Любовь и честь

1

Тоскливый волчий вой прокатился через ночь и призрачным эхом застыл в морозном небе, такой же неуловимый, как свет звезд, мерцавший на белых сугробах, такой же безнадежный, как воспоминания об утраченных возлюбленных, и такой же неотвратимый, как рок. Погруженный в свои мысли, я мог бы подумать, что мне это только почудилось, но лошади сразу ускорили бег.

Сергей Горлов, мой друг и тоже наемник, который последние два года обучал меня тонкостям кавалерийского искусства, а теперь вез через бескрайние просторы своей страны, сидел рядом, закутавшись в меха и откинувшись на высокую спинку открытых саней. Напротив, спиной к кучеру, восседал толстый купец. Кучера звали Петр. Это был крестьянин неопределенного возраста, мастерски управлявший санями. Я, Кайрен Селкерк, дрожавший от холода под ледяными звездами, находился за пять тысяч миль от Америки, от колонии Виргиния, где мой отец грелся дома у камина. По крайней мере, мне очень хотелось на это надеяться. Вообще я старался реже думать об этом, по опыту зная, что не стоит мечтать об уюте, когда живешь полной опасностей жизнью и чувствуешь страх лошадей, услышавших волчий вой.

Петр прикрикнул на лошадей, и хотя я не знал ни слова по-русски, но понял, что он считает их глупыми тварями с массой недостатков, но поскольку питает к ним слабость, то так и быть, ограничится тем, что пройдется кнутом по их спинам. Лошади успокоились и пошли ровнее.

Копыта глухо стучали по заснеженной дороге, поскрипывали полозья да мелькали в серебристом свете луны темные верхушки деревьев. Ночь была так тиха и безмолвна, что я снова подумал, что вой мне почудился, когда Панкин, толстый купец, сидевший напротив, заворочался, словно от холода, и, чуть отодвинув воротник шубы, ухмыльнулся, показывая, что ему совсем не страшно.

— Долго еще? — спросил он по-французски.

— Заткнись, — буркнул Горлов из-под мехов, — не то измеришь это расстояние пешком.

Панкин отвернулся на заснеженные деревья и снова спрятал обледеневшие усы и бороду. Когда два дня назад в Риге он присоединился к нам, я подумал, что Горлов уступил ему лучшее место — за кучером, там, где не так дует, — но быстро понял, что когда лошади идут вскачь, то в открытых санях образуется вихрь. Мы с Горловым сидели, откинувшись на высокую спинку сиденья, в относительном затишье, в то время как Панкин, глядевший на убегающую позади нас дорогу, вдыхал пронизывающий ледяной ветер. Тем утром я предложил ему поменяться местами, но он только молча взглянул на меня, а Горлов расхохотался. Впрочем, теперь я был рад, что он не согласился, тем более что после заката я просто не чувствовал ног от холода.

Из темноты снова донесся вой, и Панкин тревожно взглянул на меня.

Лошади снова дернулись и ускорили бег, но на этот раз Петр не сдерживал их. Сани, казалось, стали легче, и полозья просто летели по снегу. Я повернулся к Горлову:

— Не знаю, сколько нам еще до ближайшей ямской станции…

— Двадцать верст, — нехотя заметил Горлов.

Панкин уставился на верхушки деревьев, словно ему было все равно.

Я прикинул, что двадцать верст, — это, приблизительно, миль тринадцать.

— Не знаю вашей зимы и ваших волков, но если последние двадцать верст кучер будет так гнать лошадей, то он их загонит.

— Это русские лошади, — даже не взглянув на меня, отозвался Горлов из-под одеял.

Когда на последней станции станционный смотритель пожал плечами и сказал, что мы можем либо остаться на ночь, либо ехать дальше на тех же лошадях, поскольку свежих он отдал раньше, Горлов схватил его за грудки. Смотритель плакал, умолял, бормотал что-то невразумительное на русском, все время повторяя слово «рано», — от границы мы, действительно, двигались очень быстро. В конце концов Сергей оттолкнул его в угол, пожал плечами и вышел. Он приказал Петру снова запрягать тех же лошадей.

Я сидел у огня, прихлебывая горячее пиво. Смотритель ухмыльнулся, сказал что-то Панкину и громко рассмеялся. Панкин подошел ко мне.

— Смотритель говорит, что мы можем догнать другие сани и забрать у них лошадей. Он почему-то находит это забавным, — пояснил он и посмотрел на меня со своим обычным выражением.

Лошади продолжали свой бег по заснеженной дороге. Я потопал ногами по деревянному полу саней и с облегчением почувствовал боль в замерзших ногах. Едва я топнул в третий раз, как, словно в ответ, донесся далекий собачий лай. Петр прошелся кнутом по спинам лошадей, и они пустились галопом.

Вдруг откуда-то из-за деревьев до нас донесся жуткий стон, а потом воздух наполнился криками. Казалось, кричали даже под нами и над нами. Кнут кучера просвистел над санями и обрушился на спины лошадей.

Горлов подался вперед, прислушиваясь, и я невольно повторил его движение. Когда он медленно повернул ко мне голову, его черные глаза горели тревожным огнем.

Петр натянул вожжи, и сани остановились.

Поначалу казалось, что завывает и рычит целый легион демонов, словно где-то неподалеку разверзлась земля и приоткрыла адские недра. Но потом мы немного успокоились и прислушались повнимательнее к потревоженной тишине.

— Это не позади нас, — сказал я.

— Нет, — отозвался Горлов. — Впереди.

По обе стороны от ямщика висели сальные фонари, и Горлов, шагнув на скамейку рядом с Панкиным, снял один из них и поднял вверх.

— Поезжай, Петр! — коротко крикнул он.

Сани тронулись, и я тоже встал на скамью по другую сторону от Панкина, вглядываясь в темноту.

Дикие крики впереди стали громче и многочисленнее, а потом стихли. Лошади остановились. Горлов поднял фонарь повыше, вглядываясь вперед, в темноту ночи.

Впереди блестели горящие огоньки, — десятки пар, и все устремлены в нашу сторону… Глаза…

Рядом со мной грохнул выстрел, и огоньки-глаза метнулись в стороны по сугробам и замелькали между деревьев. Повернув голову, я увидел, как Горлов прячет пистолет обратно под шубу. А я и понятия не имел, что он вооружен.

Эхо выстрела гулко прокатилось по заснеженному лесу, смыкавшемуся верхушками деревьев с черными облаками, и все снова стихло.

— Поехали, — негромко скомандовал Горлов, и лошади тронулись вперед, подчиняясь вожжам в руках Петра.

Теперь снова стало так тихо, что было слышно, как скрипит снег под полозьями и копытами.

Из темноты показались стоявшие на дороге сани, и Петр свернул, объезжая их. Он остановился рядом с лежавшей на снегу упряжью, в которую должны были быть запряжены лошади. Он взял другой фонарь и поднял его. Я соскочил на снег и тут же услышал, как с другой стороны спрыгнул Горлов и пошел ко мне.

То, что я увидел, заставило меня не только онеметь. Я вообще не мог ни о чем думать. Лошади, а вернее их начисто обглоданные скелеты, все еще были в упряжи, которая, собственно, и держала их вместе. Я в тупом оцепенении смотрел на кровавый снег, истоптанный волчьими лапами, и ясно представлял, как и ямщик, и пассажиры пытались отбиваться, и как волки рвали их, замерзших и застывших от ужаса, прямо в санях. Сколько же было этих голодных волков, если они смогли на ходу остановить и так быстро обглодать до костей упряжку лошадей, не говоря уже о людях? Я вдруг перестал чувствовать холод и усталость, а ощущал только бесконечную пустоту русской зимней ночи.

Мы все молча смотрели на окровавленный снег, когда жуткий вой снова прорезал тишину ночи. В ту же секунду мы бросились к своим саням. Петр взмахнул кнутом, и лошади рванулись по заснеженной дороге.

Мы так и летели в ночи, и мне казалось, что никто не в силах догнать нас, но черные облака лениво обгоняли нас, словно сани стояли на месте, а вой позади неумолимо нарастал.

Мы с Горловым молча сидели, каждый в своем углу, и купец, поглядев на нас, обратился ко мне:

— В Санкт-Петербурге волки рыщут прямо по улицам.

— Двуногие? — поинтересовался я.

Купец секунду смотрел на меня, потом откинул голову и хрипло рассмеялся. Горлов по-прежнему глядел куда-то вперед, и мне показалось, что он старается не смотреть на Панкина, чтобы не выдать свой страх.

Вой приближался.

Мы все застыли, кроме Петра, который подался вперед, погоняя лошадей.

Рычание и вой уже доносились прямо из-за саней, почти сбоку.

Я взглянул на купца. Он сидел выпрямив спину и широко открытыми глазами тупо смотрел на дорогу позади нас.

Я снял шубу и, оказавшись в форме Шестой бригады прусской легкой кавалерии, вытащил из ножен саблю. Обычно лязг вынимаемой сабли успокаивал меня, напоминая, что у меня есть чем постоять за себя, но сейчас это не сработало. Горлов тоже завозился рядом со мной, перезаряжая пистолет.

Взглянув на Панкина, я быстро открыл свою сумку, стоявшую под сиденьем, и вытащил оттуда кинжал.

— Держи! — крикнул я, а когда он только тупо посмотрел на меня, повторил это слово на французском, но это тоже не помогло, и я готов был прибить его. Страх — это топливо боя, но паника — это яд. И, увидев побелевшее от ужаса лицо купца, я отвернулся, не желая смотреть на это удручающее зрелище.

Сани летели так быстро, что все звуки позади нас казались призрачными. Но, едва повернув голову, я увидел волка, стелящегося по снегу рядом с санями и подбирающегося к боку пристяжной. Крепко держась левой рукой, я перегнулся и рубанул его по голове. Обливаясь кровью, волк покатился по снегу, но его тут же накрыла волна догоняющей стаи.

Горлов повернулся и, прицелившись, выстрелил в скопище мохнатых спин и оскаленных клыков. Пуля оторвала лапу одному из волков, но он сначала даже не заметил этого и только через несколько секунд начал хромать и исчез среди стаи.

Я снова перегнулся через борт саней и стал рубить направо и налево…

Потом, когда я уже не мог дотянуться до волков, поскольку стая поотстала, я поднял окровавленный клинок в воздух и торжествующе потряс им. Однако, взглянув вперед, я несколько поостыл в своем торжестве. Мы немного оторвались от погони потому, что дорога шла под уклон, а теперь она начинала плавно подниматься. К тому же снег стал глубже, полозья уже не так легко скользили по нему, и наши лошади выбивались из сил. Эти храбрые животные сильно устали, а стая позади нас разразилась новым голодным воем.

Я слышал его, но смотрел только на наших лошадей. Кнут Петра щелкал, но не касался их спин, словно давая понять, что они честно делают свое дело, но сейчас от них требуется больше.

Я поднял голову к небу, — старая привычка, от которой, казалось, я давно избавился, и взглянул на мерцающие между туч звезды. И если бы не ледяной ветер, хлеставший в лицо, то можно было подумать, что мы застыли на месте. Гребень холма понемногу приближался, и наши лошади, невзирая на усталость, упорно неслись вперед и, наконец, добрались до вершины.

Перед нами открылась бесконечная белая равнина, поблескивавшая в равнодушном свете звезд.

Горлов встал рядом со мной. Не помню, смотрел ли я на него, но я вдруг ясно осознал — следующие несколько минут скачки по этой равнине определят, жить нам или умереть. Горлов, опытный воин, не раз смотревший в лицо смерти, тоже это понимал.

На волков я не оборачивался. Я их слышал, и они догоняли.

Горлов покосился на купца. Тот не пошевелился с того момента, как я предлагал ему кинжал, только по самые глаза закутался в шубу. Я уж было подумал, что он замерз насмерть, но под взглядом Горлова купец несколько раз моргнул.

Какой-то звук сорвался с его… нет-нет, даже не с губ, а откуда-то из груди, словно тяжкий стон, становившийся все громче и ужаснее, когда Горлов сгреб его. Купец не сопротивлялся, а только выл, когда Горлов поднял его и, словно мешок, выбросил из саней.

В неверном свете звезд было видно, как купец покатился по снегу, а стая набросилась на него, мгновенно превратившись в рычащий и воющий ком, из которого летели какие-то ошметки.

А мы неслись дальше, словно спасаясь от кошмарного сна.

Петр больше не щелкал кнутом. Он позволил лошадям нестись во весь опор по белой равнине, понимая, что если у них сейчас не откроется второе дыхание, то это конец.

Мы долго ехали по заснеженному тракту, пока не обогнули небольшую рощицу и, наконец, не подъехали к небольшой ложбине, где стояла деревянная лачуга, окруженная покосившимся забором. У двери мерцал фонарь, а сквозь слюдяные окошки изнутри пробивался свет. Сани перевалили через последний сугроб, и, процокав подковами по мостику через замерзшую реку, лошади остановились во дворе у фонаря.

Петр соскочил на снег и стал барабанить в дверь, пока она не отворилась и оттуда не появился толстый, невероятно волосатый человек, причем волосы росли у него на подбородке, торчали из носа и из ушей, но зато его череп был совершенно лыс. Смотритель кутался в одеяло. Он явно сладко почивал, уверенный, что тот, кто оказался в пути в такую ночь, уже мертв. Зевнув и показав при этом гнилые зубы, он повернулся и ушел обратно в дом, оставив дверь открытой.

Я соскользнул с саней и едва удержал равновесие на подкашивающихся ногах. Мне казалось, что меня сейчас вывернет наизнанку, хотя мой желудок был пуст. Зато Горлов, оглядев покосившийся забор, сладко потянулся, словно после сна, и сошел с саней.

Прежде чем Петр увел лошадей в стойло, я достал из-под сиденья саней свою сумку и повернулся к Горлову.

— У меня страшно замерзли ноги. Надеюсь, что я их не отморозил.

— Об этом будет известно завтра, — заверил он.

Меня все еще мутило, но я не удержался от насмешки:

— Ты поклялся доставить меня в Санкт-Петербург в целости и сохранности. Так что смотри: если я потеряю палец на ноге, то ты лишишься пальца на руке. А если я потеряю ногу, то можешь попрощаться с рукой.

Горлов достал из-под сиденья свою сумку и сумку купца и пожал плечами.

— А зачем вообще кавалеристу ноги?

Я придумывал достойный ответ, когда услышал голос Петра, и, хотя я не понимал его, что-то заставило меня обернуться. Петр разговаривал с одной из лошадей, о чем-то просил ее, почти умолял, звал, но она никак не реагировала на его слова. Потом ноги у нее подкосились, она рухнула на снег и околела.

Петр опустился на колени рядом с ней. Упряжь потащила вниз и стоявшего рядом с ней жеребца, и он яростно фыркал, пока я не подбежал и не разрезал постромки. После этого жеребец успокоился и дал отвести себя в стойло. Он был так явно рад оказаться подальше от мертвой кобылы, что будь у меня под рукой пистолет Горлова, я запросто мог бы его пристрелить. Грудь у жеребца была гладкая, а не израненная, как у кобылы, — это ведь она в основном тащила нас и спасла от смерти. А теперь мы тащили ее, обмотав ее ноги и шею веревками. Тащили тоже в стойло, чтобы не оставлять приманку для волков.

Станционный смотритель, еще надеявшийся выспаться этой ночью, что-то бормоча себе под нос, бросил веревку, едва мы тащили кобылу под крышу, и удалился в дом. Горлов задержался и, кивнув на мертвую лошадь, сказал:

— Вот видишь, я же говорил тебе, что это русская лошадь. Она умирает только тогда, когда выполнит свой долг.

После этого он тоже ушел в дом.

— Тэнк ю, мистер, — произнес Петр те немногие английские слова, которые знал. — Тумороу — гоу, гоу.

Он присел возле лошади и принялся освобождать ее от веревок.

— Да, Петр, — вздохнул я. — Спасибо тебе.

Я хотел коснуться рукой его головы, но вместо этого погладил голову мертвой лошади. Этот жест тронул его до глубины души. Когда я выходил из конюшни, Петр сидел, положив голову лошади себе на колени, и плакал.