Любовники старой девы

ГЛАВА 14

Романо, молодой начальник стражи, прервал свой рассказ.

— Когда прекрасная Кларинда повествовала своим милым голосом о морском путешествии, я еще не ведал, что и мне вскоре придется отправиться в открытое море при обстоятельствах довольно неприятных, и плавание мое будет странным образом напоминать плавание Кларинды!

— Эта история всё больше занимает меня! — заметил Жигмонт. — И судьба красавицы, такой необычной, меня даже тревожит! Но как занятно: мы сидим на ступеньке лестницы, ведущей в башенную тюрьму! Ведь ты, мой добрый Романо (позволь мне так называть тебя!), должен отвести меня в тюрьму! Так веди же! Надеюсь, в камере найдется охапка соломы! И ты продолжишь свой занимательный рассказ в покое и уюте!

Романо засмеялся.

— Я узнал вашу смешливость! Я ведь помню, она никогда не изменяла Вам! — сказал он.

— Тем лучше! Итак, веди меня в мою темницу. И охраняй!

Они пошли по лестнице, а когда подошли к темной двери, Романо вынул ключ и отпер ее.

Жигмонт поставил на пол фонарь. Обстановка в его камере оказалась более, чем скромной! Но охапка соломы действительно нашлась. Жигмонт с удовольствием растянулся на этом убогом ложе и закинул руки за голову.

— Садись и продолжай рассказывать! — кивнул он юному начальнику стражи.

Романо сел рядом.

— Боже! Что я делаю?

— Охраняешь меня! — Жигмонт улыбнулся.

— Да, я стал тюремщиком человека, который в свое время спас меня! Я должен помочь вам бежать!

— Что за горячка! Ни в коем случае не должен! Немедленно поймут, что именно ты помог мне бежать! И тебя казнят!

Только и всего! Я совершенно не помню, как и когда я тебя спас! Но я вовсе не желаю теперь губить тебя! Рассказывай! Мне нравится вживаться в чужую жизнь! Я просто должен время от времени вживаться в чужую жизнь, отвлекаясь от своей собственной!

Романо невольно усмехнулся и пожал плечами.

— Ладно! Я буду продолжать! Итак, мой отец, мой старший брат Грегорио и я, тогда еще мальчишка, сидели в саду и слушали прекрасную Кларинду.

— Ей было семь лет и она плыла на корабле! — Жигмонт снова улыбнулся.

— Наконец наше приятное путешествие подошло к концу, — рассказывала Кларинда. — Мы приплыли в большой восточный город-порт. Снова я увидела множество самых разнообразных кораблей, шумную суетню людей, пестроту и яркость; услышала крики, песни, смех. Айшу и меня посадили в крытые носилки. Я слышала стук копыт по мостовой и понимала, что нас сопровождают всадники. Господин Омар и его слуги ехали на лошадях.

Но вот носилки и всадники остановились. Айша вышла, держа меня на руках. Всадники спешились. Мы стояли у ворот большого дома. Ворота были резные, темного прочного дерева; а стены — совсем белые, и вместо окон — белые ниши, продолговатые, с белым узором.

Ворота открылись. И мы с Айшой пошли через сад. Господин Омар и остальные куда-то потерялись. Сад был очень большой. Громко и мелодично пели птицы в листве деревьев. Мы вошли в дом. Долго шли по переходу. Затем оказались в богато убранном покое. Здесь тоже было много ковров, но я сразу увидела, что здешние ковры гораздо красивее и драгоценнее корабельных ковров. У моего отца тоже не было таких дорогих ковров. На возвышении сидела старая женщина, смуглая, волосы были закручены на затылке узлом, на плечи накинута белая шаль, вышитая золотом, платье было красное. Моя негритянка простерлась на ковре перед этой госпожой. Я стояла спокойно, только голову чуть склонила в знак почтения.

— Встань! — сказала госпожа тихим голосом. — Ты останешься при девочке! Как ее зовут?

Должно быть, ей уже кое-что сказали обо мне, но не всё.

— Седеф, — ответила я.

— Она говорит на нашем языке! — госпожа была несколько удивлена.

— Она очень умна! — моя негритянка уже поднялась и стояла, согнувшись в раболепном поклоне.

— Скажи ей, кто я!

— Это госпожа Мюннере! — негритянка обернулась ко мне, не меняя позы, и было смешно глядеть на нее. — Госпожа Мюннере — мать господина Омара! Ее следует почитать!

Я снова чуть наклонила голову, в глаза мне бросились длинные пальцы госпожи Мюннере, унизанные золотыми кольцами, в кольцах сверкали драгоценные камни — алые, лиловые, желтые. Я следила, как солнечные лучи отражаются в них. Окна в этой комнате были тоже продолговатые, но это были настоящие окна и выходили они в сад.

Старуха заметила, что я спокойно разглядываю ее украшения. Ей понравились мои смелость и спокойствие, и, должно быть, поэтому она вдруг улыбнулась мне заговорщически.

С тех пор я жила в покоях госпожи Мюннере. Меня поселили в отдельной комнате, у порога этой комнаты спала моя Айша. Покои матери господина Омара были совершенно отделены от остального дома. Похоже, она не желала видеть никого из своих невесток и внуков. Даже ее сад был огорожен белыми стенами. Несколько раз она при мне принимала господина Омара. Капитан шутил со мной, спрашивал, хорошо ли мне. Я смущалась и отвечала утвердительно. Впрочем, старуха быстро высылала меня из комнаты, она хотела беседовать с сыном наедине. Возможно, приходили к ней и другие домочадцы, но я не видела.

Госпожа Мюннере расспросила меня о моей прежней жизни.

Она с интересом слушала мои рассказы и хвалила мой ум. Я заметила, что мое благородное происхождение не произвело да нее впечатления. Кажется, в том мире, куда я попала, это для женщин не имело значения, здесь в женщинах ценили не голубую кровь и не богатое приданое, но красоту и ум.

Любимым занятием моей хозяйки было чтение стихов и трактатов о математике и медицине. У нее была обширная библиотека. Она принялась учить и меня. Особенно по душе мне пришлись стихи. Я и сегодня могу продекламировать немало персидских и арабских поэм о страстной любви. В этих певучих строках любовь представала настолько прекрасным и возвышенным чувством, что трудно было даже вообразить, будто подобное чувство может существовать в обычной жизни. И я постепенно стала относиться к обыденной действительности весьма и весьма неприязненно. Госпожа Мюннере поощряла меня в этом. Она тоже, казалось, не столько жила, сколько пряталась от жизни. Кроме чтения, госпожа Мюннере была пристрастна к нарядам. Несколько раз в день она переодевалась, меняла драгоценности. Она научила меня украшать лицо и холить тело. При этом она часто говорила:

— Это следует делать ради себя! Никто так не оценит, не поймет тебя, как ты сама!

У госпожи Мюннере было удивительное стекло, широкое, оправленное в золото, это гладкое стекло отражал всё вокруг лучше, чем застывшая в безветренный день водная поверхность. Я приучилась разглядывать себя, узнала свое лицо и свое тело. Но у меня по-прежнему не было ощущения, что мое лицо и мое тело — это и есть я; я не могла себе представить, что эта телесная я каким-то образом связана с моей душой, с моими мыслями.

Я привыкла к своему затворническому существованию. Немного огорчало меня лишь то, что я не слышала музыки. Госпожа Мюннере считала, что человеческие мелодии и инструменты грубы, и потому нет музыки лучше, нежели пение птиц, шелест листвы, шум дождя.

В баню мы отправлялись в закрытых носилках. В эти дни, когда мы посещали баню, туда не пускали других женщин. Служанки расплетали мне косы, раздевали меня, нежно терли душистым мылом. Госпожа Мюннере любовалась мной и тихо говорила, что я — истинное совершенство и потому следует беречь меня, чтобы я оставалась чистой, незапятнанной.

Это существование не казалось мне однообразным, оно несло меня медленно, словно воды спокойной глубокой реки. Иногда я смутно припоминала отца, мачеху, странного старика, собиравшегося чему-то учить меня; и тотчас забывала. Я была вполне довольна своей жизнью. Более того, я и теперь полагаю, что госпожа Мюннере была права и что я создана именно для такой жизни, а всё остальное — ошибка, но ошибка непоправимая.

Моя негритянка Айша свободно ходила по всему дому и порою пыталась сплетничать, но я все эти попытки безжалостно пресекала. Впрочем, о нашей госпоже она мне кое-что рассказала, и я с интересом выслушала.

Госпожа Мюннере была дочерью знатного и богатого человека. Родители души в ней не чаяли, ни в чем не отказывали, баловали, задаривали дорогими подарками. Она росла гордой и капризной. Когда ей исполнилось лет двенадцать, зачастили в дом свахи, но Мюннере не желала выходить замуж. Кончилось всё это тем, что она увлеклась одним из слуг своего отца, молодым человеком, на первый взгляд ничем не примечательным. Родители снова не смогли отказать любимой дочери. Однако вскоре после свадьбы выяснилось, что едва ли молодые супруги будут счастливы. Отнюдь не богатство тестя, не возможность получить выгодную должность привлекали юношу. Ему захотелось сломать гордую девушку, подчинить ее себе. Возможно, это было бессознательное мщение за все годы предыдущей жизни, когда его унижали, попрекали. Увы, супруг Мюннере просчитался. Через несколько месяцев после свадьбы его нашли мертвым неподалеку от большой базарной площади. Полагали, что он стал жертвой ночных грабителей. Вскоре по городу пошли слухи, что убийство подстроил тесть. Но доказать ничего нельзя было. Не было у юноши и родных, никого не беспокоила его участь. Постепенно о нем забыли. Молодая вдова жила уединенно, воспитывала сына. Дед нарадоваться на внука не мог. Умный и храбрый юноша посвятил свою жизнь морю, унаследованное от деда богатство он приумножил и стал одним из самых видных горожан. Он рано женился. Мать радовалась своей искренней привязанности к невестке, но молодая женщина рано умерла. С той поры госпожа Мюннере совсем замкнулась в себе.

Вот какую историю поведала мне моя черная нянька. Я очень привыкла к Айше, но все же считала ее олицетворением скучной и досадной обыденности. Она же, рискуя навлечь на себя гнев госпожи, всё чаще говорила мне о жизни, призывала меня подумать о будущем.

— Зачем брать пример с нашей хозяйки, сладкая моя девочка! Госпожа Мюннере богата и потому может чудить, сколько пожелает! А ты бедна! Вот умрет госпожа, и что ты станешь делать? Надо нам позаботиться о твоем замужестве, дорогая моя!

Но одна только мысль о замужестве, о том, что рядом со мной всегда будет мужчина, была мне противна. Ведь он будет своими глупыми речами обрывать нить моих мыслей, будет докучать моему совершенному телу своими грубыми поцелуями и ласками. Даже моя детская привязанность к господину Омару давно изгладилась под влиянием постоянного общения с его матерью.

Мне уже минуло четырнадцать лет. Я превратилась в настоящую девушку. Однажды в полдень, когда госпожа отдыхала, мы с Айшой сидели в саду у небольшого фонтана, негритянка вышивала, я рассеянно следила за игрой солнечных лучей в тихо плещущих струях. Нянька моя завела свой любимый разговор — о моем будущем, о замужестве. Эти ее речи раздражали меня, казались мне унизительными.

— Оставь! — прервала я ее. — В конце концов госпожа Мюннере выделит мне какую-то небольшую долю имущества и денег, и мы с тобой сможем жить, как жили до сих пор.

— Наивная моя девочка! Да можно ли надеяться на такую причудницу, как наша госпожа?!

Я засмеялась.

— Что ты знаешь обо мне, Айша? В сравнении с теми причудами, что таятся в моей душе, причуды госпожи Мюннере не более, чем скромные отсветы солнечного света в плеске широкой реки жизни!

— Голубка моя, потому-то я и боюсь за тебя! Быть богатой причудницей — одно, но быть причудницей бедной… Ах! И говорить страшно мне о твоей судьбе!

— И не говори! — Я опустила пальцы в воду. — Лучше расскажи мне что-нибудь по-настоящему страшное и таинственное!

Айша знала такие истории и сказки, а я любила их слушать днем, при свете солнца, когда нельзя испугаться.

— Что же тебе рассказать?

— Расскажи о ветрах!

Айша уже рассказывала мне, что в тех краях, откуда она родом, поклоняются ветрам. Люди верят, что ветры могут принимать человеческое обличье. Тот, кто увидит ветер в человеческом обличье, сделается одержимым.

На этот раз Айша рассказала историю о том, как несколько ее односельчан (она тогда была еще ребенком) отправились в лес за хворостом для костров, потому что деревня готовилась к празднику. Они вышли к большому высокому холму и вдруг увидели, что на вершине холма сидит, сгорбившись, одинокая старуха с растрепанными волосами. Парень, который был похрабрее остальных, окликнул ее громко: «Кто ты? Что ты там делаешь?»

— Я ветер! — отвечала старуха. — И теперь вы будете одержимы мной до конца жизни!

И вправду бедняги до конца своей жизни всё влюблялись в старух, словно пытались отыскать ту, что их околдовала.

Конечно, я не верила в эти сказки. В саду было так хорошо. Легкий ветерок доносил аромат роз.

— А этот ветерок, — спросила я. — Такой легкий, душистый. Как ты думаешь, Айша, чье обличье он может принять, если пожелает явиться человеком?

— Обличье красивого юноши! — Айша фыркнула и ниже склонилась над работой.

— Не дразни меня, старуха! — я с досадой плеснула в лицо негритянке воды.

— Издевайся, издевайся над единственным человеком, который тебе предан! — говорила она, притворно сердясь.

Тут к нам подбежала служанка и сказала, что госпожа зовет меня. Я не спеша поднялась.

На другое утро в саду, должно быть, распустились все розовые кусты. Я проснулась от этого прелестного запаха роз. Накинула голубое платье и подошла к окну. Зрелище, представшее моим глазам, совершенно захватило меня.

Не так уж далеко от моего окна стоял юноша, немного постарше меня, в светлых шароварах, в белой сорочке, поверх которой была надета светлая атласная безрукавка. Он стоял с непокрытой головой, темноглазый и темноволосый, еще по-мальчишески худощавый. Он протянул руки к цветущему розовому кусту и на миг нежно прижал к груди цветок, не срывая. И цветок в его ладонях показался мне маленькой нежной розовой птицей. Юноша повернул голову и я увидела его улыбку. Он так удивительно улыбался — смешливо, нежно, безоглядно и самозабвенно.

Какое-то мгновение мне казалось, что это не человек, а дух сада, ветер цветущих розовых кустов. Но тотчас я поняла, что это человек. И тогда мне почему-то стало больно видеть его очарование. Я отошла от окна, присела на постель и заплакала.

Но едва отойдя, я вновь ощутила желание видеть юношу. Я снова подошла к окну. Юноши уже не было.

И снова я вернулась на постель, спрятала лицо в подушку, чтобы Айша не слышала, как я плачу.

С тех пор я думала только о незнакомце. Госпожа Мюннере никаких перемен в моем настроении не замечала. Но от внимательных глаз Айши ничего не могло укрыться. Она пыталась понять, что со мной. И я думала, что ей этого не понять никогда!

Я считала, что мне ничего не нужно от моего незнакомца, только видеть его! Я всё воспроизводила в памяти черты его лица и мне казалось, что я уже видела его прежде. Но где и когда? И вот у меня появилась задача, цель жизни — увидеть его! Но если я видела его здесь, в саду госпожи Мюннере, значит, он — один из домочадцев. К госпоже приходит только сын. Может быть, это один из его слуг? Но как же мне увидеть его? Конечно, на каком-нибудь семейном празднике!

Вскоре, когда Айша завела свой обычный разговор о том, что я нарочно сторонюсь жизни, и, мол, не следует так себя вести, я перебила негритянку:

— Вместо того чтобы ворчать, ты бы лучше помогла мне увидеть какое-нибудь семейное торжество! Ты ведь знаешь, как я тоскую без музыки, без песен!

Круглое лицо няньки расцвело улыбкой.

— Милая моя девочка! Конечно же, мы это устроим! Как жаль, что такая красавица должна тайком слушать пение, не может открыто появиться, чтобы все завидовали ее красоте! Но ничего! Скоро…

Она говорила таким тоном, будто я только что в ответ на ее увещевания наконец-то согласилась выйти замуж! Мне стало неловко. Как глупо я всё придумала! Вдруг, ни с того, ни с сего — тоскую без песен! Прежде я не тосковала! Ах, всё равно! Лишь бы увидеть его! Я повернулась к негритянке спиной и сделала вид, будто усердно разбираю книги. Неужели она догадалась? Пусть! Лишь бы увидеть его!

Мне казалось, что все стихи говорят о нем, о моей любви к нему! Порою мне казалось, что и он любит меня! А разве это невозможно? Разве я нехороша собой? А вдруг и он видел меня и полюбил?

Миновало два томительных дня. Мне они показались годами! Айша ничего не говорила. Меня начало терзать раздражение. Неужели она забыла? Этого не может быть! Или она просто сочла мою просьбу очередной ребяческой причудой, не стоящей внимания?!

На третий день утром Айша расчесывала мои длинные волосы. Кажется, мое раздражение достигло предела. Гребень на мгновение запутался в пышных прядях и причинил мне слабую боль. Этого оказалось достаточно! Я зарыдала.

— Мне больно! Ты видишь, мне больно!

Я уже не владела собой. Я резко обернулась и с силой ударила старуху прямо в грудь.

Тотчас мне сделалось стыдно. С распущенными волосами я выбежала в сад, добежала до фонтана, опустила руки в воду, потом прижала к пылающим щекам мокрые ладони.

Зачем? Зачем всё это случилось? Я ударила беззащитную старуху! Как же теперь я, загрязненная этим поступком, смогу думать о том юноше, таком прекрасном и чистом?! О, я никогда, никогда не посмела бы ударить госпожу Мюннере! От нее я буду таить свое раздражение! А старую няньку, которая обещала мне помочь, я ударила! Сдержит ли она теперь свое обещание? О боже! О чем я думаю, вместо того, чтобы раскаиваться!

Айша с гребнем в руке, запыхавшись, подбежала ко мне.

— Давай же я расчешу твои волосы! Ведь сегодня вечером…

Я тотчас всё поняла. Я кинулась обнимать и целовать негритянку. Она в ответ обнимала и целовала меня. Кажется, мы обе плакали.

— Потерпи, девочка моя! Впереди еще целый день! Нельзя, чтобы госпожа Мюннере заметила…

Весь день я была рассеянна, не слышала обращенных ко мне вопросов, улыбалась невпопад. Госпожа Мюннере спросила, не больна ли я. Я отвечала, что, наверное, простудилась в саду, у меня головокружение, я бы хотела, если можно, несколько дней провести в постели. И — о радость! — она позволила! Отпустила меня!

Я пошла в свою комнату и действительно легла в постель. В постели приятнее было мечтать! Отпустив на волю свое воображение, я видела, как мы, я и он, вместе сидим у фонтана, беседуем, он улыбается мне своей чудесной улыбкой, он любит меня! Но тут я вспомнила о том, что ничего этого быть не может! Он не увидит меня, ведь никто не должен видеть меня, я тайком иду на праздник! Может быть, и я не увижу его! Может быть, он вовсе не из нашего дома! Нет, этого не может быть! А если и он ищет меня? Если он догадается… И я снова предавалась сладким мечтам…

Айша едва уговорила меня поесть. Мне почему-то казалось, что совершая такое обыденное действие, как принятие пищи, я предаю мою любовь! Я тщательно оделась.

И вот переходами, долгими коридорами, отпирая и запирая двери, негритянка повела меня на домашний праздник.

Мы вошли в маленькую и узкую, неосвещенную галерею. Айша велела мне спрятаться за колонну, и сама притулилась рядом.

На нижних галереях, под нами, сидели нарядные, щебечущие женщины и девушки, прикрывая лица дорогими нарядными покрывалами. Во дворе, на деревянном возвышении, устланном коврами, сели мужчины. Они тоже были нарядно одеты. Они играли на разных музыкальных инструментах и пели. Я узнала господина Омара с его длинной флейтой. А рядом с ним… я увидела моего незнакомца! И я сразу поняла, кто он! Единственный в мире, он был все же похож на своего отца, обыкновенного человека, и даже очень похож!

Юноша поднялся и запел. Он пел о любви! Мне стало так больно! Я почувствовала, что сейчас зарыдаю с голос!

— Уведи меня, Айша! Уведи! — шепотом молила я сквозь слезы.

Снова мы прошли кружным путем в покои госпожи Мюннере, где царила ночная тишь. Я поспешно легла в постель, приказав Айше оставить меня. Слезы утомили меня, я уснула.

А когда открыла глаза, комната уже купалась в солнечном свете, и на краю моей постели сидела верная Айша!

— Девочка моя дорогая, помнишь, я тебе рассказывала, что у господина Омара от его первой жены, от той, что рано умерла, остался сын?

Я этого не помнила. Но негритянка продолжала, как ни в чем не бывало:

— Его зовут Реджеб! У господина Омара есть и другие дети, но этот старший и любимый! И бабушка, и отец не станут перечить, если мальчик захочет жениться по любви! А где он сыщет другую такую красавицу и умницу?! Но он и сам неплох! Отец уже несколько раз брал его с собой в плавание! Парень храбрый и сметливый! Теперь одно осталось — чтобы он тебя увидел! Потерпи еще немного, моя перламутровая красавица!

Я быстро села в постели, обхватила негритянку за шею и поцеловала в щеку. Потом бросилась лицом в подушку.

Пришла служанка от госпожи Мюннере, узнать, как я себя чувствую. Я притворилась спящей. Айша ответила, что я еще слаба, но скоро поправляюсь, лекарств, изготовленных лекарем, не нужно, домашние средства скоро поднимут меня на ноги!

Когда служанка ушла, я села и звонко захохотала.

— Тише, услышат! — прошипела Айша и замахала на меня платком. Я прикрыла рот ладонью, но глаза мои смеялись, я знала!

Казалось, вот-вот исполнятся мои мечты! Но жизнь рассудила по-иному. И вот, вместо цветущего сада любви и счастья передо мной раскрылась пустыня бесплодного ожидания!

Вечером того же дня огорченная Айша сказала мне, что юноши уже нет в доме, отец снова взял его с собой в море, а вернутся они не раньше, чем через полгода!

Сердце мое замерло от боли. Я ощутила холод в груди. Мне показалось, что это не случайность. Это подстроено нарочно! Госпожа Мюннере узнала о моей любви и услала внука! Воистину влюбленные безумны! Я пришла в себя и отбросила нелепые мысли! Надо быть терпеливой! Я буду ждать! Полгода — не такой уж большой срок!

Но через полгода Реджеб не вернулся. Прошло еще полгода. Знакомый купец привез весточку госпоже Мюннере от ее сына. Господин Омар писал, что и он, и Реджеб здоровы и скоро будут дома. Об этом письме я узнала от Айши. Сама госпожа Мюннере не стала бы со мной говорить о семейных делах, и не потому что не доверяла мне, просто ей и самой это было скучно. Она предпочитала беседы о поэзии.

Мне уже исполнилось пятнадцать лет. Я чувствовала, что сделалась еще красивее. Я не переставала думать о Реджебе!

Он вернулся, но, не заезжая домой, уехал в столицу. Говорили, что он принят при султанском дворе. И когда Айша пересказала мне это, я загордилась так, как будто Реджеб уже стал моим женихом!

Теперь Айша должна была улучить момент, поговорить с ним обо мне, и тогда…

Теперь надо было ждать возвращения Реджеба из столицы домой. Скоро мне исполнится шестнадцать лет! Меня начали томить телесные желания. Я ощущала, что мои груди наливаются жаркой тяжестью.

Наконец Айша смущенно сказала мне, что ей удалось побеседовать с Реджебом. Он сказал ей, что еще молод, не интересуется женщинами, и тем более не желает огорчать бабушку, лишать ее любимой наперсницы.

— Так он сказал тебе? — тихо спросила я.

— Да, — негритянка опустила голову.

— Быть может, ты уговаривала его жениться на мне! — я пыталась сдержать слезы. — Скажи ему, что я согласна на всё! Хотя бы один раз увидеть его, встретить взгляд его глаз, пусть это произойдет, где ему будет угодно! Ради него я готова прийти в притон, в любое, самое дурное место! Один лишь раз! И после я никогда не обеспокою его! Я исчезну из его жизни! Ступай, найди его! Скажи ему!

Верная Айша стояла молча.

— Чего же ты ждешь?!

Старуха молча бросилась к моим ногам.

— Накажи меня! Избей! Убей! Я обманула тебя!

— Ведь он даже не видел, даже не видел меня! — повторяла я, как в бреду, не слыша слов Айши.

— Я обманула тебя! Я показала ему тебя! Он видел тебя!

— И после этого он сказал тебе, что еще молод и не хочет огорчать госпожу Мюннере?

— Да. Избей меня! Палкой!

— За что? Ты ни в чем не виновата. Всё кончено. Будем жить по-прежнему.

Но я знала, что уже никогда не буду я жить прежней жизнью. Я следила за тем, как меняется мой характер и поражалась этим изменениям. Я сделалась лживой, холодно-лживой. Я притворялась, будто мне по-прежнему интересно в обществе госпожи Мюннере, а сама уже ненавидела эту докучную старуху, моя зависимость от нее уже терзала меня. Айша пыталась утешать меня, убеждала, что первая любовь редко выдается счастливой, что я молода и хороша, что стоит мне только захотеть, и она выдаст меня замуж, я буду счастлива… Эти речи бесили меня! Какое она имеет право сравнивать меня с другими, обыкновенными женщинами, я странная, необычная, вся моя жизнь об этом свидетельствует, и любовь моя необычна! Так я полагала. А на самом деле становилась все более мелочной, злой и подозрительной. Я уже винила во всем Айшу — ведь это она показала ему меня исподтишка, тайком от меня самой! Если бы он посмотрел мне в глаза, увидел бы, как я люблю его; может быть, всё завершилось бы совсем по-иному!

Я перестала смотреться в зеркало. Мне казалось, я увижу там перезрелую старую деву. Я чувствовала, что теперь мое телесное «я» похоже на мои мысли, и это раздражало меня!

Временами я уже ненавидела себя!

И Реджеба я начала ненавидеть. У меня возникало неверное, несправедливое ощущение, будто он предал нашу любовь. Хотя ведь любила одна я, он никогда не любил меня и значит, не мог предать!

В таких мучениях протекли два томительных года. Теперь мне было уже восемнадцать. Я начинала думать о самоубийстве. Только мысль о страшной греховности такого поступка удерживала меня.

Айша называла госпожу Мюннере «богатой причудницей». В определенном смысле Айша была права, моя простодушно-мудрая негритянка. Но госпожа Мюннере не сознавала себя причудницей, она считала свое поведение естественным. Богатство давало ей независимость, ей не приходилось подстраиваться, угождать. А я совсем забыла о своем зыбком положении полувоспитанницы-полупленницы. Хозяйка начала в конце концов замечать, что я отношусь к ней достаточно прохладно, множество мелочей — различные проявления невнимания, порою бессознательно резкие мои ответы на ее вопросы, должны были обижать ее. Она стала думать о том, как бы избавиться от меня. При этом она вовсе не желала мне зла и как бы искренне хотела, то что называется, «устроить мою дальнейшую судьбу». Но, сама того не сознавая, госпожа Мюннере, в сущности, желала наказать меня за то, что я не оправдала ее надежд, не привязалась к ней всей душой. Она заботилась обо мне, любила меня и ожидала в награду ответной любви. И, не получив этой любви, она рассердилась на меня.

Я сидела в своей комнате, когда вошла растерянная Айша. Она принялась сбивчиво говорить, что госпожа Мюннере решила выдать меня за одного из друзей своего сына. Человек этот отнюдь не был беден, но не был и богат. Айша смотрела на меня просительно и особенно напирала на то, что я буду единственной женой господина Карима. Но именно это и пугало меня! Он будет трогать и хватать мое тело своими пальцами! Он будет говорить со мной, будет спрашивать, о чем я думаю. Я буду зависеть от него. Впрочем, Айша сказала, что госпожа Мюннере намерена дать мне приданое, чтобы и у меня было какое-то достояние.

Я твердо решила, что ничего этого не будет! Меня охватило странное спокойствие, я чувствовала равнодушие к себе самой и ко всему на свете. Даже о Реджебе я думала спокойно. Я только знала, что не покорюсь!

Я представила себе, как прихожу к госпоже Мюннере в роли униженной просительницы, я ей докучаю, она досадливо отказывает мне. Мы с ней произносим множество пустых слов. Она призывает меня к благоразумию. В этом ее месть мне, в том, чтобы я жила жизнью, которая противна моей душе! Слова о благоразумии особенно издевательски звучат в ее устах! Она словно показывает мне, что только она, богатая и независимая, имеет право быть неблагоразумной, а такие, как я, должны знать свое место!

Нет, я не пойду к госпоже Мюннере!

Никакого плана действий у меня не было. Я сидела, уронив на колени руки, а моя старая нянька всё говорила, говорила и смотрела на меня. Я подняла глаза. Мне стало ясно: Айша понимает меня. Она вдруг замолчала, потом заговорила, не глядя на меня:

— Завтра отплывает корабль Реджеба…

— Значит, завтра, — спокойно сказала я. — Завтра я уйду. Одна. С собой ничего не возьму. Благодарю тебя за всё, что ты сделала для меня! Госпоже Мюннере я оставлю письмо.

Айша слушала, не возражала мне, только молча кивала. То, что я говорила, вовсе не было разумно, но моя негритянка каким-то чутьем понимала, что прежде всего неразумно отвращать человека от его судьбы!

Я написала письмо госпоже Мюннере:

«Благодарю Вас за всё, что Вы для меня сделали. Я ухожу тайком, не ищите меня. Простите меня за то, что я не оправдала Ваших надежд. Мне хорошо известны Ваш ум и Ваши чувства. Я верю: Вы поймете меня».

Меня всё же тревожила участь моей Айши. А вдруг госпожа Мюннере разгневается на нее?

— Отдай это письмо госпоже Мюннере, — сказала я негритянке. — Посмотрим, как она поведет себя. Когда будешь отдавать письмо, скажи, что меня уже нет в доме. На самом деле я уйду вечером, когда стемнеет. Так что если даже госпожа Мюннере пошлет людей — искать меня, они не найдут меня днем. А искать меня вечером в порту никто не решится. — Вечерний порт — не самое безопасное место, это я знала!

Я собралась быстро. Ни нарядов, ни драгоценностей я не стала брать с собой, хотя и в этой гордости не было ни капли благоразумия. Я надела одно из самых простых моих платьев, приготовила темное покрывало. Ни серег, ни колец — только одно золотое колечко, оно досталось мне после смерти матери, сначала я носила его на шкурке, под одеждой, потом стала носить на пальце.

— Это оно? — Грегорио нежно взял руку Кларинды.

— Да. Оно не покидает меня! — Кларинда улыбнулась, продолжила свой рассказ:

Айша провела меня на чердак. Я осталась в полумгле, среди каких-то сломанных, потерявших прежний свой облик предметов. Сердце тревожно билось. Негритянка пошла отдавать мое письмо госпоже Мюннере. Я ждала.

Наконец Айша вернулась. Я заслышала ее шаги и обрадовалась, но тотчас подумала: а вдруг это кто-то другой, и испугалась, но это была она, моя верная Айша. Госпоже Мюннере она сказала, что я исчезла, но оставила письмо. Прочитав мое короткое послание, госпожа Мюннере некоторое время молчала. Айша боялась ее гнева. Затем госпожа отложила письмо и тихо произнесла:

— Так лучше!

Значит, и она поняла меня! В сущности, если бы не мой побег, она выдала бы меня замуж, и после мучилась бы сознанием того, что просто-напросто отомстила мне за свои обманутые надежды.

Итак, я была свободна! Корабль Реджеба отплывал ночью.

Айша вывела меня из дома. Я обняла и поцеловала ее. Какое счастье, что она молчала! Я тоже не могла говорить. Я закуталась в покрывало и быстро пошла прочь. На глаза навернулись слезы. Я уже чувствовала себя совсем беззащитной, обреченной. Но возвращаться я не хотела ни за что!

Я не знала города, в котором прожила почти десять лет. Но я правильно рассудила, что в портовом городе в порт ведет не одна дорога.

Вечерний порт испугал меня и поразил. Темнота, прорезанная светом факелов, зловещие шумы. Странные, пронизанные какой-то зловещей свободой, движения, жесты, голоса.

Несколько раз я замечала закутанных женщин. Я поняла, что они торгуют собой. Мне показалось, что и они заметили меня и даже следят за мной. Темные узкие улочки пугали меня. Я почти бежала. Уже слышался плеск моря, тяжелый сильный. Я еще ускорила шаг.

Внезапно меня грубо схватили за плечо. Это было неожиданно и страшно. Я не привыкла к такому. Хриплый грубый женский голос спросил:

— Что ты шляешься здесь? Это наша улица!

Я вовсе не предполагаю, будто портовые проститутки приняли меня за конкурентку. Наверняка, они чутьем, которое подобным женщинам свойственно в высшей степени, угадали во мне совсем неопытную девушку и решили поиздеваться. Они видели, что я беззащитна. Оскорбляя меня, они как бы мстили всем тем, кого зовут «порядочными женщинами».

Женщины окружили меня, толкали. В тусклом свете уличного фонаря я различала их лица, страшные какой-то животной грубостью или животной же мелкостью черт. Щеки были густо нарумянены, губы толсто накрашены, глаза подведены. Они тянули меня за одежду, дышали, обдавая мое лицо зловонным дыханием, щипали меня. Одна из них вдруг вытянула руку быстрым обезьяньим движением и схватила меня между ногами. Этого я не могла перенести. Я ударила ее.

— Акрам! Убивают! — завизжала она.

— Пустите! — крикнула я. — Пустите!

Но тут появился огромный грубый Акрам. Это был один из тех, кто околачивается в притонах, гонит нежеланных гостей, собирает с проституток дань. Я увидела тупое, скотское выражение его лица и помертвела. Я поняла, что пощады не будет!

Акрам поволок меня в дом под улюлюканье женщин. Втащил в какую-то каморку, захлопнул дверь и вышел.

Я вскочила с грязного, заплеванного пола. В комнате отвратительно пахло чем-то кислым. О боже! Это были запахи женских выделений, мужского семени и немытых потных тел.

Я попыталась понять, откуда в это помещение проникает свет. Заметила, что лишь занавес-ширма отделяет эту каморку от другой, более обширной комнаты, на цыпочках приблизилась к этой ширме и робко отогнула уголок.

В большой комнате было чуть почище, стояло несколько низких столиков, на которых теплились светильники. Какой-то человек выбивал на бубне монотонную мелодию. Несколько женщин грубо и открыто любезничали с посетителями — сидели у тех на коленях, целовали, как-то утробно урча, говорили грязные слова. Посетители, впрочем, не уступали своим ночным подругам. Остро пахло виноградной водкой. Я вспомнила этот запах. В доме моего отца пили и вино, и водку. В доме госпожи Мюннере не пили.

Еще несколько мужчин вошло в большую комнату. И одного из них я узнала. Это был Реджеб! Он возмужал и он показался мне еще чудеснее. Он держался свободно и уверенно. Легко опустился на маленький круглый стул. Прозвенело оружие, столкнувшись с резным деревом стола. Одна из женщин подскочила к нему. Чмокнула в щеку. Он взял ее за руку, жестом дружеским и мягким. Мне было больно видеть это.

Мне было странно: он, которого я люблю больше жизни, покупает здесь дешевые продажные ласки! Тогда я мало знала мужчин! Продажные ласки, должно быть, тем и привлекательны, что за них дают вполне реальную, видимую плату, а за свою, якобы бескорыстную любовь я вымучивала бы у Реджеба душу!

— Господин Реджеб! — обратилась к нему женщина. — Сегодня для вас есть кое-что! — она указала на занавеску и хихикнула. — Новенькая! Красавица!

Я стояла, вытянув руки вдоль тела, замерев.

— Нет, Анор, — спокойно ответил он. — Сегодня не хочу. Скоро мне на корабль. Не хочется сегодня. Дай лучше вина.

Он улыбнулся своей прежней, смешливой и доброй улыбкой. Душа и тело мои слились в единстве отчаянной мучительной боли. О, если бы он держался гордо и надменно! Но эта дружественность, эта добрая смешливость надрывали мне сердце!

Снова меня назвали «красавицей»! Неужели моя хваленая красота годится лишь на то, чтобы торговать ею или восхищаться, как восхищаются совершенством красивого цветка? Неужели я никогда не узнаю блаженства взаимной любви?

Но испытания этой страшной ночи еще не завершились!

Я поняла, что Реджеб — один из тех, немногих, которые не боятся поступать, как им вздумается, вовсе не заботясь о том, что скажут другие. Ему не хотелось женщины и он спокойно сказал об этом, не опасаясь, что его посчитают слабым. Но я и сама всегда стремилась к независимости. Почему же мы не вместе? А если сейчас я выйду к нему?

Но я боялась! Я боялась, что он посмотрит на меня равнодушно! И тогда всё кончится! А так… Если бы я могла до бесконечности надеяться на то, что, когда он посмотрит в мои глаза, он полюбит меня!..

— Реджеб не желает, зато желаю я! — раздался дребезжащий голос.

Я отпустила занавеску и отпрянула. Поднялось женское гадкое хихиканье. По полу зашаркали, зашлепали ноги. Ко мне вошел человек.

— Убирайтесь! Не смейте подсматривать и подслушивать! Убью! — крикнул он визгливо и опустил занавеску.

Я поняла, что он труслив и робок, что он может быть наглым и дерзким только с теми, кто окажется слабее его. Теперь мне не было страшно. Я откинула покрывало на плечи. Он увидел мое лицо. Он вовсе не был умен. Но понять, что я не из числа продажных женщин, было совсем легко. Лицо его приняло растерянное выражение. Моя красота, моя гордая осанка подействовали на него.

— Кто вы? — тихо спросила я.

— Закариас, купец, — он отвечал покорно и испуганно.

— Меня держат здесь против моей воли! Помогите мне уйти!

— Не могу, не могу! — он попятился. — Нельзя! Здесь и прикончить готовы!

— Стойте! — теперь я заговорила властно. — Скажите вашему другу, что вы хотите увести меня! Ему не посмеют перечить!

Он, конечно, понял, что я говорю о Реджебе!

Я снова прильнула к ширме, отогнув угол занавески.

Закариас подошел к Реджебу, они тихо заговорили.

Вот Реджеб встал. Каждое его движение, каждый жест были исполнены такой естественности, такой свободы!

— Эта женщина за занавеской, она сейчас пойдет с нами, — начал он. — Она не из ваших и с нами уйдет по своей воле. Денег платить не будем.

Никто не посмел роптать, противоречить Реджебу. Впрочем, я объяснила это не только их трусостью; должно быть, Реджеб нередко бывал здесь и обычно платил щедро, не имело смысла ссориться с ним.

Я закуталась в покрывало, так, чтобы не видно было лица. Раздался легкий стук. Стучали костяшками пальцев по деревянной рамке ширмы. Я быстро вышла, склонив голову. Через две-три минуты мы уже шли по улице.

Оба моих спутника молчали.

Сбылась моя мечта! Я была так близко от Реджеба!

Что же мешало мне откинуть покрывало, взглянуть в его глаза, заговорить с ним? Я мало знала себя. Основными чертами моего характера и сейчас остаются робость и упрямство. И тогда я робела. Как я уже говорила, меня страшило возможное равнодушие Реджеба. Затем я вдруг вспомнила — ведь Реджеб сказал Айше, что не хочет огорчать бабушку, лишая ее любимой наперсницы. Увидев меня сейчас, он может просто отвести меня домой. Я чувствовала, что он благороден и добр, но странно, когда я шла рядом с ним, мне вовсе не казалось невозможным такое насилие с его стороны.

Мы приближались к морю. Сильное шумное дыхание волн уже захватывало меня, манило, тянуло вдаль, влекло к бездумным и мне самой непонятным поступкам.

Мы приблизились к темной плещущейся воде. Реджеба ожидала лодка. Он резко обернулся ко мне. Я чуть отпрянула от неожиданности.

— Не бойтесь, — произнес он мягко. — Кто вы? Где ваш дом?

Боже! Какое мучение — слышать его мягкий участливый голос! Опустив голову, я молчала.

— Вы хотите уйти с ним? — он указал на Закариаса. Реджеб спросил это все с той же мягкой почтительностью. Со мной часто бывает такое — в момент, когда надо действовать решительно и разумно, я вдруг совершаю какой-нибудь глупый, нелепый, не приносящий мне никакой пользы, а лишь один вред, порою даже откровенно дурной поступок. И теперь в ответ на вопрос Реджеба я быстро кивнула.

Тотчас Закариас взял меня за локоть. Я не воспротивилась, прикосновение теплых мужских пальцев было даже приятно. Я стояла рядом с человеком, которого любила больше жизни и словно бы нарочно делала все возможное, чтобы отдалить его от себя! Случайный человек сжал мою руку и это было мне приятно! Не было сил разобраться в себе! Я не понимала себя!

Мы сели в лодку. Гребец налег на весла. Снова, как в детстве, меня качали волны. Мне вдруг показалось, что море — это живое существо, оно жалеет меня, понимает, но не может мне помочь!

Лодка подплыла к кораблю. Закариас оказался проворным, через минуту он уже был на палубе. Реджеб не смотрел на меня. Мне спустили лестницу. Я поднялась, Закариас протянул мне руку. Мне хотелось скорее удалиться от Реджеба и быстрыми шагами двинуться навстречу неведомой судьбе. Я чувствовала себя невероятно одинокой.

Лодка, в которой сидел Реджеб, поплыла прочь от корабля. Должно быть, он возвращался на свой корабль. Его корабль отплывет сегодня ночью. Нам суждено плыть в разные стороны.

В тесной и темной каюте Закариас положил мне руку на грудь. Этот жест вызвал во мне отвращение. Я резко отбросила его руку.

— Не прикасайтесь ко мне!

Он послушно отошел.

— Чего же вы хотите? — спросил он с некоторой досадой.

— Куда плывет корабль?

Закариас назвал город. Бог знает почему, я обрадовалась. Это был тот самый город, куда меня когда-то привез голубоглазый старик.

— Мне нужен этот город!

Закариас помялся.

— Я думал, ты… вы… останетесь со мной…

Сама не понимаю, почему я отвечала так, а не иначе!

— Это будет зависеть от многих обстоятельств. Возможно, я останусь с тобой. Но если ты допустишь малейшую подлость по отношению ко мне, ты навсегда потеряешь меня!

Он пожал плечами. Затем поспешно и неискренне откликнулся на мои слова:

— Да, да! Конечно!

Я понимала, что ему нельзя доверять. Но он трус. Посягнуть на мое тело он не посмеет. Его подлые поступки будут (а я не сомневалась в том, что они будут!) совсем в другом роде.

— Я скажу, что со мной сестра! — сказал Закариас.

— Да, это хорошо.

Я заметила — ему доставило удовольствие то, что я согласилась с ним.

— Я хотела бы остаться одна.

Сначала он пожал плечами, дернул головой, затем согласился, но снова поспешно и неискренне.

Неделю мы были в плавании, может быть, чуть больше. Я была в каюте одна. Закариас приносил мне еду и воду для умывания и был почтителен. При дневном свете он хорошо разглядел меня и наговорил мне много комплиментов по поводу моей красоты.

— Ты, видно, благородного происхождения?

— Да, — отвечала я.

— Вряд ли ты захочешь остаться со мной!

— Это будет зависеть от моих жизненных обстоятельств и от твоего поведения, — спокойно сказала я.

Я пыталась понять ход его мыслей. Он мог подумать, что такую красавицу ему не удержать, и тогда… Ну, конечно же своей выгоды он не упустит — он захочет просто продать меня! Как странно, как странно, я думала обо всем этом с таким спокойствием. Я заставила себя не думать о Реджебе. Я боялась, что если стану думать о нем, впаду в такую тоску, в такое отчаяние!..

Наконец мы приплыли. Я уже немного разобралась в себе. В сущности, я сама выбрала ту жизнь, которой ныне живу. В этой жизни мне странным образом необходимы обстоятельства тяжелые, давящие и стесняющие меня, иначе я буду себя чувствовать дурно в этой жизни. Я предпочла бы жить по-другому. Но как этого достичь, я не знаю. И нынешнюю мою жизнь я предпочитаю той, какую вела в доме госпожи Мюннере.

Мы с Закариасом сошли на берег. Город разочаровал меня. Я вспомнила свое детское восхищение кипучей жизнью порта, ярким морем. Теперь ничего этого не было. Я тупо и печально завидовала себе прежней, маленькой девочке, радостной и преисполненной смутных надежд; тогда мне было хорошо, тогда я еще не знала Реджеба, теперь же меня все более охватывает чувство безысходности.

Закариас прошелся по лавкам. Он спросил, не надо ли мне чего, даже приценился к суконному теплому плащу, но услышав от хозяина лавки цену, поспешно повел меня на улицу. Видя это, я спокойно сказала, что мне ничего не нужно. Мы пообедали в харчевне. Да, он был прижимист, деньги тратить не любил. Думаю, он понял, что я с ним не останусь. Он и сам этого уже не хотел, я казалась ему странной, а все странное отвращало его. Но я почувствовала, что он хочет отомстить мне за то, что я не буду ему принадлежать. Казалось бы, это нелепо — мстить другому человеку за то, что он или она не любит, не может полюбить тебя! Однако люди, даже отнюдь не такие мелочные, как Закариас, мстят за это, и мстят жестоко! Особенное раздражение вызывает человек, который прежде любил тебя, а нынче не любит!

Таким образом рассуждала прекрасная Кларинда о любви. Внезапно Грегорио схватил ее руку и покрыл поцелуями нежную ладонь. Естественным движением красавица наклонилась и нежно поцеловала его в губы. Отец улыбнулся. Кларинда продолжила свой рассказ.

— Угроза мести мелочного подлеца представляет собой одну из самых страшных опасностей. Я это чувствовала, я ощущала свою беззащитность; но я ведь могла просто-напросто уйти куда глаза глядят! Думаю, Закариас даже не решился бы удерживать меня. А я не уходила. Да, я немного узнала себя и, если бы я могла, я бы сторонилась, избегала себя, я была такой странной, мои действия не подчинялись нормальной, обычной логике, я почему-то стремилась нанести вред, причинить зло себе самой!

Темнело. Закариас привел меня в какое-то подозрительное портовое заведение. Он сел к столу, спросил вина и стал играть в кости. Я сжалась в углу, закрывшись покрывалом. На меня поглядывали. Темное помещение с низким потолком было пропитано грубостью и похотью. Не надо думать, будто вся эта ситуация доставляла мне хоть малейшее удовольствие! И мучительное ощущение собственной беззащитности, и страх, и безысходность тоже не доставляли мне удовольствия! И все же я не уходила, не пыталась направить свою судьбу в другое русло, я тупо и странно продолжала мучить себя.

Потом я ощутила, что один из сидящих, юноша с простецким лицом, по виду слуга, испытывает ко мне нежное чувство. Тогда я впервые поняла, что самое мучительное и неприятное для меня, что когда меня любит человек, которого я не могу полюбить.

Между тем, Закариас проиграл свои деньги. На короткое время я даже испытала к нему что-то вроде интереса и уважения. Да, на очень-очень короткое время! Но как забавно (именно забавно!) сочетались в его натуре мелочность и широта; не противоречили друг другу, нет, но сочетались!

Человек, выигравший деньги Закариаса, был очень некрасив, даже уродлив, горбатый, с торчащими зубами, напоминавшими клыки. Но глаза его, чуть раскосые, блиставшие неприкрытым коварством, злобой и мужской силой, таили в себе определенную привлекательность. Странно, что я не помню его имени! А почему это странно, вы сейчас поймете!

Закариас поднялся, пошатываясь, и предложил горбуну сыграть в последний раз. При этом весьма оригинальное условие поставил Закариас — в случае выигрыша он получает назад свои деньги, а в случае проигрыша я отдаюсь тому, кто этого пожелает, и сама назначаю цену!

Я не могу сказать, что эти слова Закариаса были для меня неожиданностью! Я ждала чего-то подобного! Но до сих пор я мучила свою душу, а не тело! Неужели теперь у меня возникло бессознательное желание терзаний для своего тела?

Я спокойно спросила Закариаса, помнит ли он о своем обещании не поступать со мной подло. Он просто-напросто отмахнулся от меня и сказал, что должен вернуть свои деньги.

Почему же я не уходила? Ведь я еще могла уйти!

Но вместо того, чтобы уйти, я спокойно поднялась и сказала, что тот, кто сблизится со мной, должен будет отдать Закариасу тысячу золотых, а затем получить от меня удар кинжалом, прямо в сердце!

Наступило молчание. Такая перспектива никого не привлекала. Но и насильно никто не пытался овладеть мною. Я было подумала, что вот оно, ситуация разрешилась, кончился этот эпизод в моей жизни, сейчас я уйду навстречу новым событиям, страдать суждено только моей душе, тело же останется нетронутым!

Но судьба распорядилась иначе!

Горбун согласился, принял мои условия. И вот я поднялась и пошла за ним. Я сознавала, что это дурной поступок, что я действую себе во зло, что я отдаляю себя от Реджеба на расстояние немыслимое! И я шла.

Где все произошло? Кажется, это была какая-то темная пристройка во дворе. Я поняла в ту ночь, какую силу имеет мужская телесная любовь, как, поднявшись на самую высокую грань, любовь эта одухотворяется…

Горбун принадлежал к разряду людей, телесно талантливых. Его тело, нежное, жесткое, страстное, было умным! И этот телесный ум бросал свой отблеск и на душу горбуна.

Сначала мое нетронутое тело лишь безвольно предавалось его страсти. Но уже через несколько мгновений исчезли тяжесть и неудобство, и боль, и осознание некрасивости, непристойности того, что происходило. Я стала отвечать на его страсть. Мы дышали единым дыханием. Мои ноги, руки, губы осознанно двигались, доставляя мне удовольствие. Мои ощущения отличались болезненностью, но эта была сладостная мука. Мое тело обрело странную свободу и одухотворенность. Я не испытывала ни стыда, ни угрызений совести.

Мы оба молчали, не произносили ни слова. Но мне казалось, что мы высказали друг другу самое сокровенное, раскрыли самое чистое и прекрасное…

Мы поднялись. В темноте смутно светились наши тела. Посмотрев на него, я вспомнила древнюю легенду о существе, наделенном бычьей головой и человечьим телом; оно, это существо, вышло из моря, и царица могучего островного государства полюбила это странное существо…

Мы оделись молча. Молча он возвращался, я молча следовала за ним.

Вдруг я ясно ощутила, что с каждым шагом чары любви, облагородившие этого человека, спадают с него. Но я забыла о мною же поставленных условиях. Я шла, снова пытаясь разобраться в себе.

Остальные ждали.

Что произошло дальше?

На моих глазах горбун превратился в то, чем и являлся изначально, в грубого порочного человека. Я по-прежнему сжалась в углу, кутаясь в покрывало. Горбун что-то говорил обо мне. Потом Закариас получил свои деньги. Да, кажется, так и было. Я уже помнила, что должна убить горбуна. Это ведь было мое условие. Но мне казалось, что это не случится.

Закариас стал требовать, чтобы я убила горбуна. Да, кажется, так. Я взяла кинжал Закариаса. Горбун визжал и пытался убежать. Было ли это проявлением его природной трусости, или он, так же как и я вначале, не верил в саму возможность такого убийства, не знаю. Мне постепенно сделались докучны и Закариас, и горбун, и эта грязная комната. Горбуна держали. Я подошла, держа кинжал. Я знала, где у человека сердце. Я все еще не сознавала, что сейчас произойдет убийство. Я замахнулась, зажмурила глаза и ударила. В сердце!

Я знала, что я убила человека. Но появилась смутная мысль, что это как бы не настоящее убийство и потому и нет у меня сожаления или угрызений совести. И еще мне казалось, что то, что произошло между мной и горбуном, как бы дало мне право убить его, будто это было нечто вроде мщения за поруганную честь! О, только не это! Подобное толкование моего поступка показалось бы мне просто смешным! Нет, нет! Убийство горбуна, то, что именно я убила его, явилось как бы продолжением, логическим завершением нашей с ним близости. Я не знаю, насколько ясно мне удается объяснить, понимаете ли вы меня…

Но все происшедшее утомило меня. Голова кружилась. Я уже не могла наблюдать и понимать. Застучали копыта. Приехал ночной дозор. Почему-то завопил хозяин. Закариас повел меня на улицу. Рассветная прохлада освежила меня. Я простилась с Закариасом, не слушая его оправданий, впрочем, достаточно вялых.

И снова я шла по улице в порту, одна, кутаясь в свое темное покрывало. Эти узкие портовые улочки, эти люди, толкущиеся на них, уже начали раздражать меня. Мне хотелось уйти подальше от этих мест. Это был большой город. Я шла быстро. Солнце начало припекать. Мне захотелось есть. Без особого труда я нашла рыночную площадь. Здесь теснились прилавки и лавчонки. Мешались теплые душистые запахи свежеиспеченного хлеба и аромат фруктов — с влажным дыханием овощей, с терпкой острой вонью мяса, рыбы, козьего сыра. В темноте лавчонок внезапно вспыхивали пленительные отсветы шелка, горячим светом полыхал благородный блеск золотых украшений. Стоял ровный гомон зазываний, обычный шум торговли.

Быстрым шагом я несколько раз обошла рынок. Я внимательно наблюдала. В сущности, я искала возможность незаметно взять с какого-нибудь прилавка хлебец, яблоко или орех. Улучив момент, я осуществила свой замысел. И, спрятав добычу под покрывалом, свернула в переулок. Мне было стыдно красть, но я утешила себя тем, что взяла совсем немного — два хлебца, яблоко и горсть гороха.

Переулок вывел меня на небольшую круглую площадь. Посредине площади был установлен фонтан. Я не стала разглядывать его внимательно, заметила только, что он, должно быть, очень старой работы, и что вода не взмывает вверх светлой струей, а застыла зеленоватой жидкостной массой внизу.

Я присела у фонтана и позавтракала. Разумеется, после такой насыщенной переживаниями ночи все мне показалось превкусным — и хлебцы, и яблоко, и горох!

Никто не обращал не меня внимания. Городские улицы и площади я уже начала воспринимать, как некий лабиринт, по которому я кружусь бесплодно и утомительно. Я решила идти за город. Никакой определенной цели у меня не было. Я просто делала то, что мне хотелось делать.

Я шла по дороге, мощенной большими каменными плитами. Должно быть, эту дорогу замостили в стародавние времена. Плиты выглядели совсем древними. Вдоль дороги росли оливковые деревья. Потом я увидела виноградник. Среди зеленых узорных листьев красовались черные гроздья. Я увидела девушек, они собирали виноград. Я подошла к ним и спросила, куда ведет эта дорога. Но названия, которые я услышала, ничего мне не говорили. Одна из девушек сказала, что я очень красива и угостила виноградом. Мне понравилась эта простодушная похвала. Я откинула покрывало и принялась ощипывать большую гроздь, поданную мне девушкой. Солнце осветило мои волосы. Раздались новые похвалы моей красоте. Я спросила девушек, не могу ли я помочь им. Они охотно согласились. Мне дали плетенку и я стала собирать виноград. Потом поела вместе с девушками. Можно было сказать, что эта еда была моим заработком. И мне было приятно, что я смогла что-то заработать честным трудом.

Я попросила девушку, которая первая восхитилась мной, обменяться со мной платьем. Я сказала, что мне это нужно, что я иду издалека и хочу быть одетой, как местные жительницы. Девушка удовлетворилась этими нехитрыми объяснениями. Я говорила с ней свободно. Оказалось, я не забыла язык, который мне довелось слышать в детстве. Девушка повела меня в деревню. В маленьком беленом доме, увитом плющом, она взяла мое платье и дала мне свое. Мое платье показалось ей дорогим, хотя среди платьев, которые я носила в доме госпожи Мюннере, это могло считаться самым скромным. Славная девушка увязала мне в узел сыра, хлеба, яблок и заплела волосы в две косы, так заплетали все здешние девушки. Я поблагодарила ее. Она вывела меня на дорогу и я пошла дальше.

Мысль о том, чтобы жить своим трудом, занимала меня все сильнее. Я вспомнила, что еще в детстве, странствуя с голубоглазым стариком, я научилась стирать одежду, а в доме госпожи Мюннере овладела искусством вышивания. Может быть, я смогу зарабатывать себе на хлеб…

Было тепло. Идти мне нравилось. Просто идти вперед, без всякой цели. Я не думала ни о том, что произошло ночью, ни о Реджебе. То все было из другой какой-то жизни и как будто и не имело никакого отношения ко мне, к девушке в голубом платье, с узелком в руке, с двумя длинными косами…

Изредка мимо меня проезжали повозки, груженые виноградом. Возницы пошучивали со мной безобидно. Я шла с открытым лицом, перекинув через руку свое темное покрывало.

Вечерело. Девушки и молодые женщины с песнями потянулись из виноградников. Я задумалась о ночевке. Хотела было попроситься ночевать в какой-нибудь деревенский дом, но после решила, что лягу спать на воздухе.

Я свернула с дороги в рощу. Села у ручья, перекусила. Постелила на траву свое покрывало, завернулась в него и вскоре крепко уснула.

Несколько раз я просыпалась ночью, открывала глаза и видела высоко, среди слабо колышущейся древесной листвы, яркие звезды в темном небе. Ночные шорохи не пугали меня; а рано утром разбудило меня громкое пение птиц.

Я умылась, поела и снова пустилась в путь.

Так я пришла в тот самый городок, где после встретилась с Грегорио.

Я увидела придорожный трактир, и он показался мне чистым. Переговорила с хозяином и его женой, и они взяли меня на кухню — мыть посуду. Может показаться странным, что я, молодая женщина, уже успевшая немало испытать, повидавшая грязные комнаты портовых притонов, придавала такое значение порядочности, чистоте, опрятности. Но я не нахожу в этом ничего удивительного, по натуре я вовсе не обитательница узких улочек и подозрительных каморок.

Хозяйка отвела мне небольшую комнату, где жила еще одна служанка, немолодая, но пытавшаяся казаться еще достаточно молодой. Одно обстоятельство порадовало меня — и хозяева трактира, и слуги, и служанки относились ко мне почтительно. И ведь это странно — почтительное отношение к бедной одинокой девушке. Была ли тому причиной моя красота? Думаю, что нет. На свете немало красавиц, которых мучат грубостью. Просто мне хотелось, чтобы со мной обращались почтительно. У меня было такое желание. Разумеется, вы можете сказать, что у каждого из нас множество желаний, на которые ни малейшего внимания не обращают окружающие. Но я уверена, что существуют желания, настолько захватывающие твою душу, что и окружающие тебя люди невольно повинуются этим твоим желаниям. К сожалению, мы над своими желаниями не властны, оттого многие из них не исполняются вовсе, а иные исполняются совсем не так, как нам бы хотелось.

Я работала с удовольствием, мыла тарелки, чистила медную посуду. Было приятно видеть вокруг чистоту, созданную твоими собственными руками.

Однажды хозяйка позвала меня — принести чистые тарелки. В комнате за столом сидел молодой человек. Это был Грегорио. Первое чувство, которое я испытала к нему, было — досада. Я подумала — вот юноша, уже готовый влюбиться в меня, а я никогда не полюблю его, он примет вид мученика, а я невольно буду чувствовать себя виновной.

Но если я за что и люблю жизнь, так это за то, что не успеешь облечь ее уроки в некие твердые заповеди, как она сама уже спешит их опровергнуть, именно это в жизни и прелестно!

Бережное внимание, которым окружил меня Грегорио, искренность этого юноши — постепенно покорили меня. Я почувствовала себя любимой человеком, к которому и сама неравнодушна. Я приняла предложение Грегорио переселиться к нему. Так, впервые я сделалась хозяйкой дома. Теперь я могла убирать комнаты по собственному вкусу, заказывать кушанье. Но самое чудесное — это исполнять желания человека, любящего тебя!

Многое из того, о чем я сейчас вам поведала, Грегорио уже знает!