Любовник-Фантом

Глава I Мистер Х. Стаффорд Тревор, барристер, собственной персоной

Никто из тех, кто встречал меня в обществе, не удивится, узнав, что я рискнул предстать перед английской, американской, зарубежной и колониальной публикой в роли сочинителя.

Я из числа тех, о ком пристрастные друзья говорят: «Он может все, стоит ему только захотеть».

Подобное замечание высказывается в адрес множества людей, и остается только сожалеть, что мало кто из них и впрямь захотел что-то сделать.

Не спорю, в моем возрасте поздно менять профессию, однако я не мог не внять настойчивым просьбам ближних внести свой вклад в отечественную словесность.

Притом литература нынче в моде, а я всю жизнь старался от нее не отставать. Я то и дело встречаю молодых людей — особенно молодых женщин, — которые, несмотря на юный возраст, уже успели произвести на свет довольно глупые, пустые, спорные, невразумительные книги, где излагаются новые взгляды на мораль и религию, на Моисея и Екатерину Великую, — и я еще должен быть польщен знакомством с ними.

Скоро, встретив меня, люди будут потом рассказывать своим домашним, что у господина Имярек среди гостей находился писатель Стаффорд Тревор.

Как легко доставить радость ближним! Когда я задумал эту книгу, мне грела сердце мысль о том, какое удовольствие получат мои друзья и враги (если последние у меня есть), как от самого повествования, так и от автора.

Как я уже заметил, мое намерение стать писателем вряд ли кого удивит. Бывало, выслушав одну из лучших моих историй, единственный мой слушатель спрашивал:

— Отчего, мистер Тревор, вы не опишете все эти замечательные приключения в книге?

Если быть честным до конца, то мне пришлось бы сообщить ему, что истории эти произошли не со мной, потому-то я их и не описываю. Но чтобы мой слушатель не усомнился в сказанном, я никогда не заострял внимания на этом вопросе.

Теперь же случилось так, что у меня есть собственная история, которую я готов представить на суд публики.

Помимо других персонажей, мест и вещей в книге рассказывается об уголке под названием Фэри-Уотер и женщине, которую я нежно любил и люблю: о моей кузине, верней, о жене моего кузена Джеффри, который оставил ее вдовой, — о них-то и повествует моя история.

Прежде чем распространяться о Джеффри Треворе, я, разумеется, хотел бы сообщить — а читатель услышать — некоторые сведения о вашем покорном слуге.

Мир нынче обуяло жгучее любопытство ко всему, что имеет отношение к гениям. Не берусь судить, лежит ли в его основе абстрактный интерес или же вера в то, что гениальностью можно заразиться, как оспой, лихорадкой, коклюшем или корью.

Тем не менее, рассказы о мельчайших подробностях семейной жизни, привычках, манерах и образе мыслей известных людей выслушиваются с огромным и достойным всяческих похвал вниманием. Значительной частью своего успеха я обязан умению поведать восторженным дамам о том, что роман мистера А—, над которым было пролито столько слез, точная копия с его собственной жизни; что несмотря на пикантность интриги в ее произведениях, миссис В— верная жена и нежная мать, что мистер С—, чей лаконичный и изящный стиль наводит на мысль о тихом кабинете, способен писать где угодно и когда угодно.

«Поместите его в переполненный зал ожидания на Паддингтонском вокзале, в курьерский поезд, в дикие просторы Коннемары или на снежные вершины Швейцарии, его фраза останется столь же отточенной, столь же безупречной», — изрекаю я в своем лучшем стиле.

Что до мистера D—, то о нем почти нечего сказать — здесь я делаю паузу и, оправдывая прозвание шутника, продолжаю: всякий раз, когда он выпускает в свет книгу, он устремляется на континент из страха увидеть плохие отзывы, что в сущности совершенно невозможно: еще не появилась новая порода критиков, не уважающих традиций старшего поколения.

Миссис Е—, — сообщаю я соседу строго конфиденциально — черпает сведения о жизни, по утрам посещая больницу Св. Джилла под видом сестры милосердия, а по вечерам ресторан в театральном квартале уже в собственном обличье. Что же до мисс F —, заявляю я, — то когда она препоясывает чресла, готовясь написать; книгу, она облекается во все белое, пьет исключительно eau sucree[39] и отказывается принимать пищу, в отличие от простых смертных.

Так я перечисляю все буквы алфавита, и уверен, каждая слушательница пробует одеться в белое, пить eau sucree и подвизаться в качестве сестры милосердия в надежде, что и ей будут платить фантастические гонорары за том, за страницу, за строку.

Иначе, почему избранное общество на званых обедах, приемах в саду, на шумных вечерах и за чашкой чая жадно ловит самые ничтожные подробности заурядных поступков великих людей? Почему, спрашивается, широкая публика и слышать не желает о благородных поступках маленького человека, вроде меня.

Если что-то во мне достойно похвалы, так это одно: я не самодоволен. Я никогда не заношусь с мужчинами и не важничаю с женщинами. Я не умен, не язвителен, не предприимчив и тому подобное, я просто-напросто полезен.

В этом мое призвание. Если я что-то собой представляю, то лишь потому, что полезен. Не будь я полезен, я был бы никем.

Позвольте мне объясниться. Я не тружусь, я полезен не так, как ломовая лошадь или прислуга, а как цветы или музыка, духи или краски, солнечный свет, живопись, деревья вдалеке и вода вблизи.

Я приношу пользу, украшая жизнь, заполняя те пустоты в системе мироздания, в которых иначе люди не изведали бы всех прелестей жизни, и мир мне благодарен за мои труды.

Когда для меня настанет час уйти, пополнить ряды «огромного большинства», о котором дневная газета, заткнув за пояс юмористический журнал, рассуждает с поразительной фамильярностью, мир, вероятно, обо мне забудет — пожалуй, мир найдет себе занятие поинтересней, чем помнить обо мне, — но покуда я «в обойме», как говорит наш известный комик, вряд ли кто из моих знакомых забудет о факте моего существования: тем же, кого я давно не имел удовольствия видеть, приятно будет узнать из этого Ежегодника, что X. Стаффорд Тревор в настоящий момент пребывает в рядах меньшинства.

Естественно, те, кого я до сих пор не имел чести знать, пожелают, чтобы я разделил рассказ о себе на две части: Кто я? Откуда я?

В этой связи должен признать, что слышал эти два вопроса с кафедры проповедника, однако пусть читатель не беспокоится: я не собираюсь останавливаться на подробностях своей личной жизни, а опишу ее на фоне общества, ради которого живу, движусь и существую.

Из названия этой главы вы могли узнать мою профессию. Я — X. Стаффорд Тревор, барристер.

Как барристер я сделал очень мало. Юриспруденция — одно из тех занятий, в котором я смог бы добиться успеха, если б захотел. Но я не захотел.

Однажды я случайно услышал, как один человек спрашивал другого: «Чем занимается Тревор?» На что его приятель отвечал: «Он посещает званые обеды».

Человек, который это сказал, тоже барристер, однако он, по мнению его друзей, в отличие от меня, не может ничего. Тем не менее, я вынужден признать, что он верно уловил суть дела.

Я — завсегдатай обедов. Мое призвание — званые обеды, моя общественная деятельность — принимать приглашения. Возможно, при этих словах вам захочется усмехнуться, но погодите смеяться, лучше выслушайте мой вопрос:

— Случалось ли вам бывать на званых обедах?

— Нет, — ответите вы по двум причинам. Первая, явная, такова: «Вы не захотели бы, даже если бы могли», вторая, менее явная: «Вы не могли бы, даже если б захотели».

А вот я могу. Это занятие мне по душе, не скрою, что я украсил своим присутствием несчетное количество обедов, и как большее включает в себя меньшее, так и искусство обедать в гостях включает многое другое.

Во-первых, вы хотели бы знать, как это я ухитряюсь получать столько приглашений, что дворецкие, лакеи и — что скрывать? — официанты знают меня в лицо так же хорошо, как читатели «Панча» господина Дизраэли.

Ах, друзья, Рим не в один день строился, и я потратил немало лет жизни, чтобы передо мной открылись двери в лондонское общество.

От судьбы не уйдешь. Согласно всем писаным и неписаным правилам, меня ожидала карьера врача, позванивающего гинеями в кармане, или барристера, мечтающего стать лордом-канцлером, или ученого, который открывает разные неприятные природные явления или решает бесполезные научные проблемы, но гений не знает преград. Как Тернер был рожден художником, Бетховен композитором, Гризи певицей, а Палмер отравителем, так я родился завсегдатаем обедов.

Не всякому дано открыть в себе талант с ранней юности, и в моей жизни был период, когда я не только охотно посещал званые вечера, но и изучал закон.

Известно, что при нарушенном равновесии стрелка весов начинает бешено колебаться, так и я в полном смятении переходил от чтения к танцам, а от танцев к чтению.

Я чувствовал себя несчастным, разбитым и расстроенным, я не находил своего призвания. Даже тогда, когда я впервые проник в его тайны, я не сумел понять — такова иногда скромность гения, — что именно на этом поприще меня ждет успех. Меня одолевали сомнения, приступы отчаяния, муки творчества. Я спрашивал, гожусь ли я для избранного поприща, недооценивал свои способности и переоценивал чужие, но все это осталось позади.

Многие умеют писать, рисовать, петь, говорить, вести дела, блистать красноречием, заседать в суде, вести армии к победе или гибели, командовать кораблями, выращивать упитанных быков и жирных овец, однако немногие умеют обедать в гостях. Я умею, и тот глупый барристер был прав: я завсегдатай обедов. Я посещаю обеды с двадцатипятилетнего возраста. Я буду обедать в гостях, покуда Смерть громко не постучит ко мне и не прикажет поторопиться, или покуда я не сделаюсь старым и дряхлым, и тогда женщина, которую я нежно люблю, будет приносить мне овсянку вкупе с прочими мерзостями, которые я смогу проглотить только благодаря ее мягкому голосу и крайней моей немощи.

Но что за вздор! Зачем заглядывать в будущее? Разве она не сказала мне в прошлый раз, что я с годами становлюсь моложе? Разве ее поцелуй не горит на моей щеке — женские губы так редко касались моего лица, что мне все кажется, на нем остался след. Это о ней и еще об одном человеке я должен рассказать эту историю, поэтому мне следует поторопиться, как и положено тем, кто — гм! — не так молод, как в двадцать пять. Итак, мне нужно вернуться в прошлое.

Мой отец славился своим умом. Он был одним из тех, кого в мире чтят, зато в семье считают чуть ли не идиотом. К его мнению прислушивались коллеги-профессора, а дома вторая жена обходилась с ним, как с ребенком.

Не было тайн ни вверху на небесах, ни внизу на земле, ни под землей, ни под водой, в которых он не считал бы себя аu courant[40], зато он никогда не знал, где его очки, даже если они сидели у него на лбу. Он не заметил подвоха, когда я всучил ему ветку утесника, к которой прикрепил цветы калины и выдал за неизвестный науке цветок, найденный мною на Хэмпстед-Хит. Он не мог понять, отчего его флейта, на которой он любил аккомпанировать двум унылым старым девам, игравшим на фортепиано и арфе, вдруг начала хрипеть и булькать, пока моя мачеха не увидала, что с одного конца она заткнута пробкой. Короче, теоретик, которому вообще не следовало жениться, вдруг оказался в сорок лет вдовцом с сыном на руках, а затем женился во второй раз на совершенно никчемной женщине, родившей ему несколько детей, которые не имеют никакого отношения к этому повествованию.

Родители по-разному бывают полезны детям. Профессор оказался крайне мне полезен, благодаря тому, что память о нем украшала званые обеды гораздо успешней, чем сам он домашнюю обстановку.

Его первая жена, моя мать, имела скромное состояние. К счастью, оно было завещано детям. Я был единственным ребенком, и в двадцать один год оказался счастливым обладателем достаточных средств к существованию, а также отца, совершенно безразличного к тому, чем я занимаюсь или не занимаюсь, лишь бы я его не беспокоил и не перечил, когда обсуждалась одна из его излюбленных теорий.

Я был образцовым сыном. Испуская последнее дыхание, он благословил меня:

— Ты никогда мне не перечил, Херкьюлиз, — прошептал он, пожимая мне руку.

Милый, простодушный старик! Если б он вернулся с того света и уселся подле меня в сумерках, я б и тогда не стал ему противоречить, вздумай он утверждать, что огонь не горяч, а лед не холоден.

Недостатки часто принимают за достоинства. В последние годы жизни моего отца молчание и согласие казались желанными там, где тишина обычно нарушалась потоком слов, а покорность была делом почти неслыханным.

— Мне вообще не следовало жениться, — сказал он мне как-то с печалью в голосе.

Я, плод его первой ошибки, воспользовался его опытом. Я навсегда остался холостяком.

Проницательные читательницы, конечно, уже догадались об этом. Будь я женат, я не обедал бы в гостях.

Но вы хотите знать, как мне удалось стать завсегдатаем обедов. Признаюсь, я был им рожден, и мой гений — а вовсе не мое второе «я» — при первой же возможности привел меня к успеху.

— Что за любезный, скромный юноша Стаффорд Тревор, — заявила моя квартирная хозяйка. Впоследствии она не раз мне это повторяла.

То было давно. Тогда я был любезен, скромен, сдержан, воспитан, хорош собой, умен, насмешлив, добродушен. Теперь я полезен. Мир, мой мир едва ли мог мечтать о лучшем. Давние друзья приветствуют меня в память добрых старых лет — говоря ужасным языком шотландских поэтов, манеры которых мне претят не меньше, чем их незатейливые баллады, вызывающие в памяти вой волынки. Юные пары приветствуют меня, вспоминая о давно ушедших. Люди с высоким положением — как, например, леди Мэри, играющая некоторую роль в этой истории, — из-за того, что без опаски могут нашептывать мне скандальные тайны и острые bоn mot[41]. Nouveau riche[42] из-за того, что они, бедняги, воображают, будто я важная персона.

Они видят, что я на равной ноге с теми, кто обедает на золоте и серебре и зовет все десять тысяч английских аристократов друзьями, а некоторых — родственниками, и делают выводы.

Если бы я дорожил их тяжелыми обедами и отвратительной суетой, мое будущее внушало бы большие опасения, однако и то и другое начинает мне надоедать.

Мне веселей в компании бесцеремонной, некрасивой и вульгарной леди Мэри, которая скажет, как всегда называя меня по имени:

— Я всегда подозревала, что вы задумали изобразить нас без прикрас, Стаффорд, однако у вас ничего не получится. Пока автор не выйдет из нашей среды, пока он не будет одним из нас — ведь вы вошли в наш круг случайно и вас терпели из милости, — английская публика так и не узнает пороков аристократии. А этого никогда не случится. Из нашей среды не вышел ни один писатель и, попомните мои слова, Стаффорд, никогда не выйдет.

Не сомневаюсь, что ее сиятельство выскажется именно так, и полностью разделяю ее мнение.

Хотя я склонен сомневаться в том, пользуются ли десять миллионов простых смертных тем преимуществом, на которое иногда, как мне кажется, намекает леди Мэри.

Боюсь, что дураков способна порождать любая среда. Насколько я могу судить, такое производство не является монополией. Такова воля небес!

Глава II Я приглашен на свадьбу

Удивительно, как представления нашей юности влияют на поступки зрелых лет.

Еще в младенчестве я как-то услыхал, что клубника помогает сохранить белизну зубов. И в зрелом возрасте я никогда не упускал возможности наесться этих ягод. В ту пору, когда горожане покидали Лондон раньше, чем это принято теперь, я спешил отведать клубники в саду моего двоюродного дядюшки, адмирала Тревора. А когда его небольшое имение перешло к его сыну, я опять же, каждое лето приезжал туда полакомиться клубникой, точно совершал священный ритуал. Но теперь, когда парламент распускают, как назло, все позже и позже, приятные званые обеды продолжаются до самого конца сезона, далеко за Иванов день, поэтому ягоды — мелкие, сладкие, свежие, не чета тем, что продают в Ковент-Гарден, — присылают мне из Фэри-Уотер в изящных корзинках, укрытых прохладными зелеными листьями.

— Где же находится Фэри-Уотер? — спросите вы. Любезный читатель, у каждого своя тайна, и местонахождение Фэри-Уотер — мой секрет. Всякий год с приближением лета я принимаюсь мечтать о нем, но я не обязан открывать свои мечты всему свету.

Я опишу Фэри-Уотер, каким увидел его впервые, еще в правление адмирала Тревора: причудливое здание, длинное и низкое, сплошь оплетенное глициниями и плющом, шиповником и диким виноградом, жасмином и жимолостью.

— Унылое место, хотя и живописное, — скажете вы. Погодите немного, пока вы не войдете в просторный квадратный холл и, миновав гостиную и зимний сад, не окажетесь в западном крыле, где веранда утопает в пышной зелени, где мирты роняют цветки на газон, сбегающий к зеркальной водной глади, где ясень и ива склоняют ветви к мягкой и нежной, как бархат, траве, где извилистые тропинки прячутся в тени густых деревьев, и всюду царит покой, тот покой, что так редко встретишь в нашем суетном мире.

Там я и имел обыкновение есть клубнику, оттуда ее теперь присылают. Но были времена, когда и в Фэри-Уотер ягоды отдавали горечью, и я расскажу вам почему. Вот как это случилось. Однажды мой троюродный брат, капитан Тревор, сын вышеупомянутого покойного адмирала Тревора, в короткой записке уведомил меня о том, что собирается жениться.

Большинству людей известие это показалось бы огорчительным. Умри капитан Тревор холостым, его имение перешло бы ко мне, и многие наверняка сочли бы Фэри-Уотер завидным наследством. Только не я. Что бы я стал с ним делать? Его содержание потребовало бы немалых расходов, которые стали бы для меня источником постоянного беспокойства. Мне в точности известно, сколько я должен моей квартирной хозяйке в конце каждого месяца за комнаты, завтрак и стирку, но откуда мне знать, доходно или убыточно сельское имение с газонами и цветниками, конюшнями и лошадьми, свинарниками и свиньями, курятниками и курами, прудом и лебедями, не говоря уже об эйлсберийских утках, — разве что пришлось бы нанять счетовода или предстать перед судом по делу о банкротстве?

Я не желаю заживо хоронить себя в глуши. Настанет час, и я уйду туда, где мой покой не потревожат ни домовладелец, ни сборщик налогов, пускай себе стучат, сколько вздумается. Каждому свое. А мне довольно второго этажа где-нибудь в западном районе. Конечно, лучше жить на третьем, но я с юных лет терпеть не могу взбираться по ступенькам.

Вдобавок — если вернуться к вопросу о Фэри-Уотер, — боюсь, я оказался бы плохим хозяином, если когда-нибудь по воле небес сподобился бы этой роли. Одни умеют посещать обеды, другие — давать их. По-моему, лучший хозяин далеко не всегда лучший гость. Всякое дело требует особого умения. Щедрый хозяин нередко оказывается скучным гостем, а блестящий гость — никудышным хозяином.

Впрочем, среди богемы эти два свойства, как и другие столь же несовместимые черты, иногда совпадают. Но стоит ли ссылаться на Богемию — призрачный прекрасный край, волшебную страну для всякого, кто любит ее душой, но не принадлежит ей от рождения.

Что до меня, я посещал эту страну и, признаться, покорен ею, несмотря на зрелище просроченных векселей, долговых расписок и описей имущества. Одно мне непонятно: как обитатели тех мест ухитряются наслаждаться жизнью. Кому-то может показаться, что званый обед тоже дело чистого случая, однако я и куска не смог бы проглотить, если бы в один прекрасный день решил целиком отдаться во власть судьбы подобно милым, несравненным обитателям лондонской Богемии.

Некоторые пытаются свести искусство богемной жизни к науке, однако у них ничего не выходит и никогда не выйдет. Чтобы привлекать, жизнь богемы должна быть простой и бесхитростной. Вольному художнику не пристало иметь arriere pensee[43], когда он бражничает с милордом, а его жене, если ей дороги успехи мужа, лучше оставить своих несмышленых отпрысков дома и очаровывать высоких покровителей, а заодно и всех остальных.

Я привык обедать в домах, в которых все, от мебели до сервировки, дышит завидной обстоятельностью, когда же я оказываюсь за столом, где все, что подается, взято в долг, а у хозяина почти нет шансов расплатиться, я в полном изумлении гляжу, как весело пирует он с друзьями, не замечая, что в дверях стоит незваный гость — костлявый призрак Долга.

Никак не возьму в толк, как можно есть, пить, шутить и смеяться шуткам других, если завтра ты можешь угодить в долговую тюрьму. И все же, признаюсь, никакие обеды, даже в домах, где еда отдает золотом и серебром, не сравнятся с теми, что подаются на дешевом фаянсе, зато сдобрены острым словцом вместо sause piquante[44].

Только в волшебном краю богемы вино первично, а еда вторична. Не удивительно, что приступы головной боли не раз донимали меня по утрам после путешествия в Богемию.

Возможно, эти приступы — так предположил один из обитателей этой славной страны — были вызваны тем, что я слишком много смеялся, ведь смех занятие для меня непривычное и предосудительное. Конечно, в его замечании есть доля иронии, ибо в домах, где я обедаю, безудержный смех и впрямь считается признаком дурного тона.

Восточные вельможи сами не танцуют, а английская знать сама не смеется. Смеяться не возбраняется тому, кто кормится смехом и шутками, как акробату не возбраняется стоять на голове. Но обладателю дохода в десять тысяч фунтов в год и выше пристало сохранять серьезность и величественность, в соответствии с высоким положением, дарованным ему судьбой. Как правило, так он и поступает.

Сказать, что иногда он слишком усердствует, значит лишь сказать, что ничто человеческое ему не чуждо.

Но я отвлекся от Фэри-Уотер. Позвольте мне вернуться к лебедям, скользящим по зачарованному озеру, к эйлсберийским уткам, что выпячивают свои мясистые грудки на щедро уставленном яствами столе и с редким великодушием нагуливают жирок как раз к тому времени года, когда зеленый горошек особенно нежен и сочен.

Как ни любил я Фэри-Уотер, я никогда не стремился обладать им. Я бы оказался в положении недавно овдовевшего француза, которого спросили, не собирается ли он жениться на даме, которую постоянно посещал.

— Ma foi[45]! — ответил француз, — где же я стану тогда проводить вечера?

И в самом деле, если б имение перешло ко мне, где бы я отдыхал летом?

Как гость я восхищался Фэри-Уотер, как владелец я бы его возненавидел.

Я рассуждал разумно, ибо все же полагал, что мне когда-нибудь придется занять место капитана Тревора.

Он был редкостный экземпляр, настоящее морское чудовище: уродливый, злобный и упрямый. Когда он орал на слуг, казалось, в доме бушует ураган. Подчиненные настолько же ненавидели его, насколько любили его отца адмирала.

Вдобавок, он был пятнадцатью годами старше меня, вел беспутную жизнь и предавался пьянству, пока подагра, которая одна сумела взять над ним верх, не скрутила его.

Я бы не удивился, узнав однажды утром, что он мертв, но я был несказанно изумлен, узнав, что он намерен жениться.

Джеффри всегда держался со мной любезно, в той мере, в какой он вообще был способен на любезность. Он благоволил ко мне и упорно называл Стаффом, и хотя полученное известие повергло меня в изумление, в самой его просьбе стать шафером на свадьбе не было ничего странного.

Я дал согласие. Заказал новый костюм, купил свадебный подарок — цена которого меня втайне огорчила — и за день до назначенного срока отправился в Уинчелси, славный городишко, близ которого, как сообщил мне капитан, проживала невеста.

В Уинчелси стоит забавная крохотная гостиница, окна которой смотрят на главную и, мне думается, единственную в городе площадь, служащую заодно и церковным двором. В ней-то мы с Джеффри и сняли комнаты на ночь.

Разумеется, мне захотелось поподробнее узнать о его избраннице, и я спросил, как ее зовут.

— Мэри Ашуэлл, — ответил он. — Впрочем, родители зовут дочь Полли, и я намерен звать ее так же.

Я на минуту задумался. Игривость, звучавшая в этом имени, вызвала у меня образ великовозрастной особы с красным носом, плоской грудью, длинной шеей, выцветшими глазами и локонами.

— Наверно, у нее куча денег? — предположил я.

— Ни шиллинга. Когда-то ее отец был вполне Состоятелен, но сейчас беден, как церковная крыса.

— Так у нее есть отец…

— И мать, — снисходительно заметил он.

— Она молода? — не унимался я, чувствуя, что он не расположен продолжать беседу.

— Гм, старой ее не назовешь, — ответил он, как мне показалось, вздрогнув.

— Хорошенькая?

— Полагаю, это слово к ней не подходит ничуть, — заключил он. На этот раз я ясно разглядел, как сквозь его обветренную смуглую кожу проступает густой румянец. Почувствовав это, он попытался прикрыть побагровевший лоб рукой.

Признаюсь, я был озадачен. Он явно стыдился собственного выбора. Но что тогда принудило его?

Правда, капитан был уже не молод, скорее даже стар, но он наверняка мог найти кого-нибудь получше, чем перезрелая дурнушка с повадками котенка и без гроша в кармане.

Меня и вполовину так не удивило известие о предстоящей женитьбе, как явное нежелание моего троюродного братца говорить о, невесте. Из всех знакомых мне мужчин Джеффри менее всего можно было заподозрить в том, что он поддастся женским чарам. Но он, несомненно, поддался, и утвердил меня в этом мнении, когда в ответ на один из наводящих вопросов сказал:

— Завтра ты сам увидишь, что она собой представляет. А сейчас я устал, так что не мучай меня расспросами, Стафф.

Той ночью сладкие грезы о Фэри-Уотер не посетили меня. Мне снилась новая владелица имения, видом похожая на бутылочку для приправ, а нравом и душой — на смесь кайенского перца с уксусом.

«Стаффорд Тревор, — сказал я себе, причесываясь утром перед зеркалом, — тебе следует приискать себе новое место для отдыха. Привольному житью в Фэри-Уотер пришел конец. Косые взгляды и натянутая любезность — все, на что ты можешь рассчитывать, когда новоиспеченная хозяйка вступит в свои права». Придя к такому заключению, я вошел в гостиную, чувствуя себя человеком, знающим все и готовым к худшему.

Джеффри я застал в волнении и беспокойстве. Он едва притронулся к завтраку, что служило верным признаком душевного или телесного расстройства. Затем, отодвинув чашку, он встал и принялся шагать взад и вперед по комнате, засунув руки глубоко в карманы.

Когда он сказал, что нам пора, я с облегчением вздохнул.

Я бросил взгляд на часы: они показывали двадцать пять минут двенадцатого.

— Наверно, путь у них не близкий.

— Две мили, — ответил он.

«Женские сборы требуют времени и хлопот», — подумал я про себя, когда мы, взяв шляпы, направились от дверей гостиницы к церковному крыльцу.

Не хотел бы я еще раз пережить следующие пятнадцать минут.

Священник ждал, служка был наготове, жена пономаря в нетерпении. Джеффри дошел до такого состояния, что, хотя утро выдалось прохладное и легкий ветерок шевелил листья плюща, лоб его покрылся испариной, а сам он то бледнел, то краснел.

— Когда они должны прибыть? — спросил я.

— В половине двенадцатого, она сама так назначила, — ответил он.

Мы подождали еще немного, затем я снова взглянул на часы.

— Без четверти двенадцать, — сказал я. — Если они сейчас не приедут…

Он зажал мне рот своей тяжелой огромной рукой с такой силой, что меня отбросило к стене.

— Молчи, — взмолился он в таком волнении, что я едва узнал его голос. — А вот и они! — закричал он в следующую секунду, как только наемные экипажи въехали на площадь.

В первом сидела невеста в густой фате, рядом — отец с матерью. Во втором — две перезрелые девицы, одной из которых отводилась роль подружки.

Я безуспешно пытался разглядеть невесту, пока она шла по проходу, склонив голову и словно нарочно спрятав лицо в складках фаты.

Здесь скрывалась тайна, и я не мог в нее проникнуть. Судя по походке, невеста была молода, да и рука, с которой подружка невесты сняла перчатку, не могла принадлежать даме зрелого возраста. Священнику она отвечала еле слышно, когда же настало время обменяться кольцами, ее охватила такая дрожь, что Джеффри едва надел ей кольцо на палец.

«Она молода, — решил я, увидев, как она опускается на колени. — Боюсь, она очень уродлива».

Их обвенчали, они стали мужем и женой. Не поднимая фаты, невеста прошла с Джеффри в ризницу, мы последовали за ними.

Тут у меня мелькнула мысль, что второпях мы что-то напутали: шли на свадьбу, а оказались на похоронах.

Обычно я знаю, что сказать в нужное время и в нужном месте, однако место мне не показалось подходящим, и я не сумел найти слов.

В тот миг мне показалось, что кладбище с парой занятых своим тяжким трудом могильщиков более подошло бы к случаю, чем ризница с неторопливым священником, великовозрастной подружкой, безмолвной невестой и мрачным, хотя и торжествующим женихом.

По-прежнему не поднимая фаты, невеста еле слышным шепотом спросила, какое имя ей следует написать, и вывела нетвердой, дрожащей рукой: «Мэри Ашуэлл».

Как только церемония закончилась, ее отец, который не мог похвастать железной выдержкой своей супруги, произнес со слезами на подслеповатых глазах и подозрительно подергивающимися губами:

— Полли, дорогая, поцелуй меня. Поцелуй своего бедного старого отца.

И прежде чем она успела помешать, откинул с ее лица фату и прижал к груди.

Смогу ли я когда-нибудь забыть ее лицо? Эти распухшие от слез веки, белые как мел, горестно запавшие щеки, печать безмерного страдания в глазах, какого мне не приходилось видеть у живого человека, только на картинах старых мастеров?

Заплаканные глаза, бледные щеки и исполненный муки взгляд заставили меня забыть о том, где я нахожусь. Я позабыл все правила приличия, всякое понятие о благопристойности, короче, я забыл обо всем на свете и громко воскликнул, словно был один и не в церкви:

— Боже! Да она совсем дитя!

И в тот же миг, точно я снял какое-то заклятие, картина разом изменилась.

Метнув на меня взгляд, который мягче всего можно определить как неприязненный, Джеффри схватил жену под руку и вместе с ней покинул ризницу, оставив нас гадать, стоит ли нам следовать за ним.

Священник возвел глаза к потолку, словно ожидая, что он вот-вот обрушится и придавит одного из нас. Наверное, ему в жизни не приходилось слышать подобных восклицаний. Обе перезрелые девицы уставились в пол. Миссис Ашуэлл бросала на меня испепеляющие взоры. Мистер Ашуэлл всхлипывал, уткнувшись в белый носовой платок.

Что до меня, я был настолько потрясен, что даже не извинился за свою бестактность. Разумеется, я понимал, что вокруг меня люди, но тогда я ничего не видел, ни о чем не думал — только о моем пожилом братце и его девочке-жене.

Он ей годился в отцы! Да что там — в деды!

Не помню, как мы вышли из церкви и в каких словах я попрощался со священником. С того момента, как я увидел лицо невесты, я был словно в тумане и очнулся лишь на козлах, позади кучера, трясясь по проселочной дороге. Я чувствовал себя человеком, который пробудился от страшного сна и медленно, с трудом приходит в себя, только теперь начиная различать происходящее.

Глава III Завещание моего кузена

Впрочем, мне не пришлось подыскивать себе другое место для отдыха: Джеффри простил мне обиду и вместе с молодой женой принял в своем имении с прежним радушием.

Однако Фэри-Уотер потеряло для меня былую прелесть. Находиться там было тягостно, и все же я постоянно туда возвращался. Всякий раз я с облегчением покидал дом моего кузена, но вскоре в памяти моей оживали кроткое лицо, мягкие карие глаза, робкий мелодичный голос — и я устремлялся туда сначала в мыслях, а потом и собственной персоной.

Она была невинным ребенком, а он необузданным дикарем, который безумно ее любил и столь же безумно ревновал. Старая, всем известная история, в которой действуют разорившийся отец, богатый и щедрый поклонник, не чуждая земным радостям мамаша и любящее нежное дитя, готовое возложить свою юную жизнь на алтарь долга.

Ее сердце оставалось свободным — вот единственное, что утешало меня. Она еще не встречала человека, которого могла бы полюбить: так по-монашески уединенно текла ее жизнь. Она была невинна, как дитя, чиста, как ангел, добра, кротка, правдива и верна. Возможно, со временем, если бы у нее родился ребенок, которому она могла посвятить всю себя, лаская и опекая его, ее брак, неравный и несправедливый, сделался бы не совсем уж несчастным, если бы удалось изгнать из Джеффри дьявола ревности. Но стоило ей взглянуть на кого-то или подумать о ком-то, как он приходил в ярость. Его привязанность к детям тускнела рядом со слепой безрассудной страстью, которой он терзал свою жену. Она нежно и преданно любила отца — и он разлучил их, запретив старику являться в Фэри-Уотер, а ей навещать отца. Когда мистер Ашуэлл скончался, он ревновал к самому ее горю. Когда у них родился второй ребенок, он с завистью глядел, как она его ласкает.

Бедняжка Полли! Бедное дитя! Бедная девочка-жена! Бедная малышка-мать! Как часто сердце у меня разрывалось от нежности, которую я боялся обнаружить!

Но ты знала, что я испытывал в душе, моя девочка. Признайся, я всегда был тебе преданным другом и не оставил бы тебя ни в горе, ни в радости, сумей мое заступничество облегчить твою участь.

С какой бессильной болью наблюдал я, как мало-помалу радость и надежда уходят из твоей юной жизни, как ты стареешь, не успев по-настоящему вырасти, но что я мог поделать?

Джеффри был твоим мужем, ты его женой, но как-то ты сказала мне, что само мое молчание дает тебе силы вынести неизбежное и учит не противиться тому, чего не изменить.

Никогда не забуду, как вскоре после свадьбы, миссис Джеффри Тревор подошла ко мне, когда я прогуливался меж грядками с клубникой.

«До чего она мила и грациозна», — подумал я, любуясь, как легко она приближается ко мне, платье чуть приподнято над крохотными ножками, головка слегка откинута назад, словно под грузом какой-то новой идеи.

— Мистер Стаффорд, — промолвила она, поначалу она стеснялась называть меня по имени, и не удивительно: я получил его за добрые четверть века до того, как она появилась на свет, и прошел огонь, воду и медные трубы, когда она еще лежала в пеленках.

— Мистер Стаффорд, можно вам задать один вопрос? Вы знаете моего мужа, конечно, гораздо лучше меня. Скажите, что мне сделать, чтобы он мне больше доверял?

Она выпалила эти слова на одном дыхании, как школьник, затвердивший урок.

Она была еще ребенком! Чистым и бесхитростным! Благодарение Богу, никогда, ни на одну минуту в моей душе не возникло чувство, которого я не мог бы питать к дочери. И я уверен, что Джеффри, при всей его глупости и слепоте, это понимал.

Разумеется, ее просьба застала меня врасплох. Я настолько опешил, что в изумлении уставился на миссис Тревор, пока она не покраснела до корней волос. Спустя мгновение она потупила глаза, краска отхлынула с ее щек, и она стояла предо мною, растерянная и смущенная, словно в чем-то провинилась.

Тогда я заговорил.

— Едва ли здесь можно что-то исправить, миссис Тревор, — ответил я, — разве что вам удастся охладить чувства вашего мужа.

Она вновь залилась румянцем и подняла на меня глаза.

— А что, по-вашему, он очень любит меня? — спросила она, смущенно переминаясь с ноги на ногу и рассеянно трогая носком башмачка листья клубники.

— Да, — подтвердил я, — он любит вас, как никогда никого не любил.

Больше она не проронила ни слова. Медленно и задумчиво она побрела назад, от ее резвости не осталось и следа.

Такой дочерью, доброй, ласковой девочкой, в которой уже просыпалась женская душа, мог бы гордиться любой отец.

Она никогда не пыталась охладить его чувства. Она что было сил старалась смягчить его сердце и лучше выполнять свой долг.

Я наблюдал за ее усилиями. Я видел, сколь они тщетны. Чем нежнее, мягче, терпеливей становилась она, тем больше он убеждался в ее способности любить и тем сильнее ревновал ее. Он не хуже меня понимал, что она никогда не полюбит его. Бог знает, чего он ждал и на что надеялся, женившись на ней. Возможно, он рассчитывал добиться от нее не только послушания и покорности, ибо влюбленный мужчина — неразумное животное, но время шло, а она не менялась, разве что стала более сдержанной, более спокойной, более терпеливой, и я было подумал, что сердце его уже не бьется тревожно при мысли, что, когда он будет погребен и забыт, она подарит любовь неведомому сопернику.

После рождения двух детей Джеффри спросил меня, не соглашусь ли я стать его душеприказчиком.

— Мистер Хендерсон будет вторым, — добавил он.

Как поверенный мистер Хендерсон пользовался отличной репутацией, и я сказал, что не имею ничего против.

— Надеюсь, — продолжал я, — ты должным образом позаботился о жене.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Что ты оставишь ей приличное содержание.

— Я ей оставлю все, — ответил он, и я, признаться, почувствовал удивление, хотя не обнаружил его, — все, кроме Фэри-Уотер, которым, как тебе известно, я не волен распоряжаться, — но лишь в том случае, если она не выйдет замуж.

— А если выйдет? — предположил я.

— Тогда она лишается всего. Надеюсь, ты не ждешь, что я оставлю свои деньги чужому мужчине?

— Да нет, — ответил я. — Я сам не такой уж филантроп, хотя и мог бы просто из душевного расположения оставить жене скромное содержание, разумеется, на ее имя и безо всяких условий.

— Я этого не сделаю, — отрезал он, и тема была исчерпана.

Шло время. Они были мужем и женой восемь лет. Миссис Тревор называла меня Стаффорд, а я ее — Мэри. Прежнее ее имя, Полли, каким-то образом выпало из нашего обихода и стерлось с ее лица. В Фэри-Уотер подрастало пятеро детей — один лежал на кладбище, — все мальчики, за исключением последней, моей крестницы, которой в знак расположения к ее матери я подарил, не посчитавшись с расходами, положенные в этом случае кружку, ложку, нож и вилку. Ее назвали Изобел, в честь моей милой покойной матушки — трогательный знак внимания со стороны миссис Тревор.

И по сей день не могу понять, как прожила эта юная женщина те восемь лет? Как ей, застенчивой и кроткой, удалось сохранить свою нежную душу, не пасть духом, не потерять веру — видно, и впрямь Господь милостив к самым немощным и беззащитным своим чадам.

И все же я с болью в сердце наблюдал, как медленно и неотвратимо она менялась. В ней появилась сдержанность сорокалетней женщины. Веселый смех счастливой жены и матери никогда не разносился по дому. Она была сдержанна даже со своими детьми. Несмотря на юный возраст, она разучилась играть с ними. Джеффри добился своего: женился по любви на молоденькой девушке, прелестной, преданной и искренней, но все же не был счастлив, тогда как она… — я уже сказал, какую печать оставили на ней прошедшие годы, и можно только догадываться, какие душевные муки приносил ей каждый новый день.

Однако развязка была не за горами. Как-то вечером Джеффри, который и прежде не отличался осторожностью, умудрился, сидя на козлах, опрокинуть повозку и не только сломал себе ногу, но и серьезно повредил что-то внутри.

Это было началом конца. Нога срослась, раны залатали, но прежним он уже не стал. Он похудел, осунулся и с каждым днем заметно сдавал.

Временами он жестоко страдал. Как бы ни называлась его болезнь — доктора так и не смогли поставить точный диагноз, — она вонзала в его плоть зубы и когти, пытаясь вырвать жизнь из этого некогда крепкого, шумного, полного сил тела.

От этих страданий нрав его, как ни странно, смягчился.

Среди полного благополучия он был самым сварливым, беспокойным и нетерпеливым из смертных, в муках и болезнях он совершенно преобразился.

— Хотя он жестоко страдает, — сказала его жена со слезами жалости на глазах, — мы никогда не были так счастливы. Ах, Стаффорд, если б он был таким всегда.

Прошло два года, и я получил из Фэри-Уотер письмо с извещением о смерти Джеффри. Он умер зимой, а я не любитель странствовать в мороз и делить кров с покойником. Однако я тотчас собрался в путь: меня ждала хрупкая женщина с пятью малолетними детьми, а кроме меня у них не было никого на свете.

Словно сейчас вижу, как она спешит мне навстречу через холл поблагодарить за приезд. Лицо ее было бледным, усталым, печальным, но спокойным.

— Под конец боль уже не терзала его, — сказала она мне по пути в библиотеку. А потом, взяв ее за руку, я на мгновение задумался — как иногда приходится задуматься каждому из нас — о последней черте, о страшной тайне.

Я сделал все, что требуется в данных обстоятельствах. Когда короткие дни клонились к вечеру и мы мирно беседовали у камина, она всегда заводила речь о покойном муже — я понял, что ей нравится говорить о нем, нравится рассказывать, как нрав его постепенно смягчался.

— Перед смертью, — сказала она вечером накануне похорон, и голос у нее слегка прервался и задрожал, — он признался мне, как сожалеет, что мы не были так счастливы, как могли бы. Бедняжка, он сказал, что сам во всем виноват, сказал, что, усомнившись во мне однажды, сам отравил себе жизнь, а потом, не слушая моих протестов, завел речь о завещании. «Из него ты поймешь, как я доверяю тебе, как безраздельно полагаюсь на тебя и Стаффорда», — так он сказал слово в слово.

Тут она расплакалась. За свою долгую жизнь мне приходилось не раз выслушивать подобные признания. До похорон о человеке не принято говорить плохо, и мне следовало помнить об этом, но быть ко всему готовым. Однако я утратил бдительность и, признаюсь, ее рассказ о якобы имевшем место раскаянии Джеффри чрезвычайно меня растрогал.

Как правило, я не спешу составить мнение о скорби живых и об истинном нраве покойного, пока его не предадут земле, однако в тот раз я поторопился и отправился спать с новым чувством симпатии и сострадания к бедняге, который лежал, застывший и окоченелый, в неприятной близости от моей спальни.

«Интересно, какое он оставил завещание?» — гадал я, задувая свечу, и вдруг мне в голову пришла невероятная, дикая мысль: «А что если он завещал мне жениться на его вдове? Что тогда мне делать?» И в самом деле что? Я несколько часов ворочался с боку на бок без сна и с ужасом думал: «А вдруг в порыве раскаяния, когда его ум помутился от долгой болезни, мой братец предал бумаге столь странное желание?»

Когда же наконец я задремал, то мне приснилось, будто я опять стою в церкви в Уинчелси, однако на этот раз помимо своей воли в качестве жениха, а Джеффри Тревор в саване венчает меня с одной из перезрелых девиц, которая с заученной готовностью выпаливает, что прилепится ко мне, пока смерть нас не разлучит.

Я проснулся в холодном поту, и хотя еще не рассвело, оделся, вышел погулять и, возвратившись, снова улегся, накрывшись пледом, на диване в столовой.

Похороны и свадьбы всегда почему-то устраивают в самую рань. Хотя я испытал несказанное облегчение при мысли, что Джеффри наконец-то покинул свой дом, на обратном пути в Фэри-Уотер я пожалел, что погребение не состоялось в более поздний час.

Я думал, чем мне занять время до вечера. Я гадал, надолго ли миссис Тревор попросит меня задержаться в этой обители печали. Я размышлял, много ли приглашений скопилось у меня дома на столе. Меня не покидали навязчивые мысли о том, каким окажется мой собственный конец, где я умру, от чего, где меня похоронят и кто проводит в последний путь.

— Мистер Стаффорд, — прервал мои фантазии мистер Хендерсон, — скажите, не оставил ли ваш кузен другого завещания вместо старого, написанного несколько лет назад?

— Он сообщил миссис Тревор, что из его завещания она поймет, как безгранично он ей доверяет.

— Это завещание у нее?

— Насколько мне известно, нет.

— Она его искала?

— Ручаюсь, что нет.

— А вы?

— Мне почему-то казалось, что завещание у вас.

— У меня его нет, — ответил он, — более того, я никогда не видел другого завещания, кроме того, которое он в свое время составил, не вняв моим искренним советам. Я часто уговаривал его переписать завещание, но он всегда уходил от разговора или отвечал отказом.

— Так, по-вашему, мой кузен не оставил второго завещания? — предположил я.

— Боюсь, что нет.

— А что, первое из рук вон плохо? — допытывался я.

— На мой взгляд, да.

— Что же нам следует предпринять?

— Внимательно посмотреть, нет ли в его бумагах нового завещания, прежде чем я предъявлю старое.

— Тут нечего возразить, — заметил я. — Быть может, вы сами и посмотрите?

— Я в вашем и миссис Тревор распоряжении, — ответил он.

К счастью, вдова не имела ни малейшего представления о том, что закон предписывает безотлагательно огласить завещание, как только тело покойного предано земле.

В свои двадцать шесть лет миссис Тревор оставалась столь же неискушенной в житейских делах, как и тогда, когда спросила, какое имя ей написать в церковной книге. Она простодушно согласилась передать ключи от письменного стола, шкафов и шкатулок покойного мужа мистеру Хендерсону, на которого возлагалась обязанность разобраться в его бумагах.

— Мне кажется, Джеффри хотел, чтоб ему достали что-то из старого дубового шкафа рядом с его кроватью, — сказала она, протягивая мне ключи. — Он несколько раз показывал на него перед тем… перед тем, как скончался, и силился что-то сказать, но не мог. Возможно, мистер Хендерсон поймет, что он имел в виду.

— Нам нужно постараться найти завещание, — сказал я поверенному, поднимаясь с ним по лестнице.

Он подчинился. Он имел на этот счет собственное мнение, которое подтвердилось в ходе наших поисков. Джеффри не оставил второго завещания. Такого документа мы не обнаружили.

Все письма и бумаги, найденные в дубовом шкафу, относились к допотопным временам, за исключением нескольких записок от молодой жены и пряди ее волос, перевязанной серебряным шнуром. Мы также извлекли оттуда ленту и несколько засушенных цветов, переложенных папиросной бумагой. Когда мы показали их миссис Тревор, она расплакалась.

— Он хотел, чтобы их положили к нему в гроб, — сказал мне мистер Хендерсон sotto voce[46]. — Не такое уж необычное желание, уверяю вас, мистер Стаффорд, старики часто гораздо романтичнее молодых.

— Нисколько не сомневаюсь в правоте ваших слов, — ответил я, — но лучше бы он был менее сентиментален и вместо этого хлама оставил завещание.

— Он не хотел писать другого, — ответил мистер Хендерсон, — поверьте мне.

Самое худшее в юристах то, что им приходится верить, нравится вам это или нет.

Я поверил мистеру Хендерсону и, зная его добросердечие, поверил непростительно легко, что мой кузен Джеффри не написал второго завещания и документ, который, по словам поверенного, содержал ряд необычных обязательных условий, единственное, что осталось нам в память о покойном.

— Я принесу его на днях, — сказал мистер Хендерсон, — и без лишних хлопот зачитаю вам и миссис Тревор.

— Приходите завтра, — предложил я. — И покончим с этим. Горькую пилюлю лучше проглотить сразу.

— Верно, — ответил он. Однако, когда он уходил, его улыбка и искорки в глазах, казалось говорили: «Я понимаю вас, мистер X. Стаффорд Тревор. Вам скучно в Фэри-Уотер. Вас манят изысканные яства и, конечно, огурцы — лук-порей в наши дни уже не роскошь, как четыре тысячи лет назад, — нынче огурцы и в декабре красуются на столах у тех, кто в состоянии за них заплатить».

В этой невысказанной фразе была доля истины. Я слишком долго наслаждался роскошными яствами, чтобы беспокоиться о них, но все же я устал от Фэри-Уотер. Деревня летом, после городской суматохи, очаровательна, деревня зимой нечто прямо противоположное.

В ту ночь я спал спокойно. Я знал, что скоро вернусь в любимый Лондон. Меня не волновала последняя воля покойного владельца Фэри-Уотер.

Перед тем, как уснуть, я подумал: «Любопытно, что Хендерсон имел в виду под плохим завещанием?» Но от усталости мысли мои путались, и я закрыл глаза, решив подождать до завтра.

Проснувшись ночью, я с облегчением вспомнил, что Фэри-Уотер достанется не мне, а слабому болезненному ребенку, спящему на другом конце дома.

Если, конечно, он останется в живых, в противном случае его место займут другие юнцы.

В ночь после того, как мы положили тело Джеффри Тревора под тяжелую гранитную плиту покоиться до Судного Дня, я чувствовал себя в Фэри-Уотер особенно неуютно.

Люди моего склада обычно избегают тягостных церемоний, но я всегда старался исполнять свой долг, каким бы тяжелым он ни был. И все же не знаю ничего отвратительней похорон, разумеется, если не считать крестин.

Не было случая, чтобы я отказался проводить своего ближнего, будь то друг или родственник, в последний путь, туда, где человек уже не может причинить никому зла. Но одно дело исполнять долг, а другое — получать от этого удовольствие. Есть люди, которых притягивает все, что связано со смертью. Им нравится бродить по кладбищам, разглядывая древние надгробия и надписи, такие же фальшивые, как и теперь. Но я не из их числа, и мысль о том, что Джеффри лежит в сырой кладбищенской земле, а над его последним пристанищем колышется густая трава, заставила меня похолодеть.

И все же после похорон я испытал облегчение. На следующее утро я достаточно восстановил свои физические и духовные силы, чтобы подумать о том, как смерть Джеффри Тревора отразится на моих последующих сношениях с Фэри-Уотер. Как душеприказчик я, разумеется, обязан был время от времени туда наведываться, однако мой житейский опыт подсказывал, что после смерти хозяина другу семейства не стоит злоупотреблять гостеприимством вдовы, даже если та годится ему в дочери.

Джеффри, конечно, сказал мне, что в случае второго брака его вдова лишится состояния. Однако дети наверняка получат достаточно, и в любом случае последний ребенок достигнет совершеннолетия лет через восемнадцать-девятнадцать.

Что до меня, то никакие пересуды в столь удаленном от центра цивилизации месте, как Фэри-Уотер, меня не волновали, но я обязан был заботиться о репутации Мэри и решил — как решил почти десять лет тому назад, — что пора искать себе другое место, где бы я мог проводить свободное время, восстанавливать силы и есть клубнику.

Никогда еще Фэри-Уотер не казалось мне таким унылым. Я глядел, как дождь капает в озеро и мочит без того уже мокрую землю.

Казалось, дождь лил с неба всегда, со второго дня творения и будет лить до второго пришествия. Голые деревья в лесу, словно в немой тоске, медленно размахивали длинными ветвями. Взъерошенные лебеди казались грязными, а утки сбились стайкой под вечнозелеными кустами, всем своим видом взывая к жалости. Миссис Тревор усердно возилась с каким-то немыслимым рукодельем, дети, как это принято у детей в дождливые дни, прижались носами к оконному стеклу, тогда как их отец лежал под открытым небом и не мог сказать, идет ли дождь или светит солнце.

После завтрака явился мистер Хендерсон. Из уважения к моим лондонским привычкам Джеффри всегда обедал позже.

Обычно же вся семья садилась за обед в час дня.

По случаю визита мистера Хендерсона в гостиной зажгли камин, и мы отправились туда втроем, оставив наследника, двух его братьев и сестру развлекаться по своему усмотрению.

Миссис Тревор уселась на диван подле огня, мистер Хендерсон опустился на стоящий поблизости стул и, раскрыв завещание, торжественно положил его рядом с собой на стол.

Я встал, облокотившись о каминную доску, долгие вечера, проведенные в гостиной, убедили меня, что стоять легче, чем сидеть.

— Могу я приступить к чтению? — осведомился мистер Хендерсон.

— Извольте, — любезно ответила Мэри, и поверенный, прочистив горло, начал читать.

Это был длинный документ, обильно пересыпанный юридическими фразами, звучавшими для слуха моей неискушенной кузины, как китайская грамота. Сначала следовала длинная преамбула, в которой излагались условия, на которых капитан Тревор владел Фэри-Уотер без права продажи. Затем перечислялись различные источники дохода, далее утверждалось, что в 18… году он был обвенчан в церкви Уинчелси с Мэри, единственной дочерью Джастина Ашуэлла, эсквайра, и его жены Ребекки.

«Юрист поработал над завещанием не меньше клиента, — мысленно отметил я, пока мистер Хендерсон переворачивал страницу за страницей. — Вот наконец мы приближаемся к самому главному».

Поскольку его старший сын, Джеффри Бертран, наследовал Фэри-Уотер вместе со всеми денежными доходами, кои поступят от имения до достижения последним совершеннолетия, деньги, полученные из таких-то и таких-то источников или вложенные в такие-то и такие-то ценные бумаги, согласно воле капитана Тревора, распределялись между другими рожденными от него детьми, за исключением Джеффри Бертрана, либо того сына, который в случае смерти Джеффри Бертрана унаследует имение, называемое Фэри-Уотер. Из этого имущества, однако, жене капитана Джеффри Тревора Мэри выплачивалась ежегодная рента в триста фунтов стерлингов после того, как младший из детей достигнет совершеннолетия, а также годовое содержание в сто фунтов за каждого ребенка, рожденного ею от вышеупомянутого Джеффри Тревора, которое предназначалось на их обеспечение и воспитание при одобрении вышеупомянутых душеприказчиков, а именно: Херкьюлиза Стаффорда Тревора, барристера, и Рубена Хендерсона, поверенного.

В случае смерти всех других детей, кроме сына, наследующего Фэри-Уотер, половина упомянутого годового содержания одномоментно выплачивалась упомянутой Мэри, которая, согласно воле капитана Джеффри Тревора, должна была жить в Фэри-Уотер, распоряжаясь всей обстановкой, за исключением серебра и картин.

Здесь мистер Хендерсон сделал паузу.

«Если учесть, что завещание составил Джеффри, оно могло быть и хуже», — подумал я.

— При одном обязательном условии… — продолжал поверенный, и тут я понял, что жало документа заключено в его хвосте.

Миссис Тревор имела право на упомянутые суммы лишь при одном условии: если она никогда не выйдет замуж. В противном случае она лишалась не только годового содержания и нескольких сот фунтов в год на воспитание несовершеннолетних детей, но и самих детей. Душеприказчикам предписывалось поместить их в надлежащие учебные заведения, прекратив всяческие сношения с матерью. К тому же миссис Тревор в случае замужества должна была покинуть Фэри-Уотер.

Там были и другие пункты, которые я забыл, несущественные детали, вроде пятидесяти гиней мистеру Хендерсону и мне. Слушая недвусмысленный приговор, обрекавший миссис Тревор на вечное вдовство, я поглядел на нее и заметил, что парфянская стрела, пущенная почти что с того света, попала в цель.

Если моя кузина и не совсем разобралась в тонкостях оставленного мужем завещания, она прекрасно поняла, что эта оговорка ставит непреодолимую преграду между ней и человеком, которого она, быть может, встретит и полюбит когда-то в будущем.

Тем не менее, она не проронила ни слова. Когда, закончив чтение, мистер Хендерсон спросил, ясен ли ей смысл документа, она ответила:

— По-моему, да, — тем сдержанным, угнетенным тоном, который она усвоила в последние годы и от которого только начала отвыкать.

— Если вам не все понятно, я могу объяснить.

— Благодарю вас, понятно, — ответила она. — Затем, после минутной паузы. — Надеюсь, я вам больше не нужна.

При этих словах мистер Хендерсон встал и поклонился. Когда я распахнул перед нею дверь, она не взглянула на меня. Она упрямо опустила голову, как некогда весенним ясным утром в Уинчелси.

«Интересно, вспоминает ли она сейчас тот день?» — подумал я, глядя, как она медленно пересекает холл и входит в маленькую комнату, которую предпочитала всем другим.

— Боюсь, миссис Тревор очень расстроена, — сказал мистер Хендерсон, когда я снова занял свое место у камина. — Какое жестокое завещание!

— Жаль, что мы не можем бросить его в огонь, — заметил я, тоскливо глядя на пылающие угли.

Мистер Хендерсон схватил завещание, словно испугался, что я осуществлю свое намерение.

— Джеффри всегда был негодяем, — продолжал я, делая вид, что не заметил его жеста, — и до конца остался верен себе.

— Миссис Тревор расстроилась сильней, чем я ожидал, — сказал мой собеседник. — Мне казалось, она не из тех женщин, что лелеют мысль о новом браке, во всяком случае в первые дни вдовства.

— Она никогда не лелеяла подобных мыслей, — ответил я решительно.

— Не удивительно! Муж не позволял ей и двух слов сказать ни с одним мужчиной, кроме меня.

Что-то в его словах меня покоробило.

— Прошу прощения, мистер Хендерсон, — сказал я с некоторым нажимом. — Я сам не раз обменивался с ней не только двумя словами.

— Ну конечно! Конечно! Я имел в виду и кроме вас.

Хотя я смертельно боюсь всего, что связано с женщинами, меня возмутило, что мистер Хендерсон отозвался обо мне, как человеке, которого можно в подобных обстоятельствах не брать в расчет.

Я взглянул на него, и у меня зародилось подозрение, что будь завещание иным, то мистер Хендерсон, возможно, вознамерился бы жениться на вдове. Он был моложе меня и гораздо привлекательней. А миссис Тревор могла и не заметить, что ему недостает je ne sais quoi[47] — того, что отличает людей, привыкших вращаться в хорошем обществе.

Но теперь, слава Богу, мне было незачем тревожиться по поводу мезальянса. Возможно, нашелся бы какой-то человек, готовый отказаться от денег, чтобы назвать ее своей женой, однако она никогда не бросит детей.

Я откровенно высказал эту мысль мистеру Хендерсону, который ответил, что я совершенно прав. И все же он еще раз намекнул, что удивлен тем, как миссис Тревор восприняла известие.

— Уверяю вас, — сказал я, — она огорчена не тем, что лишена возможности выйти замуж. Ее расстройство вызвано другой причиной.

— Как ни возьми, дело скверное, — заметил он, натягивая перчатки, застегивая пальто и выпивая одну за другой две рюмки мадеры перед тем, как выйти на холод. — Я перевидал на своем веку немало неудачных браков, мистер Тревор, и я предпочел бы видеть одну из своих дочурок в монастыре или в могиле, чем замужем за человеком, вроде вашего покойного братца.

— Вы, вероятно, выражаетесь фигурально, — заметил я, — у вас же нет детей.

— Это у меня-то нет! — воскликнул он. — Да у меня целая дюжина ребятишек обоего пола, а некоторые даже ростом с миссис Тревор.

— Я и не знал, что вы женаты! — воскликнул я.

С минуту он глядел на меня и вдруг залился звонким смехом, но тотчас опомнился.

— Тысяча извинений, я забыл, совсем забыл. Если миссис Тревор случайно услышала меня, то передайте ей, я не хотел ее обидеть. — Он так настойчиво пытался убедить меня в своем глубоком сожалении и отсутствии дурных намерений, что не меньше минуты продержал без шляпы на сыром ветру.

Избавившись наконец от мистера Хендерсона, я подошел к двери, за которой скрылась миссис Тревор и попросил позволения войти.

— Прошу вас, — отозвалась она и, отняв руки от лица, улыбнулась той мягкой улыбкой, которая стала еще мягче с тех пор, как я увидел ее впервые.

— Мне кажется, я этого не заслужила, — начала она. — Я не хочу дурно говорить о покойном, но он грубо оскорбил меня.

Я осмелился предположить, что, вероятно, муж ее смотрел на завещание как на простую предосторожность.

— Как будто я собиралась снова выйти замуж, как будто… оставим это. Капитан Тревор любил повторять, что женщинам ни в чем нельзя доверять. Но есть одна вещь, которую нельзя доверять мужчинам.

— Что же это?

— Счастье женщины.

Несколько минут мы сидели молча, затем она снова заговорила:

— Завтра я пожалею о том, что сказала сегодня, но я оскорблена, потрясена. Когда мои мальчики вырастут и прочтут завещание, составленное их отцом, они неизбежно задумаются о том, какой женщиной была их мать в молодости, если потребовалось принять столь суровые меры. И потом, — продолжала она, — все это было для меня полной неожиданностью. Мне казалось, мы с Джеффри стали гораздо ближе, казалось, он сделался гораздо добрей, от его былой подозрительности не осталось и следа. Он был так благодарен мне за все те мелочи, которыми я старалась облегчить ему боль, он сказал так определенно, так искренне — во всяком случае, так мне показалось, — без малейшей насмешки, как это иногда с ним бывало, — что из его завещания я пойму, как глубоко он мне доверяет. Но когда мне прочли эту жестокую, жестокую бумагу, я почувствовала, что не вынесу несправедливости. Я просто не понимаю, что мой покойный муж имел в виду.

Я не решился сказать ей, что, по-моему, у покойного капитана Тревора были свои причины придумать историю, которую она мне повторила накануне похорон. Он думал, сказал я, что оказывает ей доверие, оставляя детей на полное ее попечение.

— Ведь ясно, что я и Хендерсон не станем вмешиваться в их воспитание, — заключил я.

— Но что он имел в виду, упоминая о возложенном на вас доверии? — не унималась она.

— Когда один человек просит другого стать его душеприказчиком, он выражает ему доверие, — ответил я.

— Вы стараетесь представить случившееся в выгодном свете, — сказала она, — потом я буду благодарна вам за это объяснение, но я уверена, в душе вы думаете иначе. И больше никогда не будем об этом говорить.

Однако через несколько лет нам все же пришлось об этом говорить. Здесь не было моей вины, видит Бог, я не хотел причинить ей новых огорчений.

Глава IV Я заключаю сделку

Я понял, что опять ошибся с этой клубникой. Крохотный мирок — Боже, что за игрушечный мир окружал Фэри-Уотер — с редким даже для более узкого круга единодушием признал три факта: во-первых, что капитан Тревор, бессовестно обращавшийся с женой при жизни, еще хуже обошелся с ней после смерти; во-вторых, что она, в отличие от других женщин, не будет страдать от наложенных на нее ограничений; в-третьих, что у нее, слава Богу, есть родственник — то бишь я, — который своим приездом и советами способен облегчить ее тяжелое положение.

Предварительно маленький мирок узнал мое мнение по этому и множеству других вопросов, и мы пришли к взаимному согласию.

Что до Мэри, то мысль о том, что смерть ее мужа как-то отразится на моих посещениях, просто не приходила ей в голову.

Она звала меня Стаффорд, мальчики — дядя Стаффорд, малышка — дедушка Стаффорд, и если б я вдруг вознамерился переселиться к ним навсегда, она наверняка не усмотрела бы в этом ничего предосудительного.

К тому же, со смертью Джеффри бывать в Фэри-Уотер стало приятнее. Однако мои посещения омрачались тем, что у старшего мальчика появились признаки какой-то непонятной для всех и даже для здешнего врача болезни, которая не могла нас не тревожить.

— Если не изменить лечения, мальчик останется хромым на всю жизнь, — сказал я Мэри, когда мы прогуливались по парку. — Но что предпочесть? По-моему, нужно показать его первоклассному доктору.

— Делайте все, что сочтете нужным, лишь бы мой дорогой: мальчик поправился, — ответила она. — Я не могу глядеть на него без угрызений совести. Он расплачивается за мое преступное волнение в первые месяцы замужества. Я в этом не сомневаюсь.

Миссис Тревор говорила с такой уверенностью, что целому консилиуму врачей вряд ли удалось бы ее переубедить.

Поскольку я не отношусь к числу этих почтенных мужей, то я и не пытался. Прежде всего потому, что она была матерью. Всей своей душой, всеми мыслями и надеждами она была связана с детьми, и если ей нравилось винить себя в болезни своего первенца, не стоило лишать ее этого удовольствия.

— Мэри, — сказал я, останавливаясь. — Мне в голову пришла чудесная мысль. Я знаю одного человека. Он мой близкий друг — один из немногих близких друзей, которые у меня есть. Вдобавок он знающий хирург. Позвольте мне пригласить его сюда недели на две? Он сам, бедняга, болен и нуждается в покое и свежем воздухе, и он нам скажет, как лечить Джеф…

Не успел я договорить, как она, не помня себя от радости, приволокла меня в библиотеку и, положив передо мной ручку, чернила и бумагу, потребовала, чтобы я написал своему другу.

— Быстрей, — говорила она. — Нужно успеть до отправления почты, — и позвонила в колокольчик. — Скажите Роберту, — добавила она, пока я второпях писал записку, — чтобы он сейчас же шел сюда. Пусть отнесет письмо на почту. — Она взяла записку и прочла адрес: Валентайну Уолдруму, эсквайру. — Что за банальные имя и фамилия, Стаффорд? Боюсь, он вовсе не такой уж знающий.

— Он самый знающий человек на свете, — сказал я, напустив на себя строгий вид. В ответ она приложила палец к губам и, отступив на несколько шагов назад, сказала воображаемой аудитории «Ш-ш-ш!»

В подобных ребячливых выходках мне временами являлся призрак Полли Ашуэлл, свидетелем гибели и погребения которой я стал тринадцать лет назад.

— Наверное, он очень старый, если он такой знающий? — спросила она после того, как записку отправили.

— Вовсе не старый, — ответил я, вызвав на ее лице гримаску неудовольствия.

Ее симпатия к пожилым джентльменам всегда оставалась для меня загадкой, — если помнить о том, как тяжело ей жилось с одним из них, — но как-то в минуту откровенности она мне объяснила, что с молодыми людьми ей как-то не по себе.

— Наверное, у него красивая жена?

— У него нет жены, — ответил я. — И никогда не было.

— Почему?

— Его отец сошел с ума перед смертью, поэтому он решил, что не должен жениться.

— Он живет с матерью?

— Его мать тоже умерла. Она ненадолго пережила мужа.

— Как это печально. Вы знали ее?

— Да, и очень хорошо. Я познакомился с ней, когда она была не старше вашей Изобел, но узнал ее ближе, когда она была десятью годами старше вас.

— Вы были к ней привязаны? — спросила она с прямотой, которая нередко свидетельствует не столько о глубоком жизненном опыте, сколько о желании приобрести его.

— Если я любил кого-нибудь, так это мать Вала Уолдрума, — ответил я. — Однако не заблуждайтесь, Мэри. То, что она вышла замуж за другого, не перевернуло мне жизни. Я влюбился в нее в том возрасте, когда живешь мечтами. Она была для меня чем-то вроде книжной героини, моим идеалом. И в память об этой влюбленности, а также о последующих годах, когда она стала нежной, самоотверженной, преданной женой и матерью, я полюбил ее сына, сначала ради матери, а потом ради него самого. Пожалуйста, будьте с ним приветливы, Мэри, он заслуживает сочувствия.

Она взяла обе моих руки и поцеловала, сначала правую, потом левую.

— Неужели вы думаете, что я могу быть неприветливой с вашим другом? — ответила она. — Разве я неблагодарное чудовище, не помнящее добра?

В ее словах и манерах было что-то такое, что никогда, ни на одну минуту не позволяло мне забыть, какой она могла бы стать, сложись ее судьба иначе, не задумай Джеффри убить в ней в то свадебное утро все юное, радостное, беззаботное.

Тогда в Уинчелси мы совершили два преступления: похоронили настоящую Полли, приволокли новоиспеченную Мэри на алтарь и обвенчали со стариком, который годился ей в деды.

— Дорогая, — произнес я. — Я не считаю неблагодарным чудовищем ни вас, ни себя. И тем не менее, буду весьма признателен, если вы найдете для поцелуев что-нибудь получше моих рук.

— Негодник! — воскликнула она и хлопнула меня по щеке, вернее, сделала вид, что хлопнула.

Сколько я ни ломал голову, я так и не сумел понять, почему в тот день и несколько последующих миссис Тревор обращалась со мной, словно я пережил большое горе или понес тяжелую утрату. Подтвердила ли история моей первой любви ее догадки, но большего сострадания моему несчастью — давность лет не имела значения, — чем то, которое проявила Мэри в сотне мелких знаков внимания, особых интонациях голоса, сочувственном выражении лица, нельзя и вообразить.

Я мог бы посмеяться над ее простодушием, но между мной и смехом встал призрак того, что кажется прекрасным лишь тогда, когда былого не воротишь — юности.

Я был когда-то молод, теперь я стар, и вот несколько случайных слов вызвали прекрасный призрак из могилы.

Вокруг меня цвели цветы, журчали воды и веяли ветры прошлого. Над моей головой сияло солнце, великолепие которого померкло много, много лет назад. В моих ушах звучали голоса умерших и ушедших. И что-то в этих призраках способно умерить веселье даже у светского человека.

Впрочем, для меня в моем нынешнем положении форма, которую принимало сочувствие миссис Тревор, не была неприятной.

Интуиция учит женщин многим удивительным вещам. Интуиция подсказала Мэри, что после сорока, а иногда и раньше, мужчины, неудачники в любви, легко находят утешение в земных дарах, поэтому, когда мы сели за стол, я обнаружил, что вкусы мои ублажены как никогда. Вино же, которое мне настойчиво предлагали за десертом, оказалось из тех запасов, что при жизни Джеффри почитались священными: на моей памяти он лишь однажды предложил мне распить бутылку старого вина.

Это произошло в день смерти его отца. Я оказался тогда в Фэри-Уотер, и, вероятно, по случаю вступления в свои права Джеффри раскупорил одну из бутылок этого великолепного напитка, заметив, что он пойдет нам обоим на пользу.

Впоследствии, решив, что на двоих бутылки маловато, он весело пировал сам с собой. Судя по количеству оставшихся бутылок, эти пирушки случались не так уж редко.

— Я рада, что вспомнила об этом вине, — сказала миссис Тревор в ответ на мой упрек, что не стоило переводить на меня такой чудесный напиток. — Не понимаю, какой толк от вещей, если ими не пользоваться. — Это жизненное правило она, несомненно, усвоила от отца, который усердно пользовался тем, что было, пока не спустил все.

Когда я сказал, что Валентайн Уолдрум один из немногих оставшихся у меня близких друзей, я говорил правду. Одно из преимуществ моего образа жизни состоит в том, что он почти совершенно исключает личную неприязнь, однако, с другой стороны, ставит препятствия на пути глубокой симпатии. Близкие друзья всегда немного exigeant[48], а завсегдатаи званых обедов не могут позволить себе огорчать нетребовательных друзей, заводя слишком много требовательных. Я этого никак не мог себе позволить, и тех немногих близких друзей, которых я все-таки приобрел, я постарался сохранить, скрывая их существование от светских знакомых. Однако у каждого правила есть исключения, и для меня этим исключением стал Уолдрум. Едва он появился в Лондоне, постарался ввести его в свет, но безуспешно: мне не удалось заставить его полюбить свет. Тогда я попытался заставить общество признать профессиональные заслуги Валентайна.

Свет, с присущим ему изяществом, определенно высказался, что способности Уолдрума высшего порядка, но дальше этого дело не пошло. Когда требовалось отрезать руку или прибегнуть к любой другой спасительной операции, то посылали за каким-нибудь известным врачом, даже если он был полуслепым, полуглухим, полупомешанным, но не за моим protege.

Вы думаете, я стал спорить со светом? Напротив, я стал думать, как преодолеть людское предубеждение.

Единственным, к кому я обратился с просьбой помочь устроить дела моего юного друга, был доктор, который дожил до седых волос, щупая пульс и кладя в карман гинеи, иными словами, делая на удивление мало даже для модного доктора.

Я привел к нему Валентайна, и здравый смысл, ум и скромность молодого человека произвели на старого плута благоприятное впечатление.

Когда мы собрались уходить, последний спросил Валентайна, где он живет, и тот ответил, что пытается наладить практику в Айлингтоне.

— Где это? — спросил доктор, словно слышал об этом предместье впервые.

Объяснив ему топографию Айлингтона, я стал разглагольствовать о том, что в былые времена лондонские врачи отправляли своих чахоточных пациентов умирать на тамошний целебный воздух, как теперь отправляют в Турцию, на Мадеру и другие места. Тогда он сказал, что Айлингтон, конечно, прелестный уголок и что мои рассказы необыкновенно занимательны, а затем добавил, что если мне в ближайшее время случится проходить мимо, он будет рад меня видеть.

Когда я зашел к нему, он прямо приступил к делу.

— Прекрасный молодой человек, — заметил он, — в нем что-то есть, не удивительно, если он сделает карьеру, но, дорогой мой, ему нельзя оставаться там, где он живет. Как можно рекомендовать человека из захолустья, о котором никто из респектабельных людей никогда не слышал? Он должен нанять дом на хорошей улице, роскошно его обставить, завести выезд с парой лошадей или хотя бы одноконную коляску. Если он последует моему совету, у него скоро будет приличный доход, если нет, ему придется примириться с тем, чтобы до конца своих дней оставаться никому не известным хирургом в «Веселом Айлингтоне».

— Скорей всего, вы правы, — ответил я.

— Прав, разумеется, прав! И вы, вращаясь в обществе по меньшей мере четверть века, прекрасно это знаете. Тому, кто не кормится от щедрот своих ближних, легко говорить о достоинстве, таланте, способностях, трудолюбии и других прекрасных качествах, но тот, кто должен вытянуть деньги из десяти тысяч аристократов или стоять с протянутой рукой, тот понимает, что верхушку общества надо ублажать. К тому же, — добавил он, — если я плачу гинею всякий раз, когда мне смотрят язык, я вправе ожидать, что у меня найдут особое недомогание и будут уважать его.

В тот вечер я отправился в Айлингтон и обнаружил, что мой юный друг обосновался в доме, фасад которого с одним окном и парадной дверью, украшенной медной табличкой, выходил на улицу, а за углом располагалась другая дверь, пониже, украшенная табличкой поменьше с надписью «Хирург».

С возрастом внимание к внешнему виду не ослабевает, и, признаться, меня поразило в самое сердце, что профессиональный дебют сына миссис Уолдрум состоялся в таком убогом месте.

Он изучал последний учебник по хирургии и по ходу дела делал заметки о прочитанном.

— Трудитесь, не разгибая спины, Вал? — заметил я.

— Вот именно, — сказал он со смехом. — Есть люди, на которых приговор «пожизненные каторжные работы» распространяется с момента их рождения, и я один из них.

— Нужно позаботиться о том, чтобы ваши труды не пропали даром, — ответил я, а затем передал ему мудрые наставления, слетевшие с уст моего приятеля, старого мошенника, и поглядел, какое Ёпечатление они произвели на мистера Уолдрума.

Он отнесся к моим словам иначе, чем я ожидал. Я думал, он станет иронизировать по поводу устаревших взглядов, начнет обличать прогнившее общество, которое судит о человеке по наружности, а не по уму. Я воображал, что он, чего доброго, заявит мне, что бедность не порок и лучшая награда для врача облегчать страдания ближних, причем заявит в той резкой форме, в которую неопытные люди облекают свои незрелые мысли, пока со временем не убедятся в их ложности.

Однако мистер Уолдрум самым приятным образом не оправдал моих страхов. Он вежливо подождал, пока я закончу, внимательно слушая меня и взвешивая каждое слово, затем многозначительно оглядел приемную: шесть старых стульев, набитых конским волосом, диван с претензией на уют, сосновый стол, покрытый клеенкой, судя по всему, никогда не протиравшейся, грязноватые занавески, ковер, который не был ни красив, ни нов, а также гармонирующие со всей обстановкой каминные украшения.

Закончив обзор, он выколотил пепел из трубки и, улыбаясь, начал набивать ее.

— Прекрасный совет, — заявил он, — но невыполнимый, как и все прекрасные советы. Я едва наскреб денег, чтобы купить этот великолепный кабинет и роскошно меблированный дом. Как же мне перебраться в Уэст-Энд и обставить комнаты, как это принято в Уэст-Энде, а также обзавестись коляской с лошадью и кормить эту лошадь, не говоря уже о ливрейном лакее, чтобы открывать дверь, и еще одном, тоже в ливрее, чтобы возить меня на дом к пациентам, которым, возможно, понадобится моя помощь, а возможно, и не понадобится, — скорей всего, последнее.

Я оставил без внимания его последние слова и спросил:

— Но, если вы нуждались в деньгах, то почему не обратились ко мне?

— Во-первых, потому, что я человек с причудами и, как ни странно, люблю независимость.

— Независимость прекрасное свойство в умеренном количестве, — ответил я.

— На днях я слыхал, как одна дама сказала, что те, кто кичится полной независимостью, обычно оказываются самыми наглыми попрошайками. Что вы думаете на этот счет?

— Глубокая мысль, — последовал мой ответ, — и все же ни одну добродетель не следует доводить до крайности.

— Вы не спросили о второй причине, — напомнил он.

— Буду рад ее услышать, — вежливо заметил я.

— Дело в том, что у вас, насколько мне известно, нет денег, о которых стоило бы говорить. Я знаю, что у вас много друзей и достаточно влияния, чтобы, к примеру, помочь родственникам молодой девушки вывезти ее в свет и выгодно выдать замуж, но мне кажется, у вас на счету никогда не лежало и ста фунтов.

— Мне тоже так кажется, — ответил я, стараясь развеселить его.

— Вот почему, — продолжал он, — мне нравилось дружить с вами. Я знал, вам и в голову не придет, что я хожу к вам с задней мыслью. Спасибо за приглашения на званые вечера и прочие увеселения. Благодаря вам я понял, что творится внутри больших домов в богатом квартале, когда в окнах загораются огни и на тротуаре перед парадной дверью расстилают ковер, когда один за другим подъезжают экипажи и снуют лакеи. Но свет и я не созданы друг для друга, поэтому можете не сомневаться, когда я говорю, что хочу вас видеть, то это только ради вас и ради себя самого.

На этот поток слов трудно было ответить, а я ненавижу трудности, поэтому я и не пытался.

Он снова набил трубку и стал нервно курить. Я подошел к окну и вскользь заметил, что улица тихая.

— Да, — ответил он, — вполне. Однако в моем случае это скорее недостаток. Я мог бы приобрести что-нибудь получше и подешевле.

Я почувствовал, что самое время перейти в наступление.

— Вал, — заметил я, — мне кажется, когда вы купили этот великолепный кабинет и бесподобный меблированный дом, вас кто-то обманул.

— Меня надули, — сказал он угрюмо. В ответ я прочел ему небольшую лекцию. — Жаргон годится для вертлявых девиц и вульгарных молодых людей, — сообщил я своему слушателю, — но он недопустим для тех, кто хочет преуспеть. Я высказал предположение, что чтение Аддисона улучшит его стиль, а штудирование доктора Джонсона откроет возможности английского языка, что Свифт покажет ему, как направить острие сатиры на повседневную жизнь. И как, вы думаете, он встретил это. Мне в самом деле больно вспоминать его ответ!

— К черту их всех! — завопил он. — Я сыт по горло чтением. Лучше б этих книг вовсе не было, тогда я занимался бы физическим трудом, а не прозябал в этой проклятой дыре!

Как рассказчик я обязан точно передать прямую речь, как человек я должен принести извинения за грубые выражения моего друга.

С несчастным, как и с рассерженным человеком трудно спорить. Я видел, что Вал Уолдрум несчастен. У него были или ему казалось, что были — впрочем, это одно и то же — способности, которые при случае открыли бы ему путь наверх. Но этого случая пока не предвиделось.

Он надеялся, что, начав с малого, кончит большим. Но в некоторых профессиях начать с малого значит с первого до последнего дня упорно и яростно сражаться ради ничтожной цели.

Весь свой небольшой капитал он истратил на то, чтобы получить место врача, которое, как оказалось, не стоит ни гроша, и хотя ему с излишком хватало времени и на занятия, и на раздумья, ни то ни другое, казалось, не сулило земных благ, если жизнь его чудом не изменится.

Я не из тех, кто быстро принимает решения, поэтому я был порядком удивлен той быстротой, с которой пришел к следующему выводу.

— Полагаю, — начал я, — что если б вы могли последовать совету нашего умудренного жизнью друга, вы не стали бы возражать?

— Возражать! — повторил он с деланным смехом и уточнил. — То есть я не стал бы возражать, если бы мне не пришлось влезать в долги. По-моему, нужно быть круглым идиотом, чтобы с открытыми глазами лезть прямо в… — читатель простит мне, что я не воспроизвожу то слово, которое в сердцах употребил молодой хирург. — Многие глупцы за это поплатились. Но я! Разве за всю свою жизнь не нагляделся я на жалкую участь должников? Разве теперь — хотя и не по собственной вине — не пожинаю я горьких плодов долга? И если кто-нибудь заверит меня, что, сделав то-то и то-то, я буду иметь пять тысяч фунтов в год, то и ради этого я не возьму денег в долг. Хотя я уверен — не считайте меня самодовольным, — что у меня достанет способностей сделать имя, что если бы мне хватило денег, чтобы продержаться год, то я рискнул бы их потерять, но использовал свой шанс. Однако у меня их нет, и мне остается довольствоваться этим роскошным домом и фешенебельным районом и пытаться наладить практику. Я продал бы все, если б сумел одурачить какого-нибудь бедолагу, как одурачили меня.

— А разве старое имение вам больше не принадлежит? — спросил я. — Разумеется, я говорю не о Грейндж, а о другом доме, где…

Он остановил меня, поморщившись, словно я задел незажившую рану.

— Принадлежит. Я получаю пятьдесят фунтов в год за землю. Конечно, это значительно ниже настоящей цены, но мы были рады сдать имение на любых условиях.

— А что, аренда за дом входит в эти пятьдесят фунтов? — удивился я.

— Его никто не хочет снимать, — ответил он. — Нам едва удалось уговорить одну женщину присматривать за ним. Ее считают ведьмой.

— Неужели? — воскликнул я и, помолчав с минуту, спросил. — Если бы дом, землю и ферму удалось сдать за настоящую цену, сколько это составило бы?

— Не меньше ста фунтов в год, — ответил он, — но привести дом и землю в порядок стоит недешево. Хорошо бы раздобыть немного денег и кое-что починить и покрасить. Ходят слухи, что угол моего сада срежет железная дорога, тогда я мог бы получить приличную компенсацию.

— Согласны вы продать свое имение, если найдется покупатель?

— Да, если получу разумную цену.

— Что вы называете разумной ценой?

— За полторы тысячи фунтов я готов продать его хоть сегодня. Но что из того? Никто никогда не купит Кроу-Холл. Я пытался заложить его, и сколько, по-вашему, мне предложили?

— Фунтов пятьсот, — предположил я.

— Двести, — ответил он, — и не удивительно. Земля истощена, изгороди сломаны, ворот нет, амбары развалились. Если бы только я мог забыть, — продолжал он с жаром, — если бы только страх оставил меня, я взял бы землю в собственные руки и, поверьте, сумел бы навести порядок. Но я не могу… не могу. От одной мысли о Кроу-Холл я становлюсь сам не свой. Теперь, после этих разговоров я проведу ночь без сна.

Я не имел ни малейшего желания углубляться в этот вопрос. Мне так и не удалось ничего услышать о событиях, предшествовавших смерти мистера Уолдрума-старшего. Задолго до того, как Уолдрумы перебрались из Грейнджа в Кроу-Холл, дом пользовался дурной репутацией — поговаривали, что там водятся привидения. Все, что мне удалось выведать у Валентайна о болезни его отца, сводилось к тому, что последнему стали «мерещиться призраки» и он начал заговариваться.

— За домом был сад, — рассказывал мой юный друг, — и вот однажды, прогуливаясь по боковой дорожке, отец вдруг остановился и заявил, что видит в окне женщину, хотя никакой женщины там не было. До этого он выглядел не менее здравомыслящим, чем вы, — продолжал его сын, — но с того дня ум его все более помрачался, пока он, наконец, не умер.

Я чувствовал, что в этом рассказе чего-то недостает, однако любопытство не входит в число моих главных пороков, и я принял его версию как должное, не задавая лишних вопросов.

Самым удивительным во всей истории было то, что миссис Уолдрум упрямо избегала всяких разговоров на эту тему. При малейшем упоминании о Кроу-Холл ее охватывала нервическая дрожь, которую она, казалось, не в силах была побороть. Валентайн объяснял это тем, что именно она настояла на переезде в Кроу-Холл, а потом испытывала чувство вины.

— Как будто болезнь не проявилась бы рано или поздно в любом месте, — заявил молодой человек, встав на сугубо медицинскую точку зрения.

Не имея возможности составить об этом происшествии собственное мнение, я просто принял на веру следующее: по той или иной причине мистер Уолдрум помешался и умер, и тема эта была слишком болезненна для его жены и сына, чтобы ее обсуждать…

Однако вернемся в Айлингтон, где мы и беседовали о Кроу-Холл с Валентайном.

— Вал, — сказал я, — предположим, мне удасться продать ваше великолепное имение. — Могу ли я рассчитывать на комиссионные?

— Вот что я вам скажу, — ответил он. — Если среди ваших знакомых найдется эксцентричный джентльмен, который мечтает о доме с привидениями и готов заплатить за него и землю полторы тысячи фунтов — а состоятельный человек окупит каждое пенни из названной мною суммы, — вы получите двести фунтов.

— Ну что, по рукам? — спросил я, протянув ему ладонь.

— По рукам, — ответил он, сжав ее с такой силой, что я поморщился и даже вскрикнул. — Только покупатель, кем бы он ни был, должен знать, что там произошло.

— Разумеется, — согласился я. — А теперь, дайте письмо к ведьме и попросите ее показать дом мне или кому-то из моих друзей. Понимаете, прежде чем его предлагать, нужно на него взглянуть.

— Если хотите, можете там переночевать, — сказал он, поколебавшись. — Я велел держать для меня наготове комнату, но с тех пор, как мы уехали, так и не решился переступить порог этого дома.

— Посмотрим, — ответил я, беря письмо. — А теперь продолжайте свои занятия, пока не услышите, что Кроу-Холл продан.

Глава V Легенда о Кроу-Холл

Проницательный читатель, наверное, уже догадался, что я решил сам купить Кроу-Холл. Пока я сидел в апартаментах, я подсчитал в уме стоимость имения.

Я не из тех, кто склонен к финансовым спекуляциям. Я не читаю рекламных объявлений, меня не привлекают сообщения о новых акционерных обществах, банковские дивиденды не кружат мне голову, а в золотые прииски я вообще не верю.

Конечно, вам захочется узнать, во что я верю. На этот вопрос легко ответить. Я верю в земельную ренту. Я уважаю три процента годовых и питаю некоторую слабость к земле. Итак — не вдаваясь в подробности, не имеющие отношения к нашей истории, — пока Валентайн Уолдрум говорил, я произвел в уме некоторые вычисления. При том, что три процента от полутора составляют сорок пять фунтов в год, я, разумеется, не мог потерять много денег, если учесть, что аренда за Кроу-Холл давала только сорок.

Но если бы я купил имение, то я, конечно, получил бы с него гораздо больше.

Одни умеют делать деньги, другие — выгодно их вкладывать, хотя эти два качества редко совпадают. Мой конек — вкладывать деньги, превращать их во что-то стоящее. Меня нелегко втянуть в невыгодную сделку, и, став владельцем Кроу-Холл, я не собирался сидеть сложа руки и наблюдать, как мое имущество падает в цене.

Однако прежде чем приступить к дальнейшим действиям, нужно было увидеть имение. Поэтому я отправил письмо смотрительнице, в котором сообщал, что, пользуясь любезностью моего друга мистера Уолдрума, я собираюсь провести несколько дней в его доме и к такому-то дню прошу приготовить мне комнату.

Когда же этот день настал, я отправился в графство Эссекс, где и находилось имение.

Я получил от Валентайна подробнейшие указания относительно того, как туда добраться. Сначала нужно было ехать поездом, потом пересесть на дилижанс, а дальше добираться шесть миль на перекладных или идти пешком через поля (Валентайн нарисовал мне подробный план), что сокращало путь на треть.

Я всегда любил ходить пешком. В ваших собственных интересах, равно как и в интересах ваших друзей, придерживаться некоторых правил, помогающих сохранить здоровье. Вот почему даже я, завсегдатай званых обедов, не раз бродил по холмам Хэмстеда, тропинкам Уилсдена, берегам Темзы и извилистым дорогам Брента.

За городом я всегда хожу пешком, поэтому я предпочел идти в Кроу-Холл через поля.

И вот на исходе осеннего дня я оказался перед входными столбами — ворот не было — старинного дома. Должен признаться, едва ли когда-нибудь человеческому глазу открывалась картина большего запустения.

Длинная прямая аллея, заросшая сорняками, вела к полукруглой площадке, обсаженной плющом, бирючиной и шиповником, затем сворачивала вправо, по-видимому, на хозяйственный двор.

Слева от аллеи располагался газон с нестриженной и начинавшей гнить травой, за ним тянулась полоса деревьев, преимущественно сосен, а за деревьями виднелся пруд с болотистыми берегами, с которым были связаны по меньшей мере две трагедии.

Это угрюмое место не могло прельстить капиталиста с богатым воображением. Но тогда я отличался крайне бедным воображением.

Я видел перед собой просто обширное поместье, которое годами содержалось из рук вон плохо, и довольно хороший подъезд к старому двухэтажному дому из красного кирпича с высокой крышей и слуховыми окнами.

«Имением стоит заняться, — решил я, придирчиво осмотрев наследство Валентайна, — но сначала нужно изменить его мрачный вид. Спилить те пихты, осушить и снова наполнить пруд, засеять все травой и, чтобы оживить пейзаж, посадить там и сям вечнозеленые кусты: остролист и тисы — глядеть на их красные ягоды зимой, обычные лавры для весны и португальские для лета, утесник для осени и вечнозеленые дубы и тую для всех времен года».

Человек предполагает!.. Я решил осуществить все вышеперечисленные замыслы и еще многое другое. Теперь мне приятно вспоминать, что я не выполнил ни одного из них.

Дойдя до полукруглой площадки, я снова замедлил шаг и принял решение вырубить растущую по ее краям живую изгородь. Я пока не придумал, что делать с пространством перед домом. Теперь там располагался запущенный парк, который раньше был разбит в голландском стиле: еще сохранились остатки аккуратных фигурных клумб и ровный ряд рабаток. Но прежде чем я успел разобраться в планировке необычного цветника, входная дверь скрипнула, и женщина (достаточно старая и достаточно уродливая, чтобы соответствовать описанию мистера Уолдрума) спросила, не я ли буду мистер Тревор.

Она почему-то назвала меня «мистер Тривор». Английские простолюдины то ли не умеют, то ли не хотят правильно произнести фамилию.

Старуха, разумеется, не знала истинной цели моего приезда, однако у нее имелись собственные причины постараться угодить своему хозяину, и она не пожалела сил, чтобы я чувствовал себя уютно.

Она заварила чай, поджарила хлеб и ветчину, сварила яйца, словом, сумела угадать мои гастрономические склонности и воздать им должное.

День был на исходе, набежавшие облака предвещали дождливый вечер и такую же ночь, поэтому я решил отложить обход владений Валентайна до завтра и, пододвинув стул к пылавшему в камине огню, взял книгу и стал читать.

Около восьми часов вечера старуха — которая, как я впоследствии узнал, обыкновенно отправлялась спать в самое неподходящее для ведьм время, а именно в семь часов пополудни летом и в шесть зимой, — постучала в дверь узнать, не хочу ли я взглянуть на свою комнату.

— Я хорошенько там проветрила, сэр, — постаралась она меня заверить. — Я часто проветриваю комнату на случай, если бедняжка мистер Валентайн вдруг надумает приехать. А простыни совсем еще теплые, я подержала их перед огнем. Кровать тоже хорошо прогрелась, вчера я весь день топила перед ней камин. Надеюсь, ваш сон ничто не потревожит, сэр. Вам, правда, больше ничего не надо? Тогда я пожелаю вам спокойной ночи. — Она и в самом деле удалилась, затворив за собой дверь, словно ей и в голову не приходило, что я могу опять ее открыть и спуститься вслед за ней по лестнице.

Глубокая уверенность впечатляет. Старуха ничуть не сомневалась, что я вот-вот отправлюсь спать, поэтому я так и поступил: улегся в постель и глядел на яркий огонь и пляшущие на стене тени, пока первый не погас, а вторые, лишившись своего источника, не убежали в темноту.

В этот час в Лондоне я, вероятно, отвечал бы «шерри» на вопрос одного из ливрейных губителей английского языка «шерри или рейнвейн, сэр?», но в Кроу-Холл, всего за сорок миль от города, я преспокойно лежал в постели, укутавшись до подбородка одеялом — хотя в тот день мне так и не пришлось отведать ни супа, ни рыбы, ни закуски, ни мяса, ни пудинга, ни дичи, ни швейцарского сыра, ни фруктов, а главное вина, — и размышлял о том, что за странная штука жизнь и что за удивительные, хотя и несколько однообразные картины являет нашему взору ее калейдоскоп.

Не стоит и говорить, что я долго лежал без сна. Огонь погас, тени на ночь попрятались, а сон все не сходил на мою подушку. Но только я закрыл глаза и, забывая о реальности, отправился в безмолвную страну снов, как ощутил настойчивую потребность проснуться, хотя причина моего беспокойства была самая ничтожная.

Теперь я сообщу вам нечто удивительное.

Когда бы я ни просыпался в ту или любую другую ночь в этом доме, я чувствовал, что рядом со мной кто-то есть.

На этот счет у меня нет никакой теории. Я не могу сказать по этому поводу ничего определенного. Я лишь могу повторить, что всякий раз, когда я почему-то просыпался — а я всегда сплю крепко, — я чувствовал, что кто-то отходит от моей кровати.

Наконец, это чувство стало настолько отчетливым, что я поднялся, зажег свечу, проверил дверной засов, заглянул в шкафы и прочие места, где мог бы кто-то прятаться.

«Что за напасть, — подумал я, — это все крепкий чай и странная комната».

Можно ли поручиться, что всему виною был чай или странная комната? Вполне, тогда поставим здесь точку. Я не намерен обсуждать этот вопрос и хочу одного — продолжать мою историю уже при свете дня.

На следующее утро старая карга осведомилась, крепко ли я спал, но что-то в ее глазах говорило, что она надеется услышать отрицательный ответ.

— Великолепно, — отозвался я, и в ее взгляде промелькнуло что-то среднее между недоверием и разочарованием.

После завтрака — опять чай, опять ветчина и опять яйца — я отправился обозревать свою будущую собственность и убедился, что в своем сообщении Валентайн нисколько не сгустил краски.

Арендатора я застал за работой: он нагружал навозом телегу, а работник его держал под уздцы лошадь.

Когда я попытался втереться к нему в доверие, предложив немного выпить, он с радостью согласился и сообщил мне — приняв, очевидно, за подосланного Валентайном шпиона, — что земля совсем истощилась и брать ее в аренду нет никакого смысла. По его словам выходило, что он платит ренту лишь из уважения к мистеру Уолдруму.

— Сад, — прибавил он, — совсем одичал. Семена разлетаются по ветру, и он зарастает сорняками. — Вот если бы мистер Уолдрум включил в аренду сад, он, так и быть, поработал бы еще немного. Не собираюсь ли я в скором времени увидеться с мистером Уолдрумом? Да? Тогда, возможно, я не откажусь передать ему, что если он включит в аренду сад, то мистер Догсет очистит его от сорняков и будет разводить фрукты.

Я отвечал, что буду счастлив передать его просьбу.

— И вы расскажете ему, что земля совсем истощилась?

— Конечно, расскажу.

— И не забудете про сад и семена?

— Не забуду. Ничего не забуду. Но вам не кажется, мистер Догсет, — добавил я, — что вы могли бы заодно снять и дом?

— Нет, сэр, ни за что, — ответил мистер Догсет. Он опустил закатанные рукава рубашки, надел куртку, нахлобучил на глаза старую соломенную шляпу и, бросив на меня недоверчивый взгляд, пробормотал «всего хорошего» и повернулся на каблуках.

С Кроу-Холл, несомненно, была связана какая-то очень неприятная история. В этой части мистер Догсет не лукавил.

Вернувшись назад, я проник во владения миссис Пол. Так звали старуху, что никак не вязалось с ее наружностью.

Она приспособила себе под жилье кухню, самое удобное помещение в Кроу-Холл. Окна ее выходили на крохотную лужайку, которую миссис Пол, по ее собственному заявлению, подстригала садовыми ножницами. За газоном тянулась ухоженная живая изгородь из бирючины, а на широких выступах под окнами цвела великолепная коллекция герани, фуксий и губастиков. Старуха явно знала, как обращаться с малярной кистью: чистый потолок был свежевыбелен, а боковые стенки камина покрыты новым слоем краски.

В клетке, висящей у одного из окон, самозабвенно заливался снегирь, а черный кот с белыми лапами и манишкой сидел у очага, внимательно наблюдая за тем, как его хозяйка опаливает петуха, который часом раньше был изловлен и зарезан у меня на глазах, а двумя часами позже мною съеден.

В городе человек сам выбирает себе обед, в деревне приходится довольствоваться, чем бог послал.

— Можно войти, миссис Пол?

— Милости прошу, сэр. Простите, здесь немного неприбрано.

Я искренне возразил, что в комнате чисто и аккуратно. Я не сказал бы этого о хозяйке, но к счастью, она не посчитала нужным извиниться за свой неряшливый вид.

— Вам здесь не скучно жить одной? — спросил я.

— Нет, сэр. Поначалу было тоскливо, да мне не привыкать. Одинокой женщине не грех и поскучать, не то придется якшаться с кем ни попадя. Я всегда держалась особняком, а люди этого не любят. Нет, здесь не так уж одиноко, разве что длинными зимними ночами, когда все вокруг покрыто снегом. Тогда мне немного не по себе, сэр. Но что поделаешь! Я думаю, здесь все же лучше, чем в работном доме. Благодаренье Богу, я не побоялась сюда прийти, когда миссис Уолдрум попала в беду.

— А люди обычно боятся?

— Пожалуй что и так, сэр. Когда миссис Уолдрум еще не уехала отсюда, она никого не могла уговорить остаться здесь на ночь, ни за какие деньги. Я и не знала, каково ей приходится, не то появилась бы здесь раньше. Я не забыла те полкроны, четвертушку чая и фунт сахару, что она преподнесла мне своими собственными ручками, когда я жила на другой стороне Латчфорд-Коммон. Да я не побоялась бы никаких привидений, коли она нуждалась в помощи. Как я прослышала, какие вещи здесь творятся, так сразу и пришла. «Чем я могу вам служить?» — спросила я, и она расплакалась. — «Бетти, ты не боишься жить в этом доме и присматривать за ним после того, что здесь случилось?» — всхлипывала она. — «Я никого не могу нанять, а если я отсюда не уеду, то скоро сама сойду с ума».

Потом я помогла ей уложить вещи. Она послала за повозкой и уехала, а на прощание я ей сказала: «Не беспокойтесь, миссис, я тут за всем пригляжу, пока вы не вернетесь».

Но она так и не вернулась. Они увезли с собой кое-что из мебели, а остальное продали, осталось только то, что перед вами. Но мистер Валентайн невзлюбил этот дом еще пуще матери, и чем это кончится, одному Богу известно. Надеюсь, я покину этот дом не раньше, чем меня вынесут отсюда вперед ногами.

— Наверное, здесь водятся привидения, — предположил я.

— Так все говорят, сэр, — ответила она.

Следует заметить, что в продолжение нашей беседы ощипанный петух лежал между нами на столе. Я облокотился на кухонный шкаф, а миссис Пол, вняв моим настойчивым просьбам, сидела на плетеном стуле.

— А как, по-вашему, здесь в самом деле есть привидения? — спросил я.

— Откуда мне знать, сэр. Я все время живу в новой пристройке.

— Так это новая пристройка?

— Да, сэр, — и она поднялась, давая понять, что хочет возобновить свою работу.

— Миссис Пол, — начал я, — скажу откровенно, мне чрезвычайно важно в точности знать, что за история связана с этим домом. Я не хочу отнимать у вас даром время, но если бы вы смогли уделить мне полчаса, я был бы крайне признателен.

Произнеся эти слова, я протянул ей пять шиллингов, на которые она алчно покосилась.

— Я думаю, сэр, — произнесла она, — что мистеру Валентайну вряд ли понравилось бы, что мы об этом говорим.

— Полноте, — возразил я, — да об этом все говорят. Все говорят, что в доме есть привидение, и даже, по вашим же словам, боятся его как чумы.

— К тому же, — продолжала она, — словно не заметив моих последних слов, — я знаю обо всем лишь понаслышке, так, несколько пустых историй. Если бы я верила хоть половине из того, о чем судачат в округе, я бы умерла со страху.

— Если вы не верите в то, о чем говорят, то почему отказываетесь пересказать эти пустые истории?

— Я не сказала, сэр, что не верю. Просто я ничего не знаю о привидениях и прочей чертовщине, да и знать не хочу. С тех пор, как я здесь поселилась, я никого не видела страшней самой себя, и ничего не слышала, кроме завывания ветра, шума деревьев и уханья совы.

— Но что-то ведь здесь произошло? Иначе откуда у дома дурная слава? — не унимался я. — Когда, например, в этом мрачном пруду перед домом нашли мертвеца?

— Мне бы не хотелось об этом говорить. — И миссис Пол схватила петуха и острый нож, словно собиралась выпотрошить его, прямо у меня на глазах.

— Как вам угодно, — сказал я, берясь за шляпу. — Уверен, что в округе найдется кто-нибудь, кто удовлетворит мое любопытство.

— Ах, сэр, коли вам так любопытно, то я расскажу обо всем не хуже любого другого, — эти слова явно имели отношение к кроне, которую я положил на стол. — Но на вашем месте я не стала бы ничего разузнавать, пока вы ночуете в этом доме.

Тут у меня по спине пробежал холодок, словно в теплый летний день кто-то вдруг медленно провел мне по коже ледяной рукой. Никогда раньше я не испытывал на себе, какую шутку может сыграть с вами воображение.

Однако я колебался не дольше, чем понадобилось времени написать это предложение. Еще до своего приезда сюда я составил представление о смотрительнице и с удовольствием убедился, что, несмотря на напускную скрытность и притворное нежелание говорить о таинственных обитателях Кроу-Холл, она хотела убедить меня в их существовании.

Конечно, ей было на руку, что дом пустовал. И хотя миссис Пол уверяла, что поселилась в этой на редкость уютной комнатке из одной благодарности, от моих глаз не укрылись и более земные причины: она не платила за жилье, распоряжалась заброшенным парком, собирала столько хворосту, сколько могла сжечь, а ее куры свободно разгуливали по фруктовому саду, добывая себе пропитание, не говоря уже о подарках от мистера Уолдрума к Рождеству и на Пасху.

— Тронут вашей заботой, — сказал я в ответ на ее последнее замечание, — но я предпочел бы услышать историю прямо сейчас и вовсе не боюсь, что она смутит мой покой.

Старая ведьма вздохнула — справедливости ради должен отметить, что на кухонной полке стояли Библия, затрепанный Псалтырь и несколько душеспасительных книжек, — печально покачала головой, возвела глаза к небу, словно говоря: «Пусть упрямец следует своим губительным путем», и произнесла:

— Учтите, сэр, я ничего не видела собственными глазами.

— Моя дорогая, — заметил я, — вы уже много раз мне это повторяли. У меня нет причин подозревать вас во лжи, а вам совсем не обязательно твердить одно и то же. Ведь кто-то все же видел что-то?

— Ну да, сэр. Экономка, что жила здесь при старом мистере Брагшоу, сама сказала мне, что как-то раз, когда он поехал в Челмсфорд, а она осталась дома одна-одинешенька, она мыла лестницу и вдруг услыхала вверху шорох, подняла глаза и увидела, как по лестнице спускается леди. Она так удивилась, что посторонилась и пропустила ее, и только когда женщина пропала — «словно растворилась в воздухе», по собственным ее словам, — она поняла, что это, верно, «иностранка».

— Какая иностранка? — спросил я.

— Говорят, сэр, — и по-моему, это чистая правда, — что двести лет тому назад на этом месте стоял старый господский дом, в котором во времена смуты прятались католики, чтобы потом переправиться во Францию и другие заморские страны. И говорят, при старой госпоже Уолдрум тут было что-то вроде семейного вдовьего приюта, где укрывались по одному и по двое разные люди, священники и солдаты, и никто не знал, куда их прячут, кроме госпожи да старого дворецкого.

После смерти она оставила дворецкому порядком денег, а ее сын сдал ему внаем дом и ферму, и он устроил здесь постоялый двор, назвал его «Блэк-Кроу» и нажил кучу золота, но, говорят, не честным путем, а контрабандой.

И до сих пор люди думают, что здесь есть подземные ходы, ведущие к другим домам у моря и у реки, хотя их тайна умерла вместе с тем, кто утонул в пруду.

Так вот, старый дворецкий умер, но его сын, внук и правнук по-прежнему держали здесь гостиницу. Тогда дорога подходила прямо к дому, а не сворачивала в сторону, как сейчас. А вместо газона здесь был большой кусок общинной земли, и деревья были выше и толще, вокруг пруда рос почти настоящий лес.

Все хозяева получали доход с гостиницы, да не все заботились о ней, и вот, наконец, появился такой, который очень быстро пустил по ветру все состояние, связавшись с шайкой молодых головорезов, играя на скачках и швыряя гинеи пригоршнями на петушиных боях и прочих бесчинствах.

А в это время старый помещик Уолдрум собрался помирать. Он мог завещать свое имение любому из двух сыновей, а так как младший подозревал, что у старшего есть за границей жена и ребенок, то помчался за ней, чтобы привезти в Англию и чтоб отец оставил состояние ему, а не старшему сыну, который женился на иностранке и католичке, — а ни тех, ни других старик терпеть не мог.

Уж не знаю, как ему удалось уговорить ее поехать в Англию. Ребенок остался дома с нянькой, один без матери — как, я слыхала, принято в тех странах, — а она отправилась в путь одна. Они попали в ужасный шторм, и ей пришлось оставить занемогшую служанку в порту, а ночью по дороге разыгралась страшная буря, и им пришлось остановиться на ночлег в «Блэк-Кроу».

Они вместе поужинали, и сам хозяин им прислуживал. Жена хозяина померла, но у него была племянница, которая присматривала за домом, потом она часто рассказывала о необычайно красивых и очень дорогих кольцах и других украшениях, надетых на леди.

Они были сплошь усыпаны драгоценными камнями — вроде бы бриллиантовыми, так мне кто-то сказал. Она везла с собой еще много драгоценностей — так она сказала своему деверю. Племянница слышала это собственными ушами.

«Мой дорогой Филип, — мне объяснили, что у нее был чудной; иностранный выговор, — всегда нуждался в деньгах. После того, как он уехал, я получила в наследство от тетки множество драгой ценностей. Теперь он не будет знать нужды».

В ответ на это мистер Фрэнсис рассмеялся, возможно, потому, что был рад, что, лишившись Грейнджа, его брат не останется нищим, а возможно, и по другой причине. Об этом никто не узнает до Судного Дня.

Здесь миссис Пол вдруг умолкла, словно вообще не собиралась больше ничего говорить.

— Забудьте на время о Судном Дне и рассказывайте дальше, — предложил я.

Миссис Пол поглядела на меня. Несмотря на репутацию ведьмы, она, как я впоследствии убедился, склонялась к методизму и не посещала богослужений не только по причине скудного гардероба, но и потому, что в округе не было церкви, которой она отдавала предпочтение.

Какое бы мнение она обо мне ни составила — не сомневаюсь, что оно было нелестным, — она закончила свою историю.

— На следующее утро, когда пошли за леди, ее нигде не могли найти. Хозяин гостиницы тоже пропал. Мистер Фрэнсис словно помешался. Он послал людей обыскать все окрестности, он побежал к судье, он поскакал домой в Грейндж и попытался втолковать отцу, что его старший сын женат на иностранке и католичке. Но старик уже отдавал Богу душу. Он только и сказал: "Хороший мальчик, хороший мальчик" — и умер.

Через три дня тело хозяина гостиницы нашли в пруду. Люди, что поплыли за ним на лодке, наткнулись на затопленную корягу и едва спаслись, но потом тело кое-как вытащили.

С тех пор о леди никто ничего не слышал. Она приходилась мистеру Валу прабабкой, и после того, как она исчезла, удача отвернулась от семьи.

Мистера Фрэнсиса арестовали, но так как его вину нельзя было доказать, его отпустили на свободу, и он уехал за границу, где и умер, но, говорят, до конца своих дней отрицал причастность к исчезновению жены Филипа Уолдрума.

Сам мистер Филип затворился в Грейндже и до самой смерти жил там отшельником, потом имение перешло к сыну иностранки — помнится, его звали Луи.

Он жил почти все время в Лондоне и за границей, женился на знатной даме, у которой не было ни денег, ни большого ума, и оставил отцу Вала одни долги — мне говорили, даже ворота заложил.

Пока это все происходило, кто-то нанял "Блэк-Кроу" и снова превратил в жилой дом. Но он то и дело пустовал. Люди говорили, в нем водятся призраки. В старых комнатах нельзя было оставаться. Не то чтобы жильцы что-то видели или слышали, но они чувствовали: там кто-то есть.

Вы, верно, знаете, что я имею в виду, сэр. Мне не нужно поворачивать голову или слышать шаги, чтобы знать, что на кухне кто-то есть.

— Да, я прекрасно понимаю, о чем вы говорите, — согласился я, вспомнив чувство, испытанное мною прошлой ночью.

— Люди, которым было чем заняться и над чем подумать, — продолжала миссис Пол назидательно, — не обращали на это внимание, покуда были здоровы. Но скоро они начинали хворать. Одни винили в этом воду, другие сырость, третьи воздух или пруд, однако никто не говорил вслух, хотя втайне и думал, что дом лишился постояльцев, которые исправно вносили плату, из-за жильца, который ничего не платил, зато поселился там еще тогда, когда их и на свете не было.

Человек, проживший здесь дольше всех, был иностранцем. Когда он сюда приехал, он плохо говорил по-английски, и когда уезжал — немногим лучше, но что он делал по-настоящему хорошо, так это хлестал какую-то бурду, которую приготовляют в их стране — говорят, покрепче брэнди и пахнет травами. Как-то раз он дал мне чуточку попробовать, и целую неделю мне было не по себе. Миссис Уолдрум сказала, что он приехал сюда потому, что сделал что-то против своего короля, но в округе болтали, что он друг той леди, на которой женился мистер Филип, и к дому стали относиться с еще большей опаской. По-моему, когда он заливал глаза этой дрянью, то не заметил бы и дюжины привидений.

— А что было потом, когда он уехал или умер? — спросил я.

— Дом снова опустел, покуда с Грейнджем не стряслась беда и миссис Уолдрум, не долго думая, решила переселиться сюда и попробовать жить на доходы с фермы. Ах! Она была доброй женщиной — это верно — и умной, но тут она совершила ошибку.

Сердце у нее был отважное, и она смеялась, когда ей говорили о призраках и прочей нечисти. "Они вылезают из пруда, — сказала она, — а мы его осушим".

Они пытались осушить, да не вышло. А жаль.

Неожиданно миссис Пол прервала "Хроники Кроу-Холл".

— Простите, я совсем заболталась, — сказала она. — Время на исходе, а ваш петух еще не готов.

— Вы правы, — ответил я и благоразумно покинул кухню.

Не скрою, я с восторгом съел этого петуха. Он красовался на столе в гордом одиночестве. Рядом с ним не было ни хлебного соуса, ни языка, ни ветчины — ничего, что могло бы явить его в выгодном свете человеку, привыкшему к изысканным обедам. К тому же, он представал передо мной без прикрас на всех этапах своего приготовления, — и все же я воздал ему должное.

На его костях почти не было мяса — в саду он вел полную опасностей жизнь, — но то, что я нашел, оказалось вкусным.

Человек, сказавший "Голод — лучшая приправа", мог бы осчастливить своих ближних, если бы дал рецепт, как заработать голод, не забираясь в глушь за сорок миль от Лондона.

Глава VI Безумие Хэролда Уолдрума

После обеда я отправился в сад и, погрузившись в раздумья, зашел в нелепую беседку, которую, наверное, нарочно выстроили для пауков, долгоножек, мотыльков, улиток с домиками на спине и прочей мелюзги.

Лечь на траву я не мог: она была в два фута высотой, пошла в семена и кишела насекомыми и пресмыкающимися похуже тех, что я упомянул выше. Темная, наполовину обставленная старой мебелью комната, которую мне отвели, не привлекала ни красотой, ни уютом, и я, как уже сказано, зашел в беседку, закурил сигару и стал думать.

Крыши в беседке не было, поэтому я курил и предавался раздумьям, глядя на ярко-зеленую крону каштана.

Я пытался решить две проблемы: одна имела отношение к настоящему, другая к прошлому. Во-первых, почему обстоятельства смерти мистера Уолдрума повергли в такой неописуемый ужас миссис Уолдрум и ее сына? Во-вторых, что же на самом деле произошло с этой леди? Трудно предположить, что Филип Уолдрум никак не замешан в этой истории.

Что до исчезновения хозяина гостиницы, чье тело потом обнаружили в пруду, то он, наверняка, свалился в воду случайно, тем более, что я никак не мог связать его смерть с побегом или похищением иностранки.

Продолжив семейную хронику вплоть до отца Валентайна, я так и не сумел понять, почему его смерть так потрясла миссис Уолдрум. Впрочем, в самой истории не было ничего удивительного. Издерганный денежными трудностями человек поселяется в доме, где обитает привидение, связанное теснейшими узами с ним и его семьей. Уединение, переход от деятельной жизни к растительному существованию начинают постепенно сказываться, он впадает в уныние и, бродя по окрестностям, вспоминает связанные с этим местом легенды.

С этой точки зрения разница между снами и видениями не так уж велика.

Нервы его расстроились, но вместо того, чтобы увезти его из дома, где его преследовали галлюцинации, окружающие принялись убеждать и урезонивать мистера Уолдрума, тем самым только подкрепляя его фантазии.

Все это я сочинил, глядя на происшедшее с различных точек зрения и стараясь увязать историю, рассказанную миссис Пол, с некоторыми фактами, которые сообщил мне Валентайн.

"В этой истории чего-то не хватает, — пришел я к заключению. — И ни миссис Пол, ни Валентайн не сообщат мне того, что меня интересует. К кому же мне обратиться?"

Не найдя ответа, я решил прогуляться и обдумать этот вопрос.

Ближайшая деревушка звалась Лэтчфорд, туда-то я и направил свои стопы. Спустя полчаса я очутился у старой церквушки, стоявшей в тени пихт и вязов. На полпути между церковными воротами и папертью высился огромный кипарис. Под сенью этого кипариса под изумрудно-зелеными волнами травы, в компании маргариток, покойников, птиц и Господа Бога спал вечным сном Хэролд Уолдрум, унесший с собой в могилу неразгаданную тайну.

"Кто же поможет мне ее разгадать?" — думал я, стоя у могилы. Конечно, не священник: он печется о мудрых и вменяемых, а не безумных и невменяемых. А если не священник, то кто сообщит мне что-нибудь помимо глупых сплетен? Кто? Конечно, доктор. Как это мне раньше в голову не пришло? Я спросил первого встреченного мной крестьянина, где живет доктор, и он указал на дом с ухоженным садом, стоявший чуть поодаль от дороги. Стены его были почти до крыши увиты плющом, а окна выходили на деревенскую площадь.

— Красивый дом, — подумал я и позвонил в колокольчик. Опрятная служанка отворила мне дверь и провела в гостиную, куда вскоре явился чрезвычайно застенчивый молодой человек, высокий, с длинной шеей, светлыми волосами, голубыми глазами и большим ртом. Наверняка он вообразил, что небеса послали ему пациента из Грейнджа.

Цель моего визита явно его разочаровала, однако он на редкость быстро справился с собой и совершенно бескорыстно оказал мне ту помощь, которую мог предложить. Боюсь, что в результате ему пришлось выпить больше шампанского, чем может позволить себе человек, привыкший к воздержанию.

Нет, ему очень жаль, в самом деле очень жаль, но он ничего не знает о болезни мистера Уолдрума. Разумеется, до него доходили слухи, смутные слухи, но на них не стоит полагаться. Он выкупил практику год назад у доктора Уикема, который и лечил мистера Уолдрума.

Не даст ли он мне адрес доктора Уикема?

Конечно, с превеликим удовольствием. Ватерлоо-Террас, Нью-Норт-Роуд, Лондон. Сам он в точности не знает, где находится Нью-Норт-Роуд, но это скорей всего по дороге в Хайгет или где-то поблизости, но, вероятно, я знаю Лондон лучше него.

"Еще бы", — подумал я, но ограничился замечанием, что знаю Лондон довольно хорошо и без труда отыщу Ватерлоо-Террас.

Затем, решив, очевидно, что он сделал для меня все возможное, он взял шляпу и изъявил желание сопровождать меня часть пути.

Когда мы достигли церкви, он вызвался сходить за ключами, ибо полагал, что мне интересно будет взглянуть на скульптуры и медную утварь. Я осмотрел и то, и другое, но не нашел ничего интересного.

Когда мы покинули кладбище, он заявил, что проводит меня еще немного, а на самом деле дошел со мной до того места, где полагалось быть воротам, и мне ничего не оставалось, как пригласить его зайти и выпить чашку чая.

Он выпил несколько чашек, выкурил несколько сигар и трубок, но не думал уходить, но тут миссис Пол, которая, как я заметил, была возмущена и обеспокоена развитием событий, появилась со свечой в руке, с грохотом поставила ее на стол и спросила:

— Надеюсь, вам больше ничего не нужно, сэр?

— Ничего, миссис Пол, — ответил я самым вежливым тоном и, пользуясь случаем, сообщил молодому человеку, что, к сожалению, не захватил с собой вина, а так как в деревне этого благородного напитка не достать, то я приглашаю его распить со мной стаканчик-другой в мой следующий приезд.

Справедливости ради следует заметить, что юноша засиделся отнюдь не в предвкушении выпивки, однако он понял намек и долго извинялся, что не ушел раньше.

Было около половины девятого.

Не думаю, чтобы в городе я пригласил молодого человека провести со мной вечер, но сельская жизнь действует удивительным образом как на ум человека, так и на его тело.

Подобно простому сельскому петуху, лишенному всех преимуществ изысканной кухни и необходимых приправ, без которых его городской собрат не появляется на столе перед взыскательными едоками, мой новый знакомый с его бесхитростными манерами произвел на меня скорее приятное впечатление, чем наоборот.

Размышляя о том, какую жизнь ему приходится вести в этой глуши, я зажег свечу и, следуя восхитительному примеру миссис Пол, отправился спать, хотя было довольно рано.

Должен признаться, что, поднимаясь по лестнице, я, конечно же, думал о привидении, и вдруг — могу поклясться — что-то скользнуло у меня за спиной и на меня пахнуло холодом.

"Здесь что-то нечисто, — подумал я. Заперев на засов дверь, я, как и прошлой ночью, обыскал все углы и ящики. — В таком старом доме наверняка есть потайные двери и ходы, известные лишь посвященным. А миссис Пол, похоже, способна одурачить кого угодно".

Напрасно я старался взять себя в руки. Куда бы я ни поворачивался, мне все казалось, что у меня за спиной кто-то есть. Стоило мне пошевелиться, как кто-то невидимый повторял мои движения, следуя за мной по пятам.

Я чувствовал это, хотя не слыхал ни звука. Кем бы ни был мой незваный гость, он не дышал, — я то и дело задерживал дыхание, чтобы в этом убедиться.

"Что-то у меня нервы расшалились", — подумал я, задул свечу; положил спички так, чтобы в случае чего они оказались под рукой, улегся в постель, натянул одеяло, уткнулся в подушку и, так как мой невидимый друг, как видно, удалился на ночь, уснул.

Я крепко проспал до утра — крепче, чем дома, где меня баюкают знакомые, милые сердцу лондонские звуки. Когда я внезапно открыл глаза, солнце светило в восточное окно так ярко, словно собиралось наверстать упущенное.

Чуть позади меня послышался шум. Он-то меня и разбудил. Когда я поглядел туда, откуда он доносился, я с изумлением и — что греха таить — с ужасом убедился, что виновником беспокойства был мышонок, который, сидя на конце свечи, с аппетитом уплетал редкое лакомство.

Когда он обнаружил, что я на него гляжу, на секунду замер и бросил на меня ответный взгляд — его длинный хвост висел так близко от меня, что я мог без труда до него дотронуться. После подобного приветствия он, видимо, решил, что с требованиями вежливости покончено, и снова принялся за свечу.

Я сделал вид, что собираюсь его схватить, и он юркнул в норку. Когда я снова проснулся, я обнаружил, что, пока я спал, мышонок успел вернуться и обгрызть полсвечи до самого фитиля.

— Любопытно, какого он мнения о привидениях, — подумал я, вставая с постели и распахивая окно. Моим глазам предстало утреннее великолепие сверкающей росы и расплавленного золота. Мне, вероятно, следовало бы обдумать собственное мнение на тот же счет, но я покуда не торопился проводить строгое расследование.

Я предпочел бы разобраться в своих ощущениях и сделать окончательные выводы не раньше, чем вернусь в Лондон.

Пока же я мог утверждать лишь то, что с Кроу-Холл и в самом деле что-то неладно. Был ли то воздух или вода, или деревья, или сырость, или связанная с этим местом история, я, как и прежние жильцы, не мог сказать, однако я ничуть не сомневался в одном: Кроу-Холл и миссис Пол прекрасно подходили друг к другу. Пускай местный климат или невидимые обитатели губили здоровье Других, и дом и общество вполне устраивали эту достойную леди. Разумеется, я стал подозревать миссис Пол в сговоре с нечистой силой, на что не совсем точно указывало слово "ведьма". Впрочем, существовал и довод в ее пользу: если только она и впрямь не была ведьмой, она никак не могла жить во времена Филипа Уолдрума или иметь какое-либо отношение к появлению или исчезновению призраков, которые многие годы пугали обитателей Кроу-Холл. К тому же ничто не указывало на ее пребывание в доме в то время, когда здесь находился отец Валентайна. Следовательно, ее вины здесь не было.

Однако мне пришло в голову, что предки миссис Пол, возможно, были храбрыми контрабандистами, знавшими тайну подземных ходов вокруг "Блэк-Кроу".

Но если эти подземные ходы сохранились, а миссис Пол известны все потайные двери и комнаты в доме, то, как нетрудно догадаться, наслаждаться здесь удобством и покоем можно лишь с ее согласия.

— Нужно сделать ей что-нибудь приятное, — подумал я и невольно доставил ей удовольствие, сообщив, что сегодня же отправляюсь в Лондон.

Ее глаза сверкнули и, пока она слушала меня, один особенно уродливый зуб, на который я глядеть не мог без содрогания, приоткрылся сильнее обычного.

— Но я вернусь на следующей неделе, — продолжал я. Услышав эту фразу, миссис Пол наверняка решила, что радость ее была преждевременной: лицо ее помрачнело, а зуб спрятался за губами, совершенно исчезнув из вида.

Назад в Лондон, грязный, восхитительный, родной Лондон.

— Ты, с твоими туманами, дождями и пылью, — сказал я, обращаясь к улицам, переулкам и домам столицы, — мне дороже самой прекрасной провинции, в которую меня забросила судьба.

"Лучше день в Лондоне, — подумал я, невольно пародируя поэта, — чем год в Эссексе". Несмотря на то, что в Кроу-Холл я научился есть тощих петухов, ветчину и яйца, а также обходиться без вина, там я не мог чувствовать себя спокойно.

Сам вид лондонских тротуаров, запах дыма, знакомые черные отметины на носовых платках — все это подействовало на меня ободряюще, я снова стал самим собой. Плевал я на привидения. Я решил превратить Кроу-Холл в пригодное для жизни место и получить с него доход. Я понял, что миссис Пол только пыталась напугать меня, и что такого было в ее истории? Ровным счетом ничего.

Я отправился в свой клуб, пообедал и почувствовал себя еще лучше. Да, я могу помочь Валентайну и сам не прогадать. С этими мыслями я написал ему следующее письмо:

Он отправил ответ немедля. Я получил его, когда еще лежал в постели.

"Ну что ж, отступать уже поздно, — подумал я. — Говорят, если женщина колеблется, она пропала. То же самое можно сказать и о мужчинах. Я не колеблюсь, и для меня дело чести купить имение, что бы там ни происходило. Тем не менее сегодня вечером я выслушаю, что скажет доктор Уикем, хотя теперь это не так уж важно".

В далекие дни моей молодости я полагал, что Нью-Норт-Роуд одна из самых безобразных улиц Лондона, но в те давние времена мои знания о современном Вавилоне были далеко не так обширны.

Некоторые кварталы кажутся мне теперь еще менее привлекательными, чем улица, которая у церкви Св. Иоанна Крестителя в Хокстоне вливается в ничем не примечательный, непрезентабельный район.

Человек не всегда волен выбирать себе место жительства, особенно человек без больших доходов, но с большой семьей. Можно ли благодарить судьбу за то, что у тебя нет большой семьи, если у тебя нет больших доходов?

Я, во всяком случае, благодарил судьбу по пути в кабинет доктора Уикема.

Мне открыло дверь крошечное и крайне тщедушное существо, облаченное в узкие брючки и усыпанный пуговицами сюртук, который, должно быть, свидетельствовал о его обязанностях слуги. Оно сообщило мне, что доктор будет с минуты на минуту, и оставило в комнате, от вида которой становилось не по себе, с окнами, выходящими в садик, обычный лондонский садик средней руки.

Через минуту появился доктор, небольшого роста, с рыжеватыми волосами, проницательными серыми глазами и решительным ртом. Наверняка он мог бы сделать карьеру, если бы, поддавшись слабости, не женился слишком рано.

— Простите, что побеспокоил вас в обеденный час, — сказал я.

Услышав звяканье чашек и блюдец, а также почуяв запах жареного мяса, я понял, что он участвовал в чисто семейной, высоконравственной, домашней трапезе под названием "плотный ужин". Однако я знал, что людям нравится, когда другие думают, что они обедают поздно, поэтому я решил уступить распространенному предрассудку.

— Врач… — начал он.

— Всегда готов помочь пациенту, — продолжил я. — Мне это известно, но я не пациент. Я совершенно здоров, но хотел бы поговорить с вами о важном для меня вопросе, здоровье моего покойного друга.

— Вот как! — сказал доктор Уикем.

— Надеюсь, мое имя скажет вам, что я не из тех, кто беззастенчиво отнимает время у столь занятого человека, как вы, — ответил я. — Я сын профессора Тревора, с работами которого вы, разумеется, хорошо знакомы, и мне очень хотелось бы услышать от вас кое-какие подробности о болезни Хэролда Уолдрума из Кроу-Холл.

— Я взял за правило никогда не говорить о пациентах, которых я лечу, — сказал он, мгновенно приняв строгий вид.

— Великолепное правило, — подтвердил я, — хорошо бы его придерживались все врачи. Но предположим, Валентайн Уолдрум попросил бы вас оказать мне доверие, согласились бы вы тогда рассказать мне все без утайки?

— Я полагаю сэр, — ответил он, — что, будучи врачом, Валентайн Уолдрум сам мог бы предоставить вам необходимые сведения.

— Возможно, но ему слишком тяжело говорить об этом.

— Совершенно верно, и смею думать, он предпочел бы, чтобы об этом поменьше болтали.

Здесь я зашел в тупик. Я не мог предложить ему за откровенность пять фунтов, хотя, я уверен, эта сумма ему не помешала бы. Я не мог заставить его говорить, поэтому я поднялся и, не вступая в дальнейшие переговоры, просто заметил:

— Вы, верно, думаете, что оказываете мистеру Уолдруму услугу, однако я могу заверить вас, что вы ошибаетесь. Я собираюсь купить Кроу Холл, но решил не делать этого, пока не узнаю все подробности о болезни и смерти бывшего владельца.

— Купить Кроу-Холл! — повторил маленький доктор.

— Да. А что в этом удивительного? — спросил я.

— Я бы не стал его покупать, — заметил он.

— Почему? — задал я вопрос. — Не отказываться же от дешевого прекрасного имения из-за фантазий сумасшедшего?

— Пожалуй, вы правы, но после того, что случилось в Кроу-Холл, я предпочел бы, чтоб имение досталось вам, а не мне, — упорствовал он.

— Вы столько здесь наговорили о Кроу-Холл дурного, что можете, не опасаясь, рассказать мне все как есть. Я знаю историю о пресловутом привидении. Я ночевал в доме и буду ночевать там опять на следующей неделе.

— Не делайте этого, — сказал он. — Послушайтесь моего совета. Если хотите, купите Кроу-Холл, сравняйте его с землей или оставьте пустовать, но не ночуйте там, не надо.

— Могу ли я спросить, почему? Надеюсь, вы не ждете, чтобы здравомыслящий человек отказался от своих доходов просто из-за того, что когда-то из странного дома таинственно исчезла непонятно куда знатная иностранка?

Он жестом пригласил меня садиться, уселся сам и с озадаченным видом принялся глядеть на жалкий сад с двумя прямыми дорожками, полоской травы и неказистым летним домиком немногим больше собачьей конуры, где он, после того, как дети наконец угомонятся, курил трубку и размышлял, как свести концы с концами.

— Конечно, мистер Уолдрум знает, что вы собираетесь купить Кроу-Холл? — спросил он после некоторого молчания.

— Он думает, что я хлопочу для своего друга, — ответил я. — Вот записка, — и я протянул доктору послание Валентайна.

Он прочел ее, сложил и протянул мне.

— Разумеется, вы слышали, что с этим местом связаны разные истории?

— Да, и мистер Уолдрум сказал, что покупатель Кроу-Холл должен непременно об этом знать.

— Совершенно верно, и тогда…

— Тогда я обратился к первоисточнику и услышал все о жене Филипа Уолдрума и хозяине гостиницы "Блэк-Кроу", о том, что всех, кто поселялся в доме, кто-то беспокоил по ночам, и здоровье их расстраивалось.

— А что еще?

— Ничего, если не считать того, что я уже слышал от Валентайна Уолдрума: отец его сошел с ума и страдал от галлюцинаций, ему мерещились фигуры, лица и тому подобное. И Валентайн, и его мать всегда избегали этой темы, поэтому я никогда их особо не расспрашивал.

— Могу я узнать, почему вы решили приобрести Кроу-Холл?

— Мне бы хотелось оказать услугу сыну моих старых друзей и самому не слишком прогадать.

Он снова ненадолго умолк, устремив взор на свои крошечные владения — я убежден, что он при этом ничего не видел, — а затем сказал:

— Иногда, мистер Тревор, мне кажется, молчание может принести вреда не меньше, чем болтливость, и я уверен, мистер Уолдрум не хотел бы, чтобы вы или кто другой купили этот проклятый дом, не ведая, что в нем произошло. Я посещал мистера Уолдрума еще в Грейндже, когда же он перебрался в Кроу-Холл, я, разумеется, частенько заходил к нему просто по-дружески, а еще чаще мы встречались и обменивались несколькими словами, когда я прогуливался поблизости или навещал пациентов на другой стороне Лэтчфорд-Коммон. Вскоре после того, как он поселился на новом месте, меня поразил его болезненный вид. Облик его менялся постепенно, и я обратил на это внимание только когда увидел, как он идет впереди меня по дороге: что-то в его походке, наклоне головы, опущенных плечах вселило в меня тревогу, которую испытывает врач, увидев, как сильно и без видимых причин изменился его пациент.

— Вы выглядите так, словно очень устали, — сказал я. Был ясный холодный день. — В такую погоду здоровый человек не должен чувствовать себя усталым. — Вам нездоровится?

— С моим здоровьем все в порядке, — ответил он, — но со мной что-то неладно. В последнее время я постоянно чувствую слабость. Сон у меня крепкий, если не сказать тяжелый, и все же по утрам я чувствую себя более усталым, чем накануне перед сном. И голова у меня тяжелая — она не болит, но, знаете, лоб у меня словно свинцовый. Мне снятся странные сны, и когда я просыпаюсь — как правило, внезапно, — мне кажется, кто-то стоит у моей кровати. Ерунда какая-то, — закончил он.

— У вас пошаливает печень, — заметил я.

— Возможно, — согласился он. — Придется вам ею заняться. В этот момент мы подошли к моему дому, я пригласил его зайти и расспросил подробней о его симптомах, но так и не понял, что с ним.

Лоб не был горячим, язык не обложен, легкие чистые, у него ничего не болело и не мерзли ноги. Я знал, что с печенью тоже все в порядке.

Мне не понравились две вещи: его вид и пульс. Его лицо было странного землистого цвета, а пульс неровным, поэтому я спросил:

— Вас что-то тревожит?

— Меня тревожит многое из прошлого, — ответил он уклончиво.

— Но что-нибудь особенное, не связанное с повседневными заботами, с деньгами?

— Я не совсем хорошо понимаю, что вы имеете в виду.

— Я имею в виду следующее: не появились ли у вас какие-нибудь новые неприятности, не случилось ли за последнее время чего-нибудь такого, что вас беспокоит?

— Нет, — сказал он. — Если не считать этого неприятного ощущения в голове.

Я объяснил ему, что ощущение не причина, а следствие, и попытался вызвать его на откровенность. Все напрасно: либо тогда ему нечего было сказать, либо он твердо решил ничего не говорить. Поэтому я прописал ему лекарство и больше не возвращался к этой теме, пока однажды его сын, который тогда гостил у родителей, не прибежал ко мне, умоляя немедленно отправиться к его отцу.

— По-моему, он вдруг потерял рассудок, — сказал Валентайн. — Он заявил, что видел в окне женское лицо, и уверяет, что это вернулась жена Филипа Уолдрума.

— Должно быть, он бредит, — предположил я.

— Он бредит не больше вашего, — ответил его сын почти грубо. — Он помешался и, боюсь, к этому шло уже давно.

Когда мы достигли Кроу-Холл, миссис Уолдрум плакала в гостиной, слуги перешептывались, а мистер Уолдрум стоял в запущенном саду у стен старейшей части дома и, задрав голову, глядел на маленькое слуховое окно. Он поздоровался со мной, не выказывая ни малейших признаков безумия.

— Своим глазам нельзя не верить, доктор, — сказал он, кладя руку мне на плечо. — Глядите вон туда. Вам не придется долго ждать. За последние полчаса она подходила к этому окну раз шесть.

Я постоял рядом несколько минут, а потом заметил:

— Но я ничего не вижу, мистер Уолдрум, более того, я сомневаюсь, чтобы вы сами что-то видели, и перестаньте, прошу вас, пугать своих домашних глупыми выдумками.

— Вы правы, мне не стоило об этом говорить, — ответил он. — Но послушайте, доктор, — он понизил голос, — это чистая правда. Эта женщина долго преследовала меня, и наконец я понял, кто она — исчезнувшая жена Филипа Уолдрума. Вы помните ее портрет в Грейндже. Я видел ее в том окне, словно она сошла с картины.

Разумеется, с человеком в таком состоянии бессмысленно спорить, поэтому я просто посоветовал миссис Уолдрум и Валентайну увезти его отсюда.

Врачу легко говорить, что пациенту следует поменять обстановку, значительно труднее близким следовать его совету.

Я знал, что миссис Уолдрум нелегко выполнить мои указания, но каким-то образом ей удалось вытащить мужа в Хастингс.

Они пробыли там три месяца, а потом вернулись. Она, бедняжка, вообразила, что он излечился. Мне было достаточно взглянуть на него. Я понял, он вернулся домой умирать. Вероятно, мне не удалось скрыть свою тревогу, и он мне сказал, когда жена вышла из комнаты:

— Доктор, то, что я видел здесь перед отъездом, было мне предостережением. Надеюсь, я серьезно к нему отнесся.

Той же ночью я отправил его сыну письмо, и он немедленно приехал и оставался с ним до конца.

Почти невозможно описать, как он угасал. День ото дня он становился все слабее. И вот однажды утром я получил записку, в которой меня просили прибыть в Кроу-Холл. Мистер Уолдрум очень хотел меня видеть. Он по-прежнему лежал в кровати и выглядел измученным и усталым.

— Нет, мне сегодня не лучше, — ответил он на мой вопрос. — Я устал, устал, устал. Но дело не в том. Доктор, я хочу рассказать вам странный сон, который приснился мне этой ночью. Я больше не говорю ни о чем таком с женой или Валентайном. Им это не нравится, они не могут меня понять, но я чувствую, что должен рассказать свой сон кому-нибудь. Сначала мне снилось, что я не сплю. Мне снилась ясная, лунная ночь, и я мог видеть пятна света на стенах, на полу, на занавесках. Дверь в мою комнату была открыта, и по ровному дыханию в соседней комнате я догадался, что бедняжка Эстер спит. Я лежал, глядел на луну и размышлял о прошлом и о будущем, — о мире, куда я вскоре переселюсь, доктор, и думал, как моя жена и сын перенесут это, — и вдруг почувствовал это странное беспокойство, о котором уже говорил, повернул голову и увидел жену Филипа Уолдрума в полосе лунного света, падавшего на стену. Она стояла с непокрытой головой, одетая во все черное, на шее было то самое ожерелье, а на руках кольца, о которых мы столько слышали. Они сияли в лунном свете, как звезды. Она знаком пригласила меня следовать за ней, и я не смел ей отказать. Она как будто прошла сквозь стену, и я за ней. Мы спускались по узкому извилистому проходу, освещенному сиянием ее бриллиантов, ступени осыпались от времени, а сквозь грязные земляные стены сочилась влага. Женщина то и дело оборачивалась, чтобы проверить, иду ли я за ней, и наконец мы очутились в квадратной комнате, где пахло тленом и было тесно и душно, как в могиле. У выхода из комнаты что-то лежало. Она указала на эту груду, и, приглядевшись, я увидел, что это кости, на которых сверкали те же драгоценности, что на руках и на шее моей провожатой. Пока я стоял, лицо моей спутницы стало меняться: щеки запали, глаза потускнели, рот ввалился, кожа облепила лоб. И наконец оно превратилось в оскаленный череп, затем все тело рухнуло, и я оказался перед грудой костей. Не знаю, как я выбрался оттуда. Этой части сна я не помню. Когда я проснулся, солнце стояло высоко, и я чувствовал себя таким разбитым, словно полночи где-то пропадал.

Тогда мне, разумеется, и в голову не пришло, что он называет свое видение сном просто потому, что даже в глубине души боится определить то, что с ним произошло, как-то иначе. Поэтому я не пытался увести беседу в сторону, как это всегда делали миссис Уолдрум и его сын, и дал ему выговориться, возвращаясь к этой теме столько, сколько он пожелает.

Когда он в третий или четвертый раз описывал то место, что открылось в стене, и вытянул руку, указывая на него, я спросил:

— Что это у вас на рукаве, мистер Уолдрум?

— На рукаве? — повторил он.

— Да, он в чем-то выпачкан, — ответил я и вывернул рукав, чтобы показать ему пятна: словно им провели по черной влажной поверхности.

Он взглянул на рукав, затем на меня. И в следующий миг без чувств упал на подушку.

Я думал, нам не удастся привести его в сознание. Он не подавал признаков жизни, и я уже начал отчаиваться, но он пришел в себя.

Конечно, его рассказ и черные пятна на рукаве заставили меня предположить, что он ходил во сне. Посоветовав Валентайну самому находиться в соседней комнате и запирать дверь на ключ, я удалился с чувством, что сделано все возможное.

Но он становился все более беспокойным. По мере того, как его физические силы таяли, возбудимость возрастала, он больше не мог сдерживаться и постоянно рассказывал о своих видениях и открывшихся ему ужасах.

Хотя он и был в тяжелом состоянии, я требовал перевезти его из Кроу-Холл. Я предлагал ему на время поселиться у меня, но он и слышать об этом не хотел. Стоило затронуть эту тему, как он впадал в отчаяние или в ярость, иногда он горько плакал, как ребенок, жалуясь на жестокость близких.

Они хотят отнять у него последнюю надежду — богатство, сказочное богатство, спрятанное где-то в доме. Он отыщет для них клад. Сам он уже не сможет им воспользоваться — это, конечно, напрасная надежда, пустые ожидания, — но он оставит сокровища жене и сыну. Они бы уже были у него в руках, сумей он убедить нас оставить его одного.

— Что нам оставалось делать? Я спрашиваю, сэр, что нам оставалось делать?

— Не спускать с него глаз? — предположил я.

— Мы и так не спускали с него глаз. Миссис Уолдрум не отходила от него днем, сын — ночью. Двери были заперты, ключи вынуты. Я навещал его каждый день. Я знал, что его конец — дело нескольких недель. И вдруг часа в четыре утра меня разбудил отчаянный стук в дверь.

— В чем дело? — спросил я.

— Мистер Уолдрум утопился в пруду!

— Не помню, как я оделся, как добежал до Кроу-Холл. Он лежал на кровати как мертвый, но он был жив. Он говорил со мной вполне разумно. Я попросил всех выйти из комнаты, и мы остались вдвоем.

— Помните, что я говорил вам о жене Филипа Уолдрума? — спросил он.

Я кивнул головой.

— С тех пор она часто ко мне приходила, пришла и прошлой ночью. Мы спустились, как раньше, вниз, но на этот раз я не смог выбраться. Я долго продвигался ощупью, пока не очутился в воде. Я стал тонуть и начал звать на помощь. Меня спасли. Остальное вам известно.

После этого он начал бредить. Он говорил о спрятанных сокровищах, о темноволосой красавице, о телах, погребенных в подвалах, о подземных ходах, известных лишь ему одному. А потом он умер. Я присутствовал при его смерти.

Он протянул руки к призраку, обратившему его жизнь в кошмар, и произнес:

— Прости, у меня нет сил… Это были его последние слова.

— И по этой причине вы решили, что Кроу-Холл "гиблое место"?

— Это проклятое место, — ответил он. — Смейтесь, если вам угодно, но именно поэтому я перебрался сюда.

— Мне вовсе не до смеха, — возразил я. — И тем не менее, я покупаю имение.

— Тогда не упрекайте меня, что бы ни случилось, — заметил он.

— Я не принадлежу к семейству Уолдрумов, — ответил я. — А если бы и принадлежал, то сомневаюсь, чтобы жене Филипа Уолдрума удалось вытащить меня на ночную прогулку.

Он поглядел на меня и грустно покачал головой.

— У меня отличное пищеварение, — заверил я.

— Не сомневаюсь, иначе вы никогда не купили бы Кроу-Холл, — ответил он.

Мы расстались с ним друзьями. Именно так в свой смертный час я хотел бы расстаться с миром. Однако на столь приятный конец, по-моему, не слишком стоит надеяться.

Глава VII Мистер Уолдрум узнает…

Итак, я стал владельцем Кроу-Холл, а на вырученные от его продажи деньги Валентайн Уолдрум обставил, конечно, не целый дом, но приемную, кабинет, не говоря уже о личных апартаментах, в особняке, некогда принадлежавшем аристократическому семейству, но в соответствии с веяниями времени перешедшем в собственность отставного дворецкого, который, как и его жена, бывшая горничная прежней хозяйки, был рад заключить взаимовыгодную сделку с удобным во всех отношениях жильцом.

Рискуя навлечь на себя подозрение в тщеславии, я все же замечу, что без моей помощи Валентайну никогда не удалось бы найти подходящую квартиру и прислугу за столь умеренную плату, поэтому аренду дома, приобретение мебели и наем челяди я по праву считаю своей заслугой.

Однако я не без сопротивления согласился отвергнуть свой первоначальный план и позволить ему обосноваться на холостяцкий лад. Дело в том, что я хотел, чтобы он присмотрел себе невесту, прежде чем состояние безбрачия станет у него хроническим. Я убеждал его, что врач и ученый обязан быть мужем и отцом и что если он намеревается преуспеть в своей профессии, он должен задаться целью найти леди — если с приданым, то тем лучше, — но в любом случае, настоящую леди, любезную, воспитанную, образованную, которая вела бы дом, сидела во главе стола и способствовала его продвижению по общественной лестнице, поскольку никто не может сделать это лучше, чем умная женщина.

Сначала в ответ на подобные замечания он просто отшучивался или уходил от разговора, но наконец прямо заявил, что вообще не собирается жениться.

— Если бы мне случилось увлечься, если бы я почувствовал, что готов полюбить, я немедленно бежал бы от нее, как от Лорелеи. Злой рок уже много лет преследует род Уолдрумов, и я не вправе служить приумножению зла. Конечно, каждому мужчине присуще естественное желание держать на коленях сына, думать о том, что жизнь его будет продолжена в детях и внуках. Но смогу ли я без содрогания взглянуть в лицо собственному сыну, зная, какую судьбу я ему уготовил? Что я должен чувствовать при мысли, что мое дитя, плоть от плоти моей, окончит свои дни лепечущим идиотом или буйным маньяком в сумасшедшем доме? Нет, женитьба не для меня. Подругой моей жизни станет профессия, а не женщина. С ней будущее мне не страшно — какие бы несчастья ни принесла судьба, я оставлю после себя детей своего разума, которые послужат миру верой и правдой.

— Что за нелепые мысли! — возмутился я. — Ваш батюшка был не безумнее меня. Болезнь изнурила его, поэтому он видел странные сны, грезил наяву, бродил во сне, и нес всякий вздор о зарытом сокровище и женщине, которая принесла несчастье роду Уолдрумов, как и положено в почтенных английских семьях, в которых принято сваливать все беды на иностранцев, как женского, так и мужского пола. Вот единственно разумное объяснение.

В этот момент Валентайн Уолдрум вскочил со стула и, словно клещами, стиснул мою руку.

— Друг мой, — заметил я, — если уж природа наделила вас незаурядной силой, будьте, по крайней мере, милосердны! — Однако мой протест остался без внимания.

— Покончим с этим раз и навсегда, — взволнованно произнес он. — Как медик, я склонен принять вашу точку зрения, но вам известно далеко не все. Я утверждаю: все Уолдрумы одержимы безумием. Я тоже видел эту женщину! Никогда не думал, что смогу рассказать об этом кому бы то ни было, но я тоже ее видел. Это случилось накануне похорон отца. Я зашел в комнату, чтобы еще раз взглянуть на него. У гроба я увидел незнакомую женщину. Она была вся в черном и ломала руки как человек, охваченный отчаянием. На мгновение я застыл не в силах оторвать от нее взгляда. Потом она повернулась ко мне лицом, и я узнал красавицу с портрета в Грейндже — темные волосы, огромные черные глаза, полные печали. На ней было роковое драгоценное ожерелье, а на руках сияли бриллианты. Должно быть, я на какое-то время потерял сознание. Когда я очнулся, я был один в комнате рядом с покойником.

— Это все? — спросил я.

— Нет, я видел ее еще раз, накануне нашего отъезда из Кроу-Холл. Я допоздна курил в гостиной. Поднимаясь по лестнице в спальню, я ясно ощутил легчайшее дуновение воздуха, как будто меня стремительно обогнало невидимое существо, слегка задев краем юбки. Я ничего тогда не увидел, но дойдя до второго этажа, различил в лунном свете, лившемся из окна, темный силуэт стоявшей ко мне спиной женщины. Как и в прошлый раз, она медленно повернула голову, и я вновь узнал жену Филипа Уолдрума, ее роковую красоту в обрамлении драгоценных камней.

Она поманила меня рукой. Я почувствовал, что какая-то неведомая сила влечет меня в комнату, где умер отец, но отчаянным усилием воли я призвал на помощь разум и бросился бежать. Не стоит и говорить, что остаток ночи я провел в молитве. Я просил Господа помочь мне избавиться от ужасного наваждения и укрепить в решении прожить в одиночестве до конца дней, дабы дети мои не унаследовали столь плачевной судьбы.

Некоторое время я сидел молча, стыдясь признаться, что в этом доме и я тоже почувствовал чье-то прикосновение, и не сразу высказал мысль, которая уже не раз приходила мне в голову.

— Вал, — сказал я наконец, — знаете ли, я думаю, что в Кроу-Холл действительно обитает привидение или, может быть, человек, которому выгодно играть роль призрака. Ведь это не так уж сложно.

— Нет, — перебил он. — Неужели вы думаете, что я не перебрал все возможные и невозможные объяснения, прежде чем окончательно утвердиться в мысли, что дом этот проклеят, а мы все безумны? Между прочим, что ваш друг собирается с ним делать?

Он еще долго не знал о том, что это я купил Кроу-Холл.

— Он приведет его в порядок, а потом запросит с железнодорожной компании изрядную сумму за нарушение уединения владельца столь очаровательного уголка.

— Стало быть, он не собирается там жить?

— Нет, конечно. Он покупает, чтобы получить прибыль. Если он понесет убытки, то вполне может себе это позволить. Между прочим, я в будущем месяце собираюсь посетить Кроу-Холл. Не хотите ли вы передать со мной весточку даме в бриллиантах?

— Она никогда не является никому, кроме членов нашего проклятого семейства, — произнес он мрачно.

— Я думаю, эта женщина должна обладать весьма прихотливым складом ума, поэтому трудно предположить, как она поступит.

Валентайн Уолдрум отвернулся, слегка задетый моими словами: фамильное привидение — нечто вроде любовно лелеемого недуга: никто не согласится расстаться ни с тем, ни с другим.

Однако Валентайн оказался прав. Мне не пришлось лицезреть даму в бриллиантах. Покойная жена Филипа Уолдрума, очевидно, не расточала своих чар незнакомцам. Тем не менее в этом доме я не мог спать спокойно: после того, как за мной затворялась дверь и я оказывался один, я всякий раз чувствовал, что в комнате кто-то есть, и, должен заметить, никогда моя храбрость не подвергалась более тяжкому испытанию.

Однако отступать я не собирался. Я приобрел собственность и намеревался извлечь из нее доход. А чтобы получить доход, необходимо было развеять предубеждение против прежних владельцев Кроу-Холл, и мне это удалось. Как только миссис Пол поняла, что я владелец имения, все неприятности сразу прекратились. Она "исполняла все мои прихоти", пользуясь ее собственным, не совсем подходящим к случаю выражением. Стоило мне невзначай заметить, что я предпочитаю комнаты с окнами на запад, и для меня были немедленно приготовлены апартаменты, где уже никто — ни женщина, ни мужчина, ни разбойник, ни привидение — не нарушали мой покой.

Затем я уведомил мистера Догсета, что с будущего месяца вынужден отказать ему в аренде. Это настолько его изумило, что он предложил мне лишний фунт за акр. Я согласился, обязав его отремонтировать все изгороди.

Далее я занялся приведением в порядок сада, покрасил дом внутри и снаружи, заменил ворота, насыпал гравия на подъездную аллею и выкосил газон. Курам миссис Пол пришлось отныне ограничиться в своих научных изысканиях территорией птичьего двора и прилегающего выгона, и скоро в округе разнеслась весть о том, что привидение покинуло Кроу-Холл.

Я не противоречил слухам, хотя и знал, что они ложны. Когда землемеры железнодорожной компании явились для инспекции, они обнаружили дом и сад в полнейшем порядке, убедились, что ферма приносит доход и процветает.

Все это произвело надлежащее впечатление, и они предложили мне неплохую цену за участок земли, который собирались отрезать.

Я незамедлительно принял их предложение как ленивый человек, боявшийся лишних хлопот. Получив деньги за землю, я почувствовал себя в безопасности. Я был спокоен за будущее. Теперь я знал, что мои расходы на Кроу-Холл окупятся с лихвой, а в этом случае и Валентайн не останется внакладе.

Как я уже говорил, меня не привлекают финансовые операции. Может быть, именно поэтому, если уж я иду на риск, фортуна, как правило, мне благоприятствует.

Например, на свете нет худшего игрока в вист, но если кому-нибудь удается меня уговорить сесть за карточный стол, мне приходят карты, проиграть с которыми просто невозможно.

Далее, предположим, что я покупаю акции какой-нибудь компании или прииска. Эти акции немедленно идут в гору, и через некоторое время я их продаю. Я не держусь за свое приобретение, каким бы многообещающим оно ни казалось, и не стремлюсь получить двести процентов прибыли. Нет, я дожидаюсь некоторого повышения, а затем ищу покупателя.

Иногда, разумеется, мне приходится наблюдать, как акции компании, к которой я уже утратил интерес, вдруг достигают баснословной цены, но это меня нисколько не огорчает. Ведь я уже не раз бывал свидетелем провала грандиозных начинаний — финальный акт драмы обычно разыгрывается в зале суда по делам о несостоятельности с участием главного судьи, не говоря уже о толпе неотвязных кредиторов.

Я повторяю, нет ничего надежнее трехпроцентных бумаг и земельного заклада.

Тем не менее я иногда позволяю себе заигрывать с денежным рынком, рискнув сотней-другой фунтов. Время от времени я покупаю лотерейные билеты, дабы ублаготворить прекрасных учредительниц, и вот в память о давно минувших временах взял на себя хлопоты о таком сомнительном месте, как Кроу-Холл.

Вернемся, однако, к сути повествования.

В фешенебельном квартале, в изысканно обставленных комнатах с неприметным человеком в черном, провожающим посетителей в кабинет, который, заимствуя выражение, принятое в Сити, можно было бы именовать "парилкой", памятуя о разнообразных мучениях, ожидающих там клиента, дела мистера Уолдрума пошли неплохо. Ему не удалось добиться блистательного успеха, предсказанного моим приятелем, мошенником от медицины, — возможно, потому, что Валентайн не обладал необходимыми для такого успеха качествами, а возможно, и потому, что мой приятель не слишком усердно присылал ему пациентов. За все время он прислал Валентайну лишь троих: гувернантку, бедного художника и эксцентричного деревенского помещика, который умудрился заплатить за операцию, стоившую бы ему никак не менее пятидесяти гиней, всего пять.

Тем не менее, Валентайн Уолдрум преуспевал. Он зарабатывал себе на жизнь, приобретал известность и казался вполне счастливым. Весь свой досуг он посвящал малопонятным изысканиям, связанным с такими частями человеческого организма, как селезенка, печень, легкие или почки. Спешу уведомить читателя, что не питаю ни малейшего интереса к подобным предметам и потому не могу сообщить, какой именно из органов пользовался особым вниманием мистера Уолдрума. На моей книжной полке стоит его книга с дарственной надписью, однако я ее не читал и с полной ответственностью заявляю, что никогда не прочту.

Для нас важно лишь то, что он избрал предметом исследования некую часть человеческого организма, что он обнаружил в ней что-то, ранее не обнаруженное, или сделал какое-то заключение, ранее не сделанное, что он написал на эту тему книгу, которая получила положительные отзывы в "Ланцете" и помогла ему возвыситься в глазах медицинской братии.

Однако получить признание собратьев-хирургов — одно, а совсем другое — поразить воображение широкой публики. Возможно, хирурги, подобно всем людям, оказывают предпочтение новичкам, которые не подвигаются слишком быстро и не залетают слишком высоко. Во всяком случае, хотя Валентайн добился известности, это отнюдь не означало, что гинеи текли к нему рекой, как мне того хотелось бы. К тому же, когда Валентайн закончил книгу и в медицинских кругах стали поговаривать: "Этот Уолдрум — неглупый человек, в нем что-то есть. Он еще заставит о себе говорить…", Валентайн заболел.

Он переутомил зрение, разглядывая в микроскоп различные неприятные объекты. Он расчленял ни в чем не повинных животных. Он читал новые и старые книги и журналы, посвященные близкому его сердцу предмету. В интересах науки он лечил людей, которые не могли ему заплатить, и просиживал ночи напролет, занимаясь делами, которыми с тем же успехом можно было заняться при свете дня.

Все это я высказывал ему не раз, но он только улыбался, как будто появление на свет книги, которую прочтет лишь узкий круг профессионалов да несколько наборщиков, могло возместить испорченное зрение, упадок сил и дурное настроение.

Вот в каком состоянии — финансовом, физическом и моральном — пребывал мой друг, когда я собирался покинуть город, чтобы в очередной раз посетить Фэри-Уотер, и вот почему я решил пригласить его навестить меня там.

С одним из сыновей миссис Тревор мы отправились на станцию встречать мистера Уолдрума. Чертенок, по-видимому, заключил какой-то тайный союз с пони — другого объяснения удивительной резвости, с которой лошадка влекла наш экипаж через холмы и долины, я придумать не мог. Наш гость с первой же минуты произвел сильнейшее впечатление на Ральфа, взяв у него из рук вожжи.

— Не сомневаюсь, что ты первоклассный кучер, но никак не могу допустить, чтобы меня вез ребенок, — сказал он.

— Что ж, ладно, — ответил Ральф. — Посмотрим, умеете ли вы держать вожжи в руках.

— Мне кажется, юный джентльмен напрашивается на то, чтобы ему надрали уши, — заметил я.

— Если даже и так, то не вижу никого, кто бы мог это сделать, — незамедлительно отпарировал Ральф, который, как мне случайно довелось подслушать, однажды назвал меня "старой развалиной".

— Пожалуй, я бы не отказался… — произнес Валентайн с самой ласковой улыбкой.

Ральф оглядел его с головы до ног и, хрипло расхохотавшись, воскликнул:

— Хоть этот не размазня, и то слава Богу!

— Ральф, что бы сказала твоя мама, если бы тебя услышала! — возмутился я.

— Она, может быть, даже и заплакала бы, но мы при ней так никогда не говорим. Она женщина и ничего этого не понимает, поэтому мы стараемся ее не огорчать, — простодушно ответил Ральф.

— Надеюсь, вы и впредь будете так поступать, — сказал Валентайн. — Будущее может подарить тебе много хорошего, но никогда не подарит второй матери.

Ральф ничего не ответил, но я услышал, как маленький негодник, хлопнув в ладони и скосив глаза, бормочет себе под нос:

— Вот это да! Надо будет запомнить…

Миссис Тревор сама вышла нас встречать. Она так мало знала свет, во многих отношениях оставалась еще таким ребенком, что решила приветствовать мистера Уолдрума со всеми возможными почестями.

Она была маленькой, застенчивой и тихой, и когда я увидал, как робко она протягивает незнакомцу руку, мне невольно пришел на ум образ растения, выращенного в подвале, узника, долго томившегося в неволе, птицы, впервые пустившейся в полет — словом, существа, совершенно не знакомого с повадками своих сородичей, выросших на свободе.

Конечно, даже в ранней юности она нисколько не походила на женщин, способных вызвать восхищение Валентайна. Я много раз видел его в обществе и хорошо представлял себе женщину, способную увлечь моего друга, если бы он позволил себе увлечься.

Ему нравились красавицы в стиле Юноны. Именно к ним бывали обращены его взгляды, его внимание, его реплики. Отыщите в гостиной даму с хорошо развитыми и сильно обнаженными плечами, свежим лицом, правильными чертами, большими глазами и ярким ртом, полным белоснежных зубов, и вы обнаружите поблизости моего protege, с восторгом взирающего на эту святыню.

Мне была известна эта слабость моего друга, но тем не менее меня огорчило выражение лица мистера Уолдрума, отвечавшего на приветствие моей кузины.

Трудно сказать, что именно оно означало: насмешку, презрение или просто удивление.

Во всяком случае, мне никогда еще так не хотелось с ним поссориться, как в тот момент. Но я немедленно взял себя в руки.

"Он ничего не знает о ее прежней жизни, — подумал я, — он оценивает ее, как привык оценивать светскую женщину, и находит ее невзрачной, простоватой, gauche[49]. Он и представить себе не может, сколькими достоинствами она обладает, сколько ей пришлось выстрадать, бедняжке". И когда она запечатлела на моей щеке невинный поцелуй — обычное приветствие, предназначавшееся кузену покойного мужа, — я тоже поцеловал ее в ответ, чего, как правило, не делал, и взглянул на Валентайна.

Он смотрел на меня с каким-то странным выражением в глазах, и желание затеять с ним ссору стало почти неудержимым.

Однако уже через десять минут все пошло как по маслу. Увидев больного мальчика, он оказался в своей стихии. Каждый раз, столкнувшись с тяжелым, но не безнадежным случаем, Валентайн сразу же воодушевлялся. Он забывал о собственных недугах, о том, что известность не может заменить материального благополучия, он забывал обо всем, кроме своего призвания. Так и на этот раз, он не задумываясь предоставил свое искусство и себя самого впридачу в полное распоряжение наследника Фэри-Уотер.

Сначала мы с Валентайном почти все время проводили вместе: гуляли, ездили кататься, курили и беседовали. Миссис Тревор и мальчики держались в стороне с упорством, которое я приписывал некоторому страху перед новым человеком. В то же время мисс Изобел имела на этот счет собственные взгляды, преследуя мистера Уолдрума, как мне казалось, с утомительной настойчивостью. Но Валентайн не позволял мне прогонять ее.

— Кому еще здесь есть до меня дело, — говорил он с несколько патетической ноткой в голосе. — Если малютке нравиться болтать о том, что она собирается за меня замуж, какой от этого вред?

И в самом деле, какой! И все же в словах девчурки, повторявшей "Я вас люблю, когда я вырасту, мы поженимся" было что-то казавшееся мне несовместимым с атмосферой этой почти монашеской обители.

Я сам был соучастником принесения в жертву матери, которая теперь была обречена похоронить себя заживо, а здесь я видел ее дочь, ничего не ведавшую о драме, разыгравшейся в церкви Уинчелси, и о том, что означал брак для одного из действующих лиц, и это дитя при мне сочинило собственную маленькую любовную историю, предназначая себе и человеку — который на моей памяти бегал в коротких штанишках и красных башмачках, когда ее матери еще на свете не было, — роль героя и героини.

Однако со временем в распорядке жизни в Фэри-Уотер произошли изменения. После того, как к мистеру Уолдруму вернулись здоровье и бодрость, я все чаще оказывался в компании миссис Тревор и калеки, в то время как Валентайн с мальчиками прогуливались по холмам или нанимали лодку и катались вверх и вниз по реке, или ловили рыбу, или играли в крикет.

Вскоре мальчики стали относиться к Валентайну с обожанием, с которым все подростки относятся к сильным мужчинам, будь то добрый христианин или закоренелый грешник. Они были счастливы только в его присутствии, ходили за ним по пятам, как собаки, и без устали расписывали чудеса его силы и храбрости, его подвиги, а также искусное владение веслом, удочкой и битой в назидание своей матери, Джеффри и мне.

Я заметил, что эти выражения восторга мало-помалу стали утомлять миссис Тревор. Улыбка, с которой она выслушивала их повествования, постепенно становилась все более натянутой, и во время их безостановочной болтовни она часто смотрела в сторону, словно мысли ее блуждали где-то далеко.

Я никак не мог догадаться о причине подобного поведения. Естественно, что Валентайн и мальчики меня смертельно утомляли, но с ней было что-то другое. Раньше она проявляла живейший интерес к их забавам, и когда к моему величайшему негодованию они являлись в гостиную с банкой наловленных колюшек, она честно пыталась подсчитать число жертв.

— Теперь весь этот интерес угас, и, подобно мне, она, казалось, возненавидела само слово "форель", а одно упоминание о крикете повергало ее в ужас.

Мне удалось проникнуть в ее тайну однажды вечером, когда мы сидели вдвоем у раскрытого окна, глядя вниз на воду, которой поместье было обязано своим названием. Солнце пробивалось сквозь кроны деревьев, скользящие, мерцающие пятна света ложились на поверхность озера, которое теперь казалось вполне подходящим пристанищем для самой капризной из фей, что танцуют на лесной лужайке или прячутся в чашечках водяных лилий. Под огромным старым каштаном на скамейке сидел Валентайн, больной мальчик лежал на кушетке рядом, а остальная компания расположилась вокруг, нарушая безмятежную тишину лета взрывами неуместного хохота.

Люди постоянно твердят о музыкальности детских голосов, но мне никогда не приходилось слышать ничего, менее напоминающего музыку, чем эти возгласы, если не считать пронзительных звуков немецкого оркестра, в котором нет ни одного настроенного инструмента.

Я пустился в рассуждения о красоте окружающего нас пейзажа и как раз собирался обратить внимание миссис Тревор на постоянно меняющееся расположение солнечных пятен на водной глади.

— Мне кажется, я никогда так ясно не понимал, насколько к Фэри-Уотер подходит его имя, — заметил я, а в это время гордый лебедь медленно пересекал пятно света, казалось, он плывет по расплавленному золоту.

— Да, — ответила миссис Тревор, и что-то в ее голосе заставило меня оторваться от этого дивного зрелища.

Она не смотрела на озеро, на мелькающие солнечные лучи, на пышные кроны деревьев. Ее взгляд был прикован к группе, расположившейся на газоне, а в глазах стояли непрошенные слезы, которых она, быть может, и не замечала.

— В чем дело, Мэри? — воскликнул я. — Что случилось?

Она закрыла лицо руками и тихо заплакала.

— Я очень глупая, наверное, даже дурная, но я ничего не могу с собой поделать. Мои дети — это все, что у меня есть, и, пока он не приехал, я занимала первое место в их сердцах. А теперь они оставили меня ради первого встречного.

— Не будьте ребенком, Мэри, — стал убеждать я. — Мальчики любят вас не меньше, чем прежде, но вполне естественно, что мистер Уолдрум, который, — добавил я свысока, — сам еще почти мальчишка, очаровал их. Гораздо лучше, если они открыто станут выражать привязанность к человеку своего круга, чем тайком завязывать дружбу с конюхами, живодерами и браконьерами.

— Но мои дети никогда не сделают ничего подобного! — возразила она с возмущением.

— Тем не менее, — последовал мой ответ, — это именно то, чем они постоянно занимаются. В вашем присутствии они ведут себя как ангелы, но стоит вам повернуться спиной, и ангелы превращаются в настоящих разбойников. Они прекрасные, веселые и здоровые дети, и хотя у них и в мыслях нет вас огорчить, они все равно не могут ничего поделать со своей молодой горячей кровью, беззаботностью, мускулами, нуждающимися в движении, и умом, требующим пищи. Вы же не можете вместе с ними грести, ловить рыбу и стрелять из ружья, поэтому как бы они вас ни любили, они приходят в восторг от общества человека, который может разделить их увлечения. Именно за то, что я не испытываю интереса к таким забавам, этот негодник Ральф именует меня "тупицей", и другими не менее оскорбительными прозвищами — я сам слышал. Он даже пытался надерзить мистеру Уолдруму в самый первый день, еще на станции, но Валентайн пригрозил надрать ему уши, и мальчик был этим совершенно покорен.

С минуту она сидела молча, обдумывая мои слова, а потом произнесла:

— Значит, я больше не могу сама воспитывать своих детей?..

Ее губы жалобно дрожали, в глазах появилось умоляющее выражение, и я чуть было не поддался искушению утаить правду, но это искушение преодолел. Я же собственными глазами видел, какое благотворное влияние оказывает на маленьких грубиянов общение со взрослым мужчиной, и я не мог допустить, чтобы она страдала в будущем ради спокойствия в настоящем.

— Дорогая моя, — при этих словах я взял ее за руку. — Мне кажется, вам следует взглянуть правде в глаза. Ни одна женщина не способна надлежащим образом воспитывать мальчиков после определенного возраста. Она непременно сделает из них лицемеров, эгоистов, деспотов, неженок, трусов или угрюмых затворников. Разумеется, влияние матери необходимо, но его недостаточно. Вы должны решиться позволить мальчикам оторваться от вас, чтобы подготовить их к жизненной борьбе, и когда они вырастут, вы будете ими гордиться. Девочка, разумеется, всецело принадлежит вам.

— Ах! — перебила она, — Изобел еще больше мальчишка, чем Ральф. У нее совсем нет ни интересов, ни вкусов, присущих девочке.

Услыхав это, я откровенно рассмеялся.

— Мэри, — спросил я, — когда вам было столько же лет, сколько Изобел сейчас, какие у вас были интересы и вкусы?

— Я что-то не помню, — задумалась миссис Тревор. — Вряд ли мама позволяла мне иметь хоть какие-нибудь…

— Я совершенно уверен, что вы очень походили на свою дочь, — сказал я. — А теперь обещайте мне быть мужественной. Постарайтесь не ревновать детей к бедному Валентайну. Вы должны помнить как мудрая маленькая женщина, что ничто не властно изменить человеческую природу и…

Вдруг она резким движением выдернула руку, которую я по забывчивости продолжал удерживать в своей.

— Они идут сюда, — прошептала она и залилась румянцем, Словно ее застигли врасплох за чем-то неприличным. — Я… я Поднимусь наверх и умоюсь.

И она вышла из комнаты как раз в тот момент, когда Валентайн с тем же странным выражением лица, которое так неприятно поразило меня в день его приезда, распахнул дверь на веранду и предложил мне пойти прогуляться и выкурить по сигаре.

— Эти мальчишки совсем меня замучили, — объяснил он. — Давайте погуляем спокойно хоть полчаса.

— Я пойду с вами! — завопил Ральф.

— Ни в коем случае, — объявил мистер Уолдрум с похвальной решимостью. — Хватит с меня на сегодня! — За этот ответ я был крайне ему признателен, ибо отнюдь не жаждал разделить общество Ральфа.

Некоторое время мы гуляли молча, потом Валентайн, стряхивая пепел с кончика сигары, как бы невзначай спросил:

— По-видимому, мистер Тревор скончался совсем недавно?..

— Капитан Тревор умер много лет назад.

— Но миссис Тревор носит такой глубокий траур…

— Полагаю, она останется в нем до конца.

— До конца чего?

— Своих дней, — отрезал я.

Затем последовало длительное молчание.

— Я думаю, это была старая, как мир, история, — начал он, прервав паузу, — взаимная любовь, ранняя смерть…

— С ее стороны любви не было, а капитан Тревор дожил до преклонного возраста. Мне никогда не приходило в голову, что эта история может вас заинтересовать, но поскольку в жизни миссис Тревор нет тайн, могу рассказать все, что знаю, если вы хотите.

— Я многого в ней не понимаю, — задумчиво произнес Валентайн, и я понял, что любопытство его задето.

Мое повествование было кратким. Какой простой и банальной казалась эта история, облеченная в слова! А что за этими словами? Разбитая жизнь, загубленная юность, любовь, надежда.

Теперь Валентайн узнал обо всем, в том числе и о воле покойного, лишавшей миссис Тревор будущего, и о чувстве раскаяния, которое вызывало во мне воспоминание о моей собственной роли в этой трагедии.

— Давайте не будем больше об этом говорить. Я думал, вы питаете нежные чувства к la belle cousine[50], но не хотите в них признаться из страха потерять свободу и взять на себя ответственность за детей.

— Друг мой, — ответил я, — я люблю и уважаю миссис Тревор, но я не создан для брака, к тому же я по крайней мере на четверть века старше ее.

— Верно, — вздохнул Валентайн. — Я как-то об этом забыл. На обратном пути мы больше не обменялись ни словом.

Глава VIII Валентайн получает шанс

Вскоре после того вечера мистеру Валентайну Уолдруму начала надоедать сельская жизнь. Насколько я мог заметить, его тяготило тихое, спокойное, устоявшееся существование, безнадежно однообразные обеды, полное отсутствие подходящего общества, бурная любовь детей, спокойная любезность хозяйки, неприхотливый быт, распорядок, не нарушаемый ничем, кроме рождения теленка или появления на свет удачного выводка цыплят.

Настроение его, вначале заметно улучшившееся, упало до нуля, аппетит тоже, в манерах появилась сдержанность, лицо с каждым днем все больше выражало угрюмую усталость. В общем, я ни в малейшей степени не был удивлен, когда однажды утром, после завтрака, он объявил мне, что получил письма, вынуждающие его возвратиться в город.

— Я не забуду о Джеффри, миссис Тревор, — сказал он ей перед отъездом, — я стану навещать его как можно чаще.

Она мало знала мир — она совершенно не представляла себе, как принято вести себя в этом Лондоне, близ которого "она однажды жила", и не могла оценить в полной мере доброту, которую уже успел проявить Валентайн по отношению к ее мальчику, однако она была настолько благодарна и скромна по натуре, что интуиция с успехом заменяла ей опыт.

С нежным румянцем на щеках и полными слез глазами, с милой простотой, заставившей меня гордиться кузиной и, я уверен, глубоко тронувшей мистера Уолдрума, она поблагодарила его за все, что он сделал.

— Я перед вами в неоплатном долгу, — сказала она.

— А я в неоплатном долгу перед мистером Тревором, — откровенно ответил Валентайн. — Он сделал для меня гораздо больше, чем я могу надеяться когда-либо сделать для него и его близких.

— Правда? Как чудесно, — воскликнула она с жаром.

— Чепуха, Мэри. Он преувеличивает, — заметил я с подобающей скромностью.

— Это не преувеличение, — сказал Валентайн с выражением, напомнившим мне его мать. Увы, это давняя история.

— Миссис Тревор, всем, что я имею, я обязан вашему кузену. Если когда-нибудь я добьюсь славы и успеха, о которых стоило бы говорить, я не забуду о том, кто помог сделать мне первый шаг. Он нашел меня в Айлингтоне отчаявшимся, угнетенным, страдающим, и сразу же вселил в меня бодрость. У меня было небольшое разоренное имение в Эссексе, которое никто не купил бы, под которое никто не дал бы денег. Он нашел приятеля, который приобрел имение, и благодаря этому я сделался хирургом в Уэст-Энде, получил возможность производить интересующие меня опыты, написал книгу, стал известен и прекрасно зарабатываю. Вот и все, что ваш кузен сделал для меня, — он иронически выделил "все", — и поскольку об этом не стоило помнить, я тут же и забыл.

— Не обращайте внимание на его слова, Мэри, — попросил я, — он всегда, с малых лет был скверным мальчишкой.

— Он был очень добр ко мне и моим близким, — ответила она, протягивая Валентайну руку, которую он пожал, как мне представилось, с неохотой, и тотчас отпустил.

Хотя деловые письма, постоянно приходившие по поводу Кроу-Холл, и поглощали мое внимание, мне показалось удивительным, что Мэри ничего не сказала о недавнем госте.

Если я заводил о нем разговор, она слушала и пыталась казаться заинтересованной, но никогда по собственной воле не упоминала о его существовании.

Разумеется, я понимал причины ее молчания — она завидовала его влиянию на детей.

Впрочем, это было естественно. У нее никого нет, кроме них, и по воле моего кузена ее молодая жизнь уже прожита, у них же множество других интересов, и вся жизнь впереди.

Я не мог обсуждать с ней этот вопрос, но тем не менее ощущал обиду. Когда представляешь женщине своего друга, рассчитываешь, что она проявит к нему какой-то интерес, особенно, если он старается быть полезным ей и ее близким.

Моя кузина Мэри обходилась с мистером Уолдрумом любезно, но я не сомневался, что в глубине души она не испытывает к нему благодарности. И он, я думаю, чувствовал это, поскольку навещая Джеффри, старался побыстрей уехать из Фэри-Уотер, всегда ссылаясь на занятость.

Между тем мой разговор с миссис Тревор о судьбе мальчиков принес плоды. Она сама предложила то, о чем я никогда бы не заикнулся — чтобы Ральф вместо необременительных занятий с живущим по соседству викарием и безграничной свободы в Фэри-Уотер получил образование в хорошей школе, выбрать которую она предоставила мне.

— Я не могу расстаться с ними со всеми сразу, — сказала она, улыбаясь через силу, — но мне хочется исполнить свой долг перед ними сейчас, когда я поняла, в чем он состоит.

— Какая вы прекрасная, милая женщина, — воскликнул я, обрадованный тем, что хотя бы в отношении детей она обладает частицей здравого смысла, который редко встречается у матерей.

В ответ на это признание она засмеялась и спросила, в самом ли деле я так считаю, и я ответил утвердительно, мысленно сделав небольшую оговорку.

Я находил ее прекрасной во всех отношениях, если не считать того, что она недостаточно оценила моего друга, но в конце концов, можно ли винить ее в том, что она не в состоянии понять его натуру?

Редко случается, что чьи-либо друзья хорошо относятся друг к другу. Почему мистер Уолдрум и миссис Тревор должны составлять исключение?

Я привык проводить в Фэри-Уотер не только время, когда созревает клубника, но и всевозможные праздники, которые следует здесь перечислить.

Разумеется, Рождество; конец масленицы и первую среду Великого Поста — как правило; четвертое воскресенье Великого Поста — время от времени; Страстную Пятницу и Пасху, могу ручаться, всегда. Иногда я появлялся на Троицу, и с детских лет присутствовал при принесении в жертву традиционного гуся. Пылая жаром, он появлялся на столе и, как считалось, обеспечивал удачу в течение следующих двенадцати месяцев. Я не уверен, были ли эти даты для меня настоящими праздниками, но привычка присутствовать на них с годами усилилась, и подобно доктору Джонсону, которому было не по себе, если он проходил мимо одного из столбов на Флит-стрит, не коснувшись его, я ощущал некоторое душевное беспокойство, если в дни, названные выше, не оказывался в доме, с которым я сроднился.

28 сентября того же года — я хорошо запомнил эту дату из-за того, что случилось на следующий день, — Валентайн, придя в мое жилище, застал меня, ничем не занятого, заканчивающего поздний завтрак.

— Я зашел узнать, — сказал он, — не нужно ли отвезти миссис Тревор записку или посылку. Я завтра собираюсь в Фэри-Уотер.

— Я еду туда сегодня, — отвечал я, — поедем вместе, и останьтесь до воскресенья.

Сначала он возражал против моего предложения, но в конце концов согласился поехать со мной, если я позволю ему вернуться завтра вечером.

— Похоже, вы так же неохотно, как и я, покидаете Лондон, Вал, — заметил я.

— Да, — ответил он, — я думаю, это самое подходящее место для одинокого человека.

— Вы хотите сказать, мне кажется, что это единственное место, где человек не чувствует себя одиноким, — уточнил я.

— Вам удалось выразить мою мысль лучше, чем мне, — сказал он и глубоко задумался.

— В чем дело? — спросил я, не выдержав. — Что угнетает вас сейчас?

— Всего лишь потеря пациента, — прозвучал его ответ. — Интересно, до какого возраста мне надо дожить, чтобы люди верили, что я обладаю достаточным опытом и в состоянии лечить высшее общество?

— Пациент, которого вы потеряли, остался жив? — задал я вопрос. — Сначала мне показалось, что ваше огорчение вызвано именно этим.

— О нет! Он не умер, — ответил Валентайн. — Вы знаете, о ком я говорю: это Кит, который только что стал сэром Генри Китом и унаследовал владение своего дядюшки. Теперь он может платить приличные гонорары, и я полагаю, именно поэтому он и обратился к Коку.

— Ничего, придет и ваш черед, — попытался я утешить его.

— Разумеется, когда я настолько состарюсь, что это не будет иметь для меня значения.

— Человек никогда не старится настолько, чтобы его не интересовал собственный успех, — ответил я. — Вдобавок, Кит не тот пациент, из-за которого стоит тревожиться. Он был снобом без денег, теперь превратился в сноба с деньгами, вот и все. Как только вы начнете лечить королевское семейство, он вспомнит, что имел обыкновение консультироваться у вас, и тут же пришлет вам вежливую записку. Но даю вам слово, — продолжал я, — вы ничего не добьетесь, пока не окажетесь в обществе.

— Я не испытываю желания оказаться в обществе, — возразил он. И я понял, что старая рана еще не зажила, что прошедшего года не хватило на то, чтобы вычеркнуть из памяти трагедию, разыгравшуюся в Кроу-Холл.

Добравшись до Фэри-Уотер, мы увидели здешнего врача у постели больного мальчика.

Это он написал мистеру Уолдруму, что состояние их пациента ухудшилось, а судя по выражению его лица, Джеффри мог находиться in articulo mortis[51].

Миссис Тревор выглядела так, будто она плакала денно и нощно в течение двух недель, и в этой живительной для духа атмосфере мальчик совершенно пал духом.

Валентайн оценил ситуацию с первого взгляда.

— Вы не должны расстраиваться, миссис Тревор, — обратился он к ней. — Джеффри в самом деле выглядит хуже, чем я ждал, но все это легко поправить.

Затем он и доктор Слоун удалились в другую комнату и долго беседовали наедине, в то время как мне представилась возможность упрекнуть Мэри в том, что она ведет себя как ребенок, и, укоряя ее, дать выход собственным чувствам.

После Изобел Джеффри был моим любимцем. Здоровье не позволяло ему принимать участие в буйных играх, которыми предавался Ральф, а благодаря постоянному присутствию матери, в нем появилось нечто от ее мягкой, терпеливой натуры, то сочетание невинности и задумчивости, простоты и мудрости, которые, на мой взгляд, сообщали ее характеру привлекательность и неповторимость.

Я беспокоился из-за мальчика и был раздосадован поведением его матери, и поэтому был особенно резок с ней, пеняя ей на то, что она "всегда ждет худшего" и "воображает невесть что о болезни Джеффри". Все это она выслушала с покорной улыбкой.

— Теперь вы можете говорить, что хотите, — отвечала она. — Мне стало легче, когда мистер Уолдрум посмотрел моего мальчика и поручился мне, что ничего опасного нет.

Мы беседовали в оранжерее. Ее белые пальчики перебирали цветки разросшегося олеандра, и я неожиданно для себя спросил:

— Вы питаете глубокую веру в мистера Уолдрума, верно, Мэри?

Она подняла на меня глаза — милые, доверчивые глаза — и ответила:

— Конечно, я безоговорочно верю в него.

— В таком случае, Мэри, вы могли бы быть с ним более учтивой.

— Учтивой! — повторила она. — Разве я неучтива с ним?

— Нет, и я полагаю, он ощущает вашу холодность, в то время как сам он делает все, что в его силах, для вашего ребенка.

Она бросила на меня взгляд из-под длинных ресниц и внезапно залилась таким ярким румянцем, что на мгновение стала непохожа на себя.

— Мне очень жаль, — сказала она, — я не хотела обидеть ни вас, ни мистера Уолдрума. Я мало бываю в обществе и не могу не чувствовать себя стесненной, общаясь с посторонними.

— Но Валентайн не посторонний, — уверял я ее, — он мне всегда был как сын.

— Конечно, но ведь вы знаете его намного дольше, — ответила она, сорвала с олеандра бутон и приколола его к поясу, затем исчезла из моего поля зрения, ступая так легко, будто ей было девятнадцать, а не двадцать девять.

Целый вечер она робко и взволнованно старалась быть любезной с мистером Уолдрумом, и совершенно искренне — но, возможно, не бескорыстно — присоединилась ко мне, уговаривая его остаться на воскресенье.

Так как он решительно и, на мой взгляд, не совсем вежливо, отказался от нашего приглашения, все, что она могла сделать, это перенести обед на более ранний час, чтобы гость перед отъездом в Лондон мог отведать заколотого накануне гуся.

Утро следующего дня выдалось ясным, свежим, солнечным. Мы с Валентайном с вечера договорились прогуляться перед завтраком, и в восемь часов очутились на холме с видом на Лоу-Парк, одно из многочисленных поместий герцога Севернского.

— Мне кажется, хозяину таких владений трудно расстаться с этим миром, — заметил мой спутник.

— Теперешний герцог совсем молод, — отвечал я, — думаю, ему не больше двадцати трех — двадцати четырех лет. Я знаком с его теткой, леди Мэри Кэри, она довольно часто упоминала о долгих годах его несовершеннолетия, во время которого накапливалась рента, и о том, что герцог подрастает.

— Интересно, что чувствует человек, который глядит на эти леса и земли, зная, что они принадлежат ему?

— Полагаю, то же, что и мы, если не считать зависти, — ответил я.

Затем мы отправились назад, беседуя по дороге о разной чепухе.

После завтрака, который как за городом, так и в Лондоне является для меня, к сожалению, чистой формальностью, я удалился в библиотеку писать письма. Одно из них особенно занимало меня. Оно было адресовано секретарю благотворительной организации, руководители которой хотели купить Кроу-Холл, или, если я пожелаю оставить за собою дом, удовлетворились бы участком земли, чтобы построить богадельню и завести образцовое хозяйство.

Осторожность — та карета, в которой я проехал всю жизнь, и я ответил:

Это и еще несколько писем я решил отправить сам — пребывание в сельской местности всегда усугубляло мою любовь к одиночеству и тайным прогулкам. Поэтому, не сказав никому ни слова и не спросив, нет ли у него или у нее конфиденциальных поручений, я отправился на почту в ближайшую деревню в полном одиночестве.

Выходя из ворот усадьбы, я встретил скакавшего на взмыленном коне грума в ливрее герцога Севернского.

— Простите, сэр, не у вас ли в доме находится мистер Уолдрум?

— Я думаю, он там, — ответил я, — зачем он вам?

Конь уже мчался во всю прыть по аллее, но всадник обернулся и крикнул:

— Герцог! Слоун! Мозг!

"Когда вернусь, все узнаю", — подумал я и направился к почтовой конторе.

Вернувшись, я застал Мэри в ужасном волнении.

— Представляете себе? — спросила она, обеими руками сжав мою. — За мистером Уолдрумом прислали из Лоу-Парк.

— Что там случилось?

— У герцога в руках разорвало ружье. Он опасно ранен.

— Вот, наконец, Валу выпала удача, — заметил я.

— Как вы практичны! — с упреком сказала она.

— Разумеется, дорогая, если герцогу по нраву несчастные случаи, то мой друг вправе этим воспользоваться.

— Конечно, — согласилась она, — но то, что произошло, ужасно.

— Что именно? — поинтересовался я.

— Что-то с глазами, с головой и рукой, — последовал исчерпывающий ответ.

— Сомнения нет, гусь жарится не зря.

— О, как вы можете! — проговорила она и убежала, прижимая платок к глазам, оплакивая раны человека, которого никогда в жизни не видела.

Меня поразила тогда и до сих пор поражает склонность женщин к сочувствию скорее теоретическому, чем практическому.

Часы пробили час, затем два, Валентайн все не приходил, и я начинал ощущать голод.

— Дорогая, — спросил я, — как насчет гуся?

— Вы считаете, мистер Уолдрум задержится? — заметила она.

— Вполне вероятно.

— Может быть, подождем еще четверть часа?

— Если хотите, подождем еще час, — отвечал я великодушно, хотя голод терзал мои внутренности. Прошло десять минут, двадцать, тридцать, сорок, на Мэри было жалко смотреть. Ей всегда приходилось считаться со мной и только со мной, а теперь другой гость нуждался в ее терпении и предупредительности.

— О, — воскликнула она наконец, услышав приближающийся стук колес, — и это "о" значило целую благодарственную молитву, — вот и он!

— Подождите, дорогая, — заметил я и, водрузив на нос пенсне, разглядел экипаж, запряженный парой пони, мчавшийся по гравию, но заключавший в себе отнюдь не мистера Уолдрума, а поистине последнего человека, которого мне хотелось бы видеть в Фэри-Уотер — леди Мэри Кэри.

Меня не часто пробирает дрожь, и мне довольно редко кажется, что голова и сердце поменялись местами, однако увидев женщину, которая откинувшись на подушки, рассматривала своими огромными глазищами скромный дом моей кузины, я пал духом.

У нее были густые, торчащие как проволока волосы, широкие ноздри, живые любопытные глаза и выпяченные губы. Кожа желтая, испещренная коричневыми точками; фигурой она в высшей степени напоминала тючок белья, приготовленного в стирку; она была невероятно жадна и неописуемо бесцеремонна.

Она и часу не могла пробыть в обществе чужих людей, чтобы с кем-нибудь не поссориться. Она и недели не могла потерпеть, чтобы не вытребовать у нового знакомого какой-либо услуги или подарка. Она развелась с одним мужем, а другого свела в могилу в надежде, что он оставит ей все свои деньги.

Этой надежде не суждено было сбыться. Поскольку она рассказывала историю с наследством всем и каждому, я думаю, не будет нескромным повторить ее.

Мистер Кэри написал завещание, согласно которому оставлял дорогой и возлюбленной жене своей все состояние кроме таких-то и таких-то сумм для выплаты таким-то и таким-то лицам, и вручил этот документ леди Мэри.

Неделю спустя он составил и поместил у своих адвокатов другое завещание, согласно которому леди Мэри получала на жизнь три тысячи годовых.

На три тысячи в год и собственное небольшое состояние леди Мэри вела, насколько ей удавалось, жизнь светской женщины.

У нее бывали приемы, бывали вечера, бывали концерты, бывали скромные обеды, которые посещали все, кто получал приглашения. Какое значение имели ее непривлекательность, ее скаредность, ее высокомерие? Разве она не приходилась сестрой одному герцогу, теткой другому? Разве не было честью услышать от нее оскорбление? А находиться под ее особым покровительством или удостоиться обращения по имени было заметным отличием, пробуждающим зависть, ненависть и прочие недобрые чувства у тех, кто не оказался в числе баловней судьбы.

Ко мне леди Мэри была неизменно расположена. Я был ей полезен и мог оказаться полезным в дальнейшем. Она называла меня Стаффордом. Она заставляла меня танцевать с девушками, которые ни с кем не были знакомы, и с девушками, с которыми никто из мужчин не стремился познакомиться. Она приказывала мне сходить на новую пьесу или пойти в оперу. Она брала меня под руку с таким видом, будто платила мне за это жалование, и относилась ко мне как к другу дома.

Однажды ей приглянулись мои запонки, и она попросила отдать их ей, потому что они как раз годились для ее манжет, а не далее как через неделю она облюбовала брелоки, которые я по глупости прикрепил к своей цепочке, и безуспешно выпрашивала их.

После этого чего только она не пыталась себе заполучить, кроме одного: одежды для своего лакея, который обладал столь мощным телосложением, что для его дородной фигуры одновременно потребовалось бы три-четыре моих костюма.

Леди Мэри редко встречала отпор. Все опасались ее язычка и ее нрава, чтобы отважиться противостоять ей, но однажды мне довелось наблюдать меткий выстрел, попавший ее светлости не в бровь, а в глаз.

Это произошло следующим образом.

Леди Мэри воспылала жаркой дружбой к одной писательнице, которая пользовалась хорошей репутацией в литературных кругах не столько благодаря своим внешним качествам, сколько таланту. Ее прозвали "Скелет-в-Лохмотьях". "Скелет" — поскольку, если какая-то плоть и могла, в прежние годы, покрывать ее кости, то уже давно иссохла, а "Лохмотья" — потому что на ней никогда не бывало новой одежды.

В сопровождении этой эксцентричной персоны миледи однажды вечером отправилась на прием, где встретила начинающую писательницу, которая еще не разучилась носить платья и не забыла, что мужчины, как правило, находят ее привлекательной.

Миледи сказала после первого обмена любезностями:

— Никогда не скажешь, что вы пишете! Мне всегда внушали, что литературные дамы (и она бросила взгляд в сторону "Скелета-в-Лохмотьях") совершенно безразличны к своей наружности — правда, они считают, что могут позволить себе пренебречь внешним видом.

— Очень опасно делать обобщения о целом классе по одной особи. В противном случае я могла бы сказать, что знатные дамы не имеют понятия о самых простых правилах вежливости, — ответила писательница, нимало не смутившись.

Воцарилась мертвая тишина, которая была прервана деланным смехом леди Мэри.

— Прекрасный ответ, — произнесла она, похлопывая писательницу по красивому плечику, как победившего борца. — Небеса подарили вам острый язычок и умение пускать его в ход.

На следующий день я встретил леди Мэри, катавшуюся по парку со своей новой любимицей vice[52] бедной, умной, скромной, непритязательной Скелет-в-Лохмотьях, получившей отставку.

Вскоре я встретил ее.

— Знаете, мистер Тревор, — сказала она, и я не мог не заметить башмаков, которые были ей не впору, ужасной шляпы и дырявых перчаток. — Я могу писать гораздо лучше этой женщины, но она остроумна, за что и вознесена леди Мэри.

— Да, — ответил я, — но скоро она падет.

— Ах, мистер Тревор, вы всегда так добры, — произнесла старая дева и отправилась домой, воспрянув духом.

Одно все же было хорошо в леди Мэри. Она бывала жестока с другими, но никогда не щадила и себя.

— Я знаю, что представляю собой, — говаривала она. — И всегда знала. С самой ранней юности я считала себя дурнушкой — если хотите, уродиной. Я не испытываю ненависти к другим женщинам за то, что они хороши собой, красивы, изящны, грациозны, по мнению мужчин. Я ненавижу их за то, что глупы, за то, что они мелочны, ревнивы, легкомысленны, фальшивы. А если они умны, то бессердечны, а если обладают сердцем, то совершенно безмозглы. Разумеется, мне приходится знаться с ними, посещать их и принимать у себя. Ни одна женщина — даже моего возраста, положения и внешности — не в состоянии обойтись без них. Но я не могу любить le beau sexe[53], и, поскольку я не способна на это, бесполезно притворяться, что дело обстоит иначе.

При всех своих недостатках леди Мэри не отличалась ни лицемерием, ни вероломством, ни притворством. И все же ее появление в Фэри-Уотер заставило меня похолодеть.

В данных обстоятельствах я с таким же удовольствием, если не с большим, встретился бы с Вельзевулом — рога, хвост, раздвоенные копыта, синее пламя и прочие полагающиеся атрибуты.

— Великий Боже! — воскликнул я. — Да это леди Мэри Кэри!

— Кто она? — спросила другая Мэри, столь не похожая на высокородную даму, приехавшую вторгнуться в наш скромный дом.

— Это тетушка герцога, — ответил я. Разумеется, в этом простом крае известен был только один герцог. — Вам не следует принимать близко к сердцу то, что она станет говорить. За ее случайными фразами ничего не кроется.

В этот момент открылась дверь.

— Как поживаете, Стаффорд? — спросила миледи, шествуя по комнате с таким видом, будто она всю жизнь наносила визиты в Фэри-Уотер. — Благодарю, можете не представлять меня. Вы, я уверена, миссис Тревор, а я — леди Мэри Кэри.

Заканчивая фразу, она протянула руку, чтобы Мэри пожала ее, если захочет. Мэри хотела, но ощутив, что ее светлость не пытается ответить на рукопожатие, выпустила аристократическую ладонь со скоростью, наводившей на мысль о страхе.

Леди Мэри оглядела ее от кончиков ботинок до вдовьего чепца, который та никогда не снимала — я был уверен, что никогда и не снимет, — затем обернулась ко мне.

— Наконец-то я вас обнаружила, сэр! Вот что означали ваши исчезновения, озадачивавшие всех: таинственные визиты, которые вы наносили таинственным родственникам по мужской линии. Как говорится, в тихом омуте черти водятся, но от вас, Стаффорд, я этого не ожидала. Я и предположить не могла, что вы окажетесь таким осторожным и таким эгоистичным, чтобы держать в секрете от своих друзей существование вашей хорошенькой кузины.

— Леди Мэри, — ответил я серьезно, — моя кузина, я бы мог даже сказать моя дочь, мало бывала в свете и не привыкла к модному badinage[54]. Я уверен, что вы слишком мягкосердечны, чтобы приводить ее в замешательство.

— Да, когда я не сержусь, я добра и мягкосердечна, — сказала леди Мэри, — поэтому не стану приводить в замешательство… вашу дочь, — она сделала чуть заметное ударение на этом слове. — Миссис Тревор, — продолжала она, — я приехала предупредить вас, что мистер Уолдрум не сможет вернуться ни к обеду, ни к ужину сегодня. Мой драгоценный племянник каким-то образом ухитрился лишиться двух пальцев, одного глаза и куска того органа, который хирурги из вежливости именуют его мозгом. Поэтому необходимо — во всяком случае, так считает его мать, — чтобы ваш друг пока оставался там. — Что за дом! — продолжала леди Мэри, в ужасе воздевая руки при одном воспоминании. — Все гости, кому было куда уехать, разъехались. Те же, кто остался, пытаются делать вид, что не понимают, насколько они некстати в такой момент. Мисс Вайнон, с которой мой племянник помолвлен, проливая слезы, приехала, как только услышала о случившемся, на огромной черной лошади в сопровождении перепуганного грума. С самого приезда она то и дело принимается рыдать, ловит руки мистера Уолдрума, и умоляет его спасти Эджертона. Разумеется, для нее это страшно важно, так как почти невероятно, чтобы она когда-нибудь еще встретила другого герцога, столь же молодого и глупого, как мой племянник. Теперь, миссис Тревор, если вы любезно пригласите меня отобедать с вами, я с удовольствием приму приглашение. Дом, где царит скорбь, как вы, разумеется, знаете, не место для праздничных трапез, если речь не идет о слугах. Что касается меня, я вовсе не жажду обедать, глядя на опухшие глаза и заплаканные лица.

Трепеща, как перед казнью, Мэри пригласила ее светлость остаться к обеду и предложила снять шляпу.

Когда она вернулась, я счел необходимым предупредить, что предлагаемая трапеза может оказаться ей не по вкусу. Я напомнил, что двадцать девятое сентября — день Святого Михаила и всех ангелов.

— Я думаю, — перебила она, — это число более известно современным язычникам как день платежей.

— День, когда в былые времена арендаторы подносили своим помещикам жирного молодого гуся, прямо со жнивья, — добавил я, с поклоном принимая ее вмешательство. — В деревне и по сей день заклание одной из птиц, спасших некогда Рим, считается благоприятным для тех, кто принимает участие в этом ритуале, и служит залогом увеличения богатства в течение последующих двенадцати месяцев.

— Что означает, просто-напросто, что у вас на обед гусь, верно? Какое вы скучное, прозаическое существо, Стаффорд. Вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы обойтись без всяких ненужных околичностей. У вас на обед гусь, и мне приятно это слышать. Мне надоело общепринятое menu, и я буду очень рада наконец-то отведать ощутимое piece de resistance[55].

Мы отобедали втроем. Кроме этой откормленной птицы, Мэри распорядилась подать еще всякие вкусные вещи, которым, казалось, не будет конца, и надо признаться, наша гостья отдала должное всему, что стояло на столе.

— Вот в чем вы, люди среднего класса, обладаете преимуществом перед нами, — произнесла она бесцеремонно, когда я клал ей вторую порцию гуся. — Вы можете жить, как нравится, есть, что нравится, спать, как нравится, делать, что нравится. Мне в моем собственном доме не получить такого обеда, как бы я ни просила. Как вы должны быть благодарны судьбе, дорогая миссис Тревор, что не родились под сенью порфиры.

— Я и в самом деле благодарна, — ответила Мэри с быстротой, удивившей меня.

— Я полагаю, обычаи нашего круга показались бы вам утомительными.

— Мой опыт ограничен лишь моим кругом, но, основываясь на нем, я могла бы сказать — в высшей степени утомительными.

Я умоляюще взглянул на Мэри, и наша гостья перехватила мой взгляд.

— Не мешайте ей говорить, Стаффорд, — заметила она. — Мне доставляет удовольствие слушать неискушенные, откровенные речи бесхитростного ума. Как жесток, должно быть, дорогая, был ваш муж, приговоривший вас к вечному вдовству. Вас, такую юную, naive[56], хорошенькую.

— Мой муж желал добра мне и моим детям, — возразила Мэри со слезами на глазах, вспыхнув румянцем, душой и телом восставая против высокомерия и бесцеремонности леди Мэри.

— Это непреложная истина, которую, я полагаю, никто не станет оспаривать, — ответила ее светлость, затем взглянула на меня и рассмеялась, как смеются речам младенца.

— До чего она мила и свежа, правда? — заметила гостья. — Кто знает, что готовит нам день? Я не могла предположить, что сегодня встречу что-либо похожее на миссис Тревор, — затем она сменила тему, перейдя к общим рассуждениям, и Мэри с интересом слушала, как гостья описывала последний скандал, перечисляла только что заключенные и предстоящие браки, рассказала последний анекдот, скрытая соль которого, надеюсь, ускользнула от Мэри. И вот, наконец, многострадальный обед закончился, на столе появился десерт, и наша гостья обратилась к моей кузине с холодностью, которая, как она всегда твердила, представляет собой отличительную черту аристократии:

— Я уверена, миссис Тревор, вам давно хочется вернуться к детям. Не смею больше вас удерживать. Я хочу перед отъездом минут пять побеседовать с вашим… отцом.

Лицо Мэри отразило смешанные чувства помилованного преступника и ребенка, которого отшлепали, и она вышла из комнаты. Ее светлость подождала, пока я не закрыл за ней дверь, а затем придвинула свой стул поближе к моему.

Ее рука поднялась и всей тяжестью легла на мой локоть.

— Стаффорд Тревор, — сказала она. — Я никогда прежде не считала вас глупцом. Теперь я не могу назвать вас иначе.

Я отодвинул локоть и посмотрел на нее, будто — как она потом рассказывала мне — я был воришкой, а она — полисменом, облеченным властью и снабженным наручниками.

— Нет, дело не в этом, — продолжала она. — Я не собираюсь придираться к привязанности, которую вы чувствуете к этому простому созданию. Я понимаю, в этом нет ничего дурного. Не опасайтесь, я и не думаю вас осуждать. Мне не доставляет удовольствия запускать змей в гнезда к горлицам. Но как вы, Стаффорд — вы, которого я всегда считала если не мудрым человеком, то, во всяком случае, не простаком — совершили недопустимую ошибку! Мне стыдно за вас! — и она оттолкнула меня сильным и свободным движением, которое было бы расценено как неплохой удар в боксерском поединке.

— Что я сделал? — спросил я. — Какую я совершил ошибку?

Она вскинула голову и с любопытством взглянула мне в лицо.

— Вы в самом деле не имеете понятия, какую?

— Ни малейшего, клянусь честью.

— Вы хотите сказать, что не подозревали о чувствах этого красавца Уолдрума к вашей кузине?

— О Боже, нет! — воскликнул я в ужасе от одного предположения.

— Не протестуйте так страстно, — заметила она, и от ее слегка насмешливого тона мне чуть не стало дурно. — А также, — продолжала она, — о чувствах к нему вашей хорошенькой кузины?

Я закрыл лицо руками и застонал, в самом деле застонал. Я знал, что в подобных вещах интуиция никогда не обманывает леди Мэри.

— Почему вы так думаете? — спросил я наконец.

Она откровенно расхохоталась.

— Почему я думаю, что реки текут в море, что солнце сияет, что идет дождь или дует ветер? Я вижу, чувствую, слышу! Когда он сказал, что хотел бы вернуться к обеду, я услышапа особую интонацию в его голосе, заметила особое выражение его лица. Когда я разговаривала с ней о нем, я увидела его облик, отразившийся в ее чертах. Что вы скажете теперь, сэр? Как вы, человек, который должен был хоть сколько-то знать мир, допустили такой промах с юной вдовой, оставленной на ваше попечительство?

— Что мне сказать? Если это так, я хуже чем сумасшедший, я преступник!

— Если! Я же вам сказала, это так. Что можно предпринять?

— Ничего.

— Почему бы им не пожениться?

— Нет, это невозможно.

— Тогда вашему молодому человеку лучше здесь не появляться.

— Он приехал посмотреть ее больного ребенка.

— В таком случае ребенок должен поправиться.

— О Мэри! — воскликнул я. — Я надеялся, этого никогда, никогда не случится.

Хоть бы здесь присутствовали тетки пятидесяти герцогов, я не смог бы удержаться от этого восклицания.

— Вы хотите сказать, что в этом нелепом завещании нельзя найти никакой лазейки?

— Абсолютно никакой, но даже если бы…

— Ну, что еще за препятствия?

— Я начал фразу, которую не могу как следует закончить, — отвечал я.

— А! Вы имеете в виду историю с отцом Уолдрума, верно? Я кое-что слышала о ней у Конингемов, и это дает мне возможность перейти к другой теме моего визита или, я думаю, лучше сказать, к первой, по отношению ко мне. Вы приобрели тихое уединенное поместье в Эссексе.

— Да. Но, леди Мэри, каким образом вам все известно о моей кузине, обо мне, об Уолдрумах?

Она расхохоталась до слез.

— Это объясняется довольно просто, — сказала она, придя в себя. — Простите мой смех, но у вас такой ошарашенный вид, что удержаться невозможно. Сегодня рано утром мой племянник отправился на охоту. Не знаю, попал ли он в зверя, в которого стрелял, но себя ему удалось искалечить изрядно. Мы немедленно послали за доктором Слоуном и отправили телеграмму в Лондон хирургу. Доктор Слоун пришел, а из Лондона был получен ответ: "Мистер такой-то в Швейцарии". Но еще прежде, чем пришел ответ, доктор Слоун предложил послать за мистером Уолдрумом, который гостит в Фэри-Уотер, имении миссис Тревор. Услышав знакомое имя, я принялась расспрашивать доктора, и через пять минут он выложил мне все. Я узнала содержание завещания вашего кузена. Я выслушала панегирик миссис Тревор как жене, матери и женщине. Мне стало известно, что вы опекун детей. Он рассказал мне о болезни старшего мальчика и визитах мистера Уолдрума, которые он наносит из чистой дружбы к вам. Тут появился сам мистер Уолдрум. После того как он осмотрел пациента и сделал все, что было в его силах, после того как он успокоил герцогиню и сумел отделаться от мисс Вайнон, которая не поднимала бы столько шума, будь герцог постарше и не так хорош собой, мне удалось на несколько минут завладеть вниманием мистера Уолдрума. Я напомнила ему, что мы уже встречались прежде у Конингемов. Я сказала, что с большим интересом наблюдаю за его карьерой — с этой карты, вы знаете, всегда безопасно пойти, независимо от того, какая выпадет масть. Я уверила его, что вы самый старинный и дорогой друг, какой только был у меня на свете; что во всех затруднениях и тревогах, выпадавших мне на долю, я чувствовала, что могу рассчитывать на ваш совет и помощь. Это тронуло его, я заметила, — добавила леди Мэри.

Разумеется, я понимал, что ее светлость разыгрывает то, что она называет козырной картой, пытаясь провести меня, но мне оставалось только счесть ее замечание комплиментом и поклониться в знак признательности.

— Наконец я заговорила с ним о миссис Тревор, и таким образом узнала то, что уже рассказала вам. Вот тайна первой части. Что же касается другой части: Конингемы рассказали мне, что вы купили поместье, куда, устав от мира, вы по многолетней привычке удаляетесь, чтобы наслаждаться обществом летучих мышей, сов и привидений. Вы оказались настолько скрытным, что до последнего времени никто не подозревал, что владелец — вы.

— Да, — отвечал я.

Дурацкий ответ, но у меня голова шла кругом от потока слов ее светлости, я был так измучен пристальным взглядом ее черных глаз, так поражен существом ее сообщений и обширностью ее сведений, что мог только сидеть и слушать, и глупо повторять "да", когда она замолкала, чтобы перевести дух.

— А теперь, Стаффорд, я хочу, чтобы вы сделали для меня одну вещь.

Эту формулировку у меня были все основания хорошо запомнить, она сразу же вернула меня на знакомую почву. Но прежде чем я успел ответить, черные брови леди Мэри сдвинулись, и она сказала:

— Надеюсь, вы не собираетесь отказать мне.

— Разве я когда-нибудь отказывал вам, леди Мэри, если был в силах выполнить просьбу? — спросил я мягко.

— Никогда, — согласилась она. — Вы всегда были доброю душой, и я знаю, вы не станете выдвигать каких-нибудь смешных возражений против плана, который я хочу предложить вам. Короче, я прошу сдать мне ваше убежище в Эссексе на три месяца.

— Что? Кроу-Холл! — воскликнул я.

— Я не знаю, как называется поместье, и мне это безразлично. Я знаю, что оно послужит цели, которую я имею в виду. Послушайте, Стаффорд. Я не собираюсь раскрывать вам всех тайн. Я нахожусь в затруднении, я потеряла много денег. Я в долгах до такой степени, что боюсь об этом думать. Я продала свой дом в городе вместе с мебелью и всем, что там было, и явилась сюда два дня назад, намереваясь обратиться за помощью к Эджертону, а потом поехать пожить за границей для экономии. Мистер Кэри оставил мне то, что оставил, на таких жестких условиях, что я не могу даже взять вперед годовой доход.

Я был потрясен. Как бы ни была скупа леди Мэри, она всегда имела репутацию чрезвычайно вольной и экстравагантной натуры, больше того, она не раз пускалась в финансовые махинации, и все же я не мог представить себе, что она попала в такую беду.

Мне было совершенно ясно, что она разорена. Понятно, что несчастный случай с ее племянником перечеркивал все надежды на его помощь в обозримом будущем, но каким образом она рассчитывала справиться со своими неприятностями, было для меня такой же тайной, как и ее стремление оказаться со всеми своими сложностями в Кроу-Холл.

— Не могу представить себе, — начал я, но она тут же перебила:

— Я знаю, что не можете, дорогой мой, но я все объясню, если вы помолчите. Ясно, что на Эджертона какое-то время нечего рассчитывать; и так как в этом квартале ждать ничего не приходится, я придумала другой план, который, однако, могу осуществить только где-либо в уединенном месте, наподобие вашего Кроу-Холл, поэтому назначьте плату, не станем ссориться из-за нескольких фунтов, и скажите, когда я могу туда въехать.

— Дорогая леди Мэри, — сказал я, вынесенный из своих глубин бурным потоком ее слов, — если бы я думал, что вы смогли бы жить в Кроу-Холл, я просил бы разрешения предоставить его в ваше распоряжение на любое, какое вам понадобится, время, но я убежден, что вы не сможете.

— Почему? — задала она вопрос.

— Он совершенно удален от цивилизации.

— Тем лучше для меня.

— В доме нет мебели, соответствующей вашим требованиям.

— Вы не знаете, каковы мои требования и нуждаюсь ли я в мебели вообще.

— Даже если бы там было помещение для слуг, никто из ваших людей не останется в Кроу-Холл и трех дней.

— Эндрюз поедет со мной, остальных я рассчитала. Какие еще возражения вы собираетесь пустить в ход?

— Только одно, — ответил я. — В доме есть привидение.

— Так вот в чем дело. Когда я могу поселиться там?

— Я говорю серьезно, — настаивал я. — Совершенно серьезно. Представьте себе, леди Мэри, — продолжал я, видя ее недоверчивую улыбку. — Стал бы я шутить такими вещами? Я никогда никому не рассказывал об этом. Разумеется, я не хочу потерять деньги, затраченные на покупку имения, а если станет известно, что я придаю значение историям, которые рассказывают о Кроу-Холл, мне вряд ли удастся продать его в случае надобности. Но там есть что-то сверхъестественное. Я не стал бы обманывать вас ни в этом, ни в чем другом.

Улыбка ни на минуту не сходила с ее лица.

— Вы что-нибудь видели? — спросила она.

— Ничего, — ответил я.

— Что-нибудь слышали?

— Шелест женского платья.

— Что вы ощущали?

— Некоторую подавленность, словно я был в комнате не один.

После этого она несколько минут сидела молча. Потом сказала:

— Заключим сделку, Стаффорд. Я изгоняю ваше привидение, и вы получаете возможность ссылаться на меня, характеризуя Кроу-Холл. С другой стороны, вы разрешаете мне жить там бесплатно в течение года. Согласны?

Я колебался. Я понимал, какую выгоду можно извлечь из пребывания леди Мэри в Кроу-Холл. Я не верил, что какое-либо привидение потревожит ее покой, поскольку поздние обеды, поздний отход ко сну и явно выраженная склонность к хорошим винам, как правило, не располагают к лицезрению призраков и встречам с привидениями. Тем не менее я не мог решиться и пребывал в сомнениях.

"Как бы это не обернулось чем-нибудь дурным", — подумал я, и эта мысль доказывала, какое глубокое впечатление произвели на меня ходившие в округе легенды о Кроу-Холл.

— Ну, решено? — спросила ее светлость.

— Леди Мэри, — отвечал я, — мне бы не хотелось, чтобы вы ехали в Кроу-Холл. Имей я дюжину поместий, они все были бы, вы это знаете, в вашем распоряжении. Но мне не нравится, что вы едете в этот дом. Может быть, вы не увидите ничего, что могло бы вас потревожить, но может быть…

— Какой вы простак, Стаффорд, — перебила она. — Будьте уверены, я не увижу ничего и вполовину страшнее своих долгов и кредиторов. Поэтому пишите тому, кто присматривает за домом. Он или она не должны покидать имения. Скажите, что вы сдали мне имение — упоминать имя необязательно — и что меня можно ждать в следующий четверг. Да, четверг как раз подходит. А сейчас я должна ехать. Где же миссис Тревор? Я хочу попрощаться с ней.

Моя кузина вышла проводить гостью.

— Благодарю за вашу доброту, — сказала ей леди Мэри небрежно, затем, движимая жалостью или расположением, одному Богу известно, а может быть, нежным, печальным спокойствием и терпением, написанным на лице Мэри, миледи, спустившись со своего пьедестала и воскликнув "Какая вы милая!" расцеловала ее в обе щеки, поспешила к экипажу и уехала.

Глава IX Приключения леди Мэри

На следующий день Валентайн заехал в Фэри-Уотер рассказать о новом пациенте и поглядеть на Джеффри, которому, к великой радости Мэри, стало значительно лучше.

Двадцать четыре часа размышлений убедили меня, что если я попытаюсь взять на прицел события, о которых мне стало известно вчера днем, то я могу допустить промашку, и я решил не вмешиваться. Возможно, леди Мэри ошиблась, а возможно, и нет. Так или иначе, к чему приведет мое вмешательство? В первом случае, я зароню любовные мечтания в головы невинных людей, а во втором неосторожными разговорами помогу осознать то, о чем они, быть может, не догадываются.

Нет, если Вал и впрямь влюблен в мою кузину, то он как взрослый человек, надеюсь, понимает, что лучше бы ему держаться от Фэри-Уотер подальше. Тут мне пришло в голову, что именно так он и пытался поступать, и я решил предоставить ему еще одну возможность.

— Во вторник я буду проездом в городе, Вал, — сказал я. — Нет ли у тебя каких-либо поручений?

— Благодарю вас, нет, — ответил он. — Я собираюсь в Лондон завтра и как раз хотел спросить вас о том же.

— Хочешь дать очередные рекомендации герцогу? — предположил я.

— Да. Мне кажется, ему следует показаться кому-нибудь более опытному, чем я. Положение серьезное, и на мне лежит большая ответственность.

— Вне всякого сомнения, — отозвался я, и если он и заметил издевку в моем голосе, то воздержался от комментариев.

Как ни возьми, Валентайн Уолдрум был на редкость приятным человеком. В каком бы дурном расположении духа кто-то ни находился, как бы бесцеремонно себя ни вел, Вал не подавал виду. Он говорил точно так же, как обычно. Он либо не замечал, либо не хотел замечать, что я всеми силами стараюсь спровадить его обратно в Лоу-Парк, куда угодно, лишь бы подальше от Фэри-Уотер.

"Ничего, — подумал я, — если у него осталась хоть капля здравого смысла, он не станет часто приезжать сюда в мое отсутствие, когда же я вернусь, он, вероятно, сможет оставить своего пациента на попечение доктора Слоуна".

— Мэри, — сказал я громко, — подари мне, пожалуйста, пару лебедей.

Миссис Тревор и Валентайн поглядели на меня с изумлением.

— Лебедей? — повторил Валентайн. — А где вы будете держать их?

— Разумеется, не у себя дома, — ответил я. — Но пока они мне не нужны. Возможно, они мне вообще не понадобятся.

— Он надумал жениться, уверяю вас, — воскликнул Валентайн.

Мэри взглянула на меня с любопытством.

— Нет, — сказал я. — Пока я в своем уме, меня не заманить под венец. Ведь тот, кто плывя по течению, угодит прямо в брачные сети, уже не вырвется на волю.

— Не могу с вами согласиться, — возразил Валентайн. — Много славных кораблей не вышло в море, недооценив опасности, подстерегающие на берегу.

— Возможно, ты и прав, — ответил я. — Но от такого берега, как брак, любому благоразумному капитану лучше держаться подальше.

В глазах у Валентайна промелькнуло любопытство. Я сказал именно то, чего не собирался говорить, и он раздумывал, нет ли в моих словах скрытого смысла.

Он встал, подошел к одному из окон и хмыкнул, я уверен, невольно. Затем я услыхал, как он гремит ключами в кармане, — мне приятно вспомнить, что впоследствии он частенько гремел соверенами.

— По-моему, — сказал он, — мне пора возвращаться к моему высокородному пациенту. Надеюсь, нам удастся спасти ему зрение.

— Умоляю вас, помогите ему! — воскликнула Мэри, принимавшая горячее участие в судьбе молодого человека, который мог остаться слепым на всю жизнь.

При виде взволнованного умоляющего личика Валентайн улыбнулся и ответил:

— Это зависит не от меня, но, верьте, я сделаю все возможное, хотя бы ради его невесты. Такой красивой и милой девушки мне еще не приходилось видеть.

Он произнес эти слова, совершенно не думая о том, какое впечатление они произведут на Мэри, но я заметил, как вспыхнуло и тотчас побледнело ее лицо, когда она услышала, как Валентайн восхищается другой женщиной.

Значит, это правда. Все эти годы судьба берегла ее от любви, теперь же, когда ее молодость уходила и можно было надеяться, что остаток жизни она проведет, как и прежде, в неведении, мое вмешательство, моя глупость и недальновидность привели к тому, что к ней пришло то знание, от которого я тщетно старался ее уберечь.

Я проводил Валентайна до дверей. Когда я собирался с ним проститься, он положил мне руку на плечо и сказал:

— Умному человеку достаточно и намека, но лучше было бы сказать мне все начистоту. Как только мой теперешний пациент перестанет нуждаться в моей помощи, я навсегда покину Фэри-Уотер.

На следующее утро я отправился в Кроу-Холл и оставался там до прибытия леди Мэри.

Хотя я сделал все необходимые приготовления к ее приезду, я не был уверен, что она не изменит своего решения. Вот почему, завидев на повороте в аллею одинокую пролетку, предмет гордости соседнего городка, я испытал смешанное чувство беспокойства и удовлетворения.

— Ах, Стаффорд, как это мило! — воскликнула ее светлость. — Как любезно с вашей стороны, что вы приехали в такую даль из-за меня. Какой чудесный старый дом!

— Надеюсь только, — произнес я тихо, — что вы сможете в нем остаться.

Она рассмеялась в ответ, а потом, немного поворчав из-за того, что я не захотел остаться обедать, позволила мне уехать в пролетке, которую я предусмотрительно задержал.

— Любопытно, — думал я, трясясь в разбитой колымаге, — какой будет следующая глава в истории Кроу-Холл?

Когда я вернулся в Фэри-Уотер, стоял сырой, холодный, ветреный октябрьский вечер. Поскольку я не мог сказать заранее, когда вернусь, я попросил Мэри не присылать за мной экипажа. А так как в этом захолустном городишке не удалось нанять даже простой повозки, то мне ничего не оставалось, как прошагать все шесть миль от станции до дома моей кузины.

Как уже было сказано, я шел пешком, поэтому мне незачем было тащиться через главные ворота по длинной аллее.

Открыв калитку в той части парка, которая примыкала к ведущей в город дороге, я нырнул в кусты и прошел по тропинке к любимому садику Мэри, разбитому в голландском стиле. Она собственноручно содержала его в порядке и необыкновенно им гордилась, за что я над ней подтрунивал.

По посыпанной гравием дорожке, густо обсаженной коротко подстриженными тисами, я приблизился к той части дома, что выходила к озеру, и через несколько секунд очутился на уже знакомой читателям веранде.

Как обычно, дверь была незаперта — в этих краях задвижки и засовы не в чести, — и, повернув ручку, я вошел.

Когда я, продрогший и усталый, увидал огонь в камине, отблески которого плясали на стенах уютной гостиной, отражались в зеркалах, играли глянцем на картинах, я наконец-то почувствовал себя дома и, подойдя к ведущей в соседнюю комнату двери, раздвинул тяжелые, неплотно задернутые портьеры и заглянул внутрь.

Я не гожусь на роль шпиона. Терпеть не могу подслушивать. Но то, что я увидел и услышал, отдергивая портьеры, лишило меня дара речи. Я остолбенел.

На ковре перед камином стояли двое: Мэри и Валентайн.

— Тогда я сам смогу заботиться о нем, — произнес он, и в его голосе звучали печаль и нежность.

Я не расслышал ответа, а возможно, его и не было. Но я увидел ее лицо, когда она подняла глаза. В следующий миг он заключил ее в объятия, а ее голова упала ему на грудь. Но тотчас же они отпрянули друг от друга.

— Прости меня, дорогая, — услышал я. — Я отдал бы все на свете, лишь бы этого не произошло.

Ничего не ответив, она выскользнула из комнаты. Она не заметила меня, она ничего не замечала в своей радости и печали, я сразу это понял.

Я направился прямо к Уолдруму.

— Ну что, довольны? — спросил я.

— Нет, — ответил он.

— Я доверял вам.

— Не думаю, — возразил он. — Вряд ли вы это предвидели, если позволяли нам встречаться.

— Вы правы, — эти слова я произнес почти шепотом.

— Нет, — продолжал он. — В порыве минутной слабости я захотел переложить свою вину на чужие плечи. Я один во всем виноват. Я прекрасно знал, к чему это приведет задолго до того, как у вас зародились первые подозрения. Я попытался обуздать себя, и вот результат.

Он направился к двери.

— Погодите, — взмолился я.

— Я должен сейчас же ехать. Я напишу вам и ей. Мы с вами скоро увидимся, но не здесь, — и он ушел, человек, ближе которого у меня никого не было.

Назавтра пришли обещанные письма: одно для Мэри, другое для меня. Она унесла свое подальше от посторонних глаз, я же прочел свое у всех на виду. Оно было довольно простым. В нескольких строках он сообщал следующее: он почувствовал, что визиты в Фэри-Уотер таят в себе опасность, а между тем здоровье Джеффри требовало присутствия хирурга, разбирающегося в его болезни. Тогда он поехал повидаться с миссис Тревор получить ее согласие взять Джеффри к себе в Лондон.

"Вот как это все произошло, — заканчивал он, — даю вам слово, клянусь честью".

— Бедняга Вал! — вздохнул я и положил письмо в записную книжку.

Спустя час появилась Мэри. Она больше обычного старалась мне угодить, была особенно ласкова и внимательна.

— Мэри, дорогая, — окликнул я ее, когда мы остались вдвоем.

— Да, — отозвалась она, не глядя на меня, и подошла поближе.

— Сегодня утром вы получили письмо от Валентайна Уолдрума, — начал я, приглашая ее садиться. — Покажите мне его.

Она колебалась, бедняжка. Она впервые получила любовное письмо от человека, которого сама любила — оно казалось ей священным, словно она оставалась ребенком, еще не изведавшим забот и печалей.

— Я хочу взглянуть на него, дорогая, — сказал я твердо, — чтобы понять, будем ли мы с ним друзьями или врагами, буду ли я уважать или глубоко презирать его.

Она покорно протянула мне письмо, затем уселась рядом, следя за выражением моего лица, как ребенок или собака.

Когда я кончил читать, она взяла меня за руку, уткнулась мне в плечо и расплакалась.

— Не осуждайте ни его, ни меня, — сказала она. — Я не знала, что такое любовь. Я не имела об этом никакого понятия. Если б я знала, я бы давно перестала с ним видеться.

Я дал ей выплакаться: слезы всегда на пользу женщинам. Они их успокаивают и в умеренном количестве делают их глаза светлее. Пока она плакала, я пытался решить деликатную проблему.

Положим, Джеффри в своем завещании предоставил бы ей полную свободу, должен ли я был пытаться завоевать ее сердце?

Решительно, да. Я понял это сейчас, когда ее сердце разрывалось от любви к человеку, годящемуся мне в сыновья, и она рыдала у меня на груди всего в четырех дюймах от моего сердца.

Конечно, потерянной юности не вернуть, но, как на грех, избранница нашего сердца всегда появляется на свет слишком поздно.

— Теперь вы знаете, как поступить, Мэри, — подсказал я, выждав несколько минут, которые она посвятила чувствам, а я туманным размышлениям.

— Как? — прошептала она.

— Я бы предпочел услышать это от вас.

Она сжала руки и сказала, как ребенок, затвердивший урок:

— Я никогда не должна его видеть, слышать, писать ему или думать о нем, если только у меня получится.

Я притянул ее к себе, приподнял прелестное, заплаканное лицо и поцеловал. Небо свидетель, так отец целует дочь или сестра сестру.

— Помоги вам Господь, Мэри, — сказал я. — Время все лечит, но вам будет тяжело. Боль может оказаться жестокой.

Она подняла руку и погладила меня по щеке, словно заверяя, что выдержит любую боль.

— Вы воплощение всего лучшего, что есть в женщине, дорогая. Я никогда не встречал такой истинно женской души, как у вас.

Впрочем, я становлюсь болтливым. Поспешим же к развязке.

Вскоре я покинул Фэри-Уотер вместе с Джеффри. Его доставила на станцию самая легкая коляска из Лоу-Парк. Лакей герцога Севернского с помощью Валентайна отнес больного мальчика в дожидавшуюся нас инвалидную карету.

Дважды в неделю я заходил к Валентайну навестить больного и дважды в неделю отправлял в Фэри-Уотер благоприятный отчет о здоровье мальчика.

К этому времени я вновь обосновался в Лондоне. В ближайшие полгода я не намеревался покидать свое жилище, если не считать нескольких дней на Рождество. Меня окутывали знакомые туманы, милые моему сердцу газовые фонари напрасно старались рассеять кромешную тьму на пустынных улицах. В спертом воздухе, подобно глухим раскатам барабана, раздавались крики: "Орехи!", "Булки", "Лепешки!". Казалось, солнце вдруг взяло моду пребывать в состоянии вечного затмения, а луна, как и всякая женщина, решила этой моде следовать.

Обыкновенно в это время года я обедаю с людьми, которые почитают за честь находиться в моей компании, поэтому вечерами я часто скучал, хотя редко оставался один.

Впрочем, не нужно быть снобом, чтобы честно заявить, что общество людей, живущих к западу от Бонд-стрит, приятней тех достойных, но скучных людей, что обосновались на центральных площадях Лондона.

Я получил от леди Мэри около дюжины писем. Она была в восторге от дома, от местности, от соседей — не буду ли я так любезен зайти туда-то и туда-то и заказать для нее то-то и то-то? Она не извинялась, не просила прощения за причиняемые неудобства. С какой стати? Разве она не испытывала на себе глубину, широту и беспредельность моей доброты в течение долгих лет, об истинном числе которых любая другая женщина "не пожелала бы вспоминать".

Я написал, что собираюсь прислать ей пару лебедей, чтобы пруд, окруженный соснами, не казался таким угрюмым, но вскоре получил ответ, где она просила меня повременить, потому что пруд сильно обмелел и неизвестно, не опустится ли вода еще ниже.

Лето стояло на редкость сухое и жаркое, и до меня то и дело доходили жалобы, что где-то высох источник или ручей, поэтому меня нисколько не удивило, что злополучный пруд постигла та же участь.

Однако на леди Мэри этот факт, похоже, произвел глубокое впечатление: она отправляла мне депеши о состоянии пруда по меньшей мере дважды в неделю.

"Мне говорили, — писала она, — что вода в вашем маленьком озере за последние сто лет не опускалась ниже корня определенного дуба. Сейчас она стоит тремя футами ниже".

Через два дня пришла другая записка: "Вода быстро убывает".

Сразу же вслед за ней я получил предлинное письмо со сплошь исписанными полями, в котором ее светлость с помощью восклицательных знаков тщетно пыталась выразить свое удивление. "Хорошо бы вам приехать и убедиться во всем самому", — гласила одна из фраз — словно я подозревал, что леди Мэри спустила пруд. "В самом деле, происходит нечто странное. Женщина, которую вы оставили приглядывать за домом, считает это предзнаменованием Страшного суда и упросила меня принять от нее два религиозных трактата. Она божится, что когда пруд высохнет, наверняка что-то случится".

"Воды осталось только тридцать дюймов", — сообщалось в следующем письме, затем: "Пруд высох. Но я довольна. Теперь я знаю, куда уходит вода, знают это на свою беду и строители железной дороги. Рельсы затоплены. Им придется устраивать себе новый пруд. Кроу-Холл осаждают толпы людей. Приходят даже из соседних деревень убедиться своими глазами, что в Черном пруду не осталось ни капли воды. В грязи на дне обнаружилось несколько бочек и других странных предметов. Несколько землекопов любезно предложили мне убрать этот хлам, но так как внутри может оказаться все что угодно, я поручила их охранять церковному сторожу. Больше никто не соглашается оставаться на ночь в этих посещаемых привидениями местах".

Нетрудно догадаться, что я немедля поспешил в Кроу-Холл, где нашел леди Мэри в прекрасном расположении духа, Черный пруд сухим, бочки — что бы ни хранилось в них раньше — полными грязи, инженеров с железной дороги в отчаянии, а миссис Пол предрекающей несчастья.

— Можете сколько угодно говорить о нижних уровнях, железнодорожных рвах и так далее, но почему пруд высох именно сейчас? Разве седьмое число следующего месяца, если мы все до него доживем, не тот самый день, когда исчезла жена Филипа Уолдрума? Господи, помилуй нас грешных!

Так говорила миссис Пол, тогда как мистер Догсет с глубокомысленным видом изрекал пророчества:

— Все это было предсказано, — объяснял он мне, — но где, когда и кем, не помню.

— Увидите, для вас все кончится хорошо, — заверила леди Мэри. — Поверьте, этим людям с железной дороги придется приобрести участок, где раньше был Черный пруд.

— Это обойдется им недешево, — ответил я.

— По этому случаю с вас причитается хороший подарок, — заметила она. Я уверена, что принесла Кроу-Холл удачу.

— Так вы не видите причин менять своего решения? — спросил я.

— Нет, если здесь и водятся привидения, они приходят не с того света, — ответила леди Мэри. — Я бы не рекомендовала этот дом какой-нибудь впечатлительной даме. Замки здесь лязгают, балки трещат, полы скрипят, окна стучат и ветер завывает в трубах, а это не по вкусу тем, кто чутко спит. При желании здесь можно напугать даже человека с такими крепкими нервами, как у меня, но мне кажется, миссис Пол не хочет со мной расставаться, а если она когда-нибудь и вызывала духов, то сейчас раскаивается в своих злодеяниях.

— Вы и впрямь думаете, что миссис Пол как-то замешана в истории с привидениями, из-за которой о доме пошла дурная слава?

— Кто-то ведь должен быть замешан, миссис Пол или любой другой, но ни она, ни ее друзья не желают мне зла, или я глубоко заблуждаюсь.

Я никогда не видел леди Мэри в более приподнятом настроении, чем тогда, когда мы расставались. Представьте мой ужас, когда через две недели я получил из Фэри-Уотер следующее письмо:

"Леди Мэри Кэри у меня. Она приехала час назад, совершенно больная, в состоянии крайнего возбуждения и умоляла позволить ей ненадолго остаться. Она хочет немедленно вас видеть и просит захватить с собой мистера Уолдрума. Я предложила послать за доктором Слоуном, но она сказала "Нет". Только мистер Уолдрум может разобраться в ее болезни, к тому же она должна сообщить нечто важное вам обоим".

Я не боялся приезжать в Фэри-Уотер с Валентайном. Я был уверен, что ни он, ни Мэри не захотят терять покой, что они не склонны сами — он искать, а она предоставлять возможность — возвращаться к запретной теме. Тем не менее, я от души пожелал, чтобы леди Мэри со своими болезнями держалась подальше от дома моей кузины. Вдобавок, я боялся того, что она скажет.

Я нисколько не сомневался, что ее тайна и ее болезнь имеют общее происхождение, и по дороге из Лондона честно признался Валентайну в маленькой хитрости, к которой я прибег, и объяснил, отчего леди Мэри понадобилось поселиться в Кроу-Холл.

Он выслушал мою историю почти не перебивая, не проронив почти ни слова. Когда я наконец закончил, он сказал, глубоко вздохнув:

— Если леди Мэри скажет, что видела эту женщину, для меня это будет счастливейшим днем в жизни.

Мы нашли больную в гардеробной Мэри. Она сидела в глубоком кресле, одетая в широкий утренний капот. Ее жесткие черные волосы были неубраны и висели за спиной, на лишенном красок лице выделялись темные глаза и брови, нервы ее были совершенно расстроены: увидев нас, она чуть не заплакала и отвечала на наше приветствие дрожащими губами. Как она выглядела? Она могла нагнать страху на дюжину привидений.

Валентайн решил сначала дать ей лекарство, а уж потом выслушать ее историю.

Я умолял его не говорить с ней о неприятных вещах, пока здоровье ее не восстановится.

— Садитесь, — произнесла она тоном, не допускающим возражений. — Если я не расскажу того, что видела собственными глазами, я сойду с ума, а рассказать это я могу только вам или вам. — И она указала на каждого кивком головы. — Стаффорд, — продолжала она, — когда я впервые приехала в ваш дом, я подозревала, что все эти звуки и явления происходят не без участия этой женщины, Пол. Передайте ей мои искренние извинения. Теперь, мистер Уолдрум, прежде чем начать, я хочу твердо заявить: то, что я видела, не было ни сном, ни галлюцинацией. Все, что случилось, так же несомненно, как то, что вы сидите на этом месте. Так слушайте.

— Через десять дней после того, как вы, Стаффорд, покинули Кроу-Холл, миссис Пол принесла мне кольцо. По ее словам, она нашла его где-то в доме.

Разумеется, я сказала ей, что кольцо мое, и дала за труды пять шиллингов.

Но кольцо не было моим. Такого кольца я никогда прежде не видывала, оно, очевидно, было сделано из цельного куска золота, с массивным выступом из того же металла посредине. На внутренней стороне этого выступа был выложен крест из бирюзы, а на наружной весьма искусно вырезано изображение распятия.

Я никогда не видела такого странного и такого маленького кольца. Мне удалось его надеть только до половины мизинца, поэтому, вдоволь полюбовавшись, я положила его на туалетный столик, не переставая ломать себе голову над тем, откуда оно взялось. В старых домах порой обнаруживаются странные вещи, и я отправилась спать, думая, что поговорю об этом с вами, Стаффорд, и попрошу оставить мне кольцо на память о Кроу-Холл.

Я легла около одиннадцати часов. Я не читала ничего возбуждающего нервы, не думала ни о чем волнующем. Я пообедала в семь, в стиле анахорета, который усвоила, покинув Лоу-Парк. Эндрюз раздела меня, затопила камин, зажгла новые свечи — я всегда сжигаю две свечи за ночь — и ушла в свою комнату, соседнюю с моей. Все было как обычно, за исключением этого странного кольца, о самом существовании которого я забыла.

Проспав часа два, я вдруг проснулась — в поту, задыхаясь и со странным ощущением — я бы назвала его инстинктивным, — что в комнате кто-то есть.

Я не из тех, кто мгновенно приходит в себя после сна. Я нахожусь всегда в некотором оцепенении, когда пытаюсь вернуться из страны снов к реальной жизни. Поэтому я уселась в кровати, постепенно приходя в себя.

Огонь в пустом черном камине погас, свечи горели тускло — как это почему-то всегда бывает в спальнях, — но свет их казался еще тусклей из-за того, что между кроватью и туалетным столиком стояла женщина и что-то искала среди лежащих там вещей.

"Эндрюз, — удивилась я, — что ты здесь делаешь? Что случилось?" — но ответа не последовало.

К этому времени я окончательно проснулась и пришла в сознание. Я спрыгнула с кровати и, истошно крича "Эндрюз!", протянула вперед руку, чтобы схватить непрошенную гостью.

В тот же миг я увидела ее Лицо, отраженное в зеркале, затем оно исчезло, и мои руки вместо того, чтобы схватить плоть, прошли сквозь воздух.

Тут появилась Эндрюз. "Мне приснился страшный сон, — объяснила я. — Разожги-ка поярче огонь и подреми здесь в кресле, чтобы быть рядом, если мне что-нибудь понадобится". Затем я едва добралась до кровати, и уж поверьте, не для того, чтобы спать.

— Можете ли вы описать ее лицо, леди Мэри? — жадно спросил Валентайн, подавшись вперед.

— Погодите немного, позвольте мне рассказать мою историю так, как я считаю нужным. На следующее утро я первым делом поглядела, где кольцо. Оно исчезло.

Эндрюз всегда запирает нашу дверь на задвижку, поэтому совершенно ясно, что в комнату никто не мог проникнуть, разве что по тайному ходу. Затем, моя посетительница исчезла совсем не так, как исчезло бы любое существо из плоти и крови, она исчезла в один миг, растворилась в воздухе, и что особенно важно: моя рука прошла сквозь нее, словно она была не плотнее тумана.

Не стану скрывать, тем утром мне хватало пищи для размышлений. Уезжать из Эссекса не входило в мои планы, иначе я за час упаковала бы вещи, и никто из вас не услышал бы от меня ни слова.

Ну, я не стала паковать вещи, а переменила комнату и снова во мне ожили подозрения насчет миссис Пол, когда я услышала, как она сказала Эндрюз: "В этой дубовой комнате людям никогда не удается поспать спокойно", а потом: "Поживешь с мое, еще не такое увидишь". Однако я никак не могла связать лицо, увиденное мною в зеркале, с физиономией миссис Пол или кого-нибудь из ее знакомых, и на меня нашел такой страх, что я и в самом деле стала бояться одна подниматься наверх и днем и ночью.

Меня охватила такая тоска, что я пригласила доктора и священника пообедать со мной, а когда они ушли, погрузилась в состояние еще большего отчаяния.

На следующий день мне предстоял визит в Грейндж. Мистер Конингем хотел показать мне свой дом, а мисс — ну, мисс Конингем, решила не противоречить прихоти брата. Во всяком случае я обещала приехать в Грейндж. Я хотела кое о чем с ним посоветоваться, кое о чем его спросить и переполненная этими земными заботами, желая развеять мысли о своей ночной посетительнице, я поехала через весь Лэтчфорд-Коммон и в назначенный час прибыла к вашему старому дому, мистер Уолдрум.

Я долго беседовала с мистером Конингемом, пока мы прогуливались по усадьбе, заходили в оранжереи, и я могу сообщить вам под строгим секретом, Стаффорд, — добавила ее светлость, — что он любезно обещал уладить те затруднения, о которых я вам говорила.

"Боже! — подумал я. — Она заполучила третьего мужа, вот зачем ей понадобилось ехать в Кроу-Холл".

— После завтрака мистер Конингем предложил мне посмотреть картины. У милого владельца Грейнджа есть одна причуда, он, добрая душа, вообразил, что разбирается в искусстве. Поэтому он бегает повсюду, покупая огромное количество картин по фантастичеркой цене, и искренне думает, что обладает лучшей домашней коллекцией в Англии.

Если меня что-нибудь коробит в этом добрейшем человеке, так это взгляды на искусство, и поверьте (я верил ей вполне), мне больно было видеть при свете дня весь этот хлам, торжественно висящий по стенам, и думать о том, сколько денег на него потрачено.

Но вдруг я увидела нечто приковавшее мое внимание.

— Где вы взяли это, мистер Конингем? — спросила я.

— Это? — повторил он, следуя за моим взглядом. — Когда мистер Уолдрум съехал отсюда, мой отец купил этот портрет из-за необычайно красивого лица этой женщины.

— Вы сказали, портрет? — спросила я. — Кого же он изображает?

— Загадочную леди, жену Филипа Уолдрума, исчезновение которой никто так и не смог объяснить.

С трудом я добралась до окна, сославшись на головокружение. Там я смогла перевести дух, а потом получить стакан воды.

Вы хотите знать, что со мной случилось, мистер Уолдрум? Так знайте: лицо, которое я видела в зеркале, не просто походило на изображение, висящее на стене в Грейндже. Это было лицо с портрета. Вы, вероятно, помните, — мягко обратилась она к Валентайну, — что на картине каждая мельчайшая деталь выписана с почти неприятной тщательностью. На среднем пальце левой руки, над обручальным кольцом, эта давным-давно исчезнувшая женщина носила другое кольцо, похожее, как нетрудно понять, на то, что принесла мне миссис Пол.

Поверьте, когда я это увидела, у меня кровь похолодела, но я не выдала секрета, Стаффорд. Никто никогда от меня не узнает, что призрак из Кроу-Холл так же всесилен и так же загадочен, как всегда.

Я искренне поблагодарил ее светлость за доброту и отвагу, тогда как Валентайн, который был настолько возбужден, что едва мог вразумительно выразить свои мысли, заявил, что она сняла у него с души огромную тяжесть, которая день ото дня увеличивалась после смерти его отца.

Мне приятно было это слышать, однако мне не понравилось выражение его лица, когда мы вместе выходили из комнаты.

— Послушайте, Валентайн, — сказал я. — Не забывайте, что хотя ваши обстоятельства изменились, положение миссис Тревор осталось прежним. В Англии достаточно женщин, на которых вы могли бы жениться, но вы никогда не сможете жениться на ней.

Впервые на моей памяти он оттолкнул мою руку нетерпеливым жестом, пересек холл и сам открыл входную дверь, словно это я был виноват, что Джеффри в завещании лишил свою вдову всякой возможности выйти замуж. На пороге он обернулся и сказал:

— Вы опекун детей Вы отвечаете за них. Если бы вы захотели, вы наверняка сумели бы нам помочь.

— Мой дорогой друг, — ответил я. — Поверьте, я здесь бессилен. Я бы помог вам, если б завещание оставляло мне возможность.

— Это чистая казуистика, — пробормотал он.

— Это чистая правда, — ответил я.

Некоторое время он стоял в нерешительности, а затем сказал:

— Я отправляюсь в Лоу-Парк.

— Осмелюсь заметить, — в крайнем раздражении ответил я, — что лучше бы вам оставаться там, или, по крайней мере, не возвращаться сюда.

— Мне придется навестить леди Мэри.

— Если леди Мэри будет нуждаться в вашей помощи, она может переехать в Лоу-Парк. Я доведу это до сведения ее светлости.

— Неужели вы намерены сказать ей…?

— Я намерен, чтобы она сама мне сказала, — перебил я. — Послушайте, Валентайн, сердиться или дуться на меня бесполезно. Миссис Тревор достаточно страдала, и ей ни к чему видеть в своем доме возлюбленного, за которого она никогда не сможет выйти замуж. Если бы в завещании речь шла только о деньгах, я бы не стал вмешиваться, но вам известно, что это не так, и ваш долг держаться подальше от Фэри-Уотер.

Он не сказал ни слова. Он либо не заметил моей протянутой руки, либо не захотел ее замечать. Некоторое время он стоял с мрачным видом, затем, глубоко надвинув шляпу, как делает большинство мужчин в тяжелую минуту, он удалился по аллее размашистым шагом. Впервые в жизни Валентайн Уолдрум расстался со мной в ярости: его душу переполняли горечь, подозрение и отчаяние.

Глава X Тайна Кроу-Холл

Глядя, как Валентайн исчезает за поворотом, я принял решение немедленно ехать в Лондон.

Я чувствовал, что не смогу избежать свидания с Валентайном, а учитывая его теперешнее состояние, открытая ссора и последующий разрыв были бы неминуемы. Я прекрасно понимал, что в настоящий момент он испытывает ко мне глубокую неприязнь — несмотря на мой преклонный возраст, прежнюю любовь к его матери и искреннее желание быть ему и Мэри другом и помощником. И все же я его оправдывал.

В мире есть могучее чувство, владеющее как людьми, так и животными, — это ревность. И человек, одержимый ею, виновен в том, что он груб и раздражителен, не больше кошки, которая, увидев, как гладят собаку, бросается ее царапать.

Конечно, Валентайну смешно было ревновать к моему присутствию и влиянию. Однако я чувствовал, что он ревнует, поэтому решил, как я уже сказал, безотлагательно покинуть Фэри-Уотер. Истинную причину своего отъезда я сообщил леди Мэри.

— Вы правы, — заметила она, — он ведет себя нелепо, однако люди, одержимые подобными фантазиями, не внемлют голосу разума, и лучше непрочный мир, чем открытая война. В общем, это блестящая мысль. Вы отправляетесь в Эссекс наводить порядок в вашем имении, а я остаюсь здесь, чтобы миссис Тревор не чувствовала себя одинокой. Я погощу до Рождества и буду прекрасной дуэньей для вашей хорошенькой кузины.

— Когда ваши друзья смогут увидеть вашу светлость в Лондоне? — полюбопытствовал я.

— Когда здоровье моего племянника поправится, и он не будет во мне нуждаться, — ответила она. — К тому же, ни один здравомыслящий человек не женился бы теперь на мне, если б не мой титул, поэтому будет только справедливо, чтобы эта добрая душа, которая дает так много, получая взамен так мало, вдоволь насладилась общением с моей именитой родней.

Нередко аристократическая прямота леди Мэри казалась простотой, особенно в глазах неискушенных людей. Однако не могу сказать, чтобы моя кузина разделяла это заблуждение. Сама простая и бесхитростная, она легко распознавала фальшивку в том, что леди Мэри выдавала за чистую монету.

Не скрою, мне нравилась ироничная и живая фальшивомонетчица с ее блестящими яркими подделками, да и какой мужчина не питает слабость к женщине, которая просто не умеет быть скучной.

Живость характера бывает иногда приобретенной. Я твердо убежден, что в полном блеске она предстает лишь тогда, когда достигается ценой усилий, — тогда она затмевает гений или талант.

И в самом деле, спустя некоторое время моя кузина написала мне, что получает огромное удовольствие в обществе леди Мэри, ставшей еще одним членом семьи, — во что я легко поверил. "Никогда еще зима в Фэри-Уотер не казалась такой приятной, — продолжала миссис Тревор, — и я надеюсь, вы не огорчитесь, узнав, что леди Мэри приглядела здесь несколько вещей, которые она хотела бы взять в свой новый дом, и я упросила ее принять их от меня в подарок. Она предложила их купить, но я, разумеется, сказала, что об этом не может быть и речи. Знатные дамы — если леди Мэри можно считать их представительницей — наверное, довольно странные существа. Вообразите, что мы, приехав в Лоу-Парк, выбираем себе кое-что из вещей, поразивших наше воображение! А именно так и поступила леди Мэри. Только не подумайте, что я не одобряю этого, просто я не могу не сказать, как мне все это странно".

Когда я приехал в Фэри-Уотер принять участие в рождественском обеде, который в этой скромной обители всегда обставляется с большой торжественностью, я застал леди Мэри полновластной хозяйкой Фэри-Уотер, а мою кузину — несмотря на бодрые письмах и то, что Джеффри вернулся домой здоровым, хотя и недостаточно окрепшим, — осунувшейся, бледной и печальной.

— Боюсь, вам наскучила гостья, Мэри, — сказал я.

— Ах, вовсе нет. Она сама доброта.

— Что же тогда вас тревожит? Не больны ли вы?

— Не беспокойтесь, я совершенно здорова, — ответила она, уклоняясь от разговора, чего за ней прежде не водилось.

Увы! Когда колесницей правит Купидон, старейшему другу, мудрейшему советчику, способнейшему ученому, глубочайшему философу лучше посторониться.

— Боюсь, ваш protege постоянно ей пишет, — сказала леди Мэри.

— Я умываю руки, — ответил я с непреклонностью человека, который вел себя честно и требует честности от других. Но пожалел о своих словах, когда через день или два моя кузина подошла ко мне и сказала, зардевшись, потупив глаза и чуть опустив голову:

— Стаффорд, я постоянно получаю письма от мистера Уолдрума. Я пытаюсь объяснить ему мое положение, но либо я непонятно объясняю, либо он не хочет понимать. Не могли бы вы сказать ему, что я не брошу своих детей, даже если любила бы его в тысячу раз сильнее.

— Вы ставите передо мной трудную задачу, дорогая, — ответил я.

— Слишком трудную? — спросила она.

— Не тогда, когда просьба исходит от вас, — ответил я и на следующий день покинул Фэри-Уотер.

Прежде чем написать Валентайну, я запасся копией завещания Джеффри. Я рассудил, что знакомство с документом убедит его лучше потока доводов и упреков.

Вскоре пришел ответ.

Я рвался к Валентайну всей душой, но не собирался сразу же его прощать. Он был озлоблен, мрачен, упрям, дерзок, и если бы я при первых же признаках раскаяния принял грешника с распростертыми объятиями, кто знает, какие проступки он вздумал бы совершить в будущем?

Нет, пусть он идет своим путем, а я пойду своим. В то время мой путь гораздо чаще, чем мне хотелось бы, приводил меня в Эссекс.

Дело в том, что Кроу-Холл превратился для меня в bete noire[57]. Временами, когда я уютно лежал в постели, прислушиваясь к уличному гулу, глядя на обычные в роскошных меблированных домах предметы, я вдруг вспоминал об этой мрачной обители и клялся, что найду способ избавиться от связанных с этим местом неприятностей.

Имение уже принесло мне доход: железнодорожной компании пришлось выложить за Черный пруд кругленькую сумму.

Однако прежде чем пруд снова наполнили, один из землекопов обнаружил любопытную вещь.

На берегу, в зарослях ежевики, плюща и барвинка, среди сорняков, вьюнков и диких брионий он нашел проем, и не только проем, но и ступени.

— Наверняка в былые времена этим ходом пользовались контрабандисты, — сказал практичный человек в лондонской железнодорожной конторе.

— Вне всякого сомнения, — ответил я и направился прямо к знакомому архитектору, который на свои скудные средства ухитрялся содержать больную жену и несколько никчемных детей.

Сказать, что он подпрыгнул, услышав мое предложение, значит бледными красками описать его согласие. Привидения? Какое ему дело до привидений! Привидения — это негодный воздух, негодный дренаж, негодная вода и тысячи других негодных вещей. Дайте ему только взглянуть на дом, а он уж найдет средство избавить Кроу-Холл от призраков.

— Мой дорогой друг, — перебил я, — против призраков есть только одно средство: снести дом. Но я нуждаюсь в совете, как лучше это сделать.

Мы вместе отправились в Эссекс и к ночи добрались до Кроу-Холл. Ни я, ни он не стали ночевать в "Спальне для гостей" — той комнате с дубовыми панелями, где обитало привидение, — а отправились туда сразу после завтрака.

Он измерил комнату внутри, он измерил дом снаружи. Затем он снова поднялся по лестнице и стал простукивать стену рядом с камином. Несколько раз он возвращался к одному участку шириной фута в три.

— Здесь пустота, — заметил он. — Вот только не разберу, зачем она нужна.

— Как же нам это разобрать? — спросил я.

— Пошлите за каменщиком.

Что я и сделал.

Самым прозаическим тоном мой друг приказал ему проделать в стене дыру.

Через два часа комната заполнилась строительным мусором, и мы смогли засунуть в отверстие свечу и головы.

— Ну что? — спросил мой друг торжествующе.

— Здесь, без сомнений, проходит лестница, — признал я.

— Спустимся вниз?

— Ни за что на свете, — не раздумывая ответил я.

— Тогда спущусь я, — предложил он.

— Несмотря на жену и детей? — решился напомнить я.

— Несмотря на двадцать жен и двадцать детей, — ответил он с уверенностью, которая, возможно, объяснялась значительным расстоянием от родного очага.

Он осмотрел лестницу и вернулся озадаченный, но полный решимости.

— Нужно обследовать подвалы, — сказал он, — на этом пути нас ждет успех.

— На этом пути нас ждет безумие, — пробормотал я.

— Что вы сказали? — переспросил он.

— Ничего существенного, — ответил я коротко.

Мы спустились в подвалы, но не нашли там ничего, что могло бы облегчить наши поиски.

— Часть дома, — заметил мой друг, — по-видимому, построена прямо на земле, но в этом нет ничего необычного, во всяком случае настолько, чтобы оправдать подкоп в поисках следующего подвала. С вашего позволения я начну с лестницы.

Позволение было получено, и около трех нескончаемых часов каменщик, понукаемый моим другом и подогреваемый пивом, за которым непрерывно бегал его "напарник", крушил своим зубилом штукатурку, которая, как он уверял, была тверже гранита.

Постепенно зимний день угас, и каменщик, ворча, что руки у него онемели и что в такой тесноте долго не проработаешь, покинул нас до утра, пообещав вернуться после завтрака.

Затем мой друг по имени Тафт — в настоящее время он снискал себе известность строительством нескольких зданий, на редкость уродливых и неудобных, зато полностью соответствующих требованиям современного искусства, — как и любой деятельный человек изъявил желание еще раз осмотреть поле битвы с привидениями.

— Оставьте несчастное привидение в покое хотя бы до утра, — взмолился я. После открытия потайной лестницы идея о живущем — если можно так выразиться — в доме привидении обретала реальные черты. Однако Тафт не внял моим увещеваниям.

— Оставайтесь здесь и отдыхайте, мой дорогой друг, — предложил он, — а я еще раз осмотрю подвал.

Он вернулся на арену своих триумфов и оставался там так долго, что я решил было отправиться за ним, но вдруг он ворвался ко мне бледный, но торжествующий.

— Пошли со мной, — закричал он, — быстрей! Тайна Кроу-Холл наконец раскрыта.

— Неужели вы хотите, чтобы я спустился по этим ступеням на ночь глядя?

— Разумеется, да.

— А я, разумеется, не сделаю ничего подобного. Завтра покажете, что вы там нашли.

— Вы странный человек, — заметил он.

— Возможно, вы тоже были бы странным, если б увидели то, то что видели я и другие.

Тогда его энтузиазм немного поубавился.

Вообще-то Кроу-Холл не был уютным местечком, где можно с легким сердцем поминать перед сном привидений.

Утро, однако, вернуло мужество мистеру Тафту. Присутствие каменщика и его подручного, который всего через десять минут после завтрака алкал пива, вселило в меня уверенность, и я согласился спуститься по ступеням, от одного вида которых мне становилось не по себе.

Первым шел мистер Тафт с потайным фонарем, за ним следовал каменщик с обычным фонарем, который освещал мне путь, а замыкал шествие "подручный".

Нам в ноздри ударил отвратительный запах сырости и праха, и мы очутились в помещении размером около трех квадратных футов, в стене которого чернел проем, вызывавший мысли об Эребе.

— Надеюсь, здесь без подвоха? — спросил каменщик, обращаясь к мистеру Тафту, — никаких могил и прочей чертовщины?

— Никакой глупой болтовни, — оборвал мистер Тафт. Впоследствии этот джентльмен сообщил, что предположение каменщика показалось ему вовсе не таким нелепым, как можно было предположить по его тону.

— Вчера мы пробивали не ту стену, — снизошел он до объяснений. — Мы не знали, откуда начать, потому что стены были сплошь оштукатурены, скрывая вход, но из-за наших ударов штукатурка осыпалась в нескольких местах, и прошлой ночью мне удалось обнаружить и открыть дверь. Ну что, вперед?

— Вперед, — подхватил я, и мы вошли в зияющую дыру.

Мы оказались в подвале, или темнице, квадратной формы, если не считать маленькой передней в одном из углов. За спиной у нас находилась потайная дверь, через которую мы вошли, напротив — другая дверь. Она была распахнута и вела в три тесные каморки. В одной виднелась арка, ведущая, вероятно, к подземному ходу, в другой круто уходили вниз каменные ступени.

— Должно быть, в добрые старые времена, когда никто не знал, долго ли ему осталось носить голову на плечах, здесь пряталось немало храбрых джентльменов, которые хотели перебраться на тот берег, — сказал мистер Тафт, поднимая над головой фонарь и направляя свет на стены, пол и потолок.

— А мне всегда казалось, что здесь был притон контрабандистов, — заметил я.

— Вы правы, позже появились контрабандисты, — великодушно согласился мистер Тафт.

— По-моему, наши поиски ни к чему не приведут, — предположил я, стараясь говорить беззаботнее, хотя почувствовал себя так скверно, что мне пришлось опереться на плечо каменщика, пока Мы переходили из одного помещения в другое.

— Верно, — ответил мистер Тафт, — грязь, пыль, сырость и плесень — обычные спутники потайных помещений. Кроме нескольких пустых бочек, здесь нет ничего примечательного.

В этот момент подручный каменщика, который слонялся по подвалу, задумчиво глядя по сторонам, повернулся к нам, стоя у маленькой кучки пыли, которую он сначала разворошил ногой, а потом руками, и прервал рассуждение мистера Тафта словами:

— Посвети-ка сюда, Билл.

Не дожидаясь Билла, мистер Тафт в один прыжок очутился у подземного хода.

— Здесь какие-то кости, — сказал подручный, глядя снизу вверх в лицо мистеру Тафту. — И стекляшки.

Мистер Тафт оттолкнул его, встал на колени и, подняв что-то с земли, поднес к свету.

— Идите-ка сюда, Тревор, — позвал он охрипшим от волнения голосом.

Пошатываясь, я направился к нему, меня тошнило и кружилась голова.

— Что это? — спросил он, сверкнув своими бычьими глазами, и положил мне что-то в руку.

— Что? Разумеется, бриллиант. Ради Бога, — продолжал я, обратившись к каменщику, — выведите меня отсюда, кажется, я умираю.

Он едва успел подхватить меня, я упал ему на руки почти без чувств.

Хотя стоял холодный зимний день, я попросил его оставить меня на воздухе, подальше от этого проклятого дома.

Когда мне немного полегчало, когда я посидел на ледяном ветру, освежавшем мне лоб, и проглотил немного бренди, которое самолично принесла мне миссис Пол — а она, как известно, не одобряла спиртных напитков, полагая, что "грешным тварям с бессмертной душой" позволительно употреблять только чай, — когда я, говоря словами напарника Билла, "оклемался", ко мне присоединился мистер Тафт.

— Может быть, заколотить ту дверь, Тревор, — предложил он, — пока вы не сможете спуститься туда сами? Там внизу несметные сокровища.

— Соберите их, — ответил я, — а потом возвращайтесь ко мне, я больше не переступлю порога Кроу-Холл, разумеется, кухня миссис Пол не в счет.

Опираясь на его руку, я добрался до этой уютной комнатки и лег на старый диван, обитый коричневой тканью.

Перед тем как меня покинуть, миссис Пол предусмотрительно поставила перед диваном небольшой столик, на который положила Библию, Псалтырь, проповеди мистера Уэсли и несколько трактатов.

Позже я узнал, что она помогала мистеру Тафту собирать блестящие камешки, лежавшие в пыли между костями, которые, как мы догадались, принадлежали жене Филипа Уолдрума.

Я не видел драгоценностей — я, в самом деле, никогда их не видел. Мистер Тафт положил их в мой саквояж и в тот же день отправил в Лондон вместе с другим багажом и вашим покорным слугой.

Прежде чем уехать, я выписал ему чек на текущие расходы, велел сравнять Кроу-Холл с землей, не оставив от старого дома камня на камне, попросил послать за священником и доктором, пономарем и гробовщиком и похоронить прах по возможности на кладбище.

Затем я отправился в Лондон, доехал до Бишопсгейт и нанял до дома кэб. Далее следует провал: часы, дни и недели, последовавшие за тем, как я сошел с поезда и сел в экипаж, стерлись у меня из памяти.

Нить моих воспоминаний возобновляется с того момента, когда я, проснувшись у себя в комнате, силюсь понять, почему я лежу средь бела дня в постели и почему я так слаб. Я хочу позвонить в колокольчик, но руки меня не слушаются. Я гляжу на них: кожа да кости, как у скелета.

Кто-то; услышав мою возню, подходит и встает рядом.

— Мэри! — хочу воскликнуть я, но голос мой глух и еле слышен.

— Да, дорогой.

— Что… что со мной?

— Вы были тяжело больны, но теперь выздоравливаете, с Божьей помощью.

И с помощью Мэри. Впоследствии Валентайн Уолдрум не раз мне говорил, что это она выходила меня.

— Честно признаться, — сказал он, — одно время я думал, что ваши дела совсем плохи.

— Это все проклятый дом, — пробормотал я.

— Да, я знаю, — ответил он. — Не нужно об этом вспоминать.

— Нет, нужно, — возразил я. — Попросите принести сюда черный саквояж, который я привез из Эссекса.

Он вышел и вернулся с саквояжем в руках.

— Ключ, — сказал я чуть слышно, — в связке, в моем кармане.

Он нашел ключи и принес мне.

— Вот этот от саквояжа, — подсказал я, когда он дотронулся до маленького медного ключика.

— Открыть? — спросил он.

— Нет, заберите саквояж с собой. Ради Бога, никогда не показывайте мне его содержимое. Вы найдете в нем то, что сделает вас богатым на всю жизнь.

Он, очевидно, решил, что я опять брежу, потому что не взял саквояж. Мы вернулись к этому разговору, только когда я почти поправился.

— Надеюсь, вы получили хорошую цену за бриллианты, Вал, — обронил я.

— Какие бриллианты? — изумился он.

— Те, что лежали в саквояже, который я недавно просил вас унести.

— Я не взял его. Вы были в полном сознании, когда просили меня об этом? — спросил он.

— Мой дорогой друг, — ответил я, — пока этот саквояж здесь, я не выздоровлю. Его содержимое — причина моей болезни. Унесите его.

Что он и сделал. А вскоре Мэри увезла меня на берег моря.

Когда я снова увидел Валентайна Уолдрума, я был совершенно здоров и, как и прежде, вел ту жизнь, которую избрал для себя многие годы назад. К тому времени Кроу-Холл сравняли с землей. Благотворительное общество купило ферму, а железнодорожная компания — участок земли, где раньше были газоны, фруктовый сад, парк и дорога.

— Я собираюсь за границу, — сообщил он. — Теперь, благодаря вам, я достаточно богат, чтобы ездить, куда пожелаю.

Я не ответил. Я знал, что он принял верное решение, и все же сердце мое сжалось при этих словах. В чужих краях он, быть может, забудет свою любовь, влюбится снова и попросит руки той женщины, которая вольна ответить на его чувство. В Англии он не сумеет забыть Мэри и — увы! — я знал, что Мэри не забудет его.

Как я уже сказал, я жил как прежде, и даже чаще выезжал обедать, но вот однажды ночью или скорее утром, когда я, возвращаясь домой из гостей, возился с громоздким замком, составлявшим одновременно радость и боль моей квартирной хозяйки, молодой человек в безукоризненном вечернем костюме выскочил из экипажа и, обратившись ко мне, сказал:

— Мистер Тревор, леди Мэри Конингем желает немедленно вас видеть.

— Как, в такой час! — воскликнул я.

— Сию же минуту, — ответил он.

— Что, мистер Конингем умер или умирает? — спросил я.

— Ни то, ни другое. Она взяла с меня слово молчать, и даже пытка не вырвет у меня признания.

Мы вскочили в кэб и направились к огромному дому, который был куплен и обставлен плебеем Конингемом для своей аристократки жены.

Мы прошли без объявления в гостиную, где утренний свет уже пробивался сквозь венецианские ставни, а в окружении взбудораженных, томящихся от нетерпения гостей стояла леди Мэри, держа в руках лист бумаги.

Увидев меня, она сунула его мне в руки.

— Читайте же, читайте, — приказала она, а гости, расступившись, образовали полукруг.

Я был настолько смущен, что, надевая очки, дважды их уронил.

— Ради всего святого, Стаффорд, — не выдержала ее светлость, — если вы плохо видите, то почему тогда не носите очков?

С ее стороны это было жестоко и несправедливо, поскольку ее светлость прекрасно знала, что я надеваю очки не потому, что не могу без них обойтись, а просто чтобы сохранить зрение.

Когда же я наконец прочел первую фразу, у меня и в самом деле в глазах помутилось.

"Последняя воля и завещание Джеффри Тревора из Фэри-Уотер такого-то прихода, такого-то графства…"

— Может быть, кто-нибудь прочтет это вслух? — взмолился я, и молодой человек с ярко-рыжей шевелюрой по знаку леди Мэри забрал у меня документ и громко его зачитал.

Это было завещание, которое мы так и не сумели найти, завещание, о котором мой кузен Джеффри говорил своей жене. Оно лежало в секретном ящичке того дубового шкафа, на который он показывал перед смертью. Этот шкаф оказался одним из тех предметов, что приглянулись леди Мэри, когда она гостила в Фэри-Уотер.

Множество раз я безуспешно искал там секретный ящичек в надежде обнаружить какие-нибудь бумаги в пользу Мэри, но после тряски по железной дороге ложное дно выскочило, и один из любопытных гостей, осматривая достопримечательность, наткнулся на завещание и запечатанное письмо, адресованное миссис Тревор.

— Теперь эта прелестная женщина может выйти замуж за Валентайна Уолдрума и стать счастливейшей женой в Англии! — с жаром воскликнула леди Мэри.

Злые языки говорят, что ее светлость пришла в такой восторг от открытия, что обняла меня и поцеловала.

Если это так, то я торжественно заявляю, что не сохранил не малейшего воспоминания о ее снисходительности.

Что касается остального…

Прочтя письмо и обдумав завещание, миссис Тревор сначала заявила о своем намерении остаться вдовой и посвятить себя детям, однако со временем нам удалось склонить ее к более разумному решению.

Я внушил ей, что выйти замуж за Валентайна Уолдрума ее долг, а так как впервые в ее жизни долг был равнозначен удовольствию, она обещала подчиниться.

Герцог Севернский хотел быть посаженным отцом на свадьбе, но эту привилегию я не мог уступить никому. Я настоял на своем первенстве, и он удовольствовался ролью шафера, а мисс Вайнон, вся улыбка и очарование, была единственной подружкой невесты на скромной свадьбе.

Я стоял на крыльце, глядя, как отъезжает карета с новобрачными, и только я один видел, как Мэри высунула головку из окна и на прощание послала мне воздушный поцелуй.

Только в тот день, дорогая, впервые с тех пор, как я увидел вас, сердце мое перестала терзать тупая боль.

Что еще? Валентайн Уолдрум и Мэри живут в Фэри-Уотер, и, мы надеемся, останутся там и после того, как Джеффри достигнет совершеннолетия.

Валентайн сделал имя, однако не как врач, а как писатель.

Благодаря ценностям, найденным в Кроу-Холл, он богат, а благодаря женщине, на которой он и не мог надеяться жениться, счастлив.

Кольцо, которое так живо описала леди Мэри, было снято с пальца скелета, найденного в подвале, и Валентайн преподнес его ее светлости.

Сначала она и слышать о нем не хотела, потом изъявила желание снова на него взглянуть, затем вспомнила, что Кроу-Холл сравняли с землей и что владелица кольца покоится на кладбище. В конце концов она заявила, что это самое удивительное украшение, какое только ей приходилось видеть, и что кольцо легко расширить.

После чего она приняла подарок и носит его по сей день. Честно говоря, когда я вижу это кольцо, меня пробирает дрожь. Как она может носить его, выходит за пределы моего понимания. Тогда ее светлость снисходительно объяснила:

"Разные сословия видят одни и те же вещи по-разному".

И, на мой взгляд, это просто замечательно.