Любивший Мату Хари

Глава восьмая

Обычно она принимала любовника по вечерам, чаще всего ожидала его у окна, из граммофона раздавалась музыка Шопена. Отсюда далеко была видна Находштрассе, на которой отражались силуэты большого Берлина, ярко выступавшие на фоне неба. Если не считать этих кратких встреч, её пребывание в этом городе было окрашено скукой.

Её любовником был состоятельный юнкер по имени Кирперт. Они встретились в Мадриде, случайно оказавшись за одним обеденным столом. Он был женат на красавице венгерке, но его всегда будут вспоминать как шикарного лейтенанта Маргареты лета 1907 года: они не таясь прогуливались по Фридрихштрассе или вместе отправлялись на манёвры императорской армии в Силезии. Время от времени их даже видели в кабаре и мюзик-холлах с друзьями по театру. Но тайны ночей их любовной связи хранила комната Маргареты.

Как правило, он прибывал в половине девятого вечера по понедельникам и вторникам. Входил без стука. Потакая его фантазиям, Маргарета надевала нечто вызывающее воспоминания о Востоке: голубое кимоно, соскальзывающее с плеча, волочащийся шёлк, свободно сколотый у талии.

Первый поцелуй был обещанием и поддразниванием, её язык проскальзывал между его губ и быстро ускользал. После шампанского или коктейлей на балконе она обычно ставила на граммофон другую пластинку. Он предпочитал медленную любовную игру. Долго лежал, развалясь на диване при свете ламп. Любил, когда она сидела, откинувшись, печальная и пассивная, пока он обводил пальцами её грудь, гладкую равнину её живота. В ответ она обычно закрывала глаза, чуть подрагивая, словно спящая чайка. Иногда проходил час, прежде чем он полностью раздевал её.

Фактически он был владельцем дома, но спальня оказывалась её царством. Там стояли зеркала в рамах вдоль дальней стены, и она любила наблюдать, как он освобождается от своей формы, разглядывала жёсткие углы его бёдер, белый сабельный шрам вдоль ключицы. Она видела, как едва заметно меняется выражение его глаз, когда он укладывал её на кровати.

Он медленно подходил к ней, она лежала не двигаясь, стискивая простыни или холодную бронзу кровати. Он входил в неё нежно, шепча по-немецки, а она отвечала на английском или голландском. Время от времени он называл её своей пленницей, стискивал зубы и сильно сжимал её запястья... затем вновь бывал нежен, почти боязлив.

Потом они лежали в темноте, слушая звуки улицы: шелест каштанов под ветром, стук проходящего фургона, вскрики полуночников-студентов. Они обменивались случайными фразами и уже спокойными ласками. Обычно после всего его тянуло к простым удовольствиям. Его сигареты, сделанные по особому заказу, импортировались из Анкары. Она набрасывала халат, напоминающий змеиную кожу, зелёный, с узором из лилий.

— Я одержим тобой, — говорил он ей. — Даже когда мы врозь, я чувствую себя одержимым.

— Дорогой, но это только иллюзия. Любовь — только иллюзия.

— Иллюзия? Обманчивая, волнующая иллюзия?

— Верно.

Он прижимал руку к её груди или поворачивал её лицо к свету и говорил:

— Но это не иллюзия, Маргарета. Это — реальность.

Если у него не было других дел, он обычно оставался до рассвета, засыпая возле неё или поигрывая её волосами. Руки у него были длинные и мускулистые, и она любила наблюдать, как они скользят по её коже.

Перед тем как уйти, он всегда целовал её в дверях, обхватив за талию и заставляя раздвинуть губы. И конечно, он всегда оставлял халат распахнутым, спадающим: она выгибала спину, и соски её слегка вдавливались в его военную форму — настоящий солдатский поцелуй.

Обычно после того, как он уходил, она, медленно пропуская волосы сквозь пальцы, плавно двигалась обратно к зеркалу на туалетном столике. Вероятно, она выбрала эту квартиру из-за её зеркал, расположенных так, чтобы всегда можно было видеть в них своё тело.

Иногда она целый час проводила, рассматривая на нем следы пальцев своего любовника, прослеживая малейшие изменения после доставившей удовольствие ночи. Вскоре она начнёт беспокоиться из-за своего возраста, но сейчас ещё живо было ощущение молодости и красоты...

Для неё это были безмятежные дни — одинокие утра в Тиргартене, синие вечера на Ландвер-канале. Если не считать Кирперта, у неё было только несколько случайных друзей, поэтов и музыкантов из «Романише кафе», одна или две знакомые женщины-соседки. Композитор Жюль Массне встретился с ней, чтобы обсудить будущий балет, так же как и хореограф Кассио. Однако не было ни единого признака присутствия в её жизни Рудольфа Шпанглера в это время, в чём её обвиняли позже.

Она говорила, что прибыла в Берлин для репетиций, чтобы дебютировать в середине зимы в Вене. Зал был превращён в студию. В начале вечера наняли пианиста. На фотографии, по всей вероятности сделанной Кирпертом, она появляется в лёгкой, как паутина, вуали. Пальцы её переплетены высоко над головой. Руки и ноги темны по контрасту с серебряными браслетами.

Она четыре недели танцевала в Вене, соревнуясь за зрительское внимание с Мод Аллен и Айседорой Дункан[18]. Газеты описывали её как роскошную и высокую танцовщицу с гибкой грацией животного. Она возбудила горячие споры по вопросу, до какой степени можно быть обнажённым на сцене. Время отдыха она в основном проводила с Кирпертом, но роль, отведённая ему на публике, была такой же, что и всех, кто находился в её свите: почти раболепное поклонение. Его часто видели ожидающим её за кулисами или покупающим шампанское, пока она беседовала с обожавшими её почитателями. Она знала, как угодить и как воспламенить. Если не действовало одно, в ход шло другое средство.

Происходили неизбежные скандалы, в основном из-за дюжины молодых людей, которые являлись после каждого представления. И всегда было одно и то же: скучный обмен мнениями в шумном номере отеля «Бристоль», одежда, кинутая где попало, тарелки с недоеденной закуской на столике на колёсах.

— Возможно, ты расскажешь мне о нём, — обыкновенно начинал Кирперт.

— О ком рассказать, дорогой? — не поворачиваясь от окна или не откладывая щётку для волос в сторону.

— О том маленьком Поле.

— О каком Поле?

— С которым ты проговорила весь вечер... проговорила, не обращая на меня внимания.

— Но, дорогой, это ничего не значит. На самом деле ничего.

— Однако ты заставила его почувствовать обратное, Маргарета. В этом несчастье. Ты даёшь им всем почувствовать, что это важно. — Затем, наливая спиртное или прикуривая сигарету и опускаясь в кресло: — Меня это больше не устраивает, Маргарета. Просто не устраивает.

Она никогда не пыталась оправдываться в ответ, внимая молча гортанным гласным и твёрдым согласным. Она просто выжидала, пока придёт время лечь рядом с ним, и нашёптывала ещё больше нежностей: «Я люблю тебя, ты мне нужен», и тому подобное.

Занавес её последнего венского представления упал в середине января 1907 года. После краткого пребывания в Париже она со своим лейтенантом опять поехала на юг, в Марсель, и там поднялась на борт северогерманского ллойдовского парохода «Шлезвиг», направляющегося в Александрию. Был холодный день, дождливая среда.

Два духовых оркестра, соревнуясь, играли «Марсельезу» и «Санта-Лючию». Зелле осталась в каюте, сочиняя почтовые открытки влиятельным друзьям и краткую малозначащую записку Николасу Грею.

Египет — ещё одна её фантазия, запечатлённая на мутных фотоснимках, где Зелле позировала в тени пирамид и отдыхала под москитной сеткой. Некоторые постоянные жители — европейцы, позднее вспоминали жизнерадостную женщину верхом на верблюде, едущую через барханы. Время от времени её также видели в жилищах аборигенов, пытавшуюся заговорить с женщинами. Никто в точности не понимал, чего она хочет.

Из Египта они двинулись обратно через Афины в Рим, Цюрих и наконец — в Берлин. Там она вернулась в свою студию, работала с энтузиазмом над танцем, который потом назовёт «Роза». Кирперт продолжал встречаться с ней, в основном по понедельникам и вторникам. Его дары становились всё более экстравагантными — драгоценности, меха, яйцо Фаберже[19], но тем не менее дни эти больше не были днями романтического подъёма. Он по-прежнему прибывал в экипаже по вечерам и уходил пешком на рассвете. И хотя все считали её знаменитой и свободной, на самом деле она чувствовала себя пленницей и всё ещё отчаянно ждала мужчину, который уведёт её очень, очень далеко.

Она встретила его в пятницу белым утром в Тиргартене. Он появился из тумана в сизо-сером фланелевом костюме и в пальто нараспашку. Она услышала его прежде, чем увидела: неровные шаги по гравию, синкопическое постукивание трости. И внезапно — на дорожке впереди — молодой британский джентльмен.

Он был не особо примечательной внешности: человек, похожий на чучело медведя с пуговками-глазами. Его одежда была, однако, явно дорогой, и ей понравилась его представительная походка. Запах его духов она знала как будто прежде, но не могла припомнить откуда.

Он небрежно приблизился, в то время как она, оперевшись локтями на ограду, разглядывала нарциссы и гиацинты. Она подождала, пока он поравняется с ней, и заговорила тихо и попросту, не думая:

— Я видела вас прежде, да?

Он кивнул, тоже ставя локти на ограждение:

— Да, я уверен, что видели.

— Здесь?

— Да.

— Тогда вы преследуете меня. — И она улыбнулась, но только слегка.

— Полагаю, да. Хотя это не то, что вам кажется.

Она вновь улыбнулась загадочной постановке вопроса:

— Говорят, ничто никогда не является таким, каким кажется.

Они стали прогуливаться, медленно приближаясь к кружку каштанов и железной скамейке под ними на лужайке.

— На самом деле я видел, как вы танцуете. В Вене.

— О, да? — удивилась она, словно никто никогда прежде не подходил к ней с этими словами.

— Вы были великолепны, воистину ослепительны.

— Благодарю, — сказала она своим самым холодным, самым церемонным тоном.

— Итак, значит, на самом деле это совпадение. То есть я впервые увидел вас танцующей в Вене и теперь встретил здесь. — Он засмеялся, чтобы прервать молчание. — Кроме того, естественно, я просто хотел понять — вы это или нет.

Она замерла, удерживая его взгляд и придавая паузе многозначительность.

— Да, это я.

— Да, — ухмыльнулся он. — Это вы.

Они уселись на холодную скамью, его руки покоились на рукояти трости, её были скромно сложены на коленях. Туман, казалось, рассеивался, оставляя всё чуть ярче, чем прежде.

— Меня зовут Данбар, Чарльз Данбар. — И он вытащил из кармана пиджака визитную карточку, чтобы подтвердить это, изящную, выполненную с хорошим вкусом визитную карточку с лондонским адресом.

— А что привело вас в Берлин, мистер Данбар? — мягко спросила она, как бы проверяя на слух его имя.

— Дело. Семейное дело.

— Ничего чрезмерно скучного, я надеюсь.

Он ответил ей тоскливой улыбкой:

— Инвестиции.

Повсюду вокруг них, казалось, сады пробуждались от голосов пенсионеров и детей. Ранний магический час прошёл, и город снова стал респектабельным.

— Я в сомнении, смогу ли увидеть вас ещё раз...

Она мгновенно окинула взглядом его глаза-пуговки и его пухлые безволосые руки:

— Что ж, это зависит от того, какие у вас намерения.

— Пообедать!

Она улыбнулась ещё раз, поигрывая краем платья:

— Обед — это ужасно серьёзно, вы так не думаете?

— Тогда как насчёт завтрака?

Она прикусила нижнюю губу:

— Да, на самом деле я более или менее занята в настоящее время.

— Заняты?

— С мужчиной.

— О, я понимаю.

— Но, возможно, вы мне назовёте ваш отель, и возможно...

— «Эспланада».

Как это было и с другими занимавшими её воображение мужчинами, её первой реакцией на эту короткую встречу была невинная фантазия: она и Чарльз Данбар гребут в лодке по какой-то провинциальной реке, он в белом фланелевом костюме и шляпе-канотье, она в розовато-лиловом кринолине. После вина и заливного цыплёнка они возвращаются в его коттедж, построенный в подражание тюдоровским, — она и её прекрасный англичанин с его привлекательными иностранными инвестициями.

Не считая этих грёз, её голова была занята в основном праздничными раздумьями. Она размышляла, каково быть любимой славным неприметным юношей. Или представляла, каково будет провести ночь в «Эспланаде». Однажды она даже обнаружила, что медлит в Тиргартене, надеясь увидеть его вновь, — не то чтобы она знала, что сказать ему, особенно теперь, когда господин Кирперт всё ещё оплачивал её счета.

Кирперт появился во вторник, обыкновенный скучный берлинский вторник. Он прибыл в начале вечера, распространяя запах пива и духов своей жены. Небо к тому моменту очистилось и было будто воронёное. Вновь их голоса стали плоскими и невыразительными.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила она. — Ты выглядишь усталым.

Он и в самом деле выглядел почти мертвецом, серо-бледным, с тёмными кругами под глазами.

— Это — нервы. У меня нервы в плохом состоянии.

— Да, но ты знаешь, что при этом рекомендуется какао. Я сварю тебе немного замечательного какао.

Он хмыкнул, отмахиваясь от неё:

— Лучше дай мне бренди, Маргарета. И побольше.

Она, не глядя, дала ему бренди в грязном стакане и уселась у его ног на полу. В лучшие дни они были способны просиживать так часами, пока Кирперт не напивался до беспамятства.

— Я сегодня получила письмо, — небрежно сказала она. — От моего агента.

Он бросил на неё взгляд, который она знала и прежде: «Твои личные дела меня мало интересуют».

— Идут переговоры об ангажементе.

Он промямлил что-то в ответ, но явно нельзя было быть менее заинтересованным.

— На самом деле, я думаю, они хотят, чтобы я снова танцевала в Мадриде. — Это было не вполне правдой, скорее ей нравилось, как это звучит: «Они хотят, чтобы я снова танцевала в Мадриде».

— Мадрид — помойная яма.

— Да, но речь идёт ещё и о деньгах.

— Каких деньгах? Тебе не нужны деньги. Деньги тебе даю я.

В другой день, в другом настроении она даже не потрудилась бы ответить. Его понятиям о женщинах и о жизни никогда невозможно было противостоять. Но сегодня она не смогла разыгрывать перед ним покорную и застенчивую танцовщицу. И даже не пыталась делать вид.

— Всё же, дорогой, думаю, я попробую. Да, я определённо попробую.

— Налей мне ещё выпить, Маргарета.

— Я не уверена, что ты понимаешь, дорогой.

— Разумеется, понимаю. Налей мне ещё.

— Я уезжаю пятнадцатого.

— Выпить, Маргарета. Я хочу ещё выпить.

— Трудно сказать, сколько времени меня не будет.

Он потянулся к её плечу, рассеянно проводя пальцем вдоль ключицы. Затем, внезапно схватив её за волосы, оттянул её голову назад.

— Выпить, Маргарета! Налей мне выпить.

— Мне больно.

— Выпить.

Она, не говоря ни слова, пересекла комнату. Кувшин стоял на каминной полке слева, но руки её тряслись так сильно, что ей пришлось перенести его на стол, чтобы не расплескать. Возвращаясь со стаканом бренди в левой руке к его креслу, она, казалось, не могла поднять глаз... до тех пор, пока не увидела его вплотную, недвижного.

— А теперь дай его мне, Маргарета. Дай мне.

Она, должно быть, подождала две или три секунды перед тем, как выплеснуть стакан ему в лицо. Следующие секунду или две никто из них не двигался. Наконец Кирперт поднялся и отвесил ей пощёчину. Она качнулась назад от его удара, закричала, когда он ещё раз ударил, изо всех сил, тыльной стороной ладони. Третий удар поверг её на колени, всхлипывающую, в распахнутом до бёдер халате, в уголках рта виднелась кровь.

— Выпить, Маргарета. — Голос его был твёрд, но тих — солдат, обращающийся к неразумному ребёнку. — Налей мне выпить.

Когда она не ответила, он вновь ухватил её за волосы, притягивая её лицо к своему.

— Выпить.

Его глаза были голубыми, с золотыми крапинками, и они удерживали её какое-то мгновение, прежде чем она выплюнула:

— Иди к чёрту. Прямиком к чёрту.

Она увидела, как его глаза слегка сузились, следом ещё один жалящий удар лишил её дыхания, и она упёрлась взглядом в бордюр из стилизованных птиц, вытканных по краю ковра.

Он медленно надвигался на неё, потом, просунув руки под халат, разорвал его на длинные полосы. Когда её руки инстинктивно дёрнулись к груди, он свёл оба запястья вместе, придавливая её голову к полу. Мгновение они оба оставались недвижными, тяжело, ритмично дыша.

В зеркале на противоположной стене она видела нелепую свою позу — вроде подготовленного для жарки цыплёнка со связанными лапками и крылышками. Кирперт снял брюки и опустился на колени рядом с нею. Его глаза помутились, и она не смогла удержаться, чтобы не поморщиться, когда он скользнул между её ног. Затем он навалился на неё разъярённым призраком, продвигаясь глубоко внутрь.

Когда он закончил, он оставил её на полу, слегка дрожащую, но не издавшую ни звука.

Он одевался в полумраке, наблюдая за нею, всё ещё молчащей. Мимолётное отражение его профиля в зеркале вызвало у неё только мгновенную мысль: по-немецки... Он заговорил плоскими фразами, без эмоций, как будто ничего не произошло:

— Я не смогу увидеться с тобой в пятницу... У меня есть предварительные договорённости.

Она потянулась к постельному покрывалу в вялой попытке прикрыть себя.

— Убирайся.

— Если, однако же, я понадоблюсь...

— Убирайся отсюда.

Долгое время после того, как он ушёл, она не шевелилась. Было всё ещё рано, в окрестностях стояла тишина. Просто ещё один вторник, завязнувший во времени. Мало-помалу она вернулась к своим обычным занятиям: вымыла волосы, приняла ванну, разобрала кровать. Уличные звуки вдалеке вызвали у неё печаль, поэтому она поставила ещё одну пластинку на граммофон.

На левой щеке её был синяк, синяки на запястьях. Её они не смущали. Только мужчина может волноваться о подобных пустяках. Мужчины... такие тщеславные, такие глупые.

Сон преодолел её досаду и печаль, во сне она видела дочь, которую едва знала, и дом в деревне, который никогда не видела. Они будут жить, как только могут жить независимые женщины: сушить волосы в саду, заросшем нестриженой травой и трубками гибискуса, болтать за чаем с печеньем. Мужчины станут для них существами второстепенными, приносящими письма, рубящими дрова, убивающими друг друга. Знаменитые артисты будут приезжать по воскресеньям. И если иногда этих простых удовольствий будет недостаточно, можно всегда обратиться к такой безобидной душе, как Чарльз Данбар из отеля «Эспланада».

Она пошла к нему в воскресенье, немного позже времени, положенного для визитов. Над фабричными крышами стояла полная луна, тёплый ветерок приносил запахи сырого кирпича и угля. Кафе позади соседних жилых кварталов заполнены студентами местной академии, они вели тихие разговоры за высокими кружками пива. Верно, обсуждают её, женщину в чёрном, которую никто не сопровождает, подозревала она, но это её не волновало. Ещё дальше по Кантштрассе она прошла мимо вульгарных проституток, всегда недооценивавших свою власть над мужчинами, где бы они ни встречали их — в пивном зале или в номере «Эспланады».

Она вошла в вестибюль в половине девятого, передала записку коридорному. Кто-то вышел из читальной комнаты и пытался поймать её взгляд, но она не обратила на него внимания. В холле стояли пальмы в горшках и ваза с зеленовато-жёлтыми розами. Она ни секунды не сомневалась, что её англичанин придёт.

Она увидела его сначала на лестнице, немного смущённого, в смокинге, с застенчивой улыбкой и детскими глазами. При свете ламп он выглядел немного ниже, чем она помнила, волосы были чуть более редкие. Но когда он оказался ближе, она поняла, что ничего не изменилось. Он взял её за руку, но ему не хватило самоуверенности, чтобы поцеловать её.

— Я боялась, что вы уже вернулись в Лондон, — сказала она ему.

Робкая ухмылка.

— Но, как видите...

— Да, вижу. — Она повернулась так, чтобы свет не падал на синяк на её щеке. — А теперь, возможно, мы проведём немного времени вместе.

Он провёл языком по пересохшим губам и оглянулся на лестницу:

— Но я полагал, вы...

— Уже нет.

Они прошли в английский сад с можжевельником и кустами, подстриженными разнообразными формами. Она просунула свою руку под его, небрежно касаясь его бедра своим запястьем. Затем, идя впереди по длинной, покрытой мохом дорожке, она нарушила молчание, спросив:

— Разве вы просто не восхищаетесь этим ароматом, мистер Данбар? Просто не восхищаетесь?

Он догнал её под раскидистой глицинией. Там было темно, царили запахи: влажной почвы, прелых листьев и духов.

— Могу ли я надеяться, что вы отобедаете со мною? — спросил он почти шёпотом, хотя они были одни.

Она улыбнулась, но отвернулась, будто отвлечённая цветущей гортензией:

— Сегодня?

— Если вы можете, то сейчас.

— Где?

— А где бы вам хотелось?!

Она шагнула ближе, опять почти касаясь его:

— В каком-нибудь экстравагантном заведении?

Они обедали на террасе над переулками Тиргартена, недалеко от того места, где она впервые увидела его. Он заказал камбалу в соусе из белого вина и масла и небольшую флотилию лобстеров. Они говорили об Англии и о простом существовании в деревне с лошадьми, огромными лужайками и крокетом. В ответ на очередное упоминание о заграничных инвестициях она пробежала указательным пальцем по его запястью — туда и обратно, туда и обратно.

Они провели остаток вечера, гуляя: бродили по самым затенённым аллеям между чахлыми соснами и по берегу пруда. После воспоминаний о крокете разговор казался ненужным; они сели бок о бок на скамье, и её рука вновь легла на его руку. Видя консерватизм его взглядов, она в конце концов оставила его лишь с мимолётным поцелуем: её губы на мгновение скользнули по его губам под теми фантастическими вязами.

Она встретилась с ним в следующий вторник, придя к отелю пешком в простой юбке и блузке. Они провели первый час в Национальной галерее. Беседа их оставалась незатейливой: анекдоты из детства Данбара, его воспоминания о летнем отдыхе на побережье; Зелле то улыбалась, то смеялась, то тянулась к нему, то вдруг отодвигалась, подобно рыболову, ловко ведущему форель в холодной воде...

Она пригласила его в свою комнату приблизительно в полночь, после большого количества выпитого шампанского. Посадила его в кресло со стаканом минеральной воды, сама надела простое платье. Вуаль, наброшенная на абажур, погрузила комнату в глубокую синеву. Ароматизированная свеча на каминной полке перебивала запах сырости.

Он упомянул, что чувствует себя нехорошо, но она не обратила на это внимания и повела его к кровати. Она стянула с него туфли, галстук, пиджак и рубашку и приказала ему лечь. Его тело было мягким и бледным, как у ребёнка. Грудь гладкая, почти безволосая. Хотя воздух из открытого окна был довольно холодным, он сразу начал задыхаться.

Она играла с ним, сидя в кресле возле кровати. Пальцем лениво прочерчивала круги по его бёдрам, затем ниже, нежно поглаживая кончиком одного пальца, потом только ноготком. Он отвечал длинным вздохом, закатив глаза и поднимаясь навстречу её прикосновению. Она отвечала полукивком и понимающей улыбкой.

Когда игра закончилась, она всё ещё не разделась и ничего не сказала. Его тело повлажнело от испарины, сердце билось неровно. Ранний ветерок стих, оставляя только тёплое оцепенение ночи на изломе лета.

— Я должен идти, — сказал он. — Поздно.

Она покачала головой и двинулась к туалетному столику.

— Нет, не слишком поздно.

На столике стояли два флакона духов, она взяла, не выбирая, один из них — дорогие, но с незатейливым немецким ароматом.

Она всё ещё изучала наклейку, когда он тихо позвал её по имени:

— Маргарета, давай я возьму тебя в Лондон.

Она улыбнулась, прекрасно видя его молящие глаза в зеркале:

— Лондон?

— Мы превосходно проведём время, я обещаю.

Она отложила духи, пересекла комнату и нежно поцеловала его в лоб:

— Но я не хочу ехать в Лондон.

— Почему?

— Потому что мне кажется, что я там не понравлюсь.

— Конечно, понравишься.

Она пробежала костяшками пальцев по его плечу, затем ниже, к соску:

— Кроме того, в Париже так прелестно весной.

Он сел на кровати, завернувшись в простыню, и нахмурился:

— Париж? Но мои родители ждут меня в Лондоне.

Она взяла его голову в руки, прижав лицо к своей груди:

— Тогда, кажется, твои родители будут разочарованы, не так ли?

Они уехали из Берлина дневным поездом во второй вторник мая. Четыре нацарапанные страницы для господина Кирперта ничего особенно не объясняли, но сказали всё. Выдающийся счёт в три тысячи марок был тактично оплачен Данбаром. В её багаже покоились две фарфоровые статуэтки для Жюля Камбона и крохотная гравюра Рембрандта для Грея.

Было ещё и письмо к знакомой, с которой Зелле подружилась в том же году чуть ранее, — занимавшейся пением любовнице офицера. Записка Маргареты представляла собой в основном вариации на известную тему: все мужчины одинаковы, с одними и теми же маниями, требованиями и той же ненадёжностью. Красивая женщина должна просто потворствовать их фантазиям, чтобы получать то, что хочет. Там же были повторены старые шутки о желании как оружии и любви как способе достичь цели — все те вещи, которые позднее используют для того, чтобы поймать и уничтожить её.

Глава девятая

Первые впечатления о Данбаре выражены в непринуждённом наброске, сделанном однажды вечером на Елисейских полях. Подобно другим зарисовкам этого периода, портрет Данбара выглядит слегка гротескным, возможно, даже чуть комическим. Мужчина вместе с Зелле в дверях Китайского павильона, и он же сидит, окружённый сцепившимися драконами, прописанными на ширме. Зелле склонилась к его плечу, глаза её, похожие на спокойный ручей, вызывают восхищение. Казалось, Грей говорит: вот приятный, но несколько наивный молодой человек, принимающий экстравагантных друзей. Его одежда вполне изысканна: сдержанный костюм в светлую тонкую полоску и тугой бутон розы на левом лацкане. Улыбка чуть застенчивая.

Сверх того из этой работы явствует, что начальные чувства Грея к этому человеку были неопределённы, возможно, затуманены алкоголем и явно окрашены ревностью. Данбар, как скажет он позднее, был похож на многих парней, которых можно встретить в английских публичных школах: простой, приветливый, слишком беспокоящийся о том, что подумают другие. Действительно, первый разговор Данбара с Греем был об Оксфорде и о преподавателях, которых оба знали. Данбар представлял собой заметную личность в кампусе[20], запомнившуюся своими щедрыми обедами. Он с успехом вступил во все лучшие клубы: новичком в Карлтон, затем в Грид и Союз.

Тем не менее с Зелле в Париже он был робок и заботлив. Ему доставляло удовольствие, когда она висела у него на руке и шептала что-то в ухо. Время от времени он даже позволял ей говорить за себя, улыбаясь, пока она произносила нечто вроде: «О, но Чарльз пьёт шампанское в любое время» или «Чарльз нисколько не беспокоится из-за германцев». Грей же почитал за лучшее не вмешиваться, видя, как Мата Хари выставляет своего любовника.

Была тёплая ночь, и после ужина Маргарета настояла на том, чтобы пройтись. После часа, проведённого на бульваре, она повела их к террасе снова пить шампанское и беседовать. Когда она, извинившись, ушла в дамскую комнату, Грей впервые остался с Данбаром наедине. Шаг с её стороны явно рассчитанный, возможно, даже предварительно подготовленный.

— Маргарета говорит, что вы были её первым парижским другом, — начал Данбар.

— Да, — сказал Грей, — думаю, что так.

— А русский фотограф?

— Де Маслофф.

— Верно, Вадим де Маслофф. Я знаю, что она его тоже обожает. Немного с характером, но забавен.

— Да, забавен.

Появился официант с шампанским и блюдом устриц во льду. Вид, открывающийся сквозь лавровые деревья, напоминал прежние дни: ряды экипажей вдоль камней бордюра и бродячие скрипачи.

— Мне кажется, это должно было быть прекрасно...

— Хм-м?

— Та первая весна в Париже, — сказал Данбар.

— Да, это было замечательно.

— И вы всё ещё находите его возбуждающим? То есть город.

Грей прикурил сигарету, вдохнул дым:

— Полагаю, так.

— Но порою вы, должно быть, скучаете по Англии. Я вот скучаю.

Грей пожал плечами, думая, что они могли бы оказаться вместе в своё время в Англии, перешёптываться в темноте дормитория, который был обиталищем таких же сорванцов, делиться секретами и кусочками шоколада.

— Нет, я не могу сказать, что скучаю сейчас по Англии.

— Да? Тогда я, наверное, завидую вам. Так резко порвать со всем. Не думаю, чтобы у меня хватило смелости.

Тогда пусть это продлится неделю, мог бы сказать ему Грей. Месяц, ещё несколько ночей с Зелле.

Она вернулась с орхидеей, которую, должно быть, прихватила на свободном столике. Она не прикоснулась к устрицам, но выпила ещё шампанского. Было поздно, и компании разбрелись по дорожкам сада. Измученные официанты болтали между собой.

— Он нравится тебе? — спросила она Грея, когда Данбар отошёл за экипажем. — Он тебе и вправду нравится?

Он промямлил вежливую ложь:

— Конечно.

— Тогда договорились! Я назначаю тебя его опекуном.

Он посмотрел на неё:

— Опекуном?

— Ну, вы оба англичане, не так ли? Кроме того, он отвратительно богат, это должно развлечь всех нас.

Так это началось — со всеми старыми навязчивыми идеями, неаргументированным желанием и томлением. Ко второму вечеру их роли установились: Грей — тихий наблюдатель и наперсник, Данбар — полный дурак, Зелле — она сама. Они отобедали с малоизвестными друзьями на берегу реки, затем прогулялись по ботаническому саду. Маргарета временами отпускала шутки на счёт Данбара. Он, казалось, напрашивался на них. Данбар делал вид, что не замечает.

К полуночи они переместились за столик «Максима», где Грей обнаружил, что вновь переживает драму, свидетелем каковой он, должно быть, был до этого десятки раз: Зелле в кругу восхищенных друзей не отпускает руку любовника, который в конечном итоге оплачивает счёт. Истории звучали те же самые — в основном творческие анекдоты о её приключениях за границей. Затем обязательный поцелуй на прощание, а после долгий путь по сырым улицам в свою комнату.

Его студия едва ли изменилась с тех первых дней, проведённых с ней. Там на стенах ещё оставались те беглые наброски, её письма ещё лежали в ящике. А иногда казалось, что она никогда и не уходила, и он почти ощущал, как она наблюдает из овального зеркала.

Обыкновенно после ночи в городе Грей проводил час на балконе с пивом, взяв небольшой альбом. Но после этого вечера он хотел абсолютного одиночества. Чтобы окна были закрыты, дверь заперта. И светила единственная маленькая лампа.

Он вытащил фотографию Маргареты из ящика и положил на стол, где обычно рисовал. Хотя у него хранилось несколько её фотографий, он почти всегда возвращался к этой: неотразимый портрет обнажённой девушки верхом на велосипеде. Он обычно изучал лицо, вороша старые воспоминания и чувства. Он старался не смотреть на неё слишком часто, из опасения истощить воздействие. Или сделать его невыносимым.

Почти рассвело, когда он наконец отложил фотографию в сторону. Голуби толпились на соседних крышах. Воздух снаружи был тяжёл и тих. Горячий ветер с юга ожидался в любой момент. Время от времени ему казалось, что он слышал отдалённый вой поездов, каждый из них звал его прочь. Он знал, что ему давным-давно следовало оставить её, собрать вещи и уехать без предупреждения — будущий адрес неизвестен. По прибытии в Лондон он мог бы повидаться с одним-двумя старыми друзьями, имеющими связи в респектабельных галереях, затем по прошествии пяти или десяти лет — нормальных пяти или десяти лет — она стала бы просто воспоминанием: красивое тело, длинные ноги в перекрученной простыне.

Но всё это бесполезно, всё бесполезно, если понимать, что, когда бы она ни позвала, он придёт. Он придёт ночью, чтобы быть провожатым. Он придёт как друг, чтобы развлекать её любовников. Он придёт и без приглашения, вечный странник, молчаливо наблюдающий со своего угла стола за ней, теряющей время с такими, как Чарльз Данбар.

Стоял недвижный, южный зной, безветренный и тяжёлый. Зелле проводила дни в репетициях, готовясь к очередному осеннему туру, и, следовательно, у Данбара оставалась куча времени. Часть его он проводил с Греем за дневной выпивкой.

Они встречались в знакомом кафе, там, где побольше воздуха, на Левом берегу. Данбар обычно прибывал рано и всегда слишком безвкусно одетый. В первый день они говорили об Оксфорде, при этом Данбар объяснял, что ему плохо пришлось там в первый год, поскольку он не оценил должным образом «Метаморфозы» Овидия. Грей, сколько ни старался, не смог припомнить ничего существенного об Оксфорде, кроме смутного впечатления о переулках с закрытыми ставнями и о колоколах на церкви Христа, и пробормотал нечто казавшееся подходящим к теме.

От Оксфорда они перешли к искусству и политике, обсуждая и то и другое без подлинного интереса. Следующим шёл театр, затем наконец они подошли к Зелле.

— Вы знаете, она просто обожает вас, — сказал Данбар. — Совершенно необыкновенно.

— Кажется, вы ей тоже нравитесь, — сказал Грей, — вполне очевидно.

— Да, но иногда я думаю, что ваш путь более безопасный.

Грей посмотрел на него. Они заказали вино как прелюдию к шампанскому, и после нескольких стаканов он ещё слишком трезво всё осознавал.

— Не то чтобы я жаловался, — продолжал Данбар. — Просто я не всегда знаю, где она находится, если вы понимаете, о чём я.

— О, думаю, что понимаю. — Грей улыбнулся, сам же больше всего хотел знать, не мог бы официант принести ему бренди, и поскорее.

— И потом речь идёт о границах терпения, — добавил Данбар. — Я имею в виду, она может приводить в бешенство, не так ли?

Она может приводить в бешенство, не так ли? Тогда впервые Грей услышал, что мужчина выражает недовольство Зелле, — первая тоненькая трещинка в стекле. Но в то время, не разгадав очевидного, он не сосредоточился на этом.

После того дня на реке прошли пять дней относительного спокойствия. Данбар проводил время, неторопливо обходя Лувр и Люксембургский сад. Вечерами они с Зелле обедали либо одни на Елисейских полях, либо с друзьями в артистических кафе. Хотя Грей, по всей видимости, присоединялся к ним несколько раз, он особенно запомнил только первый...

Этой оцепенелой ночью город был словно накрыт куполом колокола. Туман казался промышленным дымом, и окраинные улицы почти опустели. По предложению Зелле они обедали в одном из русских кафе, где собирались друзья, живущие по соседству. Еда подавалась совсем заурядная, но на галерее всегда играли скрипачи.

С самого начала существовал какой-то разлад в этой ночи. Ещё до того, как принесли коктейли, Данбара отослали с каким-то лакейским поручением, за что вознаградили только пренебрежительной улыбкой. Затем последовали замечания о его одежде и его безнадёжно английском взгляде на будущее. Также ей не понравилось выбранное им вино.

Это стало системой — повторяющийся удар в одно и то же больное место. Данбар обычно высказывал какое-нибудь невинное мнение, а Зелле небрежно разносила его в пух и прах. Вечер тянулся медленно, и молчание становилось всё более гнетущим, казалось, даже официанты испытывали неловкость, стоя наготове с очередной бутылкой для скандально известной танцовщицы.

В полночь её компания окончательно распалась. Данбара послали искать такси, а Зелле удалилась на галерею. Отсюда открывалась широкая панорама: крыши, за ними река и дождевые тучи, собирающиеся на горизонте.

Грей медленно, не говоря ни слова, приблизился. Зелле не обернулась. Её волосы были свободно распущены по плечам; и хотя глаза её были всё ещё живыми и ясными, он ощутил в её голосе утомление.

— Я не могу представить, что существует место, столь же прекрасное, как это, — сказала она ему.

Он шагнул ещё ближе, теперь их руки, лежавшие на перилах, почти соприкасались.

— Это значит, что ты никогда не видела Англии.

Она откинула голову:

— О, вот как! Ты выступаешь на стороне Чарльза?

— Ты назначила меня его опекуном.

— Это была временная мера. Он теперь сам себе хозяин.

— Но едва ли в том преуспевает.

— Что это должно значить?

Он отвёл взгляд, засунул руки в карманы. Тремя этажами ниже ещё какая-то пропащая душа искала экипаж.

— Ты хоть сколько-нибудь любила его, Маргарета?

— Право же, Ники.

— Любила?

— Конечно.

— Тогда зачем ты обращаешься с ним как с каким-нибудь паршивым пуделем?

Он ожидал вспышки сардонического смеха, но она просто облизнула губы и внезапно опять оказалась похожей на ребёнка. Голос её тоже стал очень мягким:

— С ним всё в порядке, Ники. Честное слово. Просто... Ну, иногда нервы выходят из-под контроля.

— Тогда отошли его обратно в Англию. Освободи его и отошли домой.

Она улыбнулась:

— Ты говоришь, как священник, ревнивый священник. А хуже их не бывает — фанатики с непонятными мотивами.

— Отошли его домой, Маргарета.

— Но я люблю его, на самом деле люблю...

— Нет, не любишь.

Он владел ею безраздельно только ещё один раз этой ночью — несколько слов на прощание во дворе, где невыносимо несло от прорванных труб. Данбару велели подождать в экипаже. Сказано было очень спокойно.

— Не говори о Чарльзе, — произнесла она. — Нет необходимости.

Она положила руку на его плечо, рассеянный жест.

— Маргарета...

— Нет, послушай. Мы с Чарльзом хорошо понимаем друг друга. Говорю тебе, это всё вполне невинно. Ники, не смотри на меня так. Я говорю тебе правду — это невинно.

И несомненно, она верила в сказанное.

Прошла неделя, прежде чем он вновь увидел её, и от тех дней остались рисунки: она, сидящая в бамбуковом кресле. Чёрное платье и волосы, туго затянутые сзади, придают её лицу непривычное выражение строгости. Глаза направлены на обнажённое тело юноши у её ног. Тут нет ощущения нежности; и её рука, касающаяся ноги юноши, кажется холодной и лишённой жизни...

Но когда он наконец вновь увидел её, то его впечатление показалось почти нелепым; она выглядела чрезвычайно хорошенькой, простой и невинной. Её волосы мягко обхватывала лента, глаза только чуть-чуть подведены тенями. И беседа ни в малейшей степени не звучала зловеще — лишь обсуждение предстоящего турне.

Она сказала, что будет выступать по меньшей мере семь недель, включая восемь ночей в Вене. Сказала, что деньги, без сомнения, благодать, но при этом всегда приходится преодолевать трудности. Под конец она упомянула: Данбар будет сопровождать её, чтобы помогать с практическим обустройством. Грей сказал, с меньшим чувством, чем хотел, что Данбар практичный малый и окажется по-настоящему полезен со своей крепкой хваткой в том, что касается цифр.

Приблизительно в восемь часов они расстались, и день, начинавшийся гнусно, окончился довольно хорошо. Розовое небо с белой луной над кварталами домов. Толпы понемногу редели везде, кроме трамвайных остановок. И чтобы унести с собой впечатление от этого вечера, Грей ненадолго остановился на краю площади и бросил на Зелле последний взгляд. Стоя на каменном бордюре, она ждала подъезжающий экипаж. Данбар, изогнувшись, протягивал к ней руки из экипажа, её глаза оставались загадочными, но улыбка была знакомой.

Они уехали в понедельник ясным днём. Листья ещё не пожелтели, но конец лета уже чувствовался. Хотя Грей не был на вокзале, он был в силах нарисовать в своём воображении их отъезд достаточно чётко: пока Данбар командует носильщиками, Зелле бурно машет со ступенек.

Как всегда, самой худшей была первая неделя, и Грей провёл её или яростно работая, или сидя с друзьями в переполненном кафе.

Но даже на расстоянии тысячи миль от неё невозможно было её по-настоящему забыть. Тем более что в те дни её слава была всё ещё на подъёме и о ней постоянно упоминали в газетах. Волна рецензий достигла Парижа в октябре, и казалось, что критики тоже полюбили её.

Но наиболее ясное впечатление оставило письмо не от Зелле, а от Данбара. Оно пришло в обычный день середины октября. Грей провёл утро, делая наброски с рыбаков под Новым мостом, а днём, вернувшись к себе в комнату, обнаружил письмо, прикнопленное к своей двери. Шесть старательно исписанных от руки страниц из отеля «Бристоль» в Вене.

В сущности, Данбар послал два письма, одно прочитывалось между строк другого. В Вене холодно, начал он, но прекрасно: оранжевые деревья вдоль Рингштрассе, постоянные звуки вальса. Конечно, ещё и Дунай, и волнующие вечера. Ночи, однако, утомительны, и везде полно евреев.

Два коротких абзаца о богемных друзьях Зелле, затем долгое и противоречивое описание её дебюта. «Как и все австрийцы, — писал он, — венцы стремятся стать полными собственниками, особенно когда речь идёт о популярном кумире...» Далее он замечал, что местная аристократия скучна. «Конечно, они не англичане».

Из этих праздных размышлений проступали расплывчатые жалобы на график работы Зелле, на её взаимоотношения с другими и даже более смутное признание своей одержимости ею. Он явно прочёл Фрейда, и там было нечто о циклических расстройствах, и, видимо, он сосредоточился на них.

По контрасту с этим, однако, его заключительные замечания выглядели бодрыми и сдержанными. Знакомый Маргареты пригласил их за город, где он надеется подстрелить оленя, но удовлетворится и фазаном. Зелле предвкушает верховую езду и, конечно, шлёт свои приветы...

Пробило четыре пополудни, когда Грей отложил письмо. Четыре часа, сумеречное время. Зелле сейчас, возможно, легла вздремнуть, а Данбар размышляет в соседней комнате. Свет, должно быть, там синий или синевато-стальной, повсюду разбросана её одежда.

Из последних строк было ясно, что Данбар ожидал ответа, но, даже если бы и знать, что написать, эти пять или шесть страниц о Зелле казались ненужными. Никогда нельзя надеяться объяснить её поступки, проанализировать их или освободиться от неё. Она слишком сложна для определения, и совет другого мужчины тут неуместен.

— Я никогда по-настоящему не знаю, когда она шутит, когда серьёзна, — как-то сказал Данбар. Тогда, вероятно, никогда и не узнаешь, мог бы ответить ему Грей. Потому что она, безусловно, прибыла из другого мира, странного, загадочного, куда входят через низкую дверь в стене. Всё в нём слегка не в фокусе, все дороги кружат. Время тоже слегка смещено так, что единственная ночь может длиться годы.

Прошло более шести недель, не было ни слова от Данбара, и от тех дней осталась серия простых рисунков, показывающая возвращение к основе. Он работал с натуральным светом и придерживался строгих форм. Он провёл много времени, анализируя плетёный стул. Заинтересовался также соседскими кошками и, в конце концов, подобрал бродячего кота по имени Болеро. Кот запечатлён на акварели конца 1908 года.

Вдали от мольберта жизнь также потеряла свои сложные измерения, характерные для его первых восемнадцати месяцев в этом городе. Он проводил вечера с Вадимом де Маслоффом и время от времени ездил на омнибусе в поисках новых перспектив. Случались даже периоды (особенно в конце октября), в которые казалось: он уже пережил самый худший момент своих отношений с Зелле и даже ухитрился выжить. Когда он задумывался о своей жизни, она представлялась ему в виде мимолётных картин, всё ещё достаточно ярких. Он любил воображать себя в некоем причудливом старом пригороде Лондона работающим маслом над пейзажами. Его соседи, простые, но добрые люди, считают его тихим чудаком, прожившим жизнь, о которой мечтает чуть ли не каждый... и если какие-нибудь молодые женщины нашли бы его привлекательным, он в конце концов согласился бы писать и их.

Это были видения, утешавшие его той осенью, фантазии в дождливые дни, удерживающие от того, чтобы сосредоточиваться на Зелле. Он даже зашёл настолько далеко, что наводил справки об имениях в Бекшире, провёл полдня, изучая «Таймс». Но на самом деле выхода не было ни в Англии, ни во Франции, никакого выхода...

Телеграмма от Данбара пришла в пятницу, в один из первых холодных дней года. Серое небо, канавы припорошены, и внезапно, как с неба: «Прибываю в восемь часов, вокзал Сен-Лазар».

Если бы Грей следовал своим инстинктам, он должен был разорвать послание, запереть дверь и задёрнуть шторы. Но вместо этого он просто ждал, сидя у окна впервые за эти дни с крепким спиртным напитком. Ближе к сумеркам он вышел на улицу. Одно мгновение ушло на то, чтобы отыскать свободный экипаж.

На станции оказалось холодно, сырой ветер дул сквозь стропила. Голоса раздавались отдалённо на фоне громыхания подъезжающих поездов. Прошло полчаса, прежде чем появился Данбар. Он был один, одет в безвкусный, но дорогой костюм и, как обычно, искал свой багаж.

Ночь от ледяного дождя стала ещё холоднее. Дул северный ветер, прогоняя пешеходов с улиц. Поскольку Данбар не забронировал комнату в отеле, у Грея не оставалось иного выхода, как привести его к себе домой. Там тоже было холодно, но ни один из них, казалось, не замечал этого.

Их первые минуты были отягощены долгим молчанием и вопросами, которые оставались без ответа. Грей налил два стакана дешёвого шерри, пока Данбар изучал самые последние рисунки на стене. Он, казалось, особенно заинтересовался тремя портретами Зелле: сидящей, полулежащей и смотрящей в очередное зеркало.

— Новые, да? — спросил он.

Грей кивнул. Его голос звучал сдержанно:

— Да, эти совершенно новые.

— Что ж, мне они определённо нравятся. Если вы захотите продать их когда-нибудь...

— Что случилось, Чарльз?

— Хм-м?

— Что произошло у вас с Маргаретой?

Данбар пожал плечами:

— Ничего... Много чего. — Его глаза остановились ещё на одном рисунке, ранний портрет обнажённой, сделанный мелком. — А это мне действительно нравится.

— Вы видели его прежде.

— Неужели? Да, не могу сказать, что помню. Я бы, конечно, вспомнил, если бы видел, потому что он по-настоящему великолепен.

— Что случилось, Чарльз?

Он опять пожал плечами:

— Я расскажу вам как-нибудь дождливым днём.

— Сейчас как раз идёт дождь.

Они сидели в алькове, рассматривая парижские крыши. Грей поставил бутылку шерри на пол. По мере того как дождь стихал, возвращались знакомые ночные звуки: шевелились под карнизами голуби, кричали кошки. Затем начался медленный монолог о первой неделе за границей.

Они прибыли в Монте-Карло в среду, сказал он. Зелле была разочарована тем, что ни одно важное лицо не встречало их на вокзале. Были также сложности с её багажом, и «Гранд-отель» не смог предоставить номер. Вечером они обедали с каким-то гнусным венгром и двумя тёмными личностями, которых Зелле встретила в казино.

С Зелле происходила перемена, объяснил Данбар, постепенная перемена с того момента, как она достигла Монте-Карло. В основном она приехала, чтобы обсудить возможность участия в роли Клеопатры в постановке «Антар». Шли и ещё какие-то переговоры о ряде закрытых представлений по три тысячи франков за ночь. По большей части, однако, она проводила время с господами, которых встречала случайно, порою возле столиков. Данбара редко просили присоединиться к компании, и причина была всегда одинакова: это влиятельные люди, способные реально помочь артисту. Они, однако, не свободны от личных фантазий — это означало, что они хотят встретиться с ней наедине.

В ухудшении их отношений наблюдались определённые стадии, сказал Данбар: эмоциональный, физический, духовный спад. Вначале, по его словам, он понимал, даже терпимо относился к вечерам без Зелле. Недалеко от отеля находились «прелестные ботанические сады», и он время от времени наслаждался, часами одиноко бродя среди растительности. Использовал это время и для чтения: Рескин, Диккенс, Фрейд. Но под конец, признался он, его одолела ревность, вполне осязаемая вещь, пришли ещё и плохие сны, и тоскливые ночи с ожиданием, когда раздастся звук её ключа в замке.

От плохого шло к худшему, всё время возвращалось видение: она выскальзывает из одежды в незнакомой комнате. Разговор их всегда кончался неприятно. Однажды она даже обвинила его в преднамеренной попытке разрушить её карьеру, и были две ночи, когда она не возвращалась до рассвета.

Конечно, он подумывал об уходе, о том, чтобы исчезнуть утром, когда она спит. В конце концов он даже обнаружил, что изучает расписание поездов и составляет мысленно прощальную записку. Он думал, что лучше всего будет нечто краткое и непринуждённое: «Дорогая, к тому времени, как ты прочтёшь это, я достигну Тихоокеанского побережья... адью. Однако он никогда не заходил дальше укладывания чемодана. (В этом, кисло подумал Грей, они не так уж и отличаются друг от друга).

К тому времени Данбар понял, что её поведение следует определённой схеме — циклической смене жестокости и привязанности, — откуда не было выхода. Вслед за Монте-Карло они поехали в Софию, Бухарест и Прагу. Погода оставалась переменчивой, и Зелле становилась всё угрюмей. Хотя ещё случалось порой, что она искренне старалась сделать ему что-нибудь приятное, но всё более и более было очевидным, что их отношения портятся. К ночи начинались отчётливо садистские намёки, и дважды она даже ударила его щёткой для волос.

— Ей как бы всё больше нравилось помыкать мной, — сказал Данбар.

У истории Данбара был эпилог, но он слишком устал, чтобы рассказать всё сразу. Когда дождь закончился, он вернулся к окну, уныло описывая несколько последних впечатлений. Он сказал, что, хотя она продолжала жить ночной жизнью, она искренне любила утро. И не раз он заставал её на балконе при наступлении рассвета.

— Я, кажется, ещё припоминаю, что она по-особенному наслаждалась одним садом в Софии, — добавил он, — и, конечно, Дунай очень красив, хотя я не могу понять, почему его называют голубым.

Всё это время Грей сидел, наблюдая за ним из плетёного кресла. Ещё раньше он спросил, не хочет ли Данбар есть, но не получил ответа. И опять:

— Вы не голодны... хотите что-нибудь поесть?

— Нет, не голоден и не продрог. Просто устал.

В буфете стояла бутылка виски, к которой не прикасались годами. Грей налил ещё два стакана, не спрашивая, и сказал:

— Я могу устроить вам постель на диване.

Данбар отказался:

— Не устал, это не то ощущение... — Затем, отвернувшись от окна: — Вы знаете, самое смешное, что я не оставлял её. Даже в самом конце. Она оставила меня. Попросту убежала с другим мужчиной. Что всегда, полагаю я, анекдотично.

В другом углу комнаты у Грея дрогнул стакан в руке. Ему не хватало воздуха, но слишком холодно, чтобы открыть окно.

— Это произошло в Вене, — внезапно сказал Данбар. — Во второй приезд после Праги. Было довольно спокойно какое-то время. Но однажды вечером она внезапно появилась с этим капитаном, немцем, которого она называла Руди, это имя, я полагаю, принадлежит и её первому мужу, не так ли?

Грей кивнул.

— Да, её мужа звали Руди.

— Ну, сначала я о нём ничего не знал. То есть как если бы его и не было. Но затем на меня сошло озарение, что на этот раз всё по-другому. Это надолго. — Он перевёл взгляд с раннего рисунка мелком на другой, осыпавшийся набросок углём. — Это интересно. Тоже новый?

Грей промямлил что-то. Его горло внезапно пересохло, дыхание перехватило.

— Вы когда-нибудь встречались с ним?

— Хм-м?

— С немцем. Вы когда-нибудь встречались с ним?

Данбар, казалось, не мог отвести взгляда от рисунка углём.

— Обедал с ними. Обоими. Хотя и не слишком весело. Видите ли, у Маргареты болела голова. А этот Руди не пьёт или, по крайней мере, делает вид. Я, кажется, припоминаю, что они говорили о лошадях... А утром они ушли. Всё ушло. Хотите посмотреть на её прощальную записку?

Грей не ответил, даже не поставил стакан, хотя он был пуст... всё ушло, словно Зелле...

— Как он выглядит?

Данбар повернулся:

— Вы имеете в виду немца?

— Да, как он выглядит?

— Не знаю... сдержанный.

— Он говорит по-английски?

— Да.

— И по-французски?

— Да.

— Свободно? И по-английски и по-французски свободно?

— Николас, я не уверен...

— Свободно?

Данбар сделал шаг назад, потом ещё один:

— Да, теперь, когда вы упомянули об этом, я полагаю, что свободно. Но я боюсь, что я....

— И его фамилия Шпанглер? Рудольф Шпанглер?

— Да, но как...

— Потому что я знаю его. Знаю о нём... давным-давно.

Ночь не вернулась к обычному своему течению, и если бы они могли забыть те свои разговоры, то никогда уж не забыли бы бури. Она разразилась где-то вверху, выше дождя, прямо над городом. К рассвету отдалённые улицы были захламлены обломками, маленькие садики превратились в руины.

В день, совсем близкий к зиме, Данбар наконец возвращался в Англию. С водяных насосов свисали сосульки, в воздухе плыло дыхание ждущих лошадей. На вокзале тоже было очень холодно, и это, казалось, сдерживало разговор.

Они спокойно поговорили о Зелле, пока ожидали поезда в кофейне. Данбар был под впечатлением определённых теорий того времени, исследующих истерию, особенно у женщин. «Почитайте Фрейда, — сказал он, — почитайте кого угодно. Эта женщина — классический пример. Венера с тенденциями Медузы». Прощаясь на платформе, они вяло обменялись «до свидания».

После отъезда Данбара Грей провёл по крайней мере час за столиком с пивом, глядя на паровозы. Наконец он присоединился к сошедшей с поездов толпе и отправился искать чего-нибудь спиртного. По возвращении к себе он занялся мелкими делами... мытьём тарелок, выбрасыванием пустых бутылок. Сорвал со стены портреты Зелле и уложил их в ящик со всеми остальными её проклятыми реликвиями... включая тот набросок со Шпанглера.

Было поздно, когда он потушил лампы, слишком поздно, он устал, и в голове у него крутилось несколько случайных мыслей: Шпанглер вернулся так, как, возможно, однажды вернётся Данбар, так, как в конечном счёте возвратятся другие, которых она даже не вспомнит. Они придут, когда она меньше всего будет ожидать их, требуя возмездия; и даже, если возможно будет пристрелить их всех, придут их призраки так, как продолжает приходить к нему время от времени тёмными ночами призрак Михарда.

Глава десятая

Подобно другим агентам немецкой разведки в годы её формирования, Рудольф Шпанглер всегда будет оставаться неясной фигурой. Нет никаких сведений о целых десятилетиях его жизни, и даже его имя внушает сомнения. Поскольку он обычно менял свою внешность, нельзя полагаться и на несколько существующих фотографий.

Всё, что известно о его ранних годах, это что он родился в семье со средним достатком, где-то к северу от Бремена. Его отец был неудачливым коммерсантом и, по-видимому, алкоголиком. Мать болела чахоткой. Он стал военным в молодые годы, кажется, проявил себя в одной из германских колониальных войн. Хотя нет указаний, где и когда его посвятили в секретный мир, вполне вероятно, что он был одним из уцелевших протеже знаменитого Вильгельма Штибера[21], бисмарковского «князя Лис».

Несмотря на незнатное происхождение, он был светским, хорошо образованным человеком. По словам Маты Хари, он являлся несомненно привлекательным мужчиной. Светлые волосы. Серо-голубые глаза. Тонкий, но мускулистый и выше шести футов. Звание его осталось неизвестным, но обычно он носил форму баварского кавалерийского офицера и, говорят, был отличным наездником и охотником, с соответствующими правами во всех лучших имениях.

Несомненно, именно Рудольф Шпанглер полонил Мату Хари той венской зимой 1908 года: обаятельный офицер с очевидными средствами и вкусом. Хотя она никогда не вспомнит, что встречала его прежде (в его предшествующем воплощении в виде шведского финансиста Дидро), она всегда будет настаивать, что произошло подсознательное узнавание, словно они были любовниками в предыдущей жизни.

Их первую встречу так описывал Данбар: однажды на званом вечере в посольстве Маргарета ощутила на себе взгляд мужчины, находящегося на другой стороне комнаты. Обернувшись, она встретилась глазами с одиноко стоявшим немецким офицером. В одной руке он держал два бокала шампанского, зажав их ножки между пальцев. В ответ на её рассеянную улыбку он попросту вытянул руку и кивнул. Спустя несколько мгновений они переместились на террасу, где разговор оставался светским, но с подтекстом. Чуть позднее они танцевали под прекрасную музыку, в том числе вальса «Голубой Дунай».

С самого начала в их отношениях присутствовало что-то необычное: странное ощущение принуждения и слепое желание. После их первого совместного вечера они встретились за завтраком в незаметном провинциальном кафе. Ели кровяные колбаски и пумперникель. Другие посетители отсутствовали. Хотя он не сказал ничего особенного о себе, она утверждала, что даже обсуждение погоды с ним каким-то образом казалось значимым. Он имел обыкновение говорить медленно, тихим мелодичным голосом. Ей также нравилась его манера вертеть в руках небольшие предметы или прикуривать сигарету — всегда спокойными и неторопливыми движениями.

Они провели второй вечер вместе в полупустой кофейне, откуда видны были деревья с облетевшей листвой и влажные булыжники мостовой. Вновь ничего по-настоящему важного не обсуждалось, но она наслаждалась звучанием его голоса и его неторопливыми ответами на её вопросы, нет, он не видел, как она танцует, да, он один раз был в Париже, но давным-давно...

Затем последовал обед с Чарльзом, на протяжении которого Шпанглер явно чувствовал своё превосходство. Ещё бывали выпивки на Рингштрассе, и всё заканчивалось неизбежным выводом: «Так как вы всё равно возвращаетесь в Париж, почему бы не проехаться со мной до Женевы, которую вы, думаю, найдёте очень красивой».

У неё были разные предварительные договорённости, не считая уговора с Чарльзом. Кроме того, предполагались встречи с агентами и последующие отсюда обязательства за границей. Но ничто не казалось значимым, когда она видела его улыбку и слышала многозначительное: «Думаю, вы найдёте Женеву очень красивой».

Они уехали в понедельник на рассвете. На составление прощального письма к Данбару ушли часы, но в конечном итоге оно не сообщало ничего. За Веной ландшафт был ровным и красивым, с ранним снегом в глубоких лощинах. По дороге она спала в течение часа без всяких снов.

По прибытии в Женеву он отвёз её в маленькую гостиницу, ютившуюся между сосен на краю озера. Отсюда открывался хороший вид на причал и неровные холмы. Её комната была очаровательной, с крепкой сосновой мебелью и напоминала приют моряка. К обеду поднялся ветер, приглушив звуки снизу. Вечером она задремала под тиканье часов, проснувшись, немного поплакала, сама не зная почему.

Было поздно, когда он пришёл к ней. Она всё ещё была в постели. Свет чуть теплился, и на какое-то мгновение Шпанглер показался чуть ли не призраком в белом фланелевом костюме и бледно-серой шёлковой рубашке. Он опустился на колени возле кровати и расстегнул на ней платье. Когда она осталась обнажённой, он, отступив на шаг, долго смотрел на неё, не говоря ни слова. Его глаза казались чужими, руки висели вдоль тела.

— Ты и в самом деле не знаешь, кто я? — наконец сказал он. — Ты в самом деле не знаешь?

Она попыталась улыбнуться, чтобы снять напряжение, и произнесла:

— Кто ты?

— Да. Кто я?

Он отвернулся и зажёг сигарету, но она поняла, что он наблюдает за ней в овальное зеркало над туалетным столиком. Он снял с себя только пиджак. На его тонких губах всё ещё блуждала едва заметная улыбка.

— Конечно, всегда остаётся вероятность, что ты лжёшь, но почему-то мне кажется, что это не так.

Она сдвинула свои обнажённые бёдра под его тяжёлым властным взглядом.

— Рудольф, я действительно...

— Да, Рудольф. Но, кроме этого, ты и в самом деле ничего не знаешь. Да?

— Руди, пожалуйста...

— О, не бойся. Даже если ты лжёшь, я не обижу тебя.

Потушив сигарету, он медленно пересёк комнату и разделся. Его тело было жёстким и белым в лунном свете, ниже рёбер находился шрам, по форме напоминающий месяц. Он вновь спросил, наклонившись, чтобы поцеловать её: «Нет, ты и в самом деле не знаешь?» Положил руку ей на грудь, и в течение нескольких минут оба, казалось, не могли шелохнуться. Затем его тело белым полотнищем взметнулось, и он оказался на ней, на краткий миг как будто замерев в воздухе перед падением.

Тишина вернулась в тот момент, когда он отодвинулся от неё. Она будто вновь вползла под дверью в комнату, утверждаясь в своём праве. Он налил ей стакан шерри и поставил на стол возле кровати, но сначала у неё не было сил, чтобы прикоснуться к нему. К тому же она не хотела смывать вкус его поцелуев.

— Почему ты спросил, знаю ли я, кто ты?

Он улыбнулся:

— Назови это солдатской рассеянностью.

Её рука скользнула по кровати, придвигаясь к шраму, который выглядел сейчас более чётким. Она коснулась его с любопытством ребёнка, трогающего мёртвого зверька.

— А это как ты получил?

Он вновь улыбнулся, прикуривая очередную сигарету.

— Война.

— Да, но как?

— Наверное, я был глуп. Да, глуп.

— Это от пули?

— Не знаю, не могу припомнить.

Она закрыла глаза и поцеловала шрам, потом поцеловала ещё раз:

— Что ж, если бы я была твоей сиделкой, ты бы точно вспомнил.

Он улыбнулся, поворачивая её лицо к свету:

— Да, Маргарета. Да, я думаю, во время войны ты была бы очень хорошей сиделкой.

Ритм первого дня сохранялся. По утрам они гуляли милей дальше — за лощиной. Днём обычно спокойно отдыхали, сидя вдвоём на балконе. Беседы не сближали их и оставались поверхностными. Он никогда больше не спрашивал, знает ли она, кто он.

Атмосфера ночей тоже никогда не менялась. Обычно он входил в её комнату сразу после десяти часов. Иногда он приносил шампанское, чаще — шерри. Он выпивал первый стакан в кресле у окна, наблюдая из темноты за тем, как она раздевается. Потом, отставив в сторону стакан и потушив сигарету, он обычно подходил к краю кровати. Хотя он всегда был очень вежлив с нею, по его взгляду, по его манерам было ясно, что приемлемо только абсолютное подчинение.

Он никогда не говорил ей, что любит её, но порою она ощущала его необыкновенную привязанность. «Ты, несомненно, женщина, ради которой можно умереть, — как-то сказал он. — Или женщина, ради которой можно убить». Что же до её собственных чувств, то она полагала, что эти недели были чарующими, обволакивающими, как сон. Она любила наблюдать издали, как он идёт через дюны в серой фетровой шляпе и с палкой, случайно где-то подобранной. Она также любила смотреть на него спящего, когда мундир его висел на стуле.

Они поссорились один-единственный раз, в последний вечер, плотно окутанный туманом.

Он оставил её днём, уехав в экипаже в город. Когда он возвратился, она ждала у окна, на обитой вельветом софе. Допив бутылку шерри, она чувствовала себя усталой и больной. Она устала и от тишины, и от звона церковных колоколов.

— Так. Удачный был у тебя день?

Он улыбнулся. Но не ответил.

— Потому что мой день оказался грустным.

Он вошёл с элегантным плоским кожаным чемоданчиком, которого она никогда прежде не видела. Он положил его на стол рядом с нею и вынул оттуда фляжку бренди:

— Я измучен, Маргарета. Не играй сейчас со мной.

— Никаких игр, дорогой. Я просто считала, что имею право знать, куда ты уезжаешь.

Он отхлебнул хороший глоток бренди.

— Я кое с кем встречался.

— Кое с кем? С кем же? С фокусником? С клоуном?

— С коллегой.

— И что вы обсуждали с этим коллегой?

— Дела.

— Какие дела?

Он ещё раз отхлебнул бренди и уселся в кресло. Она продолжала смотреть на него, пока он не прикрыл глаза, затем лениво потянулась к чемоданчику и открыла его. Тот оказался тяжелее, чем она ожидала, внутри лежала пачка написанных от руки страниц и что-то напоминающее пачку светокопий. Там был ещё и дамский пистолет с перламутровой рукояткой.

— А что у нас здесь? — спросила она игриво, крутя барабан и пальцами нащупывая курок.

Шпанглер открыл глаза:

— Положи обратно.

Она закусила нижнюю губу, целясь в пустой стакан на подоконнике:

— Он заряжен?

— Положи его обратно, Маргарета.

Она повела рукой вокруг, целясь в собственное отражение в зеркале:

— Но ведь верно, один выстрел не повредит, да? Не повредит?

С глазами, не выражающими никаких эмоций, он поднялся с кресла и быстрым кошачьим движением пересёк комнату. Она попыталась увернуться, но он схватил её за запястье и выворачивал его до тех пор, пока пистолет не упал.

— Никогда больше не делай этого, Маргарета. Понимаешь, больше никогда!

Она чуть не оставила его той ночью, едва не позвала кого-то, чтобы собрать чемоданы, пока он спал в соседней комнате. Но в конце концов решила, что одна ссора едва ли давала право на подобную суровую меру, особенно если учесть, что их отношения достигли самой интересной фазы... что попросту означало — она хотела его, более всего остального она хотела его.

Их роман закончился так, как и начался, одним небрежным его заявлением. Шпанглер сказал ей, что он нужен в Берлине, затем протянул ей билет до Парижа. Прозвучало обещание встретиться весной, и был последний торжественный обед на закрытой террасе с видом на озеро. Беседа оставалась малоинтересной, ибо, как всегда, Шпанглер описывал детство в Баварии, которого у него никогда не было. Его один или два вопроса о предыдущих мужчинах в её жизни прозвучали навязчиво. Никаких упоминаний о Ролане Михарде не было.

Вот, по рассказу Зелле, полный отчёт о её восьмидневном романе со Шпанглером: случайная встреча в Вене, за которой последовала удивительно бедная событиями неделя в Женеве. Если не считать его исчезновения без предупреждения и настоятельного желания сидеть спиной к стене во время обеда в ресторане, будет утверждать она, он всегда вёл себя как респектабельный военный. Она также будет настаивать и на том, что он был необыкновенно искусным любовником — именно это, как ни странно, в конечном счёте убедило следователей: она, должно быть, лжёт им прямо в лицо.

Глава одиннадцатая

Она вернулась в Париж в конце ноября; от того времени нам остались только несколько разрозненных свидетельств: фотография, сделанная в Лоншане[22], очень комплиментарное интервью в «Дейли мейл», письмо к Николасу Грею с приглашением посетить её в отеле «Риц». Были ещё одна или две газетные статьи, связывающие её имя романтически с неким польским графом, но на самом деле то были дни относительного одиночества.

Теперь она пыталась жить для самой себя: отвечала на заброшенную корреспонденцию, проводила долгие утра в постели, зачитываясь популярной беллетристикой. Днём по вторникам пользовалась услугами молодой массажистки. По пятницам консультировалась с астрологом. Она также — вопреки советам адвокатов — сделала попытку связаться со своей дочерью, написав более полудюжины писем Рудольфу Джону Мак-Леоду, пока не получила отрывисто-грубый и обескураживающий ответ.

Можно сказать, что в эту пору она стала как будто более зрелой. Какое-то время она работала с определённым энтузиазмом над несколькими танцами, сюжетно основанными на «Тысяче и одной ночи». Затем, сама не понимая почему, она забросила этот проект, отослав молодого пианиста в консерваторию, где прежде нашла его. В отсутствие другого проекта, чтобы заполнить вечера, она частенько гуляла по окрестностям, которые едва знала, — всегда одна, всегда избегая глаз мужчин. Порою она доходила даже до кошерных боен возле улицы Блан-Манто или до катакомб под Сен-Жаком. Потом опять наступали ночи, когда она просто бродила вокруг.

Её письмо к Грею пришло из подобной ночи, бессонной ночи наедине с тишиной, если не считать рокота примитивной уборной. Ранее она планировала провести тихий вечер с «Братьями Карамазовыми» или со сведенборговским «Явленным Апокалипсисом», но в конце концов оказалось, что ей просто отчаянно нужен друг.

Её письмо к Грею было написано от руки зелёными чернилами, на бумаге с неизменным выпуклым чёрным узором по краю. Тон был тоже лёгкий и неофициальный. Подпись обычная: «Вечно. М». Письмо было готово к утренней почте, но она захотела, чтобы его доставил посыльный... Два дня по крайней мере она провела, ожидая ответа, который так и не пришёл.

В действительности Грей ответил на письмо Маты Хари, более часа составляя короткое, но нежное послание на балконе, но он так и не отправил его; в течение двух безумных дней он оставался безвылазно дома, неистово работая пастелью до тех пор, пока почти не пе рестал думать о ней. «Компаньоном» у него был кот, а для утешения — бутылка джина, оставленная ещё с той ночи, когда он услышал о Шпанглере.

После этих двух дней он посетил выставку современных художников в одной из небольших галерей, потом прогуливался по Латинскому кварталу до тех пор, пока не нашёл подходящую девушку. Её звали Жюли Ридж, и она тоже в конечном счёте отражена на трёх или четырёх акварелях.

Конец одержимости Зелле наступил — или так казалось тогда — в середине декабря. По большей части Грей тоже жил замкнуто, вновь вернувшись к изолированному миру натюрмортов и ночных пейзажей. Он особенно интересовался очертаниями изморози на оконном стекле. Изводил часы, стараясь воспроизвести свет горящей свечи. Как-то даже провёл вечер с очень хорошеньким рыжеволосым ребёнком из Бувилля. Но он не спал с ней... Было поздно, когда он наконец вернулся, но Маргарета всё ещё терпеливо ждала его.

Он увидел её сначала через полуоткрытую дверь, дремлющую в жёлтом свете лампы. Её волосы, отбрасывая тень, упали ей на лицо. Руки казались очень маленькими и бледными. Несколько его самых последних гравюр сухой иглой были разбросаны у её ног. Кот спал у неё на коленях. Мгновение он и в самом деле колебался, думал, не ускользнуть ли прочь, найти экипаж и уехать. Но всё-таки он сел на оконный ящик для растений и вытащил ещё одну сигарету. После приблизительно минуты, ощущавшейся длиной в час, она открыла глаза.

— Привет, Ники. Как дела?

— Чего тебе надо, Маргарета?

Она улыбнулась:

— Ничего особенного. — Затем, притронувшись к свисающей кошачьей лапе: — А его как зовут?

Грей сделал глубокий вздох:

— Кот.

— Как бродячего кота?

— Наверное.

— Ну, мне это не нравится. Я думаю, тебе следовало бы назвать его Сократом. Или, может быть, Джоном Филиппом.

Было холодно, поэтому он принёс ей бренди, для себя оставив джин. Пальто у неё было новым, но порванным у рукава, а туфли в таком состоянии, что было похоже, будто она исходила многие мили.

— Мне нравятся твои работы, — наконец сказала она. — Особенно эти зимние сцены. Они напомнили мне — о, не знаю — о Рождестве.

Тогда как он всё время пытался нарисовать смерть.

— Слушай, ты хочешь что-нибудь поесть?

Она пожала плечами:

— А что у тебя есть?

Он отправился в ту часть комнаты, что служила ему кухней, и начал шарить по шкафам. И не нашёл ничего, кроме нескольких банок тушёнки, сыра и обкрошившегося печенья.

— Я думаю, мы всегда можем отправиться в Баретту, — сказал он. — Или в какое-то иное место.

— Почему ты не ответил на моё письмо, Ники? Две недели, а ты не ответил. Так почему?

Он опять сел, вытаскивая новую сигарету:

— Я был занят.

— И ещё поговорил с Чарли Данбаром, да?

Он посмотрел на дальнюю стену, куда свет от лампы отбрасывал их тени, и ему показалось, что её тень похожа на тень тоненького ребёнка, а его — на тень больной обезьяны. Он прикурил сигарету и увидел, что у него дрожит рука. Он хотел выпить, но не мог сразу отыскать чистый стакан.

Наконец спросил спокойно, насколько мог:

— Кто такой Рудольф Шпанглер?

Она усмехнулась:

— Значит, ты говорил с Чарльзом?

— Кто он?

— Друг.

— Какого рода друг?

— Новый друг.

— Богатый друг?

Она покачала головой и демонстративно вздохнула:

— Боже, Ники. Ты же не ожидал, что я всю свою жизнь проведу с Чарльзом? — И затем, поигрывая кошачьей лапкой: — В любом случае он получил то, что хотел.

Он молча смотрел, как она проводит рукою по кошачьей спине.

— Как долго ты была с ним?

— Хм-м-м?

— Со Шпанглером. Как долго ты была с ним?

Она пожала плечами:

— Неделю.

— И как это было?

— Превосходно. Он взял меня в Женеву. Ты когда-нибудь видел Женеву?

Внизу на лестнице раздались шаги, возможно, пьяного соседа или вновь того призрака Михарда.

— Как ты встретила его? Какой он?

— Казанова[23]. А теперь, Христа ради, оставь это, Ники. Я не смогла больше выносить Чарльза, поэтому я сбежала. Что это — такой грех?

— Ты собираешься ещё раз встретиться с ним?

— С Чарльзом? Откуда мне знать?

— Я имею в виду Шпанглера.

Она надула губы, недовольно нахмурившись:

— Не знаю, может быть.

— Когда?

— Не знаю.

Он отошёл от окна и двинулся к мольберту, где несколько кистей отмокало в скипидаре. Он слышал, как она тихо разговаривала с котом, и подумал: она ещё не знает. Он опять мельком взглянул на её лицо в свете лампы и понял, что ничего реально не изменилось. И ещё подумал, что произойдёт, если он поцелует её.

— Знаешь, я всегда хотела кошку, — сказала она. — С тех самых пор, как была маленькой, но помню, что папа не позволил мне её держать.

Он шагнул к ней, надеясь поймать её ускользающий взгляд.

— Мне кажется, ты говорила, что папа разрешал тебе всё.

— Я лгала.

Он налил в её стакан ещё бренди, она выпила молча, молчание, казалось, сближало их. Отдалённые колокола отзванивали полночь, слышалась последняя песня из кафе на углу.

— Не знаю, найдём ли мы сейчас где-нибудь поесть, — сказал он.

Она улыбнулась:

— Я хотела повидаться с тобой, Ники. Честное слово, вот единственная причина, почему я пришла. Я просто захотела увидеть тебя.

— А что потом? Обратно к Данбару, или к Шпанглеру, или к...

— Пожалуйста, не сейчас. Я опять заблудилась. Ты не видишь? Я по-настоящему заблудилась теперь... — Стиснув его руку и притянув к себе: — А ты единственный, кто может отыскать меня.

Он поцеловал её, увидел, что она плачет, и ещё раз поцеловал. Сначала она отвечала как ребёнок, странно застенчиво, и что-то бормотала о кошке. Но вот он ощутил, что её губы раздвинулись и её сердце забилось рядом с его сердцем.

Она разделась в темноте, шагнула в свет от окна, и он увидел, что она улыбается. Он провёл рукой по всё ещё совершенному изгибу её спины. Дождь не шёл, но ветер сквозь провисшие ставни дул со звуком текущей воды.

И конечно, были две или три минуты, когда он хотел остановить её, попросить оставить его в покое. Но скоро это прошло, и он сожалел только, что не переменил постельное бельё.

Она оставалась у него четырнадцать дней — неделю до Рождества и первую неделю нового года. В Париже было холодно от ранней непогоды, но они редко покидали комнату. Утра были особенно красивы, с глазированными белой изморозью окнами. Рассвет, однако, наступал медленно, как будто борясь с ночным ветром.

Что до особенных воспоминаний, они навсегда запомнят канун Рождества. Грей был воспитан в англиканской вере, а Зелле уже много лет не обращалась ни к какой определённой вере, но они всё же решили посетить полуночную мессу в Сен-Бернаре. Служба была там всегда менее пышной, чем в Нотр-Дам, но очень красивой, и от той ночи остались две зарисовки в карандаше местных детей, стоящих на коленях и принимающих святое причастие.

Праздновали Рождество они просто: на низком столике были разложены мясной пирог, печёные яблоки и ванильный крем. И подарки тоже не были слишком оригинальными, в основном просто безделушки, приобретённые в соседних магазинах. Зелле, однако, получила необыкновенно запоминающуюся литографию того леса в Фонтенбло.

После ужина они молча разделись и легли вместе на толстые ковры у печи. Он просто держал её в руках, стараясь запечатлеть в памяти её образ вперёд на долгие годы. Он тщательно изучал её грудь, тёмные соски, этот дельфиний рот, глаза как спокойный ручей. Он задавал, ей вопросы, концентрируясь на звуке её голоса, отчасти сухого, но ясного. Временами под каким-то предлогом он заставлял её оставаться неподвижной, чтобы изучить её тело в разных ракурсах.

Что до Зелле, то она тоже была довольно спокойной. Странно, но она чётко понимала, что от этих дней останется в её воспоминаниях: то, как он сидит у мольберта, медленный ответ на простой вопрос, слабый запах скипидара, жжёные спички и ароматический шарик. Она любила смотреть, как он обращается с мастихином[24] или склоняется под светом лампы, чтобы заточить карандаш. Но сами по себе его рисунки были для неё всё ещё непостижимы, как сердцевина айсберга.

Последующие дни также были холодными, но безветренными, и они частенько гуляли по вечерам. Они избегали знакомых кафе и праздных толп на бульварах. Они также старались избегать разговоров о будущем.

Наконец они совсем перестали выходить из комнаты, так что последующие три ночи были как одна-единственная ночь. Они питались едой, которую приносил посыльный: сушёные фрукты, маринованные огурцы, мясной пирог и пиво. Они редко засыпали до наступления рассвета. Играли в шахматы в молчании, но без особого интереса. Свет всегда был притушенным.

Последним днём было воскресенье. К девяти вечера её чемоданы были уложены, пальто лежало на кровати. Билет на поезд у кувшина на каминной полке — первый класс до Канн, где она должна выступать для какого-то коммерсанта из Антверпена. С востока надвигалась новая буря. Ещё раньше они увидели над линией горизонта плотную стаю облаков. А потом вновь поднялся ветер.

Грей мучился мыслью попросить её остаться... умолять её... требовать. Но в этом, оказалось, не было смысла. «Это только на неделю, — сказала она ему. — Только на одну несчастную неделю, и если ты действительно хочешь, поедем вместе, — говорила она ему. — Поехали. И мы сможем вместе погрустить на морском берегу». Но он понимал, что, по крайней мере, знал лучшее, чем эта перспектива.

За ужином из холодной мясной вырезки и пива они сидели бок о бок на низком диване. Она надела свой восточный халат с вышитыми белыми хризантемами. Он был в своей обычной одежде. После долгого молчания он спросил, не хочет ли она шерри. Её голос был до странности сухим и прерывистым: нет, она не хочет больше пить. Немного позднее он спросил, не хочет ли она прогуляться к реке или в городской сад. Ответ её был таким же, и он понял, что она плачет.

Наступило долгое молчание, похожее на натянутую струну, облака, пенящиеся где-то над Версалем, и её глаза, наполненные слезами. Затем очень мягко: «Знаешь, я бы очень хотела, чтобы могла любить только тебя, Ники. Правда».

Она ушла сразу после рассвета. Ему не хотелось видеть, как она отбывает со станции, и они расстались во дворе внизу. Был мелкий лёгкий снежок, сдуваемый ветром, как пепел. Подъехал экипаж, и они стояли на ступеньках, пока кучер укладывал её багаж. Хотя она продолжала стискивать его руку, он знал, что она уже не тут.

— Я всё собирался сказать тебе, — начал он. — Думаю, было бы неплохо, если бы ты выкроила минуту и написала Данбару.

Она кивнула, но глаза её были в тысяче миль отсюда.

— Да. Да. Я полагаю, ты прав.

— Я знаю, это будет много для него значить.

— Да, конечно.

— И в самом деле, если у тебя будет возможность, я бы тоже был рад.

Она улыбнулась, легко проведя пальцами вдоль уголка его рта.

— Не будь серьёзным, Ники, не сейчас. В любом случае я вернусь через неделю.

— Да, через неделю.

— Или две.

За этим последовал прощальный поцелуй, и она шепнула из-за двери экипажа что-то о том, чтобы он позаботился о коте.

У него ушло много времени на то, чтобы изгнать её из своей комнаты, много времени, прежде чем он перестал находить напоминавшие о ней мелкие вещички то под мебелью, то засунутые в ящики. И ещё больше прошло времени, прежде чем он вновь получил от неё весточку... по крайней мере, пять или шесть месяцев.

В ту пору она жила в деревне Эвр, к югу от Тура. Её любовником был добродушный биржевой маклер по имени Ксавье Руссо. Она повстречалась с ним на званом музыкальном вечере и вскоре водворилась в chateau, который он снимал у какой-то местной графини. Он был женат и к тому же активно занят работой в Париже, но по крайней мере раз в неделю он встречался с нею.

Дорога из Парижа в Эвр была живописной, неторопливой, лежала через провинцию Турен и реку Луару. В конце концов Грей хорошо узнал её; обычно он ездил туда по понедельникам или вторникам, чтобы возвратиться прежде, чем её любовник приедет в четверг или пятницу. Такое расписание было удобным. В то время как Руссо оплачивал счета и занимал её по выходным, Грей заполнял оставшееся время.

Они Скакали на лошадях — есть фотография: она верхом на своём любимце, великолепном жеребце по имени Райа. Они играли в шахматы или в маджонг, и она всегда проигрывала из-за своей невнимательности. Они проводили тихие дневные часы под деревьями или в побелённой ротонде... а ещё они предавались любви.

К концу года она вернулась в Париж и поселилась там, где её навсегда запомнят: на улице Виндзор, дом 11, в середине Нёйи-сюр-Сен. Здесь она вновь жила сама по себе, развлекая друзей в саду и танцуя Шопена под граммофон. Близки они были не часто, но он всегда находился невдалеке от неё.

Это было, как всегда оно было с Зелле, объяснит он позднее. Ты живёшь всю жизнь вокруг неё, но не с ней. Ты даёшь ей то, что она хочет, но не то, в чём она нуждается. Ты приходишь, когда она зовёт, и уходишь, когда она начинает уставать. Ты играешь по её правилам или не играешь вовсе.

Шпанглер был исключением. Хотя она всё ещё время от времени говорила о нём, он никогда не пытался связаться с ней, но это, казалось, никоим образом не волновало её. С Данбаром было совсем иное дело. Не раз она признавала, что ей неловко от того, как она обращалась с ним, и иногда она подумывала, не пригласить ли его. Но в конце концов она даже не собралась написать — ни открытки, ни записки, ничего.

Глава двенадцатая

Её дом на улице Виндзор, 11, всё ещё существует, прелестный особняк, построенный наполовину из дерева, за оградой, покрытой мхом. За двойными воротами внутреннего дворика сад, вероятно не изменившийся с тех пор, с посыпанными белым гравием дорожками, пересекающими газон. Деревья тоже ещё целы, по большей части буки и тополя. На первом этаже дома две большие комнаты, одна с камином без экрана. Из спальни открывается вид на соседнюю виллу и лежащие за ней узкие переулки.

В течение многих лет окружающие переулки были темны, затемнены ветвями деревьев. Здесь устоялся запах прелой листвы и травы. Раньше на подъёме недалеко от дома был клочок земли, пустое поле с высокими сорняками, где иногда можно было мельком увидать Зелле.

Данбар приехал сюда однажды ночью и три или четыре часа смотрел из окна наёмного автомобиля. С его наблюдательной точки, должно быть, был довольно хороший обзор её дома, возможно, даже видна была дорожка к воротам. Если ещё предположить, что он ушёл с дороги и пошёл вверх по склону, возможно, он увидел кусочек сада, где она часто принимала своих любовников тёплыми летними ночами.

Что же он увидел? Если считать, что он вёл наблюдение в пятницу или субботу, он мог отлично видеть, как она сходит по лестнице, чтобы встретить Ксавье Руссо. Вполне вероятно, она надевала белое, чуть просвечивающее платье или тонкое шёлковое кимоно. Её густые волосы были, должно быть, свободно распущены по плечам. Ноги босые. Если бы он продолжал ещё какое-то время наблюдать, он также мог бы увидеть её на балконе, на краткое мгновение замершей в объятиях Руссо, прежде чем скользнуть ему на колени.

Парижское приключение Данбара длилось всего восемь дней. Изначально он приехал в этот город по делам отцовского текстильного концерна и вовсе не намеревался видеться с Зелле. Он выбрал отдалённый отель, где не останавливалось ни одно значительное лицо. И всё же воспоминания не давали ему покоя, вели его к знакомым улицам, и в конце концов он обнаружил, что ведёт наблюдение на том поле при помощи шведского бинокля. Позднее он признается, что приобрёл даже подарок для неё — недорогой шарф. Он не осмеливался представить себе, что могло бы произойти, если бы он застал её в одиночестве... Он крепко пил много дней подряд.

Эти дни оказались для Данбара очень тяжёлыми. В его жизни давно уже отсутствовала настоящая цель. Большинство его друзей были скорее лишь просто знакомыми. Его женщины — по большей части шлюхами. В Лондоне после этих восьми дней, проведённых в Париже, он вернулся к своему исходному состоянию. Гулял в дневное время. Слишком много пил по вечерам. Временами он посещал театр или коктейли, устраиваемые друзьями. Он занимал апартаменты удобные, но не фешенебельные. Жил один.

Он хранил фотографии Зелле, приблизительно с дюжину, заложенные между страницами книги. Её последнюю записку он хранил в запертом ящике. Как и Грей до него, он следил за её карьерой по газетам, хотя знал, как и всё, что на газеты едва ли можно полагаться. Если и выпадали моменты, когда ему очень недоставало её, то были и такие, когда он её ненавидел.

По-видимому, именно небрежная беседа с незнакомцем возвестила ему о вступлении в следующую стадию его жизни. Случайная встреча с приятелем его друга по университету. Была пятница, конец сентября. Он вошёл в свой клуб в обычный час и скоро обнаружил, что пьёт с молодым человеком — Джоном Алленби. Приблизительно через час к ним присоединился знакомый Алленби, стройный светловолосый мужчина — Мартин Саузерленд.

Вначале беседа была вполне светской — спокойная болтовня об Оксфорде и о судьбах отсутствующих друзей. Затем без явного перехода разговор пошёл о политике, в особенности о германской угрозе, и в ответ на вопрос Данбар обнаружил, что описывает своё пребывание в Вене и своё краткое знакомство со Шпанглером. (Много позже он отчётливо припомнит, как замолк Саузерленд, когда было упомянуло имя Шпанглера). Последовали вопросы, и некоторые из них довольно острые. Не помнит ли случайно Данбар, что делал Шпанглер в Вене? Не помнит ли он, где тот остановился? Его также спросили название полка Шпанглера и как выглядит Шпанглер.

После того вечера на площади Манчестер жизнь Данбара никогда уже по-настоящему не вернулась к своему прежнему течению. Продолжали происходить странные вещи. В следующий вторник Данбар узнал, что произведён запрос относительно его финансового состояния. Ему показалось, что кто-то совал нос в его переписку, в особенности в письма из-за границы. Наконец тёплым субботним днём он отчётливо почувствовал, что кто-то идёт за ним следом от Сент-Джеймса до Национальной галереи. Дважды он ловил отражение непримечательного человека в витринах магазина, потом вспомнил, что видел, как тот наблюдает за ним из толпы: джентльмен, судя по одежде, явно не из полиции.

По всей видимости, ни одно из этих событий не запечатлелось в памяти надолго, если бы Данбар никогда больше не увидел Саузерленда. Однако случилось так, что прошло только десять дней, и он обнаружил — тот ждёт его в клубе, вновь потягивая сухое шампанское, необычайно дружелюбный и любопытный.

Они начали обед с отбивных и приличного кларета и закончили шербетом и чудесным бренди. Хотя ничего явно важного не было произнесено, в отсутствие Алленби разговор каким-то образом казался более значимым, интимным. Они говорили о своих семьях, сходных по положению, и детстве, о своих одинаковых понятиях о долге и чести. Они говорили об Англии и осязаемой морской угрозе нации.

Речь идёт о жертвоприношении, сказал Саузерленд. Хотят ли англичане двадцатого столетия сделать жертвоприношение в стиле пятнадцатого века, подобное совершенному в Аженкуре[25]. Конечно, вопрос был риторическим и не ожидалось, чтобы Данбар ответил. Но основная тема была ясна: насколько самоотвержен должен быть молодой человек, служа нации.

Опустилась благоуханная ночь, пахнущая мокрой травой и летними розами. Какое-то время мужчины бродили, казалось, бесцельно: сначала по серпантину, затем всё дальше углубляясь в заросли кустов. Они разговаривали тихо, почти шёпотом, как переговариваются юнцы в дормиториях[26]. Порою они продирались сквозь плющ и натыкались на валяющиеся под ногами бутылки.

Время словно остановилось вместе с воспоминаниями о детстве: круглый пруд в лунном свете, заросли роняющего семена чертополоха и наперстянки, ночная птица в кустарнике. Были ещё и рассказы о детской мечте — о тайном сообществе с уединённым местом встреч где-нибудь в Ричмонде.

— Формально мы подчинены Адмиралтейству, — начал Саузерленд. — Но на самом деле наши полномочия простираются гораздо дальше... вот почему мы интересуемся этим вашим малым.

— Моим?

— Рудольфом Шпанглером.

Они достигли широких газонов, однажды, гуляя здесь, Данбар воображал, что он сопровождает Зелле. Может быть, под дождём, с чёрным зонтиком.

— Он давно уже в деле, — продолжал Саузерленд. — В основном на континенте, и против лягушатников. Хотя вы первый, кто действительно обедал с ним. И остался жив, чтобы рассказать об этом.

— Но я знаю немного, — сказал Данбар. — Да и то случайно. Ведь Маргарета не интересуется политикой.

— Нет?

— Ей нравятся солдаты, вот и всё. Нравится форма. Полагаю, вы могли бы зафиксировать именно это.

Саузерленд засунул руки в карманы, улыбаясь или, скорее, ухмыляясь:

— Но мне бы хотелось, чтобы вы поговорили с моими людьми.

— И что бы я им сказал?

— Что сказали мне... о Шпанглере и о той танцовщице.

— Когда?

— Когда захотите.

Они опять медленно двигались бок о бок. Откуда-то доносилась музыка — вальс, напоминающий о той последней ночи в Вене. Попадались куртины сплетённых роз и какая-то разновидность бледных фиалок, которые всегда любила Зелле...

— Я не говорил, что видел её фотографию? — внезапно спросил Саузерленд.

— Её фотографию?

Он вспомнил, что она любила ещё и орхидеи, редчайшие оранжевые сорта.

— В воскресной газете. И я должен признать, что она довольно красива.

Данбар пожал плечами.

— Фотографии иногда бывают обманчивыми. Она не совсем такая наяву.

— Тем не менее она, должно быть, знает, как использовать свою внешность. Кроме того, она провела восемь дней со Шпанглером, восемь весьма уютных дней у озера в Женеве.

Данбар повернулся к нему:

— О чём вы говорите?

— После того как оставила вас... восемь дней в Женеве. Хозяин гостиницы очень хорошо их запомнил. Кажется, им особенно нравилось бродить на рассвете.

Ни звука, кроме их собственных шагов по гравию. Ветер стих, оставив все недвижимым: кусты шток-роз, белый плющ и тюльпаны — всё мертвенно спокойно.

— Видите ли, я могу понять ваши личные чувства, — сказал Саузерленд. — То есть я понимаю, как такая женщина может перевернуть устойчивую, размеренную жизнь мужчины...

— Нет, это совсем не то.

— Тогда я могу им сказать? Я могу им сказать, что вы согласны? Что вы встретитесь с ними?

Данбар глубоко вздохнул:

— Когда?

— Как насчёт завтра? Скажем, в десять часов?

— Да, полагаю, в десять будет удобно.

— Не беспокойтесь, старина, они на самом деле очень достойные люди, вот увидите...

Утром по всей его комнате валялись клочки её фотографий, а также бутылочные осколки и повсюду виднелись следы крови.

В первом соприкосновении Данбара с секретным миром был романтический соблазнительный подтекст. Вначале, конечно, он встречался не с Мэнсфилдом Каммингсом, а с его забавным подчинённым Фурнивалем Джонсом. Разговоры всегда начинались неофициально в одной из приёмных дома в Ричмонде, затем продолжались в захламлённой библиотеке, любопытной комнате с высокими, обитыми железом потолками и мебелью чиппендейловского стиля[27]. Свет от лампы приглушали зелёные абажуры. На стене висели офорты со сценами морских сражений.

Данбар обнаружил, что рассказывает не только о встрече со Шпанглером, но и об отношениях с Зелле. Его спросили, как он с ней встретился, как она ответила на его первое приближение и как она позднее принимала его наедине в своей комнате. Следующими были вопросы о манерах Шпанглера. Как, к примеру, он держит нож и вилку? Как быстро отвечает на прямые вопросы? Меняется ли у него голос или всегда остаётся совершенно ровным? Наконец были вопросы, касающиеся отношения Маргареты с мужчинами, и в особенности, как бы она ответила, если бы немцу захотелось связаться с ней ещё раз.

Беседа завершилась почти в четыре часа. Саузерленд появился с бутылкой шерри. Занавески отодвинули, и стали видны почерневшие крыши и колпаки печных труб. Была также одна особенность освещения, которую Данбар не забудет: иллюзия, что кирпичная кладка медленно разрушается по мере того, как солнце садилось.

Вопросы ещё оставались к этому моменту, но тон беседы стал более приятным. Да, признал Данбар, существуют ответвления его семьи в Германии... но только захиревшие отростки. Нет, он никогда не присоединялся к Англо-германскому товариществу, но да, время от времени наслаждался хорошим пивом. В ответ на вопрос о его планах на будущее он ответил только, что надеется сделать всё, что возможно, чтобы... поддерживать «степень порядочности и трезвости». Это, естественно, вызвало смех.

Около семи они наконец разошлись. Сумерки были прекрасны, как и в любое время года. Бульвар пересекали длинные тени, река приобрела лососиный оттенок. Небо тоже было чуть розовым на фоне белых распушённых облаков. Хотя, казалось, официального соглашения не существовало, выглядело всё так, будто Саузерленда назначили завершить с ним этот день. Сначала он сопровождал Данбара во двор, затем прошёлся с ним под руку через Сент-Джеймс, где покорные толпы ожидали трамваев.

— Осмелюсь заметить, вы произвели неплохое впечатление, — сказал ему Саузерленд. — Прямо скажем, неплохое впечатление.

Данбар отвёл взгляд, как будто мало удивлённый или слабо заинтересованный.

— Я только надеюсь, что был хоть немного полезен.

— О, определённо. Ведь когда речь идёт о чём-то большом, целом, всегда необходимы частички и кусочки, составляющие его.

— И когда оно будет полным?

Саузерленд пожал плечами:

— Это же игра, не так ли? Разведка.

Они прошли мимо бечевника[28], и перед их глазами промелькнули плавающие в воде обломки деревьев и сигаретные окурки.

— Не знаю, могу ли я спросить, как долго вы занимаетесь этим? — спросил Данбар.

— Четыре года.

— А что именно вы...

— Координирую.

За мостом находились ряды магазинов, и Саузерленд на мгновение остановился, глядя на сваленный в витринах хлам.

— Ваш отец был военным. Не так ли?

— Дедушка.

— Это то же самое.

— Простите?

— Призвание. Необходимость служить. — Он отвернулся от витрины и положил руку на плечо Данбару: — Смотрите, Чарльз, я ничего особенного не предлагаю, но эти люди и вправду плоховато платят, чтобы обеспечить вам достойное существование.

Не было какого-то определённого пути, по которому молодые люди попадали в Британскую секретную службу. Обычно те, кто обладал активностью и восприимчивостью, вербовались случайно, учителями или преподавателями в Оксфорде или Кембридже. Путь Данбара был, пожалуй, более прямым, но и его вербовка происходила вполне непринуждённо, с праздными беседами в Найтсбридже. И когда она свершилась, Данбар скажет, что не столько был принят на службу, сколько поглощён ею.

Сначала его обязанности были ограниченными и скучными. Он много читал: подобранные статьи из германской прессы, дипломатические послания из Вены и Берлина. Он помогал в скучной, утомительной работе. Сидел у телефона. Всё же, несмотря на скуку, это были хорошие дни. К открытому следственному отделу прикомандировали ещё шестерых молодых мужчин, двое из них были ему смутно знакомы по Оксфорду. Их кабинеты находились на втором этаже тесного, покрытого копотью флигеля. Грубая мебель и промозглый холод, от которого невозможно укрыться. Тем не менее Данбар полюбил эти комнаты. Он полюбил запах сырой бумаги и штукатурки. Полюбил звуки шагов по плохо убранным коридорам, таинственное ощущение секретности и скрытности. Он полюбил Мартина Саузерленда и для разнообразия полюбил самого себя.

Недалеко от ричмондского флигеля находился ресторан, где подавали бифштексы. В этой пещере из красного кирпича Саузерленд с Данбаром встречались за обедом. В конце концов Данбар станет вспоминать эти вечера как поучительные — его первое введение в технику работы со шпионами.

Саузерленд имел склонность теоретизировать. Страх, говаривал он, превращает мужчин в детей, и в этом отношении агент — ребёнок: верная любовь и внезапная ненависть, безрассудное желание и простая жадность. Агенты обычно бывают импульсивными, сказал он, но, как правило, реагируют на твёрдую руку.

Только однажды промелькнули в разговоре упоминания о реальных людях и реальных ситуациях. Это происходило в обычный вторник накануне Второй Балканской войны[29]. Стоял жёлтый туман, и не было спасения от сырости.

Сначала Саузерленд говорил о немцах, а именно о Вальтере Николаи и его грозном Третьем отделении. Он назвал их трудягами, педантичными трудягами с шикарным бюджетом, рассчитанным почти на семь тысяч иностранных агентов. «Они ещё и убийцы, — добавил он. — Даже на нейтральной территории они убийцы».

От общего обзора он перешёл к более детальному повествованию о секретных приёмах ведения войны и описал тонкую теневую игру ложных выпадов и контрвыпадов. Он сказал, что между Шотландией и Корнуэллом существует по меньшей мере две сотни германских шпионов, контролирующих всё от передвижения войск до цен на говядину. Несомненно, даже в Уайтхолле есть один или два... хотя нельзя надеяться поднять их со дна, пользуясь доступными средствами. Поэтому необходимо сосредоточиться на хозяевах, на тех, кто вербует и обслуживает сеть. На таких, как Рудольф Шпанглер.

Прошло, вероятно, часа три между первым стаканом шерри и этим упоминанием о Шпанглере. Оставалась только горстка посетителей, и официанты выказывали всё большее нетерпение.

— Вообще-то я не совсем уверен, — сказал Саузерленд, — что кто-нибудь когда-либо сможет прийти к соглашению с человеком, подобным Рудольфу Шпанглеру, — это трудно и психологически и, возможно, интеллектуально. Я не упоминал о том, что он застрелил в прошлом году поляка? Хладнокровно. Выстрелил бедняге сзади в шею.

Данбар кивнул:

— Да, я слышал что-то в этом роде.

— Правда, мы не уверены, что это был именно Шпанглер, в этом тоже часть проблемы. Никто, кажется, ничего не знает об этом человеке... кроме одного — он любит Женеву.

Данбар налил ещё один стакан бренди:

— Женеву?

— Тот эпизод с вашей танцовщицей.

— О!

Затем Саузерленд спросил, читал ли Данбар последнее досье на Шпанглера: восьмидесятивосьмистраничное чудовище с дополнительным указателем.

— Что я мог бы добавить ещё. Мы изучаем человека. Мы пишем о нём. Мы каталогизируем и раскладываем его по ящичкам, пока в них не умещается вся его жизнь. Естественно, никому не хочется недооценивать врага, но это нелепо.

— Всё же он, кажется, действительно имеет подход к людям, — вздохнул Данбар. — То есть он, кажется, обладает даром внушения.

— Кровь и деньги. И ещё, может быть, чрезмерное уважение в исследовательских кругах. Кстати, ваш приятель Алленби отчасти в ответе за те восемьдесят восемь страниц.

— Я это слышал, — улыбнулся Данбар.

— А он не глуп, учтите.

— Конечно нет.

— Но где же конец? То бишь что есть конечный результат? Куда все эти бумаги, посвящённые старине Руди, заведут нас... кроме возвращения к самому вопросу?

— Какому?

— Как сократить Рудольфа Шпанглера до его истинного размера? Видите ли, Чарльз, каждый может погореть. Это просто вопрос времени и техники. И все мы знаем, что у Рудольфа Шпанглера есть одна, по крайней мере, очевидная слабость, не так ли?

Данбар пожал плечами, ожидая упоминания имени Зелле.

— Да, думаю, знаем.

— Кроме того, он фанатик, а люди подобного сорта почти всегда рано или поздно совершают ошибки.

Принимая во внимание вечера с Саузерлендом и дни с другими во флигеле в Ричмонде, легко представить, что Данбар отвлёкся от мыслей о Зелле. Кроме того, в этом секретном мире есть нечто почти сексуальное, нечто завораживающее. Какая-то странная смесь ужаса и тайны. Возможно, это магия самих секретов. Как бы то ни было, Данбар потом будет утверждать, что Зелле не была реальным фактором в его жизни, что она просто образ из сна, сна, в котором он видел, как она возвращается к нему или медленно исчезает, словно яйцо ласточки, сминаемое в руке.

Её имя всплыло ещё только один раз в том первом году — небрежное упоминание за обеденным столом в Найтсбридже. Очевидно, кто-то видел, как она давала представление за границей, а кто-то читал о ней в газетах. Её описывали — необычайно очаровательная женщина, но точно не леди. Данбар хранил молчание и ждал, пока тема беседы не изменится. Всё же сколь бы долгое время ни проходило, от неё нельзя было освободиться; она могла скрываться годами, но всегда приходил день, когда у тебя не было иного выбора, как только столкнуться с нею.

Тот день пришёл. Серый апрельский вторник 1913 года. Данбар прибыл во флигель рано и обнаружил, что Саузерленд ждёт его на лестнице. Они сошли в сад, унылое место — растрёпанная полоска газона размером с лоскуток и несколько заморённых кустов.

Вступления не было.

— Это о той женщине, — сказал Саузерленд. — Боюсь, она опять оказалась со Шпанглером.

Они сидели на скамье под решёткой для вьющихся растений. Отсюда были видны красные кирпичи и больше почти ничего. Из окна над ними доносились звуки пишущих машинок.

— Конечно, никаких подтверждений, — добавил Саузерленд, — но я думаю, мы не можем игнорировать и слухи. Это произошло в Мадриде около восьми дней тому назад. Кажется, она давала там представление и Шпанглер подошёл к ней в вестибюле «Рида». С тех пор их видели в городе повсюду вместе.

Какое-то мгновение Данбар не мог понять, почему он ничего не чувствует, как деревянный чурбан или гранитная глыба. Ничего.

— Естественно, вы будете говорить с директором, но сначала, я думаю, мне стоит объяснить вам некоторые вещи, неофициально.

— Она с нами играть не будет, — наконец сказал Данбар. — Несмотря ни на какие предложения, она не из тех, кто любит играть... по крайней мере не за деньги или что-либо ещё.

— О, думаю, я знаю о её скромных возможностях.

— Лучшее, что мы можем сделать, — наблюдать.

— Верно. Она поможет нам держать Шпанглера на виду.

— Но она не будет лёгкой целью. Её жизнь, как правило, беспорядочна. Я имею в виду, что бывают дни, когда она не покидает постели.

Скамья была холодной, её перекладины впивались стальными шипами на морозе. Солнце казалось на небе бледным диском. Такое ощущение, будто я всегда сидел здесь, подумал Данбар. Словно я всегда сидел здесь, ожидая того, что я слышу сейчас.

— Я предложил Каммингсу, чтобы вы, Чарльз, занимались координацией. У нас много людей, которые могли бы помочь в этой области, но мне бы хотелось, чтобы заправляли вы. Вы на самом деле знаете эту женщину, не так ли? Знаете её действия, её привычки, её чёртов распорядок жизни. В любом случае, я думаю, вы сделаете чертовски хорошую работу.

— Но до какого предела?

— Что ж, если Руди Шпанглер влюбился, — он вытянул руку, и в жесте его промелькнула насмешливая симпатия, — не думаете ли вы, что будет только лучше, если нам придётся помочь ему?

Данбар опустил глаза. Можно представить, подумал он, и обратную реакцию.

— Как мне начать?

— Медленно, осторожно. И смотрите, не попадётся ли кто-нибудь, кто стоит рядом.

— Простите?

— Агенты Шпанглера, хлеб и масло его западной сети.

— А что с моими нынешними обязанностями?

— О, я думаю, Алленби очистит ваш стол.

— А мой начальник?

— Теперь вы работаете прямо на Четвёртый этаж, не так ли?

Вначале досье Данбара на Мату Хари состояло только из восемнадцати страниц — извлечения из сообщений, собранных агентами в Мадриде, и в первую очередь касающиеся её романтической связи со Шпанглером.

Были записи о вечере на Кастеллана и наблюдения в вестибюле «Рида». Досье помещалось в одиноком стальном шкафу возле окна. Отдельные разделы напечатаны на тонкой гладкой бумаге. Темы помечены зелёными карточками. Хотя досье станет меняться по мере того, как наблюдение будет перемещаться из Мадрида в Берлин, картина останется всё той же: женщина, по-видимому влюблённая в убийцу... возможно, в единственного мужчину, способного оставить её.

Он часто работал по ночам, ибо предпочитал тишину и уединение. Он ни с кем не делил свою работу, боясь, что его не поймут. Время от времени он лично разговаривал с агентами, которые видели её в Париже или Мадриде, но всё его знание было опосредованным, отфильтрованным глазами других.

Когда он входил в свой кабинет, у него был неизменный ритуал. Сначала он регулировал свою настольную лампу, громоздкое бронзовое новомодное изобретение с зелёным абажуром. Затем запирал дверь, задёргивал шторы, отпирал шкаф и клал на стол первую папку. В этот момент, казалось, может произойти всё, что угодно.

Он относился к этим папкам как к досье и последовательно заполнял их материалами любого наглядного нелегального наблюдения. Здесь были сведения агентов, находившихся в ресторанах и театрах. Были заметки, собранные в корзинах для бумаг и копии перехваченных писем. Позднее он включит сюда фрагменты разговоров, подслушанных с помощью пневматического слухового устройства через стену соседней комнаты.

Он был занят в основном частями досье, не сосредоточиваясь на целом, которое представлялось ему чем-то особенным. Действительно, порою, холодными вечерами, казалось, будто досье было живым — ощущалось живое дыхание самой женщины и казалось, что она сейчас здесь, с ним, в этой комнате. Это могло испугать.

Глава тринадцатая

Досье Данбара — небольшие башни из коричневых или тёмно-жёлтых папок, связанных красной бечёвкой и скреплённых чёрной липкой лентой. Здесь, должно быть, таились тысячи отдельных записей, некоторые очень интимные, некоторые даже непристойные. Пометки Данбара — на полях донесений. Фотографии рассеяны повсюду.

Изначально существовало намерение вести именно хронику отношений танцовщицы со Шпанглером, но на самом деле наиболее ранние записи опережают их мадридскую встречу на несколько месяцев. Первые сообщения касаются её переездов в октябре 1913 года, в относительно спокойный период. После двукратного появления в «Ла Скала» в Милане (однажды в роли Венеры в «Вакхе и Гамбринусе» Маренко) она вернулась к размеренной жизни, в Нёйи-сюр-Сен. Она держала конюшню с лошадьми, и её часто видели верхом в белом или коричневом костюме для верховой езды в аллеях Булонского леса. Она работала над тремя яванскими танцами и списалась с Сергеем Дягилевым[30] относительно совместного с Нижинским[31] представления в Монте-Карло. Известно было также, что она спала с несколькими мужчинами, включая Николаса Грея.

Досье Данбара содержит копию её прощальной записки Грею: две вымученные страницы, написанные накануне её отъезда в Мадрид. Тон записки явно оптимистичен — она полна энтузиазма, поскольку после долгого перерыва опять будет выступать, и именно в Мадриде, где её всегда любили. Конечно, тут нет никакого упоминания о Шпанглере: едва ли она знала, что он её ждёт.

Согласно досье Данбара, Шпанглер подошёл к ней в Мадриде, в вестибюле отеля «Рид», утром, на третий день после её приезда. В действительности это был вечер, приблизительно восемь часов, и, скорее всего, он встретил её не в вестибюле, а в патио[32]. И ничего похожего на полную слёз встречу. Он просто сделал шаг из темноты и окликнул её. На первой странице газеты, зажатой у него под мышкой, была её фотография. Какое-то мгновение она не узнавала его. Волосы его казались светлее, чем она помнила, цвет лица немного темнее.

Его появление, как и прежде, было как бы случайным.

— Как поживаешь, Маргарета? — Сначала на немецком, потом на английском. — Да, как поживаешь?

Она пожала плечами, теребя лист пальмы, торчащей из кадки:

— Какая неожиданность.

— Надеюсь, приятная?

— Да.

Они подошли к краю патио, там росли самые высокие пальмы, чёрным рельефом выделяющиеся на фоне неба. Он ещё не прикоснулся к ней, но упорный взгляд его глаз казался вполне осязаемым.

— Как ты отыскал меня?

Он улыбнулся, помахав газетой:

— Не слишком сложно.

— А что ты делаешь здесь?

— Как получится. Хотя в настоящий момент у меня перерыв между занятиями, и я надеюсь поговорить.

Газоны внизу были белыми от росы. Полумесяц тоже был белым.

— Мне недоставало тебя, — внезапно сказал он.

Она отвела взгляд, слегка улыбнувшись:

— Я уверена.

Он провёл костяшками пальцев по её щеке, затем пальцем по яремной вене:

— Видишь ли, Париж для меня невозможное место. Кроме того, говорили, что ты кого-то нашла. Биржевого маклера.

Она вновь улыбнулась, обрывая свисающий пальмовый лист:

— Да, биржевого маклера. Чрезвычайно деликатного биржевого маклера.

— А сейчас?

— А сейчас я изучаю альтернативы.

— Какого рода?

— Под стать мне.

Среди листьев прятались птицы, и кот неподвижно сидел на стене. Если посмотреть, то и Шпанглер был похож на гладкого уличного кота.

Она пропустила его волосы сквозь пальцы:

— Это другое дело.

— Тебе не нравится?

Она пожала плечами:

— А где твой мундир?

— Замечательный вопрос.

Она взяла его руку, чтобы рассмотреть шрам, бледный кружок между большим и указательным пальцами:

— А как получил это?

— Открывал бутылку с шампанским.

— Для женщины?

— Для жены генерала.

— Тогда где твоя медаль?

— Это не сочли настоящей опасностью. Пообедай сегодня со мной.

Она покачала головой:

— Меня уже пригласили на сегодняшний вечер.

— Мужчина?

— Может быть.

— Избавься от него.

Они замолчали, пока его глаза продолжали исследование. Затем внезапно возвращаясь к сути:

— Маргарета, мне бы хотелось увидеть тебя сегодня вечером. Очень бы хотелось.

Она хотела отодвинуться, но его глаза притягивали её.

— Я сказала тебе, не сегодня...

— Сегодня. — И он поцеловал её. И снова обхватил её за талию, сдавливая грудь через кринолин.

По досье Данбара, Зелле не догадывалась о существовании групп наблюдения, а если Шпанглер знал о них, то не стал бы обсуждать это с нею. Вновь — ошибка... Данбар был, кроме прочего, любовником, и жертвой, и новичком в секретной жизни...

Середина ночи, они лежали вместе уже долго. Чуть раньше поднявшийся ветер взбудоражил её, встревожил шелестом пальм. Воздействие на неё Шпанглера всегда было тоже будоражащим, неконтролируемым, и это было частью очарования.

— Я хочу пить, — сказала она ему.

В ведре со льдом стояло выдохшееся шампанское, на журнальном столике — вермут. В вазе лежали нетронутые шары дынь и нитка жемчуга, которую он подарил ей в тот день.

Вода из-под крана имела слабый привкус стали. Она поставила стакан и пошла к окну. Тени на стене приняли её очертания.

— Ты чего-нибудь хочешь?

Он покачал головой, протягивая руку:

— Только тебя.

Она улыбнулась и двинулась дальше к окну. Его тень на противоположной стене слегка напоминала птичью — журавль или ястреб? Кончик его сигареты вполне мог бы быть горящим глазом. Но её внимание привлекла фигура на площади внизу... юноша или худощавый мужчина в чёрном.

— Ты знаешь, что там кто-то наблюдает?

Он погасил сигарету, затем прикурил новую:

— Значит, ты заметила.

— Кто он?

— Трудно сказать.

— Чего он хочет?

— Меня.

Она опустила занавеску и посмотрела на него:

— У тебя неприятности?

Он поднялся с кровати и подошёл к ней:

— Не совсем.

— Тогда почему они следят за тобой?

Он бросил сигарету в стакан с водой, затем скользнул рукой под её халат, пальцем обводя вокруг соска.

— Потому что это игра.

Она ухитрилась увернуться от него, пересекла комнату и встала на колени на диване. Она почувствовала, что он смотрит на её бёдра, на её затвердевший под тканью халата сосок. Она покачала головой, прижав диванную подушку к груди.

— Мне не нравится это, Руди. Это пугает меня.

Он улыбнулся своей сдержанной улыбкой:

— Не бойся. Они следят за нами, мы следим за ними... игра.

— Кто посылает их?

— Трудно сказать.

— Они англичане?

— Возможно.

— Французы?

— Я думаю, более вероятно, что англичане.

— Тогда это политическое дело, да?

— Да, ты можешь считать, политическое.

— Что ж, мне это не нравится. Не нравится.

Он опять подошёл к ней, но только чтобы взять её за руку, откинуть выбившийся локон от её глаз. А она подумала: я считаю это своей слабостью, как бы болезнью, и ничего никогда не изменит этого...

— Маргарета, я хочу, чтобы ты выслушала меня очень внимательно. — Как будто его голос всегда не гипнотизировал её. — Они ничего не сделают с тобой, ничего не сделают с нами. Они просто играют в детские игры. Ты понимаешь? Они просто действуют, исходя из своих фантазий.

Словно дети не играют в убийства, словно фантазии не требуют осуществления.

После полуночи он вывел её вновь на улицы — сонные улицы, наполненные запахом вспучившейся краски и перекрученного железа. Она не видела мужчин, наблюдавших из дверных проёмов и окон.

Отчёт Данбара с его зловещими разделами не содержал никаких слов об искренней любви, о его привязанности или её нуждах. Данбар, кроме всего прочего, не то что сообщить, но и не смог бы перенести этого.

Шпанглер подождал ещё неделю, затем предложил ей вернуться с ним в Берлин, сказав так, словно эта идея только что пришла ему в голову: «Поживи со мной в Германии, по крайней мере до лета».

Было уже поздно. Его руки обвились вокруг её обнажённой талии. Его голова покоилась у неё на животе. С первой совместной ночи их связь казалась ей сном... приключением, оторванным от основного потока реальной жизни.

Она пробежала пальцем по его боку:

— О Боже, что мне делать в Берлине?

— Танцевать. Ты можешь танцевать в Винтер-Гартене!

— Они никогда не наймут меня.

— Разумеется, наймут.

Она выскользнула из его объятий и потянулась к пеньюару:

— Но я никого не знаю в Берлине.

Он улыбнулся:

— Ну и что с того? Узнаешь.

— У меня обязательства в Париже.

— Отложи их.

Она пересекла комнату, приближаясь к продолговатому зеркалу. Ранее она оставила слабый кровоподтёк на его плече. Сейчас она заметила частички кожи у себя под ногтями.

— Где я буду жить?

— Где захочешь.

— Возможно, на Фридрихштрассе... — Она взяла щётку для волос и опустилась в кресло. Он тоже наградил её набольшими синяками. — Когда мы поедем?

— Завтра, может быть, послезавтра.

— Поездом?

— Морем.

— Что, если ты не сможешь добыть мне ангажемент в Винтер-Гартене.

— Тогда ты будешь танцевать в «Метрополе». — Он вылез из постели и подошёл к ней, положил руки ей на плечи. — Маргарета, я хочу, чтобы ты была со мной.

Она отложила щётку, поставила локти на журнальный столик. Его отражение в зеркале казалось более пленительным, чем её собственное.

— Мне нужно будет послать за некоторыми вещами в Париж. Я, вероятно, не смогу удовлетвориться только тем, что у меня есть.

Он поцеловал её в шею.

— А ещё мне понадобится студия. Большая студия.

— Она у тебя будет.

— И пианист. У меня должен быть пианист.

Он наклонился, чтобы поцеловать её снова, и шепнул:

— Я найму тебе целый оркестр, если ты пожелаешь.

Она будет говорить о Берлине как о капризе, требовавшем осуществления. Хотя они прибыли на корабле из Виго, через Гамбург, она будет утверждать, что вошла в город через серо-голубые глаза Рудольфа Шпанглера. Она будет рассказывать о том, как её принимали в доках, и о последовавших статьях в газетах.

Да, она жила на Фридрихштрассе с виднеющимися поверх ограды яблонями. Да, она подписала контракт на представление в «Метрополе». И всё же это были самые романтические дни. Он продолжал осыпать её дарами, некоторые из них были очень дорогими. Она, говорили, стоила ему небольшого состояния — одежда вместе с зимними мехами из Санкт-Петербурга, были ещё и карточные долги. Единственной заботой Шпанглера, или так выглядело, было — счастлива ли она.

Была ли она счастлива?

Осталось письмо от той зимы в Берлине: четыре написанные от руки страницы от Зелле Николасу Грею. Берлин, писала она, мрачный, с постоянным дождём и тёмными небесами. «По вечерам по всей Тауентцинштрассе звучит музыка, в дневные часы я часто читаю... Шелли, Бальзака и других, ты помнишь. Мы надеемся отправиться в апреле на север, возможно, до Балтики».

Затем шли страницы, касающиеся её профессиональных успехов, и ещё одно замечание мимоходом о Шпанглере. Возможно, между строк он увидел след неудовлетворённости, но пока едва заметный. И вдруг, будто бы эта мысль пришла ей в голову внезапно, она пригласила Грея посетить её в Берлине. Тут не было и намёка на сексуальное желание. Создавалось впечатление, что ей просто нужен друг, кто-то, с кем можно поговорить, пока Шпанглер занят. Кто-то, чтобы составить ей компанию в трудные времена. Конечно, он понял. Он всегда понимал.

Глава четырнадцатая

Перехваченное во вторник письмо Зелле к Николасу Грею оказалось у Данбара в среду. Это был чудесный день, с ароматом нового цветения в воздухе: шпорник и крокус, нарциссы из Сент-Джеймса и другая зелень. Ощущение весны царило даже в коридорах, окна были притворены, слышалась праздная, ленивая болтовня. Четвёртый этаж, однако, оставался запечатанным, особенно в связи с письмом Зелле.

Было приблизительно десять часов, когда пришло письмо, и почти полдень, когда Четвёртый этаж закончил работать с ним. Затем, как и можно было предположить, появился Саузерленд, тихо попросив Данбара выйти в сад. После дождя появилась новая трава и чёрные деревья выпустили почки, а листья казались набухшими от влаги.

— В целом директор доволен, — начал Саузерленд. — В целом довольны все. Вопрос, однако, таков: что с этим делать? Очень хорошо, что Руди строит из себя редкого осла... но что же с этим делать?

Данбар начал тыкать в промокшие листья палкой, найденной им на дорожке.

— Кто-то прочитал мой запрос?

— Да, его прочли.

— И?

— Насколько хорошо вы знаете Николаса Грея?

Они начали прогуливаться.

— Ввести агента, — сказал Саузерленд, — это непростой трюк, и слишком часто случается провал. Вы знаете, что Греи играл с нами прежде?

— Я несколько раз слышал об этом.

— Восемь лет назад, и это кончилось кровавой кутерьмой.

— Да, он всё ещё обожает её. Вы не должны этого забывать.

— Не забываем, Чарльз, но куда это нас заведёт снова? Да, имеет смысл использовать Грея против Шпанглера. Но куда это заведёт нас? Ну, вы знаете мою точку зрения. Он для нас не слишком хорошо поработал.

— Опыт может что-то значить.

Саузерленд повернулся к нему.

— Восемь лет назад это стоило трёх жизней, не считая Ролана Михарда.

Они подошли к центру сада, встали в тени замшелого дуба. За ночь под ним выросли грибы.

Данбар сказал:

— Послушайте, невзирая ни на что, вам... нам понадобится человек внутри. Я хочу сказать, что наблюдать из-за кулис — одно дело, играть на сцене — совсем другое.

— Не могу не согласиться. И хорошо сказано, Чарльз.

— А Грей получил приглашение, не так ли? То есть Зелле действительно хочет, чтобы он приехал в Берлин... по той или иной причине.

— Кажется, так.

— Тогда и в самом деле, в чём проблема?

Они ушли с дорожки, осторожно двигаясь по мокрой, слипшейся листве.

— Скажите мне, — сказал Саузерленд, — насколько сильно вы верите в это?

— Верю во что?

— В Шпанглера. В то, что он на самом деле забросит свою карьеру ради женщины вроде Маты Хари?

— Что ж, для начала я бы не ставил вопрос именно так.

— Тогда как бы вы его поставили?

— Ну, без сомнения их отношения подвергают его опасности как профессионала... стоят ему кучи времени и денег, возможно, порождают некоторые сомнения в его министерстве.

— И вы предлагаете, чтобы мы использовали ситуацию и послали агента — а именно Грея? Приблизительно такова идея?

— Приблизительно, да.

— И как вы думаете завербовать его? То есть Грея. Если предположить, будто мы даём своё одобрение, что бы вы сказали художнику?

Данбар поколебался мгновение, потому что затянуть паузу тоже было частью этикета в подобные моменты.

— Я просто скажу ему, что это касается Маты Хари.

— И что, по-вашему, он ответит — согласится и так далее?

— Да. Да, я полагаю.

— Даже после происшествия с Михардом.

— Я сказал вам, Мартин, он обожает её.

— До состояния одержимости?

— Обожает!

Затем не было ничего, кроме стены и лестницы, запахов парафина и кофе, стука работающих пишущих машинок.

— Я встречаюсь с директором в три, — заговорил Саузерленд, — хотя я не могу вообразить, чтобы мы получили твёрдый ответ ранее сегодняшнего вечера. — И, задержавшись у подножия лестницы, уставив глаза на дренажную трубу, он добавил: — Дело не только в сексе, да?

Данбар тоже посмотрел на дренажную трубу, в которую — дошло до него — можно и заползти.

— Простите?

— Как бы сказать... это очарование нашей танцовщицы? Явно это больше, чем сексуальное влечение. То есть все эти дела, все эти ситуации с различными мужчинами явно...

Данбар покачал головой без тени улыбки:

— Боюсь, я и в самом деле не знаю.

Или тяжело было вспоминать?

Переход Данбара от позиции пассивного наблюдателя к активно участвующему в деле служащему занял три или четыре недели. На бумаге его план поместить агента рядом с Рудольфом Шпанглером (и Зелле) соответствовал стандартной рабочей процедуре того времени: медленная игра, основанная на чистосердечности и обмане. Рабочий график был умеренным. Подготовительная работа была сложной, и задействованные на этих стадиях люди стремились работать как можно больше. Руководитель операции, Данбар, вероятно, даже спал в своём офисе.

Первые недели работы следует рассматривать как время преображения Данбара. За месяц он вырос из довольно неуверенного в себе любителя в жёсткого профессионала. Его докладные записки и официальные донесения ясно указывают на новую зрелость и говорят о его способности управлять подчинёнными, особенно женщинами помоложе.

Но таким он казался теперь обществу, наедине же с самим собой был совсем иным. Он спал очень мало. Даже когда позволяла работа, он, казалось, и вовсе не мог спать. Он гулял по ночам, иногда часами, от Паддингтона до Черинг-Кросс. Много пил и всё время думал о Зелле.

Он старался тщательно припомнить все случайные мгновения: поцелуй на лестнице в Дрездене, коктейли на крыше в Бухаресте и особенно разговор в Вене, вскоре после того ужина со Шпанглером...

Их окружал очередной синевато-стальной вечер в тесном гостиничном номере. Они попытались уснуть, но не смогли. Вызывали посыльного, чтобы тот принёс выпить, но никто не отвечал.

— Ты меня сегодня вечером ненавидел, да? — спросила она.

— Разумеется, нет.

— Ненавидел. Я видела это по твоим глазам.

— Не глупи.

— Не то чтобы я обвиняю тебя, но самое меньшее, что ты мог сделать, показать это. Накричи на меня, ударь. Что угодно.

— О, замолчи, пожалуйста.

— Мы недооценили друг друга. Мы видели только то, что хотели видеть. Мы никогда не смотрели на то, что внутри...

А её кожу он всё ещё чувствовал в своих снах перед пробуждением, в снах, вдохновлённых или раздетым манекеном или хлыстом для верховой езды, мелькнувшими в окне. Открывшейся шеей секретарши, склонившейся над печатной машинкой. Он думал о том, что в холодном Берлине кончик пальца, прошедшийся по её бедру, мог бы оставить линию, похожую на рубец.

И в конечном итоге исполненный совершенства сон был просто тем, что всё равно происходило — шпионажем.

Ему доставляла удовольствие мысль о том, что он искусный кукольник, манипулирующий полудюжиной жизней. Ему даже нравилась мысль о Берлине, как о сцене, и увлекала сложная задача внедрения агента, подобного Николасу Грею, — разумного человека с тихой манией.

Вербовка Николаса Грея произошла в Париже во вторую неделю апреля. Это был унылый день с дождём, висящим в воздухе, и с сильным ветром, дующим с Сены. Данбар телеграфировал из Кале, и Грей встретил его возле местечка Контрескарп, где они гуляли среди окоченелых толп, затем дошли вдоль берега до прелестного бистро, где пообедали Моллюсками, слушая мелодии Шопена, доносившиеся с другого этажа.

Данбар позднее сообщит, что к моменту завершения обеда завербовать его не составило труда. Казалось, что Грей ожидал именно такого предложения, писал он. Действительно, было чувство, что Грей почти подготовил себя к этому... как будто это был не просто логичный, но и неизбежный шаг.

Глава пятнадцатая

Воспоминания Грея о той ночи возле Сены не вполне сходились с воспоминаниями Данбара. Да, было холодно, дул ветер сквозь порванные в клочья рекламные листы; и да, они ели моллюсков, пока пианист вяло играл ноктюрны. Но Грей скажет ещё, что Данбар был идиотом с гнуснейшей высокомерной самонадеянностью правящего класса.

И всё же в докладе Данбара содержалась правда: Грей действительно ожидал именно такой встречи с кем-то из Лондона. Он ожидал её более месяца, каким-то образом чувствуя, что Зелле опять близка. И они действительно первоначально встретились возле Контрескарпа, где абсент был скверным и сигареты дешёвыми. И да, это была холодная ночь.

И Данбар слегка походил на жабу. Грей увидел его сначала из дверей кафе. Тот сидел спиной к стене, может быть, именно так, как ему велели сидеть. На столе разложена газета, французская, которую он мог прочесть лишь с большим трудом. Возможно, поскольку официанты по-прежнему игнорировали его, ничего другого на столе не было.

— Я не думал, что вы придёте, — начал Данбар.

Грей пожал плечами:

— Почему я не должен приходить?

— О, я не знаю. Причины очевидны.

Наконец появилась официантка, довольно непримечательная.

— Интересно, знаете ли вы, что я здесь делаю? — сказал Данбар. — Почему я хотел с вами поговорить?

— Ваша телеграмма даёт какое-то представление.

— Тогда я полагаю, вы сообразили, что сейчас я работаю на фирму, на ту фирму, с которой вы сотрудничали в деле Михарда. Я с ними уже восемнадцать месяцев. Это совсем неплохая компания.

Грей не смог удержаться от улыбки.

— Фирма? Это так называется? Фирма?

— Ваш предыдущий опыт, Николас, не является типичным. Совсем не типичен.

— Я уверен.

— То, чего мы хотим сейчас, соглашение совсем иного рода. Действительно, я думаю, это займёт всего около трёх дней.

— Где?

— В Берлине.

— Отвали, Чарли.

Принесли абсент, явно гнусное питьё в залапанных стаканах. Данбар, однако, выпил его, чтобы не выглядеть иностранцем.

— Она живёт с Рудольфом Шпанглером, если вы ещё не догадываетесь. Она написала вам письмо. Я не могу в точности рассказать, как я получил его, но могу показать его вам, если захотите. Важно то, что она хочет вас видеть. Я имею в виду, по-настоящему хочет вас видеть.

— Что насчёт Шпанглера?

— О, что ж, в этом вся суть.

Затем подошло время сигарет, ужасной алжирской марки, которые Данбар также принял, не показывая отвращения.

— Проблема на самом деле довольно проста, — сказал Данбар. — Увлечение Шпанглера подвело его близко к краю, но мы не знаем, насколько близко. Она стоила ему кучи денег, которых он не имеет, и она почти что ввергает его в неприятности с его начальством... которому, между прочим, она нисколько не нравится. Но вопрос, как извлечь из этого пользу? Как на самом деле довести всё до разумного конца?

— Когда мне ехать? — спросил он.

— Скоро. Но, по-честному, Ники, всё, что мы хотим от вас, чтобы вы приняли приглашение. Вот и всё. Провести несколько часов, болтая с нею, выпить с Руди. Именно это. Я клянусь, это всё, что надо. Приехать в пятницу, уехать в понедельник. Ей-богу!

Зелле однажды сказала, что нужно принимать Бога как нечто непознаваемое, иначе говоря, совершенно разочаровывающее.

— А где будете вы?

— В посольстве в Берлине. И нам нужны только ваши впечатления. Ваши оценки профессионального положения Шпанглера, ваши наблюдения о природе их взаимоотношений, эмоционального состояния и так далее. Я полагаю, мне следует добавить, что мы готовы заплатить... довольно хорошо, если вам угодно.

Ему требовался глоток свежего воздуха, и к тому же его мутило от вида пьяных у цинкового прилавка. Поэтому они вышли на улицу и стали прогуливаться. Как и сказал Данбар — они прошли через окоченелые толпы, и ветер дул им в спину. Довольно долго они молчали, просто шагая вдоль бетонной набережной, где звуки были более реальными, чем очертания предметов в темноте: бутылка, гонимая ветром по тротуару, шумящая в отдалении баржа, кашель курильщика.

— Прежде чем вы дадите мне тот или иной ответ, я думаю, вы должны понять, что в этой истории есть доля личного, — наконец сказал Данбар. — Очень личного.

— О чём вы говорите?

— Мы не должны игнорировать тот факт, что Маргарета в опасности, в настоящей опасности. Я. имею в виду, что Шпанглер в лучшем случае будет держать её в своей власти до тех пор, пока ад не замёрзнет. В худшем — она станет расхожей пешкой в очень грязной игре. Я, конечно, не предполагаю, что департамент этим озабочен, но вы и я имеем определённую ответственность в отношении этой женщины, не так ли?.. Ну, разве нет?

Дальнейший отчёт Данбара не был особенно аккуратным, поскольку закончили они разговор в каком-то стоящем у воды бистро, месте не слишком благопристойном. И разговор не выглядел особенно занимательным. Данбар говорил исключительно о себе, в то время как Грей тихо надирался до тошноты. Был, однако, один момент, относительно которого Данбар оказался достаточно точен. Главная причина, заставившая Грея принять работу, — непреодолимое влечение, рождённое страстью.

Как и прежде, всё начиналось в одиноком деревенском доме в нескольких милях от города. Грей прибыл дневным поездом и обнаружил, что Данбар уже ждёт его на станции. Под пыльными тополями стоял мрачный шофёр, жилистый, мускулистый парень с изрытым оспинами лицом и пустыми глазами боксёра. Данбар представил его как Сайкса и по какой-то причине, казалось, гордился им.

Они ехали в машине около часа, прежде чем прибыли в деревенский дом. Тот стоял в неглубоком овраге. По склону тянулись яблоневые сады, под ними — вспаханная под пар земля. Когда они вышли из машины, хлопок двери поднял в воздух стаи дроздов из папоротника. Вот тогда в первый раз Грей увидел улыбку Сайкса.

Деревенский дом был маленьким, в два этажа, с крытой соломой крышей. Пол из голого камня, сухая гниль разъедала стены, мебель подпорчена насекомыми и отсутствием ухода. Спальня Грея, однако, оказалась приемлемой, оттуда прекрасно вырисовывалась кипарисовая рощица и нечто похожее на разрушенную церковь. Примерно после двух часов появлялся Сайкс с чаем, который они выпивали в теплице, ещё одной сырой комнате, пахнущей кошками.

Саузерленд прибыл в сумерки. Грей сначала увидел его из окна второго этажа: фигура в макинтоше, трость с наконечником на вымощенных плитах. Они встретились на лестнице.

— Я полагаю, что у вас есть всё, что вам нужно? — Он улыбнулся.

— Да, спасибо.

— А ваша комната?

— Комната великолепна.

— Не слишком. Эти старые места...

— Она великолепна.

— Что ж, если вы захотите чего-нибудь, всё тут же будет.

— Спасибо.

На этом разговор более или менее исчерпался, и они замолкли, разглядывая друг друга.

Официальный инструктаж начался тем же вечером. Кресло с подголовником принесено из оранжереи, масляная лампа — из холла. Сайкс разжёг огонь, используя набивку софы как трут. Дерево затлело, но не занялось по-настоящему. Саузерленд начал обсуждение, но сказал мало из того, что не было бы сказано прежде. Шпанглер близок к краху — накапливающиеся долги, заброшенные обязанности, посвящение себя женщине, которую его коллеги считают потаскушкой.

Данбар добавил, что Шпанглера также видели слишком много пьющим, что, определённо, не заведено в его кругах. А покуда вокруг кружило с полдюжины волков, только и ждущих, чтобы присвоить себе его сеть.

— Это всегда так бывает, — сказал Саузерленд. — Николаи поощряет соревнование среди своих подчинённых. Его Третий отдел — гадючник. Тем не менее не стоит недооценивать Шпанглера.

Что касается Зелле, она вроде бы жила тихо в обширных апартаментах над парком. Её вечера были наполненными, но днём, казалось, она не знала, как потратить время: скакала в одиночестве по утрам, немного танцевала в дневные часы. Время от времени её видели в Национальной галерее, но всегда одну и, как правило, возле модернистов.

Вы должны быть нашими глазами, говорили они Грею. Также, возможно, и нашим посыльным, но главное — нашими глазами. Он должен был особое внимание уделять деталям. Сколько Шпанглер выпил данной ночью? Озабочен ли он из-за денег? Из-за своей работы? Выглядит ли ожесточённым в отношениях со своими коллегами? Не кажется ли он даже испуганным?

Многое, сказали они, без сомнения, прояснится из разговоров с Зелле, и поэтому Грей должен как можно больше времени проводить с ней.

— С вами, по крайней мере, она всегда была искренней, — сказал Данбар, — поэтому самое важное — направлять беседы в соответствующее русло.

Они подчеркнули важность того, что ему предстоит сделать. Они сказали, что, невзирая на то что задание выглядит незначительным, в подобных заданиях — суть разведки. Они сказали, что хороший шпион всегда ценит прозаическое общение, собирая мелкие факты и впечатления до тех пор, пока не достигает понимания целого. Они сказали, что умный шпион не ворует сведения, а, скорее, вступает в дружбу и наблюдает.

Была почти полночь, когда они наконец закончили. Сайкс вновь появился с подносом, на котором стояло бренди, и опять исчез. Огонь потух, а ветер поднялся. Периодически слышался звон часов то в одной, то в другой части дома, все шли неточно. Сейчас, однако, было тихо.

— Полагаю, нам надо сворачиваться, — сказал Данбар. — Первый поезд уходит довольно рано.

Грей посмотрел на него:

— Поезд?

— В Берлин.

Саузерленд добавил:

— Да, это верно, Ники. Действительно, завтра.

Грей пожал плечами:

— Очень хорошо, завтра.

Он поднялся по лестнице не оборачиваясь. Вдоль коридора тянулись гобелены с цитатами из Библии и старой гравюрой Шантильи. К двери его комнаты было прибито распятие, ещё одно — над кроватью... Зелле говорила, что Христос-спаситель далеко не так интересен, как Шива-разрушитель. Не старалась ли она просто шокировать его?

Он запер дверь, задул свечу и лёг в постель, не раздеваясь. В коридоре слышались шаги Саузерленда или Данбара. Затем только звуки грызунов в стенах. Он встал и задёрнул шторы, лёг и закрыл глаза. Но это было бесполезно... Она находилась уже слишком близко.

Коридор был тёмен, хотя снизу шёл свет. Когда он спустился, то увидел Саузерленда, сидящего в кресле с подголовником. В тот момент он напомнил куклу, слепленную из воска, завёрнутую в пальто, недвижную перед шахматной доской, шахматные фигурки из слоновой кости чуть бледнее его рук.

— Не можете уснуть?

В ответ Грей неопределённо пожал плечами. И потянулся к кувшину с бренди.

— Где Данбар?

Саузерленд кивнул в сторону лестницы и спален:

— Чарльз, кажется, сегодня более удачлив, чем вы и я.

Здесь тоже шуршали грызуны, мыши в стропилах или, может быть, крысы, запахи же были явно человеческими: подгоревшего мяса, кислой капусты, пота.

— Я искренне рад, — сказал Саузерленд, — что вы спустились вниз. Я хотел иметь возможность поговорить с вами наедине.

— О чём?

— О Берлине. — Он взял ладью, медленно повертел её в руках. — На деле нам может потребоваться нечто большее, чем было упомянуто.

Грей прикурил сигарету, одну из сигарет Данбара, русской марки, которую прихватил раньше.

— Что именно?

— О, я не знаю. Стянуть письмо, может быть. Внушить мысль, помочь молодому Чарльзу сторговать дезертирство Шпанглера.

— Вы серьёзно?

— Да, если Шпанглер действительно сжигает мосты в Берлине, тогда, вероятно, следует показать ему дорогу в Лондон.

— А если он не согласится на это?

Саузерленд улыбнулся, но глаза его по-прежнему сосредоточенно смотрели на красного коня, безнадёжно стоящего под ударом ладьи.

— Что ж, возможно, нам придётся пересечь тот самый мост.

— А как насчёт Зелле?

— Насчёт неё?

— Что будет с нею в этой игре?

— О, я не знаю. Я бы оставил её вам.

Грей покачал головой:

— Я не могу управлять ею. Я не знаю, что сказал вам Данбар, но я не могу управлять ею.

Саузерленд раздумывал, не пойти ли королевской пешкой.

— Я понимаю. Всё же всегда что-то можно сделать.

Раздался бой неточных часов, затем молчание. Саузерленд, казалось, был зачарован красным конём, угрожавшим ферзю.

— Это моя мечта... провести герра Шпанглера на верёвке по улицам Лондона. — Затем, возобновив атаку слоном: — Вы знали, что Энтони Кравен был моим другом?

Грей покачал головой.

— Он был моим крестным отцом, моим учителем.

— Мне очень жаль.

— Не то чтобы я мстителен, но один Бог знает, как бы мне хотелось взять Шпанглера. — Его руки сжали две белые пешки. — Между прочим, вы не будете там одиноки. Сайкс прикроет ваш тыл. И как вам известно, мы с Чарльзом всего в часе езды от вас. Поэтому вам не следует волноваться.

Грей опять взялся за пиво:

— Что, если Шпанглер примется играть нечестно, как известно, он так и делает?

— Я же сказал вам, там будет Сайкс. Он и в самом деле чрезвычайно способный молодой человек.

— Что, если Шпанглер помнит меня с того вечера — с Михардом?

— О, я не думаю, что он почувствует связь. Восемь лет, знаете ли...

Они не пожелали друг другу доброй ночи. Грей прикончил своё пиво и двинулся обратно к лестнице. Он уже почти достиг лестничной площадки, когда его тихо окликнул Саузерленд.

— Между прочим, вы делаете это ради женщины?

Грей обернулся и посмотрел на него:

— Это важно?

Саузерленд пожал плечами:

— Вы знаете, Чарльз одержим той же страстью. Это у вас выражается по-разному, но в целом одержимость такая же. Боюсь, я не вполне понимаю вас... но вообще-то я видел её только на фотографии.

Поздней ночью он вновь услышал, как Саузерленд рыщет по коридорам, должно быть, в поисках ещё одного страдающего бессонницей, чтобы встретиться с ним за шахматной доской. К рассвету, однако, стало вновь спокойно, и Грей даже увидел сон о ней.

Они уехали утром, когда ещё было темно. По дороге на станцию Данбар обсуждал процедуру связи, затем удалился в комнату ожидания, чтобы дождаться следующего поезда. Путешествие запомнилось Грею прежде всего из-за обилия садов, насыщенных всеми оттенками зелёного цвета, и великолепных открытых лугов. Вместе с тем он станет вспоминать, как постепенно, с изменением пейзажа и угасанием дня, мысли о Зелле захватывали его и возвращали к реальности. В поезде ехали немецкие солдаты, коммерсанты из Парижа, женщины, возвращавшиеся после отдыха. Но по-настоящему почти все фигурки были сметены с доски — и в конце концов значимой была эта одинокая дуэль между двумя пешками, неуклонно перемещающимися в сторону ничейной земли.

Глава шестнадцатая

Естественно, существовали зарисовки Берлина работы Грея — набросанные пером, теперь уже забытые очертания на фоне неба, ночные пейзажи разрушенных позже бульваров: Бендлерштрассе, Ангалтерштрассе, Унтер-ден-Линден. По большей части эти рисунки были не более чем заурядными, безликие эксперименты с угловатыми тенями и странными перспективами. Существовали, однако, два или три довольно интересных солдатских портрета и поистине восхитительный профиль Зелле.

Хотя он и телеграфировал предварительно, она не встречала его на станции; а когда они увиделись, Маргарета выглядела усталой и истощённой после трёхдневной схватки с инфлюэнцией.

Они выпили какао в баре отеля «Бристоль», затем, не выбирая дороги, пошли боковыми улицами и через городские сады. Они не говорили ни о чём — что бы ни сказал Данбар позднее, — ни о чём, что имело бы хоть какое-то значение. Она спрашивала об их общих друзьях в Париже, он отвечал, что, не считая Вадима де Маслоффа, он редко видится с кем бы то ни было. Он спрашивал о её карьере, её ответ прозвучал расплывчато. Они обсудили одного или двух художников, которых она встретила на вечеринке. Шпанглер упоминался только раз — прямо перед тем, как она должна была уйти, чтобы встретиться с ним за выпивкой у Кемпински.

— Ты не одобряешь, да? — спросила она. — Я вижу по твоим глазам.

Его глаза были устремлены к небесам, на новогреческие чудовища кайзера.

— Одобряю — что?

— Рудольфа, город, всё. Ты думаешь, мне не следует оставаться здесь, да?

— Полагаю, так.

— Но это потому, что ты не знаешь Руди и, уж точно, не знаешь Берлина. — Она остановилась, притянув его рукой, продетой под его руку. — Скажи мне кое-что. Что на самом деле заставило тебя приехать повидаться со мной?

В поезде он отрепетировал дюжину ответов, но внезапно, растерявшись, как будто ответа ждала вся Германия, сказал:

— На самом деле сам не знаю.

Они продолжали идти не совсем в ногу: лужи от недавнего дождя напоминали осколки разбитого зеркала, отражая стоящие над ними деревья. Проходящий мимо трамвай на мгновение заглушил её голос, затем он услышал её смех.

— Париж не единственный город, знаешь ли. Кроме того, Рудольф даёт мне всё... абсолютно всё.

— Откуда он берёт деньги? — Поскольку это хотели знать.

— Не всё ли равно? Покуда он даёт мне всё.

— О да, в этом случае, полагаю, я должен встретиться с ним. — Самое меньшее, что он мог сделать, принимая в расчёт его задание.

— И встретишься... завтра, за обедом.

Данбар будет заинтригован.

— Скажем, приблизительно в восемь часов.

А в промежутке он мог надраться до потери памяти.

— Да, в восемь будет отлично.

— И, Ники?

— Что? — Уловив нечто, мелькнувшее в её глазах, чего он не видел многие месяцы.

— Я ужасно рада, что ты приехал.

Тут же он чуть не сказал ей: уходи отсюда, это опасно, я снова — шпион. Но в конце концов просто оставил её стоящей на холодной улице, с румянцем, вернувшимся на её щёки, с красотой вновь абсолютной и бесспорной.

Рядом с британским посольством и недалеко от Вильгельмплац находился парк, обнесённый стеной, с густой зеленью и пышными каштанами. Думая об этом городе, он всегда будет вспоминать тамошних птиц: диких уток и лебедей, воробьёв и лесных дроздов. Как и многое другое, голоса их слышались всегда, но сами они редко показывались на глаза.

Были сумерки, когда прибыли Данбар и Саузерленд, голубоватые сумерки, почему-то более тёплые, чем в дневное время. Грей обнаружил, что они ждут на каменной скамье под дубом. Они были одеты в похожие дождевики и фетровые шляпы: Твидлдам и Твидлди, подумал он.

— Я увижу его завтра, — сказал Грей. — Она пригласила меня на чёртов обед.

Данбар с тихой улыбкой кивнул:

— Отлично, Ники. На самом деле отлично.

Саузерленд же оставался по-обычному спокоен, спросил только:

— Значит, она отнеслась к вам благосклонно? Благосклонно отнеслась к вашему присутствию здесь?

Грей сделал глубокий вздох и ссутулился на скамье рядом с ними:

— Почему она не должна была отнестись благосклонно? Она ни в чём не участвует, поэтому у неё нет причин подозревать что-либо.

Данбар извлёк обтянутую кожей записную книжку, очень дорогую и приобретённую именно ради такого случая.

Автоматическая ручка тоже была явно дорогой, «Монблан» с золотым пером.

— Я полагаю, вы могли бы рассказать нам обо всём, — сказал он. — Как можно более детально.

Детали: безумный воробей в зарослях, туман в лощинах, эхо от лошадиных копыт и эта абсурдная встреча на холодной скамье.

— Ей нравится город, — сказал Грей. — Ей, кажется, нравится Шпанглер...

— Есть ли у неё какое-либо представление, откуда он берёт деньги?

Грей покачал головой:

— Это совсем не тот род вопросов, на которые она ответит.

— Каковы их планы? Как часто он видится с нею?

— Не знаю. Может, три-четыре раза в неделю.

— А его здоровье?

— Болеет как раз она.

— Нас интересуют именно маленькие подробности, — сказал Саузерленд. — К примеру, как бы вы оценили её эмоциональное состояние?

Грей пожал плечами, выдыхая дым от сигареты — ужасной местной марки:

— Я видел её и в лучшем состоянии.

— А в чём, по-вашему, проблема? — настаивал Саузерленд.

— Не знаю. Возможно, она скучает.

— Или боится? — предположил Данбар. — Боится Шпанглера или того, что с ним происходит?

Саузерленд вежливо присовокупил:

— Естественно, Ники, это может иметь значение. Я имею в виду, что, если она искренне беспокоится о нём, это может означать, что у него серьёзные неприятности, что его положение достаточно отчаянное... и он может рассматривать различные возможности...

— Видите ли, вы всё понимаете неверно. Он ей нравится. Он оплачивает счета. Вот и всё.

— Да, но что те счета значат для него? — ухмыльнулся Данбар. — И что он предпринимает, чтобы расплатиться?

В течение какого-то ужасного момента ему показалось, будто Саузерленд собирается притронуться к нему, положить руку ему на плечо или на колено.

— Ники, мы вовсе не стараемся втянуть эту женщину в дело, просто она как бы барометр жизненных обстоятельств, если так можно выразиться. Вот почему вам надо обращать внимание на мелочи — и на пикантные подробности, которые дадут нам более полную картину. Теперь вы понимаете?

Он оставил их там же, где они встретились, сидящих бок о бок на скамье, тихонько говорящего Данбара и время от времени кивающего Саузерленда. Когда он подошёл к краю парка, появился Сайкс. Руки его были засунуты в карманы моряцкого кителя. Беспокойные глаза упирались во что-то далёкое.

— Всё закончено? — В голосе его было что-то неприятное, придушенное.

— Что вам надо?

Сайкс ухмыльнулся, его голова вздёрнулась под странным углом.

— Просто бросить взгляд на вашу спину.

— Что?

Он указал на лежащую впереди дорожку:

— Понаблюдать за вашим уходом. Увериться, что волки не учуяли вашего запаха.

Грей повернулся, рассматривая его:

— Видите ли, я не понимаю, что за чушь вы несёте.

Сайкс сделал шаг к нему, почти тыча пальцем ему в глаз.

— Просто продолжайте идти по дороге, ладно?

Остаток ночи был не менее беспокойным, с голосами, пробивающимися сквозь тонкие стены, шагами в коридоре и дребезжанием проезжающих мимо трамваев. Берлин.

В конце Данбар запишет: Грей большую часть второго дня провёл, готовясь к встрече со Шпанглером. Он делал физические упражнения, чтобы успокоить нервы, напишет Данбар. Он отдыхал под музыку граммофона. Он ел рыбу и не пил ничего, кроме чая и минеральной воды. Он репетировал своё приветствие перед зеркалом.

Ни слова из этого не было правдой — к тому же обилие цветистых выражений Данбара, чтобы выставить поинтереснее себя самого.

Грей запомнил в основном туман. Он поднялся на рассвете, прогуливался по набережным каналов, мягко натыкаясь на поднятую ветром дымку. К полудню центр города был также окутан туманом, а от переулков и канав поднимался холод. Туман казался ему дружелюбным и соответствовал его состоянию, закрывал и смягчал то, с чем у него не было желания сталкиваться.

До вечера того второго дня оставалось около восьми часов, которые следовало убить. И Грей провёл их как турист. Он осмотрел галерею, заполненную подражательными гравюрами. Заглянул в церковь. Посетил национальный монумент и понаблюдал, как дети бросали камешки в фонтан, пока не появился полицейский. Он посидел на скамейке в парке с бутылкой виски. Наступали моменты, когда он чувствовал, что беспричинно голоден, и понимал, что это нервный страх. А случалось, что он не мог удержаться от холодной дрожи и знал, что это из-за Зелле. Когда начали спускаться сумерки, он обнаружил, что волей-неволей думает о Шпанглере.

В тот вечер он одевался долго. Ожидая такси, лежал в каком-то трансе, в полудрёме, в ванне — опять с виски возле локтя, выкурив три или четыре сигареты. Он делал это, напоминал он себе, ради Зелле.

Он прибыл в её квартиру в четверть девятого. Она встретила его у дверей поцелуем, затем повела в гостиную. Там было всё совсем так, как он и ожидал: тщательно воссозданное подобие настоящего дома. По стенам висели довольно слабые гравюры: покрытые снегами поля, морские пейзажи — и копия раннего Рафаэля. На каминной полке стояли часы с бронзовыми подвесными гирями и два эстампа, имитирующие восточные.

— И как ты это находишь, дорогой? Достаточно респектабельно?

— О, разумеется.

— Естественно, но у меня есть ещё и студия.

Не удивил и Шпанглер. Он появился на лестничной площадке второго этажа и медленно спустился вниз, чтобы пожать Грею руку. Он был одет в смокинг, бордовый галстук, угольно-серые брюки и шёлковую рубашку. Его лицо оказалось несколько светлее, чем запомнил Грей, но глаза, несомненно, знакомы.

— Значит, вы художник, о котором я столько слышал.

— Ничего слишком компрометирующего, надеюсь.

— О нет, Маргарета необыкновенно восхищается вашими работами.

Вскоре подоспел шерри, приятно сухой, затем занимательная история о путешествии, которое Шпанглер предпринял в Африку, обед был также достойного качества: холодный лосось, охлаждённый на льду латук, томатный суп, щербет.

Был, по крайней мере, один опасный момент, одно критическое положение в тот вечер. Это случилось позже, после того как Зелле удалилась в свою спальню — должно быть, тоже просчитанный жест. Шпанглер налил бренди и выставил на стол коробку сигар. Слуги были отосланы. Занавеси отодвинули, и в окнах показался очередной, более синий вечер, уже без прежнего тумана.

— Итак, вы видите, — сказал Шпанглер, — Берлин тоже вполне может вдохновлять.

Лунный свет лишь слегка подчёркивал его профиль, придавал коже фарфоровый блеск.

— Да, он очень красив.

— О, я знаю... говорят, он далеко не так очарователен, как Париж... но тем не менее, я думаю, очень интересен, нет? — Затем, проводя рукой по оконному стеклу, рассматривая следы пыли: — Скажите мне, вы сильно скучаете по Англии? Я думаю, я очень бы скучал... если бы я был англичанином.

Они взглянули в глаза друг другу, в глаза, отражающиеся в стекле.

— Я давно не был дома, — сказал Грей.

— Да разве кто-нибудь когда-нибудь забывает о своём доме?

Его пальцы тоже были похожи на фарфоровые: с ногтями, похожими на полупрозрачные жемчуга.

— Да, я полагаю, никто не забывает.

— К тому же, я помню, Англия такая манящая. Да, это определённо то слово. Манящая. Я часто представляю, что живу там... в этой стране.

— Думаю, вы нашли бы, что там холодно. И сыро.

— О, но мне нравится холод. А сырость напоминает мне море, которое я тоже люблю. — Он шагнул обратно к окну, перебирая пальцами по оконному переплету. — Конечно, существуют осязаемые препятствия. Маргарете, к примеру, это не понравится. И всегда будет стоять вопрос о том, на что жить. Видите ли, я не независим в финансовом отношении. Следовательно, мне нужно чём-нибудь заниматься. Продавать произведения искусства, к примеру. — Короткая пауза. — Или продавать информацию. Что вы думаете?

— Я думаю, что вам нужно спрашивать не меня, гepp Шпанглер. — Ему не следовало, рассудил он, быть слишком целенаправленным. Кроме того, таким образом он дал выход злости, которую возбудил в нём Шпанглер.

Он ушёл приблизительно в полночь. Последнее, что запечатлелось в его памяти — хозяин и хозяйка, улыбающиеся на освещённом крыльце. Пригороды были глухими, но в окнах любой таверны по Бисмаркштрассе горел свет. Ближе к парку начали встречаться проститутки и бесцельно болтающиеся юнцы с выбритыми головами.

За парком тянулся квартал многоквартирных домов, серо-стальных и суровых, но с вылепленными на них через равные промежутки бетонными листьями и масками гномов. Тут отсутствовали всякие признаки жизни, если не считать звуков пианино, доносящихся из окна подвального этажа, да забытой на ступенях куклы. Но Сайкс ожидал прямо за дверным проёмом, а Саузерленд и Данбар находились в комнате наверху.

Комната была длинной и низкой, возможно, бывшая детская или жильё служанки. Мебелью служили стол и три стула. Стены голые и пожелтевшие, свет столь скудный, что сначала Грей увидел только неподвижный силуэт Данбара. Во всяком случае, именно Саузерленд заговорил первым — тихим голосом из затемнённого угла:

— Боюсь, нам нечего предложить вам, кроме стула.

Грей смотрел на них через стол. Он говорил медленно, но ровно, будто пересказывая сон, от которого только что очнулся. Данбар яростно вносил в блокнот замечания. Время от времени Саузерленд задавал вопрос, просил прояснить некий момент, но в основном это был монолог.

Обсуждение началось позднее. Но покуда было очень тихо и темно, Грей переместился к окну, откуда он видел Сайкса возле пожарной лестницы. Саузерленд прикурил сигарету, а Данбар отложил свою автоматическую ручку.

— Он знает... — сказал Грей. — Вы понимаете? Шпанглер прекрасно знает, зачем я приехал.

— Да, — ответил Саузерленд. — Ему, вероятно, было известно с самого начала...

— Тогда какого чёрта вы не сказали мне?

— Потому что в то время не знали мы. Во всяком случае, не знали наверняка. Видите ли, я думаю, мы его недооценили. Но тем не менее, если он перейдёт на нашу сторону...

Данбар в другом конце комнаты улыбнулся:

— Вы очень хорошо поработали, Ники. Вы вправду очень хорошо поработали.

Опять долетели звуки пианино, хромающая соната. Грей наконец сказал:

— Боже, вы на самом деле не понимаете? Не понимаете?

— Что? — спросил Данбар. — Что мы не понимаем?

— Этот Руди мерзко лжёт нам прямо в лицо. Я не думаю, что он собирается перейти к нам. Я думаю, что он даже не помышляет об этом. Я бы сказал, что он просто испытывает нас, примеряясь, чтобы убить... и всё, что вы говорили о его отношениях с Зелле, — тоже чепуха. Я даже не уверен, что она ему нравится.

Саузерленд переместился от окна к стулу, обменявшись взглядами с Данбаром:

— Мы не то чтобы не принимаем в расчёт ваше мнение, Ники. Скорее, мы просто видим дело немного иначе. Да, Шпанглер, несомненно, играет с нами. И, да, вероятно, он увидел в Мадриде больше, чем должен был увидеть. Но в работе здесь, в Берлине, есть и другие факторы, Ники.

На другом конце комнаты ухмылялся Данбар:

— Маленькие факторы, но тем не менее жизненно важные.

— Что это значит?

— Это значит, что вам не надо беспокоиться из-за странного замечания или даже испытующего вопроса. Я хочу сказать, что Шпанглер находится именно в таком положении, в котором нам нужно... или скоро будет находиться.

Грей отошёл от окна, оставив отпечаток ладони на стекле. К тому же он оставил свою сигарету догорать на подоконнике.

— А почему бы вам просто не сказать, как вы хотите, чтобы шла игра?

Саузерленд кивнул:

— Очень хорошо. Посмотрите, не сможете ли вы говорить намёками и при этом не быть точным. И постарайтесь узнать, чего он хочет от нас.

— Это не сработает. Он намеревается действовать по собственному плану. Он не позволит нам подталкивать его.

— О, я так не думаю. Кроме того, он очень хорошо осведомлён о правилах в подобного рода занятиях.

Правила? Как в игре? А они — зрители, казалось, довольны тем, что он так заигрался... К тому же они не должны сами ввязываться в происходящее.

Он встретился со Шпанглером на следующий вечер — как предполагалось, чтобы упрочить взаимопонимание, — прогуливаясь под соснами Тиргартена. Сейчас сложные времена, говорил ему Шпанглер. Политически тяжёлые, тяжёлые материально, возможно, даже тяжёлые духовно. И порой нелегко удержаться от того, чтобы не представлять себе новую жизнь... возможно, в одном из тех причудливых лондонских пригородов, где иностранец по большей части может остаться незамеченным.

— А что необходимо, чтобы зажить такой жизнью? — спросил Грей.

— О, я не знаю. Может быть, двадцать тысяч фунтов и твёрдые гарантии, касающиеся физической безопасности.

За обедом с Зелле Шпанглер обронил ещё одно уклончивое замечание о своём возможном будущем в Лондоне, но Грей был слишком пьян, чтобы сыграть на этом. Достаточно — значит, достаточно.

Было около десяти часов, когда окончился вечер, полночь, когда Грей вернулся в ту узкую комнату, где ждали Саузерленд с Данбаром. Вновь Сайкс утвердился под пожарной лестницей. Когда Грей завершил свой отчёт о вечере, Саузерленд извлёк три достаточно чистых стакана и бутыль скверного портвейна. Затем последовали вопросы, и Данбар по-особенному, казалось, остался доволен ответами. Грей оказался единственным, у кого хватило отчаяния пить эту дрянь.

На лестнице Данбар сказал:

— Конечно, вы сыграли наилучшим образом, но сейчас, думаю, настало время сделать ещё один шаг.

— Какого рода?

От двери шёл сквознячок, приносящий запах чистящей жидкости.

— Посмотрим, сможете ли вы заставить его выложить карты на стол.

— К чему? Все они — чёртовы джокеры...

— О, не думаю, что так. Мне бы очень хотелось, чтобы вы сказали ему, что у вас есть некие знакомые, которые могли бы захотеть оказать помощь, некие лондонские друзья.

— Какого рода?

— Нет необходимости уточнять.

— Он наверняка захочет узнать.

— Тогда ему наверняка придётся подождать.

Перед следующим раундом со Шпанглером была краткая интерлюдия, ещё одно короткое мгновение с Зелле. Они встретились в её квартире вечером, когда он не ожидал найти её в одиночестве. По её предложению они отправились на улицу. Недавно прошёл мягкий летний дождик — и воздух ещё был напоен свежестью. Птицы, в основном воробьи, толклись под карнизами. Конечно, они говорили о Шпанглере, но только мимоходом.

— Тебе он нравится? — спросила она. — Несмотря ни на что, тебе он всё-таки понравился, не так ли?

Зелле... Зелле... всё ещё привыкшая убеждать себя, что дела таковы, каковыми они ей представлялись, а не такие, как на самом деле. Однажды, и чем скорее, тем лучше, ты должна будешь прозреть... Он остро ощущал и прикосновение её руки, и случайное касание плеча. Они вошли в один из наиболее спокойных соседних районов, тех, которым Зелле всегда была склонна не доверять, возможно потому, что она чувствовала: здешние обитатели не одобряют её. Тут были длинные ряды сочащихся водою дубов, каменные нимфы, увитые плющом, утки из гипса, прочные двери.

— И если я не слишком ошибаюсь, — сказала она, — Руди ты тоже очень нравишься.

— Неужели?

— Да, и ты должен принять это как комплимент, потому что ему нравятся немногие.

— Нет, я не могу себе это представить.

Она высвободила свою руку из-под его руки и повернулась так, чтобы посмотреть ему в лицо:

— Что это должно означать?

— Отправляйся домой, Маргарета. Возвращайся в Париж.

Она улыбнулась, вновь беря его руку.

— Почему?

— Потому что он не из тех мужчин, к которым ты привыкла.

— Вот почему я люблю его... нуждаюсь в нём.

— Обладаю им.

— Нет, совсем не так.

— Тогда как?

Она покачала головой:

— Он изумительно силён. Он самый сильный мужчина, которого я когда-то знала. Может, он даже сильнее, чем ты.

Они обошли ещё один квартал в молчании, прежде чем остановились перед промокшими решётками для вьющихся растений, обрамлявшими вход в её квартиру. Бывали времена, когда её глаза приобретали необычайную глубину, но сейчас они казались пустыми.

— Это не ревность, правда? — спросила она.

Он положил ей руку на плечо и притянул поближе:

— Нет.

— Тогда что?

Он наклонился и легко поцеловал её в губы:

— Он сейчас наверху?

Она посмотрела в окно над ними. Там горел свет.

— Думаю, да.

— Тогда пойдём отсюда. Пойдём отсюда ненадолго. Давай ещё пройдёмся, навестим кого-нибудь, всё, что угодно.

— Но зачем?

— Просто так.

Он ждал до тех пор, пока она не пропала из виду, затем пошёл по узкой лестнице в её квартиру. Он постучал только раз — прежде чем Шпанглер пригласил войти. Гостиная была тёмной, если не считать света в углу, где кто-то поставил два стакана и бутылку. За каминной решёткой горел слабый огонь, и свободное кресло стояло напротив кресла Шпанглера.

Сначала Шпанглер ничего не сказал... только то, что он недавно приобрёл замечательный кларет у дрезденского торговца. Затем, обведя взглядом пустую гостиную, он спросил о Зелле.

— Она пошла ещё немного прогуляться, — сказал Грей.

— По вашей рекомендации?

— Да.

— А, значит, медовый месяц завершился.

Грей опустился в свободное кресло, и они сидели лицом к лицу: Шпанглер в очередном вельветовом смокинге, Грей с очередной дешёвой сигаретой.

— Я должен признать, что был несколько разочарован, когда они прислали вас, — сказал Шпанглер. — Настолько предсказуемо.

Грей стряхнул пепел на пол:

— Я не уполномочен торговаться.

— Разумеется, нет. Вы просто художник, набирающийся впечатлений. Скажите, что вы думаете о наших молодых немецких модернистах.

— Очень впечатляет.

— Действительно? Я нахожу их слишком извращёнными, и к тому же я всегда предпочитал реалистов. Тёрнер[33], к примеру, вот это художник, не правда ли?

Грей просто продолжал смотреть на него:

— Предполагается, что я узнаю, чего вы хотите и что вы можете дать. Я также должен сказать, что у меня есть друзья в Лондоне, которые могли бы помочь вам.

Шпанглер позволил себе небольшую аккуратную улыбку:

— Конечно, друзья. Где бы мы были без друзей?

— Они хотели бы заключить соглашение как можно скорее.

— И тем не менее прислали ко мне художника, и при всём том загадочного художника. Нет, так не пойдёт. Я хочу встретиться с ними. Я хочу сформировать свои собственные впечатления. — Он поднялся с кресла, подошёл к столу и налил замечательный кларет. — Вы знаете, мистер Грей, моё положение действительно очень шаткое. Я уязвим со всех сторон. Маргарета стоила мне целого состояния. Мои коллеги выжидают уважительного повода, чтобы погубить меня, а мне предлагают отдать жизнь в руки английского художника-абстракциониста. — Он поставил стакан Грея на столик возле кресла. — Вы знаете, если можно так выразиться, я думаю, более мелкий чиновник сломался бы ещё несколько недель тому назад.

У дальней стены стоял антикварный шкаф, и Грей увидел на нем одну из фарфоровых кукол Зелле. Даже лёгкие жесты Рудольфа совершенны, говорила она, — вроде прикуривания сигареты, складывания платков или того, как он берёт в руки небольшие предметы.

— Люди, с которыми я работаю, — наконец сказал Шпанглер, — могут быть жёсткими. Если мне придётся предать их, не думаю, что они простят меня.

Грей подумал: чёртов ты котик... Но сказал:

— Я уверен, мои друзья в Лондоне понимают это, и уверен, они хотят дать чёткие гарантии относительно вашей безопасности.

— Тогда сделайте так, чтобы они пришли ко мне в дом и дали их.

— А что в обмен?

— Я покажу им образец того, что могу сделать для них. Письменный образец из моего собственного сейфа.

От антикварного сейфа он переместился к окну, поднял занавеску и затем дал ей упасть на место. Ещё Рудольф никогда ничего не упускает, говорила Зелле. Он как пантера в лесу. Он даже видит в темноте.

— Эти ваши друзья, — внезапно сказал Шпанглер. — Могу ли я предположить, что им можно безусловно доверять в этом отношении?

Грей пожал плечами:

— Но вы с другой стороны, вы всё ещё не вполне верите мне, правда? Вы всё ещё сомневаетесь в моих мотивах?

— Возможно.

— Не то чтобы я обвинял вас. Мотивы так тяжело понять... особенно когда речь идёт о переходе на другую сторону. К примеру, есть люди, которые проведут всю жизнь в нищете, даже не усомнившись в идее. Есть и такие, которых побудило совершить предательство только то, что старший офицер был суров с ними. Что до меня, я думаю, в конечном счёте обвинят Маргарету. Думаю, скажут, что она показала мне жизнь, какой я прежде не видел, жизнь, которую я нашёл неудержимо привлекательной... и, конечно, они окажутся правы.

— Она не является частью соглашения, Шпанглер.

— О, это я знаю. Каждый за себя в том, что касается Маты Хари. Всё же, полагаю, она подарит мне ещё шесть месяцев, вы как думаете? Даже если не подарит, у меня всегда будут деньги, чтобы купить такую же, как она.

Она появилась прямо перед его уходом, возвратилась внезапно, почти на середине фразы. Шпанглер переместился в конец комнаты. Грей поднялся с кресла. Были сказаны два-три слова о времени и месте, и они услышали, что она у двери. Она вошла медленно, поигрывая розой, которую, должно быть, сорвала в чьём-то саду. Когда она стала говорить, Шпанглер оборвал её, объяснив, что мистер Грей не присоединится к ним за обедом.

На этот раз Грей встретил Данбара, который ждал его в огромном чёрном лимузине в тупике. Сеял мелкий дождик, тёплый и сгущающийся в облачка возле уличных фонарей. Сайкс сидел за рулём. Данбар за ним с газетой в руках. Их дыхание оседало туманом на стекле, так что издали Грею показалось: он видит третью фигуру. Скользнув на заднее сиденье, он убедился, что Саузерленда нет.

— При данных обстоятельствах Джон посчитал, что его присутствие излишне, — начал Данбар. — Надеюсь, вы не находите это чересчур огорчительным.

Он переменился. Что-то новое появилось в его голосе — самонадеянная пренебрежительность, — и его жесты казались более экспансивными.

— Где он? — спросил Грей. — В Лондоне?

— О Господи, нет. Он просто связывает несколько свободных концов в посольстве. Я уверен, он вернётся к финалу. И каково?

— Завтра. Завтра, очевидно, у него будет что показать вам.

— Мне?

— Он говорит, что устал иметь дело с посредниками. Он хочет встретиться с моим другом.

Данбар усмехнулся:

— И что именно вы сказали ему об этом друге?

— Ничего. Но он беспокоится о безопасности, и, я думаю, он захочет кусок поболее двадцатитысячного.

— Тем не менее он всё ещё хочет, не так ли?

Грей пожал плечами:

— Полагаю, да.

— Я бы повторил, вы поработали исключительно хорошо, Ники. Мы все очень довольны. — Затем, когда улыбка медленно угасла: — Теперь о завтрашнем дне. Каковы особенности?

— У канала скобяной склад. Предполагается, что мы должны встретиться с ним незадолго до полуночи.

— И он приносит образец?

— Нечто из его сейфа. Он не сказал что.

— Предполагая, что все стороны будут удовлетворены?

— Он заявляет, что будет готов уехать в течение четырёх дней, но не обсуждал никаких деталей.

Прошёл фургон, за которым медленно ехала низкая телега. Среди грохота Данбар что-то прошептал Сайксу, который ответил слабым кивком. Его руки в перчатках всё ещё крепко обхватывали руль, а глаза всё ещё изучали улицу.

— Полагаю, я должен спросить вас о Маргарете, — наконец сказал Данбар.

Грей ощутил, как что-то поднимается у него в груди: привкус тошноты, замечательный кларет Руди.

— Что?

— Я просто размышляю, нет ли чего-нибудь, что вам следовало бы сказать мне о ней. Наблюдения? Сложности?

— Думаю, скорее всего, она знает, что происходит нечто, но не знает что.

— И Шпанглер не чувствует никакого неудобства в связи с этим соглашением? Никаких неразумных ожиданий?

— Я сказал вам. Деньги, кажется, определяющая сила.

— Да, по крайней мере, этот мотив мы можем полностью понять. Это напоминает мне, что мы никогда не уговаривались о вашей оплате. Что ж, не беспокойтесь.

Когда Грей уходил, Данбар вышел с ним из лимузина.

— Вы ведь понимаете, нам придётся держать Шпанглера в карантине по крайней мере восемь или девять месяцев.

— В карантине?

— Подальше, так сказать, от безумствующей толпы. Не то чтобы нам не хотелось гарантировать ему удобства или заплатить, сколько он хочет. Но мы определённо не можем допустить, чтобы он рыскал возле Найтсбриджа, ведь так?

— О чём вы говорите?

— Просто, невзирая на то что мы можем пообещать, он не намерен удерживать Маргарету. А позднее, думаю, мы поселим его в Канаде — для его собственной безопасности. Ну, не смотрите на меня так. Разве это не то, чего вам хотелось? Шпанглера с глаз долой. Не так ли?

В последний день Грей в течение восьми часов дремал в собственной комнате или бесцельно гулял по мокрым улицам. Он провёл некоторое время в таверне на Кантштрассе, думая в основном о Зелле.

Он думал, что скажет ей, когда всё окончится. Он думал, что она ответит. Также он обнаружил, что тешится несколькими избранными впечатлениями... Вечер здесь, утро там, рассвет на реке в Париже, сумерки у каналов в Берлине.

В сумерках опять поднялся туман, выскользнувший из Шпреевальда и вторгшийся в пригороды. Какое-то время Грей смотрел из окна, налив себе третий или четвёртый стакан виски, пока не понял, что этот туман не из тех, которые можно запечатлеть на полотне. И никто не в силах запечатлеть беспокойное молчание, и пасмурное синее небо, и особенно противоречивые чувства.

Он долго одевался, в конце концов выбрав галстук, который Зелле подарила ему несколько лет назад. Он вышел из гостиницы приблизительно в девять часов, добравшись до Данбара и Сайкса где-то к десяти. Они ждали в том же лимузине, Сайкс — напряжённый — за рулём, Данбар сзади, изучающий карту дорог. Вновь сказано об отсутствии Саузерленда, вновь дребезжание фургонов и телег.

— Не уверен, есть ли у нас какая-нибудь возможность узнать, вооружён он или нет, — сказал Данбар.

Грей протёр круг в запотевшем стекле, но не увидел ничего, кроме глухой улицы.

— О, он будет вооружён.

— Но только для самозащиты, верно?

— Я не читаю чужих мыслей.

Между ними на сиденье лежала плоская фляжка, богато инкрустированная серебром. Когда Грей забрался на заднее сиденье, Данбар предложил ему выпить, Грей посчитал это глупой пародией на солдатские сто граммов перед атакой. Он отказался, Данбар выпил три или четыре глотка.

— Как вы считаете, он приведёт кого-нибудь с собой? — внезапно спросил Данбар. — Я имею в виду, при данных обстоятельствах не зайдёт ли он настолько далеко, чтобы...

Грей выдохнул сквозь стиснутые зубы:

— Думаю, несколько поздновато об этом беспокоиться.

Сайкс оглянулся назад, чтобы сказать, что пора.

Они поехали медленно, и тут до Грея дошло, что Сайкс на самом деле не был шофёром. Он мог быть солдатом или убийцей, но он никак не был на «ты» с автомобилем. Окраинные улицы не освещались, и дважды пришлось останавливаться, чтобы справиться с картой. Когда они приблизились к каналам, туман стал густым, желеобразным призраком, возникшим из сточных труб.

Скобяной склад располагался в конце тёмной улицы между фабрикой и грузовыми доками. Стены были кирпичными, чёрными от гари. Тут воняло рыбой и креозотом. По указанию Данбара Сайкс сбавил скорость и затормозил в пятидесяти ярдах от дверей. Стояла луна, но освещение отсутствовало, и единственными звуками были потрескивание баржи и шелест на ветру старых газет.

— Вы уверены, что это то самое место? — спросил Данбар.

Грей кивнул.

— Тогда вам лучше не заставлять его ждать.

Грей повернулся, чтобы взглянуть на него:

— Что происходит, Чарльз?

Данбар улыбнулся, избегая глаз Грея:

— Это просто для проформы. Саузерленду и мне кажется, что было бы лучше, если бы вы и Сайкс пошли первыми и привели его... чтобы создать прецедент, чтобы показать ему, кто командует. — Затем: — Ну, я не вижу тут причин для возражений.

— Идите к дьяволу.

Когда Грей и Сайкс вышли из лимузина, Сайкс оглянулся на Данбара за лобовым стеклом и быстро кивнул Грею.

Они шли медленно, держась в тени. Двери склада были слегка приоткрыты, но внутри света не было. Они подошли поближе, и Грей мельком взглянул на Сайкса, двигающегося рядом с ним. Плечи напряжены, челюсть отвердела, рука сомкнута на кобуре с пистолетом, пристёгнутой к поясу его брюк. Его глаза неотрывно смотрели на двери, лицо покрылось бусинами пота.

Они замерли прямо за дверью, всматриваясь в темноту. Там виднелись смутно различимые очертания упаковочных ящиков, верёвок, свисающих с балок. Из ряда окон над ними на кирпичи падали параллельные лучи света, но, если не считать этого, всё было во тьме.

Грей ожидал почти минуту, прежде чем в тишине выкликнуть чужим голосом имя Шпанглера. Он позвал ещё раз, услышав в ответ только шуршание суетливо проносящихся в темноте крыс. Сайкс вынул револьвер и положил его в карман пальто. Грей позвал в третий раз, и из глухой тишины раздалось:

— Нет необходимости кричать, мистер Грей.

Шпанглер появился постепенно — сначала тенью на покоробленном железе, потом чутким силуэтом невдалеке. Он был одет в тяжёлое пальто и ботинки для верховой езды. Руки свободно висели, и создавалась уверенность, что кисти их на виду. Шагнув в луч света, он возник с вопросительной улыбкой. Его взгляд был обращён к Сайксу, и Грей решил, что он, должно быть, заметил оружие.

— Не думаю, что я имел удовольствие... — сказал он.

— Это не тот человек, — ответил Грей.

— О?

— Мы решили, что будет лучше, если вы поговорите с ним снаружи.

— Лучше? Вы подразумеваете — безопаснее? Поистине, Николас, едва ли это лучший способ наладить взаимоотношения.

Грей сделал ещё шаг вперёд, руки его тоже были ясно видны.

— Это небольшое условие, и, полагаю, так будет удобнее. У него автомобиль.

— Не думаю. Я предпочёл бы разговаривать здесь.

Две или три секунды ни один, казалось, не двигался...

кроме Сайкса, почувствовавшего что-то и медленно вытаскивавшего револьвер. Грей увидел только, как курок на короткое время проступил сквозь ткань пальто. Он услышал свой крик: «Нет!» И тут Шпанглер выкрикнул что-то в сторону балок, и из темноты начала возникать фигура с винтовкой. Он услышал третий голос, говоривший по-немецки, увидел проблеск полированной латуни. Первым выстрелом Сайкса подняло в воздух, вторым ему оторвало затылок.

Прошло несколько мгновений, прежде чем Грей кинулся обратно к двери, одна или две парализующие секунды, пока Грей глядел в глаза Шпанглера. Он увидел остальных: солдат между упаковочных ящиков, офицера с мегафоном, Сайкса в смертельной агонии.

Грей побежал, сначала от голосов за собой, затем к колеблющемуся свету фар лимузина Данбара. Он поскользнулся, ощутил своё колено под подбородком и резкую боль — он прикусил язык. Опять поднялся и помчался под пронзительные трели свистка и стук своих подмёток по булыжникам. Он услышал пистолетный выстрел, потом свой собственный голос, зовущий Данбара.

Он уронил голову на грудь, а руки и ноги продолжали яростно подниматься и опускаться, но, как и во всяком плохом сне, он, казалось, не мог сократить расстояние и не мог удержать улицу от того, чтобы она не текла бесконечно, как река... А лимузин удалялся прочь... неравномерно ускоряя движение, потому что ублюдок был явно не в ладах с передачами.

Потом он понял, что бежит напрасно, зачарованный ритмом своих ног и обманчивым ночным небом. Даже позднее, когда его поймали, подобрав в луже дождевой воды, он всё ещё бежал.

Глава семнадцатая

Его привезли в лагерь в Доберице — в восьми милях от центра города. Тут располагался центр пыток, и, хотя это уже почти позабыто, летом 1914 года находилось более трёх сотен политических заключённых. Большая часть их жила в бараках, стоявших рядами на полоске осушенного болота. Условия были примитивными. Над болотом возвышалась готическая постройка — имение тринадцатого века, кругом обширно раскинувшееся поместье. Здесь проводились формальные допросы; камеры представляли собой подземные клетушки, вырезанные в камне.

Грей по прибытии увидел очень мало: заморённый дубок во дворе, кусок закопчённой стены, лестницу в подвал, комнату без окон, лежанку и ведро. Его осыпали беспорядочными ударами в пах, в живот и по почкам, а затем оставили одного. Комнатушка была холодной и очень маленькой. В постели кишели насекомые. Время от времени тишину нарушали крики и медленные шаги охраны.

Наручные часы у него забрали, и определять время было невозможно. По большей части он старался этого не замечать. Думал о своей работе и представлял себе чернильно-чёрные Бранденбургские ворота. Думал о Париже и о своём коте на заоконном ящике. Он думал о Зелле, ибо боль эта была реальной. Он думал о Данбаре и подпитывался ненавистью.

Вначале самым худшим казались блохи, атаковавшие его шею и запястья, а потом проникшие и под одежду. Но на второй день за ним пришли: двое охранников в униформе, третий наблюдал с тёмной лестницы. Они привели его в большую пустую комнату с голым дощатым полом и голыми стенами. В углу стояли три или четыре стула, больше ничего не было. Один из охранников вытащил стул на середину комнаты и приказал сесть. Его запястья и щиколотки связали электрическим проводом.

Прошёл по крайней мере час, прежде чем появились Шпанглер и женщина. Молодая и очень хорошенькая блондинка с волосами, закрученными сзади в пучок. Одета она была в твидовую юбку и пиджак, на носу толстые очки и что-то вроде медали на груди. Шпанглер принёс для неё из угла стул и поставил у стены так, что она оказалась на самом пределе обзора Грея. Когда она села, он уловил взглядом стенографический блокнот и автоматическую ручку у неё в руках. Третий стул Шпанглер расположил прямо напротив Грея. Затем он уселся, скрестив ноги, как девушка, и положив руки на колени.

— Вы плохо выглядите, Николас. Вы очень плохо выглядите.

Грей сомкнул глаза и увидел всё так, будто смотрел с потолка: три стула на пустом полу, один перпендикулярно двум другим.

— Может возникнуть вопрос о вашем душевном здоровье: и вопрос этот неизменно будет иметь всё больше оснований, чем дольше ваше пребывание здесь.

Грей открыл глаза и посмотрел на него:

— Почему вам просто не сказать, чего вы хотите?

— Вашего доверия и ответов на некоторые вопросы.

— Идите к чёрту.

— О, но, простите за высокопарность, это — ад. — Он раздвинул жалюзи. Грей увидел полоску голубого, вероятно утреннего, неба. — Сначала позвольте мне сказать, что ваши инстинкты подсказывали вам правильно. Я никогда не имел намерения предать свою страну. В действительности вся затея была с самого начала ловушкой, испытанием британского образа действий и британских способностей, попыткой арестовать и скомпрометировать занимающего высокий пост служащего. К несчастью, нам оставили только вас.

Слегка повернув голову, Грей ещё раз мельком увидел девушку. Её губы слегка приоткрылись, глаза, казалось, не отрывались от его раздувшихся щиколоток и голых ступней.

— Вы должны также знать, что ваши люди и пальцем не шевельнут, чтобы вам помочь. Они даже не попытаются признать, что вы действовали в их интересах. Ваш смешной Чарльз Данбар уже покинул страну. Поэтому, Ники, ваше положение плохо.

Грей опять закрыл глаза:

— Я прошу вас поставить в известность Британское посольство.

Шпанглер улыбнулся:

— Вы знаете, вы ничего им не должны, Ники. Они втянули вас в глупый спектакль, потом буквально бросили в руки врага.

— Я хотел бы стакан воды.

— Подумайте об этом, Ники. Если бы ваш храбрый Чарльз Данбар подождал только несколько секунд, вы бы здесь не оказались.

— И я бы хотел своё пальто и туфли. Мне холодно.

Голоса со двора увели Шпанглера к окну, где свет подчёркивал его движения: рука, извлекающая из кармана платок, глаза, медленно смещающиеся обратно к Грею.

— Знаете, я на самом деле подготовил свои вопросы для кого-нибудь более близкого к делу. Для Данбара, например, или для того, другого... Саузерленда. Я думаю, однако, вы тоже в силах снабдить меня необходимой информацией.

Он вернулся от окна и положил ладони на спинку стула:

— Послушайте меня, Николас. Это не ваша игра. Вы в этом не увязли. Более того, вопросы преимущественно академические. Просто помогите мне прояснить некоторые моменты, касающиеся соглашения в Ричмонде, и вы можете идти. Это всё, что я хочу, несколько деталей об условиях тренировки и о полевых манёврах.

Молчание.

— Николас, пожалуйста... Николас?

Юноша, должно быть, ожидал прямо за дверью, потому что он появился в тот момент, когда вышел Шпанглер. Грей увидел его сначала углом глаза: очень светловолосый юноша с гладким лицом и нежным ртом. Он вошёл, не говоря ни слова, затем подошёл к девушке и, наклонясь, зашептал ей. Они, должно быть, были братом и сестрой или даже влюблёнными — явно симпатизирующая друг другу пара. На какой-то миг юноша даже опустил руку на её плечо.

В молчании юноша снимал свой пиджак и аккуратно складывал его на спинке стула. Кожа его едва заметно покрылась пятнами от холода, чуть розовея на фоне рубашки. Девушка, казалось, не могла оторвать от него взгляда.

Хотя юноша, должно быть, принёс трость с собой в комнату с самого начала, Грей не замечал её до тех пор, пока девушка не начала вертеть её в руках — рассматривая серебряный набалдашник, пробегая пальцами вдоль лакированной поверхности, испытывая её хлёсткость. Когда наконец она удовлетворилась осмотром, она протянула трость юноше и наблюдала, как он совершает аналогичный ритуал, легонько пробуя трость на своём бедре.

Юноша снял наручные часы и вдавил их в ладонь девушки. Она поправила очки, будто намереваясь смотреть театральное представление. Вновь юноша подхватил трость и занял место справа от стула Грея. Девушка кивнула, и Грей увидел, как трость качнулась назад, и будто взрыв произошёл у него в голенях.

Он ещё не потерял сознания, когда всё было кончено; ещё видел, как юноша поднимает его брюки кончиком трости, видел, как девушка исследует его почерневшие от синяков запястья. Вокруг него раздавались голоса, двигались призрачные фигуры, а на полу рядом оказались каблуки ещё одной женщины. Он услышал голос Шпанглера, приказывавший кому-то убрать его. Услышал, как вскрикнул, когда его ноги подогнулись.

После того как его принесли в камеру, он неподвижно лежал в темноте. Боль стала чем-то предметным, распространяясь от ног через пах до низа живота. Чувствуя жажду, он не мог удержаться от того, чтобы глотать, импульсивно глотать впустую. Он начал раздумывать, не повреждены ли каким-нибудь образом глаза... или как ещё иначе он мог увидеть Маргарету в виде белого света в глубине камня.

Она пришла совсем так, как он всегда знал, что она придёт... другом в самый худший час, войдя в его камеру, как гонимый ветром шёлк. Голос её был ясным и мягким, руки очень холодными. Хотя она объяснила, что может остаться только на минуту, в конце концов она провела здесь всю ночь...

После двух или трёх дней солоноватой воды, хлеба и какой-то баланды чуть ли не из крыс его опять привели в пустую комнату. Стулья были поставлены так же: девушка со своим стенографическим блокнотом у стены, Шпанглер напротив заключённого. Хотя они оставили лодыжки и запястья свободными, в углу стояло нечто новое, похожее на низкую скамейку с кожаными наручниками.

— Я хочу, чтобы вы знали, что меня не радуют подобные меры, — начал Шпанглер. — Совсем не радуют.

Девушка в бежевой летней юбке и блузке, казалось, испытывала блаженство.

— Но и никакой перемены быть не может до тех пор, пока вы не станете сотрудничать с нами. Поэтому я вновь прошу вас, Николас. Я искренне прошу вас.

...Но как раз предыдущей ночью Зелле сказала, что искренность Шпанглера — обоюдоострая, оставляющая гноящиеся раны...

— Послушайте, разве вы не понимаете, что скоро начнётся война? Всё указывает на это. Ваши люди милуются с русскими. Французы с теми и другими. И когда всё произойдёт, я не смогу предотвратить вашу казнь. — Он поднялся, пересёк комнату и опять стал смотреть сквозь жалюзи. — В любом случае вы не протянете долго. Вы отвратительно выглядите.

...Совсем не то сказала Зелле прошлой ночью, несмотря на его кровоточащие голени, потрескавшиеся губы и пустые глаза...

— Чёрт побери, Ники, пожалуйста, послушайте меня. Это прелестное дитя, сидящее здесь, и её приятель не обыкновенные люди. Они Гензель и Гретель[34], сошедшие с ума. Они разорвут вас на кусочки, если вы не начнёте говорить.

Он не мог удержаться, чтобы не взглянуть на неё, и заметил её кроткую улыбку, явно приберегаемую для особых жертв. Он покачал головой и услышал свой голос, произнёсший: «Мне очень жаль». И ему было жаль... ему не хотелось быть разорванным на кусочки...

— Ники, только два небольших вопроса о планах в Ричмонде, и мы закончим.

— Мне очень жаль.

Шпанглер опустился на колени возле стула Грея:

— Во всяком случае, Маргарета очень хочет видеть вас. Она даже не желает разговаривать со мной до тех пор, пока я не позволю ей увидеть вас... и это делает всё чрезвычайно затруднительным, как вы прекрасно можете себе представить.

Вновь юноша, должно быть, ожидал прямо за дверью. На этот раз он вошёл с двумя охранниками без униформы — молчаливыми мужчинами с бритыми головами. Охранники проводили Грея к низкой скамье, затем заставили его встать на колени лицом к стене. Закрепив его запястья, они отступили назад с отрешённым взглядом, пока им не приказали уйти.

Юноша вышел вперёд после того, как Грея раздели до пояса. Он двигался медленно. Девушка попятилась к окну, подняв жалюзи так, чтобы свет падал Грею на спину. Юноша, однако, приказал, чтобы жалюзи опять опустили. Мгновением позже как лезвие бритвы прошло поперёк позвоночника Грея.

Когда всё кончилось, он не мог идти, его должны были тащить — и боль от ударов коленей по камням привела его почти в бессознательное состояние. Он понял по запаху, что они спускаются в подвал. Почувствовал сырой холод за последней дверью и услышал звук щелкнувшего замка.

В темноте он опять ощутил присутствие Зелле... Она, должно быть, прошла сквозь прутья решётки или даже снизу — по канализационной трубе... её холодная рука вновь легла ему на лоб, волосы упали тенью на его лицо. Она просила его, чтобы он не пытался говорить или двигаться, чтобы он лежал тихо в её руках. Немного спустя она сказала то, чего он ждал годами... Он едва мог поверить...

Он начал отвечать на их вопросы на десятый день. Он не сдался сознательно, просто пришёл момент, когда он обнаружил, что говорит. Шпанглер, джентльмен, никогда не намекал, что повиновение одного мужчины другому — плод победы сильного. Действительно, каждый вёл себя вполне достойно, только Зелле была разочарована — но ей всегда не нравилась слабость...

С покорностью пришли новые свободы и новые удобства. Они перевели его из камеры без окна в небольшую комнату в бараке с койкой, стулом и столом. Отсюда были видны болото и зубчатая стена. Птицы, в основном вороны, вылетали временами из листвы. Его отвели к доктору, мягкому человеку, который заявил, что разгневан тем, что с пациентом так плохо обращались. Там было даже достойное питание и устройство для мытья.

Допросы по-прежнему продолжались в той побелённой пустой комнате и с той же девушкой, записывающей в своём стенографическом блокноте. Позже, демонстрируя дружественное отношение, Шпанглер повёл его в сад, к дубам, к дорожке, выложенной плитняком, и дальше, через кустарник, по полю, к заросшему теннисному корту и руинам разрушенного летнего коттеджа. Шпанглер не стал задавать вопросов до того, как из виду не исчезло основное имение.

Тот памятный допрос начался с небрежно заданного вопроса о первом опыте общения Грея с секретной службой. Они гуляли по узкой дорожке между высоких кустов. Был тёплый день, обещающий влажный устойчивый зной. Шпанглер шёл на шаг впереди Грея, тыкая в растительность палкой — тяжёлой, лакированной, с узловатой рукоятью.

— Расскажите мне о вашем начальном опыте, — сказал он. — Что вы чувствовали, когда к вам впервые подошёл кто-то из службы?

— Раздражение.

— Потому что вас возмутило вторжение?

— Потому что мне не нравился Чарльз Данбар.

Шпанглер, казалось, мгновение обдумывал ответ, замерев на дорожке с тростью в руке. Затем он повернулся и вновь крепко стукнул Грея по голеням. Удар застал его врасплох, он скорчился на земле с перехваченным от боли дыханием.

— Меня не интересуют ваши отношения с Данбаром. Я хочу услышать о первом разе, о роли, которую вы сыграли в смерти Ролана Михарда. Вы думаете, я не знаю об этом, Николас? Вы думаете, меня обманул ваш глупый спектакль? Я много лет назад знал об этом.

Они провели остаток утра в тени разрушенного летнего дома. Правда, Шпанглер, казалось, не замечал, что голени Грея опять начали кровоточить, но в остальном был довольно благодушен и не торопил с ответами. Были даже закуски: блюдо с белой рыбой, чёрный хлеб и лимонад. Потом они гуляли среди широких жёлтых полей, и, желая показать своё дружелюбие, Шпанглер даже не прихватил трость.

На протяжении трёх последующих дней стали заметны изменения: пока ещё не очень явные, тревожные знаки, похожие на сигналы, — грохочущие поезда по ночам, пыль, поднимаемая караванами на дорогах, уменьшение количества охранников, звуки орудийных залпов с артиллерийского полигона за болотом.

Но для Грея эти дни были всё ещё по большей части лишены событий. Он читал три книги, выданные ему: «Размышления» Марка Аврелия, «Нибелунгов»[35] и «Волю к власти». Он гулял — тридцать минут в день — в круглом дворике. Дремал под жужжание мух при застоявшемся зное. Хотя охранникам не было разрешено разговаривать с заключёнными, молодой человек, приносивший еду Грею, не мог удержаться, чтобы не пожаловаться ему на жару или на невзгоды воинской жизни. Иногда удавалось подслушать в коридоре разговоры о новых казнях на рассвете.

Наконец вернулся Шпанглер. Как и прежде, Грей встретил его в саду, и они сидели на краю зеркального пруда, профильтрованного от москитов. Вместо палки Шпанглер теперь носил скаковой стек. Кроме того, он был вооружён пистолетом.

— Мне предложили спросить ваше мнение о желании ваших соотечественников воевать, — начал он. — Вы в свою очередь должны основывать ответ на вашем знании правящего класса Британии.

— В чём дело? — устало спросил Грей.

— Дело в том, что застрелили эрцгерцога[36], это означает — надвигается война.

Грей откинул голову назад, подставляя лицо солнцу. Он пытался почувствовать что-нибудь и не мог.

— Это, конечно, дело межгосударственных союзов. Раз прозвучал первый выстрел, каждый должен быть мобилизован.

Грей расслабленно прикрыл глаза, локти его медленно опустились.

— А кого первого пристрелят здесь? Меня?

Шпанглер, конечно, проигнорировал этот вопрос.

Они прошли по гравийной дорожке, обрамленной белыми кирпичами, за которыми высились умирающие вязы на фоне белого неба.

— Ожидается, что русские объявят мобилизацию на следующей неделе, — сказал Шпанглер. — Что, естественно, заставляет нас привлечь австрийцев, которые в свою очередь втягивают французов. Покуда же вдоль границ волнения.

— Скажите им, что Англия воевать не будет ни при каких условиях, — произнёс Грей.

Шпанглер усмехнулся:

— Вот почему вы столь привлекательны, Николас. Даже при полном поражении вы отыскиваете малейшие способы сопротивляться мне. А теперь серьёзно, что вы думаете?

Они остановились — Шпанглер, высматривающий что-то за вязами, Грей, посасывающий зуб, расшатанный ударом в первую ночь.

— Я думаю, что, если существует какая-нибудь справедливость, вы сгниёте в аду.

— Как вы можете говорить так, когда знаете так же хорошо, как и я, что нет никакой справедливости, за исключением той, которую вершите вы сами. В любом случае надвигается война, и вы будете в заключении, пока всё не кончится... или до тех пор, пока не умрёте на тифозной койке со всеми остальными.

Они подошли к разрушенному теннисному корту, где иногда происходили казни; за ним были рвы, куда сбрасывали тела.

— Вы знаете, на самом деле я думаю, что эта война всем нам пойдёт на пользу. Сгонит жир, очистит репутации. Или вы считаете, что я слишком напыщен?

— Слишком оптимистичны.

— О, это умно, Ники. Очень умно. — Наконец, вернувшись на главную дорожку: — Кстати, Маргарета продолжает расспрашивать о вас, всё настаивает, чтобы я позволил ей вас увидеть. Я думаю, она даже немного обезумела, она отказалась спать со мной.

— Почему вы не изнасиловали её?

— Слишком легко, Ники. Кроме того, сложилось так, что мне нравится эта женщина. Я нахожу, что она может здорово выбить мужчину из колеи. В действительности я иногда даже недоумеваю, кто из нас по-настоящему выиграл схватку.

Деревенская местность словно ожила перед наступающей войной: шеренги людей и техника, двигающиеся на восток днём, протяжное эхо далёких поездов и звуки с сортировочной станции. На теннисном корте с рассветом раздавались ружейные выстрелы; очевидно, война разрешила все проблемы.

Грей, казалось, был забыт, или, по крайней мере, на него не обращали внимания. Шпанглер был, очевидно, необходим всюду, и к тому же слишком серьёзные события наступали; и, видно, не был слишком озабочен судьбой английского художника-абстракциониста. Даже наиболее воинственные охранники словно не могли отыскать повода избить его. Его кормили, позволяли гулять в круглом садике и не обращали на него внимания.

Через три дня его перевели в обычный лагерь, в барак, наполненный пятью десятками заключённых. Тут были сторожевые вышки и за ними мёртвая полоса. Два человека погибли в день прибытия Грея, очевидно застреленные на стене при попытке к бегству. В конце концов представили так, словно это самоубийства.

Были случаи жестокости, насильственного гомосексуализма, время от времени даже происходили убийства. Может, потому, что Грей был иностранцем и, значит, некой загадкой, его не трогали, и он был предоставлен самому себе. Его единственным настоящим приятелем стал польский еврей, как говорили, наполовину сумасшедший. Они с Греем обычно встречались в одном из инструментальных сараев и спокойно болтали об искусстве.

Внутри лагеря в Доберице существовали различные мнения о войне. Там были пессимисты, которые рассматривали войну как жестокий финал современной цивилизации. Немногие выжившие будут испуганы на всю жизнь, счастливцы те, кто умрёт раньше. Были ещё и оптимисты, в основном русские и поляки, которые видели спасение в поражении германцев. И были подобные Грею, которые не философствовали, но знали, что перед лицом великих бедствий надо цепко держаться за обычные понятия: надежду, воспоминания, невозможные планы.

Поначалу Грей подумывал о побеге — может быть, купить себе дорогу в один из туннелей, о которых ходили слухи, или выскользнуть наружу под фургоном с дерьмом. Он также подумывал об убийстве охранника: не для того, чтобы убежать, а чтобы возместить хотя бы малую часть того, что они у него отобрали, — остаток самоуважения.

Но, к своему удивлению, обнаружил, что занят лишь проблемой выживания, слияния с режимом. Когда же слухи о неизбежности войны подтвердили газеты, похищенные из помещения охраны, он старался справиться с видениями будущего: три года, пять лет, даже ещё одно десятилетие его жизни будет вновь посвящено Зелле и преследованию Зелле.

Глава восемнадцатая

Существуют противоречивые свидетельства о перемещениях Маргареты в канун Великой войны. Согласно одному из них, она провела ночь с легендарной немецкой шпионкой (не без лесбианского подтекста). Согласно другому, она спала с таинственным прусским бароном, затем ускользнула через границу с Францией. Однако наиболее популярна история о том, как она обедала с неким Траугиттом фон Яговом из секретной столичной полиции. Предполагали, что она встретилась с ним около восьми часов в «Романише кафе» и к полуночи предала очередную дюжину британских агентов.

По всей вероятности, неверное представление о том, что это был фон Ягов, проистекает из признания Зелле: «В конце июля (на самом деле 31 июля) я обедала с начальником полиции». Французы конечно же предположили, что она имела в виду самого главного начальника полиции, фон Ягова, который был начальником полиции в Берлине с 1909 года и в основном остался в памяти благодаря высказыванию: «Улицы для дорожного движения, остальных прочь». Но Зелле обедала не с ним, а с герром Грибелем, начальником отделения столичной полиции и случайным своим другом со времён её первого посещения Берлина.

И разумеется, британская разведка не подвергалась ни малейшему риску в этот вечер. После недель отчаяния и разочарования она пришла к нему в надежде ускорить освобождение Грея. Грибель, однако, сказал ей, что он не имеет возможности вмешиваться в дела, касающиеся государственной безопасности, и отослал её обратно к Шпанглеру.

Было примерно половина одиннадцатого, когда она оставила Грибеля, и почти одиннадцать, прежде чем она нашла свободный экипаж. На всех главных улицах стояли толпы, мешающие дорожному движению, а на Унтер-ден-Линден лежал перевёрнутый грузовик. Ближе к Рейхстагу толпы выглядели чуть более дисциплинированными, становясь в шеренги для исполнения «Deutschland iiber Alles»[37].

Она подозревала, что Грей пытался предупредить её об этой Германии, или по крайней мере она уловила это в его рисунках бритых голов и твёрдых подбородков. Она должна была увидеть это в глазах Шпанглера, особенно после одной из наиболее напряжённых ночей. И после его слов: «Если ты хочешь понять германскую душу, ты должна понять нашу страсть к логике». Но то, что выдавалось за логику, было, скорее, приверженностью твёрдой дисциплине. Было ещё одно — она научилась ненавидеть еду.

Почти в полночь она добралась наконец до Бендлерштрассе, много позже времени, когда обычно всё замирало в этом городе. Солдаты, прикреплённые к министерству, толпились на ступенях. Студенты из академии собрались во внешнем дворе. Тут были два-три лица, которые она узнала, но в подобную ночь она ни на кого не могла положиться. Поэтому она позвонила снизу и прождала час, прежде чем явился Руди.

Они встретились в том самом саду, где предположительно Шлифен[38] убедил канцлера, что Бельгия не сможет оставаться нейтральной. Сюда ещё доносились голоса с улицы, но они становились всё более отдалёнными. Шпанглер вышел из служебной двери, затем спустился, не глядя на неё, по лестнице.

— Я велел тебе никогда не приходить сюда, — сказал он.

Она не ответила. С притворством было покончено.

— Это ради Ники. Я хочу, чтобы ты отпустил его.

Он отвернулся, сложив ладони лодочкой, чтобы прикурить сигарету:

— Не сейчас.

— Я встречалась с Грибелем. Я виделась с тем идиотом в твоём учреждении. Они мне всё рассказали, и теперь я хочу, чтобы ты отпустил его.

— Маргарета, это не то, что...

— Завтра, Руди. Я хочу, чтобы ты отпустил его завтра.

Он надавил большим и указательным пальцами на глазные яблоки — намеренно утрированным жестом.

— А если мне не удастся сделать это, ты оставишь меня?

— Я в любом случае оставлю тебя, но всё же ты отпустишь его. Это просто логично.

Он пристально посмотрел на неё.

— Ты знаешь, я очень люблю тебя, Маргарета. Действительно люблю.

— Ты использовал меня, Рудольф. Ты с самого начала использовал меня.

— Нет, только с Мадрида. И даже тогда присутствовали чувства, сильные чувства.

— Тогда отпусти его. Тебе он не нужен. Он, вероятно, сейчас не имеет никакого значения, поэтому отпусти его.

Он двинулся обратно к лестнице, услышав рокот голосов со Штейнплац, многие тысячи голосов.

— Разве я не говорил тебе, Маргарета, что начнётся война? Очень скоро, возможно, даже сегодня ночью.

Нельзя было выглядеть тоньше, чём он в этом лестничном просвете — как пластинка мыла, срезанная лезвием.

— Твоя война — шутка.

— Не думаю, что ты повторишь эти слова, когда она начнётся на самом деле.

Она последовала за ним к лестнице и вдруг сползла вниз по кирпичной стене. Она не могла припомнить, когда в последний раз ела и в последний раз, действительно, прикасалась к нему.

— Я умоляю тебя сейчас, видишь? Я на коленях и умоляю.

Она услышала, как он процедил воздух сквозь зубы, и почувствовала, как он провёл пальцем по её губам.

— Твой художник-абстракционист нарушил закон, Маргарета.

— К дьяволу твой закон.

— Он и тебе лгал. Лгал тебе годами.

— Не о тех вещах, которые важны.

Он потянулся, чтобы прикоснуться к ней ещё раз, но она отвернула лицо. Слёзы вызвали в нём сексуальное возбуждение.

— Хотелось бы мне знать, — сказал он, — хотелось бы мне знать, проявила бы ты такую же заботу, если бы арестовали меня?

Она вытерла рукавом губы.

— Таких, как ты, не арестовывают. Может, их расстреливают, закалывают, но никогда таких не арестовывают.

Он улыбнулся.

— Да, полагаю, ты верно ухватила суть.

Затем, вновь напрягшись и, должно быть, напомнив себе, что война на расстоянии едва ли не одного дня:

— Очень хорошо, дорогая, я прослежу, чтобы твой художник был освобождён, полагаю, это то, чего ты действительно хочешь.

Она могла бы убить его.

— Спасибо.

— Хотя мне хотелось бы знать, что такого ты в нём нашла? Я и вправду хотел бы это знать.

— Возможно, вижу только я одна.

Даже в предрассветные часы слышались шаги по асфальту и отдалённые голоса со Штейнплац. Она плохо спала после смеси аспирина с бурбоном, проснулась на заре и стала запихивать свою одежду в чемодан. Последующие несколько часов были наполнены слухами о повальных арестах, жестокостях толпы и казнях подозрительных иностранцев.

Грей появился в конце дня, похожий на полузнакомый призрак. (Данбар будет утверждать, что Британская разведка устроила освобождение Грея посредством сложных договорённостей с принцем Лихновским в Лондоне, а Уайтхолл поддержал это требование, так же как и Адмиралтейство.) Его освободили приблизительно в полдень. Двое молодых охранников проводили его в фургон, где не было окон. Было неудобно, жарко, и сначала ему ничего не сказали. На заднем сиденье лежала одежда: брюки, пиджак, дешёвые туфли и рубашка.

Они ехали около двух часов, что заставило предположить поездку за город. Но когда фургон наконец остановился, Грей обнаружил, что находится на теневой стороне улицы, идущей от Вильгельмштрассе. Один из охранников приказал ему выйти из фургона и закрыть дверь. Двадцать минут спустя он находился в Британском посольстве, где никто не знал, что с ним делать.

Прошло, наверное, часов шесть между освобождением Грея и встречей его с Зелле. За это время он выкупался, съел довольно хороший обед и переговорил с обезумевшим военным атташе. К вечеру посольство наполнилось британскими гражданами, оказавшимися в бедственном положении, без документов. Они рассказывали о британских подданных, которых будто бы убили в Тиргартене, и о многих других, забитых на улицах.

Но для Грея существовала сейчас только Зелле, которая наконец появилась в каретном дворе посольства, тоже неким почти забытым призраком.

Она была одета в бледно-голубое платье фасона прошлого года, и явно на ней не было ничего из того, что подарил ей Шпанглер. Грей надел дождевик, одолженный военным атташе. Чуть поколебавшись, она бросилась в его объятия. Она не отпускала его, шепча его имя и ещё что-то, что она должна была сказать ему прежде.

— О Боже, прости меня, я так виновата, Ники. О Боже...

Она дрожала, поэтому он обернул её плечи своим дождевиком. Он прикурил сигарету, и она смотрела, как он смахивает табачную крошку. Повсюду, казалось, слышались голоса — истеричных англичан прямо за стеной, сотен немцев, собравшихся на улице.

Она сказала:

— Думаю, у нас мало времени.

— Да, боюсь, да.

— А я хотела сказать тебе так много, только теперь я не могу вспомнить и половины.

— Не важно.

Она плакала, поэтому он обнял её ещё крепче и поискал место, где бы они могли сесть... на скамью, на какой-нибудь выступ, куда угодно.

— Послушай меня, Ники. Я говорила с Рудольфом. Но это не сделка или что-нибудь подобное. Он просто отпустил тебя.

— Ради тебя?

— Может быть.

— А сейчас?!

— Сейчас я уезжаю.

Её губы под его пальцами оказались неожиданно холодными. Её волосы под его подбородком — мягкими.

— Ты приносишь скандал, — прошептал он. — Повсюду, где ты появляешься, ты сеешь скандал.

Она улыбнулась с полузакрытыми глазами:

— Но почему ты это сделал, Ники? Почему ты связался с этими... этими людьми?

— Не потому, что я великий патриот. И ты знаешь причину. — Он поцеловал её в лоб.

— А теперь начнётся война?

— Кажется, да.

— Тогда убежим в Индию.

— Слишком жарко.

— Америка?

— Слишком далеко.

Она выскользнула из его объятий, стискивая дождевик у горла и глядя на толпу, кишащую под деревьями за коваными воротами.

— Тогда я еду домой. — Она решила это раньше.

— Домой?

— В Гаагу. Чтобы быть с моей дочерью... Время пришло, не так ли?

— Да, думаю, пришло.

— А ты? Ты будешь в Лондоне?

— Да...

— Хорошо. Тогда мы оба готовы.

Он не мог видеть её лица, но знал, что она опять плачет — всё ещё глядя на толпу, всё ещё стискивая дождевик, — но плачет.

Он взглянул на небо, на тени, растущие вокруг них.

— Наверное, тебе пора идти, — сказал он. — Боюсь, что на улице не долго будет безопасно.

Она пожала плечами:

— О, это не важно. Я голландка, помнишь? Их волнуют только русские и англичане. — Затем усмехнулась чуть самодовольно: — Кроме того, Мату Хари любят все.

Он сделал шаг к ней и положил руку на плечо:

— Маргарета, думаю, я должен сказать тебе...

— Нет, не говори. Давай всё так и останется. Давай просто скажем, что будем писать друг другу и всегда будем друзьями.

Он положил ей на плечо вторую руку и повернул её лицом к себе:

— Маргарета, я не совсем уверен, что смогу жить без тебя.

Хотя она улыбалась, её глаза вновь начали наполняться слезами.

— Ну, погляди, что ты наделал.

Он смотрел ей вслед с балкона до тех пор, пока она не скрылась из виду. Затем он вернулся в посольство и заснул. Между семью и восемью вечера он проснулся от шагов и громких безумных голосов.

Началась мобилизация.