Любитель полутени

7

Дорога уперлась в большую, мощенную бревнами площадку на самом берегу озера. Вокруг валялись ошкуренные стволы и земля была усеяна кусочками буковой коры, которые трещали под колесами «опеля», когда Лотар подъезжал поближе к воде. Он увидел канат, протянутый через озеро, ширина которого в этом месте достигала примерно полкилометра. Паром сбитый из бревен плот-стоял у противоположного берега; Лотар разглядел его, когда вылез из машины. На этом озере тоже не было домов — во всяком случае, с того места, где стоял Лотар, не было видно ни одного, лишь немного севернее над лесом торчала труба кирпичного завода.

Лотар сложил ладони рупором и крикнул: «Давай сюда!» Никакого результата; он крикнул еще раз. Потом вернулся к машине — мать так и не вставала со своего места — и нажал на сигнал. Звук его, хриплый и пронзительный, резанул слух. На том берегу появился человек; он вышел из леса и шестом неторопливо оттолкнул плот от берега. Паром двумя тросами соединялся с канатом, и Лотар смотрел, как паромщик тянул плот, перебирая по канату руками. В сером свете сумерек озеро лежало зеркальной гладью, и ему померещилось, что паром вообще не движется. Лотар посмотрел на камыши, окаймлявшие тот берег, где он стоял; между ними кое-где вяло колыхалась пена, на гладкой, словно покрытой пленкой воде застыли щепки и куски коры; ни ветерка. Лотар принялся ждать, уставясь пустым взглядом в пространство. Он был не прочь допить остатки коньяка, но его так разморило, что даже на это недоставало сил.

Десять минут ушло у паромщика на то, чтобы пересечь озеро; когда он подъехал поближе, оказалось, что он тощ, долговяз и закутан в какую-то серую хламиду вроде средневекового плаща. Здороваться он не счел нужным. На бревна плота были настланы доски, и паромщик, пристав к берегу, спустил вместо сходен две плахи, чтобы машина могла въехать по ним на паром. После этого он молча стоял на плоту, наблюдая, как Лотар управляется с машиной.

— Примитивное устройство, — сказал Лотар матери, запуская мотор, — такое встретишь теперь разве что здесь, на Востоке. — В глубине души он был очарован и этим простым плотом, и этим ветхозаветным паромщиком, и таинственным, затерянным в лесной глухомани озером.

— Может, тебе лучше выйти из машины? — спросил он.

Она отрицательно покачала головой. Лотар искоса взглянул на нее, и у него вновь защемило сердце при виде ее отчужденно - замкнутого лица. Он понял, что машина представлялась ей каким-то убежищем, что эта поездка была для нее сплошной мукой, что ей хотелось отсидеться в этой норе из жести, пока все кончится и она вновь почувствует себя в безопасности. «Я вел себя как последний негодяй», — подумал он.

Серый паромщик положил плахи точно по ширине колеи «опеля», и Лотару удалось с первого раза въехать на плот. С чувством облегчения от того, что так удачно справился с этой задачей, он вылез из машины. Паромщик уже втащил доски обратно и успел оттолкнуться. Лотар даже удивился, вдруг увидев между собой и берегом полосу воды, которая быстро росла. С помощью роликов тросы парома бесшумно скользили по канату. Чтобы тянуть плот, паромщику нужно было просто перебирать обеими руками по канату, и, хотя паром теперь под грузом машины отяжелел, казалось, что движение это не стоит ему особых усилий. Работая, он стоял спиной к пассажирам и глядел на озеро, но как будто не видел его.

Лотар стал рядом и принялся помогать. На ощупь канат был твердым и гладким. Тут паромщик вдруг заговорил:

— Не трогайте! — хмуро осадил он Лотара. — Тянуть надо умеючи. А без сноровки браться-беды не миновать.

Лотар испуганно отдернул руки. Впрочем, он и сам заметил, что настил под ногами слегка дрогнул, когда он взялся за канат. Но больше всего его поразил голос паромщика: это был голос дряхлого старика. Тот был тощ и долговяз, но все же производил впечатление человека хоть и старого, но крепкого, а вовсе не дряхлого.

Теперь озеро было видно во всю его длину; на юге оно упиралось в густые заросли камыша, сменявшиеся болотистой лощиной, над которой возвышались лишь одинокие сосны; на севере кончалось бухтой, окаймленной буковым лесом. Вдалеке сквозь зелень смутно проглядывались какие-то кирпичные строения: вероятно, окраинные дома Баррентина. Ни одной колокольни не было видно; труба кирпичного завода тоже исчезла из глаз. Тихое, словно зачарованное озеро едва серебрилось в сумеречном свете северного летнего дня. Лишь ролики слабо шуршали в тишине.

— Мы с Запада, — сказал Лотар. Молчание паромщика угнетало, и он решил его разговорить. Как и всех пьяных, Лотара тянуло к общению.

Ответа не последовало. Сведения такого рода, видимо, не интересовали старика. Впрочем, Лотар так и думал. Он попробовал расшевелить его, задав прямой вопрос:

— Давно вы здесь паромщиком?

Старик не повернул головы. Он продолжал тупо и равнодушно перебирать руками по канату. Но до ответа снизошел:

— Побольше пятидесяти лет.

Лотар прикинул в уме, получился 1910 год. Кайзеровская империя, Веймарская республика, нацистская диктатура, социализм. Разные системы правления. «Ему, наверно, под семьдесят. Потому и голос такой старческий, — подумал Лотар. — Простоял на пароме четыре системы».

— А в армии были?

— В первую войну, — откликнулся тот, — а на вторую уже не взяли. — Он выдавил еще несколько слов — видимо, ему казалось важным это добавить: — Во вторую-то я вон как пригодился. Когда беженцы повалили… — Он не договорил, умолк.

Под действием хмеля у Лотара всегда наступали минуты озарения. «Чтобы писать историю, — думал он, — надо фиксировать свидетельства такого вот очевидца. Не копаться в сообщениях посланников, переписке государственных деятелей и мемуарах, а искать совсем иные источники. В каком свете представляются четыре системы правления, четыре мировоззрения на затерянном в глуши бранденбургских лесов пароме в середине

двадцатого века? Это же материал для диссертации! Если бы у меня были аспиранты, я бы вытащил их из архивов и послал в гущу жизни, к таким вот старикам». Он вновь с горечью вспомнил, что ему не приходится руководить аспирантами. Он всего лишь приват-доцент, занимающийся узкой отвлеченной тематикой, специалист по некоторым разделам истории религиозных вероучений средневековья, вбивший себе в голову, что в его задачи входит лишь выявление степени неповторимости того или иного исторического процесса, то есть тихий кабинетный ученый, тихий пьяница, любитель полутени, очевидно, неполноценный и как мужчина, ибо иначе Мелани…

Он не успел додумать до конца эту мысль, потому что вспомнил о письме и о том, что Мелани теперь, вероятно, вернется, и только собрался было подойти к тому окошку машины, возле которого сидела мать, чтобы рассказать ей о семидесятилетнем паромщике, работающем здесь с 1910 года, — история такой жизни польстила бы ее прусскому тщеславию, — как вновь ощутил легкое покачивание, колыхнувшее паром; оно передалось сначала в ноги, которые вдруг потеряли устойчивость. Он стоял на конце плота, обращенном к уходящему берегу, глядя на него теперь уже издали, — они доплыли примерно до середины озера-а поскольку ощущение неустойчивости в ногах не сразу прошло, он отступил на шаг и обернулся.

Возможно, что Лотар Витте, обернувшись, в тот же миг увидел, что Машина, в которой сидела мать, катится к переднему краю парома. Возможно, но мало вероятно. Вполне вероятно лишь то, что на сетчатке его глаз отпечаталось изображение «опеля» — он и на самом деле тронулся с места и медленно, почти нежно покатился, но, поскольку расстояние, оставшееся ему до края плота, было ничтожным, «опель» покрыл его почти в неподвластное измерению время, так быстро шло это медленное откатывание. Машина достигла края парома, перевалила через него передними колесами, под тяжестью мотора наклонилась вперед и с коротким всплеском ушла под воду. Но мозг Лотара, видимо, не сразу воспринял изображение на сетчатке-слишком не вязалось оно с тем представлением о реальности, которое тогда у него было. Оно просто не умещалось в той жизни, которой он жил и которую, несмотря на пристрастие к выпивке и любовь к замужней женщине, можно было назвать тихой и упорядоченной. Только этим можно объяснить, почему Лотар, упав на колени от сильной качки, возникшей на плоту после того, как машина рухнула в воду, на некоторое время застыл в этой позе, опираясь ладонями о мокрые доски настила и тупо

уставясь на то место, где только что стоял «опель». «Опеля» не было, хотя было совершенно невероятно, что его не было.

С паромщиком происходило нечто похожее. Он заметил, что творится что-то неладное, потому что паром вдруг перестал поддаваться движению его рук, но по старческой неповоротливости не сразу обернулся, а когда плот сильно закачался, невольно ухватился за канат. Поскольку ему было за что держаться, он не упал на колени, как Лотар. Вряд ли он даже видел, как машина рухнула в воду. Когда качка прекратилась и паром выровнялся, он тоже обнаружил, что машина исчезла. Старик выпустил канат и молча смотрел на пустой настил. Ролики еще несколько раз со скрежетом поерзали по канату.

Только когда паромщик заметил, что Лотар поднялся с колен и сделал несколько шагов к тому краю плота, он подошел к нему и схватил его за руку.

— И не думайте, — сказал он. — Здесь сто метров глубины.

А Лотар и не собирался прыгать в воду и пытаться спасти мать, он хотел только взглянуть на то место, где машина погрузилась в воду, причем он тут же сказал себе, что, скорее всего, это было уже другое место, вероятно, паром успел продвинуться настолько, что то место было уже позади. Он перебежал на другой конец и поглядел вниз: вода везде была одинаковая, темно-зеленая. Он был еще не в силах представить себе, что там, внизу, тело его матери, но уже ничто не могло заставить его коснуться этой воды хотя бы рукой.

— А плавать она умеет? — донесся до него голос паромщика. — Если умеет, может, еще выплывет.

Лотар медленно повернул голову в сторону говорящего. Этот старик предлагал ему, значит, представить себе, что его мать там, внизу, пытается вылезти через окошко машины в надежде вынырнуть на поверхность, что она отчаянно борется за жизнь, из последних сил стараясь не захлебнуться, не дать воде проникнуть в легкие. Он опустился на доски настила и сгорбился.

— Нет, навряд ли, — снова послышался старческий голос с сильным местным акцентом; паромщик вдруг осознал бессмысленность своего вопроса. — Тут глубоко, она уже захлебнулась. — Потом, помолчав, спросил: — Это ваша матушка? — И опять принялся тянуть паром. Плот стал легче, и через несколько минут они пристали к берегу. Лотар продолжал сидеть в той же позе.

— Пойду позвоню на спасательную станцию, — сказал паромщик.

Лотар поднял голову.

— Почему вы, собственно, не обратили внимания, что я пьян? — резко спросил он. Он говорил со стариком как со своим подчиненным. — Почему вы не обратили внимания, что я не поставил машину на ручной тормоз и на передачу, когда въехал на паром?

— Я ничего не смыслю в машинах, — сухо возразил тот.

Он еще что-то добавил, но Лотар уже больше не слушал. Он смотрел на воду. Только через какое-то время, когда паромщик уже давно исчез из виду, мозг Лотара наконец-то воспринял изображение, отпечатавшееся на сетчатке его глаз. Но там не запечатлелось ни катящейся по плоту машины, ни погружения ее в воду, ни белых пузырьков воздуха, с бульканьем всплывающих из темно-зеленой глубины, а только лицо матери, успевшей бросить на него взгляд в ту долю секунды, когда «опель» еще не клюнул носом и не утащил ее с собой на дно. Мать, очевидно, повернулась на сиденье, почувствовав, что машина катится. У нее уже не было времени крикнуть; она только обернулась, скорее всего крайне удивившись и, вероятно, даже не успев испугаться; она взглянула на Лотара, как бы прося у него объяснения, скорее в недоумении, чем в ужасе. Так она и исчезла — с невысказанным вопросом к сыну в глазах. Перед Лотаром стояло ее лицо. Сидя на дощатом настиле парома у берега Баррентинского озера, он почувствовал, что это лицо становится уже неотъемлемой частью его прошлого, и внезапно начал смеяться, приветствуя появление предсмертного лица матери в галерее лиц, хранящихся в его памяти.

Когда стемнело, прибыли спасатели из Витштока. Они привезли акваланги. С ними была и машина «скорой помощи». Лотару, который все еще смеялся, врач сделал укол. Когда его клали в машину, он уже спал.