Любивший Мату Хари

Глава двадцать третья

Сомма — спокойная река. Она кружит среди невыразительных берегов, заросших низким кустарником и клочковатой травой. Между меловых холмов протянулась ровная и широкая долина. Почва мягкая и ненадёжная. Ход жизни здесь всегда был нетороплив, с ежегодным сбором урожая сахарной свёклы и картофеля. Сельская местность довольно скучна на взгляд путешественника или солдата, который следует по дороге, построенной римлянами, севернее линий окопов.

Более пятидесяти кладбищ хранят память о мёртвых британцах. Почти все они содержатся безупречно Имперской комиссией воинских могил и расположены географически там, где полегли батальоны. Например, напротив Бомонт Гамеля разбит круглый сад, посвящённый 1-му Ньюфаундлендскому, погибшему через несколько минут после того, как покинул окопы. Над долиной Анкр вдоль заболоченной местности высятся несколько монументов, посвящённых Ульстерской дивизии. Особый интерес представляет бронзовый мемориал возле Ля-Буазеля, где Николас Грей с четырьмя батальонами тайнсайдских ирландцев пошёл в наступление и попал в странную и, как оказалось, бессмысленную резню.

В здешней битве[46] было восемь разных периодов, но когда Грей будет позднее говорить о Сомме, он в основном станет ссылаться на то первое июльское утро — шестьдесят тысяч убитых британцев, цвет империи. Его свидетельство пристрастно, как и любое другое. После внешне впечатляющего, но бессмысленного обстрела (бессмысленного потому, что взрыватель в снаряды ввинчивался так, что взрыв происходил сразу при столкновении, а не под землёй, где затаились германцы) он повёл два взвода на травянистые склоны. Они шли, потому что им приказали идти. Они несли свои винтовки слева, потому что им приказали так делать. Порой их загоняло в воронки от снарядов, но ряды оставались почти ровными на протяжении долгих изгибов пятнадцатимильного фронта. Первые признаки обороны казались такими безобидными: мягкое «так-так-так» в тысяче ярдов впереди. О солдатах, которые опускались на колени, думали, что они подбирают сувениры (особой популярностью пользовались снарядные гильзы). Но германская пулемётная тактика к тому времени удивительно усложнилась. Солдаты их расчётов уподобились искусным техникам, оперирующим высокоточными приборами. Работая с предопределённой механизированной меткостью, установленной при помощи винтов горизонтального прицела, они выкашивали британские ряды, как полосы пшеницы.

Молодые люди, согнувшись, молчаливо брели покорными рядами навстречу своей смерти. Грей, вспоминая этот день, всегда связывал его с историей Маты Хари, стараясь подчеркнуть: нации, претерпевшие военные бедствия, часто обращаются к тайным интригам.

Прошло три дня после атаки, прежде чем Грей смог вернуться в мир Маты Хари. Большую часть этого времени он провёл, оправляясь от ран, полученных на поле боя. (Те, о которых забыли, попросту залезали в воронки от снарядов и умирали.) Он потерял тогда всякую надежду выжить и загадал, что, если не упадёт во время следующего приступа, навсегда станет другим. Он также утратил всякое чувство времени, так что не знал, был рассвет среды или закат вторника, когда пришёл приказ, отзывающий его с фронта. Приказы развозил курьер на велосипеде, и не прошло и нескольких часов, как Грей обнаружил, что находится на пути в Англию.

Его сопровождал неуклюжий молодой капитан Хупер, который, наверное, считал: Грей должен прийти в экстаз, узнав, что покидает фронт. Грей встретился с ним во дворе разрушенного отеля на краю тыловой деревушки. Стоял тёплый день, ветер поднимал пыль с заброшенных полей. Чёрный «рено» с водителем ожидал под высохшими тополями, чтобы доставить их на станцию снабжения.

— Не думаю, что вы мне собираетесь рассказать, ради чего всё это, — произнёс Грей.

Хупер усмехнулся:

— Боюсь, что нет.

— Почему бы, по крайней мере, вам не сказать мне, кто вас послал?

— Простите.

— А что, если я откажусь ехать?

— В таком случае я должен вас арестовать.

— А что, если я дам вам по вашей глупой роже?

Они провели ночь в трактире к западу от Сент-Омера.

Здесь все признаки войны были почти неприметными: госпиталь для контуженных, заброшенные грузовики да время от времени встречающийся калека. Отсутствовало освещение, и окрестности были чёрными, хоть глаз выколи. Еда, однако, оказалась сносной: сосиски, пиво и тушёная свёкла.

Сначала они обедали молча, уставив глаза в тарелки. Ещё до наступления вечера до Грея дошло, что, чем дальше он уезжает от фронта, тем менее значительным становится. По прошествии какого-то времени война сделалась единственной реальностью. Пятьдесят — шестьдесят миль от окопов, и ты едва ли вообще существуешь.

Хупер проговорил что-то (слабая попытка завязать разговор, поскольку он явно не мог выносить враждебного молчания Грея).

— Я понимаю, вы до войны жили в Париже.

Прошло несколько мгновений, прежде чем Грей хотя бы взглянул на него.

— Да, я жил в Париже.

— Художник, не так ли?

— Да, художник.

— Это, должно быть, было замечательно.

— Хм?

— Художник в Париже — вот это жизнь, верно?

Грей отложил нож и вилку. Глаза накачавшегося пивом Хупера походили на глаза-пуговки игрушечного медвежонка и поистине сияли от восторга.

Наконец Грей ответил:

— Вы из Секретного отдела, не правда ли?

— Из Секретного отдела?

— Вы один из тех идиотов — из группы военной разведки.

Глаза-пуговицы чуть потускнели, рот немного сжался.

— Слушайте, мы будем вместе ещё всего день. Не могли бы вы по крайней мере попытаться быть вежливым?

Они уехали вскоре после рассвета. Небо оставалось ровно-голубым до самого побережья, но над морем лежала пелена тумана. Они взошли на борт одного из торговых пароходов, серая громадина иной эпохи. Палубы были забиты перепуганными женщинами, разглядывавшими воду в поисках торпед.

После двух или трёх порций виски в баре второго класса Грей тоже поднялся на палубу. Лица большинства людей казались съёжившимися и искажёнными, но была одна довольно красивая девушка. Она стояла на корме, какое-то время наблюдая за ширящейся бороздой воды, затем ушла, но профиль её запечатлелся в памяти Грея. Он был почти столь же совершенным, как профиль Зелле. Зелле. Он ощущал её присутствие на воде, ощущал, как она нисходит с кружащимися чайками, — всё подтверждало то, что он подозревал годами. Зелле напоминала тропический шторм — лёгкие признаки затишья всегда предвещали её появление.

Они высадились в Дувре, где за таможней их ожидала очередная машина с шофёром. Водителем оказался тощий сержант с щербатым лицом, напоминающий Сайкса. Он тихо заговорил с Хупером, не обращая внимания на Грея. Вдоль берега сгущался туман, замедляя движение фабричных грузовиков.

Почти в сумерки они добрались до края города, в начале вечера прибыли к месту назначения. Дом стоял в лесистой долине, в стороне от основной дороги. Дубы обрамляли наполовину вымощенный переулок, ивы росли по травянистым склонам над ручьём. Листья ожили после недавнего дождя. Водитель остановился в круглом автомобильном дворе между заросшим садом и входом. В одном или двух окнах наверху горел свет.

— Мы называем его «Домом Бентлея», — с благоговейным оттенком в голосе сказал Хупер.

Внутри были громадные затенённые помещения, пахнущие плесенью и влажным камнем. Над камином висело весло, потемневший пасторальный пейзаж над лестницей. За двойными стёклами находилась оранжерея с виднеющимся силуэтом огромного папоротника, пустой птичьей клеткой, обломками чёрной мебели: место, с которого он начнёт путь обратно к Зелле.

Приблизительно к полуночи появился Саузерленд. Грей отдыхал в спальне на втором этаже, в длинной узкой комнате со стилизованными нарциссами по стенам. Ещё четыре комнаты поджидали гостей, но Саузерленд приехал первым. Грей услышал его разговор с водителем на лестничной площадке, затем Саузерленд спросил Хупера в коридоре:

— Вы обсуждали с ним что-нибудь особенное?

— Нет, сэр, — ответил Хупер, — совсем ничего.

— Он упоминал кого-нибудь, кто заслуживал бы интереса?

— Нет, сэр.

— Тогда о чём, чёрт побери, вы разговаривали?

— Мы говорили очень мало. Он необычайно груб.

— Груб? Вам повезло, что он не открутил вам голову.

Диалог начался утром. Грей поднялся рано, и после завтрака, состоявшего из кофе и сигарет, он обнаружил, что Саузерленд ждёт его в саду, устроенном без всякой системы, но напоминающем о чьём-то былом энтузиазме; теперь же сорняки вторглись на заброшенный газон, кусты потеряли форму. Украшенный орнаментом фонтан затянуло мхом столь густо, что при ходьбе по его каменным плитам ноги утопали в живом упругом ковре.

Саузерленд сидел на белой кованой скамье под чахлым дубом. На колене лежала газета, остатки печенья у ног. Он встал, когда Грей приблизился, но держал руки в карманах.

— Привет, Ники. Как поживаете? — Не получив ответа, он поинтересовался, хорошо ли Грей спал: — Потому что, честно говоря, я всегда находил это место невыносимо сырым, необходимо что-то сделать с растительностью или, может, это из-за материала, из которого построены стены... Между прочим, хорошо бы, если бы вы нам сообщили, нет ли чего особенного, что вам нравится из еды: наш повар не лучший, но если вам что-то нравится...

— Скажите, чтобы мне принесли крысиное мясо, — огрызнулся Грей, — и прекратите заигрывать. Я по горло сыт подобными вам. Я уже видел весь этот цирк.

Саузерленд опустился на скамью с тяжёлым вздохом.

— А как танцовщица, Ники? Вы с ней также покончили?

— Отстаньте!

Затем они немного посидели молча, наблюдая за пауком, снующим между листьями папоротника. Стоял ясный, классически летний день. Но со времени возвращения с фронта Грей обнаружил, что не любит открытых пространств. Он предпочитал теперь маленькие комнатки с толстыми стенами.

— Как бы вы ни воспринимали мои слова, Ники, не я вызывал вас сюда. Это идёт сверху.

— Сверху чего? Вашей организации хлыщей?

— В действительности здесь участвует Адмиралтейство.

— О Богафади, что она сделала? Спала с кайзером?

Саузерленд отложил газету и встал:

— Необходимо что-то предпринять в связи с произошедшим на Сомме.

Через сад тянулись две дорожки, и Грей с Саузерлендом отправились по более тёмной, среди разросшихся кустов и переплетённых лоз. Позади прогнившей беседки лежали скелеты садовых стульев, а заросший теннисный корт напоминал о том, что война шла не всегда.

— Сводки ещё не приходили, — мягко сказал Саузерленд, — но, насколько мы можем предполагать, счёт доходит до пятидесяти тысяч убитых и раненых. Сейчас нам, очевидно, не следует делать поспешных выводов, но ясно, что-то идёт не так.

Грей ухмыльнулся и точно так же мягко ответил:

— О, я могу сказать вам, что идёт не так, старина. Вся затея с самого начала — мерзкая кутерьма. Сперва они клали снаряды на поверхность земли, затем пытались перерезать проволоку шрапнелью. Кроме того, никто не имеет ни малейшего представления, чем занимаются.

— И всё-таки есть мнение, что если бы была сохранена секретность...

Грей остановился со странной улыбкой:

— О, до меня дошло. Это и вправду чересчур. Вы собираетесь всё навесить на проклятого шпиона. Вы хотите возложить всё на Зелле.

— Есть признаки, Ники...

— О, я уверен. Я уверен, у вас их целый грузовик.

— Она специфически упомянула это событие в разговоре с одним из наших людей в прошлом июне. То есть она говорила о наступлении на реке за три недели до атаки.

— Что с того? Все знали, что это надвигается. Даже гунны знали, что это надвигается.

— Да, в этом-то всё и дело!

Они подошли к загону и здесь тоже встретили забытые свидетельства лучших дней: в траве гнил теннисный мячик, с лавра свисала верёвка, разорванный платок.

— Нас беспокоят мелочи, Ники. Цепь небольших событий в течение нескольких лет.

Грей швырнул горящую сигарету в траву. Если повезёт, весь мир вспыхнет огнём.

— О чём вы?

Саузерленд сделал шаг к нему, спокойно говоря:

— Почему, по вашему мнению, Шпанглер купил тот её портрет... прославленный портрет вашей работы?

Грей сердито нахмурился:

— Какого чёрта я должен знать?

— На память? Небольшое воспоминание о женщине, которая уничтожила его лучшего агента?

— Может быть.

— Или она его попросту тоже пленила? Освежите мою память. Как именно они встретились?

Грей накручивал лозу вокруг своего запястья, и кожа уже была исполосована красными рубцами.

— Они встретились при посредстве Михарда.

— Случайное столкновение?

— Более или менее.

— В таком случае это любовь с первого взгляда. Лихой германский офицер встречает экзотическую восточную танцовщицу. Внезапная страстная любовь оборачивается устойчивым влечением, и затем мы узнаем, он покупает её портрет из имения полковника. Это ваш рассказ, Ники? Так?

Грей стоял с ним лицом к лицу.

— Слушайте, вы не можете судить о Зелле по мужчинам в её жизни. Вы просто не можете этого делать.

— Неужели?

— У неё... другие жизненные установки. У неё бывают любовные связи. Она оказывается втянутой в истории, но Бога ради, это не значит, что она шпионка.

Саузерленд подошёл и встал рядом с Греем, оба глядели на лужу застоявшейся воды, заполненную сорняками и гниющими клубнями.

— Послушайте меня, Ники. Её имя есть у германцев в списках в Амстердаме.

— Уходите, Мартин.

— Ники, я вам не лгу. Они купили её за двадцать тысяч франков.

— Оставьте меня в покое.

— Офицер, дающий ей задания, опытный человек, Карл Крамер. Он платит ей по представлении документов.

— Я сказал, оставьте меня в покое.

Днём они опять пошли вместе, сначала в решетчатый летний дом, затем по ближней дорожке, сквозь заброшенный кустарник и высокую траву. Между лаврами и оградой кто-то насадил огород, но поздние заморозки заставили стебли почернеть.

— Я должен быть искренним с вами, — начал Саузерленд. — Если бы это было только моё дело, я бы, возможно, забросил его. Хорошо, она заигрывает с немцами — едва ли это представляет существенную угрозу. Вот так я склонен рассматривать это. Однако есть те, кто смотрит на дело иначе.

Грей бросил на него взгляд:

— Вы говорите о Чарльзе Данбаре, Мартин? О нём идёт речь?

Саузерленд вздохнул.

— Да, это действительно обескураживает. Я завербовал человека, а теперь он, по существу, устраивает спектакль с этой кампанией против Маты Хари. Хотя то, как он перехватил вожжи, достаточно умно. Более или менее перехитрил Четвёртый этаж, заручившись поддержкой французов. И как только в игру вступили французы... всё стало расти, будто снежный ком.

— Какой дьявол заставляет думать, что я соглашусь с существованием этого... кем бы он ни был, этого «шпиона-невидимки», которого вы подразумеваете?

— Слушайте, Ники, всё уже устроено. Если не вы, тогда, боюсь, кто-то другой. Вы не считаете, что у неё появится больше шансов, если она будет с вами? И помните, как ни трудно вам это признать, но она просто может быть виновной... и даже вы, с вашими чувствами, не сможете этим пренебречь...

Грей провёл рукой по губам — всё ещё пахнут бездымным порохом.

— Хорошо, Мартин, что делать?

— Вы наблюдаете за ней. Вы приобретаете её доверие в той степени, в которой считаете нужным, и следите за ней, пока не узнаете точно, кто ею управляет, если кто-то управляет, разумеется.

— А что я ей скажу?

— О, я думаю, это вам решать...

— Как я объясню ей, что я не на фронте?

— Скажите, что немного глотнули газа или что-то в этом роде.

— А если она почует во мне доносчика?

Саузерленд заколебался, изучая веточку, которую случайно обломил:

— Что ж, и верно, задача. Полагаю, она верит вам, не так ли? Вы прежде всего, в отличие от прочих, всегда оставались её другом.

— Да и сейчас им являюсь...

— Сделайте ей лучше, Ники, убедите работать на нашей стороне, и я устрою так, чтобы она ускользнула через заднюю дверь. Достаточно честно?

Они пошли, огибая зеркальный пруд и грядки заброшенных роз. Впереди лежала тенистая поляна, заросшая пастушьей сумкой и огнецветом. В другой жизни — какой она казалась сейчас — Грей часами мог делать наброски этих долго не увядающих цветов, чтобы уловить их вневременность.

— Когда мне отправляться?

Саузерленд покачал головой:

— Я не вполне уверен. Видите ли, она полагает, что находится на пути в Голландию, работая на французов, а нам надо снять её с корабля.

— О чём вы говорите, Мартин?

— Мы просто чувствуем, что ваше внедрение пройдёт легче, если она будет выбита из колеи, в незнакомых условиях. То есть ей больше не к кому будет обратиться.

— Значит, вы сделали так, что французы послали её с каким-то поручением, являющимся ловушкой?

— Она считает, что находится на пути в Голландию, но мы снимем её с судна в Фальмуте. Сложности, возникающие с вашим внедрением в Париже, нежелательны. Вы знаете, как она... осаждена там старыми друзьями. Вы должны остаться только вдвоём.

— И не упоминать того факта, что у вас имеются дополнительные доказательства, будто она германская шпионка, верно? Очевидно, она не согласилась бы помогать Франции, забыв обо всём остальном, если бы не была каким-то двойным агентом, правильно?

— Я так не считаю, нет.

— Но Данбар считает.

— Думаю, да.

На краю поляны стояли садовые стулья, обвалившийся столик и остатки тента. Грей сел и сунул в рот сигарету, позабыв прикурить.

— Чего ещё вы мне не сказали, Мартин?

Саузерленд тоже отыскал стул, сел на него, сгорбившись, как бы в изнеможении.

— То, что вы не первый, кого мы пытались внедрить.

— О чём вы?

— Об одном из людей Данбара. Некто Меррик. Он обычно присматривал за ней в Париже.

— Господи.

— Это было временным решением. Она приехала в Париж из Голландии внезапно. Нам был необходим кто-то, кто находился бы с ней рядом, и Меррик оказался под рукой.

Грей поднялся со стула, сделал несколько шагов, потом внезапно остановился и повернулся:

— Он спал с ней?

— Ники, вы должны понять, что...

— Он спал с ней?

— Да.

Грей отбросил незажжённую сигарету:

— Когда Данбар прибудет сюда?

— Завтра.

— Я хочу поговорить с ним наедине.

— Конечно.

— Я не собираюсь работать с ним, но я хочу с ним поговорить.

— Я понимаю.

— И если кто-то из вас причинит боль Маргарете, не важно, какого рода, я убью вас. Вы меня поняли?

Дождь лил всю ночь и продолжал идти, когда на следующее утро прибыл Данбар. Грей сначала мельком увидел из окна второго этажа, как Данбар вышел из лимузина и пошёл по мокрым плитам дорожки. Даже сквозь спутанный плющ отсюда можно было сделать отличный выстрел. Пуля бы резко пошла вниз и разнесла в куски череп.

Они встретились в библиотеке, в комнате, обитой тканью в широкую полоску времён Регентства и с тяжёлым запахом кожи. Здесь по стенам тоже висели пейзажи и рисунки военных кампаний: Трафальгар, Крым, нападение конницы на африканский вельд. Данбар, когда Грей вошёл, сидел за столом, но немедленно поднялся и протянул руку:

— Приятно видеть вас, Ники. Чертовски приятно вас видеть.

Но он боялся смотреть в глаза и всё время направлял взгляд на окружающие предметы: на авторучку с золотым пером, пачку бумаги, перетянутую красной резинкой, бутылку скотча на буфете.

— Я полагаю, неплохо бы сначала прояснить ситуацию, — сказал он. — Поэтому, если есть что-то, что бы вы хотели узнать о происшедшем в Берлине, пожалуйста, чувствуйте себя свободно.

— Нет, Чарльз, я не хочу говорить о Берлине.

— Очень хорошо, как насчёт происходящего вокруг? Есть проблемы? Какой-нибудь особый вопрос?

— Да, полагаю, такой имеется.

— И какой же, Ники?

— К дьяволу, кого вы думаете одурачить?

Скотч был разлит, и они пили молча, пока Грей рассматривал бледную, написанную маслом картину — пони под тёмными небесами.

— Кажется, мне довелось видеть одну из ваших гравюр сухой иглой у Тати, — сказал Данбар.

— Сомневаюсь, что мою.

— О, ну, тогда это была Национальная галерея. — Он положил на стол пачку сигарет, сам закурил и перешёл к окну. — Ники, я не собираюсь вступать в полемику, но искренне считаю, что вы неверно судите о наших намерениях.

— Что с того?

— Я даже думаю, вы до некоторой степени недооцениваете эту женщину.

— Её зовут Маргарета. Вы некогда любили её, Чарльз, вы помните? Поэтому прекратите играть. Её зовут Маргарета.

— Очень хорошо, её зовут Маргарета. Однако остаётся фактом то, что, полагаю, вы сильно недооцениваете её. Например, помните истории, которые она имела обыкновение рассказывать? О том, как муж избивал её и тому подобное, привязывал к спинке кровати и избивал.

— И что?

— Ещё бывали истории, равным образом нелепые, о том, как храмовые жрецы секли её, приковывали к стене и били по бёдрам ивовыми прутьями.

— Слушайте, давайте перейдём к сути дела.

— Неужели вы не считаете занятным, что она всегда говорила о том, как скверно мужчины обращаются с ней? Давайте на мгновение предположим, что подсознательно она обижена на мужчин. Давайте далее предположим, что эта обида исходит из глубоко затаившегося страха перед ними, из боязни власти над ней, их явного физического превосходства. Да, конечно, это лишь предположения, но не думаете ли вы, что, возможно, я прав, и в действительности она всегда презирала мужчин? Особенно тех, кем она могла манипулировать и кого могла предавать?..

— Боже, — сказал Грей, — неудивительно, что она вас бросила.

...Дождь прекратился, что позволило им выйти в сад: Данбар в классическом тяжёлом пальто, Грей в одолженном макинтоше. Ветер тоже стих, превратив водосточные канавы в зеркала. Они шли тем самым путём, который Грей выбрал днём раньше, но только до летнего домика. Там по всему кустарнику копошились птицы, в основном воробьи и синицы.

— Я не собираюсь убеждать вас в её виновности, — сказал Данбар. — Но я полагаю, вы, по крайней мере, должны учитывать её намерения на данный момент.

Грей сделал глубокий вздох.

— О чём вы?

— Давайте предположим на мгновение, что вы солдат, вернувшийся с фронта. Вы заходите к Маргарете в номер, желая провести приятный вечер. Во что, вы полагаете, она одета? Наверное, во что-то восточное?

— Бросьте!

— Она наливает вам выпить, может, шампанского. Вы недолго болтаете. Она говорит вам, что ужасно беспокоилась о вашей безопасности. Может, она даже видела тревожные сны. Пытаясь успокоить её, вы начинаете рассказывать ей о том, каково там. Сначала это всё почти бессодержательно. Вы говорите о еде, о ваших друзьях. После нескольких стаканов вы обнаруживаете, что рассказываете о районе наступления, о мощности соединения, батальона...

— О, ради Бога, оставьте это!

Данбар пожал плечами и подобрал ржавеющую ложку, ещё одно доказательство, что место забросили внезапно.

— Очень хорошо, Ники, давайте попробуем иной путь. Давайте просто скажем, что нас чрезвычайно интересуют её нынешние связи.

— Вроде её связи с Мерриком?

— Меррик, как вам сказано, был временным решением. Нам нужен был кто-то в Париже, кто бы приглядывал за ней, покуда я координировал весь план.

— И кто представляет весь план? Я?

— Ники, вы должны осознать, Маргарета — только ступенька лестницы. Мы интересуемся не столько ею, сколько людьми вокруг неё, людьми, которых она даже может не знать.

— Людьми, подобными Шпанглеру?

— Мы полагаем, намного крупнее, чем Шпанглер. Вся германская сеть, нацеленная прямо в наше сердце. — Он говорил без улыбки.

Грей опустился на стул.

— Слушайте, давайте прекратим всё это. Где и когда, предполагается, я должен её встретить?

Данбар тоже отыскал место, чтобы сесть.

— Боюсь, всё не так просто. Тут присутствуют другие факторы, которые следует учитывать...

— Вроде лягушатников?

— Да, французы ассистируют нам.

— Что это значит? Они тоже хотят насадить её голову на пику?

Данбар отбросил ложку — первый жест, выдавший его раздражение.

— Несмотря на то что вы думаете, Николас, я на самом деле провожу расследование с... ну, с перевесом в её пользу. В министерстве действительно есть такие, которые считают, что я совершенно сошёл с ума, предполагая, будто эту женщину можно заставить изменить намерения... мне стали меньше доверять.

Грей покачал головой:

— Я уверен, она будет вечно благодарна вам, Чарльз, за всё, вами сделанное.

— Очень хорошо, Ники. Считайте как хотите. Но факт остаётся фактом, я, может быть, спасаю её жизнь... и вашу...

Грей поднялся, постучав пальцем по виску.

— О, понимаю, маленькая игра, в которую мы играем, чтобы находиться подальше от окопов.

— Пожалуйста, сядьте, Николас.

— Конечно. Поймаем шпиона и спасём наши жалкие шеи.

— Сядьте.

— И самое смешное то, что она никогда не любила вас, Чарльз. Она часто чувствовала к вам жалость, потому что считала вас глупым. Но она недооценивала вас. Мы все недооценивали. Кто мог предположить, что вы можете быть столь мстительным...

Данбар только отмахнулся, как бы отметая бредни солдата, слишком много времени пробывшего на фронте.

Тем вечером, несмотря на рано наступившую жару, накрыли обильный ужин, по-видимому, чтобы укрепить сотрудничество. Затем, когда они уединились с Саузерлендом в гостиной, ему предоставили отпечатанные на машинке заметки по делу... очередная демонстрация доверия. Бумаги неплотно уложены в картонной папке и закреплены тесёмкой. Но даже, не тронув заметки, он увидел, что и там есть фотографии.

— Вам нет необходимости изучать всё, — сказал ему Саузерленд. — Только ознакомьтесь с основной схемой её связей.

Грей взял папку.

— Её связей?

— С немцами, конечно.

Кроме того, здесь оказались ещё и деньги, две сотни фунтов в бледно-голубом конверте с гербом его величества.

— Очевидно, это просто для того, чтобы пережить период затишья, — сказал Саузерленд. — Я прослежу, чтобы вы получали больше, когда начнётся операция.

— И когда предполагается её начало?

Саузерленд пересёк комнату, чтобы налить второй стакан бренди.

— Нам сообщили: она на корабле, идущем из Виго в Амстердам. Мы наметили арестовать её в Фальмуте и продержать несколько дней, допрашивая в Скотленд-Ярде.

— По какому обвинению?

— По подозрению в чём-либо, как бы приняв за другую... Цель — снять её с корабля, задержать и до того, как она снова сядет на корабль, ввести вас в действие.

— А затем?

— Послать её обратно на континент и наблюдать.

— А если я ничего не обнаружу?

По стенам стояли книги, превосходно переплетённые в овечью кожу. Саузерленд наугад вытащил одну из них, посмотрел на форзац и отложил в сторону.

— Послушайте, Ники, я буду с вами предельно честен. Вполне вероятно, вся эта история с Матой Хари только цирк, устроенный Чарльзом Данбаром. Тем не менее дело привлекло внимание некоторых очень влиятельных людей. И как результат, мы с вами должны какое-то время играть роли ловцов шпионов. Если она действительно замешана, тогда мы изо всех сил будем пытаться переманить её на нашу сторону. Если она невиновна, тогда мы превосходно убьём время за счёт налогоплательщиков. Честно говоря, я не могу представить более приятный способ вести эту войну, а вы?

Он улыбнулся, явно довольный собой.

Они оставили его наедине с ней по меньшей мере на шесть часов: сигареты на столике возле кровати, скотч на столе, дождь вперемешку с темнотой, встающей стеной, так, чтобы никто не мог помешать им. Долгое время он просто лежал неподвижно, уставившись на клочок неба, виднеющийся между занавесками. Наконец он обратился к досье. Тут были два классических этюда «ню» времён её пребывания в Мадриде — на первом она стояла в полный рост спиной к зрителю, так, что он не мог видеть её лица, только её стройные бёдра, маленькие ягодицы и гриву тёмных волос; на втором она сидела, сцепив за головой руки, открыв гладкие подмышки. Она, казалось, улыбалась кому-то за фотоаппаратом; её глаза светились ошеломляющей нежностью.

Зелле. О Господи, Зелле.

Глава двадцать четвёртая

Её арестовали в Фальмуте двенадцатого ноября, якобы приняв за знаменитую германскую шпионку Клару Бенедикс. Осуществлял операцию офицер Джон Рейд Грант, ему помогала жена Джанет. В 1965 году в интервью Грант скажет: «Из Скотленд-Ярда пришло послание, предписывающее мне задержать некую женщину, если она будет проезжать через Фальмут, и доставить её в главное управление для допроса». Чтобы легче было узнать, к приказу приложили фотографию Зелле. Снимок 1913 года, сделанный для рекламы. Она в наряде испанской танцовщицы. Рейду, однако, сказали только, что имя подозреваемой Клара Бенедикс, и посоветовали не обращать внимания на все отговорки.

Хотя интенсивный обыск имущества подозреваемой и личный досмотр (в обнажённом виде) не дали ничего изобличающего, Грант с женой тем не менее сняли Маргарету с корабля и сопроводили её на свою квартиру в деревне. Там, как расскажет Грант, она провела день в унынии: «Выпила ужасно много кофе, но совсем отказалась от еды». Около шести вечера компания погрузилась в поезд, следующий в Лондон, где Маргарету в конце концов передали главному инспектору Эдварду Паркеру.

В качестве примечания: Джанет Грант всегда будет утверждать, что они с Зелле стали довольно близки, конечно принимая во внимание обстоятельства их встречи, — примерно сорок лет спустя она всё ещё хранила крохотную стеклянную собачку, подаренную ей необыкновенной Матой Хари в знак симпатии.

Её продержали взаперти тринадцать часов, перед тем как начался первый круг допросов. Следователем был известный сэр Бэзил Томпсон, прославившийся позднее в связи с «Циммермановской телеграммой». Получив образование в Итоне и в Новом колледже в Оксфорде, сэр Бэзил был управляющим британских тюрем, прежде чем возглавил Скотленд-Ярд. Ему ко времени ареста Зелле исполнилось пятьдесят пять лет, и он был в зените своей власти.

Они встретились утром тринадцатого ноября в бетонной, лишённой окон комнате, поблизости от камер. Со времени ареста Зелле была одета в зелёную блузу и скромную синюю юбку с пиджаком. Сэра Бэзила сопровождал молодой служащий со стенографическим блокнотом. Она завтракала очень долго: варёным яйцом, хлебом и кофе.

Допрос начался по официальному образцу. Сэр Бэзил объяснил, что вменяется ей в вину, тогда как Зелле продолжала спокойно утверждать: она никогда не слышала о Кларе Бенедикс. Затем последовала серия вопросов, касающихся перемещений Зелле между Парижем и Нидерландами, и попытки разузнать, не бывала ли она в Южной Америке, где, как известно, действовала Клара Бенедикс. Зелле, к тому времени испуганная и утомлённая, продолжала твердить, что не виновна, но сражаться успешно у неё не было сил.

В тот день, после первого раунда допросов, она в камере набросала письмо, адресовав его в Голландское дипломатическое представительство в Лондоне. Оно было написано её смелым экстравагантным стилем, так часто не соответствовавшим тому, что она чувствовала.

«...Я обезумела, я заключена с нынешнего утра в Скотленд-Ярде и умоляю Вас прийти мне на помощь. Я живу в Гааге на Ньюве Ютлег, 16, и хорошо известна там и в Париже, где прожила долгие годы. Я здесь одинока, и, клянусь, всё абсолютно в порядке. Это только ошибка, но я умоляю Вас, помогите мне.

Искренне М. Г. Зелле».

Ночи проходили скверно, мешали звуки текущей воды и отпираемых замков, но по утрам было ещё хуже — будили взгляды через решётки. Днём ей разрешали двадцатиминутную прогулку в зарешеченном дворике среди кирпичных стен. Спала она, сколько могла. По большей части она лежала на кровати и вертела в руках кусок тесёмки. Ела очень мало. Временами она думала о Грее, стараясь направить свой ум, словно объектив фотоаппарата, так, чтобы припомнить какой-нибудь приносящий успокоение жест или замечание, но он виделся неясно...

Сэр Бэзил вернулся на второе утро и возвестил: его офис наконец удостоверился, что она не Клара Бенедикс. Но остаётся кое-что непрояснённым, и он приступил к допросу о её перемещениях между Парижем и Нидерландами. Она парировала его вопросы почти двадцать минут, прежде чем в конце концов признала:

— Если честно, то я путешествую не сама по себе. Я путешествую по заданию французского правительства.

— И кто посоветовал вам взяться за это задание?

— Ладу, — ответила она. — Капитан Ладу из Второго бюро.

— И какова цель этого задания?

— Я не думаю, что я... ну, я не имею права это сообщить. — Она начала входить в роль.

— Но, мадам, вы в настоящий момент находитесь не на свободе. — Он коротко улыбнулся, словно извиняясь за свою маленькую и безвкусную шутку.

Затем последовал обмен телеграммами: от сэра Бэзила к Ладу, от Ладу к сэру Бэзилу, от Данбара ко всем заинтересованным сторонам. Запись об этом, однако, скорее всего была подчищена; остался только отказ Ладу от того, что именно он первый завербовал её. НЕ ПОНИМАЮ, ответил он на запрос сэра Бэзила. И, в согласии с планом Данбара, продолжил: ОТОШЛИТЕ ЕЁ ОБРАТНО В ИСПАНИЮ.

Сэр Бэзил выждал три или четыре часа после получения телеграммы Ладу и вернулся к Зелле. Шёл уже четвёртый день, и она явно испытывала напряжение. Глаза покраснели от слёз, и появился сухой кашель. Она также жаловалась на желудочные колики, которые, говорила она, от плохого качества пищи. Когда сэр Бэзил сказал ей, что она может покинуть Англию, она смогла лишь кивнуть и тихо прошептать: «Спасибо».

Её освободили в тот же день, вернув драгоценности и багаж, и оставили одну на улице. И как бы ни хотел Скотленд-Ярд последить за ней, Данбар настоял — их агенты должны держаться в стороне, — он беспокоился, что может быть испорчен выход Ники Грея.

Итак, в некотором роде она вновь принадлежала ему: это случилось в воскресный день семнадцатого ноября, и по меньшей мере на какое-то время она опять была с ним. Он подошёл к ней в фойе «Савойя» с букетом роз и рассказом о том, как друг из Специального отдела рассказал ему о её аресте. Он говорил, а она продолжала смотреть на него, одной рукой сжимая розы, другая висела бессильно.

Пытайтесь исподволь внушить ей хорошее настроение, говорил Саузерленд. Дайте ей понять, что худшее позади.

Из фойе они перешли в её номер, продолговатую комнату, украшенную мягкими пастелями, развешанными на кремовых с позолотой стенах. Отсюда сквозь сетку ветвей вязов, растущих вдоль покрытого травою берега, открывался прелестный вид на саму реку. Рядом с кроватью лежали два или три романа, которые она никогда не прочтёт, и залистанная «Махабхарата». На крошечной лакированной тумбочке стояли две бутылки — шерри и джин, — она купила их по пути из тюрьмы.

Закажите шампанское. Пусть она знает, что ваше воссоединение истинно знаменательное событие.

Их первое общение наедине было угловатым, даже неловким. Она налила три стакана шерри и не знала, что делать с третьим. У окна она так дёрнула занавеску, что кусочки кружева остались в её руке. А затем она стала плакать, но молча, всё ещё глядя в окно.

Помните, должна быть вечеринка. Дайте ей понять, что хорошие времена только начинаются.

— ...Что я могу сделать для тебя, Маргарета?

— Ничего.

— Не лучше ли тебе побыть одной?

— Что? О... нет... нет...

— Хочешь что-нибудь поесть?

— Нет.

— Что-нибудь меняется от того, что я всё ещё люблю тебя?

Тогда она упала в его объятия. Продолжая плакать.

Он думал, что она заснула.

— Ники? — Потом ещё раз, так тихо, что могло показаться, донеслось из другой комнаты: — Ники! Мы должны поговорить.

Он поцеловал её в лоб — как прежде.

— Нет, мы не...

— Но ты не понимаешь.

Он поцеловал её ещё раз, теперь по-настоящему, уловив слабый аромат духов.

— Нет, понимаю.

Она отшатнулась от него, превратилась в силуэт.

— Ники, послушай меня, меня вовлекли в разные дела, опасные дела... в действительности я отчасти для того и отправилась в Амстердам... чтобы стать шпионкой. Это звучит странно, но...

— Я знаю.

— Ты знаешь? Откуда? Кто тебе сказал?

Он продолжал смотреть на неё молча ещё по крайней мере минуту, внезапно ощутив то самое безмятежное спокойствие, которое он всегда чувствовал, прежде чем лечь возле неё, или взяв в руки кисть, или нажимая на спусковой крючок.

— Ники, кто тебе сказал?

А если она начнёт приближаться к истине, тогда, ради Бога, поменяйте предмет разговора.

— Ники, я хочу знать, кто сказал тебе?

— Те же люди, которые сначала тебя послали к Ладу, а теперь прислали меня.

Он ожидал, что она заплачет, и, как ни странно, почувствовал гордость, когда она не заплакала. Однако она стала пить — сначала ещё стакан шерри, затем джин. Свет из окна потускнел, из серого став синим. Коридоры наполнил шум постояльцев, спускавшихся в ресторан обедать.

— Ты долго ждал меня? — спросила она.

— Несколько недель.

— И что они велели тебе делать? Они хотят, чтобы ты шпионил за мною?

— Более или менее.

— И спал со мною?

— Если есть необходимость.

— Женился на мне?

Он встал и подлил в её стакан джина, наполнил свой. Вновь послышались звуки с реки: лязг баржи, крики уток, тихий плеск весел.

— Всё было подстроено, — сказал он. — Ничто с того момента, как ты выехала из Амстердама, не должно было происходить случайно.

— И на кого, они считают, я работаю?

— На Шпанглера... На Крамера...

— Но я даже не виделась со Шпанглером. А Крамер... я думаю, он больше всего хотел переспать со мною.

Она стянула с руки браслет и принялась крутить его на столе. Они всё ещё не включали свет, но Грей и в темноте чувствовал её усталость.

— Если они думают, что я работаю на немцев, почему тогда Ладу понадобилось посылать меня в Амстердам?

Браслет казался золотисто-синим.

— Ладу просто старался доставить тебя сюда.

— А зачем им понадобилось, чтобы я была здесь?

— Чтобы я мог вступить в действие. Держать тебя под наблюдением.

— Но почему ты?

— Потому что я твой самый близкий друг.

Она заснула ненадолго, а он смотрел на неё из кресла, покуривая сигареты и потягивая джин. Раз или два он услышал, как она прошептала чьё-то имя или фразу, — но не мог разобрать. Когда она наконец проснулась, он стоял у окна. Она не сказала ни слова, но он почувствовал её взгляд.

— Ты когда-нибудь видела Темзу? — спросил он.

— Нет.

— Это неплохая река, но на Сену не похожа. Лучше всего она в сумерках или на рассвете, но не ночью.

Она выскользнула из постели, накинув на плечи старое пальто. Послышался отдалённый звон колокольчиков, затем гудок очередной баржи.

— Почему они отослали меня обратно в Испанию? — спросила она.

— Потому что они считают, что ты приведёшь к людям, которые их интересуют.

— Предполагается, что ты едешь со мною?

— Да.

— Чтобы шпионить?

— Верно.

— Заниматься со мною любовью?

— Маргарета, послушай. Мы поедем в Испанию, проведём несколько недель в номере; я буду писать свои донесения, и наконец они поймут, что ты невиновна. Вот почему я взял на себя это задание. Чтобы помочь тебе доказать, что...

Она позволила пальто соскользнуть с плеч. Даже её неосознанные жесты были совершенными. Даже будучи в темноте, она двигалась, как танцовщица.

— Ники, но как ты можешь быть уверен, что я согласилась сотрудничать с Ладу не потому, что я германская шпионка? Как ты можешь быть уверен, что я, как только мы достигнем Испании, не предам всё и вся?

— О, Бога ради, Зелле, стань взрослой. Это не игра. Это — глупо, но ещё и опасно. Эти люди, уверяю, воспринимают себя серьёзно. Они смертельно серьёзны. Это — их жизнь. Теперь, пожалуйста...

Она, улыбаясь, отмахнулась от него:

— Ники, Ники... Я играла в жизнь, как в игру, сколько себя помню. Так я живу и так выживаю. Ты, несомненно, можешь понять это...

Он подождал, пока она заснула, прежде чем спуститься в вестибюль. Если не считать ночных портье, никого не было. Он позвонил от конторки Саузерленду, представляя, как тот лежит в полудрёме на кушетке в своём кабинете, окружённый пустыми кофейными чашками и обрывками бумаг, касающихся Зелле.

— Это я.

— Да, где вы?

— А как вы думаете?

Он мысленно увидел, что Саузерленд уже сидит, худой человек с синяками под глазами от недосыпания.

— Как идут дела?

Грей мгновение колебался.

— Прекрасно.

— Нет непредвиденных трудностей?

— Всё идёт прекрасно.

— Есть что-нибудь, что бы вы хотели мне сейчас сообщить?

— Нет.

— Она обсуждала свои планы относительно Испании?

— Она намерена ехать, если вы это имеете в виду.

— И вы будете её сопровождать?

Грей вновь заколебался и представил себе, как Саузерленд с телефонной трубкой, всё ещё прижатой к уху, нащупывает зажигалку.

— Да. Я собираюсь ехать с ней.

— Тогда послушай меня, Ники. Нам необходимо видеть её в Мадриде. Вы понимаете? Если вообще она может принести нам какую-нибудь пользу, то только в Мадриде. Кроме того, именно там немцы столь активны.

— Да, я понимаю. Мадрид.

Он должен был постоянно напоминать себе... если не он, будет кто-нибудь ещё. И конечно, это давало ему возможность оставаться рядом с ней.

Когда он вернулся в номер, она по-прежнему спала: её волосы на подушке казались тенью, одна рука свисала с постели. Перспектива казалась ясной, но после часа работы углём и карандашом он всё ещё не мог воспроизвести в точности это совершенство.

Чёрт её подери.

Глава двадцать пятая

Шла зима 1916 года. Первого декабря они поднялись на борт «Арагьи», направлявшейся из Ливерпуля к испанскому берегу. Старый корабль в скором времени будет годиться только для грузовых перевозок. Каюты, однако, оказались достаточно чистыми, и носильщики выглядели предупредительными.

Когда корабль отходил от берега, они с Греем оставались внизу, попивая виски у цинковой стойки. Как только миновали гавань, они вышли на палубу, где было холодно и пусто.

— Мы должны оставить прошлое позади, — сказала она ему. — Ты понимаешь, о чём я говорю?

Он попытался прикурить сигарету, но ветер задувал огонёк спички.

— Я думаю, да.

— Мы уже не те люди, что были вчера, и завтра, вероятно, станем другими. Мы только что встретились, и все, кого мы знали прежде, погибли на войне.

Пока она говорила, она стягивала кольцо с пальца. Наконец, освободившись, она вдавила его в ладонь Грея.

— Вот. Брось в воду.

Он повертел кольцо в руках. Простая полоска золота с большим брильянтом.

— Что это, Маргарета?

— Подарок того мальчика. Брось его за борт.

— Ты уверена?

— Да.

— Но оно должно стоить...

— Бросай.

Из-за стелющегося тумана и брызг они так и не увидели, как кольцо упало в воду. Скорее показалось, что оно исчезло в воздухе через мгновение после того, как покинуло руки Грея.

— Теперь пойдём со мной.

Когда они добрались до каюты, она велела ему сесть на кровать. Занавески над иллюминаторами были задвинуты, и потому мягкий свет походил на вечерний. Звуки тоже убаюкивали — гудение турбин внизу, негромкие голоса испанцев наверху.

— Помни, — сказала она ему. — Мы только что повстречались. Мы ничего друг о друге не знаем. Не знаем даже фамилий.

Она раздевалась медленно, методически, стоя перед ним на расстоянии вытянутой руки. Она оказалась тоньше, чем в его воспоминаниях, но тем не менее такой же.

— А ещё мы немного побаиваемся, — прошептала она. — Знаешь, кругом германские субмарины. В любой момент может ударить торпеда, и море, сокрушая всё, ворвётся через борт.

Она взяла его руку и крепко прижала к своей левой груди. Ей всегда нравилось соприкосновение их кожи.

— И оба мы не занимались любовью долго-долго, поэтому мы чуть не уверены в себе.

Она опустилась на пол у его ног, положила голову ему на колени. Он пропустил её волосы сквозь пальцы и закрыл глаза. Она дрожала, когда его губы скользнули вдоль её позвоночника и ниже — к гладкому бедру. Она лежала очень тихо, но он почувствовал, как её груди поднимаются и опускаются, прижимаясь к его груди с каждым вздохом. Её холодные бёдра тоже подрагивали, когда она положила его руку на свой живот.

— И мы заблудились, — прошептала она. — Это совсем другое. Мы совершенно заблудились.

Потом они отдыхали, не обращая внимания на колокол, зовущий на коктейль, и смех в переходах. Было темно, и она рядом с ним опять походила на тень. Он даже не слышал её дыхания.

Внезапно из ниоткуда:

— Расскажи мне о Чарльзе. Как он сейчас выглядит?

Грей повернулся на бок. Её возбуждённые соски отчётливо виднелись в слабом свете из иллюминатора.

— Я думал, он больше не существует, думал, его убили на войне вместе со всеми...

— Просто расскажи мне о нём, Ники.

— Он не сильно изменился.

— Он нашёл себе жену?

— Нет.

— А любовницу?

— Нет, не думаю.

— Возлюбленную?

— Нет.

— Тогда он всё ещё ненавидит меня за то, что я его бросила, да?

— Наверное.

Грей закурил сигарету. Маргарета уставилась в потолок. Голоса в переходе стихли, но гудение турбин казалось громче.

— А теперь я хочу, чтобы ты мне рассказал, что произошло в том сражении, — попросила она.

Ему на самом деле чудилось, что он краем глаза видит, как её груди подрагивают в такт биению сердца.

— В каком сражении?

— Ты знаешь. В том, на Сомме.

Он помедлил с ответом, потом сказал коротко:

— В основном это были пулемёты.

— Сколько убитых?

Он покачал головой, вновь глядя на её груди. Он никогда не видел женщин с сосками, такими, как её.

— Точно не знаю.

— Десять тысяч?

— Больше.

— Двадцать?

— Говорят, около шестидесяти.

Он услышал, как она что-то прошептала. И произнесла уже громче:

— Шестьдесят тысяч за один день?

— Да.

Она натянула простыню на плечи и повернулась на бок, спиной к нему.

— Шестьдесят тысяч за один день?

— Маргарета.

— И теперь они пытаются переложить вину на меня? Я предупредила гуннов?

— Не совсем так.

— Да, так и есть. Шестьдесят тысяч солдат убили за один день, и всё это по моей вине.

— Маргарета, я не верю, чтобы кто-то серьёзно...

— О, но ты сам сказал мне, что они были серьёзны. И я уверена, Чарльз Данбар серьёзен. Он очень серьёзен, и, более того, он очень доволен, что наконец нашёл нечто, из-за чего можно быть серьёзным.

Той ночью разразился шторм, налетевшая чёрная буря, яростно раскачивавшая корабль, принесла новые воспоминания о войне. К утру половина пассажиров, измученная морской болезнью, не могла покидать каюты, и в переходах происходило множество гадких инцидентов. Грей проснулся к наскоро организованному завтраку, состоявшему из кофе и дыни. Позднее он разыскал Зелле в каюте для отдыха, она втиснулась в кресло с собранием индонезийских басен.

— Я не представляла, что корабль таких размеров может так качать, — сказала она.

— По крайней мере, ты не больна.

Канделябры покачивались над покрытыми пятнами скатертями.

— А как ты? — спросила она. — Я слышала, как ты бродил вокруг, словно ночная кошка. Ты, наверное, спал не больше часа.

— Я читал твою книгу. Кто такая Дурга?

Появился стюард, какое-то время собирался с силами, затем, пошатываясь, отправился по коридору.

— Это просто древний миф, Ники. Дурга — жена Шивы.

— И, как я понял, не из особенно приятных.

— Она пила кровь и ела плоть. — Маргарета произнесла это лишь с намёком на улыбку. — Я думаю, она могла бы стать отличным ангелом-хранителем.

— Маргарета, тебе не о чем беспокоиться. У Данбара нет настоящих доказательств против тебя...

— А ему нужны доказательства? Со всеми этими глупыми слухами! — Её взгляд не отрывался от качающихся канделябров. — Знаешь, я ощущаю его присутствие. Вот почему я могу сказать, что это кончится плохо... потому что я с каждым днём всё больше и больше ощущаю его присутствие.

— Маргарета, послушай меня.

— Ты думаешь, я шучу? Нет, это правда. Я ощущаю её рядом с собой — Дургу. Мы, восточные люди, люди духовности, ты этого не знаешь? В любом случае ничто не может быть таким, как было прежде. Война помогает это увидеть. Взгляни на себя... ты совсем не тот, что раньше. Ты тощий и угрюмый. Скажи мне, Ники, ты убил много людей?

— Пошли, поднимемся на палубу.

— Ты многих убил, так ведь? Ты убивал людей десятками. И теперь ты призрак, ты один из живых призраков, о которых я слышала. — И она сжала его руку, словно пытаясь опровергнуть сказанное, найти нечто осязаемое в нём... и в своей жизни.

Туман уступил место лёгкой дымке, укрывшей штиль на море. Утро переплавлялось в день, ночи же были очень черны. Едва чувствовалось течение времени.

— Как бы тебе хотелось путешествовать, когда мы достигнем Испании? — спросил он её. — Я мог бы возить тебя по местам, лежащим в стороне, которые мало кто посещает.

Это был третий день их плавания. Грей вернулся из корабельной библиотеки со старым путеводителем по Испании. Кроме того, он нашёл карту провинций и бутылку шерри.

— Мы можем поехать на южный берег, — произнёс он, — клянусь, ты никогда не была на южном берегу.

Казалось, она хочет улыбнуться, но улыбка не получалась.

— Нет, никогда.

— Или в Сеговию. Мы можем поехать в Сеговию и поглядеть на крепости.

Она поднялась с кресла, пересекла комнату и встала на колени у его кровати:

— Что ты пытаешься сказать мне, Ники?

— Они хотят, чтобы я доставил тебя в Мадрид. Я говорил тебе... Это центр шпионских устремлений Германии, и они хотят, чтобы ты была там.

Она вздохнула, ссутулилась, опираясь на локти.

— Я презираю это, Ники. По-настоящему презираю.

— Тогда позволь мне увезти тебя от этого. Мы поедем на побережье и просидим месяц на скамейке. Я знаю места, где они никогда не найдут нас.

Она соскользнула с кровати и подошла к иллюминатору.

— Слишком поздно. Не видишь разве? Коли тебя обвинили в таком, подозрение никогда не оставит тебя. Люди всегда будут перешёптываться за твоей спиной, двери всегда будут захлопываться перед тобой. С таким же успехом можно удалиться в монастырь. И стать монашкой. — Сказав последнее, она вздрогнула и затрепетала.

Он старался ободрить её, не веря собственным словам. Тем же вечером, позднее, она даже показала место на карте — Монсеррат над рекой Ллобрегат, — где хорошо бы закончить жизнь, которая, кажется, не подходит для этого мира.

...Хотя они были почти неразлучны и продолжали спать в одной постели, на четвёртый день он почувствовал, что она опять ускользает от него. Притворная игра в новую жизнь закончилась. Порой она почти с радостью говорила об Испании, описывая какие-то рестораны, которые она посещала прежде, и вдруг внезапно вновь погружалась в отчаяние, а взяв бутылку шерри или джина, опять упоминала историю о кровавой Дурге.

Они высадились в Виго на рассвете и сняли комнату в небольшом отеле, расположенном на холме над гаванью. Это было одно из тех мест, которые, как всегда представлял Грей, они и найдут в Испании: белая комната с выстеленным плитками полом и видом на море из окон, закрывавшихся синими ставнями. Внизу находились висячие сады и патио с терракотовыми урнами.

Они съели суп, хлеб и вино. Было свежо, и ветер зарумянил её щёки. Её глаза вновь прояснились.

После завтрака она оставила его на пару часов, чтобы, как она сказала, пройтись по местным магазинам. Затем она вернулась, и они дремали вместе на узкой кровати. День, начавшийся тускло, с жёлтым туманом вдоль берега, закончился роскошно, с контрастными розово-зелёными тенями.

— Знаешь, мы всегда можем остаться здесь, — сказал он ей. — Мы можем остаться здесь, на месяц.

У её локтя стояла бутылка бургундского, тарелка с сушёной рыбой и виноградом. После возвращения из магазинов она явно потеряла аппетит.

— А что мы будем делать, когда кончатся деньги?

Он взял её руку:

— Я буду писать, а ты танцевать. Мы станем знаменитой парой.

— Ники, я устала от славы. Если это о ней.

Грей зашёл ей за спину, положил руку на обнажённое плечо, но через мгновение она бессильно опустилась.

— От меня ты тоже устала, Маргарета? Именно это сейчас происходит?

Она взяла его за запястье с таким выражением в глазах, которого он прежде не видел. Помимо слёз, там явно было то, чего прежде не было.

— Нет, я не устала от тебя. Я никогда от тебя не устану.

Она обхватила его руку, а другой притянула его к себе.

— Ты понимаешь это, Ники? Я никогда не устану от тебя.

— Дорогая, что не так?

— Просто скажи мне, что ты это понимаешь. Скажи мне.

— Хорошо. Я понимаю.

Поцелуй тоже не был похож ни на один из тех, прежних. Болезненный, почти отчаянный поцелуй с привкусом бургундского и слёз. Казалось, она не могла достаточно быстро избавиться от одежды и попросту разорвала на себе платье, прежде чем упасть в его объятия. Она нуждалась в том, чтобы чувствовать его руки по всему своему телу, губы на груди, сердце рядом с её сердцем.

Часом позже она была необычайно спокойна, лёжа на животе и поигрывая безделушкой, подхваченной на набережной. Она продолжала пристально смотреть сквозь кусок шлифованного стекла, наблюдая за луной над пальмами. Белый лунный диск, такой же совершенный, как и в Париже. Когда его рука скользнула через простыни к её бедру, она вздрогнула, но ничего не сказала.

Затем из самой глубины молчания раздалось:

— Ники, я тебе солгала. Я не ходила сегодня по магазинам. Я встречалась с французским консулом, Марциалом Казо.

Он чуть отодвинулся, чтобы можно было заглянуть ей в глаза:

— Зачем?

— Потому что я хотела поговорить с ним.

— О чём?

— О моём статусе. Кажется, так это называется.

— Маргарета, человек, подобный Казо, не в том положении, чтобы сказать тебе что-либо.

— Но он сказал. Оказалось, он способен многое мне сказать...

— Что, например?

Она покачала головой:

— Слишком поздно объяснять, Ники. Всё уже началось. Они стали распространять информацию обо мне. Я говорила тебе о слухах. Теперь ещё хуже. Мне нельзя доверять. Я опасная шпионка... шпионка и шлюха.

В каком-то смысле самым плохим было то, что она даже не плакала. Её голос звучал напряжённо, но глаза оставались сухими, и взгляд не отрывался от лунного диска.

— Маргарета, послушай меня. Ты ничего не сделала плохого. Более того, у них нет доказательств, и они это знают. Поэтому тебе следует только оставаться в стороне от неприятностей, и всё пройдёт...

— Нет, ты послушай, Ники. На мне клеймо. Просто так это не пройдёт. Тем или иным образом мне надо избавиться от него. Кажется, будто груз недоразумений лежит на мне, и я должна им доказать, Ники, я должна что-нибудь сделать.

Два поезда ежедневно уходили из Виго, один, мадридский, отправлялся утром на восток, другой следовал вечером вдоль побережья. Очевидно, она изучила расписание в первый день, потому что её расчёты времени оказались очень точными. Около половины десятого она послала Грея, чтобы тот принёс ей завтрак и газету. Когда он вернулся, он понял, что всё, вероятно, организовано по совету того консула — билет, такси, мальчик, помогший собрать её багаж. Она, наверное, и записку написала заранее: «Это не потому, что я устала от тебя».

Глава двадцать шестая

Было четыре часа дня, когда Грею наконец удалось установить, где находится французский консул в Виго. Тёплый сухой ветер поднялся с юга. Магазины вот-вот закроются. Консул сидел на террасе старого кафе над заливом — плотный мужчина в тропическом костюме. На столе стояла бутылка рома, на коленях лежала газета. Хотя казалось, что он читает, глаза его были пристально нацелены на стройную официантку.

— Вы Марциал Казо?

У него были характерные тонкие усики, опускавшиеся к углам рта. Пальцы пожелтели от никотина.

— Да, я Казо. А вы кто?

— Тот, кто приехал с Матой Хари.

— Английский художник. Слишком скверно.

Официантка принесла Грею чистый стакан, и Казо наполнил его ромом. Его руки походили на белых голых мышей, двигавшихся независимо от остального тела. Грею захотелось иметь при себе нож, что-нибудь с зазубренным лезвием.

Он сказал:

— Я понимаю, вы встречались вчера с Маргаретой Зелле.

Казо кивнул:

— Да, верно.

— Что вы ей сказали?

— А как вы думаете? — Он вытащил тонкую сигару из кармана пиджака: грызун, играющий со змеёй. — Я буду с вами откровенен, мсье. Маргарета Зелле необыкновенно прелестная женщина. Я уверен, что она ещё и очень сговорчивая. Однако в настоящий момент у неё очень большие неприятности.

— Это то, что вы ей сказали? Что у неё очень большие неприятности?

Казо откусил кончик сигары.

— Лично я полагаю, вся эта затея со шпионажем притянута за уши. Ваша Мата Хари произвела на меня впечатление слишком простодушной для германской шпионки. Хотя, возможно, такова тактика. Но это, так сказать, уж слишком умно. В любом случае, кажется, наше уважаемое правительство думает по-другому.

— Так что вы ей сказали, Казо?

— Я сказал ей то же, что говорю и вам. Она находится под тяжким подозрением, и ей не будут доверять до тех пор, пока она не продемонстрирует свою лояльность.

— Как?

— Исполнит поручение в Мадриде. Мсье, давайте будем друг с другом откровенны. У вашего правительства есть идеи, каким образом надо провести расследование в данном случае. Моё правительство считает, что эти методы слишком медлительны... слишком пассивны. Следовательно, мне дали инструкции, как... как бы это сказать?.. слегка пришпорить.

— Что вы приказали ей сделать?

— У руководителя германской разведки в Берлине Рудольфа Шпанглера есть свой человек в Мадриде. Зовут его фон Калле. Этого парня я никогда не встречал, но он явно походит в некоторых аспектах на своего начальника. Необходимо заметить, что фон Калле тоже очень любит красивых женщин. И мы считаем, было бы чрезвычайно любопытно посмотреть, что случится, если вашей Мате Хари доведётся встретиться с этим фон Калле...

— Вы её отправили переспать с ним, да?

— Пожалуйста, мсье... я всего лишь предложил, чтобы она приобрела его доверие, основываясь на своей предыдущей связи с Рудольфом фон Шпанглером, и затем использовала это доверие на пользу французскому правительству... тогда, очевидно, мы — моё начальство — будем видеть её в более выгодном свете.

— Кто приказал вам сделать это?

— Я не могу сказать.

Грей бессознательно набрал полный рот рома. Его рука просто потянулась к стакану и машинально поднесла его к губам. Казалось, они всегда скупо выдавали ром перед плохим спектаклем. Он ненавидел эту гадость.

— Послушайте меня, мсье, я здесь только посредник. Однако я твёрдо рекомендую вам не лезть. Да, я думаю, это будет вам моим советом — не лезть в это.

— Казо, я думаю, вы лжёте. Думаю, вы солгали мне, и вы лгали Зелле. Вы послали её к фон Калле, потому что у вашей пижонской организации не хватает верёвки, чтобы её повесить.

— Вы сейчас шагаете, мсье, по очень тонкому льду.

— Вы убедили её поехать, чтобы доказать свою невиновность, а на деле вы просто пытаетесь доказать её виновность, связывая её с германской шпионской базой в Мадриде.

— У вас нет представления, насколько тонок лёд и глубока под ним вода...

— Слишком хорошо представляю, мсье, а ещё я полагаю, что вы солгали относительно вашей маленькой роли. Думаю, вы по самое горло во всей этой грязи, и, вероятно, мне придётся вас убить.

После этого его проводили до двери и рекомендовали проспаться. А затем в Лондон полетела телеграмма.

Она в своих фантазиях теперь видела себя значительной фигурой, безрассудно храброй женщиной с особым заданием. Но Грей скажет, что интрига — это не миссия, и секретный мир, часто снисходительный к своим, жесток с тем, кого использует.

Она вновь была у всех на слуху к тому времени, как достигла Мадрида. Хотя она заказала номер в отеле «Палас», в основном её видели в «Риде». Портье вспомнит, что она спрашивала экземпляр дипломатического ежегодника, а швейцар — что она интересовалась дорогой к германскому посольству на Калле Кастеллан, 23. А старый друг-журналист признает: она в пятницу по крайней мере два часа задавала ему вопросы о некоем майоре фон Калле из Германского консульского представительства.

В следующий понедельник Грей снова настиг её. Декорации, типичные для Зелле: полночь, тесно забитый хламом номер, шампанское в ведёрке тепловатой воды, груда корреспонденции на письменном столе. Она выглядела прелестной в белом шифоне, её щёки горели пламенем от избытка ли румян или от лёгкой лихорадки.

— Тебе не следовало приходить, — сказала она ему. — Тебе не надо было преследовать меня.

Он был измождён. Он вспотел, рубашка потеряла свой вид, а слишком большое количество выкуренных сигарет вызвало головную боль.

— Я разговаривал с твоим Марциалом Казо, — сказал он.

— Превосходно. Тогда ты знаешь, чем я здесь занимаюсь.

— Я чуть-чуть разузнал также о твоём майоре фон Калле.

— Тогда тебе известно, почему французский атташе проинструктировал меня встретиться с ним.

— Бога ради, Маргарета, он германский военный атташе.

— Но в том-то и весь смысл. Кстати, ты знаешь, что он и Рудольф учились вместе в школе?

— Отлично для них. Но не для тебя.

На столе лежали фотографии, пачка старых рекламных снимков, которые она, должно быть, возила с собой годами.

— Когда ты встречалась с ним? Со школьным приятелем Руди?

— С майором? В субботу.

— Что ты ему сказала?

Она подхватила боа из перьев:

— Я сказала ему — я старый друг Руди и желаю поговорить с ним о моём аресте в Лондоне. Я хотела бы узнать, кто такая Клара Бенедикс.

— И что он ответил?

— Он был немногословен. В любом случае я таким образом ухитрилась познакомиться с ним. После мы говорили о... многих хороших вещах.

— Каких вещах?

Она обернула боа вокруг плеч и вновь застыла перед зеркалом:

— О Рудольфе Шпанглере, о субмаринах, о других вещах, которые могли бы спасти жизнь французов... и британцев. — Затем, внезапно отбрасывая боа и оборачиваясь: — Это верно, Ники. Я могу получить информацию для спасения...

— Ты спала с ним?

— Ну, Ники.

— Ты спала с фон Калле?

— Ещё нет.

Она подхватила пеньюар, приложила к плечам, но вдруг нахмурилась и уронила его.

— Ники, ты, кажется, не понимаешь. Мой статус переменился. Всё, что я сейчас делаю, санкционировано французами. И между прочим, я даже отослала сегодня свой первый рапорт.

— Кому отослала?

— Капитану Ладу. Мне велели отправить донесения ему.

— Ты совершенно права, Маргарета, твой статус действительно переменился. Понимаешь, сначала они намеревались использовать тебя, чтобы поймать большую рыбу, может быть, даже Шпанглера. Ладу всё изменил. Вместо того чтобы использовать тебя в качестве основного блюда. Сейчас это готовится. Ты должна стать их настоящим уловом: Мата Хари — берлинская шпионка.

Она вновь пристально рассматривала его:

— У меня нет ни малейшего представления, о чём ты говоришь, Ники.

Но она понимала, она просто не могла этого принять.

— Всё обычно. Война для нас идёт плохо. Командование критикуют. Теперь требуется, чтобы полетели головы, так оправдывают резню на Сомме. А ещё лучше, чтобы полетела одна голова. На Сомме зацепило шестьдесят тысяч парней, двадцать тысяч убитых. Уже ясно, что невозможно возложить вину на кого-то из генералов — плохо для морального духа, ещё хуже для генералов. Нет, вы должны найти чёртова козла отпущения, кого-то, на кого можно показать пальцем и воскликнуть: «Смотрите, это не наша вина! Нам ударил кинжалом в спину шпион». А все знают, что гунны использовали красивых женщин, чтобы соблазнять наших парней... красивых, окутанных сплетнями женщин, похожих на тебя.

Она вновь посмотрела в зеркало, но на собственное отражение, а не на его.

— Я знаю, ты пытаешься помочь, Ники. Я знаю, что не должна очень сердиться. Но Марциал Казо уверял меня, что...

— Не будь чертовски глупа. Не всякий ради тебя готов на тяжкие испытания. Казо даже не вспомнит, что говорил с тобой. Когда придёт время, он даже не вспомнит...

— Это другое, Ники. Ты всегда недооценивал меня. Всегда недооценивал.

— Нет, я просто верно оценивал их. Послушай меня. Сначала они послали тебя к Крамеру, чтобы установить цену. Вспомни, он предложил деньги, и ты даже торговалась, думая, как бы тебе наконец получить компенсацию за свои чёртовы меха. Затем к тебе послали Меррика, чтобы определить, насколько ты годна, и он возвестил, что ты годишься. Наконец приходит время Ладу, который готовит тебя к тому, чтобы принести в жертву, и потом они отправляют к тебе меня, пообещав мне позволить тебя спасти, если ты невиновна. Только они сделались нетерпеливы, им надоело, что я не добиваюсь никаких результатов. И конечно, они не доверяют мне. Поэтому они отдали тебя здешнему человеку Шпанглера.

Она почти улыбалась, улыбкой, которую, он был уверен, она надевала в присутствии не имеющих надежды любовников.

— Французы дают мне возможность оправдаться, Ники, возможность, которой я хотела воспользоваться. И я намерена это сделать.

— О Боже, раскрой глаза. Они откармливают тебя для того, чтобы убить. Им не нужно, чтобы ты шпионила за фон Калле. Они просто хотят, чтобы тебя видели с ним — с мадридским представителем разведки Шпанглера. Ты этого не понимаешь?

Её глаза не упускали из виду его глаза в зеркале, в то время как руки сжались в кулаки.

— Я скажу тебе, что я начинаю понимать, Ники. Ты говоришь всё, что угодно, лишь бы удержать меня для себя, в своей постели. Ты пытался восстановить меня против каждого мужчины, с которым я была, против каждого мужчины... со средствами, готового обеспечить мою жизнь, — Ролана, Рудольфа, Вадима, даже Чарльза и других — всё для того, чтобы использовать меня самому. Я вижу, ты пытаешься связать меня по рукам и ногам с того самого момента, как мы встретились, с первого раза, как ты нарисовал меня, захватил меня на твоём драгоценном холсте. — Её голос вырос до крика: — Что ж, ты никогда не хотел просто рисовать меня! Ты хотел владеть мной!

И конечно, он вынужден был признаться себе самому, что она в достаточной степени права. Но ещё она так была не права, так трагически не права, не веря ему сейчас...

От «Паласа» до «Бристоля» приблизительно около мили, извилистой мили через густо населённый район с плохо освещёнными улицами. Ковыляя там, он понял, что заболел лихорадкой, но не осознавал, насколько болен, пока не добрался до своего номера. Он не раздеваясь лёг в постель и подождал, когда гаубицы у него в голове откроют заградительный огонь. Вновь и вновь он возвращался к её словам о нём. Убеждённая в их правде, она не способна была поверить ему, а от этого зависела её жизнь.

Он закрыл глаза, и на короткий миг увидел её в самом худшем виде, и это зрелище было ему отвратительно: шлюха-любительница с избытком румян. Он натянул одеяло по шею и вспомнил её в лучшее время: воодушевлённая, рядом с более чем состоятельным мужчиной, женщина-дитя, способная взять и уйти, если того желает её душа. Вся её неразборчивость в любовных связях была поиском, считал он, даже, возможно, некой разновидностью самопожертвования. Что ж, любимая, с Божьей помощью ты почти нашла. После жизни, полной любовных связей, ты имеешь дело с тем, кто безжалостен, у кого нет сердца, обливающегося кровью. Зелле... Зелле...

Он задремал, видя зыбкие картины того первого утра, когда они встретились. Он спал, потом проснулся на рассвете и обнаружил — ничего не изменилось.

Он оставался в постели пять дней. После того как врач сделал ему укол, он проспал большую часть этого времени.

Конечно, к тому моменту, когда он достаточно поправился, чтобы встать с кровати, Зелле уехала... по всей видимости, приплясывая от радости, отправилась в Париж забрать обещанное вознаграждение за то, что перехитрила германскую разведку. (Некий сенатор Жуниа рассказал Грею, что Зелле, возвратившись в Париж, была в ярости, поняв — французские агенты распространяют информацию, будто ей невозможно доверять. Что до фон Калле, он тоже, казалось, более не интересовался ею после того, как она отказалась раздеться в его кабинете).

Во всяком случае, она уехала обратно в Париж, оставив Грея в очередном периоде охлаждения, с одной только устойчивой лихорадкой и тремя или четырьмя набросками, сделанными за это время. До него наконец дошло, что врач с уколами, вызывающими сон, преотличным образом мог быть подослан... Саузерлендом? Данбаром? Казо? Все прекрасные парни, все патриоты на службе у своей страны!

После телеграфного сообщения в Лондон — краткого описания сложившихся обстоятельств — он ждал ещё неделю, прежде чем получил ответ. Оказалось, они лишь хотят, чтобы он вернулся обратно в Англию... возможно, для того, чтобы разрушить жизнь ещё кому-нибудь.

Глава двадцать седьмая

За ней пришли утром тринадцатого февраля 1917 года — пять инспекторов во главе с шефом полиции Приоле. Едва встав после ночи в «Опера», она приняла их в халате. В официальном обвинении записано: «Женщина Зелле, Маргарета, иначе известная как Мата Хари, проживающая в отеле «Палас», протестантской веры, по национальности голландка, пяти футов восьми дюймов роста, умеющая читать и писать, обвиняется в шпионаже, предположительном сотрудничестве с врагами, передаче им информации и в попытке помочь им в их действиях».

Вскоре после заключения её в тюрьму Сен-Лазар сделана фотография, но к тому моменту её трудно уже узнать. Её первая камера оказалась обитой войлоком и очень мала, едва ли больше, чем шкаф. Здесь отсутствовали удобства, мебель. Тусклый свет. Её первым посетителем был врач, доктор Леон Бизар. (Необыкновенно симпатичная личность. Более поздние воспоминания содержали только фактический отчёт о её пребывании в Сен-Лазаре. Все иные истории — о том, что она настаивала на ежедневной ванне из молока, или её попытках соблазнить охранников, её диковинном балете «ню» — лживы). Её первые требования были совершенно разумными: она попросила одеяло, разрешение пользоваться телефоном и тазик тёплой воды.

Первый круг допросов начался примерно в час дня. Её провели через лабиринт коридоров в комнату на третьем этаже в канцелярии, где она встретилась с худым офицером с большой головой, изогнутыми дугой бровями и тонкими усиками. Про себя она назовёт его «голованом» и сравнит с персонажем политической карикатуры. На самом деле это был грозный капитан Пьер Бушардон, главный следователь. К сорока шести годам он заслужил в Руане репутацию сурового обвинителя, прежде чем принял пост rapporteur miliraire[47]. Это был яростно консервативный, забывающий о себе человек долга, твёрдо принадлежащий к тому слою французского общества, который не доверял людям из артистического мира.

Он жаловался, что когда в его маленьком кабинете собирались десять — двенадцать офицеров, чтобы обсудить дело, тот «походил на метро в час пик». Здесь стояли два стула, стол, книжный шкаф со стеклянными дверцами. Одно окно выходило на реку и прелестный кусок набережной де Л’Орлож. Однако со стула заключённого ничего не было видно.

Она сидела, усталая, по-настоящему измученная, и отчаянно хотела, чтобы они разрешили ей помыться. Бушардон сообщил, что она вошла в его кабинет осунувшаяся, «с прядями волос, прилипшими к вискам». Но она не была чрезмерно испугана, по крайней мере сперва.

Всё началось в тоне самой обычной беседы. «Пожалуйста, расскажите мне историю вашей жизни», — сказал Бушардон. Зелле мяла в руках носовой платок, который она обнаружила в рукаве своего платья, Бушардон ждал с автоматической ручкой и бухгалтерской книгой — орудиями своего дела.

Она начала неуверенно, останавливаясь на том, что, по её мнению, Бушардон хочет услышать, — на её взаимоотношениях с немцами. Она сказала: как свободная артистическая натура, она никогда не придавала значения политическим барьерам. Естественно, немцы несколько бестактны, но в той же степени, что австрийцы или турки.

— А французы? — спросил Бушардон. — Как вам нравятся французы?

Она ответила ему со вздохом, что сегодня любит их меньше, чем раньше... В политическом смысле, сказала Мата Хари, она никогда особенно много не думала о немцах до весны 1914 года. А после, по своей собственной воле, она написала пространное письмо Адольфу Мессиме, французскому военному министру, сообщая ему о тревожных слухах, которые дошли до неё в Берлине.

— И какова, если быть точным, природа тех слухов? — спросил Бушардон.

— Война, — ответила она. — Природой тех слухов является война...

— Значит, вы действовали в качестве шпионки на стороне Франции и перед тем, как начались военные действия? Верно?

— Я бы не сказала, что действовала как шпионка. Скорее, я бы просто сказала, что мсье Мессиме — мой старый друг, и я действовала как обеспокоенный гражданин Республики.

— Но вы не гражданка Республики, мадам. Вы гражданка нейтральной страны, которая с выгодой для себя продаёт патроны враждующим сторонам.

— Хорошо, в таком случае я действовала как женщина, предпочитающая мир войне, как женщина, заботящаяся о мире...

Описывая свои недавние авантюры с немцами в Мадриде, она, казалось, вновь начала верить в свои прежние фантазии. Она сказала, что ей пришлось использовать весь свой ум, а также немного женской хитрости, чтобы переиграть своих противников. Невзирая на простоту, с какой он держался, майор фон Калле оказался очень умным противником. Дважды в разговоре он почти уличил её... всё это время её рука лежала всего в нескольких дюймах от пистолета в его столе.

— А откуда вы знали, что майор держит оружие в своём столе, мадам?

— По его взгляду, капитан. Я почувствовала это по его взгляду.

— Замечательно. Пистолет находился так близко, и вы всё-таки продолжали опасную игру в «кошки-мышки».

— От этого зависела моя репутация. Моя миссия. К тому же я знала, что он владеет важными сведениями о германской подводной атаке, и я намеревалась получить эту информацию...

— И получили?

— Мне кажется, если вы прочитали моё сообщение капитану Ладу, ответ на этот вопрос очевиден.

— О, мадам, я прочёл сообщение и должен вам сказать, ваша информация не имеет никакой ценности — ничего, что не могло быть выужено из любой германской газеты.

— Возможно, вам придётся прочесть его снова, капитан.

— Я так не думаю.

В этот день её перевели в камеру, находившуюся в другом отделении тюрьмы, на углу улицы Фобур Сен-Дени и бульвара Мажанта. Называемый здешними menageru[48], весь блок предназначался для шпионов. Условия были ужасными. Коридоры кишели крысами, соломенные тюфяки — вшами. В камере стоял жестокий холод, сквозь щели задували сквозняки. Еда была сносной, но предполагалось, что Зелле станет за неё платить.

За эти три дня её посетили двое: врач Бизар и протестантский священник. Бизару сказать было почти нечего, в то время как священнослужитель говорил о спасении. Он выдал ей Библию — покрытый налётом плесени том с сотнями пометок на полях. Она читала её, бессистемно перелистывая страницы, пока не находила какой-нибудь псалом или абзац, знакомый с детства. Ей редко удавалось взять книгу в руки больше чем на час, за исключением поздних ночей, когда она вдруг понимала, что захвачена Книгой Бытия или некоторыми из последних глав Откровения.

Хуже всего были ночи. Среди заключённых находилась эльзасская девушка, полубезумная, которая рыдала и пела гимны. Кто-то играл на губной гармошке, и женщина беспрестанно кашляла. Время от времени слышались крики.

Она вновь встретилась с Бушардоном на четвёртый день, утром. Предыдущей ночью холодный атмосферный фронт нагнал такой холод, что вода покрылась льдом, и пальцы Зелле были слегка одеревеневшими. Она обнаружила также, что десны её кровоточат — из-за отсутствия свежих фруктов, решила она. Бушардон отметил только, что она, кажется, встревожилась, когда вошла в кабинет и увидела молодого стенографиста Мануэля Бодуэна.

Бушардон составил список вопросов, возникших после показаний, данных в предыдущий день, и Зелле скоро поняла, что возвращается в ответах к середине своей жизни и к тому печальному периоду в Берлине. Интонация её рассказа, однако, слегка отличалась от той, которая была во время предыдущего допроса. Она более не пыталась приукрасить незначительное или преуменьшить что-либо. Её голос звучал невыразительно. Она продолжала сжимать платок большим и указательным пальцами.

— В какой момент вы узнали, какова подлинная профессия Рудольфа Шпанглера? — спросил Бушардон.

Она покачала головой. На платке оказались следы высохшей крови, неизвестно откуда взявшейся.

— О таком не узнают в одно мгновение.

— Хорошо, в таком случае когда приблизительно вы узнали о его подлинной профессии?

— Полагаю, это случилось в Мадриде.

— Прежде чем вы согласились сопровождать его в Германию?

— Да.

— Тогда почему вы не разорвали отношения с ним?

Она опять покачала головой:

— Простите?

— Вы знали, что этот человек — германский шпион, и продолжали встречаться с ним. Почему вы согласились сопровождать его в Берлин?

Она услышала, как говорит:

— Должно быть, я считала, что влюблена. Я стремилась делать то...

— Вы, должно быть, считали, что влюблены? Очень хорошо, тогда в какой момент вы разлюбили его?

— Не знаю.

— Это произошло после того, как он арестовал вашего англичанина, художника Николаса Грея?

Она пожала плечами, по-прежнему глядя на носовой платок, зажатый в руках... Ники говорил, что белый поистине самый обманчивый цвет...

— Произошло ли это после того, как он арестовал вашего англичанина?..

— Да.

— Но если ваша связь с Рудольфом Шпанглером окончилась с арестом Николаса Грея, тогда как вы смогли убедить герра Шпанглера освободить мистера Грея? Пожалуйста, расскажите мне, как вы этого добились.

Она уставилась на сидевших перед ней и какое-то время безмолвно смотрела... Бушардон, в глубоко посаженных глазах которого жила уравновешенность, молодой стенографист с автоматической ручкой, замерший над бухгалтерской книгой.

— Боюсь... боюсь, что я не... не понимаю.

— Но вопрос достаточно прост, мадам. Если вы разорвали свою связь со Шпанглером из-за ареста Грея, тогда как вам позднее удалось оживить эту связь и добиться освобождения заключённого?

— Я не знаю, я не уверена...

Следующей интересующей следствие темой оказались деньги. Бушардон начал объяснять:

— Мы знаем, что вы получили двадцать тысяч франков от начальника германской разведки Карла Крамера. Теперь вы, возможно, сумеете рассказать нам немного об этом соглашении.

— Я приняла деньги потому, что германцы отобрали мои меха.

— Ваши меха?

— Когда я оставила Берлин летом 1914 года, мои меха конфисковали на германской границе. Я считала, что будет честно в качестве компенсации взять деньги герра Крамера.

— Но на самом деле repp Крамер давал вам деньги не в качестве компенсации.

— Нет.

— Он дал вам деньги в виде задатка за услуги, которые вы могли оказать в Париже... услуги, которые вы могли оказать в качестве агента германской военной разведки. Разве не так?

Она кивнула, глядя, как ручка стенографиста опять метнулась к бумаге.

— Да, деньги должны были стать задатком.

— Но вы их взяли только из-за мехов, верно?

— Да, из-за мехов.

— Тогда почему вы взяли ещё и три пузырька особых чернил?

Какое-то мгновение казалось, она не может найти слов.

— Особые чернила?

— Для секретных сообщений. Невидимые чернила. Вы знаете, о чём я говорю, мадам.

— Но я выбросила их за борт! — Как будто совершенный ею наедине акт неповиновения получил всеобщую известность.

Бушардон вынул из стола светло-серый конверт. Она поняла, что тот ожидал её с самого начала... светло-серый конверт, в нём три или четыре отпечатанные на машинке страницы.

— Мы провели детальный химический анализ некоторых личных вещей, найденных в вашей комнате. Среди них находился маленький пузырёк, содержащий оксицианид ртути. Дальнейшие эксперименты доказали, что это вещество с лёгкостью можно использовать для переписывания...

Она прикрыла глаза:

— Это дезинфицирующее средство, мсье.

— Что?

— Дезинфицирующее средство.

— А, дезинфицирующее средство. И с какой целью вы приобрели это дезинфицирующее средство? Вы были немного беззаботны в ванной комнате? Там, наверное, произошёл несчастный случай с бритвой?

Держа веки по-прежнему крепко сжатыми, она ответила:

— Чтобы предупредить беременность.

— Чтобы предупредить беременность? Именно так вы сказали, мадам? — Затем повернувшись к стенографисту: — Это то, что она сказала? Чтобы предупредить беременность? Этот пузырёк с оксицианидом ртути — веществом, служащим для предупреждения...

— Для применения после... после... чтобы предупредить беременность.

— О, понимаю. Что ж, это всё объясняет, не правда ли?

И наконец, темой разговора стало подозрение. Бушардон поднялся со стула и подошёл к окну. Какое-то время, казалось, он рассматривает что-то внизу — проходящую баржу? Дерево, склонённое ветром? Рябь на воде?

Затем, довольно драматично — он, ко всему прочему, был французом, — вновь поворачиваясь к ней лицом:

— А теперь скажите мне, что вы в первый раз почувствовали, когда поняли, что вас подозревают в том, что вы германская шпионка?

Она ощутила, как невольно снова пожала плечами, а губы раздвинулись, чтобы сказать — она не понимает.

— Что я почувствовала?

— Да. Что вы почувствовали, когда впервые поняли, что вас подозревают в сотрудничестве с врагом?

— Полагаю, я... — Она покачала головой.

— Ну, скажите же. Что это было? Раздражение? Страх? Беспокойство? Что?

— Беспокойство...

— Простите, я не расслышал.

— Я сказала — беспокойство.

— От того, что скажут люди? Друзья и тому подобное?

— Да, кажется, так.

— Значит, вы беспокоились из-за своей репутации. Вы только что узнали, что вас подозревают в том, что вы шпионка, и вы беспокоитесь о своей репутации. — Он повернулся спиной к окну, постоял, постукивая ногтем по стеклу. — Будьте честны со мной, мадам. Согласитесь, что наша река намного красивее Рейна?

Она посмотрела на свои руки. Каким-то образом платок обмотался вокруг пальцев жгутом, даже побелели суставы.

— Простите?

— Река, мадам. Сена. Согласитесь, что она намного красивее Рейна?

— Да... о, да...

— Даже в самые плохие моменты — много красивее?

— Да.

Затем, внезапно повернувшись и повысив голос:

— Где, вы полагаете, мадам, вы находитесь? Так где же, по-вашему, вы находитесь?

Она смотрела сквозь слёзы, как его лицо расплывается.

— Здесь.

— Верно. Вы здесь. Вы говорите, что беспокоились из-за вашей драгоценной репутации, когда осознали, что вас считают шпионкой? Вот почему вы отправились в Мадрид на встречу с фон Калле? Чтобы спасти свою репутацию?

Она ухитрилась освободить свои пальцы от платка... небольшая победа.

— Мне сказали, что, если я получу сведения от фон Калле, это положит конец подозрениям на мой счёт.

— И кто сказал вам об этом? Марциал Казо?

— Да.

— Значит, консул в Виго сообщил вам, что, если вы успешно будете шпионить за фон Калле, официальные сомнения в вашей лояльности по отношению к Франции отпадут. Верно?

— Да.

— И вы поверили этому человеку?

— У меня не было причин не...

— А что насчёт вашего спутника, Николаса Грея? Вы признаете, что на следующий день он выражал сомнения относительно совета консула? Он даже пытался удержать вас от встречи с фон Калле.

— Я полагала, что в то время у Николаса Грея были другие причины противиться моей поездке в Мадрид.

— Значит, вы не обратили внимания на слова Николаса Грея и отправились к фон Калле, как советовал консул, верно?

— Да.

— Вы отправились шпионить за фон Калле, потому что Марциал Казо сказал вам, что таким путём вы смоете с себя позорное клеймо, верно?

Она сделала глубокий вдох, опять ощущая во рту привкус крови. Мне нужны цитрусовые, подумала она, я должна есть цитрусовые...

— Вы отправились шпионить за фон Калле, потому что Марциал Казо сказал вам, что...

— Да.

Он вернулся к своему стулу. Затем перегнулся через стол. Головастый мужчина.

— Что ж, послушайте, мадам. Я получил полный отчёт от Марциала Казо, и он что-то не припоминает, что видел вас в Виго. Он вспоминает, что на самом деле встречался с вами лишь однажды — в Париже, давным-давно.

...Вскоре после этого допроса она карандашом написала письмо, адресованное Бушардону: «Мои страдания слишком ужасны. Мой рассудок более не может этого вынести. Разрешите мне вернуться в мою страну. Я ничего не знаю о вашей войне и никогда не знала более того, что печаталось в газетах. Я никого ни о чём не спрашивала и никуда не ездила за информацией. Что ещё, по вашему мнению, я должна сказать?»

Письмо подписано: «С уважением, ваша М. Зелле» — и содержит её личный тюремный номер — 72144625. Письмо из рук в руки передал Бушардону посыльный, и, как заведено, его поместили в досье.

В течение двух дней было тихо. Затем, во вторник, её разбудили на рассвете и провели во двор со стороны заднего входа в тюрьму. Хотя она знала, что здесь порой устраивают казни, но ещё слышала, что иногда отсюда выпускают освобождённых заключённых. Стены высились на двадцать футов, но отсюда, через решётку ворот, ясно виднелся кусочек чёрной улицы — ряды затемнённых многоэтажных домов, балконы и пожарные лестницы.

Из камеры её вывел один из охранников, тот, что помоложе, спокойный парень, который, как говорили, потерял под Верденом часть желудка. Хотя он не сказал ей ни слова, она была почти уверена, что уловила намёк на улыбку на его губах. Ещё она слышала голоса за стеной, шаги по наружной лестнице. Под конец она даже решила — перед нею мелькнула свобода... Ники и машина, которая увезёт её отсюда.

Но это был не Грей. Это был Томми Меррик, и он явно пришёл пешком.

Он увидел её через решётку ворот, под мышкой он сжимал небольшой коричневый свёрток и казался немного бледней, чем она помнила. Первым подошёл охранник, но только для того, чтобы принять взятку, а не открыть ворота. Потом он сделал шаг назад и махнул рукой, чтобы она вышла вперёд. Меррик протянул руку сквозь решётку, по-видимому, чтобы взять её за руку. Почему-то она не могла заставить себя притронуться к нему.

— Я могу пробыть здесь лишь несколько минут, — сказал он.

— Зачем ты вообще беспокоился?

Весь свой вес он перенёс на левую ногу, наверное, потому, что правое колено не удалось вылечить.

— Маргарета, клянусь, я не подозревал, что такое может случиться. Они только хотели, чтобы я познакомился с тобой.

— И занимался со мной любовью? И попросил меня выйти за тебя замуж?

— Маргарета, я клянусь...

Она взглянула на дальнюю стену и на первый за несколько дней лоскуток солнечного света. Ветер приносил запах дождя и более крепкий запах реки.

— Кто тебя нанял, Томми?

— Не важно.

— Кто?

— Чарльз Данбар.

— И что он велел тебе сделать?

— Он хотел, чтобы я узнал, для кого ты шпионишь. Слушай, прости меня, я действительно не знал, что это произойдёт.

Она посмотрела на его руки, сжимающие прутья решётки, затем на свёрток у него под мышкой.

— Что это?

— Подарок. Настоящий подарок. Они не говорили, чтобы я его принёс. — И, протягивая свёрток сквозь решётку: — Я знаю, это немного, но ты как-то сказала, что тебе нравятся подобные вещи.

Она взяла, не глядя:

— Спасибо.

— И если нужно ещё что-нибудь, я смогу сделать. Всё, что угодно...

Она опять посмотрела через плечо и шагнула к нему:

— Я хочу, чтобы ты мне кое-кого отыскал.

— Всё, что угодно.

— Я говорила тебе о нём раньше. Николас Грей. Я думаю, он в Лондоне.

— В Лондоне?

— Найди его. Найди и напиши ему обо мне. Расскажи ему, что произошло.

— Но я всё ещё...

— Пожалуйста, сделай это.

Свёрток, который дал ей Меррик, содержал тоненький том индийских стихов из «Бхагавадгиты»[49], Песни Бога. Английский перевод с санскрита, сделанный сэром Эдвардом Арнольдом, работа довольно далёкая от оригинала. В нём было, однако, несколько прелестных иллюстраций и пассажей, рассказывающих о предмете, который всегда интересовал её, — реинкарнации[50]. Сначала она спрятала книгу под своей лежанкой, затем, испугавшись обыска в камере, распорола соломенный тюфяк и глубоко запихнула её в грязную солому.

Глава двадцать восьмая

До войны местечко это было не очень посещаемое: клетчатые скатерти, свечки, воткнутые в винные бутылки, над стойкой крест-накрест весла. Официант — понурый парень, вероятно контуженный. Единственными постоянными посетителями были проститутки и солдаты. Сквозь разорванные занавески виднелся бульвар и толпа клерков и машинисток, ждущих трамвай.

Грей прибыл в пять. Получасом позже к нему присоединился Саузерленд, казавшийся очень бледным в чёрном пальто и фетровой шляпе. Левый глаз его был слегка воспалён. Между ними на столе лежало письмо Меррика. Они заказали пиво, но пиво оказалось пресным и тёплым, поэтому они перешли на бренди.

— С ней плохо не обращаются, — сказал Саузерленд. — Всё, что я могу сказать вам на этот счёт. Они не обращаются с ней плохо физически...

— Что спровоцировало арест?

— Не знаю... всё, я полагаю.

— Её визит к человеку Шпанглера в Мадриде?

— Вполне возможно.

— Деньги, взятые у Крамера?

— И это тоже.

— Сомма? Сомма особенно?

Саузерленд дал знак официанту, чтобы тот принёс ещё стакан.

— Послушайте, это не мой спектакль. На деле, я сам только что услышал об аресте, и, честно говоря, я питаю такое же отвращение к происходящему, как и вы. Вам, может быть, будет тяжело поверить, но...

Грей отмахнулся от него. Это был их первый настоящий разговор со времени возвращения Грея из Мадрида. Вторник, лондонский бар на набережной, этот последний поворот в истории Маргареты.

— Вы должны постараться понять ситуацию, — продолжал Саузерленд. — Она именно такая женщина, которую публика хочет видеть в роли германской шпионки. Она слишком красива, это бросается в глаза. Она проводит в постели с различными мужчинами уйму времени.

Она снимает с себя одежду при публике и получает за это кучу денег. Она показывает язык обществу и называет себя артисткой. Такого рода поведение было приемлемо до войны, но не теперь. Люди сейчас слишком серьёзны...

— И каковы же обвинения?

Грея не интересовали своекорыстные толкования Саузерленда.

Саузерленд пожал плечами:

— Затонувшие корабли, отравленные колодцы... действительно, всё иллюзорно. Фактически нас страшно поколотили на Сомме, командование выглядит компанией неловких дураков. Им нужна была голова, чтобы насадить на пику.

— Чья идея — послать её к фон Калле?

— Ладу.

— А кто связал её с Крамером?

— Данбар.

— Тогда, если всё с самого начала было подтасовано, какого чёрта вы вообще отправили меня с ней в Испанию?

— Потому что я оказался чертовски глуп. — И, вновь помахав официанту: — Видите ли, вначале я и вправду считал это законным расследованием. Данбар, однако, имел другое мнение, Ладу — своё собственное. Хотя для обоих целью была она.

— А сейчас?

— Сейчас, кажется, они умудрились скоординировать свои планы, и я боюсь, мы с вами ничего не сможем поделать...

Они оплатили счёт и пошли пройтись.

— Но, как бы то ни было, — сказал Саузерленд, — я полагаю, улики покуда только косвенные. У них есть лишь сведения, что она брала деньги не у тех банкиров и что она встречалась с фон Калле. У них нет ничего конкретного, насколько я могу судить...

— А какая разница?

— Думаю, разница есть. Кроме того, следует убедить ещё и судью.

— Когда её будут судить?

— Точно не знаю. Через два или три месяца, возможно, через четыре.

— Тогда у нас ещё есть время.

— Время для чего?

— Конечно, чтобы доказать, что она невиновна.

Они подошли к витрине с декоративными куклами, фарфоровыми и деревянными. У одной не хватало руки, другая потеряла стеклянные глаза.

— Честно говоря, Ники, дело вышло из-под контроля. Я даже думаю, что вам не удастся увидеть её...

— Я хочу не увидеться с ней, Мартин. Я хочу доказать её невиновность.

— Что ж, боюсь, вы не в том положении, чтобы это удалось.

— Нет? Какого рода досье имеется на неё у Данбара? Его досье на Мату Хари. Какое оно?

— Объёмистое.

— Где он его хранит?

Саузерленд покачал головой.

— Где он держит досье, Мартин?

— В своём кабинете... и под замком.

— Ключ у вас есть?

— Нет.

— Можете достать?

Саузерленд смотрел сочувственным взглядом, так смотрят на раненого или умирающего.

— Ники, я говорю вам правду. Тут никто ничего не сможет сделать.

— Как мы можем знать это, прежде чем увидим досье Данбара? Как мы можем что-нибудь знать до того, как увидим досье и определим, какого рода дело он состряпал?

— Ники, пожалуйста...

— Вы мне задолжали, Мартин. Задолжали мне за то, что произошло в Берлине.

— Ники, ради Бога.

— И если не считать всего остального, я задолжал ей за то, что она вытащила меня из Берлина. Из той проклятой тюрьмы...

И за большее. Много большее. За то, что есть Маргарета...

Всё есть в досье Данбара, сказал он себе. Каждый миф, который впоследствии обернётся ей приговором, каждая сплетня, которую она никогда не переживёт: её «предательская» связь со Шпанглером, её «измена» при Сомме и под Верденом, её роль в поражении на Ипре[51], её запутанная «аморальная» жизнь в качестве «шпионки» — всё методически собрано в досье.

— Чарльз совершенно сошёл с ума. Я никогда по-настоящему этого не понимал, — сказал Грей.

Это было сказано на рассвете следующего дня. Грей провёл около шести часов в кабинете Данбара, пока Саузерленд ожидал в соседней комнате. Чтобы избежать утренней проверки службы безопасности, они заторопились из ричмондского флигеля и вернулись на улицу.

— И, если я не ошибаюсь, — продолжал Грей, — он всё ещё одержим ею. То, что в этих папках, рассказывает скорее его историю, чем её.

Саузерленд оставался неподвижным. Он снова очень устал.

— Как вы понимаете, я не могу позволить вам воспользоваться чем-либо из того, что вы видели этой ночью. Мы не должны...

— Нет смысла использовать это, Мартин. В суде. Это скорее для больницы. Данбар вёл не хронику тайной работы. Он писал историю болезни. Своей болезни. В дополнение к своим личным обидам на неё он убедил себя, что она намерена уничтожить его... уничтожить его лично. Поэтому для него было бы разумным поразить её первым...

— И вы не можете обсуждать содержание досье ни с кем, кроме...

— В этом тоже нет никакого смысла. «Дело» детально проработано. И даже может быть выставлено в суде.

— Я уверен, это равным образом обеспечит детальную защиту.

— О, но именно тут Чарльз оказался особенно умён. Знаете, он уже начал отрезать ей возможности для защиты. Уже начал заметать след.

Они шли вдоль очередного ряда пустых магазинов. Уличные крики раздавались в холодном воздухе. По тротуару размётаны старое тряпье, яблоки; тут же мужчина чинил стулья.

— Скажите мне, — внезапно спросил Грей, — что вы знаете о телеграфных перехватах сообщений между Берлином и Мадридом?

Саузерленд приостановился, чтобы поднять воротник своего пальто:

— Не понимаю.

— Очевидно, что главная часть дела, составленного Данбаром, сейчас зиждется на ряде перехваченных телеграмм, которыми обменивались фон Калле из Мадрида и Шпанглер из Берлина. Он дважды упоминал их в официальных записках к Ладу и представляет их как огромное событие в послании Адмиралтейству.

— И какова ситуация?

Грей покачал головой:

— Я только знаю, что он, кажется, почему-то считает, будто они решают всё.

— Он мог, конечно, лгать, широко заявляя о незначительной улике, чтобы поддержать продвижение своего дела.

— Он мог также снимать с Маргареты последнюю мерку. Мартин, мне нужно ещё несколько недель. Мне нужен пропуск и несколько недель за границей.

Саузерленд смотрел на пустую улицу и качал головой:

— Вы, кажется, не понимаете. Даже если бы вам разрешили увидеть её...

— Нет, я не хочу увидеться с Зелле, Мартин. Я хочу поговорить с Рудольфом Шпанглером.

Саузерленд смотрел на окружавшие их многоквартирные дома — ряды окон, закрытых ставнями в ожидании налёта «цеппелинов», дюжина ярдов обожжённого тротуара.

— Бога ради, Ники, постарайтесь взглянуть в лицо...

— И подумайте, не сможете ли вы добыть мне копии тех телеграмм.

Грей провёл остаток дня в приготовлениях. Он уничтожал компрометирующие записки и рисунки. Он опустошал ящики и паковал чемодан. Он извлёк большую часть своих сбережений. Он удерживал себя от выпивки. В этом, может, и не будет необходимости, но не смог удержаться от привычки и вычистил оружие — американский автоматический револьвер 45-го калибра и тот же зазубренный штык.

Когда закончил, он сел за стол и написал ей:

«Дорогая Маргарета, после всего того, что мы наделали...»

Туда же он вложил рисунок — кошка на стуле в залитой светом комнате. Он полагал, что ей ни в коем случае не дадут письмо, но, по крайней мере, могут отдать рисунок. Какой может быть смысл в том, чтобы отказывать ей в безобидном рисунке безобидного английского любовника?

Глава двадцать девятая

Телеграммы, упомянутые в досье Данбара, не фигурировали как улики до конца марта. Бушардон оставил самый детальный отчёт об этом дне в своих «Воспоминаниях» 1954 года. Расследование, написал он, более или менее забуксовало, и тут Военное министерство очень кстати представило для рассмотрения текст нескольких телеграмм, полученных и расшифрованных при помощи британской команды связи взаимодействия и технического оборудования, установленного на вершине Эйфелевой башни. Подразумевалось, что телеграммы служили для обмена сведениями между фон Калле в Мадриде и Рудольфом Шпанглером в Берлине. Хотя Мата Хари не названа по имени, появляется присвоенный ей немцами личный номер — Х-21. Был ещё ряд недвусмысленных ссылок на информацию, которую она предположительно передала фон Калле, так же как и прямая ссылка на её «внедрение» во Французскую секретную службу.

Примерно в десять часов утра Бушардон выложил перед Зелле текст первых двух телеграмм. Вспоминая тот день, он заметит: «С тех пор я должен был вести игру осторожно, я закрыл свою дверь для всех и распространил слух, что уехал в тюрьму во Френ на слушание какого-то дела. Таким образом, пока пресса искала меня повсюду, я готовился к тому, чтобы ознакомить

Мату Хари с убедительными доказательствами, представленными Третьим военным советом».

Тёплый день. Преждевременный привкус июня в разгаре марта. В кабинете Бушардона темно: жалюзи опущены, свет лампы направлен на стул преступника. Войдя в комнату, она также заметила, что его стол очищен от всего, кроме простой коричневой папки.

Бушардон начал с момента на первый взгляд незначительного:

— Вы упомянули во время предыдущего допроса, что не могли рассказать германскому военному атташе фон Калле что бы то ни было, потому что вы ничего важного не знали. Верно?

Она кивнула:

— Я не припоминаю, что сказала именно так, капитан, но это верно.

— А верно ли, что вы пришли к фон Калле под тем предлогом, что желаете освободиться от подозрения, которое привело к вашему задержанию в Лондоне?

— Да.

Бушардон положил на стол перед ней чистый лист почтовой бумаги и карандаш. Он по-прежнему не притрагивался к папке.

— Позвольте мне дать вам совет, мадам. Полное признание на этой стадии сохранит нам обоим кучу времени и нервов.

— Боюсь, я не знаю, о чём вы говорите, капитан.

— И наконец, — довольно мелодраматически он произнёс, открывая коричневую папку, — я говорю о вещественном доказательстве вашей вины, мадам. Я говорю об этом.

В папке лежали три отпечатанные на машинке страницы, но Бушардон вытащил только одну. Позднее он назовёт эту страницу своей «козырной картой», а ещё позднее — «ордером на смерть». Он также отметит, что специально заучил наизусть текст, чтобы не отрываясь наблюдать за мельчайшими изменениями её лица.

— Декабрь, тринадцатое. Фон Калле — Шпанглеру. «Агент Х-21 из Центральной разведки прибыл сюда для запроса денежных средств и инструктажа. Она сделала вид, что поступила на службу во французское бюро шпионажа и выполнила пробное поручение. Она намеревалась проплыть из Испании в Голландию на борту «Голландии», но была арестована в Фальмуте, принятая по ошибке за другую. Как только недоразумение разъяснилось, она возвратилась в Испанию из-за продолжающегося недоверия британцев. Теперь просит совета и операционной поддержки».

Она оставалась спокойной, не выдавая ни малейшего чувства:

— Полагаю, это ошибка, капитан. Да, должно быть, это ошибка.

— Я так не думаю, мадам.

— Тогда шутка. Кто-то сыграл скверную шутку.

— И не шутка тоже.

— Тогда кто-то лжёт. Да, злобно лжёт.

— Нет, мадам. Лжёте вы, единственная. Да, вы.

Затем Бушардон принялся читать текст второй телеграммы:

— Декабрь, четырнадцатое, 1916 г. Ответ Шпанглера фон Калле. «Агенту Х-21 ехать в Париж и продолжать командировку. Получит вексель на пять тысяч франков у Крамера».

Она всё ещё молчала, не двигаясь. Бушардон позднее заметит, что она всхлипывала, но в действительности слёзы пришли не тогда. На самом деле казалось, она не могла владеть собой лучше, чем в этот момент.

— Как я сказала вам раньше, капитан, пять тысяч франков, полученных мной после возвращения из Мадрида, взяты взаймы у друга из Гааги.

— Взаймы, мадам?

— Ну, тогда это подарок.

— Можете вы уточнить, кто этот друг из Гааги?

— Барон Эдуард ван дер Капеллен.

— О, значит, барон Эдуард ван дер Капеллен послал вам пять тысяч франков, невзирая на то что ранее вы оставили его ради объятий другого мужчины?

— Он всегда был очень добрым и понимающим.

— Да, безусловно очень добрым и понимающим. Какая жалость, что мы все не можем быть столь добры и понятливы в отношении предателей и шлюх.

«Я нанёс ей рану, — говорил Бушардон своему коллеге. — Мне не удалось положить её на лопатки, но я пустил первую кровь».

И он оказался прав.

После того переломного мартовского утра она наглухо замкнулась внутри себя. Под конец она часами не вставала с постели. Она двигалась и говорила будто в каком-то трансе. Ела она очень немного, спала только периодами, мало и беспокойно. Теперь она плакала без всякого повода и необычайно волновалась из-за мелочей во всех отношениях бессмысленных. Доктор Бизар заметил, что она почти потеряла желание жить, и прописал ей ежедневное употребление вина и двадцатипятиминутные упражнения в огороженном дворе. Но это не помогало.

На протяжении долгих дней и бесконечных ночей её единственным утешением был тот слабый перевод из «Бхагавадгиты». Она могла не понимать в нём таких вещей, как любопытные представления о вечности как о круге, о существовании как погасшем пламени, о времени как мифе, но основная мысль представлялась изумительно ясной — ей могут сломать ноги, однако невозможно сделать так, чтобы она не танцевала.

Ещё от тех же мартовских дней осталось второе письмо Бушардону, одновременно резкое и пронзительное: «Я поняла, что ваша новая улика кажется вам решающей. Но если бы я могла изучить даты и текст этих телеграмм, думаю, я могла бы разрешить ваши сомнения относительно меня. Я предвижу ваш ответ и надеюсь скоро увидеть вас».

Ответа вновь не последовало, и прошло больше недели, прежде чем её вновь привели к Бушардону. Но оказалось, единственное, что он хочет, — это обсудить её систематическое предательство по отношению к Британской разведке и её подозрительную любовную связь со Шпанглером.

Глава тридцатая

Среди вопросов, поставленных перед Зелле, были касающиеся секретного шпионского центра Рудольфа Шпанглера, и особенно интересовала маскировка, которую он использовал, когда инструктировал и опрашивал своих французских агентов. На деле, германскую разведку к тому времени возглавлял уже Вальтер Николаи, а что до секретности и маскировки, то Шпанглер жил вполне открыто в Женеве под видом торговца произведениями искусства Отто Брума...

Он обычно рано начинал свой день, поднимался около семи, совершал быструю утреннюю прогулку по набережной Берга. После лёгкого завтрака в отеле он, если позволяла погода, опять шёл пешком до крохотной галереи к югу от канала. Там он проводил время до пяти или шести вечера. Единственными женщинами в его жизни были случайные проститутки или нечаянные знакомые из кафе. Своими агентами — в тот момент их насчитывалось почти три десятка — он в основном занимался по ночам, в неприметном доме, удалённом от улицы Гранд.

Как и для любого шпиона в иностранном городе, выживание Шпанглера здесь зависело во многом от чёткого соблюдения множества мелких предосторожностей. Он навсегда вменил себе в обязанность, например, сравнивать лица в толпе с лицами, запечатлевшимися у него в памяти во время обеда в ресторанах. Он тщательно запоминал лица гостей в отеле, где остановился, и лица соседей, живущих возле дома, где он вёл свою тайную жизнь. Он никогда не покидал этого дома, не заклинив замок сверху и снизу спичками, и никогда не входил, не замерев на мгновение, чтобы прислушаться, у двери. Он редко брал с собой пистолет, но носил обманчиво лёгкую на вид трость — не сильно отличающуюся от трости, которую он однажды использовал на Грее.

Трость была из эбенового дерева, утяжелённая свинцовым стержнем. Наконечник сделан из стали и заострён. Медная рукоятка, отделяясь, открывала восьмидюймовый кинжал. В напряжённые моменты Шпанглер держал трость так, чтобы можно было применять её в качестве дубинки...

Так он держал её и сейчас, когда подходил к дому в стороне от улицы Гранд, чтобы набросать донесение об агенте в Милане. Хотя ничто особенное не беспокоило его, но, приближаясь к этому дому, он всегда чувствовал тревогу, и более всего по ночам, когда темнота скапливалась на дальних улицах. Он также недолюбливал два неосвещённых лестничных пролёта перед воротами в сад. Всё же наиболее уязвимым он чувствовал себя, когда шёл по последнему проходу к двери — по извилистой, выложенной камнем дорожке под тенистым можжевельником.

Итак, он держал трость в правой руке, высматривая в темноте... ветку, которая станет рукой, собравшиеся вместе виноградные лозы, которые превратятся в лицо.

Грей, однако, оставался неподвижным, безликим, как любое упавшее дерево, до тех пор пока Шпанглер не возник непосредственно перед ним. Затем, выскочив наружу, как тень из окопов, он ударил Шпанглера коленом в пах.

Шпанглер оказался в силах сидеть, но только наклонившись вперёд. Он держал обе руки перед собой, предплечьями уткнувшись в колени. Грей наблюдал за ним с другого конца комнаты, направив ему в грудь автоматический пистолет 45-го калибра. Дом был тёмным и холодным, явно ничейным. Мебель состояла из круглого обеденного стола, четырёх кресел, разваливающейся софы и пустых полок, идущих по одной из стен. В буфете стояли бутылки с виски и содовой, и Грей в конце концов налил обоим.

Грей начал с допроса. Встречается ли Шпанглер сегодня ночью с агентом? Подкупил ли он мальчика, чтобы наблюдать за улицами? Есть ли здесь второй выход и, если есть, куда он ведёт? Каковы сигналы безопасности?

На протяжении всего допроса Шпанглер оставался неподвижным. Его лицо побледнело и покрылось испариной.

— Полагаю, с моей стороны было глупым не догадаться, что это вы, — сказал он. — Когда я начал осознавать, что кто-то следит за мной, я должен был догадаться, что это вы — по-прежнему несущий, если можно так сказать, факел для вашей Маты Хари.

Грей опустил свой пистолет:

— Она арестована. Её держат в Сен-Лазаре.

— Конечно, её арестовали. А чего вы хотели?

— Дело её основывается на неких телеграммах... телеграммах, которыми вы обменивались с одним из ваших идиотов в Мадриде.

— Да, с майором фон Калле. На самом деле прекрасный джентльмен. И очень компетентный.

— Я хочу знать правду, Шпанглер. Прямо сейчас.

Шпанглер сделал глубокий вдох и указал на пачку сигарет, лежащую на буфете, — ещё один экзотический сорт.

— Можно? Спасибо... Я полагаю, это началось — о, не знаю, — наверное, тысячи лет назад. Когда страдает царство, надо найти козла отпущения. Припоминаю, я, кажется, читал, что подобная практика была вполне обычной во времена великой чумы. Страну опустошала смерть, и, следовательно, в жертву приносили козлов отпущения — обычно сжигали женщин, ведьм, чтобы избавить землю от зла. Теперь, конечно, это несколько сложнее, но теория остаётся такой же. А в данном случае и практика. Англия и Франция страдают от разразившегося бедствия, и теперь вашу Мату Хари должны сжечь у столба.

Грей переместился к софе, но держал на колене пистолет.

— Расскажите мне о фон Калле.

— Назначение майора — момент политический, но он человек способный, как я сказал. Да, способный, только не особенно тонкий. Честно говоря, я предпочитаю иметь дело с его подчинённым.

— А что насчёт телеграммы, которую вы послали ему?

Шпанглер усмехнулся и покачал головой:

— Вы всё ещё не можете понять. Абстрактный художник всё ещё не может понять очевидного символизма. Эти детали не имеют смысла. Дело против Маты Хари строится не на доказательствах. Это дело выгоды. Ваши генералы на Сомме допустили просчёт, и теперь Мата Хари должна стать козлом отпущения. Выгода.

— А Рудольф Шпанглер? Что чувствует в связи с этим Рудольф Шпанглер?

— Противоречие. Я огорчён из-за Маргареты. Но, в конце концов, они с тем же успехом вместо экзотической танцовщицы могли арестовать одного из моих ценных агентов. Такой обмен не был бы удачным.

Грей подошёл к окну, отвёл край занавески. Улица внизу казалась чёрной рекой между утёсами домов. За спиной по-прежнему курил Шпанглер, небрежно поставив локти на ручки своего кресла.

— Несмотря на ваши воспоминания о той тюрьме, — наконец сказал он, — на самом деле я не бессердечный человек. Существуют те, кто определённо считает меня сентиментальным. Ну, подумайте, что я могу сделать для этой женщины? Дать слово германского офицера и джентльмена, что она никогда не была моей шпионкой? Отправить петицию Чарльзу Данбару и Жоржу Ладу? Думаю, здесь возникнет небольшая проблема. Поверят ли мне, как вы считаете?

Грей ещё раз пересёк комнату, чтобы подойти к буфету. Он налил виски и выпил. Его правая рука по-прежнему сжимала пистолет, но рука занемела, стала бесполезной.

Затем, поворачиваясь и вновь поднимая оружие:

— Расскажите мне о телеграммах. Расскажите мне, что вы отправили фон Калле.

Шпанглер опёрся о стол, чтобы встать на ноги.

— Давайте пройдём в спальню, Николас. Я хочу вам кое-что показать.

— Телеграммы...

— Нет, сначала позвольте мне показать вам. В противном случае вы никогда мне не поверите. Пожалуйста, давайте пройдём в спальню.

Спальня лежала в темноте, далеко от гостиной. Это была длинная и узкая оштукатуренная клетушка только с самыми необходимыми предметами — кроватью, туалетным столиком, лампой для чтения.

— Конечно, я — германское чудовище, — говорил Шпанглер, нащупывая выключатель. — Конечно, я извлёк выгоду из общения с этой женщиной. Но это не означает, что я никогда не заботился о ней, пусть своим особым образом — как вы легко сможете увидеть.

Свет был необычайно слабым, и Грей увидел лишь неясный абрис, будто воспоминание о преследующем его лице.

— Вот. — Шпанглер говорил шёпотом. — Вот, видите? Она всё ещё у меня. Приобретённая более десяти лет назад из имущества бедного Ролана Михарда, она всё ещё у меня — ваш самый первый портрет нашей танцовщицы.

Он даже повесил портрет против кровати, без сомнения, чтобы вызывать сны.

— А что до ваших телеграмм, Ники, я бы предложил, чтобы вы поискали в другом месте, потому что я никогда не посылал телеграмму относительно Маты Хари. Я могу быть германским зверем, но даже германские звери обладают определёнными чувствами, когда дело доходит до такой женщины, как Зелле.

...Он покинул Женеву тем же утром, протелеграфировав Саузерленду, чтобы тот встречал его в Париже, и забрав копии тех телеграмм о Мате Хари из сейфа отеля. Сначала поезд был набит битком, и он обнаружил, что делит купе с торговцем из Берна. Ближе к границе, однако, он остался один. Какое-то время он дремал, убаюканный выпитым виски и стуком колёс. Затем, в конце концов отложив в сторону фляжку, он вытащил телеграммы и дешёвую записную книжку, которую купил на станции.

Возможно, что эта грошовая записная книжка ещё существует где-то в британских архивах — синяя с выдавленным на обложке силуэтом писца. И возможно, что до сих пор существуют те вещи Грея, которые оказали ему такую помощь: копии телеграмм, старое расписание поездов, увеличительное стекло и карманный календарь на 1916 год. Истинное значение этих предметов позабыто, по крайней мере было позабыто до настоящего момента.

Глава тридцать первая

Записная книжка Грея ведёт хронологию, с особой пристрастностью, последних восьми недель свободы Зелле. Первая запись касалась Лондона и их кратковременного воссоединения семнадцатого ноября. Последняя рассказывала об её аресте тринадцатого февраля. В промежутке дюжина заметок, касающихся тех противоречивых телеграмм о Мате Хари, которые Грей назовёт прощальным поцелуем Данбара.

Шесть телеграмм, подкрепляющих дело Зелле, но Грей в основном говорил о первой. Грей и Саузерленд добрались до Парижа с разницей в один день. Они встретились в Тюильри. Стояло прекрасное утро. Воздух после тёплого ночного ветра был свеж. Деревья покрылись новыми почками. Грей опять надел форму, Саузерленд — весенний костюм из твида. Сады вокруг пусты, если не считать нескольких старичков.

— Ну и как герр Руди? — спросил Саузерленд после того, как они сели на скамью под тополями.

— Боюсь, бесполезен.

— Вам в любом случае следовало его убить. Надо было всадить ему пулю в лоб.

Грей не обратил внимания на сказанное.

— Мартин... мне захочется увидеть её после того, как мы закончим дела здесь. Хотя бы только на несколько минут я хотел бы увидеть её.

— Я не знаю, возможно ли это, Ники. Я говорил вам раньше, она не...

— Просто устройте это. — И добавил, вытаскивая синюю записную книжку: — Но она не пробудет там слишком долго. Я могу поклясться.

Грей заполнил в записной книжке тридцать страниц своими наблюдениями и умозаключениями. Там же были две или три грубо начертанные карты Испании и несколько небрежных набросков деревьев, он сделал их, пока мысли его где-то блуждали.

— Мы с тем же успехом могли начать со Шпанглера, — сказал Грей. — Что бы это для вас ни значило, мы с тем же успехом могли бы начать с его слов.

— О, я могу сказать вам, до какой степени это ценно для меня, Ники.

Но Грей опять не обратил внимания.

— Я также сделал несколько заметок о фон Калле. В действительности Шпанглер не телеграфировал фон Калле, а фон Калле не послал ни одной телеграммы Шпанглеру. Может, и были обычные интриги между Берлином и фон Калле, но Шпанглер здесь ни при чём.

Саузерленд сделал глубокий вдох. Он согнулся пополам, поставив локти на колени.

— Я полагаю, вы понимаете, что переданное через вторые руки свидетельство Рудольфа Шпанглера, германского шпиона, едва ли является приемлемым доказательством.

— Он не лгал, Мартин. Он мог в своё время использовать против нас Маргарету, но он не солгал мне.

— Даже если так, как вы можете надеяться, что суд поверит...

— Тут уже вопрос о статусе фон Калле. Шпанглер сказал, что он даже не общается с ним, если этого можно избежать.

— Ники, послушайте меня. Шпанглер сделал карьеру на лжи, и телеграммы...

— Фальшивки, Мартин. Телеграммы — фальшивки.

Грей вернулся к последней из тех тридцати страниц.

Она была разделена на две колонки — дни недели записывались слева, сведения о перемещениях Зелле — справа. Тут же находились дополнительные заметки об отправлении поездов из Виго.

— Сначала меня сбили с толку, — сказал Грей. — Действительно, текст кажется несколько нарочитым, но тем не менее там такое... агент Х-21 и всё прочее... они даже правильно указали название того чёртова корабля, и про пять тысяч франков, которые она получила в Париже.

— Что является несомненным фактом, — вставил Саузерленд. — Вы это понимаете? Она, несомненно, приняла чек на пять тысяч франков.

— Верно. Чек пришёл от амстердамского барона. — Грей быстро вернулся к предыдущей странице. — Она также заняла несколько песет в Мадриде, но всё это не важно. Важны даты.

Саузерленд закрыл глаза руками:

— Это долгая дорога, Ники. Что, если вы не доберётесь до конца?

— Я уже добрался, Мартин. Вот почему мы сидим здесь. — Затем опять, внезапно захлопывая книжку: — Слушайте меня очень внимательно. Конец первой недели декабря. Мы с Маргаретой только что высадились в Виго. Вдруг без предупреждения появляется Казо и рассказывает ей некую историю о том, что она должна вывернуть фон Калле наизнанку и восстановить своё честное имя. На следующий день она отправляется в Мадрид и прибывает в пятницу — в пятницу утром, если быть точным. В тот же день она посылает фон Калле записку, и к субботе они и вправду встречаются. Теперь, конечно...

— Ники, я понимаю, что вы были...

— Суббота — это шестнадцатое, Мартин. Шестнадцатое декабря. Даже если она увидела фон Калле в пятницу, это было только пятнадцатое.

Саузерленд покачал головой:

— Я не улавливаю, что...

— Мартин, первая телеграмма датирована тринадцатым декабря. Среда, тринадцатое декабря. Фон Калле проинформировал Шпанглера об её приезде в Мадрид тринадцатого декабря, но на самом деле она не приезжала до пятнадцатого, а фон Калле не знал этого до шестнадцатого.

— Что ж, возможно, она предварительно телеграфировала из Виго.

— «Агент Х-21 прибыл...»

— Тогда, может быть, фон Калле неверно проставил даты.

— Мартин, это подстроено, сфабриковано, и вы это знаете. Против неё не могут выстроить дело законным образом, поэтому они подтасовали улики. Только они переврали даты. Передвинули события на сорок восемь часов вперёд.

Грей и Саузерленд встали и пошли, даже не обсуждая это. Они проследовали одной из тех тенистых дорожек, которые Грей никогда не отделял от Зелле. Она тоже была частью нахлынувшей тишины и ветерка, внезапно появлявшегося ниоткуда.

— Почему вы полагаете, что ничего такого ей не приходило в голову, когда её допрашивал Бушардон? — спросил Саузерленд.

— А вы помните, как провели тринадцатое декабря прошлого года?

Они вошли в одну из цветущих рощиц, наполненную тюльпанами и паукообразными папоротниками. Она могла бы ждать и здесь, выглядывая из-за плюща или фигурно подстриженных кустов.

— Если вы правы, — сказал Саузерленд, — я не говорю о том, правы вы или нет... но если вы правы, что бы вы... мы... сделали?

— Слушайте, я знаю, в данный момент ситуация всё ещё неопределённая. У нас достаточно материалов, чтобы поставить соответствующие вопросы, но пристрастный суд всё ещё может нам не поверить. Нам необходимо больше доказательств. Неопровержимые доказательства.

— Свидетель?

— Если возможно. Где в эти дни Данбар устраивает приём?

— Ему предоставили апартаменты в Сен-Жермене, но он также работает и в своём номере в отеле «Континенталь».

— И чем именно он занимается?

— Техническим взаимодействием.

— С Ладу?

— По большей части с ним.

— Кто осуществлял перехваты?

— Их осуществляли объединёнными усилиями. Люди Ладу отвечали за практическую часть. Люди Данбара — за дешифровку.

— Скольких людей вы имеете в виду? То есть со стороны Данбара?

— Десять, может быть, двенадцать.

— Вы кому-нибудь можете доверять?

— Не уверен.

Они вошли во вторую рощицу, более тенистую, чем первая. В тени прятались поганки и длинные ростки свежего моха.

— Должны быть и другие, кто знает, — сказал Грей. — Кто-то в комнате дешифровщиков, переводчик, даже чёртова машинистка... Если Данбар подделывал телеграмму, тогда должен быть ещё кто-нибудь, кто знает об этом.

Саузерленд вздохнул:

— Полагаю, я мог бы проверить расписание дежурств. Может быть, мы получим ключ и узнаем, кто стоял у пульта управления. Также мне кажется, что должна быть какая-нибудь запись, хотя бы для того, чтобы восстановить последовательность событий.

— И прикиньте, можете ли вы разузнать о Бушардоне. Он тоже явно лжёт.

Теперь они подошли к краю пруда, заросшего лилиями, по зеркальной поверхности скользили головастики.

— Вы действительно ненавидите его, — сказал Саузерленд.

— Данбара? Это сложнее, чем ненависть.

— Ей-богу, я ненавижу его. Думаю, ненавидел годами. Но предполагается, что невозможно ненавидеть своего коллегу... особенно в военное время. Вот что так чертовски огорчает в деле Маты Хари. Она всё переворачивает вверх дном. Вы встречаетесь со Шпанглером, чтобы выпить с ним по коктейлю, а я выдёргиваю коврик из-под ног парижской команды взаимодействия. Всё вверх дном.

— Не стоит беспокоиться об этом, Мартин. Игру начал Данбар, а не мы.

— Да... кажется, так... Послушайте, если вы по-прежнему настаиваете на том, что должны увидеть Зелле, нам, вероятно, следует поторопиться.

Не ранее пяти часов дня Саузерленду удалось устроить встречу Грея с Матой Хари, но даже и тогда им дали всего пятнадцать минут. Встреча происходила в том же заднем дворе, где Зелле виделась с Мерриком. Прохладный вечер необычайно тёплого дня, и тротуар был ясно разделён синими и чёрными тенями.

С улицы вели четыре пролёта лестницы, затем ещё одна узкая лестница поднималась к воротам двора. Зелле стояла в последнем квадратике солнечного света, пробивающегося между стен. За нею в тени курил охранник. Она надела простое платье из хлопка и шерстяные носки, плотно завернулась в одеяло. Волосы были перевязаны обрывком тесьмы, выбивалось лишь несколько завитков.

Ворота оставались закрытыми, и тут никто ничего не мог поделать, но, протянув руку между прутьями решётки, Грей всё же смог обнять её.

— Как дела?

Она выдавила улыбку:

— Я получила твой рисунок.

— А письмо?

Она покачала головой:

— Мне передали только рисунок с кошкой.

Опять потянувшись через решётку и вытирая слёзы на лице Маргареты:

— Кошка была самым важным.

Она прижалась лбом к решётке, и он почувствовал запах её волос, пахнущих дешёвым дезинфицирующим средством от вшей.

— Ники, я хочу, чтобы ты знал, — я прошу прощения за происшедшее между нами в Мадриде. Я прошу прощения за сказанное и хочу, чтобы ты знал...

Он прервал её, прижав палец к губам:

— Даже не думай об этом сейчас. Кроме того, ты была права.

Порыв ветра ерошил ей волосы. Шуршала сдуваемая ветром бумага, и что-то перекатывалось по крыше.

— Я собираюсь вытащить тебя отсюда, — прошептал он. И, когда она не ответила, повторил: — Маргарета, ты понимаешь? Я собираюсь вытащить тебя отсюда.

Она закрыла глаза:

— Я ценю то, что ты пытаешься сделать, Ники, но я думаю, тебе лучше не ввязываться в это. Думаю, нет никакого смысла позволить им расстрелять нас обоих.

Он дотронулся до её руки, переплёл свои пальцы с её пальцами:

— Маргарета, послушай меня. Тебя не хотят расстрелять. Они лгут насчёт улик, и я могу доказать это.

Казалось, она улыбнулась. Глаза её всё ещё были закрыты, но губы словно приоткрылись в слабой улыбке.

— Я люблю тебя, Ники. Я всегда тебя любила, но думаю, не всегда по-настоящему понимала это или признавала до этого самого момента.

— Маргарета, пожалуйста. Телеграммы были...

— Ия знаю, что ты тоже любишь меня, но боюсь, нам обоим не слишком везёт.

Они какое-то время продолжали всё так же... ещё несколько бессвязных предложений, ещё несколько ужасающих мгновений тишины, когда они приникали друг к другу через прутья решётки. Он попытался сказать ей, что она не должна терять надежды, но она только вновь закрыла глаза и улыбнулась. Когда он снова попытался рассказать ей о телеграммах, она покачала головой и ответила, что он не должен делать из себя мишень.

Потом их пятнадцать минут истекло, и охранник докурил сигарету. Когда она уходила, она пробормотала ещё что-то насчёт того испанского монастыря — последняя попытка пошутить. Пыталась ли она внушить ему бодрость? Или она сама цеплялась за надежду, что её не признают виновной? Когда она исчезла, спустившись по задней лестнице, он вдруг осознал, что на самом деле он не принёс ей ничего, кроме обещаний, — ни шоколада, ни орхидей, ни даже ещё одного чёртова рисунка.

Быстро опустилась ночь. Сначала три или четыре стакана, выпитых залпом в кафе, затем выпивка с Саузерлендом в дешёвом отеле недалеко от сен-лазарской тюрьмы. Было около полуночи, лучшее время Зелле. Улицы всё ещё влажны от дождя, шедшего целый час, и Грей подумал, что она могла бы быть частью отражения в каждой лужице.

— Ники... думаю, я нашёл вам свидетеля, — сказал Саузерленд, когда Грей встретился с ним. — Он был одним из моих людей, но сейчас работает с шифровальной командой Данбара.

В такси он продолжил:

— Он убеждён, что кто-то смошенничал с теми телеграммами о Мате Хари, внёс по крайней мере три поправки в текст. И он хочет поговорить с вами. Это много определённее...

За исключением этого, когда они добрались до комнаты в отеле, ничего не казалось вполне определённым. Комната была оформлена в коричневых тонах: протёршийся ковёр, стол с облупившимся лаком и обрывки обоев — всё в той или иной степени коричневое.

— Снял её только по случайности, — улыбнулся Саузерленд. Он поразил Грея непривычно оправдывающимся тоном.

Там была бутылка виски и три стакана. После долгого молчания Саузерленд налил два и один протянул Грею.

— Когда он прибудет? — нетерпеливо спросил Грей.

— Скоро...

— И вы сказали, что знали его прежде?

Саузерленд кивнул.

— Как его зовут?

Короткое сомнение.

— Пайпер. Его фамилия Пайпер.

— И почему он делает это?

— М-м-м? — Саузерленд пожал плечами. — Ну... может быть, он считает, что Чарли скоро снимут, и он не хочет упасть вместе с ним.

— Так он вам сказал?

— Да. Более или менее...

Теперь глаза и голос казались такими же неуверенными, как слова. Грей перешёл к окнам — классическим французским окнам, которые выходили на балкон и пожарную лестницу. Внизу чернела улица, она кончалась у начала аллеи.

Наконец, не поворачиваясь:

— Что за чертовщина творится, Мартин? — Нет ответа. — Что происходит? Кого мы ждём на самом деле?

— Ники, я хочу, чтобы вы знали: я честно расспрашивал. Я честно пытался...

— Кто?

Саузерленд облизал губы, переводя взгляд от кресла к столу, к лампе на столе — уродливому фарфоровому предмету с абажуром, разрисованным цветами.

— Всё намного серьёзнее, чем мы думали. Это уже не только Чарльз Данбар. Это весь Четвёртый этаж. Сейчас она нужна им всем... и я просто не в состоянии противостоять им. И вы тоже, Ники.

— Что это значит, Мартин?

— Это значит, что Зелле стала политической реальностью — любимым шпионом их всех. Всех, кого можно брать в расчёт, вот так.

Грей повернулся, ставя свой стакан:

— Понимаю. Так кого мы ждём?

— Ники, пожалуйста, попытайтесь понять, с вами хотят только поговорить...

— Кто?

Грей услышал их прежде, чем увидел, на лестнице под ним раздавалась поступь по крайней мере двенадцати ног, послышались щелчки взводимых курков. Саузерленд тоже вытащил пистолет, но не успел взвести курок, как Грей навалился на него.

Он схватил Саузерленда за запястье, заламывая руку до тех пор, пока пистолет не выпал... затем дальше, пока не хрустнула кость. Саузерленд опустился на колени, крича, а Грей ударил его локтем в челюсть. Но времени убивать его не было, не было даже времени, чтобы ударить его каблуком под рёбра, — дверь настежь распахнулась.

Их было пятеро: четыре французских офицера и англичанин в пальто и котелке. Грей услышал первый выстрел, когда перелез через перила к пожарной лестнице, и второй, когда спрыгнул на тротуар. Однако он ничего не почувствовал до того момента, пока не достиг начала аллеи. Здесь это пришло — похожее на удар дубинкой или на кипящую воду, которую плеснули на спину.

Лёгкое ранение, сказал он себе. Продолжай двигаться, просто лёгкое ранение. Он поднялся и пошатываясь направился в глубокую черноту между домами. Он понимал, что ни в коем случае не сможет оторваться от них с пулей в плече. Его единственной надеждой было снайперское решение — лечь тихо и неподвижно в тени.

В общей сложности он прождал час, прежде чем они прекратили искать его, целый час, истекая кровью под лестницей дома. Там шныряли крысы, но они не были так агрессивны, как те чудовища в окопах. Он также находил небольшое утешение в том факте, что узнал топографию местности.

Глава тридцать вторая

Комната была большой, с голыми, покрытыми пожелтевшей штукатуркой стенами и световым люком. Кровать размещалась у печи, повреждённая кроватная ножка закреплена кирпичами. В окно виднелся небольшой отрезок выложенной булыжником улицы. На стене — несколько рисунков, но ничего знакомого.

С первых мгновений, проведённых здесь, у Грея появилась мысль, что всё началось именно в такой комнате: узкий матрас возле сварной железной печи, голый дощатый пол и дождевые облака в световом люке. Даже погода казалась такой же — припозднившийся зимний холод в мае.

Его доброй самаритянкой стала пожилая натурщица, которую он рисовал однажды и с которой подружился, Мари Леклерк. Её никогда особенно не волновала судьба Зелле, но она никогда не забывала и доброты Грея. Пришёл врач. Пулю нашли, та застряла в кости. Затем последовали восемь дней борьбы с инфекцией и лихорадкой. Врач оставил небольшое количество морфина, чтобы облегчить физические страдания. Однако опасность оставалась.

И вот — пустая комната, кровать возле печи, кипы окровавленных бинтов на столе. Наконец через десять дней он смог сидеть, но не ходить. Ещё через неделю он смог ходить — пока только до окна. Не однажды неожиданный стук в дверь загонял его в шкаф, где он корчился за старой одеждой, забытыми холстами и ящиками пожелтевших писем. Дважды рана открывалась, когда он тянулся за вещами, лежавшими на ночном столике.

Он был прикован к постели уже около трёх недель, когда — очевидно, в ответ на письмо Мари Леклерк — появился Вадим де Маслофф, как всегда похожий на лохматого пса. Он пришёл в дождь, с чёрной повязкой на левом глазу — ещё один сувенир из Вердена. Грей дремал, слабый от лихорадки. Дождь, эта обстановка — всё напоминало об их первых днях вместе.

— Как поживаешь, Ники?

Грей выдавил улыбку, оставаясь неподвижным: онемевшая левая рука, уставшая правая, воспалённое плечо.

— Я слышал о ней, — сказал де Маслофф.

Грей кивнул:

— Да, думаю, что теперь уже слышали все.

— И мне очень жаль, Ники. Искренне жаль, но думаю, едва ли...

— Она невиновна, Вадим. Она невиновна, и я могу это доказать.

Де Маслофф поднялся со стула у кровати, ища пепельницу. На полу всё ещё оставались следы крови, стоял запах серы и дезинфекции.

— Ты не спрашиваешь, что случилось с моим глазом, — наконец сказал он.

Грей сделал глубокий вдох:

— Хорошо, Вадим, что случилось с твоим глазом?

Де Маслофф пожал плечами:

— Газ. И я даже не увидел проклятого германца. И не сделал фотографии. — Затем, поворачиваясь, неожиданно: — Ники, послушай меня. Ты не можешь продолжать в том же духе. Они уже начали обыскивать квартал, чтобы тебя найти, и, если позабыть обо всём остальном, тебе надо в госпиталь.

Грей с кровати продолжал отрешённо следить глазами за каждым его движением, за беспокойными пальцами, вертящими пробку от бутылки.

— Ты никогда особенно не любил её, да?

— Ники, ради Бога.

— Я не виню тебя... она не из тех женщин, которых можно ценить только как друга. Может быть, если бы ты спал с ней... или провёл несколько дней...

— Ники, прекрати.

На краткий миг в дверях появилась Мари Леклерк, обменялась взглядами с Вадимом де Маслоффом и исчезла. Скоро раздалось бульканье кипящей воды, по-видимому, она стерилизовала новый перевязочный материал.

— Суд должен состояться на следующей неделе, — наконец сказал де Маслофф. — Говорят, у неё очень хороший адвокат. Юноне.

Грей легонько дотронулся пальцами до своего плеча. По крайней мере кровь остановилась.

— Суд станет спектаклем, Вадим.

— Ты не можешь этого знать. У тебя не будет такой возможности. — И глядя на плечо Грея: — Кроме того, в настоящий момент, кажется, ты не сможешь сделать ничего.

Как только Грей собрался с силами, он переехал в более безопасную квартиру, которую де Маслофф подыскал ему у друзей. Квартира находилась на краю города — очередная узкая комната с окном в крошечный садик. Большую часть времени он проводил, составляя детальный отчёт о своих открытиях относительно этих телеграмм. Когда он закончил, набралось более пятидесяти страниц, написанных от руки на больших листах белой бумаги и скреплённых лентой бинта. В лучшие моменты он представлял, как передаст эти страницы одному из наиболее влиятельных друзей Зелле, может быть, Жюлю Камбону или даже герцогу Кумберлендскому. Но потом вновь он видел, как они лежат под досками пола до тех пор, пока их не обнаружит какой-нибудь будущий квартиросъёмщик спустя многие годы после его смерти. Последнюю мысль он старался выбросить из головы.

Глава тридцать третья

Суд над Матой Хари начался 24 июля 1917 года, днём. А предыдущим вечером её перевели из Сен-Лазара в Консьержери[52] рядом с Дворцом юстиции. Здесь после купания и мытья волос ей разрешили выбрать платье на завтрашний день. Она выбрала синее.

День выдался жаркий, нестерпимо душным и влажным он был и в закупоренных судебных конторах. Эдуард Клюне, семидесятичетырёхлетний адвокат Зелле, особенно сильно чувствовал это. Он страдал от сильного сердцебиения. Раздавались жалобы и присяжных. Наконец дождь, шедший около двух часов, принёс небольшое облегчение, но вначале стояла просто невыносимая жара.

У неё оставалось три полных часа до суда, и она провела их, медленно одеваясь в углу своей камеры, потом расчёсывала волосы, сидя на краю лежанки. Она попыталась даже немного отдохнуть. Туши для глаз у неё не было, но один из служителей принёс немного румян. Ей также выдали шпильки для волос и выгладили платье.

После того как она оделась, её провели в другую глухую комнату, рядом с залом суда. Здесь ей дали кофе и кусочек намазанного маслом хлеба. Ещё через полчаса появился её адвокат — знаменитый Клюне, сухопарый седой человек в полосатых брюках. Ходили слухи, что он был её тайным любовником — разумеется, это не так, — на самом деле они были просто друзьями. Войдя в комнату, он взял её за руку, отодвинул остатки завтрака и сел. Его верхняя губа уже покрылась бусинками пота, лицо горело.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

Она слабо улыбнулась:

— Лучше, чем я думала.

— Вы выглядите попросту изумительно.

Она вновь улыбнулась:

— Это нам на пользу?

— Думаю, да. Видите ли, суд присяжных целиком состоит из военных.

На короткое мгновение в дверях появилась женщина.

В коридоре слышались шаги и кто-то жаловался на жару.

— Мне кажется, они начнут с очевидных вопросов, — сказал он ей. — Главное — оставаться спокойной и стараться отвечать без колебаний.

— Что, если я совсем не смогу ответить?

— Не волнуйтесь. Говорите только правду. И будьте красивой.

Женщина появилась вновь, обменявшись с Юноне ещё одним взглядом. Вскоре вошёл молодой служащий в мундире. Очевидно, время пришло.

— Да, — спокойно сказал Юноне, — думаю, они уже готовы.

Казалось, секунду она не могла сдвинуться с места, лишь протянула к нему руку через стол:

— Мы боимся, Эдуард?

Председательствовал на суде пятидесятичетырёхлетний полковник Альберт Эрнест Сомпру из Республиканской гвардии. Семь членов суда были избраны из Третьего временного военного совета. Прокурор — скелетообразный Жан Морне (который в конце концов станет прокурором у маршала Петена[53] в следующую войну). Все собрались к тому времени, как заключённую ввели; одни тихо переговаривались между собой, другие молча смотрели на неё.

Она вошла медленно, на шаг позади Юноне; Руки её висели свободно, глаза опущены. Она представляла, что это будет большой зал, отделанный мрамором, а не битком набитая комната суда с рядом окон только на северной стене. Он1а также воображала, что присяжные заседатели будут помоложе, а галёрку заполнят её. друзья из лучших салонов. И было много жарче, чем она ожидала.

Началось с серии безобидных вопросов, как и предсказывал Клюне. Допрашивал её тощий Морне, чей стиль допроса напомнил ей Бушардона. Он старался говорить очень медленно, прохаживаясь туда-сюда. Его глаза, казалось, тоже находились в движении, за исключением тех моментов, когда устремлялись на неё.

Первые вопросы были обстоятельными, рассчитанными только на то, чтобы определить её характер. Он спрашивал об её политических взглядах и почему её столь часто видели в обществе военных. Спросил о её переездах в начале войны и о её явном влечении к молодым офицерам. Затем, не делая паузы, спросил о деньгах.

— Скажите мне, мадам. Хорошо известен факт: германцы обычно очень плохо платят своим шпионам. Тогда чем вы объясните сумму в двадцать тысяч франков, полученную вами от герра Крамера?

Она откинула со лба выбившийся локон — первый из нескольких небрежных жестов, отрепетированных ею накануне вечером. Потом так, будто предмет разговора был недостоин её:

— У меня всегда создавалось впечатление, что герр Крамер рассчитывал на нечто большее, чем деловая связь.

— Если говорить точнее, на что именно, мадам? Этот герр Крамер надеялся на то, что деньги станут основанием для романтических взаимоотношений?

— Я бы выразилась чуть иначе, но в основном верно.

— А вы имеете обыкновение вступать в романтические связи с мужчинами, которые дают вам деньги?

Она хотела улыбнуться, но подумала, что это будет неуместным.

— Нет, я бы не сказала, что это является единственным основанием...

— Отлично, тогда исходя из чего вы предполагаете, что герр Крамер считал, будто может завоевать вашу симпатию при помощи двадцати тысяч франков?

— Полагаю, вы должны задать этот вопрос герру Крамеру.

— Но я спрашиваю вас, мадам.

— Боюсь, я не могу вам помочь.

Наступила короткая передышка, пока Морне совещался со своим помощником, а Юноне обменивался подбадривающими взглядами со своей клиенткой. Затем, без предупреждения, посыпались вопросы, касающиеся артистической карьеры подсудимой, и внезапно Морне вытащил те телеграммы.

Теперь он смотрел на неё пристально с прокурорской скамьи, опираясь на костяшки пальцев. Говорили, что он никогда не прикасался к спиртному, даже к вину. Он также не курил и не ел мяса. Однако его глаза не светились здоровьем, и кожа слишком туго обтягивала череп.

Как и прежде, сначала вопросы казались относительно безобидными. Он хотел знать, почему она предпочла остановиться в Мадриде в отеле «Палас», а не в «Рице». Затем последовала серия вопросов о её финансовом положении и особенно её образе жизни в Испании.

Она отвечала осторожно, следя за тем, как он вертит в руках карандаш.

— Мадрид — довольно недорогой город, — сказала она. — Можно жить очень хорошо почти без денег.

— Но вы едва ли жили без денег, мадам. Одно ваше проживание обошлось в пятнадцать тысяч песет. И определённо должны были быть и другие расходы. Возможно, одежда? Драгоценности?

Она удерживала его взгляд ещё мгновение, следом взглянула на присяжных:

— Не заведено, мсье, чтобы женщина сама себе покупала драгоценности.

— Разумеется, нет. Только, чтобы закладывала их. — Улыбки. — Теперь скажите мне, мадам, как вы управлялись с деньгами в Мадриде?

— Я до этого получила некоторую сумму от друга в Голландии.

— От барона ван дер Капеллена?

— Да.

— И эти деньги поддерживали вас с того времени, как вы покинули Англию, до вашего ареста в Париже?

— Барон всегда был очень щедрым человеком.

— Тогда почему вы нашли нужным попросить дополнительно пять тысяч франков у германского шпионского центра в Берлине?

Её ответ никого не удовлетворил.

— Как я сказала раньше, все деньги, полученные мной из-за границы, приходили только от барона.

— Кроме, конечно, пяти тысяч франков, упомянутых в этой телеграмме... верно?

— Но, мсье, это не так.

— Тогда как вы объясните написанное в этих телеграммах?

— Я не стану этого объяснять. Я отрицаю их.

— Отрицаете, мадам? Как вы можете их отрицать? В настоящий момент я держу точные копии телеграмм в руке. Как вы решаетесь отрицать их? Скажите, пожалуйста, я уверен, суду чрезвычайно интересно будет узнать... как вы решаетесь отрицать их?

И так продолжалось ещё тридцать или сорок минут: серии разоблачающих вопросов о документах и ответы, которые являлись только отрицанием. В течение этого времени она обнаружила, что опять обвивает пальцы платком, закручивая его в жгут.

...Суд удалился около семи часов. Ожидаемый ливень с грозой миновал, и вечер оставался жарким и безветренным. После ужина, состоявшего из нарезанной кусочками свинины и картофеля, её снова заперли в её временной камере. Женщина-охранник стояла так, чтобы видеть решётку, и была начеку в случае задуманного самоубийства.

Камера находилась в конце длинного и узкого коридора. Здесь отсутствовали окна и настоящая вентиляция. Скудный свет. Войдя, она разделась, оставшись лишь в короткой комбинации, и легла на койку. Сначала сверху слышались протяжные голоса и звуки. Постепенно всё успокоилось. К тому времени, как появился Чарльз Данбар, фактически воцарилась тишина.

Он, должно быть, наблюдал за ней, прежде чем она проснулась. Он сидел в кресле охранницы и смотрел на её лицо через решётку. Его пальцы сжимали сигарету, а несколько окурков валялись на полу. На выступе, кажется, стояла бутылка виски или бренди. Тусклый взгляд, вокруг глаз его тёмные круги.

— Привет, Маргарета.

Она села и потянулась за чем-нибудь, чтобы прикрыть обнажённые бёдра, но простыни и одеяло исчезли.

— Что тебе нужно, Чарльз?

— Поговорить. Ведь прошло много времени.

Она обняла руками плечи, будто замёрзла:

— Да, прошло много времени.

— И кажется, ты не слишком много обо мне думала?

Она вздохнула. Её волосы всё ещё были влажными от пота, и потому вокруг лица легли тёмные завитки.

— Нет, Чарльз. Никогда слишком много о тебе не думала. И это явная ошибка.

Он поднялся, отпер дверь и шагнул внутрь. Он стал значительно толще, чем она помнила, особенно мясистыми выглядели руки.

— Я хочу, чтобы ты знала — мне жаль, что так всё обернулось. Мне искренне жаль, и если я могу сделать ещё что-нибудь...

Она закрыла глаза, опять глубоко вздохнув:

— Спасибо, Чарльз. Но я вправду думаю, что ты сделал уже достаточно.

Он прикурил новую сигарету и сел рядом с её койкой. Она подтянула колени к груди, её обнажённые бёдра и плечи казались ещё обнажённее на фоне этого плотного человека в нарукавниках.

— Между прочим, — внезапно сказал он, — ваш друг-художник причинил нам множество неприятностей, а теперь как будто исчез. Скрылся, без сомнения, у своих друзей-художников...

Она склонила голову к коленям:

— Почему ты это делаешь, Чарльз? Почему ты пытаешься причинить мне боль?

Она услышала, как он выдыхает сигаретный дым, затем почувствовала — его палец играет с её волосами.

— Я не пытаюсь причинить тебе боль, Маргарета. Я просто хочу удержать тебя, чтобы ты не делала больно другим. Думаю, ты можешь это понять.

Она хотела оттолкнуть его руку, но словно не в состоянии сама была поднять руки. Должно быть, от жары.

— Я также хочу, чтобы ты знала — лично я на тебя не сержусь, — сказал он. — Я даже не представляю, что мог бы когда-нибудь на тебя рассердиться. От тебя не жду того же... но, возможно, ты поймёшь когда-нибудь правду. Я и в самом деле очень сильно люблю тебя. — Его рука скользнула к её затылку, прилипнув на мгновение, словно отвратительный краб, однако она уже собралась с силами и сняла её.

Теперь он провёл рукой по своим глазам. Может быть, он плакал? Или это опять только пот?

Спустя какое-то время она сказала:

— Ники был прав. Ты сумасшедший. — И добавила про себя: «Жалкий, что ещё хуже».

Он, казалось, не слышал.

— Ну, я должен идти, Маргарета. Ужасно приятно говорить с тобой. Может, я приду ещё раз, прежде чем закончится суд.

Суд подходил к концу. Оставалось не более пяти часов. Знойная среда. Суд возобновился утром. Сначала несколько замечаний Сомпру, затем чтение показаний отсутствующих свидетелей. Больше половины вызванных не явилось — некоторые действительно задержались, большинство просто не хотели оказаться замешанными. Из остальных присутствовали только маникюрша, предсказательница будущего и случайный любовник из тех — лучших — дней.

Заключительные заявления начались в судебном заседании сразу после полуденного перерыва: сначала Морне с аккуратным резюме правительства, которое можно было ожидать, потом защита с элегантной, но чуть искусственной мольбой об оправдании. Отложите в сторону предубеждения, рождённые злобой дня, увещевал присяжных Юноне, изучайте только то, что было сказано, а не то, что подразумевается. Помните, одна жизнь не менее значима, чем сотня жизней, и если мы осудим невиновного, в конечном счёте будем осуждены мы все. Пока это продолжалось, она сидела, застыв и уставившись на пустую раму, которая некогда заключала в себе картину с изображением Христа.

Прошло приблизительно сорок пять минут между этими завершающими заявлениями и приговором, и она опять сидела в одиночестве, теперь в комнате под лестницей. Здесь из двух овальных окон открывался великолепный вид на город. Небо было белым, и только на севере плыли последние дождевые облака. Единственный близкий звук — треск одинокой пишущей машинки.

Она стояла спокойно, вцепившись обеими руками в прутья решётки.

Но оказалось, что она должна сесть, даже если это значило удалиться от окна, оторваться от прекрасного вида, она должна сесть. В своих ранних фантазиях она видела этот момент как чрезвычайно значительный, отмеченный чем-то вроде откровения последней минуты и осознания мира. Она бы удовольствовалась небольшим количеством туши для ресниц и стаканом белого вина, это помогло бы ей встретиться с судом лицом к лицу.

Было около четырёх утра, когда её повели обратно в зал суда. Температура — восемьдесят градусов по Фаренгейту, и облегчения не видно. Прошедший чуть раньше дождь едва ли смочил улицы, и все чувствовали себя измождёнными. Заключённая, позднее вынуждены будут сказать наблюдатели, выглядела безучастной. Её адвокат истекал потом. Даже судья с трудом держался, но, преодолевая всеобщее утомление, зачитал приговор: смерть.

Глава тридцать четвёртая

После суда прошло три знойных дня. И вдруг — внезапный ветер, отдалённый гром, а потом — дождь. Грей лежал на узкой кровати, изучая своё плечо. Услышав звук дождя, он надел рубашку и вышел на балкон. И тогда, хотя ему никто не говорил, он понял. Он понял.

Де Маслофф пришёл около четырёх часов, Грей сперва увидел его издалека, по крайней мере, в пятидесяти ярдах. Несмотря на дождь, тот шёл по переулку очень медленно. Здоровый глаз его был направлен на тротуар. Он даже не пытался обходить лужи.

Они встретились на небольшой террасе над садом. Там росли азалии и классические розы на длинных стеблях. И там, конечно, чётко чувствовалось присутствие Зелле.

— Говорят, остаётся хороший шанс для апелляции, — говорил де Маслофф. — И, разумеется, нельзя исключить возможности помилования.

Грей всё ещё не мог прикурить сигарету, не мог даже пошевелить рукой.

— Почему бы тебе не сказать это просто, Вадим?

— Ники, послушай. В подобных ситуациях всегда есть возможность. Заступничество Голландии. Президентский пересмотр...

— Просто скажи это, Вадим. Её собираются убить...

Молчание друга, сейчас громче крика, стало как бы подтверждением. Он поднялся со своего стула и подошёл к краю террасы. Спустя ещё мгновение он начал разминать плечо, двигая им вверх и вниз, вперёд и назад. Плечо было словно деревянное, и он не мог справиться с болью.

— Где она?

— Ники, не делай этого.

— Где?

— В Сен-Лазаре. Ники, ради Бога, послушай меня...

— А где Данбар?

— Ники, пожалуйста.

— Где?

— Четвёртый этаж «Континенталя». Ники, не делай этого.

Чтобы закрыть тему, Грей повернулся и взглянул на него, он видел, как закрывается здоровый глаз.

— Я не прошу твоей помощи. Я просто хочу, чтобы ты не пытался меня остановить.

— Ники, если бы ты только мог увидеть себя хоть на мгновение, только на одно мгновение.

— Однако мне понадобится твой револьвер. И несколько патронов.

— Ники, как ты можешь считать, что она такого заслуживает? Как ты можешь считать, что кто-нибудь заслуживает такого?

Грей опять начал разминать плечо — вверх и вниз, вперёд и назад.

— Ты никогда её особенно не любил, так, Вадим? Я имею в виду, она тебе никогда по-настоящему не нравилась?

И вновь молчание друга — громче крика — стало подтверждением.

Грей ушёл из дому сразу после того, как стемнело, он шагал пешком по окольным улицам. Дождь на время сменился тёплым ветерком, наполнившим воздух знакомыми запахами угля и отбросов, овощей и масла, влажной листвы из окружающих садов.

Пройдя первую милю, он осознал, что его плечо снова болит, поэтому он немного посидел, пока не утихла боль. Потом он заспешил, ибо, кроме всего прочего, она тоже ждала слишком долго. Повсюду стояли военные фургоны, и только бульвары были всё ещё живы. В боковых улицах встретилось несколько проституток, но ни одна не выглядела настолько совершенной, чтобы идти на убийство ради неё.

Время близилось к десяти, когда он добрался до «Континенталя». Швейцар удалился, а ночной портье, казалось, наполовину спит. Как и во всех излюбленных отелях Данбара, обстановка была, разумеется, английской. Доносились запахи варёного мяса и лавровишневой воды, в чайной комнате стояли искусственные растения в горшках. Здесь висел даже портрет короля, который, по словам некоторых, тоже однажды спал с Зелле.

Как и говорил де Маслофф, комната Данбара находилась на четвёртом этаже — его драгоценном четвёртом этаже. До этого Грей беспокоился: вдруг его там нет, но теперь, в колодце лестницы, ему казалось, что он чувствует его присутствие. Наверное, бродит при свете лампы с бутылкой джина и очередной фотографией Маты Хари. «Чарльз удивительно эмоциональный и сложный человек», — сказала она ему вскоре после того, как они встретились. Что бы она сказала сейчас?

Последний коридор был тихим и пустым. Не доносилось никаких звуков и из соседних комнат, не было даже гудения лифтов. Грей подошёл к двери, вытащил револьвер, снял пальто и положил рядом с собой на ковёр. Он уже решил, что, если Чарльз спросит, кто стучит, он ответит невнятно по-французски: telegramme — это выглядело бы уместным.

Данбар ответил на стук Грея, не сказав ни слова, отступив от двери, как любой джентльмен, которому нечего бояться. Грей ударил его дважды, устремившись внутрь, — первый раз по губам дулом револьвера, затем коленом в пах.

Данбар несколько минут не вставал с пола. Руками он зажимал мошонку, а изо рта натекло изрядное количество крови. Грей закрыл дверь на замок, отодвинув абажур, налил себе стакан джина. Ножка стола была вдребезги разбита, и по ковру рассыпались документы — письма на бежевой почтовой бумаге с гербом его величества, листы машинописи на тонкой гладкой бумаге, жёлтая бумага с написанными от руки заметками и дюжина фотографий Зелле.

Старые фотографии, времён её первого заграничного тура. Грей увидел, что Данбар что-то нацарапал на обороте одной фотографии, но не смог разобрать надпись.

— Вы никогда не видели её ранних представлений? — спросил Грей.

Глаза Данбара продолжали следить за ним, находящимся в другом конце комнаты.

— После этого я не смогу защитить вас, Ники.

— Лично я всегда считал, что она была тогда лучше. Возможно, не так совершенна технически, но удивительно непосредственна.

— Я предупреждаю вас. Будут очень серьёзные последствия...

— Вам действительно следовало посмотреть её представление в «Олимпии», Чарльз. Поверьте мне, в тот вечер она танцевала так, что захватывало дух.

— Слушайте, Ники, я не хочу видеть, как вам причинят боль...

Грей пересёк комнату и двинул Данбару каблуком в основание позвоночника.

— Я тоже не хочу видеть, как вам делают больно, Чарли.

Глаза Данбара оставались открыты. Следы рвоты перемешались на ковре с кровью.

— Я не знаю, чего вы хотели добиться, но вы наверняка не сможете...

— Заткнись.

Он налил второй стакан джина и поместил его на выступ окна рядом с головой Данбара.

— Расскажите мне о ней, Чарльз. Как её там содержат?

— Ещё не поздно остановиться, Ники. Я всё ещё могу взглянуть по-другому.

На письменном столе лежала автоматическая ручка. Грей схватил её и швырнул на грудь Данбару.

— Вот, нарисуй нам небольшую схему. Я хочу знать, где находится её камера. Точное расположение.

— Ники, это начинает становиться...

— И укажите, где располагается охрана. Ведь нам нужно это знать.

— Ники, ради Бога. Чего вы надеетесь добиться?

Грей, сдёргивая телефон со стены:

— Так вот, Чарли. Вы её туда засунули, и теперь вы вытащите её оттуда.

Это были две долгие мили — от «Континенталя» до Сен-Лазара, даже ещё длиннее для того, кто избегает бульваров. К тому же Данбар вёл машину плохо, она дважды заглохла на улице Клэр и ещё раз — не доезжая до зоопарка. Опять полил дождь.

Данбар должен остановить машину у края тюремной стены, сказал Грей. Отсюда они пройдут к основным воротам. Если они встретят охрану, он должен назвать себя и потребовать встречи с заключённой. Неверное слово или жест положат конец его жизни.

— Ники, позвольте мне сказать всего одну вещь.

— Как только она выйдет оттуда, мы вернёмся к машине. Вы понимаете?

— Послушайте, у меня нет такой власти, чтобы сделать это.

К тому времени, как они увидели тюремные стены, дождь превратился в морось. Когда они выбрались из машины, Грей перекинул плащ через руку, чтобы спрятать револьвер, и подошёл к Данбару; к главным воротам они двинулись пешком.

Подход к воротам был длинным и узким — выложенная булыжником дорожка меж высоких стен. За исключением сторожки у ворот и башен наверху, нигде не было света. Подойдя к Данбару, он опять прижал револьвер к его рёбрам, подгоняя его вперёд. Стояла тишина, единственный звук — стук их каблуков по булыжникам и, наверное, биение её сердца, синхронное с его шагами...

Он представлял, что это война — война, на которой он всегда воевал, — бетонная ничейная земля, медленный подход к окопу врага, одолженный револьвер и нелепый, но тем не менее злобный заложник. Если тактика и была несколько нетипичной, то лишь потому, что неравенство было вопиющим — армия, состоявшая из одного, против мира. Их мира.

Он шёл чуть одеревенело, потому что плечо опять стало саднить, шёл, устремив глаза на ворота перед собой, ворота, которые являлись единственной целью. Он держал револьвер на уровне бёдер Данбара — таков этикет. Он пытался удержать себя от мыслей о Маргарете. В шестидесяти футах он смог различить первых охранников: две покачивающиеся фигуры на фоне башни. Ещё ближе — и у ворот появились ещё двое. Они едва ли могли предположить, что затевается... Все влюблённые находятся в состоянии войны с миром, сказала она ему однажды с улыбкой. Истинности сказанного никто из них не мог понять до настоящего момента, когда она цеплялась за решётку своей камеры, постукивая пальцем в такт его шагам. Да, подумал он, Маргарета, несомненно, чувствует, что я близко...

Последние пятьдесят футов были особенно темны, сетчатые тени от стен до башен, и намёк на свет с улицы. Всё же ему казалось, он в состоянии слышать теперь, как она шепчет его имя. Ни-ки. И опять, как звук захлопывающейся двери или даже затвора винтовки... Ни-ки, Ни-ки...

Он повернулся, оглядываясь на стекающиеся сюда улочки, затем на стены впереди. Хотя не было ничего подозрительного, но она явно пыталась сказать ему что-то... Ни-ки... Даже Данбар должен сейчас это слышать, тоже колеблющийся, пока она продолжала... Ни-ки — в точности, как тихий щелчок патрона, скользнувшего в патронник.

Впечатления нахлынули на него прежде, чем он и впрямь увидел солдат: французские винтовки, судя по звуку скользнувших затворов. Офицеры ждали только, пока Данбар окажется на виду, прежде чем отдать приказ стрелять. Де Маслофф никогда бы не предал его, если бы у него было время узнать её...

Он услышал голос Вадима, кричащего близко по-английски и по-французски: «Не стреляйте. Бога ради, не стреляйте в него».

Затем включили свет, длинные дуговые лампы, направленные на него с башен и чётко очерчивающие каждый булыжник.

Он услышал, как Данбар кричит что-то ему в ухо, и попытался ударить его по губам, но тот уже упал на булыжники.

Выстрелы — два, может, три у его ног и четвёртый в его левое бедро. Он не повалился, когда Зелле была столь близка. Он просто споткнулся, оглядываясь вокруг себя, как раненый бык, и затем продолжал медленно идти.

Казалось, они колебались, прежде чем снова открыть огонь. Кто-то даже кричал, приказывая, но тем не менее ничего... затем последний слабый шаг вперёд и последний выстрел, останавливающий его.

Теперь он лежал очень тихо, чувствуя, как влага сочится сквозь его одежду, тупая боль поднимается от ног. Хотя казалось, крови очень много, он понимал, что всё не так уж плохо, скорее рана из тех, о которых молятся на фронте. А пока он слышал приближающиеся шаги по крайней мере дюжины её ревнивых любовников... Данбар, Михард, Шпанглер... объединившихся наконец, чтобы помешать ему забрать её.

И их глашатай, его старый друг де Маслофф...

— Боже, Ники. Боже, клянусь, я не хотел этого...

— Почему ты сказал им, Вадим? — Как будто ответ не отражался в его глазу.

— Ники, ты должен понять, я беспокоился. У меня не было выбора...

— Почему? — Как будто это не было написано в глазах у всех.

— Потому, чёрт побери, что она просто этого не заслуживает.

Он отказался слушать, как и всегда.

После этого он видел её только издалека. Он провёл четыре дня в изолированной палате, потом его перевели в клинику на краю Таверньи — ещё одна белая комната с зарешеченными окнами. Там среди регулярных доз морфина и нескольких осложнений она являлась в основном в грёзах. Некоторые из них были яркими, другие обычными... из тех мелькающих перед глазами видений, ко торые одолевали его годами. Самым лучшим, однако, было то, где она являлась на фоне ночного неба, притягивающая его к себе... на высоте в тысячу футов, над городом, который она любила.

Глава тридцать пятая

В камере Маргареты были две небольшие вентиляционные щели, две прямоугольные отдушины прямо под потолком. Хотя через эти отдушины можно было выглянуть наружу, обзор оставался крайне ограниченным. Она могла увидеть клочок неба и часть сортировочной станции... но, определённо, она не смогла бы увидеть Грея.

Всё же, услышав выстрелы, она впала в отчаяние, из которого никто не мог её вывести. Преданная сестра Леонида более трёх часов пыталась сделать это, но Зелле не могла сказать, что её беспокоит. Вызвали врача Бизара, однако и его попытки также не увенчались успехом. И вдруг внезапно, как и начались, рыдания прекратились, и она опять затихла и в последующие дни оставалась несколько отстранённой; казалось, она явно обрела покой, придающий ей силы.

Соблазнительно представить, что Маргарета Зелле и Николас Грей соединились в некоем духовном объятии, но, возможно, лучше попрощаться и не притворяться, будто мы можем услышать их мысли. Бизар оставил нам достаточно материала в своих мемуарах, чтобы мы представили, как она себя чувствовала в последние недели. Существуют также свидетельства сестры Леониды и мемуары, повествующие о попытках её адвоката спасти её.

Кажется, надежда поддерживала её в эти дни, надежда и мучительная... упорная... вера во французскую юстицию. Она была занята перепиской: просьбы о помиловании, мольбы о вмешательстве Голландии. Она проводила добрую часть времени, разговаривая со служительницей из сестёр милосердия и читая Библию. Хотя её здоровье оставалось без изменений, она продолжала страдать от бессонницы и приступов дурноты. Её настроение, казалось, не ухудшилось, и несколько свидетелей позднее вспомнят, что она даже иногда смеялась. В ответ на заинтересованный вопрос сестры Леониды, какие танцы она обычно показывала, Зелле даже изобразила несколько невинных па... которые с течением времени в устах молвы превратились в балет, исполненный без одежды.

В её комнату вошли утром в понедельник, спустя три недели отвергнутых апелляций и незамеченных петиций. Она спала. Бизар дал ей двойную дозу хлорала, и сестре Леониде пришлось тормошить её, чтобы она проснулась. Она приподнялась на локтях, и взгляд её медленно переместился с коленопреклонённой сестры на лица четырёх стоявших сзади заседателей — Бушардона, Альберта Сомпру, доктора Соке и Эмиля Массара из парижского Военного ведомства. В этот момент услышали, как она прошептала:

— Но это невозможно... невозможно...

Они оставили её с сестрой Леонидой, чтобы она могла одеться, но несколько минут она просто продолжала сидеть на краю койки. Было довольно холодно, свет едва брезжил. Наконец сестра положила руку ей на плечо и прошептала:

— Думаю, уже пора.

Зелле покачала головой и улыбнулась:

— Не беспокойтесь, сестра. Я не могу представить, чтобы они начали без меня.

Ей дали на выбор два платья. И сначала протянули простое белое.

— Как вы думаете? Слишком жертвенно?

При этом сестра чуть не заплакала и не смогла ответить.

— Да, чересчур жертвенно. — И она выбрала жемчужно-серое с синим плащом и соломенную шляпку с вуалью.

Пока она одевалась, она была молчаливой, лишь выразила благодарность за ручное зеркало, которое сестра прислонила к стене. Её публика ждала должного внимания к деталям: волосы, макияж, украшения. К несчастью, не принесли тушь.

Прошло около семи минут между моментом, как она кончила одеваться, и тем, как она сошла по главной лестнице. Бизар вернулся с коллегой для обязательной формальности — официального заявления, что она не беременна. А пока несколько молодых республиканских гвардейцев прибыли, чтобы контролировать толпу внизу. Температура — всё те же тридцать пять градусов по Фаренгейту. Повсюду туман.

Из камеры её сопроводили в кабинет на первом этаже, известный как Авиньонский мост. Именно здесь она перешла из ведения охраны Сен-Лазара под официальную опеку военных. Именно здесь были написаны три последних письма, позднее переданные её адвокату. Прощальных объятий не было, и только сестра Леонида плакала.

Несколько автомашин, в том числе и чёрный «рено» для заключённой, поджидали внизу, во дворе, под проливным дождём. Преподобный Арбу уже устроился на заднем сиденье, в то время как сестра Леонида ждала на обочине. Хотя улицы были всё ещё пустынны, если не считать продуктовых фургонов в предрассветных сумерках, невозможно было удержаться, чтобы не вообразить сотни глаз, пристально следящих из затемнённых окон.

Первые несколько миль она молчала, глядя прямо перед собой. Последние десять дней деревья сбрасывали листву, постепенно всё более и более обнажая её город. Даже на краю Венсенна она смогла разглядеть толпу — больше сотни пришедших посмотреть, как она умрёт.

— Кто это? — спросила она. — Чего им надо?

Никто не ответил, а преподобный Арбу продолжал читать Библию. Прочие зрители выстроились вдоль дороги от ворот дворца, а ещё больше их было по периметру полигона... Но если бы она захотела увидеть знакомое лицо, ей пришлось бы испытать разочарование. Ни один, на ком лежала ответственность, не ждал её: ни Жорж Ладу, ни Бушардон, ни даже Чарльз Данбар. По большей части тут присутствовали только зеваки и журналисты, которые всегда следовали за ней по пятам.

Вереница машин остановилась на краю поля. Первыми подошли капитан Тибо и капитан Робиляр, но преподобный настоял на том, чтобы ему разрешили дочитать двадцать третий псалом, прежде чем позволил им забрать её. Деревянный столб — в шесть футов высотой и десять дюймов в обхвате — возвышался на травянистом склоне под тополями. Двенадцать стрелков в два ряда выстроились в двадцати шагах. Всё ещё стискивая руку сестры Леониды, Зелле лишь мгновение колебалась, прежде чем шагнуть на поле. Никто не говорил, пока она шла к столбу.

Теперь оставалось всего несколько минут, краткий отрезок времени для того, чтобы налить традиционную порцию рома или официально зачитать приговор. Сестра Леонида и преподобный Арбу уже покинули поле. Двое сопровождающих офицеров привязали её к столбу. Третий вытащил свою саблю. Несмотря на то что стрельба французов отличается отменной меткостью, только четыре пули поразили её — одна в левое плечо, одна под правую грудь и две в сердце.

Монсеррат

Тех, кто ищет место захоронения Маты Хари, обычно направляют к безымянной могиле на Пер-Лашез в Париже. На самом деле её тело забрали в диссекционную местного муниципального госпиталя. Останки, очевидно, сожгли, и нет никаких записей о том, что сделали с пеплом.

И всё же что-то осталось. Последнее письмо к дочери и краткая записка с благодарностью адвокату. Позже возник слух, что она написала и Рудольфу Шпанглеру, но на самом деле она даже не вспомнила ни об одном из своих бывших любовников, кроме Николаса Грея.

Письмо попало к нему приблизительно через месяц после казни, доставленное кружным путём в госпиталь в Таверньи. Оно пришло в среду, а в следующий вторник Грей перемахнул через стену и исчез.

Сначала предприняли несколько вялых попыток отыскать его, и британцы выразили мимолётный интерес к сообщениям о том, что он убежал в Испанию. Однако только годы спустя журналисты принялись разыскивать его на вершинах Монсеррата.

О Николасе Грее ходило почти столько же слухов, сколько о Мате Хари. Некоторые заявляли, что он в конце концов сошёл с ума, в то время как другие утверждали, будто горе превратилось в ярость и он погиб, пытаясь убить Чарльза Данбара в Лондоне. Не более чем слухи. А какие слухи распространялись о Зелле?

На протяжении всех 1920-х и 1930-х годов говорили — она каким-то чудом выжила, чтобы соединиться со своим английским художником на обдуваемом ветрами испанском плато. А некоторые даже клялись, что видели, как она танцевала в некоем безымянном кастильском кафе.

В конце концов, мало что мы можем знать наверняка, за исключением того, что если хоть один мужчина любил её, тогда, вероятно, она вечно жива.