Любимец зрителей

Mamie (1983)

Перевод с французского Т. Ворсановой

Часть первая

Тень за окном, колеблясь, как ветвь на ветру, перечеркнула стекло сверху донизу. Взрезанное, оно осыпалось, и рука в перчатке нащупала задвижку. Окно растворилось, и фигура, еще более черная, чем сама ночь, ступила в коридор. Застыв на какое-то время в полной неподвижности, человек вслушивался в тишину. Наконец тоненький луч света, как белая тросточка, протянулся перед ним, и неуверенной походкой слепого он двинулся по коридору. Дверь. Еще одна дверь. Вздох облегчения. Спальня Амалии. Тень остановилась. Это здесь.

За перегородкой тяжело дышала спящая женщина. Луч света выхватил из темноты дверную ручку. Ее ловко, не торопясь, повернули, фонарь погасили. Комнату слабо освещал ночник. Шаг. Еще один шаг. И еще. Человек явственно увидел Амалию, прижимающую к себе своего ребенка. «Как трогательно!» — подумал он.

Открытая дверь вела в детскую. Он остановился на пороге, снова зажег фонарик и обшарил лучом стены. Красивые ковры. Ветряные мельницы, парусники, дельфины. Все голубое и розовое. Луч опустился ниже, выхватил из темноты две колыбельки и сладко спящего в одной из них младенца, с кулачком у губ.

Человек склонился над кроваткой, повесил фонарик на пуговицу куртки и откинул одеяльце. Подложив одну руку ребенку под голову, а другую под ягодицы, он поднял его, не разбудив. Затем, держа ребенка как приношение, снова прошел мимо кровати Амалии и, сделав считанные шаги, добрался по коридору до окна. Раздался тихий свист. Соучастник, сидевший на самом верху приставной лестницы, взял ребенка на руки и исчез. Вслед за ним в темноту нырнул, как пловец, и похититель.

— Еще раз спасибо, дорогой мой, — сказал Клери. — Мы вас увидим на будущей неделе?

— Никак не раньше субботы, — ответил нотариус. — У меня сейчас дел по горло.

Жак Клери закрыл дверцу и опустил стекло.

— Постарайтесь притащить Бельереса. Этот юноша просто очарователен.

Нотариус склонился к самому уху Клери:

— Ирен сегодня выглядит очень усталой.

— Ничего, это у нее пройдет, — проворчал Клери.

Ирен закурила. Она сделала вид, что ничего не расслышала.

— И все-таки будьте поосторожней! — снова заговорил нотариус.

— Знаю, знаю, — или пить, или водить… — пошутил Клери. — Ну ладно! Всего доброго, Альбер.

Он рывком тронулся с места. Нотариус смотрел на удаляющиеся огни роскошного «порше», затем поднялся по ступенькам крыльца; на лицо ему упала капля дождя, и он взглянул на затянутое тучами небо.

— Опять дождь пошел, — сказал он, вернувшись в гостиную.

— Ну что, — спросила его жена, — как там дела? У нее все та же похоронная мина.

— Все та же, разумеется. Другой у нее про запас нету. — Он заговорил, обращаясь к Бельересу: — Это нечто особенное. Уверяю вас. Вот вы ее первый раз видели, и какое у вас от нее впечатление?

Архитектор отставил свой бокал с шампанским на столик возле дивана.

— Мне она показалась несколько зажатой, — сказал он.

Мадам Тейсер снисходительно улыбнулась:

— Муж ваш не хочет говорить лишнего. Ну а вы, Ивонна, скажите честно…

— Мне, признаюсь, она показалась несколько… странной. А главное, по-моему, они не очень ладят между собой.

— О! — воскликнул Шарль Тейсер. — Они совсем не в ладах.

— Мой муж их пользует… как давно, Шарль?

— Шесть лет… Ну да, с тех пор как они поженились. Тогда-то все и началось.

— С ума сойти, как они оба изменились, — заметил нотариус. — Он ведь был просто хорош собой, правда, Сюзанна? Молодцем он никогда не казался, но всегда весел, легок на подъем, в общем, у него было все, чтобы нравиться женщинам. А она… Ну, я всегда считал, что она вполне в моем вкусе.

— Вот так кое-что выясняется, — пошутил доктор. — Ай да Альбер!

— Не торопитесь с выводами, — запротестовал нотариус. — Сейчас она себя совсем забросила. Вы же видели… Даже губы не подмажет, и одета бог знает как. А в свое время была весьма элегантна.

— Это правда, — сказала Сюзанна. — Я должна признать, что она была очень соблазнительна. И потом, про нее было известно, что она отлично ездит верхом. А это… привлекает мужчин… Я ведь не ошибаюсь, Симон?

Архитектор положил руку жене на колено.

— Я познакомился с Ивонной на манеже, — сказал он. — Вот вам и доказательство вашей правоты.

Нотариус погрозил ему пальцем.

— Сюзанна забыла главное. Ирен была блестящей спортсменкой. И выиграла не один конкур, она и в Лa-Боле[39] получила главный приз.

— Черт побери! — с восторгом сказал архитектор. — Это не пустяк.

— Именно там она и познакомилась со своим будущим мужем. Он ведь тоже прекрасно ездит верхом. Вы, впрочем, сами сможете в этом убедиться, если примете его приглашение.

— А разве его надо принимать? — хором спросили Ивонна и Симон.

И, смеясь, посмотрели друг на друга.

— У нас, по крайней мере, полное взаимопонимание, — снова заговорил архитектор. — И мне кажется, что мы оба не прочь покататься на лошадях в Ла-Рошетт.

— В замке Лa-Рошетт, — уточнила его жена. — Бедный мой, бедный, тебе придется строить и строить дешевые дома, чтобы мы могли когда-нибудь купить свой Ла-Рошетт.

— И там не только замок, — добавил врач. — Прибавьте еще сотню гектаров леса и окрестные луга, уж не говоря о двух или трех фермах. Они очень богаты.

— Она очень богата, — уточнил нотариус. — Состояние-то ее. Он тоже не нищий, но главное, в брак он принес свое умение делать дела…

— …и свое имя, — добавила Мадлен Тейсер. — Клери де Бельфон де Лез.

Врач пожал плечами.

— Знаешь, — сказал он, — в наше время…

— Ну да, ничего подобного. Она очень дорожит своим именем. И титулом… Баронесса Клери де Бельфон де Лез.

— Урожденная Додрикур, — добавил нотариус. — У ее отца были большие мукомольные заводы в округе Ман. Сколотив состояние, он купил это огромное хозяйство — Ла-Рошетт, и, поскольку он очень любил лошадей, стал коннозаводчиком. Вот и вся история, Мадлен, хотите еще немного шампанского?

— Спасибо, нет.

Она обернулась к мужу.

— Шарль, пора и честь знать. Уже время возвращаться домой.

— Да ну, — сказал нотариус. — Вам же некуда спешить. Во-первых, идет дождь. Подождите, пока он утихнет. А потом, как я вижу, наши друзья хотят нас еще кое о чем порасспросить. Нет? Или я угадал?

— Да, — ответила Ивонна. — Так вот, кажется, у этих людей есть все, чтобы быть счастливыми. Они богаты. Обожают лошадей и занимаются ими в свое удовольствие.

— Сколько, кстати, лошадей у них, на их конном заводе? — перебил ее муж.

Нотариус глянул на врача, как бы советуясь с ним.

— Сколько? — переспросил он. — Тридцать, пожалуй… И полдюжины верховых, для прогулок. Конечно, есть конные заводы куда более крупные. Но Ла-Рошетт котируется очень высоко.

— Ну, так в чем же дело, — снова заговорила Ивонна, — чего же им не хватает?

— Радоваться жизни они не умеют, — сказал врач. — Я сейчас объясню.

Он тяжело сел на диванчик и зажег тонкую длинную сигару.

— Простите меня. Я подаю дурной пример, но табак помогает мне забывать про ревматизм. Возвращаясь к супругам Клери, я прежде всего полагаю, что брак этот устроил старый Додрикур. Чтобы хозяйничать в таком имении, нужен был человек с твердой рукой. Вы, вероятно, догадываетесь, что торговать лошадьми — дело очень непростое. Если в тебе нет маклерской жилки, тебя обязательно облапошат. А Клери сразу пришелся к месту. Наверно, в нем пробудилась какая-нибудь капелька крестьянской крови. И он очень быстро стал таким, каким вы его видели: крепкий славный малый с лицом, закаленным свежим воздухом и пропущенными стаканчиками — и так, просто, и на деловых попойках. Тип, похожий на героев Мопассана, его не очень любят те, кто у него работает, потому что он очень требователен и даже суров. Однако, зная его хорошо, я думаю, что на самом деле человек он вовсе не плохой, но разочаровавшийся в жизни.

— А его жена? — спросила Ивонна.

— Вот именно. Это она — владелица всего состояния. Что она и не замедлила дать почувствовать бедному Клери. Она стала относиться к нему, как к своему управляющему.

— Ну, может быть, не совсем так, — заметил нотариус.

— Положим, я слегка преувеличиваю.

— А мне представляется все совсем не так, — сказала Мадлен Тейсер. — Это не она его унизила. Наоборот, это он почувствовал себя униженным, это у него создалось впечатление, что он на службе у жены. Он принес имя; она — деньги. Он полагал, что имя дает ему право на деньги, а она, со своей стороны, считала, что деньги вполне стоят имени. Ну, в общем, что-то вроде того.

— Таким образом, каждый был уверен, что смог бы обойтись без другого, — заключил врач.

— И от этого ощущения они так и не избавились, — снова вступил в разговор нотариус. — Мадам ездила с одних конных состязаний на другие. Мсье бегал по делам и за каждой встречной юбкой — во всяком случае, так говорят. А потом у них родился ребенок. Она, правда, его не хотела. Но ведь и так тоже бывает. Ребенку сейчас восемь месяцев. Это мальчик, она назвала его Патрисом… Ну, Шарль, рассказывай, что было дальше.

Врач осторожно положил сигару на край пепельницы.

— Дальше?.. Не буду вдаваться в детали. Роды были очень тяжелые. Вот так. Это и есть то, что было дальше. И бедную женщину предупредили: беременность, если таковая случится, поставит ее жизнь под угрозу. С тех пор у меня твердое впечатление, что она воспринимает своего мужа как врага, от которого держаться надо на расстоянии.

— И это у них так далеко зашло? — спросила Ивонна недоверчиво. — Но ведь теперь есть же способы избежать несчастной случайности.

— Дорогая моя, — сказал врач, — от навязчивых идей не спасают ни пилюли, ни пружинки. А у нее — настоящая идефикс: муж — это опасность. Я не выдаю профессионального секрета: однажды вечером она здесь нам в этом призналась. Мы сидели вчетвером: Сюзанна, Альбер, Мадлен и я. Она решила найти у нас убежище: другого слова и не подберешь. Муж ее вернулся домой пьяным и хотел… короче… она влетела к нам, когда только девять пробило. И все рассказала… Такое, чего мы и вообразить не могли; что ребенок у них с рождения слабенький, по вине мужа… Если б он меньше пил и меньше шлялся, ребенок был бы крепче. Ну, что еще?

— Что ей приходится на ночь запираться в своей спальне, — продолжила Мадлен.

— Ну да. Что она подумывает, конечно, о разводе.

— А потом она стала каяться, что она — плохая мать. И чего только нам не наговорила! Что у нее нет материнского инстинкта, что она не должна была доверять малыша заботам своей служанки. Да, но мы же вам еще не рассказали об Амалии. Нет, решительно, эти Клери — целый роман. Чуть-чуть шампанского, Ивонна?

Врач раздвинул занавески в маленькой гостиной.

— Слышите, что делается, — сказал он. — Настоящий потоп. Святой Медар и на этот раз не обманул ожиданий, примета верная. Счастье еще, что ваша гостиница неподалеку. Во всяком случае, мы вас отвезем, дорогой Симон. Но прости, Альбер. Я тебя перебил. Ты собирался рассказать нам об Амалии.

— Ах да! — продолжил нотариус. — Ирен повезло, что возле нее оказалась эта Амалия. Она — португалка, лет десять назад приехала во Францию. Человек она славный, хорошо говорит по-французски. И вообще довольно приличная особа.

— И тоже в твоем вкусе, — лукаво заметил врач.

Нотариус призвал всех остальных в свидетели:

— Ну и дурной же он, когда к чему-нибудь вот так привяжется! Нет, правда — она красивая женщина. Совсем не смуглая и не худышка. Скорее похожа на роскошных баб, которых лепил Майоль. Три или четыре года назад она вышла замуж за своего соотечественника, Жезю Перейру, и случилось так, что он стал работать у Клери. Он был… точно не знаю… конюхом или конюшим… но не важно. Беднягу лягнул конь и убил наповал.

— Но это же ужасно! То, что вы рассказываете, — вскрикнула Ивонна.

— Хм, тут уж ничего не поделаешь. Амалия была беременна. Клери, который, как я уже говорил, неплохой малый, оставил ее у себя, и она стала у них вроде гувернантки. Непонятно, чем она должна была заниматься в доме, но главное, она кормилица маленького Патриса. Ну да, она ведь родила почти одновременно с Ирен Клери. Вот она и кормит обоих, что очень на руку Ирен, у которой насчет груди не так чтобы богато.

— Альбер! — закричала на него жена. — Ну как ты можешь так говорить…

— Наш Альбер сегодня расшалился, — нарочито серьезно заметил врач.

— Так надо же иногда и пошутить, — снова заговорил нотариус. — Практически ребенок на руках Амалии. Ирен им почти не занимается.

— А чем же она тогда занята? — спросил Симон Бельерес. — Катается на лошадях?

— Тоже нет. Потеряла вкус ко всему. Читает, курит, гуляет в парке, если можно назвать это парком; луг начинается сразу за замком, и все, до самого горизонта, принадлежит Клери. Когда идет дождь, она гадает себе на картах. Или часами рассматривает своих рыбок. У них в гостиной великолепный аквариум. Вот увидите, она непременно покажет его вам. Очень грустная у нее жизнь, поверьте мне.

— А отец? — спросила Ивонна. — Он хоть немного ребенком занимается?

— У него совсем нет времени. Но он, по-моему, очень привязан к сыну, а, Сюзанна?

— О да! Во всяком случае похоже на то. Но не так-то просто знать, что там у них на самом деле. Она еще, когда ей уж очень плохо, позволяет себе выговориться, да и то невольно задаешься вопросом, не нарочно ли она так сгущает краски, Ирен ведь любит, чтобы ее жалели. А вот что скрывается за его жизнерадостностью, что он на самом деле думает? С виду он — человек прямолинейный, ну, цельная натура, что ли. Но мне, правда, кажется, что он очень сложный человек. А вот у Альбера совсем другое мнение. Ладно. Буду рада, если я не права.

— Еще один вопрос, — сказал молодой архитектор. — Не то чтобы я был страшно любопытным, но если нас будут принимать в замке, то лучше бы нам знать точно, как держаться. Особенно с людьми, уже настроенными друг против друга. Мадам Клери открыто объявила мужу о том, что хочет развестись с ним, или предложила развод со злости, и из этого заявления ровно ничего не следует?

— Конечно, — поспешил заметить врач. — Просто сотрясение воздуха.

— Но все-таки он ведь ей изменяет? И она знает об этом?

— Да, но ей совершенно безразлично, что ей изменяют, — сказала Мадлен Тейсер. — Зато он оставляет ее в покое.

— Ну, — сказал нотариус с большим сомнением, — как еще посмотреть. Она — гордячка, и я бы такой безропотности удивился. Но тут мы, наверно, слишком далеко заходим. К тому же все это нас не касается.

— Вы с ними очень близки? — спросила Ивонна.

— Ну как, видимся-то мы часто. По воскресеньям мы с Сюзанной устраиваем небольшие конные прогулки. У Клери отличные, послушные лошадки, и он их очень охотно предоставляет. Когда будете там, скажите ему, что вы, с моей подачи, хотите взять Клерона. Отличный конь, он доставит вам настоящее удовольствие. Зато в плохую погоду они приезжают к нам. У них есть еще друзья в Шато-Гонтье, с которыми они видятся изредка, но от Лa-Рошетт до Лаваля поближе. А в Ла-Рошетт, когда идет дождь, совсем невесело. Мы стараемся развлечь их. Приглашаем людей, вот как вас, например, — тех, кто неравнодушен к конному спорту. Мужчины говорят о лошадях. Дамы… — Он обернулся к жене: — Кстати, Сюзанна, а о чем вы разговариваете?

— О чем могут говорить дамы, — засмеялась Сюзанна. — О спектаклях, о книгах… Ирен Клери весьма культурный человек, она покупает много романов. Дает их читать нам. Потом мы их обсуждаем. Это очень приятно. Вырвавшись из замка Лa-Рошетт, который она называет своим «замком Иф», Ирен может быть очень веселой; вернее, могла. Ведь ей вообще-то всего тридцать два.

— А ему? — спросила Ивонна.

— А сколько вы бы ему дали?

— Не знаю. Его старит лысина, пусть и небольшая.

— Ему сорок один, но выглядит он и правда старше.

— Плохой возраст, — снова заговорил врач. — Клери как раз из тех мужчин, которые бегом бегут к инфаркту. Алкоголь, табак, женщины. Давление — двести. Я его предупреждал, но он никого не слушает. Добавьте к этому, что он гоняет на автомобиле, как сумасшедший. Бедная Ирен! Я скорее вижу ее вдовой, чем разведенной.

— Добро бы у нее еще была родня, — сказала Мадлен Тейсер. — Так нет. Родители умерли, а брат живет в Ирландии. Он тоже разводит лошадей, что не удивительно. До сестры ему куда меньше дел, чем до своих кобылок. А у Клери жив только отец, старик пенсионер, поселившийся где-то возле Грасса. Так что Ирен права, когда называет Лa-Рошетт своим «замком Иф».

— Но она же все-таки там не в заточении?

— Нет. Но практически в одиночестве. Считайте вместе со мной: Амалия, супруги Мофран, он — камердинер, она — кухарка. Им что-нибудь около ста двадцати пяти лет на двоих. И еще сторожа, Дени и Тереза Жюссом, он заодно и садовник. Их домик расположен прямо возле ограды. Так что народу не много. И уж никак не скажешь, что в замке мало места. Там больше двадцати комнат. Пустынно и тихо, как в музее. Так что, если вы время от времени будете наезжать к ним, сделаете доброе дело.

— Хорошо, договорились, — сказал архитектор, вставая. Он слегка похлопал по плечу жену. — Идем, Ивонна. Я думаю, что мы злоупотребили терпением хозяев. И большое спасибо, дорогие друзья, за ваши рассказы об этом городке, Лаваль — вовсе не такая дыра, как нам расписывали… Да, невозможно же приехать в Ла-Рошетт с пустыми руками. Что могло бы понравиться мадам Клери? Цветы — это слишком банально, да к тому же у нее ведь есть садовник. Может, лакомства какие-нибудь?

— Нет, — ответила жена нотариуса. — Подарите ей маленькую рыбку.

— Рыбку? Но где же я вам возьму рыбку?

— У Метивье, на набережной Сади-Карно. Там продается все для рыбной ловли и рыбки для аквариума. Она мечтает о «коридорас леопард». Жуткое существо, белое с черным, как извещение о смерти. Но о вкусах не спорят!

— Быстро! — позвал врач. — Дождь почти кончился. Я вас везу в своем «рено». Потеснимся немного… Так что, до будущего четверга?

— Договорились, — сказал нотариус. — Но только ничего особенного, чур, не устраивать. Что Бог пошлет, то и ладно.

Клери выругался.

— Чертов домкрат! Все время выскальзывает.

«Порше» стоял на обочине. Клери снял куртку и галстук. Брюки на коленях были запачканы грязью, он, стоя в траве на четвереньках, тщетно пытался подставить домкрат под заднюю ось. Как только он начинал крутить ручку, механизм всякий раз съезжал с места. Клери выпрямился, тыльной стороной руки вытер пот со лба.

— Поторопитесь, — сказала Ирен. — Мне бы очень хотелось вернуться домой.

— Мне бы тоже. Что вы себе там навоображали? — закричал он, сорвавшись. — Вы что, не видите, что я уже весь вымок?

— Почему же вы не пытаетесь двинуться вперед?

— Потому что, как только я трону, колесо отлетит. И в конце концов, прекратите приставать ко мне.

Он злобно огляделся. Ни огонька. Помощи ждать неоткуда. Клери разрыл каблуком землю, набрал пригоршню мелких камней и гравия и принялся подкладывать их под основание домкрата. Один поворот ручки, другой. «Порше» дрогнул и медленно поднялся.

— Все на ощупь приходится делать, — проворчал он. — Черт знает что.

На этот раз домкрат держал хорошо. Колесо засосало так глубоко, что из рытвины оно высвободилось с громким хлюпаньем. Клери отпустил ручку домкрата, снял колпак и принялся вывинчивать болты. Собрав все, он положил их в карман брюк. Самое трудное было сделано. Снять поврежденное колесо, поставить на его место запасное — это несложно.

— Думаю, все будет в порядке, — сказал он.

Рубашка прилипла к спине. Капли дождя стекали с носа. Ему зверски хотелось курить. Он пристроил колесо, вымазанное в жирной глине. Оставалось завинтить болты. Первый сразу же вошел в паз. Второй тоже. Третий выскользнул у него из рук.

— Черт!

Болт тихо шлепнулся в траву. Быстрым движением, ориентируясь на звук, словно он хотел поймать зверька, Клери прижал ладонь к земле. Пусто. Он ощупал траву вокруг. Опять пусто.

— Но, черт подери, что же это со мной сегодня происходит? Он же точно здесь.

Клери принялся ощупывать двумя руками мокрую землю. Болт ведь не булавочная головка. Ирен опустила стекло.

— Ну так как же? Мы скоро поедем?

— Дайте мне зажигалку. Она в моей куртке. — Он облокотился о дверцу. — В левом кармане. — И пока она искала добавил: — Если бы вы были болтом, куда бы вы спрятались, чтобы отравить мне жизнь?

Она тут же разозлилась.

— Прошу вас, Жак, разговаривать со мной другим тоном. Вот она, ваша зажигалка.

Клери снова нырнул под автомобиль и попытался осветить траву маленьким пламенем, которое ветер пригибал к земле. Дрожащий свет терялся во тьме. Ни намека на металлический отблеск. Зажигалка начала жечь руку. Клери погасил ее. Не везет так не везет! Этот мерзкий болт, верно, закатился дальше, чем он мог предположить.

— Включите фары на полную мощность, — выкрикнул он.

Быть может, в ярком полотне света что-нибудь блеснет в траве? Ирен включила и дальний, и ближний свет.

— Вы догадываетесь, который теперь час? — спросила она.

— Плевать я на это хотел.

— Половина первого. Я беспокоюсь о малыше.

— Но малыш спит без задних ног. Вы, кажется, опять за свое.

— Мне не по себе.

— Ладно, ладно. Прощай, мой болт. — Он бросил все инструменты в багажник и занял свое место за рулем. — Только учтите. Ехать я буду шагом. И портить колесо я не собираюсь.

— Разумеется. Ваша шина гораздо важнее Патриса.

Он вздохнул и медленно тронул «порше».

— С меня довольно этих вечерних поездок в гости, — сказала она.

— Если я правильно понимаю, с вас всего довольно. Бедная моя, веселой вас действительно не назовешь.

Они замолчали. Ирен, включив отопление, рассматривала знакомый пейзаж, не спеша возникающий перед ними. Наконец сквозь сетку дождя стала видна решетчатая ограда парка. Клери остановился прямо перед воротами и пошел отпирать. Машина двинулась по аллее к дому.

— Могли бы и закрыть, — сухо проговорила Ирен.

— Здесь воров нет! — ответил он. — Немедленно горячую ванну. Я совершенно продрог.

— Сейчас приду, — сказал Клери. — Ну идите же… идите, раз вы так спешите.

Он зажег люстру в холле и вытащил из кармана сигарету, но тут же яростно швырнул ее, поняв, что она мокрая. Сел на вторую ступеньку лестницы и принялся стаскивать промокшие и запачканные грязью туфли.

— Спокойной ночи, — сказала Ирен, перегнувшись через перила.

— Да, да. Спокойной ночи.

Он пошевелил ожившими ступнями и начал стягивать прилипшие носки.

— Не скоро мне забудется этот вечер! — злобно пробормотал он.

Ирен поднималась на второй этаж, на ходу снимая пальто. Войдя в свою спальню, она бросила его на кровать, затем, бесшумно толкнув дверь в детскую, сунула туда голову. Слабый верхний свет едва достигал двух колыбелек. В соседней комнате слышно было ровное дыхание Амалии. Ирен подошла к кроватке Патриса. Она была пуста.

«Взяла мальчика к себе, — подумала Ирен. — Должно быть, он капризничал».

Она повернулась ко второй колыбельке, чтобы убедиться, что другой малыш крепко спит. Одеяльца были отброшены. Ребенка там не было.

«Наверно, Патрис плакал и разбудил Жулиу, — решила она. — Чтобы ей было спокойно, Амалия обоих положила к себе в постель. Не люблю я этого».

Дверь в комнату, где спала Амалия, была приоткрыта. Ирен толкнула ее и в свете ночника разглядела лежащие рядышком головы: головку своего ребенка и служанки. Но Жулиу видно не было.

Ирен обошла кровать, сунула руку под одеяло. Странно! Где Жулиу? Она вернулась в детскую, в недоумении постояла между пустыми колыбельками, пытаясь что-нибудь понять. Если бы Жулиу был болен, Амалия предупредила бы ее. Уходя куда-нибудь вечером, Ирен всегда на всякий случай оставляла номер телефона того дома, где собиралась быть. Нет. Ничего не произошло. Да и потом, если бы что-нибудь случилось, Амалия не спала бы так безмятежно. Ирен услышала, что муж поднимается по лестнице, и вышла к нему.

— Жак, — сказала она вполголоса, — идите сюда скорей.

Клери поднялся, неся в руках свои туфли, как убитую дичь.

— Что там еще?.. Мне очень повезет, если я не заболею бронхитом. В июне — и бронхит!.. Ну так что? Чего вы хотите от меня?

— Маленького Жулиу нет. Патрис спит вместе с Амалией. Похоже, что Жулиу исчез.

— Вздор!

— Ну хорошо, посмотрите сами.

— Подождите хоть минуту, черт возьми! Я полагаю, пижаму надеть у меня время есть!

Ирен вернулась в свою комнату. Она очень разнервничалась. Самым простым было, конечно, разбудить Амалию, но Патрис услышит шум и начнет плакать. Лучше подождать.

Клери остановился на пороге.

— Ну что? — спросил он, застегивая пижамную куртку. — Вы нашли мальчишку?.. Я бы очень удивился, если бы в свои восемь месяцев он куда-нибудь убежал.

Он пошел сквозь комнату в детскую.

— Тише, — сказала Ирен. — Не шаркайте своими тапочками.

Он пожал плечами. Она шла за ним на порядочном расстоянии до самой спальни, где Амалия по-прежнему мирно спала, не догадываясь, что какие-то тени движутся вокруг нее.

— И точно, — прошептал Клери. — Его нет.

На цыпочках он вернулся в комнату Ирен, снова надел тапки и сел на кровать жены. Каминные часы показывали без десяти минут час.

— Должно быть, для всего этого существует очень простое объяснение, — сказал он. — Может, малыш ее расплакался. И она уложила его в гостевой комнате…

— Нет. Амалия ни за что этого не сделает.

— Что вы об этом знаете? Вы же не пошли и не проверили. Идемте. У меня будет спокойно на душе.

Он пошел вперед по коридору, включив там все бра. И тут же заметил, что в конце коридора открыто окно.

— Черт побери! — закричал он. — Кто-то вошел таким образом.

Клери подбежал к окну, перегнулся вниз и обнаружил лестницу. Потом увидел, что одного стекла нет.

— Что случилось? — спросила подоспевшая Ирен.

— Смотрите сами. Все достаточно ясно. Кто-то побывал здесь.

— Вор?

— Вор, конечно.

— Боже мой! Мои драгоценности!

Он схватил ее за руку.

— Сейчас разберемся. Но думаю, что драгоценности ваши тут ни при чем.

— А что же тогда?

— Они явились, чтобы выкрасть ребенка.

— Жулиу?

— Нет, Патриса.

— Но Патрис же здесь. Вы что, с ума сошли?

— Подождите! Я, кажется, начинаю кое-что понимать.

— Отпустите меня, вы делаете мне больно.

— О, простите.

Он закрыл окно и прижался лбом к стеклу. Дождь прекратился, но холодный, пахнущий мокрой травой ветер дул сквозь дыру в окне.

— Вор вошел в спальню к Амалии, — медленно сказал Клери. — Он решил, что ребенок, которого она прижимает к себе, — ее собственный сын. Разве не логично?.. Стало быть, другой, там, в детской, мог быть только нашим. Он выкрал его. Ничего другого произойти не могло.

— Надо разбудить Амалию.

Ирен почти кричала. Клери приложил палец к губам.

— Тише. При всем том я могу и ошибаться. Все это так невероятно… Давайте отойдем отсюда. Здесь очень холодно.

— Что мы будем делать?

— Сначала выясним, не пропало ли у нас что-нибудь. Но пришли наверняка не за картинами и не за серебром. Позвольте я надену халат.

Они спустились в холл, из которого открывалась анфилада комнат: гостиная, библиотека, столовая и, в самой глубине, — кабинет Клери. Осмотр много времени не занял. Ничего не тронуто.

— Я в этом не сомневался, — сказал Клери. — Ситуация теперь ясна. Мы должны приготовиться к тому, что потеряем не один миллион.

— Но, в конце-то концов… Но это же невозможно, — запротестовала Ирен.

Она опустилась в кресло возле аквариума, где в водорослях среди ракушек мелкий народец искал, казалось, чем поживиться.

— Я схожу с ума, — простонала она. — Где у нас доказательства, что похитить хотели Патриса?

— Тем не менее это очевидно. Ну, задумайтесь на минуту.

— Вы собираетесь предупредить полицию?

Сцепив пальцы, он постукивал ими о подбородок.

— А надо ли предупреждать полицию? Что лучше? Ждать?.. Звонить в комиссариат… Чтобы сказать, что Жулиу исчез?

— Разумеется.

— Но… разве надо оповещать бандитов, что они ошиблись?

— Как? Вы колеблетесь?

Клери, заложив руки за спину, медленно обошел гостиную, затем остановился перед Ирен.

— Согласен, — сказал он. — Завтра полиция, телевидение, газеты объявляют, что воры украли не того ребенка. Неужели же они не насторожатся?.. Я задаюсь вопросом. На их месте я бы заподозрил какую-нибудь хитрость и оставил бы заложника при себе. Но предположим…

— О! Довольно, — закричала Ирен. — Сейчас не время для предположений.

— Позвольте мне договорить. Предположим, что бандиты поверят, что они украли ребенка, который ничего не стоит… Вы что, всерьез думаете, что они откажутся от него? Я уверен, что они найдут другое решение.

— Они убьют его?

— Это вполне вероятно. Тогда как…

Ирен заткнула уши.

— Хватит! — закричала она. — Хватит!

Клери подошел к ней, схватил ее за руки и грубо встряхнул.

— Нет, вы меня выслушаете!.. Я вынужден рассмотреть все возможные варианты. И это не для собственного удовольствия. Я прекрасно знаю, что, даже если Жулиу будет подкинут живым и здоровым на порог какой-нибудь лавчонки или на помойку, мы не перестанем дрожать за Патриса. Это-то вы понимаете, а? Бандиты так легко от своей затеи не откажутся. А мы не сможем бесконечно обеспечивать охрану Патриса.

— Так что же вы тогда предлагаете?

— Я предлагаю… вести себя так, как если бы похищенным ребенком был действительно Патрис. Возможно, это единственный способ спасти Жулиу и обеспечить безопасность Патрису.

— И вы согласитесь заплатить выкуп за ребенка, который для нас ничего не значит?

— У нас нет выбора.

— А если не предупреждать полицию? Во всех подобных делах бандиты всегда угрожают убить заложника, если полиция будет оповещена.

— Знаю, — сказал Клери. — Но так или иначе, полиция всегда бывает в курсе, а заложников уничтожают крайне редко. С течением времени у киднеппинга тоже появились свои правила. Грустно, но это так.

— И, по вашему мнению, заплатить нужно будет много?

— Вероятно. И тут тоже образовалось нечто вроде тарифа.

Ирен вздрогнула.

— Но откуда же вы думаете взять деньги?

— Еще не знаю. Там видно будет.

Ирен зябко ежилась, стягивая на груди пиджак.

— Я боюсь, — прошептала она. — Боюсь за Патриса. Это ужасно. Почему именно у нас? А?! Я прекрасно знаю, чьих это рук дело.

— Ну нет, — вскричал Клери. — Неужели вы опять за свое?

Они уставились друг на друга. Смотрели в упор, так, будто сейчас подерутся.

— Не время об этом разговаривать, — сказал Клери. — Кому интересны наши ссоры. Я позвоню в комиссариат. А потом, ничего не поделаешь, — разбужу Альбера. Он может помочь нам.

Клери на шаг приблизился к жене.

— Ирен, прошу вас. В интересах ребенка вы должны быть на моей стороне. Я могу на вас рассчитывать?.. Хорошо. Сделайте кофе. Это сейчас очень кстати.

— А с Амалией как же? — спросила Ирен.

Клери, двинувшись было к телефону, остановился.

— Да, правда. Я и забыл. Я ее охотно разбудил бы, но вы еще подумаете… Красивая женщина, совершенно разомлевшая во сне, которая, разумеется, тут же примется голосить! Это ведь совсем неподходящее зрелище для мужчин вроде меня, разве нет?.. Простите, бедная моя Ирен. Я не хотел на вас снова нападать. Жду вас здесь. Пусть она накинет халат и идет сюда. Я попытаюсь ее уговорить. Поддержите и вы меня. Теперь все зависит от нее.

Он посмотрел вслед Ирен, подходившей к лестнице. «Отчего она так несговорчива, упряма и замкнута? Она, как скорлупа каштана в руке, вся в колючках. Если бы только то, что случилось, могло спасти нас!»

В поисках пачки сигарет он прошел к себе. В одном из ящиков стола в кабинете он нашел несколько разбросанных сигарет «Голуаз» и, нетвердой рукой поднеся зажигалку, сразу же закурил одну из них, остальные сунул в карман. Часы показывали половину второго. Полиция, конечно, приедет не раньше, чем через сорок минут. Способна ли Амалия ломать комедию перед инспекторами? Она ведь человек простодушный; ей будет очень нелегко представить себе, что ее просят обращаться с Патрисом так, словно это — Жулиу. И в присутствии полиции она не должна показать, насколько она расстроена. Обеспокоена, и всерьез, но не более того. Исчез сын хозяев. Полиция все возьмет в свои руки. Не из-за чего заливаться слезами. Это возможно лишь при условии, что она твердо усвоит, что речь идет о ребенке хозяев, а не о ее собственном. Наверно, это слишком — ждать от нее такой выдержки. Но ведь другого выхода нет.

Он прислушался, стараясь уловить звуки шагов наверху, стоны, но тишину нарушал только ветер, бьющийся о ставни. Клери подошел к лестнице, тщетно напрягая слух. «Что она там делает?» — совсем тихо произнес он. Он прикинул, что необходимо посвятить во все Мофранов и Жюссомов. Это уже много. Может, Жюссомов и необязательно. Они живут чуть поодаль, в своем домишке, и наверняка не различали, где Жулиу, а где Патрис, когда Амалия гуляла с детьми в парке. Мофраны, те не спутают. Но они целиком преданы Ирен и ни за что не проговорятся. И все же! Игра еще далеко не сыграна. А если полицейские обнаружат, что их обманули…

Клери прикурил сигарету от непогашенной. «Я действую честно, — повторял он сам себе. — И сделаю все, чтобы спасти Жулиу. Но не разоряться же нам. Никто не может от меня этого потребовать». И подумал, что ему наверняка придется заложить имение или продать ферму, потому что с лошадьми он ни за что не расстанется.

Откуда пришла беда? Вероятно, это конюх, которого прогнали. Видимо, тут не обошлось без мести. И мести изощренной. Ведь так несложно было, например, поджечь конюшни. Или застрелить его самого, почему бы и нет, когда ранним утром, слегка пришпорив Мордашку, он манежным галопом скачет в Заячий лес. Но нет. Требовалось, чтобы он страдал. «Ну так я страдаю, черт побери! Но из-за этой несчастной Амалии!»

Вдруг наверху, заплакал ребенок, и вскоре Азалия и Ирен появились на площадке лестницы. Амалия держала Патриса на руках. Она машинально укачивала его и, похоже, еще не вполне проснулась.

— Пусть он замолчит, — распорядился Клери. — Ничего же не слышно.

Ирен взяла Патриса, и он разревелся еще пуще. Мальчик совсем зашелся в крике, ручки его конвульсивно сжались в кулачки, маленьким беззубым ротиком он ловил воздух.

— Вы же прекрасно видите, что он не хочет идти ко мне, — сказала Ирен.

Амалия подхватила ребенка с материнской нежностью.

— Ай-ай-ай… — проговорила она. — Да, да, сейчас попьем… и будем очень послушными.

Она спускалась по лестнице, воркуя над ухом младенца и нашептывая ему нежные слова.

«Черт возьми, — подумал Клери. — Она ничего не поняла».

Когда Ирен оказалась рядом с ним, он прошептал:

— Вы сказали ей?

Ирен раздраженно пожала плечами.

— Разумеется.

— И это так слабо на нее подействовало? Вы не сумели ей всего объяснить.

— Я такая несуразная. Слава Богу, что вы здесь.

Она потащила Амалию в гостиную и усадила ее рядом с собой на диван. Задремавший было ребенок снова заревел. Тогда Амалия распахнула халат, расстегнула ночную рубашку и обнажила такую белоснежную грудь, что ее хотелось потрогать. Сосок она вложила в ротик ребенка, и он, мгновенно успокоившись, принялся сосать; ручонкой, похожей на маленькую звездочку, он пытался еще ближе притянуть к себе знакомый шар.

— Мсье Бебе хотел пить, — объяснила Амалия.

Клери смотрел на нее с уважением.

— Амалия, — прошептал он, — вы знаете, почему вас разбудили?

Чтобы не беспокоить Патриса, она ответила только глазами. И посмотрела на Клери.

— У меня хотели его отнять, — сказала она, глянув на малыша с нежностью, взбесившей Ирен.

— Но похитили вашего ребенка, — сказал Клери.

— Они очень быстро поймут, что ошиблись, — спокойно ответила Амалия. — Мсье достаточно сказать правду.

— Вот именно! — начал Клери.

И замолк, не понимая теперь, как быть с этим слепым доверием, которое она ему выказывала. Она должна была плакать, кричать, а она сидит перед ним, почти ни о чем не просит и смотрит на него с той слепой верой простодушных людей, с какой они доверяются своему святому заступнику.

— Именно, — повторил он. — Мне не поверят. Ну-ка, Амалия, расскажите нам, как прошел вечер. Когда мы уходили, вы умывали детей. Что было потом?

— Потом, — сказала она, — я их уложила. Но мсье Бебе плакал. Зубки его мучают. Я его покачала. А в конце концов взяла к себе в постель.

— А Жулиу? Где он был?

— В своей кроватке, конечно.

— А его кроватка в детской?

— Да, мсье Бебе заснул, но я не хотела его тревожить. И оставила у себя.

— Никакого шума вы не слышали?

— Нет. Я немного устала и уснула следом, спала, пока мадам меня не разбудила.

— Таким образом, — заключил Клери, — тип, который проник в вашу спальню, подумал, что вы прижимаете к себе собственного сына. Кто бы не ошибся? Он ведь не знал, что, когда нас нет, вы спите в комнате, смежной с детской, и для удобства ставите кроватку своего сына рядом с колыбелькой Патриса.

— Да что вы так привязались к Амалии, — вскричала Ирен. — Она же все это знает.

— Позвольте. Это самое главное. Я хочу, чтобы вы правильно поняли: различить детей похититель был не в состоянии. Поэтому, если я теперь заявлю, что он ошибся, преступник подумает, что это — хитрость, что таким образом его хотят заставить вернуть ребенка, и мы не сумеем доказать ему обратное. На пеленках вензелей нет, а такие маленькие дети, разумеется, все на одно лицо. Вы ведь понимаете меня, да?.. Дело мы имеем с людьми решительными, я уверен, что тут действует не один человек. Такое в одиночку не устроишь. Что же они станут делать дальше?

Амалия подняла голову. У нее были огромные, непроницаемо черные глаза, как на картинах Пикассо. Только приглядевшись, можно было увидеть в самых уголках островки белого цвета. В ее эмалевых глазах отражался свет плафона.

— Что они станут делать? — повторил Клери. — Я скажу вам. Либо они отдадут нам ребенка, получив выкуп, либо — извините мне мою грубость — избавятся от него.

Амалия не шелохнулась, целиком погруженная в кормление, но на лице ее отразилось вдруг болезненно-сосредоточенное внимание.

— Нет, — выговорила она. — Нет. Этого не может быть. Мсье что-нибудь придумает.

Клери не смог удержаться и положил руку служанке на плечо.

— Амалия, милая, — сказал он, — я сделаю невозможное. Но при одном условии. Что вы, мы и все, кто здесь есть, позволим полиции и газетам считать, что выкрали действительно Патриса, нашего сына. И уверяю вас, бандиты позаботятся о ребенке должным образом, если будут знать наверняка, что получат за него выкуп.

— Мсье заплатит за моего маленького Жулиу? — прошептала Амалия жалким, покорным голосом.

Свободной рукой она утерла глаза, потом очень осторожно отняла от груди малыша и, полная достоинства, привела в порядок свою одежду.

— Мсье так добр, — сказала она. — Я согласна работать, ничего не получая.

— Но об этом и речи нет. Вы в случившемся не виноваты. Все, что от вас требуется, — предоставить нам свободу действий, чтобы все хорошо обошлось. Скоро прибудет полиция. Вам только надо вести себя так, словно Патрис — ваш сын. Уверяю вас, другого пути нет.

— Мы хотим спасти Жулиу, — вступила Ирен, — и обеспечить безопасность Патрису. Они отдадут нам Жулиу и исчезнут, таким образом все уладится.

— Договорились? — спросил Клери.

Неожиданно Амалия зарыдала. Она утвердительно кивала головой, не в силах произнести ни слова.

— Ну-ну! Ну-ну! — сказал Клери. — Успокойтесь, милая Амалия.

— Это я виновата, — бормотала она.

— Да нет же. Укладывайте Патриса и ждите, пока вас позовут. А вы, Ирен, приготовьте кофе. Мофранов сейчас будить незачем. Я им потом все объясню. Иду вызывать полицию.

Он пошел было к себе в кабинет, но остановился на пороге. А не получается ли все-таки, что в каком-то смысле он приносит Жулиу в жертву Патрису? Как бы все предусмотреть и не опуститься до низости? Зазвонил телефон. Все трое застыли.

— Это они, — тихо сказал Клери, словно боялся быть услышанным.

— Ну так чего же вы ждете? — спросила Ирен.

Он снял трубку.

— Да, это я… Да, я вас прекрасно слышу.

Ирен медленно села. Амалия остановилась на пороге гостиной с уснувшим ребенком на руках.

— Четыре миллиона! — вскрикнул Клери. — Вы совсем сошли с ума. Да у меня почти нет живых денег.

Ирен обернулась к Амалии.

— Четыре миллиона франков, — прошептала она, — это же четыреста миллионов сантимов. Это немыслимо.

— Бедный мой маленький Жулиу, — пробормотала служанка.

— Да-да, ваш бедный маленький Жулиу, — сухо повторила Ирен.

— Послушайте, — говорил в это время Клери. — Попытайтесь понять. Вы вынуждаете меня одалживать деньги. Это займет много времени. И все мои действия станут известными… Но я же, черт побери, ничего с этим поделать не могу. Банкиры насторожатся. Я согласен не предупреждать полицию, но она все равно будет предупреждена. Как только запрашивается большая сумма в маленьких купюрах, все сразу понимают, что речь идет о выкупе… Что-что?

Из телефонной трубки доносились отзвуки раздраженного голоса. Клери нервно схватил со стола линейку и стал постукивать ею по ноге.

— Мне нужно несколько дней, — заговорил он. — И предупреждаю вас… если будете плохо обращаться с моим ребенком, я с вас шкуру спущу.

Связь была резко прервана. Клери вернулся в гостиную.

— Вы слышали?.. Четыре миллиона! Это какое-то безумие… Укладывайте малыша, Амалия. Вы здесь не нужны.

— Мсье не сможет заплатить, — сказала Амалия.

— Еще посмотрим.

— Я думаю о Жулиу.

— Но мы тоже, Амалия. Мы тоже думаем о нем.

— Мсье надо сосредоточиться, — сказала Ирен. — Не терзайте его. Идите к себе. — Она закрыла дверь за служанкой и спросила: — Кто это был?

— Мужской голос, — ответил он. — И не очень угрожающий. Но полный решимости. Счастье, что вы обе ничего не слышали. Он сказал: «Если не заплатите, своего ребенка больше не увидите». Вот так… Спокойно. О! Я буду торговаться… Чудовищно это звучит. Но что поделаешь! Речь идет именно о торге, и они это знают.

— Он еще позвонит?

— Конечно.

— А в таких случаях полиция разве не ставит телефон на прослушивание?

— Думаю, что да. Ирен, будьте так добры. Чашечку кофе, очень крепкого. Я смертельно устал. И вовсе не уверен, что нам удастся вернуть этого несчастного мальчишку. Они, пожалуй, уже увезли его куда-нибудь далеко. Даже если полиция будет прослушивать телефон, вряд ли это что-нибудь изменит.

— Я сейчас вернусь, — сказала Ирен. — Подождите меня, не звоните пока в комиссариат.

Клери закашлялся и схватился за сигарету. Он затянулся и сел перед аквариумом. Это зрелище успокаивало. Клери смотрел, как рыбки поднимаются на поверхность, мягкими губами хватают пузыри и снова устремляются вниз, плавно пикируя в песок.

Четыре миллиона! Стоимость фермы у Трех Дорог. Ни за что!

Клери ответил сонный голос:

— Похищение? Вы в этом уверены?.. Откуда вы звоните?

— Из замка Ла-Рошетт.

— А где это?

— Ну, между Лавалем и Шато-Гонтье. Да все знают наше поместье! Приезжайте скорее.

— Да… но это так быстро не делается… Вы же понимаете, который теперь час. Я дам знать комиссару.

— Скажите ему, что речь идет о сыне мсье Клери де Бельфон.

— Подождите. Как это пишется?

— Пишите как хотите. Только поторапливайтесь. — Клери раздраженно грохнул трубкой. — Убивать таких надо, — сказал он.

Ирен принесла кофе. Клери сурово посмотрел на жену.

— Мне кажется, я принял правильное решение. И не думайте потом упрекать меня.

— Но… я же ничего не говорю.

— Всегда хорошо действовать заодно с полицией. Да, я знаю, о чем вы подумали. Если бы похитили Патриса, а не Жулиу, я бы не очень спешил ставить власти в известность. Так ведь или нет?

— Пейте, пока горячий, — напомнила Ирен безразличным голосом.

Клери задумчиво прихлебнул кофе.

— В любом случае я отступил, чтобы лучше прыгнуть. Все равно мы были бы вынуждены открыться друзьям. А вы знаете Альбера. Он бы заставил нас предупредить полицию. Но черт побери, да скажите же что-нибудь! Сидите здесь и смотрите на меня, как судья. Я пытаюсь действовать как можно толковее.

Он отдал свою чашку Ирен, и она поставила ее на поднос.

— Это Мария, — сказала она. — Без всяких сомнений, она.

— О! — вскричал Клери. — Я был бы удивлен, если бы вы не приплели сюда Марию. Но Мария здесь совершенно ни при чем.

— Вы ее защищаете?

Клери встал, сжав кулаки. В ярости прошагал до двери гостиной.

— В конце концов, — сказал он, — мне плевать. Думайте, что хотите. Но я запрещаю вам первой говорить о Марии. Когда полицейские будут допрашивать нас, отвечать буду я… Ладно. Я оденусь и пойду к Мофранам и Жюссомам.

Ирен, оставшись одна, налила себе чашечку кофе и, свернувшись, забилась в угол дивана, подобрав под себя ноги. Мария! Жак прав, конечно. Это не могла быть она. Она бы ни за что не спутала детей. Она их слишком хорошо знала. Но как было бы славно отомстить ей. Шлюха! Потаскуха, которой нравилось соблазнять этого несчастного простофилю и, словно гарцуя, играть бедрами и выставлять грудь, когда случалось проходить мимо него. Она была точно в его вкусе — пухлая, черноволосая, с пышной грудью, нахально предлагающая себя. Некрасивая! Больше, чем красивая! Кобыла, порой безумная, как эта Мордашка, любимая лошадь Жака, которую он ни за что не согласится продать. Она заставит его это сделать, потому что потребуется не одна жертва, чтобы раздобыть эти четыре миллиона. Долой всех баб! Если бы Амалия не была кормилицей, без которой не обойдешься, с каким бы удовольствием она выставила ее за дверь, да, и ее тоже. Разве мать может дрыхнуть, когда являются украсть ее дитя?

Бледный свет прочертил полоски вверху окна. Уже день! Ирен взглянула на часы. Скоро пять. Она, должно быть, на несколько минут будто провалилась куда-то и теперь, с затекшими ногами и с горечью во рту, медленно выбиралась из этого почти бессознательного состояния. Не может же полиция так медлить! Она поднялась, споткнулась и удержалась на ногах, схватившись за спинку дивана. Что там делает Жак? Неужели ему так трудно было договориться с Мофранами и Жюссомами?

Она поняла вдруг, что растрепана, помята и постарела от выпавших на ее долю испытаний. Но, помимо всего этого, у нее было ощущение запачканности, грязи, оттого что в доме ее свершилось зло, насилие. Навсегда отныне поселится здесь страх. И при каждом поскрипывании паркета она будет вздрагивать. Услышав шаги мужа в холле, она привела в порядок прическу.

— Они сейчас будут, — сказал он. — Я всем все объяснил. Тут можно не волноваться. Я иду их встречать. Будьте внимательны. Не допустите ни малейшей оплошности. Похитили Патриса. Говорите мало. Вы без сил от обрушившейся на вас беды. Мне не больше вашего нравится этот спектакль, но это необходимо, ради Жулиу.

Машина остановилась перед крыльцом, и Клери побежал открывать дверь.

— Комиссар Маржолен, — представился старший. — А это лейтенант Крессар, из полиции.

Рукопожатия. Шаги. Ирен придумывает себе позу. Взглянув на двух мужчин, здоровающихся с ней, она пытается сориентироваться, пока Клери быстро представляет ей их. Комиссар — ему лет сорок, плохо выбрит… дешевый костюм с отвисшими карманами… запах трубочного табака. Второй — молодой… в очках… густые усы, свисающие каким-то злобным полумесяцем… джинсы и кожаная курточка, вся потрескавшаяся.

— Мы приехали так быстро, как только могли. Итак? Что же произошло на самом деле?

И Клери рассказывает, рассказывает. Комиссар что-то записывает.

— Я бы хотел все осмотреть, — говорит он. — Покажите мне дорогу. И вы, мадам, проследуйте за нами, если это не слишком, просить вас об этом. Итак, вы поднялись по лестнице… Я иду за вами.

— Тише, пожалуйста, — просит Клери. — Ребенок нашей служанки спит.

Делегация проходит через спальню Ирен и идет в детскую. Комиссар крутится возле кроваток.

— Вы, естественно, ни до чего не дотрагивались?

— Ни до чего, — отвечает Клери. — Патрис спал здесь, а Жулиу — там.

— Хорошо. Так вы, мадам, убедились, что обе кроватки пусты.

— Да. Но меня это не встревожило. У Жулиу режутся зубки, а Патрис плохо спит, и я подумала, что Амалия взяла обоих к себе в постель, чтобы они поскорее заснули. Но я все-таки решила это проверить и зашла в спальню к Амалии.

— Надо вам сказать, — перебивает ее Клери, — что наша служанка спит здесь, когда мы уходим, чтобы наш ребенок не оставался один на этаже. Вообще-то она со своим ребенком спит на третьем этаже.

— Ага, вот это важно, — отметил комиссар. — Воры, стало быть, были в курсе. Я могу войти?

— Прошу вас, — сказал Клери. — Амалия здесь. Можете допросить ее.

Оба полицейских остановились на пороге. Комиссар обернулся к Клери.

— Амалия, а как дальше? — шепотом спрашивает он.

— Амалия Перейра.

— Испанка?

— Португалка.

— Гражданство?

— Натурализованная француженка.

Комиссар кивает головой и идет вперед. Амалия сидит на кровати и держит Патриса на коленях.

— Это ваш малыш Жулиу, — говорит комиссар. — Сколько ему?

— Восемь месяцев, — отвечает Амалия, серая от страха.

— В котором часу вы легли?

— В десять. Но Жулиу плакал, из-за зубов, ему было больно.

Амалия ищет глазами хозяев: она в нерешительности.

— Итак, вы берете Жулиу к себе в кровать, — говорит комиссар, — а что вы делаете с Патрисом?

— Он спал в детской, — отвечает за нее Клери, немного раздраженно.

— Да, — более уверенным голосом подтверждает Амалия. — Жулиу успокоился, и я заснула. Вот и все.

— Вы ничего не слышали?

— Нет. Но когда я сплю, меня не разбудишь.

— Понятно, — говорит комиссар. — Короче, прекрасно осведомленный вор явился прямиком сюда, бесшумно прошел сквозь комнату, схватил Патриса, и все это не заняло у него больше двух-трех минут. Как был одет ребенок?

— На нем комбинезончик, — отвечает Амалия.

— Простите, я обращаюсь к его матери. Комбинезончик, да, мадам? На его белье ничего не вышито? Никакого вензеля нет?.. Так… У вас есть фотография малыша?

— Нет, — отвечает Ирен. — Но вы же знаете, в этом возрасте все дети похожи друг на друга. — Она бросает мимолетный взгляд на Амалию и на своего мужа, потом указывает на Патриса. — Вот на кого примерно похож наш сын.

Комиссар, приблизившись, изучает ребенка, затем спрашивает у Амалии:

— Вы ведь кормите грудью ребенка, мне так только что сказал мсье Клери. Но я полагаю, похитители будут его кормить теперь из бутылочки. Он, по крайней мере, не слабого здоровья?

— Он никогда не болел, — заявляет Амалия.

— Но он все-таки перенес желтуху, — уточняет Ирен. — И остался довольно слабым.

Амалия вот-вот потеряет хладнокровие.

— Я уверен, что он выдержит, — заявляет полицейский. — Это дело нескольких дней. Ребенок — это же заметно. Он всегда кричит.

— А этот нет, — говорит Амалия, чуть не плача.

Комиссар поворачивается к Ирен.

— Мы вернем его вам, мадам. И в добром здравии, вот увидите. Посмотрим теперь, как сюда проник преступник.

Все идут по коридору и останавливаются перед окном, которое комиссар внимательно обследует.

— Чистая работа, — признает он. — Окно ведь выходит в парк за домом?

Он открывает окно. Сквозь листву розовеет небо. С крыши еще падают капли.

— А откуда взялась эта лестница?

— Из-под навеса, — отвечает Клери. — Мой садовник, мастер на все руки, часто ею пользуется.

— Там, внизу, должны быть следы, — говорит комиссар. — Крессар, малыш, спускайся и обследуй землю. Раз уж здесь есть лестница, ее и возьми. А потом беги к автомобилю и объяви общую тревогу. Нельзя терять ни минуты. Люди, путешествующие с ребенком, всегда обращают на себя внимание. Я почти уверен, что здесь замешана женщина… Вы никого не подозреваете?

— Нет, — отвечает Клери.

— Да, — говорит Ирен.

— Ой-ой-ой! — вскрикивает комиссар. — Надо было договориться между собой. Давайте спустимся вниз. Мне, безусловно, понадобится телефон.

Они возвращаются в гостиную.

— Итак, — атакует комиссар, — поговорим о той, которую вы подозреваете.

— Моя жена подумала о горничной, нам пришлось прогнать ее, потому что она обкрадывала нас, — говорит Клери.

— Ее имя?

— Мария Да Коста.

Комиссар заносит это в свою потрепанную записную книжку.

— Возраст?

— Двадцать шесть лет.

— Национальность?

— Португалка.

— Подождите-ка. Как и ваша кормилица. Они родственницы?

— Вовсе нет. Во всяком случае, я так думаю. Амалия живет во Франции много лет, а Мария приехала совсем недавно.

— Все это еще надо проверить, — говорит комиссар. — Ее приметы?

— Не очень высокая. Брюнетка. Незамужняя.

— Привлекательная, — добавляет Ирен.

— О! Привлекательная!.. Ну, если вам так угодно, — соглашается Клери.

Комиссар бросает на них беглый взгляд и, углубившись в размышления, созерцает бурную жизнь рыбок в аквариуме.

— Как она себя вела, когда вы ее выставляли? — снова задает он вопрос.

— Она была в бешенстве, естественно, — говорит Клери.

— Но угроз-то она не выкрикивала?

— Только этого еще не хватало, — взрывается Ирен.

— Кто из вас подписывал ей увольнение?

— Конечно я, — сказала Ирен. — Моего мужа никогда не бывает дома.

— То есть я часто отсутствую, — спокойно заявляет Клери. — С моим конным заводом… Поставьте себя на мое место. Ирен, вы бы предложили чего-нибудь горячего мсье Маржолену. Так сыро. Хотите чашечку кофе, комиссар?

— Спасибо.

— Спасибо да или спасибо нет?

— Спасибо да.

— Вот и прекрасно.

Ирен удаляется, и Клери склоняется к комиссару.

— Жена моя ее терпеть не могла, но мы в ней нуждались. После рождения малыша Ирен была очень слаба, нам срочно нужна была помощница. Я дал объявление, и явилась Мария.

— Она действительно крала?

— Честно говоря, мне об этом ничего не известно. На меня все эти дела со слугами наводят тоску. Но я представить себе не могу, чтобы Мария участвовала в такой жуткой истории.

— Поговорим теперь о вашей прислуге. Кто у вас тут работает? Я имею в виду здесь, в замке.

— Прежде всего Мофраны, кроме Амалии. Леону Мофрану шестьдесят пять лет. Это мой камердинер. Его жене Франсуазе — шестьдесят. Она — наша кухарка. Прежде чем поступить на службу к нам, они работали у моего тестя. Это люди, которым можно доверять полностью. Есть еще Жюссомы, они живут в небольшом домике у ворот. Они — сторожа, но Дени к тому же — садовник, а Тереза помогает Амалии по дому, на ней стирка и уборка… Ну, вот и все.

— Какого они возраста?

— Ему пятьдесят один, а ей, думаю, лет сорок семь — сорок восемь. Они из Шато-Гонтье. Преданность у них просто в крови. Все они в курсе случившегося. Я сразу им все рассказал, потому что у они у нас вроде как члены семьи.

— Остаются ваши конюхи. Их много?

— Всего я нанимаю шесть человек.

— Вы можете дать мне список?

— Пройдемте ко мне в кабинет, если вы не против.

Мужчины проходят в соседнюю комнату, Клери достает из бюро список и кладет его на стол. Пока комиссар что-то выписывает, Клери закуривает и делает несколько затяжек так, будто вдыхает свежий воздух. Самое трудное позади. Амалия вела себя очень хорошо. Маржолен ни в чем не сомневается.

— Со всеми этими людьми никаких неприятных эпизодов не было? — спрашивает комиссар.

— Нет. Все они местные. Прежде чем нанять кого-нибудь, я, как вы понимаете, всегда навожу справки.

— И все же. Мы их возьмем на заметку. Лошадей на соревнования вы не выставляете?

— Нет. Это слишком хлопотно.

— А с клиентами у вас никаких размолвок не выходило? Никто из них не намеревался отомстить вам за что-нибудь?

— Нет. Здесь меня все знают. В делах прямее меня человека нет.

Комиссар встает. Он покусывает карандаш, потом резким движением захлопывает записную книжку.

— На первый взгляд, — говорит он, — мне, конечно, самой подозрительной кажется эта Мария. Но вернемся к тому телефонному разговору, о котором вы мне только что рассказали. У вас требуют четыре миллиона? Это вам по средствам?

Клери таких вопросов не любит.

— Это важно, — продолжает комиссар. — Либо мы имеем дело с человеком, который мог оценить размеры вашего состояния, и тогда его надо будет искать среди ваших приближенных. Либо же речь идет о бандите, который назвал эту цифру наугад, и вовсе не уверен, что вы в состоянии столько заплатить. Вы скоро поймете, как обстоит дело, потому что они наверняка не замедлят вам перезвонить. Меня вот что удивляет: обычно детей похищают по преимуществу у людей, располагающих очень большой суммой денег, которые всегда под рукой, — это промышленники, банкиры… Но землевладелец вроде вас, даже если у него большой капитал, не может реализовать его в один-два дня.

— Как раз мой случай.

— Вот именно! Четыре миллиона — это нереально. Я склонен думать, что вашего ребенка похитили люди недалекие. И буду просто уверен в этом, если вам удастся заставить их значительно уменьшить выкуп. Может, и не сразу, но в конце концов они поймут, что требуют слишком много.

— Но что будет с Патрисом все это время?

Комиссар, заложив руки за спину, обходит вокруг стола.

— Буду откровенен, мсье Клери, — говорит он наконец. — Начинается партия игры в покер. Выиграет тот, кто дольше сохранит хладнокровие. Когда они позвонят вам… не бойтесь. Все ваши разговоры будут прослушиваться… постарайтесь воздержаться от споров или угроз. Взамен одних цифр предлагайте другие. И спокойно. Как будто ставка здесь — не ваш сын.

Клери качает головой. Он знает, что жизнью Жулиу рисковать не будет.

— Мы запишем голос вашего собеседника, — продолжает комиссар. — Короче, сделаем все, что обычно делается в таких случаях.

— А газеты? — спрашивает Клери.

— Мы заставим их молчать. Во всяком случае, некоторое время. Теперь-то они научились держать язык за зубами. Единственное, о чем я вас прошу, — это держать нас в курсе самых незначительных происшествий… Что на меня производит прекрасное впечатление и даже придает уверенности, так это то, что и вы, и ваша жена прекрасно владеете собой. Я боялся, что услышу здесь крики и увижу слезы, а встретил борцов. Это хорошо. Это очень хорошо.

Он останавливается возле фотографии, висящей на стене, это поместье, снятое с высоты птичьего полета. Ногтем он делает пометки в нескольких местах.

— За вашим поместьем наблюдение установить трудно. Стена, окружающая его спереди и по бокам, еще куда ни шло, но Лa-Рошетт большей своей частью выходит в поле. Кто угодно может проникнуть оттуда и, естественно, так же исчезнуть. Для очистки совести я организую патрули, но это ничего не даст, потому что похитители вряд ли вернутся сюда погулять, зато вашим людям будет спокойней. К тому же наши будут очень деликатны. Дорожки, которые я вижу за парком и вокруг пруда, будут изучены с лупой. Насчет Крессара можете не сомневаться. От него ничего не ускользнет. Мы не должны пренебрегать никакими мелочами… А, Крессар. Я только что говорил о тебе.

— Все в порядке, — докладывает Крессар. — Все завертелось. — Он запыхался и расстегивает свою кожаную курточку. — Я просил особое внимание обращать на машины с прицепом, — продолжает он. — Это идеальный способ прятать мальчишку.

— За домом никаких следов нет?

— Под лестницей, похоже, топтались, но дождь все смыл. Тем не менее есть большая вероятность, что их было двое… Где-то возле пруда их, должно быть, ждал автомобиль. На всякий случай завтра мы все там облазим… — Он смотрит на часы. — А точнее, сегодня утром. Уже половина седьмого. День, похоже, обещает быть прекрасным.

Возвращается Ирен с подносом в руках. Клери освобождает два маленьких столика и помогает ей расставить чашки, сахарницу и блюдо с тостами.

— Угощайтесь, комиссар.

Короткие минуты передышки.

— По моему разумению, — говорит комиссар, — они не должны быть очень далеко. Звонить они могли из Лаваля. Теперь же повсюду есть автоматы. А потом засели в каком-нибудь укромном уголке, о котором заранее позаботились, вот оттуда-то они никуда уж не денутся. Я так думаю, что у них там все под рукой: белье для младенца, еда, ну, в общем, все, что надо. В их же интересах вернуть вам ребенка в добром здравии, это же ясно. Если с ним что случится, они ведь знают, на что обрекают себя, с нынешними-то судами присяжных. Вы можете на нас рассчитывать, мадам. Скоро увидите своего малыша.

Он залпом выпивает кофе, ждет, пока лейтенант догрызет гренок.

— Давай, старик. Мы уходим.

Они прощаются с Ирен. Клери провожает их, жмет им руки.

— Не отходите от телефона, — повторяет комиссар. — Может, они предпочтут вам написать, но я бы этому удивился. Они не могут не знать, что у нас есть техника, которая заставляет письма говорить. Есть у вас кто-нибудь, кому вы могли бы передать дела, ну, кто в курсе и кому вы доверяете?

— Да. Это Шарль Жандро. Моя правая рука. Безупречно честный человек.

— Прекрасно. Скажите, что плохо себя чувствуете, и попросите заменить вас на некоторое время. И все-таки еще раз подумайте: может, у похитителей здесь есть сообщник? Держитесь, мсье Клери. До скорого.

Они хлопают дверью и отъезжают. От травы поднимается пар. На ясном небе еще горит одинокая звезда. Клери опускает голову. Четыре миллиона — и речи быть не может! Но на какую же сумму можно согласиться, чтобы не обречь на смерть ребенка Амалии? Он медленно идет к себе и сталкивается с Франсуазой Мофран, пришедшей за подносом.

— Где мадам?

— Она только что пошла наверх. Потому что эта несчастная Амалия… В прошлом году муж у нее помер. А теперь вот сын исчез. Все это очень грустно.

— Да, да… Конечно. Это очень грустно… Не застревайте здесь, Франсуаза. Вы можете понадобиться мадам.

Он возвращается к себе в кабинет. Он злится: на Амалию, на Ирен, на себя самого, на все, что происходит. Он звонит Жюссомам.

— Алло, Дени?.. Проследите, чтобы нас никто не беспокоил. И Терезе скажите то же самое. Если кто-нибудь появится, говорите, что мадам плохо себя чувствует, а меня нет дома. Ну, если это не полицейский, само собой.

— А что, у этих господ из полиции надежда есть? — спрашивает Жюссом.

У Клери возникает сильное желание послать его куда-нибудь подальше.

— Разумеется, — ворчливо отвечает он. — Да, Дени, прежде всего возьмите малолитражку и съездите за сигаретами для меня в Шато-Гонтье. Блок «Стивесан». И не забудьте: самое главное, виду не подавайте, что вам есть что скрывать. В Лa-Рошетт ничего не произошло, ясно? Ничего.

Он кладет трубку и сразу же звонит Жандро.

— Прошу прощения, Шарль. Сейчас немного рановато. Но я вынужден обратиться к вам. Немного устал. И очень плохо спал. Вы могли бы принять Гримбера вместо меня? Разберитесь сами, что он умеет делать. Я немного опасаюсь этих молодых ветеринаров. И еще, предупредите Марселена. Бетарама я по-прежнему намерен продать, но мы вернемся к этому через пару недель. А сейчас я нуждаюсь в отдыхе.

— Это не очень серьезно?

— Да нет. Я потом вам объясню. Мне многое придется объяснить. Не беспокойтесь.

Клери садится за стол и опускает голову на руки. Это правда, он очень устал. Это правда, Мария была его любовницей. Это правда, и, возможно, именно он в ответе за то, что происходит. Он готов заплатить. Но это будут деньги его жены. Он никогда больше не осмелится посмотреть на себя в зеркало.

В ванной комнате Ирен помогает Амалии купать Патриса. Обычно она довольствуется тем, что заглядывает в щелочку и спрашивает: «Все в порядке? Он себя хорошо ведет?» Но сейчас ей хочется разделить тревогу служанки. Она чувствует себя виноватой. Не Патрис, а Жулиу должен был лежать на столе, пока Амалия расстилает чистые пеленки. И потому она, ненужная, мешающая, неловко-торопливая, чувствует себя обязанной быть здесь.

Она подает коробочку с тальком, английские булавки. Ребенок болтает ручками и ножками, словно черепаха, передернутая на спину. Он очень худой. У него большая, будто из хрупкого фарфора голова, пухлыми губками он пытается поймать руку, мелькающую над ним. Амалия обращается с Патрисом вроде бы жестко, но с какой-то необычайной нежностью. Ирен в восхищении, но в то же время ей немного страшно. Когда она сама берет ребенка на руки, у нее это выходит робко и неуклюже. Амалия припудривает Патриса тальком, хватает его за лодыжки и поднимает маленькое тельце, будто это ободранный кролик. Облачко белой пудры садится на попку и ножки малыша, на крохотную свечечку между ними. Несколько точных и быстрых движений, и ребенок в белой пижамке. Амалия расправляет ее, теперь он похож на тот белый боб, который до сих пор еще находят в пирогах Бобовые короли. Она наклоняется над личиком ребенка и носом касается кругленькой кнопочки малыша: он пытается улыбнуться, пускает слюни. Ирен вдруг чувствует сильную зависть. Где Амалия выучилась этому грубоватому искусству, все это похоже на то, как самка обнюхивает своего котенка или щенка.

А ведь Патрис появился не из ее чрева. Это чужая плоть. «Он — мой», — думает Ирен, совершенно изумленная тем, что ей хочется потребовать обратно свое дитя, будто Амалия может отнять его у нее. И тут же ей в голову приходит странная мысль: «Она любит его так же, как Жулиу. Лишь бы был у нее ребенок, которого можно умывать, кормить и укачивать. До остального ей дела нет».

И она смотрит с каким-то стыдливым отвращением на то, как ее служанка смеется вместе с ребенком точно так же, как он. А теперь Амалия вытащит свою огромную грудь, все с той же чудовищной естественностью. Любовь, роды, кормление — почему же все это такое липкое? Это омерзительно. Ирен силилась сказать что-нибудь приятное. Но быстро вышла и у себя в комнате надушила руки. Затем она заставила себя, дабы соблюсти приличия в нынешних обстоятельствах, вернуться. Недопустимо оставлять Амалию в такое время. Ребенок сосет с закрытыми глазами. Ирен садится возле служанки.

— Комиссар верит, что все будет хорошо, — говорит она. — Он принял все меры. Остается только ждать.

— Мсье нипочем не будет платить, — говорит Амалия.

— Это зависит от… Полиции, может быть, удастся быстро арестовать виновных. Они уже ищут Марию.

— Марию? Она слишком хорошо знала Жулиу. Она бы не спутала.

— Да, это верно. Но она могла просто навести сообщников. Вот вы ее хорошо знали, какое у вас осталось от нее впечатление?

— Мы мало разговаривали.

— Она вам временами много плохого обо мне говорила?

Амалия колеблется. Ее впервые вызывают на откровенный разговор, доверительный разговор двух женщин. Она благодарно смотрит на Ирен.

— Да. Она… Она говорила, что мадам очень строга.

— А что еще?

— Она говорила, что мадам злая.

— А что вы ей на это отвечали, Амалия?

Вопрос ошеломляет служанку.

— Ой, я? Я отвечала, что если она недовольна, так может уйти. А она говорила, что долго не выдержит, что с нее довольно, хватит с нее торчать в этой дыре. И что в Париже она будет больше зарабатывать.

— О, так она вам говорила о Париже?

— Много раз.

— Надо будет, чтобы вы повторили это комиссару.

Ребенок заснул. Амалия осторожно утирает ему ротик.

— Дайте его мне, — говорит Ирен. — Боже мой, да он совсем легкий. Сейчас меня это поражает. Жулиу намного полнее, мне кажется.

— Немного полнее, — поправляет ее Амалия. — Может, на два или три фунта. Но мсье Бебе наберет их, когда у него прорежутся зубки. Мне с ним гулять в парке, как всегда?

— Конечно. Нет никаких причин держать его взаперти.

Ирен медлит. Ей хочется поболтать с Амалией, хотя обычно она этого избегает.

— Где вы научились обращаться с детьми? — спрашивает она. — Кажется, будто вы занимались этим всю свою жизнь.

— У меня было два маленьких брата. Мать у нас умерла, а отец целыми днями отсутствовал. Он на судоверфи работал, а когда у него выпадали выходные, занимался профсоюзными делами. Однажды его арестовали, и мы его так больше и не видели. Один из наших дядюшек, с материнской стороны, взял тогда моих братьев. Он их увез к себе, в Аргентину. Они совсем маленькие были.

— И что с ними сталось?

— Не знаю. Я захотела остаться в Лиссабоне. Я у соседки работала, она держала бакалейную лавочку, ну а потом я встретила Эстебана, который приехал в отпуск. Он увез меня во Францию, где жил уже много лет. Мы поженились. Но мадам ведь все это знает.

— Да, но в самых общих чертах.

Ирен не рискует признаться, что она в свое время даже не обратила внимания на слова мужа, когда он сказал ей, что нашел супружескую пару, которая им очень подходит. Она время от времени где-то возле конюшен встречала невысокого человека с очень смуглым лицом, но он остался в ее памяти каким-то пятном. Амалия была для нее всего лишь иностранкой, нанятой, чтобы кормить ребенка. Теперь Ирен поняла, что она действительно существует и что именно она спасла Патриса.

— Бедная моя Амалия, — шепотом говорит она, — жизнь вас не баловала.

Ирен представляет себе нищенское детство, девочку, продающую пастилки и выросшую как сорняк в городе, который Ирен видела только по телевизору, когда показывали революцию гвоздик. Наверно, лучше было в кормилицы выбрать какую-нибудь женщину из местных. В голове у нее туман, и думать она сейчас не способна. В чем Ирен уверена, так это в том, что для спасения Жулиу они сделают все возможное. И никаких причин для угрызений совести у нее нет.

— Мадам будет держать меня в курсе дел?

— Ну, разумеется, Амалия. Можете на нас рассчитывать. Как только что-нибудь станет известно, я сообщу вам. Знаете, уложите-ка Патриса. А потом надо еще кое-что простирнуть…

Она передает ребенка Амалии. Он сосет палец. Он бледненький, но у него красивые ресницы, ресницы маленького жеребеночка. Почему же ей так нравятся животные и так безразличны человеческие детеныши? Вдруг раздается телефонный звонок, Амалия прижимает к груди ребенка.

— Боже мой! — говорит она. — Может, это меня? Мадам не против, если я подойду вместе с ней?

— Послушайте! — отвечает Ирен. — Мсье будут звонить многие. Не можете же вы торчать целый день в гостиной. И я уже сказала вам, что вы будете все знать. Хватит! Мы все должны сохранять хладнокровие.

Она спускается одна и отворяет дверь в кабинет. В комнате голубая завеса. Ирен машет рукой, отгоняя от себя табачный дым.

— Бедный мой друг! Как вы это выносите! Позвольте, я приоткрою окно.

Клери, с сигаретой в зубах, устремив глаза в потолок и поставив ногу на стол, внимательно слушает.

— Кто это? — шепотом спрашивает Ирен.

Клери мотает головой, давая понять, что нет, это не они. Она облокачивается на кресло, пытается отгадать, кто звонит.

— Лучше бы вы приехали, — говорит Клери. Ладонью прикрыв трубку, он произносит вполголоса: — Это Альбер! — И продолжает, обращаясь уже к нему: — Они мне больше сорока восьми часов не дадут. Поэтому время не терпит.

У него очень усталый вид. Она вдруг замечает, как он постарел. Она жила рядом, а его не видела. На самом деле она никого не видела. Спряталась в кокон, свитый из собственной скуки. И вот, несколько часов назад только и открыла глаза. Она напоминает стоп-кадр, внезапно пришедший в движение. И человек, разговаривающий сейчас по телефону, — это ее муж. У него залысины на висках, слегка навыкате глаза теперь ввалились чуть ли не до скул и стали похожи на глаза спаниеля. В этом лице, когда-то привлекательном, есть некая удрученность. Нос обвис. Маленькая бородавка прицепилась прямо у его основания, будто гриб под кустом. Разве она и раньше была?

— Да, — говорит Клери. — Возможности у меня есть. Но это потребует отсрочек. Вот в чем сейчас загвоздка.

Может ли так быть, что она его еще чуть-чуть ревнует? Но ревность вообще ей свойственна. Совсем маленькая, она уже…

— Спасибо, Альбер. Я жду вас. Да, вот еще что. Скажите Бельересам, что я плохо себя чувствую. Помните?.. Они должны были приехать к нам в воскресенье. Отложим их визит на недельку. Надеюсь, к тому времени со всем этим будет покончено.

Он вешает трубку и с места в карьер начинает заранее отбиваться от возможных нападок Ирен.

— Но ведь мне же надо было его предупредить. Не забудьте к тому же, что он обязан хранить профессиональные тайны. Так что с этой стороны нам бояться нечего. А кто лучше нотариуса может помочь нам разобраться с банками? Он из них, бедняга, не вылезает.

— Но… вы сказали ему правду о Патрисе?

— Я ему сказал точно то же самое, что и комиссару. Похитили Патриса… Я что, не должен был?

— Я уже ничего не понимаю.

Клери тяжело встает, держась за бок. Смотрит на жену.

— Вы тоже не в лучшей форме. Да, Альбер сделает ради Патриса то, чего он не сделал бы для Жулиу. А полиция! И все вокруг! Ну, что вы хотите? Ничего не поделаешь. Альбер будет здесь через час. Посмотрим, что можно продать.

Он подходит к плану усадьбы, качает головой.

— Под луга у Гран Кло можно взять ссуду. Хотя, разумеется, они нас общиплют здорово.

Он гладит пальцами фотографию поместья, ласкает каждую изгородь, каждую крутую дорожку. Наконец он оборачивается, пожимает плечами.

— Если б шла речь о Патрисе, я бы, правда, не колебался. Но ведь с другой-то стороны, это же ради Патриса и делается. Не важно, что мы должны раскошелиться из-за ребенка, который нам никто. Я и так из кожи вон лезу, но такое нелегко пережить. Если еще учесть… Вы, может, об этом не подумали?

— О чем?

— Ну, в общем, представьте себе… Заметьте, что я сгущаю краски…

— Да говорите же, — кричит Ирен. — Как вы умеете действовать на нервы!

— Представьте, что с маленьким Жулиу что-нибудь случится. Это маловероятно, и все же… Понимаете, что из этого следует. Официально, для властей, исчезает не Жулиу. Исчезает Патрис. С точки зрения закона он больше не существует, такого гражданина нет.

— О!

Ирен, поняв смысл сказанного, с ужасом смотрит на мужа.

— Это невозможно, — говорит она. — Надо будет рассказать тогда, что произошло на самом деле.

— Догадываетесь, какой скандал разразится. Те, кто нас не любит, а таких немало, поспешат сделать вывод, что мы вступили в сговор, чтобы вместо Патриса выкрали Жулиу. Согласен, версия несостоятельна. Но люди ведь злы. К счастью, это всего лишь мое предположение. Однако выход у нас один: со всем этим надо покончить как можно скорее. Я собирался спорить, торговаться… Я, конечно, попытаюсь что-нибудь выгадать, но вряд ли мне много удастся. А что Амалия? Как она?

— Лучше, чем можно было ожидать. Только она все время путается под ногами. Как только услышит звонок, тут же мчится.

— Можно ее понять, — говорит Клери. — Поставьте-ка себя на ее место.

— Если бы я была на ее месте, то отдавала бы себе отчет, что разоряю хозяев. Но это ей, естественно, и в голову не придет.

Клери подходит к ней.

— Ну, Ирен, не будьте злой, один раз в жизни.

Он обнимает ее за плечи. Она живо высвобождается.

— Прошу вас, прекратите!

— Да это же дружески, — бросает Клери.

— Ага. Знаю я, как это у вас получается. Вы думаете задержать Альбера до обеда?

— Может быть. Это зависит от того, что мы с ним решим. Но если он и захочет остаться, то мы что-нибудь перехватим на ходу.

— Знаю я ваше «на ходу». Пойду предупрежу Франсуазу.

Она идет через холл, который подметает дядюшка Мофран, в буфетную к Франсуазе. Та, глядя на мрачное, как в самые черные дни, лицо Ирен, вопросов ей задавать не рискует. Впрочем, она лучше Ирен знает, что мсье хотел бы видеть перед собой на столе, когда он голоден, а голоден он всегда. Мясо, это само собой разумеется. «Как положено», — говорит мадам. Это значит: с кровью. И жареная картошка, много жареной картошки. Цикорий с чесноком. А для начала, ясное дело, всякие копчености. Ну и паштет, колбаса, холодная гусятина. Вино, конечно, выбирает Клери. И пусть его съедает беспокойство, он найдет время пошарить в кладовой, погладить рукой этикетки, отдаться удовольствию предвкушения.

— Рассчитывайте скорее на час, чем на половину первого, — добавляет Ирен.

Она поднимается к себе в спальню. Наводит порядок в ванной, прежде чем встать под душ. Закрывает дверь на ключ, как обычно. Раздевшись, она изучает себя в зеркале на внутренней стороне двери. Самолюбования в ее взгляде нет; точно так она оглядывала молодую кобылу, пока конюх седлал ее. Как далеки эти времена! Утренние прогулки, когда она рано-рано галопом неслась через пастбища к Майенне, где первые солнечные лучи загорались на воде. Потом появился Патрис, а с ним усталость, что-то похожее на предательство всего организма.

Она рассматривает шрам от кесарева сечения. Будто это у нее тоненькая застежка-«молния»; ей всегда кажется, что живот ее закрыт только до поры. И, быть может, стоит ей сделать неосторожное усилие, как все эти липкие, голубоватые гадости, этот карман, в котором, как опухоль, растет зародыш, все прорвется наружу и ничего от женщины в ней не останется. Что это будет, смерть или освобождение? Почти каждый день задает она себе этот вопрос, когда ступает ногой в ванну.

Сейчас, стоя под горячим душем, а она так любит теряться в этом тумане, все заволакивающем вокруг, Ирен задумывается, действительно ли ее занимает судьба Жулиу. Амалия создана для того, чтобы иметь других детей. А потом первая печаль пройдет и…

Это все тени мыслей, вяло тянущихся у нее в голове. За такие шальные бредни ответственности не несешь. Их рассматриваешь вроде бы со стороны, как тех мелких тварей, которые засели в водорослях аквариума. Жак, тот будет бороться. Он воспринимает это похищение как вызов. Жулиу-то он толком и не видел. Почти понаслышке ему известно, что у Амалии есть ребенок, настолько он живет в доме, как заезжий гость. Но он ведь никогда не потерпит, чтобы наложили руку на то, что принадлежит ему. А Жулиу — тоже его, как и его лошади. Да и кто защитит ребенка ради любви к нему? Только ради любви? И что такое — любовь?

Ирен рассеянно намыливается, рассеяно задает самой себе вопросы. Даже миллионы, которые она вот-вот потеряет… конечно, это неприятно… но на самом-то деле… от гнева у нее пылает кожа, но не сердце. Это сердце так и пробьется спокойно всю жизнь, до самого конца не дав сбоя. Сердце без сердца! Только и годное на то, чтобы раскармливать спокойную, тихую тоску. Что поделаешь, такова обыденная жизнь!

Ирен смывает с себя пену, вытирается, трогает груди, красивые и пустые. Одевается, мажется — ни для кого, даже не для себя. Изучает лицо в зеркале. Наносит голубые тени на веки. И румяна на скулы. Будто дорисовывает портрет. Она не шепчет: «Вот так хорошо». Она говорит: «Пристойно», — и удаляется.

Она не заходит в детскую, боясь встретиться с Амалией, а идет через спальню мужа, в которой царит беспорядок, — у Леона со зрением все хуже и хуже, и он не справляется с уборкой. Да, Мофраны определенно стареют. Скоро их придется уволить. Спускаясь по лестнице, она думает, что, быть может, не такое уж это большое зло — воспользоваться случаем, чтобы все продать… ну да, даже конюшни, но в самом-то деле, почему бы и нет? А потом развестись, уехать из этого захолустья, где ее держит только инерция. Ла-Рошетт — это спокойно и красиво, если смотреть с дороги. Но после похищения это всего лишь развалюха.

Она останавливается в гостиной, Жак не закрыл дверь в кабинет. Она слышит, как он спорит с кем-то, и узнает голос мсье Марузо. Она сыплет в аквариум немного корма, смотрит на рыбок, оживившихся вдруг необычайно… Какое счастье быть рыбкой!.. Она стучит в дверь.

— Можно войти?

Альбер идет ей навстречу, жмет ей обе руки, прикладывается к ним губами.

— Бедная вы моя… Я потрясен. Когда подобное происходит в Париже или в Лионе — и то ужасно. Но когда это случается здесь, и с нами, это уж чересчур… Как вы себя чувствуете? О! Представляю себе ваши ощущения. Ребенок — ваша радость и гордость… Но мы вернем его, я обещаю вам.

Клери курит сигару, стоя возле бюро. На столе разбросаны груды документов.

— Мне надо было рассказать все Лавалле, — говорит нотариус.

Ирен знает Лавалле. Это директор Банка Индо-Суэц. В таком городишке, как Лаваль, влиятельных людей не так много, и все они раньше или позже были гостями в Ла-Рошетт: кто приезжал охотиться, а кто — покататься на лошадях. Здесь, в этом обществе, таком же закрытом, как клуб, привыкли держаться друг за друга. И все же неприятно, что новость расползается быстро, как масляное пятно.

— Он — сама сдержанность, — уверяет нотариус. — Думаю, что мы сможем собрать средства за сорок восемь часов… ну, максимум за три дня, скажем. А потом мы все устроим. Все знают, что вы платежеспособны, это очень облегчит дело. Заимодавцев будет найти не трудно, естественно, под большой процент. Я позволил себе набросать список нескольких земельных участков, которые вы без труда могли бы продать. Волчьи Делянки, например. Давным-давно их Мерлон домогается. Ему нужны земли для завода, чтобы расширить производство.

— Делайте как лучше, — говорит Ирен. — У меня сегодня голова к делам непригодна.

Альбер с изумлением смотрит на нее. Она произнесла это так равнодушно. Не в ее привычках быть такой безразличной, когда речь идет о чем-либо, имеющем отношение к поместью. Должно быть, судьба сына заставила ее забыть обо всем.

— Главное, — снова заговаривает она, — чтобы это как можно скорее кончилось и осталось в тайне. Вы, разумеется, с нами обедаете. Я вас покину. Работайте оба с толком. Франсуаза принесет вам кое-что. Тут один, мне кажется, уже мечтает о стаканчике виски… Сюзанна все знает?

— Когда она увидела мое смятение, — объясняет нотариус, которого застали врасплох, — мне пришлось… вы ведь понимаете? Но она не проболтается, не бойтесь.

Ирен, однако, уверена, что все уже идет своим чередом. Сюзанна звонит Мадлен, а Мадлен рассказывает обо всем Ивонне… Было бы смешно, если журналистское ухо не попыталось бы уловить ползущий шумок… и тогда машины любопытствующих будут сновать туда-сюда вдоль решеток ограды… И фотографы со своими «кодаками», нацеленными на ворота, тоже будут бродить тут… О! Ужас перед этой толпой, жаждущей острых ощущений и потянувшейся на запах паленого, словно мухи в поисках трупа. Она резко встает.

— Если я вам понадоблюсь, — говорит она сухо, — я в гостиной.

Она закрывает за собой дверь. И в ту же минуту слышит, что кто-то звонит. День едва начался, а вот уже и докучливые посетители. Она проходит сквозь холл и замечает Амалию, которая, перегнувшись через перила, смотрит вниз со второго этажа.

— Это не ваша забота, Амалия. Когда что-нибудь будет известно, я вам сообщу.

Она становится несносной, эта несчастная Амалия! Ирен открывает комиссару, который даже не думает извиняться. Он ведет себя так, будто замок — это придаток уголовной полиции. Он входит.

— Я должна позвать мужа?

— Нет. У меня просто несколько вопросов к вашей служанке. Собственно, может, и вы объясните мне. Что дают детям, когда их отнимают от груди? Предположим, вы решили прекратить кормить своего маленького Патриса грудным молоком. Чем вы его замените?

— Я об этом не думала. Наверно, «Блэдином». Или чем-нибудь в этом роде.

— Вы обратитесь в аптеку?

— Да. Несомненно.

— Значит, я дал верную команду всем жандармериям не спускать глаз с аптек. Именно там есть надежда схватить похитителей. Весь район под наблюдением, можете быть спокойны. Этим мерзавцам далеко не уйти. Из Франции, как вы понимаете, они не выедут, раз хотят получить выкуп. Они окопались поблизости: как только им понадобится что-нибудь для ребенка, питание или медикаменты, мы будем предупреждены… Я могу видеть Амалию?

— Идемте.

— Нет. Если позволите, я бы предпочел, чтобы вы не присутствовали при нашем разговоре. Она при вас, как я заметил, очень стесняется.

— Хорошо, я позову ее.

Ирен поднимается на несколько ступенек.

— Амалия!

Ее душит беспокойство.

— Амалия!.. Амалия, господин комиссар хочет видеть вас… Нет, нет, идите к себе в комнату.

Она оборачивается к полицейскому:

— Не шумите… у нее ведь ребенок.

Как только комиссар доходит до комнаты Амалии, Ирен, в свой черед, поднимается по лестнице, пробирается вдоль коридора, приникает ухом к двери. Хоть бы эта идиотка Амалия не запуталась в именах и не принялась рыдать! Комиссар говорит шепотом, и Ирен не удается разобрать слов. Ей стыдно. Она вспоминает, как была совсем маленькой. Она подслушивала точно в такой же позе, согнувшись пополам. Это была ее манера выслеживать. Всех. Слуг. Мать. Отца. Всех, кто ей говорил: «Это тебя не касается. Это не для маленьких девочек». А потом… отец застал ее на месте преступления. И теперь ей всегда кажется, что за ней самой следят, что у всех дверей есть уши. Она закрывает глаза. Прогоняет прочь воспоминания. Вслушивается изо всех сил. И мысленно умоляет Амалию: «Не ошибись. Похитили Патриса. Не Жулиу!» На лбу у нее выступил пот, и она становится на одно колено, чтобы дать роздых ногам и спине. Ей кажется, что будет чудовищно, если вдруг обнаружат, что Парис жив и здоров. И не только по тем причинам, о которых говорил Жак. По другим, гораздо более мрачным. Будто сама она подала мысль бандитам похитить ребенка служанки, а не ее собственного. Будто ее ребенок куда больше значит, чем любой другой. Да. Будто за другого надо платить, потому что он тяжелый, щекастый и крепкий… Но это же неправда! Ну, что я копаюсь во всем? Я люблю Патриса, вот и все. Это и есть любовь. Но почему я все время ищу этому доказательства?

Она резко встает. Комиссар только что сказал: «Спасибо. Мы найдем его в конце концов обязательно».

Она молча удаляется от двери и ждет полицейского на лестничной площадке.

— В общем-то, — говорит комиссар, — она толком ничего об этой Марии не знает. Амалия вам предана, конечно, но мало что соображает. Я могу видеть вашего супруга?

— Он у себя в кабинете с нашим нотариусом, мсье Марузо.

Комиссар спускается по лестнице. Если смотреть на него сверху, у него не больно грозный вид и реденькие волосы тщательно зачесаны назад. Рука небрежно скользит по перилам. Он носит тяжелый перстень с печаткой, на которой выгравированы его инициалы. Через плечо он бросает Ирен:

— Выкрасть ребенка, конечно, затея женская. И потому мы надеемся на хороший исход. Это любители. Если мсье Клери будет действовать толково, они в наших руках.

Ирен смотрит на своих рыбок. Подсвеченный сзади, аквариум купается в лунном свете. Она доставила себе удовольствие, разместив на дне крохотные амфоры, словно в древние времена затонула здесь какая-нибудь галера. Ей еще хотелось купить совсем маленького водолаза в скафандре, склонившегося над сундуком, но Жак сказал ей: «Бедная моя Ирен, когда же вы повзрослеете?», и она отказалась от своего водолаза, как и от многих других вещей. Вокруг столбика из пузырьков в углу аквариума кружатся вьюны, красные и черные вуалехвостки, они держатся почти вертикально и раздувают жабры так, будто обмениваются новостями. А есть еще алесты, выискивающие что-то невидимое среди кустиков. Над ними плавает золотая рыбка. Они беззаботны, заняты своими делами и притворяются, что не видят друг друга, даже когда сталкиваются. Рядом проскальзывают танихтисы, они не больше гольянов, и кажется, что их всегда кто-то преследует. Но самый любимый — скалярий с большими плавниками, на голубом фоне у него сплошь черные пятнышки. В профиль он похож на хоругвь. Но стоит ему повернуться передом, он оказывается таким маленьким, что тут же словно исчезает на месте, и только глаза таращит, подслеповатые и будто одурманенные.

Ирен глядит и глядит без устали на аквариум. И как бы сама переносится туда, она и коралл, и актиния, и даже эта глубина, на которой теряются все очертания. Очень далеко, в кабинете, слышен гул голосов: там говорят об исчезнувшем ребенке, говорят так, будто без конца рассказывают друг другу историю о Мальчике с Пальчик и людоеде. Ирен словно кочует из одних грез в другие. Вдруг молчание взрывает телефонный звонок. Она вздрагивает, хватается за грудь. Это они!.. Нет никаких сомнений. Она буквально отрывает себя от дивана, вскакивает, но судорога сводит ей икру. Она узнает голос Жака.

— Да, это я… Да, я один.

Она, прихрамывая, идет вперед и замирает на пороге. Нотариус держит отводную трубку, его голова почти касается головы Клери. У обоих на лице написано омерзение. Клери взял грозный тон, будто он может произвести впечатление на соперника, но сам он знает, что играет на проигрыш.

— Нет, — с нажимом говорит он. — Я полицию не предупреждал.

Ирен делает знак нотариусу, что тоже хочет слышать весь разговор. Он бесшумно отступает и передает ей трубку. И тогда она слышит так близко от себя, что даже невольно отшатывается от телефона, голос похитителя.

— За вами следят. Если вы дорожите жизнью своего ребенка, делайте точно то, что я скажу…

В его тоне нет ненависти, он говорит спокойно, как врач, объясняющий, что именно он прописывает.

— Вы возьмете купюры по сто франков. И чтобы номера у них были не по порядку. Все это вы положите в большой чемодан, и через двадцать четыре часа…

— Это невозможно, — говорит Клери. — Прежде всего у меня нет четырех миллионов ни наличными, ни в банке…

— Я повторяю: четыре миллиона.

— Да подите вы к чертовой матери! — кричит Клери голосом, дребезжащим от ярости. — Три с половиной я еще, может, и смог бы… Хотя и это не наверняка. Поймите же, от меня это не зависит. Мне надо все устроить, переговорить с людьми… Сейчас, если вам угодно знать, у меня есть три миллиона… Они в вашем распоряжении, хоть сейчас…

В трубке раздаются короткие гудки.

— О! — вскрикивает Клери. — Если бы я мог свернуть шею этим сволочам!

Нотариус пытается успокоить его.

— Вы были великолепны. Как вы предложили им эти три миллиона… это вышло так естественно! Они знают, что время работает против них. И потому три миллиона сейчас или четыре через неделю… на мой взгляд, им нечего колебаться.

Клери медленно кладет трубку.

— Мне не нравится, как они обрывают разговор, — говорит он. — Это ведь значит, что они не согласны ничего обсуждать, разве нет?

— Я скорее думаю, что они размышляют. Держу пари, что они позвонят вам еще до вечера. Моральное преимущество на вашей стороне. Да, да. Я в этом убежден. А вы нет?

Нотариус обращается к Ирен, которая все еще держит отводную трубку. Клери кладет трубку на место.

— Может быть, — говорит она. — Жаль, что комиссар ушел. Он бы нам что-нибудь посоветовал.

— Этот разговор записан, не сомневайтесь, — уверенно заявляет нотариус. — Он будет детально изучен и разобран. У полиции есть такие возможности, о которых мы и не подозреваем.

Долгое молчание. Каждый углублен в свои мысли. Леон Мофран приглашает к столу.

— Я что-то не голоден, — говорит мсье Марузо.

— Давайте пойдем, — просит Клери. — Я сыщу отменного бургундского, и оно слегка освежит нам мозги.

Это похоже на траурную трапезу. Слышен только приглушенный звон приборов. Одно-два слова, не больше. Старый Мофран, великолепно вышколенный, скользит за спинами обедающих, подает приборы с некой грустной доброжелательностью. Разлив кофе по чашкам, он исчезает, и Клери идет за коробкой сигар.

— Все, что мы можем сделать, — заключает он, будто мысли их развивались в одном русле, — прежде всего позаботиться о том, чтобы большая часть суммы была в купюрах по сто франков. А потом посмотрим, что будет.

— Если позволите, дорогой мой Жак, — начинает нотариус, — я скажу, что тут меня беспокоит… Оглядываться назад, конечно, незачем… Но все-таки, между нами говоря, следовало ли обращаться в полицию?.. Пока что я был с вами полностью согласен. Но теперь я все время задаюсь вопросом, может, надо было действовать тайно. Я знаю… решение принималось мгновенно. И будь я на вашем месте… если бы сына похитили у меня… Да, что бы я сделал, если бы моего сына украли? Пожалуй, лучше таких вопросов избегать.

Альбер берет сигару, разминает ее и перед тем, как зажечь, нюхает. Ирен с досадой смотрит на него. Он с наслаждением пускает клубы дыма.

— Давайте покончим с цифрами, — говорит Клери.

Мужчины возвращаются в кабинет, а для Ирен начинается ожидание. Она привычна к праздности, когда не жаль убивать время. Идешь куда тебя ноги несут, то к пруду, то к конюшням. Взгляд вытеснил мысль. Он блуждает в пространстве, фиксируя то полет бабочки, то форму облака. И пара капель дождя вовсе не противна. Прислоняешься к дереву. Она вспоминает… Все это было раньше. Есть такие лягушки, которые ползают по коре деревьев. А вот уже скоро пора и чай пить. Тут и вечер наступает. Но сейчас! Вместо этой огромной пустоты, в которой мир отражался как в кристалле, вдруг ощущаешь, что у тебя живой организм, в нем течет кровь и есть нервы, все в нем взбунтовалось и зажило собственной жизнью, а в данную минуту он к тому же навязывает состояние паники. Бесполезно делать вид, что тебе на это наплевать, и уговаривать себя, что «все как-нибудь устроится. Я ничем помочь не могу». Дыхание перехватывает. Как можно забыть, что они сказали: «За вами следят». Значит, они здесь, засели в засаде у ворот, а может, и в парке, среди деревьев? Но Жюссомы видят все, что происходит на дороге. И ничего необычного они пока не заметили. Да и кто осмелится прятаться на дереве, так близко от замка?

И все-таки Ирен хочет все выяснить. Она знает, что это впустую, что она просто теряет время. Но она должна двигаться, делать хоть что-нибудь, как-то участвовать, даже если от этого не будет никакого толку, в борьбе с неуловимым врагом. И потому она спешит в свой, как она его называет «музей», чтобы взять там бинокль, служивший ей в свое время, когда ее приглашали на главные конные испытания: соревнования на Приз Триумфальной арки или на Приз Америки. Ее «музей» — это маленькая комната напротив спальни, где стоят ее трофеи. Она реже и реже заглядывает туда. И не испытывает никаких сожалений. Желание соперничать, бороться, побеждать мало-помалу исчезло совсем. Разве что на фотографии лошадей, которые помогали ей приходить первой, она порой еще дружелюбно поглядывает. Все это принадлежит давно минувшему прошлому, прошлому до Патриса.

Она достает бинокль из футляра и поднимается на чердак, его освещают лишь несколько слуховых окошек, к которым дождь и ветер прилепили опавшие листья. Она не без труда — дерево сильно рассохлось — открывает круглое оконце: отсюда виден и парк, и пруд, и огромный луг, где недавно появившийся на свет жеребенок тянет шею к материнскому животу, чтобы напиться благодатной влаги. Как только бинокль наведен, весь пейзаж в красно-коричневом обрамлении бросается в глаза. Спрятаться можно только в ветвях каштана, одиноко растущего перед лесом, оттуда все прекрасно обозревается. Но ничто не шелохнется в его кроне. Сквозь просветы в листве нетрудно разглядеть все большие ветви. Никто там не засел. Наблюдают, стало быть, не оттуда. И не с деревьев на опушке — там тополя и березы, на них слишком неудобно забираться. Откуда же тогда? Возле пруда все пустынно. А дальше — это слишком далеко. Все сливается в неясные штрихи. Никто ни за кем не следит. Это блеф.

Приложив пальцы к глазам, Ирен успокаивает горящие веки, затем смотрит на аллеи, ведущие к пруду. Обычно Амалия останавливается на полдороге, в беседке, увитой ломоносом, садится там, легонько покачивая ногой коляску, в которой спят оба ребенка. Но сегодня Амалия не выходила. Однако исчезновение Жулиу не повод, чтобы Патрис не гулял. Она бросает последний взгляд, оценивающий обстановку. Они солгали.

Ирен чувствует себя несколько увереннее, на душе спокойней, и она может заняться Амалией. Она идет в «музей», кладет бинокль в футляр и подходит к детской. Теперь, когда она знает, что никто не наблюдает за ними, даже больше: никто не может за ними наблюдать, ей дышится легче. Надо быть помягче с Амалией, убедить ее, что она может выходить без страха, что бояться ей нечего, прогулка и ей не повредит, ей самой полезно глотнуть свежего воздуха.

Патрис спит. В соседней комнате Амалия лежит на постели. Завидев Ирен, она приподнимается.

— Мадам, простите меня, — шепчет она. — Я не знаю, что со мной. Мне тут больно.

Она массирует себе живот. Ирен тут же думает, что у нее аппендицит. Только этого еще не хватало! С этой несчастной Амалией надо быть готовой решительно ко всему. Ирен берет ее за руку, прикладывает ладонь к ее лбу. На нем испарина.

— Так что у вас болит?

— Какая-то тяжесть, и потом, здесь у меня колет.

— Разденьтесь.

— Чтобы я…

— Давайте, давайте… скорее… Мне бы не хотелось вызывать врача… Представляете, как это сейчас некстати!

— Но я не виновата.

— Никто и не говорит, что вы виноваты. Не будьте смешной. Повернитесь на бок.

Сильно нажимая, она пальпирует живот служанки, Амалия стонет. Под ребрами Ирен обнаруживает болезненную точку.

— Здесь… Ведь здесь, да? Я знаю, что это. Печенка, черт побери. У меня было то же самое после рождения Патриса. Вы просто слишком нервничаете, вот в чем дело.

— А мне вернут Жулиу?

— О! Вы, ей-богу, несносны. Раз я вам говорю, значит, так и будет. Можете мне верить.

— Мсье согласится заплатить?

— Придется. Выкиньте это из головы, Амалия. Это наши дела. И без вас они не так просты… Ладно. Все, что от вас требуется, это чтобы вы позволили вас лечить. Я вами займусь. Ни о чем не беспокойтесь.

В аптечном шкафчике Ирен берет таблетки. Она растворяет их в стакане воды, возвращается, на ходу взбалтывая питье.

— Выпейте вот это. Это безобидное обезболивающее лекарство. Потом поспите. Франсуаза приготовит вам пюре.

— Я не хочу есть.

— Да, но Патрис…

Ирен вовремя прикусывает язык. Она хотела сказать: «Патрис-то хочет есть».

— Послушайте, — говорит она, — необходимо продолжать кормить малыша. Нельзя же так просто лишить его грудного молока. Я позову доктора Тейсера.

— Но мсье Бебе такого хрупкого здоровья, — возражает Амалия.

— Что поделаешь, немножко и он пострадает. Может быть, чуть-чуть помучается, но что уж тут поделаешь, мы все мучаемся. Вы что думаете, я не страдаю?.. Отдыхайте хорошенько. Если Патрис заплачет, я им займусь.

И она уходит, а в гостиной уже сидят ее муж и комиссар. Дом становится театром. Один актер уходит. Появляется другой. Достаточно отвернуться, и картина меняется.

— Так вот, — продолжает комиссар, — я говорил мсье Клери, — запись разговора я конечно же прослушал, — я говорил ему, что похитители, похоже, не профессионалы… Складывается такое впечатление… ну, не знаю… голос, тон… кто-то очень грубо работает… Вы должны по-прежнему настаивать на своем. Когда они позвонят снова, попросите доказательства, что ваш сын жив… Это будет означать, что вы согласны на переговоры, но решили не идти у них на поводу. И заметьте, мадам, вашему маленькому Патрису ничего не грозит. Он для них слишком ценный капитал. Но в подробных делах необходимо дойти до какого-то предела. Мсье Клери совершенно со мной согласен.

Клери кивает, и пепел сигареты оставляет серый след на его галстуке.

— И продолжайте не колеблясь утверждать, что в полицию вы ничего не сообщали. С людьми этого сорта нечего думать о чести или о том, чтобы держать данное слово. Со своей стороны мы все, что нужно, сделали. Наши люди, а их много, совершенно незаметны, они уже начали, прибегнув к различного вида маскировке, прочесывать весь район частым гребнем. Мой помощник, Крессар, в высшей степени деликатно занимается вашим персоналом. Пока что ничего особенного по этой линии не выявлено. Когда у вас будут деньги?

— К вечеру, — отвечает Клери. — Может быть, к завтрашнему утру. Деньги привезет мне мой нотариус.

— Отлично. С этого момента о нас вы больше не беспокойтесь. Досконально следуйте инструкциям, которые вам продиктуют бандиты. Мы будем сопровождать вас, будем возле. И вот увидите. Мы возьмем их с поличным.

Ирен ждет, пока уйдет комиссар. Как только муж возвращается, она начинает расспрашивать его:

— Чего он хотел?

— Хотел знать, не был ли маленький Морручи — помните такого?.. его нанял Жандро, — не был ли он связан с Марией. Поскольку он ушел от нас через несколько дней после того, как уехала Мария, вполне может быть, что это было неспроста. Но я думаю, что тут дело в другом. Комиссар хоть и делает вид, что он искренен, нам не верит. Вас это удивляет? Подумайте. Он не может помешать нам заплатить, но, с другой стороны, у него есть приказ: выкуп не должен быть вручен. И потому он вынужден вести двойную игру. Он и с нами, и против нас. Он хотел бы одновременно быть и у нас, и у себя в кабинете. О! Опять телефон. Сколько можно это терпеть…

— Быстрее, — сухо говорит Ирен. — Мне надо еще позвонить Шарлю. Амалия больна. Ну, скажите на милость…

Жак бежит к телефону.

— Алло? А, это вы, дорогой председатель… Я как раз собирался предупредить вас. Я никак не могу присутствовать на совещании… Нет, это не очень серьезно. Так, некоторое затруднение… Я заранее присоединяюсь к решениям комитета… Да, конечно. Я объясню вам.

Он кладет трубку.

— У меня есть другие заботы, помимо кантональных выборов, — говорит он. — Итак, Амалия больна. — Он вздыхает. — Все валится нам на голову. Подождите… Я звоню Шарлю. — Он набирает номер, обращается к Ирен: — Я скажу ему, чтобы он зашел как можно скорее? Хорошо?.. Алло! Шарль? Вы не могли бы прийти еще до вечера? К Амалии, нашей кормилице… А! Вы уже в курсе?.. Да, это чудовищно. Ирен потрясена, как вы понимаете. Да и я не меньше ее… Спасибо… До скорого. — Он кладет трубку на рычаг. — Ну и жизнь! Черт возьми, что это за жизнь?

— А кто виноват? — говорит Ирен. — Вы спите с Марией. Я ее выставляю. Она мстит, похищая нашего ребенка. Но ее сообщники ошибаются… А вы, вы рассказываете полицейским, что украли Патриса… Мы по горло во лжи.

Клери бессильно опускается в кресло.

— Не усугубляйте ситуацию, — кричит он ей. — Согласен. Я кругом виноват. Мария наверняка не имеет никакого отношения к этой истории с похищением, но это моя вина. Я сказал полиции, что украли Патриса; я был не прав… И что бы я ни сделал, я всегда буду не прав. Ведь это именно так, не правда ли?

Ирен тоже садится. Они изучают друг друга. Клери откидывает голову на высокую спинку кресла и закрывает глаза. Неожиданно наступает тишина. Тепло. Слышно, как жужжит муха, попавшая в плен, — она не может выбраться из складки в шторах. Каминные часы съедают минуту за минутой. Ирен думает о Патрисе. Будет ли он похож на своего отца? Неужели он превратится в такого же краснорожего волосатого человека? Волосатость приводит Ирен в ужас. Если бы она знала, что у ее мужа заросшая грудь и спина, она бы отказалась выйти за него. У лошадей шерсть — это одежда. Совсем другое дело. Но вот шерсть, постыдно напоминающая о далеких предках, только начинавших ходить на задних лапах, вызывает у нее одновременно и страх, и тошноту. Почему она согласилась на совместную жизнь с этим человеком, от которого, несмотря на дорогой одеколон, так дурно пахнет? А если ребенок, похожий сейчас на голого кролика, через какие-то годы обрастет бородой и грязной шевелюрой, как нынешние молодые люди, вот ужас! Как воспитать его должным образом, исцелить от этих диких манер, которыми так кичатся юноши? Она-то прекрасно знает, что сила и твердость — вещи разные. Некогда, участвуя в конкурах, она легко справлялась с лошадьми, просто постукивая кулаком или коленом. Как вырастить Патриса и спасти его от влияния этого сельского Дон Жуана, которому кровь бросается в голову, едва кто-нибудь пытается спорить с ним. Может, он ей просо отвратителен?

Она слишком устала, чтобы ответить себе самой. Да и вопрос этот потерял свою остроту, оттого что она его так долго мусолила. Она опять смотрит на Клери, смотрит глазами студентки-медички, изучающей рану. Он дремлет. Дышит тяжело и глубоко. Своими широкими ладонями он крепко вцепился в подлокотники кресла. Он уселся ждать. Ей не терпится, чтобы телефон зазвонил, заставил его вскочить, чтобы он здорово напугался, почувствовал, что он не хозяин положения; и, быть может, оглянулся в поисках чьего-нибудь спасительного присутствия.

Неожиданно она слышит, как возле крыльца останавливается машина. Это Шарль Тейсер. Она идет открывать дверь. Врач целует ее.

— Бедная Ирен. Я все знаю. Какое жуткое испытание. Рассказывайте.

Пока они поднимаются на второй этаж, Ирен быстро излагает ему версию, известную полиции.

— Я восхищен вашим самообладанием, — говорит Шарль. — А Жак?.. Он тоже хорошо держится? Сын для него так много значит!

— Ну, он, — отвечает Ирен, — вы же его знаете. Его сокрушить — это с одного раза не выйдет. Нет, меня беспокоит Амалия. Сюда, пожалуйста.

Она садится в углу комнаты, а врач тихим голосом разговаривает с Амалией. Пока он прослушивает ее, она время от времени тихо стонет. Доктор делает вывод:

— Так. Это не очень страшно. Сильный приступ колита.

Ирен подходит ближе.

— Это может затянуться надолго?

— Учитывая обстоятельства, да, это может быстро не пройти. Пока ваш сын не будет возвращен, ей трудно прийти в себя. Колиты, язвы — это болезни психосоматические. Можно пригасить болезнь, но гораздо сложнее устранить ее причину.

Он берет Амалию за руку и говорит ей по-дружески ворчливо:

— Ну-ну!.. Возьмите себя в руки, черт побери! Самая несчастная здесь — ваша хозяйка. Подумайте-ка, ведь могли похитить и вашего Жулиу тоже… Итак, не усложняйте все еще больше. Обещаете?

Он уводит Ирен в коридор.

— Диета и обезболивающее, — говорит он. — И речи нет, разумеется, чтобы она кормила своего ребенка. Приступ может продлиться дней восемь-десять.

Ирен не в силах скрыть беспокойства.

— А ребенок? — спрашивает она. — Чем он рискует?

— Да ничем. Он вполне в том возрасте, когда отнимают от груди. Идемте. Я выпишу рецепты для обоих. Эти простые женщины хуже волчиц. Когда дело касается их малышей, они теряют голову. Я уверен, что для нее между Патрисом и Жулиу разницы нет.

— И все-таки, а вдруг Жулиу плохо это перенесет?

— Да не беспокойтесь вы, милая моя. Я вот думаю о вашем сыне. Но о нем наверняка хорошо заботятся.

Конечно, надо принять все предосторожности. Но природа — не мачеха. Два-три дня, и никаких мучений, дети обычно очень хорошо это переносят.

Он идет обратно и, стоя на пороге, говорит Амалии:

— Вам незачем лежать, раз у вас нет температуры. Наоборот, лучше вам подвигаться. Подышите воздухом. В саду вам будет лучше, чем дома. Завтра я снова приеду. Главное, не распускайтесь. Тут, знаете ли, не вас надо жалеть.

Звонок телефона перебивает его.

— Боже! — вскрикивает Ирен. — Не могу больше слышать, как он звонит, ноги у меня тут же делаются ватными.

— Обопритесь на меня.

Они медленно спускаются по лестнице. Судя по голосу, Клери в ярости.

— Это опять они, — шепчет Ирен.

Она высвобождается и первой входит в кабинет.

— Нет. Больше я сделать ничего не могу, — отчеканивает Клери. — Три миллиона или вообще ничего… Что ж, тем хуже. Но если хоть один волос упадет с головы моего мальчишки, вам от расплаты не уйти… Да говорите громче, черт возьми… Я один в комнате… Да, понял… чемодан… Я записываю… Да, я выеду завтра в полдень, хорошо… Остановлюсь в Меле-дю-Мэн, на Соборной площади… Кафе Корнийо, отлично. Понимаю… Я скажу хозяину… Нет, он меня никогда не видел. Я в таких заведениях не бываю… Скажу ему, что моя фамилия Мартен и что я жду звонка… А потом?.. Я получу новые инструкции? Как вам угодно… Я вам еще раз повторяю: полиция не в курсе. Я же не последний идиот. Только если вы затянете эту миленькую игру, я ни за что не отвечаю. В банке уже были поражены, когда я такую сумму запросил наличными… Но взамен… Ах, вы это предвидели… Предупреждаю вас… если я утром не получу письма…

Короткие гудки.

— Банда говнюков, — бросает Клери, выведенный из себя. — Они говорят, что посылают мне фотографию малыша в доказательство своих добрых намерений. Они еще имеют наглость говорить, что у них добрые намерения. Сволочи! Хоть бы одного удавить. Насколько бы стало легче!

Ирен впоследствии, вероятно, часто вспоминала, что происходило потом. Сначала был длинный разговор с комиссаром по телефону.

— Выслушайте меня, мсье Клери, — настаивал Маржолен. — Мы лучше вас знаем, как надо поступить. Совершенно ясно, что эти люди все больше и больше спешат. Обычно похитители тянут до последнего, чтобы их жертвы потеряли волю к сопротивлению. Этих мы опасаемся, потому что они готовы на все, тогда как…

Клери пытался вставить хоть слово, но комиссар не давал ему такой возможности.

— Прошу вас. Я делюсь с вами собственным мнением. Но все у нас думают так же. Даже префект согласен с нами. Завтра утром группа захвата окажет вам вооруженную поддержку. Все меры нами приняты… Алло! Послушайте, мсье Клери, прекратите бурчать Бог знает что. Наши люди окружат Меле-дю-Мэн. У нас есть машины без опознавательных знаков, они будут вас сопровождать, хотя вы и не будете об этом догадываться. Ведь нужно же, чтобы негодяи назначили вам место свидания. И вот тут-то и настанет наш черед вступить в игру.

— А если за чемоданом явится какой-нибудь второстепенный персонаж?

— Мы предвидим и такой вариант, мсье Клери. Все, понимаете, буквально все предусмотрено. Поэтому я еще раз прошу вас: набейте свой чемодан старыми газетами, чтобы по этому поводу не волноваться. Потерять деньги было бы слишком глупо! Видите, мы обо всем думаем. Вы выйдете из дому в половине двенадцатого и спокойно отправитесь в путь.

— Но… если все сорвется?

— Не сорвется! Это не может сорваться, потому что мы имеем дело с людьми не из преступного мира, а с какими-то жалкими типами, действующими по наводке вашей бывшей служанки. С дилетантами. Мсье Клери, вы что же, не верите, что мы не меньше вас думаем о вашем сыне? Даю вам слово, это так, мы тысячу раз взвесили ситуацию. Мы же не наугад все делаем. Сохраняйте хладнокровие и позвольте действовать нам. Победа предрешена. Я могу на вас рассчитывать?

— Хорошо.

— Вы не повезете деньги?

— Нет… Но это в ваших интересах, не ошибиться. Если же!..

Клери обедать не стал. Он ходил взад-вперед по комнате, как хищник в клетке. Ирен, приняв снотворное, в девять часов отправилась к себе. Амалия спала. Патрис лежал с открытыми глазами и сосал палец. Ирен прошла мимо кровати не остановившись, чтобы не привлечь внимания ребенка. Не успела она дойти до своей спальни, как Патрис заплакал. Это было начало ужасной ночи. Когда стонет животное, его хочется погладить. Когда пищит ребенок, его хочется побить. «Пусть покричит! — подумала Ирен. — В конце концов все равно успокоится». Но скоро ей пришлось понять, что он не замолчит. В своих завываниях он черпал силы для того, чтобы вопить еще пуще. Он захлебывался криком. И вдруг, неожиданно испугавшись, она поняла: «Ему не хватит дыхания. Он задохнется». Но как пловец, запасшийся воздухом перед тем, как нырнуть на большую глубину, он громко дышал и хрипел, до кашля, и уже готовился издать новый вопль, режущий ухо, словно скрип мела по доске. Ирен сжимала кулаки, она чувствовала, что гнев зреет в ней, будто фурункул. Кто же окажется сильнее? Ирен уступила и взяла ребенка на руки. Амалия по-прежнему спокойно спала, оглушенная снотворным, и Ирен пришлось сдержать себя, чтобы не обругать ее.

«Ля… ля… ля… бай… бай… бай». Она попыталась изобразить нежный тон, и ребенок удовлетворенно посмотрел на нее, взгляд его был похож на взгляд взрослого хитреца. Ирен тихонечко ходила по комнате: она видела, что так делала Амалия. Однако вскоре, устав, она с бесконечными предосторожностями положила ребенка в кроватку. Он тут же побагровел, неистово задергал головой из стороны в сторону и издал такой пронзительный вопль, что его было слышно на весь дом. На площадке раздались тяжелые шаги Клери. Он с размаху открыл дверь.

— Ну что, спектакль кончился, нет?

— Что же вы хотите, чтобы я сделала?

— Но, Господи, вы же мать. Придумайте что-нибудь, а если не справитесь, придется мне его заставить замолчать. Я работаю, и работаю ради него. Так что у каждого свои занятия. Я не желаю его больше слышать.

Дверь хлопает. Раздраженные шаги все дальше и дальше. Ирен плачет от злости. Она хватает Патриса. «Маленькое чудовище! Если бы ты знал, чего избежал, может, вел бы себя потише!»

Она принялась снова прогуливаться с Патрисом на руках из своей спальни в детскую и обратно. Потом, сдавшись, она положила ребенка рядом с собой, как это делала Амалия. От него довольно резко пахло, но она была слишком усталой, чтобы перепеленывать его. Она потихоньку успокоилась, но, лежа на спине, не осмеливалась устроиться поудобнее из страха потревожить ребенка. Поглядывая искоса, она наблюдала за ним. Он лежал по-прежнему с открытыми глазами и, будто маленький тупой зверек, упорно запихивал себе в рот кулачок. Как охотно заплатила бы она требуемый выкуп и даже больше, чтобы вернуться назад, в те времена до замужества, когда она была свободна и телом, и душой. Она тогда не понимала, как была счастлива… Она властвовала над лошадьми, они дарили ей свою силу и свою легкость. Теперь ей помнились только праздничные дни, музыка, рукоплескания. А после этот гном начал расти в ее чреве и отнял у нее радость жизни. Как в жестокой сказке все кончилось вместе с первым криком новорожденного.

Она с осторожностью попробовала улечься на бок, но, как только удобно устроилась и пригрелась, ребенок принялся стонать, а потом дергаться, как маленький звереныш, попавший в ловушку. Ирен обернулась.

— У тебя болят зубки, — прошептала она. — Ты решил не давать мне спать.

Когда он застонал еще громче, она просунула палец в открытый ротик и почувствовала, что десны распухли. Она легонько почесала их.

— Ну, не сжимай же так сильно мой палец, маленький грубиян. Ты мне делаешь больно.

Он попытался сосать ее палец и вдруг, разозлившись, заорал снова. Она поспешно встала, взяла его к себе на плечо, и изнурительные прогулки вокруг спальни затянулись так надолго, что она и не знала, сколько на самом деле прошло времени. «Так себя губить ради этого, — думала она между двумя зевками, когда у нее на минуту наступало просветление. — И к тому же мне еще и стыдно, потому что я вижу, какая я. Это слишком несправедливо!»

Чтобы не оплошать совсем, она попыталась вполголоса заговорить с ребенком, слушавшим ее как-то беспощадно внимательно. «Тебе Амалия больше нравится, да? Я тебе чужая. Мне ты никогда не улыбаешься. Я себя доить не позволяю. У меня не та грудь и жесткие руки. Ты уже сейчас противный маленький мужичок. О! Нечего таращить так глаза. Ты точно такой, как твой отец».

Она стукнулась об угол кровати. Сил у нее больше не было. Двигалась она как сомнамбула. В голову ей лезла всякая чушь, которой она делилась с младенцем, даже не замечая, что он наконец закрыл глаза. «Это тебя должны были похитить… Мне бы это причинило боль… вероятно… но я бы могла спать. Надо хотя бы отдыхать, если приходится мучиться… В три часа утра уже никто никого не любит… Ну и пусть, хватит с меня… Если сейчас не лечь, я упаду».

Она села на кровать, среди разбросанных одеял нашла удобное местечко, оперлась плечом, и, забыв о ребенке, расслабилась.

Измотанные, оба они не заметили, как рассвело. Клери рано утром спустился в кухню. Он проглотил чашку обжигающего кофе, закурил свою первую, лучшую, сигарету, затем, застыв на пороге, жадно вдохнул рассветные ароматы. Изнуренный заботами, он втягивал в себя запахи травы и ветерка, как зверь втягивает запахи равнин, прежде чем вернуться в лес. Еще несколько часов — и конец игры. Кто будет победителем? В эту минуту он чувствовал, что он сильнее. Надо будет передать свою силу Патрису, научить его быть сильным. Его слишком балуют. Не Ирен. Ирен как раз недостаточно его балует. Но вот Амалия слишком щедра, слишком она мать. Как только без нее можно будет обойтись, лучше ее уволить. Впрочем, зная, как дорого ее сын стоил ее хозяевам, она, бесспорно, предпочтет сама уйти. Жаль, в каком-то смысле. Если бы она в своем вдовстве не была такой недотрогой, он бы охотно…

Ну ладно. Время сейчас для мечтаний неподходящее. Он пошел к себе в кабинет и занялся составлением длинной деловой записки для Жандро, потому что его самого, возможно, не будет весь день.

В половине девятого Леон принес ему почту. Один из конвертов сразу привлек его внимание, потому что адрес был написан крупными буквами. В письме был очень короткий текст и фотография. Ребенок лежал на подушке. И развернутая газета для наглядности была положена рядом. Вчерашняя «Западная Франция» — доказательство, что ребенок жив. Нормально. Бандиты не настолько глупы, чтобы плохо обращаться с ним. Посмотрим, что за письмо.

Клери посмотрел на открытый чемодан, стоявший между двумя креслами. В нем были пачки старых журналов, тщательно обернутые и перевязанные. Он уже ловчил. Играл в орлянку на жизнь Жулиу. Амалия положилась на него, а он положился на полицию. А на кого положилась полиция? На случай? Нет, все-таки не совсем. Он еще раз взвесил свои шансы, вспомнил все хорошо окончившиеся случаи киднеппинга.

«Довольно! Переключаюсь на другое, — решил он. — Меня просят сдаться. Что ж, это дело решенное. Я сдаюсь… Временно!» И он взялся за дела: разбирал счета, отвечал поставщикам, нервно куря одну сигарету за другой, несмотря на данное себе слово быть спокойным.

В десять он позвал Франсуазу.

— Мадам еще не вставала?

— Нет еще. И Амалия тоже.

— Приготовьте мне три-четыре сандвича. Я дома обедать не буду. Ветчина, цыпленок, все что угодно. И бутылку минеральной воды.

— Минеральной воды?

— Да. Один раз в счет не идет. Пакет положите в малолитражку.

В одиннадцать часов терпение у Клери иссякло. Накинув на руку плащ, он взял чемодан и бесшумно подошел к гаражу. Кроме Жюссома, который толкал перед собой по аллее тачку, Клери никого не встретил. Он помахал ему рукой в знак приветствия и выехал на малолитражке из гаража. Он решил не спешить и быть осторожным.

После Лаваля он свернул на 159-е шоссе и без пяти двенадцать остановился возле кафе Корнийо. В зеркальце он ни разу не увидел никакой подозрительной машины. В кафе, похоже, никаких таинственных лиц тоже не было: почтальон, несколько лавочников, явно здешних завсегдатаев, громко разговаривавших с хозяином, мгновенно оказавшимся за стойкой бара перед Клери.

— Что вам угодно?

— Стаканчик виски. Я жду телефонного звонка. Попросят мсье Мартена. Это я.

Телефон стоял в самом дальнем конце стойки. Клери терпеть не мог говорить в присутствии третьих лиц, но подумал, что ему ведь придется отвечать лишь: да… понял… хорошо… В общем, ничего особенно компрометирующего. Никто его и не вспомнит. Он не успел даже опорожнить стаканчик. Раздался звонок, и хозяин снял трубку.

— Да. Даю его вам.

Клери узнал этот голос, глухой, затуманенный, нарочито измененный до неузнаваемости.

— Вы меня слышите хорошо?

— Да.

— Будьте внимательны! Повторять я не собираюсь. Вы сейчас едете в Сабле. В два часа зайдете на почту. В окошке «До востребования» вас ждет письмо. Там все инструкции. Им и следуйте. Мы вас из виду не теряем. Кладите трубку.

Клери послушался. Он был в бешенстве оттого, что с ним обращаются, как с мальчишкой на побегушках. Бросив на стойку мелочь, он вышел на улицу. По видимости, за ним никто не следит. Прекрасный летний день, очень теплый. На автостоянке вокруг площади все машины пусты. Похоже, что никакого хвоста нет. Должно быть, они очень ловки, и преследователи, и преследуемые. Клери поехал в сторону Сабле. Время было обеденное, и дорога была свободна; несколько прицепов с первыми отдыхающими, две или три скотовозки да парижане, продлевающие себе каникулы на Троицу.

Вдруг у Клери оказалось много времени. И зачем есть безвкусные сандвичи в машине, когда можно заехать в маленький ресторанчик «Два монаха» на берегу Сарты? Чтобы показать невидимым противникам, что ему не страшно и что он воспринимает это похищение как заурядную аферу, он выбрал столик на террасе, в тени веселого зонта, и заказал обед, который напомнил ему некоторые его любовные эскапады в Фужере или Анжере. Ему всегда нужна была женщина, когда он заключал выгодную сделку. Из этого ровно ничего не следовало, и Ирен совершенно напрасно чувствовала себя оскорбленной. Бифштекс с перцем был волшебной нежности, а вот «вувре» могло быть помягче. Сигара. Кофе. Коньяк. Какое еще шутовское действо учинят над ним эти подонки? Сколько бы они ни тянули, все равно же настанет момент, когда чемодан надо будет где-нибудь оставить. И как они поведут себя, чтобы завладеть им? Накинутся ли полицейские на них сразу же? Он впадал в какое-то оцепенение и застыдился этого. Без четверти два. Он оставил свою малолитражку на стоянке и пешком отправился на почту. Женщина на почте лукаво улыбнулась ему, отдавая письмо. Она, конечно, решила, что он пришел за любовным посланием! Он нервно вскрыл его и мигом прочел.

Клери пожал плечами. Это становилось похоже на игру, а ему уже паясничать надоело. Выходя из почты, он демонстративно порвал письмо. Он считал, что план этот не очень хитроумен. По всей вероятности, полиция установит наблюдение за камерой хранения, и как только кто-нибудь подойдет к сейфу, он будет окружен. И поскольку этот кто-то, безусловно, — лицо эпизодическое… продолжение легко можно себе представить.

Клери отъехал. Через полчаса он въезжал в Юин и тихими улочками приближался к вокзальной площади. Грузовик, перевозящий мебель, оказался здесь явно случайно. Он еще заметил мотоциклиста, появлявшегося время от времени у него в зеркальце, но потерял его наконец из виду и решил не смотреть больше по сторонам, так как все подъезды к вокзалу были запружены. Любой прохожий мог быть из полиции или из банды. Он не без труда пристроил машину на стоянке и, осторожно прижимая к себе чемодан, пошел выбирать ячейку. Номер 27, почему бы и нет? Мелочь у него приготовлена. Он поставил чемодан в самую глубину, закрыл дверцу, повернул ключ. Затем медленно, чтобы его не потерял из виду следящий за ним, пересек холл.

На вокзале была толчея. Перекрывая голоса из громкоговорителей, гудели поезда. Вообще-то место выбрано неплохо. Если вору повезет, если он ловок и решителен, может, он даже сбежит из мышеловки. Короче, одно из двух: либо полиции удастся схватить его, и тогда в отместку главарь бандитов убьет Жулиу. Либо вор с чемоданом, набитым старыми бумажками, ускользнет, и тогда в отместку главарь бандитов все равно убьет Жулиу. Клери ошибся, связавшись с полицией. Ему нужно было тайно общаться с похитителями, и он бы так и сделал не колеблясь, если бы речь шла о жизни Патриса. Это будет грызть его всю жизнь. Он уже не один час мучился угрызениями совести. Всю ночь он без конца обдумывал ситуацию. Он даже едва не позвонил комиссару, чтобы сказать ему правду. Потом, устав, он от этой идеи отказался.

В писчебумажном магазине Клери купил ленту скотча. Перекресток был поблизости. Он зашел в кабину. Нагнулся над полочкой, чтобы не было видно, что он там делает руками. Два кусочка ленты, крест-накрест. Ключ прикреплен надежно. Конечно, Клери оставалось только вернуться обратно. Может, надо было сделать вид, что он звонит, подчиняясь инструкциям, но к черту инструкции, к черту бандитов и шпиков.

Он пересек перекресток и выпил две кружки пива в «Брассри дю Коммерс», потом, не оборачиваясь, сел в свою малолитражку, проехал мост над Сартой и в конце улицы Робийяр выехал на дорогу в Лаваль. Странным образом он, всегда такой стойкий, почувствовал себя совсем без сил. Он ехал со скоростью шестьдесят километров, и люди в машинах, его обгонявших, оглядывались и смеялись над ним.

Он поехал еще медленнее, когда над оградами показались крыши замка, сверкающие на солнце. Амалия, наверно, ждет его, как в агонии. Если с ребенком случится несчастье, если она узнает, что он попытался расплатиться с похитителями старыми газетами… Что ей можно сказать в таком вот случае? Что объяснить? И как оправдаться?

Он тормознул, потом заметил, что ворота открыты. Жюссомы плохо справляются со своим делом. Он дал короткий предупредительный гудок. Тереза появилась на пороге своего домика. Краешком передника она утирала глаза.

— Ну что еще? — закричал Клери. — В чем дело?

Она подошла к дверце автомобиля.

— Амалия, — прошептала она.

— Ну что Амалия?

— Да вот из-за малыша… Мадам позвонила доктору.

— Зачем?.. Малыш заболел?

Она покачала головой. Нет, дело не в этом. Но волнение мешало ей говорить.

— Ну же, Тереза. Возьмите себя в руки.

— Я не виновата. Клянусь вам, мсье. Никто ничего не видел. Они сзади проникли.

— Да кто же, черт побери!

— Те, кто похитил Патриса.

— Патриса…

Клери подогнал автомобиль и чуть не задел тачку Жюссома, брошенную у крыльца с вилами, торчащими из навоза. Мотор еще не заглох, а он уже выскочил из машины и взбежал по ступенькам.

— Ирен! Ирен!

В гостиной никого. В кабинете тоже. Шум голосов в буфетной. Они были там, Мофраны и Жюссом, возле Амалии, в полуобморочном состоянии сидевшей на стуле. Завидев Клери, они умолкли. Амалия попыталась встать. Франсуаза прижимала салфетку к ее лбу.

— Она ранена, — сказала Франсуаза.

Клери подошел и осторожно приподнял салфетку. Он увидел большой кровоподтек от виска до щеки, наполовину закрывший левый глаз.

— Вы можете говорить? — спросил он. — Хоть несколько слов… Это правда, что Патриса похитили?

— Да, — прошептала служанка.

— Когда?

— Совсем недавно. Я была в беседке с мсье Бебе в колясочке. Он спал, и я, может быть, тоже… немножко… А потом меня ударили. Не знаю кто… А когда я пришла в себя, мсье Бебе в колясочке не было, а возле меня в траве сидел Жулиу.

Клери посмотрел на нее со всей высоты своего роста.

— Нет, нет, — заговорила Франсуаза. — Они вернули Жулиу и утащили Патриса. Жулиу там, наверху, в спальне Амалии. Он в полном порядке.

— А мадам?

— Она закрылась у себя.

— А как она восприняла… это?

— Я ей все сказала и отдала письмо.

— Какое письмо? — вспылил Клери. — Это похоже на сумасшедший дом. Итак, если я правильно понимаю, Амалия спустилась, как обычно, после обеда в парк. Она гуляла с Патрисом. Он лежал в коляске. Так ведь?

Амалия кивнула, и лицо ее исказила гримаса боли.

— Затем она уселась в беседке и заснула… Я ни в чем вас не упрекаю, бедная моя Амалия. Я просто констатирую, что вы спали, когда кто-то оглушил вас и схватил Патриса. Так. А что было потом?.. Вы обнаружили своего сына. Это значит, что бандиты поняли, что спутали ребенка. Пока что все становится ясным. Но что же это за письмо?

— Это письмо лежало в коляске вместо ребенка, — сказала Франсуаза. — Когда Амалия пришла в сознание, она позвала на помощь. Я мыла посуду с Леоном. Мы к ней кинулись бегом, как мсье, конечно, понимает. Амалия была как безумная, а в коляске лежало письмо.

— Ну, — вскричал Клери, — так дайте же мне его. Чего вы ждете?

— Оно у мадам.

— Вы мне сразу не могли это сказать?

Клери поспешно вышел из буфетной. По мере того как он поднимался по лестнице, ему приоткрывалась истина… вот почему похитители так торопились… вот почему согласились не торгуясь уменьшить выкуп… Черт побери! Они быстро обнаружили свою ошибку и с большой ловкостью отправили всех: полицейских, жандармов и его самого — в сторону Ле-Мана по следам чемодана, что давало им полную свободу действий в замке. Теперь у них тот самый заложник. Условия будут ставить они, и на этот раз о том, чтобы хитрить, не может быть и речи. Клери постучал в застекленную дверь.

— Ирен! Откройте мне…

Он услышал, как прошелестели тапочки, и дверь открылась. Он ожидал увидеть женщину, обезображенную слезами. А перед ним было мертвенно-бледное и спокойное лицо, такое для опознания могли показать ему в морге.

— Мне там, внизу, все рассказали. Где это письмо?

Она показала ему рукой на кровать. Клери развернул листок. Все та же дешевая бумага, те же каракули.

Он опустился на кровать и машинально перечел письмо.

— Я думаю, как это они разобрались?..

— Мария, — обрезала Ирен. — Это точно она. Только она могла узнать Жулиу.

Голос ее почти не дрожал. Но глаза блестели от сдерживаемых слез.

— Надо было вести честную игру, — снова заговорила она. — Но вы не желали меня слушать.

— Прошу вас, — сказал Клери. — Сейчас не время для…

— Ну, почему же.

— Тогда пожалуйста! Нам надо было сказать им: «Послушайте, у вас сейчас Жулиу. А не Патрис!» Вы же говорите чушь! А полиция? Не надо было их предупреждать?

— Вы же видите, к чему это привело, — заметила Ирен. — Теперь они знают, что мы едва не принесли в жертву Жулиу, чтобы спасти Патриса. Поставьте себя на их место. С их точки зрения, сволочи-то — мы.

— Спасибо, — сказал Клери. — У вас всегда найдется слово утешения.

Он резко встал и прошел мимо жены, не взглянув на нее.

— Куда вы?

— Сообщить обо всем комиссару.

— О чем обо всем? Он же с самого начала убежден, что похитили Патриса. Для него ничего не изменилось. Речь по-прежнему идет о том, чтобы освободить Патриса.

Клери вернулся обратно.

— Да, это верно, — сказал он. — Я решительно выхожу из строя. Дайте мне, пожалуйста, таблетку аспирина. И поверьте мне. Вы не одна страдаете.

Под вечер пришел комиссар.

— Они испугались, — сказал он, пожимая руку Клери. — За кабиной телефона-автомата и вокзалом по-прежнему ведется наблюдение, но я теперь уверен, что никто и не явится.

Клери увел его к себе в кабинет.

— У вас усталый вид, — продолжал комиссар. — Вы ожидали быстрой развязки?.. Не бойтесь. За ней дело не станет. Но в подобного рода делах всегда наблюдают друг за другом, друг друга прощупывают. Наши злоумышленники просто хотели знать, сопровождают ли вас. Это честный прием. Через несколько часов они к этому вернутся. Будьте готовы.

— Вы уверены, что вас не засекли? — с горечью спросил Клери.

— Совершенно уверен, — вскричал комиссар. — Конечно нет. Просто они очень осторожны, и я их понимаю. Но с другой стороны, должны же и они понимать: время-то работает против них. Когда вы сказали, что в банке заинтересовались тем, что вы хотите получить деньги в мелких купюрах, вы ведь их встревожили. Послушайте, они вполне отдают себе отчет, что слухи-то расползаются насчет Лa-Рошетт. И уже недалеко то время, когда газеты сами займутся расследованием и новость о похищении станет известна всем. Впрочем, я и пришел отчасти из-за этого.

Клери подвинул к нему коробку с сигарами.

— Спасибо, — сказал Маржолен.

Где-то вдалеке послышались приглушенные детские вопли.

— А! Маленький Жулиу, — заметил он. — Как поживает мадам Клери?

— Плохо.

— Ну, естественно. Хотя у меня было впечатление, что она хладнокровия не теряет. Но его всегда хватает ненадолго. Да, хотел вас предупредить. Со вчерашнего дня газеты начеку. Как вы понимаете, наши визиты в замок, расспросы персонала… не остались в тайне. Короче, мне пришлось собрать представителей прессы, вот только что, буквально, и ввести их в курс дела. Они прекрасно поняли, насколько положение деликатное; и потому пообещали молчать двадцать четыре часа. А затем, чтобы не распространялась безответственная болтовня, они сделают новость достоянием общественности.

— Но ведь тогда, — прошептал Клери, — все пропало.

— Да нет. До сих пор мы действовали совершенно тайно, обычные кордоны на больших магистралях, привычный дорожный патруль, и то они не показываются. А тут в одну минуту. Полная мобилизация! Немедленно начнется большая игра, подключится пресса, радио Майенны будет регулярно передавать сводки, и мы, конечно, будем активнее, чем когда бы то ни было…

— Они вообще скроются, — резко сказал Клери. — А Патрис не выдержит всего этого. Нет, комиссар, я выхожу из игры.

— Но послушайте…

— Нет, повторяю вам. Я выхожу из игры. Я снова свободен в своих действиях.

— То есть? Что вы этим хотите сказать?

— Что я пойду на те условия, которые они мне поставят, и ни с кем советоваться не буду. Жизнь моего сына для меня важнее вашего продвижения по службе.

Они оба вдруг неожиданно враждебно посмотрели друг на друга.

— Вот как вы заговорили, совсем по-новому, — сказал полицейский. — Допустим, тревога и усталость измучили вас и вы заметались. Ладно… опустим это. Только я позволю себе заметить, что к моему продвижению по службе все это не имеет ни малейшего отношения. Но вы забываете, что прежде всего мы обязаны задержать бандитов.

— Даже если это будет стоить Патрису жизни?

Комиссар склонился к Клери и дружески взял его за руку.

— Мсье Клери, поверьте… Мы бьемся за то, чтобы спасти вашего сына. Вы думаете так: освободим ребенка, а там посмотрим. Нет. Надо вот как сказать: арестуем похитителей, и тогда ребенок будет освобожден. И потому не пытайтесь держать нас на расстоянии. Вы себе все испортите.

Клери высвободил руку, раздавил потухшую уже сигару в массивной пепельнице и закурил «Голуаз». С потерянным видом он размышлял.

— До этого вечера вы были куда смелее, — снова заговорил комиссар. — Что это вам вдруг стало страшно? Дела идут нормально, если я могу позволить себе произнести это слово. Все похищения похожи одно на другое. Торгуются, выжидают, вступают в переговоры, договариваются, иногда целыми неделями.

— Не тогда, когда от этого зависит жизнь ребенка, — сказал Клери с яростью. — Он ждать не может. Во всяком случае, не Патрис. С ним… Это особый случай. Он не выдержит. Я же его знаю все-таки! Это мой сын.

— Успокойтесь, мсье Клери. И хорошенько подумайте.

— Я все обдумал. А вы действуйте как вам угодно.

— Но ведь это вы нас позвали.

— Я ошибся.

Комиссар поднялся.

— Не вставайте. Я дорогу знаю. Надеюсь, вы поймете, что для вас лучше. Не ошибитесь, кто вам друг, а кто враг, мсье Клери.

Широко шагая, комиссар вышел из комнаты, а Клери уже звонил нотариусу. Он не забыл, что телефон прослушивается. Полиция запишет его разговор. Ну и пусть!

— Алло!.. Альбер… Все сорвалось. Они не появились. Я вам расскажу. Потом, позже. Сейчас я совершенно вымотан. И, кроме того, я только что выставил за дверь Маржолена… Наверно, я не должен был… Мы все совершили ошибку… Да… Нечего было скряжничать и сквалыжничать… Жизнь Патриса стоит дороже трех миллионов.

— Но ведь…

— Я знаю. Знаю. Но я решил предложить больше, чтобы покончить с этим… Я дойду до пяти миллионов.

Он понял, что нотариус подскочил на месте, и положил конец его возможным возражениям.

— Вы мне опять очень нужны, Альбер. Помогите мне собрать еще два миллиона… и очень быстро! Может, это идиотизм — предлагать им больше, когда они об этом не просят… Но все переменилось… Да, я вам позже объясню… Займите… продайте… Я вам доверяю… Еще одна деталь: новость, увы, начинает получать огласку. Так что скажите друзьям, чтобы они не пытались звонить нам. Мы без сил… Спасибо, Альбер.

Клери хватался за сердце и дышал так, будто он только что бежал. «Это правда, я вышел из строя!» Рукой он шарил в поисках пачки сигарет. Подняться и рассказать обо всем Ирен? Нет, об этом и речи не может быть. «Мне наверняка запрещено показываться там, наверху. Я ведь виноват в том, что случилось».

Он глубже сел в кресло, положил ноги на стол и наконец нашел время подумать о своем сыне, представить его себе в руках негодяев. Если бы еще оказалось, что похитила мальчика и в самом деле Мария, она бы позаботилась о нем. И еще… Неужели ей не надоест его плач? Она способна и побить его… Клери сжимал кулаки, измученный нестерпимыми видениями. В то же время странные мысли приходили ему на ум. Не надо было выбирать такое имя: Патрис. Может, юноше бы оно подошло, но не ребенку, это же смешно. Получалось, что это маленький старичок, Патрис, Патриций. Нужно было придумать какое-нибудь прозвище, чтобы это было выражением нежности. Бедный мальчик был обделен, ему не хватало настоящего имени. И вообще какой-то жизненной силы в нем не было. Амалия наверняка придумала для Жулиу какое-нибудь любовное, уменьшительное, тайное имя, что-то вроде признака родной крови. В овечьих стадах, в колониях пингвинов, думал Клери, мать сразу же узнает своих детенышей, потому что те отзываются на особую модуляцию ее голоса. Как будто они бывают и Вилли, и Бобами, и Жожо, и Фредами… А мне, мне никто не отвечает. Я всего лишь старая скотина, способная только предлагать миллионы. Ну, хватит! Я становлюсь совсем идиотом.

Он позвал Франсуазу.

— Передайте мадам, что мне надо поговорить с ней.

Франсуаза в нерешительности замерла.

— В чем дело?

— Мадам сказала, что к обеду она не спустится. И еще она сказала, что не желает слышать маленького Жулиу. Амалия со своим ребенком поднялась к себе наверх.

— Как она?

— Не очень хорошо. У нее бок немного болит. И очень болит голова. Она еще не пришла в себя после случившегося.

— Хорошо. Я сам поднимусь.

Мсье Клери мог колотить в дверь сколько ему угодно. Ирен даже не пошевелилась.

Она лежала, растянувшись на кровати. В руках она сжимала носовой платок. Глаза ее были сухи. Она была совершенно уверена, что Патрис умрет. Это было словно тихое откровение, почти успокоение. Он не мог выжить. Незачем обманывать себя. Он слишком слаб. За ним ухаживать не сумеют. Значит, теперь к этой мысли надо приспособиться. Она не страдала. Ей просто нужна была тишина. Тиканье каминных часов — это уже слишком много. Похрустывание балочных перекрытий — тоже слишком. Забраться бы ей в самую сердцевину такого одиночества, чтобы ничто не могло ее отвлечь, оторвать от этой, столь непостижимой, мысли: он умер. Что должно произойти, когда мать понимает, что ее ребенок умер? Обычно спасают слезы, отвратительные беспрестанные оханья, крики, отвергнутые слова утешения, которые занимают сердце, втягивают его в траурное действо, притупляющее самую невыносимую боль. Но он «умер», и вот с этим надо свыкнуться и не обманывать себя. У меня больше нет Патриса. Я хотела бы почувствовать, что умираю сама, но это неправда, я убита. У меня боль во всем теле. Но что там, глубже? В душе? Она пуста. И покорна уже давно. Всю жизнь. Где-то в глубине я всю жизнь знала, что Патриса нет, никакой маленький мальчик нигде не прячется, тот, который когда-нибудь обвил бы мне ручонками шею и сказал бы: «Мама».

Слово это заставило Ирен вздрогнуть. Ну же, не будем глупить. Это всего лишь слово. Я на него права не имею. Она шевелит губами, словно в молитве, но она грезит, ей видятся металлические растения, укрепленные копьями, дюны под белым солнцем. Вот она, мертвечина. Вот что надо принять. «Мама» — это слово из рая, чистое как родник. На краю ресниц образуется слеза, она медленно стекает к углу рта, и там ее слизывает язык. Соленая, как море. Шум у двери.

— Не хочет ли мадам чуть-чуть бульона?

Что? Да который же час? Что, уже вечер?

— Нет, спасибо, — говорит Ирен.

Шаги удаляются. Она встает, слегка шатаясь, идет умыться. Она почти счастлива, что прогнала скорбь, что нервничала, ну, не очень, но вполне достаточно, и теперь обещает себе стать такой, чтобы не стыдно было смотреть в зеркало. Это ужасно, но это честно. Она возвращается к себе в спальню, оборачивается, делать ей нечего. Как восстановить порядок будней? Что она будет делать, вязать, как вдовы, до потери сознания, сидя в углу у окна за занавеской, поглядывая порой на дроздов, прыгающих на крылечке? А может, она погрузится в туманные мечты, глядя как поблескивают в аквариуме ее любимые рыбки? Или будет без конца раскладывать карты, как она уже часто делала: дама рядом с королем, масть, подобранная в столбик, гаданье, позволяющее предвидеть, каким будет день, удачным или нет. Вранье! Каждый день следовал один за другим… Ничто не предвещало несчастья.

Ирен села на кровать, уперлась локтями в колени, скрестила руки, как преступница, ожидающая приговора. Потихоньку наступил вечер, теплый, с гоняющимися друг за другом в прощальном свете сумерек стаями стрижей в вышине. Пора принять снотворное, чтобы прекратить все до утра.

— Ирен?.. Можно войти?.. Только на минутку.

Она поворачивает ключ в дери. Он там, сгорбленный, пропахший потом и стылым табаком.

— Спасибо, — говорит он. — Я не буду вам надоедать, я пришел, чтобы отчитаться. Во-первых, я порвал с Маржоленом. С ним все, пусть сам разбирается как хочет. Я со своей стороны буду действовать, ничего ему не сообщая. Дела пойдут быстрее.

— Вы не сможете и шага сделать, чтобы у вас на хвосте не висели два-три инспектора.

— Возможно. И не только я, но и все наши друзья. Но я попытаюсь как-то выкрутиться. Это еще не все. Теперь и пресса в курсе. Надо быть готовыми к тому, что нас будут осаждать телефонными звонками и анонимными письмами. Я охрану обеспечу, но мне хотелось вам сказать об этом.

Кивком Ирен показывает, что она ему благодарна.

— Дело станет достоянием гласности завтра, — продолжает Клери. — Но я очень надеюсь, что воры снова объявятся, и на этот раз я буду в точности исполнять их волю. Вы согласны со мной?

— Разумеется.

— За дом я спокоен. Жандро все взял в свои руки. Это действительно стоящий молодой человек. И потом, погода опять хорошая, и все лошади на лугу. Тут никаких проблем. Теперь меня беспокоите вы.

— Не надо мной заниматься.

Они смотрят друг на друга. И молчат. Патрис — последняя ниточка, соединяющая их, и возможно, ниточка уже порванная.

— Я очень надеюсь, — говорит Клери.

— Я тоже, — вежливо отвечает Ирен.

Он собирается уходить. Она увидит его только завтра утром.

Он показывает ей письмо.

— Вот. Прочтите. Отсутствием воображения они не страдают.

— В это время года, — откомментировал Клери, — в Шенонсо — толпы народа. Это идеальное место для такой операции. И поскольку Маржолену я ничего не скажу, у нас все должно получиться. Намек на Патриса в письме — это для того, чтобы произвести на нас впечатление. Патрис вполне выдержит двадцать четыре часа… положим, тридцать шесть… и даже сорок восемь, если придется. В таком возрасте есть силы, чтобы выжить.

— А что газеты?

— Пока ничего. Но так долго тянуться не может.

— А деньги?

— Альбер мне их раздобывает. Он, бедняга, думает, что я по собственной воле увеличиваю сумму выкупа… И, естественно, не одобряет меня. И ничего не может понять.

— Когда вы завтра выедете?

— Примерно в половине первого. Ехать две сотни километров. Времени мне вполне хватит.

— И все-таки. Не слишком гоните. — И добавила, чтобы он правильно ее понял: — Меня беспокоит Патрис.

Начинается бесконечный день, долетающий до нее только эхом, потому что она отказывается спускаться вниз. Но с одиннадцати часов она слышит телефонные звонки. Окна гостиной и кабинета открыты настежь. Порой до нее доносятся обрывки фраз: «Я этого не знаю… Спрашивайте у полиции… нет, повторяю вам, я ничего не знаю…» Клери обороняется от любопытных, подглядывающих, вынюхивающих тухлятину. Проходят часы, он держится хорошо, и ей, чтобы не жалеть его, время от времени приходится напоминать себе: «В конце концов, во всем виноват он сам».

Около четырех часов он поднимается. Она оставила дверь открытой. Он забыл побриться. У него мешки под глазами, и от пота на лбу слиплись волосы.

— Безумие какое-то, вдруг стало так жарко. Я с вашего разрешения позволю себе небольшую передышку.

Он исчезает в ванной комнате, говорит издали, не переставая плескаться под краном.

— Звонят без конца. Можно было в этом и не сомневаться.

— А кто?

— Ну, прежде всего газеты. Конечно, это их хлеб, хотя… Знаете, эти дурацкие вопросы: «Что вы переживаете?.. Как вы выносите это испытание?», будто читатели питаются нашим душевным состоянием. Я, разумеется, всех отправляю к Маржолену.

Он снова появляется, с распахнутой грудью, на шее — махровое полотенце, волосы взлохмачены.

— Кстати о Маржолене, — продолжает он, — не знаю, что он предпринял. У него, должно быть, есть свои осведомители в банках… но он и в курсе того, что делает Альбер. Вот он и скандалит. Поскольку он не знает, что произошло, то воображает, что я сам увеличил выкуп бандитам, без принуждения. Только что простофилей он меня не называет. Говорит, что такого похищения никогда не видел… Что бы он сказал, если бы знал правду… О! Надо же… Послушайте!

Телефон звонит настырно. Клери кончает вытираться.

— Я уж не говорю обо всех тех, кто якобы видел похитителей. Раз Маржолен поставил наш телефон на прослушивание, пусть он и берет их на заметку. Один тип позвонил даже из Мобёжа.

— Но каким образом новость могла распространиться так быстро? — спрашивает Ирен.

— Благодаря одному экстренному сообщению по Радьо-Майенн. Через час дело уже гремело на всех волнах. И все, кого оно затронуло, пришли в ужас. Гонятся за ребенком, как будто открылся сезон охоты. Могу сказать вам, что один гад осведомился, какова награда. Что за убожество! А я еще обязан выслушивать это.

— Снимите трубку, пусть лежит.

— Да нет. Эти мерзавцы еще захотят дать мне последние указания, даже зная, что телефон прослушивается полицией. Разве можно все предугадать? Ладно. Я возвращаюсь к себе. Не двигайтесь отсюда никуда. Уверяю вас, это самое лучшее, что вы сейчас можете сделать.

Он приглаживает волосы на висках и, тяжело шагая, удаляется. Ирен идет прикрыть за ним дверь. Как противна эта его манера никогда не закрывать за собой, ничего не класть на место, не по небрежности, скорее по рассеянности, тогда как она всегда следит, чтобы всюду был порядок. Где бы он ни был, все тут же превращается в свалку. Можно сколько угодно повторять ему… Она ложится на кровать. Он никогда не слушает: не слышит.

Ирен сдается, истерзанная, будто избитая. Вначале она думала, что жить вместе — это счастье. Она не знала, что это значит — жить бок о бок. Но к чему переживать одно и то же? С минуту она дремлет. Где-то в глубине, в ее растрепанных мыслях, тихо существует Патрис. Из далекого далека возникает грызущее чувство, которое изматывало ее во время бесконечной беременности, будило ее резким сотрясением всего организма… утренние рвоты… И боязнь родов. Это у нее, никогда не страшившейся падений, смело подымавшей на дыбы лошадь перед препятствием, ожидание разрешения вызывало ужас. В то же время ей было как бы стыдно рожать, погибая от запаха крови и внутренностей. Она словно стирает с лица усталой рукой паутину воспоминаний, затем в конце концов проваливается в бессознательное состояние.

Когда она открывает глаза, то видит мужа рядом.

— Вы боитесь меня?

— Вы меня испугали. Я думала… А который теперь час?

— Скоро семь. Не волнуйтесь. Франсуаза все приготовила… Вы к ужину спуститесь?

— Посмотрю еще. Все звонят по-прежнему?

— Несколько притихли. Мне самому пришлось звонить всем нашим друзьям. Догадываетесь, что они говорят… Они очень милы, но когда тебе в десятый раз желают быть мужественным, хочется кусаться. Пришел Крессар.

— Крессар?

— Да, помощник Маржолена. Он принес мне чемодан, набитый старыми бумагами, который он взял в камере хранения… холодно… сдержанно. Полиция к нам нежных чувств больше не питает… Да, я и забыл, час назад пришел Шарль, к Амалии.

— Мог бы со мной поздороваться.

— Он не хотел вас беспокоить. Он теперь думает, нет ли у Амалии к тому же язвы? Он намерен послать ее на рентген.

— Ну, конечно, — закричала Ирен. — А кто будет заниматься ее ребенком?

— Она сама, естественно. Никто ее в кровать не укладывает. Она, бедная, потрясена тем, что произошло. Ее послушать, так она сейчас бы ушла от нас, настолько чувствует себя виноватой.

— Но вы велели ей остаться, разумеется.

Клери уловил в ее тоне намерение обидеть его.

— А что, не надо было?

— Да нет! Вы же, в конце концов, ее нанимали.

Клери удерживается от резкого ответа. Выжидает минуту и повторяет спокойным тоном:

— Вы к ужину спуститесь?

— Нет. Мне не хочется есть, когда Патрис, может быть, умирает от голода.

— Чушь, — сквозь зубы говорит Клери.

Он пожимает плечами, с раздражением шаркает ногой по ковру, будто отшвыривает что-то на нем валяющееся, и выходит. Он зовет Леона.

— Можете накрывать на стол.

За длинным столом он сидит один. Отказывается от супа. Леон приносит мясо, Клери обмазывает его горчицей. Он ест жадно и время от времени между двумя кусками хватается за сигарету, одиноко догорающую на краю пепельницы, которую он поставил между бутылкой кетчупа и вазочкой с корнишонами. Перед глазами у него карта округа… Сабле, Лa-Флеш, Шато-Ла-Вальер, Шенонсо… Но нет никаких доказательств, что гонка закончится здесь и что в машине он не найдет нового послания. Тогда где же?..

— Нет, спасибо. Сыра не надо. И десерта не надо. Крепкого кофе мне в кабинет.

Ему придется еще заняться счетами, найти лучший способ заделать огромную брешь, пробитую в состоянии Ирен. Если бы она еще была благодарна ему за это! Он снимает телефонную трубку, чтобы ему не мешали, включает настольную лампу, сидеть ему, вероятно, далеко за полночь. Зажигает сигару. Ему трудно примириться с мыслью, что именно из-за него случилась вся эта чудовищная история. Он открывает свои досье, начинает размышлять.

…А потом он слышит, как кто-то скребется в дверь, и просыпается. Он лежит на диване. Он не помнит уже, когда вынужден был из-за усталости оторваться от работы. Леон приносит поднос и газеты.

Он отодвигает разбросанные на столе бумаги, ставит туда поднос и кладет трубку на рычаги. Клери уже развернул «Западную Францию». Его портрет — на первой полосе. Он гладит лошадь по голове. На заднем плане виднеется замок. Большой заголовок: «Киднеппинг в замке Ла-Рошетт». У него нет никакого желания читать статью, в другие газеты он даже не заглядывает. Новость гремит повсюду. В этот же час во всей стране открывают «Фигаро», «Ле Матен», «Ла Депеш де Тулуз», «Нис Матен», «Ла Монтань»… Обсуждают событие, а кофе с молоком стынет в чашках. «Надо было бы их расстрелять… нет больше справедливости… Бедный мальчик! Хоть бы он уцелел!» Клери кажется, что он слышит шум голосов.

— Леон! Если мадам спросит газеты, скажите ей, что я их увез.

— Хорошо, мсье.

— Она еще не звонила?

— Нет, мсье. Я полагаю, она еще спит. Я могу позволить себе задать один вопрос?

— Ну, конечно, Леон. Не крутитесь вокруг да около. Что такое?

— Вот что. А если мадам обратится к ним с просьбой? Я читал, что иногда, когда напрямую обращаются к гангстерам… это производит на них впечатление.

— Мадам! — говорит Клери. — Обратится к ним с просьбой? Вы должны бы ее знать, и давно.

Он едва не добавляет: «Ей было бы слишком страшно выставить себя на обозрение». Но ограничивается тем, что произносит:

— Дело это я улажу сам, один.

Леон уходит. Клери звонит Марузо.

— Я заеду к вам через час. Беру деньги. Вы мне дадите остальные. Я подумал, что, если выехать так рано, у меня будут все шансы обмануть шпиков, которые, должно быть, наблюдают за Ла-Рошетт. До скорого.

Теперь он спешит. Хватит ждать. Я сейчас буду, маленький мой Патрис. Чемодан, дорожная карта на всякий случай. Он садится за руль «порше» и, как только выезжает на дорогу, резко дает полный газ. Если где-то за углом прячутся полицейские, они не успеют среагировать и потеряют его из виду. Движения еще нет. «Порше», будто подстегиваемый свежим воздухом, катит быстро… 120, 130… «В ваших интересах держать полицию на расстоянии». Фраза рассеянной барабанной дробью отдается у него в ушах. Виражи Гранд-Кот возникают один за другим на полном ходу. Но когда машина за последним крутым поворотом вылетает на длинную прямую дорогу, ее вдруг начинает мотать из стороны в сторону. А! Болт! Болт, потерянный в траве, который он забыл заменить. «Если колесо отлетит!» Это его последняя мысль. Он видит перед собой платан, пытается вырулить.

Грохот такой, что крестьянин, больше чем в километре от случившегося, останавливает свой трактор, прислушивается и вполголоса говорит:

— Ну все, старичок!

Труп Патриса был обнаружен через сорок восемь часов после смерти Клери. Его подбросили в кабину телефона в Туре, неподалеку от Луары. Ребенок умер из-за плохого обращения с ним. Похитители, поняв, что потерпели неудачу, немедленно избавились от него и сбежали.

Отец и сын были похоронены в один и тот же день на кладбище в Лавале. Ирен до конца присутствовала на церемонии. Под руку ее держал Альбер Марузо, и она принимала соболезнования, отвечая легким кивком головы, порой довольно нетерпеливым. Все восхищались тем, с каким самообладанием и достоинством она держалась. Никто не сомневался, что она приняла большую дозу транквилизаторов и будто отсутствовала. Перед ней словно разворачивали гобелен со множеством лиц. Она механически говорила «спасибо», и протянутая рука уже начинала болеть. Нотариус на ухо называл ей шепотом имена. Она делала над собой усилие, чтобы узнать какую-нибудь даму. «Как же она плохо одета! — думала она. — И мыслимо ли так мазаться!» Могилы были освещены солнцем, а на аллеях прыгали птички. Она цеплялась за все, что видела, лишь бы отвлечься и оттянуть тот момент, когда толпа рассеется и ей придется возобновлять свои отношения с жизнью. Но с какой жизнью?

Еще несколько рукопожатий. «Бедная Ирен… Какое ужасное несчастье… Но мы с вами… Если понадобимся вам…» Все то, что говорят, когда надо что-нибудь сказать.

— Идемте, — позвал нотариус. — Вам давно пора отдохнуть.

Она позволила проводить себя к машине, как слепую.

— Поживите несколько дней у нас, — настаивала Сюзанна Марузо. — Пока не придете в себя, как-то соберетесь. Нельзя вам прямо сейчас возвращаться в Ла-Рошетт. Что вы там будете делать, совсем одна?

Но Ирен как раз и хотела скорее остаться совсем одна, потому что кое-чего она до конца понять не могла, а ей нужна была в этом ясность. Потому что ведь, в конце концов, исчезновение Жака не такое уж большое несчастье… А Патриса?.. Вот тут она больше ничего не понимала: она была слишком усталой. Она всегда знала, что когда-нибудь Жак уйдет из дома. И никогда не думала, что он оставит ей Патриса. Так что это двойное исчезновение удивить ее не могло. Почему же она чувствовала себя такой опустошенной, настолько, что даже лекарство и то перестало на нее действовать? И кто объяснит, почему она одновременно и разрывается на части, и безразлична ко всему? Разве этому нет названия? Того сложного названия, которое Шарль Тейсер однажды произнес при ней?

Она согласилась пообедать, но едва притронулась к еде. Нотариус пытался завладеть ее вниманием.

— Лошадей вы думаете сохранить?.. Так было бы лучше. Для вас это интересное занятие. Жандро — человек серьезный и хорошо знает свое дело. Вы сможете на него опереться.

— Может быть, — отвечала она. — Да, может быть.

Они были милы, эти Марузо, но надоедливы. И как надоедливы!

— И не мешает вам, — подхватывала эстафету Сюзанна, — немного попутешествовать, Надо проветриться. А то станете неврастеничкой.

— И к счастью, — добавил Альбер, — деньги не пропали. Кстати, дорогая Ирен, мне на сей счет нужна ваша подпись, мы ведь должны реконвертировать эту массу купюр. Но это я говорю просто к тому, что от материальных забот вы свободны. Так не оставайтесь же пленницей в собственной крепости.

Ирен покачала головой.

— Да, да, может быть.

— Почему бы вам, — продолжала Сюзанна, — не позвать с собой путешествовать Амалию? Она очень милая, эта девушка. И потом, ее малыш.

Нотариус раздраженно посмотрел на жену, и она замолчала.

Ирен, похоже, проснулась.

— Мне Амалия больше не нужна, — сказала она с какой-то злостью. — Через некоторое время я попрошу ее уйти. Не сразу. Я против нее ничего не имею. Мы не ссорились. И не потому, что у нее выкрали Патриса… Она, конечно, не виновата… А потом, все это уже из области прошлого. Но пусть она лучше уйдет.

На минуту она задумалась. Они в молчании смотрели на нее. Наконец она грустно улыбнулась.

— Ла-Рошетт, — сказала она, — не подходящее для ребенка место.

— Немного кофе? — поспешно предложила Сюзанна.

— Нет, спасибо. Я бы хотела вернуться сейчас домой.

— Я отвезу вас, — сказал нотариус.

Женщины поцеловались.

— Я буду звонить вам каждый вечер, — пообещала Сюзанна. — Это прекрасно — слышать дружеский голос.

Она проводила Ирен до машины, сама закрыла дверцу и вытерла слезы на глазах.

— Альбер, — сказала Сюзанна, — не гони, пожалуйста.

Она слишком поздно поняла, что опять допустила оплошность. Машина отъезжала.

— Наша бедная Сюзанна совершенно потрясена, — заметил нотариус. — Вы же понимаете, как близко касается нас все, что случилось у вас.

Все последующие минуты он изо всех сил старался поддержать какое-то подобие разговора, рассказывал о ходе следствия. Разбитый «порше» был тщательно обследован, эксперты обнаружили, что заднее правое колесо еле держалось. Там не хватало болта, и все остальные были плохо закреплены. Вредительство? Или авария произошла из-за потрясения, которое пережил Клери? Или это простая небрежность?

— Я вспоминаю, — сказала Ирен. — У нас шина лопнула, когда мы от вас возвращались, и Жак, ставя запаску, потерял болт.

— Вот, значит, что. Он забыл починить ее. Я скажу полицейским.

Они проезжали то самое место, где сломалась тогда машина. Ирен закрыла глаза. Все началось с этого. Если бы она не торопила Жака ехать… если бы… если бы… Каждое предположение обвиняло ее; постепенно ей становилось ясно, что она виновата во всем. Она мысленно призвала две тени и подумала: «Видите, я возвращаюсь в свою тюрьму. Я из нее больше не выйду. Мы останемся там втроем».

Нотариус рассказывал, что полиция создала портрет-робот Марии, виновность которой кажется все более вероятной. Ирен слушала его, кивала, не переставая играть с мыслью о пожизненной тюрьме, без надежды на прощение. Это было не больно. Это было каким-то загадочным образом даже утешительно. И она обрадовалась, увидев в конце аллеи знакомые контуры замка. Мофраны ждали ее у крыльца.

— Мадам, что-нибудь нужно?

— Я сам о ней позабочусь, — сказал нотариус.

Он проводил ее в гостиную, огляделся вокруг, будто впервые видел эти безмолвные комнаты.

— Итак, вы собираетесь жить здесь… Бедная моя Ирен… Я знаю, погода стоит хорошая. У вас есть и сад, и парк. Но что же вы будете делать целыми днями? Когда вам надоест читать или смотреть на своих рыбок?.. Может, вам снова заняться верховой ездой? И к тренировкам можно вернуться.

— В моем-то возрасте? — сказала она. — Я чувствую себя такой старой.

— Не говорите ерунды.

Марузо думал, что ему еще сказать ей. Ему казалось подлым вот так, здесь, посреди пустынной гостиной, оставить эту женщину в трауре.

— Хотите, я скажу Шарлю, чтобы он навестил вас сегодня вечером?

— Я не больна… Вы очень милы, Альбер, но, уверяю вас, все обойдется. Возвращайтесь к себе. Подумайте о клиентах, которые вас ждут.

Она прислушалась к звукам его удалявшихся шагов, потом к шуму отъезжавшего автомобиля и медленно села. Теперь ей только и оставалось спокойно ждать, год за годом. Если считать часы, она растеряется. Надо хитрить со временем. Она умела это делать… когда они оба были живы. Это было нетрудно. Но теперь?

Она сняла перчатки, шляпку. Раздеться? Переодеться? Зачем? А почему бы и нет? Что вообще теперь важно? Хотя нет, кое-что важное есть. Она позвала Франсуазу.

— У меня к вам просьба, Франсуаза. Я хочу, чтобы вы сложили все вещи мсье: белье, костюмы, в общем, все. И отнесите свертки на чердак.

Франсуаза поднесла платок к глазам.

— Прошу вас, — сказала Ирен. — Ничего тут трагичного нет. И отдайте Амалии все вещи Патриса. Нет никакого резона, чтобы все это пропадало. И коляска тоже пусть у нее останется.

— Да, мадам. Амалия будет очень рада.

— А за то, — продолжала Ирен, — пусть она все устроит так, чтобы Жулиу я не слышала. Я хочу, чтобы было ясно: ребенка здесь больше нет.

Франсуаза не могла скрыть своего изумления.

— Да, мадам… Но ведь ребенку нужен свежий воздух.

— Ну, так в парке места вполне достаточно. Пусть проходит через буфетную. Я, естественно, ужинать буду в столовой. В доме все должно быть по-прежнему. Да, еще, будьте добры, подходите к телефону.

Главное, чтобы ничего не менялось, чтобы время катилось по привычно наклонной плоскости, без потрясений, от рассвета до сумерек.

Ирен поднялась к себе в спальню, разделась, надела костюм в деревенском стиле из ткани, похожей на монашескую мешковину, села, откинув голову на спинку кресла и закрыв глаза. Она совсем дошла. Неужели же ей всего тридцать два года? Она уже представляла себе, как друзья говорят ей по телефону: «В тридцать два года жизнь еще не кончена, вот увидите! Все снова устроится». То есть, иными словами: «Вы снова выйдете замуж». Спасибо. Одного раза ей хватило. Или еще будут давать советы: «Надо всюду бывать, стать полезной». Полезной для чего? Для кого? Посвятить себя какому-нибудь делу? Стать чем-то вроде агента по социальному обеспечению. А может, поступить в «службу доверия»? В общем, стать человеком, который сам себе больше не принадлежит. Но она еще не хотела отказываться от себя. Потом видно будет. А сейчас она должна заняться своими ошибками. Она разведет сад, в котором будет выращивать угрызения совести. И будет жить среди них. И ухаживать за ними до тех пор, пока они не перестанут источать яд. Это будет долго. Она теперь лучше понимала, каких упреков она заслуживала… сколько безобразных сцен она устроила Жаку… по поводу Марии, хотя бы… Конечно, она их никогда не заставала… но даже если бы и напоролась на них вместе, надо было вести себя по-другому, а не обращаться с несчастным, как с последней сволочью. И была связь между всеми ссорами и катастрофой. И с обнаруженным крохотным замученным тельцем. Она представляла себе опять и опять два гроба рядом, большой и тот, другой, похожий на скрипичный футляр.

Неплохо бы стереть все эти воспоминания и воскресить память об ушедших. Жак… да… его черты еще можно было восстановить… как он вытягивал губы, зажигая сигару, как ребром ладони водил по щеке, разговаривая с каким-нибудь занудой по телефону, и потом, как он шел своей медвежьей походкой, размахивая длинными руками. Его она еще помнила. Но вот Патриса? У нее перед глазами только бледное пятно вместо лица. Он утонул в забвении. В памяти остались только нелепые, вызывающе крошечные, будто лягушечьи лапки, пальчики на груди у Амалии. И сколько она ни силилась… Нос… должно быть, кнопка… она мысленно представляла себе нос, и он был неизвестно чей, нос ребенка, неизвестно где увиденный. А брови? Она даже не знала теперь, были ли они у него. С ушами было чуть лучше, потому что они были розовые, и сочетание формы и цвета было вполне органичным. Перевязочки на руках она тоже могла вспомнить, и еще смешной маленький пупочек штопором. Но пройдет еще немного времени, и эти бледные воспоминания будут неуловимее призраков.

Она еще раз мысленно перебрала эти воспоминания. Остатки воспоминаний! Мусор, оставшийся от любви. Нет ничего, что могло бы питать отчаяние, которое становится привилегией или чем-то вроде гордости вдовства. Она подумала: начнем сначала. Начнем все сначала, с того времени, когда мы еще были женихом и невестой. Где тот перекресток, за которым начались их ссоры и была допущена первая ошибка? Она двигалась на ощупь в полутьме своей памяти. Несколько раз они ссорились из-за денег, из-за каких-то вложений, которые он считал более стоящими, чем она. Но нет, искать надо был не здесь. Деньги их не разделяли никогда. Зато из-за имени у них были очень неприятные споры. Почему надо, чтобы тебя называли просто Клери, как простого мужика? Почему, когда он хотел ее задеть, всегда говорил ей: «Моя дорогая баронесса»? Но склока уже поселилась у них в доме. Конечно, было оскорбительное воспоминание о первой брачной ночи. Но если бы она любила его, ее ничто, разумеется, не оскорбило бы. Все было испорчено раньше. А раньше она целиком принадлежала себе, никто ее и пальцем не мог тронуть. Она была мадемуазель Додрикур, самая богатая партия Западной Франции. Когда она появлялась на своем гнедом скакуне, ее приветствовали аплодисментами, потому что знали, что она победит. До того дня…

Перелом наступил, быть может, именно тогда… Все было хорошо до того дня, когда этот мужлан, которого она не знала, нанес ей точный удар в сердце, обойдя ее в трудном конкуре, сразу отодвинув ее на второй план. В Экс-ан-Провансе — новое поражение, и опять из-за него. Но у себя, в Лe-Мане, он в прямом смысле слова очутился на земле, и она с хитрой улыбкой в уголках глаз сказала ему, как она огорчена его неудачей. Да, чем больше она об этом думала, тем больше уверялась, что их соперничество и породило ту любовь-ненависть, которая сблизила их, как боксеров, которые, соединяя в знак дружбы руки, уже присматриваются, куда бы нанести удар. Когда приглашенные подняли бокалы за счастье новобрачных, каждый из них подсознательно чувствовал, что другой уже был лишним. За ней бы осталось последнее слово, если бы она оказалась бесплодной. Последнее слово — это вовсе не значит, что они были противниками в битве повседневной жизни. Речь шла о том, чтобы не позволить себе оказаться на втором месте. У кого тверже характер, долго было не ясно. Она проиграла из-за Патриса.

Ну что же! Ужин подан. Вечер идет к концу. Она страдала, но скучно не было. Наоборот, она совсем не чувствовала себя в изгнании, в замке она ощутила что-то похожее на нежное тепло любимой одежды. Она спустилась, была мила с Леоном и даже, чтобы сделать ему приятное, попросила вторую порцию десерта. Потом позвонила Марузо… все хорошо… Им не о чем беспокоиться… Потом Тейсерам… Да, она устала, но вполне выдержит… О! У Амалии язва… или дуоденит! Ну ничего, мы ее вылечим. Это же не так ужасно, язва… Между нами, и как это у такой здоровой тетехи такое хрупкое здоровье? Ирен засмеялась, давая понять, что она-то имеет все основания падать с ног. Прежде чем подняться к себе, она позвала Франсуазу.

— Все эти пепельницы… и трубки… Уберите все… Это грязь. Теперь, как вы понимаете, здесь будет мой кабинет.

Она обошла всю комнату, очень медленно. Эту мебель она здесь не оставит. И ковры повесит другие, попросит Жюссома, чтобы он развел цветы в этой комнате. В саду полно цветов, они имеют право поселиться и здесь. Она еще раз прогулялась по комнате, остановилась возле своих рыбок.

— Я собираюсь вами серьезно заняться, — сказала она.

Сколько же ссор было из-за этого аквариума!

— Бедные, милые мои, — тихо сказала она.

Она проиграла из-за Патриса, но ей больше не хотелось возвращаться к своим мрачным воспоминаниям. Потом! Отныне вся ее жизнь будет отложена на сплошное «потом».

Она рано легла, и это стало началом монотонно серого периода, похожего на зимнюю спячку в разгар лета, длившуюся как сон, без чего бы то ни было примечательного, если не считать нескольких визитов и некоторого разнообразия дней, бывших то солнечными, то затянутыми сеткой дождя. По утрам она принимала Жандро, который давал ей отчет в делах. Она всегда одобрительно кивала головой, пустив все на произвол судьбы. После обеда болтала по телефону. Альбер рассказывал ей новости о ходе следствия, топтавшегося на месте. Марию найти не могли и, без сомнения, не найдут никогда. Ирен не осмеливалась сказать Альберу, что для нее это теперь значения не имело. Она спускалась в сад, рвала цветы, слушала пластинки. Рассеянно бродила, словно отринув свое сердце, как отшвыривают собаку.

Она решила перенести свой «музей» в кабинет, где теперь висели новые ковры и стояла новая мебель, и вдруг заметила — забытая мелочь, — что некоторые трофеи принадлежали ее супругу. Она хотела было позвать Франсуазу, но зачем ее беспокоить, она ведь может и сама унести эти, затерявшиеся здесь, кубки. Она сложила их в корзинку и поднялась на чердак. Поставила их на полки, где Жюссом хранил зимние груши. Она попросит Леона чистить их время от времени. Уважение к серебру у нее было.

Она машинально подошла к слуховому окошку, откуда открывался вид на парк. Первые опавшие листья золотом легли на лужайки. Она смотрела на пруд, там некогда отец по осени охотился на уток. Тогда она была счастливой маленькой девочкой. У нее был пони, белый с рыжим. Его звали… но как же его звали?.. Вдруг легкий шорох отвлек ее от воспоминаний. Она наклонилась и увидела Амалию, державшую на руках… Боже! Этот голубой костюмчик!.. Секунду ей казалось, что она видит Патриса… Но нет. Это на Жулиу были вещи Патриса.

Ирен, еще не справившись с охватившей ее дрожью, следила глазами за служанкой, которая шла к беседке. Как же он вырос за несколько недель! Как он красив! Амалия опустила его на траву и села рядом. Кончиками пальцев она щекотала его под подбородком, и он заливался смехом. Несмотря на большое расстояние, Ирен слышала его. Радость! Чистая радость ребенка, который накормлен, здоров, кувыркается в траве и пытается ловить ручками проходящие по небу облака. Она схватилась за бок. Ей стало плохо. Бинокль! Живо. Бинокль. Бегом она кинулась за ним, немедленно вернулась, будто боялась, что больше не найдет матери с ребенком. Но они были здесь, играли на солнце с какой-то невинностью животных, восхищавшей Ирен. Она навела бинокль и увидела Жулиу прямо перед собой. Жулиу, одетого, как Патрис. Или это Патрис, переодетый Жулиу?

Нет. Ни то, ни другое. Это ничей младенец, на которого она не могла наглядеться. Он такой смешной, с такими круглыми щечками, что из-за них почти не видно носа, когда он показывается в профиль, и ушко у него как нежная ракушка, и кулачки крохотные, а в них спрятаны большие пальчики… Бинокль медленно двигался, вот совсем близко его личико, взгляд Ирен задержался на темных глазах, в которых играло блестками летнее солнце, спустился по длинному крепкому тельцу до кругленьких гладких ножек, увлеченно крутивших несуществующие педали, и Ирен пришлось опереться плечом на оконную раму.

«Что это со мной? — подумала она. — Да… Допустим… Это удачный ребенок. Ну и дальше что?» Она снова поднесла бинокль к глазам. Там, внизу, ребенок лежал на боку и пытался встать, но колено скользило по траве. Амалия хохотала, слегка подталкивая его. Вдруг он рассердился, и она взяла его под мышки, подняла над головой будто представляла его деревьям, цветам, всей природе. Он болтал руками и ногами, не находя опоры, и наконец расплакался.

Ирен опустила бинокль. «Что за дуреха!» — сказала она вслух.

Рассерженная, она ушла с чердака, положив бинокль. Вернется ли она сюда? Во всяком случае, не скоро. И вообще ребенок Амалии ей не интересен.

До самого вечера у нее было плохое настроение, из-за которого любое занятие становилось бессмысленным. Она попробовала читать. Муж выписывал много журналов, и она, зевая, листала их. На политику ей было плевать. Финансы… Она по привычке бросала взгляд на те страницы, где печатался курс акций, и тут же перелистывала их… Мода? Да, некоторое любопытство просыпалось, но тут же угасало… Как же поручилось, что у этого малыша такой белый цвет лица? Родители ведь очень смуглые? И волосы у него скорее темно-русые. Ну, точно не поймешь… Бинокль, может, немного искажает цвета.

Она ухмыльнулась, сдерживая ярость. Еще чего! Не будет же все-таки она, чтобы развлечься… Лисица караулит у гнезда, заранее предвкушая… это еще куда ни шло… Но она!.. То есть я! Чего я ищу? Я так придирчиво к себе отношусь… что же меня здесь привлекло? И что я от себя скрываю?

Наутро она встретилась с Амалией в вестибюле.

— Как вы поживаете, милая Амалия? Идите сюда, давайте поболтаем немного… Вы страдаете от своей язвы?

— Да, мадам. Это очень больно. И доктор сказал, что долго не пройдет.

— Он вам дает порошки… белые порошки?

— Да. И еще он делает мне уколы… Я хотела спросить мадам… Жулиу вам не мешает?

— Да нет. Не будем об этом.

— Мадам так добра к нам. Я бы хотела, чтобы… Я бы предпочла уехать, если мой малыш напоминает мадам…

— Но кто же вам велит уезжать? Напротив, вы мне очень нужны. Не беспокойтесь, Амалия. Ничего не изменилось.

«Неужели я становлюсь подлой?» — подумала, оставшись одна, Ирен. Она быстро позавтракала, на минуту остановилась возле аквариума. Может, она бы закурила, если бы сигареты были у нее под рукой. Теперь она понимала, почему Жак так много курил. Беспокойство. Страх перед тем, что будет, перед тем, чего хочешь или боишься, что призываешь и чего избегаешь. «Нет уж, — думала она, — я наверх больше не пойду. Прежде всего, что мне там делать?» Она пошла за картами, начала раскладывать пасьянс, получится ли? И вдруг рассмеялась. Да у меня уже ничего не получилось! Будто что-то еще могло получиться! Она смешала карты и даже не дала себе труда сложить их. Как можно бесшумнее она поднялась на чердак. Она старалась приглушить шаги не из-за кого-нибудь. Из-за себя самой, чтобы не слышать себя и не задавать себе вопросов.

Она подошла к окошку. В саду было пусто. Еще слишком рано. Она села на большой чемодан, покрутила бинокль и снова заняла свой наблюдательный пост. Никого. «Но что, интересно, она делает? Сейчас самое время гулять. Воздух нежен и приятен. Она не знает, как надо обращаться с ребенком».

Ирен обошла чердак, остановилась перед кубками, на основаниях которых были выгравированы названия городов, где Жак одерживал победы: Брюссель… Экс-Лa-Шапель… Виши… В Виши ее кобыла два раза дала сбой, а у Жака был триумф. Забавно, она больше не сердилась на него за это, ну, почти нет. В конце концов, он ведь тоже все потерял из-за Патриса. И теперь тайна навсегда останется между ними. Патрис!

Она услышала, как катится по гравию коляска, и поспешила к окну. Амалия усадила ребенка, обложив его подушками, и он, глупо улыбаясь, хлопал в ладоши. Ирен пожирала его глазами. Волосы у него были действительно темно-русые, и изящные завитки вились над его лбом. Он схватил свой палец и запихнул его в рот, вдруг став очень серьезным и сосредоточенным. Движение коляски укачивало его. Он смыкал глаза, уже охваченные сном, но еще упорно сосал палец. Амалия направлялась к беседке, где, конечно, собиралась сесть и повязать. Ирен подтащила старый чемодан к окошку и удобно устроилась. Но Амалия миновала беседку и пошла дальше, к пруду. Бинокль был все время нацелен на спящего ребенка. Но картинка становилась все меньше и меньше. Ирен отняла бинокль от глаз. «Могла бы и оставить мне его», — подумала она. Решение было принято, пока она спускалась по лестнице. Она позвонила нотариусу.

— Альбер, помните, вы мне недавно предлагали, если я захочу погостить у вас несколько дней…

— Ну конечно же. Как только вам будет угодно.

— Я подумала… А если бы… сейчас… вы бы смогли меня принять? Я устала от этого дома. И потом, здесь меня осаждают воспоминания.

— Ну так дорогая моя Ирен, считайте, что мы договорились. Сюзанна заедет за вами.

— Нет! Нет! Не беспокойте ее. Меня отвезет Жюссом. Спасибо. Вы, правда, оба очень любезны. Я вам не надоем, будьте спокойны. Три-четыре дня, не больше. Просто чтобы немного отвлечься.

Она в спешке собрала чемодан.

— Я понимаю, мадам необходимо общаться с людьми, — сказала Франсуаза. — Лa-Рошетт — это немного тоскливо. И потом, мадам здесь ничего не держит.

Жюссом уже подкатил к крыльцу.

— Счастливо, — снова заговорила Франсуаза. — Пусть мадам развлечется немного. Доброго пути.

Часть вторая

Три дня все было спокойно. Ирен и Сюзанна бродили по улицам, останавливаясь то перед ювелирным магазином, то перед модной лавочкой. «Смотрите-ка, Ирен, вот этот костюмчик… Как он пойдет вам! Не будете же вы всю жизнь ходить в черном!» Была прекрасная погода. Было прекрасно обо всем забыть. Где-то за кулисами жизни продолжалось следствие. А Ирен не хотела и знать о нем. Ей нравилось, что ее повсюду водят, радостно было скромно смешиваться с толпой и замечать в витрине собственный силуэт, будто дружелюбную спутницу. Но потом, на четвертый день, поджидая Сюзанну, которая покупала журнал «Элль», Ирен рассеянно поглядела на одну из витрин. Там было бесконечное множество детских одежек: комбинезончики, пальтишки, чепчики, пижамки, а дальше, на прилавке — вязаные башмачки, украшенные голубыми ленточками. Ирен не могла оторвать от них глаз.

— Идемте же, — позвала Сюзанна.

Ирен покорно пошла за ней. Говорить ей не хотелось.

— Давайте выпьем по чашечке чаю, — предложила Сюзанна. — Вы устали.

Они вошли в кондитерскую, и Ирен согласилась съесть ромовую бабу.

— Простите меня, — заговорила она. — Я все думаю про эти маленькие туфельки.

— Ну что вы, — сказала Сюзанна, — не надо так болезненно реагировать.

— Да нет. Не в этом дело. Совсем не в этом. Я говорила вам, что отдала Амалии все вещи Патриса? Так я теперь не знаю, правильно ли я поступила. Что она обо мне подумала? Конечно, она меня поблагодарила. Но в глубине души… Вам не трудно вернуться со мной в этот магазин? Я бы купила что-нибудь для ее сына.

— Честно говоря, Ирен, я не понимаю вас.

— Ну как же. Я вам сейчас объясню. Амалия не может простить себе, что не смогла защитить Патриса. А я… Господи, все это очень сложно… Ну вот, если так понятнее, я бы на ее месте, получая эти вещи, подумала бы: «Не презирает ли она меня, вот так избавляясь от всех этих вещичек, сплавляя их мне?..» Понимаете? Так вот, если сейчас я сделаю подарок Жулиу, я сглажу прошлое… На Жулиу мне плевать. Но я не хочу, чтобы его мать считала меня не такой, какая я есть.

— О! Бедная моя, как же вы умеете себя мучить. Ну хорошо, идемте покупать этот подарок.

Они долго выбирали, получая от этого удовольствие.

— Чудесно! — говорила Сюзанна. — Я прямо бабушкой себя чувствую.

Ирен купила вязаные башмачки и чепчик, который Сюзанна нашла восхитительным.

— Завтра, — сказала Ирен. — Надеюсь, Амалия будет довольна.

— Завтра? — удивилась Сюзанна. — Но, послушайте, вы ведь не собираетесь покинуть нас так быстро? Мы хотели, чтобы вы у нас хоть неделю пожили.

— Да, но… во-первых, я не хочу быть в тягость, а потом, когда я уезжаю из Лa-Рошетт, мне чего-то не хватает.

Сюзанна не настаивала. Ирен почувствовала, что между ними пробежал холодок, и постаралась быть милой и спокойной, но вечер тянулся бесконечно. Нотариус пригласил Тейсеров. Все старались развлечь Ирен. Подавая время от времени доброжелательные реплики, Ирен беспрестанно думала: «Что я здесь делаю? Они очень милы, но мне скучно. Боже, как мне скучно. Так скучать просто невыносимо».

У нее было ощущение, что она ждет свидания, так когда-то она считала часы до встречи с Андре. Ей было четырнадцать; а Андре — пятнадцать. Он провожал ее в Институт имени Жанны д’Арк и шел дальше в свой лицей. Им особенно нечего было сказать друг другу, но они шли бок о бок. Радостно было порой коснуться друга плечом. Радостно было перейти на «ты». Радостно было, наконец, ждать друг друга возле книжного магазина Жермена и смеясь идти вместе по улице. Они ни разу не осмелились поцеловаться. Сначала им казалось, что это глупо. Они обменивались мужественными рукопожатиями. «До завтра». — «Привет!» Но глаза их светились любовью.

Ирен не слышала, что сказал нотариус.

— Прошу прощения, — прошептала она. — Я немножко отвлеклась.

— И часто это с вами случается? — осведомился врач.

— Нет, это с тех пор, как я в трауре…

— Бросьте, Ирен, это не имеет значения. Вам пора ложиться.

Она хотела сразу же заснуть. Не тут-то было. Жарища страшная. И разнервничалась она ужасно. Почему вдруг вспомнился ей этот юноша, о котором она и думать не думала? И тем не менее какие-то забытые волнения не давали ей спать. Она встала, чтобы принять снотворное. Маленький пакет, купленный в магазине «Все для новорожденных», лежал на каминной полке, рядом с ее сумкой. Коробка была перевязана лентой, а узел затейливо украшен розой из завитков. «Это в подарок?» — спросила продавщица. Если бы Ирен была одна, она бы ответила: «Нет, это для меня!»

Зубами она развязала ленту и открыла плоскую коробку. Очень бережно развернула шелковистую бумагу, в которую были упакованы башмачки, и взяла их кончиками пальцев. Радостно улыбаясь, она разглядывала маленькие вязаные туфельки. Ну да, это и было ее свидание. Ей хотелось поиграть в них. Она просунула по пальцу в каждый башмачок и рукой провела их балетными шажками по каминной полке.

Вспомнилось замечание мужа: «Ирен, когда же вы повзрослеете?», но это воспоминание не ранило ее. Когда она была маленькой, то кукол терпеть не могла. И вовсе не детские переживания всплыли сегодня. Пока туфельки неловко взбирались по ее сумке, она попыталась разобраться в своих чувствах. Она ведь думала не о Патрисе и вовсе не о сыне Амалии. Скорее о ребенке, которого пока не было на свете, но представление о нем вырисовывалось у нее все четче, подобно тому, как вначале на ощупь рождается произведение романиста. Эти туфельки, чепчик, который она надела на кулак, и теперь медленно поворачивала его из стороны в сторону, разве это не обещание новых родов? Никто ее не видит. Никто не смог бы ничего прочесть в ее сердце. И она вольна придумывать себе любую сказку, где сама будет волшебницей.

Она снова легла, положив рядом с собой спрятанные обратно в коробку туфельки и чепчик, которые отныне будут оберегать ее сон. Спала она без просыпу до утра.

Около десяти за ней приехал Жюссом. Она пообещала супругам Марузо часто наведываться к ним и села рядом с садовником.

— Вид у мадам лучше, — констатировал Жюссом.

— Да, я себя хорошо чувствую.

— А вот Амалия нет. Язва ее мучает. И потом (он с грустью покачал головой) после того, что случилось, она теперь совсем другая. Ей действительно здорово досталось… Счастье еще, что у нее есть Жулиу… Ой, простите, мадам. Я как-то упустил…

— Да будет вам, Дени. Не извиняйтесь. Она вправе гордиться своим сыном.

— Он такой милый, — снова заговорил Жюссом. — Никогда не плачет. И так растет! Быстрее, чем у меня спаржа. Для нас, стариков, это прямо отрада.

Он замолк, решив, что слишком разболтался. Но вообще-то! Хозяйка не бессердечная. И кто знает, может, где-то в глубине души она и сама находит утешение в том, что есть здесь этот маленький человечек, который все же был молочным братом ее ребенка? После приличествующего обстоятельствам молчания он заговорил о лошадях, потом опять прикусил язык, потому что лошади были предметом всех разговоров бедного мсье. В конце концов говорить нельзя было больше ни о чем. Он поехал быстрее и без всяких сожалений оставил мадам у ступенек крыльца.

Покормив своих рыбок и обойдя весь первый этаж, чтобы удостовериться, что всюду чисто, Ирен с прекрасным аппетитом позавтракала. Она решила спуститься сегодня в сад. Никаких биноклей! Что за подсматривание! Эта игра в прятки и так затянулась. Она осмелится подойти к ребенку. Стыдиться ей нечего.

Она была не очень расположена ко всяким дамским занятиям, но какое-нибудь вышивание у нее найдется, вот она его и закончит. Так оно будет приличнее. Она откопала в глубине одного из шкафов давно заброшенную вышивку и к половине третьего неспешно, но в то же время нетерпеливо, открыла дверь, выходящую в сад. Амалия сидела в беседке, возле нее в колясочке был Жулиу. Ирен подошла, жестом запретив Амалии вставать.

— Мне стало слишком жарко, — сказала она. — Здесь, по крайней мере, есть чем дышать.

Она положила работу на один из гнутых металлических стульев и взяла себе другой.

— Что же он рассказывает, наш маленький Жулиу?

Амалия изумленно посмотрела на хозяйку, пытаясь угадать причину такого неожиданного благорасположения, а Ирен уже склонилась к малышу и щекотала ему шейку и за ушком. Ребенок вовсю заулыбался ей, и в этой улыбке было столько света, что-то было такое доверчивое и доброе, что она отдернула руку, будто обожглась.

— Он начинает узнавать мадам, — сказала Амалия.

Ирен немного подождала, пока перестанет колотиться сердце, и сделала вид, что ребенок ее больше не интересует. Она спросила Амалию, помогает ли ей лечение. Амалия, обрадовавшись доверительному разговору, болтала без умолку, и Ирен оставалось только кивать в знак согласия. Краем глаза она все время рассматривала Жулиу, вспоминая маленькое блеклое личико Патриса. Жулиу, напротив, был настоящий призовой ребенок, упитанный, щекастый, по всему видно, что свежий, и будто лишенный какой бы то ни было наследственности; и как представить себе, что с возрастом в нем проступят потихонечку черты, выдающие его происхождение? Еще несколько лет, и это будет маленький португалец, у которого будет акцент, может, даже и грубые манеры, если оставить его матери. Ирен на ходу перехватила эту странную мысль: «Если оставить его матери. Ну, разумеется. Но как жаль!» Вокруг коляски стала кружить оса, и Ирен не выдержала.

— Можно я? — спросила она слегка сдавленным голосом.

Она расстегнула ремень, удерживавший ребенка, и взяла его на руки. Он неистово болтал ногами и пытался поймать Ирен за нос. На нем была только рубашечка и пеленка, и потому она тут же ощутила его нежную кожу, в руках ее оказалось крепкое и настолько гибкое тельце, что она едва не выпустила малыша из рук. Она больше не слышала Амалии, которая надоела ей со своей язвой. Она прижала к себе ребенка, опустила голову и прикоснулась губами к довольно жесткой шевелюре, пахнувшей теплой шерстью. Почему она не имеет права шептать в каждый завиток над его ухом: «Маленький мой! Малюсенький мой!» Неожиданно резким движением она передала его Амалии.

— Возьмите его. Он у меня выскальзывает. — Ирен сделала вид, что смотрит на часы. — Боже мой, а ведь я жду звонка. До свидания, Амалия.

Она почти бегом поднялась по аллее к дому и уселась в гостиной. Леон наполовину прикрыл ставни, чтобы солнце не жгло занавески. Она вытянулась на диване. В полутьме рыбки иногда словно загорались ярко-белым светом. Она подумала: «Я схожу с ума. Пусть она убирается, с мальчишкой вместе. Пусть она меня в конце концов оставит в покое!» Но снова и снова Ирен переживала ту минуту, когда под пальцами ощутила нежную кожу ребенка. Такое волнение, и в ней! Так все в животе похолодело!.. Это неизвестно что такое, может быть, это и есть подступ к наслаждению… Это переворачивало вверх дном все предрассудки, все приличия, все представления о морали, но ведь человек наг. И ему хорошо. Да. Буря миновала, и теперь хорошо. И ничего не жаль. Мертвый муж, мертвый ребенок, все это было в другой эпохе. «В те времена, когда я спала, — думала Ирен с некоторой еще горечью. — А теперь?»

Она поднялась, потому что ей показалось, что, встав, она будет более благоразумной. Что же теперь? Она привяжется к этому малышу? Но это уже произошло. Почему не дать времени идти своим чередом, не пытаясь забегать вперед? Она, конечно же справится с этой странной страстью, которую, без всякого сомнения, любой невропатолог легко объяснит. «И даже, — сказала себе Ирен, — было бы разумно его посетить».

Но развития это намерение не получило ни назавтра, ни потом. Она садилась в беседке рядом с Амалией, возле коляски, и все послеобеденные июльские часы отдыха обе женщины болтали вполголоса, не отрывая глаз от ребенка. Когда первое недоверие у Амалии прошло, она стала охотно рассказывать о свой родине, на которую мечтала когда-нибудь вернуться.

— Успеете еще, — говорила Ирен. — Вас, может, ждет там безработица. А потом, вы же там никого теперь не знаете.

— Это правда, — соглашалась Амалия. — Но когда Жулиу вырастет…

И разговор переходил на Жулиу. Ирен брала его на руки, подбрасывала его.

— Обещай нам, что ты никогда не вырастешь, — смеясь, вскрикивала она. — Твоя мама уже сейчас хочет от тебя избавиться. Правда, какая нехорошая?

Малыш терся головкой под ухом у Ирен, и она прижимала его к себе, гладя рукой по спине.

— Мадам устанет от него.

— Да что вы, милая Амалия. И вот увидите… мы прекрасно им займемся. Мне теперь делать нечего, я его буду водить в школу… Да я же вся мокрая, ах ты маленький безобразник. Ничего, это не беда.

— Я его переодену, — предложила Амалия.

— Нет, я. Мне ведь пора этому научиться, как вы считаете?

Это была чудесная игра — переменить пленку, пощекотать малыша, который млел от блаженства.

«Мадам слишком добра», — повторяла все время Амалия, раздражая этим Ирен.

Признаться, впрочем, присутствие служанки она вообще едва выносила. Амалия была бесхитростна, но ее манера все без конца проверять просто бесила Ирен. Ей хотелось сказать: да, он, конечно, сухой. Да, я хорошо пристегнула ремень коляски. Да, я тоже умею за ним ухаживать.

Тем не менее она была любезна, и между ними установилась некая атмосфера интимности, которая порой выводила Ирен из себя, но приходилось вести себя именно так, если она хотела быть рядом с Жулиу. Амалия вроде бы по-прежнему выказывала ей почтение, даже немного раболепное, однако в то же время она сделалась фамильярной, задавала вопросы о вещах, которые ее не касались, к примеру, о том, как идет следствие у комиссара, или расспрашивала Ирен о друзьях, о докторе Тейсере, который, по мнению Амалии, плохо ее лечил. Ирен очень хотелось поставить ее на место, но Жулиу ласково улыбался, и она терпела ради него. До того дня, когда чуть-чуть не устроила скандала. Погода, уже с утра предвещавшая бурю, грозила совсем испортиться, и у Ирен начинала разыгрываться мигрень.

— Я иду домой, — сказала она. — Приму аспирин.

Жулиу качался на руках у матери и что-то мурлыкал. Амалия взяла его ручку и помахала ею Ирен.

— Скажи тете до свидания… До свидания… До свидания…

Тетя! Дальше ехать некуда! Будто бы Ирен — одна из тех маленьких седеньких тетушек, которых можно встретить в клубах для пожилых! Совершенно очевидно, Амалия толком не знает, что значит это слово. Что ей вовсе не мешает произносить его, да еще говорить с ней на равных, как Перейра с Перейрой. «Честное слово, она воображает, что мы с ней — родственницы, под тем предлогом, что она одалживает мне Жулиу. Тетя! Нечего с ней миндальничать».

Ирен закрылась в своей спальне, и всю ночь гроза так и не дала ей уснуть. О! Она теперь поняла, каковы намерения Амалии: принимать все ее любезности, делать вид, что они ее трогают, но не допускать никаких посягательств на Жулиу, будто его кто-нибудь собирается разлучать с матерью. «Уж во всяком случае, не я, — думала Ирен. — У меня отняли сына. Так что я знаю, что это такое. Ну и что же? Ребенок этот живет у меня, возле меня, так что, я не имею права быть с ним нежной? И вовсе не как пожилая родственница, балующая дитя, которую называют „тетя“, чтобы было ясно, что она не совсем член семьи и ей лишнего ничего не позволят, ну просто как… как…»

Она попыталась найти более точное слово, потом раскаялась и плакала в подушку. Когда гром перестал греметь и первые птички возвестили рассвет, она успокоилась и вдруг сделала резкий поворот, начав упрекать себя. Если бы она была на месте Амалии, разве не вела бы она себя точно так же? Разве не ревновала бы к каждой улыбке, которую сын дарил кому-нибудь другому? Но ревновала ли Амалия? В своей простоте и бесхитростности разве не гордилась она тем, что хозяйка полюбила ее дитя? И чтобы выразить свою признательность и расположение, она и сказала: «Скажи тете до свидания». Если подумать об этом хладнокровно, это было вполне естественно и даже довольно трогательно. Откуда же в ней такой гнев, такая злоба? Терзаясь этими вопросами, Ирен и заснула.

Проснулась она усталой, с отвращением к жизни, но с твердым решением начать борьбу с Амалией, потому что, несмотря на свои добрые намерения, служанку она ненавидела. Это чувство поселилось в ней незаметно, но разрослось в эту грозовую ночь так бурно, как дикая крапива, и побеждать его теперь было уже поздно.

Ирен, впервые за очень долгое время, размассировала себе лицо и тщательно навела макияж. «Я пока еще тетушка вполне презентабельная», — сказала она своему отражению в зеркале. Слегка надушилась за ушами, как на вечерний бал. Птенчику должны нравиться духи. Она улыбнулась и поднялась на третий этаж. Амалия была в своей комнате. Она что-то шила. Жулиу, лежа на кровати, изо всех сил старался стянуть с ноги вязаную туфельку.

— Простите меня, Амалия, но я тут вот о чем подумала. Вы совсем одна на этом этаже, а я совсем одна на своем. Вам ночью не бывает немного страшно?

— Ой, еще бы, — призналась тут же Амалия. — Особенно с тех пор, как… Мне все еще снится это в кошмарах.

— Так почему бы вам не переехать обратно в вашу комнату на втором этаже? Жулиу мы поместим в детской и будем чувствовать друг друга совсем рядом. Мне кажется, так будет лучше.

— Если мадам не против.

— Но ведь я же вам это и предлагаю. Я предупрежу Леона. Он поможет вам переехать.

— Спасибо, мадам.

В тот же вечер Жулиу спал в детской. Амалия оставила дверь приоткрытой. Ирен тоже. Каждая могла слышать, как ребенок, будто маленькая зверушка, шебуршился в своей колыбельке. И вот дыхание Амалии стало тяжелее. Ирен ждала этой минуты. Она знала, что Амалия, побежденная сном, откажется от своих привилегий, забудет о них, устранится и, отдавшись снам, будет где-то далеко от Жулиу. И теперь победа за той, которая не спала и могла встать, склониться над кроваткой и смотреть на ребенка с закрытыми глазками, время от времени жадно шевелящего губами. Очень бережно она прикрыла немного кривоватые ножки простыней. Вернулась в свою постель, устроилась на боку, повернув голову в сторону колыбельки. Она успокоилась и была довольна, что никому ничего плохого не сделала. А закрыв глаза, дала себе слово подарить завтра Амалии туфельки и вязаный чепчик. Теперь ей это было безразлично. Детство какое-то. Теперь у нее есть кое-что получше. Рядом — малыш.

…А лето клонилось к закату. И Ирен, несмотря на несколько ремиссий, становилось все хуже. Со стороны казалось, что она выходит из траура, что эта энергичная женщина сумела взять себя в руки. Она принимала друзей. Приглашала их кататься на лошадях, как это было заведено раньше. Случалось ей даже принимать комиссара, у которого всегда находились к ней новые вопросы. Но вот Амалию она воспринимала крайне болезненно, это стало ее навязчивой идеей, и она принялась строить планы, как бы ей выкраивать минуты, чтобы побыть наедине с Жулиу. Хватит ей быть здесь гостьей, обязанной следить за собой и не позволять себе быть слишком нежной. Пустота и незанятость длинных дней предоставляли ей массу времени для всяческих проектов, и она без конца носилась с ними; устав от одного, кидалась к другому, но постепенно поняла, что все ее расчеты ни к чему не ведут: у нее с этим ребенком общего будущего нет. Если Амалии взбредет в голову найти другую работу, ей ничто не помешает уйти, взяв с собой сына. Затаив злобу, она была терпелива и обращалась с Амалией по-дружески. Даже сделала еще один шаг и натолкнулась на отказ, который возмутил ее.

— Но послушайте, Амалия, будьте благоразумны. Примите то, что я вам предлагаю для Жулиу… Он очень вырос, ну, смотрите… ему все становится мало.

Амалия дала себя уговорить и назавтра взяла машину, чтобы ехать в Лаваль.

— Оставьте мне Жулиу, — предложила Ирен. — Он будет мешать вам.

— О нет! — ответила служанка. — Это, наоборот, развлечет его. А то он же тут совсем никого не видит.

«Я, конечно, никто, — подумала Ирен вне себя от бешенства. — И она еще не постеснялась заявить мне это напрямик».

Амалия вернулась вечером, обвешанная свертками, которые она стала разворачивать при Ирен. С торжествующим дурновкусием она накупила вязаных розовых вещичек для девочки, бездарно и пышно расшитых, и теперь, ликуя, демонстрировала их.

— Он будет очень красив, мой Жулиу, правда, мадам?

— Но почему же все розовое? — удрученно спросила Ирен. — Почему не голубое?

— Потому что я люблю розовое.

— А все эти вышивки, вы не думаете, что…

Она замолчала, поняв, что Амалия хотела дать своему ребенку то, чего не имела сама.

— Да, — сказала она. — Жулиу будет очень красив.

Она порадовалась, что не отдала чепчика и туфелек, но решила, что оденет Жулиу более подходящим образом, и этот новый проект занял ее не на один день.

Почти тайно она съездила в Лаваль, попросив Леона отвечать на телефонные звонки и говорить, что она пошла прогуляться; она купила маленький набор вещичек, который стоил ей очень дорого. Затем она зашла в свою любимую ювелирную лавку.

— Я бы хотела купить цепочку, — сказала она. — Что-нибудь изящное и роскошное. Для совсем маленького ребенка.

Продавщица открыла футляры. Ирен никогда не была такой счастливой. Она рассматривала свешивающиеся у нее с руки цепочки, восхищалась их блеском, долго сравнивала одну с другой.

— Вам еще надо приобрести медальончик, — посоветовала продавщица.

— Да, конечно.

— С выгравированным именем?

— Разумеется.

— Какое имя?

Захваченная врасплох, Ирен быстро соображала. Не Патрис! Не Жулиу! О, ужас, Жулиу!.. Джулито!.. Вот, вот, Джулито!.. Очаровательно, ласково. Имя только для него одного… и для меня. И как это имя раньше не пришло ей в голову?

— Выгравируйте, пожалуйста: Джулито.

Выйдя из магазина, она остановилась и прислонилась к стене. Радость распирала ее. Вернувшись, она спрятала покупки в самый дальний угол шкафа… Теперь надо ждать случая. Как бы разлучить мать и ребенка на час или на два? Амалия повсюду таскала Жулиу за собой. Ирен прикидывала все возможные варианты. Она плохо спала и искала решение возле ребенка, каждое дыхание которого было ей наградой и обещанием. Из своей комнаты она вслушивалась в громкое дыхание спящей служанки. Садилась возле колыбельки. Как ты еще поведешь себя, мой маленький Джулито? Ты хотел бы побыть со мной вместе после обеда, правда? Вот увидишь, когда придешь ко мне, какие красивые вещи я тебе купила. И эту красивую цепочку. Это секрет, Джулито. Твоя мама не должна ничего знать. Она будет недовольна.

К счастью, вмешался случай. Позвонила Сюзанна Марузо и попросила Ирен о небольшой услуге. У Бельересов… Она не забыла их? Да, архитектор… Ну, так вот, его жена плохо себя чувствует, а служанка бросила их, даже не предупредив… Не могла бы Амалия их выручить? Это не надолго… Наверняка не больше недели. Если б Амалия приходила к ним часа на три в день, желательно после обеда… Немного убраться… немного постирать… Кое-что купить… Ничего трудного. Ирен дала согласие.

Поначалу Амалия насторожилась.

— Мне придется оставлять Жулиу здесь?

— Амалия, милая, мы все присмотрим за ним. Жюссом отвезет вас к двум часам в Лаваль, а в пять за вами вернется. Жулиу ведь обычно немного спит после обеда… Вот увидите. Ему некогда будет скучать.

— Он будет плакать без меня.

— Да нет. Я буду гулять с ним. Знаете… я поведу его к конюшням. Он посмотрит на лошадок. Я уверена, что ему это понравится.

Амалия почувствовала, что не должна отказываться, иначе это будет расценено как неблагодарность. На следующий день Жюссом повез ее. Прощались у крыльца так, будто навсегда.

«Ну и кретинка, — думала Ирен. — Если бы она его потеряла, своего малыша, как я, и то, верно, меньше бы переживала!» Малолитражка скрылась из виду. Ирен бегом взбежала по лестнице.

— Джулито, мой маленький. Просыпайся. Мы свободны!

Что за прекрасный праздник! Ирен раздела малыша. Он сопротивлялся, как котенок выкручивался, смеялся, ловил свои ноги и пытался запихнуть их в рот. «Ну-ка, — говорила она, — сиди тихо, козленочек мой, и дай мне свою лапку». Она надевала на него крохотную рубашечку, щекоча его. «Я тебя съем. Ням-ням…» Она целовала его животик, и он задыхался от радости, вертя головкой из стороны в сторону. «Ну, ну, — шептала она немного странным голосом, — будем себя хорошо вести». Она не торопилась одевать его, руками она перебирала теплые одежки. Потом посадила его на кровать и стояла перед ним на коленях. «Держитесь пряменько, мсье, доставьте такое удовольствие маме».

Она прикусила язык, потом вдруг схватила его и прижала к себе. «Мой малыш… мой собственный малыш», — и она стала раскачиваться так, словно укачивала непреодолимую боль. Ребенок начал вырываться, дергать руками и ногами, она положила его и посмотрела на него долгим взглядом. «Если бы ты знал», — сказала она. Он широко улыбнулся ей и захлопал в ладоши. Она улыбнулась в ответ: «Маленький мой пингвиненок, иди, я надену тебе твою цепочку… Видишь, какая красивая, Джулито?.. Ты ведь хочешь быть моим, Джулито?»

Она застегнула изящный замочек сзади на шее, где вился черный локон, и поднялась, прижимая ребенка к груди. Она подошла к большому зеркалу и показала пальцем на отражение в нем. «Это — ты, кочерыжкин, это именно ты… И не соси, пожалуйста, медальон. Хорошо воспитанные мальчики медальоны не сосут…» Она, обычно такая молчаливая, болтала без устали и, слыша слова, которые сама выговаривала, не переставала им удивляться. Будто забил в ней источник поэзии и нежности и совершенно истощил ее силы.

Она вздрогнула, когда вспомнила, что надо посмотреть, который час. Бог мой, уже скоро вечер. Надо было снимать праздничные одежды с маленького принца. Раздевая его, она плакала и приговаривала, не видя, что он хочет спать: «Ты тоже, кролик мой, не должен плакать. Мы будем сильными, оба… Я обещаю тебе, что завтра ты опять придешь ко мне… Мы пойдем смотреть больших лошадок… Когда ты вырастешь, я подарю тебе одну… Самую красивую… белоснежную, и ты угостишь ее сахаром. Я научу тебя, как это делать».

В половине шестого Амалия снова завладела Жулиу.

— Он себя хорошо вел? — спросила она, беря его на руки.

Она не осмелилась нюхать его, но, по тому, как она его целовала, заметно было, что в ней пробудилось какое-то животное беспокойство, будто она учуяла у своего ребенка некие подозрительные флюиды.

— Он прекрасно себя вел, — холодно сказала Ирен. — Мне не пришлось им заниматься… А как вы, Амалия? Не слишком устали?

— Устала все-таки. Силы у меня уже не те. Эта язва меня прямо доканывает. Не знаю, смогу ли продолжать работать у мадам Бельерес.

Ирен изобразила самую дружескую озабоченность.

— Главное, — сказала она, — будьте осторожны. Но, с другой стороны, перемена обстановки вам полезна. Хуже вам от этого быть не может. Идите-ка скорей отдыхать.

Назавтра Амалия уехала опять, и перед Ирен снова открылись двери счастья. Она унесла ребенка в свою комнату и закрылась на ключ.

— Вот так никто не придет за тобой. Знаешь, в этом доме крадут детей… Злые женщины!.. Ой, как же ты причесан!

Очень нежно, легкими прикосновениями щетки она навела некоторый порядок в буйной шевелюре. Время от времени она прерывалась, чтобы прикусить одно ушко, потом другое. Ребенок жадно тянул ручонки к флаконам, коробочкам и баночкам, расставленным на туалетном столике.

— Нет, нельзя, — сказала Ирен. — Никаких хорошо-пахнуть для Джулито, — его мать будет недовольна. Она повсюду все вынюхивает, его мать.

Ирен показала, как хрюкает поросенок, и этот новый для него звук привел ребенка в восторг, он радостно вскрикнул несколько раз.

— Давай, давай, поговорим, — сказала Ирен.

Она посадила малыша верхом к себе на колени и склонилась к его лицу.

— Скажи мне что-нибудь… Скажи: мама… Я знаю, когда она вечером заправляет тебе в кроватке одеяльце, ты ведь говоришь ей: мама… А мне нет? Я этого не заслуживаю? Ну, посмотри на меня… ма… ма… ма…

Малыш внимательно смотрел на нее и стал пускать пузыри.

— Ты большой лентяй, — снова взялась она за свое. — И не очень хороший. Маленькие мальчики, которых зовут Джулито, все говорят: мама.

Долго-долго она держала его, обняв, на руках. Она не могла заставить себя оторваться от него, хотя часы на столике возле кровати тихонько напоминали ей, что она должна спешить со своей любовью. Не в силах больше здесь оставаться, она взяла ребенка и вышла.

— Пойдем смотреть коней. Там есть один почти твоего возраста… и знаешь, как его зовут: Пузырек, потому что он прыгает, как козленочек.

Головка ребенка уткнулась в голову Ирен. Он бурчал что-то вроде нежного монолога, время от времени то вскрикивая, то хлопая в ладоши, а она улыбалась, будто «Мадонна с младенцем» у церковной паперти. Ей встретился Жандро, наблюдавший за тем, как одну из лошадей загоняли в закрытый фургон для отправки куда-то. Он приблизился к ней.

— Вас тут не часто встретишь, мадам, — сказал он. — А я этого молодого человека не знаю?

Ирен не могла решиться сказать ему, что это сын Амалии. И решила отделаться шуткой.

— Это, быть может, найденыш. Кто знает? Мы собираемся зайти в гости к жеребенку.

— А! К этому, — обрадовался Жандро, — он просто необыкновенный… Заходите… Он в своем боксе, потому что я жду покупателя. Иначе я бы оставил его пастись на лугу.

Услышав их, жеребенок повернулся и положил голову поверх дверцы. Жандро дружелюбно потрепал его по лбу, а Ирен свободной рукой погладила его.

— Я вас оставлю, — сказал Жандро. — Я совсем утонул в своих бумагах.

Малыш очень сосредоточенно разглядывал жеребенка.

— Потрогай, — сказала Ирен. — Не бойся. Вот так… Видишь, как это приятно.

Жеребенок резко встрепенулся и забил копытами по подстилке.

— Тебя это рассмешило, — воскликнула Ирен. — Ты будешь отличным всадником.

И вдруг замолчала. «Я теряю голову!» — подумала она.

Весь огромный двор, где разворачивался фургон для перевозки лошадей, был залит солнцем. От сильного запаха из конюшен кружилась голова. Все здесь было непереносимо реально, и Ирен почувствовала себя сомнамбулой, которую вдруг разбудили. Что тут самое настоящее? Небо? Деревья? Эта нелепая природа? Или этот ребенок у нее на шее, которому она обещала еще неродившуюся лошадь?

— Уйдем отсюда, — сказала она. — Дома нам будет лучше.

Но все было теперь так, будто волшебство исчезло. Она отдала ребенка Амалии без малейшего трепета в сердце. «Я навсегда останусь для них всего лишь тетей». Фраза мучительной болью отдавалась у нее в голове. Что еще можно сделать? Ей приходили на память какие-то обрывки книжных воспоминаний… Лет восемь или десять ей тогда было… На одной картинке были изображены два человека, они сделали себе по глубокому надрезу на плечах и терлись ранами друг о друга, чтобы стать братьями… Еще был полуголый мальчик, который говорил медведю, а может быть, пантере: «Мы одной крови, ты и я». А что должна разорвать она, чтобы иметь право сказать ему, что в некотором смысле произвела его на свет?

…Текли дни. Часы горькой печали и минуты счастья. Теперь ребенок буйно радовался, как только замечал ее. Тянул к ней руки. Как мог, рвался к ней, и это переворачивало ее душу. Она бежала с ним к себе в комнату, она хотела бы забаррикадироваться там. Сладострастно отдаваясь нежности, к возвращению Амалии она бывала совершенно обессилена. Вечером она ужинала одной тартинкой и выпивала чашку чаю. Потом глотала большую дозу снотворного, чтобы крепче спалось, и затягивала сон допоздна. Но все равно до обеда оставалась уйма мертвого времени, и она бродила как неприкаянная из сада, срывая там два-три цветка, в гостиную, возясь со своими рыбками. Иногда она слышала, что где-то в доме плачет ребенок, и чувствовала животом такую живую и резкую боль, что так и оставалась стоять на месте, не в силах сделать и шага.

— Мадам неважно выглядит, — заметила Франсуаза.

— Да, правда, — согласилась Ирен. — Жара меня измотала. Но теперь это пройдет.

И настал последний день. Симону Бельересу Амалия больше была не нужна. Служанка снова завладеет Жулиу. И Ирен опять превратится в гостью, там, в беседке, даже хуже… не в гостью, а в тетушку, которую снисходительно терпят. В последний раз Ирен унесла ребенка к себе, но у нее уже недостало смелости вытащить праздничные одежки и цепочку. Она села на ковер, а ребенку позволила ползать на четвереньках вокруг себя. Он пытался стоять, вцеплялся в нее, ножки у него дрожали, и он тут же падал. Она гладила его по головке. И думала, что первые свои шаги он сделает к другой. Ирен подхватила его, удержав от слишком рискованного падения.

— Сиди спокойно, Джулито. Иди сюда. Ты же видишь. Мне тяжело.

И вдруг она нащупала на спине застежку бюстгальтера, распрямилась, сняла блузку и обнажила грудь. Она не знала толком, как именно держать ребенка, и не сразу пристроила его у груди. Почувствовав сомкнувшиеся на соске губы малыша, она откинула голову и не смогла сдержать какого-то дикого рыдания.

— Я тоже! — кричала она. — Я тоже!

Но своего голоса она не слышала. Она впала в какое-то жуткое состояние и словно разрывалась на части от ужаса и блаженства.

— Мой Джулито, — бормотала она. — Мой ребенок.

Пришла в себя она оттого, что жадный ротик усиленно и тщетно пытался сосать. Ребенок сердился, крохотным кулачком бил по пустой груди. Красный от ярости, он укусил ее, и Ирен застонала от боли.

— Пусти, прошу тебя. Ты мне сделал больно.

Она с трудом оторвала его, постаралась успокоиться.

— Ужасный маленький мужчина, — сказала она. — Давай поплачь. Может, это тебя чему-нибудь научит.

Она пошла в ванную и посмотрела на свой распухший сосок, который стал похож на ягоду малины. Ей было больно, но зато она испытала неведомый восторг. Она помылась, и жжение немного утихло. Подняв голову, она посмотрела в зеркало и была потрясена: настолько изменились у нее черты лица. Она была худая и торжествующая, немного растерянная, пылающая и будто светящаяся изнутри какой-то страстью, которая никогда теперь не угаснет. Она застегнула блузку, потрогала свою истерзанную грудь. Пусть она подольше болит. И хорошо бы остались следы от твердых, как кость, десен Джулито.

— Джулито, маленький мой!

Ирен вернулась к малышу. Лежа на спине, он в задумчивости пересчитывал свои пальцы. Она положила его на кровать и поцеловала, сдержанно и серьезно.

— Ты хороший мальчик, — прошептала она. — У тебя славный характер. Обещай, что никогда не будешь на меня сердиться… потому что… я тебе сейчас скажу… это — сюрприз… мне только что пришло в голову…

И она нервно засмеялась каким-то пьяным смехом.

— Знаешь, нет, — снова заговорила она. — Я не смогу так долго ждать.

Она подхватила ребенка под животик, как щенка, унесла его, болтающего ногами, в кабинет, посадила к себе на колени и, сняв трубку, набрала номер.

— Алло, Сюзанна? Это Ирен… Да, все в порядке… Я могу поговорить с вашим мужем?

— Подождите. Сейчас соединю вас с конторой.

Малыш страшно заинтересовался огромной черной и блестящей штукой с колесиком и потянулся к ней рукой.

— Не трогай, — шепнула ему Ирен. — Она кусается.

Нотариус взял трубку.

— Альбер? Простите меня. Вы очень заняты?

— Да. А что случилось?

— Я бы хотела задать вам один вопрос.

— Это не терпит отлагательств?

— Знаете ли… Дело в том, что мне тут одна мысль пришла в голову, и я никак не могу от нее отделаться. Скажите, я имею право усыновить ребенка?

— Это вы серьезно? Или из простого любопытства спрашиваете?

— Это очень серьезно.

Марузо задумался. Ирен оттащила малыша от телефонного провода, к которому он рвался.

— Будь умницей, — прошептала она. — Слушай, что говорит мсье. Это тебя тоже касается.

— Алло, — сказал нотариус. — Вы меня застали несколько врасплох. И знаете, это не телефонный разговор.

— Конечно, — согласилась Ирен. — Но в принципе, у меня такое право есть?

— Я думаю, да. Вы — вдова, то есть решение принимаете сами. Вам больше тридцати, у вас вполне достаточные средства к существованию, хорошее здоровье, ведь так? Этот момент крайне важен… На первый взгляд вы удовлетворяете всем требованиям.

— Но вы, кажется, не согласны.

— То есть, я… признаюсь, я крайне удивлен.

— Не представляете меня в роли приемной матери?

— Нет, не в этом дело… Но… сказать вам честно, что я думаю?.. У меня не было впечатления, что вы привязаны к детям… Ирен, дорогая, знаете, я сейчас немного замотан. Давайте назначим свидание?.. На следующей неделе?

— Мне бы хотелось раньше.

— Черт возьми! Вы так спешите?.. Тогда я должен предупредить вас: процедура усыновления невероятно долгая… Люди годами ждут.

— Это не важно. Я бы хотела как можно скорее с вами встретиться… Сегодня вечером, например?

— Сегодня вечером! О, вы прямо, как Сюзанна. Когда она что-нибудь вобьет себе в голову… Ладно. Договорились. Я к вам заскочу. После ужина.

— Спасибо, Альбер… Вы настоящий друг.

— Надеюсь. Но, пожалуйста, Ирен, дорогая, не слишком увлекайтесь этой идеей. Вы меня немного пугаете.

Он повесил трубку. Ирен отставила от себя телефон.

— Видишь, Джулито. Он ничего не понял. Он думает, что я хочу усыновить любого ребенка. А я хочу усыновить тебя. И только тебя.

Она гуляла с малышом до возвращения Амалии и была с ней особенно любезна.

— Он совсем не плакал, ваш маленький Жулиу. Это прелесть. Вам повезло! И еще раз спасибо. Вы нам оказали огромную услугу. А теперь хорошенько отдохните.

Слова эти ничего ей не стоили. Никакой грусти она больше не испытывала. Смотря, как Амалия удалялась с Джулито, она легонько поглаживала грудь.

«Люди годами ждут», — сказал нотариус. Почему бы и нет? Живость, которую она ощутила в себе, эту забытую радость ходить, останавливаться и нюхать цветы, сдерживать в горле уже готовый вырваться из груди напев, желание даже вечернее небо призвать в свидетели — вот что такое надежда. И она наконец согласилась поужинать так, как хотела Франсуаза: суп, рыба, пирожное и бокал муската, который так ценил бедный мсье.

Нотариус приехал в девять, и Леон принес в гостиную бутылку «гран-марнье» и два бокала. В виде исключения мадам согласилась в этот вечер выпить капельку ликера.

— Итак, — бросился в атаку Марузо, — вы мне сказали о вашем проекте усыновить кого-нибудь… и мы очень долго обсуждали это с Сюзанной.

— И что она об этом думает? — живо спросила Ирен.

— Она склонна вас одобрить. У вас больше не может быть детей, и раз вы подумываете о том, чтобы усыновить ребенка, вы, очевидно, не собираетесь больше выходить замуж. А вы молоды, и вполне естественно, что вы хотите создать что-то вроде новой семьи.

— Все обстоит именно так.

— Тогда, подав заявление с просьбой об усыновлении, вы теоретически имеете все шансы на удачный исход дела. Но я уточняю: теоретически. Потому что на практике все не так просто. Для выяснения мотивов вашей просьбы проводится целое дознание, очень тщательное и малоприятное.

— Но, — перебила его Ирен, — я вполне готова…

— Я понимаю. Но как человек, связанный с законом, я обязан осветить все стороны вопроса. Администрация пришлет к вам агента по социальным делам, и та будет допрашивать вас, как полицейский. Она захочет выяснить, не пытаетесь ли вы из эгоистических соображений заменить этим ребенком того, которого потеряли.

— Альбер, вы же меня знаете!

— Я-то да. А комиссия по социальному обеспечению нет. Они безжалостно отказывают, и это можно понять, всем женщинам, у которых мотивы не совсем альтруистические… И я, на этот раз как ваш друг тоже вас спрашиваю: ваши намерения совершенно чисты? Может, бессознательно, они возникли из-за некоторых угрызений совести, ведь Патрис был не совсем тем ребенком, которого вы хотели бы иметь, разве нет? Сам я уверен, что вы избавились от этого чувства вины. Но предупреждаю вас, они будут все вынюхивать, они хотят быть спокойными. А женщина, которая пережила киднеппинг со смертельным исходом, неизбежно остается травмированной. Вот что они подумают.

Ирен пожала плечами.

— Ладно, — сказала она. — Будем разговаривать с ними. Это меня не волнует. Я хочу, чтобы вы объяснили мне, в чем именно состоит процедура.

— Существует несколько брошюрок по этому вопросу. Я вам одну пришлю. Но в общих чертах дело обстоит так. — Он слегка пригубил ликера. — Прошу прощения, что изображаю профессора, — снова заговорил он. — Придется вам потерпеть. Есть два вида усыновления, простое и полное. При простом усыновлении ребенок сохраняет связи со своей семьей.

— Но… главным образом он ведь будет связан со мной, я полагаю.

— Разумеется. Но только с вами. А с вашими родственниками нет.

— Ну, хорошо, это мне вполне подходит.

— Подождите. Простое усыновление разрешается только в том случае, если ребенок совершеннолетний или слишком большой, чтобы его можно было полностью усыновить. Я думаю, что это не то, что вам нужно. Вы же хотите, чтобы ребенок был только ваш.

— Конечно.

— Тогда будем говорить о полном усыновлении, которое возможно, только если ребенку меньше пятнадцати лет… Видите, какой широкий простор… Так что безо всяких проблем вы можете усыновить совсем маленького ребенка, а можете и подростка. И тогда вы полностью становитесь его матерью. Приемный ребенок — ваш законный ребенок, и это означает, что все существовавшие связи с семьей по рождению разорваны окончательно. Никто не может отнять его у вас. Как только объявлено полное усыновление, все кончено. Обратно пути нет.

Ирен задумалась, пытаясь представить себе, какой именно путь подходит ей, ибо возникший в горячке замысел еще не вполне был ей ясен.

— Знаете, — сказала она, — есть кое-что, чего я никак не могу усвоить. А где же берут этих детей ну, которых усыновляют? В комиссии по социальным делам?

— В основном это дети, находящиеся на государственном обеспечении, — терпеливо отвечал нотариус. — Они подчиняются службе социальной помощи детям. Есть еще дети, признанные судом «подкидышами».

— А… с семьей никак нельзя договориться?

— Закон предусматривает и такой случай. Если родители по рождению, а в случае их отсутствия семейный совет, согласны на усыновление, никаких сложностей нет. Но я думаю, что это бывает очень редко. Усыновление — это нотариально заверенный акт, разумеется. Либо в судебной инстанции, либо…

Ирен заткнула уши.

— Остановитесь! — закричала она. — Не усложняйте. И так все тяжело.

— И это далеко не все ваши мучения, бедная моя Ирен. Прежде всего вы должны отправиться в службу социальной помощи детям и письменно сформулировать свое прошение об усыновлении ребенка. Но не бойтесь. Я буду рядом и помогу вам. А потом будет дознание, о котором я вам уже говорил, обязательное посещение врача, беседа с психиатром, разнообразные вопросники, и, кроме того, вы должны будете заполнить целое досье… Настоящая полоса препятствий; покоя вам не будет.

— Но почему все это так?

— Потому что, хотя детей, которых нужно пристроить, и много, просьб об усыновлении куда больше. И власти хотят действовать наверняка.

— Мне кажется, что я предоставляю все гарантии.

Нотариус улыбнулся и похлопал Ирен по плечу.

— В этом никто не сомневается. И если вы не откажетесь от своего намерения, я свяжусь с компетентными органами. Но вы, кажется, разочарованы?

— Нет, нет, — быстро сказала Ирен. — Меня вот что тревожит, если я правильно вас поняла, в службе социального обеспечения они сами указывают, какого ребенка мне усыновлять.

Нотариус допил свой бокал и стал медленно вращать его перед собой, будто спрашивая ответа у волшебного кристалла.

— Вы, конечно, отдаете себе отчет, дорогая моя, — сказал он наконец, — что рынка детей не существует. Если бы приемные родители могли наводить справки, выбирать того или другого ребенка, все это быстро стало бы гнусностью. Но несмотря на все, вам никто не мешает высказать пожелание во время дознания, кого именно вы хотите взять, мальчика или девочку, при условии, что вы четко изложите свои мотивы.

— Но вот, — настаивала Ирен, — если взять случай, когда человек уже знает ребенка… Я не о себе говорю. Я просто пытаюсь предусмотреть все варианты.

— Тут, — сказал нотариус, — я вас не понимаю. Хотя нет… Ну, может быть… Конечно, есть особые случаи. Представим себе, например… Не важно, что я буду говорить… Представим себе, что ваша служанка Амалия скончалась. Вы ее сына хорошо знаете, тем более что он был вскормлен вместе с вашим. Вне всякого сомнения, вы могли бы его усыновить. Но вы же согласитесь со мной, что это — случай из ряда вон выходящий. А впрочем, может, все было бы и не так легко, как кажется. Если хотите знать мое мнение, брать приемного ребенка — это лотерея. Так что взвесьте как следует все «за» и все «против». Ну а я по мере возможностей постараюсь устранить возможные трудности.

— Спасибо, Альбер… Правда, спасибо. Я буду думать. Еще один вопрос. Если я все даже и затею, меня ведь это ни к чему не обязывает?

— То есть как?

— Я хочу сказать, что я по ходу дела в любой момент могу отказаться. Раз эта процедура так долго тянется, даже если я подам прошение на следующей неделе, у меня будут еще недели и недели, чтобы испытать себя, оценить, если хотите, свои силы.

— Отлично. Завтра я пришлю вам брошюру. У вас таким образом еще будет время толком поразмыслить. На этом, если позволите, я вас покину. У меня сегодня был очень трудный день, и потом я хочу посмотреть по телевизору «Поезд даст три гудка». Обожаю вестерны, дорогая Ирен, вы же знаете. У всех свои слабости.

После его отъезда Ирен обошла сад, сорвала несколько цветков и, нюхая розу, медленно вернулась в дом. Марузо очень ясно расставил все по местам. Либо Амалия соглашается разлучиться с Жулиу, а она, разумеется, откажется это сделать, либо она должна исчезнуть. А со всем остальным — с юридической дребеденью — Альбер справится.

«Знать бы, — думала Ирен, — способна ли я… Речь идет о счастье Джулито, и прежде всего о нем. Если я оставлю его матери, чем он станет? В свой черед конюхом? Он, такой умный. А я могу дать ему блестяще положение. Не она ему нужна. А я».

Она улеглась, но как ни накачивалась снотворными, уснуть не могла. Уже принятое решение она без конца пересматривала и снова приходила к нему. Время от времени она вставала, шла к двери в детскую и слушала, как спит ребенок. Еще дальше слышно было сонное дыхание Амалии. Она возвращалась к себе, бросалась в кресло. Как же сделать, чтобы не осталось никаких следов? Чтобы все было благопристойно? Она давала волю своему воображению, грезила наяву, бредила, резко опоминалась. «Я никогда не смогу поднять на нее руку. Это не в моем стиле». И однако в тот же миг она понимала, что, может, это и не очень трудно. Когда-то она читала…

С босыми ногами она спустилась в гостиную, стала рыться в книжном шкафу.

«Тереза Дескейру». Она улеглась на диване и начала читать. Шли часы. Ей было холодновато, но она почти ничего не чувствовала. Когда она дочитала роман, глаза ее были полны слез. Она дала им волю. Плакала она не над Терезой Дескейру, а над самой собой.

Мышьяк был у нее под рукой. Небольшой запас его всегда хранился в помещении для седел, у конюшен. Поскольку фураж привлекал мышей и полевок, Жандро время от времени посыпал дорожки, по которым бегали грызуны беловатым порошком. Когда эти зверушки умывали свои лапки, они слизывали яд и умирали. Впрочем, мышьяк ли это? Ирен не могла вспомнить сейчас, что говорил Жандро, но он точно сказал, что яд этот не имеет никакого вкуса.

В субботу после обеда Жандро не работал. Она прошлась возле конюшен, погладила, проходя мимо боксов, одну-другую лошадку, дружески протягивавшую ей свою морду, и зашла в помещение для седел. Мышьяк, конечно, был на месте. Две красные коробочки на полке. Одна из них — початая. Ирен принесла с собой кофейную ложечку и флакон из-под таблеток. Наполнила его порошком. Жандро не из тех людей, которые могут подумать: «Смотри-ка, а тут его стало меньше». И еще: обычно ему всегда некогда.

Дрожа от нервного возбуждения, Ирен вернулась к себе, омертвелая от страха и в то же время гордая оттого, что она так решительна и так прекрасно владеет собой. Она спрятала флакон в глубине шкафа, за бельем, закрыла шкаф на ключ и выпила большой стакан воды. Уж теперь все будет так, как хочет она. Времени у нее — масса. Днем она получила брошюру, обещанную нотариусом, и решила не идти в беседку к Амалии. Раз Джулито теперь — ее, ну, почти, чувства она может приберечь на будущее. Главное было — до мелочей рассчитать все свои действия. Для начала ей предстояло выбрать: что лучше, идти в службу социальной помощи детям или послать туда письменное прошение. Она побаивалась разговора с глазу на глаз, не вполне была уверена в своих словах, в лице, в своем поведении, тогда как письмо — это диалог, который можно вести по своему усмотрению.

После ужина она села за стол в кабинете, положив перед собой раскрытую книжечку. Фамилия, имя, возраст, профессия, гражданство, адрес… Все это писалось само собой. Крупные, слегка наклонные буквы ложились на веленевую бумагу, украшенную в левом углу короной. Семейное положение: это легко, надо только без лишних слов обрисовать двойную трагедию. В брошюре рекомендовалось излагать все, насколько возможно, просто и ясно. Оставался последний пункт. Объяснить глубинные причины своего намерения взять приемного ребенка. Глубинные причины? Как бы их обрисовать? Она же не может признаться, что сердце ее открыто только для Джулито. Остальные дети ей совершенно безразличны. А почему же Джулито нет? Но ведь человек, который будет читать ее письмо, вовсе не ждет, что в нем окажется что-нибудь, кроме самых, в общем-то обычных, резонов: желание составить счастье ребенка, соединить два одиночества. Вот эту тему и надо развить, избегая всяких пылких интонаций. Она ограничится тем что изложит свои добрые, альтруистические намерения, выкажет скромное великодушие и горячую, но сдержанную преданность. Никаких сложностей. Она вполне владеет пером, чтобы найти верный тон, а уж врать ей никакого труда не составит.

Она писала, зачеркивала, начинала снова и получала удовольствие оттого, что целый час изображает человека, который настойчиво домогается ребенка, в то время как наверху спит маленький мальчик, уже принадлежащий ей. Она тщательно выписала адрес: Генеральная дирекция медико-санитарной и социальной помощи детям. Отдел социальной помощи, и так далее.

Все это было слишком напыщенно и торжественно. Те, кто под сенью префектурной администрации заседают, решают и разрешают… она прекрасно всех их знает, встречалась с ними на коктейлях, ленчах, балах и на охоте… Ей нечего их особенно опасаться. Они сделают вид, что разбирают ее просьбу со всей беспристрастностью, но в кулуарах друзья, конечно, уж постараются. Альбер уже сейчас прикладывал какие-то усилия. Она наверняка выиграет это дело, и быстрее, чем любая другая женщина. А вот Амалия…

Ирен принялась строить планы. После обеда она шла к Амалии, гулявшей в саду. Джулито, возившийся в траве на четвереньках, тут же полз к ней. Она брала его к себе на колени и всякий раз, ощущая его маленькое тельце так близко, загоралась решимостью. Она смотрела на Амалию, сидевшую за шитьем, и не понимала, как бы это устроить. Подмешать яд в еду было невозможно. Она ела в буфетной, вместе с Мофранами.

— А что вам сейчас дает доктор Тейсер, Амалия?

— Да! Все то же самое. Что-то похожее на штукатурку и еще таблетки, которые надо принимать за едой.

— И боли это успокаивает?

— Нет, не очень-то.

— Но вы точно следуете его инструкциям?

— По-разному получается. Не в наших привычках это было у нас там, на родине, за собой следить, а ведь как хорошо себя чувствовали.

— Вы не благоразумны, Амалия, знаете ли. Язва — это очень серьезно.

— Не люблю я собой все время заниматься.

— А все-таки, если понадобится операция?

— Мадам хочет сказать, что меня разрежут. Нет. Это я скажу нет. Оно и так само прекрасно пройдет.

— А если я возьмусь вам помочь? Если сама буду приносить вам лекарства? Потому что сложно именно это. Я сама такая же. Мне лень за собой ухаживать. К счастью, меня заставлял все делать бедный мсье. Ну а сейчас я могу, в свой черед, говорить вам: «Пора, Амалия». Давайте-ка… разберемся… Эту известку вы когда должны принимать?

— Утром, натощак… Потом в полдень и на ночь.

— Это все не так уж и трудно.

— Да, но нужно все перемешивать. Это бесконечно, и мне очень противно.

— Видали, какая! Ну ладно, я буду размешивать. Нельзя же так мучиться. Вы похудели. Осунулись.

— Да, правда, я не слишком твердо стою на ногах.

— Амалия, милая, когда вы чувствуете, что устали, предупреждайте Франсуазу и ложитесь отдыхать.

Ирен вовсе не хотела, чтобы она страдала, она просто хотела, чтобы ее не было, чтобы она тихо исчезла. Вот почему, прежде чем сделать первый шаг, она колебалась еще несколько дней. Может, у нее не хватит сил продолжить это дело, если Амалии будет очень плохо. Она кончиком языка попробовала яд, капельку, чтобы знать, какой он. Немного пощипывало язык, самую малость, похоже было на сильно разбавленный лимонный сок. И вовсе не неприятно. Оставалось подобрать нужную дозу. Слишком большая вызовет сильную реакцию, слишком малая со временем выработает что-то вроде иммунитета. И еще: средство, предназначенное для мышей, подействует ли оно на человека?

Ирен рискнула. В маленькую коробочку из-под пилюль, украшенную сердечком, она насыпала пол кофейной ложечки порошка и пошла в семь часов будить Амалию. На столике возле кровати стояла бутылка минеральной воды и стакан, рядом лежали пакетики с лекарством. Пока Амалия приходила в себя, Ирен смешивала порошки и взбалтывала питье.

— Давайте-ка… Выпейте… Залпом… Пробовать тут нечего. Надо глотать.

Ноги у нее дрожали, но голос оставался твердым.

— А теперь полежите немного, чтобы лучше подействовало.

В полдень она пришла в буфетную и заставила Амалию выпить лекарство при ней. Вечером, в половине десятого, зайдя к Амалии, она убедилась, что та уже легла, и посмотрела, как безропотно она опустошила свой стакан. Пол-ложечки яда на двадцать четыре часа — это явно мало. Если ничего не произойдет, надо будет попробовать ложечку, и предпочтительно натощак, потому что ей казалось, что ночью таинственная работа органов идет куда активнее. Проходя через детскую, она погладила под простыней нежные ручки Джулито. «Это для тебя, мой дорогой», — прошептала она.

Перед сном она перечитала некоторые параграфы брошюрки: «Если родители умерли (Это именно тот случай. Тут все ясно.), семейный совет должен прислушаться к мнению того человека, который занимается ребенком во время процедуры усыновления». Тот человек — это, само собой, — я. Но ведь никакого семейного совета быть не может, Амалия даже не знает, живы ли ее братья. И что тогда? Должно быть, обходятся без семейного совета, потому что закон имеет разъяснение: «Вовсе не обязательно, чтобы семейный совет сам выбирал усыновляющего. Этот выбор может быть оставлен за компетентной комиссией по усыновлению».

Ирен бесплодно терзалась: станут ли совать нос во все ее дела? Придется ли ей сражаться с какой-то администрацией? Конечно, она очень доверяла своему нотариусу. Но хотела-то она, и это было так просто и так естественно, чтобы Джулито немедленно принадлежал ей без всяких бумажек и дерганья. Она же не какой-то «усыновляющий». Нет! Она, наоборот, идеальная мать, богатая, независимая, молодая, образованная, и к тому же она без ума от этого маленького существа, которое дает ей все, чего она была лишена и о чем не хотела знать. К несчастью, невозможно же сказать Альберу: «Устройте как хотите, чтобы мне отдали Жулиу». А если ей укажут на другого ребенка!.. В конце концов она провалилась в сон и во сне плакала.

Быстро выяснилось, что пол кофейной ложечки недостаточно. Никакого беспокойства Амалия не выказывала. Она страдала от своей язвы, но страдала как обычно. Ирен увеличила дозу. Она начинала терять терпение. Погода испортилась. Первые осенние дожди уже бушевали в парке, и о том, чтобы выйти гулять, не могло быть и речи, она почти не видела малыша, сидевшего с матерью в ее комнате. Просьба об усыновлении отправлена была уже довольно давно. Один день был похож на другой. Шло какое-то медленное погружение в беспросветную серость. Напрасно друзья звонили Ирен, она отказывалась от всех приглашений. Две матери, как две волчицы, кружили возле колыбели.

— Мадам слишком добра, — говорила Амалия, глотая питье.

А Ирен думала: «Ну хоть бы что-нибудь у нее проявилось! В лице бы что-нибудь дрогнуло! Я бы знала наконец, к чему я иду!» Каждое утро она осматривала служанку, как внимательный врач. Вокруг глаз у Амалии были лиловые синяки. На щеки тоже легли тени. Может, это самый лучший способ, медленное истощение, съедение изнутри? А сколько времени можно на это положить? Болезни, может, месяцы потребуются на полную победу. А вдруг просьбу об усыновлении удовлетворят? Ирен хваталась за грудь. Что, если в один прекрасный день ей предложат ребенка? Виски ее от беспокойства покрывались потом. Она без сил опускалась в ближайшее кресло. То она вдруг хотела остановить время, то мечтала, чтобы оно мчалось быстрее. Нельзя же сказать Альберу: «Не прикладывайте усилий, чтобы сделать мне приятное. На самом деле никакой спешки нет». Но так же точно нельзя и спровоцировать смертельный приступ, немедленно удвоив или утроив дозу. Как Шарль Тейсер ни бесхитростен, он сразу же заподозрит неладное и откажется выдать справку для погребения. «Кончится тем, — думала Ирен, — что заболею я». Тревога больше не оставляла ее, она сидела в ней, как заноза. Ирен стала пользоваться ложечкой чуть побольше и выжидать. Наконец то, чего она так ждала, произошло.

Утром у Амалии началась рвота, и Франсуаза кинулась звонить врачу. Он ответил, что приедет через полчаса. Амалия была мертвенно-бледна. Она тихо стонала, жаловалась на желудок, говорила, что ей холодно, и Ирен смотрела на нее с жалостью, смешанной с ужасом. Она была не в состоянии прийти ей на помощь, и это Франсуаза решила дать ей грелку и заварить ромашку, «чтобы промыть нутро». Но первый же глоток отвара вызвал новые приступы рвоты. Еле дыша, потеряв все силы, Амалия прошептала:

— Унесите Жулиу. Пусть он меня не слышит.

С помощью Франсуазы Ирен отнесла кроватку в свою комнату. По дороге Франсуаза извинялась:

— И что мы вчера вечером ели? Овощной супчик, омлет, сыр… Ведь все это не могло у нее такого вызвать. Я бы не хотела, чтобы мадам подумала…

— Идите откройте, — прервала ее Ирен. — Я слышу, машина приехала.

Она встретила врача на площадке лестницы.

— Давно у нее приступов не было, — сказал Шарль. — Но небольшая вспышка меня не удивляет.

Он сел на краю кровати, взял Амалию за руку.

— Кровью ее не рвало? — спросил он.

— Нет.

— Посмотрим, какое у нее давление.

Закрепляя манжету на руке больной, он спросил:

— А температура какая?

— Мы не подумали, что ее надо измерить, — сказала Ирен. — Мы что-то растерялись.

Пока из манжеты со свистом выходил воздух, все молчали.

— Сто… на шестьдесят, — констатировал доктор. — Не очень блестяще, конечно… Дайте ей термометр.

Они отошли к окну.

— Она все делает, что надо? — спросил он.

— Я сама даю ей порошки, — ответила Ирен. — Так я хоть уверена, что самое необходимое она принимает. А другие лекарства ей дает Франсуаза.

— Да, — сказала Франсуаза, — я заставляю ее их принимать. Если бы мы не следили, она бы забывала.

Врач снова подошел к кровати, взял термометр и посмотрел его на свет.

— 36,3… Мне это не очень нравится.

Он отбросил одеяло и принялся ощупывать живот пациентки.

— Скажете, когда вам будет больно… Здесь?.. И тут?..

Амалия легонько вскрикнула.

— Именно здесь, ведь верно… Или чуть-чуть выше?

— Перестаньте, — простонала Амалия.

Доктор выпрямился.

— Тревожиться особенно нечего. Это язва опять взялась за свое. Ну-ка, Амалия. Не волнуйтесь. Мы вас от этого избавим. До завтра — диета. А потом, потихонечку, легкое что-нибудь, но питательное.

Он дружески потрепал ее по плечу, и Ирен проводила его в кабинет. Он начал выписывать рецепты.

— Эти язвенные дела, — бормотал он, пока писал, — нечто бесконечное. К тому же надо признать, что и больная у нас не легкая. Она из тех людей, которые пускают все на самотек, фаталистка. Эти крепкие бабенки очень часто опадают, как омлет. А ведь с такой язвой, как у нее, достаточно только взять себя в руки, и с ней, черт побери, можно справиться.

Он протянул Ирен листочек.

— А вы, дорогая моя, вы-то как?.. Вот кто, по крайней мере, держится мужественно. После того, что вы перенесли, теперь еще превратиться в сиделку! Но не переусердствуйте. А то в один прекрасный день сами свалитесь. Через два-три дня я заеду. Она меня, собственно, не очень тревожит, но все-таки кое-что меня беспокоит.

Он первым вышел в вестибюль.

— Приходите к нам хоть изредка, — сказал он. — Ваша просьба об усыновлении ребенка всех дам знаете, как заинтересовала! Все желают вам красивого малыша. Вы это заслужили.

Ирен долго стояла на крыльце. Над лужайками повис туман. Вот и осень, цвета печали. Сколько же еще дней осталось до развязки? С течением времени Шарль, пожалуй, докопается до истины. Может, он уже вертится где-то возле.

Она вернулась в дом. Отступать было слишком поздно. И потом, даже если Шарль уже говорил себе: «Все это странным образом похоже на отравление», он откажется от этой мысли, потому что в замке нет человека, который был бы заинтересован в смерти Амалии. Эта версия не выдерживала никакой критики. Мофраны были вне всяких подозрений. Она сама, старая их приятельница… несчастная, потерявшая своих самых дорогих… Нет… она была безупречна. Шарль смирится с тем, что ему ничего не понятно. И даже нечего бояться, что он захочет посоветоваться с каким-нибудь собратом по профессии. Во-первых, он побоится, что решат, что он уже слишком стар и ему пора на пенсию, и еще потому, что подумает: «Нечего мне организовывать консультацию. Это — дело Ирен». Когда она поднялась наверх, Амалия уже спала.

— Рецепты в кабинете, — сказала Ирен Франсуазе. — Пошлите Жюссома в Шато-Гонтье.

Она бесшумно прошла в детскую и занялась туалетом ребенка. Вознаграждение! Мгновение счастья! Нежное шушуканье и приглушенные поцелуи.

— Ш-ш-ш! Мой Джулито. Не разбуди ее.

Он стоял у ее коленей, перетаптывался с ноги на ногу и пытался сделать самостоятельно хоть один шаг, но тут же плюхался задом.

— Ах ты, толстый увалень! Я в твоем возрасте уже повсюду бегала. Ты меня не знал маленькой. Я была прелестна, знаешь ли. Не такой пузанчик, как ты. И не ворчи, пожалуйста. Сейчас будет тебе твоя кашка.

Об Амалии она больше не думала. С ребенком на шее она спустилась в буфетную.

— Оставьте, Франсуаза. Я сама им займусь.

Все было радостью, но все где-то глухо отдавалось болью: салфетка, повязанная вокруг шейки, каша, которую надо было попробовать… «Да, да, обжора, это для тебя!» Широко открытый, как у гусенка, рот, ручки, норовящие схватить чашку. «Если ты не перестанешь, я рассержусь». При Франсуазе она не осмеливалась сказать вслух слово: мама. Она бормотала его себе под нос.

А Франсуаза, оставаясь наедине с мужем, говорила: «Бедная мадам. Мне больно слушать ее…»

Когда настал вечер, Ирен тщательно отмерила дозу яда. Пол-ложечки и еще чуть-чуть. Как раз, кажется, чтобы не вызвать рвоты, но вполне достаточно, чтобы кислота продолжила свою разрушительную работу. Она представляла себе слизистую оболочку как некую губчатую массу, медленно поддающуюся разъеданию. Но вот однажды в ней неизбежно должна образоваться дыра, и это будет смерть.

…Наступила зима. Амалия угасала, но это было так незаметно, что нужен был зоркий глаз Ирен, чтобы видеть, как прогрессирует болезнь. Руки Амалии похудели. Шея потеряла округлость, и под кожей стало видно каждое усилие мускулов и сухожилий. А главное, глаза у нее теперь были совсем другие. Они утратили свой яркий блеск: взгляд потускнел. Как доктор ни пытался связать вместе все симптомы: легкая перемежающаяся диарея, головные боли, спазмы, рвоты, он не был уверен в диагнозе, потому что признаки эти проявлялись достаточно слабо и наводили на мысль, что это все же не болезнь, а тяжелое психосоматическое расстройство.

— Если бы слово не вышло из моды, — ворчал он, — я бы сказал, что мы имеем дело с истерией. Конечно, язва существует. Ее нетрудно прощупать. Но есть что-то еще. Я бы предпочел положить ее на полное обследование.

Амалия категорически отказалась лечь в клинику. Она плакала, клялась, что ей уже лучше. Она не хотела разлучаться со своим маленьким Жулиу.

— Я и сейчас почти ничего не делаю как мать, — сказала она.

Ирен показалось, что в голосе служанки прозвучал упрек, и она чуть не закричала: «Я для вашего сына делаю все, что могу». Чуть позже она призвала в свидетели Шарля: «Видите, какая она, — злобно сказала Ирен. — Все, что делаешь для Жулиу, тебе еще как бы в упрек ставится».

Когда подошел вечер, она заметила, что флакон почти пуст. Забыла пойти к конюшням и запастись. И потому утром она пошла туда, но ее заметил Жандро.

— А, мадам! Я как раз хотел вас позвать… Тут надо решить вопрос с фуражом.

Ей было наплевать, но она выслушала Жандро и была вынуждена вернуться, не имея возможности подойти к помещению для седел.

Амалия спала спокойно, и за долгое время впервые явила Ирен отдохнувшее лицо. Значит, как только яд приостанавливал свое действие, у больной немного восстанавливались силы. Необходимо было во что бы то ни стало возобновить «лечение». Подобные слова мелькали у Ирен в голове, а она даже не сознавала их жестокости. Жандро на месте не было, а работники не обратили на нее никакого внимания. Она наполнила порошком свой флакон. На этом можно продержаться три месяца. Но Амалия столько не протянет. Если только…

Ирен задумалась. Через три месяца будет май, хорошая погода, и Амалии вполне может стать лучше. Пожалуй, неплохо бы увеличивать время от времени дозу, через неравные промежутки, чтобы вызвать приступы, нерегулярность которых загонит доктора в тупик. В тот же вечер она приготовила смесь, рассчитанную, на ее взгляд, очень точно.

Ночью случился приступ. Две или три небольшие рвоты, а потом — страшная слабость. Тейсер, за которым послали на рассвете, быстро сделал все необходимое, чтобы поднять давление, и долгие минуты выслушивал Амалию. Затем он отвел Ирен в сторону.

— Я не опасался за ее сердце, — шепотом сказал он. — А между тем именно оно сыграло с нами злую шутку. Мы должны действовать в этой области. Язва, конечно, язвой, я ее из виду не упускаю. Но всему свое время. Прежде всего мы займемся сердцем. После обеда я пришлю за ней санитарную машину, и мы сделаем ей в Лавале кардиограмму.

— Это так неотложно?

— Как знать? Я могу только сказать, что она начинает меня тревожить всерьез.

«Если бы это могло быть правдой! — подумала Ирен. — Если бы эта несчастная могла вот так отойти, враз, в одночасье потеряв сознание. Вот было бы облегчение. Хватит с меня смотреть, как она мучается!»

Она с нетерпением ждала результатов обследования. Врач рассказал ей о них по телефону. Да, у Амалии с сердцем что-то не в порядке, и довольно давно. Она и не догадывается, а у нее, возможно, инфаркт. Во всем этом еще надо разобраться. А пока больной нужен полный покой. Шезлонг. И никаких усилий. «Завтра, — добавил под конец Тейсер, — я вам все объясню».

Ирен получила ребенка целиком в свое распоряжение. Старая Франсуаза научила ее вязать, и она первым делом взялась за шерстяные носочки. Это было восхитительное развлечение, настоящее развлечение для мам, и ребенок жил своей маленькой, но шумной жизнью возле ее кресла на ковре. «А ну-ка, покажи свои ножки. Я опять что-то напутала в своих петлях». Амалия дремала неподалеку. Но вот уже некоторое время ей было ни до чего. Она так побледнела, что временами казалось, будто кожа у нее голубого оттенка. Ирен больше не решалась заговаривать с ней. Они едва обменивались несколькими словами. «Вам ничего не нужно?» или «Вам пора принимать ваши капли». Амалия молчала, когда по вечерам она протягивала ей полный стакан отравленного питья.

Дни стали длиннее. Джулито уже ходил, хватаясь за что попало. Ирен купила ему брючки с разноцветными подтяжками и не могла удержаться от смеха, глядя, как идет к ней этот крохотный мужчина, покачиваясь, крича от радости и чуть не падая с ног. Она примеряла ему новую кофточку, когда Жюссом принес ей письмо из префектуры. Сердце у нее сжалось. Ответ!

— Джулито, ты слышишь, милый?.. Получается.

Она жадно поцеловала малыша, перечитала письмо. Ну, конечно, все еще было впереди. Но первый шаг уже сделан.

В вопроснике ничего сложного не было. Все та же песня: фамилия, имя, адрес и телефон, дата и место рождения, все тому подобное. А, вот кое-что новое: «Во что оценивается ваше движимое и недвижимое имущество… У вас собственный дом или вы снимаете жилье?.. Вы — домохозяйка?.. Живы ли ваша мать и ваш отец?.. Есть ли у вас братья и сестры?..» А потом шли самые интересные вопросы: «Пол и возраст желаемого ребенка?.. Укажите, пожалуйста, чем вы при этом руководствуетесь… Когда вы задумали усыновить ребенка и почему?»

— Когда, мой Джулито?.. Ты-то знаешь, а? Я не могу им сказать, что любовь с первого взгляда между женщиной и ребенком тоже существует. И даже это и есть единственная, настоящая и самая сильная любовь. Мы им ответим вместе.

Почти того не желая, Ирен удвоила дозу. Амалия незаметно умерла на рассвете, в полном одиночестве. Шарль примчался, осмотрел труп и бессильно пожал плечами.

— Сердце подвело, — сказал он. — Вы были здесь, когда случился приступ?

— Нет, я еще спала.

— И она не позвала?

— Нет.

— Странно… Конечно, то, что я вам скажу, — нелепо. Но у меня такое впечатление, что она дала себе умереть, что она не сопротивлялась… ну, поймите меня… А! Впрочем, не важно. Вы, бедная моя, сражались за двоих. Но теперь… конец! Отдых! Отдых! И еще раз отдых! Не хватает еще, чтобы и вы слегли. Самоотречение — это прекрасно. Но всему есть предел.

…И начался страх.

Каждый вечер Ирен укладывала ребенка с собой в кровать и запиралась с ним на ключ. В темноте она вслушивалась в его легкое дыхание. Иногда находила его сжатый кулачок. За стенами комнаты — пустынный дом. Мофраны живут так далеко от нее! Кто помешает тени, как это было когда-то, бродить в ночи по коридорам, выискивая спящего ребенка? В конце концов она засыпала, и ей снилось, что Амалия все еще жива и приходит за своим сыном. Она сильно вздрагивала, кричала: «Нет!» — таким странным голосом, что, открывая глаза, не знала, говорила ли она сама во сне или кто-то спрятался у нее в комнате. Сердце успокаивалось долго. Углом простыни она отирала с лица пот. Это был всего лишь кошмар. Амалия уже больше ничего не могла сделать. Она покоилась рядом со своим мужем на кладбище в Шато-Гонтье, и каждое воскресенье Ирен возлагала цветы у склепа Клери де Бельфонов и на могиле служанки. Она молилась. И просила: «Не надо отнимать его у меня. Кроме него, у меня в целом свете никого больше нет».

Это в ней говорил тихий отголосок детских суеверий. И все же, не произнеси она этих слов, целые дни она бы жила в тревоге. Она приносила букет сирени на могилу. Амалия любила сирень. Почему не доставить ей это удовольствие? Джулито, которого она оставляла Франсуазе, ждал ее в машине. Потом, когда она сможет привести его за руку, она подведет его к могиле. И скажет ему: «Там лежит тетя. Она тебя очень любила».

Прежде всего она хотела быть справедливой. После этих посещений кладбища она проводила воскресный день очень спокойно, слушала пластинки, присматривала за Джулито, который все пытался дотянуться до аквариума. «Не трогать. Мама не разрешает». Она брала ребенка на руки, подходила с ним к рыбкам. «Посмотри вот на эту, большую, какая она красивая». Малыш водил пальцем по стеклу, палец загибался крючком, мальчик пытался поймать неуловимую штучку, а Ирен хохотала, кружилась, будто в вальсе, и приговаривала: «Какой ты смешной, мой малыш». Но ночью призраки возвращались. Уложив Джулито, она спускалась в гостиную выкурить сигарету. Она закурила после смерти Амалии и пыталась думать как попало, вразброд, почти мечтая. Со стороны семейства Перейра никаких признаков жизни никто не подает. Нотариус предпринял какие-то шаги, но тщетно.

— Знаете, что было бы самым разумным, — сказал он ей по телефону, — вы хотите взять ребенка. А Жулиу — сирота. Почему бы вам не усыновить его?

Она вспоминала, что именно ответила ему, изображая изумление.

— Вы так полагаете?

— Разумеется. С тех пор как вы занимаетесь им, он уже наполовину ваш приемный ребенок… Он соответствует всем вашим пожеланиям… Если, конечно, вас что-нибудь в нем не смущает.

— Нет. Вовсе нет. Я даже очень привязалась к нему.

— Ну, вот видите.

— Да, но у опекунского совета может быть другое мнение.

— В любом случае состояние этого ребенка должно быть урегулировано. Если позволите, я схожу к Массулье. Он был министром. Должно же это хоть на что-нибудь пригодиться. У этого типа колоссальные связи, а я ему оказал одну услугу… Да, я прекрасно знаю. Инстанции сдвинуть с места очень трудно. Но тут ведь случай в некотором роде исключительный.

Вся дрожа от радости, она поблагодарила его. И теперь ждала. Думала о вещах, весьма неопределенных. Этот малыш, позже… Она вполне представляла его себе выпускником политехнической школы… Но если ему придется жить за границей? Инженеры… Поговаривали, что заводы будут строиться в Африке, в Южной Америке… Она почувствовала холод одиночества. И стала считать. Двадцать лет, двадцать пять… Джулито двадцать пять лет… Целый капитал дней, который можно тратить возле него. А потом? Но никакого потом не будет… Она обещала себе, что сумеет вовремя умереть.

Иногда она засыпала в углу дивана, и горящий пепел сыпался ей на руки; в оцепенении она вставала и шла укладываться возле ребенка. Зачем загадывать наперед? Он был здесь, разгоряченный сном, целиком принадлежащий ей. Наоборот, скоро она получит официальное письмо, в котором будет признана единственной настоящей матерью. И у нее будет право переименовать его… Джулито Клери… Джулито Патрис Клери де Бельфон… или Патрис Джулито… Господи Боже, сделай это скорее!

Но не письмо пришло ей, к ней пришла женщина. Молодая, и представилась:

— Мадлен Ларма. Я агент по делам социального обеспечения. Вы подали прошение об усыновлении, и я пришла поговорить с вами…

Сразу возникла безумная идея: «Ее прислала Амалия!» Ирен, заняв оборонительные позиции, стала очень любезной, провела посетительницу в гостиную.

— Если вам доверят ребенка, — заметила Мадлен Ларма, — я вижу, что здесь он несчастным не будет.

Ирен показалось, что в ее голосе были колючие интонации. Она едва не ответила: «Я не виновата в том, что богата», но с достоинством произнесла:

— Все, что здесь есть, будет принадлежать моему приемному сыну.

Мадлен Ларма удовлетворенно кивнула головой и заговорила вновь:

— Как вы понимаете, я не собираюсь устраивать вам допрос. Расскажите мне просто о себе, ничего не утаивая.

Ирен была готова. Она знала, что ей предстоит эта встреча, и ответ свой подготовила. Она начала:

— Я была счастливой маленькой девочкой…

Совершенно ни к чему говорить, что она ужасно боялась своего отца, что у нее никогда не было настоящих подруг и что доверяла она только лошадям.

— Но откуда у вас такая любовь к лошадям? — спросила женщина. Что-то ей было тут непонятно и казалось довольно странным. — Не было ли это у вас компенсацией какой-то неудовлетворенности?

«Она — идиотка, — подумала Ирен. — Напичкана психологией и не догадывается какая нежная и умная морда у лошади».

— У меня же все было, — сказала она. — Чем это я была не удовлетворена? Так мне продолжать?

— Прошу вас.

Стало быть, надо теперь коснуться брака. Ирен постаралась рассказать как можно короче. Союз в общем-то удачный… полное согласие во всем… Женщина была настороже. Она ведь здесь специально для того, чтобы уловить любую фальшивую нотку, и, продолжая говорить, Ирен думала: «Вы меня не поймаете. Не заставите признаться, что я испортила все… И прежде всего потому, что это не так».

Она рассказала о своей беременности, о трудном рождении Патриса.

— И из-за этого ребенка вы теперь бесплодны?

Это слово вызвало судорогу у Ирен, губы ее свело.

Она хотела возразить, но посетительница продолжала:

— Ведь это для того, чтобы доказать себе, что вы нормальная женщина, вы хотите усыновить ребенка, не так ли?

— А в чем тут меня можно было бы упрекнуть? — спросила Ирен сухо. — Но уверяю вас, мне ничего не надо себе доказывать.

— Простите меня, — сказала Мадлен Ларма. — Мы должны взвесить и рассмотреть все возможные мотивы. Эгоизм умеет прекрасно маскироваться.

— Желаю вам когда-нибудь стать матерью, — прошептала Ирен.

— Ваш будущий ребенок не должен страдать под грузом вашего прошлого, — настаивала молодая женщина. — Он должен быть счастлив.

— Он счастлив, — выкрикнула Ирен. — Я хотела сказать, будет счастлив.

— В настоящее время вы занимаетесь ребенком… малышом, мать которого умерла.

«Вот мы и добрались», — подумала Ирен.

— Могу ли я его увидеть?

— Ну, конечно, — сказала Ирен с горячностью, прозвучавшей несколько фальшиво. — Он же не в заточении. Сейчас он в саду, буквально по пятам ходит за моим садовником. Пойдемте.

Они вышли. Джулито крутился вокруг тачки, куда Жюссом кидал траву. Посетительница долго смотрела на него.

— Вы бы хотели оставить его? — спросила она. — В самом деле, это было бы проще всего. — Она повернулась к Ирен: — А, собственно, почему нет? Знаете, мы всегда пытаемся как-то все уладить. Ладно. Мне пора возвращаться, я многое должна успеть написать в своем отчете. Не сердитесь на меня за бестактность. Это моя работа.

Она приходила еще не один раз, ей показали все комнаты замка, конюшни, парк, она записала адреса друзей Ирен и посетила доктора Тейсера, чтобы из его уст услышать, как Ирен перенесла удар, когда стала жертвой киднеппинга.

— Все идет хорошо, — говорил по телефону нотариус. — Все эти вопросы — дело обычное. Не беспокойтесь. А когда пойдете к Кермински — это невропатолог, доверенное лицо администрации… выложите ему все, безо всяких колебаний, надо, чтобы у него осталось хорошее впечатление.

Несколько дней Ирен была спокойна. Время от времени она задавалась вопросом: «Что они хотят, чтобы я сказала им? Что все это значит? Эгоизм умеет прекрасно маскироваться. Будто я представляю угрозу для малыша». Но Джулито сворачивался клубочком у нее на руках, и она забывала обо всем. Он начинал говорить. Послушно повторял: «Ма… Ма…» и пытался произносить другие слова, какие-то свои, часто сердясь, что его не понимают. Она качала его на руках: «О-ля-ля… Не надо быть таким раздражительным… Слышишь: тик… так… Маленькая зверушка у меня на руке… Это для Джулито, если он будет послушным».

И вдруг он улыбался ей так широко, что пускал слюни, и она нежно целовала его веки; упивалась его черными глазами. Она чувствовала себя сильнее всех врагов, а она знала, что окружена врагами… Эта девица, Мадлен какая-то, этот Кермински… а за всеми ними не дремлет Амалия.

— Чего вы боитесь, — говорил ей нотариус. — Я хорошо его знаю, этого Кермински. Я ему о вас рассказывал. Он вас не съест. А потом ваше досье будет закрыто.

— Не люблю я, когда копаются в моей жизни.

— Но к чему в ней что-то выискивать? Речь идет о быстром осмотре, для проформы. Если вы хотите, я могу назначить с ним свидание.

Доктору Кермински было лет шестьдесят, за очками в тонкой оправе — острый взгляд, руки как у прелата, в общем, тип скользкий.

— Мсье Марузо ввел меня в курс дела. Но я знаю по прессе, жертвой какой трагедии вы стали в прошлом году. И если она, наложила на вас свой отпечаток, я должен буду, естественно, об этом сообщить.

Ирен с опаской наблюдала за ним.

— Дело в том, что кое-что меня настораживает, — снова заговорил он. — Ваша просьба об усыновлении так быстро последовала за трауром, словно вы хотели избавиться от прошлого, во всяком случае, от какого-то своего прошлого.

— Нет, нет, — сказала Ирен. — Уверяю вас.

— Поймите меня правильно, мадам, дорогая. Ребенок, о котором вы мечтаете, не должен быть зацепкой в жизни. Ваша поспешность нуждается в объяснении. Усыновление ребенка может быть для вас чем-то вроде лекарства, чтобы отторгнуть в забвение все, что вы испытали, потеряв мужа и сына.

— Нет, — твердо ответила Ирен.

— Но, — настаивал врач, — ваше прошлое, такое близкое и такое мучительное, разве не тревожит вас в форме кошмаров или коротких приступов депрессии?

— Никогда.

— А у вас были хорошие отношения с мужем? Я обязан задать вам этот вопрос, потому что очень часто случается, что просьба об усыновлении свидетельствует о неудовлетворенности морального или физического характера, а бывает и то и другое вместе.

— У меня был нормальный брак, — поспешно сказала Ирен. — Порой ссорились, но не более того.

— А с сыном никаких сложностей не было?

— Нет.

— Я знаю от своего друга Марузо, что вы не можете больше иметь детей. Это у вас бурной реакции не вызвало?

— Нет.

— А ребенок, которого вы потеряли, был именно тем ребенком, какого вы хотели иметь? Это очень важно. Если вам доверят ребенка, нельзя, чтобы вы каждую минуту сравнивали его с тем, который был у вас.

— В общем, — сказала Ирен, — вы все думаете, как бы защитить его от меня.

— Такова моя роль. А теперь поговорим о ребенке, о котором было сообщено агенту по делам социального обеспечения. Вы именно его хотели бы усыновить? Почему?

Ирен собрала все свои силы, крепко сжала сумку руками, чтобы они не дрожали.

— Потому что он молочный брат малыша, которого я потеряла, — прошептала она.

— А его мать согласна?

— Она умерла. Но я знаю, что она согласна.

Врач покачал головой и подумал с минуту.

— На этом, мадам, мы пока остановимся. Вы возбуждены, устали, и я вижу, что вопросы мои вас смущают. Поверьте, случай ваш особый, да, особый. Но что желает знать администрация? Что вы способны принести счастье сироте. Я в этом, со своей стороны, убежден. И дальше нам разбираться незачем. Так будет лучше. Можете успокоить Марузо.

Ирен пришлось зайти в кафе и выпить портвейна, чтобы вновь обрести хладнокровие. Последнее препятствие позади. О чем догадался этот врач? Но было ли ему, о чем догадываться? «Я такая же нормальная, как и любой другой человек, — думала она. — И ведь не потому, что…»

Поджидая Жюссома, который должен был отвезти ее обратно в Лa-Рошетт, она выкурила полпачки сигарет «Голуаз». Несколько часов она не могла справиться с бившей ее дрожью. Потом транквилизаторы победили эту нервную панику, и она вернулась к своей привычной жизни, старательно отделываясь от беспокойства, застоявшегося в ней, как дым от плохо погашенной сигареты.

Весна, не торопясь, близилась к концу. Личико Джулито уже теряло детскую округлость. Он изобрел свой странный язык, в нем мелькали знакомые всем слова, и благодаря им он, как мог, объяснялся с Мофранами и Жюссомами. «Какой же он смышленый, — говаривала Франсуаза. — Если бы его бедная мать могла его видеть!» И Ирен задумывалась, не настало ли ей время расстаться со своими слугами. Она мечтала обосноваться где-нибудь в другом месте, нанять новых слуг, которые будут держаться на почтительном расстоянии. Но пока вопрос об усыновлении не будет урегулирован, она прикована к Ла-Рошетт. И потом, цены на лошадей стали падать, и хоть Жандро блестяще знал свое дело, одновременно быть и в конторе, и на конюшне он не мог. Ирен старалась как могла, а ребенок все время вертелся возле. «Я вижу, у вас есть помощник», — шутил ветеринар, а порой и новые покупатели, приехавшие посмотреть жеребят, гладили малыша по щечке: «У вас прелестный ребенок, мадам». Она смаковала эти слова, как конфету, которая медленно тает. Но вечером она не могла утерпеть и опять звонила Альберу Марузо.

— Увы, бедный мой друг, — отвечал нотариус. — Массулье следит за тем, как продвигается дело, доверимся ему. Я ведь вас предупреждал, что это будет долго. Терпение. Все, что надо, сделано. Вы соответствуете всем требованиям. Я думаю, что, по всей вероятности, все будет хорошо. Поверьте, если отчет агента по социальному обеспечению — в вашу пользу и аттестация психиатра положительная — это победа.

— Но я хочу Жулиу. А не кого-нибудь другого.

— Ну что вы, Ирен, немного хладнокровия. Служба социальной помощи пока что, на сегодняшний день, его у вас оставила, не так ли? Не для того же, чтобы теперь отобрать. Будем логичны.

Мало успокоенная, Ирен шла в комнату к Джулито, где приходилось поднимать ноги, чтобы не раздавить какую-нибудь игрушку. Разболтанная малолитражка вышла из строя. Она купила «Рено-5» и стала возить ребенка в долгие поездки, чтобы потихоньку знакомить его с людьми. Она бывала с ним в гостях у друзей в Лавале. И как-то само собой выходило, что все говорили ей «ваш сын», говоря о Джулито.

— Я бы, — сказала ей Сюзанна Марузо, — на вашем месте называла его по-другому. Когда Жулиу вырастет, он захочет узнать, откуда у него взялось это имя. Почему бы вам не звать его Патрисом?

— Я об этом подумывала, — сказала Ирен. — Но пока не осмеливаюсь.

— Что вас останавливает? Прошлое есть прошлое.

Ирен долго повторяла про себя эти слова. Для Мофранов и Жюссомов ребенок оставался мальчиком Амалии. Они были бы оскорблены, если бы у него отняли его имя. И сама она колебалась, словно боялась навлечь на себя несчастье, произнеся: Патрис.

Вечером Иванова дня она была в саду с Джулито, который пытался ловить майских жуков.

— Мадам, вас к телефону, — позвала ее Франсуаза.

— Иду. Присмотрите за малышом.

Может, это Альбер, и он узнал что-нибудь новое. Немного запыхавшись, она взяла трубку.

— Алло, — сказал голос, и сначала она даже не узнала его. — Это комиссар Маржолен. Мое почтение, мадам. Вы не могли бы принять меня прямо сейчас? Это очень срочно. Я вас надолго не задержу, но тут дело такое, что по телефону я о нем говорить не могу.

— Речь идет о моем сыне?

— Да. Я буду у вас через полчаса.

Маржолен повесил трубку, а Ирен, как слепая, добрела до дивана. Значит, вопрос об усыновлении решен? Да нет. Не комиссару же сообщать ей об этом. И не в восемь часов вечера. И вдруг она поняла. Маржолен знал, как умерла Амалия. Он шел ее арестовывать. Нет, это невозможно. Тоже не выдерживает никакой критики. Голова у нее шла кругом. Почему комиссар намекнул на то, что речь идет о Жулиу? Может, отдел социального обеспечения решил отобрать его? Она металась от одной гипотезы к другой чувствовала, что все больше запутывается, но понимала, что сейчас произойдет что-то очень важное. «Если у меня отнимут его, я покончу с собой». Так всегда говорят, чтобы подавить панику и не утонуть в слезах.

Когда пришел Маржолен, она сидела, свернувшись в клубок и поджав ноги. Ну прямо бездомная нищенка.

— Вы пришли за Жулиу? — прошептала она.

— Вовсе нет, — удивленно сказал комиссар. — Я же только что ясно вам сказал, что речь идет о вашем сыне… Патрисе.

— Но он мертв.

— Да, конечно. Но вы скрыли от нас немало подробностей, связанных с его похищением. Я здесь для того, чтобы немного во всем разобраться. Знайте, что Мария Да Коста задержана сегодня днем в Тулузе при проверке документов. Она прибыла из Португалии, где отсиживалась с прошлого года после неудавшегося киднеппинга. Разумеется, никаких документов, оскорбления, сопротивление… Ладно, опустим… Кончилось тем, что она во всем призналась… Созналась, что была любовницей вашего мужа, что вы выставили ее за дверь, что она хотела отомстить за себя с помощью двух испанцев, которые, впрочем, скрываются до сих пор. Но нас сейчас интересует не это. Мария рассказала моим коллегам в Тулузе историю такую поразительную, что они немедленно связались с нами для ее подтверждения. Мария представляет дело так, будто ее сообщник, проникший сюда, спутал ребенка и утащил сына Амалии. Это правда?

Ирен медленно оживала. Она распрямилась и закурила сигарету.

— Правда, — сказала она. — Когда тот тип увидел, что Амалия прижимает к себе ребенка, он подумал, что это Жулиу. А это был Патрис, которого Амалия взяла к себе, потому что он был не совсем здоров… Мы сразу поняли, почему он ошибся.

— И должны были нас предупредить. Я не знаю, насколько вы отдаете себе во всем отчет, мадам. Я даже не говорю о том, что вы нанесли оскорбление властям; судебный следователь в свое время этим займется… Но я думаю о последствиях.

— Каких последствиях?

— То есть как это каких? Вы уж, мадам, не сочтите за труд немножко задуматься. Мария прекрасно знала маленького Жулиу. Не было никаких причин держать его у себя; но поскольку ей очень нужны были деньги, она подумала — тут я вам повторяю то, что мне сказали коллеги из Тулузы, — она подумала, что, потребовав выкуп, что-нибудь получит: Клери заплатят за сына своей служанки. Но когда она поняла, что для того, чтобы спасти своего сына, вы готовы, — и ваш муж, и вы, скрыть правду и бросить на произвол судьбы Жулиу — других слов я не нахожу, — она рассвирепела. Что бы вы сделали на ее месте?

— Прошу вас, комиссар. Ни за что мы бы не бросили Жулиу. Но ведь торговаться нам не было запрещено.

— Именно это и показалось ей гнусным. И вот, в тот день, когда ваш муж поехал отвозить чемодан на вокзал в Лe-Мане, в день, когда Ла-Рошетт остался практически без всякой охраны, она, осмелев, отправилась с Жулиу к Амалии. И задурила ей голову, что было, без сомнения, несложно, вы ведь заставили бедную женщину играть роль противоестественную. А главное, Мария предложила Амалии обменять ее сына на Патриса. Какая мать не согласилась бы на это?.. Амалия даже согласилась, чтобы ее ударили кулаком по лицу, и здорово ударили. Надо же было сбить вас с толку.

— Что?.. Амалия стала сообщницей…

— В каком-то смысле, да.

— И она будет признана виновной в смерти моего мужа и моего сына?

— Виновной, это, может, слишком громко сказано. Но она этому попустительствовала, а после трагедии сама сгубила себя. Впрочем, выбора у нее не было. Видите ли, мадам, если бы вы с самого начала говорили правду, мы бы немедленно сообщили средствам массовой информации… Мария и ее сообщники оставили бы в покое Жулиу, потому что дело их не выгорело, и вы бы не были в трауре.

Ирен не поднимала глаз, чтобы не выдать своей радости. Амалия виновата! Какой подарок! Конец угрызениям совести, ночным страхам. Амалия предала. И заплатила за это. А все остальное? Да какая разница! К усыновлению Джулито все это отношения не имеет.

— Правильно ли вы меня поняли? — снова заговорил комиссар. — Завтра пресса во всех подробностях расскажет об аресте Марии Да Коста и воспроизведет все ее заявления. Вас, в свою очередь, тоже допросят. И возможно, вам не простят того, что сначала вы предпочли жизнь вашего сына жизни Жулиу.

— Ну это все-таки было бы слишком, — возразила Ирен. — Мы, наоборот, действовали в интересах Жулиу. Вспомните, мы уже были готовы заплатить.

— Я счел нужным вас предупредить, мадам. Дело будет иметь широкую огласку.

— Послушайте, комиссар. Давайте будем серьезны. Я потеряла мужа и сына. Служанка моя, если верить вам, была соучастницей грабителей. Так в чем же меня можно было бы обвинить? И еще я забыла сказать, что ребенком Амалии занимаюсь я.

Полицейский встал.

— Через несколько дней, — сказал он, — вас вызовут. И вам придется точно мотивировать все ваши поступки. Нельзя, чтобы у народа создалось впечатление, что богатым позволено все. Поверьте мне, мадам, все это я говорю в ваших же интересах.

И он раскланялся с Ирен, слегка опустив подбородок, а она не осмелилась пойти проводить его. Она чувствовала себя усталой и счастливой. Она замирялась с Амалией. Каждая из них на свой лад боролась с другой, а теперь все было хорошо. Газеты, конечно, подогреют общественное мнение. Будут трудные моменты. Потом заговорят о другом, и через несколько месяцев, когда все забудется, она получит наконец письмо, текст которого она знает по брошюре, присланной Альбером, и знает наизусть.

Мадам,

Я имею удовольствие сообщить вам, что совет вынес решение разрешить вам усыновление ребенка… и так далее.

«Надо все рассказать Альберу, — подумала она. — Он мне что-нибудь посоветует».

На пороге стояла Франсуаза. За руку она держала ребенка.

— Он не хочет сидеть со мной, — сказала она.

— Ну ладно, оставьте его мне… Веди себя хорошо, Джулито. Поиграй на ковре, пока я поговорю с мсье.

Нотариус тут же подошел к телефону.

— Бедный мой дружище, несчастья наши далеко не все еще позади. У вас есть минутка… Только что от меня вышел комиссар Маржолен. Похоже, Марию арестовали… И вот, она такое понарассказывала… никто не должен был знать об этом… мы даже от вас это скрывали.

— Вы меня пугаете, — закричал нотариус. — Что же произошло?

— Произошло… то, что было подряд два похищения… Первый раз украли Жулиу, потому что сообщник Марии спутал детей… а во второй раз, при соучастии Амалии, они утащили Патриса в обмен на Жулиу, которого отдали матери.

— Погодите! Погодите! Не так быстро… Что еще за история? Послушайте, Ирен, объясните мне все это спокойно, со всеми подробностями.

Ирен подтащила к себе кресло и села. Ребенок тут же забрался к ней на колени, и, изображая рукой самолет, стал водить ею вокруг ее лица.

— Будь умницей, дорогой мой, — сказала Ирен. — Алло?.. Альбер?.. Да на самом деле все очень просто…

Она пересказала ему вкратце все события, время от времени повторяя: «Ну, а как еще можно было поступить? Поставьте себя на наше место». Когда она кончила говорить, наступила долгая пауза.

— Но, в конце концов, меня ведь ни в чем нельзя обвинить, — вновь заговорила Ирен, вдруг забеспокоившись.

— Я потрясен, — шепотом сказал нотариус. — Я теперь понимаю, почему Жак столько торговался. Выкуп казался ему чрезмерным, потому что речь шла не о его сыне. Отсюда все и пошло. Он ожесточил похитителей… Но, черт возьми, почему же вы не сказали правду?

— Мы не знали, что Жулиу был похищен друзьями Марии. Мы думали, что он в опасности.

— Да, да. Я прекрасно понимаю. Но теперь-то Марии ничего не стоит утверждать, что Жулиу ничего не грозило, а вы, вы были готовы на все, лишь бы ваш сын был в безопасности… В этих случаях, знаете ли, хитрить полагается полиции. А не семье. В общем, вы обманули всех на свете, и вам этого не простят.

— Но ведь, Альбер…

— О, разумеется, преследовать вас в судебном порядке не будут. Меня не это беспокоит.

— А что же тогда?

— Можно откровенно?.. Боюсь, как бы ваша просьба об усыновлении не была отклонена.

— Боже мой!

— Откроем глаза, дорогая моя. Неужели вы думаете, что администрация, учитывая то, что мы теперь знаем, сможет решиться? Главное, чего они хотят, это отдавать детей в семьи, где нет никаких проблем… А это не тот случай. Я уже знал от Массулье, но счел за лучшее вам об этом не рассказывать, что комиссия долго размышляла по поводу трагедии, которую вы пережили. С этим все еще могло обойтись. А вот теперь… Эта история грозит обернуться скандалом, если какая-нибудь газета решит устроить кампанию…

Ирен прижимала к себе Джулито.

— Я не перестала быть жертвой, — сказала она.

— Вот именно. Это несчастные люди, вроде вас, которым отказывают в праве усыновить ребенка. Получается, что я жесток, мне, право, очень жаль. Но что поделаешь? Факты остаются фактами. А то, что Амалия стала соучастницей Марии и что она ответственна за похищение Патриса, — это факт. Я сейчас рассуждаю как комиссия. И факт, что, не выдав Марии, она явилась косвенной причиной смерти вашего мужа и Патриса. И вы имели бы полное право ее возненавидеть. А именно ее сына, Жулиу, вы и собираетесь усыновить… В общем, сына своего врага.

— Я люблю его, — пробормотала Ирен.

— Сейчас да, — продолжал нотариус. — А потом? Через пять, через десять лет… Когда вы обнаружите, что он — копия своей матери, как говорят. Я приношу вам боль и сержусь на себя за это… Но будьте мужественны, Ирен. Мы проиграли. Откажитесь от Жулиу. Придет день, когда решат, что вам можно без всяких опасений доверить ребенка. Я в этом совершенно уверен. Но только не Жулиу. Не после того, что выяснилось… Алло! Ирен? Ирен, послушайте меня.

Она бесшумно положила трубку. Она плакала. Джулито пальчиком водил по дорожкам от слез на ее щеках. Он мурлыкал: «Мама бобо… мама бобо…» Потом поднес пальчик ко рту и задумчиво стал пробовать его на вкус.

— Шеф, — сказал таможенник, — подойдите на минутку, пожалуйста. Тут одна женщина… Она ждет неподалеку, с ребенком… У нее только удостоверение личности. А насчет малыша, так она, похоже, вообще растерялась. Она говорит, что это ее сын. Может, оно и так, конечно. Но меня бы это удивило. И еще она говорит, что не знает, как долго пробудет в Женеве. Шеф, помните развод супругов Мадлен? Того мальчишку, которого бабушка выкрала, потому что не хотела отдавать его отцу… Ей прямо на месте не сиделось… И курила она без конца… Вы тогда сами сказали: «Какая-то она чокнутая…» Ну так посмотрите на дамочку, вон там. Ну что? Похожа на ту… Вот увидите шеф. Это окажется еще одна история с киднеппингом.