Любитель полутени

5

Тогда еще не ездили на машинах. Во всяком случае, в тех кругах, к каким принадлежали Брам и Витте, в те времена, перед войной, ни у кого не было машин, поэтому Лотар и Мелани пришли сюда пешком со станции в деревне Клинк, до которой, переночевав в Райнсберге, доехали на поезде. Лотар нес в руке — он вновь очень ясно это вспомнил — льняную сумку в коричневую полоску, где лежали ее купальник и туалетные принадлежности, и сейчас он, смакуя вкус коньяка во рту, размышлял о том, куда могла потом подеваться эта полосатая веха в его памяти — наверно, валяется в сарае дома во Фронау, запыленная, выцветшая и неприглядная. Он лежал, не двигаясь, в своем укрытии и выжидал; но от того далекого, ветреного и солнечного дня, в который ему так хотелось вернуться, пляжная сумка, к его удивлению, осталась единственным живым и трепетным воспоминанием, в то время как такая же точная деталь того дня — платье спортивного покроя из серого шелка, которое в ту поездку было на Мелани, оставила его равнодушным: случайная зарубка в памяти, и только. Мать была права: посещение заветных мест оказалось не лучшим способом оживить прошлое. Приезд в эти края был так же бесполезен, как и опасен.

Значит, все перегорело. Лотар вновь повторил то, что сформулировал еще утром в машине, ожидая мать. Четырнадцать лет спустя все перегорело, вот именно перегорело, должно было перегореть: и бегство Мелани, и годы с ней, и каждая минута тех лет в отдельности.

Он спросил себя, не слишком ли он еще трезв, чтобы ждать от своей памяти толчка-без него не откроется дверь, за которой стоит Мелани и — может быть! — ждет его, поэтому он вновь глотнул из фляжки, но это не помогло, да он и сам знал, что не было толку напиваться: никакой двери не было, потому что не было и стены, разделявшей их. Была лишь огромная пустота, в которой он жил, пустота, в которой не было и следа Мелани.

Как нередко в таких случаях, Лотар попробовал было пришпорить свои чувства, начав перебирать даты: 1938 год, двадцатитрехлетняя Мелани отправилась с ним на прогулку к озеру Клинк; они познакомились в феврале того же года во время костюмированного вечера на какой-то груневальдской вилле; тогда она уже третий год была замужем за Рихардом Брамом и год назад родила первого ребенка, маленького Андреаса, которому теперь исполнилось двадцать четыре года и который в течение нескольких семестров изучал социологию, историю и экономику, чтобы в конце концов без всякой охоты и интереса отдать свои блестящие способности службе в одном из ведомств Европейского экономического сообщества в Брюсселе. Даты начали выстраиваться в небе над соломенной желтизной полей и зелеными пятнами лиственных рощ на том берегу озера. Когда началась война, через год после той летней поездки на озеро, родился сын Лотара Гюнтер, мальчик, проявивший затем неожиданный интерес к практической сфере жизни, обучившийся типографскому делу и в свои двадцать два года уже ставший специалистом по книготорговле. В разгар войны, в 1943 году, родился еще один ребенок, дочь Рихарда Марианна; ей теперь восемнадцать лет, она похожа на мать и в будущем году окончит школу. «На первый взгляд кажется, — думал Лотар, — будто с детьми все обстояло благополучно, но на самом деле Рихарду и мне досталась тяжкая ноша: дети были такие трудные, какими только могут быть дети, да и бывают ли вообще легкие дети? Но наши были уж очень сложные, да, в сущности, такими и остались; но теперь они уже выросли и живут сами по себе. Да, с детьми было одно мученье». Лотар вновь отхлебнул из фляжки и подумал, что это озеро и впрямь скорее вяжется с мекленбургским ландшафтом. И еще он подумал: наверно, странное у Мелани было чувство, когда она решилась оставить троих детей и двух мужчин. Ей было тридцать два года, когда она бесследно исчезла в октябре 1947 года. Детям тогда было десять, восемь и четыре года. «Здорово все же. Просто бросила нас всех на произвол судьбы, — думал Лотар. — Ей теперь сорок шесть; каково на душе у сорокашестилетней женщины, когда она вспоминает, что где-то у нее есть трое детей — трое детей, о которых она ничего не знает?» Потягивая из фляжки, Лотар пришел к твердому убеждению, что он ненавидит Мелани.

«Пошли купаться», — сказала ему Мелани, и он даже не удивился, что она вдруг оказалась рядом. Она сидела в своем белом купальнике, обхватив руками согнутые в коленях ноги и нетерпеливо вглядываясь в простор озера.

«Мне хотелось бы еще немного полежать», — услышал он свой голос. Он посмотрел на свое крупное тело, прикрытое только плавками и уже в ту пору обнаруживавшее явную склонность к полноте. Лотар не был толстым, но в его громоздкой фигуре все было как-то несоразмерно; готовое платье он вообще не мог носить. Лежа под жарким, приглушенным облаками солнцем, он принялся разглядывать свою кожу, она казалась не бледной, а какой-то почти бесцветной — кожа его большого вялого тела, которому всегда было трудно раскачаться на любое действие, требующее мускульных усилий, и которое больше всего любило покой и неподвижность. Его грузная плоть желала еще немного понежиться, прежде чем броситься в воду, но, взглянув на Мелани, он заметил, что освещение изменилось, исчезли мягкие полутени от плотного слоя высоких облаков, под которыми нынче весь день так парило. Теперь кругом все сверкало и искрилось под резким восточным ветром, как в тот день, промелькнувший двадцать три года назад, который напоминал гуашь в духе раннего Пехштейна: ультрамарин неба, хром желтой пшеницы и индонезийская коричневая ног, рук и плеч Мелани с белым пятном купальника посредине. Ее волосы, стянутые на затылке, свисали вдоль спины конским хвостом. Вся ее поза выражала нетерпение, жадную тягу к водной стихии, и Лотару волей-неволей пришлось подняться. Она прямо-таки вприпрыжку пустилась к воде по узкой полоске прибрежной гальки, с воплем бросилась в подернутую рябью воду и поплыла на спине, бесшумно и гибко, как рыба. Очутившись в воде, Лотар тоже почувствовал себя более гибким, похожим на какое-то крупное, медлительное, но не лишенное изящества морское животное. Он заплыл далеко и оттуда смотрел на берег, лес и воду, в которой отражались белые, гонимые ветром облака.

Внезапно Мелани вынырнула рядом, она подплыла к нему под водой и теперь так энергично отряхивалась, что с ее гладких темных волос во все стороны летели брызги. Они молча поплавали по кругу, потом Мелани сказала: «Здесь, должно быть, глубоко». В ее глазах проступил внезапный, необъяснимый страх, и она поплыла к берегу, но вскоре страх ее прошел, и они еще долго плескались в воде.

Потом, когда они лежали на берегу, подставив влажные тела солнечным лучам, Мелани не сказала того, что в последовавшие затем годы говорила иногда: «Жаль, что Рихарда нет сейчас здесь». Для таких слов тогда, в лето первого года, ее знакомство с Лотаром было слишком недолгим. И хотя с первых минут их тройственный союз был чем-то само собой разумеющимся, все же Мелани, скорее всего, не жалела о том, что Рихард Брам не питал склонности к природе и прогулкам пешком и куда охотнее отправлялся с Мелани на весь вечер в бар, чтобы побыть с ней наедине и рассказать о своих планах — планах удачливого дельца с размахом и вкусом к грандиозным проектам. У Мелани все находило отклик: и бар «Черное дно», и озеро Клинк, и коммерческие сделки Рихарда, и глубокий, напряженный интерес Лотара к историческим наукам. Мужчины заключили молчаливое соглашение, как только убедились, что питают друг к другу симпатию; их политические взгляды тоже совпадали, и они смутно догадывались, что их треугольник был своеобразной формой неприятия своего времени с его тягой к власти, силе, богатству, подавлению личности и рабской приверженностью к ярму. Но времена становились все более мрачными, хотя изредка выпадали и такие дни, как этот день на озере, овеянный любовью и ветром.

«Когда-нибудь я от вас уйду, от тебя и от Рихарда, — сказала Мелани. — Наверняка уйду».

Лотар опять глотнул из фляжки. Освещение снова изменилось, исчезли мягкие, приятные полутени, все окрасилось в какие-то отвратительные блеклые, белесые, грязно-серые тона. Мать все еще сидела на пне в позе, выражающей обиду и озабоченность; сквозь кусты было видно, что она застыла, словно окаменев. Потом вновь вернулся тот, другой, сверкающий яркими красками день.

«Почему? — спросил он. — Откуда вдруг такие мысли? У тебя нет для этого причин».

Они лежали рядом, Лотар на спине, а Мелани на животе, скрестив руки и уткнувшись лицом в согнутый локоть; она о чем-то думала, потом вдруг подняла голову, взглянула на далекие рощи и сказала:

«Скоро будет война. А после войны начнется совсем другая жизнь. Когда она начнется, я от вас уйду».

Он ощутил спиной твердость прибрежной гальки. Пить он начал уже тогда, хотя и умеренно. Сейчас он уже не помнил, что ответил в тот раз Мелани. Впрочем, она частенько высказывала такие или подобные мысли; значит, ему, собственно, не в чем ее упрекнуть-она с самого начала не скрывала своих намерений. У него не было причин ее ненавидеть. И все же он ее ненавидел. Теперь он был уже достаточно пьян, чтобы вспомнить за что: за то, что так и не доискался, почему она бросила их всех — его, Рихарда Брама и детей — в 1947 году, в октябре.

Рихард и Лотар в те годы, когда они еще говорили о Мелани, сделали этот вопрос предметом чуть ли не научного рассмотрения. И конечно, первым делом подумали, не был ли другой мужчина причиной ее решения, но не нашли ни единого следа, ведущего в этом направлении. Что же ее в конце концов отвратило от них? Пристрастие Лотара к выпивке? Неуемная предприимчивость Рихарда? Мелани принадлежала к тому типу женщин, которые либо принимают мужчину таким, каков он есть, либо отвергают; и ведь она приняла и Рихарда, и Лотара, жила с ними и умела ценить оборотную сторону их недостатков: широту натуры, проявлявшуюся у одного в страсти к алкоголю, у другого — в склонности к рискованным комбинациям. Неужели и впрямь Мелани толкнула к бегству лишь какая-то неодолимая и наивная жажда новых ощущений, какая-то истовая вера в то, что новое время должно принести и новую жизнь? Лотар никак не мог в это поверить. Не мог, несмотря на то, что старания их обоих ее разыскать так и остались безрезультатными.

Значит, его мать была права? «Может, она и осталась бы с вами, если бы не видела воочию, что каждое ваше решение в конечном счете зависит от нее». «Каждое ваше решение» в устах его матери означало, конечно, решение Лотара принудить отца к бесчестному поступку; это означало для нее: ввергнуть отца в то состояние всепрезирающей меланхолии, из-за которого подполковник Витте искал и нашел смерть на поле боя. «Она чувствовала, что ты ведешь фальшивую жизнь только ради того, чтобы не расставаться с ней». Да, так оно и было, они оба вели фальшивую жизнь — Лотар был бухгалтером смерти, Рихард в конечном счете наживался на ней. Но разве Мелани их оставила потому, что они что-то ради нее делали? Не было ли у нее более глубокой причины, которой его матери не понять? Например, потому, что в той совершенно новой жизни, которая, по слепому убеждению Мелани, должна наступить, не было места для Лотара и Рихарда; потому, что то новое, о чем она мечтала еще в трясине мрачного времени, нельзя было делить с ними обоими, по уши погрязшими в старом. «Живет ли она теперь в этом новом, в этом чистом времени? — думал Лотар. — Я все еще живу в старом». «Впервые в жизни нахожусь в укрытии», — вспомнил он свои собственные слова. Но это была ложь. На самом деле он всю свою жизнь провел в укрытии. Он огляделся. В Пруссии с незапамятных времен жили в укрытии. Может, там, где теперь Мелани, она нашла новую жизнь, в которой люди могли свободно двигаться, не прячась в укрытия.

Он попытался было встать, чтобы призвать свою мать к ответу, еще раз спросить ее, как это у нее вяжется — называть Мелани сразу и «злым духом», и «доброй женщиной», но он выпил уже столько, что ноги его не послушались. Мелани, исчезнувшая было, вдруг вновь появилась. Она стояла на берегу, опять в том же платье из серого блеклого шелка; ее волосы, мокрые и гладко зачесанные назад, блестели на солнце: очевидно, Мелани еще раз купалась. Она стояла босиком, спиной к Лотару, у самой воды и выжимала свой белый купальник.

В этом движении ее гибкого и влажного тела виделись и смуглое изящество занесенной на немецкие озера таитянки, и стянутая серым шелком тоска по новой жизни. Сидя на опушке леса, сильно захмелевший Лотар вдруг ощутил, что эта ее порывистость перечеркивала главную цель его существования — прожить жизнь в приятной полутени, в стороне от резкого света и движения, наблюдая и размышляя… В этом быстром, длившемся всего несколько секунд движении — в памяти от него остались только смуглость ее кожи и блеск воды — таилось больше силы, чем в самой сильной страсти его собственной натуры. Видение исчезло-Мелани так и не обернулась в его сторону, — и Лотар посмотрел на фляжку: на донышке оставалось еще немного коньяку. Вот и это тоже имело власть над ним, тоже пересиливало его тягу к существованию в мягком, приглушенном свете, его стремление плавать в нейтральных водах жизни.

Наконец ему удалось подняться; он завинтил бутылочку и сунул ее в карман. Почувствовав, что сильно пьян, он подошел к кромке берега, сполоснул руки и, зачерпнув в ладони немного воды, смочил лицо и вытер его носовым платком. Потом побрел туда, где сидела мать, стараясь ступать как можно увереннее. Она взглянула ему в глаза.

— Что ты, собственно, хотела этим сказать про Мелани? — спросил он.

Ему удалось связно выговорить всю фразу, но он сам не заметил, что сказано это было грубо, сиплым голосом пропойцы и прозвучало как пьяная угроза.

Мать не испугалась. Она встала.

— Дай мне твою фляжку, Лотар, — потребовала она. — Ты уже достаточно выпил.

Он так дернулся, словно хотел ее ударить. Конечно, он никогда бы ее не ударил, даже напившись до потери сознания, но в ясном и горячем свете, льющемся из-за облаков, вся эта сцена и так выглядела достаточно мерзко и постыдно.

— Со мной все в порядке, — рявкнул Лотар в бешенстве. — Я уже не ребенок. Во всяком случае-для тебя.