Любимец зрителей

Любимец зрителей

Box-office (1981)

Перевод с французского Л. Завьяловой

— Вас освежить, мсье Дорель?

— Да, само собой.

Сильвену нравится это бульканье — только флаконы с лосьоном издают подобные звуки. Он прикрывает глаза. Ароматная жидкость увлажняет его лоб, щеки, стекает с затылка. Сильвен превозмогает невольную дрожь.

Ему приятно. Сильные пальцы мастера массируют кожу на голове. Голова откидывается направо-налево. Ему приятно.

— Многие дамы позавидовали бы вашей шевелюре, — сообщает парикмахер слегка запыхавшимся голосом, словно на бегу.

Теперь его пальцы имитируют движения пекаря, кончающего месить тесто. Сильвен приоткрывает один глаз. Он видит в зеркале свою кошачью мордочку, напоминающую лицо Жерара Филипа или скорее лицо Колетт — подвижное, большеглазое, живое и как бы настороженное.

Он снова опускает веки. Ни о чем не думает. С наслаждением позволяет гребешку и щетке скрести, расчесывать, расчесывать. Теплый воздух фена гуляет вокруг ушей, как бы по-дружески его обнюхивая. Теперь вокруг его головы порхают ножницы — выщипывают, подстригают брови, убирают волоски из ноздрей.

— Вы никогда не подумывали отрастить усы? — спрашивает мастер. — А ведь они бы вам очень пошли.

Болван! Усы! Как будто у Гамлета были усы! Сильвен вырывает себя из блаженного оцепенения, которое все еще сковывает его поясницу, ноги. Он выпрямляется в кресле. Парикмахер стоит за его спиной, сосредоточенно, с серьезным лицом изучая свою работу в зеркале.

«Хватит с меня, — внезапно раздражаясь, говорит себе Сильвен. — Кино закончилось».

Только перед глазами умирающего за один миг проходит вся жизнь. Достаточно пустяка, промелькнувшего образа. Сильвену слышится голос режиссера: «Готовы?.. Тогда поехали!» Юпитеры ослепляют… Нечеткие силуэты… Человек приближается, едва различимый по пояс, как тореадор перед очередным пассом, но только у этого в руках полураскрытая пасть хлопушки.

— «Красное и черное». Дубль седьмой.

— Отлично. Вы настоящий художник, мсье Робер, — бормочет Сильвен.

Сильвен поднимается с кресла, сбрасывает пеньюар. Робер проводит щеткой по его плечам, спине, напоминая ему последний момент перед уходом в школу. Мама тоже напоследок проходилась щеткой по его курточке, прежде чем встать к окну, чтобы проводить глазами до угла.

— Погодите, — просит мсье Робер. — Не двигайтесь.

Достав из нагрудного кармана блузы ножницы, которые соседствуют там со щеткой и расческой, он нацеливается на строптивый волосок, приметный лишь ему одному, чтобы точным щелчком отсечь, потом смахивает его тыльной стороной ладони.

— Вы сияете, как небесное светило, — заявляет он, просияв и сам. — А скоро мы увидим вас на экране? — Робер наклоняется, оглядывается вокруг и прикрывает рот ладонью. — Знаете, мсье Дорель, клиентки волнуются. Не далее как вчера тут происходил такой разговор: «Разве Сильвен Дорель оставил кинематограф? Что-то его не видно на экране. Какая жалость!»

— Правда? Прямо так и сказали? Ну что же, отвечайте, что не пройдет и полгода… Впрочем, нет. Ничего не говорите.

— Совершенно секретно, — рассмеявшись, шепчет Робер. — Вас понял. Ведь стоит неосторожно проболтаться, и считай, прожект лопнул. Но со мной вам бояться нечего.

Сильвен расплачивается, насаживает на нос солнцезащитные очки, долго смотрится в зеркало.

— Не забудьте свой «дипломат», — спохватился парикмахер. Он протягивает Сильвену плоский чемоданчик и с миной чревоугодника добавляет: — Вот уж, наверное, повидал он в своем брюхе немало сценариев! Ну что ж, хорошего вам денечка, мсье Дорель.

«Хорошего денечка», — думал Сильвен, направляясь в сторону Одеона.[1] Как будто ему еще можно ожидать хороших дней!

Десять часов. Рановато, пожалуй. Но Тельма — давний друг. Уж ей-то известно, что такое депрессия день за днем, медленное угасание надежды.

Сильвен следует по улице Карт-Ван. Тельма не нуждается в именной табличке — ее и так знают в мире шоу-бизнеса и политики. Она сама открывает дверь, еще в домашнем халате, и грозит Сильвену пальцем:

— Не могли позвонить? Как нелюбезно с вашей стороны заявиться без предупреждения.

Тельма проводит его в приемную. Серые шторы, серый ковер, кожаные кресла, круглый стол из мореного дуба. Чувствуется, что к ясновидению тут относятся вполне серьезно. Возраст ее определить трудно, так сильно она накрашена. Глаза тоже серые, а волосы подсиненные.

— Садитесь… Итак, что происходит? Дайте руку. Подвиньтесь поближе.

Два кресла стоят рядом. Тельма берет руку Сильвена — не так, как врач, а нежно и осторожно, как будто имеет дело со слепым.

— Давайте, Сильвен. Расслабьтесь.

Тельма умолкает, чуть прикрывает веки, и Сильвен уже не смеет дышать.

— Вокруг вас какая-то суета, — бормочет ясновидящая.

Пауза. Тельма прислушивается к движению теней внутри себя.

— Да. Суета. Вы боретесь… Натыкаетесь на преграды… Все это, похоже, плохо кончится… Вокруг вас кровь.

— Но… буду ли я сниматься? — тихо спрашивает Сильвен.

— Похоже… да… все как в тумане, очень запутанно… Вас окружают враги… возможно, это актеры. Я вижу брюнета. Вы ему угрожаете… И потом я вижу вас — вас с окровавленными руками… Ах! Мне это не нравится.

— А не происходит ли все это в фильме? Если, конечно, мне еще суждено сниматься.

— Вполне возможно.

— Вы уверены, что я буду сниматься?

— Я говорю вам то, что вижу… На письменном столе лежит книга, и вы с кем-то ссоритесь… Пока все. Извините меня, Сильвен, но я не хочу переутомляться спозаранок. Сегодня у меня приемный день, будет много народу.

— Но вы не сообщили мне ничего определенного. В последний раз вы сказали, что я окружен огнями. И даже уточнили, что это похоже на блики вспышек фоторепортеров.

Мадам Тельма отпускает руку Сильвена и встает.

— Ответьте мне, — настаивает Сильвен. — Вы все еще видите эти огни? Мне так важно знать! Вы себе даже не представляете, как это важно.

— Подойдите, — говорит Тельма. — Да, точно, свет по-прежнему тут… Выпьете со мной чашечку кофе? — Она усадила его в столовой напротив себя. — Из-за вас я даже не успела поесть… Наливайте кофе… И потом, чуточку расслабьтесь. Я чувствую, что вы на взводе.

Сильвен в задумчивости помешивает ложечкой в чашке.

— До чего же мне хочется вернуться к работе, — сказал он. — Знаете, час назад мне стукнуло тридцать шесть. Да, сегодня день моего рождения. А также день, когда смонтировали последний фильм с моим участием. Пять лет назад. И с тех пор ровно ничего. Я попал в черный список.

Мадам Тельма намазывает маслом гренок, сосредоточенно, как художник кладет краски на палитру.

— В черный список, — повторяет она. — Скажете тоже. В ваши годы провал — это поправимо.

— Вы говорите так, потому что не знаете мира кино. Я мог бы назвать вам с десяток актеров, которые сошли с афиш неведомо почему. Они перестали нравиться, но никто не знает, кому именно. Зрителям? Прокатчикам? Тайна за семью печатями. Достаточно пронестись слушку после фильма, который прошел незаметно. Несколько лет подряд меня превозносили до небес. Помните… «Пятое марта»… «Красное и черное»…

— Да-да, — сказала мадам Тельма. — Вы всегда рассказываете мне одно и то же.

— Я вам докучаю, да?

— Нисколько. Только вы ожидаете, чтобы я пообещала вам скорый успех. Да будь это в моих силах…

Поджаренный хлеб хрустит у нее на зубах. Она не спеша прожевывает слишком большой кусок, то и дело прикладывая к губам салфетку.

— Я вас очень люблю, — говорит она, — но мне не дозволено лгать. Я вижу вас в центре какой-то заварушки. Правда. Но я сама тут бессильна.

— Вы упомянули про кровь, — продолжает Сильвен, — это уже что-то новое. Прежде крови вы никогда не видели.

— Мне сдается, что это кровь, но не стану утверждать.

— Может, меня пригласят сниматься в детективе?

Улыбаясь, Тельма протягивает руку Сильвену над столом.

— Я вас разочаровываю, признайтесь. Вы считаете, что я вам недостаточно помогаю… или, скорее, что-то утаиваю от вас? Что-то неприятное?.. Да? Я чувствую, вы на меня рассердились.

Сильвен примирительно пожимает руку Тельмы.

— Прежде вы объявляли мне только хорошие новости и никогда не ошибались. Помните? Вы первая знали, что меня прочат на роль Андре Шенье.[2] Никто этому не верил, а ведь какой сногсшибательный успех! И вот теперь… Ну, расскажите мне все. Прошу вас… Я с кем-нибудь подерусь? Меня арестуют и на меня накинутся репортеры? Я больше никогда не снимусь в кино? Ведь я вправе знать, что ни говорите!

Мадам Тельма отнимает свою руку, всю в кольцах, и призадумывается, как будто сортирует в голове картины.

— Это не так просто, — бормочет она. — В отношении фоторепортеров — да. И в самом деле они толпятся вокруг вас… Я спрашиваю себя, уж не попадете ли вы в аварию.

— Я погибну?

Сильвен чуть не расплакался.

— Вы сегодня хуже мальчишки! — восклицает мадам Тельма. — Кто говорит вам о смерти? Да нет, вы не умрете. Послушайте, Сильвен, приходите-ка меня повидать этак недельки через две. И перестаньте себя накручивать. В данную минуту я как бы в тумане… Внезапно вы оказались в центре всеобщего внимания. Оставьте мне предмет, к которому я могла бы часто прикасаться. Очень помогает.

Сильвен стал шарить по карманам. Ключи? Исключено. Пачка «Голуаз»? Нет. Бумажник?

— Бумажник годится?

— Отлично. Только без содержимого, пожалуйста.

— Ладно, — соглашается Сильвен. — Я мигом его выпотрошу.

Он выкладывает на стол три стофранковые купюры, удостоверение личности, пластиковую карточку «American Express», пачку проездных билетов и письмо. Мадам Тельма берет письмо.

— Вы позволите, Сильвен?.. Дайте мне угадать. Вам пишет девушка… смуглая… более чем смуглая… Она уроженка Дакара.

— Мне это неизвестно, — говорит Сильвен. — Она студентка. У меня даже назначено с ней свидание в полдень. Она просит у меня интервью для своего киноклуба. Не знаю, черная ли она, но верю вам. Вы не перестаете меня удивлять.

— Ах! Как видите, вас не забыли, — шутит мадам Тельма. — Возможно, я не выгляжу молодо, но у меня сохранился глаз женщины. Вы не из тех мужчин, кто проходит незамеченным.

— Благодарю за комплимент, — говорит Сильвен. — Вы очень милы. Берегите мой бумажник. Подарок Марилен. Если она заметит его исчезновение… при ее-то ревнивом характере… мне несдобровать.

Сильвен чмокает мадам Тельму в обе щеки.

— До скорого. Буду осторожен. Обещаю.

— Погодите! — говорит мадам Тельма. Ее глаза внезапно уставились на бумажник. Она осторожно держит его, проводит по нему кончиками пальцев. — Гёте, — бормочет она. — Гёте.

— Что-что? При чем тут Гёте?

— Не знаю. Я услышала, как это имя произнесли совсем рядом.

— И это касается меня?

— Наверняка. Только не спрашивайте, как и что… Я возвращаю вам его, ваш бумажник. Не желаю стать причиной семейной сцены. Теперь ступайте! Не заставляйте девушку ждать. Приходите опять недельки так через две. И не падайте духом!

Сильвен глянул на ручные часы. Одиннадцать. Погода восхитительная. Париж окрашен в цвета весны. Медленным шагом он направился к Сене. Гёте? Что бы это могло означать? И кровь вокруг него? Кровь киношная, разумеется. Кровь неизменно присутствовала в сыгранных им ролях. Он видит себя в роли герцога Энгиенского лицом к лицу с карательным взводом… Быть может, этот персонаж — его лучшее творение… Восторженные отклики в прессе… Газеты пестрели его именем… А что, если ему предложат роль в детективе? Сильвен серьезно обдумывает этот вопрос, что не мешает ему остановиться перед «ламборгини» и восхищаться линиями ее кузова. У Жана Шанселя точно такая же модель. Машина, похожая на отдыхающего хищника. Достаточно одного успеха на экране, чтобы и он смог позволить себе такой каприз. Сильвен припоминает свой «порше», который был у него прежде. После того, как он сыграл Шопена. Он задыхался от кашля. Тонким кружевным платком украдкой вытирал губы, обагряемые кровью, и, дублируемый Таккино, с потерянным взором играл «Прощальный вальс». Но, покидая студию, запрыгивал в свой «порше» и проводил ночь у Режины. Времена радости, силы, славы…

А между тем он по-прежнему красив, по-прежнему изящен. Ему нет равных, когда нужно передать меланхолию, изысканную неврастению или попранное мужество, наконец, даже лихорадку тщеславия. А ему предложат роль полицейского. Немыслимо!

Сильвен останавливается, чтобы увидеть свое отражение в витрине антикварного магазина. В конце концов, что и говорить — он по-прежнему великий Сильвен Дорель! Денди! Только нынче пошла мода на плебеев типа Жерара Депардье. Водолазка. Выцветшие, заношенные джинсы. Ну а тех, кто воплощал на экране заносчивых маркизов, долой!

«Я никогда не смог бы, — думает Сильвен. — Для меня полицейский комиссар — это толстяк, тупица, как Дюбари, или, напротив, некто с богемными повадками, прядью волос, падающей на глаза, и в баскетке, как Ив Ренье в роли Мулена. Я, пожалуй, смог бы сыграть, как Френе[3] в роли комиссара Венса. Нет, не представляю себя в боевике».

Сильвен зашагал дальше, с грустью думая о том, что на роль современного киногероя он не тянет. Он экспонат Музея кино Гревена. Сильвен пересек Сену. Река сверкает на солнце. Тельма видела свет, блицы фотовспышек. А ведь это хорошо! В конце концов, никто и не требует от него играть роль сыщика.

Сам себе навыдумывал, только бы помучить себя. Наверняка ему в конце концов предложат что-либо достойное!.. Да какому актеру не приходилось пересекать свою мертвую зону. Возьмем Жана Габена. А потом удача к нему вернулась. Да какая! Нет, до Музея Гревена еще далеко! Вполне возможно, в этот самый момент в какой-нибудь конторе на Елисейских Полях продюсер и режиссер задаются вопросом: «А что, если нам пригласить Сильвена Дореля? Он был кумиром у зрительниц, и потом, у него талант — этого не отнимешь. Зрительский интерес к нему резко упал. Но то-то и оно, значит, его можно заполучить по дешевке. А рядом с Роми Шнайдер он пойдет, как письмо по почте!»

Сильвен улыбнулся. Ему бы только романы сочинять. Но ведь продюсеры всегда так. Они экономят на том, на этом — на всем, на чем можно. И в то же время делают вид, что им по карману пригласить Роми Шнайдер и Лоуренса Оливье. Тоже любители пофантазировать!

Сильвен замечает Триумфальную арку. Он у входа в страну чудес. Еще несколько месяцев — и, чего доброго, прохожие начнут оборачиваться ему вслед, как бывало. Фоторепортеры станут преследовать его, словно птицы, следующие за мощными хищниками джунглей.

Сильвен направляет свои стопы к «Фуке». Он назначил свидание именно близ этого ресторана, так как он — место встреч для киношников, все равно что Тортуга — для флибустьеров. К тому же он хочет устроить праздник этой студенточке. Она была бы жестоко разочарована, если бы он принял ее в другом месте.

Ева поджидает его на террасе. Стрижка под мальчика, глаза, издали напоминающие черные цветы, и костюм мужского покроя, плохо скрывающий пышный бюст. Ее эксцентричный вид гармонирует с этим злачным местом. Она курит сигару и улыбается ему еще издали.

— Похоже, ты впервые явился в назначенное время.

Сильвен наклоняется, чмокает ее в обе щеки и швыряет дипломат на соседний стул.

— Что ты в нем таскаешь? — интересуется Ева.

— А ничего. Он служит мне для придания солидности… Джин-тоник, — обращается он к гарсону.

Сильвен оглядывается по сторонам. Похоже, никто его не узнал. И это в таком месте, где все знакомы со всеми.

— Гёте, — произносит он. — Тебе это имя что-нибудь говорит?

— Гёте? Автор «Фауста»?

— Нет. Скорее, я думаю, так зовут продюсера. Может, он американец. Ты, кто знает в кино всех, неужели это имя тебе ничего не говорит?

— Нет. А зачем он тебе?

— О, так, была одна мысль… А вот и она, держу пари. И привела с собой подружку.

Обе девушки рыщут глазами. Та, что выше ростом… Тельма не ошиблась… великолепная негритянка: прическа «африканская головка», узкая юбка до пят, ожерелья, браслеты, одна серьга и великолепные зубы, как деталь одежды. Другая одета во что-то наподобие комбинезона автомеханика, весь в застежках-молниях, — на груди, на бедрах, по диагонали, как разрезы сабель. Множество косичек тоньше крысиных хвостов, украшенных разноцветными бусинками, которые, пружиня, дрожат вокруг головы.

— Какие милашки! — бормочет Ева. — Не иначе ты внушаешь им восхищение, коль скоро они явились парой.

На душе у Сильвена теплеет. Он встает и приветственно машет. Девушки робко подходят ближе.

— Я Мариза, — говорит негритянка. — А она Сильви.

— Мой импресарио, — представляет Сильвен. — Ева Винтроп. Она знает обо мне все… и лучше меня сможет ответить на ваши вопросы… Садитесь. Что вы пьете?

— То же, что и вы.

Подняв руку, Сильвен кричит гарсону:

— Еще два!

— Вы студентки? — интересуется Ева.

Сильви трясет бусинками.

— Мы на втором курсе коллежа Жорж Санд.

— Но сколько же вам лет?

— Мне восемнадцать, — отвечает Мариза, — а ей семнадцать с половиной.

Дрожащими пальцами она достает из сумки в виде торбы пачку «Голуаз» и зажигалку. Руки у нее немного дрожат.

— Держу пари, вы мечтаете сниматься в кино, — продолжила Ева.

Мариза не спешит с ответом и закуривает сигарету.

— Ну что ж… пожалуй… а почему бы нам и не… — извлекает она из себя вместе со струйкой дыма.

— В самом деле, — шутит Ева, — почему бы и не вы… А кто подал вам мысль обратиться к господину Дорелю?

Слово берет Сильви.

— Наш проф! В нашем классе практикуют разные тесты для развития устной речи. Мы выбрали тему кино, так как не пропускаем ни одного фильма. Ясно, да?.. И разослали письма.

— Кому, например? — спрашивает Сильвен.

— Я уже позабыла, — говорит Мариза. — Бельмондо… Брассеру… Рошфору…

— А актрисам не писали?

— О! Как же! — встревает Сильви. — Мы написали Изабель Юппер, Катрин Денев, Анни Жирардо. Хотите посмотреть список?

— Нет, — отвечает Сильвен. — А какие же вопросы вы собираетесь им задать?

— Мы хот ели бы… — дуэтом начинают они и, смеясь, обе осекаются.

— Говори ты, — наконец предлагает Сильви.

— Ладно. Так вот, — продолжает Мариза. — Наш проф считает, что кино переживает кризис. А мы… мы говорим, что… значит…

— А вы с ним не согласны, скажем так, — заканчивает за них фразу Ева, снисходительно улыбаясь.

Мариза поводит плечами.

— Вот именно. Только мы предпочли бы провести опрос по кино, а не по другой теме. Наш проф — жуткая зануда, вы даже представить себе не можете.

— А актеры ответили вам согласием? — допытывается Сильвен.

Девушки переглянулись.

— Всякий раз нам отвечали секретарши… — признается Мариза.

— Если я правильно понял, — делает вывод Сильвен, — ни у кого, кроме меня, не нашлось времени вас принять.

Уловив в его голосе горечь, похоже, они засмущались. Сильвен заставил себя успокоиться и продолжал:

— Разумеется, кризис налицо. И даже… — Он умолк, чтобы поприветствовать Бруно Кремера, который в этот момент направлялся к бару. — Видала? — шепнул он Еве на ушко. — Он сделал вид, что незнаком со мной. Я ему это припомню. — Сильвен залпом осушил стакан. — Вы меня извините? Мне нужно позвонить.

Час пик. Официанты разносят подносы, заставленные позвякивающими бутылками. Лавируя между ними, всячески стараясь избежать столкновения, Сильвен пробирается к кабинкам. Все они заняты. Он ждет, прислонившись к стене. И знает, что Ева, воспользовавшись его отлучкой, поведает этим двум девушкам про его жизнь. Он рос сиротой, а это автоматически рождает симпатию. Сильвен знает эту песню наизусть.

«Сильвен совсем не знал отца. Франсуа Дорель, фармацевт в IX округе, был участником Сопротивления, он выстрелил в себя, когда гестаповцы пришли его арестовывать, в апреле 1944 года. Представляете себе состояние его мамы, когда она произвела сына на свет! Эта драма наложила на него отпечаток. Поэтому не следует обижаться, если Сильвен нервный и вспыльчивый. Бедному ребенку выпало нелегкое детство!»

Она выше всяческих похвал, эта Ева, преданная душа и все такое, но… перебарщивает. Если правда, что он нервный и вспыльчивый, зачем сообщать про это первому встречному-поперечному? По ней, актер, желающий преуспеть, должен создать себе легенду.

Сильвен забарабанил в стекло кабинки. Японец, продолжая разговаривать по телефону, отвечает ему любезной улыбкой и поворачивается спиной. Черт-те что! Делоны, Бельмондо, Брассеры — они могут позволить себе послать всяких сарделек куда подальше. Они превыше всех, далеки от толпы. Они не принадлежат больше никому. Жрецы искусства!

Японец кладет трубку и с церемонным поклоном выскальзывает из кабины. Сильвен берет еще теплую трубку и набирает номер домашнего телефона.

— Алло!.. Берта?.. Мадам еще не вернулась? Ничего особенного. Пожалуйста, прослушай автоответчик, кто звонил мне с утра.

Стоит ему уйти из дома — и он говорит себе, что рискует упустить важный звонок. Берта уже привыкла. Она идет проверить, а у Сильвена колотится сердце, как и вчера, и позавчера, и каждый божий день, когда он находится вне дома. Его раздирают сомнения и вера. Только бы не упустить свой шанс.

— Алло! Мсье?

— Слушаю. Ну, говорите.

— Так вот, звонила ваша мама, мсье.

— Ладно. А кто еще?

— И ваш брат, мсье.

— Ах, этот!.. Делать ему больше нечего… только бы названивать. Кто еще?

— И потом кто-то сказал: «Это Шарль… я перезвоню».

— И все?

— Да. Мсье не вернется к обеду?

— Нет. Если вам надо уйти, не забудьте подключить автоответчик.

— Разумеется, мсье.

Шарль? Возможно, Шарль Мерсье. Сильвен выходит из кабинки озабоченный. Наверняка Мерсье. Правда, есть еще Шарль Меренго, но тот не сказал бы так, по-свойски: «Это Шарль». Меренго — друг Сюсфельда, а Сюсфельд — продюсер на студии «Гомон». А что, если, несмотря ни на что, звонил именно Меренго?.. Ну хоть неотлучно дежурь в двух шагах от телефона. Все эти люди, которые говорят «я перезвоню», никогда не перезванивают.

Сильвен прикидывает, кто да что. Он никого не видит. Ему уже доводилось работать для «Гомона», так что было бы весьма кстати, если бы… Он никак не может припомнить, где оставил Еву. И тут видит ее — она продолжает беседовать с девушками, и черная что-то записывает. Сильвен садится. Ему все это уже осточертело.

— Ну что? — спрашивает его Ева, как больного, вынувшего градусник.

— Да ничего, — неохотно отвечает Сильвен.

Черная закрывает блокнот.

— А вы поедете в Канны? — спрашивает Сильви.

Ему хочется послать ее куда подальше. Зачем ему ехать в Канны? Он выглядел бы там попрошайкой, выпрашивающим роль.

— Пока не знаю, — говорит он. — Я не больно люблю Канны.

— А мне бы так хотелось, — вздыхает Мариза.

— Вопросов больше нет? — спрашивает Ева, желая покончить с этим.

— Вроде бы нет.

Девицы разом поднимаются с места.

— Я в вашем списке последний? — интересуется Сильвен.

— Предпоследний, — отвечает черная. — Теперь мы попытаемся повидать Даниеля Марсьяля.

— Вряд ли он вас примет! — восклицает Сильвен.

— А вы с ним знакомы? — спрашивает Сильви.

В ответ молчание. Ева гасит свою сигару и прикуривает следующую.

— Да разве вы не знали? — говорит она. — Даниель Марсьяль — первый муж мадам Дорель.

Девицы сообразили, что явно дали маху. Тем не менее Мариза продолжает:

— По-вашему, он не удостоит нас разговором?

Сильвен глядит на часы.

— В этот момент, — произносит он, — Даниель, должно быть, занят четвертой или пятой порцией виски. На вашем месте я скорее попытался бы добиться встречи около пяти, когда он уже отходит после утреннего возлияния, но еще не приступил к вечернему.

— Не слушайте Сильвена, — вмешивается Ева. — Это правда, Даниелю случается надраться. И даже сверх всякой меры. Но я уверена, он охотно поболтает с вами.

Девицы благодарят — нахальные и в то же время какие-то зажатые — и уходят, весело смеясь.

— Уф! — облегченно вздыхает Сильвен. — Я выдохся и не хочу идти домой. Давай пообедаем здесь. Быстренько перекусим — сэндвич и пиво. Мне не хочется есть — эти две стрекозы перебили мне аппетит. — Сильвен заказывает. — Какое дурацкое утро, — бормочет он. — Парикмахер… Тельма… Эти две девицы…

Он рассеянно машет парню, который одет под Дэви Крокетта.

— Новоиспеченный ассистент Ури, — объясняет он.

— И что же тебе нагадала твоя Тельма? — интересуется Ева.

— Ах! Почти все то же самое, что и всегда… Похоже, вокруг моей персоны что-то затевается. Она считает, что меня ждет какое-то предложение.

— Знаешь, — говорит Ева, — хотя я и не ясновидящая, но тоже убеждена, что тебе предстоит новый старт. Во всяком случае, у меня уже есть для тебя предложение… Пока ничего сногсшибательного… но это тебя отвлечет. Сегодня утром я виделась с Нгуен Мин Хуонгом. Он ищет красивый голос для дикторского текста будущего фильма Россифа.[4] Похоже, это будет что-то уникальное про горилл.

— Издеваешься? — взрывается Сильвен. — «Дорель и гориллы»! Да весь Париж покатится со смеху!

— Послушай, цыпленочек, ты становишься занудой. Не «Дорель и гориллы», а «Россиф и Дорель». Улавливаешь разницу? Работать у Россифа — в этом нет ничего зазорного.

Сильвен в сомнении жует свой сэндвич.

— И все-таки я еще не пал так низко, — говорит он, рассеянно поглядывая на прохожих за окном.

— Да что ты себе думаешь? — возмутилась Ева. — Ты отказываешься от всего подряд: дубляж — не может быть и речи, реклама — ни в коем случае. Ему предлагают двухминутную рекламу галстуков от Ланвена. Мсье артачится. А вот Рошфор не брезгует рекламой кофе. А ведь Рошфор — это имя!

— Не сердись, — шепчет Сильвен. — Знаю… Я должен был бы… Однако осталось же у меня право на гордость? Но не это главное. Если Дорель начнет подвизаться на экране между рекламами бюстгальтеров и тампонов «Тампакс», мой рейтинг упадет. Я не Рошфор, или, скорее, я больше не Рошфор. Раньше я мог позволить себе все. Но не теперь. А ну, скажи, что это неправда.

— С тобой не соскучишься, — вздыхает Ева.

Сильвен отталкивает тарелку.

— Дай-ка сигару, пожалуйста. Правде надо смотреть в глаза — я все еще дебютант. Не нет, а да. Ведь несколько лет подряд со мной происходило нечто невероятное. Дорель здесь! Дорель там! Теперь до меня постепенно доходит, что повальный спрос — прямая противоположность успеху. Возьмем такого актера, как Бурвиль… да-да, именно его. Он никогда не был любимцем зрителей. Он карабкался вверх постепенно: его находили симпатягой, затем зауважали, потом заметили, что полюбили, и все это без барабанного боя. А я — я блистал, ну… как солист рок-группы… несколько сезонов, — и все…

— Я с тобой не согласна, — прервала его Ева. — Ну совершенно не согласна. Я тебе вот что скажу: ты персонаж костюмных фильмов. Стоит тебе надеть костюм другой эпохи — и ты неотразим… И нечего усмехаться. Я знаю, что говорю. А в пиджаке у тебя вид ряженого. К сожалению, постановочные фильмы типа «Больших маневров» или, скажем, «Трех мушкетеров» больше не выпускают из-за их дороговизны. И потом, они вышли из моды. Театр — то же самое. Но мода быстро меняется. Ничто не потеряно. Так что, дружок, не падай духом. Я вынуждена тебя покинуть. Вместо того чтобы есть себя поедом, почему бы тебе не взяться за перо? Нынче пишут все. Тебе тридцать шесть. Самый возраст писать мемуары.

Ева нежно похлопывает Сильвена по руке, потом слегка поправляет макияж. Зная, что некрасива, она не больно печется о внешности. Она встает.

— Так что же мне ответить Хуонгу? Ну, по поводу горилл?

— Что в данный момент я занят.

— Это твое последнее слово? Ладненько… Пока.

Сильвен остается в одиночестве. Вторая половина дня расстилается перед ним, подобно лунному пейзажу. Писать? О чем? Сходить в кино? Только не это. Чужие фильмы ранят его самолюбие. Он решает не спеша вернуться домой. Всю дорогу задается вопросами. Чем, в сущности, привлекал его успех? Деньги, спору нет. Он заработал их столько, что не слишком беспокоится о будущем. И может еще продержаться. Слава? Довольно скоро устаешь оттого, что тебя узнают на улице, в кафе… Автографы… подписи, нацарапанные на меню… Да, это забавно, это пьянит. Власть? Роскошные автомобили?.. Раболепная челядь дворцов?.. Этого тоже не сбросить со счетов… И тем не менее не в этом тайная тайных успеха… Но тогда в чем же? Сильвен не знает, не чувствует, что в каком-то смысле его возможности сужаются. Он чувствует, как становится заскорузлым, усыхает, увядает, подобно растению, подстерегаемому зимней стужей. В каком-то смысле он больше не Дорель. Просто Сильвен. Один среди прочих. Один из стада.

Нейи… Он толкает калитку, проходит через стеклянную дверь в сад к себе в кабинет. «Мсье не боится воров!» — целыми днями долдонит Берта, но если бы его обокрали, он воспринял бы это как Божье благословение — о нем бы снова заговорили газеты. О ворах он задумается позднее — когда станет никем уже окончательно и бесповоротно. Сильвен проходит в вестибюль.

— Марилен!

Жена еще не вернулась домой. У нее крошечная роль в телефильме, который в общих чертах трактует социальные проблемы. Бедняжка Марилен! Она так рассчитывала пробиться благодаря ему! Она никогда не выдает себя, но, должно быть, испытывает разочарование.

Сильвен возвращается к себе в кабинет и включает автоответчик. Нет, никто ему не звонил. Он замирает на месте, как разочарованный рыболов. Ни одна рыбешка не попала в его сети, натянутые днем и ночью. «Если звонил Шарль Мерсье, то лучше выяснить не откладывая». Он набирает номер.

— Алло. Шарль? Ты мне звонил?

— Да, — признается Шарль Мерсье.

— Что-нибудь важное?

— Да нет. Просто хотел узнать, смотрел ли ты «Наследников».

— Нет.

— Ну так сходи посмотреть. Юппер играет обалденно.

Сильвен поворачивается в кресле. Им больше нечего делать, этим хромоножкам кинематографа. Болтать! Создавать себе иллюзию, что они еще на что-то способны и с ними надлежит считаться. Мерсье нету равных по части собирания сплетен. А в случае чего он сочиняет их сам. Никто доподлинно не знает, на что он живет. Он мелькает в мелких ролях по телевидению. Роль длиною в блиц фотоаппарата. Силуэт сыщика. Слуга. Ему известно все: кто с кем спит, кто с кем в ссоре. Он знает наизусть всю закулисную жизнь кино. Он наскучил Сильвену, однако такому человеку цены нет, когда не знаешь, как убить предстоящий час.

— Слышал новости о Марсьяле?

Сильвен подскакивает как ужаленный и орет в трубку:

— Оставь меня в покое с этим типом!

— Ладно, ладно. Не заводись. Просто хотел узнать, в курсе ли ты.

— В курсе чего?

— Как, тебе не говорили? Похоже, он будет играть в телефильме «Черные одежды».

— А что это такое — «Черные одежды»?

— С какой луны ты свалился, старина? По роману Поля Феваля. Эти ребята писали километрами. Хватит на сериал в дюжину серий. Так что можешь себе представить, как ему подфартило, нашему Марсьялю.

— Это точно?

— Ходят такие слухи. Вандёвр слышал, как Гритти говорил об этом кому-то по телефону… ты бы навел справки. Глядишь, там и тебе что-нибудь обломится.

Сильвен нервно грызет ноготь.

— Не стану я играть в одном фильме с Марсьялем!

— Вы по-прежнему на ножах? — удивляется Мерсье. — В чем все-таки дело, Сильвен? Ты увел у него жену и свистнул роль Жюльена Сореля. Между нами говоря, мог бы теперь и ты сделать первый шаг.

— И не уговаривай.

— Согласен. Умолкаю. Кстати…

Он продолжает трепать языком. Сильвен кладет трубку на письменный стол, закуривает, зевает. Что и говорить, со стороны его затянувшаяся ссора с Даниелем выглядит смехотворно. Два приятеля, в один год закончившие театральное училище, удостоенные первой премии ex aequo,[5] две в равной степени многообещающие карьеры… и если бы между ними не встряла Марилен…

— Алло… Алло…

Приглушенный голос Мерсье. Сильвен снова прикладывает телефонную трубку к уху.

— Ах! Я подумал, что нас разъединили, — говорит Мерсье. — Знаешь, что ответил Бельмондо…

— Послушай, старик, — в изнеможении бросает Сильвен, — я жду звонка. Так что, понимаешь…

— О, извини. Выставляй меня за дверь, когда я тебе надоедаю. Если узнаю про «Черные одежды» что-нибудь новенькое, звякну. Чао!

Сильвен долго сидит неподвижно. «Черные одежды». Надо достать роман. Поль Феваль описывает времена эффектных костюмов. Широкий плащ с воротником, цилиндр, сапоги. У него фигурируют важные сеньоры и кавалеры — все это Сильвен просто обожает. Однако в историях подобного рода всегда фигурируют добрый и злой. Если ему случайно и предложат роль, он ни за какие деньги не согласится играть отрицательного героя. Но и Даниель тоже. Так что… Так что, говорит он себе, надо выбросить это из головы. Сильвен набирает следующий номер.

— Алло, мама! Ты мне звонила? Что-нибудь стряслось?

Дрожащий голос его мамы. Всегда такое впечатление, что она готова расплакаться.

— Я хотела поговорить о твоем брате. Знаешь, я за нею тревожусь. Его поведение меня пугает. Одевается как бездомный бродяга. Разговаривает грубо.

— Да сейчас грубо разговаривают поголовно все, — успокаивает ее Сильвен.

— Ах, и не говори… На каждом шагу грубость. Мои замечания он называет глупостями… Он становится невыносим. Не смог ли бы ты с ним поговорить?

— Послушай, мама, парню девятнадцать лет. Он совершеннолетний… И потом, мы с ним никогда особенно не ладили. Что ты хочешь… Ведь он всего лишь мой сводный брат.

Ну вот. Она разревелась. Сильвену хочется шмякнуть трубку, не слышать больше об этом злосчастном Николя.

— Ты еще будешь попрекать меня вторым замужеством, — бормочет мама. — А ведь без Эмиля мне было не дать тебе такого блестящего образования.

Это мы уже слышали. Сильвен сухо говорит:

— Он в могиле. И пусть земля ему будет пухом. Что касается Николя, что прикажешь мне делать?

— У тебя такие обширные связи.

— Что толку! — взрывается он. — Я и сам никак не могу вернуться в строй. Николя — бездарь. Бренчит на гитаре, думает, что он — Джанго Рейнгардт, и объедает тебя. Вот!

— О, Сильвен!

— Что — Сильвен? Это же сущая правда. Он только и умеет, что жить за твой счет. И за мой, если бы сумел. Знаю я таких молодчиков. Заруби себе на носу: я отказываюсь принимать участие в его судьбе. Он меня не интересует.

Сильвен швыряет трубку. Он сыт этими стенаниями по горло. Бедная старуха! Старое воспитание. Елейные речи. Она гордилась мужем-провизором, его клиентурой из высшего общества. И вот оккупация, подполье, беглые посещения каких-то подозрительных личностей. А в довершение ко всему — необъяснимое самоубийство мужа. Она так и не уразумела, что бывают самоубийства из чести.

Сильвен приоткрывает тайничок письменного стола, где хранятся вещи, оставшиеся после отца. Они навевают грусть. Револьвер соседствует с медалью за участие в движении Сопротивления. Несколько пожелтевших от времени газетных вырезок. Семейный музей Сильвена. Никто не вправе совать сюда нос. Когда его мама вторично вышла замуж, ему было семнадцать. Она сказала ему: «Забери все это с моих глаз… Мне неловко хранить эти вещи…» Сильвен никогда не простил матери этих слов. Вторично она вышла за книготорговца. В сущности, вся ее жизнь прошла за кассой. Микстуры или романы — какая разница. Главное — выдать сдачу.

Сильвену не забыть ожесточенных споров с этой посредственной личностью, претендовавшей стать заменой отцу. «Без него мне бы не поставить тебя на ноги», — сказала мать. Чушь собачья! Он встал на ноги и жил вне семейного очага. Сам подготовился к экзаменам в консерваторию. А потом ему помог Франсуа Перье.[6] И все же ему пришлось натерпеться нужды.

Сильвен призадумался над всем этим. Он злоупотребляет сигаретами — чего доброго, зубы пожелтеют. И мало занимается гимнастикой. Внешний вид для него — хлеб насущный. И снова обрывки мыслей о матери. Сильвена клонит ко сну. Он никогда не был счастлив, исключая моменты, когда фильмы с его участием выходили на экран и он видел очереди у касс кинотеатров. Или же когда знакомился со статистическими сводками в журнале «Фильм Франсэ»: 200 тысяч зрителей… 300 тысяч… 500 тысяч. Друзья прочили ему кассовый успех: «Вам ничего не стоит преодолеть миллионный рубеж!» Вот тогда его жизнь была цветущим садом.

Сильвен с трудом покидает кресло. Зевает. Идет в ванную и рассматривает себя в зеркале, кончиками пальцев приглаживая волосы над ушами. Почему же все-таки звонил Николя? Наверное, хотел попросить денег. Но в основном он домогается их не впрямую, а через мать. К счастью, фамилия Николя не Дорель, а Белями. И люди, как правило, не знают, что у него есть сводный брат. Сильвен никогда о нем не упоминает.

И вдруг телефонный звонок. Сильвен передергивает плечами. Очередной зануда, или кто-то ошибся номером. Не спеша, доказывая самому себе, что отныне ничего не ждет и запрещает себе волноваться по этому поводу, он возвращается в кабинет и снимает трубку.

— Это ты, котенок? — спрашивает Марилен.

— Конечно, — ворчит он. — А кто же еще?

— Похоже, ты чем-то недоволен.

— Голова побаливает… А как ты? Откуда звонишь?

— Со студии. И это еще не конец. Черт-те что! Трубим без остановки с самого утра. Я валюсь с ног. Что новенького дома?

— Ничего… Ах да. Я болтал с Мерсье. Он рассказал мне об одном проекте. «Черные одежды» — это тебе о чем-то говорит?

— Дай подумать. Вроде бы я что-то читала в таком духе, но очень давно. Что-то в жанре плаща и шпаги, да?

— Да, что-то наподобие. Похоже, из этого сделают телесериал.

— Скажи на милость. А ведь могло бы получиться интересно. Ступай и скорее купи книжку. Ева в курсе?

— Не думаю.

— Ах она такая-сякая! Ей все подавай на блюдечке. А как Тельма — ты виделся с ней?

— Да.

— Но что с тобой сегодня? Приходится тянуть из тебя каждое слово.

— Тельма… В ее речах, как всегда, намешано и хорошее и плохое. Она видит вокруг меня кровь.

— Кровь! О господи!

— Знаешь, беспокоиться нечего. Может быть, кровь по ходу фильма, в котором мне предстоит сниматься.

— А я?

Это крик души. Сильвен улыбается.

— Не беспокойся. Я дам согласие только при условии, что в нем найдут роль и тебе. Скоро вернешься?

— О, поздно, не раньше вечера. Ужинай без меня, котеночек. И сбегай за книжкой. А потом предупреди Еву, пусть подсуетится! Нечего!

— Что ты ешь? Я слышу: хруп, хруп.

— Какой тонкий слух. Грызу печенье. С этим Анри даже нету времени нормально поесть. Ну вот и жуешь что попало, на ходу. Убегаю. До вечера, котенок.

Щелк. Она отключилась. Завтра… Кстати, какой день сегодня? Среда. Так вот, завтра, послезавтра и весь уик-энд, а вполне вероятно, что еще очень долго, они будут тут, ничем не занятые, перебирать прожекты, обреченные на провал, жить чужой жизнью, черная сведения о ней из случайных разговоров, встреч, свиданий, поджидая, чтобы подала знак удача.

Сильвен водружает ноги на угол письменного стола, желая расслабиться. Он думает о Марилен. О своих партнершах. Многие из киноактеров, по ходу действия сжимая в своих объятиях женщину, абсолютно ничего не испытывают. Он наслушался на эту тему немало откровенных признаний. Для них поцелуи, затяжные, взасос, страстные объятия — всего лишь тренировка, не влекущая за собой никаких последствий. Профессиональная разминка, и не более того. Сильвен припоминает слова одного приятеля: «Когда режиссер — сущий маньяк — снимает по пять-шесть дублей, тебе, скорее, хочется покусать этих бабенок!»

Только не ему! Он влюбляется в своих партнерш с ходу, при первой же необходимости прижать их к сердцу. И так продолжается все время, пока идут съемки. Он страшится того момента, когда у него наступает обморочное состояние. Поцелуй — страшное дело, он обязывает. Поцелуи нельзя раздавать направо и налево. Иные актрисы сразу же бесстыдно приоткрывают рот, забавляются, чувствуя, что партнер изнемогает от нахлынувшей страсти. Сильвену так и хочется избить их и изнасиловать. А еще ему хочется сказать им: «Берегитесь! Я вполне способен вас любить!» Он никогда не позволяет чувствам вылиться наружу. Крупные планы его сдержанной страсти и прославили Дореля. Всем киношникам было известно, что Сильвен целуется бесподобно, со знанием дела. Еще в консерватории Марилен не упускала случая его поддразнить: «Ну поцелуй меня… Пусть Даниель тебя не смущает. А ты и вправду мастер по этой части!» Даниель делано смеялся. И вот в один прекрасный день такие любовные игры привели их к разводу. Вот тогда он женился на Марилен, и этот брак ознаменовал начало его падения. Он только что кончил сниматься в «Шуанах». Фильм провалился. Беспощадная критика. Продюсер разорился. Полный разгром!

Сильвен устал без конца пережевывать эти горькие воспоминания. Он переодевается, достает теннисную ракетку, выводит из гаража малолитражку и катит в «Ролан-Гаррос».[7] Там он без труда найдет себе партнеров.

И в самом деле. В баре он натыкается на Жака Перрена.

— Ну, как дела? — спрашивает он актера. — Ты в простое?

— До завтрашнего дня, — отвечает тот. — А как твои-то дела?

— Ни шатко ни валко.

Перрен больше не задает ему вопросов. У больного раком о здоровье не спрашивают.

— Сыграем сет? — предлагает Перрен.

Сильвен играет в теннис мастерски. У него уже не те ноги, что в двадцать, но он все еще хорош в подаче. Очень скоро он забывает про свои невзгоды. Он вызывает восхищение своими кручеными мячами, силой прямых ударов. Мяч прочерчивает в воздухе поразительно четкие кривые. Ему бы хотелось, чтобы его траектории материализовались и стали образчиками, которые можно выставлять напоказ. Он классно делает подрезки и воображает себе такую надпись к экспонату: «Passing-short.[8] „Ролан-Гаррос“. Сильвен Дорель».

Перрен мужественно отбивается и сравнивает счет. Сильвен предпочитает остановиться, чувствуя, что выдыхается. Ему жарко. Сейчас он почти доволен судьбой. Во всяком случае, что касается второй половины дня. Он легко поужинает в snack-bar.[9] Кругом молодняк. Все толкаются и не обращают на него ни малейшего внимания. Может, эти молодые люди и припомнят его имя, но оно ассоциируется у них с былой славой Дореля. Будь бы еще у него лицо зрелого мужчины, отмеченное в уголках глаз возрастом! Вот если бы он мог играть сорокалетних! Так нет же! Он еще на многие годы останется стареющим юношей, где-то между Деваэром и Делоном. Ни рыба ни мясо. Устарел, не успев самоутвердиться. Ах, право же, какая необходимость водружать на нос темные очки? Он не более чем силуэт. А еще недолго — и вовсе станет призраком.

Купив «Франс суар» у разносчика газет, Сильвен открывает страницу зрелищ. Он ищет программу пригородных киношек. Вот… «Аполло» — в Иври. Внезапно он заторопился и, расплатившись, прыгает в машину. И думает: вот ведь как папаше Ванелю подфартило с его лицом в морщинах и трещинах, как на заскорузлой коже. Зато он уверен, что его место никто не вправе оспорить. Ему уже нет необходимости прихорашиваться, целоваться взасос — достаточно, что он фигурирует на экране — кряжистый, сутуловатый. Старый человек. И тиражирует самого себя до бесконечности.

Сильвен замедляет ход. В сумерках замерцали огни кинотеатра, напоминающего небольшой вокзал. Он без труда пристраивает машину. Переходит улицу походкой праздношатающегося и останавливается перед афишами. «Майерлинг».

Сильвен красуется на этой афише почти в натуральную величину. Роль эрц-герцога Рудольфа — самая выигрышная из его ролей. Повторная постановка затмила фильм с участием Шарля Буайе. Он видит на афише только себя. О своей партнерше ему хочется забыть. Рудольф — это Сильвен Дорель. Сколько лет прошло с тех пор? Девять?.. Десять?.. До чего же он был хорош собой. Выглядел царственно. Старт, обещавший триумф.

Несколько девиц разглядывают афишу одновременно с ним. Они жуют жвачку. Эти явились затем, чтобы их тискали в темном зале. А фильм? На него им плевать. Сильвен растроган до глубины души, как если бы стоял перед иконой. Он медленно пятится назад. Возвращается к себе в машину. Не спеша трогается с места. Теперь ему все ясно — он ушел в небытие.

Телефон. Звонок за звонком, но ничего существенного. Телефон стал для Сильвена как бы личным врагом, хитрым и мстительным, который следит за его приходами и уходами и звонит, едва он повернется к аппарату спиной, чаще всего когда он стоит под душем или же обедает. Сильвен восседает в постели с подносом на коленях и чашкой кофе в руках. Он кричит Марилен:

— Послушай, пожалуйста!

Марилен пробегает через спальню, закутавшись в банный халат.

— Если Мерсье, — добавляет Сильвен, — пошли его к черту.

Он допивает кофе, прислушиваясь к тому, что происходит в кабинете. Марилен возвращается.

— Спрашивают тебя.

— Кто именно?

— Ева. Говорит, что у нее хорошие новости.

Сильвен мигом приободрился. Он отставляет поднос, роняя при этом гренки, и, не теряя времени на то, чтобы натянуть пижамные штаны, бросается в кабинет.

— Алло, Ева!.. Привет… У тебя, говорят, хорошие новости?

— Да. Но погоди… Вчера я узнала от Даниеля Желена, что Медье… Помнишь Медье?.. Он еще поставил фильм по роману Чейза…

— Да. Ну и что?

— Так вот, он собирается вкупе с мелким итальянским продюсером — его имя ничего никому не говорит — Джузеппе Фрескини… Словом, Желен говорит, вроде бы этот Фрескини заработал немалые деньги на порнофильмах…

— И ты намерена предложить мне такое?

— Да нет же, дай договорить.

Марилен крадучись вошла в кабинет и, поджав ноги, села в кресло, глядя на Сильвена, как кошка в ожидании лакомства.

— Медье и Фрескини задумали нечто весьма оригинальное, — продолжает Ева. — Успех «Дона Джованни» разжег их аппетит, и теперь они решили экранизировать знаменитые романы, вдохновившие композиторов на создание опер, но отталкиваясь при этом как от оригинального произведения, так и от оперного либретто. Такое кино убивало сразу двух зайцев: было по вкусу и любителям литературы, и любителям музыки. Разумеется, актеров будут частично дублировать оперные певцы.

— По-моему, это сущий бред, — говорит Сильвен, крутит пальцем у виска и вздымает глаза к небу. Ева смеется своим мужеподобным голосом на другом конце провода.

— А что не бред в шоу-бизнесе? — парирует она. — Но слушай дальше. Они хотели бы… продолжим в условном наклонении… начать с «Вертера».

Сильвен хихикает и шепчет Марилен:

— Расскажу тебе потом. Бред сивой кобылы. — И продолжает в трубку: — Я прекрасно слышу: «Вертер». Но такой фильм уже был… Режиссер — Макс Офюльс… Ну и что же тут интересного для меня?

— Для тебя? А ты еще не догадался? Они ищут — словом, это пока что слухи — кандидатуру на роль Вертера. Актера не слишком молодого и не слишком старого, с опытом. Первого любовника — не слишком первого и не слишком любовника… чтобы не платить ему больших денег. Тебе это улыбается? В принципе, разумеется, пока что все это вилами на воде писано.

Прикрыв ладонью микрофон, Сильвен консультируется с Марилен:

— Вертер. Ты меня видишь в роли Вертера?

Та хмурит брови.

— «Вертер»?.. Это где длинное соло на скрипке?

— Нет. Ты спутала с «Таис». «Вертер» — это лунный свет.

— А это не чушь собачья? — бормочет Марилен.

Сильвен — в трубку:

— Марилен считает, что это вроде бы чушь собачья.

— Какие же вы глупые оба, — возражает Ева. — Я же тебе сказала — они отталкиваются не только от оперы, но и от книги.

— Какой такой книги?

— Ну как же, от романа Гёте.

Это слово попало в яблочко. Все детали мозаики складываются в голове Сильвена в цельную картину. Тельма оказалась права. Гёте… «Вертер»… вспышки бликов… кровь… Кровь при самоубийстве, черт побери! Значит, он сыграет Вертера… И его ждет триумф!

— Что ты призадумался? — спрашивает Ева.

— Ничего. Прикидываю. А ты знаешь, как связаться с ним, этим Медье?

— Разумеется. У него контора на улице Мариньян.

Трубка дрожит в руке Сильвена. Он запинается.

— Позвони ему, — просит он. — Надеюсь, еще не слишком поздно. Я согласен. Давай не тяни.

Марилен теребит мужа за рукав. Тот с раздражением высвобождается.

— Насчет денег не жадничай.

— Внимание! — предупреждает Ева с тревогой в голосе. — Не бери пока что в голову. Ты как ребенок. Дай мне срок навести справки. Может, все это липа. Буду держать тебя в курсе. Пока все. Тебе и вправду доставит удовольствие сыграть Вертера?

— Да, пожалуй… Я уже так давно… Прошу тебя, немедленно позвони Медье… И если дело на мази, подсуетись насчет роли для Марилен.

— Для меня? — воодушевляется Марилен.

Сильвен ставит аппарат на место и садится на ручку кресла.

— Выкладывай, — требует она. — Так что же я буду играть?

Сильвен чешет ладошку, оставляя вопрос жены без ответа. По правде говоря, он малость обалдел.

— Это формальное предложение? — допытывается Марилен.

— Нет… но попытка не пытка. Прошу тебя, ступай и посмотри в «Ларуссе» — что там сказано про Гёте?

Марилен отправляется в библиотеку. Сильвен слышит, как шелестят страницы толкового словаря. Он просто без сил. Эта задумка скрестить оперу с романом — слишком хороша, слишком экстравагантна, чтобы быть правдой. А между тем ведь Тельма никогда не ошибалась.

— Ты хочешь, чтобы я зачитала тебе статью целиком?

— Нет. Только место, где говорится про «Вертера».

— Начнем с того, что роман называется «Страдания юного Вертера». Далее…

— Да, теперь припоминаю.

Он позабыл. А ведь Страдания — уже само по себе целая программа! Какую же гамму чувств можно тут передать мимикой. Вертер! Этот образ в одной струе со всем, что уже принесло ему успех. И как же он не додумался сразу!

— Не знаю почему, — продолжает он, — но поначалу идея показалась мне ерундовой. А это, наоборот, просто суперкласс. А что, в «Ларуссе» пересказано содержание романа?

— Нет.

— Жаль. Сюжет выветрился у меня из головы. Кажется, девушку зовут Шарлотта… Ее отец какой-то судейский чин… Шарлотта влюблена в Вертера, но помолвлена с верзилой по имени Альберт. Послушная дочь, она выходит за суженого. А Вертер кончает с собой. Чего уж говорить, в сравнении с фильмом «Апокалипсис сегодня»[10] это просто мура. Ну да ладно, поживем — увидим. Берта явилась?

— Надеюсь.

— Сходи-ка за ней.

— Ты мог бы тем временем одеться поприличнее.

Сильвен накидывает домашний халат, роется в ящиках, находит визитку и пишет: «Роман Гёте „Страдания юного Вертера“. Найти в изданиях „Фолио“».

Вот и Берта. Тридцать лет. Белая блуза с пуговицами на плече. Развязные манеры.

— Сбегайте-ка в книжный магазин. Дайте им эту карточку. У них наверняка есть такая книжка. Она мне срочно нужна.

— Мсье будет сниматься в фильме?

— То-то и оно. Пошевеливайтесь.

Сильвену не сидится на месте. Девять часов. Этот Медье объявится в конторе ближе к полудню. Раньше часа ответа ждать не приходится. Чтобы успокоить нервы, Сильвен долго стоит под душем. Как любопытно! Почти все его персонажи заканчивают жизнь в крови… «Сен-Мар» — герою отрубили голову. Герцог Энгиенский расстрелян… Андре Шенье гильотинирован… Жюльен Сорель — тоже… Чахоточный Шопен — не в счет… А вот теперь — Вертер.

Сильвен думает о револьвере, из которого застрелился его отец. Все таинственным образом связано. Быстро вытеревшись, он звонит Тельме.

— Говорит Сильвен. Здравствуйте, мадам. Разрешите мне прийти?

— Только не сегодня утром.

— Какая досада. Потому что я намерен сказать вам о предложении или, скорее, проекте… Вы были правы в отношении Гёте. Возможно, мне предложат играть Вертера. Вот почему я хотел бы услышать ваше мнение.

— Будьте осторожны.

— Но дайте же мне объяснить…

— Это опасно.

— Опасно играть роль Вертера? От этого еще никто не умирал.

— Повторяю еще раз, я не желаю вступать с вами в спор. Но чувствую, что это чревато опасностью — и все. Вы вольны принять решение, разумеется.

— Опасно? Но что может со мной случиться? Я заболею?

— Я сказала вам все, что знаю. Теперь мне пора уходить. Извините меня, пожалуйста… Приходите на следующей неделе.

«Бред какой-то, — подумал Сильвен, вешая трубку. — Остерегаться — согласен. Но ведь я подпишу контракт не с закрытыми глазами… Порой она не в своем уме, бедная старуха. Ну и пусть! Я его все равно подпишу».

Он закуривает сигарету, чтобы успокоить нервы. Но это сильнее его, и он шагает взад-вперед по кабинету, распахнув стеклянную дверь, он задыхается.

Берта возвращается с книгой. Теперь ему хотя бы есть чем заняться. Сильвен погружается в чтение. Вроде бы Марилен кричит ему с порога: «Вернусь в одиннадцать!» Сильвен читает.

Какой приятный сюрприз! А он-то настроился на тоску зеленую. Разумеется, печать эпохи неоспорима. Написано в романтических тонах, подернуто туманной дымкой. Но текст запоминается с ходу. У Сильвена замечательная, прочная память. Он уже способен, прикрыв книгу, повторить фразы, задевшие его за живое.

По мере того как Сильвен переворачивает страницы, он чувствует, как Вертер становится ему все ближе и ближе. Столько страсти и в то же время чистоты — переживать такое ему еще не приводилось. И вот теперь все порывы, подавляемые им в себе, подступают к сердцу. Он хотел бы пережить все сначала с Марилен, но уже не в жестокости и ненависти. Он с изумлением замечает, что оторвал ее от мужа так, как это чуть было не сделал Вертер с Шарлоттой, в поэтическом самоотречении. Он читает вслух, и голос его дрожит от волнения.

Сильвен чувствует, что произнесет эти слова с душераздирающей экспрессией. Он встает. Складывает ладони. И произносит монолог, обращаясь к тени, которая находится перед его восхищенным взором. Она более реальна, нежели Катрин Денев или Мари Франс Пизье… или Даниель Лебрен, или даже Марилен. Эта женщина-тень, которая состоит из слов, вздохов, молитв и музыки. Сама живая душа. И смерть.

Сильвен идет к потайному ящичку и, открыв его, достает тяжелый пистолет со все еще заряженным барабаном. Поднимает его к виску. Этот жест должен быть медленным, торжественным. Сильвен видит себя на экране. Зрители затаили дыхание. Крупный план: палец, который готов спустить курок.

Сильвен откладывает оружие. Она нужна ему, эта роль. Все происходит так, будто роли, сыгранные им ранее, подготовили эту, оповестили о ней. Он будет Вертером. Он уже Вертер. Этот жест, когда рука подносит пистолет к виску, — как трудно его выполнить, не создавая впечатления надуманности или позерства. Сильвен уже владел его секретом… как бы это сказать… он получил его в наследство, а точнее, унаследовал от отца. Весь фильм будет держаться на этом жесте — самоубийство из честности, — самом красивом, самом благородном. О нем станут говорить на званых ужинах: «Если вы не видели Дореля в финале „Вертера“, вы ничего не видели, моя дорогая. Это колоссально! Вас так и одолевает желание всадить себе пулю в лоб».

Сильвен потешается над собственной экзальтированностью, но воспринимает ее с благодарностью. Это и есть жизнь. Надо, чтобы пьяная дрожь пробегала по артериям, мускулам, стучала в висках, складывалась в песню, в припев, ритм которого настукивают кончиками пальцев. Ах! Телефон. Это Ева.

— Алло! Сильвен?

— Я. Ну что, ты виделась с Медье?

— Виделась — не то слово. Он не перестает мне названивать. Судя по разговору, информация Желена соответствует действительности. Медье и в самом деле намерен ставить «Вертера». Он при деньгах, а это главное.

— Ну а я? Что они думают обо мне?

— Много хорошего… Да-да, уверяю тебя… Над распределением ролей он еще вплотную не задумывался. На роль отца Шарлотты намечается Дюмениль или, возможно, Жорж Вильсон. С самой Шарлоттой он тоже еще не определился. Его коллеге хотелось бы видеть в этой роли итальянку, но они еще ничего не решили. Медье надеется осуществить франко-итало-немецкую постановку, так как знаком с одним промышленником из Рура, способным заинтересоваться таким проектом. Но тогда было бы политичнее сделать Шарлотту немкой.

— Какое-то темное дело, — вздыхает Сильвен. — Но скажи наконец, а как же я, черт побери?! Меня-то взять он согласен?

— Все, что я могу тебе сообщить, — мы приглашены на обед. В час дня, у Ледуайена. Ты, Марилен и я. Ведь ты знаешь продюсерскую братию. У них проясняется в мозгу только на полный желудок. Так что я настаиваю — пусть Марилен не опаздывает.

Сильвен в нерешительности.

— Согласен, — говорит он. — Но как бы нам пристроить к «Вертеру» и ее? Там всего четыре роли: отец, дочь, муж… и воздыхатель.

— Послушай, — он угадывает, что Ева закуривает одну из своих мерзких сигар, — если память мне не изменяет, у Шарлотты есть сестры…

— Но они совсем дети.

— Подумаешь! Что стоит взять одну из них и состарить? Между прочим, в опере так и поступили. Ты же знаешь, в кино все возможно. Значит, в ресторане… И без всяких там нарядов.

— Да, к слову, какой он из себя, этот Медье?

— Рыжий детина, по виду только что спустился с гор — водолазка, потертые джинсы. Голубые глаза смотрят поверх твоего плеча… лет сорока. Руки каменотеса.

— Это несколько настораживает, а?

— Как посмотреть. Он не из тех, кто мыслит масштабно, зато он мыслит современно.

— Именно так я себе его и представлял. Еще раз спасибо, моя добрая Ева. До скорого.

Сильвен чуточку смущен. Ему знакомы эти фильмы совместного производства. Они соберут в одну кучу двух французов, немку и итальянца. Или же итальянку и немца… Сценаристом будет американец, а режиссером — натурализованный поляк. Возможно, он и преувеличивает, но ему подфартило — на заглавную роль выбрали его. Ему еще предстоит показать, на что он способен!

Сильвен долго раздумывает, обозревая свои костюмы. У него гардероб кинозвезды, и он останавливает выбор на довольно броской двойке в стиле принца Уэльского, чтобы казаться непринужденным. Он хочет с самого начала заявить о себе не как проситель. Ровно в полдень является Марилен.

— Мы где-нибудь обедаем?

— Да. Быстренько переодевайся. Нас пригласил Медье. Мне бы не хотелось заставлять себя ждать.

— Мы получили роли?

— Пока нет. Что ты себе воображаешь? Мы побеседуем — и все. Давай шевелись.

Медье объявился без четверти два. Ева описала его один к одному, только поверх пуловера на нем кожаная куртка. Очень удобно — он чувствует себя достаточно состоятельным, чтобы не трудиться над выбором формы одежды. Он дважды чмокает руку — Марилен и Еве, как будто клюет щука, и внимательно оглядывает Сильвена, затягивая мужское shake-hand.[11] Обмен любезностями. Обсуждение меню. Но Медье не тот человек, который ждет, когда подадут кофе, чтобы перейти к делу. Покончив с рыбной закуской, он атакует, обращаясь к Еве:

— Я задержался по милости Вильгельма Голдсмита — знаете, этого промышленника из Франкфурта, который приобщится к нашему делу. Прошу прощения за опоздание.

— Вы с ним договорились? — интересуется Ева.

— Почти. Что его смущает, так это позиция Джузеппе Фрескини. Того совершенно не устраивает, что в будущем фильме актеры наполовину говорят, наполовину поют. У меня впечатление, что он не выносит Массне. Сколько я ему ни толковал, что мы не намерены держаться в рамках оперы, он стоит на своем и, как истинный немец, считает роман Гёте самодостаточным для хорошего сценария.

— Возможно, он и прав, — бросает Сильвен.

— Ах! — восклицает Медье. — Вы так полагаете?

Сильвен осторожничает, стараясь уловить, что у Медье на уме.

— Прежде всего, это великолепная любовная история, — решается он подать голос. — А зрителям только это и подавай. Вспомните успех «Love story».[12]

Положив раковину устрицы на край тарелки, Сильвен прикладывает салфетку к губам и начинает декламировать:

— «Дорогой Вертер! Она впервые назвала меня „дорогой“, и радость, охватившая меня, проникает до мозга моих костей. Я повторял себе это слово сто раз».

— Да-а, — изрекает Медье, наливая вино по кругу. — Недурственно. Между нами, девочками, у меня, как и у всех нас, сохранилось лишь смутное воспоминание о Гёте. Но вот слушая вас… с чем вас и поздравляю… вы замечательно декламируете эти стихи (Сильвен удрученно переглянулся с Евой). Я прекрасно понимаю, что этот текст… — Он сосредоточенно рассматривает этикетки на бутылке муската. — Как бы это сказать… покрылся пылью. Нам же требуется современный Вертер, который не вздыхает, как дурачок. Понимаете, зрителей станет волновать только одно: а переспит ли он с героиней или нет.

Улыбка в сторону Марилен, которая ловит каждое слово Медье на лету.

— Разумеется, — допускает Медье, — речь не о том, чтобы шокировать публику, тем не менее, — его пальцы как бы продираются вперед, имитируя юркого зверька, — раз надо, так надо. Хороший сценарист — и мы решим эту проблему запросто.

Официант меняет приборы.

— В хороших сценаристах нехватки нет, — продолжает Медье. — Я бы, например, не возражал против Жана Эрмана, не лишенного чувства юмора. Юморок необходим в любом сюжете.

Пока официант обносит следующим блюдом, Ева самым непринужденным тоном задает вопрос, который гложет всех троих:

— Само собой, вы подбираете исполнителей согласно литературному сценарию?

Медье кивает, задумчиво пробуя розовое вино, и наконец выдавливает из себя:

— На сей счет у нас небольшая проблема.

Он смотрит прямо в глаза Сильвену, который съеживается при мысли: «Так и есть. Сорвалось».

— Джузеппе, — продолжает Медье, — лучше, если вы узнаете об этом прямо сейчас, неравнодушен к Даниелю Марсьялю, с которым уже работал в фильме Дзино Мукьели. Серия «Б», ничего особенного, но Джузеппе задолжал ему, и эта роль стала бы хорошим средством расплатиться.

— Даниель наверняка об этом долге и думать забыл, — заявляет Марилен.

— Вы с ним знакомы?

— Марилен — бывшая жена Марсьяля, — поясняет Ева.

— Ах! Извините! — восклицает Медье. — Мне следовало бы навести справки. Я еще новичок в кинобизнесе. До этого занимался импортом-экспортом и чаще пребывал в самолете, нежели в Париже. Но раз уж речь зашла о распределении ролей, я очень хотел бы заполучить вас, Сильвен. Вы позволите мне звать вас по имени?

— Ради бога, — отвечает Сильвен, просияв.

— Я очень высоко ценю ваши картины. Ваш Шопен бесподобен.

— На роль Вертера, — произносит Ева, — более подходящего актера вам не сыскать.

— Охотно верю вам, — отвечает Медье. — И потом, откровенность за откровенность. Если я стану вечно уступать Вильгельму и Джузеппе, они сожрут меня с потрохами. Джузеппе очень мил, но чересчур тянет одеяло на себя. Ладно! Все это пока немного абстрактно… И я не могу твердо обещать вам эту роль. Сначала нам предстоит выбрать Шарлотту. Она — важнейший персонаж, не правда ли?

Сильвен придерживается совершенно иного мнения, однако кивает в знак согласия.

— Вот если бы нам удалось заполучить Юппер, — бормочет Медье, который, оттолкнув тарелку, набивает трубку.

Воспользовавшись паузой, Ева подсказывает:

— По-прежнему не исключена возможность пристроить и Марилен?

— Никаких проблем! — подтверждает Медье.

Возможно, они и не пришли к договоренности ни по одному вопросу, но все четверо наслаждаются этим моментом сговора, который венчает обед, затеянный для установления контакта между киношниками. Десерт. Кофе. Ликеры. Они перебирают имена возможных сценаристов. Буланже? А почему бы и нет? Он дорого берет, но если желаешь получить потрясающий текст… Был бы неплох также Жюллиан. О нем забывают, а ведь у него богатое воображение.

— Может, — замечает Медье, — я недостаточно задержал ваше внимание на том, что мы не намерены делать исторический фильм. Вертер — герой вне времени. Как и Манон. А ведь Клузо,[13] не колеблясь, поставил «Манон», героиня которого вышла из войны и немецкой оккупации.

— Вы откажетесь от костюмов той эпохи? — спрашивает Сильвен.

— Не задумываясь. У вас имеются возражения?

— Никаких, — спешит заверить его Сильвен. — Просто хотел подчеркнуть, что между костюмами и чувствами существует глубокая связь.

— Справедливое замечание, — признает Медье. — В самом деле, нам следует это учесть. Давайте вскоре повидаемся опять. Я не намерен тянуть резину. Мне хотелось бы приступить к съемкам в сентябре. А сейчас мне надо бежать.

Он встает. Обмен рукопожатиями. Очень рад познакомиться. Созвонимся. В суматохе Ева шепчет Сильвену:

— Мой бедный друг, мы не продвинулись ни на йоту.

«Созвонимся» — излюбленное выражение тех, кому уже нечего сказать друг другу. Сильвен пребывает в тревоге. Он дважды пытается связаться с Медье. Женский голос, мелодичный и скорбный, как голос по репродуктору в аэропорту, отвечает, что господин Медье в Риме, в Лондоне… Какого хрена ему делать в Лондоне! Сильвен вне себя. Уж не водит ли Медье его за нос? Что за дурацкая профессия! Знать бы еще, откуда он взялся, этот Медье. Начать с того, что его зовут не Медье. Ева навела справки. У нее повсюду таинственные осведомители. Ее агентство — своего рода ЦРУ в миниатюре, которое пустило глубокие корни в киношном мире. Оказывается, настоящее имя Медье — Сэмюэл Баллок, по происхождению американец, его отец жертва маккартизма, обосновался в Париже. Единственный фильм, какой он выпустил, создан по оригинальному сценарию, автор которого, вопреки слухам, вовсе даже не Чейз, а безвестный писатель, его первоначальное название «Утопленник пускает пузыри» прокатчики восприняли без особого восторга, и фильм выпустили на экраны как «Берегись! Ограбление!». Успех незначительный, кассовые сборы мизерные. Гангстерские фильмы уже не котируются! Вот почему, явно шарахаясь из одной крайности в другую, Медье и взбрела в голову мысль о «Вертере».

«Вертер» после «Берегись! Ограбление!»… Сильвена прошиб холодный пот. Должен ли он, несмотря ни на что, цепляться за Медье? Или лучше ему плюнуть на это дело? Он переходит от возмущения к унынию, меняя решение по десять раз на дню.

Марилен умоляет мужа не отказываться. Ева, более осторожная, полагает, что следует выждать. Она продолжает вести разведку. Что до Фрескини, то сведения тоже не бог весть какие. Подтверждается, что он, неплохо заработав на порнофильмах, теперь желал бы получить признание как серьезный продюсер. Голдсмит же — тот сколотил состояние на шарикоподшипниках, имеет сына, снимающего любительские короткометражки, который не прочь стать ассистентом режиссера. Время идет. Тельма стоит на своем — он должен отказаться от этого предложения, но привести мало-мальски убедительный довод она не в состоянии. Сильвен наконец внушил себе, что ее страхи ложны. Мерсье после дипломатических расспросов сообщил Сильвену, что проект постановки «Черных одежд» ушел в песок, но перед Даниелем, похоже, маячит новый. Неужто «Вертер»? Сумел ли Фрескини добиться у Медье роли для Даниеля? Нет и нет! Это было бы слишком несправедливо. Сильвен уже не ест, не спит. Марилен дуется. Жизнь являет какую-то сплошную непристойную гримасу. И вдруг неожиданный звонок поутру воскрешает Сильвена из мертвых.

— Алло! Господин Дорель? С вами говорит «Галлия-продюксьон».

У них мания — торжественно оповещать о себе через секретаршу. Если бы еще поставить у входа дюжего швейцара в белых гетрах, ударяющего о землю алебардой! Сильвена на секунду увлекает эта идея, и радость журчит в нем ручейком.

— Алло… Дорогой Сильвен… Как жизнь?

— Очень хорошо. Признаюсь, я ждал вашего звонка с известным нетерпением.

Медье прерывает его:

— Минутку. Дорогой Сильвен…

Голос удаляется, и Сильвен слышит на фоне перестука клавиш пишущей машинки: «Я на совещании. Пусть перезвонят часа в четыре». И вот Медье опять на проводе:

— Значит, так. Наш проект обретает форму. Не далее как позавчера собиралась наша группа. Мы достигли согласия по кандидатуре сценариста. Альберто Фьорентини. Этот парень мало кому известен у нас, но пользуется солидной репутацией в Риме. Изъясняется по-французски, с этой стороны проблем нет. Я бы хотел, чтобы вы встретились с ним. Вы не против? У меня в конторе, сегодня вечером, часиков этак в девять. Коль скоро вам предстоит совместная работа, было бы недурно обменяться идеями. Предупреждаю без обиняков: у Альберто оригинальнейший склад ума. И поначалу это может ошарашить. Он хорошо относится к «Вертеру», но желает привнести в сценарий социальный элемент… Короче, он сам объяснит вам все. Могу я на вас рассчитывать?

— Разумеется, — бормочет ошеломленный Сильвен.

— Встретимся вечером, дорогой Сильвен. Мое почтение вашей очаровательной супруге.

Щелк. Телефон отключился, а Сильвен повторяет про себя: «„Социальный элемент!“ Я сплю и вижу сон. Час от часу не легче. Это все больше и больше смахивает на бред!»

Сильвен немедля назначает свидание Еве. Место встречи — бульвар Сен-Жермен, в баре. Ева терпеливо слушает его, прикрыв глаза, прикрыв веки от дыма своей вонючей сигары.

— Признайся, — говорит он, — мне жутко не повезло, что я нарвался на такую публику. А ведь чего-чего — хороших продюсеров в Париже пруд пруди. Возьми «Гомон». Они покупают права на книгу, назначают продюсера, сценариста, исполнителя, и бац — три месяца спустя приступают к съемкам. А я — я стою на одной ноге, силясь не потерять равновесие. Буду ли я сниматься? И в чем? — спрашиваю я себя. Социальный элемент в «Вертере»! Ты знакома с ним, с этим Фьорентини?

Ева не знакома, но советует Сильвену запастись хладнокровием.

— Романы, — говорит она, — издаются для того, чтобы их переделывали. Они резиновые. Каждый выкраивает из них маску по своей мерке. Надеюсь, я не сообщаю тебе ничего нового! Так что играй в их игру.

Контора Медье находится в одном из этих старых зданий на Елисейских Полях — сплошные коридоры, которые скупо освещены и пахнут дезинфекцией. Две комнаты. Одна для секретарши — скоросшиватели, пишущая машинка под чехлом, на стенах афиши кинофильмов «Берегись! Ограбление!», «Шпана». «Весьма многообещающе», — иронизирует про себя Сильвен. Вторая — просторнее и уютнее: палас, клубные кресла, большой письменный стол, на котором разместились телефонные аппараты. Все это подмечено Сильвеном при беглом взгляде вокруг себя, поскольку Фьорентини уже здесь, стоит боком к окну, наблюдая за тем, что происходит на проспекте.

Подходит Медье и знакомит их. Фьорентини изящен на итальянский манер — несколько подчеркнуто. Красивое, немного строгое лицо, как у Витторио Гасмана. Очки в тончайшей оправе придают ему профессорский вид. Лет сорока. Медье достает из шкафа обязательное виски. «Meeting», как он выразился, можно начинать. Фьорентини говорит напрямик:

— В сущности, что мы имеем, если изложить сюжет «Вертера» в двух словах? Один персонаж, который впал в детство, один — рогоносец, героиня — ходячая добродетель, вместо первого любовника — девственник. Я намеренно упрощаю, чтобы нагляднее охарактеризовать действующих лиц.

— Вы слишком упрощаете, — произносит Сильвен.

— Самую малость. Заметьте себе, я восхищаюсь Гёте, но «Вертер» — литература для чахоточных. Роман, который нуждается в переливании крови.

Медье снисходительно улыбается, всем своим видом выражая: «Я предупреждал вас, этот парень — большой оригинал».

— Историю придется переписать набело, — продолжает итальянец. — Я говорю не о стиле — это уж само собой. Я говорю о взаимоотношениях персонажей.

Сняв очки, он протягивает их к свету и, проверив прозрачность стекол, протирает кусочком замши, не переставая разглагольствовать:

— Отец, принуждающий дочь выйти за нелюбимого, влюбленный, впавший в отчаяние, — ситуация довольно выигрышная. Я вижу, вы намерены мне возразить, что это мелодрама. Но если идти по такому пути, то как по-вашему, разве Верди — не мелодрама? Мелодрама — возвышенное искусство при условии, что чувства выявляют социальные противоречия данного общества. И вот тут как раз и…

«Ох, как он мне осточертел», — подумал Сильвен, сухо прерывая Фьорентини:

— Ну и что это дает?

— Значит, так, в двух словах. — Фьорентини сосредоточенно сводит кончики пальцев. — Нерв всей этой истории — деньги. Сейчас поймете. Отец Шарлотты будет у меня автоконструктором. Но само собой, его автомобили класса люкс, некогда очень престижные, перестали пользоваться спросом. Возникла экономическая проблема. Вы следите за моей мыслью? Заводы закрывают, неминуема безработица со всеми вытекающими отсюда последствиями. Остается одно — продать их преуспевающему конкуренту.

— Альберту? — догадался Сильвен.

— Точно. Альберту, который возжелал не только фирму, но и девушку. И если Шарлотта выйдет за Альберта, такой брачный союз поможет нашему горе-промышленнику частично сохранить свое положение.

— А я? При чем же здесь я? — вскричал Сильвен и мигом поправился: — Я неудачно выразился. Я имею в виду Вертера.

— Так вот, вы, несомненно, уже догадались, что Вертер — гонщик-испытатель при старике отце. Он завершает работу над конструкцией нового мотора. Деньги все решают и на сей раз! Альберт — конкурент, готовый ухнуть миллиарды, лишь бы обеспечить себе эксклюзивное право на этот мотор.

— А Вертер любит Шарлотту! — напоминает Сильвен.

— Да. К этому мы больше не возвращаемся, но Вертер, потеряв Шарлотту, задумывает адский план похоронить надежды Альберта, и тот разбивается за рулем испытываемой модели. Как видите, наши персонажи движимы уже не пустыми чувствами, но определенными материальными интересами. И эти интересы символизирует фон, на котором развивается действие: заводские корпуса, сборные конвейеры, испытательные треки, шумы современного индустриального мира.

Сильвен молчит, сраженный наповал. Медье согласно кивает.

— Да, конечно, — бормочет он, — это интересная точка зрения.

— Возможно, нам придется также изменить имена, — добавляет Фьорентини. — Имя Шарлотта устарело. Оно пристало горничной. И даже Вертер — не бог знает что. Все это придется пересмотреть. Каково ваше мнение, Дорель?

— Дайте мне отдышаться! — взмолился Сильвен. — Мне все это виделось несколько по-другому.

— Я написал литературный сценарий, — сообщает Фьорентини. — Изучите его на досуге… Но, откровенно говоря, не думаю, что возможно сделать что-то лучшее на основе столь бессодержательной книги.

Он встает, глядит на часы. Сильвен ждет сакраментальной фразы: «Созвонимся!»

— Созвонимся, — чуть вызывающе произносит Фьорентини, как бы заранее отметая всякую критику.

«Митинг» закончен. Итальянец спешит на самолет. Медье провожает его до дверей и возвращается с озабоченным выражением лица.

— Чувствую, вы не в восторге, — бормочет он.

— Он меня просто-таки нокаутировал, — признается Сильвен. — Он предлагает нам Мирбо, Берстайна — всех, кого угодно, только не Гёте.

— Что и говорить, — удрученно соглашается Медье. — Он перегнул палку. Я обговорю это с Джузеппе. У меня с ним встреча завтра в Риме. Но если верить словам Джузеппе, с Фьорентини можно либо согласиться, либо порвать.

— В таком случае я порываю, — заявляет Сильвен.

Он возвращается в Нейи, пав духом.

— Я влип, — объявляет он Марилен. И описывает встречу с итальянцем. — С такой интерпретацией Гёте мне в седло не вернуться, — заключает он. — Но какая же невезуха. Боже правый, какая невезуха! Можешь ты представить меня за рулем машины в воскресный вечер, сплевывающим, как последний забулдыга? Меня, Сильвена Дореля!

— Тебя задевает именно это? — спрашивает Ева.

— Нет, все, вместе взятое. Но в особенности это, да. Самоубийство Вертера — высочайшее волеизъявление. Это… ну, не знаю… самопожертвование: вот мое тело, вот моя кровь… жертвоприношение в его идеальной форме, а не занос колес на пятачке автотрека!

— Успокойся, — увещевает его Марилен. — Может, кое-что не так уж плохо и пойдет в дело. При хорошем режиссере…

— О-о! — восстает Сильвен. — Ради роли ты согласна на что угодно.

— Ладно. Ну что же, тогда не будем об этом, — обиделась Марилен.

— Нет, напротив, — вмешивается Ева, — будем!

Она извлекает из сумочки газетную вырезку и протягивает Сильвену:

— Прочти!

— Какая гадость, — бормочет Сильвен. — Кто же это решился на такую публикацию?

— И ты еще спрашиваешь? — говорит Ева. — Можешь не сомневаться, за ней последуют другие.

— Да, наверняка это Марсьяль выболтал секрет, — продолжает Сильвен. — Он знаком с Фрескини. Само собой, он исподтишка начинает наступать мне на пятки, чтобы занять мое место. Правда, я занял его место.

— Заткнись, — говорит Марилен. — Хватит об этом.

Ева скатывает хлебный шарик и роняет его в пепельницу.

— Хочешь послушать моего совета, — говорит она, — оставь свой ответ про запас. Ответив выпадом на выпад, ты потеряешь лицо, и тогда считай себя конченым человеком. Эстафету примут другие газеты. В конце концов, ты же знаешь, на что способны люди. На твоем месте я позвонила бы Медье и сказала, что принимаю его предложение, но тем не менее сценарий нуждается в доработке. И так от поправки к поправке мало-помалу заставишь признать себя. Если же дела не пойдут, то отступишь с честью. Тебя уже не обвинят в том, что ты клюнул на первое соблазнительное предложение сниматься. Ты повел себя, как надлежит подлинному профессионалу. И можешь на меня положиться. Я тоже умею обращаться со слухами. Марсьяль расшибет себе нос.

Сильвен дает себя уговорить. Время не слишком позднее, и можно еще звякнуть Медье домой.

— Я подумал. И не схожу с дистанции. Но настаиваю на том, что сценарий нуждается в переработке. Потрясенный интерпретацией Фьорентини, я забыл спросить у вас имя режиссера.

— Его еще не выбрали, — говорит Медье. — Джузеппе подумывает о Марио Фальконе, но я бы предпочел француза. Фальконе не лишен таланта — что правда, то правда, — но только он к месту и не к месту сует политику, чем грешит и сам Фьорентини. Его история конкуренции автомобильных магнатов списана с реальной жизни. Вот почему я и колеблюсь. По возвращении из Рима звякну вам.

Благодаря усилителю звука Ева и Марилен тоже прослушали их разговор.

— Он осторожничает, этот Медье, — заявила Ева. — Вот видишь, хорошо, что ты ему позвонил. Значит, еще не все потеряно.

У Сильвена отлегло, ему не до любви, и он предпочитает уединиться в спальне для гостей. На сон грядущий он наугад раскрывает своего «Вертера».

И уважительно откладывает книгу на тумбочку. Фьорентини — варвар! Мир прогнил. Кино выставляет поэтов на панель. Ах! Уснуть бы и не просыпаться. «Какой бред. Полная чушь!» — бормочет он себе под нос, побеждаемый сном. Но знает, что, проснувшись поутру, станет прислушиваться к телефону и, словно завороженный им, ждать и надеяться, до одурь считая часы.

Марилен приступила к небольшой роли в дубляже, и Сильвен сидит дома один. Мысли кружатся хороводом… Тельма… Она как в воду глядела, предупреждая, что съемки будут опасными, если все-таки ему придется симулировать автомобильную катастрофу. Марсьяль — подонок. У него на уме всегда одно и то же — месть. И этот Фьорентини с его позой классного наставника… Газеты… Тельма действительно видела, что вокруг «Вертера» развернется шумиха. Ну и черт с ним… Que sera sera.[15] Но как бы он ни караулил звонок, тот неизменно застает его врасплох, когда он стоит на пороге застекленной двери и смотрит на дождь.

— Алло! Дорель слушает.

На проводе Медье.

Голос приглушен расстоянием. Звонок издалека, который обычно приносит важные сообщения.

— Я в Риме. Дела с Фьорентини и Фальконе не ладятся. Они хотят сделать фильм наподобие «Захвата города», только на материале автомобильной промышленности. Вообразите себе: «Захват „пежо“» или «Захват „ситроена“»! Скандал обеспечен. Алло! Вы меня слышите?

— Я вас прекрасно слышу.

— Джузеппе их поддразнивает. Так что я ретируюсь.

— А как же фильм? — вскричал Сильвен.

— Я намерен делать его с Вильгельмом. Надо вам сказать, Вильгельм, со своей стороны, привлекает к работе Густава Мейера — немецкого сценариста. Мы изучим новый проект сценария. Мейер — ловкий тип. И потом, Гёте должен его вдохновлять. Сегодня вечером я возвращаюсь в Париж. Не смогли бы вы прийти ко мне завтра? Мейер тоже придет.

— Вы порвали с Джузеппе Фрескини окончательно?

— Ни боже мой! — отвечает Медье. — В нашем деле никогда до разрыва не доводят. Просто какое-то время держатся на расстоянии.

— И вы сумеете обойтись без итальянских капиталов? Извините за нескромный вопрос.

— Вопрос вполне законный. Если, как я надеюсь, у нас будет задействована кинозвезда, мы без труда получим под нее аванс. Пусть вас это не волнует.

— Какую звезду вы имеете в виду?

— Ну что ж, к примеру, Роми Шнайдер. До завтра, дорогой Сильвен. Скажем, в десять утра.

Сильвену хочется топать ногами и кусаться. Роми Шнайдер! Не смешно. Бедняга Медье! Он воображает, что Роми Шнайдер согласится быть партнершей незадачливого актера, забытого зрителями. Которому вдобавок ей придется уступить главную роль!

«Потому что главная роль моя! — Он так громогласно заявляет об этом, что его слова отдаются в кабинете эхом. — Нет! Пусть меня оставят в покое. Вертер устал, господин Медье. Вертеру хочется сходить на рыбалку!»

И все-таки скорее бы завтра. Этот Мейер не посмеет искорежить Гёте. Завтра наступит через двадцать четыре часа. Сильвену предстоит пережить эти сутки, час за часом, минута за минутой, до тошноты. Право же, думает Сильвен, лучше уж мне было стать фармацевтом, как папаша.

И ожидание начинается. Подобно тому, как волна, набегая, исподтишка подмывает скалу, разъедает крутой обрывистый берег, подтачивает его основание и мало-помалу разрушает, так и тревога, став еще более разъедающей из-за невозможности действовать, медленно накатывается на Сильвена. Он с трудом дышит. Ладони потеют. Настроение собачье.

Звонит Мерсье. Он прочел в газете заметку и сразу понял намек. Десятки таких же вот приятелей в Париже сейчас потешаются над ним. Сильвен отнекивается.

— Фактически еще ничего не произошло. Поступило предложение — ну, ты знаешь, как это бывает, — но, честно говоря, оно меня не соблазнило (Сильвен думает о Тельме, ее странных предостережениях). Я вовсе не горю желанием его принять, — заверяет он, хотя прекрасно знает, что за эту роль готов продать душу дьяволу.

Вечером Ева сообщает ему кое-какие сведения о Густаве Мейере. Они скорее обнадеживают. Слов нет, Мейера на одну доску с таким продюсером, как Жан Лу Дебади, не поставишь, но он приложил руку к вполне приличным фильмам.

— Все дело в режиссере, — продолжает Ева. — Удивляюсь, что Медье начал не с него. Он ставит телегу впереди быков. И потом, меня поражает то, что он еще даже не заикнулся о твоем контракте. Если он не решится на это в ближайшее время, я сама вмешаюсь в это дело. Тут что-то неладно. Я вижу таких людей насквозь. Он ухватился за «Вертера» только потому, что не обязан платить Гёте! Бесплатно спекулирует знаменитым именем — ведь арии из оперы у всех на слуху — и, боюсь, готов прикрыть им любую муру, лишь бы фильм обошелся ему подешевле. Ничего не предпринимай, не посоветовавшись со мной.

— Вечная матушка-брюзга, — вешая трубку, ворчит Сильвен. — Тоска. Ей повсюду мерещатся жулики.

Марилен вернулась домой. Она перевозбуждена.

— Меня просто одолели вопросами. Всех интересует, правда ли, что мой муж собирается играть Вертера. И клянусь, ни у кого и в мыслях нет насмехаться над тобой. В итоге эта заметка произвела положительный эффект. Вроде бы подлянка, но Вильмор считает, что это скорее смахивает на прощупывание с целью проверить нашу реакцию. И теперь я спрашиваю себя, уж не сам ли Медье, не подавая виду, дал просочиться такой информации.

Сильвен взрывается.

— Скажешь тоже! Не ему же все-таки делать намеки на мой возраст.

— Поди узнай! Случается, и злое словцо служит добрую службу. Хочешь знать мое мнение — нам не мешало бы поужинать в людном месте. Нас увидят и воочию убедятся, что ты способен еще выдать на экране очень даже презентабельного Вертера.

Они отправились к «Александру». Сильвен отвешивает поклоны, раздает улыбки, пожимает руки, чувствуя, что за ним наблюдают безжалостные взоры. «Играть Вертера в его годы!» Похоже, все присутствующие в ресторане повторяют про себя эту газетную строку. Тем лучше. В сущности, Сильвен давно уже не ощущал себя в центре всеобщего внимания.

За какой-нибудь час он вновь обрел забытую радость жизни. Он уже перевоплотился в своего персонажа и наполняет бокал Марилен жестом Вертера — он уверен в этом. Внезапно Сильвена осенило: счастье его жизни заключается в том, чтобы перевоплощаться. Стоит ему стать другим — и он испытывает блаженство. Сам же по себе он лишний. Малыш Сильвен! Сильвен — посредственность! Сильвен — зануда!

— Что с тобой творится? — спрашивает Марилен. — А ведь ты и выпил-то всего ничего.

Сильвен не сумел бы объяснить Марилен. Он гладит ей руку.

— Все в порядке, — успокаивает он. — Клянусь тебе, все обойдется.

Назавтра Сильвен является к Медье. Сердце его бешено колотится.

— Вас ожидают, — сообщает секретарша с улыбкой заговорщицы, приберегаемой для тех посетителей, с которыми продюсер на короткой ноге.

Густав Мейер курит сигару. При появлении Сильвена он встает. Не щелкает каблуками, не склоняет голову в низком поклоне, а ограничивается любезным пожатием протянутой руки. Он брюнет и живостью походит на латинянина и по-французски говорит без всякого акцента. Решительно, одни французы коверкают иностранные языки, решает Сильвен, усаживаясь в кресло, на которое ему указал Медье.

— Я полагаю, — говорит Медье, — теперь мы начнем быстро продвигаться вперед.

— Но… у вас все еще нет режиссера, — возражает ему Сильвен.

— А вот и ошибаетесь. Я подписал контракт с Семийоном. До этого Жак Семийон специализировался на короткометражках, и замечательно — тут ничего не скажешь. Он удостоен нескольких премий. Ему двадцать семь. Надо же предоставить шанс молодым, верно? Он присоединится к нам с минуты на минуту. А пока что Густав изложит нам свои соображения.

Короткая пауза, пока Медье наливает виски, и Мейер приступает.

— Вполне четкого представления о будущем фильме у меня пока что нет. Мне чуточку не хватило времени, но по поводу одного мы наверняка согласимся: «Вертер» Гёте лишен содержания. В романе отсутствует сюжет, нет ни перипетий, ни характеров. Это своего рода длинное раздумье о страсти, которая натолкнулась на препятствие.

Мейер наблюдает за лицом Сильвена, а оно выражает одобрение.

— Так вот, — продолжает Мейер. — Выходит, что отправной точкой нашего сценария и должна стать несчастная страсть. А несчастная страсть порождает комплексы.

Сильвен настораживается.

— Очень интересно, правда? — встревает Медье.

Сильвен страшится вникнуть в смысл слов Густава Мейера, но тот, увлекшись, развивает свою мысль, отбивая при этом такт ногой.

— А что такое комплекс? Точное определение — подавленный порыв. Вертер страстно желает Шарлотту, но при этом запрещает себе ее любить. Почему? Признаюсь, я долго искал объяснения, пока не нашел. Отбросим предположение об эдиповом комплексе — оно слишком примитивно. Вообразим себе лучше, что Шарлотта — точный портрет своего папы. Что может быть естественнее, правда? Но когда Вертера потянуло к ней, у него создалось впечатление, что его также потянуло и к ее отцу. Подсознательно, разумеется. Но вы представляете себе этот ужасный конфликт? Бедняге Вертеру не чужда склонность к гомосексуализму, которую он подавляет, и она ищет себе выход в необычайных лирических излияниях. Танцуя от этой печки, нетрудно выстроить сюжет и, главное, оправдать его самоубийство. Ибо каждый сценарист знает, что нет ничего труднее, чем найти оправдание самоубийству. Я даже удивлю вас, сказав, что в подаче Гёте самоубийство Вертера неоправданно. У Вертера нет для самоубийства глубокой причины, оно — прихоть автора. Как сценарист Гёте не стоит… как это у вас говорят?.. Ах да! Вспомнил: не стоит выеденного яйца.

Сильвен думает об отце — тот покончил с собой, вовсе не страдая от комплексов. И проникается ненавистью к Мейеру, не способному понять, что есть чистые самоубийства — самоубийства с высоко поднятой головой лицом к лицу со вселенной.

— Ах! — воскликнул Медье. — Вот и Семийон.

И тут шумно входит крупный блондин. Несмотря на мягкую погоду, на нем дубленка и вельветовые штаны в крупный рубчик. «Хорош, — думает Сильвен, — ему бы еще пастуший посох, зажатый в кулаке, и стадо овец за спиной».

— Простите великодушно! — вскричал Семийон. — У меня увели мотороллер. Пришлось тащиться на велосипеде. — Он валится в кресло и обмахивает лицо, растопырив пальцы веером. — Ну что? — интересуется он. — На каком вы этапе? Когда я обедал с Густавом, он объяснил мне свою задумку. Меня бы она устроила. А вас?

— Нам нравится, — дипломатично отвечает Медье, как бы ручаясь и за Сильвена.

Семийон повернулся к Мейеру.

— Я бы хотел, — продолжает он, — чтобы мы присутствовали при исцелении Вертера. В общих чертах суть психоанализа всем известна, но тут представляется удобный случай продемонстрировать его на глазах у зрителей.

Вскочив на ноги, Мейер соединяет квадратом указательные и большие пальцы, словно отрабатывая раскадровку.

— Я начинаю снимать от дивана. На нем кто-то вытянулся. Медленно поднимаюсь вдоль ног и наконец обнаруживаю лицо Вертера. Голос off[16] врача-психоаналитика: «У вас возникает одна ассоциация за другой: любовь, соитие… И тр-а-а-х! Мы прозрели и знаем теперь, что к чему».

Сильвен спрашивает, делая вид, что активно участвует в обсуждении:

— Вы переносите действие в наше время? Никаких костюмов той эпохи?

— Отличный вопрос, — отвечает Семийон. — Лично мне видится вся эта история в Америке. Отец Шарлотты может быть священником.

— Ах! — восклицает Медье, как сладкоежка, предвкушая лакомый кусок. — Вот это мысль! Пуританская среда. Трудности с самого детства.

— В костюмах чуть-чуть в стиле ретро, — с железной логикой дополняет его Мейер.

Семийон подходит к Сильвену, кончиками пальцев поворачивает его голову на три четверти в профиль и при свете из окна долго размышляет, пока наконец не роняет:

— Оно еще не слишком помято. — Осознав, что он тут не один и что Сильвен смотрит на него, извиняется: — Не обращайте внимания. У меня такая привычка — размышлять вслух. Я прикидываю необходимое освещение. — Он дружески похлопывает Сильвена по щеке. — Сойдет, старина. — И возвращается в кресло, по пути налив себе хорошую порцию виски.

— Остается Альберт, — замечает Медье.

Мейер продолжает:

— В романе Альберт лишь оттеняет главных персонажей. Для меня, как, впрочем, и для Жака, подлинным партнером Вертера является его врач-психоаналитик. И так как он тоже влюблен в Шарлотту, то, сами понимаете… Это подспудное соперничество между врачом и пациентом…

— Чертовски современно, — одобряет Семийон.

Разговор продолжается, но Сильвен отключился. Он чувствует себя прижатым к стенке. Гомосексуалист! Он! Ему бы дубасить кулаком по письменному столу, вопить: «Нет, ни за что!» А у него уже нет сил даже открыть рот. Более того, кто-то в нем согласен, полагая, что такое вполне допустимо и даже, пожалуй, не так уж и плохо, — кто-то, кто сдается, кого душит стыд, но кто созрел для двойной игры. К счастью, самоубийство положит конец его душевному смятению.

Он встает одновременно с остальными.

— Ну что ж, — говорит Медье, — поскольку мы пришли к обоюдному согласию, нужно поднажать. Густав пишет режиссерский сценарий. Жак приступает к работе с Сильвеном, помогая ему стать Вертером, какого мы в общих чертах набросали. А я займусь подбором актеров. Дорогой Сильвен, пришлите мне своего агента для заключения контракта. Еще раз благодарю, друзья мои.

Горячие рукопожатия. Однако стоило Семийону удалиться по коридору на десять шагов, как он оборачивается к своим двум компаньонам:

— Не поддавайтесь на удочку. Не исключено, что этот тип — проходимец. Если он не предложит нам участие в доходах, я сделаю ему ручкой. Его «Вертера» можно снять где угодно. А идея — общее достояние.

Они расстаются на улице. Семийон проходит несколько шагов с Сильвеном.

— Забавный парень этот Фридолен! — оценивает он Мейера. — Фрейд может порадоваться — для него он второй Декарт. И все же нельзя допустить, чтобы он на нас слишком давил, — мы и сами с усами. — Он указывает на кафе. — А не пропустить ли нам по маленькой? Нет? В самом деле нет? Тогда до завтра. Я приду к вам — в моей клетушке вечно бордель. Так что напомните мне свой адрес.

— Тридцать-бис, улица Боргезе, в Нейи.

— Нейи! Мсье неплохо устроился. Adiós![17]

Сильвен бредет домой, как сомнабула. Жребий брошен. Он будет Вертером. Страдающим от невроза. В конечном счете невроз — тоже болезнь романтическая. Это даже позволит ему обновить жестикуляцию, модуляции голоса. С этой стороны предстоит что-то придумать. Он довольно легко сможет обновить свой арсенал выразительных средств. Да будет так! Сильвен звонит Еве.

— Все в порядке. Медье ждет тебя по поводу контракта. Только учти: на меня ложится вся тяжесть картины. А это стоит денег.

— Можешь на меня рассчитывать, цыпленочек. Я безотлагательно все улажу. Ужасно за тебя рада.

Сильвен падает в кресло. Ну все, наконец-то на горизонте замаячил край пустыни. Сильвену прыгать бы на радостях, а он все еще никак не преодолеет сомнений, не расстанется с ощущением поражения, которое так надолго его парализовало. Впрочем, ведь теперь ему предлагали роль победителя. В Вертере нет ничего общего с Андре Шенье или Шопеном. Играя эти роли жертв, он торжествовал победу. А вот если он воплотит образ добычи врача-психиатра, то не загубит ли тем самым всю свою актерскую карьеру? После чего — занавес!

Телефон… Надоело. Настойчивый звонок. Ну и черт с ним. Однако нервы не выдерживают, Сильвен снимает трубку.

— Сильвен Дорель слушает.

— Вот уже несколько часов я пытаюсь к вам прорваться.

— Алло. Кто говорит?

— Тельма. Извините за беспокойство. Но вы не должны — вы меня слышите? — в данный момент вы не должны давать согласие сниматься. Мои тревоги на ваш счет возрастают.

— Но…

— Послушайте, Сильвен. Вы питаете доверие к моим словам, правда ведь? Так вот. Дайте мне рассказать. После обеда я прикорнула, и мне вдруг привиделся сон: катафалк останавливается перед особняком — копия вашего. Окна затянуты крепом с инициалами наподобие рыцарского герба — переплетенные буквы С. Д. Понимаете? С. Д. Сильвен Дорель. Интуиция меня никогда не обманывала. Уверяю, речь идет именно о вас. Так что прошу… Если вы сейчас что-то затеваете — лучше отложить. У меня уже были странные предчувствия на ваш счет. Это не впервые. Будьте осмотрительны, Сильвен, я вас предупредила.

— Спасибо, дорогой друг, — бормочет Сильвен, потрясенный словами Тельмы. — Посмотрим, что еще можно изменить.

Он кладет трубку, но знает, что сейчас изменить уже ничего нельзя. Ева у Медье. Жребий брошен. Слишком поздно. У него никакого желания что-то предпринимать. Под каким предлогом? Он будет выглядеть олухом царя небесного. К черту катафалк!

И когда час спустя звонит Ева и сообщает Сильвену, что контракт заключен, у него расслабляются мышцы, в голове ни единой мысли. Проиграл он или выиграл — неважно. Главное — перемирие. Но тут он внезапно вздрагивает. Если он втянется в их игру, как того требует Ева, если он в совершенстве воплотит образ душевнобольного Вертера, как его задумал Мейер, кто знает, не скажут ли зрители: «Так вот, значит, почему Дорель ушел из кино! Черт побери! У него не ладится семейная жизнь. Его жене, должно быть, живется невесело». Какой абсурд! Это правда, их брак мог бы быть счастливее. Но Марилен постоянно озабочена, как назойливая муха кружит вокруг сладкого, так и она вынюхивает себе роль. Не будь оба одержимы потребностью играть, они бы наверняка лучше ладили. Жили бы в свое удовольствие. Но что, собственно, значит «жить в свое удовольствие»? Это когда прохлаждаешься, ублажаешь свое тело, отметаешь заботы — вчерашние и завтрашние? Но какой интерес так жить! Жить — наоборот, значит вибрировать без всякой передышки в магнитном поле по образцу стрелки компаса, которая трепещет в пронизывающем ее потоке магнитных лучей.

Сердце Вертера работает целенаправленно. Кончается напряжение, которое его воодушевляет, и он умирает. И Фрейд тут совершенно ни при чем. А Мейер, Семийон, Медье — тупые ослы.

«А я, кто их слушает, становлюсь противен самому себе. Кстати, сколько мне заплатят?» Ева назвала цифру, но он как-то пропустил ее мимо ушей. 150 тысяч франков? 200 тысяч?

Сильвен перезванивает Еве.

— Сто сорок тысяч, — говорит она. — И мне еще пришлось бороться. Он жутко какой несговорчивый, твой Медье. Но что происходит? Ты не в своей тарелке?

— Нет-нет. Мне досадно, что я так низко котируюсь. Какое падение!

— Да. Но если фильм понравится зрителям, цена удвоится, утроится.

Ей не видно, что Сильвен передергивает плечами. Он разочарован, как игрок, которого подвел тотализатор.

— Медье говорил о своем желании ангажировать Роми Шнайдер, — продолжает Ева. — Блеф, конечно. Где ему взять денег? Так что им придется довольствоваться Линдой Клейн. Ее фильмы пользуются зрительским успехом. Она хорошенькая, разбитная. Если бы ты почаще ходил в кино, уверена, ты бы ее оценил. Медье ожидает ответа своего агента. Он вдруг заторопился.

— Линда Клейн и Сильвен Дорель! — усмехается Сильвен. — Вряд ли такое сочетание имен заставит толпы кинозрителей ломиться на сеанс.

— Как ты не можешь понять! Это же новый старт!

«Новый старт». Слова Евы подают Сильвену мысль перелистать рецензии на его фильмы. Несколько специальных папок, набитых газетными вырезками, стоят рядком на полках домашней библиотеки. Гробы его славы. От них исходит запах клея и старой бумаги.

Фотографии, пачки статей…

А не лучше ли будет сейчас ему потихоньку стушеваться, вместо того чтобы идти по стопам тех актеров, которые на закате карьеры никак не могут оторваться от экрана и год за годом оттягивают свое окончательное «прости-прощай»? Зрители их любили. Зрители их разлюбили. Таков закон природы.

— Ничего подобного, — говорит Семийон, который уже с неделю ежедневно приходит поучать Сильвена. — Ничего подобного! Если ты ошеломишь зрителей, они станут есть у тебя из рук.

Семийон обращается к Сильвену на «ты». Он «тыкает» и Мейеру, который заявляется регулярно через день с дипломатом в руке, как важный начальник. Оба они чувствуют, что Сильвен в глубине души артачится, но это не мешает Семийону просто заходиться от воодушевления, наполняя кабинет завихрениями, жестикуляцией, тогда как Мейер терпеливо разъясняет тонкости своей концепции.

Сильвен вынужден признать, что изобретательность того и другого напрочь лишена чувства меры. Фантазия рисует Мейеру грандиозную картину передачи актером того, что он называет «клиническим случаем Вертера». А Семийон, разлегшись на ковре, воспроизводит мимику пациента, после чего, резко вскочив на ноги, изображает Шарлотту. Их дуэт прерывают драматические паузы.

— Понимаешь, — уточняет Семийон, — она уже готова упасть к тебе в объятия, но тут тебе надо всем своим видом показать, что тебе все осточертело, тебе и хочется, и не хочется. Попытайся. Нет, не так. У тебя бегающий взгляд. Щека дергается. Ведь это же нетрудно сыграть. Ладно. Прервемся.

Новая пауза — виски. Втроем они уговаривают по бутылке за два дня. Семийон прохаживается по кабинету. Роется в книгах.

— Ах! Скажите на милость! Золя… Анатоль Франс… Поль Бурже. Ты еще читаешь такую литературу? Ну ты даешь!

И вот пока Сильвен поворачивается к нему спиной, Семийон натыкается на потайной ящик в секретере. Открывает. Обнаруживает пистолет.

— Нет, — говорит он, — шутки побоку! Это от воров?

Достав оружие, он подбрасывает его на ладони. Сильвен бледнеет.

— Положи на место, — говорит он. — Он принадлежал моему отцу.

— Значит, правду рассказывают? — любопытствует Семийон.

— Да. Он покончил с собой, чтобы не попасть в руки гестаповцев.

— О-о! — воскликнул Мейер. — Извини, пожалуйста.

Оба смущенно умолкают.

— Может быть, сцена самоубийства тебе не по душе, — наконец говорит Семийон. — А между тем она — сильное место в картине. Нельзя ее смазать. Это значило бы предать автора. Как ты себе ее представляешь? Обговорить ее мы сможем позднее, но снять обязаны.

— Дай-ка, — просит Сильвен.

Он берет в руки револьвер и не без отвращения — есть жесты, какие не делают на людях, — и медленно подносит дуло к виску.

— Стой! — кричит Семийон. — Так я и думал. Пуля в лоб. Нет, старик, нет!

— Не тебе меня учить, как покончить с собой, — возражает Сильвен.

Семийон шутит:

— Послушать тебя — скажешь, что ты кончаешь самоубийством каждое утро. Ты же Вертер, а не первый встречный. — И тут же поправляется: — Первый встречный — неподходящее выражение, но ты меня понимаешь? У Вертера красивая мордаха. И он не станет ее уродовать. Нет… Дай-ка мне свою пушку.

Снова завладев револьвером, Семийон садится за письменный стол.

— Я полагаю, — продолжает он, — что Вертер оставит письмо. Во всяком случае, не такой он человек, чтобы влепить себе пулю стоя и замертво плюхнуться на паркет. Воспитание ему не позволит такое… Он умирает, приставив дуло к сердцу… вот так… — Он тыкает дулом себе в грудь, прямо в сердце, и спускает курок. — Тут у меня сразу пойдет затемнение. Какая необходимость показывать зрителю, как Вертер рухнул на письменный стол, подобно обанкротившемуся банкиру. Тебе остается только чуточку подрепетировать, и дело пойдет само собой. Повторим сцену, где Вертер обнаруживает, что любит вовсе не Шарлотту. Гюстав, перечитай, пожалуйста, свой черновик.

И работа продолжается. И дни текут за днями. И Сильвену становится все больше не по себе в том образе, какой ему навязывают. Они корежат Вертера. Он делится своими сомнениями с Евой.

— Контракт подписан, — замечает она, — и ты уже не можешь уклониться от его выполнения. Напоминаю тебе параграф четырнадцатый: Медье и ты, вы несете ответственность перед судебными инстанциями Парижа за «невыполнение или ненадлежащее выполнение обязательств по настоящему договору». Поэтому, как видишь, что-либо оспаривать слишком поздно.

— Но я подыхаю от этого мерзопакостного фильма. Он мне осточертел.

— Объяснись с Медье откровенно.

Сильвен не решается. Он уже не знает, чего хочет. Он ссорится с Марилен по пустякам. Швыряет трубку, когда его мать пытается поговорить с ним по телефону. У него лихорадочный взгляд. В левой руке начинается что-то вроде дрожи — он не переставая сжимает ее и разжимает.

— Хорошо, очень хорошо, — говорит Семийон. — Еще немного — и ты дозреешь.

Линда Клейн объявилась в Париже. Ну и дылда! Почти на голову выше его ростом.

— Нет!.. — стонет Сильвен. — Как я буду выглядеть рядом с ней!

— Согласен, — уступает Семийон, — она смахивает на валькирию, но так и задумано. Похоже, у тебя никак не укладывается в башке, что любовь Вертера к Шарлотте — чистое недоразумение.

— А значит, — продолжает за него Мейер, — чем больше составляющие этой пары не подходят друг другу, тем яснее становятся мотивы отчаяния Вертера.

Эти мучители его больше не отпускают. Им случается осесть у него на целый день. В обед они прямо на месте съедают по сэндвичу, и Берта сокрушенно глядит на хлебные крошки, рассыпанные по кабинету.

— Я выставлю их за дверь, — угрожает Марилен. — Можешь прилепить себе свой фильм сам знаешь куда. Даже не сподобился добиться для меня хотя бы пустяковой роли. Все досталось тебе одному!

В конце концов Сильвен взрывается.

— Я отказываюсь, — заявил он Медье. — Я не способен влезть в шкуру гомика. Какая-то бредовая история.

Медье не полез в бутылку. Ему известно, что актеры — народ непредсказуемый и не терпят грубого обращения.

— А вы отдаете себе отчет в том, — тихо говорит он, — что ваш отказ — катастрофа? Через два месяца я надеюсь приступить к съемкам. Я вложил в это предприятие немалые средства. Прокатчики крайне заинтересованы. Вы не вправе отступать. И потом, не забывайте, что благодаря этому фильму у вас откроется второе дыхание.

— Я отказываюсь, — упрямится Сильвен.

Медье призывает на помощь Мейера и Семийона. Разыгрывается бурная сцена, постольку Мейер считает, что лучше его сценария ничего не придумаешь. Со своей стороны, Семийон не согласен лишиться Вертера, которого он сумел довести почти до депрессии.

— Сценарий, — внушает ему Мейер, — в какой-то мере напоминает одежду — всегда есть возможность подрубить подол.

— У меня идея! — вскричал Семийон. — В данной версии Вертер обнаруживает, что через Шарлотту его влечет к себе пастор. Но возможно и обратное. Шарлотта через Вертера может быть влюблена в собственного отца. Достаточно, чтобы Вертер хотя бы отдаленно походил на пастора.

Очевидный смысл такой трактовки обдает их грязью.

— Для этого даже не потребуется вносить изменения в мой текст, — говорит Мейер.

— Но тогда основной станет роль Шарлотты, — возражает Сильвен.

— Тут уж, старина, ничего не попишешь, — как отрезал Семийон. — Тебе не улыбалось играть гомика… Ну что ж, успокойся. Ты станешь психиатром. Лично я без всякой натяжки представляю себе Вертера врачом-психиатром.

— Но тогда прости-прощай мое самоубийство, — лепечет Сильвен.

— Ежели вам непременно требуется самоуничтожение, — просияв, встревает в разговор Медье, — думаю, можно вам его устроить.

— Проще простого, — поддакивает Мейер. — Психиатр влюбляется в Шарлотту. Какой психологизм! Дело его совести — открыть пациентке глаза на то, что она влюблена в своего отца. И теряет ее по мере того, как она осознает правду. И он не выдерживает.

— Высший класс! — оценивает Семийон. — И как это только я раньше не додумался!

Они обмениваются поздравлениями. Пылают воодушевлением.

— Вы довольны? — спрашивает Сильвена Медье.

Тот не перестает удивляться тому, что можно запросто повернуть сценарий в любую сторону, но счел, что с его стороны привередничать было бы нелюбезно.

— Что ж, попробуем пойти по такому пути, — одобряет он.

Вернувшись домой, Сильвен долго смотрится в зеркало ванной комнаты. Ну какой же он врач-психиатр? Слишком молод, никакой солидности. И еще один момент. Лицо врача должно быть непроницаемо, как маска, скрывающая его чувства. Он никто. Но в таком случае на что актеру талант? Первый встречный-поперечный сыграет эту роль лучше его. Зато его партнерша Линда Клейн извлечет львиную долю из своей. Единственный волнующий момент, какой ему еще останется, это сцена самоубийства. И если зрители не обретут его вновь таким, каким он бывал прежде, то нечего и упорствовать.

Вернувшись домой, Марилен застает мужа в спальне. Он растянулся на кровати и дремлет, сраженный большой дозой снотворного.

— Мне нужно передохнуть, — бормочет он. — Глаза бы мои их больше не видели…

На следующий день Сильвен договаривается о выходном. Он уже забыл, как выглядит Париж в погожий день. Как только он спускается по авеню Фош к Триумфальной арке, солнце ложится на его плечо ладонью друга. Он шагает куда глаза глядят, ни о чем не думая. Перестав быть Вертером, Сильвен смахивает на больного, не оправившегося от шока, полученного в автокатастрофе. Он присаживается на скамью. У его ног прыгают, щебеча, воробьи. Как бы ему не пройти мимо подлинной жизни, так и не увидев ее!

Сильвен не спеша обедает поблизости от площади Звезды, но около трех пополудни им снова овладевает тревога, и он возвращается в Нейи, ускоряя шаг, как если бы внезапно понадобился больному. Пройдя через сад, он толкает стеклянную дверь и торопится снять трубку автоответчика. Голос Медье:

— Есть новости. Позвоните мне сразу, как придете домой.

Новость! Вот слово, которое потрясает. Сильвен набирает номер дрожащими пальцами. Медье на месте.

— Какая у вас новость? — спрашивает его Сильвен.

— Значит, так. Сегодня утром мы долго беседовали с Линдой. Я был с Жаком и Густавом. Она остановилась в «Наполеоне», и при желании вы тоже можете пойти ее повидать. Вчера вечером она прочла сценарий, и я сообщил ей по телефону, какие изменения вы уже приняли.

— И что? — нервничает Сильвен. — Она согласна?

— Согласна, то-то и оно. Роль Шарлотты ей очень нравится. Но она высказала нам соображение, которое, по зрелом размышлении, представляется вполне резонным. Мы говорили, что Шарлотте кажется, будто она неравнодушна к Вертеру, который стал у нас ее врачом. Помните?

— Да-да, прекрасно помню.

— Так вот. Подметив в себе эту порочную склонность к собственному отцу, по мнению Линды, если кто и должен покончить самоубийством, так это Шарлотта. И честное слово, Линда права. Ее героиня не выдерживает мук совести, что вполне естественно.

Сильвен остолбенел.

— А как же я? — бормочет он. — Она крадет у меня мое самоубийство.

— Да будет вам! — уговаривает его Медье. — Не нужно драматизировать.

— Мне, актеру, в этой экранизации просто нечего играть. При таком раскладе я становлюсь чурбаном.

— Гюстав — парень ловкий и готов переписать вашу роль.

— Если я вас правильно понимаю, — кричит взбешенный Сильвен, — вы пошли на поводу у Линды! Даже не согласовав со мной. Но, черт побери, за кого меня тут принимают?

— Дорогой Сильвен, — вкрадчиво говорит Медье, — ведь вы вовсе не обязаны соглашаться.

— Ах! Разумеется, я не согласен.

— Послушайте, дорогой Сильвен, вы же не захотите довести дело до суда?

— Да мне на все плевать! — орет Сильвен. — Я хочу, чтобы мне вернули мое самоубийство.

— С вами не сговоришься.

— Извините! Извините! Это вы поступаете нечестно. Любой на моем месте реагировал бы точно так же.

— Ошибаетесь.

— То есть как это я ошибаюсь?

— А очень просто. Есть актер, который согласен сыграть вашу роль без предварительных условий.

— Меня бы это удивило.

— Ну что ж, поинтересуйтесь у Даниеля Марсьяля.

— Этот подонок?!

— Послушайте, Сильвен, я не расположен затевать распри. Если вы отказываетесь принимать то, что вам предлагают, мне не остается ничего другого, как искать актера на стороне. Я человек дела. Душевные перепады не по моей части. Так что подумайте. Только решайте безотлагательно. Самоубийство — тоже мне, проблема. Его всегда можно чем-либо компенсировать.

— Но только не самоубийство Вертера.

— Допустим. В доказательство моей примирительной позиции предлагаю вам немедленно приехать. А я вызову к себе Жака и Густава, и мы обсудим создавшуюся ситуацию. Согласны?

— Лишь бы от этого что-то изменилось. Вы себе представляете эту дылду с пушкой в руках? Смехота…

— О! Но у нее на сей счет есть мысль. Никакого пистолета! Яд!

Последний удар нанесен.

— Вы меня не уберегли ни от чего, — хихикает Сильвен и шмякает трубку. Ему ужасно хочется что-нибудь разбить. Он уже не держит себя в руках.

Он черкает записку Марилен на листке из блокнота: «Ушел к Медье. Возможно, задержусь допоздна. Они угробили мою роль».

Рука так дрожит, что выводит каракули. Как же Тельма была права! Надо поставить крест на всякой надежде о втором дыхании. Поставить крест на Дореле!

Сильвен смотрит на часы. 16 часов. Медье сказал «немедленно», но надо дать время Семийону и Мейеру добраться до места. Впрочем, на кой черт сдались ему эти двое, если он решил окончательно послать Медье куда подальше. Чем скорее он хлопнет у него под носом дверью, тем скорее обретет спокойствие. Но Сильвен не может не признать, что спокойствие — не его удел. Обида, которую он уже так долго сносит день за днем, теперь привела к разрыву. Он швырнет ему, Медье, это известие прямо в лицо. Возможно, после этого ему навсегда будет заказано сниматься в кино, но терять ему нечего. Разве он уже не стал жалким актеришкой на подхвате, которым манипулируют как кому вздумается, с которым обращаются как с последним ничтожеством? Он покажет всем им, этим мерзавцам, на что способен. В голове потоком проносятся обрывочные фразы… упреки, жалобы, ругательства. Он натягивает куртку, проверяет содержимое бумажника — да, денег ему хватит.

Сильвен вызывает по телефону такси, вешает трубку, уже машинально подключает автоответчик. Один жест увязан с другим. Он действует как хорошо отлаженный робот, выходит через застекленную дверь и, экономя время, пересекает сад.

«Ну и гадина! Посулил мне золотую роль, а потом по кусочку, садистски сам ее и отнял».

Такси не заставило себя ждать. Бросив водителю адрес, Сильвен валится на сиденье. Его возмущение уже не так пышет жаром, языки пламени становятся тлеющими головешками. Их пыл обжигает ему щеки, а в груди гудит как в очаге. «Яд! Хороша, нечего сказать! Шлюха несчастная!» Шофер наблюдает за своим пассажиром, который разговаривает сам с собой. Он умеет распознавать причины перевозбуждения: ревность, депрессия, фанатизм — и не прочь поскорее избавиться от этого странного типа. А тот уходит, даже не дождавшись сдачи.

Сильвен садится в лифт. «Если он станет возникать, вмажу ему по физиономии». Все его тело дрожит, как мотор при перегрузке. Заметив в глубине коридора силуэт, он заставляет себя замедлить шаг из последней заботы о нормах приличия. Мужчина идет, заложив руки за спину, нагнув голову, словно погруженный в раздумья. Сомнений нет — он вышел из кабинета Медье. И тут Сильвен узнает его. Это Даниель!

Сильвен налетает на него, хватает за грудки.

— Сволочь! С тобой все ясно.

Раздается пощечина. Другая. Она звучит четко. Марсьяль пытается защищаться. На шум открываются двери. В коридоре начинается суматоха.

— Господа! Послушайте, господа!

Драчунов разнимают. Сильвену не хватает воздуха. Кровь молотком стучит в висках. Выбравшись из толпы, он убегает к лестнице.

Даниель пришел, чтобы спереть у него роль, черт бы его побрал! Сильвен пересекает холл. Он уже не держится на ногах, но от ужасающего прозрения леденящий гнев сменяется испепеляющим бешенством. Он входит в ближайшее кафе. Усаживается в глубине.

— Двойное виски!

Он пытается припомнить последние слова Медье. Что он, собственно, сказал? Он старался говорить примирительно… Как бы не так! И в то же самое время вызвал к себе Даниеля. Правда, все могло обстоять иначе, и Даниель, возможно, пришел просто узнать новости. Но в таком случае Медье ему бы сказал: «Я ожидаю Дореля». А Даниель ему бы ответил: «Я вернусь через час». Их встреча в коридоре — чистое совпадение.

История старая как мир. Сильвен сбежал из театра теней, где все — и те, кто издевается, и те, над кем издеваются, — играют в одной и той же пьесе театра абсурда. Он просит подать писчую бумагу. Алкоголь, разливаясь по всему телу, привел его в блаженное состояние. Он пишет:

— Гарсон! Повторить!

Сильвен протирает глаза. За окном фланирует толпа, обычная для четырех часов пополудни, — туристы, деловые люди, профессионалки тротуара. Как все это далеко! Он возвращается к своему письму.

— Гарсон… Повторить!

Алкоголь льет ему на душу елей умиротворения. Дышится уже легче. Он продолжает:

Аккуратно сложив листок, Сильвен убирает его в бумажник и, расплатившись, уходит. Легкий ветерок, налетевший с площади Звезды, слегка кружит ему голову. Он мог бы возвратиться домой и пешком, но как бы не ослабла его решимость. Времени пять вечера. Берта уже ушла, а Марилен еще не вернулась. Дома ни души. Самый подходящий момент, если успеть быстро добраться до дома.

— Приятного вам вечера, — вежливо прощается таксист, отъезжая.

Сильвен машет ему рукой. Где то времечко, когда перед ним распахивали дверцу! Просили у него автограф! Он пересекает сад, входит в свой кабинет через стеклянную дверь. Сбрасывает плащ. После пощечины Даниелю было бы весьма кстати подать на него жалобу и тем самым привлечь внимание к своей персоне. Слишком поздно, старик.

Сильвен садится за письменный стол и достает из ящичка револьвер. Удержать дуло прямо перед грудью трудно, тут нужны две руки. Такая поза немного комична. Семийон не режиссер, а бездарь. Ах! Сильвен чуть не забыл. Выложив письмо на видное место, он прикрывает глаза и спускает курок.

Нечто, пока еще безымянное, плавает в белой, а может, и зеленой массе. До ее поверхности еще плыть и плыть, а воздуха не хватает. И вдруг внутренний голос опасливо подсказывает, что нечто — это и есть я. От такой догадки все становится на свое место: вокруг меня цветные пласты воды и я всплываю со дна океана. Требуется неимоверное усилие, чтобы понять, что его окружают светлые стены, а яркий свет слева — не солнце, а горящая лампа у изголовья кровати. Нечто стало мною, и я открываю глаза. Моя грудь в тисках повязки, но я жив.

В этом еще предстоит разобраться — такое никак не может быть правдой… А между тем я в состоянии чем-то пошевелить. Но чем? Я ощущаю прохладу простыни. Выходит, я шевелю ногой. Своей ногой. Я очень устал. Мое сознание туманится, но не пропадает. И я ощущаю разницу между небытием, как в коме, и безмятежным отсутствием, как во сне.

Новое пробуждение, на сей раз почти с ясной головой и лишь с клочками туманных воспоминаний. Сильвен отчетливо помнит лишь одно — решение покончить с собой. Не получилось, доказательством тому — плотные бинты, сжимающие грудную клетку. Он хотел избавиться от жизни, что в известном смысле ему и удалось. Он изнурен болезнью, но стал новым человеком. Откуда в нем такая уверенность, что он выживет? При всем том, что его туго запеленали, к носу и рту подсоединены резиновые трубки… он наверняка смертельно ранен. Тельма… Приходится напрячь всю память, чтобы вспомнить, что связано с этим именем. Воспоминания такие расплывчатые… Катафалк… Она видела катафалк… Нет! Рядом слышится голос: «Он пошевелил губами». Другой голос спрашивает: «Слышит ли он нас?» Ему бы так хотелось снова открыть глаза, сообщить что-то срочное. Но кому?

Голоса смолкли, но осталось чье-то присутствие, которое плавно перемещается. Но вот мать, шелестя, удаляется. Однако он все еще не один. Рядом с кроватью скрип. Возможно, скрипит стул. Его бдительно охраняют. Бояться нечего. Можно расслабиться и снова утратить себя. Время течет само по себе. Теперь таинственным образом настал день. Лампа не горит. Свет проникает через окно. Он обессилен, но мысль работает четко. Эта комната — больничная палата. Зачем его заставили вернуться к жизни? Чтобы потребовать отчета? Добиться извинений? Ему нечего объяснять. Оставленное письмо говорит само за себя. Его размножат, прокомментируют. Сильвен позабавился, вообразив себе, как разгорается скандал — бешенство одних, притворная маска сострадания других. Выздоровев, он станет для всех них перебежчиком, предателем, прокаженным. И от него отвернутся все, начиная с Марилен. Отныне он своего рода эмигрант. Может, ему и вправду податься в другую страну? Мысли свободно гуляют в его голове, он на них не сосредоточивается.

Дверь открывается. Над ним, улыбаясь, склоняется сестра милосердия.

— Тсс! Не пытайтесь говорить. Вас вызволяют с того света.

Она ставит ему термометр. В ее жестах никакой укоризны. По ее понятиям, самоубийца ни в чем не виноват, и Сильвен обретает душевное спокойствие. Он приподнимает голову, но из-за термометра во рту не может ее поблагодарить. Мысленно улыбаясь, он валится на подушку. Сестра ходит по палате. Вот она у штатива, с которого свисают трубки. Меняет капельницу, вынимает термометр. Сложив губы в знак одобрения, проводит ладонью по его лбу.

— Меня зовут Габи. Не двигайтесь. Бояться больше нечего.

Бояться? Он никогда и не боялся.

— Вам уже не причинят зла, — добавляет она.

Сильвен пытается уразуметь смысл ее слов. Значит, его письмо уже предано огласке. Намекает ли Габи на врагов, которые довели его до самоубийства? Он вопрошает взглядом и с бесконечным трудом произносит:

— Сколько времени?

Ей понятны тревоги пациентов.

— Сколько времени вы находитесь здесь? — переводит она этот вопрос. — Вас привезли позавчера, под вечер. Так что лежите спокойно. Если будете вести себя хорошо, вам могут разрешить короткое свидание с женой. И разговаривать запрещено. И скоро дело пойдет на поправку.

Силясь понять, как это ему больше не причинят зла, Сильвен засыпает. Он пробуждается от позвякивания медицинских инструментов и флаконов на тележке с перевязочными материалами. Хирург. Ассистенты. Какая же это болезненная процедура — смена повязки. Стоит ему вздохнуть поглубже, и грудь пронзает острая боль.

— Ему повезло, — говорит хирург. — Исход решили несколько миллиметров. В принципе сердце было обречено.

От резких запахов к горлу подкатывает кашель. Он изо всех сил преодолевает ужасную боль, как от удара кинжалом.

— Легкое задето, — продолжает хирург, — но это дело какого-нибудь месяца. Что ни говори, а случай неординарный: промазать, стреляя в упор!

Процедуры завершены. Кто-то измеряет ему давление и шепотом обращается к врачу:

— Визиты, само собой, отменяются, даже для жены. Пока что полный запрет. Комиссар — дело другое. Только пара минут. Понятно, Мишель?

Мишель — должно быть, так зовут студента-практиканта.

— Я прослежу лично, — заверяет тот.

В завершение хирург склоняется над Сильвеном. Он напоминает… Да, он похож на Пьера Брассера.[19] Доктор дружески сжимает ему плечо и говорит:

— В другой раз будьте осторожнее.

«Осторожнее?» — думает Сильвен. Остерегаться чего? Кого? Несомненно, Медье. Видно, хирург тоже читал его письмо. До чего тяжко возвращаться к жизни, понять… Поскольку есть вещи, которые необходимо понять. Комиссар? При чем тут комиссар?

Тележка удаляется, и ноги шаркают уже у дверей. Голос хирурга: «Прошу вас!.. Позже!.. Позже!..» Потолок озаряет вспышка блица. Дверь прикрыли за собой с той стороны.

Вспышка фотоаппарата! Это и вправду была вспышка фотоаппарата! «Скажите на милость, — подумал Сильвен, — мое самоубийство их расшевелило. Так и вижу газетные заголовки: „Прежде чем покончить с собой, Сильвен Дорель свел счеты…“» Что-нибудь в таком духе. Выходит, он страдал не напрасно.

На этой радостной мысли Сильвен прикрывает глаза и погружается в сон.

Позже… Но что означает это «позже»?

…Все та же комната зеленоватого цвета, та же тумбочка у изголовья справа, а слева — тот же штатив, с которым он связан пуповинами. Однако уже прошло какое-то время, так как он чувствует себя крепче, немного лучше владеет собой — достаточно хорошо, чтобы принимать решения. Он скажет, что ничего не помнит. У них есть письмо, и этого достаточно. Начни он исповедоваться, и ему придется извлечь на свет божий свои отношения с Марилен, Николя, Медье, и так без конца и края. Лучше уж положить конец всему сразу. Разве он не вправе утратить память? Посмотрим, как они отреагируют — все они. А почему бы ему не провести некоторое время в доме отдыха?

На этот раз он задумывается всерьез, старается рассуждать логично. Пора ему уже умерить пыл. Его бросает в жар. Хорошо бы промокнуть лицо.

— Габи, — позвал Сильвен и не узнал собственного голоса: хриплый, дрожащий, как у столетнего старца.

Между ним и окном возникла тень медсестры.

— Пить, — бормочет он.

Она подносит ему питье, так, чтобы он пил медленно, по глоточку.

— Вам уже лучше, — решает она. — Иду предупредить Мишеля.

Мгновение спустя к кровати подходит практикант. Сильвен видит за его спиной незнакомца. Плащ из темного габардина гармонирует с обстановкой палаты.

— Комиссару Шатрие нужно уточнить некоторые обстоятельства, — говорит Мишель. — Ограничьтесь ответом «да» или «нет». Отвечать подробней вы пока не в состоянии. — Он оборачивается к полицейскому: — Не утомляйте пациента!

Комиссар ставит стул прямо напротив Сильвена.

— Мне хочется вас ободрить, — шепчет он. — Вы вне опасности. Но ваша жизнь держалась на волоске.

Практикант слушает, наблюдая за лицом пострадавшего и готовый прервать визит в любой момент.

— Скажите, — продолжает Шатрие, — кто в вас стрелял?

Сильвен нем как рыба. Он так владеет собой, что на его челе нет и признака мысли. Он не моргая смотрит на комиссара, который вопрошающе глядит на Мишеля.

— Вы уверены, что он очнулся?

Практикант в свою очередь обращается к Сильвену:

— Господин Дорель… Вы поняли вопрос? Кто покушался на вашу жизнь?

Сильвен только мотает головой справа налево.

— Как это нет? — удивляется комиссар. — Вы что, забыли? Вы сидели за письменным столом. Кто-то вошел, возможно из сада, но это несущественно, и выстрелил. Стреляли в упор, о чем говорит прожженная дырка на вашем пиджаке. Значит, вы знаете убийцу. Будь он вам незнаком, вы бы не продолжали спокойно сидеть. Вы бы вскочили, возможно, подрались. Но нет, вы позволили ему подойти вплотную и не пошевелились. Следовательно…

Практикант обрывает его:

— Господин комиссар, вы говорите так быстро, что больной не успевает уловить смысл ваших слов. Пожалуйста, два-три четких вопроса — и на сегодня достаточно.

— Да, вы правы, — соглашается полицейский. — Господин Дорель, напрягите память. Ваш визитер — незнакомец? Вы никогда раньше его не видели? Да или нет?

— Нет, — выдавливает из себя Сильвен.

— Значит, он свой человек в доме?

— Нет.

— Вы не желаете отвечать?

— Нет.

— Значит ли это, что вы кого-то покрываете? Напрасно, потому что мое расследование продвигается, но с трудом, и мы могли бы выиграть время. — Комиссар отодвигает стул и встает. — Это ни на что не похоже. Ему наверняка известно, кто на него напал.

Взяв шляпу, полицейский готов уже шагнуть за порог, но, отдав себе отчет в том, что грубовато обошелся с пострадавшим, оглядывает его безжизненную руку на простыне, колеблется и, предпочитая ее не пожимать, откланивается.

— Скорейшего выздоровления, господин Дорель. До скорого.

Одумавшись, он возвращается и садится на прежнее место, несмотря на протесты практиканта.

— Один, последний вопрос, — заверяет он. — Господин Дорель, вы, по крайней мере, помните, как вернулись домой?

— Нет.

— Вот ведь, оказывается, в чем штука. — Крайне разочарованный, он обращается к Мишелю: — По-вашему, нормально, что пострадавший утратил память именно в тот момент?

Мишель уводит комиссара к двери, и до Сильвена доносится лишь их неразборчивое перешептывание. Когда дверь за ними закрывается, Сильвен остается в палате один, потрясенный новостью. Если полицейский подозревает, что совершено покушение на его жизнь, значит, револьвер и письмо не попали в руки следствия, сомнений нет. Такая мысль приободряет Сильвена, придает ему силы. Он не пожелал бы себе ничего лучшего, чем быть убитым, и прикидывает так и эдак. Такая версия логично увязывает все факты: кто-то забрался к нему в кабинет… прохожий… вор… безразлично, и, столкнувшись с ним нос к носу, выстрелил и скрылся. Ему достаточно долдонить: «Я забыл… Я уже ничего не помню…» Мозговая травма с перепугу — такое наверняка случается. И пусть себе комиссар уверяет, что расследование якобы продвигается. Вранье. Он будет всеми средствами добиваться его признаний, которые навели бы на верный след.

«А ведь я и вправду никого не видел!» — сказал себе Сильвен, но в следующий миг осознал, что у него в голове полная путаница. Как мог бы он кого-то увидеть, коль скоро сам и был тем, кто…

Сильвен позволяет себе вздремнуть. Но стоит ему вновь открыть глаза, как на него, подобно хищной птице, обрушивается вихрь мыслей. Если револьвер и письмо исчезли, значит, их кто-то взял. Но кто? Наверняка не случайный посетитель. Скорее, кто-то из близких. Тот, кто, обнаружив его бездыханное тело, решил, что его убили, и, не желая оказаться замешанным в драму, припрятал письмо и револьвер. Но почему? Ясное дело: во избежание огласки. Его письмо как бомба замедленного действия, чьи осколки способны ранить без промаха… по правде говоря, более или менее всех.

Сильвен продолжает обдумывать свою версию. Кто-то припрятал письмо. Ладно. Это еще звучит правдоподобно. Но вот оружие… Зачем прятать оружие? Было бы гораздо естественнее оставить пистолет рядом с трупом самоубийцы. Как вещественное доказательство. Расследование на этом бы и споткнулось. Тогда как при версии убийства все — от Марилен до Медье, не минуя Мейера и Семийона, — все они подвергнутся допросу с пристрастием, столкнутся с кучей неприятностей. Неужто этого кто-то желает? Ерунда. Такая версия не выдерживает критики. Разве что… речь идет о каком-то шантажисте, который напишет ему: «Письмо, доказывающее самоубийство, и пистолет с отпечатками ваших пальцев находятся у меня. Жду выкупа». Нет, это отпадает. Человек, завладевший вещественными доказательствами, не мог знать, что врачи добьются невозможного и воскресят мертвеца. Перед ними находился явный труп. А чего ждать от трупа?

На сей раз домыслы совсем обессилили Сильвена. Габи констатирует повышение температуры и срочно вызывает практиканта. Тот прописывает успокоительные таблетки.

— Визит этого сыщика выбил больного из колеи, — объясняет он. — Больше никаких визитеров вплоть до нового распоряжения.

— Но его жена тут. И брат.

— Мне плевать. Пускай приходят в другой раз.

Слыша их разговор, Сильвен вспоминает безжалостные фразы своего письма. В какую калошу он бы сел, если, на его беду, его предали бы гласности! Имел ли он право писать столь злые вещи? И думает ли так на самом деле? Теперь его гнев поутих. Он ни на кого не в обиде. Чего бы он желал, так это обрести возможность обмениваться извинениями, как обмениваются подарками — ко взаимному удовольствию.

Время от времени Габи приходит удостовериться, что Сильвен безмятежно отдыхает. Она помогает ему приподняться на подушке. Он стонет.

— Лучше помолчите, — весело говорит она. — Возвращаясь из небытия, человек не имеет права хныкать. С вами произошло чудо. Поистине. Вас спас бумажник. А вы и не подозревали?

Вот еще одна тайна, которая требует разгадки. Их слишком много. Он сдается. И все же память против его воли, как зверь в клетке, упрямо кружит вокруг одного вопроса: кто и зачем мог похитить револьвер и письмо? По здравом рассуждении, этот человек наверняка не посторонний. Какой-то знакомый пришел с ним поговорить. А может, это Марилен вернулась домой со студии? Или Берта с покупками? Или Николя?.. Среди мужчин и женщин, которые не преминут его навестить, один наверняка виновный. Виновный! Слово не слишком сильное, поскольку несуразное вмешательство, перекрасившее самоубийство в покушение на жизнь, воспринимается им как преступление. Узнать бы теперь, кому оно на руку.

Сон. Пробуждение. Процедуры. Обход врача. Хирурга сопровождает доктор, который расспрашивает Сильвена. Должно быть, психиатр. Он терпелив и спокоен, но, сам того не ведая, подсказывает Сильвену линию поведения.

— Вы находились у себя в кабинете, помните?

— Нет.

— Тогда каково ваше последнее воспоминание — до того момента, как произошла драма?

— Моя драка с Даниелем Марсьялем.

— Да, нам стало известно про это по ходу расследования. Ну а что было потом?

— Ничего.

— Получили ли вы удар по голове?

— Не знаю.

— Скажите, вы вернулись домой пешком или вас подвезли?

— Нет.

— Когда вы дрались, вами владело сильное озлобление?

— Да.

— Очень сильное?

— Да.

— Будь у вас под рукой оружие, вы бы воспользовались им?

— Да.

Врач-психиатр и хирург отходят от его постели и совещаются, но Сильвен уверен: он в выигрышном положении. Конечно, психиатр будет и дальше донимать его вопросами, и надо быть настороже. Тем не менее его диагноз уже определился: психическая травма вследствие неконтролируемой эмоции, что обернулось амнезией. Что-то в этом роде. И никто не смог бы доказать обман. Никто… за исключением человека, завладевшего письмом.

Психиатр снова подходит к Сильвену.

— Не волнуйтесь, — говорит он, — память мало-помалу вернется к вам. Когда вам станет получше, я обследую вас обстоятельнее. Не теряйте присутствия духа.

Он жмет ему руку. Хирург улыбается.

— Все идет своим чередом. Я доволен и разрешаю два-три визита, но коротких. Много не разговаривать!

Первый посетитель — Марилен. Она растроганно чмокает Сильвена в лоб.

— Как же ты меня напугал, — говорит она. — Войдя в кабинет, я приняла тебя за мертвого и сразу позвонила в полицию, а потом, кажется, упала в обморок. Видимо, ты был на пороге смерти. Еще несколько минут — и конец. Боже мой! — Она спешит извлечь из сумочки носовой платок и пару раз прикладывает его к глазам. — Затем посыпались вопросы, как будто во всем виновата я. Вот если бы я вернулась домой прямиком со студии… и сразу зашла в твой кабинет… Вот если бы мы лучше ладили между собой… Почем я знаю… И рылись по всему дому, якобы желая удостовериться, что у нас ничего не украли. Помнишь шкафчик, куда я прячу свои маленькие секреты? Они залезли и туда. Совали нос повсюду. Я была возмущена. Народу собралось видимо-невидимо! Даже перед домом. Журналисты, радиорепортеры… Ах! Клянусь тебе, для них это был настоящий праздник.

Сильвен слушает с величайшим вниманием, желая убедиться, что ее рассказ звучит правдиво, что в ее слова не прокрадывается ложь. Нет, не Марилен обнаружила письмо и револьвер. Он бы учуял фальшивую нотку.

— Вот, — говорит она, — я принесла самые интересные вырезки. Это развлечет тебя.

Она извлекает из конверта пачку статей и лихорадочно листает.

— Увидишь сам — в каждой строчке слово «знаменитый». А ты считал, что тебя забыли. Как же ты ошибался! Жаккель пространно рассказывал о тебе по телику. Он напомнил, что ты — сын героя Сопротивления… и что сам всегда стремился играть героических персонажей. И еще что-то лестное, я позабыла. В результате телефон не умолкает. Тебе это хотя бы приятно слышать?

— Ну конечно.

— Неприятно то, что Медье отказался от «Вертера». По крайней мере, на данный момент, из-за твоей стычки с Даниелем. Потому что она наделала много шума, чего ты не можешь знать. Я забыла тебе сказать, что Даниель задержан и находится под стражей.

— Неужели? Давно?

— Со вчерашнего вечера.

— Какой бред!

— Хорошо бы, ты оказался прав. Потому что я попала в нелепое положение. Мой второй муж в клинике, а первый — за решеткой. Некоторые газеты станут смаковать такую ситуацию.

— Мадам! Мадам! — вмешивается медсестра. — На сегодня достаточно.

— Ладно, убегаю.

— Принеси-ка мне завтра электробритву, — просит Сильвен.

Марилен чмокает его в губы. Похоже, треволнения последних дней на ней не сказались. Газетные статьи, атмосфера всеобщего любопытства — это для нее своеобразный допинг. Она достигла пика славы. «Бедняжка Марилен! Что же я написал о ней в письме? — задается вопросом Сильвен. — Кажется, „полная бездарь“. Если бы она знала! Да она облила бы меня соляной кислотой».

— Совсем забыла. Твоя мама не смогла прийти — после известия о твоем ранении у нее началось что-то вроде нервного стресса. Ничего страшного, но ей прописали пару дней постельного режима. Николя при ней. Не беспокойся. Буду держать тебя в курсе. До завтра.

Послав ему воздушный поцелуй, Марилен исчезает.

— Ну вот, — говорит Габи, — у вас огорченный вид.

— Ничего подобного, — спешит опровергнуть ее Сильвен.

Однако заботы не оставляют его. Даниель за решеткой. Как это, однако, досадно. Почему он попал под подозрение? Правда, он подвергся оскорблениям и его избили. Полиция вправе думать, что он хотел мне отомстить. Но ведь от подозрений до обвинения — дистанция огромного размера. Так или иначе, о том, чтобы обнародовать правду, нет и речи. Знаменитый актер Сильвен Дорель не был, не может быть, не должен быть человеком, который кончает жизнь самоубийством… И даже не способен сделать это как подобает. Подумаешь! Даниеля отпустят на свободу, и все дела. А краткое содержание под стражей только привлечет внимание к его особе.

Газетные вырезки разлетелись по полу: Сильвен не может совладать с руками из-за повязки. Габи, которая в восторге от того, что замешана в трагедию, о которой пишут все газеты, приходит ему на помощь. Она зачитывает пациенту лучшие места.

— Послушайте-ка, господин Дорель:

Или вот еще:

А вот заметка из газеты «Иси-Пари»:

— Я ничего такого не говорил, — опровергает Сильвен. — Я был в бессознательном состоянии. Что за люди! Сочиняют всякие небылицы.

— Но в сущности, это правда. Вы счастливчик.

Подумав, Сильвен грустно улыбнулся.

— Я над этим никогда не задумывался, — сказал он, — но вы правы. Три года назад я попал в аварию — дело было в Италии, — но чудом не пострадал.

— Ага. Вот видите — вы везучий.

В дверь постучали.

— Впустить? — спрашивает Габи. — Вы не переутомились?

— Нет. Через это нужно пройти.

Медье. Он идет через комнату, протянув Сильвену обе руки. Он излучает дружеские чувства.

— Дорогой Сильвен! Застать вас в больнице, в таком состоянии!.. Ах, никогда не прощу себе нашу маленькую размолвку… Но это в прошлом, не правда ли? Быстрее выздоравливайте. Нас ждут другие проекты. С «Вертером», разумеется, покончено из-за всего этого. — Он указывает на газетные вырезки. — Представляете себе, что могло произойти, — продолжает он, — если бы я поручил вам роль Вертера. Фильм бы освистали. Вы стали бы героем, которого смерть обходит на каждом шагу. Читали статью в «Иси-Пари»? Везение! Об этом только и говорят. Мы больше не можем убивать вас на экране. Зрители кричали бы «бис». О том, чтобы дать роль Линде, уже не может быть и речи. Отныне зритель желает видеть одного Сильвена Дореля. В одночасье вы опять стали кинозвездой. — Наклонив голову, Медье смотрит по углам. — Вы уже получали предложения?

— Предложения? Какие предложения?

— Ладно, ладно… Короче, зачем мне вам все разжевывать? Лично я готов подписать с вами контракт на пять фильмов.

— Свяжитесь с моим агентом.

— То-то и оно. Я уже заручился ее согласием.

— Дьявол! — чертыхается Сильвен. — С вами мне просто будет некогда отдать концы.

— Вы даете мне слово? — настаивает Медье.

— Но о каких фильмах идет речь?

— Понятия не имею. Поживем — увидим. Главное — чтобы я мог на вас рассчитывать. Разумеется, на совершенно других условиях. — Медье благодушно смеется. — Стоит только дать себя убить, а об остальном позаботятся, можете не волноваться. Я тот человек, который готов взвалить на себя все остальное, — шутит он. — И для начала принес вам подарочек.

Медье извлекает из дипломата бутылку шампанского и водружает на тумбочку.

— Очень рекомендуется для восстановления сил. Выпейте за свои будущие успехи. Я покидаю вас. Заглянул к вам буквально на ходу.

Сильвен удерживает его, схватив за запястье.

— Какие у вас новости о Даниеле Марсьяле?

— Ну что ж… он задержан, и его допрашивают.

— Его не посадят в тюрьму?

— Думается, это зависит от вас. Вы намерены свидетельствовать против него? Если стрелял в вас он, то кому лучше знать об этом, как не вам?

— Я все забыл.

Медье понимающе хихикает.

— Меня это дело не касается, — изрекает он. — Давайте выздоравливайте скорее, дорогой Сильвен. Мы ждем вас.

Сильвен остается наедине со своими проблемами. Но в сущности, дилемма проста: или сказать им правду, или пусть считают, что на него совершено покушение.

«Если я признаюсь, что хотел покончить самоубийством, то потеряю все — рекламу, контракты, свой шанс вернуться на экран. Если же буду молчать, возможно, Даниелю грозит тюрьма».

При таком раскладе все выглядит хуже некуда, и Сильвен убеждается, что напрасно ищет логику там, где она неуместна. Начать с того, грозит ли Даниелю тюрьма. Комиссар, само собой, будет долго кружить вокруг этого своеобразного любовного треугольника — жены и двух ее мужей. Все трое — актеры, а значит, мастаки по части комедийного розыгрыша. Кто из троих лжет? А может, лгут все трое? Он станет донимать их вопросами, но так ничего и не обнаружит, поскольку обнаруживать-то нечего. А значит, Даниелю ничто не угрожает. Так что ему лучше всего молчать, чтобы не спугнуть славу.

У Сильвена хорошее самочувствие. Он кладет руку на кучку газетных вырезок. Он уже не горит желанием их читать. Они просто кучка бумажек, доставляющих ему радость. Лицо очарованного принца обросло щетиной, как у бродяги, под глазами синяки, напоминающие грим, волосы слиплись от пота. И все же он улыбается самому себе при мысли, что его фото снова у всех перед глазами.

Сильвен впервые спит, не прибегая к помощи снотворного, и хирург, который приходит его перевязать, удивляется темпу заживления раны.

— В добрый час, — говорит он. — С такими ранеными, как вы, работать одно удовольствие. Только берегите себя, ладно? Благоразумие все еще необходимо…

Изучая кривую температуры, он спрашивает Габи:

— Визиты его не слишком утомляют?

— Нет. Я получаю от них большое удовлетворение, — заявляет Сильвен.

— Тем лучше. И все же я бы не хотел, чтобы наш пациент увлекался разговорами. Визиты — да, но не конференции. Все это убрать.

Хирург указывает на трубки, штативы с колбами. Он, как обычно, спешит. Кивок — и кортеж исчезает за дверью.

Не дождавшись возвращения Марилен, Сильвен просит Габи одолжить для него бритву и снимает с лица ужасный лишайник, которым оно поросло. Взмах гребешка. Умывание туалетной водой на скорую руку — и вполне можно показываться на людях.

Габи протягивает Сильвену зеркало. Он долго рассматривает себя. Не бог весть что, мой мальчик. Жалкая мордаха, отмеченная перенесенным испытанием. Но глаза блестят. В конечном счете жизнь — прекрасная штука! В особенности когда ты сумел удержаться на волоске от того, чтобы потерять ее глупейшим образом. Теперь, когда кризис миновал, он не может понять, как его угораздило… То был другой Сильвен, и он умер. Возможно, он уже многие годы вынашивал мысль о самоубийстве.

Габи приносит утренние газеты. На первых полосах все еще муссируется таинственное преступление в Нейи. Но уже выдвигается гипотеза, которая не могла не прийти людям на ум.

«Какие такие новые данные?» — задается вопросом Сильвен. Уж не обнаружили ли письмо и пистолет? «Новые данные» не могут быть ничем иным. Внезапно тревога стиснула ему грудь, разбередила рану. А он-то и думать забыл про эту угрозу. Кому-то известно, кто-то держит в руках доказательства того, что он — обманщик. Будь им Даниель, он бы давно уже предъявил эти доказательства, чтобы отвести от себя вину. Тогда, может, это Николя? Николя был бы рад-радешенек устроить западню брату, нет — сводному брату, который открыто его презирает. Но если к Николя и попали случайно в руки письмо и пистолет, он не так глуп, чтобы взять их и отдать за здорово живешь. Он прибережет их, пока ему не представится случай извлечь из этого выгоду.

Нет! «Новые данные» — нечто совсем другое. Но что именно? Что? Сейчас он это узнает, поскольку комиссар Шатрие объявился снова. На сей раз он приветлив, пожимает Сильвену руку, осведомляется о здоровье. Усаживается. Похоже, никуда не спешит.

— Надеюсь, — не без иронии говорит он, — ваша память восстанавливается?

— Нет.

— Ну что ж, в таком случае попытаемся обойтись без нее. У меня есть доказательства, что Даниель Марсьяль приходил к вам незадолго до вашего возвращения домой. В самом деле, я додумался прослушать ваш автоответчик и обнаружил такую запись — помню ее наизусть: «Не в моих правилах получать пощечины и не давать сдачи. Либо ты объяснишь, почему ты накинулся на меня, либо я расквашу тебе физиономию. Я направляюсь к тебе и предупреждаю: если ты откажешься мне открыть, я учиню скандал. До скорого». Ясно или нет? Из этого я делаю вывод, что Даниель Марсьяль звонил вам вскоре после вашей стычки. После чего пошел к вам домой и выстрелил в упор. Так что признайтесь, господин Дорель, что все произошло именно так, хитрить бесполезно. Потеря памяти тут не сработает. Вы не хотите изобличать бывшего товарища — я склоняюсь перед вами, но мое мнение уже сложилось.

Он наблюдает за Сильвеном, который испытывает явное замешательство.

— Как видите, — добавляет он, — мне есть в чем обвинить Марсьяля. Но я не понимаю вас обоих, ни того ни другого. Вы утверждаете, что ничего не помните. А он клянется, что не виновен. Вопреки всякой очевидности.

— И что же он говорит? — спрашивает Сильвен.

— Он признает, что звонил вам, — хорошо еще, что он не подвергает сомнению факт записи автоответчика. Но, по его словам, идти к вам передумал. Он счел, что гнев — плохой советчик и такая встреча может плохо кончиться. Для меня это уже полупризнание вины. Так что, вернувшись к себе, он сел за бутылку — тоже судя по его словам — и так, от стакана к стакану, забыл про свою решимость. Разумеется, свидетеля и вообще никакого алиби у него нет. Но вы, господин Дорель, ведь вы не видели его у себя с револьвером в руке? Так признайтесь же чистосердечно. Что толку его покрывать?

— Господин комиссар, даю вам слово, я не прослушивал свой автоответчик.

— Ага! — ликует Шатрие. — Вот деталь, которая пришла вам на память.

— Да нет. Дело совсем не в этом. Вы же понимаете, что, прослушав такое сообщение, я запер бы все двери. Насторожился. Из новой дискуссии между нами ничего хорошего получиться не могло.

— Вы так говорите. Но мне очень хотелось бы точно знать мотивы вашей стычки. Даниель Марсьяль утверждает, что он их не знает.

— О-о! Я взъелся на него из-за роли, которую он пытался увести у меня из-под носа. Проблема чисто профессиональная.

Комиссар невольно рассмеялся.

— Решительно вы держите меня за круглого дурака, господин Дорель. Кого вы пытаетесь убедить, что можно устроить мордобой, не поделив роли!

— Будь вы из мира кино, вас бы это не удивило.

— А нет ли между вами соперничества… ну, скажем, из-за женщины?

— Нет!

— Даниель Марсьяль сказал, что вы могли бы способствовать карьере мадам Дорель. Но если бы она не ушла от него к вам, он помог бы ей лучше вас.

— Бредни забулдыги.

— Словом, вы признаетесь в своей нелюбви к Марсьялю?

— Да.

— Впрочем, он тоже не любит вас. И этого не скрывает. Похоже, он и не догадывается, что тем самым навлекает на себя подозрения. Спрашиваю в последний раз: почему вы его покрываете? Что мешает вам говорить? Должно быть, у вас на это есть веская причина. Я хочу ее знать. И можете не сомневаться, узнаю. Нет? Вы предпочитаете молчать? Ну что ж. До скорого, господин Дорель.

Он стремительно встал, плохо скрывая дурное расположение духа. Остановившись в двух шагах от двери, он оборачивается и бросает:

— Вам предстоит давать свидетельские показания в суде, под присягой. Не забывайте этого.

«Гром аплодисментов, — злобно думает Сильвен. — Он хорошо обставил свой уход со сцены! Старый комедиант!» Сильвен не может простить себе, что не прослушал запись на автоответчике. Обычно он никогда не забывал это сделать. И вот достаточно одного раза, чтобы… Он стер бы сообщение Даниеля, и сегодня ему не пришлось бы задаваться вопросом, стоит ли выручать из беды этого чертяку.

Его раздумья прерывает Габи. Она принесла почту. Писем двадцать. Девушка подносит к его лицу продолговатый конверт сиреневого цвета.

— Гм… как дивно пахнет, — говорит она. — Письма ваших поклонниц. Понюхайте.

Сильвен с душевным трепетом вдыхает пьянящий аромат славы.

— Хотите, я зачитаю? — предлагает Габи. Она вскрывает конверт. — Ну, что я говорила!

— Однако же! Скажите на милость, — бормочет потрясенная Габи.

Она вскрывает другое письмо. Оно написано детским почерком.

— Бедная девочка, — комментирует Габи. — Обещайте, что ответите ей. Я сделаю это за вас, если вы еще не в состоянии писать.

— Согласен. Прочтите-ка еще одно письмо, и достаточно. А завтра постараемся их порадовать.

— Может быть, ваша жена могла бы нам помочь?

— Нет. Она ужасно ревнива.

— Еще бы! Могу ее понять. Я точно знаю: на ее бы месте… Замнем… О, это письмо короче.

— Какое нахальство! — восклицает Габи и, заглянув в плотный конверт, извлекает из него плоский ключик. — Ну и ну! Надеюсь, вы ей не ответите.

— Я принадлежу им всем, — объясняет Сильвен, — точнее, принадлежал. Все это в прошлом. И все же, если в один прекрасный день я окажусь на экране, мне хотелось бы еще разок стать тем, кем я был… своего рода рыцарем без страха и упрека. Чтобы наполнить их мечтания. Габи, унесите все это. И не надо сетовать на судьбу.

Дверь приоткрывается. Появляется глаз и четверть лица.

— Можно?

Дверь открывается… Ева.

— Мой агент, — поясняет Сильвен. — Похоже, речь пойдет о делах. Но мы не переборщим. Обещаю.

Габи, насупившись, удаляется. Сильвен задорно улыбается.

— Глядишь, она приберет меня к рукам, — шутит он. — Ну что ж, как видишь, я понемножечку выкарабкиваюсь. Спасибо, что прибежала.

— Я появилась бы и раньше, — говорил Ева, — но предпочла переждать шумиху… Всех этих фоторепортеров и журналистов. Тебе есть чем похвастать — ты здорово преуспел в саморекламе. Я прекрасно понимаю — ты сделал это не умышленно, но все бурлит на Елисейских Полях. Итак, тебе и вправду лучше?

— Вроде бы. Пуля выбрала себе самую безобидную траекторию. Чудом отклонилась от сердца. Похоже, я вскоре вернусь домой. Последние перевязки мне сделают на дому. Никаких проблем. Ну как, ты встречалась с Медье?

— Ах! Какой же он скупердяй! Спит и видит, как бы подписать с тобой контракт — это теперь, когда ты привлекаешь всеобщий интерес, — но при этом не особенно раскошелиться. Меня тошнит от этих субъектов, которые рвутся делать фильмы, а в карманах у них негусто. Короче, мы поладили.

— Пять картин?

— Держи карман шире. Одна.

— А он ведь обещал.

— Естественно. Обещания дешево стоят. Я на него поднажала и добилась потолка — триста тысяч. Читай проект контракта. Я постаралась, чтобы под тебя не подложили мину, и добилась параграфа, который придется тебе по душе: сценарий подлежит обсуждению с тобой и должен быть тобой принят. О повторении таких номерочков, какие они вытворяли с «Вертером», не может быть и речи.

— Есть ли у него в планах какой-либо конкретный сюжет?

— Пока что нет. Это уже по части Семийона. Что ты хочешь — он на него молится. Кстати, Семийон намерен вскоре тебя навестить. Возможно, завтра.

— А Даниель? Какие новости у него?

— Пока ничего определенного. Но по-моему, его признают виновным. Стрелял в тебя он, кто же еще… Послушай, Сильвен, ведь мне ты можешь сказать все. Эта история с амнезией годится для газет. Я не верила в нее ни единой секунды.

Сильвен мгновенно прикинул: выгодный контракт, свобода выбирать сюжет… от этого по доброй воле не отказываются. А дальше поживем — увидим.

— Между тем это правда, — уверяет он. — У меня отшибло память.

Ева бросает на него опечаленный взгляд.

— Должно быть, у тебя есть свои резоны, — говорит она, — но ты меня знаешь: я не настаиваю. Она не ошибалась, твоя ясновидящая. Блицы, кровь, успех — все подтверждается. Если предстоящий фильм пойдет хорошо, ты вернешься на экран. Удачи тебе, дорогой. — Она по-матерински обнимает его, от нее пахнет одеколоном и табаком.

Сильвен ждет Семийона. Стоит кому-то постучать в дверь, как он весь съеживается и от нетерпения в его груди все замирает. Но это вовсе не Семийон, который так и не появляется, а его мать. Она приносит ему апельсины и плачет, потому что Николя может плохо кончить.

Психиатр, который донимает его вопросами. Тельма, которая шла к нему в больницу через весь Париж, чтобы нащупать его руку, принюхаться к нему. У нее по-прежнему серьезный вид. Она слушает его, но не слышит. Слова имеют для нее двоякий смысл, и истинным является не прямой, а оборотный. Она качает головой, странным, сонным голосом бормочет:

— Да… Да… Возможно, страница и перевернута, но не окончательно. Я по-прежнему вижу вспышки блицев, крики…

— А катафалк?

— Продолжает катить. — Она таращит глаза. — Что я сказала?

— Вы сказали: «продолжает катить» — о катафалке.

— Не обращайте внимания. Клиника — не такое место, где можно сосредоточиться… из-за всех этих людей, страдающих тут от боли.

Потом они принялись говорить о том о сем — просто болтать.

А Семийона все еще нет как нет. Какого черта он не идет! Сильвен не сумел бы объяснить, почему он ждет Семийона с таким раздражением и надеждой, но факт то, что отныне только этот человек что-либо значит для него.

Марилен приходит, когда только может. Приносит газеты, журналы, письма. Сообщает, что у них в кинотеатре повторно демонстрируется «Герцог Энгиенский». Она — вестница успеха, но Сильвен слушает ее вполуха. Он не может признаться ей в том, чего ему постоянно недостает — роли. Он подыхает из-за отсутствия персонажа, в которого готов вложить силы, уже возвращающиеся к нему. Ах, как же он сожалеет об упущенном Вертере!

— Ты меня слушаешь?

— Да, милая, да.

— Я сказала, что вчера вечером ему предъявлено обвинение.

— Кому — ему?

— Даниелю, кому же еще?

— Даниелю предъявлено обвинение?

— Ты невыносим, бедняжка Сильвен. Да, Даниелю предъявлено обвинение. А ведь это имеет к тебе прямое отношения. Если ты и уцелел, то отнюдь не по его милости.

— Как? Он признался?

— Нет. Детали пока не обнародованы. Надеюсь, ему влепят по меньшей мере лет десять. За содеянное. И пусть еще меня поблагодарит. Ведь стоило тебе сказать слово, и…

— Оставим этот разговор.

— Ты чересчур добр, в этом вся беда. Уверяю, на твоем месте я бы…

Сильвен не желает обсуждать эту проблему, но про себя обдумывает ее с разных сторон. Ему кажется очевидным только одно: что бы он ни сказал комиссару, тот ему не поверит. На месте комиссара он рассвирепел бы, услышав: «Да, я пытался покончить с собой, но не могу это доказать, так как мое предсмертное письмо исчезло вместе с пистолетом». Какое-то время он считал, что для оправдания Даниеля достаточно его, Сильвена, искреннего признания. Но вот желал ли бы он снять с него обвинение — вопрос уже другой. И поскольку он по меньшей мере заводила в этой игре, то вправе прикидывать ходы и последствия. Однако игра приняла такой оборот, что он не всегда решается посмотреть правде в глаза. Факт то, что он ничего не может сделать для спасения Даниеля. Отныне надо полагать, что письмо и пистолет исчезли безвозвратно, а значит, Даниеля осудят.

Поцеловав мужа, Марилен уходит. А неотвязная проблема остается сверлить его мозг. Либо «вор» — некто затаивший зло на Даниеля, и в таком случае письмо и пистолет навсегда исчезнут, либо этот человек ненавидит его и в таком случае, используя письмо и пистолет в целях шантажа, станет вымогать у него деньги. Сильвен почувствовал, как почва словно ускользает у него из-под ног. Он закрывает глаза, сжимает кулаки и сосредоточивается на такой мысли: «Допустим, я вор, но меня интересуют не деньги Сильвена Дореля. Мне нужна его шкура. Я начну посылать ему выдержки из злополучного письма и стану доводить его до белого каления, пока он не разоблачит себя сам, опасаясь, что в противном случае я обнародую это письмо. И тогда ему останется либо смолчать, либо заговорить — в любом случае его карьере крышка. Более того, если Сильвен все же говорить откажется, добьюсь, чтобы о его подлости узнали журналисты. Подумать только! Человеку посылают фотокопию письма, с помощью которого он сможет доказать полиции, что хотел покончить жизнь самоубийством, а значит, Даниель Марсьяль не виновен, а он отмалчивается, спасая собственную карьеру. Он способствует осуждению безвинного! Так пригвоздим же подонка к позорному столбу! И пусть люди приходят смотреть на него и плюют ему в физиономию!..»

Сильвена прошиб пот. Он ищет, как бы себя успокоить. Поскольку он не может сказать, кто находится под подозрением — Даниель или же он сам, — это оставляет ему один шанс из двух. Раз вор не подает признаков жизни, тем хуже для Даниеля. Если он так или иначе объявится, это обернется катастрофой. Одно из двух. Орел или решка.

По счастью, подобные разгулы воображения, сжимающие ему горло, длятся не долго. Усилием воли Сильвен преодолевает их. Его мышцы, нервы, кости голосуют за жизнь, и он всплывает на поверхность, но иногда не обходится без повышения температуры, и тогда ему запрещают вставать, хотя вот уже два дня, как, поддерживаемый Габи, он делает свои первые шаги по палате. Ему также запрещено пользоваться телефоном, хотя аппарат у него под рукой и стоит ее только протянуть… эдакое постоянное искушение. В сущности, ему запрещено думать.

Габи лезет из кожи вон: все делает за него, обеспечивает контакты с внешним миром, то есть с падкими на сенсацию журналистами, которые околачиваются в больнице; она снабжает его газетами, в которых тайна дома в Нейи продолжает занимать полстолбца, случается, даже на первой полосе. Внимание публики переключилось теперь на то, что называют «случай Дореля». Неужто Дорель и вправду забыл, при каких обстоятельствах на него совершено нападение, или же он пытается кого-то покрывать? В споре на эту тему невропатологи приводят примеры амнезии, в частности как результат нарушенного кровообращения; в некоторых случаях она бывает продолжительной. Другие хроникеры, напротив, не без сарказма, напрямую говорят о симуляции. Так, например, Габриель Вуазен пишет, что Сильвен Дорель ведет себя благородно, а Гастон Мурье в «Экспрессе» заходит в своей оценке еще дальше. Его статья так и озаглавлена:

Сильвен долго обдумывает эту фразу — прозрачно-ясную и абсурдную одновременно. Нет, Дорель не хочет пощадить Марсьяля. Что требуется узнать — это почему Марсьяль хочет пощадить Дореля, если только именно он и украл письмо и пистолет. В конце концов, ему было бы достаточно сказать: «Дорель хотел покончить самоубийством. Вот доказательства». А если он этого не говорит, значит, у него нет этих доказательств. И тогда остается одна гипотеза — о человеке-невидимке.

Этот Гастон Мурье, скорее всего, скрываясь под псевдонимом, разложил всю ситуацию по полочкам. Никто, за исключением Марсьяля. Войдя в кабинет мужа, Марилен нашла его там бездыханным, по всей видимости — мертвым, и тут же изъяла доказательства самоубийства, просто-напросто во избежание скандала. В этот момент она и не предполагает, что Даниель угодит в ловушку. И когда эта ловушка захлопывается за ее бывшим мужем, то объявить правду уже слишком поздно. Возможно, она даже и не против того, чтобы Марсьяля арестовали. Наконец-то она отыграется за все унижения, которые претерпела по его милости.

Честное слово, все получается очень складно. Если все это — дело рук Марилен, то он спасен. Но нет, исключено — ведь при таком раскладе она прочла бы письмо и, получив эту страшную пощечину, нанесенную им всем, уже не посчиталась бы ни с каким скандалом.

«Просто не знаю, что и думать. Как же мне все это осточертело! Ну что ж, будем считать, что это дело рук человека-невидимки», — заканчивает свои раздумья Сильвен.

И тут без всякого предупреждения заявляется Семийон. Семийон, который сотрясает воздух еще сильнее обычного. Он сменил дубленку на короткий поношенный макинтош. Швырнув его в изножье кровати, с веселым нетерпением пожимает Сильвену руку.

— Ах, Вертер, Вертер! — укоризненно говорит он. — Какого черта ты чуть было не дал угробить себя приятелю? И все же, понимаешь, я не склонен думать, что это Даниель. Он любитель заложить за воротник, но парень не злой. Ну а в остальном дело вроде бы идет на поправку, а? Хороший цвет лица! Свежая кожа! Ты еще дешево отделался. И когда же они выпустят тебя на волю? Ведь работать в этой конуре — не подарок. Тут нет даже пепельницы. У тебя там, конечно, будет вольготнее.

— Считай, деньков так через десять.

— Ладненько. Потерпим. Это не так страшно.

Схватив за спинку ближайший стул, он усаживается на него верхом.

— Хочу тебе также сказать, старик, что мне пришлось изрядно попотеть в поисках сюжета по твоей мерке. Он тоже хорош, этот Медье! Вообразил себе, что стоит щелкнуть пальцами, и такая история остановится перед тобой, как такси. Но у меня есть наконец недурственная идея.

Отогнув обшлаг рукава и взглянув на часы, он продолжает:

— Я купил по случаю старый «пежо», но у меня вечно нет монеток для автомата, а в некоторых кварталах с парковкой целая проблема. Так что объясню тебе в двух словах. Меня навели на след газеты, когда писали про твою везучесть. Везучесть — такая штука, которая прилипает к человеку раз и навсегда. Это какое-то колдовство. Однако в хорошем смысле слова, понимаешь, к первому встречному-поперечному она не приходит.

— Да это просто-напросто удача, — раздраженно перебивает его Сильвен.

— Не говори так, старик. Ты в этом ничегошеньки не смыслишь. Не такая удача, которая раз-другой выпадает в рулетке. А примета существа исключительного. Везучий человек проходит невредимым сквозь огонь и воду, ему не страшны аварии, он как бы человек, которому на роду написано выжить при любых обстоятельствах. Вот поэтому на сегодня тема везучести очень киношная. Это нечто сверхъестественное, но к религии никакого отношения не имеет. Сечешь?

— Допустим. Ну и что дальше?

— А то, что помимо темы везучести мне также потребовался персонаж, стоящий в одном ряду с теми, каких ты уже сыграл.

— Ты забываешь, что все они кончили очень плохо.

— Да, знаю. Просто я хотел сказать — персонаж симпатичный, элегантный, романтичный сверх всякой меры. Так вот, я нашел его. Более того, я его домыслил. Вообрази себе: герой с отличной фактурой. А? Офицер… И при всем при том — везучий. Не догадался? Это Бурназель, старик. Анри де Бурназель.

— Бурназель? Не тот ли, кто потопил свое судно?

— Э, нет. Ты перепутал войны. Мой Бурназель восходит к войне тысяча девятьсот тридцать третьего года в Марокко. Ах! Я изучил все досконально. Перекопал массу исторических материалов. Похоже, Бурназель был офицером исключительной отваги. Он стремительно бросался в атаку впереди своих солдат, и все вокруг получали ранения, тогда как он неизменно возвращался из сражения цел и невредим в своей форме красного цвета. Скажешь — везуха? Все дело в его одежде. Красный казакин с начищенными до блеска металлическими пуговицами. Доломан.[21] Тут я могу ошибаться, но мне видится такой вот длинный, до пят, китель, разумеется — красного цвета. И к нему синее кепи с маленьким полумесяцем над козырьком. В таком одеянии ты будешь смотреться как картинка, клянусь. Погоди, забыл главное. В один прекрасный день, а именно двадцать восьмого февраля тысяча девятьсот тридцать третьего года, Бурназель получил приказ свыше больше не надевать эту свою яркую форму, которая слишком бросается в глаза неприятелю. Он подчинился приказу и был убит.

Красиво, а? Какой фильм! Ясное дело, на съемки мы поедем не в Риф… А в пески Эрменонвиля, что тоже весьма эффектно. Мы также изменим имена. Мне очень нравится это звучное имя — Бурназель. Но мы не вправе распоряжаться славой национального героя по своему усмотрению. На сей счет Медье очень щепетилен.

— Согласен, — допускает Сильвен. — Идея интересная. Но это всего лишь идея. А не сюжет.

— Да-а! Тут ты просто припер меня к стенке. Потому что жизнь Бурназеля — прямая линия. Ни малейшего отклонения, ни малейшей шалости. Он был не из тех молодцов, которые живут в свое удовольствие. Так что нам придется додумывать. Но у меня как раз есть еще одна идея. Может, ты слыхал про отца Фуко?

— А как же!

— Он прожил бурную молодость.

— Вполне возможно.

— Значит, так… Ты следишь за моей мыслью? Мы берем отрезок жизни отца Фуко до обращения к вере и прививаем его к биографии капитана Бурназеля. У нашего персонажа будет молодость одного — с его проказами и карьера другого — с его везухой. И все останутся довольны. Тут тебе и шуры-муры, и идеалы.

— От целомудрия вы не помрете.

— Какое, к черту, целомудрие! От меня требуют историю. Я ее рожаю. Рожаю — это для красного словца. Мне остается сесть и написать ее, но в общих чертах у нас она есть. И если ты согласен, я пошел за сценаристом.

— За Густавом Мейером?

— Нет. Мейер — барахло. Он всегда воображает, что умнее его нет. А мне нужен сценарист, которому говоришь: делай так, и он делает, как ему сказано. Нет, я подумываю о Жераре Мадлене. Он неплох. Написал две или три вещицы, которые прошли не без успеха. Я приведу его к тебе, когда пожелаешь.

Еще взгляд на часы.

— Черт! Если со штрафом обойдется, считай, что мне повезло. Значит, мой план тебе ясен. Фуко, Бурназель, везуха. Убегаю. Скажи-ка, а ведь эта малышка, которая за тобой присматривает… меня бы долго уговаривать не пришлось. До завтра. Чао!

Тишина в палате восстанавливается. Сильвен обдумывает странный прожект Семийона. Но в сущности, не более странный, чем прожект «Вертера», а ведь он тогда соглашался. Что представляет собой сценарий, правдоподобный с виду, но лишенный стиля и еще не воплощенный в образы?

Это болванка — все равно что деревянный манекен для портнихи. Не следует торопиться, ввязываясь в это дело. Сначала навести справки. Прочесть, что написано об Анри Бурназеле. А потом предоставить действовать этому Семийону, чьей энергии Сильвен завидует. И очевидно, как только контракт будет подписан, объявится человек-невидимка, вымогатель, и потребует свои комиссионные, ибо сомнений нет — за тайной скрывается грязный шантаж в целях вымогательства. Теперь Сильвен в этом глубоко убежден. Из всех гипотез, какие он сформулировал для себя, такая — простейшая, а значит, и самая вероятная. Ну что ж — он заплатит. И снимется в фильме. Сыграет Бурназеля. И почему бы везучести Бурназеля не распространиться и на него самого?

Успокоившись, расслабившись, Сильвен дремлет до прихода Марилен. Милашка Марилен! Она помогает ему приподняться на подушке. Прибирает на прикроватной тумбочке. Какие новости? Так вот. Друзья Даниеля суетятся, пытаясь склонить общественное мнение в его пользу. Даниель выбрал себе адвокатом мэтра Борнава.

— Борнав поможет ему выйти сухим из воды, — говорит Марилен.

— Не скажи. Мне нанес визит Семийон. Он может кое-что нам предложить.

— Мне тоже?

Какой внимательной, какой трогательной она вдруг стала. Глаза преданной собаки, ожидающей ласки.

— Да, я так думаю, — говорит Сильвен. — Но не будем обольщаться. Поищи мне информацию об Анри Бурназеле. Посмотри в историческом разделе «Ларусса». Там найдешь полную справку.

— Кто такой этот Бурназель?

— Объясню тебе, как только разберусь с этим сам.

— Господи, когда же мне дадут стоящую роль?

Ее прямодушие обезоруживает. Она непреложно верит в свой талант. Ей и в голову никогда не приходило, что она ничего особенного собой не представляет. Мила, слов нет, но лишена подтекста, той женственности, какая составляет особую прелесть представительницы женского пола.

Сильвену ужасно хочется сделать ей приятное. Ему никак не удается припомнить, что именно написано о ней в том злосчастном письме. Что-то злое-презлое.

— Я прослежу, — обещает он.

Она присаживается в изножье кровати.

— Понимаешь, мне так хочется получить роль в духе тех, какие играет Фейер.[22]

Сильвен так и подскочил.

— Эдвиж Фейер? Ничего себе!

— А что? Думаешь, мне не сыграть даму из буржуазной среды?

— Я поговорю с Семийоном. Решаю не я.

— Ах! Вот видишь. Ты сразу идешь на попятную.

Сильвен спрашивает себя, а не будет ли он смешон рядом с Марилен. «Как жаль, что не все исполнители в фильме на уровне его сюжета!» Такие слова можно будет прочесть в рецензии. Марилен смажет его возвращение на экран.

— Не мучь меня, Марилен. Прошу.

Марилен направляется к зеркалу в туалетную комнату подновить макияж.

— Кстати, — бросает она, — я опять виделась с Шатрие. — Она произносит слова с паузами, так как одновременно подкрашивает губы.

— Что ему от тебя надо?

— Да все то же.

Она возвращается, глядясь в карманное зеркальце.

— Идиотские вопросы, — продолжает она. — В данный момент ему интересно, в какой позе я тебя застала — свисали ли у тебя руки или они лежали на письменном столе. И потом, не сдвинула ли я что-нибудь на нем невзначай, пока звонила в полицию.

— И что же ты ему ответила?

— Что он начинает мне надоедать. Что правда, то правда. Как будто у меня было время смотреть на то, на се и опять на то. Да я уже не знала, на каком свете нахожусь, и мои руки дрожали так, что я с трудом набирала номер полиции. Как ты глуп со своими вопросами. Стоит мне обо всем этом только подумать, я начинаю плакать. И немудрено.

Приложив к ресницам салфетку, она снова удаляется в туалетную комнату.

— Знаешь, — сообщает она оттуда, — дома тебя ждет обильная почта. О-о! Ничего интересного. Открытки с любезностями. Как если бы эти подонки, которые все эти годы тебя знать не знали, не переставали тебя любить. Считай, что Даниель оказал тебе неоценимую услугу. Кстати, угадай, что сказал мне вчера вечером по телефону Мерсье. «Сильвен наверняка вернется на экран. Эта пуля обернется для него крупным выигрышем!» Он в своем репертуаре, этот Мерсье. Занятный тип.

Марилен появляется снова, как новенькая, и старательно натягивает перчатки.

— Что бы такое принести тебе завтра, зайка?

— Несколько моих фотографий, пожалуйста. Я поставлю на них автографы для тех, кто мне сюда написал.

— Я могла бы сделать это за тебя.

— Мне необходимо хоть чем-то заняться. И подумай о Бурназеле.

Марилен уходит. Габи приходит. Никакой возможности побыть одному.

— К вам пришел какой-то господин и спрашивает, можно ли ему вас повидать. Его зовут Жерар Мадлен.

Сценарист! Он не заставил себя ждать.

— Разумеется. Пусть войдет.

Мадлен подходит к кровати. С виду очень моложав. Производит впечатление человека неловкого и смущенного. «Он робеет», — подумал Сильвен и испытал позабытую радость.

В руках у Мадлена защитный шлем, и он высматривает, куда бы его положить. На нем черная блестящая форма мотоциклиста. Он бесшумно садится на стул, как заблудившийся Фантомас.

— Семийон мне все объяснил, — поясняет он. — И попросил меня прийти.

Мадлен оглядывает палату.

— Вы считаете, мы могли бы приступить к делу прямо здесь?

— Нет, — отвечает Сильвен. — Мы будем работать у меня дома, но подготовить почву можно и тут. Не стану скрывать, у меня слабое представление о Бурназеле. Семийон упоминал про Риф. Что такое этот Риф?

— Сам я там не бывал, — чистосердечно признается Мадлен. — Риф — горный массив где-то на юге Марокко. Своего рода пустыня.

— Наподобие Сахары?

— Ничего похожего. Судя по нескольким снимкам, какие мне удалось раздобыть, там сплошной галечник. Вообразите себе Овернь, но при этом сплошь горные пики, осыпи, сьерры. И ни единой травинки. Потрясная декорация!

— Похоже, она вас очень вдохновляет.

— Это правда. По-моему, чтобы чувствовать себя там в своей тарелке, надо самому быть человеком непредсказуемым, крутым, неуравновешенным… сорвиголовой, один на один с отвесными скалами. Это важная ремарка для характеристики нашего героя.

«Литературщина чистой воды, — говорит себе Сильвен. — Он симпатяга, этот малый, но Семийон быстро отобьет у него всякую охоту разглагольствовать».

— Придется все снимать на натуре.

— Дорогое удовольствие, — возражает Мадлен, — но в нашем распоряжении Испания или Югославия.

— И с кем же сражался там Бурназель?

— Вот этот момент — самый щекотливый. Он сражался с берберами. И сколько бы мы ни переносили действие во времена колониализма, фильм предназначен для современного зрителя, который станет его смотреть сегодняшними глазами. Медье не хочется прослыть империалистом и расистом. Однако у меня есть задумка. Помните голливудскую картину «Пропавший патруль»? Там враг остается невидимым от начала фильма до конца. И это воздействует на зрителя гораздо сильнее, чем если бы на экране мельтешили бурнусы. Так вот, таким приемом можно было бы воспользоваться и нам.

— Но тогда вопрос, кто же убил Бурназеля, навсегда останется без ответа, — удивляется Сильвен. — А вы не боитесь тем самым загубить легенду о Бурназеле?

— В том-то и дело! — вскричал Мадлен. — В нашей истории нет и речи о том, чтобы показать забияку — критики нас за это сотрут в порошок, — но человека, смело идущего на смерь по мотивам, которых я пока что не знаю. Но мотивы эти наверняка любовного характера. Поняли? Так что враг остается у нас чем-то абстрактным, анонимным. В сущности, враг нашего героя — он сам, собственной персоной.

— Словом, вы подменяете сражение на поле боя психологическим конфликтом?

— Вот именно. Разве не такого персонажа вы хотели бы сыграть?

— Да, — задумчиво отвечает Сильвен. — Да, может быть. Я просто задаюсь вопросом, а не займусь ли я тут совращением героя, как совращают малолеток?

Мадлен рассмеялся.

— Да нет же, — говорит он. — Просто мы делаем сегодня фильм с образами прошлого. Иными словами, современный вестерн. Потому что приключения Бурназеля — вестерн чистой воды.

Сильвен перебрался из больницы домой. Ему все еще предписана осторожность. Он должен жить, насколько это возможно, в замедленном темпе. Перед его уходом Габи, расплакавшись, поцеловала его, и между ней и Марилен чуть было не разыгралась сцена, тем более неуместная, что их подстерегали многочисленные журналисты и фоторепортеры. Сильвену пришлось лавировать между вопросами двоякого рода: «А правда ли, что вы собираетесь сниматься?» и «К вам начинает уже возвращаться память?..» Марилен на ходу отвечала за мужа. Когда машина тронулась с места, к дверцам, как осенние листья, прилипли ладони и лица, а вспышки блицев хлестали Сильвена по глазам. Он чувствовал себя усталым и счастливым.

А между тем некоторые газеты все еще обрушивались на него, поскольку Даниель возвещал теперь о своей невиновности пуще прежнего. Мэтр Борнав заявил журналисту, бравшему у него интервью: «Я не подвергаю сомнению чистосердечие пострадавшего, однако не могу заставить себя не считать странной его внезапную утрату памяти, что наносит моему клиенту все больше урона. В конечном счете она оборачивается для него завуалированным обвинением. Не желая сваливать вину на бывшего приятеля, Сильвен Дорель предпочитает молчать, ссылаясь на то, что забыл сцену покушения, — а это позиция двусмысленная, равнозначная словам „я предпочитаю не вспоминать“. Но если Даниель Марсьяль не виновен, вопреки всему тому, что явно говорит не в его пользу, тогда я спрашиваю вас, кого же покрывает Сильвен Дорель?»

Это заявление наделало много шума. И Сильвен подумывает о том, кого однажды назвал человеком-невидимкой. Он ничего не может ни сделать, ни сказать. У него равные основания и для страха, и для надежды. Он подобен одинокому путнику под черным от туч небом. И его единственное прибежище — сценарий о Бурназеле. А тот продвигается ни шатко ни валко, так как Семийон все время разрывается на части. Он то звонит: «Еду!» — и не приезжает. А то ссылается на отсутствие времени, а минуту спустя заявляется впопыхах и удивляется, что Мадлена нет. «Безобразие! Я ему покажу! Завтра мы будем корпеть до тех пор, пока у нас искры из глаз не посыплются».

Сильвен собрал о Бурназеле все, что смог, — несколько статей, книгу. Оказалось, что этот прославленный герой — образ, дающий пищу как сердцу, так и уму. Сильвен живет в его обществе, восхищается им; он ощущает себя перед ним, как начинающий пианист перед Моцартом. Засыпая, он бродит по его стопам в горных ущельях, теснинах Северной Африки и по гребню Антиатласского хребта. Ему хотелось бы стать хищной птицей, чтобы летать над умопомрачительным переплетением оврагов, остроконечных отвесных скал и крутых обрывов в долины, откуда можно обрушиться на конвой горцев, уцелевших при сражениях в Атласских горных кряжах или в Тафилалеге; на шайки свирепых воинов, которые не берут врагов в плен…

Сильвену приходила на ум такая мысль: его папа был бы вполне достоин стать соратником Бурназеля. Возможно, аптекарь относился к людям той же закалки, что и этот офицер. И вот он, презренный Сильвен, воплотит такой характер на экране. Сыграть Вертера было бы куда проще. Передать отчаяние любви каждому по плечу. А вот хладнокровно принести себя в жертву!.. Ибо в конце концов Бурназель взбирался, можно сказать, ступенька за ступенькой по круче Бу-Гафера, заведомо зная, на что идет, не защищенный красным костюмом. Смерть подбиралась к нему все ближе: вот она в двадцати, пятнадцати, десяти шагах…

Сильвен думает о своем жизненном опыте. У него за плечами свой Бу-Гафер. Только он бросился в смерть не очертя голову, а подобно лунатику, который падает с балкона. Тогда как Бурназелю пришлось осознанно идти на неминуемую гибель, заведомо зная, что «это случится там». У Сильвена хватает воображения представить себе эту картину и, съежившись в кресле, оттолкнуть от себя. Нет! Такая роль ему не по плечу. Разве что Семийон придумает, как приблизить образ Бурназеля к нему. Почему бы у этого офицера не могло быть расхожих причин искать смерти? Да-да — резонов мужчины, а не резонов солдата. Но лучше всего было бы предоставить молодому сценаристу свободу действий. В конце концов, возможно, он-то и приближается к истине со своей дерзновенной идеей современного вестерна. Сильвен задает ему сакраментальный вопрос:

— А вы не считаете, что можно представить дело так, как если бы у Бурназеля имелись личные мотивы распроститься с жизнью? Не принизит ли это его образ?

Все трое собрались у него в кабинете. Семийон только что присоединился к ним. Он ест сэндвич.

— Не обращайте на меня внимания, ребятки. С утра некогда было пожрать.

Не переставая жевать свою ветчину, он задумывается и с полным ртом изрекает:

— Не слабо, старичок. Согласен — героизм заключается в том, чтобы умереть по мотивам, которые не являются личными. Но ты спросишь меня, кому нынче это по плечу? Разве что камикадзе, готовому пырнуть себя кинжалом за идею, хотя она и выше его понимания. Так вот, для меня это фанатизм. Фанатик — такой тип, который, проявляя героизм, получает свою долю личного удовлетворения!

— Выходит, — уточняет Сильвен, — вы не верите в самоотверженность?

— Нет. Если бы она существовала, было бы кому рассказывать истории рыцарей «Круглого стола», которые нынче годятся только для детей.

— Я тоже их люблю, — бормочет Сильвен, вздохнув с облегчением.

— Тогда поехали дальше, — предлагает Семийон.

Он встает, стряхивает крошки, прилипшие к брюкам, обходит письменный стол и приглашает Сильвена уступить ему свое место.

— Сначала мне нужно кое-что вам объяснить, — говорит он. — У меня уже давно есть своя теория, но она продолжает работать. Поскольку мы ведем речь об историях, я спрашиваю вас, а что такое история? Заткнись, Мадлен. Я обращаюсь с вопросом к Сильвену.

— Ну как же, — отвечает тот. — История — это рассказ, а что же еще?

— Садись, двойка. Ты не смыслишь в этом ни бельмеса. Чтобы история состоялась, твой персонаж, то есть ты сам, — главный герой. Правильно я говорю? Так вот, он должен натолкнуться на препятствие. Препятствие — вот что движет историей. Не веришь — возьми любой роман, любую пьесу. «Британик»[23] или там «Бубурош».[24] Эта теория находит себе подтверждение на каждом шагу. Ты либо убираешь препятствие со своего пути — пример тому Нерон, отравивший Британика, — либо препятствие не дает тебе вздохнуть — случай с Бубурошем. Я называю это коллизией.

— И что дает эта ваша теория Бурназелю?

— Тут я пас. Для того мы и собрались, чтобы это обмозговать. Первое, что пришло мне в голову, — у нашего героя мог быть карточный долг, вот вам пример препятствия. Не имея возможности его оплатить, он ввязывается в опасную кампанию и расплачивается собственной жизнью. Видишь, несмышленыш, на первый случай это сгодится.

— Именно про это вы и хотите рассказать? — спрашивает Сильвен сценариста.

— Нет, — протестует тот. — Мы не собираемся делать роман в фотографиях. Мы просто хотели вас приободрить. Покуда у нас нет под рукой ничего, кроме главного героя — Бурназеля (назовите его как угодно). Семийон стремится вам доказать, что, танцуя от этой печки, можно построить законченный сценарий, используя прием наплывов.

— Прием коллизий, — поправляет его Семийон. — Проблема в том, что нам неизвестно, какое препятствие не смог бы преодолеть Бурназель.

— А что, если правдоподобного препятствия не существуете?

— Тогда не остается ничего иного, как вернуться к отправной точке, — терпеливо объясняет Семийон, — и сделать Бурназеля оасовцем.[25]

Он раскатисто смеется.

— Ха! Ха! Мой цыпленочек. И кто останется при этом в дураках? Сильвен.

Глянув на часы, он вскакивает:

— Черт! Опять меня оштрафуют. К счастью, транспортные расходы оплачивает Медье. Продолжайте без меня. До завтра.

Они по-приятельски тузят друг друга.

Семийон насвистывает за дверью. С его уходом Мадлену и Сильвену больше нечего друг другу сказать. Только что они чувствовали уверенность. Теперь они во власти сомнений.

— Будь бы только у нас имя взамен Бурназеля, — вздыхает Мадлен. — Что ни говори, а историческое имя впечатляет.

Они ищут подсказку по путеводителю Мишлена… Департамент Дордонь… Носель?.. Не фонтан. Савиньяк? Не пойдет — оно ассоциируется с капитаном Фракассом. Марколес?

— Не звучит, — замечает Мадлен. — Это надо признать.

Имя Бурназель вызывает совсем иные ассоциации.

— Нашел, — кричит Сильвен. — Ламезьер!

Они жуют это имя, пробуют на вкус, осязают языком и губами. Да, Ламезьер, пожалуй, подойдет.

— Может быть, оно звучит недостаточно благородно, — замечает Мадлен. — Отдает нотариусом.

— Или сельским врачом, — отмечает Сильвен.

— Вот именно. Окончание на «…зьер» довольно распространено среди представителей буржуазии.

— А что, если назвать его де ла Мезьер? — предлагает Сильвен. — В три слова.

— Ах! Замечательно! — воодушевляется Мадлен. Но тут же мрачнеет, шевелит губами, вытягивает их, щелкает языком. — Де ла Мезьер, — медленно выговаривает он. — А вы не находите, что на этот раз возникает образ корсара? И даже немножко пирата? Но ведь наша история могла бы с таким же успехом разворачиваться и на воде, верно?

— Де ла Мезьер, — как бы читает по слогам Сильвен с отсутствующим взглядом дегустатора, гоняющимся за решающим нюансом привкуса, и не может удержаться от смеха. — Как будто мы пробуем сыр, — шутит он.

Внезапно у Сильвена сжимается сердце. Ведь покуда письмо и пистолет еще гуляют по белу свету, он не вправе смеяться.

— Ладно, — говорит он. — Проголосовали за де ла Мезьера. Но прошу вас, не станем повторять «Вертера», который в конце концов растягивался во все стороны, как жвачка. Я от этого слишком настрадался. Мы рассказываем историю солдата. И точка.

Они еще немножко поболтали. Мадлен отмечает, что не следует упускать из поля зрения тему везучести героя. Впрочем, Бурназель — он же де ла Мезьер — по собственной воле идет навстречу смерти, отказавшись от красного казакина, который оберегает его от погибели, и тем самым лишается шансов на спасение.

— Я думаю о душераздирающем финале, — в заключение говорит Мадлен. В отсутствие Семийона он не прочь разыгрывать роль режиссера.

Правда, и Семийон сплошь и рядом ворует у Мадлена его привилегии сценариста. Тут уж кто кому сильнее отдавит ноги.

Берта приносит почту, и Мадлен откланивается. Еще одна стопка писем. Но взгляд Сильвена зацепился за голубой конверт — наверняка из магазина стандартных цен, и его сразу осеняет. Адрес выведен палочками наподобие ростков бамбука. Эдакая затейливая китайская иероглифика.

В конверте всего одна короткая строчка:

Это еще не конец, тоже выведенная бамбуковыми палочками.

Сильвену не хватает воздуха. Он упирается грудью о край письменного стола — в том самом месте, где пытался покончить собой, и замирает, словно боится, что при малейшем движении рана откроется снова. Итак, выбор сделан: принимаются за него, а не за Даниеля. Что же еще не кончено? Нервный срыв, толкнувший его на самоубийство? Выходит, эту фразу следует толковать как угрозу.

Сильвен пытается разгадать смысл подразумеваемой угрозы. «Это еще не конец». Однажды я довел себя до самоубийства. И начну заново? Нет! Скрытый смысл записки вовсе не в этом, с чего бы укравшему его письмо и пистолет стремиться уничтожить человека, который хотел себя уничтожить и без него и ни в ком не нуждается, чтобы все начать сначала? С другой стороны, должен же этот тип соображать, что его угрозы не могут восприниматься всерьез, поскольку адресованы тому, кому прекрасно известно — убийцы нет, а есть только незадачливый самоубийца.

Сильвен сжимает себе виски обеими руками. А не следует ли ему поставить в известность полицейского комиссара? Но ведь фраза-то сама по себе безобидная. Она может значить все, что угодно. Смысл, заложенный в ней, понятен ему одному. Послушайте-ка! А что, если таинственный корреспондент вовсе не тот субъект, который украл письмо и пистолет? Ведь он-то, как и полиция, предполагает, что его убийца промазал. В таком случае почему бы он вздумал рисковать и подменять его собой? Почему бы ему не дождаться момента, когда убийца повторит свой поступок? И более того. Данный субъект, само собой, думает, как и все, что жертва знает, кто покушался на ее жизнь, и не хочет его разоблачать. И поскольку считается, что я-то его знаю, зачем ему посылать мне анонимку? Я бы немедленно установил его личность. В таком случае зачем мне злостно утаивать его имя?

Сильвен чувствует себя заблудившимся в лесу гипотез, в туманных дебрях. Он перечитывает письмо снова и снова. «Это еще не конец». Обманывать себя бесполезно. Шантаж налицо. К чему доискиваться, а кто же украл вещественные доказательства самоубийства. Никто не мог их украсть, кроме человека-невидимки. Неоспоримо лишь одно: они находятся в чьих-то руках. Никто… кто-то! Эти слова дубасят Сильвена, как кулаками.

Появляется Марилен.

— Ну и ну! Я уже пять минут зову тебя обедать. Ты что, не слыхал?

Приоткрыв ящик письменного стола, Сильвен запихивает туда почту.

— Прости, — извиняется он, — я потерял счет времени.

Сильвен садится за стол. Есть ему не хочется.

— Дела продвигаются? — спрашивает Марилен.

— Я бы не сказал. У нас есть отправная точка, но все остальное пока что окутано мраком неизвестности.

Он с отвращением отодвигает коробочку с ампулами, содержащими тонизирующий препарат, который слывет очень эффективным. Тонизирующее средство для Бурназеля — это уже черный юмор.

— Как он — ничего, этот сценарист? — интересуется Марилен.

Она пытается завязать разговор, но Сильвен тянет с ответами. Нет, окончательный контракт еще не подписан. Надо подождать, пока сценарий оформится. Да, это дело нескольких дней. В конце концов, возможно… Все зависит от Семийона. Нет, они не забывают о хорошей женской роли.

— В сущности, — осторожно говорит Марилен, — тебе на это плевать. Да-да, достаточно на тебя посмотреть. Не знаю, о чем ты думаешь.

Она отодвигает тарелку, закуривает «Голуаз» и, выдыхая дым, стелющийся над жарким из телятины, уточняет свою мысль:

— Не знаю, о чем ты думаешь, но наверняка не обо мне. Как прикажешь это понимать: муж неделями не прикасается к жене?

— Ведь я был ранен, — оправдывается Сильвен.

— Хорошенькая отговорка! А теперь, не потому ли, что ты ранен, из тебя не выдавишь и словечка, ты дуешься, самое большее, что от тебя услышишь, — «добрый день — спокойной ночи». Ты витаешь в облаках, как впервые влюбившийся школьник. Любой женщине понятно.

— Понятно что? — вскипает Сильвен.

Марилен раздраженно гасит сигарету о край тарелки; тем не менее она еще сдерживается.

— Понятно, что ты завел любовницу. Она-то и стреляла в тебя, а ты не хочешь ее изобличить. Вот в чем заключается правда! О! Не трудись напускать на себя вид оскорбленной невиновности, бедняжка Сильвен. Уж мне ли не знать ваши мужские повадки. Не забывай, что я жила с Даниелем, который врал на каждом шагу. И он был мастак по части вранья — этого у него не отнимешь. А вот ты! У тебя на лбу написано; «Внимание! Я вру!» Так кто же она, эта любовница? И почему эта баба хотела тебя убить?

Сильвен слушает ее, испытывая чувство, похожее на равнодушное отчаяние. Стол между ними, словно неодолимая преграда. Теперь слова Марилен едва доходят до его сознания.

— Нет у меня никакой любовницы, — раздосадованно отговаривается он, словно имеет дело с придирчивым таможенником.

— Ты считаешь меня круглой дурой?! Прибереги придумку об амнезии для газет. Ты кого-то укрываешь — слепому видно. Если бы тебя ранил Даниель, ты бы давно сказал, ты был бы рад-радешенек от него избавиться. Кстати, посидеть за решеткой ему полезно. Будет время протрезветь.

— Нет у меня никакой любовницы, — твердит свое Сильвен.

Марилен извлекает следующую сигарету из пачки, по-прежнему лежащей возле ее тарелки, рядом с ломтиком хлеба. Ее рука дрожит, и пламя зажигалки тщетно ищет кончик сигареты.

— Заметь, я не делаю из этого драму, — говорит она.

Наконец-то сигарета прикурилась. Прикрыв глаза, Марилен вдыхает дым, словно живительный кислород.

— Я не делаю из этого драму, — продолжает она, — но и не хочу выглядеть кретинкой. Когда приятельницы, облизываясь, спрашивают меня: «Как поживает он, бедняжка? Какой ужас — потерять память в его возрасте», — это звучит так, будто я замужем за слабоумным старцем. Вот почему я спрашиваю тебя еще раз — как друг, а не мегера: кто она?

Сильвен передергивает плечами. К чему спорить? Что тут объяснять? Для придания себе веса он тянется к бутылке. Опережая его, Марилен ставит бутылку рядом со своим прибором.

— Прошу тебя, отвечай, — продолжает она. — И обещаю больше не возвращаться к этой теме. Ладно? Ты завел любовницу. Мне тяжело, однако в конечном счете это всего лишь преходящая неприятность. Но мне хотелось бы услышать, как такой неисправимый эгоист — уж я тебя знаю — умудрился настолько потерять голову, чтобы рисковать своей бесценной жизнью? Роковая любовь?

— Моя бесценная жизнь, — грустно бормочет Сильвен. — Знала бы ты, как мне на нее плевать.

— Давай, — настаивает Марилен. — Смелее. Хочешь, я облегчу тебе задачу? Эта баба приперла тебя к стене. Она предъявила ультиматум: «Я или она!» Но ты готовился играть Вертера. А Вертер и супружеская измена никак не вяжутся. И ты стал увиливать. Как это на тебя похоже! У нее иссякло терпение. И она хотела тебя прикокнуть. А ты играешь на публику, разыгрываешь благородного героя, куда там.

— Какой же ты можешь быть злюкой, — вздыхает Сильвен.

— Любящий становится злым, — объясняет она. — И ты испытал это на собственной шкуре. Взгляни на меня. Я люблю тебя — и я тоже, представь себе. И наверняка сильнее, чем она, коль скоро сношу и твое молчание, и твои выпады. В надежде, что тебе предложат роль, которая сделает тебя счастливым. Я почувствовала бы себя счастливой, зная, что счастлив ты, — да-да, это сущая правда. Ведь мне так мало нужно. Лишь бы сыграть время от времени хоть крошечную роль: горничной, няни, девушки с фермы. Я стала для тебя подобием силуэта, не так ли? Еще шаг, и ты меня забудешь.

Марилен стремительно встает из-за стола. Только бы не расплакаться у него на глазах. Она убегает и запирается в спальне. Сильвен остается один; его пальцы машинально разминают хлебный мякиш.

Послушавшись внутреннего голоса, он пошел бы умолять Марилен открыть ему дверь; все бы ей рассказал: «Я пытался покончить с собой. Нашло какое-то безумие. Прости меня». А она ответила бы ему со своей жестокой улыбочкой, какая была у нее только что: «Ты пустил себе пулю в сердце, потом, спрятав пистолет, уселся на прежнее место, готовый умереть? Такое достойно премии за лучшее исполнение мужской роли!» Он оказался в глухом тупике. И как сказал тот, другой: «Это еще не конец». Короткая фраза, которая сулит все, что угодно: ежечасную тревогу, невыносимые семейные сцены, бесчестье…

Сильвен наливает себе большой стакан вина, звонит Берте, приглашая ее убрать со стола, и уходит к себе в кабинет. Он пытается разобраться в создавшейся ситуации, но мысли разлетаются, подобно листве, опадающей по осени под порывами ветра.

Телефон. Тоска зеленая. Звонит Медье.

— Как поживаете, дорогой Сильвен?

— Мог бы и лучше.

— Да, Семийон так мне и сказал. Он считает, что вы чуточку рохля.

— Что-что?

— Думаю, он хотел этим сказать, что вам не хватает огонька. Нужно привыкнуть к его лексикону. Это правда, дорогой Сильвен? Сейчас не время дрейфить. Все, с кем я говорил о нашем проекте, в бурном восторге. Людям начинает приедаться вся эта серятина, наводнившая наши экраны. Разумеется, о том, чтобы повторить «Трех бенгальских стрелков», нет и речи. И все же почему бы нам не создать что-нибудь значительное и даже выдающееся? Знаете, что сказала мне вчера вечером Одетт Ферра — пресс-атташе в «Парамаунт»? «Вот роль для Дореля. Зря мы не привлекаем его к работе чаще!» Она права. Считайте себя мобилизованным, дорогой Сильвен. Вы нужны кинематографу! Вы еще не совсем оправились после ранения? Тем хуже. Отвечайте, как на перекличке: «Здесь». И вложите в этот фильм весь пыл своего сердца.

— Постараюсь.

— Спасибо. И можете на меня рассчитывать. Всегда готов вас поддержать.

Повесив трубку, Сильвен спрашивает себя: «И что меня дернуло сказать ему „постараюсь“? Я согласился плыть по воле волн. Я тухлятина, плывущая по течению».

Сильвен идет на кухню и, не осознавая присутствия Берты, сам готовит себе чашку растворимого кофе. Он хотел бы напрячь память, но та противится, не давая ему вспомнить точные выражения письма. Он вроде бы написал: «Вы, Медье, вы просто подлец…» Или, пожалуй, еще хлеще: «Вы настоящая сволочь!» Ну и видик же будет у этого Медье, когда письмо обнародуют, чего и следует ожидать. Его письмо — граната, от которой взлетят, к черту, и продюсер и фильм — вся постройка. Так почему бы не опередить события? Почему бы не сойти с трека немедля, сославшись на переутомление?

Сильвен расхаживает по кухне с чашкой в руке. Правда заключается в том, что, хотя надеяться больше не на что, он продолжает надеяться. Все последние годы он питал столько надежд, что это стало порывом, сдержать который в одночасье ему не по силам.

Уже не он цепляется за Бурназеля, а Бурназель цепляется за него. Но Бурназель — везунчик. Везучесть, которая способна охранить их обоих.

Снова телефон. Сильвен реагирует на его звонок, как собака на свист хозяина. «Опять надо идти!» И идет.

— Привет! — говорит Семийон. — Мадлен меня известил. Мезьер — это хорошо. В качестве имени предлагаю Альфонс. Это как раз на середине между Танкредом и Жан-Лу. Не вельможа, но и не плейбой. Потому как в делах подобного рода следует метить в самую точку. Ладно. Теперь вот еще что. Я раздобыл несколько фотографий Бурназеля. Не бог весть каких. Но оказывается, в те времена бравые мужчины носили усы. Генерал Жиро, генерал Катру — все как один усатые. Так что отращивай усы.

— Все, что угодно, — вскричал Сильвен, — только не это! Начать с того, что усы мне не пойдут. На худой конец, согласен на фальшивые, но не более того.

— Фальшивые! Шутить изволишь. На очень крупных планах это всегда бросается в глаза. А я как раз намерен снимать крупным планом под занавес, понимаешь, когда ты идешь на верную смерть. Так что давай! И не ворчи. Отращивай усы. Только без дураков. Не тонкие усики. Ты ведь не Зорро. А наподобие зубной щеточки — мужественно, но не выпячивая. Это дело трех недель. Что касается натуральных съемок, то я подумываю о Южных Альпах. Там есть засушливые места, которые подойдут нам один к одному. Я командирую туда на разведку своего ассистента. Ты, правда, с ним еще не знаком. Я вас познакомлю. Он приходится сыном нашему немецкому партнеру. Славный малый и киноман. Он с ходу загорелся, не в пример тебе.

— Что?..

— Да. Не в обиду тебе будет сказано. Невооруженным глазом видно, что ты никак не раскачаешься. Никак не подключишься к общему делу, как будто ты в него мало веришь. Но это придет. С завтрашнего дня работаем как черти. Мы доканаем эту историю. Кстати, если тебя осенит насчет названия — запиши. Название фильма — магнит, и нужно, чтобы оно притягивало, но ненавязчиво. Я дал такое задание и малышу Мадлену. Он предлагает «Побоище». Но это как раз из тех названий, каких следует избегать. Лично я хотел бы… Не знаю, чего бы я хотел. Что-нибудь броское, но в то же время благонамеренное. «Перст Божий»… «Третий час»… или же «Смерть праведника». Понимаешь, нам требуется благословение, и «Нувель обсерватер», и «Ла Круа». Если у тебя есть мозги, то самое время ими пошевелить. Чао!

Сильвен смутно припоминает, что именно он написал про него в своем письме: «Семийон — ваш сообщник…» Прочтя такую фразу, он озвереет пуще прочих.

Сильвен глотнул кофе. У него был горький привкус желчи.

Семийон является, как обычно, с опозданием. Он извлекает из кармана куртки банан, очищает его, комично напевая гнусавым голосом: «Люблю бананы — они без косточек». Затем плюхается в кресло, вытягивает ноги, зевая, подтягивает к себе пепельницу на ножке и бросает кожуру в ее чашу.

— Семийон до смерти устал, — изрекает он. — Ну так что вы придумали тут нового, ребятки? Что-что? Когда у вас такие физии, мне все ясненько.

Он достает трубку с обугленным бортиком и набивает ее большим пальцем в артритных узлах.

— А между тем все проще простого, и тут вовсе не требуются мозги вундеркинда. Ответьте-ка мне на вопрос, который я задал вам в прошлый раз: «Какое препятствие непреодолимо для нашего Альфонса де ла Мезьера?»

Молчание. Семийон глотает дым маленькими порциями, словно наслаждаясь чем-то вкусным.

— Как? — удивляется он. — Никто ничего не придумал? Послушайте, что такое, как правило, препятствие? А? По-моему, это ситуация, которая вам неподвластна. По причине слабинки в характере… Скажем так: недостатка, возобладавшего над всем остальным.

Семийон смеется утробным смехом, который разбирает его, как спазмы, отчего на сорочку сыплется раскаленный пепел. Он небрежно стряхивает его тыльной стороной ладони.

— Эти слова не мои. Успокойтесь. Так говаривал Мейер. У него была «теория семи смертных грехов», а у меня «теория коллизий». Мы с ним два сапога пара и, бывало, здорово чудили в Высшей киношколе. Заметьте себе, его придумка вовсе не так уж и глупа. В тот вечер мы подвыпили. Ничего крепкого и ровно столько, чтобы поразмыслить над своими возможностями. Мейер принимал себя за Канта. Мы спорили до одури. «Семь, — твердил он, перебирая пальцы и икая, — семь смертных грехов (ик!). Ты имеешь гордыню, зависть, ску… (ик!), то бишь сластолюбие… Сластолюбие — это мерзопакостно…» Он запутался в пальцах. Мне пришлось одолжить ему свои… «Чревоугодие, гордыня… Есть еще седьмой… Этот встречается… (ик!) редко». И он огляделся, словно только что его потерял. Я повел его к себе в библиотеку глянуть в словарь. Седьмым грехом оказалась леность.

Позабыв про все свои тревога, Сильвен от души смеялся. Чего бы он не отдал за такое вот умение балагурить, хорошо подвешенный язык, как у Семийона.

— Ну все, — сказал Семийон. — Хватит трепаться. Вам бы только шутки шутить. Итак: танцуйте от печки — от главного недостатка в характере нашего героя, — и вы получите желаемое препятствие. По Мейеру, существует семь драматических ситуаций, и только семь. Сейчас мы убедимся в его правоте. Начнем с гордыни. Итак, для нашего героя уступить в чем бы то ни было — тут выбор за нами — или не уступить — всегда вопрос чести.

Он стучит трубкой по ладони над пепельницей, и вокруг нее рассыпается пепел.

— Вообразите себе, что наш де ла Мезьер — своего рода сорвиголова. Его отец — высшее должностное лицо, ну, скажем, прокурор республики. Его мать, конечно же, из богатой семьи промышленников. А наш Альфонс отвергает все условности своей среды. Он проводит вечера на танцульках; затевает драки, попадает в аварии. Но все заканчивается для него благополучно. Беда обходит его стороной — не надо забывать про везение. В конце концов он идет добровольцем на военную службу. Но скверный характер остается при нем. Он вызывается участвовать во всех опасных операциях и продвигается по служебной лестнице. Короче, мы выходим на случай с Бурназелем. В моей подаче все это кажется несколько упрощенным. Но когда вы читаете в киноальманахе краткое содержание фильмов, шедевры и те кажутся не бог весть чем.

— А зависть — что дала бы она? — спрашивает Сильвен.

Семийон чешет за ухом кончиком трубки.

— Тут, милаша, дело тоньше. Это почти что твой случай, да не в обиду тебе будет сказано. Марсьяль и ты — приятели еще со школьной скамьи. Вы оба поступаете в театральное училище. Оба заканчиваете ее ex aequo. Оба влюбляетесь в одну и ту же женщину и по очереди женитесь на ней. Перенесем-ка все это на историю нашего героя и заменим кино армией. Там тоже один завидует другому и всячески старается обскакать соперника.

Семийон воодушевляется, вскакивает с места, подносит к глазу руку, закруглив пальцы в виде лорнета.

— Каждый из вас получил приказ взять высоту. Я вижу, как вы продвигаетесь под градом пуль. Чтобы сравнять шансы, Альфонс, сбросив казакин, устремляется вперед. И вот он выполнил задание первым. Но тут его сразила пуля. Великолепный кадр! Как бы это смотрелось! Волей-неволей, а зритель сопоставил бы жизнь и кино. Фильмы с ключом — ничего лучшего не придумаешь!

— Я пойду еще дальше, — изрекает Мадлен, еще не бравший слова. — Главный у нас, разумеется, Дорель. Поэтому нужно найти такой ход, чтобы его соперник, то есть Марсьяль, натолкнул его на мысль сбросить свой казакин, что было бы для него верным средством спровоцировать убийство ненавистного человека.

— Ах! Просто супер! — заходится Семийон. — Видишь, Сильвен… Но ты, похоже, не в большом восторге.

— Гм… дайте подумать… — бормочет Сильвен. — А не станет ли такой фильм похож на некую историю мести?

— Ну и что в этом плохого? — начинает возражать Семийон, но осекается.

Входит Берта с почтой в руках, и Сильвен, похолодев до мозга костей, оглядывает конверты. Ничего подозрительного. Помимо писем пришло два пакета.

— С вашего позволения, — извиняется он и вскрывает пакеты.

Два сценария! Сколько уже месяцев и даже лет ему никто ничего не отправлял, тогда как, бывало, с каждой почтой он получал сценарии, робкие предложения дебютантов или тексты, предоставляемые продюсерами на его суд. Сильвен растроган. Эти две рукописи наводят его на мысль о лососе, который возвращается метать икру в водоем после того, как воду очистили. А между тем в сердце его по-прежнему сплошная муть. Сильвен бережно укладывает пакеты возле телефонного аппарата.

— Итак, мы говорили…

— Мы говорили о грехе зависти, — напоминает Мадлен. — Похоже, ты не загорелся, тогда как мне думается, у нас в руках хороший сюжет, если копать его вглубь.

— Я предпочел бы сначала пройтись по всем вариантам, — настаивает Сильвен. — Что там у нас после зависти?

— Скупость, — сообщает Семийон. — Скупость — дитя тщеславия. К примеру, ты утаиваешь сведения, которые обязан был сообщить своему командиру. Допустим, ла Мезьеру дали задание разведать слабо исследованную территорию…

— Случай Ливингстона, — комментирует Мадлен.

— Точно. Он обнаруживает алмазные россыпи, а у него всего три нашивки и жалкие заработки. Разумеется, я опускаю перипетии, подвергающие его везучесть суровому испытанию: удав, львы — словом, картина тебе ясна. А в придачу на него нападают дикари, которых он непременно должен усмирить, если хочет…

— О! Хватит! — взмолился Сильвен. — Все это из арсенала фильмов категории «Б». А не могли бы мы целиться выше?

— Мы к этому уже подошли, — заверяет его Семийон. — Пока что мы примеряем варианты. Если ты останавливаешься на сластолюбии, то выходишь на избитую историю благородного сердца, загубленного ненасытной любовницей.

— Янингс в «Голубом ангеле»,[26] — говорит Мадлен.

— Отпадает, — сдается Семийон. — Мсье подавай что-нибудь новенькое? Тогда боюсь, что и обжорство нас далеко не уведет. Не сделать же из де ла Мезьера алкоголика? Или жертву ревности: капитан де ла Мезьер дерется на дуэли из-за женщины. Он убивает соперника, но теперь красавица от него с ужасом отворачивается. И тогда он добивается перевода в Марокко, где упорно ищет смерти, однако впустую — ведь он же везунчик.

— Чушь собачья! — решительно отмел Сильвен. — Пока вы не станете принимать эту историю всерьез, ни к чему путному мы не придем.

— Какой же он у нас, однако, сердитый, — говорит Семийон. — Итак, я продолжаю петь свои куплеты. На очереди — леность. Давай, лапочка, успокойся. Пробежимся по дорожке, пока не разогреемся. Меня лично устраивает вариант зависти.

Остановившись за спиной Мадлена, он кладет руки ему на плечи.

— Тебя тоже, а, несмышленыш? Чуешь? В этом что-то есть. Короче, танцуем от соперничества.

Он становится прямо перед Сильвеном.

— Пойми меня правильно, лапочка. Речь идет не о соперничестве мужиков из-за бабы. Или между спортсменами. А о соперничестве высочайшего класса, когда один заявляет другому: «Я значу больше тебя». Соперничество завоевателей полюса, если тебя больше устраивает. Это тебе уже не фильм категории «Б».

— Или соперничество между Маршаном и Кичнером, — встревает Мадлен.

Семийон хлопает себя ладонью по лбу — его осенило.

— Все в порядке. Если танцевать от этой печки, история выстраивается сама собой. Ах, дети мои, на сей раз у нас полный порядок.

Под тяжестью вдохновения Семийон плюхается в кресло. Воздев глаза к потолку и сведя кулаки под подбородком, он шепчет:

— Погодите… погодите… не перебивайте… Сильвен, ты капитан де ла Мезьер… Даниель Марсьяль тоже капитан… Вы знакомы еще со школьной скамьи в Сен-Сире, где готовят офицерские кадры, вы друзья-соперники… Вы поочередно женитесь на одной и той же женщине — следует использовать реальные ситуации всякий раз, когда это возможно. И вам обоим дают задание. Марсьяль отправится во главе колонны в Тимбукту и поднимется на север, навстречу той колонне, которой командует де ла Мезьер. Речь идет о необходимости составить карту дислокации непокоренных племен. Частые стычки с туарегами, везучесть — все это я опускаю… Важно, кто же пойдет скорее, проявит себя лучше, находчивей, смелее. Наконец обе колонны подходят с двух сторон к началу крутого спуска, где прочно обосновались повстанцы. Кто возглавит решающий натиск после многочисленных попыток, потерпевших провал? Победы добьется Сильвен, который и сложит там голову. Вот вам путеводная нить.

Он окидывает Сильвена взглядом портного, который снимает мерку.

— Тебя устраивает?

— В идеале, — вмешивается Мадлен, — хорошо бы, они играли оба. Один против другого. Марсьяль и Дорель! Вот это была бы афиша!

— Умоляю вас! — взмолился Сильвен.

— Он прав, — соглашается Семийон. — Если бы Марсьяля выпустили на свободу за отсутствием улик… И по-моему, все уже идет к прекращению уголовного дела за отсутствием состава преступления. Что бы тогда помешало вам играть вместе? Два соперника, которые примиряются на поле брани. Жизнь их противопоставила. Кино свело их вместе.

Он поднимает руку.

— Помолчи! Возражения потом. А сейчас дай нам заниматься делом. Мне уже видится потрясный сценарий.

Его прерывает телефонный звонок. Сильвен снимает трубку, слушает, шепчет в сторону Семийона: «Из секретариата Бувара».[27]

— Урра! — восклицает Семийон и без спросу хватает вторую трубку.

На другом конце провода слышится приглушенный голос, как бы извиняющийся за бестактность.

— Ходят слухи, что вскоре вы приступаете к съемкам…

— Да, совершенно верно.

— Правда ли, что это будет продукция «Галлия-продюксьон»?

— Правда.

— А не могли бы вы уже сейчас рассказать о распределении ролей?

— Это было бы преждевременно.

— Но вы, несомненно, получите важную роль.

— Конечно. И жена моя также.

— Кто ваш режиссер? Нам сообщили, якобы Жак Семийон.

— Так оно и есть.

— А сценарист — Мадлен?

— Совершенно верно.

— Хорошая творческая бригада. И разумеется, это Марсьяль стрелял в вас? (Смешок пересмешника.) Вы отказываетесь отвечать? А не согласитесь ли вы выступить по радио в программе Бувара?

Семийон мотает головой в знак несогласия.

— С удовольствием, — говорит Сильвен. — Только я все еще не в лучшей форме.

— Ну что ж, вам перезвонят. Спасибо.

— Уф! — выдыхает Семийон, пока Сильвен вешает трубку. — Бувар способен вытянуть своими вопросами всю подноготную, не успеешь и глазом моргнуть. Он Сократ по части светских сплетен. Я вовсе не желаю, чтобы о наших планах прознали слишком многое. Еще чуть-чуть — и он бы выведал у тебя все, как бы невзначай. Но очень хорошо, что они тобой интересуются.

— С вашего позволения, — говорит Мадлен, — я ретируюсь. Завтра я буду трудиться дома. Но послезавтра принесу законченный литературный сценарий. Согласны?

— Ступай, она ждет тебя не дождется, — шутит Семийон. — А тем временем мы, старики, еще немножко покорпим.

Дождавшись, пока Мадлен выйдет в сад, Семийон раскуривает трубку.

— Знаешь, ведь я твой друг, — начинает он. — Именно поэтому я безошибочно угадываю, что на душе у тебя кошки скребут. Давай выкладывай все начистоту, старикан. Без колебаний. У меня создалось впечатление, что ты все еще никак не оправишься после ранения. Возможно, нам следовало повременить, прежде чем привязать тебя к новому сценарию. А? Я прав?

— Да нет, не думаю.

— Тогда что же происходит? Ты перестал выходить из дому. А газеты хотя бы читаешь? Ты даже не осознаешь, что стал звездой, что твоя ссора с Марсьялем — главное событие этого месяца в Париже. Ты просто обязан воспользоваться этим обстоятельством, выходить на люди. О-ля-ля! Я знаю не одного человека, которые охотно поменялись бы с тобой местами. Но ты, похоже, чего-то боишься.

Сильвен молчит. Он с изумлением открывает для себя, что Семийон, быть может, ему и вправду друг. А почему бы и не Медье? И многие другие, кого он беспричинно ненавидел.

— Дело не в этом, — бормочет он.

— Ах! Ты говоришь со мной, как пациент с врачом! — вздыхает Семийон. — Может, тебе не по душе мой стиль работы? По-твоему, я разыгрываю из себя шута? Склонен халтурить? Ты хочешь, чтобы я себя раскритиковал?

— Сейчас я тебе объясню, — начинает Сильвен.

— Валяй! Давно пора.

— Бурназель… Не знаю, как бы это сказать… Я чувствую, что мне до него очень далеко — вот в чем беда. В моей жизни есть много такого, что он бы презирал.

Семийон дает время трубке погаснуть. Он удрученно смотрит на Сильвена.

— Предложи мне сыграть кого угодно, и я бы всей душой, — продолжает Сильвен. — Но только не Бурназеля!

— Начнем с того, — заявляет Семийон, — что Бурназеля больше нет. Есть де ла Мезьер. И потом, какого черта! Много ли ты знаешь актеров, которые сами были на высоте своих прототипов? Ты грезишь, право слово. Эй, проснись-ка, милый! Ты что, собираешься демонстрировать нам свои муки нечистой совести? В сущности, чего мы хотим, ты и я? Создать персонажа, который был бы живым, сложным, с плюсами и минусами, как и любой человек. А не бронзовую статую. Вот почему я думаю, что идея Мадлена хороша. Ты против Марсьяля. Но ты, как таковой, против такого Марсьяля, какого знаешь только ты один, поскольку много с ним общался. Вымысел? Лично мне на это плевать. Какой-то вымысел просто необходим. Но у каждого своя правда. Мне требуется твоя — вот и все. И если я заполучу также правду Даниеля, считай, что наша взяла. Ну как, по рукам?

— Попытаюсь, — смиряется Сильвен.

Он провожает Семийона до калитки, а на обратном пути обдумывает слова режиссера. Правда? Эта история соперничества двух армейских офицеров правду не выявит. Бурназель — человек, который меньше всего пекся о своей персоне. «Я, — думает Сильвен, — был обязан сразу же снять с Даниеля подозрения в покушении на мою жизнь. Что удерживает меня от этого?» Лучше такими вопросами никогда не задаваться.

Сильвен вскрывает несколько конвертов, зевает; он слышит, как в столовой Марилен разговаривает с Бертой. Почему это сегодня его не приглашают обедать? Он бредет в столовую. Марилен уже сидит за столом. Лицо злое. Настроение скверное. У Сильвена нет никакого желания ссориться. Он усаживается, как послушный ребенок, которого отругали. Но вскоре тишина, едва нарушаемая позвякиванием столовых приборов, становится невыносимой. Притворившись, что не замечает враждебности Марилен, он удовлетворенно сообщает:

— Сегодня утром мы славно потрудились.

Марилен не поднимает глаз. Он спешит присовокупить:

— Сценарий все еще не написан, но ты получишь хорошую роль. Хочешь, я тебе расскажу, на чем мы остановились?

Марилен кладет себе на тарелку еще ломтик семги, два листика салата. У нее непринужденные, естественные, чуть скучающие жесты путешественницы, которая обедает в ожидании поезда.

— Я уже говорил тебе про Бурназеля, — продолжает Сильвен. — Так вот, Бурназель…

Он рассказывает жене про жизнь и смерть офицера. Оспаривает ее возражения, как если бы Марилен участвовала в их беседе.

— Да, — говорит он, — такой вопрос невольно возникает. Но я бы ответил тебе… — Или же, силясь рассмеяться: — Такая мысль могла прийти в голову только женщине.

Марилен застыла, как глыба льда. Только ее взгляд переходит от застекленной двери к потолку. Она тут одна. Старательно жует, чтобы не располнеть. Наконец встает из-за стола.

— А десерт? — вскипает Сильвен.

Марилен выходит из столовой, не реагируя. Сильвен, швырнув на стол салфетку, звонит Берте.

— Что с ней происходит? — спрашивает он горничную.

— С мадам? Понятия не имею. Она не в настроении с самого утра. Вам письмо.

— Письмо? Какое еще письмо?

— Письмо как письмо. Мадам велела отдать его вам, когда она уйдет из дому.

— Ну так ступайте же за ним, чего вы ждете?

Берта возвращается и протягивает Сильвену конверт, который он немедля вскрывает. В нем лежит другой, сложенный вдвое. Узнаваемый почерк. Пальцы его дрожат, как при высокой температуре.

Старательно выведенные палочки. Он извлекает из конверта сложенный вчетверо листок бумаги. Его мысли забегают вперед. Они предприняли атаку на нее. Конец света! Развернув бумагу, он узнает свой почерк.

Неизвестный принял меры предосторожности и, сняв ксерокопию с письма, рассылает фрагменты. Эти фразы еще сравнительно не так уж оскорбительны. Никакой возможности откреститься: Марилен прекрасно знает почерк мужа и, должно быть, уже извелась, задаваясь вопросом: что же все это означает? У кого находится письмо, предназначавшееся ей, которое Сильвен так и не отправил? Может, он написал его из желания сделать приятное своей любовнице? Ибо это странное письмо со всей очевидностью доказывает, что существует женщина, ради которой он решается писать всякие гадости. Даже купюры дают основание предполагать, что в письме еще немало других издевок. Что ответить ему на такие упреки? Какие оправдания могли бы оградить его от нападок жены?

Сильвен машинально складывает записку и возвращает в конверт. Он вернет его Марилен, жалобно признаваясь: «Я не знаю. Не понимаю». Ему не дает покоя тревожная мысль, неотвязная, как оса. Сколько бы он ее ни отгонял, она больно жалит его. «Признайся!» Но и это не выход из создавшегося положения. Ведь его правда смахивает на шутку сомнительного характера. Если он признается Марилен в том, что хотел покончить самоубийством, это будет не смешно — ведь пистолет исчез. С другой стороны, она вправе рассмеяться ему в лицо, если он попробует утверждать, что забыл про это письмо тоже.

Сильвен вызывает Берту.

— Постарайтесь припомнить, мадам действительно велела вам отдать мне это письмо, когда уйдет из дому?

— Да, мсье.

Внезапное подозрение толкает его в гардеробную. Но нет — оно оказалось ошибочным. Марилен ушла без вещей. В течение ужасной минуты он думал, что жена его бросила. При ее вспыльчивости, задыхаясь от бешенства, прочитав: «Все вы просто ничтожные людишки», она вполне была способна перебраться в гостиницу, а возможно, пойти на крайность.

Сильвену видится лишь один выход из создавшегося положения — отступиться. Отказавшись от роли ла Мезьера без объяснений, он погорит безвозвратно. Что он предпочитает: потерять фильм или потерять жену? Медье ему не простит. Но и от Марилен тоже ничего хорошего теперь не жди. Однако какой же страшный рок преследует его? Может, было бы хорошо посоветоваться с Тельмой? Но у него нет желания узнать про свое будущее. У него нет никаких желаний. Он перечитывает то место из словаря «Ларусса», где говорится о Бурназеле:[28]

«Я дошел точно до такого же состояния, что и он, я чувствую себя затравленным зверем. Чего от меня ждут? Чтобы я почитал себя за ничтожество? Сам по себе я ничего не значу, это верно. Но мой персонаж? Играю ли я Бурназеля или капитана де ла Мезьера, я не имею права искажать образ своего персонажа. Пусть даже он подается и несколько упрощенно, несколько условно — все равно я обязан оберегать его от искажений. Я имею полное право защищать свой внутренний мир».

Сильвен тоже не находит себе места.

Марилен вернулась поздно. Услышав шаги, Сильвен окликает жену, и она заходит в кабинет. В глазах ее никакого сердитого блеска. Неужто примирение возможно?

— Не знаю, что и думать, — говорит Сильвен, — ты ушла из дому так внезапно.

Марилен спокойно садится. Закуривает «Голуаз».

— Я навещала твою маму, представь себе. Бедная старуха! Ты визитами ее не балуешь.

— Как она поживает?

— Да так себе. Варикозные вены — штука болезненная. Она еле-еле ходит. Все время расстраивается. Из-за тебя. Из-за твоего брата.

Сильвен думает: «Продолжай. Говори. Это помогает преодолеть злобу».

— Приходил инспектор полиции. Наводил о нем справки, — продолжает Марилен. — В связи с угоном машины. Дело темное. Не сегодня завтра он угодит за решетку. И потом, ей хотелось узнать, правду ли пишут в газетах относительно твоего фильма. Знаешь, она страшно гордится тобой. А ведь гордиться-то нечем.

Сильвен протягивает руку — осмотрительно, словно боится вспугнуть птицу, и сжимает запястье Марилен. Она и не высвобождается.

— Читал? — спрашивает она.

— Да.

— Это написал ты?

— Да.

— Неужели ты думаешь, что мне и вправду не хватало Даниеля? Не хочешь отвечать?

— Я не могу.

— Это она вынудила тебя писать эти кусочки письма? Господи, до чего же мужчины глупы. А что это? — Наклонившись к его лицу, она проводит пальцем под носом. — Неужели ты воображаешь, что у нас на глазах пелена? Невооруженным глазом видно, что ты отращиваешь усы. Пока еще под носом у тебя только жалкий пушок, но через месяц ты станешь неотразим. Вот уж она обрадуется. А за усами, несомненно, последует развод? Стоит ли держаться за мужа-ничтожество? Только заруби себе на носу — на развод я не соглашусь. Никогда! И предам гласности письма, которые она не преминет заставить тебя писать.

— Не кричи.

— Но я не кричу.

— Усы мне понадобились по роли.

— Обманщик!

— И этот кусок письма — часть текста, который я набросал для самого себя. В тот день я был зол и подавлен. Одинок.

— Ты не был одинок — ведь кто-то завладел им и теперь шлет мне цитаты. Не станешь же ты морочить мне голову, утверждая, что у тебя его выкрали.

— Согласен, — бормочет Сильвен. — Тут все говорит против меня.

Марилен встает, иронически улыбаясь.

— Хорош он, капитан… как его там величают? Из тех, кто не осмеливается признаться, что заимел подружку, но все же да здравствует Франция.

— Клянусь, что…

— Ясное дело. Когда мужчине нечего сказать в свое оправдание, ему остается одно — давать клятвенные заверения.

Марилен нежно проводит ладонью под его подбородком.

— Милый Сильвен, — изрекает она. — А ведь твоя мама права. Уж лучше бы ты стал фармацевтом. Куда же ты поведешь меня ужинать?

— Разве ты хочешь…

— Ну да. Отныне ты от меня ни на шаг. Пусть она подыхает от ревности.

Странный вечер. Они отправились ужинать к «Липпу». Пожимали там множество рук. Сильвен пребывал как в тумане. «Да, понемножку, мерси… Сущая правда, я возвращаюсь издалека… Худшее уже позади… О! Это всего лишь проект… Ну что же, спросите у Семийона».

Автоматические ответы. Автоматические улыбки.

Марилен блещет всем, чем только можно. Блестят и драгоценности, и глаза. Для всех присутствующих она — олицетворение вновь обретенного успеха. Но пока метрдотель удаляется, она, не переставая улыбаться, шепчет:

— Вон та выдра, справа от меня, рядом с лысеющим толстяком, не говори мне, что это — не она!

В этой игре «обмен шпильками» Сильвен обречен на проигрыш. Он решает отмалчиваться. А Марилен забавляется, продолжая выводить мужа из себя.

— Ты выбрал этот ресторан неслучайно. Уверена, что она тоже находится здесь. Посмотришь — я вычислю ее.

Легкий поклон в сторону вошедшей пары.

— Ты тоже мог бы кивнуть им, — укоряет Сильвена Марилен. — Это же Бельяры. Ну и страхолюдина. Впрочем, все они страшненькие. Надеюсь, у тебя-то со вкусом все в порядке.

— Тебе не кажется, что ты перебарщиваешь?

— Так я всего лишь жалкое создание, — парирует она. — Разве не ты это написал?

Склонив к мужу головку как бы в порыве нежности, Марилен шепчет:

— На какие ласковые слова я вправе рассчитывать в следующем письме?

И тут он вспоминает фразу: «Ты самая бездарная актриса из всех, кого мне дано было встретить».

У Сильвена кусок встал поперек горла. Марилен наблюдает за ним и ехидно улыбается:

— Давай говори, не смущайся.

Он передергивает плечами.

— По-твоему, я уродка? Нет? Дело не в этом? Тогда, значит, ты все еще не простил мне, что я была женой Даниеля? Эта заноза осталась в твоем сердце?

Марилен умолкает, выжидая, когда помощник официанта закончит разделывать рыбу. Сильвен неприметно промокает лоб платочком из верхнего кармашка. Она близка к истине и остро чует запах ненависти, но еще не догадывается о ее силе. А вот после нового письма, которое получит, возможно, завтра и где прочтет: «Ты самая бездарная актриса…» Как можно такого рода оценки предать огласке?

Сильвен прикрывает глаза, пытаясь сосредоточиться. Чего ему, в сущности, страшиться Марилен? Она станет метать громы и молнии, осыпать его упреками. А потом будет вынуждена успокоиться. Она не из тех, кто растрезвонит на весь свет: «Сильвен утверждает, что я бездарь». Ему дышится уже легче. Розовое вино, на которое он налегает сверх меры, прочищает мозги. Сомнений нет — таинственный враг задумал его со всеми рассорить. Он разошлет каждому по порции письма: «Вы, Медье, негодяй каких мало…» или еще: «Мой брат, если бы он только посмел, свистнул бы у меня из-под носа лучшие куски…» Подумаешь! Медье наслушался еще и не такого. Николя не в счет. Значит, задетые персоны поостерегутся разглашать инцидент с письмом. Страшны лишь газеты. Попади его письмо на их страницы — и ему крышка. Но ничто не доказывает, что обладатель письма стремится именно к этому. Зачем ему губить свою жертву, если куда забавнее ее изводить?

Марилен наступает под столом ему на ногу.

— Ответишь ты мне наконец?

Сильвен смотрит на нее, но мысли его далеко.

— Извини, я задумался над нашим сценарием. Это твое соображение о Даниеле, который… Нам следует вернуться к этому разговору. Тема соперничества может быть увлекательной, и если ты не прочь нам помогать…

Сильвен угадывает, что Марилен уже готова сложить оружие. Она тоже одержима кино. Вначале роль. А ревность — увидим потом.

— Способна ли ты рассказать про свою жизнь с Даниелем? Нарисовать объективную картину?

— Конечно. В той мере, в какой это касается Даниеля. Я расскажу Семийону все, что он пожелает. Все же ты странный человек, согласись; тебя не поймешь. И если Семийон меня спросит: «Кто такой Сильвен?» — я буду вынуждена ответить: «Понятия не имею. Я даже не уверена, существует ли такой». Закажи мне мороженое, и вернемся домой. Все эти люди меня утомляют.

В тот момент, когда они позвали гардеробщика, прибежал метрдотель и протянул Сильвену меню.

— Господин Дорель, прошу вас… Для моей дочки. Она будет просто-таки счастлива.

И Сильвен черкает автограф.

— И вы, мадам.

Рука Марилен слегка дрожит.

— Благодарствую.

Домой они возвращаются молча. Сильвен направляется было в спальню для гостей. Марилен удерживает его за рукав.

— Ты покидаешь меня?

— Разве так не лучше?

— Дурачок!

— Сюрпризик от шефа, — объявляет Семийон.

Он приволок объемистый сверток и со вздохом облегчения водрузил его на письменный стол.

— Оттянул всю руку.

— Что это? — полюбопытствовал Сильвен.

— Сейчас увидишь. Подай-ка ножницы.

Семийон разрезает бечевки, туго перехватывающие грубую оберточную бумагу.

— Мой чемодан набит грязным бельем. Пришлось обойтись первым, что попалось под руку.

Расправив обертку, он извлекает на свет божий одежду из красной материи, закрученную в сверток как попало.

— Ваша шинель, мой капитан.

В развернутом виде шинель, придерживаемая за кромку рукавов, кажется впору великану.

— Набрось-ка на себя. И это еще не все.

Он швыряет на спинку кресла доломан, брюки, кепи.

— Придется все хорошенько отутюжить. Немного освежить. Попроси свою бабу… пардон… жену. Я вообразил себе, что мы уже в Африке. Только не вздумай донимать меня вопросами, соответствует ли этот костюм эпохе. Почем я знаю, как одевался этот Бурназель. Он был порядочным оригиналом. Я взял эти вещи напрокат, якобы для бала-маскарада. Как-никак, а костюм помогает создать себе представление о персонаже.

И тут является Марилен. Она еще незнакома с Семийоном. Сильвен знакомит их без излишних церемоний. Марилен сразу растаяла и сложила руки перед костюмом, словно он предназначен ей. Потом взяла шинель и, приложив к груди, очень по-женски, обернулась к Сильвену.

— Давай-ка примерь.

— Ты думаешь?..

— Разумеется, — говорит Семийон. — Нам не терпится посмотреть на тебя в этом облачении.

Он заговорщицки улыбается Марилен, пока Сильвен перекидывает на согнутой руке брюки и куртку.

— Куда пошел? — спрашивает Семийон.

— Я… в спальню.

— Тоже мне, красная девица. Не стесняйся! Он у вас всегда такой?

— Всегда, — шутит Марилен.

Сильвен смущен, счастлив и ворчлив в одно и то же время. Он сердится на них. Он сердится на себя за то, что сердится на них. Он чувствует себя смешным в этих брюках-юбке, которые топорщатся вокруг ног.

Семийон раскурил трубку и отклонил голову, как бы присутствуя при показе мод. Марилен восседает на подлокотнике.

— Что-то не так — материя топорщится вокруг левой лодыжки, — замечает Семийон. — Как ты считаешь?

Он обратился к Марилен на «ты», но тут же спохватился:

— Прошу прощения. На работе я со всеми на «ты». Ты не против?

— Да нет же, нет, — спешит заверить его Марилен.

— Шинель ему великовата, — продолжает Семийон.

— Ее несложно подогнать по фигуре, — успокаивает Марилен.

Они принимаются обсуждать эту проблему, как два профессиональных портных. Сильвен стоит перед ними неподвижно, с глупым видом. Манекен, да и только. Как ему хотелось бы остаться одному перед зеркалом и деталь за деталью выстроить образ своего персонажа.

— Поворачивайся, — велит ему Семийон, — только не спеша. Брючный пояс пришелся тебе явно выше талии. Ладно, сойдет и так. Теперь шинель. Очаровательно! Но со спины она висит. Марилен, у тебя найдутся булавки?

Та бежит в гостиную.

— Примерь-ка кепи, — требует Семийон. — Да нет же, опусти чуточку набекрень. Как Габен… помнишь, в фильме «Сердцеед»? Вот-вот. Отлично!

Марилен возвращается с булавками. Отложив трубку на письменный стол, Семийон опускается на четвереньки.

— Передай-ка мне булавки.

Он медленно ползает, носом касаясь пола, и разговаривает, приоткрывая только уголок рта, как арестант.

— Стой прямо. Тут что-то неладно.

— Вы чересчур укоротили, — замечает Марилен.

И вот она тоже садится на корточки. Сильвен не осмеливается наклонить голову и посмотреть, что у них получилось. Они ползают вокруг его ног, обмениваются советами, позабыв о нем и думать. Забавляясь, как два приятеля.

— Я укололся, — пришептывает Семийон. — Задал же он нам задачу, черт полосатый.

— Осторожно, — молит его Марилен. — Вы колете мне пальцы. Складка выше.

Наконец они отстраняются от Сильвена и по-портняжьи усаживают на паласе.

— Хорош герой — ничего не скажешь, — оценивает Семийон. — Ничего удивительного, если ему всю дорогу везет.

Вскочив на ноги, он хватает двумя пальцами материю, с тем чтобы растянуть шинель во всю ширину.

— Все дело в том, — объясняет он Марилен, — что парень спрятан в пальто, как тореадор за своей мулетой. Бык уже не знает, где же он. Пули тоже. Они наудачу решетят пальто и всякий раз мимо.

— Вы ни во что не верите, — выговаривает ему Марилен.

— Ошибаетесь, моя дорогая. Я железно верю в этот фильм. Мы вылезем из кожи вон, лишь бы попасть в «номинацию»,[30] как выражаются на голливудском жаргоне. Ступай, сынок. Поглядись в зеркало.

Он дружески хлопает Сильвена по заду, как будто подбивая на перевоплощение.

— Присоединишься к нам в столовой, — бросает Марилен. — Вы не откажетесь с нами перекусить? — обращается она уже к Семийону.

— И даже основательно поесть, — снисходит тот. — Я еще даже не пил кофе — забыл купить. Такова участь несчастных холостяков.

Сильвен прикрывает за собой дверь в ванную. Там висит зеркало, в котором человек в красном облачении отражается во весь рост.

— Бурназель, — бормочет он.

Глядя на себя в костюме очередного персонажа, Сильвен всегда волнуется. Он словно меняет кожу. Его мечта постепенно материализуется. Он начинает шевелиться, проверяет зрение, ощупывает рот, щеки. Бурназель оживает в своем облике — в красной шинели, которая вошла в легенду. Подобно Лазарю, он движется в царстве теней. Раздвинув полы, чего доброго, увидел бы еще на своем животе рубцы, а точнее, стигматы добровольного мученика. И к нему приходит желание сопротивляться противнику, вознамерившемуся его обесчестить. Личность, подобная Бурназелю, не капитулирует. Сильвен всматривается в свои глаза. Он силится распознать свою подлинную душу и говорит ей, сосредоточившись всем своим существом: «Я не позволю им превратить меня в посмешище!» И поскольку мальчишество всегда соседствует в нем с волнением, прикладывает руку к козырьку, отдавая честь самому себе.

Заметив Сильвена в тот момент, когда он возвращается за своей одеждой в кабинет, Берта так и застывает на месте.

— Как же вы хороши собой, мсье! Мадам должна вами гордиться. А что мне делать с этим?

Она протягивает Сильвену пакет. Не иначе как подарок. Бывало, он получал массу подарков — портсигары, зажигалки, часы-браслеты. Он разыгрывает пресыщенность перед Бертой, которая все еще смотрит на него восторженными глазами.

— Положите в прихожей. Вскоре последует много других. Не стоит беспокоить меня по мелочам.

— Чья это форма? — интересуется горничная, проводя ладонью по шинели.

— Спаги.[31]

На пороге столовой появляется Семийон с сэндвичем в руке.

— Пойду переоденусь, — докладывает Сильвен.

— Не надо, давай приходи как есть, мы на тебя еще не нагляделись. Клянусь, вдвоем вы способны произвести настоящий фурор.

— Вдвоем?..

— Ну да — ты и твой соперник. Забыл, что ли? Он будет одет в точно такую же униформу. Я только что пересказал наш сценарий Марилен.

Он усаживается на место, отхлебывает кофе.

— Она полностью согласна. Она, Даниель и ты — оживший роман. И я воспользуюсь им! Разумеется, Даниель пока что для нас недостижим. Даже если бы его и освободили из-под стражи, думаю, он отказался бы от роли. А жаль! Но он нам сейчас и не потребуется. Есть Марилен, которая опишет ваш любовный треугольник, расскажет нам все и без него. Понимаешь, главное для меня — узнать все подробности про вашу молодость: как вы встретились, что толкнуло Марилен вначале к Даниелю, а потом к Сильвену. Тебе это неприятно?

— Да, пожалуй, — признается Сильвен и смотрит на жену. — А тебе? Тебе приятно выставлять нашу жизнь на всеобщее обозрение?

— Подумаешь, — передергивает плечами Марилен. — На экране все будет переиначено.

— Вот так! — победно ликует Семийон. — Кинематограф непременно должен черпать материал в реальной жизни, если только мы не хотим возвращаться к пройденному — фильмам типа «Трое из Сен-Сира» или «Четыре белых пера». Что интересует меня — это годы, когда вы были еще студентами и Марилен почему-то два раза подряд выходила замуж за своих приятелей. Ведь в конечном счете все трое вы находились в приятельских отношениях. А приятели слишком хорошо знают друг друга, чтобы сочетаться браком.

— Да-а, — соглашается Марилен, — я знала их как облупленных. Мы вместе готовили сцену, подавали друг другу реплики, бесконечно шлифовали образы. Это все равно что жить голышом.

Сильвен слушает ее, стиснув зубы.

— Извини за вопрос, — говорит Семийон, — и решай, отвечать тебе или нет. Прежде чем стать мужем, Марсьяль уже был твоим любовником?

— Да… И Сильвен тоже. Особого значения это не имело. Когда готовишься к конкурсу, лучше уж заниматься любовью, чем глотать снотворное.

— Выходит, у тебя был выбор. С таким же успехом ты могла сначала выйти за Сильвена. Так почему же ты начала с Марсьяля?

— Лично я знаю, — резко вмешался Сильвен. — Она считала его умнее меня. Думала, он станет вторым Жуве.[32]

— Это правда? — спросил Семийон.

— Да, правда, — призналась Марилен.

— Ты вышла за него из тщеславных побуждений? Мне важно это знать, чтобы не дать маху в плане военной табели о рангах. Ведь два младших лейтенанта вроде бы имеют равные шансы продвижения по служебной лестнице, и все же генералом станет один, а не другой. Ситуация, схожая с «Большими маневрами» Рене Клера. И к тому же реалистичная. Вместо того чтобы стать жертвой игры, женщина ведет ее. Но почему ты бросила Даниеля ради Сильвена? Тоже из тщеславных побуждений?

— Конечно, — ответил за жену Сильвен.

— Тебе слова не давали. Пусть мне ответит Марилен.

— Сказать нелегко, — бормочет Марилен. — Пожалуй, я восхищалась Даниелем. И пожалуй, любила Сильвена. Честно говоря, не знаю. Знаю лишь то, что Даниель меня разочаровал. Он все испоганил.

— Он много пил?

— Да.

— Мне придется подыскать что-то другое, — решает Семийон. — Представляешь, какую морду скорчит Медье. Ба, нетрудно вообразить, что Даниель играет в картишки, залезает в долги.

— Так оно и есть.

— Просто замечательно! — ликует Семийон. — Смотрите, как все складненько получается. У нас фигурирует студентка Института искусств по классу живописи — сохраним богемную атмосферу… Мы потакаем дурным вкусам некоторых зрителей, но тут уж ничего не попишешь. Она частенько встречается с двумя курсантами Сен-Сира. Марилен подаст нам такой образ в лучшем виде. И в первой части фильма мы опишем перипетии отношений в любовном треугольнике.

— Выходит, главную роль играет тут Марилен, — отмечает Сильвен.

Семийон грубовато хлопает его по спине.

— Только послушайте его! Уже склочничает. Вот увидите — когда я представлю ему сценарий, он для сравнения пересчитает реплики, свои и своих партнеров. Ничего подобного, старик. Ведь умираешь у нас ты. Тебя и выбрали потому, что ты уже имеешь такой опыт. Я хочу сказать: ты это уже проходил. Когда актер — твой соперник — закроет тебе глаза в горах на пятачке, усеянном трупами, весь зал будет рыдать. Ах! Какая жалость, что Марсьяль в кутузке! А вас обоих ждет «Сезар».[33]

— Я запарился в этом облачении, — жалуется Сильвен. — Продолжайте работать, а я иду переодеваться.

Ему невмоготу. То ли от жары, то ли из-за того оборота, какой принял их разговор. По пути он хватает пакет, оставленный Бертой на столике в прихожей. Что в нем может быть? Он довольно-таки объемистый и для подарка тяжеловат. Адрес отправителя не указан. Сильвен сует пакет под мышку. Он думает над словами, которые только что изрек Семийон: «Перипетии отношений любовного треугольника». У него опять, и отчетливее прежнего, такое впечатление, что Семийон идет по ложному пути. Человек, который в молодости вел разгульную жизнь, подобно отцу Фуке, а впоследствии на него нашла божья благодать и он стал святым отшельником в пустыне, — таких примеров таинственного обращения к Богу хоть отбавляй. Во всем этом и по сей день остается много неразгаданного. Но в данном случае одно не вяжется с другим — существует натяжка в психологически неоправданном превращении молодого гуляки в человека долга, каким стал герой фильма в зрелом возрасте. Сильвена не покидает ощущение неубедительности: переход от «У Максима» к Сахаре — это еще куда ни шло, но вот от «Лидо» к Рифу — такое ни в какие ворота не лезет. И если поворот от разврата к вере еще допустим, то от некоторых излишеств к безумию героизма — в такое верится с трудом. Бурназель никогда не был распутником. Сильвен, актер Божьей милостью, уверен, что Семийон трактует его образ произвольно. В угоду зрелищности фильма. Правда характеров — это премило. Но есть еще низменная правда — перипетии отношений любовного треугольника. Кроме того, Сильвена волнует мысль, которую он затрудняется сформулировать, но она травит его душу, как ностальгия, утрата… Уже тогда, когда он делал ставку на роль Вертера…

Перерезав бечевку, Сильвен обнаруживает под оберткой коробку, похоже из-под обуви.

«Только бы мне состояться, — думает он. — Не как мужчине — на это он, пожалуй, не способен. Но как актеру. Таков единственный способ вырваться из оков и чего-то достичь…»

Сняв крышку, Сильвен невольно отпрянул, как перед змеей. На ватном ложе в коробке лежит пистолет — тот самый, каким он хотел покончить с собой. Он узнает его шестым чувством. Легкие царапины на рукоятке… и потом… и потом все остальное. Он так часто смотрел на него, снова и снова переживая эту сцену: черный «ситроен», остановившийся перед аптекой. Двое мужчин в черных фуражках с лакированным козырьком, черных шинелях, черных перчатках… Гестаповцы…

Выходит, страшный момент настал. Пистолет — последний из друзей. Бедный папа! Колебался ли он? Ни единой секунды. Сильвену известно, как кончают с собой. Между ним и его отцом, которого он не знал, существует нечто большее, чем кровное родство. Есть соучастие братьев по оружию. Он осторожно вынимает пистолет и тут обнаруживает, что магазин пуст. В стволе ни одной пули. Пистолет обезврежен. Тогда почему враг послал его?

Сильвен возвращает оружие на ватное ложе, напряженно прислушиваясь к всплескам речей Семийона, которые доносятся из столовой. Только бы его не застукали с этой уликой в руке. Он маскирует коробку рядом книг на библиотечной полке. Руки приходят в движение. Он раздевается. Бросает на кресло красную униформу спаги. Почему ему прислали этот пистолет, а не очередную выдержку из его письма? Может, сочли, что настала пора положить конец испытанию? Может, дали понять, что ставят на этом точку и отныне он может жить спокойно? Возможно, маленькая война закончена?

Сильвен машинально натягивает брюки, пуловер. Он пока еще не решается обрадоваться. И не без основания. Ибо его потрясает новая мысль. С этим пистолетом он при желании мог бы доказать полиции, что хотел покончить жизнь самоубийством. Там у них имеются специальные приспособления для опознания оружия, выпустившего пулю, извлеченную из тела. Разумеется, его спросят, а где же находился пистолет все это время. Извините, это уже их не касается. Им придется принять факт как таковой. С того момента, когда он, считавшийся жертвой покушения на жизнь, сдаст полиции револьвер, из которого в него стреляли, и заявит: «Я пытался наложить на себя руки», все встанет на свое место.

Сильвен застывает, как если бы малейшее резкое движение грозило нарушить ход мыслей.

«Да, — говорит он себе, — теперь все объясняется. Я лгал, утверждая, что якобы забыл сцену, разыгравшуюся в моем кабинете. На меня никто не нападал. Я сам поддался импульсу самоуничтожения». Вопрос: «Но как вы умудрились спрятать пистолет?» В ответ — молчание. Пусть комиссар думает что угодно. Вопрос: «Прослушали ли вы сообщение Даниеля Марсьяля, записанное на автоответчике?» Ответ: «Нет». И это сущая правда. Вопрос: «Коль скоро вы могли передать нам пистолет, то почему довели дело до облыжного обвинения Марсьяля?»

Тут ноги Сильвена подкосились, и он был вынужден сесть, не в силах унять бешеное сердцебиение при мысли, что теперь, вновь овладев пистолетом, может неопровержимо доказать факт самоубийства, а значит, и вызволить Даниеля из тюрьмы. Безотлагательно! И что тогда? К воротам тюрьмы устремится свора фоторепортеров, журналистов. Газеты запестрят крупными заголовками: «Невиновность Даниеля Марсьяля наконец признана!», «Судебной ошибки удалось избежать!». На телевидении начнется ажиотаж. И успех опустится на плечи Даниеля, подобно райской птице…

«Нет, только не это», — бормочет Сильвен. Ибо ему видятся еще и другие заголовки на первых полосах газет: «Вероломство Сильвена Дореля»… или же: «Коварство»… или же: «Предательство». Слова, ранящие до крови. Он вспомнил, что однажды, в больнице, угадал то, что происходит с ним сейчас. Но тогда это было умозрительно… и еще терпимо. А вот сейчас…

В соседней комнате гогочет Семийон. Не иначе как хорохорится перед Марилен. Сильвен сжимает кулаки. Он прекрасно видит — его хотят припереть к стенке. Хватит ли ему мужества донести на самого себя? Или же ему следует помочь, толкать его, честного и отважного офицера?

Семийон показывается на пороге столовой.

— Идешь? — спрашивает он. — Нечего переваливать всю работу на мои плечи!

Три дня они работали без передышки. Мадлен являлся каждое утро ровно в девять. Вслед за ним — Семийон, полный бодрости, чертыхаясь из-за неурядиц с контролерами на автостоянке. Марилен, заглянув в кабинет, просила вызвать ее в случае необходимости. И они впрягались. Мадлен сидел за письменным столом, чтобы фиксировать ценные идеи и реплики — не доведи господь что-нибудь забыть; Семийон, не присаживаясь, расхаживал из угла в угол, приставляя ладонь козырьком, словно ему режет глаза яркость его гениальных озарений. Жизнь втроем возобновилась: ее месят, перебирая на тысячу ладов. «А что, если…» — начинает один, предлагая новый краткий вариант содержания, который прочие вежливо выслушивают. «А что, если…» Неужто это наконец та счастливая находка, которая послужит основой сценария? Они спорят до одури, в очередной раз идут по ложному пути. «Это напоминает мне историю», — начинает Семийон. Истории — его слабость. У него полны ими карманы, и он сопровождает свой рассказ жестикуляцией, как если бы кормил голубей. Он заливается смехом, красный как рак, доходя до икоты: «Ну? Ну? Здорово, правда?» А секунду спустя напускает на себя серьезность: «И все это не то! Наша телега что-то никак не сдвинется с мертвой точки».

Он набивает трубку и, сменив тон, доверительно сообщает: «Я нашел ему имя, нашему субчику, — Раймон Вильдье. Чтобы вечно не повторять: Даниель… Марсьяль… Тем более что если Марсьяля даже выпустят на свободу — заметьте, презумпция невиновности еще не есть ее доказательство, — то весьма сомневаюсь в его желании работать с нами. Я предположил такое сотрудничество без всякой надежды на его согласие, сами понимаете. Итак, у нас есть де ла Мезьер и Вильдье. А между ними двоими — девушка, пока еще безымянная. Условно назовем ее Катрин. Так что же может произойти между ними троими? Знаю, в общем и целом мы себе это уже представляем. Но теперь мне нужна раскадровка. Слышишь, Мадлен?»

И они снова погружаются в свои мысли. Сильвен старается не думать о пистолете.

— Неприятность заключается в том, что с офицерами у нас будут связаны руки. Вот имей мы дело со студентами, и они были бы развязаны. Я даже задаюсь вопросом, а не следует ли нам отказаться от армейской среды?

Семийон передергивает плечами.

— Видал, какую морду скорчил наш Сильвен? Он сейчас как рассвирепеет. Однажды ему уже насолили, когда, посулив Вертера в полном объеме — со всеми вздохами и ахами, — потом урезали до карманного формата и под конец отняли самоубийство. Так что сейчас мы одной рукой отнимаем Бурназеля, которого предложили другой!..

Пауза. Наконец Мадлен отваживается:

— Да какие тут могут быть, к черту, свидания? Парни из Сен-Сира большую часть времени безвылазно находятся на полуказарменном положении. Так что судите сами, насколько правдоподобно это соперничество из-за девушки-парижанки!

— Верно, — уступает его доводам Семийон. — Но ведь оба наших молодца, готовясь к поступлению в Сен-Сир, жили в Париже. Я живо себе представляю их на подготовительных курсах. «Генрих Четвертый», или как там — «Людовик Великий»… А значит, любовный роман у них завязался еще в Париже. — Он шагает от стены к стене. Загорается. Перед его глазами уже сменяются кадры фильма. — Куда занятнее, — утверждает он, — если в завязке им по восемнадцать лет.

— И это при всем том, как они выглядят сегодня? — не без ехидства спрашивает Мадлен.

Семийон застывает на месте, словно громом пораженный.

— Зараза! А ведь ты прав.

И все-таки обескуражить его невозможно.

— А мы чуточку состарим. Натянем годков так на двадцать. Подгримируем. Представим дело таким образом, будто они два или три раза не проходили по конкурсу. И даже, слушай сюда, пусть Вильдье поступает в академию на год раньше ла Мезьера. Не в обиду тебе будет сказано, Сильвен. Это же вовсе не означает, что ты осел и мы условились, что ведешь игру ты. Хе-хе, ребятки, все становится на свои места, и вы прямиком выходите на бракосочетание с Вильдье, свадебную церемонию по всей форме — скрещенные шпаги над головой жениха и невесты и прочее. Лучше не придумаешь, уверяю вас. Сынок, пометь-ка все это у себя.

Несмотря на тоску смертную, Сильвен поддается общему настрою. Но теперь он уже твердо знает, что Семийон идет по ложному пути и эти телячьи восторги завершатся дешевкой. Но он знает и то, что его имя во вступительных титрах не появится. Он никогда не станет этим альфонсом де ла Мезьером. Ему было бы нелегко объяснить почему. Такая уверенность пришла к нему постепенно, как приходит заря или сумерки. Никакого отношения к разорванности его сознания это не имеет. Все куда тоньше и проще; его мысли как бы принимают другую окраску. И на душе наступает умиротворение. В нем творится нечто таинственное. Остается дать этому «нечто» созреть. А пока ему забавно внимать Семийону, поддакивать тому кивком — он так нуждается в одобрении, чтобы собраться с силами.

Около одиннадцати Сильвен устремляется в прихожую. Берта как раз выкладывает почту на ломберный столик. Он пробегает глазами адреса. Ничего тревожного. И он возвращается на свое место.

— А что, если… — говорит Мадлен.

Утро близится к концу. Марилен зовет их обедать. Она предпочитает держать их под рукой — если Семийон уводит Мадлена из дому перекусить, до пяти вечера их не жди.

— Сардины в масле, рагу, камамбер. Меню вас устраивает?

— Ты — королева, — отвечает Семийон.

Они шумно рассаживаются в столовой. Семийон самовольно берется раскупоривать бутылки.

— Это напоминает мне одну потрясную историю, — завладевает он разговором. — Я работал тогда у Франжю ассистентом, и мы снимали документальную картину. Действие происходило в Вандее, в средневековом замке — заметьте себе, всамделишный замок, без дураков, с галереей навесных бойниц, подъемными мостами и все такое прочее!

Рассказчик он замечательный. Переходя к эпизоду про лошадь, которая, закусив удила, понесла галопом по настилу, и подъемный мост зашатался, засунув салфетку за ворот, Семийон встает — он и есть обезумевшая, заартачившаяся лошадь. Так и хочется ему аплодировать.

— Пришлось взбивать яичные белки, имитируя пену на лошадиной морде, — в заключение говорит он. — Это была кляча, которую впрягали в катафалк, — ее одолжил нам местный мэр. Другой лошади под рукой не оказалось.

Марилен прыскает со смеху. Она пожирает Семийона восторженными глазами. Наконец-то она заполучила его, своего режиссера. Может, он и приведет ее к триумфу.

— Угощайтесь, — настаивает она. — Вы ничего не едите.

И Семийон ловким движением запускает в рот остатки рагу.

— Кстати, о Даниеле Марсьяле больше ни гуту, — сообщает он Марилен.

— Ах! Это мне больше по душе! — вскричала та. — Даниель тут, Даниель там — я уже сыта этим по горло. Знаете, ведь мне это неприятно.

— Отныне его зовут Раймон Вильдье, — твердо заявляет Семийон. И сурово добавляет: — И с Бурназелем покончено, как с Марсьялем. Первый, кто упомянет эти имена, платит штраф.

Сильвен его одобряет. Он понимает, что Семийон, сам того не желая, сжигает все мосты. С одной стороны ла Мезьер, который перестал его интересовать, а с другой — Бурназель, воплощающий лучшее, что есть в нем самом.

После десерта они устраивают себе длинный перекур с кофе, и Семийон подводит итог.

— Видишь ли, — обращается он к Марилен, — что меня смущает, так это время действия. Эта эпоха так далека от нас. Подумать только, этот Бурна… пардон, ла Мезьер родился в тысяча восемьсот девяносто восьмом, следовательно, в тысяча девятьсот восемнадцатом ему было двадцать. Выходит, я должен показать в картине — как это тогда называлось? — «безумные годы». Ты себе представляешь, какая это работа, какие расходы? К тому же я плохо чувствую эту эпоху. Само собой, вместо войны в Рифе можно было бы подыскать что-либо другое. Существуют Индокитай, Алжир, Латинский квартал в годы войны в Алжире почти что стоит мая шестьдесят восьмого! Наш треугольник мог бы образоваться во время какой-нибудь уличной демонстрации. Только ведь при таком раскладе был бы утрачен эффект красного казакина. Конечно же, рядом с ней белесая форма парашютиста не идет ни в какое сравнение. С другой стороны, признайся, потребуется немалое нахальство, чтобы построить фильм, который держался бы на одном лишь эффекте костюма. Сильвен, тебя не затруднит примерить его еще разок?

Сильвен направляется в кабинет, где на стуле лежит аккуратно сложенная форма спаги. Берта идет следом.

— Я не решилась повесить ее в гардеробной, — извиняется она. — Ведь эти господа приходят сюда каждый день. И еще я не хотела вас беспокоить. На ваше имя пришел пакетик. Его доставили с утренней почтой — в одиннадцать часов. Наверное, подарок. Но мсье не велел себя беспокоить ни по какому поводу. Так что я оставила его на кухне.

— Ступайте за ним.

Он слышит голос Марилен.

— Берта! Сливовой водки! — кричит она.

— Водку принесете потом, — распоряжается он. — Быстрее на кухню!

До возвращения Берты Сильвен успевает снова облачиться в брюки и алый доломан. Она протягивает ему пакетик, и в самом деле малюсенький. Наклейка с машинописной надписью — копия той… Дрожащей рукой он хватает с письменного стола нож для разрезания бумаги. Вспоров упаковку, обнаруживает деревянную коробочку с крышкой, которая скользит по пазам. На ватном ложе, как драгоценность, блестит патрон калибра 7,65. Он прекрасно знает, что именно 7,65. И не только это. Три шага — и он уже в библиотеке, где извлекает из тайника пистолет. Сунув патрон в магазин, без труда досылает его в ствол. Ему приходит в голову безумная мысль: «В меня стреляют». Звучит абсурдно, а между тем так оно и есть. Выждав три дня, несомненно предоставляя ему время прийти с повинной, теперь ему досылают пулю, как бы открывая по нему огонь. Другого толкования нет. Чего от него ожидают, стало ясно как божий день: либо он заговорит и оскандалится на всю оставшуюся жизнь, либо смолчит даже сейчас, и тогда…

Из соседней комнаты его вызывает Семийон:

— Ну какого шута ты там валандаешься? Сколько тебе нужно времени, чтобы одеться?

— Уже иду, иду, — успокаивает его Сильвен. — Минутку.

Оставив револьвер в библиотеке, он набрасывает красное пальто на плечи. «В меня стреляют», — повторяет он про себя.

Когда он входит в столовую, Семийон присвистывает от восхищения.

— Как бы я ни брыкался, — признается он, — а этот костюм продолжает меня потрясать. А вас? В нем определенно что-то есть. Давай ходи! Пока ты у меня на глазах, мне скорее придет на ум, как нам его обыграть.

Сильвен делает несколько шагов, и Семийон его останавливает.

— Не так, старина, ты движешься как манекен, а мы не на показе мод. Этот костюм должен стать для тебя второй шкурой. Доставь мне удовольствие — носи его дома постоянно. Да-да! Работай в нем. Жри. И все прочее.

— У Сильвена утомленный вид, — замечает Марилен. — У тебя что-нибудь не ладится?

— Просто эта штуковина оттягивает ему плечи.

Он доливает в ликер на два пальца водки.

— Держись, капитан! Твое здоровье. Еще один, кого бедуинам не одолеть. Жать, однако, — продолжает он, — что это чертово пальто появится лишь во второй части фильма. Поэтому предлагаю следующее. Мы начинаем с атаки. Свист пуль. Этот… не Бурназель, а как его там? Ла Мезьер. Никак не привыкну. Так вот. Ла Мезьер перезаряжает ружье. Пули уже изрешетили его пальто. Фельдъегерь… Так, что ли, его называют? Словом, парень, который передает приказы свыше. Так вот, он является с приказом капитану сбросить пальто. Мадлен, ты во всем этом потом разберешься. Слышь?! И, лишившись своей везучести, Мезьер смертельно ранен. Перед глазами умирающего проходит вся прожитая жизнь. Flash back.[34] Таким образом, фильм и начинается красным доломаном, и завершается — кто-то накрывает им труп. «Дзинь! Дзинь!» — под занавес играет духовой оркестр. In ze pocket,[35] птенчики мои.

— Flash back вроде бы уже вышел из моды, — не без ехидства ввернул Мадлен.

Похоже, эти двое не больно ладят. Сильвен слушает их откуда-то издалека, из необозримой выси, из недоступного им тайника. Он скорее склонен принять сторону Мадлена-сценариста. Семийон все время по-гурмански причмокивает, пережевывает пресную кашу общих мест. Он пересмотрел на своем веку слишком много фильмов. И уже не знает, где кончаются цитаты, а где начинается оригинальное творчество. Нет, не с ним, как ведущим в связке альпинистов, достигнут они вершины шедевра. Но теперь все это уже не так важно!

Семийон скатывает салфетку и пропускает через кольцо.

— Пошли-ка, ребятки, пора приниматься за дело. Марилен, ты тоже идешь с нами.

Они снова проходят в кабинет.

— Меня не устраивает, — продолжает Семийон, — что ваша история прежде всего история мужчин. Правда, там есть такой эпизод, когда этот… ну как его там… ла Мезьер увел жену Вильдье. Но этого недостаточно.

— Надо, — вмешивается Мадлен, — чтобы женщина была сквозным персонажем, скрытой пружиной всей истории, но я еще не совсем вижу, как это сделать.

— А ты, Сильвен? — спрашивает Семийон. — Ты видишь?

— Нет. Ни малейшего представления. Разве что…

— Давай смелее.

— Разве что она ненавидит обоих мужчин.

— О! — изрекает Семийон. — О! Это вовсе не такая уж бессмыслица. Оборотная сторона любовного романа — все тот же любовный треугольник, правильно? Что ты думаешь по этому поводу, Марилен?

Марилен углубилась в раздумье.

— Это не лишено смысла. При условии, если в этой истории фигурирует вторая женщина.

Она поворачивается лицом к Сильвену:

— У Мезьера есть любовница. Почему бы и нет? И вот она…

«Она ухватилась за такой вариант, — думает Сильвен. — Вторая женщина! При всем том, что и одной-то уже хватает за глаза, чтобы водить их обоих за нос!»

— Нужно копать глубже, — заявляет Семийон, набивая трубку.

Затяжное молчание. Сильвен размышляет.

После первой пули придет вторая, третья. Поначалу в обойме их было семь. Первой выстрелил отец, когда в аптеку ворвались гестаповцы. Второй — он сам, когда промазал в себя. Выходит, оставалось пять. И они прибудут к нему все пять, в хорошенькой коробочке. С интервалом в пару дней. И если он не перестанет сопротивляться, если не сделает жеста, какого от него ожидают, фотокопии его письма начнут ходить по рукам — вот ведь что ему нельзя упускать из виду.

Сильвен позволяет себе помечтать. Он тоже идет на встречу с замаскировавшимся врагом… как Бурназель. Еще двадцать метров… еще десять…

Звонок заставляет его подскочить. Он подходит к телефону.

— Дорель на проводе.

Звонит Медье.

— Ах! Дорогой Сильвен, счастлив услышать ваш голос. Ну как дела? Продвигаются?

Продюсеры опасаются, что киношники бьют баклуши.

— Как вам сказать, — отвечает Сильвен, — мы собрались вчетвером. Похоже, дело продвигается.

— Тем лучше. Как же я мечтаю о красивом фильме! Только что я беседовал с Лелюшем. Ему идея нравится. Он сказал мне: «Для Канн уже поздновато, но для „Деллюка“ — самое время».[36]

— Да, — бормочет Сильвен, плохо скрывая безразличие. — Слова ободряющие.

— Дайте мне Семийона, — просит Медье. — И трудитесь прилежно.

Сильвен передает трубку Семийону, который с ходу заводится.

— Потрясная идея, босс. Потом расскажу. Дорель в форме офицера спаги? Это нечто! Вы заполучите натуру в Марокко? Вот здорово! Это куда лучше Испании. Знаете мой девиз, шеф? Как на суде присяжных: правда! Ничего, кроме правды! Вся правда!.. Что-что? Понадобятся ли нам верблюды?

Семийон вопрошает глазами всех присутствующих, которые, однако, примолкли. Но это его не обескураживает, и он не теряется.

— Да, безусловно понадобятся. Караван, снятый контржуром,[37] бредет по гребню песчаных дюн — зрители это просто обожают. Нет. Окончательного названия у нас пока нет. «Госпожа удача»? Да, мы думали об этом. Лично я опасаюсь, как бы такое название не приняли за имя знаменитой актрисы. Говорят же «госпожа Каллас». Но если вы полагаете… Так или иначе, не берите в голову. Мы уложимся в намеченные сроки.

Он вешает трубку и потирает руки.

— Давайте, зайчики. Поехали дальше.

— В Сахаре, — привередничает Мадлен, — обитают не верблюды, а дромадеры. Одногорбые верблюды.

— Какая тебе разница? — обиделся Семийон. — Подумаешь, одним горбом меньше. Тебе только бы придраться!

И работа возобновляется. Сильвен делает вид, что активно сотрудничает: он подражает трем остальным, а те, глубокомысленно прикрыв глаза, наигрывают на подлокотнике кресла, как на клавишах, меняя позу ног, закидывают одну на другую попеременно — словом, переживают муки творчества. Но его собственные мысли текут в совершенно ином русле. Они хотели, чтобы он был Бурназелем. Он поймал их на слове. Он не умел жить. Не умел любить. Он целиком и полностью отдавался горькой страсти к кино. Щедро оплачиваемая ретушь угодливых фотографов создала ему идеализированный имидж. Некое подобие реального образа. Инфантильная досада толкнула его на мысль эффектно разыграть преждевременную смерть. Марионетка! Зомби! Но теперь все будет по-другому. Наконец-то он нашел роль по себе. Они полагали, что терзают его? Как же они ошибались!

Он пройдет к славе через дверь легенды. И безотлагательно! К чему тянуть?

Сильвен бесшумно встает с места. Открывает дверь своей домашней библиотеки. Другие никак не реагируют. Они блуждают по no man’s land[38] бесплодных поисков. Нужно побыстрее сунуть пистолет в карман.

— Сию минутку, — бормочет он.

Дверь бесшумно за ним прикрывается. Берта на кухне — моет посуду. Юркнув в ванную, он предстает перед своим двойником в зеркале. Фильм умрет одновременно с ним самим. Бедный Медье! И бедная Марилен, обманутая и на сей раз. Все они побежденные. Он смотрит на Бурназеля в зеркало. Бормочет: «По крайней мере, ты… и я вместе с тобой… мы победим».

Сильвен медленно сбрасывает с плеч красное пальто, сжимает в руке пистолет. Посылает своему зеркальному отражению горькую улыбку.

«Везение, — бормочет он, — его не существует в природе». Быстрым движением руки Сильвен подносит дуло пистолета к виску и спускает курок.

— Алло!.. Говорит Медье… Дорогой Даниель, как же я обрадовался, узнав, что вас наконец выпустили на свободу. После самоубийства Дореля это, разумеется, уже не могло заставить себя ждать. Подобная смерть — загадка. И я-то знаю, во что она мне обошлась. Я хотел бы побеседовать с вами на эту тему конфиденциально, и как можно скорее. Погребение отложено из-за необходимости расследовать обстоятельства, произвести вскрытие и других формальностей. Оно состоится наконец-то завтра утром на Пер-Лашез, где у семьи Дорель фамильный склеп. Я вынужден туда пойти, сами понимаете. Будет немало любопытного. Газеты только и пишут, что об этом самоубийстве… и о вас, дорогой Даниель. Все те, кто вас подозревал, теперь спешат выказать вам свое уважение. Это великолепный, неординарный рекламный козырь. Тем более неординарный, что тайна остается неразгаданной. Дорель покончил жизнь самоубийством — достоверный факт, не нуждающийся в доказательствах. Но вот что же произошло с ним в первый раз? В него стреляли? Полиция прямого ответа не дает, разумеется. О! Я спокоен… Ваше дело будет прекращено. И о нем вскоре перестанут говорить. Однако сейчас вокруг него еще много шума, оно у всех на устах. Вот потому-то я вам и звоню. Приличия ради… Но какого черта! Дорель меня жутко подвел. Мне во что бы то ни стало нужно предпринять срочные шаги. Пообедаем-ка вместе завтра, после похорон. Я приглашу и мадам Дорель, поскольку она находится в таком же затруднительном положении, как и я сам. Я был намерен дать ей роль в фильме, который мы готовили, и теперь обязан компенсировать неустойку, поскольку она, как и вы, фигура жертвенная. Все это я объясню вам при личной встрече. Ах, дорогой Даниель! От какого же превосходного фильма я вынужден отказаться! Фильм, трактующий проблемы чести и мужества. Но самоубийство Дореля свело все мои усилия на нет. Я подумал было, не попросить ли вас сыграть его роль, но это все равно что напялить на вас башмаки покойника. Газеты обрушатся на нас со своими нападками. Что ж, тем хуже… У Семийона есть в запасе идея получше. Вот увидите. У него задатки крупного кинорежиссера. Я доверяю его суждению, но мне не хочется вас дольше задерживать. Свидание завтра, у меня. Так будет удобнее. Я объясню вам суть моего проекта. Он понравится вам — уверен. До завтра… Договорились!

— Алло, Даниель! Здравствуй, дорогуша… Что? За ночь ты перестал узнавать мой голос? Проснись, ленивец. Ты приобрел в тюрьме скверные привычки… Нет! О том, чтобы идти к тебе, не может быть и речи. Мы должны держаться осмотрительно и еще немножко переждать. Нас не должны засечь вместе. Нельзя дать им повод думать, что Сильвен, возможно, убил себя по моей, по нашей милости. Одному Богу известно, что люди могут напридумать! И глядишь, ненароком попадут в самую точку. Но мы могли бы вместе пообедать, ничем не рискуя. Медье приглашает нас к себе. Он говорил мне о таком проекте, что я до сих пор не приду в себя. Он всячески рекомендовал мне не проболтаться, но это сильнее меня. Знаешь, о чем он подумывает? О новой постановке «Графа Монте-Кристо», не более и не менее. Он утверждает, что позволительно экранизировать этот роман Дюма каждые двадцать лет. Он дает тебе роль Эдмона Дантеса, безвинно пострадавшего пленника замка Иф, кем ты сейчас и являешься в глазах широкой публики. А я — я буду твоей неверной Мерседес. Его постановщик, этот коротышка Семийон, вбил ему в голову, что фильмы с тайной — самые кассовые. Представляешь себе, дорогуша, какое везение! Правда, ты его предусмотрел, но тем не менее — какая роль для меня. Для нас обоих, куда там!.. Ты знаешь, похороны в одиннадцать. Без отпевания, естественно. Все будет улажено в два счета… Итак, свидание в половине первого, у Медье. Только ни гугу! Я тебе не звонила. Ты ни о чем не знаешь. До скорой встречи, любовь моя!

Даниель приметил горстку людей справа от центральной аллеи. Он взволнован и останавливается перед утопающей в цветах могилой Аллана Кардека. Старая женщина сосредоточилась на своем, взывая к этому апостолу спиритизма. «Может быть, она верит, что он тут, рядом с нею, незримый, но внимательный, готовый прийти на помощь. В конце концов, а что я знаю о мертвых?.. Если ты меня слышишь, Сильвен, я хотел бы кое-что тебе сказать. Хотя все это организовал я, тем не менее подлинная вина не моя. И не Марилен. У тебя еще не было достаточно времени на то, чтобы порвать все нити, связывающие тебя с землей. И мне нужно помочь тебе оторваться от нее».

Поодаль сверкали блицы фотоаппаратов. Марилен выдавливает из себя две слезинки и падает в обморок, поддерживаемая Евой, которая вернулась из Лондона к самой развязке. «Какая замечательная актриса! А ты и не подозревал, Сильвен. Ты считал ее бездарной, и с этого слова все пошло-поехало. Я должен тебе объяснить, бедная душа! Это Марилен обнаружила твой „труп“ по возвращении со студии. Она сочла тебя мертвым. Прочла письмо, оставленное тобой. Какой удар! Потеряв голову, она тотчас позвонила мне. Да-да! Ты не мог знать, что мы с ней… Понимаешь ли, кончилось тем, что мы и не переставали быть супругами. А ты? Ты так мало уделял ей внимания!»

Даниель отходит в сторону, пока немолодая особа в трауре кладет на могилу букетик полевых цветов. Он вспоминает про телефонный звонок Марилен, который застал его врасплох. Что оставалось ему делать? «Что сделал бы на моем месте ты, Сильвен? Ведь если бы твое письмо предали гласности, ответственность за твое самоубийство пала бы на нас. Выходит, его следовало скрыть. Но следовало также изъять пистолет — так или иначе, а твое самоубийство вовлекало нас в ужасно скандальное дело. В таких случаях мысль срабатывает молниеносно, и я в один миг обозрел все аспекты проблемы. Если письма больше нет, если оружия больше нет — полиция окажется перед лицом таинственного преступления, а твоя смерть утратит характер личной драмы, рискующей погубить нас в общественном мнении. Я диктовал Марилен линию поведения. Мы оба считали свое дело правым. Но как на беду, существовал эпизод с автоответчиком, и меня арестовали. Вот с этого момента я и задумал всех перехитрить. Прости меня, Сильвен!»

Даниель прошелся среди могил. Как тяжело вести тяжбу с мертвым. «Ты должен верить мне, Сильвен. Я сразу сообразил, что если дело примет для меня плохой оборот, то при посредстве Марилен я всегда сумею выкрутиться, предъявив письмо в доказательство твоего намерения покончить с собой. Следовательно, мне нечего было страшиться, и я мог отсиживаться, ограничиваясь заверениями о своей невиновности. Ты прекрасно видишь, какая сложилась ситуация. Я был уверен, что время работает на меня. Между нами, Сильвен, да разве бы ты и сам не отказался от подобной удачи, когда вся пресса занята тобой одним? Наоборот, ты подпитывал бы такую рекламу. Вот и я тоже — я позволял расти ставкам на этом аукционе.

Я хорошо знал, что в тот день, когда полиции станет известно, что ты хотел себя убить, ты сможешь считать себя конченым человеком. И тогда уж мы — Марилен и я — возьмем реванш. Да вот только Марилен было этого мало. Ты приводил ее просто в бешенство. И в конце концов она пожелала, чтобы ты наложил на себя руки. Ведь ты ужасно ее унизил. Так что око за око — тебе тоже надлежало испить всю чашу унижения до дна. Вот почему она так изводила тебя, бедный мой старик».

Внизу толпа начинает редеть. Даниель скрывается в боковой аллее. Он видит издали, как с кладбища уходит Марилен, приложив платочек к губам, сгорбившись, опираясь на Еву. Даниель выжидает еще с минуту и, когда воробьи снова завладели кладбищем, наклоняется подобрать гвоздичку среди цветов, возложенных на свежую могилу Аллана Кардека, и направляется к розовому склепу Дорелей. Он долго собирается с мыслями и наконец кладет цветок на могильную плиту.

«Пистолет, — бормочет он, — пуля… Это придумал не я…»