Любовь в наследство, или Пароходная готика. Книга 1

Пролог 1869 Покупная цена

Для марта день выдался довольно теплый, и незнакомец, уже с полчаса шагавший по дороге вдоль реки, достал из кармана фрака красивый вышитый носовой платок и промокнул им вспотевшее лицо. Затем легкими движениями отряхнул узкие серые брюки и до блеска вытер башмаки с резинками. Ему не хотелось прибыть к месту своего назначения потным и пыльным.

Он остался весьма доволен своим внешним видом, когда рассматривал себя в тусклом зеркале номера в грязном маленьком отеле с претенциозным названием «Гранд-отель» Пьера Маре. Несколько секунд он вертел в руках огромный бант черного шелкового галстука, прежде чем повязать его; и, безусловно, последним штрихом изысканности стали плоские золотые запонки на накрахмаленной рубашке, недавно заменившие там огромные бриллианты с явными изъянами, которые он носил очень долго. Люси никогда ничего не говорила насчет этих небезупречных бриллиантов, равно как и о самом крупном и самом дефектном, ранее украшавшем безымянный палец на его левой руке. Однако он запомнил ее взгляд, брошенный однажды мельком на камни, и заметил, как изменилось выражение ее лица, когда он вместо них надел золотые запонки и тяжелую золотую печатку со своими инициалами, повторяющимися на брелоке, свисающем с цепочки на белом жилете.

Что ж, он потратил некоторое время, чтобы освоить манеру одеваться, как подобает джентльмену, и постепенно с благодарностью оценил то, что от природы был красив — поэтому хорошо одеваться было ему нетрудно. Если бы его живот не остался по-прежнему плоским, как у шестнадцатилетнего мальчишки, то, наверное, и не надо было бы привлекать к нему внимание при помощи золотой цепочки. Мышино-серые брюки великолепно сидели на его стройных бедрах, а фрак из тонкого сукна с шелковистой отделкой цвета бургундского вина не выглядел бы столь эффектно, если бы его крой не подчеркивал ширины плеч. Кроме того, приятно было осознавать, что вдобавок ко всем дарованным ему преимуществам фигуры свежий цвет лица создавал обманчивое впечатление, что он ведет активный образ жизни на природе, дабы иметь внешность человека с цветущим здоровьем и не беспокоиться о том, чтобы придать блеск своим светло-рыжим волосам, и без того пышным и блестящим.

Он провел гребешком из слоновой кости по небольшому пробору, затем по волнистым локонам на висках, после чего пристроил на голове сверкающий серый цилиндр. Последнее, что он сделал перед выходом из номера, — это пригладил короткие бачки. Еще и часу не прошло, как он побрился превосходной шведской бритвой, но все-таки еще раз хотел удостовериться… И хотя щеки и подбородок были безукоризненны, он слегка нахмурился при виде отражения своей руки в зеркале, перед которым все еще стоял. Ибо она была мягче и белее, чем следует быть руке энергичного, сильного человека. Она контрастировала со свежим, здоровым видом его лица. Надо что-то предпринять. Возможно, полезно поездить верхом по плантациям, побольше бывать на солнце, почаще натягивать поводья… Ладно, сейчас надо как можно скорее добраться до места назначения и выяснить, каковы там перспективы. Он уже сказал неряшливой негритянке, приносящей утренний кофе и полуденный завтрак в его заскорузлый номер, чтобы она прислала к нему кого-нибудь из платной конюшни «Гранд-отеля» Пьера Маре. И как раз когда он пристраивал на голове шляпу, раздался долгожданный стук в дверь.

— Достанешь лучший экипаж, да прямо сейчас, понял? — обратился он к улыбающемуся негру, явившемуся на его зов.

— Прастите, кэптан, но севодня у нас нет для вас экипажа, — ответил парнишка, хихикая, словно это было необыкновенно смешно. — У нас всего-то две коляски, и обе уехали, да, да. Хи-ха-ха!

И он разразился пронзительным, кудахтающим смехом, словно только теперь полностью осознал всю комичность ситуации.

Незнакомец раздраженно махнул рукой.

— Тогда зайди в другую конюшню, — распорядился он. — Несомненно, здесь у кого-нибудь есть лошадь и коляска, которые можно нанять за наличные деньги!

— Сказать по-честному, кэптан, тут нету больше колясок, совсем нет, — снова хихикнул негр. — Да и воще наши коляски слишком жалкие для такого жельтмена.

— Как я понимаю, мне придется добираться на своих двоих. А что касается тебя, то, кажется, я уже говорил, чтобы ты не лыбился, когда стоишь передо мной! Убирайся к дьяволу!

Не дожидаясь повторного приказания, мальчишка быстро испарился, а раздраженный постоялец пожал широченными плечами, извлек из желтой кожаной коробочки ситару и прикурил ее от серной спички. Затем вышел из номера, быстро спустился по расшатанной лестнице, пересек некое свободное пространство, именуемое вестибюлем, и оказался на улице. Напротив отеля имелась заросшая сорняками подъездная аллея в виде полумесяца, которую завершал кривой спиленный кипарисовый ствол, укрепленный козлами и, очевидно, служащий для привязывания лошадей. Еще в поле зрения находились лавка с тентом над входной дверью, видавшая виды старенькая церквушка с граненым шпилем и длинный кирпичный сарай — по-видимому, какой-то склад. За всем этим великолепием виднелась широкая дорога, с одной стороны окаймленная насыпью, а с другой — бескрайними полями, тянущимися до заболоченного леса.

— Конечно, нельзя ожидать, чтобы суша была похожа на реку, — бормотал незнакомец себе под нос, — но чтобы такая чертовская разница!..

Никто не заговорил с ним, пока он пересекал вестибюль. Вчера вечером, когда он сошел со сходней, с ним спустились только трое белых мужчин — скорее всего, лавочник и его помощники. На какой-то миг они прекратили подсчитывать свои тюки и корзины с кладью, и даже при тусклом свете металлических закопченных фонариков незнакомец смог заметить насмешку в их взглядах, брошенных на его красивый яркий саквояж. Затем все трое почти одновременно нарочито повернулись к нему спиной. Вот и теперь невысокий гостиничный клерк и какие-то праздно шатающиеся возле отеля бездельники точно так же, окинув его презрительным взглядом, тут же отворачивались. Что ж, видимо, здесь не в первый раз к приезжему относились как к парии[1] и наверняка уж не в последний. Если в нем сразу определяли саквояжника[2]… Но разве все это имеет значение, если Люси, весьма далекая от того, чтобы неверно оценить его, с самого начала доверилась ему и наконец полностью подтвердила это доверие, вручив ему свое будущее?

— М-да, как все изменилось… чертовски изменилось, — повторил он, на этот раз погромче. Река с земли выглядит совсем иной; настолько же неузнаваемой кажется и земля, если рассматривать ее с палубы движущегося парохода.

Прежде всего, как пассажир судна, он всегда ощущал постоянное движение, и не просто пульсирующий ход парохода или непрерывное течение, подтачивающее материк и песчинку за песчинкой уносящее его в море. Берега реки, похоже, тоже пребывали в движении, медленно, спокойно, не спеша и без остановки проплывая мимо и пропадая из поля зрения, то приближаясь, то исчезая… Здесь же, на берегу, преобладало впечатление повсеместной неподвижности. Оттуда, из-за затапливаемой зоны между рекой и дамбой, сама река казалась металлически неподвижной. Словно даже время остановилось. А пылинки, сонно висящие в воздухе над залитой солнцем дорогой, будто остались здесь от телег, проехавших еще накануне. Неужели пароход доставил его в этот неподвижный, застывший мир всего лишь вчера вечером?..

Поток его размышлений был прерван появлением сморщенной негритянки, ковыляющей ему навстречу вдоль реки по той же дороге, по которой он тащился уже более получаса. Она была в бесформенном ситцевом одеянии, а на голове ее красовалось три широкополые, грубо сплетенные из листьев пальметто[3] шляпы, насаженные одна на другую. Он вспомнил, что уже видел эту старуху рано утром с верхней галереи гостиницы, когда она, прихрамывая, брела по дорожке. Навстречу ей шли двое мужчин, увлеченных беседой. Как только их пути пересеклись, она сорвала с головы две шляпы, перевернув их, протянула к мужчинам и при этом вкрадчивым голосом проговорила всего одно лишь слово: «Подайте!» Оба бросили в протянутые к ним шляпы по мелкой монетке. Третья же шляпа оставалась на голове женщины, защищая ее курчавую макушку от палящего солнца. Сейчас она приблизилась к нашему страннику и проделала то же самое, если не считать того, что сняла только одну шляпу. Незнакомец порылся в кармане, извлек три серебряных доллара и бросил их старухе.

— Тут по монетке для каждой твоей шляпы, тетушка! — произнес он. — Пожелай мне удачи!

— Молюсь великому Господу! — воскликнула негритянка. — Молюсь ангелам на небесах — дали сегодня Моппи удачу. Пожелать тебе счастливо? О, ты уже счастливо, у тебя все есть. Это Моппи говорит: Боженька любит тебя. Аллилуйя! Благослови тебя, и сердце твое, и душу! Моппи говорит свое заклинание, чтобы Бог принес тебе удачу. И сейчас.

Не успела она заковылять прочь, как за крутым поворотом дороги он увидел дом, к которому так упорно стремился. Действительно, дом возник так внезапно, что, забыв все «заклинания», он с радостью почувствовал, что удача наконец пришла к нему, ибо сейчас перед ним, восхитительно неизменный, несмотря на все перемены вокруг, находился объект его сердечных устремлений.

Он снова остановился, чтобы рассмотреть дом в сверкающем свете послеполуденного солнца. Да, он был точно таким, как в его воспоминаниях, только теперь, находясь совсем близко, он казался еще более впечатляющим, более прекрасным и более желанным, чем издалека. Особняк не был длинным, низким и бесформенным, как большинство образцов ранней луизианской архитектуры. Это было массивное квадратное сооружение, окруженное коринфскими колоннами, три этажа взмывало ввысь, не считая бельведера, венчавшего дом. И что особенно поражало и восхищало незнакомца в особняке — это почти невероятное сходство с самыми крупными и замечательными плавучими дворцами, на которых он сделал свое состояние. Широкие галереи точь-в-точь напоминали просторные двухэтажные палубы; две лестницы, находящиеся внизу, на земле, на большом расстоянии друг от друга, встречались высоко вверху, над главным входом, точно так же, как лестницы, ведущие к огромному входу в главный салон на роскошном речном пароходе; и даже бельведер блеском своего стекла очень напоминал рулевую рубку. Этот дворец даже приходился больше ему по вкусу, поскольку стоял на твердой земле, а не плыл по воде. Годы странствий остались позади, по крайней мере он на это надеялся.

Незнакомец по-прежнему стоял, не сводя зачарованного взгляда с открывающегося перед ним зрелища, когда входная дверь медленно отворилась и на галерею вышла дама. Он не сомневался, что она почувствовала его присутствие; однако она не сразу посмотрела в его сторону, а сначала повернулась вправо и, слегка перегнувшись через перила, стала вглядываться в расположенный в саду фонтан, словно там было что-то привлекшее ее внимание.

Женщина была одета в черное платье явно устаревшего фасона; в нем ощущалась мода довоенных дней, нынешние стали более сдержанными в объеме. Однако платье смотрелось на даме красиво, даже несколько шикарно. Овальное и очень бледное лицо женщины свидетельствовало о том, что она бережет цвет лица и не рискует подставлять его солнцу. Поскольку незнакомец видел ее лицо вполоборота, то не мог разглядеть глаз, о чем сразу пожалел; но, с другой стороны, ее поза позволяла ему рассмотреть небезупречный, но пикантный профиль. Его восхищение возросло еще больше при виде покатых плеч, полной груди и узкой талии. Ее черные, как и платье, волосы были очень блестящими и чрезвычайно пышными, и все это изобилие, собранное в локоны и косички, завершалось затейливым «водопадом». Будучи человеком проницательным, незнакомец догадался, что у нее нет достаточных средств, чтобы обзавестись новыми туалетами, равно как отсутствует и сноровка или стимул перешить старые, однако ей доставляет удовольствие следить за модой на прически, описываемой в журнале Годе[4].

Она отвернулась от фонтана, затем медленно, словно плывя, отошла от портала, остановила взгляд на цветочной клумбе и лишь после взглянула в его направлении. И тут же отпрянула назад, издав тихий, приглушенный вскрик, ухватившись одной, унизанной кольцами рукою за перила, а вторую взволнованно поднеся к кружевным оборкам на груди.

— Добрый день, — не сходя с места, поздоровался незнакомец почтительным и одновременно заискивающим тоном. — Мне надо попросить у вас прощения за вторжение, но, поверьте, это произошло невольно. Когда я шел по дороге, меня настолько поразила красота вашего дома, что я ничего не смог с собой поделать и подошел поближе, чтобы полюбоваться им… И чем больше я рассматривал его, — продолжал он с явным уже преобладанием льстивых ноток над уважительными, — тем больше восхищался.

Он поклонился и с обворожительной улыбкой снова посмотрел вверх, на галерею. Дама же, в свою очередь, все больше затруднялась изображать недовольство, которого она, собственно, и не ощущала.

— Признаюсь, мсье, вы испугали меня на какое-то мгновение, — проговорила она с явным акцентом, но, как и все остальное вокруг нее, этот акцент был чрезвычайно милым. — Ведь я живу столь уединенной жизнью, что совсем перестала ожидать гостей.

— Если вы ведете уединенный образ жизни, мадам, то, должно быть, вы сами избрали его. И сделали многих людей несчастными… Если позволите, я скажу — многих мужчин несчастными и безутешными.

Из ложбинки между грудей дама извлекла носовой платок с широкой черной каймой и поднесла его к глазам. Однако не стала слишком долго скрывать под ним свое красивое лицо.

— Это я — безутешна, мсье, — сказала она. — Мой дорогой супруг — самый лучший, самый добрый и обожаемый человек на свете — скончался восемь лет назад… прежде чем этот дом, которым вы так любезно восхищаетесь и где мы с ним провели много счастливых лет вместе, был полностью достроен. С тех пор я живу здесь одна… всю эту ужасную войну… пережила и опустошение, последовавшее за ней. Теперь больше никто не ходит друг к другу в гости, как это было принято раньше среди семей, проживающих у реки. Ведь большинство из них в трауре, как и я. Дух общения утерян… все действительно подавлены. Что же до приезжих, то зачем им искать нас? Теперь тут не осталось ничего, что приводило их прежде в большие дома плантаторов.

— Я не вправе судить о старых семьях, проживающих у реки. Однако вы сами можете заметить, что по крайней мере одного приезжего непреодолимо влечет к некоему большому плантаторскому дому.

Она ответила не сразу, вместо этого поигрывая носовым платком с черной каймой. И вновь он пришел ей на помощь, на этот раз попросив о приглашении, которое, как он понимал, ей хотелось сделать, только она не осмеливалась.

— Мадам, во мне теплится надежда, что вы не сочтете меня дерзким, если я скажу, что самое страстное мое желание — познакомиться с вашим домом детально. Короче говоря, я надеюсь, что вы позволите мне войти, и не только ради того, чтобы получше изучить все чудеса дома, но, возможно, чтобы оказаться в более выгодном положении, когда можно засвидетельствовать почтение его очаровательной хозяйке.

Наконец их взгляды встретились, и он, как и ожидал, увидел, что в ее глазах, почти таких же черных, как и волосы, загорелись искорки. Однако она по-прежнему колебалась и молчала.

— Наверное, мне следовало бы представиться должным образом, — заявил гость с возрастающей учтивостью. — Меня зовут Клайд Бачелор. Да, я понимаю, мое имя вам ничего не говорит. Но, если не ошибаюсь, я имел честь быть немного знакомым с вашим незабвенным покойным мужем. Разве он не путешествовал частенько на крупных речных судах? И разве я беседую не с мадам Лабусс, вдовой Маршана Лабусса, которого все знали как славного плантатора и еще более славного джентльмена?

— Да, да! — быстро отозвалась она. — Да, мсье, вы совершенно правы. Подумать только, а я держу вас за порогом все это время, словно какого-то нежеланного гостя! Прошу вас, входите, поднимайтесь в дом, — продолжала она. — А что, возможно, я и встречала вас прежде… Как я могла забыть? Большинство своих поездок муж совершил до нашей женитьбы, после он был занят строительством этого дома. Но время от времени ему все же приходилось уезжать, и в этих случаях я сопровождала его. Он никогда не соглашался расстаться со мной даже совсем ненадолго.

Говоря это, она дошла до лестницы и остановилась, приветственно протянув руку. Клайд, приблизившись, поднес ее руку к губам и поцеловал, но в этом жесте, как и в предшествующем разговоре, учтивость постепенно сменилась чувством менее подходящим для подобных случаев.

— Я вполне понимаю неохоту мсье Лабусса расставаться с женой хотя бы на один день, — произнес он. — Или на одну… — Он не произнес слова «ночь», но оно повисло на его губах, как несколько минут до этого на ее губах замерло приглашение, и она оба прекрасно понимали это, равно как и то, что высказать желаемое им помешали лишь условности. Она отняла руку, но не резко, а так, словно имела в виду легкий упрек.

— Своими комплиментами, мсье, вы смущаете меня, — проговорила она. — Ну, да ладно, позвольте, я провожу вас в гостиную и оставлю там ненадолго, чтобы распорядиться о прохладительном.

И она распахнула огромную дверь, расположенную под широким веерообразным окном. Взору Клайда открылась зала, разделяющая весь дом пополам и кажущаяся широкой лишь из-за своей огромной длины. В этом отношении зала соответствовала обычной планировке плантаторских домов на Глубоком Юге[5], но двойная гостиная, куда мадам Лабусс провела гостя, весьма отличалась от того, что ему приходилось видеть прежде. Как и зала, она проходила по всей длине дома; сводчатая колоннада отделяла передний вход от заднего, однако это скорее прибавляло пространства, нежели скрадывало его. Стены и потолки были щедро украшены фресками, и, хотя шторы были задвинуты из-за палящего солнца и в гостиной стоял полумрак, Клайду все же удалось рассмотреть, что на них изображено: вверху стен он увидел шпалеры, увитые цветами и виноградными лозами, а над шпалерами — птиц с ярким оперением, нарисованных так, словно они сновали во все стороны на фоне ослепительно голубого неба; на потолке же в тон стенам были нарисованы два херувимчика, которые, казалось, поддерживали хрустальные люстры.

— Вижу, вы по достоинству оценили эти красивые фрески, — тихо сказала мадам Лабусс, заметив, с каким видом гость осматривается вокруг, и услышав одобрительные восклицания по поводу увиденного. — Что ж, оставляю вас изучать фрески и распоряжусь насчет скромного угощения, которое смогу предложить вам.

Плавно скользя, она грациозно удалилась; ее пышные юбки вздымались — было очевидно, что мода на «греческий наклон»[6] еще не дошла до побережья. Больше Клайд не разглядывал ее немодного платья с кринолином, его взгляд сосредоточился на чрезвычайно тонкой талии. Мерилом женской красоты всегда считалась талия, которую мужчина может обхватить пальцами, но Клайду редко попадалась фигура, способная угодить его вкусу. Даже у Люси не такая, с досадой припомнил он. Он убедился в этом однажды. Люси тогда совсем разнежилась и готова была растаять, а он вместо того, чтобы обнять ее, умышленно сложил ладони у нее на талии. Пальцы встретились сзади, однако большие пальцы не смогли сомкнуться спереди, а он так надеялся на это, считая фигуру Люси идеальной! И Люси, огорченная, вспыхнула, вырвавшись из его объятий, — она явно догадалась, о чем он думает. Он не мог решить тогда, огорчилась она или обиделась на него. Люси была очень чувствительна и застенчива. Несмотря на то, что она была матерью двоих детей, иногда не укладывалось в сознании, что перед вами молодая вдова, а не юная девственница.

Что ж, эта женщина тоже побывала замужем и, безусловно, не нуждалась во вдовьем трауре, чтобы открыть факт своего знакомства с брачными узами. Ее поведение было безупречным, но в ее внешности и манере держаться не было ничего девичьего. Клайд подумал о том, как бы она отреагировала, попытайся он измерить ее талию. Не то чтобы его страсть к Люси угасла, нет. Она была такой нежной и красивой и абсолютно отвечала всем требованиям, предъявляемым южанке благородного происхождения. Но Люси сейчас находилась в Виргинии, а он — в Луизиане, а его обаятельная хозяйка с тоненькой талией не была, как он думал, южанкой благородного происхождения в обычном смысле этого слова. По слухам, Маршан Лабусс во время одной из своих поездок в Европу познакомился с некоей молодой француженкой по имени Доротея, и они безумно влюбились друг в друга почти с первого взгляда. Что ж, теперь, когда Клайд увидел эту девушку или, скорее, grand amourense[7] в полном ее расцвете, он вполне мог понять Лабусса. Ибо не сомневался, что Доротея действительно была grand amourense, или, по крайней мере, имела к этому все задатки…

Он попытался не думать о Доротее Лабусс и ее тоненькой талии и стал размышлять о том, не будет ли непозволительно дерзким с его стороны немного раздвинуть шторы, чтобы отчетливее рассмотреть фрески, но тут мадам Лабусс вернулась в гостиную. За ней следовала неуклюжая и неопрятная негритянка с красиво сервированным серебряным подносом.

— Поставь его сюда, Белла, — приказала негритянке мадам Лабусс, указывая на маленький резной столик напротив софы, обтянутой парчой, — и можешь идти. Ты мне больше не нужна. — Когда негритянка нехотя удалилась, хозяйка тихим голосом продолжила: — Эти современные негры совершенно не имеют представления о том, как положено прислуживать, и их невозможно научить тому, чему они не хотят учиться. Не знаю, отчего это происходит — от их тупости или от лени. Но все же, пока у нас еще есть рабы…

Она так и недоговорила, мило пожав плечами. Затем из изящного севрского кофейника стала наливать кофе в не менее изящную чашечку. Клайд подозревал, что Белла могла подслушивать из залы, и полагал, что хозяйка разделяет его подозрения, ибо больше она не провоцировала его на комплименты, а завела милый, но ни к чему не обязывающий, пустой разговор, а он тем временем выпил три чашки кофе, который нашел великолепным, и съел два маленьких невкусных пирожных, поданных к кофе.

— Может быть, сигару? — осведомилась мадам Лабусс. — Мой дорогой супруг после кофе всегда любил выкурить сигару.

— Очень бы хотелось, однако меня беспокоит мысль, что дамам обычно неприятно, если мужчины курят в их присутствии… По правде говоря, они не считают истинным джентльменом мужчину, который так поступает.

— Ценю вашу деликатность, мсье. Однако в здешних местах дамы несколько снисходительнее.

— Вы сказали «в здешних местах». И чем же вызвана такая милая снисходительность?

— Вот вы и выдали себя, что вы не из Луизианы. Неужели вам ни разу не приходилось слышать о черном луизианском табаке[8]?

— Теперь, когда вы упомянули о нем, мне кажется, что я что-то слышал. Но я почти не разбираюсь в этом. Где же он произрастает? На вашей плантации?

— Да, вон на той, к северу от дома. И что удивительно, он нигде больше не растет. И никогда нигде не цветет, кроме как на маленьком треугольном участке, что недалеко отсюда.

— Его ведь называют пьерик. Довольно странное название для сорта табака. Не объясните ли мне, почему его так назвали?

— Название происходит от имени Пьер. Первого поселенца, который стал выращивать его, звали Пьер Шане. Когда он с другими акадцами прибыл сюда из Новой Шотландии, то обнаружил, что индейцы выращивают такой особый табак. Пьер Шане показал им, как его улучшить, вот они и назвали этот сорт в его честь. Он поэтому и разбогател. Кое-кто из потомков Шане по-прежнему продолжает возделывать пьерик — например, Винсенты, что живут на Виктории… Это плантация чуть выше по реке… Но я не должна утомлять вас всеми этими древними историями, тем более что вы не курите, а только слушаете.

Тогда Клайд вытащил сигару из коробочки, лежавшей в кармане его фрака, снял с нее колечко с обозначением фирмы, приготовился раскуривать и, не выпуская из пальцев спички, сказал:

— Я весьма ценю, что вы любезно позволяете мне потворствовать скверным привычкам. Но я все-таки не решаюсь закурить в такой элегантной гостиной. Вероятно, вы уже забыли, что запах табачного дыма — даже от некрепкой сигары — въедается в шторы и обивку мебели, особенно там, где окна закрыты. Может быть, мы перейдем куда-нибудь в другое место?

— Вы очень деликатны. Если вам угодно, я могу отвести вас в игорную залу.

— Игорную залу?!

— Совершенно верно. Это прямо через холл, напротив столовой. Мой муж считал, что этот дом должен во всех отношениях отличаться от других домов. Он заявил, что не желает, чтобы в нем витал дух чопорности; ему хотелось, чтобы вокруг царило веселье. Он намеревался превратить дом в центр развлечений, и не только для нас, но и для всех наших друзей. Кроме того, ему хотелось, чтобы дом стал как бы постоянным напоминанием об удовольствиях, которые он испытал, — от огромных речных пароходов… чтобы дом напоминал о них как своей атмосферой, так и архитектурой. Вот почему он придавал такое большое значение игорной зале.

Она замолчала, переводя дух. Затем поднялась и взглянула на Клайда.

— Разумеется, если вас не интересует игровая зала, мы можем выйти из дома. И, пока вы курите сигару, можно осмотреть сад Сен-Клода.

— Сен-Клода?

— Да. Это первоначальное название плантации. Рабы исказили это название, превратив его в Синди Лу, — печально проговорила Доротея.

Клайду совершенно не хотелось осматривать сад. Среди дошедших до него слухов об этом доме его взволновали сведения о том, что весь третий этаж оборудован как огромная танцевальная зала и что ее потолок собран из разноцветных стекол, установленных в решетках. Посредством сложного устройства из мощных карбидных ламп и прожекторов это разноцветное стекло придавало одеждам танцующих некий калейдоскопический эффект, когда они кружились и порхали по зале под ритмичные звуки музыки. По крайней мере так говорили, и Клайду очень хотелось лично оценить достоинства этой залы, а не прогуливаться по тропинкам запущенного сада. Однако он решил, что сейчас не время выражать нетерпение посетить бальную залу, поскольку, чтобы добраться туда, необходимо пройти через верхний вестибюль, где, несомненно, оставлены открытыми двери в спальни; так что, если он выскажет подобное желание, это может показаться бестактным, а ведь хозяйка только что одарила его комплиментом насчет его деликатности. Кроме того, хотя он совершенно не разбирается в садах и не любит их, их очень любит Люси, как и большинство виргинцев. Вот ради нее он и не мог отказаться от предложения осмотреть сад.

— Конечно, конечно, давайте прогуляемся по саду, — с улыбкой согласился он.

Мадам Лабусс прямо-таки выплыла из комнаты, и вновь Клайд, следуя за ней по пятам, ощутил соблазнительность ее тонкой талии, и вновь его совершенно не интересовала излишняя пышность ее немодных юбок. Ему показалось, что в углу темного вестибюля мелькнула неопрятная негритянка, и он убедился, что не ошибся, решив, будто она подслушивает. Это нисколько не разозлило и не обеспокоило его, К нему лишь пришло веселье, смешанное с некоторым презрением. Как быстро и насколько умело справилась бы Люси с подобной личностью! Да за какую-нибудь неделю негритянка стала бы у нее опрятной, учтивой в обращении и услужливой — иначе мигом вылетела бы на улицу! И, проделывая со служанкой все эти метаморфозы или при необходимости увольняя ее, Люси совершала бы все это, не повышая голоса и с ангельской безмятежностью на лице.

Думая об отличительных чертах Люси, он не переставал восхищаться ею. Однако это отнюдь не мешало ему производить и другие оценки. Он почти не отрывал взгляда от черного корсажа мадам Лабусс, когда та, миновав галерею, начала спускаться по широкой лестнице. Как только они оказались внизу, ему стало совершенно ясно, что он должен идти рядом с Доротеей, а не позади. Сожалея об этом, он медленно двинулся в ногу с ней, попыхивая сигарой, а она тем временем рассказывала ему о саде.

— Как видите, у нас только один фонтан. Мы намеревались построить их целый каскад, чтобы они спускались вниз по уступам. Вам, конечно, известно, что к большинству плантаторских домов Луизианы ведет аллея виргинских дубов. А вот, например, в Эшланде сады террасами спускаются к реке, и подъехать к ним можно через красивую рощицу, расположенную сбоку.

— Да, с реки я неоднократно обращал внимание на это зрелище и всегда восхищался им.

— Когда нас с мужем пригласили в гости в Эшланд, мы увидели все это своими глазами вблизи, — отозвалась мадам Лабусс. Ей явно хотелось дать понять постороннему человеку, что когда-то она была вхожа в дом Дункана Кеннера, который являлся посланником в Европе у Джефферсона Дэвиса[9] во время Конфедерации. Ведь наступившая война и ее последствия изолировали мадам Лабусс, хотя социального статуса она не лишилась. И, вероятно, поэтому она решила снова привлечь внимание Клайда к дому. — Как я уже говорила, мужу не хотелось, чтобы этот дом был похож на другие, дом должен был стать единственным в своем роде…

— Каков он и есть в действительности! — перебил ее Бачелор.

— Но все равно муж чувствовал себя на земле иначе, чем на реке… Так или иначе, ему не удалось воссоздать в этом доме атмосферу, подобную той, что есть на пароходах. Каким бы он ни был богатым и изобретательным, он не мог цветочными клумбами воссоздать подобие волн и течений!

Она откинула голову назад, ибо впервые за весь их разговор рассмеялась. Звон сережек слился с ее звонким смехом и оказался весьма приятен. Ее волосы пришли в легкий беспорядок, и она изящным движением поправила их. Клайд заметил, что это движение не лишено кокетства.

— Так вот, мы с мужем решили сделать все так, как нам было привычно, — продолжала она. — Нам захотелось напомнить себе о наших счастливых днях во Франции, то есть иметь наш собственный Сен-Клод здесь, на Миссисипи, но в то же время мы не собирались рабски копировать французский сад. Нас вдохновляли и местные удачные образцы, как, например, в Эшланде. Но нам хотелось превзойти их. Захотелось иметь нечто сногсшибательное. Чтобы в этом краю выросли редкие деревья и расцветали многочисленные экзотические цветы. Чтобы всех ошеломить. Нам хотелось, чтобы от террасы к террасе с гордым видом прохаживались павлины! Еще мы хотели, чтобы у нас здесь был лабиринт…

Наконец-то она сказала хоть что-то, что он мог мысленно себе нарисовать. Клайд признался, что никогда не был во Франции и ни разу не видел Эшланд глазами почетного гостя, как она, наверное, догадывается. Он совершенно не разбирается в благоустройстве садов и парков, имеет весьма слабое представление о лабиринтах, террасах и фонтанах, редких деревьях и экзотических цветах. И, конечно же, ничего не знает о павлинах. Но вспомнил, где их видел. Действительно, их переливчатые радужные перья украшали разноцветные фрески дома и, казалось, все время быстро меняли цвета, как в калейдоскопе. Он взглянул на неухоженную полосу травы, позолоченную лучами солнца, и вдруг словно наяву представил себе этих царственных птиц, степенно расхаживающих здесь, к радости детей Люси…

— И вы не тоскуете по Франции? — неожиданно спросил он.

— Я не тоскую по Франции! Мсье, да как вы только можете задавать подобные вопросы? Знайте же, что бывают дни… и ночи… когда мне кажется, что я умру от тоски по ней!

Вот и раздался крик души. Непритворный. Она больше не вставала в позу, не лукавила, не старалась произвести на него впечатление страданиями, разбитым сердцем и своими достоинствами, на которые якобы некому обращать внимание. Сейчас она без всякого жеманства, искренне призналась в том, что одинока, причем одинока на чужбине.

— Тогда почему бы вам не вернуться туда? — все так же резко спросил он.

— Почему я не возвращаюсь? И снова скажу вам: как вы можете спрашивать такое? Неужели вы считаете, что, если бы я смогла найти человека, который купит этот дом, я осталась бы здесь хоть ненадолго? Я солгала вам, когда говорила, что люблю этот дом. Да я ненавижу его! Однако не могу покинуть. Это уже не богатая плантация, мсье, и если вы подумали обратное, то глубоко заблуждаетесь. Но она все-таки дает мне кое-какие средства к существованию. А других у меня нет. Я… я была небогатой девушкой. Моя семья ничего не смогла сделать для меня. Даже дать мне нормальное приданое. Мой муж взял меня без всякого приданого — по любви. И этот дом, который он выстроил, — единственное, что у меня осталось.

— Ну, что ж, в таком случае… — начал было Клайд, но немного помолчал, прежде чем заговорить снова. — Если вам угодно остаться здесь, то скажу без всяких сантиментов — это ваше дело. Однако ежели вы не хотите оставаться здесь, если сказанное вами несколько минут назад о том, что вы ненавидите этот дом и страстно хотите вернуться во Францию, правда, то никак не пойму, почему бы вам не сесть на ближайший пароход?

— Я… я не вполне понимаю вас, мсье.

— Я хочу сказать вам, что у вас есть покупатель на этот дом и на все остальное. И если вы продадите — я куплю его вместе со всем имуществом сегодня же.

Она прижала ладони к щекам и растерянно смотрела на него.

— В-вы шутите, — запинаясь, проговорила она. — Вы просто разыгрываете меня, мсье! Подобное поведение недостойно вас.

— Отнюдь, я вовсе не шучу и вовсе не собираюсь вас разыгрывать. Во сколько вы оцениваете этот дом? Разумеется, я подразумеваю также и землю, скот, надворные строения, имущество, мебель, короче говоря — все. В тридцать тысяч долларов? В пятьдесят тысяч? Как только мы сможем подписать необходимые документы, я заплачу вам названную сумму наличными. Если угодно, я могу вручить вам пять тысяч прямо сейчас, чтобы скрепить сделку.

Она пронзительно вскрикнула, на этот раз даже не пытаясь сдержаться, и покачнулась к нему. Чтобы она не упала, он обнял ее за плечи. Затем, по-прежнему крепко держа ее, медленно опустил руки, взяв ее за локти. После этого оказалось совершенно неизбежным обхватить ее за талию. Клайд изогнул вытянутые ладони на ее талии, и его большие пальцы не только воссоединились, они даже зашли один за другой. Он ощутил корсет из китового уса, безжалостно стягивающий ее тело, и, хотя шнуровка была очень тугой, все же по бокам, там, где части корсета не соединялись полностью, оставались крошечные пространства. В этих местах была лишь шнуровка в виде решеточки, а под нею батистовая сорочка, а под сорочкой — теплая, податливая плоть. И когда Клайд почувствовал эту запрятанную мягкость, его объятия стали крепче, и он привлек Доротею к себе.

Он не обманывал себя, понимая, что, несмотря на всю его привлекательность, Доротея не увидела бы в нем неотразимого мужчину, не будь он способен приобрести ее дом и тем самым вернуть ее во Францию. Да, да, вполне вероятно, что она рассматривала это как негласную часть покупной цены. Что ж, хотя он и не рассчитывал на такое, какая разница, если так случилось? Ведь он никогда не упускал благоприятной возможности, возникающей неожиданно, и тем более не собирался отказываться от того, что Доротея Лабусс была готова подарить ему наслаждение.

Разумеется, в случае с Люси все происходило бы совершенно иначе.