Любимый ученик Мехмед

Часть IV Праздник

Андреас давно такого не испытывал — любовь, отягощённую сомнениями. Казалось, благодаря своему опыту учитель мог видеть ученика насквозь, но когда любишь сильно, то зрение будто притупляется и с каждым днём туманится всё больше.

Сомнения появились не сразу. Поначалу Андреас просто радовался, что мальчик стал учиться лучше, ведь теперь принц хотел преуспеть не только в изучении греческого языка, но и в других науках.

— Учитель, ты не обидишься, если я попрошу заниматься со мной не греческим, а математикой? — однажды произнёс принц, сильно смущаясь, но задал вопрос по-гречески. — Мне очень нужно преуспеть в математике, но я плохо её понимаю.

Андреас согласился объяснить, а поскольку Мехмед сам не мог толком сказать, чего не понимает, греку пришлось поговорить с учителем математики — грузным арабом. Тот охотно жаловался, хоть и отметил, что с некоторых пор Мехмед перестал сбегать с уроков, однако прежнее небрежение ученика к предмету сказывалось, так что задачи по геометрии принцу не давались.

Выслушав араба, Андреас составил для принца упражнения, и теперь вместо того, чтобы заниматься греческим языком, тратил свой час на то, чтобы вычислить длину основания очередного многоугольника, площадь окружности и так далее.

Молодому учителю уже приходилось делать подобное. В Константинополисе, только начав подрабатывать уроками, он подтягивал успеваемость ученикам, отставшим по тому или иному предмету, да и позднее часто занимался тем же, так что с Мехмедом всё удалось.

— Благодарю, учитель, — сказал принц, но теперь беспокоиться из-за своих неуспехов в астрономии, поэтому Андреас отправился слушать жалобы седобородого коллеги-турка:

— Ох, для принца вся карта звёздного неба, будто горох, рассыпанный на полу. Он путает созвездия и не понимает законов движения звёзд.

«Что ж. Подтянем и тут», — подумал молодой грек. Правда, вначале ему пришлось самому освежить знания по астрономии, но в итоге принц тоже разобрался в предмете.

— Учитель, — восторженно говорил Мехмед, — как жаль, что я не могу изучать все науки с тобой.

Так говорили и прежние ученики Андреаса, а учитель знал, в чём причина появления такой восторженной любви к учёбе. Он не мог не радоваться и всё же был вынужден спустить своего ученика с небес на землю:

— В изучении Корана я не смогу тебе помочь.

Оказалось, Мехмед и сам озабочен этим, но такая перемена взглядов на Коран выглядела странной, даже подозрительной, ведь отношения с муллой у принца были куда хуже, чем с остальными учителями. Вряд ли Мехмед устал получать побои. Но что же заставило мальчика измениться?

На все осторожные расспросы Андреаса ученик отвечал:

— Учитель, ты ведь сам говорил, что я должен стремиться стать лучше во всём, чему меня обучают.

То есть Мехмед уверял, что следует совету Андреаса, но грек слишком хорошо помнил события минувшего лета, когда дал Мехмеду совет стать прилежнее в изучении Корана. Принц попробовал и получил шесть ударов палкой. Так почему же теперь снова хотел угодить мулле?

Мальчик явно переступил через свою гордость. Но ведь это не совершается просто так. «Неужели, — думал Андреас, — за свой поступок принц попросит особую награду, которая идёт вразрез с этикой и здравым смыслом? И ведь придётся отказать, а мальчик поймёт, что гордость принесена в жертву напрасно, и очень огорчится. Может, даже разочаруется в любви». Молодой учитель постоянно пытался вспомнить, не позволил ли себе случайно какую-нибудь вольность: «Возможно, я сам своим поведением дал ученику повод надеяться на нечто безрассудное?» — однако ничего не приходило на память кроме намерений, которые Андреас так и не осуществил.

Мехмед изменился в лучшую сторону — это видел не только Андреас, но и все обитатели дворца — и как же трудно стало молодому греку скрывать своё особенное восхищение принцем и способностями принца, которые только раскрывались. Как же трудно стало удержаться, чтобы не поцеловать Мехмеда хотя бы в лоб! Даже такого поцелуя, поцелуя без страсти, теперь следовало избегать, как и объятий.

С другими учениками Андреас позволял себе больше, но с этим учеником, узнавшим об особых склонностях учителя, уже не мог допустить такого. Принц истолковал бы это превратно — как приглашение к физической близости.

И вот тогда, когда больше всего тревоги вызывала боязнь проявить чувства, у Андреаса появился другой повод для тревог и сомнений, которые отравили жизнь по-настоящему. «А не обманываю ли я себя? — начал думать грек. — Любит ли меня этот мальчик так, как мне бы хотелось? Возможно, для него всё происходящее не так серьёзно, как для меня. Да, он клялся мне в любви, но клятвы в его возрасте легко нарушаются! Вдруг для него это лишь игра? Вполне может случиться, что он повзрослеет и решит, что его влечение ко мне — детские глупости, о которых лучше забыть, чтобы начать жить, как все, то есть увлекаться женщинами. Я даже не знаю, что им движет сейчас. Может, мне только кажется, что принц хочет угодить мне?»

Тревога появилась после очередной краткой беседы с учителем географии — ехидным генуэзцем. И вот угораздило же Андреаса заговорить с ним! Следовало пройти мимо, но генуэзец будто нарочно подловил своего коллегу в коридоре дворца:

— Добрый день. Как прошёл ваш урок?

— Добрый день, — кивнул Андреас и непринуждённо спросил: — Не правда ли, принц стал учиться лучше? Особенно в последние полтора месяца.

Учитель греческого ожидал, что учитель географии, наконец, признает принца умным и способным учеником, однако генуэзец лишь улыбнулся:

— Ничего удивительного.

Андреас сначала почувствовал недоумение, а затем уже собрался возмутиться таким ответом, но генуэзец пояснил, по обыкновению ехидно:

— Сейчас зима. Помнится, три года назад, когда принц Мехмед тоже жил здесь, в Манисе, мы наблюдали нечто похожее. Когда наступила зима, принц начал учиться лучше, потому что появилась веская причина. До середины зимы он будет хорошим учеником, а затем опять станет прежним сорванцом.

— И что за причина была три года назад? — спросил грек.

— Верблюжьи бои, — ответил генуэзец. — Бои среди одногорбых верблюдов. Это состязание устраивают неподалёку от здешнего города каждый год в январе. Большой праздник, который собирает множество народа. Прежде всего, местную знать, ведь именно богачи являются владельцами верблюдов, принимающих участие в этом. Принц Мехмед начал учиться лучше, потому что хочет поехать на праздник, однако боится, что многоуважаемый мулла в качестве наказания запретит.

— Но ведь принц Мехмед считается наместником Манисы, — заметил Андреас. — Пусть обязанности наместника на самом деле исполняет другой человек, умудрённый годами, но во время праздников он не может заменить принца. Ведь так? Если на праздник собирается вся знать, принц Мехмед обязан там быть. Думаю, отсутствие принца не останется незамеченным и вызовет толки.

— Да, — невозмутимо ответил генуэзец, — но мулла всегда может объявить, что принцу нездоровится, а праздник длится меньше недели. То есть к тому времени, когда принцу, якобы нездоровому, станет лучше, праздник закончится. Принц очень боится, что мулла скажет так. Это очень действенный способ заставить принца Мехмеда взяться за учёбу. Мне даже жаль, что верблюжьи бои устраиваются только раз в год. Ах, как было бы легче жить всем нам, если б состязания проводились раз в три месяца. Наш ученик учился бы куда лучше!

Андреас не подал вида, что расстроен. Лишь оказавшись у себя в комнатах и плотно закрыв двери, он растерянно присел на софу, а затем уронил голову на руки — настолько тяжёлые были мысли: «Неужели, всё и вправду объясняется так просто? Неужели принц стал учиться хорошо из-за каких-то верблюдов, а вовсе не из-за меня? А я-то уже себе намечтал!» Думать о том, что ты любишь ученика гораздо больше, чем он любит тебя, было очень грустно.

Прошла уже треть зимы — тридцать хмурых и туманных дней, и всё это время Андреас тосковал по Афинам. Конечно, на Пелопоннесе зима тоже была хмурой, но всё же не такой. Да и не в погоде таилась главная причина грустных мыслей. В Афинах у молодого учителя были друзья, и если он испытывал затруднения с учениками, то мог поделиться сомнениями с другом, посоветоваться, а здесь, в Манисе нёс тяжёлую ношу сомнений сам, один.

Андреас поймал себя на том, что ревнует принца ко всем другим наставникам — даже к мулле Гюрани, и чем более довольными становились эти наставники, тем грустнее становилось молодому греку, пусть он и напоминал себе, что неправ, и что должен радоваться успехам мальчика.

Радоваться получалось не всегда. Не получилось и в то утро, когда Андреас, по обыкновению наблюдал, как мулла выходит из «класса» — главный наставник выглядел очень весёлым, самодовольно улыбался, и это означало, что занятие прошло отлично. Более того — Ахмед Гюрани посмотрел на Андреаса с лёгкой насмешкой, как если бы говорил: «Не ты один можешь заставить нашего сорванца учиться. Я тоже могу».

Огорчало и то, что Мехмед выглядел таким же весёлым, как мулла, если не веселее. Принц, чуть подпрыгивая, ходил по комнате из угла в угол.

Молодой грек вдруг почувствовал, что бессилен противостоять влиянию тех условий, в которых живёт принц — здесь всё способствовало тому, чтобы Мехмед выучился угодничать перед учителями, изображать покорность. «Принц стал лицемерить. И не так уж важно, делает ли он это из-за меня или из-за верблюдов», — подумал грек. Вот почему он не хотел даже улыбнуться, глядя на счастливого Мехмеда.

«Это ревность, и она нашёптывает мне, что мой ученик испортился, — уверял себя молодой учитель. — А ведь на самом деле всё иначе. Если принц оставил привычку спорить, это не значит, что он стал лицемером. Ведь со мной Мехмед уже давно не спорит. Что же плохого в том, что он перестал спорить ещё и с муллой?»

Когда двери «класса» закрылись, Андреас всё-таки заставил себя улыбнуться и спросил:

— Ну что? Сегодня у нас урок греческого языка, или объяснить тебе другой предмет? — однако принц не ответил. Он в одно мгновение подлетел к Андреасу и лукаво улыбнулся:

— Учитель, я тебе сейчас такое расскажу!

Радостный ученик даже хотел обнять учителя, но сдержался и начал торопливо объяснять:

— Я не говорил раньше, потому что не знал, сумею ли сделать так, чтобы мулла на время перестал сердиться. Но я сумел. Мулла доволен и сказал, что препятствий нет.

— Препятствий для чего?

На лице мальчика сохранялась лукавая улыбка. Он жестом предложил Андреасу присесть, сам сел на ковры и продолжал:

— Учитель, скажи правду. Тебе в Манисе скучно?

— Да, — признался Андреас. — Если я не занимаюсь с тобой и не готовлюсь к будущим занятиям, мне почти всегда скучно. Даже когда я выхожу в город, это не помогает развлечься.

— Вот-вот, учитель, — подхватил принц, — поэтому я хочу, чтобы ты повеселился. Тебе будет очень весело — обещаю. Даже когда всё закончится, ты будешь ещё долго об этом вспоминать и, значит, ещё долго скучать не будешь.

— Да? — молодой грек уже начал догадываться, о чём речь — о верблюжьих боях, упомянутых генуэзцем. Вот почему Андреас засомневался, что веселье станет незабываемым. Он не любил подобные вещи, и пусть ни разу не видел верблюжьи бои, но видел петушиные и собачьи. Ни то, ни другое не показалось весёлым.

— В Мание есть особое развлечение, — меж тем рассказывал Мехмед. — Каждый год в середине зимы здесь устраивают бои среди одногорбых верблюдов — большой праздник.

«Да, я и так думал», — отметил про себя грек, и эта мысль отразилась на его лице настолько явно, что принц нахмурился:

— Тебе уже рассказали?

— Немного.

— Эх, что ж такое! — Мехмед досадливо хлопнул себя по коленям. — Могу я сделать хоть что-то так, как задумал!? Почему все вмешиваются!?

— Мне не рассказали почти ничего, — поспешил ободрить ученика Андреас. — Я знаю лишь то, что верблюжьи бои тебе очень нравятся. Один твой учитель сказал мне, что ты стал лучше заниматься, поскольку хочешь поехать посмотреть на верблюдов, и что мулла может запретить поездку, если будет тобой недоволен. Мне сказали, что три года назад случилось что-то похожее — ты своей хорошей учёбой заслужил себе право на развлечения.

Принц ехидно хихикнул, а лицо его посветлело, и вернулась прежняя радость:

— Учитель, я стал лучше учиться, потому что хочу поехать на верблюжьи бои с тобой. С тобой! Три года назад всё было по-другому, потому что мулла в то время ещё не стал мне врагом, так что я легко покорился. А сейчас это стало для меня очень трудно. Я уже не покорюсь только ради того, чтобы поехать на праздник. Я сделал это ради тебя, учитель.

Андреас, казалось, забыл все свои недавние рассуждения о том, что у лицемерия нет оправданий:

— Ради меня? — у грека даже голос дрогнул от волнения, а Мехмед продолжал:

— Учитель, я хочу поехать с тобой. Без тебя мне там нечего делать. Я не смогу веселиться, если буду знать, что ты здесь во дворце скучаешь. Ты должен поехать, ведь тебе понравится. Верблюжьи бои нравится всем. Даже люди, которые не любят крови, смотрят с удовольствием, потому что верблюды во время боя не ранят друг друга. Они просто меряются силой, стремятся придавить друг друга к земле. И иногда кусаются, но редко. Обычно они просто толкаются и стараются навалиться один на другого, а исход боя не ясен до самого конца, потому что верблюд, на которого навалился другой, может вдруг распрямиться, и тогда тот, кто считался почти победителем, опрокинется и проиграет. Это очень интересно наблюдать.

— Я верю тебе, мой мальчик, — Андреас тоже повеселел. — Теперь, когда ты так интересно мне рассказал, я очень хочу поехать и посмотреть. А в который день начнётся праздник?

— Через несколько дней. В этом месяце, в начале второй декады, — ответил Мехмед и вдруг замялся: — Учитель, не всё так просто.

— В чём дело?

— Учитель, я хочу, чтобы ты поехал, но мулла может не захотеть, — проговорил принц, всё больше смущаясь и опуская глаза. — Ты ему не нравишься. Он спросил меня недавно, кто для меня лучший учитель — он или ты. И я сказал, что он. Я солгал, — Мехмед быстро взглянул на Андреаса и снова потупился. — Учитель, ты не сердишься? Я сделал так ради тебя, чтобы мулла был доволен. Иначе из моей затеи ничего бы не вышло. А ещё я солгал, когда согласился с муллой. Он сказал, что выбил из меня лень и упрямство, а я ответил ему, что это правда. А ведь это неправда! Я лгал.

«Всё-таки угодничает и лицемерит», — подумал Андреас. Ему снова стало грустно, но теперь он уже сам не знал, считать ли поведение принца признаком испорченности. Всё очень запуталось.

— Учитель, ты не сердишься? — с надеждой спросил Мехмед.

Как видно, угодливость по отношению к мулле далась ему нелегко, поэтому молодой грек, чуть подумав, решил не осуждать ученика:

— Нет, мой мальчик, не сержусь. Конечно, я мог бы сказать тебе, что лгать не следует никогда, но бывает, что нас вынуждают. Мне тоже в своё время приходилось лгать, а если бы я никогда не обманывал, то сейчас, наверное, был бы мёртв. Главное, чтобы ты не начал лгать без веской причины. Если ты начнёшь делать так, это будет очень плохо. А ещё хуже будет, если начнёшь лгать самому себе. Никогда не лги себе. Самому себе всегда говори правду.

Принц приободрился, а затем на его лице снова появилась лукавая улыбка:

— Учитель, ты всегда так хорошо говоришь. Всегда знаешь, что сказать. Прошу тебя, придумай, как уговорить муллу. Надо, чтобы он разрешил тебе поехать, но я боюсь просить его об этом. Я не знаю, что делать, если он ответит «нет». Учитель, придумай, как нам всё устроить.

«Ну, вот. Теперь я тоже вовлечён в сомнительные дела. Тоже придётся угодничать», — сказал себе Андреас, но эта мысль почему-то начала его забавлять и не давила на совесть. Молодому учителю опять передалось весёлое настроение ученика. Теперь совестным показалось не угодничество, а отказ участвовать в затее.

«В конце концов, мальчик так хорошо учился и теперь достоин награды. К тому же, он не просит ничего, что шло бы вразрез со здравым смыслом. Надо уступить. Иначе у ученика пропадёт желание учиться», — решил грек, а вслух произнёс:

— Хорошо. Я постараюсь что-нибудь придумать.

Мехмед был так доволен!

— Учитель! — воскликнул он. — Я верю, что ты придумаешь! А если нет, то знай — я никуда без тебя не поеду. И мне незачем будет лгать мулле. Я скажу ему, что плохой из него учитель. Это правда. И пусть он лопнет от злости!

«Тогда снова начнётся наказание палкой. Значит, я должен спасти мальчика от этого», — подумал Андреас и повторил обещание:

— Я очень постараюсь найти решение.

Предвкушая поездку на праздник, Мехмед больше не мог сидеть на месте. Он вскочил и начал крутиться на месте, подпрыгивая на правой ноге. Мальчик был так прекрасен в своей искренней детской радости! И в то же время забавен.

— А ты не позабыл об учёбе? — смеясь, спросил молодой учитель. — Какой сейчас урок?

— Урок греческого языка, — ответил принц по-гречески. Мальчик перестал крутиться и прыгать, снова уселся напротив Андреаса на ковры, а затем вдруг спросил: — Учитель, я ведь знаю достаточно слов, чтобы читать большие книги? У меня есть одна на примете.

— Что за книга? — спросил Андреас тоже по-гречески.

— Она называется «Поход Александра». Её сочинил Арриан.

Книга об Александре Македонском, про которую говорил Мехмед, изначально была написана на латыни, а не по-гречески, ведь её автор являлся римлянином, но, возможно, принцу где-то попадался греческий перевод.

— Откуда тебе известно об этой книге? — спросил Андреас.

— Я читал её по-гречески с другим, прежним учителем, которого ты заменил, — признался принц. — Мне понравилось. Мы читали её, так как в Коране сказано, что на Александре была милость Аллаха.

— Значит, эта книга должна храниться в дворцовой библиотеке, — ответил Андреас. — Я сегодня же поищу этот том, а пока расскажи мне по-гречески, что ты уже знаешь об Александре.

Затянутое серыми облаками небо протянулось от края и до края широкой жёлто-зелёной равнины, обрамлённой волнистой линией далёких гор, еле проступавшей в туманной дымке. Тут и там были разбросаны небольшие селения, окружённые полями, но основное пространство занимали пастбища, на которых виднелись стада белых и чёрных овец. Город под сенью исполинской вершины остался позади, а дорога уводила всё дальше.

Андреас, восседая на гнедом коньке, ехал вслед за большими повозками, нагруженными так, что нагромождения скарба, укрытого старыми коврами, почти не давали возможности рассмотреть, что делается впереди. Рядом шагали слуги, а вокруг этого каравана сомкнулась цепь вооружённых всадников — охрана принца.

Сам принц верхом на дымчато-сером породистом жеребце ехал впереди повозок, а сопровождал мальчика вездесущий мулла Ахмед Гюрани на вороном коне, ведь Мехмед мог покидать дворец только под присмотром своего главного наставника.

Андреас старался не показываться мулле на глаза, поскольку отправился на верблюжьи бои без его ведома. Так посоветовал сделать главный распорядитель дворца, и грек внял этому совету — весьма мудрому.

Пусть Андреас не любил врать, но был довольно-таки искусен в интригах и именно поэтому решил обратиться за помощью к главному распорядителю. Формально грек лишь просил совета в «затруднительном деле», но главный распорядитель почти сразу понял свою выгоду и выбрал правильную сторону в этой игре — сторону принца, будущего правителя, а не сторону муллы Гюрани, чья власть неминуемо закончилась бы со смертью нынешнего султана.

— Почтеннейший господин, — говорил Андреас, стоя перед главным распорядителем, по-прежнему восседавшем на зелёном тюфяке, — прошу не отказать мне в совете. Этот совет мне очень важен, ведь я во дворце — человек новый и неопытный.

— Чтобы дать совет, я должен знать хотя бы общую суть дела, — невозмутимо ответил престарелый чиновник.

— Почтеннейшему господину, конечно же, известно, что вскоре принц поедет смотреть на верблюжьи бои, которые устраиваются недалеко от города, — продолжал Андреас с нарочитым смущением. — Так вот принц пригласил меня тоже поехать, но поскольку я, будучи учителем, подчиняюсь многоуважаемому мулле, то, наверное, мне следует спросить у муллы разрешение на такую поездку.

— Да, тебе следует, — ответил чиновник, пока ещё не понимая, что от него требуется.

— А если я не получу разрешение? — спросил Андреас. — Честно говоря, я опасаюсь этого, но очень не хочу огорчать принца, который ожидает, что я буду сопровождать его. Вот, в чём моё затруднение. И я был бы очень признателен, если бы получил совет, как сделать так, чтобы принц не оказался огорчён.

— Ну, ещё бы ты не хочешь огорчать принца! — улыбнулся главный распорядитель. — Весь дворец знает, что принц удостоил тебя своей дружбы.

Эти слова не стали для Андреаса неожиданными, ведь молодой учитель постоянно задумывался о том, как выглядят его отношения с учеником со стороны. «Мальчики не умеют быть скрытными — растущую привязанность к учителю не спрячешь, но её можно представить как простую дружбу, а сторонние наблюдатели охотно поверят», — он не раз повторял это себе в Манисе, ведь подобная уловка не раз выручала этого учителя прежде.

Ученики, с которыми Андреас имел дело прежде, все смотрели на учителя влюблёнными глазами. Восторг любви испытывали даже самые обычные мальчишки, не имевшие склонностей, однако никто из окружающих этого не замечал. Даже родственники. Они просто говорили, что ученик с учителем подружились. Так сказал и дворцовый распорядитель.

— Я очень ценю эту дружбу, — совершенно искренне ответил грек, а его собеседник, наконец, сообразив, как должен себя вести, произнёс:

— Что ж, я дам тебе совет. Поскольку поездка на верблюжьи бои не является частью обучения, тебе не обязательно спрашивать разрешения. Конечно, следовало бы, но это не обязательно.

— Благодарю, почтеннейший господин, — Андреас поклонился, — я всецело полагаюсь на этот совет, данный опытным человеком.

— Я скажу, чтобы тебе дали коня для этой поездки, — продолжал дворцовый чиновник. — И также скажу слугам, что они должны кормить тебя и устраивать на ночлег в одном из шатров принца.

— Благодарю, почтеннейший господин, — Андреас снова поклонился.

— Однако не советую тебе сердить многоуважаемого муллу, — строго предупредил распорядитель. — Если он, увидев тебя, повелит тебе вернуться, тебе придётся вернуться немедленно. Не вздумай спорить с ним и уж тем более ссылаться на меня. Оказывать тебе покровительство я не намерен.

— Ещё раз благодарю почтеннейшего господина за совет и за помощь, — Андреас поклонился в третий раз.

— Я помогаю не тебе, а принцу, — сухо ответил чиновник. — Надеюсь, принц со временем оценит это.

И вот теперь молодой грек, восседая на коне, полученном по указанию главного распорядителя, следовал за повозками и, можно сказать, прятался за ними. Очень не хотелось возвращаться в город, не проведя на празднике ни часа. Вот почему Андреас на время поездки отказался от привычки носить светлое и облачился в чёрную одежду, нарочно купленную, чтобы не выделяться в толпе слуг. Лишь чёрная шапка с оторочкой из лисьего меха, надетая вместо чалмы, отличала грека от них.

Время от времени к Андреасу подъезжал Мехмед и, перекинувшись с учителем несколькими фразами, возвращался на своё место рядом с ничего не подозревавшим муллой. Принц коварно пользовался тем, что благодаря урокам воинского дела очень хорошо держался в седле, а мулла, обычно проводивший время за чтением, ездил гораздо хуже. Понимая, что неумелому всаднику трудно поднять коня в галоп, ученик то и дело срывался с места, а мулла даже не пытался ехать следом.

— Я сейчас вернусь! — кричал Мехмед и делал вид, что устал ехать медленно, поэтому объезжает свой караван, но на самом деле мчался в хвост каравана лишь затем, чтобы несколько минут побеседовать с учителем греческого.

— А что мы станем делать, когда приедем? — весело спросил Андреас по-гречески, когда мальчик в очередной раз подлетел к нему на резвом коне. — Я найду себе место в сторонке, а ты будешь убегать ко мне каждые полчаса?

— Может, и так, — весело улыбался Мехмед. — Поэтому, когда начнутся поединки верблюдов, не уходи далеко, будь поблизости от меня.

К вечеру серая пелена на небе начала рассеиваться. В прорехах между облаками показалось голубое небо, окрашенное золотым светом заходящего солнца.

Сумерки сгущались, но к тому времени принц и вся его свита уже добрались до места, где завтра должен был начаться праздник. Огромный шумный и пёстрый лагерь раскинулся посреди равнины, упираясь краями в ближайшие холмы, а в центре осталась большая огороженная площадка в форме почти правильного круга.

Андреас, внимательно выслушав все пояснения Мехмеда, уже представлял, как завтра с самого раннего утра на эту площадку начнут выводить верблюдов — не больше одной пары за раз, и пока поединок той пары не закончится, следующую не выведут.

Учитывая среднюю продолжительность поединка — не более четверти часа — нетрудно было подсчитать, что за один день могло состояться около двадцати пяти боёв. Кому с кем тягаться, определял жребий, но также существовало правило, что верблюд в течение дня может участвовать лишь в одном поединке.

Также со слов принца Андреас знал, что верблюды сами по себе считались весьма мирными животными. Лишь в середине зимы, когда начинался период размножения, самцы становились злыми, да и то не все. Большинство лишь проявляли беспокойство, не стремясь начать схватку. Вот почему воинственные верблюды считались особенными среди собратьев. Таких верблюдов растили отдельно и воспитывали специальным образом. Их желание меряться силой всячески поощрялось и поддерживалось. Самых воинственных очень ценили, как и их потомство, ведь победителем очередных состязаний обычно оказывался сын кого-то из прежних вояк.

А ещё принц рассказал, что верблюдов, дабы различать их во время поединка, обряжали в яркие попоны, и чем больше одна попона отличалась от других, тем считалось лучше. Нередко на попоне даже помещались имена предков верблюда, если эти предки были известными бойцами, но разобрать написанное могли разве что те зрители, которые находились ближе всех к ограде.

Мехмед, разумеется, прекрасно мог всё прочитать, ведь ему как наместнику Манисы полагалось сидеть возле ограды на почётном месте под навесом, и этот навес — зелёный — Мехмедовы слуги начали устанавливать ещё с вечера.

Под зелёной полотняной крышей устроили широкий и высокий помост, застланный коврами и рассчитанный на то, чтобы там могли усесться несколько человек, а пока челядь занималась установкой шатров принца, сам принц, усевшись под навесом на помосте, принимал знатных гостей, которые то и дело приходили выразить своё почтение.

Пришедшие надеялись, что получат приглашение завтра сесть рядом с Мехмедом, но тот никого прямо не приглашал. Лишь иногда, если мулла, сидевший под тем же навесом, вмешивался и называл очередного гостя «очень достойным», наследник престола мог дать пришедшему надежду:

— Возможно, я приглашу тебя завтра для беседы, — однако слово «возможно» ни к чему не обязывало.

— Мехмед Челеби, будь милостив, — настаивал мулла, но принц повторял:

— Завтра посмотрим.

Церемония приветствий, которую скрытно наблюдал Андреас, обещала растянуться очень надолго, поэтому тайный наблюдатель отправился бродить по лагерю.

Теперь, когда сумерки совсем сгустились, всё вокруг освещалось лишь кострами, на которых готовилось мясо, издававшее пряно-горелый запах, иногда перебивавшийся запахом дыма, пота и свежего помёта животных.

«Обычный лагерь восточных варваров», — подумал грек, но без неприязни. Такая обстановка привлекала его, как любая новизна привлекает путешественника. Да и как могло не нравиться Андреасу то, что нравилось Мехмеду!

Лагерь под открытым небом, куда принц так стремился последние недели, просто не мог вызывать у Андреаса отторжение. И, тем не менее, грек не чувствовал себя здесь своим человеком. Он ощущал себя чужестранцем, несмотря на то, что провёл в Турции первые восемнадцать лет жизни.

Андреас хотел бы сродниться с этой страной больше, но знал, что никогда не сможет. Греки и турки казались слишком разными. Лишь в отношении одного турка — умного и любознательного четырнадцатилетнего турка — Андреас питал надежду, что найдёт в нём родственную душу, и ради этого мальчика готов был предпринять очередную, пусть безнадёжную, попытку стать частью здешнего общества.

«Ради тебя, мой ученик, я попытаюсь», — думал Андреас, а в темноте смешаться с толпой и стать её частью казалось просто. На грека никто не обращал внимания. Все беззаботно трепали языками, смеялись, пели, и лишь тогда, когда он оказывался возле чьих-нибудь верблюдов, следовал настороженный вопрос:

— Тебе чего тут?

— Прошу прощения. Я просто иду мимо, — отвечал Андреас.

Ночевать греку пришлось в шатре вместе со слугами Мехмеда, поэтому не стоило беспокоиться, что нечаянно проспишь начало праздника. Андреас гораздо больше беспокоился, как выполнить просьбу ученика, то есть быть поблизости от него, но не попасться на глаза мулле, однако оказалось, что и об этом думать не нужно.

Утром один из челядинцев вдруг подошёл к Андреасу, с поклоном подал воду для умывания и тихо произнёс:

— Принц велел позаботиться о тебе. Я отведу тебя в такое место, откуда хорошо видно, как сражаются верблюды.

Грек очень удивился, а затем обрадовался, но не за себя, а за принца: «Похоже, мальчик научился повелевать. Раньше слуги относились к нему как к несмышлёному подопечному и почти указывали, что и когда делать, а теперь он указывает слугам. Хорошо. Так и должно быть».

Конечно, здесь также чувствовалось влияние главного распорядителя, велевшего слугам заботиться об Андреасе и ничего не говорить мулле, но сам принц тоже приобрёл среди слуг авторитет — в этом не было сомнений!

«Умница, Мехмед. Умница», — мысленно повторял грек, а меж тем челядинец отвёл его к навесу, приготовленному для принца и муллы. С тыльной стороны этот навес теперь выглядел как обычный шатёр — зелёное полотнище спускалось до самой земли, а вскоре выяснилось, что такая же полотняная стенка есть с левой стороны, и вот там-то — возле левой стенки — кто-то поставил почти пустую телегу.

— Забирайся в телегу, господин. Садись, — сказал челядинец, расстилая на дощатом тележном дне тюфяк, извлечённый откуда-то из-под колёс. — Тебе будет удобно.

О! Это действительно оказалось удобно. Андреас ощутил себя почти так, как если бы сидел на помосте рядом с принцем. Вид на поле для боёв открывался отличный, но гораздо больше влекла зелёная полотняная стенка, находившаяся сбоку на расстоянии вытянутой руки. Хотелось заглянуть за эту завесу, ведь из-за неё доносился раздражённый голос Мехмеда и спокойный невозмутимый голос муллы.

Разобрать, что говорят, не получалось — настолько шумно вдруг стало вокруг. Гомон толпы перекрывался звуками дудок и барабанов, наигрывавших некую однообразную мелодию, а если в верблюжьем поединке наступал переломный момент, то мелодия в свою очередь заглушалась криками «ай-ай-ай-ай-ай!» и свистом.

Греку ещё никогда не доводилось видеть битву между животными, которые были бы настолько большими. Одногорбый верблюд из-за своего размера и телосложения казался горой, которая почему-то имеет голову на длинной изогнутой шее и умеет ходить. И вот Андреас из раза в раз наблюдал, как две мохнатые горы, плавно покачиваясь, движутся навстречу друг другу.

Вот погонщики свели их вплотную. Мохнатые противники стоят бок о бок, жуют жвачку, капая слюной на серый песок у себя под ногами, и тут один из верблюдов не выдерживает и проявляет злость — например, пытается укусить другого за ухо. Другой ловко уворачивается, выгибая длинную шею, и в то же время начинает напирать на первого, идёт на него грудью.

Андреас и сам не заметил, как увлёкся необычным зрелищем — он забыл о зелёной завесе и следил, как кусачий верблюд не даёт себя толкнуть, уворачивается от противника, идущего вперёд. И вот оба верблюда опять оказались бок о бок, но ничего не предпринимают.

Первый, кусачий, снова пробует ухватить второго за ухо. Второй опять напирает грудью. Первый снова уворачивается — отходит в сторону, но не слишком удачно, потому что второй получает возможность положить свою шею поверх его шеи — там, где она соединяется с туловищем. Теперь второй верблюд пробует своей шеей придавить противника к земле. Если это удастся, то бой окажется выигран.

Первый верблюд, чуть согнув передние ноги, уводит свою шею из-под шеи второго. Верблюды напирают грудью друг на друга, но ничего не выходит. Второй снова кладёт шею на шею первому и пытается закинуть туда же правую ногу, чтобы надавить всей тяжестью своей туши. Первый уворачивается, опять пытается укусить за ухо, и ещё раз, и ещё.

Противники устали. Они движутся по кругу, оставаясь друг напротив друга. Наконец, второй опять кладёт свою шею на шею первому, но первый верблюд уже не пытается увернуться и отойти в сторону. Теперь он склонил голову ещё ниже и просунул её между передними ногами своего противника, под брюхо и идёт вперёд, будто хочет опрокинуть того навзничь. Оба верблюда напирают каждый со своей стороны, толпа зрителей издаёт дружное: «Оооооооооо!» Дудки и барабаны играют громче.

Противники переступают с места на место, но сохраняют всё то же положение. Это длится минуту, две, и вдруг второй верблюд, который рисковал опрокинуться навзничь, резко подгибает передние ноги. Голова первого верблюда, просунутая между ними, оказывается придавленной к земле, но это ещё не конец поединка, потому что задние ноги у обоих противников выпрямлены. Зады торчат к небу.

Придавленный верблюд пытается вырваться, но второй держит крепко — накрыл чужую голову своим брюхом, так что снаружи остался только нос, жадно вбирающий ноздрями воздух. Придавленный всё ещё не оставляет попыток вырваться, но силы его на исходе — отчётливо видно, как его задние ноги, всё ещё выпрямленные, дрожат от напряжения. И вот они подгибаются. Теперь придавленный верблюд лёг полностью, а второй, придавивший его — нет. Это означает, что второй — победитель.

Раздаются крики, свист. Дудки и барабаны начинают играть другую мелодию — такую же однообразную, но другую. К верблюдам подходят погонщики, чтобы растащить соперников. Поединок окончен.

Только теперь Андреас вспомнил о Мехмеде, но оказалось, что принц вспомнил о своём учителе гораздо раньше. Молодой грек обнаружил рядом с собой двух слуг, один из которых держал в руках большое блюдо.

На блюде лежали пресные лепёшки, плод граната, а также изюм, курага, ломтики неких фруктов, сваренных в меду, и ещё какие-то сладости, а слуга, предлагая греку всё это, вполне ожидаемо произнёс:

— Господин, это прислал тебе принц со своего стола.

Второй челядинец держал в руках красивую чашку и небольшой кувшин. В кувшине был особый напиток из верблюжьего молока — на здешнем празднике все это пили — и теперь Андреасу тоже предложили отведать:

— Господин, это тоже для тебя. От принца.

Ах, если бы грек вдруг оказался на дворцовом пиру в Эдирне и получил подобные дары от самого султана, то обрадовался бы меньше, чем сейчас. Сидя на празднике в захолустном Манисском санджаке, и даже не на почётном месте, а в стороне от всех, на телеге, Андреас вдруг почувствовал, будто вознёсся на заоблачные вершины власти. Конечно, эта власть была необычной, но другую он и не желал. Андреас никогда не стремился сделать карьеру при турецком дворе, а вот повелевать сердцем будущего султана — о, да! И это, кажется, получалось.

Значит, принц не лукавил, когда говорил, что не сможет веселиться на празднике без любимого учителя. «Я увлёкся развлечением и забыл обо всём, а принц обо мне помнил», — сказал себе Андреас, и эта мысль показалась такой сладкой — слаще, чем все сласти на блюде, теперь поставленном рядом.

Заглянуть за зелёную завесу, находившуюся рядом, захотелось ещё сильнее, чем прежде.

Посмотреть, что делается на помосте за завесой, ничто не мешало. Пусть рядом с телегой толпилось несколько слуг Мехмеда, которые, пользуясь свободной минутой, тоже наслаждались зрелищем верблюжьих боёв, эту челядь не стоило стесняться, поэтому Андреас спрыгнул с телеги, дошёл до угла навеса, где боковое полотнище соединялось с полотняным задником, и преспокойно заглянул в небольшую щель между краями тканей.

Никого из манисской знати, которая настойчиво напрашивалась в гости вчера вечером, на помосте не было. Грек увидел только две спины: тонкую спину Мехмеда, обтянутую красным кафтаном, и широкую спину муллы, как всегда облачённого в чёрное. Принц и его главный наставник сидели на шёлковых подушках, лакомились угощением, разложенным перед ними на белой скатерти, и вели беседу.

Теперь стало возможно разобрать, о чём они говорят. Оказалось, всё о том же, что и вчера — мулла настоятельно просил пригласить на помост кого-нибудь из местной знати, но принц по непонятной причине отказывался:

— Я приглашу их позже, — говорил он усталым голосом.

Главный наставник не отставал, а Мехмед раздражённо приказал ближайшему слуге:

— Налей мне.

Слуга взялся за кувшин — очевидно, всё с тем же напитком из верблюжьего молока — и хотел уже исполнить повеление, но Мехмед, отложив свою чашку-пиалу, капризно произнёс:

— Хочу чашку побольше. В этой всё слишком быстро заканчивается.

Покрутив головой в поисках подходящей посуды, принц взял большую миску с орехами, небрежно высыпал их все прямо на скатерть и повелел, подставляя пустую посуду:

— Налей сюда.

Повеление исполнили, а миска, наполнившись, сделалась тяжёлой, так что принцу было неудобно отпивать из неё, но он старался не подавать виду.

Андреасу вдруг показалось, что Мехмед что-то задумал. Очень странно выглядело то, что мальчик, крепко сжав миску в руках, отвернулся от муллы, сел к нему почти спиной и будто чего-то ждал. Благодаря тому, что принц пересел, молодой грек теперь видел лицо Мехмеда — тот в волнении кусал нижнюю губу. Явно что-то задумал. Но что?

А мулла всё не унимался:

— Мехмед Челеби, ты слышишь, что я говорю? Мехмед Челеби, повернись… Принц Мехмед!

Последние слова стали уже окриком, а Мехмед как будто этого и ждал. Он резко развернулся:

— Да, учитель…, - от резкого поворота жидкость, которая находилась в глубокой миске, разумеется, тоже пришла в движение. Добрая половина выплеснулась прямо на колени мулле! Главный наставник аж вскрикнул, вскочил, а белая густая жидкость теперь потекла вниз по полам его чёрного халата.

— Ах ты… — мулла схватил полотенце для рук, лежавшее рядом, начал витираться, слуги начали помогать, а Мехмед нарочито виноватым голосом повторял:

— Прости меня, учитель. Я нечаянно. Нечаянно.

Андреас, наблюдавший эту сцену, ни мгновения не сомневался, что принц сделал всё нарочно. Но зачем принцу понадобилось поступать так? Просто ради озорства? Нет. Ведь принц перед тем, как облить главного наставника, кусал губу. Если б решил просто пошалить, на лице шалуна появилась бы улыбка, а он совершал свою шалость так серьёзно, будто от неё зависело очень многое.

Лишь когда мулла отправился переодеваться, Мехмед вдруг повеселел, отставил миску, теперь полупустую, затем хихикнул и даже прищёлкнул пальцами от удовольствия, а в следующее мгновение отодвинул зелёную завесу, отгораживавшую помост от телеги, где должен был сидеть Андреас:

— Учитель, ты где?

— Я здесь, принц Мехмед, — ответил грек и теперь поспешил к ученику.

— Учитель, я…

— Я всё видел. Зачем ты это сделал?

— Чтобы спровадить его, — принц лукаво улыбнулся. — Он вернётся не раньше, чем через четверть часа. Но, наверняка, провозится дольше.

— Ах, вот оно что! — молодой грек укоризненно покачал головой, но сердиться на своего ученика не мог, и ученик это видел.

— Учитель, иди сюда, — сказал принц. — Мы с тобой пока посидим вместе. Я хочу, чтобы ты сидел как почётный гость по правую руку от меня.

— И поэтому ты не пригласил никого из тех, кого предлагал тебе мулла?

— Да. Мой почётный гость на этом празднике — ты.

— А если мулла меня увидит?

— Слуги предупредят, когда он будет возвращаться.

Забираясь на помост, Андреас опять подумал, что Мехмед сумел взять власть над своими слугами. Челядинцы теперь помогали своему четырнадцатилетнему господину вместо того, чтобы докладывать о его проделках мулле. Неудивительно, что принц теперь сидел на шёлковых подушках гордо, расправив плечи, как подобает наместнику Манисы и будущему правителю Турецкого государства.

Впрочем, Мехмед всё так же оставался проказливым мальчишкой. Только что он царственным жестом указал учителю, куда сесть, а теперь вдруг сдёрнул шапку с головы Андреаса и озорно засмеялся:

— Учитель, хватит прятаться.

Молодой грек прятал под шапкой свои светлые длинные волосы, закрутив их в узел на затылке, а сейчас они, ничем не сдерживаемые, снова рассыпались по плечам.

— Теперь мулла сможет узнать меня даже издали, — серьёзно сказал Андреас, но Мехмед больше не хотел осторожничать:

— Учитель, забудь о нём хоть ненадолго, — принц отложил шапку подальше, чтобы учитель не дотянулся. — Ты угощайся. Здесь много всего вкусного. Давай смотреть на верблюдов. Возможно, мы успеем увидеть два боя, пока мулла не вернётся.

Без шапки Андреас почувствовал себя неуютно, ведь его теперь увидела вся манисская знать, подобно Мехмеду занимавшая лучшие места вокруг поля для боёв. Даже с противоположного конца поля можно было легко заметить, что рядом с принцем на почётном месте сидит не турок — светлые волосы ясно говорили об этом — и даже если бы Мехмед сейчас вернул шапку учителю, ничего бы уже не изменилось.

Молодой грек вспомнил собственные слова о том, что возлюбленный из-за неопытности обычно не предвидит последствий, то есть беспечен, но беспечность Мехмеда вдруг передалась и Андреасу: «Будь, что будет, а эти минуты, которые мы проведём вместе на празднике — наши, и надо взять от них как можно больше».

Андреас и Мехмед, сидя рядом, весело смеялись. Грек, держа в руках пиалу с напитком из верблюжьего молока, наклонился к уху принца и прошептал:

— А может, мне тоже облить муллу? Посмотрим, сколько перемен одежды он взял с собой. Вдруг всего одну? Ты уже испортил одну перемену, а если я испорчу вторую, у него не останется чистой одежды, и он целый день просидит в своём шатре, ожидая, пока слуга постирает и высушит. А если у муллы нет терпения, и он сядет рядом с тобой в нестиранном, то будет вонять кислым молоком.

— Так ему и надо, — хихикал принц.

— Мой тебе совет, — продолжал Андреас, — если так сложится, вот тогда и пригласи людей, которые вчера напрашивались к тебе в гости. Пусть они придут и почуют, как пахнет от муллы.

Мехмед, запрокинув голову, громко хохотал, а Андреасу нравилось слушать, как ученик смеётся, хоть это и звучало не слишком мелодично. Мальчик уже достиг того возраста, когда ломается голос, то есть звенящая чистота детского смеха уступает место гоготанию, но учителю нравилось замечать, что ученик взрослеет.

— Вот тогда я их обязательно приглашу, — сквозь смех проговорил принц, и, будто в ответ на его слова, к помосту подошёл богато одетый турок средних лет, который со всем почтением поприветствовал Мехмеда, а затем поклонился Андреасу.

Грек был так удивлён поклоном знатного турка, что не сразу сообразил поклониться в ответ. Мусульманин, находясь в мусульманской стране, кланяется христианину! С чего бы? Наверное, потому, что христианин сидел на почётном месте рядом с наследным принцем, а пришедший турок хотел тоже заслужить благоволение принца и преуспел.

— Я помню тебя, — снисходительно произнёс Мехмед. — Тебя зовут…

— Йылмаз, мой господин, — услужливо напомнил турок.

— Да-да, Йылмаз-бей, — повторил Мехмед. — Ты явился о чём-то просить?

— У меня совсем не большая просьба, мой господин, — турок снова поклонился. — Не будет ли мне позволено посмотреть следующий бой, находясь подле тебя?

Принц недовольно сдвинул брови и, наверное, собирался сказать «я тебя не приглашал», но турок скромно добавил:

— В этом бое участвует Канкардэш, который принадлежит мне, и если…

— Ты — владелец Канкардэша? — настроение Мехмеда сразу переменилась, он весь просиял и обернулся к Андреасу. — Учитель, нам очень повезло! Это владелец Канкардэша! Канкардэш — очень сильный верблюд. Он всех победил три года назад.

— Я польщён, что мой господин помнит, — произнёс турок.

— Ты можешь сесть рядом со мной, — сказал принц, указывая на место по левую руку от себя.

Оно было не совсем свободно. Там лежала шапка Андреаса, про которую Мехмед уже забыл, поэтому молодой грек, чтобы Йылмаз-бей не почувствовал себя неловко, взглядом попросил его: «Передай ту шапку мне».

«Так это твоё? — так же взглядом спросил Йылмаз-бей. — Тогда возвращаю владельцу». Он взял шапку и отдал Андреасу, протянув руку за спиной у Мехмеда. Пальцы Йылмаз-бея и молодого грека соприкоснулись. Всего на мгновение и, кажется, случайно, но Андреасу вдруг вспомнилось одно очень давнее происшествие.

В то время он был ещё мальчиком, жил в отцовском доме в Эдирне и только-только осознал себя. Тринадцатилетний Андреас понял, что не таков, как все, но ещё не приобрёл никакого жизненного опыта и потому опасался, что никогда не встретит никого «такого же». Это чувство, когда ты один в огромном мире, угнетало, поэтому всякий раз, выходя из дома, Андреас жадно смотрел по сторонам, сам толком не зная, кого хочет увидеть.

Иногда хотелось просто выйти за ворота и идти вперёд, куда ноги несут, пока кто-нибудь не остановит и не спросит: «Мальчик, почему ты здесь один?». Малолетний Андреас представлял, как обернётся на слова незнакомца, посмотрит тому в глаза, и тот поймёт всё без слов, но, увы, отец никогда не отпускал своего младшего сына из дому одного. С Андреасом всегда ходил слуга, который то и дело тянул за руку: «Господин, куда ты смотришь? Пойдём».

И вот однажды, когда Андреас с отцовым слугой шли по шумной улице, примыкавшей к базарной площади, они увидели двух богато одетых турецких всадников. Всадники, остановясь прямо посреди улицы, о чём-то оживлённо беседовали и, казалось, не замечали, что мешают и прохожим, и повозкам, но одеяние собеседников было настолько богатым, что никто не осмеливался попросить этих двоих подвинуться.

Андреас и слуга подобно другим прохожим молча шли мимо, как вдруг один из всадников обернулся и посмотрел прямо на Андреаса, уже в то время считавшегося красивым — очень красивым светловолосым мальчиком.

Не зная почему, Андреас не смог отвести взгляд. Турок чуть улыбнулся, а затем вдруг произнёс: «Какая красота», — и даже поцеловал кончики пальцев своей правой руки, выражая восхищение.

«Пойдём-пойдём, господин», — испуганно зашептал отцовский слуга, и это заставило Андреаса опомниться. Он, несмотря на отсутствие жизненного опыта, вдруг ясно осознал, что играет с огнём. Следовало внять словам слуги — идти прочь, не оглядываясь — и Андреас так и сделал, но почему-то очень хотел оглянуться. Ему казалось, что он упускает единственную в жизни возможность стать самим собой.

Хотелось даже вернуться, заговорить с тем турком, и некий голос внутри будто подсказывал, что случится дальше — турок пригласит своего «юного друга» в гости, и там… Однако страх в глазах отцовского слуги подсказывал совсем другое. Ничем хорошим это не закончится. Турок не станет думать об удовольствии своего юного гостя, а просто воспользуется нежданной удачей. Именно воспользуется, думая лишь о себе, а когда, наконец, вспомнит, что совершил преступление, чреватое если не судом, то неприятностями, турок захочет скрыть следы. И мальчик исчезнет. А заодно исчезнет и слуга мальчика. И неизвестно, где окажутся их бездыханные тела.

Помнится, малолетний Андреас, рассуждая так о незнакомом турке, сам себе не верил: «Почему он обязательно совершит подлость? А если он полюбит меня? Разве меня нельзя полюбить?» — однако голос разума повторял, что связываться с незнакомым человеком опасно, а спустя годы, набравшись опыта, Андреас понял, что всё закончилось бы печально в любом случае. Мальчик, даже если б его полюбили, не обрёл бы счастья, потому что потерял бы свободу. К нему отнеслись бы, как к женщине, а ведь женщина согласно турецким обычаям становится собственностью мужчины и не имеет права уйти, когда пожелает.

Вот и теперь, сидя на празднике рядом с принцем и Йылмаз-беем, Андреас думал о том же. Конечно, Йылмаз-бей был не тем человеком, встреченным в Эдирне много лет назад, но давнее происшествие почему-то вспомнилось.

Йылмаз-бей внешне был не особо примечателен. Мясистый нос, тяжёлые веки, густые брови, густая холёная борода. Разве что ладони у него были красивые, и Йылмаз-бей это знал, потому что во время разговора то и дело совершал изящное движение правой рукой, либо обеими, будто желал лишний раз показать их.

Пока не начался поединок верблюдов, этот турок на все лады расхваливал своего Канкардэша:

— Вот увидите, он заставит своего противника обратиться в бегство!

Неслучайно поле для боёв делалось таким большим — довольно часто случалось, что один из верблюдов не желал сражаться и убегал, а другой начинал преследовать его, и если бы поле не давало простора для бегства, удирающий верблюд мог сломать ограду и потоптать людей.

Кстати, Йылмаз-бей оказался прав. Канкардэш действительно обратил своего противника в бегство, и два верблюда бегали по полю довольно долго, а вслед за ними вприпрыжку неслась толпа погонщиков, которая размахивала руками и что-то кричала. Беготня выглядела очень смешно. Мехмед весело улыбался и похохатывал, каждую минуту оглядываясь на Андреаса:

— Смотри, учитель, смотри!

Всякий раз, когда принц поворачивался к учителю, становилось видно, что Йылмаз-бей тоже смотрит на молодого грека, и как-то очень дружелюбно, но Андреас не придал этому значения, потому что думал о своём ученике.

«Как же я доволен тобой, мой мальчик, — мысленно повторял молодой грек. — Ты научился наслаждаться любовью, в которой нет ничего физического. Ты, наконец, понял, как много плодов она может предложить, научился отыскивать их и вкушать. К примеру, вот мы сидим рядом на празднике, и счастливы, и нам больше ничего не нужно».

Увы, стоило только подумать о счастье, как его не стало, потому что явился один из слуг принца и с поклоном сообщил Мехмеду:

— Господин, он возвращается.

Андреас, тут же поняв, о ком речь, поспешно поднялся и, извинившись, хотел уйти, но Йылмаз-бей, не зная сути происходящего, выразил удивление. Этот турок видел лишь раздосадованное лицо Мехмеда, который с явной неохотой дал Андреасу разрешение удалиться.

Взмахнув руками, Йылмаз-бей воскликнул:

— Уважаемый учитель уходит? Как же так?

— Ты тоже можешь идти, — сказал принц этому турку, потому что не собирался ему ничего объяснять, однако Йылмаз-бей вдруг проявил неожиданную прозорливость.

Оглянувшись на приближающегося муллу, а затем на Андреаса, который уже слезал с помоста и готовился спрятаться за зелёной завесой, турок поклонился принцу и произнёс:

— Мой господин был так любезен, позволив понаблюдать за боем отсюда. Не будет ли мне позволено проявить ответное гостеприимство? Я приглашаю моего господина пойти со мной и посмотреть на всех моих верблюдов. И буду рад, если уважаемый учитель тоже пойдёт… или присоединится к нам позже, чтобы не попадаться на глаза нежелательным людям.

Досада Мехмеда тут же исчезла, но он, наверное, опасался, что мулла тоже выпросит себе приглашение.

Йылмаз-бей, оглянувшись на муллу, которому оставалось шагов двадцать до помоста, понимающе улыбнулся принцу:

— Многоуважаемого муллу я могу и не приглашать. Мы можем сейчас отправиться к моим шатрам, и я буду молчать, будто онемел. Даже если многоуважаемый мулла сам спросит меня, можно ли присоединиться к нам, я ничего не скажу, а мой господин может повелеть ему остаться здесь. Многоуважаемый мулла не станет упорствовать, потому что меня он хорошо знает. Он не увидит ничего плохого в том, что мой господин отправился ко мне в гости без сопровождения.

— А ты, оказывается, умный и ловкий человек, Йылмаз-бей. Мне нужны такие слуги, — сказал Мехмед и засмеялся.

Новый знакомый проявил по отношению к Андреасу необычайную любезность. Казалось, Йылмаз-бей обрадовался не меньше Мехмеда, когда молодой грек нагнал их обоих в толпе и протиснулся сквозь плотный строй слуг, которые, как положено, окружали высокопоставленных особ.

— Уважаемый учитель не попался на глаза нежелательным людям? — участливо спросил Йылмаз-бей.

— Кажется, нет, — ответил Андреас, кланяясь. — Ещё раз благодарю за приглашение.

— Друзья принца — мои друзья, — улыбнулся турок, — но всё же объясните мне, почему уважаемый учитель прячется от многоуважаемого муллы.

— Я благоволю учителю, а муллу едва терплю, — откровенно ответил Мехмед, — но мулле благоволит мой отец, поэтому у муллы есть власть над всеми моими учителями и отчасти надо мной. Лучше не сердить муллу, чтобы он не решил использовать свою власть.

— Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь вам, — Йылмаз-бей снова улыбнулся, а меж тем все трое уже оказались возле его шатров.

По обычаю этот турок сперва предложил гостям сесть за трапезу, но Мехмед сказал, что сначала хочет посмотреть верблюдов, а после не откажется и от угощения.

— Мы с учителем пробудем у тебя долго, Йылмаз-бей, поэтому всё успеем, — сказал принц.

— Оставайтесь, сколько пожелаете, — произнёс турок, и, судя по его поведению, это не была простая вежливость. Он действительно хотел задержать у себя гостей подольше. Но почему?

Андреас, которого поначалу терзали смутные подозрения, махнул на них рукой и решил просто радоваться неожиданной удаче. Вместо получаса он теперь мог провести на празднике рядом с Мехмедом почти полдня. «Это же прекрасно!» — сказал себе грек.

Меж тем нежданный благодетель показывал ему и принцу «свои сокровища». Боевые верблюды, вблизи казавшиеся ещё огромнее, чем издали, стояли друг от друга на почтительном расстоянии, чтобы не вздумали драться между собой. Каждого привязали за правую переднюю ногу к колышку, вбитому в землю, а морды этих животных были закрыты особыми намордниками, напоминавшими плетёные корзинки.

— О, как они плюются! — смеясь, пояснил Йылмаз-бей.

— Можно их погладить? — спросил Мехмед.

— Лучше не надо к ним приближаться, мой господин, — ответил турок. — Но Канкардэша ты можешь погладить. Он уже дрался сегодня, поэтому незлой.

Мехмед с удовольствием гладил бурую косматую шерсть на верблюжьей шее:

— Хороший, хороший верблюд. Победитель, — повторял принц, а затем оглянулся на Андреаса, стоявшего неподалёку. — Учитель, иди сюда, погладь его.

Молодой грек шагнул вперёд и почувствовал, как Йылмаз-бей лёгким движением зачем-то подтолкнул его в спину. Прикосновение могло что-то означать, а могло и не означать ничего, но Андреас смутился, а Мехмед истолковал это замешательство по-своему:

— Ну, что ты, учитель! Не бойся. Канкардэш сейчас смирный.

Принц был счастлив и беззаботен, а учитель не хотел портить ему веселье, но теперь от подозрений никак не получалось отмахнуться.

Уже сидя в шатре Йылмаз-бея и понемногу пробуя угощение, расставленное на белой скатерти, постеленной на ковры, Андреас с нарочитым спокойствием наблюдал, как хозяин шатра больше и больше завоёвывает доверие Мехмеда, а Мехмед рассказывает этому турку о своём учителе почти всё, что знает.

Так Йылмаз-бей узнал, что Андреас первые восемнадцать лет жизни провёл в турецкой столице, затем отправился учиться в столицу византийскую, много путешествовал по Пелопоннесу и, наконец, прошлым летом приехал в Манису, чтобы учить Мехмеда греческому языку.

— На этом языке говорил Искандер Двурогий, любимый Аллахом! — важно пояснил принц, под Искандером подразумевая Александра Македонского. — И теперь я тоже говорю на этом языке.

Йылмаз-бей кивнул и выразил сожаление, что не знает по-гречески ни одного слова, а Андреасу это почему-то показалось очень грустным. Он вспомнил, что когда-то все манисские земли принадлежали грекам, и что в этих местах до сих пор можно увидеть развалины греческих построек. «А теперь в краю греков живут люди, которые не знают о греках ничего и даже не стремятся узнать», — подобная мысль и впрямь не радовала.

— Учитель, что с тобой? Почему ты грустный? — спросил принц, но Андреас не успел ответить, потому что в шатёр вбежал кто-то из слуг Йылмаз-бея, быстро поклонился и доложил:

— Многоуважаемый мулла здесь.

— Учитель, спрячься куда-нибудь, — в испуге произнёс Мехмед, но грек даже не успел встать.

Вслед за слугой в шатре появилась тёмная фигура в белой чалме. Мулла Гюрани, склонив голову, произнёс:

— Да простят меня за вторжение, но я беспокоился. Мехмед Челеби, тебя нет уже четыре часа…, - мулла поднял голову и совершенно неожиданно для себя увидел Андреаса.

Очевидно, это оказалось настолько неожиданно, что мулла забыл о приличиях:

— Ты!? — вскричал он. — Что ты здесь делаешь!? Ты должен был остаться во дворце!

— Добрый день, многоуважаемый мулла, — Андреас поклонился. — Я здесь, потому что мне хотелось посмотреть на праздник. Поскольку в ближайшие дни у принца нет уроков, я подумал, что могу отлучиться из города.

— С кем ты приехал? — продолжал спрашивать мулла.

— Я приехал сам по себе, — ответил молодой грек, но Мехмед, вскочив, громко произнёс: — Он приехал со мной.

— Я сам напросился, — поправил Андреас, поспешно вставая, потому что никому не полагалось сидеть, если наследник престола поднялся на ноги.

— Он приехал со мной. Я привёз его, — повторил Мехмед, но молодой учитель твердил своё:

— Принц всего лишь сказал, что я могу поехать, если пожелаю, и что мне будет дан кров и пища в его лагере.

Мулла молча смотрел, как его ученик и Андреас выгораживают друг друга, а Йылмаз-бей, который тоже вынужденно поднялся на ноги, произнёс:

— Может быть, многоуважаемый мулла окажет мне честь и присоединится к трапезе?

К мулле, наконец, вернулось самообладание, и он вежливо ответил:

— Благодарю за приглашение, но нам с принцем нужно идти. Принц Мехмед слишком долго отсутствует. Он должен сидеть на своём месте, видимый всеми. Нельзя слишком долго сидеть в шатрах. Это не подобает.

— Эти слова верны, хоть и печальны для меня. Я опечален, что не могу проявить гостеприимство, — сказал Йылмаз-бей, хотя по его голосу могло показаться, что печали нет.

— А ты, — мулла повернулся к Андреасу, — должен немедленно уехать обратно во дворец.

— Нет, он не уедет, — возразил Мехмед, направляясь к выходу из шатра. — Я не разрешаю.

— Он должен уехать, Мехмед Челеби, — настаивал мулла, выходя следом за принцем.

— Нет, я приказываю ему остаться, — всё так же твёрдо ответил принц.

— Он уедет, — сказал главный наставник.

— Нет, останется.

Андреас и Йылмаз-бей тоже вышли из шатра, но не решились провожать принца далее, а Мехмед и мулла всё спорили.

— Учитель, никуда не уезжай! — крикнул Мехмед, обернувшись к греку.

— Язычнику не место в собрании правоверных, — меж тем твердил главный наставник.

— Его уже все видели, и никто не возмутился, кроме тебя, — отвечал мулле принц.

— Уважаемый учитель может не беспокоиться, — с улыбкой произнёс Йылмаз-бей, глядя на Андреаса. — Я думаю, принц сумеет настоять на своём, но даже если нет, ты можешь только сделать вид, что уехал, и остаться у меня. Я снова приглашу принца в гости, и вы увидите друг друга.

— Я буду очень признателен, — Андреас поклонился. — И принц, несомненно, будет признателен тоже.

Йылмаз-бей жестом предложил молодому греку вернуться в шатёр:

— В любом случае сейчас появляться в лагере принца тебе не надо. Лучше останься здесь.

Они снова сели, и Йылмаз-бей, подняв руки, громко хлопнул в ладоши, а когда на этот звук явился слуга, хозяин шатра повелел:

— Принеси вина.

— Вина? — удивился грек.

— Принцу я не решился предложить, — улыбнулся Йылмаз-бей, — но тебе предлагаю. Ты ведь не откажешься?

— Только если хозяин станет пить вместе с гостем, — осторожно ответил Андреас, помня о том, что у мусульман вино под запретом.

— Думаю, этот грех мне простится, — в который раз улыбнулся Йылмаз-бей.

Меж тем слуга принёс поднос с кувшином и двумя чашами-пиалами. Хозяин шатра сам налил вино в чаши и подал одну гостю.

— Я ещё раз благодарю за гостеприимство, — произнёс Андреас, с поклоном принимая напиток. Он был подогрет и сдобрен пряностями. Вкус оказался очень приятный.

— Это я должен благодарить тебя за то, что ты сидишь здесь со мной, — ответил Йылмаз-бей. — Заполучить гостя вроде тебя — редкая удача. Особенно в Манисе.

Андреас недоумённо посмотрел на собеседника:

— Я не совсем понимаю.

— Ты понимаешь, — улыбнулся хозяин шатра. — Ведь мы с тобой имеем сходные интересы, которые мало кому здесь понятны и презираются. Ты понял, кто я, в ту же минуту, когда попросил меня передать тебе шапку, и мы соприкоснулись руками. Ты уже тогда всё понял. А я понял, кто ты, ещё раньше — как только увидел тебя издали. И тогда я решил испытать удачу. И мне повезло. Ты сидишь в моём шатре, пьёшь моё вино и благодаришь меня за гостеприимство. Это удача!

— Я не был уверен, но я догадывался, что мы… единомышленники, — признался Андреас.

— Такие люди, как мы, сразу угадываем друг друга, — засмеялся Йылмаз-бей. — Вот только мальчик ещё не научился угадывать. Но со временем научится. А заодно научится скрывать своё влечение. Как он смотрит на тебя! Я не удивлён, что мулла злится.

— Тут не злость, а ревность, — поправил собеседника Андреас, но и это утверждение не отражало всей сути.

Мулла испытывал множество разных чувств, поскольку принадлежал к тому типу людей, которые никогда не признаются в своих особенных пристрастиях. Андреас и мулла Гюрани боролись за любовь принца каждый по-своему, но мулла никогда не признался бы в этом даже самому себе.

И всё же Йылмаз-бей правильно сказал — люди с особенными пристрастиями могут угадывать эту черту друг в друге — поэтому Андреас решил выяснить кое-что:

— Ты сказал, что мулла хорошо тебя знает.

Хозяин шатра засмеялся:

— Нет-нет, вовсе не так хорошо, как ты думаешь. Мулла, как слепец, который ослепил сам себя, чтобы не видеть своё истинное лицо. Но лицо никуда не делось, и его видят другие, а мулла не видит ничего ни в себе, ни в других. Он и про тебя не догадывается. Иначе я бы не говорил, что тебе не о чем беспокоиться.

— Значит, ты всё понимаешь и потому помогаешь принцу? — продолжал выяснять Андреас и добавил: — Я думаю, он даст тебе имения или должность, когда станет султаном.

— Я помогаю тебе, — ответил Йылмаз-бей. — И жду совсем другую награду. Моё сердце стремится к тебе, и я жду, что ты будешь благосклонен.

Молодой грек чуть не поперхнулся вином:

— Что?

— Сколько тебе лет? — спросил Йылмаз-бей. — Наверное, не больше двадцати пяти?

— Мне почти тридцать, — ответил Андреас.

— В самом деле? — искренне удивился турок. — Ты не обманываешь меня? Может, твоя скромность велит тебе преуменьшать свои достоинства?

— Я говорю правду. Мне двадцать девять лет, — твердил грек.

— Да, верно, — Йылмаз-бей задумался и принялся рассуждать вслух, — будь ты совсем молод, тебя не взяли бы в учителя принцу. Значит, ты уже мужчина, а не юноша, но твоя юношеская красота до сих пор цветёт. Я восхищён! Жаль, что я не поэт и не могу рассказать тебе, насколько ты красив.

В Эдирне никто бы не сказал двадцатидевятилетнему греку такие слова, но в захолустной Манисе это оказалось возможным.

Андреас улыбнулся:

— Я уже не гожусь для таких разговоров. Моё время ушло.

— Твои зубы говорят иное, — возразил турок. — Они такие белые! Не у каждого юноши встретишь такие.

— Ты легко сможешь найти зубы и получше, — усмехнулся грек.

— А твои волосы? — продолжал хозяин шатра. — Где я найду такие? Когда ты с непокрытой головой сидел возле принца, и я увидел тебя издали, то подумал: «У кого в Манисе такие волосы цвета золота? Ни у кого!»

— Я польщён твоими словами, — с улыбкой отвечал грек, — но всё же я тебе не подхожу. Я уже давно не юн и отвык быть юношей, который становится возлюбленным для достойного поклонника. Даже если я уступлю твоей просьбе, ты не получишь того удовольствия, которого ожидаешь. Моё тело забыло, как уступать.

Андреас лукавил. Когда он ещё жил в Афинах, а это было не так давно, ему доводилось одинаково часто исполнять и подчинённую роль, и подчиняющую. Грек ничего не забыл, но Йылмаз-бею солгал, потому что объяснить истинные мотивы отказа казалось слишком сложно или даже невозможно.

Несмотря на то, что среди турецкой знати было много особенных людей, подобных Андреасу, он никогда не смог бы поладить с ними, потому что они не дали бы греку главного — свободы. «Я — свободный человек, который сам выбирает, кого любить, и когда уйти», — не раз говорил себе Андреас, но турки бы этого не поняли.

В этих людях слишком сильно было чувство собственности. Если ты сошёлся с турком и хочешь уйти — даже не к другому, а просто уйти — это предательство. Тебя станут удерживать всеми способами, даже силой, а если сила не поможет, тебя начнут ненавидеть, проклинать, искать случай отомстить.

Греки, пусть не все, смотрели на это проще. Они сходились, расставались, снова сходились ненадолго, опять расходились, и при этом могли остаться добрыми приятелями. Каждый признавал свободу другого или, по крайней мере, говорил, что признаёт. И пусть в отношении учителей с учениками всё было немного сложнее, но и здесь действовал принцип добровольного единения. Ученик мог оставить учителя, когда пожелает, и учитель мог покинуть ученика, если полагал, что не сумеет больше ничему его научить.

— Не беспокойся обо мне, — меж тем говорил Йылмаз-бей. — Подумай лучше о себе. Ты здесь с конца лета. Ведь так? Почти полгода прошло, и за это время ты ни с кем не давал себе воли.

— Ты прав, — сказал Андреас, — но меня это пока не тяготит.

— А что будет дальше? — продолжал спрашивать турок. — Ты обхаживаешь принца, но сколько времени пройдёт прежде, чем ты сможешь совершить над ним то, что хочешь? Сейчас ты не можешь ничего. Тебя казнят, если попробуешь.

— Я готов ждать, — ответил грек, пусть и не надеялся на понимание.

Влюблённый всегда кажется со стороны глупцом. Андреас и вправду поступил как глупец, позволив себе так сильно влюбиться в такого юного ученика и открыться ему, но теперь уже ничего нельзя было поделать. Следующие несколько лет учителю предстояло жить подобно монаху.

«Если я поступлю иначе, и мальчик узнает, это разобьёт ему сердце, — думал Андреас. — Он уже никогда не поверит мне. А возможно, не поверит вообще никому. Я не могу поступить так. Я знаю, что глуп, потому что взвалил на себя ношу, которую мог бы и не взваливать. Если бы я не открылся своему ученику, не признался бы в любви прямо, всё было бы по-другому. Я оставил бы себе куда больше свободы, а так своим признанием связал себя и, можно сказать, выбросил последние несколько лет своей молодости в придорожную канаву. Увы, но я сам это сделал, никто не заставлял меня, а теперь я не имею права повернуть назад. Не имею права ни как учитель, ни как тот, кто искренне полюбил».

Как и следовало ожидать, Йылмаз-бей этого не понял, поэтому говорил с удивлением:

— И сколько ты будешь ждать? Четыре года? Пять лет? А получишь ли награду за терпение? Зачем вверять свою судьбу избалованному мальчишке?

— Принц не избалован, — возразил Андреас, но собеседник лишь покачал головой:

— Это сейчас он готов уступить тебе. Но сердца мальчиков непостоянны. Подумай, чем ты жертвуешь и ради чего. Не боишься, что он повзрослеет, и ты потеряешь над ним власть? А ведь к тому времени твои лучшие годы пройдут.

— Увы, я влюблён, поэтому ты напрасно взываешь к моему рассудку, — улыбнулся Андреас.

— Я взываю не к рассудку, — тоже улыбнулся Йылмаз-бей и пересел чуть ближе. — И не призываю тебя отказываться от твоей цели. Но ты уже сейчас сможешь получить кое-что. Получить от меня. Не беспокойся. Никто не узнает. Ты и в Манисе мог бы иногда становиться гостем в моём доме…

— Нет, благодарю, — Андреас решительно отставил пиалу с вином.

— Зачем отказываться? — Йылмаз-бей пересел ещё ближе. — Ты будешь доволен, ведь я не тот, кто думает только о себе. У меня умелые пальцы. И не говори, что отвык уступать. От этого невозможно отучиться. Твоё тело вспомнит. У меня есть бараний жир…

Молодой грек хотел бы сохранить вежливую улыбку, но не смог. Когда он услышал последние два слова, то во всех возможных подробностях представил себе сцену предлагаемого соития и вздрогнул от отвращения, а собеседник, конечно, это заметил.

— Зачем отказываться, пока не попробуешь? — настаивал он, но теперь уже без улыбки, и в его голосе появилось едва скрываемое раздражение. — Дай-ка, я кое-что сделаю.

Хозяин шатра, теперь оказавшийся рядом, потянулся к Андреасу, но так и не дотянулся. Молодой грек проворно вскочил на ноги и прянул в сторону, чтобы Йылмаз-бей не успел ухватить его даже за сапог. В следующее мгновение гость уже выскользнул из шатра наружу и, позабыв о степенности, припустился бегом — прочь от стоянки Йылмаз-бея, пока этот турок не успел тоже вылезти следом и крикнуть своим слугам: «Хватайте наглеца! Не дайте уйти!»

«И вот на это я должен был променять любовь чудесного мальчика?» — думал Андреас, ещё раз представляя себе всё, что могло бы случиться в шатре. Теперь грек уже не казался себе глупцом. Глупцом казался Йылмаз-бей, если думал, что получит согласие.

Лишь добравшись до стоянки принца, Андреас позволил себе остановиться и отдышаться, а затем забрался в тот шатёр, в котором провёл минувшую ночь. Ни в коем случае не следовало показываться на глаза мулле, потому что тот снова принялся бы настаивать, чтобы учитель-грек уехал, а Андреас боялся возвращаться в Манису один: «Как бы люди Йылмаз-бея не поймали меня по дороге».

Вдруг вспомнилось, как переводится имя Йылмаз — «никогда не сдающийся», и это наводило на мысль, что от турка с подобным именем так просто не отделаться. «Как же я сумел разом устроить себе столько неприятностей?» — размышлял Андреас и плотнее натянул на голову шапку, хотя в шатре это казалось совсем ни к чему.

Так прошёл час или полтора, а затем к молодому греку подошёл один из слуг Мехмеда, подал ужин на большом блюде и тихо сказал:

— Мой господин спрашивал о тебе и велел передать, что ты пока должен прятаться, потому что многоуважаемый мулла очень гневается.

Грек забеспокоился:

— Конечно, я так и сделаю. Но если мулла придёт и станет заглядывать во все шатры, проверяя, уехал я или нет?

— Многоуважаемый мулла не придёт, — ответил слуга. — Он сейчас вместе с моим господином сидит и смотрит поединки. Мой господин не отпустит многоуважаемого муллу от себя, но даже если многоуважаемый мулла придёт сюда, мы тебя спрячем.

О происшествии с Йылмаз-беем принц, конечно, ничего не знал, а Андреас надеялся, что рассказывать не придётся, хоть и не представлял, как выпутаться из создавшегося положения. Оставалось лишь надеяться, что гнев муллы остынет, и можно будет остаться в лагере под защитой принца, ведь Йылмаз-бей вряд ли успокоился бы. Этот знатный турок как будто с ума сошёл — покушаться на то, что очень ценит принц, казалось безрассудно, очень безрассудно.

«Нет-нет, — думал грек, — если мулла повелит мне уехать, я не уеду или потребую, чтобы мне предоставили охрану, а объясню это тем, что на дорогах опасно». Рассказывать о происшествии в шатре Йылмаз-бея очень не хотелось, но в то же время Андреас понимал, что если будет похищен людьми своего новоявленного поклонника, это равносильно смерти. Даже появились сомнения, что бегство из шатра являлось правильным поступком, ведь Йылмаз-бей, получив то, чего добивался, стал бы другом и союзником, а теперь сделался врагом.

«Если люди Йылмаз-бея схватят тебя по дороге во дворец, то ничего хорошего не жди, — с грустью сказал себе Андреас. — Даже если ты согласишься на всё, чего просил этот турок, к примирению это уже не приведёт. Твой воздыхатель получит, что хочет, а затем твой труп, засунутый в мешок, выловят из реки где-нибудь недалеко от города».

Молодой грек уже подумывал, а не вернуться ли к этому турку. Можно было притвориться, что прежний отказ — не более чем любовная игра. Йылмаз-бей наверняка поверил бы, но Андреас, ещё немного подумав, отказался от этой затеи: «Нет, я не проявлю слабости и малодушия. Лучше подвергнуть свою жизнь опасности, но остаться достойным любви того, кого любишь».

С этой мыслью Андреас уснул, однако в середине ночи проснулся, потому что ему потребовалось выйти из шатра. Грек не покидал своего укрытия с середины минувшего дня, а теперь мочевой пузырь настоятельно требовал облегчения.

Мулла, конечно, уже давно спал, поэтому не следовало опасаться, что попадёшься ему на глаза. Весь лагерь спал, и в темноте ночи было слышно лишь то, как вздыхают лошади, а один раз где-то неподалёку раздался рёв верблюда, чем-то похожий на львиный рык.

Вглядываясь в почти беспросветный мрак и стараясь ни на что не наткнуться, Андреас отошёл от шатра примерно на десять шагов, выбрал место, а когда дело было сделано, и он уже окончил завязывать шнурки штанов, то вдруг почувствовал возле своего горла лезвие ножа.

— Тихо, — прошептал по-турецки незнакомый мужской голос. — Заведи руки за спину.

Андреас исполнил это повеление и тут же почувствовал, как на запястья накидывают верёвочную петлю и туго затягивают.

— А теперь пойдём, — сказал всё тот же незнакомый голос, и грек почувствовал, как кто-то тянет за верёвку — в ту сторону, куда следовало идти.

Андреас понимал, что в эти минуты решается его судьба. Закричать или не закричать? Возможно, нож, по-прежнему остававшийся возле горла, оказался бы не достаточно острым. «Если так, то ты не умрёшь, если закричишь. Просто будет порез. Но зато тебя не уведут», — подсказывал кто-то в голове и казался убедительным, но тут выяснилось, что похититель не один — их двое.

— Всё спокойно? — шёпотом спросил тот, кто вёл Андреаса, а в ответ раздался такой же тихий шёпот:

— Да. Охрана спит.

Впереди, за большой тёмной преградой, которая, наверное, являлась одним из шатров, показался догорающий костёр, тускло освещавший вокруг себя небольшое пространство. Андреаса заставили идти по самой границе светлого места, поэтому грек вдруг заметил, что возле правой ноги лежит что-то круглое.

Решение пришло мгновенно. Мысль даже не успела оформиться, а нога грека уже пнула лежащий предмет, оказавшийся довольно лёгким. Наверное, это был металлический шлем одного из охранников Мехмеда, потому что раздался глухой звон, а предмет отлетел довольно далеко — за противоположный край освещённого круга — и ударился обо что-то.

— Тихо, — повторил мужской голос, а лезвие ножа ещё плотнее прижалось к шее Андреаса, но от дальнейшего поведения пленника уже ничего не зависело.

— Кто здесь!? — раздался грозный окрик, а ещё через мгновение над костром взвился столб искр, потому что в догорающие угли ткнули факел, чтобы зажечь.

Всё вокруг мгновенно осветилось, пришло в движение. Стало видно, как воспрянули ото сна десять вооружённых людей, спавших вокруг костра. Лезвие ножа чуть резануло по шее, но не потому, что исполнялась невысказанная угроза перерезать горло. Обладатель ножа сделал это нечаянно, когда оставил своего пленника и собирался бежать. В следующее мгновение Андреас увидел и своих похитителей, которых действительно оказалось двое. Бедновато одетые люди. Их вполне можно было принять за разбойников. Они метнулись прочь, но убежать не успели. Их схватила вооружённая охрана Мехмеда, уже вскочившая на ноги.

Крики. Шум. Количество зажжённых факелов всё увеличивалось, как и число людей вокруг. Теперь грека обступили не только охранники принца, но и челядинцы, которые вылезли из шатров и ещё плохо понимали, что происходит.

Ещё через несколько минут Андреас увидел, как толпа почтительно расступается и склоняется в поклонах, потому что к нему быстрым шагом идёт Мехмед, сопровождаемый муллой. В лагере соблюдались правила походной жизни, и принято было спать, почти не раздеваясь, поэтому принц и его главный наставник пришли так быстро.

— Что случилось? — встревожено спросил Мехмед.

— Повелитель, — начальник охраны выступил вперёд, — мы поймали этих двоих, — он указал на неудачливых похитителей, которым уже связали руки их же поясами и поставили на колени. — Они хотели увести твоего учителя с помощью этого и этого, — начальник охраны показал верёвку с петлёй и нож.

Мехмед взглянул на предметы, а затем заметил на ноже следы крови и вдруг переменился в лице, которое стало строгим и сосредоточенным. Принц подошёл к Андреасу, посмотрел на него, увидел кровь на его шее, оглянулся и крикнул:

— Где лекарь!?

— Принц Мехмед, — успокаивающе произнёс Андреас, — не нужно лекаря. Тут всего лишь царапина.

— Нет, пусть тебя осмотрят, — ответил принц.

Затем он быстро подошёл к начальнику охраны, взялся за рукоять сабли, висевшей у этого человека на поясе, одним стремительным движением вытащил из ножен, и вот её острый клинок уже упёрся в шею одного из похитителей.

— Кто вас подослал? — чётко выговаривая каждое слово, спросил принц, а его лицо оставалось всё таким же строгим и серьёзным.

Похитители медлили с ответом, и тогда Мехмед сделал полшага вперёд, а тот человек, в чью шею упёрся клинок сабли, оказался вынужден чуть отклониться назад, чтобы сохранить горло хотя бы в относительной целости. В свете факелов стало видно, что по шее течёт тонюсенькая струйка крови, а принц, всё так же чётко выговаривая каждое слово, произнёс:

— Я, Мехмед, сын Мурат-хана, наместник в этих землях и наследник трона блистательной Страны Османа, приказываю вам отвечать, грязные псы!

Когда эти люди назвали имя Йылмаз-бея, Андреас даже не удивился, а вот принц оказался очень удивлён.

— Что? — Мехмед нахмурился, опустил саблю. — Но зачем ему это нужно?

— Мы не знаем, господин, — ответили похитители. — Он только сказал: «Идите и приведите ко мне того человека со светлыми волосами, который сегодня был у меня, и которого вы видели». Он сказал, что добровольно этот человек не пойдёт, и потому придётся его заставить.

— Учитель, — принц обернулся к Андреасу, — они говорят правду?

— Да, — вынужденно признал грек, — добровольно я бы к нему не пошёл.

— Ты с ним повздорил? — продолжал удивляться принц. — Из-за чего?

Андреас не хотел лгать, но и правды говорить не хотел:

— Это очень долго рассказывать, принц Мехмед. С твоего разрешения я расскажу тебе позже.

— Что бы ни было причиной, Йылмаз-бей ведёт себя странно, — заметил Мехмед. — Зачем он хотел, чтобы ты явился к нему среди ночи? Зачем послал за тобой каких-то разбойников с ножом и верёвкой? Так обычно крадут рабов…

— …или женщин, — произнёс начальник охраны.

Возможно, он хотел просто пошутить. Военные люди зачастую шутят грубо, но Мехмед, который в это время смотрел на Андреаса, сразу увидел, как учитель еле заметно переменился в лице.

— Он хотел украсть тебя, как крадут женщин? — спросил принц, пристально глядя на учителя, и учитель, который уже пережил столько всего, не выдержал этого взгляда, потупился.

Мехмед молчал несколько мгновений, как будто что-то вспоминая, а затем произнёс:

— Учитель, он был так необыкновенно любезен с тобой, когда мы ходили к нему смотреть верблюдов. Ведь верно?

Грек молчал.

— Ответь! — настаивал принц. — Я приказываю. Ответь!

— Да, всё верно, — произнёс Андреас, который очень хотел бы избежать этого разговора, ведь вокруг стояли многочисленные слуги, охрана, и даже мулла был здесь и всё слышал.

— А что случилось дальше? — продолжал допытываться Мехмед. — Что случилось после того, как я ушёл, и вы с Йылмаз-беем остались вдвоём? Из-за чего вы повздорили?

— Он стал вести непристойные речи и предложил мне то, на что я не согласился, — ответил грек, по-прежнему потупившись. — А затем я сразу же покинул его, и меня не успели задержать.

Теперь перед мысленным взором принца предстала вся цепь событий, и наследник престола в гневе закричал:

— Так вот, значит, что! Значит, он хотел тебя… как женщину… Да как только посмел!!! Я велю, чтобы ему отрубили голову!

Никто вокруг не произнёс ни слова, и тогда в дело вмешался мулла, до сих пор молчавший:

— Мехмед Челеби, это очень серьёзное обвинение. Можем ли мы полагаться на свидетельство двух жалких оборванцев и одного… — он посмотрел на Андреаса, — одного язычника? Язычник не может свидетельствовать против правоверного, а Йылмаз-бей — правоверный и пользуется очень большим уважением в городе. Многие достойные жители Манисы охотно подтвердят, что Йылмаз-бей не мог задумать никакого гнусного дела. Их свидетельства будут весомее, чем свидетельство этих троих.

— Я наместник в здешних землях, — ответил ему принц. — Я здесь верховный судья, и если я решу, что свидетельств достаточно, никто здесь не может это оспорить.

— Ты ещё никогда не пользовался своим правом судить, Мехмед Челеби, — напомнил мулла. — Нужно ли начинать сейчас? Я советую тебе просто забыть об этом происшествии, чтобы не вызвать возмущения жителей Манисы. Подумай, будет ли доволен твой отец, если вся эта история дойдёт до него.

Мехмед задумался:

— Я согласен забыть только в том случае, если Йылмаз-бей принесёт мне извинения и обещает, что его люди больше никогда не придут ко мне, чтобы красть моих людей. И пусть он извинится перед ним тоже, — принц кивком указал на Андреаса.

Это звучало вполне разумно, однако мулла продолжал возражать:

— Мехмед Челеби, я полагаю, что сперва нужно всё выяснить. Почему ты веришь каким-то оборванцам, которые говорят, что их послал Йылмаз-бей? А вдруг они лгут? А вдруг они пришли сюда по своей воле, чтобы украсть что-нибудь, но оговаривают уважаемого человека, надеясь избавить себя от наказания? Да и словам язычника трудно верить, даже если бы он имел право свидетельствовать. Я очень удивлён, слыша, что такой достойный и уважаемый человек как Йылмаз-бей может делать непристойные предложения.

Принц недоверчиво хмыкнул:

— Если ты сомневаешься, тогда иди и спроси Йылмаз-бея, — Мехмед, по-прежнему с саблей в руке, указал острием клинка куда-то в даль. — Спроси, что его слуги делали в моём лагере среди ночи. И спроси, чем он так обидел моего учителя-грека, что мой учитель-грек больше не хочет к нему ходить. Посмотрим, что ответит Йылмаз-бей.

— Хорошо, завтра я спрошу, — сказал мулла.

— Нет, — возразил Мехмед. — Иди сейчас же. Дело срочное.

— До завтра оно подождёт, — возразил мулла.

— Или ты сейчас же пойдёшь, или я сам пойду и спрошу, — принц продолжал тыкать саблей куда-то в даль. — Меня пытались обокрасть! Хотели украсть человека, который мне служит. Я оскорблён! Это не может ждать до завтра!

— Хорошо, Мехмед Челеби, — мулла, наконец, сдался. — Я пойду, спрошу и принесу тебе ответ.

Когда мулла Гюрани с прислужником, несшим факел, направился к шатрам Йылмаз-бея, принц некоторое время смотрел вслед своему главному наставнику, а затем подошёл к неудавшимся похитителям. Опущенная сабля в руке принца взметнулась вверх и медленно прочертила длинную алую полосу на правой щеке одного из них, а затем и второго:

— Это вам на память о нынешней ночи, — с усмешкой сказал Мехмед и добавил, обращаясь к охране: — Стерегите их пока, а дальше посмотрим.

Принц, наконец, вернул саблю владельцу, а затем обернулся к Андреасу, по-прежнему пребывавшему в крайнем смущении от всего случившегося, и ободряюще улыбнулся.

Андреас уже давно не оказывался в подобном положении и думал о том, что после этой истории отношение всех вокруг непременно изменится: «Теперь будет совсем не просто убеждать людей, что я не тот, кем являюсь. Я под подозрением». Поглощённый этими мыслями, он даже не заметил, что возле него стоит лекарь, который уже успел осмотреть его рану.

Грек заметил лекаря только тогда, когда тот с поклоном доложил принцу:

— Рана не опасная, мой повелитель. Её не следует перевязывать. Царапины быстрее заживают, если их держать на открытом воздухе. Нужно лишь промыть и смазать мазью.

— Ты сделаешь это в моём шатре, — сказал Мехмед. — Принеси туда всё необходимое, — а затем взял Андреаса за руку: — Пойдём, учитель. Остаток ночи ты проведёшь подле меня. Мне так будет спокойнее. Я не смогу заснуть, если начну думать, что с тобой может ещё что-нибудь случиться.

Принц, по-прежнему держа учителя за руку, оглядел всех вокруг спокойным, уверенным взглядом, как если бы хотел спросить: «Кто-нибудь из вас полагает, что я веду себя недостойно? Никто? Я так и думал».

Муллы рядом не было, а больше никто, даже охрана, не смотрел косо, и Андреас воспрянул духом, уже не чувствуя себя изгоем.

— Учитель, я не знаю, что бы со мной было, если б я тебя потерял! — громко продолжал принц, но когда они подошли ко входу в его шатёр, учитель всё же спросил:

— Принц Мехмед, ты уверен, что моё место здесь?

— Да, — с улыбкой ответил тот, — я хочу оказывать тебе милости как самому дорогому другу.

Внутри уже ждал лекарь, который промыл и смазал царапину на шее, а меж тем челядинцы уже расстелили на коврах постель, на которой Андреас спал в другом шатре. Постель оказалась расстелена в трёх-четырёх шагах от постели самого Мехмеда, хотя вокруг ещё оставалось много свободного места.

— Ложись, учитель, — повелел принц, снимая тюрбан и не без удовольствия взъерошивая рыжую шапку собственных волос.

Уже забравшись в свою постель, мальчик снова улыбнулся Андреасу, а затем упал головой на подушку, но вдруг издал странный звук, похожий на шипение, перевернулся на бок и пояснил:

— Мулла наказывал меня сегодня за то, что я спорил с ним из-за тебя. Я совсем забыл об этом, но спина пока помнит.

Меж тем слуги погасили все светильники кроме одного дальнего, висевшего на опорном столбе, и удалились.

— Учитель, — почти сразу зашептал Мехмед по-гречески, — там, перед входом в шатёр я говорил не совсем правду. Ты рядом, и я сейчас не беспокоюсь за тебя, но всё равно не смогу заснуть.

— Почему? — спокойно спросил Андреас.

— Потому что ты рядом, — взволнованно шептал Мехмед. — Учитель, мы ещё никогда не оказывались так. Мы спим почти бок о бок.

— Вот и спи, — ответил грек, нарочито зевая, но принц не унимался и продолжал:

— Александр Великий и его друг Гефестион, когда ходили вместе в походы, тоже ночевали в одном шатре, да?

— Да, — ответил Андреас, шутливо добавив: — Причём Александру и Гефестиону как-то удавалось заснуть. Вот и ты спи.

— А Ахиллес и его друг Патрокл, которым подражали Александр и Гефестион, тоже ночевали в одном шатре? — продолжал спрашивать Мехмед.

— Иногда, — сказал грек. — И у них тоже получалось заснуть.

— Учитель, — принц мечтательно вздохнул, — я не засну.

— Тогда утром скажешь мне, храплю я или нет, — ответил Андреас, повыше натягивая на себя одеяло. — Мне давно хотелось это узнать.

— Что узнать? — спросил Мехмед. Очевидно, он не понял слова «храпеть».

Грек повторил просьбу по-турецки, а принц укоризненно проговорил:

— Учитель, зачем ты всё шутишь?

— Потому что ты хочешь, чтобы я вёл себя безрассудно, а я сегодня только это и делал. И видишь, что получилось?

— Учитель, но ведь теперь всё хорошо, — возразил принц.

Андреас не ответил, однако Мехмед никак не желал угомониться:

— Учитель, протяни ко мне руку.

— Нет.

— Учитель, я прошу тебя.

— Нет.

Вдруг снаружи раздался какой-то шум, а через несколько мгновений появились двое слуг со светильниками и мулла Гюрани, державший подмышкой нечто прямоугольное, похожее на толстую книгу.

— Мехмед Челеби, — сказал главный наставник, — я говорил с Йылмаз-беем и пришёл рассказать тебе об этом сейчас, потому что ты сказал, что дело не может ждать.

На этот раз муллу не удивило присутствие грека в шатре. Очевидно, Ахмед Гюрани уже успел расспросить слуг о том, что случилось в его отсутствие, поэтому только покосился на Андреаса, но ничего не сказал.

Меж тем Мехмед уселся на своей постели и важно произнёс:

— Так что же ответил Йылмаз-бей на мои вопросы?

— Он приносит тебе извинения, — с поклоном ответил главный наставник.

Андреас, который тоже сел на постели, удивился такому поведению Йылмаз-бея, а мулла продолжал, обращаясь к принцу:

— Йылмаз-бей приносит тебе извинения за то, что его нерадивые слуги потревожили твой покой. Этот достойный человек действительно велел им привести к нему твоего учителя, но не силой. Йылмаз-бей просто хотел продолжить беседу, которая закончилась весьма неудачно, потому что он был неверно понят. Ничего, что противоречило бы законам ислама, Йылмаз-бей не произносил и не предлагал. Он хотел объяснить это твоему учителю, когда послал за ним своих слуг, но всё вышло так, как вышло.

Разумеется, Йылмаз-бей солгал мулле, но молодого грека это в итоге обрадовало. Ни один из участников этой истории не получил бы выгоду, если бы достоянием молвы стала правда, как она есть.

Мехмед поначалу нахмурился, но затем посмотрел на учителя и, увидев, что тот вполне доволен, решил снисходительно улыбнуться:

— А перед моим учителем Йылмаз-бей извинится?

— Он готов сделать это лично, — ответил мулла, — а предстать перед тобой не смеет, поэтому просил меня передать просьбу о прощении и вот это подношение.

Главный наставник подошёл к принцу чуть ближе и на вытянутых руках подал то, что поначалу держал подмышкой.

Это оказалась не книга, а деревянная коробка. Когда она изменила своё положение, то внутри раздался стук, который бывает от ударяющихся друг о друга мелких твёрдых предметов. Йылмаз-бей подарил Мехмеду коробку с турецкими шашками, очень красиво сделанную и дорогую.

— Йылмаз-бею известно, — продолжал мулла, — что шашки это любимая игра твоего великого отца, да продлятся его дни. А поскольку достойные сыновья достойных родителей всегда похожи на своих отцов, то Йылмаз-бей надеется, что тебе подношение понравится.

— Хорошо, — ответил Мехмед, рассматривая подарок, — я больше не гневаюсь. А перед учителем он извинится завтра. После этого я велю отпустить тех двоих, которых мы поймали сегодня ночью.

Ахмед Гюрани продолжал стоять на прежнем месте, поэтому принц добавил:

— Ты можешь идти, — однако наставник не собирался уходить один:

— Я сейчас уйду, Мехмед Челеби, — сказал он, — но теперь, когда всё выяснилось, твоему учителю греческого языка, — мулла указал на Андреаса, — здесь делать нечего.

— Нет, сегодня он останется здесь, — возразил принц. — Я уже объявил об этом, а моё слово нерушимо. И завтра он никуда не уедет, потому что Йылмаз-бей должен перед ним извиниться.

— Хорошо, я не стану настаивать, чтобы завтра он уехал, — согласился мулла, — но проводить ночь в твоём шатре…

— Моё слово нерушимо, — повторил принц, а затем добавил: — Не знаю, из-за чего ты так беспокоишься, но если хочешь, то можешь тоже лечь спать здесь на эту ночь.

С этим мулла тут же согласился и велел своему прислужнику, который, как оказалось, ждал у входа в шатёр, принести постель.

Утром, принц, улучив минуту, когда они умывались у входа в шатёр, шепнул Андреасу по-гречески:

— Учитель, ты вчера хотел знать. Так вот: ты не храпишь. А мулла храпит.

Не дожидаясь ответа, Мехмед, довольный собственной шуткой, отвернулся и взял из рук слуги полотенце, а Андреас, глядя ученику в спину, улыбнулся но, но не только из-за слов, услышанных только что.

Молодой учитель всё больше восхищался своим учеником. Прошло всего пять месяцев с тех пор, как Мехмед открыл для себя любовь, но как он изменился, преобразился, повзрослел! Ещё пять месяцев назад это был замкнутый мальчик, чьё сердце переполняла ненависть, и вот он открылся для познания, обрёл уверенность в себе и силу изменять свою судьбу так, как хочет.

Мехмед захотел преуспеть в науках и преуспел. Он хотел взять власть во дворце в свои руки и весьма заметно продвинулся на этом пути. Наконец, принц захотел быстрее перейти в пору юношества, и вот начал меняться. Раньше он со своей игрой в догонялки и прочими подобными забавами казался большим ребёнком, а теперь стал казаться взрослым не по годам. Пусть временами Мехмед проказил, но учитель всё чаще подмечал, что взгляд серых глаз серьёзен, а речи принца рассудительны, как у взрослого человека.

Взросление проявилось, прежде всего, в том, что раньше принц умел лишь противоречить, а теперь научился убеждать — убеждать с помощью логики, взывая к здравому смыслу собеседника. Даже мулла покорился этим разумным доводам.

Мехмед, поняв, как нужно говорить с главным наставником, начал использовать логику всё время, а в итоге Андреас, которого Ахмед Гюрани настойчиво гнал назад во дворец, остался на празднике до самого последнего дня. Мехмед убедил своего главного наставника. Убедил! И это казалось чудом, ведь ни риторику, ни логику принц ещё не начал изучать, хотя Андреас обещал объяснить ему эти предметы.

Пока что принц лишь интуитивно использовал риторические приёмы и разные логические конструкции, но и этого хватило, чтобы мулла оказался убеждён. Сначала из-за Йылмаз-бея молодой грек остался ещё на день, а затем принц сказал, что не отпустит учителя назад без охраны:

— Все разбойники знают, что раз в год по этой дороге ездит много богатых путешественников. Разбойники подумают, что мой учитель тоже богатый.

Мехмед хотел отдать Андреасу не менее трети своих людей, на что мулла пытался возразить, но принц напомнил ему:

— Ты отвечаешь перед моим отцом за моё обучение. А как же я буду учить греческий язык, если мой учитель пропадёт? Придётся искать нового учителя, и мой отец окажется недоволен, потому что нынешнего тоже нашли не сразу. Ты должен заботиться обо всех моих учителях. Значит, должен дать надёжную охрану.

— Мехмед Челеби, я согласен, что охрана нужна, но десяти человек будет достаточно. А иначе не слишком ли много чести для язычника? — холодно произнёс Ахмед Гюрани, а принц продолжал приводить доводы:

— Ты должен перестать относиться к иноверцам с презрением. Мой отец позволяет иноверцам преданно служить нашему государству. Почему ты не поступаешь так же? Или ты полагаешь, что мой отец неправ?

Оспаривать мнение султана Ахмед Гюрани, конечно же, не мог.

— А десять человек — слишком мало, — добавил принц. — Десять человек не смогут противостоять разбойничьей шайке.

Мулла совсем не привык к тому, что принц его убеждал, поэтому в конце концов, так и не найдя достойный предлог, чтобы спровадить грека с малым числом воинов, разрешил ему остаться.

Во дворец Андреас возвращался вместе с принцем, но счастье омрачалось мыслью о предстоящей разлуке. Молодого учителя ещё до отъезда на верблюжьи бои предупредили, что в следующем полугодии он не получит жалование за три месяца из шести, потому что в это время принц будет отсутствовать во дворце и, следовательно, не станет заниматься греческим. В конце января Мехмед должен был уехать из Манисы в Эдирне, а оттуда отправиться в албанские земли вместе с турецкой армией, возглавляемой неким опытным военачальником. Султан Мурат отправлял своего четырнадцатилетнего сына в поход, «дабы наследник престола на собственном опыте узнал, что такое война».