Любовная капитуляция

23

Если Эндрю был вне себя от ужаса, что Энн отравлена, то в не меньшей степени был поражен Донован, когда ему принесли весть об отравлении жены.

В первый момент он не понял, о чем ему говорят, и на бесконечное, тягостное мгновение решил, что Кэтрин умерла. Он бросился к ней, чувствуя, как переполняет его ярость. Непреодолимое желание убить виновного жгло его душу. Когда он добежал до комнаты, где женщины завтракали, Мэгги уже была на руках у короля, а вокруг Кэтрин и Энн беспомощно суетились служанки. Растолкав их, Донован подбежал к Кэтрин, бессильно прислонившейся к дверному косяку, и увидел ее белое лицо и мелкие капельки пота на лбу. Обхватив себя руками и стиснув зубы, она раскачивалась от нестерпимой муки, пронзившей ее тело.

Энн, такая же бледная, сидела на стуле и дрожала, охваченная ужасом. Лекарь сказал, что они выпили слишком мало для того, чтобы умереть на месте; но, может быть, они умрут не сразу, а медленно?

— Кэтрин! — выдохнул Донован.

Жена с трудом подняла к нему глаза, в которых впервые в ее жизни отразился неподдельный страх. Донован сразу же распознал его и был потрясен. Он не даст ей умереть! Не позволит! Не может позволить! Подхватив жену на руки, он пронес ее по коридорам в свою комнату и положил на кровать, заботливо опустив голову на подушки. Сознание лихорадочно работало. Чем помочь Кэтрин, как избавить ее от страданий, написанных на ее лице?

Донован велел приготовить теплый раствор соды, чтобы вызвать у нее рвоту: ему никто не сказал, что при помощи лекаря она уже очистила желудок. Схватив шерстяное одеяло, он укутал им бьющуюся в ознобе жену, а сам лег рядом, пытаясь согреть ее теплом своего тела. Прислуге он приказал удалиться: допустить, чтобы кто-то посторонний стал свидетелем смерти Кэтрин, он не мог.

Женщина тихо застонала, и в тишине комнаты этот звук прогремел для Донована как раскат грома.

— Кэтрин… Кэтрин, любимая, ты меня слышишь?

— Да, — прошептала она, испуганная непривычной дрожью в его голосе.

— Ты выпила весь кубок вина?

— Нет.

— Сколько ты выпила?

Кэтрин судорожно вздохнула от очередного приступа рези в желудке.

Донован еще крепче обнял ее.

— Кэтрин, ты должна мне ответить. Сколько ты выпила?

— От силы… глоток… может быть, два.

В душе Донована вспыхнула надежда. Если так, он должен бороться за ее жизнь.

— Слушай внимательно, Кэтрин, — сказал он настойчиво, твердо и ласково беря жену за руку. — Мы еще сразимся со всей этой дрянью, ты и я, и обязательно возьмем верх. Ты не умрешь. Я этого не допущу. Но ты должна делать все, что я тебе скажу.

Чуть приоткрыв глаза, Кэтрин старалась сосредоточить взгляд на лице мужа и понять смысл того, о чем он говорит.

— Я… я попытаюсь.

Кэтрин была во власти страха и боли, но над ней возвышалась широкоплечая фигура Донована, и она потянулась к нему как к последней надежде. Он обтер с ее тела ядовитую испарину, снова завернул в одеяло, прилагая все усилия для того, чтобы не дать жене провалиться в смертную дрему: несмотря на все стоны и попытки сопротивления, Донован поставил Кэтрин на ноги и, поддерживая под руки, заставил пройтись несколько раз по комнате.

Так прошло несколько часов, и Донован почувствовал, что к жене начинает возвращаться жизненная энергия, голос становится громче, слова более осмысленными; только тогда он позволил ей лечь в кровать.

Кэтрин впала в тяжелый и беспокойный сон, а он, бодрствуя, остаток дня и ночь провел у ее постели. Всю ночь Кэтрин спала, и Донован с облегчением видел, как на щеки ее возвращается румянец, а дыхание выравнивается. К утру опасность миновала, и тогда Донован раздел ее и скользнул под одеяло рядом с ней. Обвив жену руками, он неотрывно думал о том, что стоял на шаг от того, чтобы навсегда потерять ее. Какое значение имело, любила она его или нет, любила или нет Эндрю; все это отступило назад, потому что она была его женой, и он не мог позволить ей уйти из жизни. Чего-чего, а уж пресности и скуки в их совместной с Кэтрин жизни не было, нет и быть не может, с мрачным юмором подумал Донован. Он подумал и о детях, которые у них родятся, и мысль эта необычайно взволновала его: это будут чудесные дети, если им будут даны хотя бы половина ума и храбрости их матери.

Странно, но, по мере того, как тревога за жизнь Кэтрин отступала, у Донована начала кровоточить старая душевная рана: его жена и Эндрю, английский агент, красавец и умница. Донован выругался, обещая себе, что, если им суждено вновь встретиться на узкой тропе, он не отпустит его живым. «Будь ты проклят, шпион. Неужели ты, как призрак, до конца дней будешь стоять между нами? Неужели ты до конца будешь таиться от меня в том уголке ее сердца, куда она меня не пускает? Будь ты проклят!»

Кэтрин снились путаные, беспокойные сны. Туманное утро, звуки музыки и пляски, и она, пробежав сквозь туман, взбирается на своего любимого черного жеребца. Кто-то скачет рядом, но кто, не разглядеть. Единственное, что она слышит, это хрипловатый низкий смех всадника и свое имя, кем-то произносимое шепотом. А потом она уже не скакала. Жеребец стоит на привязи рядом, а она ждет. Чего ждет — непонятно. Всадник тоже спешился. Вокруг него клубится туман, и он стоит неподвижно, затем протягивает руки и произносит: «Кэтрин»… Ей хочется идти к нему. Каким-то шестым чувством она понимает, что сейчас на все свои вопросы может получить ответы, все проблемы могут быть решены, но земля между ними вдруг разверзается и их разделяет глубокая пропасть… Затем все это исчезает, закружившись, словно узоры в калейдоскопе, и остается одна боль…

Кэтрин заморгала, потом открыла глаза. Утреннее солнце струило лучи сквозь стекла. Сперва она ничего не понимала, и потребовалась минута, чтобы она вспомнила, где она и что с ней произошло. Повернув голову, она взглянула на окно и увидела стоящего у него мужа. Судя по всему, Донован не спал всю ночь. Он был одет, но с такой небрежностью, что было очевидно: натягивая одежду, он думал о чем-то совершенно другом.

Отрывки воспоминаний о вчерашнем дне начали всплывать в ее памяти, но о самом страшном моменте, когда она мучилась от страшной боли и страха смерти, память, щадя ее, отказывалась рассказывать.

Донован наслаждался ясным утром и не замечал, что жена его пришла в себя. Он знал, что выиграл битву за ее жизнь, но теперь предстояло выиграть битву за нее саму.

— Донован!..

Он обернулся, и Кэтрин успела заметить в его глазах проблеск тепла, желания… и чего-то еще. Но через мгновение он уже контролировал выражение своего лица, напустив на себя холодность и отчужденность. Кэтрин вновь ощутила тяжесть на сердце. Если бы муж смог отказаться от своей надменной гордости и произнести хотя бы одно слово любви! Увы, она знала, что это невозможно, а значит, их борьба должна продолжаться…

Донован подошел к кровати и сел.

— Кэтрин… Как ты себя чувствуешь?

— Очень… очень слабой… И пить невыносимо хочется.

Донован поднялся, подошел к столику, налил воды в кубок и вернулся. Кэтрин улыбнулась, беря чашу двумя руками.

— Да, это получше вина. Не знаю, смогу ли когда-либо снова пить его. — Она сделала жадный глоток. — Донован… Мэгги умерла?

— Да. Яков безутешен. Вы с Энн в рубашке родились, а вот сестры Драммонд — нет.

— Да… Ужасно. А король?..

— Раздавлен горем.

— И что же он собирается предпринять?

— Что предпринять? Увы, концы потеряны, и кто преступник, сейчас уже не определишь. Если бы удалось найти отравителей, думаю, он бы убил их собственными руками.

— И я бы его не обвинила, — порывисто сказала Кэтрин.

— Я тем более, — тихо сказал Донован.

Он подумал, что, если бы Кэтрин умерла, он бы весь свет перевернул, но отыскал виновных.

— Тебе надо подкрепиться! Ты в состоянии позавтракать?

— Попробую. — Он направился к двери. — Донован?.. — Он обернулся к жене. — Я почти ничего не помню… Это ты меня спас?

— Я делал то, что надо было делать. Была такая суматоха… Одного лекаря на всех не хватало, и сперва он занимался только Мэгги. Сестры умерли сразу, а когда умерла и Мэгги, он переключился на Энн.

— Ты даже не позволишь мне поблагодарить тебя?

— Тут говорить не о чем, Кэтрин! Ты моя жена…

— Да… твоя жена.

Голос ее дрожал.

— Кэтрин?

— Что?

— Я этого не забуду, как не забуду ничего и никого. Запомни это…

Он ушел, и Кэтрин закрыла глаза. Слезы из-под смеженных век заструились по щекам, и она их даже не вытирала.

Потребовалось еще два дня, прежде чем Кэтрин смогла с трудом встать с постели. Но и теперь она чувствовала себя неуверенно, испытывая приступы слабости. После того как она сделала под наблюдением мужа несколько шагов, Донован поднял ее на руки и перенес к окну, где она могла наслаждаться свежестью ветерка и солнцем.

Кэтрин чувствовала, как сердце у нее начинает часто стучать от его прикосновений, как вместе с его теплом в нее по капле переливается его сила. Но никто из супругов не мог найти нужных слов, никто не решался первым перекинуть мост через разделявшую их полосу отчуждения.

Прошел еще день, прежде чем Кэтрин поняла, что Донован нянчится с ней, как заботливая мать; после этого каждое его прикосновение пугало ее и выбивало из седла. Всякий раз, когда они оказывались вместе, она хотела его все больше и больше, но непримиримая гордыня не оставляла ей пути к отступлению.

На следующий день нервы Кэтрин были уже на пределе. Она решила, что ей необходимо какое-то время держаться от мужа в отдалении, чтобы не сказать ему слов, о которых она потом наверняка пожалеет.

Вечером ее навестила Энн. Несмотря на бледность, она чувствовала себя хорошо и с радостью отметила, что сестра тоже совершенно поправилась.

— Кэтрин, как здорово, что у тебя вновь твой прежний цветущий вид!

— Да и ты, кажется, не можешь пожаловаться на самочувствие. Ты даже не представляешь, Энн, как я рада видеть тебя.

Энн уселась подле Кэтрин возле огромного камина.

— Все было так ужасно, Энн… Мы слишком долго не были в нашем отеческом доме, и мне неспокойно. Я понимаю, слуги обо всем позаботятся, и все же… Я хочу вернуться туда на день-два.

— О, Кэтрин, разумеется, мы поедем, если ты хочешь. Я как раз собираюсь возвращаться домой завтра утром. Поездка верхом и свежий воздух пойдут нам только на пользу. Но с тобой действительно все в порядке, Кэтрин?

— Разумеется. Просто мне, как ты правильно сказала, требуется движение и свежий воздух. Энн!..

— Что?

— Я… мне хотелось бы, чтобы никто не знал об этом. У нас и без того целый век не было возможности поговорить по душам!

— Конечно, я буду молчать, если ты просишь. Но… как быть с Донованом?

— Ему не говори в первую очередь. Ему… ему тоже потребуется время, по крайней мере, сейчас. У меня нет готовых ответов. Просто я хочу от всего отдохнуть.

— Хорошо. Завтра мы едем.

— Спасибо, сестра, — тихо сказала Кэтрин и положила свою руку на ладонь Энн. — Энн, а что с тобой и… с Эндрю?

— Эндрю… — повторила Энн, и глаза ее подернулись дымкой. — Эндрю уехал и не вернется. Ничего у нас с ним быть не может и мне, как и тебе, предстоит покориться судьбе…

Вошла молоденькая служанка с подносом и едой для Кэтрин. Поставив поднос на стол, она медленно побрела к двери. Энн и Кэтрин возобновили разговор, не называя никого по имени: они прекрасно понимали, что у стен в замке есть уши и что языки у молоденьких девушек из прислуги, что помело.

Служанка по возможности долго потопталась в комнате, поправляя вещи, вытирая пыль и жадно прислушиваясь к каждому слову тихого, но ясно различимого разговора; не услышав ничего нового для себя, она закрыла дверь и медленно пошла по коридору к себе. Погруженная в мысли, она едва не столкнулась с Донованом.

— Лорд Мак-Адам!

Донован, словно не замечая игривого блеска в глазах девушки, спросил мимоходом:

— Ты принесла леди Мак-Адам ужин?

— Да, сэр.

— Она встала?

— Встала и оделась, сэр. У нее сестра, леди Энн.

— Ага, понятно… Надо думать, леди Энн поспешила поделиться последними новостями и сплетнями. — Он улыбнулся, скрывая нетерпение, и вынул из кошелька монету. — И что же это за сплетни, хотелось бы знать?

— Ничего интересного, сэр, — сказала служанка, решив, что хозяин хочет знать отзывы о себе самом, что естественно, ведь они так недавно женаты! — Так, разговоры об английском шпионе, том, что недавно бежал. Когда я уходила, они говорили о нем.

Донован, остолбенев, стоял и смотрел, как девушка, взяв монету, уходит. Итак, Эндрю остался в сердце Кэтрин. Донован медленно двинулся в сторону спальни, исполненный решимости раз и навсегда вычеркнуть Эндрю Крейтона из своей жизни.

Он буквально вломился в комнату, и вид сестер, отпрянувших друг от друга, лишний раз убедил его в своей правоте. Энн медленно встала и улыбнулась. Она единственная из присутствующих понимала, что вся беда этих двоих в том, что они любят друг друга, но не хотят в этом признаться.

— Лорд Мак-Адам? — сказала она.

— Леди Энн? — ответил он, не отрывая глаз от Кэтрин. — Прошу прощения, что я помешал вашим посиделкам, но мне нужно поговорить с женой наедине.

— О да, разумеется.

Энн почувствовала укол жалости к этому сильному, гордому и могучему человеку, охваченному влечениями и чувствами, которых он сам не понимал. Энн пожала руку сестре и, покинув комнату, тихо затворила за собой дверь.

— Ты выглядишь значительно лучше, Кэтрин, — улыбнулся Донован, — Этот румянец на твоих щеках — след возбуждения?

— Чем же я могу быть возбуждена, милорд? Я обязана тебе жизнью и ценю этот подарок!

— И у сестры твоей цветущий вид. Наверное, вам нашлось о чем с ней поговорить?

— С каких пор тебя начали волновать женские разговоры? У тебя на плечах столько важных дел, столько своих собственных хлопот!

Кэтрин повернулась к окну.

— Донован! — вдруг сказала она, не поворачивая головы.

— Да?

Он сел в освободившееся кресло и откинулся в нем, разглядывая жену. Луна только что взошла из-за горизонта, и в ее свете он мог видеть очерк фигуры и блеск волос жены. Он сидел тихо, ощущая внутри себя желание заниматься с ней любовью до тех пор, пока не сотрется всякая память об Эндрю Крейтоне… Но еще больше он желал ее не желать.

— Я бы хотела попросить тебя об услуге, — сказала она.

— Вот это сюрприз. Не ждал, что ты когда-нибудь попросишь меня о чем-то.

Кэтрин повернулась к Мак-Адаму, лицо у нее казалось непроницаемым.

— Я хочу вместе с сестрой вернуться домой.

Донован ждал чего угодно, только не этого.

— Ты хочешь сказать, что собираешься покинуть замок?

— Речь идет о какой-нибудь паре дней. До чего же мне надоело всякий раз умолять тебя, нарываясь на холодность и унижения!

— Не надо ни о чем умолять. Просто тебе, кажется, нужно лишний раз напомнить, что ты моя жена, и я не тот муж, который готов отпустить тебя куда-либо… или к кому-либо.

— К кому-либо?.. — Глаза ее расширились, и щеки раскраснелись от гнева. — Ты хочешь сказать, что я… что у меня…

— …Может быть любовник? Я ничего не хочу сказать. Я просто тебя предупреждаю.

— Себя самого предупреждай. Как там твоя красотка Дженни? Еще не забеременела? Когда же она тебе родит? Мне не пора еще готовить ей для крестин подарок?

Как ошпаренный вскочив с кресла, Донован в три шага оказался возле жены. Схватив Кэтрин за плечи, он повернул ее к себе, так что их лица оказались на расстоянии дыхания друг от друга.

— Я предупреждал тебя, что ты однажды заставишь меня обращаться с тобой так, как ты того заслуживаешь!

Увидев зловещий огонь в его глазах и ощутив исходящую от него недобрую силу, Кэтрин пожалела о сказанном.

— Отпусти меня, — взмолилась она полушепотом, глядя в глаза мужу, и увидела, как ярость сменяется другим, более осмысленным, но и более зловещим чувством. Она все же попыталась продолжить: — Ты ведь уже взял от меня все. Имущество Мак-Леодов твое. Что тебе еще надо?

— Что мне нужно? — крикнул он. — Прекратить отрицать очевидное. Взглянуть в глаза правде.

Скажи хоть слово любви, хотелось ей закричать, скажи слово, что я для тебя значу больше, чем просто возможность позабавиться в постели. Скажи, что тебе хочется, чтобы жена, а не шлюха, согревала твои ночи! Скажи, что я не сундук и не тряпка, которую продают и покупают!.. Но этого он никогда ей не скажет…

— Сам гляди правде в глаза. Ты же меня купил! Так и не рассчитывай на что-то сверх счета!

Кэтрин с трудом удерживала слезы.

Какой-то момент их взгляды вели безмолвную схватку, затем, с подчеркнутой любезностью, Донован заявил:

— Если на то ваша воля, мадам… я получу по счету.

Руки его уже схватили Кэтрин, и рот припечатал ее губы, не давая дышать. Донован обхватил жену за талию, голова ее откинулась, и она ощутила его горячее, мускулистое тело рядом, в тоске подумав, почему так всегда должно быть. Унизительно всякий раз быть принуждаемой к этому и получать как пощечину очередное доказательство собственной слабости, когда первое же его прикосновение пробуждает в ней чувственный жар…

Донован тяжело дышал, слушая, как сердце бьется в груди, словно зверь, запутавшийся в чаще. Он вспомнил, как Кэтрин стонала в такие моменты: упоенно и бессвязно, — Кэтрин, женщина, способная сломать любого! Но тут же в его сознании вновь пробудилась мысль об Эндрю, и он потерял над собой контроль.

Он вновь прижал ее так, что она едва успела выдохнуть его имя, сжал ее голову ладонями и поцеловал вновь, жадно и страстно, словно стремился из глубин ее извлечь и присвоить всю ее сущность, все ее существо.

Кэтрин пыталась найти слова, чтобы дать ему почувствовать ее боль и страдания при одной мысли о том, что он может быть с Дженни; но его серые глаза вновь лишили ее дара речи. Кэтрин вдруг почувствовала, что все его разговоры о Дженни не более чем слова, что любит он ее, и даже отрицать это смешно.

Тщетно пыталась она бороться с затопившими ее чувствами, оторваться от его губ… Битва вновь была ею проиграна, всякий дух сопротивления сломлен. Он ослабил свою хватку, но ее собственные руки неизвестно как и почему оказались на его плечах и обвились вокруг могучей шеи Донована…

Словно уловив момент капитуляции, он уже ласкал ее и целовал вновь и вновь. Кэтрин в последний раз попыталась собрать остатки воли, но вместо протеста издала слабый стон страсти.

Донован не мог ни о чем думать, кроме как о чуде, происходящем всякий раз, когда он держал жену в объятиях. Тело ее сдавалось… Но вся ли Кэтрин в его власти? Действительно ли эта сводящая с ума, непредсказуемая женщина всецело его в эти моменты?! Ведь когда она была в его объятиях, губы ее приоткрывались навстречу его губам, тело сладострастно изгибалось, стремясь как можно теснее прижаться к нему! Донован не хотел ничего, только возноситься с ней на волшебные высоты страсти, где уже нет «я» и «ты», где остается лишь одна истина — слепящий свет блаженства… Он прижался к пульсирующей жилке на шее жены, в то же время освобождая ее от одежды, пробиваясь к мягкому теплу ее плоти; Кэтрин дрожала, желание переполняло ее, стремясь выплеснуться на поверхность. Она слабо застонала, прося еще, еще, еще…

Он, проникнув в нее, начал двигаться, сперва медленно, ловя каждый момент, играя с ней, дразня и возбуждая пальцами и губами, пока она не забилась под ним в страстном экстазе. В ее мире теперь не оставалось ничего, кроме него и горячих волн желания, затопляющих ее сознание; плоть Донована, казалось, превратилась в горячий, раскаленный меч, пронзающий саму ее душу, заставляющий все ее существо молить об освобождении от этой муки. Почувствовав, что она больше не в состоянии ждать, он проникал в нее глубже и глубже, вновь и вновь…

Откуда-то она слышала свой голос, свои всхлипы и мольбы; Донован шептал несвязные слова любви и желания ей на ухо, и оба утратили чувство времени.

Холодным и мучительным показалось Кэтрин возвращение к реальности; она испытывала стыд и опустошенность, и разрыдалась в безутешном горе. Она плакала, полагая, что для мужа она не более чем одно из удобств жизни, способ извлекать удовольствие!.. Как всегда, за мигом несказанного блаженства настал час сомнений и неуверенности, час расплаты.

Донован чувствовал, что жена плачет, и не мог утешить ее. Она отвернулась от него, и прошло много времени, прежде чем смогла уснуть. Но Донован уснуть так и не смог. По мере того, как бессонная ночь тянулась, в нем начало зарождаться осознание ситуации. Да, он проиграл. Он любит ее больше, чем любил Дженни или кого-либо еще. Он не может без нее, и утром ему придется признать эту горчайшую правду. Ведь если Кэтрин любит Эндрю, то ему, Доновану, придется делать выбор: либо ее счастье, либо его право держать ее рядом с собой до конца. Завтра… завтра он придет к окончательному решению…

Перед самым рассветом Донован Мак-Адам уснул.