Любовь абсолютная

I Да будет тьма[2]!

Он живет в оконечности каменистой звезды.

Это тюрьма ЛА САНТЕ[3].

В ее оконечности, где окаталоженных держат смертников, ведь он приговорен к смерти.

Окаменевшая астерия[4], астра морская, дабы цвести, — звезд зерцало — ждала лишь, когда наступит сей звездный час.

Солнце зашло по регламенту, рыбак жандармского рода сворачивает свои щупальца-удочки; велосипедист и кучер уже обернулись влюбленными самками светлячков; электрик звездной оси жестом гипнотизера, перстом указующего меж бровей, вызывает имитацию смерти.

ЛА САНТЕ подобна Аргусу[5], у которого было сто глаз.

Он живет на звездочке маленькой, в оконечности большой каменистой звезды; человек — один из цветков-присосок с руки звезды подводной морской.

Последний затылочный позвонок, распустившись — как Хекель[6] сказал бы — распустившись на один всего лишь — последний — день, усваивает общее для всех цветов движение подсолнуха.

К лампе.

Камера современно отделана и обустроена в чисто английском стиле; строгая мебель под белой блестящей краской, нежные стены.

На стенах нет никаких украшений, но к потолку подвешено солнце.

Солнце или луна — звезда: она зажигается и гаснет в положенное время.

Ни один наблюдатель не смог бы отметить ее движение автономное.

Эта звезда неподвижна.

Она благороднее всех звезд вселенной; она сама как небосвод, венец иль гильотины нож, будто последнее наложение диадемы.

Имя ее — Зенит.

И родилась она не из какой-то туманности.

А масло в этой лампаде — Человек.

Если бы в секторе смертников не досчитались кого, на каменном небосводе ЛА САНТЕ стало бы одной звездочкой меньше.

Моисей говорил о тверди небесной[7].

Человек, что под сей звездой, есть — каков бы он ни был, и каковы бы ни были обстоятельства дела его, — человек примечательный.

Он ведь создал звезду.

Не астроном: астрономы возьмутся их открывать позднее.

Скорее астролог: эта звезда загорается по причине его будущего.

Это человек вроде Бога.

По этой или же по другой причине, поскольку таково его настоящее имя, оно начертано на двери:

ЭММАНЮЭЛЬ БОГ.

Бог несколько ослеплен светилом своим.

В Морском Музее[8] Лувра можно закрыться в одном из залов с крутящимся фонарем от обезглавленного маяка.

Жирная огненная муха или светоноска с настойчивой регулярностью бьется о вашу прозрачную роговицу.

Вы мигаете в ответ на мигание огромного ока.

К счастью, оно слишком прерывисто для глаза гипнотизера и слишком ярко для зеркала-приманки.

Бог несколько ослеплен светилом своим; ему бы хотелось поспать.

И он гасит пару сигнальных огней, отраженных в море его очей.

Так дракон прячет свой карбункул, единственный глаз и сокровище змея-циклопа, дабы припасть к источнику.

Эмманюэль Бог пользуется сном, древней Летой[9], как временной вечностью.

Вечности не хватает пространственности, чтобы в тюрьме уложиться, пусть даже и звездно расколотой.

Вот почему на заре просят ее подождать во дворе.

К ней пристань, подобная укреплениям в устье реки, тянется острыми волнорезами, от опор ее мостов выступающими, навстречу городу.

Орфей[10] восстает с мехового ковра, город мурлычет под лампой, светило, сотворенное Богом земным под сводом, тянется, — полуостров земли в верхних водах, как улиточный глаз, — к небосводчатым звездам.

Звезды действующие к торжествующим, голова, как светильников глаз, умоляет освободить ее от пуповинной шеи.

Как знать, может быть, кометы, за собой оставляющие брызги-следы разрыва, ничто иное, как сыпь высвобождения ламп?

По мнению многих, кометы бесхвостые — ангелы.

Эмманюэль Бог ожидает звездного часа, когда и его голова отлетит.

…Однако, если он не убивал или если никто так и не понял, что он убивал, нет у него другой тюрьмы кроме его черепной коробки, и он — всего-навсего человек, что грезит, сидя под лампой.