Любовь за колючей проволокой

Перстенек

На фоне «ковра» из мешковины, на котором лагерный художник изобразил идиллический пейзаж с лазурным озером и неизбежными лебедями, Нинка Пролей-Слезу рисовалась этакой златокудрой Гретхен со старомодной немецкой открытки. Как всегда в этот час перед поверкой и отбоем, самый мирный и личный в железном распорядке лагерного дня, она в позе султанской одалиски полулежала на своей койке, опираясь голым локтем на набитую сеном подушку. Эффекта белокурых и пышных, несмотря на довольно короткую лагерную стрижку, Нинкиных волос и ее ярко-синих глаз на миловидном, немного кукольном лице не мог испортить даже грубый загар, неизбежный при работе под открытым небом. В такие минуты, как сейчас, когда Ниной владело спокойное лирическое настроение, трудно было даже вообразить себе, что эти глаза могут стекленеть от злобы, а ее пухлые, полудетские, хотя ей было уже далеко за двадцать, губы некрасиво перекашивались, изрыгая брань, по сравнению с которой архаическая матерщина всяких там извозчиков и сапожников былых времен показалась бы невыразительным ученическим этюдом только еще начинающего сквернослова.

Наволочка подушки, на которую опиралась Нинка, была украшена по краю вышивкой, составленной из повторяющихся сердец, пронзенных стрелами, а в середине было сердце покрупнее, пронзенное уже не стрелой Амура, а кривоватым злым кинжалом. Все эти украшения были сделаны хозяйкой койки самолично.

Подобное украшательство в лагере не только не поощрялось, но и считалось порчей государственного имущества.

Однако блатняцкая символика стоила риска угодить на пару суток в кондей. Кроме того, для таких как Нинка «красючек», этот риск был очень невелик. И дежурные надзиратели, и лагерный староста были нестарыми еще мужиками, не замечавшими и не такие нарушения лагерного устава, если они производились достаточно красивыми «шмарами».

А уж до того, что рисуют заключенные на собственной коже, не было дела даже этому уставу. Тут право собственности признавалось абсолютно. Кожа твоя, что хошь на ней, то и малюй. Тем более что всякие запреты в этом деле заранее были обречены на провал. Да и зачем бы государству запрещать метить себя несводимой татуировкой людям из преступного мира, если эта татуировка очень облегчает работу уголовного розыска? Неистребимая традиция вступает здесь в совершенно очевидный конфликт со здравым смыслом. Но уголовный мир считается уродливым порождением общества, в котором могут быть любые несуразности. А мало ли подобных противоречий можно насчитать и в обществе, признаваемом нормальным?

Блатнячка Пролей-Слезу не составляла исключения из общего для всех блатных правила. Из-под короткого и широкого рукава ее казенной рубашки из грубой бязи выглядывал все тот же драматический символ сердца, пронзенного кинжалом. Под его наколотым чуть ниже плеча изображением синела подпись, сделанная полукругом: «Умру за любовь».

Кроме самой Нинки на ее койке сидели еще две молоденькие блатнячки, привезенные с Материка только в эту навигацию и доставленные в Галаганных всего две недели назад одной из последних барж. Разинув рты и смахивая набегающие слезы, девчонки слушали в повествовании Нины историю ее жизни. Захватывающее жизнеописание с самого начала отличалось невероятно трагическими подробностями. Статную красавицу графиню уводили на расстрел страшные небритые солдаты с красными ленточками на папахах. За длинное шелковое платье графини цеплялась пухлыми ручонками крохотная, разряженная в кружева девочка. Несчастная графиня в проеме высокой двери заламывала над головой руки, а девочка громко плакала. Солдаты грубо оторвали ее и отшвырнули в угол.

— Ниночка, дитя мое!

Слушательницы заливались слезами. Часто останавливалась от поступающего к горлу комка и сама рассказчица.

— А ты же говорила, что имя и фамилию для тебя в детском доме с потолка списали… — перебила Нину Розка Косая, ее соседка по барачной койке. Они состояли в ссоре, да и вообще Розка была желчная и злая баба. Она уже давно прислушивалась к Нинкиному рассказу, кривя тонкие губы и саркастически улыбаясь.

Поведение Косой было в высшей степени бестактным с точки зрения блатной, да и вообще тюремной этики. Всяк вправе рассказывать о себе, что ему угодно. Ты что, легавый, чтобы доискиваться до правды? Не любо — не слушай, а врать не мешай. Но соблюдение этических норм общежития женщинам дается с трудом. В случае же неприязненных отношений между ними это чаще всего становится практически невозможным.

Пролей-Слезу оскорбленно умолкла и некоторое время продолжала молчать с видом обиженного ребенка. Потом кукольно-детское выражение сошло, точнее, мгновенно слетело с ее лица. Оно стало злым, почти некрасивым и сразу будто постаревшим. Злобно оскалился, как у разъяренного зверька, маленький рот:

— Дешевка, дура косоглазая!

Теперь во внешности заключенной Нины Сергеевой ничто и отдаленно не напоминало графскую дочь.

Началась визгливая женская перебранка. Розка заявила, что именно Нинка Пролей-Слезу и является в здешнем лагере самой большой дурой. Она — чокнутая, и это всем известно. А из дешевок — самая дешевая. Кто у нее, Розки, сманил богатого хахаля, лагерного штымпа-каптера? Обрадовалась, дура мокроглазая, что этот каптер — деревня деревней, и на таких как Нинка, сисястых и лупоглазых, его ведет! Тоже графиня! Только пусть не намыливается зря! Ни в аристократки, ни в настоящие блатные ей не пролезть. Как была глупой штымпёхой, так штымпёхой и сдохнет!

Перебранка разгоралась. Молоденькие гостьи Пролей-Слезу переметнулись через койку и отдалились на безопасное расстояние. Это была далеко не излишняя предосторожность. Врагини уже стояли в тесном проходе между койками, дрожа от злости, с разметанными волосами, нацелив друг на друга ногти на растопыренных полусогнутых пальцах.

Однако смелая и драчливая, несмотря на свою сентиментальность, Пролей-Слезу на этот раз почему-то не приняла боя. Неожиданно повернувшись к Розке спиной, она бросилась на койку и, уткнувшись лицом в вышитое на подушке сердце, затряслась от рыданий. Блатные прозвища обычно метки, и слезливость действительно была одной из отличительных черт Нины Сергеевой. Через минуту ее слезы растеклись по наволочке почти до самого бордюра из простреленных сердец. Но теперь это были не сладостные и теплые слезы возвышающего самообмана, а едучие и горькие слезы незаслуженной обиды. Она, может, даже и не врет вовсе, рассказывая о своем детстве, а изображает его таким, каким оно ей почему-то представляется. И часто искренне верит, что это, пусть смутная и зыбкая, но настоящая память о том, что было до того, как ее нашли кем-то брошенную или забытую на железнодорожной станции во время гражданской войны. А Розка, стерва, шпыняет ее тем, что даже имя Пролей-Слезу придумали уже в детдоме. Как будто это что-то меняет… И не отбивала она у этой косой и костлявой дылды с жидкими волосами ее хахаля! Он сам ее бросил, жадную, завистливую и злую. Вот она и срывает теперь злость на мечтательной Нине, грубо разрушая ее красивые и никому не мешающие воздушные замки. Хамовитая, не способная понять ничего возвышенного, скандальная баба!

Конечно, «инкубаторная» Сергеева не может теперь доказать, что она дочь каких-то русских аристократов, потерявших ее в двадцатые годы во время панического бегства от большевиков. Однако и обратного та же Розка доказать не может. И что ей за дело, если новенькие молодячки и в самом деле будут некоторое время думать, что воровка и лагерница Пролей-Слезу — несостоявшаяся графиня? Вот Розка-то и есть настоящая дешевка, штымпёха базарная!

Всякому грамотному человеку, который захотел бы проанализировать «воспоминания» Нины о первых годах ее жизни, бросилась бы в глаза их схожесть с описанием жизни аристократов в дешевых романах начала века. Затрепанные книжечки этих романов еще сохранились кое-где в первые послереволюционные десятилетия. Пару из них удалось прочесть, конечно тайком, и детдомовке Сергеевой. В одном романе главным героем был подкидыш, жулик и вор, оказавшийся маркизом по происхождению. Его-то историю, переиначивая на разные лады, и перенесла на себя Нина. В детдомовской среде, как и в мире уголовщины, аристократическое происхождение рассматривалось не как клеймо, а как печать трагической судьбы.

Ни возраст, ни проза лагерной жизни не уменьшили в Пролей-Слезу склонности к неуемному фантазированию. В столкновениях с реальностью это было ее слабым местом, в которое постоянно метила в ссорах и драках с ней вульгарная реалистка Косая. Нередко ей удавалось почти полностью парализовать волю к действию своей противницы, злым своим языком заставляя ее испытывать сильную душевную боль. Иллюзии у некоторых людей составляют их единственное реальное богатство, и разрушение этих иллюзий причиняет им тяжелейшие страдания.

При поверхностном взгляде на лагерное население предвоенных лет оно могло показаться серой, безликой массой одинаково бесправных и одинаково обездоленных людей. Но такое впечатление было бы ошибочным. Люди, даже обезличенные внешней формой и условиями существования, всегда остаются разными.

Прежде всего, заключенные в те времена делились на две главные категории: «врагов народа» и «бытовиков». Правда, выражение «враги народа» было скорее политическим термином, чем тюремно-лагерным. В официальных документах враги народа назывались «контингентом ка-эр», а в обиходе просто «контриками», «фашистами» или «троцкистами». Зато слово «уголовники», дабы не обидеть оных, было вполне официально заменено деликатным «бытовики». При Ежове воры, грабители и убийцы, заключенные в лагерях, были главными помощниками и союзниками НКВД в деле добивания «врагов народа». Их привилегированное положение в лагерях сохранялось еще очень долго и после падения «сталинского наркома».

Общество уголовников было менее разношерстным, чем контингент «ка-эр», в котором в принудительном общежитии находились служитель культа и старый большевик-подпольщик, бывший белогвардеец и командир Красной Армии, профессор и полуграмотный крестьянин. Кроме того у уголовников была и общность идеи «красивой жизни» за счет презренных «фрайеров» и «штымпов». Но и блатные хевры вовсе не являются ни монолитными, ни демократическими организациями. Они строились по принципу прямолинейной и откровенной иерархии, основанной на уважении к силе. Почти такой же примитивной, как иерархия в сообществах животных.

Вокруг вожака, обычно самого заслуженного в данном лагере бандита-рецидивиста, объединяется элита первого круга, так называемые «центровики». Случается, впрочем, что фактический руководитель хевры предпочитает оставаться в тени, действуя через подставное лицо. «Вожак — бугор» и его «центровики» правят всеми делами, лишь иногда консультируясь со «щипачами», «скокарями» и прочим ворьем второго ранга. И уж никто ни о чем не спрашивает околачивающихся на задворках блатного общества «сявок». Это чаще всего юнцы, воровская деятельность которых пока не пошла дальше кражи дамской сумочки в трамвае или стаскивания с веревки мокрого белья. Мечту этих сявок стать признанными тяжеловесами руководители хевры нередко используют для побуждения их к убийствам и другим тяжким преступлениям. Та же структура и те же принципы, только несколько осложненные, действуют и в законспирированных воровских сообществах на воле.

В смешанных лагерях, разделенных на мужскую и женскую зоны, раздельно существуют и воровские сообщества этих зон. Но фактически женская хевра является только фракцией мужской, и притом, далеко не полноправной. Несмотря на репутацию бельма на глазу у лагерного начальства, шумные и скандальные банды женщин-уголовниц по отношению к мужской воровской организации подобны государству-сателлиту, зависимому от ведущей державы. Их суверенитет более чем относителен.

Идея женской эмансипации и независимости здесь отвергается начисто. В том числе и самими женщинами, хотя среди них есть немало и очень серьезных преступниц, включая опасных мокрушниц-рецидивисток. И дело тут не только в консервативной психологии людей, большей частью крайне невежественных и духовно примитивных. Главная причина такого положения заключается в первобытности отношений мужчин и женщин, вызванной тем, что никакие иные формы этих отношений в лагере невозможны.

Каждая из женщин-блатнячек, если только она не совсем еще «вышла в тираж», должна иметь своего покровителя на мужской половине. Главным образом от воровского ранга ее покровителя и зависит ее положение в блатном мире. И тут на первый план выходят не столько профессиональные качества уголовниц, сколько их чисто женские достоинства. Это нередко противоречит интересам хевры в целом. Как и во всяком кастовом обществе, подбор более или менее постоянных пар является тут делом не только личным. В него часто вмешивается правящий совет, хотя его решениям подчиняются далеко не все и не всегда. Возникают противоречия и конфликты, тем более частые, что состав мужской хевры не постоянен. Мужчин часто перемещают из лагеря в лагерь, многие опять попадают под следствие, некоторые освобождаются. Отсюда вытекает неустойчивость их подопечных на ступенях блатной иерархии. Тут происходят постоянные смены положений, возвышения и падения, в результате которых возникает озлобленность, взаимные претензии и непрерывные склоки между соперницами. Не составляла исключения в этом смысле и женская зона сельскохозяйственного лагеря Галаганных.

В иерархии лагерных шмар Нина Пролей-Слезу занимала едва среднее место, хотя не только по внешним данным, но и по записи в своем уголовном формуляре она не уступала главным лагерным львицам. Однако несмотря на довольно тяжелую, полубандитскую статью и немалый для бытовички срок, ей сильно недоставало многих качеств, необходимых для настоящей уголовницы. И наоборот, были весьма присущи слабости, нетерпимые в воровском деле. Сентиментальность и мечтательность — не в счет, они нередко отличают и не таких еще преступников, как Пролей-Слезу. А вот свойственные ей простодушие, привязчивость, склонность ставить личные симпатии выше обязательств, налагаемых званием блатной, — все это было едва терпимыми минусами, сильно снижавшими ее положение в галаганской хевре. Несмотря на благоприобретенную истеричность — качество, не считающееся в блатном мире отрицательным, — способность броситься в драку против как угодно сильного противника и умение по временам отчаянно сквернословить, Сергееву не принимали всерьез как настоящую воровку и считали действительно немного чокнутой. И если бы не миловидная внешность, влюбчивость и пусть несколько глуповатая смелость, не миновать бы Нине положения одной из самых захудалых шмар.

Ее история была обыкновенной до банальности. С раннего детства и до юности на ее долю достался несладкий и скудный хлеб приютов для беспризорных ребят, которых во множестве породила разруха и братоубийственная война. Не стал этот хлеб слаще и в начале тридцатых, когда девочка с придуманным именем и фамилией стала уже мечтательным подростком. Наступил период индустриализации, кое-где даже более голодный, чем годы гражданской войны. Но для воспитанницы детского дома серый мир за его окнами был «волей», которую она наделяла в своем воображении множеством ярких и привлекательных черт. Ее идеализации в громадной степени способствовали рассказы девчонок постарше, выловленных с улицы уже чуть ли не в подростковом возрасте. На правах познавших все прелести вольной жизни, бывшие беспризорницы отчаянно врали и фантазировали. Особенно когда обретали благодарную аудиторию в лице той же Сергеевой, не помнившей ничего из своего доприютского прошлого. А тут еще книжки, раздобытые откуда-то все теми же старшими девчонками, про благородных и галантных воров, графов и графинь, опасную и тем более яркую и восхитительную любовь. Постепенно желание вырваться любыми средствами из унылого мирка детдомовских спален и коридоров на простор широкого и яркого мира стало у задумчивой и рассеянной, плохо успевающей по всем школьным предметам Нины Сергеевой почти навязчивой идеей. Поэтому было бы не совсем справедливо утверждать, что во всем виноват только ее совратитель, испорченный шестнадцатилетний малый, подбивший ее на совместный побег из своего приюта-полутюрьмы. Скорее, он был только ее долгожданным проводником в счастливый мир вольной волюшки, в котором нет ни подъемов по звонку, ни тусклой жизни по расписанию, ни осточертевших учебников, ни воспитательниц со скрипучими голосами. Однажды ночью Нина ушла в этот мир классическим способом — через окно, под которым ее ждал бесстрашный и предприимчивый рыцарь-освободитель. Внешне он смахивал на общипанного и взъерошенного петуха, но воображение Нины было достаточно пылким, чтобы снабдить его всеми недостающими качествами. А уж что касается его яркой и богатой биографии и героических сторон характера, то тут уж рыцарь позаботился о себе сам. Слушая его повествование, Нина восхищалась им все больше. Малец и в самом деле уже не раз убегал из коллекторов для беспризорных и безнадзорных детей, уезжал в другие города под вагонами в ящиках для песка, умел воровать, курить, пить водку, сквернословить и даже, по его уверениям, нюхать «марафет». Он хвастал перед замирающей от жуткого восторга подругой, что был участником бандитских шаек, помогал им в налетах на сберегательные кассы и был любим знаменитыми шмарами. Бывалый уголовник, как и положено настоящему блатному, обильно оснащал свою речь матерными словами и при этом стрелял слюной сквозь сжатые зубы. Правда, такие манеры не вполне соответствовали образу жулика-аристократа, описанному в книжке про парижских воров. Но по бесстрашию, ловкости и находчивости ее приятель, как казалось Нине, нисколько им не уступал. Другое дело, что красть ему приходилось не жемчужные колье из шкатулок в спальнях княгинь, а пучок редиски или кусок сала у зазевавшейся крестьянки на базаре. Это было не намного легче. Время было голодное, и за своим товаром мужики следили во все глаза. Но именно преувеличенный страх перед «ворами» их и губил. Пока женщина фиксировала все свое внимание на подозрительной девчонке, делавшей вид, что подкрадывается к ее товару, Нинкин партнер и в самом деле хватал что-нибудь с телеги или лотка и задавал стрекача. Так решалась проблема питания. А поскольку время было летнее, спали юные бродяги где придется, лишь бы не попасть на глаза «мильтону». Но гуляли они очень недолго.

Однажды инициативный Нинкин покровитель придумал хутроумный план ограбления торгового киоска, тогда их называли ларьками, на вокзальном перроне. Он стащил где-то большой моток толстой железной проволоки и в сумерках обмотал этой проволокой уже закрытый ларек. Другой ее конец он прикрутил к буферу остановившегося на ближайшем пути товарного поезда. Расчет грабителей основывался на том, что киоск не имеет пола, а стоит прямо на земле. Поэтому, когда поезд тронулся, за опрокинувшимся и потащившимся между путями ларьком образовался след из посыпавшегося с его полок убогого товара. Тут были спички, папиросы, пачки суррогатного кофе и пакетики овсяного толокна, единственного пищевого продукта, который тогда продавался без карточек. Технически расчет вполне оправдался. Но изобретатель оригинального способа ограбления не учел шума, который производил ларек, с грохотом пустой бочки запрыгавший по шпалам. Тревожно засвистел дежурный по станции, залязгали тормоза остановившегося поезда, и невесть откуда выскочили, тоже дувшие в СВИСТКИ, МИЛЬТОНЫ. Прижимая к животу несколько пачек толокна и дешевых папирос, Нина мчалась куда-то в глубь станционных задворков. Ее партнер бежал в противоположную строну. Обоих поймали. Громыхающий киоск привлек к себе внимание едва ли не всех пассажиров на вокзале, и за изобретательными грабителями, кроме милиционеров, увязалась добрая сотня преследователей-добровольцев.

Нина оказалась в колонии для несовершеннолетних преступников. Это была уже настоящая школа уголовщины. Здесь старшими товарками правонарушительницы Сергеевой были девчонки с таким уголовным стажем и опытом, что ее недавний учитель и наставник с его рисовкой и враньем почти сразу померк. Как оказалось, он почти ничего не знал о подлинно преступном мире с его конспиративными «малинами», героикой непрерывной войны с легавыми, роскошными пирами и широкой воровской жизнью по принципу «хоть день — да мой!». В колонии же отбывали срок лихие девки, «наводчицы» и «малинщицы», бывшие любовницы удалых воров-ухарей, от одного имени которых легавые приходили в трепет. Под влиянием этих просветительниц мечты Нины из полудетских размытых и неопределенных становились более конкретными. К концу ее двухлетнего срока они определились полностью. Ее идеалом стала теперь блатнячка, верная подруга и помощница рыцарей уголовщины в их смелых подвигах и, конечно же, жрица воровской любви.

После выхода на волю ее мечты стать членом воровской малины сбылись почти сразу: помогли знакомства, приобретенные в колонии. Но воровское сообщество — не цивильный клуб, в котором его члены вольны оставаться, а вольны уходить. Положение принятого в хевру, хотя бы пока условно, обязывает его к преступным действиям. Иначе он всего лишь опасный своей неблагонадежностью фрайер, а не связанный веревкой общей ответственности блатной. Нинке, получившей тогда свое первое блатное прозвище «Красючка», давали пока несложные поручения. Она стояла «на вассере» при совершении домовых краж, переносила награбленное другими в надежные места, помогала главной малинщице в ее хлопотливом хозяйстве. Вот тут-то и выяснилось, что она вовсе не обладает нужными для воровки и малинщицы качествами: изворотливостью, находчивостью и хладнокровием. Избыток смелости и решительности не только не возмещает отсутствие нужных качеств, но может оказаться иногда абсолютно бесполезным и даже вредным. При первом же серьезном хипише Красючка проявила несообразительность, граничащую с глупостью, и провалила всю малину. И что с того, что потом она пыталась защитить эту малину при помощи отломанной от стула ножки и легавым пришлось ее связывать? Старые воры жестоко фрайернулись, слишком доверившись неопытной шмаре по рекомендации влюбленного в нее молодого вора.

Но теперь надлежало использовать неопытность Красючки и ее склонность к самопожертвованию, чтобы за ее счет смягчить участь главных руководителей воровской шайки. На прогулках по тюремному двору и через условные тайники в коридорной уборной подследственная Сергеева начала получать «ксивы» от своих однодельцев. То льстивыми посулами, то глухими угрозами Нину уговаривали принять на себя значительную часть преступлений, совершенных старшими членами хевры. С точки зрения воровской морали такое требование являлось не только резонным, но и этически оправданным. Одно дело ответственность перед Законом старых воров-рецидивистов, другое — несовершеннолетней девчонки. А главное, как основная виновница провала она должна хоть частично искупить свою вину перед товарищами. И если она поступит так, то те обеспечат ей «красивую жизнь» даже в заключении. Но горе ей, если она «ссучится»! Тогда и под землей ее рано или поздно настигнет «темная»!

И угрозы, и обещания благодарности были в сущности ненужными. Казнившаяся сознанием своей непростительной вины, Нина готова была пойти под расстрел и брала на себя преступления чуть ли не всей своей хевры. В советском уголовном праве уже тогда начинались веяния, согласно которым признание обвиняемого — мать доказательств. Главным показателем работы уголовного розыска было количество раскрытых дел. За счет кого — имело уже второстепенное значение. И следователи, и судьи скорее всего понимали, что девчонка принимает на себя чужую вину, но доказывать признавшемуся в совершении преступления, что он его не совершал, считалось тогда абсолютно противоестественным для сотрудников правоохранительных органов. Сергеева получила восемь лет с отбыванием срока в отдаленных лагерях.

Большую половину этого срока она уже отбыла, причем два последних года здесь, в колымском сельхозлаге Галаганных. «Красивая» блатная жизнь, тюрьмы, этапы, лагеря не прошли для нее даром. Как и почти все блатнячки, она стала истеричной, временами скандальной и злой. Чувствительность и склонность к обидчивости сделали Нину не в меру слезливой, особенно в периоды душевной угнетенности. Но склонности к мечтательности и фантазированию в ней не смогла вытравить даже грубая и холодная проза лагерной жизни. Правда, теперь это фантазирование все больше переключалось на прошлое. И когда у нее изредка случались внимательные слушатели, вроде этих двух молодячек, на Нину находило настоящее вдохновение. Тогда в байках о прошлом знаменитой воровки появлялись не только предки-аристократы, но и удалые красавцы-любовники, вырывавшие ее из рук целой своры вооруженных до зубов легавых и увозившие бесстрашную и ловкую Красючку на лихих тройках с бубенцами. Теперь она уже принимала участие в смелых налетах на банки и сберкассы, нередко заканчивавшиеся грандиозным сражением с теми же легавыми.

Все это вранье вызывалось потребностью мечтательной натуры не столько в обмане окружающих, сколько самой себя. Этот самообман становился все нужнее по мере того, как против ее воли в Нинке все больше крепло пугающее чувство реального. Все более смутным и неопределенным делалось ожидание счастья «воровской некупленной любви», о которой пелось в одной популярной блатняцкой песне, и все глубже в сердце Нины, как скользкая и холодная лягушка, вползало сомнение в самом существовании такой любви. Где она, как и достойные настоящие мужчины? В представлении Пролей-Слезу представление о таком мужчине отождествлялось с понятием «настоящего» вора. Но где они, эти рыцари уголовной героики с их бесшабашной удалью, смелостью, безмерной щедростью и готовностью пойти на любой подвиг не только ради любимой женщины, но даже ради просто красивого жеста? Было очень похоже, что все это осталось только в тускнеющем воображении неисправимой мечтательницы да может быть еще в какой-нибудь уцелевшей от старых времен книжке с обтерханными краями.

Говорят, что прежде, еще при царе, такие герои были. Воровские предания еще помнят знаменитых налетчиков, умелых и решительных взломщиков-медвежатников, гениальных жуликов-аферистов. Старые воры говорят, что неплохо им жилось и при НЭПе. Даже Гражданскую войну кое-кто из старых уголовников поминал добром. Тогда, конечно, работать было небезопасно, и чека, и контрразведка, чуть что, могли поставить к стенке. Зато и поживиться во время погромов, взятий городов, бесчисленных бегств, отступлений и наступлений было чем. Воры и налетчики объединялись иногда в целые армии, вроде банды Мишки-Япончика, составлявшей одно время серьезную политическую силу в Одессе. А теперь… Было очень трудно возразить что-нибудь дельное старому, морщинистому менту — начальнику здешней КВЧ, когда тот, собрав вокруг себя блатных, начинает толковать с ними «про жизнь». Про то, например, что воровскому племени в Советском Союзе пришла хана и нет этому племени никакого ходу. Всякий человек в социалистическом государстве находится на строгом учете и жестко прикреплен к месту своей работы и проживания. Свободно мотаться по стране никому не позволено, жить не работая — и подавно. Буржуев в СССР нет. Обворовывать можно либо трудящихся, у которых «в одном кармане вошь на аркане, а в другом — блоха на цепи», либо государство. Но по закону о расхищении народного достояния за кражу килограмма гвоздей со строительства или мешка картошки в колхозе паяют червонец срока… Начальник усиленно советовал всем скокарям, домушникам, ширмачам и щипачам честно «добивать» свой срок и «завязывать», переквалифицировавшись в серых фрайеров. Перспектива была унылая, но возражали начальнику КВЧ только сявки да иногда молодые блатнячки, вроде Пролей-Слезу. Старые воры, такие же седые как и этот начальник, понуро молчали. Что тут скажешь? Что вор-де живет хоть одну неделю в несколько лет, зато как живет! На одном извозчике сам едет, а на двух других за ним его портянки везут… Но ведь даже эти портянки существуют только в воображении желторотых сявок.

Временами Ниной овладевало глубокое уныние. Неужели ее жизнь так и пройдет без встречи хотя бы с одним настоящим мужчиной, похожим на героев воровских легенд? Во всяком случае, здесь, в Галаганных, это невозможно. В лагерях легкого труда, да еще такого, как сельскохозяйственный, где работающих трудно держать под постоянным конвоем, содержатся больше старики, инвалиды, мелкосрочники и всякая мелочь пузатая: незадачливые фармазоны, начинающие скокари, погоревшие на краже лубяных чемоданов с грязным бельем, да чердачные воришки-сявки. На этом фоне к воровскому сословию может причислять себя даже нынешний Нинкин, а в прошлом Розкин хахаль — здешний каптер. До ареста он был колхозным полевым учетчиком, мухлевал за взятки трудоднями. Брал за их приписку с кого десяток яиц, а с кого и курицу. Говорит, жил богато… Хоть бы приврал чего-нибудь… А то: двух кабанов кормил, избу-пятистенок строил… Действительно, серый деревенский штымп без намека на воображение.

Конечно, и теперь еще должны были существовать где-то бандиты-налетчики, крупные воры-рецидивисты и ловкие, знающие великосветское обращение фармазоны, хотя, скорее всего, только в тюрьмах и лагерях. Но в том-то и состояла главная беда, что встретиться с ними, особенно здесь, на Колыме, даже после отбытия срока, женщине было крайне трудно. Серьезных рецидивистов-мужчин содержат в таких лагерях, куда женщин вообще не отправляют. А на ссыльно-поселение бывших заключенных обычно оформляют в те же края, где они отбывали свой срок. Все шло к тому, что мечтавшая о яркой и сильной любви Нина так и завянет, такой любви не вкусив. И выйдя на здешнюю куцую волю, в лучшем случае превратится в «котиху», неработающую жену какого-нибудь мужлана в поселке. Все здесь завидуют одной из лагерных красючек Машке Дам-в-Глаз, которую взял в сожительницы приехавший с Материка агроном. Но не Нина, нет!

Она перевернула подушку. Слезы из глаз еще продолжали катиться, но уже не так бурно. Большая часть горечи ушла вместе с ними, и слезы продолжали течь уже почти по инерции. Пролей-Слезу подняла голову и украдкой взглянула в сторону ненавистной соседки. Косая лежала на койке, укрывшись одеялом с головой и повернувшись к Нине худым задом. Радуется, небось, злючка косоглазая, что сумела так больно ужалить удачливую соперницу. А она ей и не соперница вовсе! Пусть забирает обратно своего штымпа вместе с его карамельками и крохотными комочками масла, которыми тот с кряхтением оделял своих любовниц. Да только он не пойдет уже к Косой, так как понял разницу между угловатыми костлявыми выдрами и женщинами, которые могут быть очень ласковыми, если захотят… Нина достала из тумбочки крохотный осколок зеркальца. Конечно же, опять покраснели глаза и некрасиво распух нос. Этак она станет похожей на чувашку Матильду. Надо умыться. Захватив с собой маленький прямоугольник вафельной ткани, именуемый в лагере полотенцем, Нина отправилась в умывалку.

Но в проходе между рядами коек ее чуть не сбила с ног стремительно влетевшая в барак Римка Жидовка. Будь эта Римка любовницей рядового лагерника, а не здешнего нарядчика, можно было бы подумать, что за ней гонится дежурный надзиратель и она сейчас начнет прикидываться, будто и не выходила из барака. Но лагерный запрет на любовь для таких персон, как нарядчик и староста, практически не существовал. И дежурняк сделал бы вид, что не замечает Жидовки, даже если бы столкнулся с ней на пороге нарядчиковой кабины. Значит, причина Римкиного возбуждения в чем-то другом. Это подтверждалось и тем, что вместо того чтобы пройти к своему месту, Римка подсела на койку своей приятельницы Розки Косой и откинула одеяло с ее головы:

— Послушай, что я тебе сейчас расскажу, Розка…

Через секунду вокруг них столпились любопытные. Римка по своему положению нарядчиковой любовницы знала почти все лагерные новости. Особенно те, которые касались перемещения заключенных из бригады в бригаду, водворения их в кондей, отправления на штрафные участки и тому подобное. Нередко в кругах, близких к лагерному начальству, знали и о предстоящих этапах, как сюда, так и отсюда. Среди приготовившихся выслушать новость была и Нина, уже забывшая о своем намерении умыться. А судя по волнению, с каким Жидовка торопилась эту новость поведать, она была чрезвычайной.

Уже вечером в темноте к галаганской пристани причалила баржа. Из ее трюма под конвоем пятерых вохровцев вывели троих заключенных и отправили в здешний кондей. Среди прибывших есть один необычайно серьезный «урка», каких в Галаганных до сих пор и не видывали. Статей в формуляре этого урки, как и имен, не перечесть. Его настоящая фамилия Живцов, а нынешнее блатное прозвище — «Гирей». Судимостей у него штук десять, а сидит Гирей в лагерях уже лет пятнадцать. В послужном списке у него и вооруженные ограбления, и убийства, но самое главное, из-за чего он не выходит столько времени из заключения, — побеги. Упрямый рецидивист не хочет смириться с участью лагерного раба и все бегает, бегает… Ради нескольких недель, а то и дней воли он снова и снова рискует быть застреленным при совершении побега или убитым при поимке. Человек, по-видимому, невероятно решительный и смелый.

Все это Римка знала, конечно, от своего хахаля, которого специально по случаю прибытия в здешний лагерь этого Гирея с товарищами вызывали в кабинет к начлагу. Там состоялось целое совещание, в котором кроме начальника лагеря и нарядчика принимали участие также лагерный староста и начальник УРЧ. Решали вопрос о том, где, как и на каких условиях содержать в здешнем лагере неожиданное пополнение.

А оно, это пополнение, было не только неожиданным, но и случайным. Троицу тяжеловесов задержали после очередного побега где-то на юге Колымского Особого района и переправляли теперь в Магаданскую следственную тюрьму. Но разыгравшийся на море шторм заставил команду буксирного катера, тащившего баржу, на которой везли преступников, искать укрытия в заливчике, образованном устьем здешней реки Товуй. Оказалось, что старая деревянная «лайба» дала течь и вряд ли сможет добраться до нагаевского порта. Участок берега тут совершенно открытый, а с Охотским морем в конце октября шутки плохи. В результате переговоров по радио с главным начальством колымских лагерей в Магадане этапному конвою приказали оставаться здесь до весны, а своих подопечных сдать в местный лагерь. Начальник Галаганных получил предписание временно взять троих этапников к себе, поскольку тюрьмы в здешнем поселке нет.

По этому случаю лагерное начальство находится сейчас в большом затруднении. Возник вопрос, где содержать опасных рецидивистов. Роль тюрьмы в Галаганных исполняет лагерный карцер за зоной, где и содержат подследственных. Но что этот деревянный кондей для Гирея, убегавшего и из настоящих тюрем! Даже на Колыме он умудрился добраться до самой границы Материка, что никому до него не удавалось. Словом, задали работы местному начальству эти лихие ребята! Завтра вопрос о них будет решаться на самом высоком уровне. Римкин любовник назначен посредником в переговорах между начальством и бандой Гирея, а точнее, ее главарем…

Вот это мужчина, вот это блатной! Женщины сгрудились вокруг рассказчицы, стараясь не проронить ни слова из ее сообщения. Но самой внимательной слушательницей Римки была Нина Пролей-Слезу. Она забыла не только о том, что шла в умывалку, но и об очередном оскорблении, нанесенном ей Розкой. Синие Нинкины глаза глядели на рассказчицу почти не мигая, а рот с пухлыми губами полуоткрылся, как у ребенка, слушающего сказку о непобедимом богатыре.

Характер преступности и социальный состав преступников меняются в зависимости от уровня общественного благополучия. Если в трудные периоды жизни преступления совершаются главным образом из-за нужды, то в благополучные — на первое место выходят пресыщенность и скука. И при этом преступность неизбежно молодеет за счет совсем еще незрелой молодежи.

По нынешним понятиям период НЭПа в СССР рисуется скорее скудным, чем чрезмерно благополучным. Но все в мире относительно. Он был сытым, даже очень сытым по сравнению с только что минувшими временами Революции и Гражданской войны. Кроме того, это было время спада в массах революционного энтузиазма, а для многих и крушения их чаяний и надежд.

Часто одни и те же внешние факторы и внутренние предпосылки порождают как героев, так и преступников. Эти понятия далеко не всегда являются антитезами друг другу, как принято думать. Нередко они друг другу сопутствуют, что особенно верно в отношении тех свойств человеческого характера, в силу которых одни в юности становятся Мальчишами-Кибальчишами, а другие бандитами, как Живцов. Тут все решает время и внешняя среда.

В середине двадцатых годов население одного из крупнейших городов Союза было взбудоражено слухами о почти еженощных уличных ограблениях, иногда с убийством. Действовала какая-то удивительно наглая банда, которую, несмотря на четкую определенность ее почерка, долгое время не удавалось поймать. Одной из странных особенностей этого почерка было частое несоответствие тяжести и жестокости совершенного преступления с его видимым результатом. Из-за поношенного пальто, кошелька с мелочью или стареньких карманных часов подвергшийся нападению почти всегда получал сотрясение мозга. Во многих случаях тяжелое, а в некоторых и смертельное.

Жертвами преступлений шайки — а что это была шайка, и притом, довольно многочисленная, доказывали многие обстоятельства совершения преступлений — неизменно были одинокие, запоздалые прохожие. Рассказать они могли весьма немногое и всегда одно и то же. За неожиданным ударом чем-то тупым и тяжелым по затылку следовала мгновенная потеря сознания. А когда пострадавший приходил в себя — тут же на тротуаре или, чаще, в больнице, — он оказывался ограбленным.

Молва, как всегда в таких случаях, не преминула во много раз увеличить число жертв бандитской шайки, а ее действия снабдить фантастическими подробностями. Рассказывали, что ночные грабители прыгают на прохожих с деревьев и высоких заборов, что на лицах у них устрашающие маски и что все они отличаются необычайным ростом и силой. В городе началась паника. Люди старались не засиживаться в гостях и не задерживаться на работе. С вечерних смен на предприятиях возвращаться группами. Но все поступить так, разумеется, не могли, и число пострадавших непрерывно росло.

Взрыв общественного негодования был тем более велик, что когда, наконец, банда была поймана, она оказалась шайкой подростков, юнцов и девиц, в основном детей крупных нэпманов или хорошо оплачиваемых советских служащих. Вожаком шайки оказался восемнадцатилетний Геннадий Живцов, сын директора довольно популярного в городе магазина. Он был ее организатором и единственным совершеннолетним членом банды. Да и то больше формально, так как восемнадцать Живцову только-только сравнялось.

Наука о социогенезе и до сих пор не знает толком, как возникали и укреплялись те этические барьеры, которые обеспечивают существование и развитие человеческого общества. И каково соотношение биологической наследственности и передаваемой внушением и воспитанием традиции в переходе этих барьеров от поколения к поколению. Отсюда и неизвестность, почему иной подросток, нередко наделенный повышенной жизненной стойкостью и жизненной энергией, развивающийся в относительно нормальных условиях, не воспринимает тех моральных табу, без которых человек из личности общественной превращается в личность антиобщественную. Пытаясь объяснить это явление, кивают то на заброшенность ребенка, то на избыток неумной родительской опеки, то на ущемление свободы, то на ее избыток, то на голодную бедность, то на забалованность и закормленность.

Детство Генки Живцова, по крайней мере позднее, проходило в условиях, по тогдашним понятиям, весьма завидных. Он жил в большой теплой квартире, был всегда накормлен, хорошо одет и ухожен. Но и только. Мать, домашняя хозяйка, ограниченная и необразованная женщина, ничего больше дать сыну не могла. А отец, очень занятой человек, интересовался только его школьной успеваемостью, которая была средней, то есть вполне терпимой. Впрочем, в советской школе тех времен, кроме множества других новаторских принципов, господствовал еще и такой: родителей не только не следует привлекать к делу воспитания своих детей, но, по возможности, отстранять от него. Мы не дореволюционная гимназия, делавшая ставку на папашины розги и ремень! Никаких сигналов из школы не поступало, а сам Генка родителям никогда о себе и своих делах ничего не рассказывал. Это был рослый, нелюдимый, скрытный и неразговорчивый парень с хмурым взглядом исподлобья, склонный к размышлениям. Генка много о чем-то думал, много читал. Чем он забивал себе голову, никого не интересовало. Мать была недостаточно грамотна, чтобы в этом разобраться, а отец особенно и не вникал. Читает и читает. Лучше, чем собак на улице гонять.

Так оно и шло. Гена окончил семилетку и поступил в профессиональное училище. Тут в нем, как будто, проявилась склонность к занятиям ремеслами. По вечерам он стал пропадать в столярной и слесарной мастерских училища. Уже на третьем, последнем курсе он стал задерживаться далеко заполночь. Мать тревожилась, особенно в те недели, когда в городе только и разговоров было, что о подвигах таинственной банды. Отец посмеивался:

— А мы с тобой молодыми не были, что ли? В парке с девчонками гуляет парень…

Пугала мать этой бандой и сына:

— Шляешься где-то, а сегодня опять трахнули кого-то по затылку, говорят, помер…

Генка угрюмо усмехался:

— Меня не трахнут! — и к вечеру опять исчезал.

Так было до тех пор, пока однажды он не вернулся домой ночевать. Мать всполошилась:

— Дошлялся, трахнули…

И помчалась искать сына по моргам и больницам. Там его не было. Не зная, что и думать, она обратилась в милицию. Оказалось, что там о месте пребывания Геннадия Живцова отлично знают. Именно в эту ночь была окончательно выслежена и задержана в полном составе шайка малолетних негодяев.

Перед заполненным до отказа залом одного из городских театров показательным судом судили только одного вожака шайки. Остальные ее члены присутствовали под конвоем тут же, но скорее в качестве свидетелей, чем подсудимых. По действующим тогда законам судебная ответственность начиналась только с восемнадцати лет. Ничего страшнее колонии для несовершеннолетних правонарушителей не ждало даже тех членов живцовской банды, которые были непосредственными виновниками гибели людей. Поэтому почти вся враждебность и мстительное настроение публики сконцентрировались на долговязом угрюмом парне, сидевшем за барьером между двумя конвойными с винтовками. Раздавались выкрики:

— К стенке сукиного сына!

Председатель суда стучал по столу карандашом и угрожал крикунам удалением из зала. В первом ряду сидела рыхлая пожилая женщина, мать подсудимого, и почти непрерывно плакала. Живцова-старшего на суде не было. Узнав, что его сын и был главным руководителем шайки, чуть не полтора месяца терроризировавшей целый город, он свалился с сердечным приступом и теперь лежал в больнице без гарантии выздоровления.

Мать Живцова за большие деньги наняла для него опытного и умелого адвоката. Тот в начале своей защитительной речи напомнил суду, что перед ним, в сущности, еще мальчик, ставший формально совершеннолетним буквально за несколько дней до ареста. Свою защиту адвокат строил главным образом на том, что хотя подсудимый Живцов и попадает под статьи о бандитизме и вооруженном ограблении, в его действиях и действиях его банды практически отсутствовал всякий меркантилизм. Скорее это была по своей психологической сущности почти полудетская игра, нападения и грабежи, так сказать, понарошку. Прямое продолжение тех игр в разбойников, которые велись в школе. Его подзащитный обладает повышенным, хотя и угрюмым воображением, явными организаторскими способностями и склонностью верховодить. И на скамью подсудимых он попал, не понимая по малолетству и не зная о возможностях другого, лучшего применения этих своих качеств. Адвокат обращал внимание суда на то, что его подзащитный, несмотря на внешне благополучные условия жизни в семье, был, в сущности, безнадзорным ребенком. Читал он, как выяснилось, почти исключительно про сыщиков и воров, благо у его отца с молодости сохранилось множество таких книжек с обязательным продолжением. Мальчишка оказался в числе тех читателей подобной литературы, которые становятся на сторону нарушителей закона, изгоев общества.

Теперь вспомнили, что Гена Живцов еще в семилетке был главным организатором и вожаком тайных мальчишеских групп. Он убеждал своих сверстников, а чаще ребят помладше, что они то благородные разбойники, то заговорщики против власти, то тайные мстители за попранную правду. «Мстители» расквашивали носы «ябедам», в вечерних сумерках забрасывали из-за угла нелюбимых учителей мокрыми снежками, случалось даже, что выбивали в их квартирах окна. Все эти художества, как правило, своевременно раскрыты не были. Живцовские школьные группировки отличала конспиративность и железная дисциплина. По тем же законам существовала и банда грабителей, набранная ее организатором из пятнадцати-шестнадцатилетних мальчишек и девчонок. Это и было главной причиной, почему ее так долго не удавалось раскрыть.

И все же истинной целью этой шайки, по убеждению защитника, была не нажива за чужой счет — это видно хотя бы из того, что не было сделано ни одной попытки что-либо реализовать из награбленного. Ее самоцелью была опасная игра сама по себе, а также желание и стремление ее вожака руководить и командовать. И уж подавно никто из юных нарушителей закона никого не хотел убивать. Об этом говорит и то, что при нападении на свои жертвы они не пользовались обыкновенными молотками, которые проще всего было бы достать, а деревянными колотушками, собственноручно изготовленными Живцовым. Из всего этого адвокат сделал вывод, что его подзащитный должен рассматриваться не как закоренелый бандит и убийца, а только как заблудший птенец, сбитый с толку избытком внутренней энергии при недостатке практического соображения и моральных принципов.

Прокурор над этими доводами иронизировал. Послушать адвоката, так перед судом находится сейчас не опасный подстрекатель и совратитель целой оравы желторотых подростков, а этакий мальчишка-шалунишка, которого достаточно оттрепать за уши. То, что антиобщественная устремленность подсудимого умножается на его недюжинный талант преступного организатора и конспиратора, делает Живцова еще более опасным. Свою почти гипнотическую власть над им же совращенными юнцами он употреблял только во зло, и никто из них не смел даже пикнуть. Характерно его прозвище в банде — «Пришибей». А что касается «гуманности» молотков того типа, который обычно употребляется жестянщиками и медянщиками, то Пришибей заделал внутрь этих молотков по тяжелому слитку свинца. От удара такого кияна жертва падает, не издав звука, куда вернее, чем от удара слесарным молотком. Тут жесткий и холодный расчет, а не гуманность. От ударов живцовскими киянами трое стали инвалидами, а двое умерли. А что касается бескорыстия разбойников, то последней их жертвой стал пожилой бухгалтер, возвращавшийся с затянувшегося заседания. Они его специально подстерегали, так как были уверены, что толстый портфель бухгалтера набит деньгами. Здесь проявилась их неопытность как грабителей, но это не та неопытность, которая дает право на снисхождение. Словом, прокурор требовал для Живцова высшей меры социальной защиты — расстрела. Зал встретил это требование одобрительным гудением, на фоне которого прозвучал отчаянный женский вскрик. Это свалилась без памяти мать подсудимого. Сам же он оставался внешне спокоен и только изредка посматривал на судей и публику взглядом затравленного волка.

Суд, однако, не вынес ему смертного приговора. Десять лет ДОПРа со строгой изоляцией. Теперь зал гудел уже разочарованно. Знаем мы, что такое эти нынешние дома принудительных работ, как называются теперь тюрьмы. И что такое вынесенный судом срок, пусть даже десятилетний. Поживет парень в этакой казарме, вроде рабочей, и через три-четыре года выйдет на волю. Народ по отношению к убийцам и насильникам всегда жаждет мести и редко бывает удовлетворен мерой наказания, вынесенной им законным судом.

В двадцатые годы такая неудовлетворенность была постоянной, а мягкость наказаний вызывала всеобщее возмущение. В советской юстиции тех времен, особенно по отношению к уголовным преступникам, господствовали благодушные и наивные теории и полуконфиденциальные установки. Все они исходили из принципа, что наказание уголовника — это не возмездие и не общественная месть, а только исправительновоспитательная мера. И только за редким исключением следует применять высшую меру, и то не наказания, а «социальной защиты». Мол, все преступники исправимы. И что их не следует даже травмировать этим жестким словом, а официально именовать только правонарушителями. Не должно быть также в социалистическом обществе тюрем и каторжных лагерей, всё это атрибуты «тюрьмы народов» царской России. У нас же только ДОПРы и колонии правонарушителей, в которых, кроме общественно полезного труда, они приобретают хорошие специальности, получают образование, участвуют в художественной самодеятельности. Ни над кем тут не должно довлеть чувство безысходности. Каждый при хорошем поведении имеет право на освобождение по «одной трети». И эта, одна треть, не была туманным обещанием. Для подавляющего большинства попадавших в ДОПРы она действительно реализовывалась. Ничего особенного, как правило, не представляла и сурово звучащая «строгая изоляция», разумеется, от общества. Осужденные содержались в общих камерах, запирающихся обычно только на ночь. Правда, осужденных к «строгой изоляции» не пускали, как других, по делам в город и не отпускали к родственникам и женам на выходные дни. Но только этим вся разница и ограничивалась.

Кто знает, что было причиной этого непостижимого благодушия. Может, усталость от суровости времен военного коммунизма, когда за кражу с лотка на базаре или карманную кражу в трамвае могли поставить к стенке. Возможно, надо было рассеять укоренившееся убеждение, как у нас, так и за границей о невероятной свирепости большевиков. Немалое значение имела, наверное, и действительная вера в возможность воздействия на преступную психику мерами убеждения и просвещения. Всего вероятнее, что эти факторы действовали одновременно.

Но благими намерениями вымощена дорога в ад. Во времена НЭПа и в непосредственно последующие годы преступность, особенно мелкая, расцвела пышным цветом. Воры чувствовали себя почти безнаказанными — подумаешь, несколько месяцев ДОП Ра, а общество от них не огражденным. Дело кончилось разворотом в сторону неслыханно жестокой карательной практики, которая, как это ни парадоксально, привела к новому росту преступности. Судебная свирепость сменилась новым периодом благодушия, за которым последовало очередное ожесточение. Кое-кто из ученых юристов именуют этот процесс закономерным, на манер приливных и отливных течений, другие — шараханьем из одной крайности в другую.

Даже в эпоху наибольшего либерализма по отношению к уголовным преступникам среди них находились такие, которые не извлекли для себя из этого либерализма никакой пользы. Это были, главным образом, те, кто считал себя вступившим в конфликт со всем обществом и его установлениями. К их числу, сразу же после первого своего осуждения, причислил себя и Геннадий Живцов.

Начало отчуждения человека от общества и враждебности к нему бывает разным. У Живцова это осознанное отчуждение началось с момента, когда он почувствовал на себе злые и враждебные взгляды сотен людей, сидевших в зале суда. И он понял, что тоже ненавидит их. Собственно, это было лишь кристаллизацией чувства к обществу, которое, хотя и смутно, он испытывал и раньше, даже когда еще только обдумывал, а не совершал свои преступления. Вместе с желанием причинить кому-то зло обычно зарождается ненависть к жертве, которая укрепляется окончательно, когда это зло причинено. Предметом подобной ненависти могут быть и отдельные лица, и группы людей, и общество в целом. В последнем случае может возникнуть почти маниакальное стремление не подчиняться законам и установлениям этого общества. И не потому, что это несет какую-то выгоду для преступившего их, а только потому, что дает ему ощущение противопоставления себя этим законам. Начинается война между человеком и обществом, в которой репрессии по отношению к нему, призванные сломать его «злую волю», обычно только усиливают его ожесточение. Иногда это происходит под знаком фанатической приверженности религиозному или политическому учению. Тогда рождаются герои и мученики.

Живцову в этом смысле не повезло, и он стал изгоем и отверженным в обществе во имя самого этого изгойства и отверженности. Он принадлежал к той очень небольшой части уголовных преступников-рецидивистов, которые огромный заряд своей внутренней энергии растрачивают либо на холостые выстрелы, либо на стрельбу по несоразмерно мелким целям.

Угодив в ДОПР, Живцов и не подумал с помощью элементарно благонравного поведения сократить себе срок, после чего войти в русло нормальной жизни. После года заключения он бежал из тюрьмы, подбив на совместный побег еще двоих молодых правонарушителей. Втроем они занялись уличными грабежами, на этот раз без всяких фокусов с колотушками и другими необычными приемами. С практической точки зрения это было оправдано только в начале «незаконной воли» беглецов, когда надо было сменить одежду и приобрести деньги на дорогу подальше от своего города. До введения паспортной системы было еще далеко, и околачиваться на воле, не совершая особо тяжких преступлений, они могли бы довольно долго. Но лихая троица «брала на прихват» запоздалых прохожих в темных переулках, пока недели через две не была поймана. Последовали новые десять лет той же «строгой изоляции», но уже с соответствующей пометкой в деле. Живцов, он же Тимофеев, поскольку при аресте им был предъявлен отнятый у кого-то документ, был вывезен в один из дальних старинных Централов, в которых содержались преступники-рецидивисты. Убежать отсюда было непросто, и «Чума» — такое прозвище теперь носил Живцов-Тимофеев — употребил свою мрачную энергию на войну с тюремными «суками» и «наседками». По подозрению в убийстве одного из них Чума довольно долго сидел в одиночке. Однако доказать, что задушил своего соседа по камере именно он, не удалось, и следствие по этому делу было прекращено. Но с тех пор тюремное прозвище Живцова сменилось на другое — «Хана сукам», которое скоро сократилось до просто «Хана». В тюремных камерах он стал одним из признанных центровиков.

Через пару лет началась индустриализация страны, и прежнюю безработицу сменила острая нехватка рабочих рук. Одним из резервов по этой части было население ДОПРов, доселе евшее государственный хлеб почти даром. За немногими исключениями заключенные были вывезены в лагеря принудительного труда. Живцов попал в один из таких лагерей в Карелии. Допровской лафы тут не было и в помине. Заключенные получали едва достаточное для жизни питание только в том случае, если выполняли нормы выработки на повале и сплаве леса. На работу, правда, можно было и не выходить. Но «отказчикам» полагался совсем уж голодный штрафной паек и круглосуточно запертый штрафной барак с голыми нарами и почти неотапливаемый. Настоящие блатные-законники в таких бараках сидели редко. Это был слишком дорогостоящий и не очень остроумный способ утверждения своего неподчинения лагерному режиму, более пригодный для сявок. Живцов, когда нарядчик объявил ему, что он включен в бригаду лесоповальщиков, только пожал плечами и на следующее утро вышел в лес вместе с этой бригадой. Но в течение всего дня просидел у костра, так и не прикоснувшись к пиле и топору. На замечание бригадира, бывшего лесника, пускавшего «налево» государственный лес, Хана ответил издевательской блатняцкой присказкой, что он этого леса не садил и рубить его не собирается. Тот записал ему невыполнение и посадил на штрафной паек. Это как будто подействовало, и Живцов вместе с еще одним блатным из той же бригады принялся за работу. Но оба были неумелыми лесорубами, и случилось так, что одна из первых сваленных ими лесин размозжила голову недогадливому бригадиру. Следствие по этому делу даже не заводили. Случай весьма обычный. При работе под конвоем лесорубные звенья располагаются слишком близко друг от друга, и людей убивало и калечило на лагерном лесоповале чуть ли не каждый день.

Новый бригадир понял, что такие, как Хана, находятся тут не для того, чтобы работать, а для того, чтобы «отбывать срок». Для работы есть «рогатики», за счет которых ему и надлежит выводить выполнение норм на полную пайку.

Число рогатиков непрерывно возрастало. В лагеря тянулись эшелоны крестьян, бунтовщиков против коллективизации, всевозможных «вредителей» и «троцкистов». Для лагерных блатных началось золотое время. Теперь заставлять их работать и не пытались. Почти официальной деятельностью социально близкого элемента стало обеспечение веселой жизни для контриков. Грабить их разрешалось совершенно безнаказанно, вплоть до «конфискации» дров, заготовленных теми для своих бараков. Ведь это был не грабеж, а выражение народного гнева против врагов Советской власти!

Такому, как Живцов, занимавшему в лагерной хевре одно из ведущих мест, можно было бы отбывать свой срок припеваючи. Вместо этого, одевшись почище и запасшись деньгами за счет вновь прибывших в лагерь троцкистов, он снова ушел в побег. И снова с группой. Роль командира и вожака была его манией.

При попытке ограбить какое-то захолустное почтовое отделение банда попалась. Все повторилось по обычной схеме: тюрьма, новое следствие и новый «червонец» срока, ставший для Живцова уже как бы неразменным. После суда, когда его везли в новый лагерь, теперь куда-то за Енисей, Живцов пытался бежать с этапа, прорезав стенку арестантского вагона, но неудачно.

Теперь побеги из мест заключения стали для него чем-то вроде азартной игры для маниакального игрока. Как и всякий игрок, он, в сущности, понимал, что конечный проигрыш неизбежен. Даже если ему и удавалось иногда, с риском быть тут же застреленным, продраться сквозь колючую проволоку лагерной ограды и всевозможные оцепления, заставы и пикеты окололагерной зоны, то и за их пределами беглеца ждало мучительное существование бесприютного волка. В стране уже действовала паспортная система, и был установлен строжайший полицейских режим. Вопрос поимки беглого преступника был, в лучшем случае, вопросом какой-нибудь пары недель.

Острота игры со смертью, ставшая для Живцова почти потребностью на фоне беспросветного житья в бараках и лагерях усиленного режима, была не единственной побудительной причиной его отчаянных рывков. Его война с легавыми диктовалась также необходимостью поддержания в лагере своего авторитета бесстрашного урки. Он принадлежал к тем людям, которые за признание окружающими их исключительности и превосходства готовы платить даже такой ценой, как смертельная опасность и страдания. Неизбежно присутствует в таких случаях и элемент самолюбования. Эти стимулы нельзя сбрасывать со счетов, хотя их и принято замалчивать, даже при совершении людьми подвигов во имя подлинно высоких целей. В подвигах же, являющихся самоцелью, элементы престижа и позы всегда являются главными.

Повторять свои побеги Живцову становилось все труднее и опаснее. Его брали под все более строгий надзор и, наконец, привезли на Колыму. Существовало убеждение, усиленно поддерживаемое лагерным начальством и никем еще не опровергнутое, что с территории Особого Колымо-Индигирского района никому еще не удалось убежать. Его границы, помимо морей, гор, бесконечной тайги, рек, болот и дальстроевской ВОХРы, охраняли еще погранвойска. Такие же, как и на границах с иностранными государствами. Но то, что пугало других, стало рекордом-мечтой неисправимого бегуна. На Колыме его обуял спортивный азарт того класса, который владел в свое время людьми, достигавшими высочайших горных вершин, земных полюсов и пересекавших на утлых кораблях неведомые моря. Только у Ханы, пожалуй, этот азарт был лишен даже тени надежды на достижение каких-либо жизненно полезных результатов. Не годился тут и старый лозунг: «Свобода или смерть», вдохновлявший не только революционеров, но и узников, решавшихся на побег из тюрем: ничто не ждало бежавших с Колымы и на вожделенном Материке, кроме скорой и неизбежной поимки. Но это был Материк, своего рода Джомолунгма здешних беглых. Достичь его — означало побить совсем еще девственный по убеждению Живцова рекорд. Пусть даже ценой своей жизни. Ведь взамен приобреталась неувядаемая арестантская слава, как у того легендарного каторжника царских времен, который переплыл Байкал в бочке из-под омулей.

Пересидев зиму в лагере дальнего колымского прииска, весной Живцов ушел из этого лагеря вместе с еще двумя отчаянными блатными. Один из этих блатных «заигрался», то есть оказался несостоятельным должником при проигрыше в карты и его ждала расправа партнера. Другой получил извещение, что его товарищ по старому, остававшемуся пока не раскрытым «мокрому» делу сгорел. Если он «расколется», обоих ждет «вышка». Таким образом, обоим товарищам Ханы терять было уже нечего.

Впрочем, он был теперь уже не «Хана», а «Гирей». Как ни странно, но это была своеобразная трансформация предыдущей клички Живцова. Он и здесь поставил себя в лагере на должную высоту, и кто-то из новых обожателей Ханы придумал сократить это прозвище до более почтительного «Хан». Кто-то другой добавил к нему имя «Гирей», пользовавшееся среди блатных популярностью и неизвестно откуда идущим уважением. Потом уже сам «Хан Гирей», не любивший многословия и длинных прозвищ, попросил, чтобы его называли просто «Гирей».

Гирей и два его товарища шли на юг, где по реке Охоте проходила одна из границ Дальстроя с Материком. Опыт Живцова помогал ему угадывать, где можно ожидать вохровских засад и тайных пикетов, находить без компаса правильное направление, сбивать с толку собак-ищеек. Впрочем, следует сказать, что устраивать на беглых облавы и погони, как это делалось обычно при побеге заключенных из карельских или архангельских лагерей, на Колыме было не принято. Охрана дальстроевских лагерей с полным на то основанием делала главную ставку на громадность незаселенных пространств, суровость климата и неодолимость без нужного оснащения и подготовки естественных преград. Большинство беглых здесь, в конце концов, сами приплетались к какой-нибудь вооруженной заставе. Другие, более упорные или совсем уж незадачливые, погибали. Но обычно это случалось уже к осени. В течение короткого, но иногда довольно теплого колымского лета в здешней тайге можно существовать за счет множества ягод, местами грибов и рыбы в многочисленных ручьях и речушках. Кроме этого подножного корма к услугам беглых иногда были также неохраняемые склады провианта для лагерников-бесконвойников, ловивших в речках рыбу для местных нужд или заготовлявших сено. Если, конечно, на такие склады им удавалось набрести.

После двух месяцев изнурительного похода, трудность которого может понять только тот, кто сам брел по лесным дебрям и каменистым ущельям практически без обуви, день и ночь кормил своей кровью таежный гнус и жил жизнью не человека, а загнанного зверя, трое беглецов дошли до Охоты. Как уже было сказано, эта река долгое время служила границей дальстроевского «государства» и усиленно охранялась по обоим берегах. Левый, дальстроевский, пикетировали и патрулировали колымские вохровцы, правый, материковский — «зеленые околыши», солдаты пограничных войск. Собаки дальстроевской охраны напали на след беглецов, когда те на одном из левобережных притоков Охоты уже сколотили плот для спуска в главную реку и переправы на ее правый берег. Заслышав звуки погони, Живцов и его товарищи не стали дожидаться, пока она их настигнет, и демонстративно в дневное время выплыли в Охоту на виду у правобережных пикетов. Этим они показывали, что сдаются «зеленым околышам». «Красные околыши» левого берега их бы, почти наверняка, перестреляли.

Больше месяца беглые сидели в тюрьме города Охотска, куда их доставили пограничники. Сначала дожидались конвоя, который прибыл за ними из Магадана, затем морской оказии для отправления в обратный путь. Такая оказия представилась, наконец, в виде старой деревянной баржонки, следующей в Нагаево с грузом пустых бочек для дальстроевских рыбпромхозов. Предстояла магаданская следственная тюрьма, лагерный трибунал и засылка в какой-нибудь из колымских штрафных лагерей, убежать из которого можно разве что на тот свет.

Охотский прокурор пытался пришить пойманным беглым также мокрое дело. В том районе, где они бродили, без вести пропали два охотника из числа руководителей небольшого леспромхоза. Такие убийства совершаются обычно ради захвата оружия, одежды и провианта. Но ничего этого на сдавшихся беглецах и в месте строительства плота обнаружено не было. Дело, пахнувшее расстрелом для всех троих, пришлось прекратить.

На «Охотах» началось уже время свирепых осенних штормов. Во время одного из них баржа, и так дышавшая на ладан, едва не развалилась и осталась зимовать на Галаганных вместе со своим грузом и пассажирами. Буксирный катер, штормоустойчивый «кавасаки», ушел в Нагаево без нее.

Как и говорил нарядчик, главное совещание по вопросу о новоприбывших состоялось на другой день. Теперь уже в кабинете местного оперуполномоченного и без участия заключенных. Кроме хозяина этого кабинета и начальника лагеря присутствовали также командир местной ВОХР и начальник УРЧ.

Формально дело обстояло просто. Этапники числятся под следствием, значит, они должны сидеть за решеткой в полной изоляции от остальных заключенных. Но здешний лагерный карцер не дает возможности кого-нибудь по-настоящему изолировать. Да и убежать из него едва ли не проще, чем из лагерной зоны. В то же время отъявленные бандиты-рецидивисты будут в нем томиться и время от времени обязательно устраивать всякие демонстрации вроде голодовок и прочих блатняцких штучек еще похуже. Начлаг предложил соломоново решение. Водворить временно приписанных к лагерю подследственных в камеру с усиленной охраной только весной, когда появится реальная возможность для побега. А до того содержать в общей зоне в бараке бытовиков.

На зиму Галаганных начисто отрезается от всего света. Опытный начальник был уверен, что в это время даже самых заядлых бегунов в заснеженные сопки и силой не выгонишь именно потому, что люди они бывалые. А тут — светлый и теплый барак, работа «не бей лежачего», бабы… О бабах, конечно, официально говорить нельзя, но иметь в виду их значение как якоря для самых забубенных голов не только можно, но и нужно. Словом, если оперативный уполномоченный и командир охраны не возражают, начлаг гарантировал, что общий язык с этим Гиреем и его товарищами он найдет. Это всегда возможно. И этим избежит многих неприятных эксцессов, вплоть до убийства надзирателя в кондее или еще чего-нибудь в этом роде. Принцип изоляции подследственных фактически не нарушался. Никто их здесь не знает, никого они не знают, а связи с внешним миром — никакой. Белые мухи уже полетели, а на море образовалась «шуга».

Опер опасался, что высшее начальство может обвинить их в нарушении формы. Начлаг пожимал плечами. А откуда оно об этом узнает? Ко времени, когда в горах стает снег и начнется каботажная навигация, беглые будут сидеть в местном изоляторе, который к тому времени следует укрепить и окружить колючей проволокой. Но одно дело держать при этом изоляторе усиленную охрану в течение пары недель, другое — семь-восемь месяцев. В конце концов совещание согласилось с доводами начальника лагеря.

По его поручению и с его негласными полномочиями парламентер-нарядчик отправился в карцер, в одной из камер которого уже сутки жили трое подследственных. Они встретили его хмуро и едва ответили на приветствие. Тем не менее, Гирей, которого нарядчик узнал сразу по тому, как тот сказал своему соседу по нарам:

— А ну, подвинься, дай человеку место! — видимо, был согласен на переговоры. Иначе бы он не назвал представителя лагеря «человеком».

Нарядчик сказал, что есть возможность сплошного канта и житья лучше не придумаешь, если ребята со своей стороны пообещают соблюдать, хотя бы внешне, лагерные благоприличия. Говорил он, разумеется, только от своего имени. Их зачислят в бригады по их выбору и, как с людей временных здесь, особой работы спрашивать не будут. Питание в этом лагере такое, какого нигде больше на всей Колыме нет. Жить они будут в лучшем бараке с железными койками и картинками на стенах. Если кто из них захочет день-два поваляться в бараке, то с местным лекпомом всегда можно найти общий язык, он мужик понимающий. А главное, — здесь нарядчик понизил голос до шепота и подмигнул своим слушателям с видом сутенера, предлагающего богатым клиентам живой товар, — тут сколько угодно баб. Есть такие шмары, что и на воле не сыщещь! И все они к услугам таких лихих ребят, как Гирей и его товарищи. Уже сейчас среди здешних блатнячек только и разговоров, что о них.

На угрюмых физиономиях двух оборванцев — все трое были в той самой одежде, в которой они пробирались сквозь сотни километров тайги и гор — появилось выражение явной заинтересованности. Один даже ухмыльнулся и подмигнул другому. Но их вожак, к удивлению парламентера, не только не проявил к его сообщению энтузиазма, но и пропустил его мимо ушей. Выдержав паузу, означавшую, что в предложении нарядчика для них нет ничего неожиданного или особо интересного, Гирей, глядя в сторону, ответил, что это предложение в принципе принимается, но имеются кое-какие дополнения. Во-первых, всем троим лагерь должен выдать новое обмундирование. В этом они отсюда и шагу не сделают. Во-вторых, он напоминает, что работать они и без всяких уговоров не обязаны как находящиеся под следствием — тут блатной закон совпал с государственным. В-третьих, кормить всех троих должны в лагере «от пуза». И не тем, чем кормят работяг, а тем, что сами повара жрут. На этих условиях они согласны выходить с разводом из лагеря и вместе с этим разводом возвращаться, как какие-нибудь фрайера. Пока, конечно, это им не надоест… Что последует за этим «надоест» Гирей не сказал и только угрюмо усмехнулся. Затем он откинулся на нарах и повернулся лицом к стенке, видимо, считая аудиенцию оконченной. Нарядчик ушел от него с чувством недоумения, вызванного тем, что Гирей ни единым звуком или жестом не дал понять, что слышал его сообщение о почти полной свободе здесь общения с женщинами. Всех блатных, попавших в смешанный лагерь, даже если они были до крайности изнурены этапами и тюрьмами, этот вопрос интересовал всегда даже больше вопроса о питании. При всей своей уродливости и скудоумии психология уголовного мира является как бы эпикурейской.

Нарядчик поделился своими впечатлениями и недоумениями со своей любовницей, та с Розкой и всеми другими соседками по женскому бараку. И это стало для женщин главной темой всех разговоров и дискуссий. Самые вульгарные и прозаичные из них тут же заявили, что герой-то, оказывается, «атрофированный» и принялись по этому поводу зубоскалить и скабрезничать. Другие им возражали, что ничего смешного тут нет. Мужчины, подвергавшиеся смертельной опасности — а Гирей, судя по его биографии, бывал в такой ситуации много раз, — часто утрачивают свою мужскую силу. И что это повод для сочувствия, а не для грубых шуток. Но самую возвышенную теорию для объяснения равнодушия Гирея к женщинам выдвинула Нина Пролей-Слезу. Она заявила, что для мужчин такого героического склада, как он, нужна женщина с соответствующими духовными и иными качествами. На абы какую он не западет. Поэтому и не хочет говорить о бабах вообще. Это вам не мелкий блатной или сытый лагерный придурок, которому некуда «дурную кровь» девать…

Розка Косая не преминула хихикнуть, что уж не она ли, чокнутая Пролей-Слезу, намыливается в любовницы к Гирею? Вот будет пара — атрофированный и мокроглазая штымпеха! Нинка ответила, что его атрофированность — это пока что только бабья трепотня, а насчет «намыливания», то почему бы и нет? Она же не такая, как некоторые, которые помимо того, что рылом не вышли, ничегошеньки-то в настоящей любви не понимают…

— То-то ты из-за любви от своего художника к каптеру перекинулась! — парировала Розка.

Перепалка между соседками как всегда кончилась руганью. И как всегда вульгарно-реалистические позиции Косой оказались более сильными. Вокруг обидно смеялись бабы, а Нина плакала.

Через два дня на утреннем разводе женщины увидели, наконец, пресловутого Гирея. Но только со спины: женские бригады ставились позади мужских. Гирей в новых валенках и новом бушлате стоял в первой пятерке бригады строителей рядом с ее бригадиром и упорно, как солдат на часах, глядел куда-то впереди себя. Было видно только, что он высок, довольно широк в плечах, но слегка сутул. Многих из сгоравших от любопытства женщин прямо-таки подмывало забежать вперед и заглянуть ему в лицо. И они не преминули бы это сделать, если бы не весьма значительный шанс тут же угодить в кондей за нарушение порядка на разводе. Дежурный по лагерю и так зол на женщин за галдеж и толчею в их рядах. Блатнячки при помощи выкриков и насмешливых замечаний пытались заставить Гирея обернуться.

— Эй, Гирей Гиреич, — кричала одна, — погляди, какая птичка летит!

— Гирей, а Гирей, — хихикала другая, — у тебя вся спина сзади!

— Да чего вы к человеку пристали? — унимала их под общий смех третья. — Может у него чиряк на шее?

Но Гирей так и не обернулся. Почти весь день он хмуро и молча просидел возле печки в плотницкой, большом и высоком полусарае на здешнем стройдворе. И на протяжении этого дня в плотницкую то и дело заглядывали лагерницы, главным образом из числа самых разбитных шмар. Видимо, на соседней свиноферме все свиньи сегодня взбесились, так как чуть не во всех ее отделениях они переломали загородки и нужно было сделать заявку на их ремонт. Такие же заявки сыпались и из телятника, и из коровника. Много женщин приходило также за растопкой для печек, потребность в которой вдруг резко возросла. Некоторые из посетительниц пытались заговорить с лобастым, угрюмым, совсем еще молодым мужчиной, одиноко сидевшим возле железной печки. Но он или отмалчивался, или отвечал на вопросы односложно и нехотя, все больше хмурясь. Внимание женщин, судя по всему, очень раздражало Гирея.

Более того, это внимание его явно смущало. Искушенные шмары своим наметанным женским взглядом довольно верно заметили, что за хмурыми взглядами и угрюмым выражением худого лица знаменитого бандита скрывается обыкновенная женобоязнь, та самая, которая бывает до поры у еще нетронутых мальчишек. Так что отпадали версии о его мужской неспособности и романтической разочарованности. В этих случаях он вел бы себя иначе. Похоже, что свирепый убийца, грабитель и необыкновенный смельчак — девственник.

Это была сенсация, которая всколыхнула всю женскую зону. В закутах животноводческих ферм, овощехранилища, рыбозасолочной и других углах совхоза они делились впечатлениями, не переставая ахать и удивляться.

Приезжала в плотницкую за отходами на дрова для свинофермы и возчица этой свинофермы Пролей-Слезу. Ей разрешили взять несколько небольших обрезков. Она унесла их, кося глазами на склонившегося за печкой Гирея. Но тут же вернулась и попросила разрешить ей взять еще большой дуплястый комель, валявшийся у стены мастерской.

— Ну и бери его, чего спрашиваешь? — ответил бригадир плотников. Комель действительно валялся тут с незапамятных времен.

— А кто мне поможет его на сани взвалить? — спросила возчица. И при этом так выразительно посмотрела на самого молодого тут и единственного незанятого человека, сидящего у печки, что Гирей встал, нахлобучил на стриженую голову шапку и вышел за Ниной во двор. Не глядя на нее, он довольно легко поднял с земли тяжелый, набрякший влагой, мерзлый чурбак и бросил его в сани.

— Так ты еще и силач, оказывается! — пропел ласковый женский голос. Особенно многозначительно прозвучало это словечко «еще». Оно означало, что другие, высокие гиреевские качества обладательнице голоса уже известны. Взявшись за ручку двери плотницкой, Гирей обернулся. И увидел глядевшие на него с почти детским любопытством и неподдельным восхищением женские глаза. Такие синие, каких он никогда еще в своей жизни не видывал. Миловидное лицо возницы с пухлыми, красиво очерченными губами выражало почти обожание, которое, выражаясь языком из прочитанных им когда-то отцовских книжек, Гирей мог бы назвать «институтским».

Но и так он почувствовал, что взгляд этот иной, чем у других любопытствующих женщин, приходивших поглазеть на него, как на диковинного зверя. Иной была и сама эта синеглазая, которая не только не вызывала в нем желания обругать ее, как других женщин сегодня, но как будто притягивала его к себе своим ласкающим взглядом и голосом. Так они и смотрели друг на друга несколько секунд. Потом Гирей отвернулся, еще ниже нахлобучил на лоб шапку, как будто собирался выйти во двор, а не вернуться в натопленное помещение, и скрылся за дверью мастерской.

Рано начавший кочевать по лагерям и тюрьмам, Живцов действительно не знал женщин. В преступность он вошел, миновав мир профессиональных уголовников с их культом почти свободной любви и активными совратительницами. Во время своих кратковременных пребываний на воле он ни разу не был ни в одной малине. В лагерях содержался исключительно мужских.

Конечно, как и всякий здоровый молодой мужчина, Живцов ощущал тоску по женщинам. Но он был фанатической натурой, в которой желания, побуждаемые инстинктом, всегда смягчаются, а нередко и почти совсем вытесняются стремлениями, вызванными сознательными идеями. У Гирея такой идеей были побеги из мест заключения, установление тут своеобразных рекордов и другие способы выражения своего неподчинения всяким и всяческим законам.

Голод переносится труднее, когда перед глазами голодного появляется пища. Верно это и в отношении полового голода. Там, где Гирею случалось бывать до сих пор, женщин не было и в помине. Здесь же они мелькали на каждом шагу. Смутные и неопределенные до сих пор желания теперь принимали конкретные, почти осязаемые формы. Гирей долго ворочался, прежде чем уснуть в эту ночь на своей царской постели — матраце и подушке, набитых свежим сеном. В голову лезло всякое. И чаще всего другого женское лицо с преданно глядящими на него синими глазами. Живцов пытался гнать от себя эти видения, но безуспешно, испытывая от этого досаду и злость. Дело в том, что про себя он решил удивить здешний лагерь среди прочего еще и тем, что будет держаться в стороне от баб. Ему казалось, что осуществить это намерение будет тем более легко, что он, ничего на свете как будто не боявшийся, болезненно стесняется женщин и теряется в их присутствии. Репутация такого святого Антония была, конечно, предпочтительней репутации неумелого сердцееда. Однако похоже, что реализовать намеченную программу будет не так-то просто.

На другой день, сидя у печки в плотницкой, Живцов ловил себя на том, что очень хочет, чтобы синеглазая возчица появилась опять. Но ее не было. Зато на следующий день Пролей-Слезу прикатила в своих санях на стройдвор с самого утра. В плотницкую она вошла с кнутом в одной руке и пилой в другой, раскрасневшаяся от легкого мороза. От этого васильковые Нинкины глаза под опушенными инеем длинными ресницами сияли, казалось, еще ярче.

— Мужики, кто из вас кавалер? Помогите стойки от старой коптилки на дрова спилить!

Занятые каждый своим делом плотники, в большинстве уже почти старики, заулыбались. До чего ж хитры эти бабы! Остов коптильни, сгоревшей года два назад, торчит на берегу Товуя километрах в двух отсюда. Возиться с обгорелыми бревнами, чтобы добыть дрова для свинофермы, нет никакой необходимости — их пока хватает и поблизости. Тому, кто решится на подобное кавалерство, не миновать скандала с бригадиром из-за срыва дневного задания, снижения категории питания и, возможно, водворения на старости лет в кондей за связь с женщиной. Исключение составлял только новый член плотницкой бригады, не умевший держать в руках топор и не скрывавший этого. Его-то, конечно, и охмуряла хитрая блатнячка. Продолжая строгать, тесать и долбить, плотники искоса наблюдали за Гиреем.

Что он чурается баб, знали теперь и они. Тем более ложным было сейчас его положение. Отказать женщине в услуге, не имея для этого даже выдуманного повода, — поступок недостойный настоящего мужчины, каковым слыл этот блатной. Поехать с ней на старую коптильню, в которой, несмотря на пожар, сохранились еще скрытые от людских взоров закуты, означал потерю ореола монашеской неприступности, о которой только и судачат сейчас лагерные бабы.

Именно эту раздвоенность и испытывал сейчас Гирей, насупившись на скамейке за печкой. Возможно, что привычная склонность к демонстративности взяла бы в нем верх над искренним желанием помочь этой женщине, выжидательно глядевшей на него своими синими глазами, если бы не разговор, услышанный им вчера в лагерной столовой. Его вели несколько женщин, занявших место недалеко от него и вряд ли случайно. Толковали они о какой-то Нинке, задумавшей охмурить некоего нового в этом лагере человека. Одна, слегка раскосая с тонкими губами, говорила:

— Поди ж ты! Дура, дура, а хитрая… Помоги, говорит, бревно поднять! Потом она это бревно в канаву вывалила…

Было очевидно, что к этой Нине некоторые ее товарки, может быть даже все, относятся недружелюбно. И ее неудача с продолжением «охмурения» Гирея будет использована для насмешек и издевательств над ней. А именно желание оградить и защитить ото всех эту синеглазую с ее ласковым, выжидательным взглядом и было в нем сейчас самым главным и сильным изо всех чувств. Ничего похожего за всю свою тридцатидвухлетнюю жизнь Живцов еще не испытывал.

Напоминая медведя, неохотно повинующегося приказанию хорошенькой дрессировщицы, Гирей вылез из-за печки, нахлобучил шапку и вслед за возницей вышел из плотницкой.

— Вот, а говорили, что этот блатной баб совсем не признает! — сказал кто-то, когда дверь за необычной парой закрылась.

— Я вот тоже уже восемь лет как вареников в сметане не признаю, — заметил длинноусый дядька, отесывающий длинное бревно, — потому что нема их…

— Да нет, — возразил первый, — говорят, принципиально не признает…

— От тоби и принципиально! — кивнул длинноусый на окно, за которым из ворот стройдвора выезжала, сидя в санях рядом с Гиреем, Нинка Пролей-Слезу.

— Бабы, они такие… — протянул кто-то из угла.

— Сами вы бабы! — рассердился бригадир, за столиком под окном заполнявший наряды. — Человек поехал женщине в работе помочь, а вы тут рассудачились…

Старший плотник был склонен к некоторой идеализации людей и часто принимал желаемое за действительное, полагая, что братская любовь и чувство взаимной выручки, несмотря ни на что, лежат в основе человеческой натуры. Он сидел «за веру», так как проявил на воле избыток усердия в проповеди учения «истинно евангельских христиан», членом секты которых состоял с ранней молодости. В ответ длинноусый плотник иронично запел простуженным басом:

— Баламутэ, выйды з хаты, хочу тэбэ закохаты…

— Тьфу на вас! — плюнул баптист, — с такими не захочешь да согрешишь!

Вечером уже весь лагерь знал, что грозного блатного и женоненавистника Гирея «повело» на Пролей-Слезу. В свою плотницкую он вернулся похожий на трубочиста, так как не менее трех часов пилил с ней на старом пожарище горелые бревна. Хотя и часа хватило бы напилить на одни сани дров. Уж что-что, а нормы выработки на подобные работы в лагере знали.

Что все это правда, красноречивее всего говорили Нинкины глаза. Они стали, если это вообще возможно, еще более синими и мечтательными. Завести ее в этот вечер не смогли даже ядовитые уколы злоязычной Розки. После отбоя ее не дождался в своей каптерке любовник каптер, устроивший на следующий день сцену ревности. Ругаться с ним, как обычно, Нина не стала, а просто заявила этому штымпу, что он ей надоел и может убираться к своей Косой или куда угодно еще. Тот полез было к ней с кулаками, но она напомнила отверженному любовнику, что вовсе теперь не беззащитна, как прежде. И что тут ему не деревня «из одного двора», где он был «первым парнем». Есть кое-кто похлеще, чем деревенские штымпы. Каптер плюнул и сказал, что был дурак, когда связался с городской сукой. Ничего другого от таких, как Нинка, и ждать не следовало. Но кулаки убрал.

А для нее наступило время любовного счастья. В Гирее Нина обрела именно того любовника, о котором по-девчоночьи мечтала все эти годы. Он был силен, бесстрашен и неумело нежен. В делах любви этот зрелый мужчина оказался робким учеником. Гирей не знал даже того, что было пройденным этапом для первого Нинкиного любовника и просветителя, с которым она убежала из детского дома. Роль наставниц в таких делах нравится большинству опытных женщин, даже если их ученики неумелы и робки просто по молодости. Учеником же Нины стал сильный и смелый мужчина, одного взгляда которого все тут побаивались. Любовь к нему усилилась еще чувством почти материнской опеки, которое часто проявляется в женщине по отношению к мужчине независимо от соотношения их возрастов. Ответное чувство Гирея тоже было искренним и сильным. Эта любовь была у него первой во всех смыслах этого слова.

Но по отношению к окружающим она не была отмечена тем просветлением, которое отличало теперь Нину. Скорее наоборот. Взгляд Гирея в первые недели их сближения стал даже более угрюмым и тяжелым. Но это была лишь защитная реакция от возможных насмешек. Ведь он не выдержал характера и, как бычок на веревочке, сразу же пошел за первой приласкавшей его женщиной. Здесь все имели право так думать. Да так они и думали. Но в открытую некоторую насмешливость проявляли лишь женщины, и то только по отношению к его любовнице. Однако на Пролей-Слезу их «подначки» почти не действовали и постепенно они прекратились. Во-первых, Розка, бывшая прежде в этом деле главной заводилой, вернувшись к своему каптеру, к Нине больше не приставала. Во-вторых, Нина, хотя и временно, стала теперь одной из первых дам галаганской хевры.

Со временем ее любовь с Гиреем превратилась в одну из привычных здесь полулегальных связей. Любовь в местах заключения, вообще-то, запрещена. Но там, где она возможна, например, в смешанных лагерях, она неизбежна. И тогда с любовью ведется постоянная и упорная война. У начальника лагпункта Галаганных была даже специальная ведомость, в которой были выписаны все пары, подозреваемые в сожительстве или хотя бы в стремлении к нему. Остряки называли ее кто «кондуитом», кто «актом гражданского состояния». Попавшие в этот «акт» за нарушение монастырского устава лагеря очень часто ночевали не в своих бараках, а в кондее за зоной. Но что запрещается быку, то позволено Юпитеру. Заключенный Живцов и заключенная Сергеева были одной из тех пар, связи которой, конечно негласно, было велено не замечать. Тем более что связь эта была заведомо временной, рано или поздно грех лагерной любви будет искуплен навечной разлукой.

А пока что все шло тихо и гладко, как будто троицы опасных рецидивистов в лагере и не было. Мудрая политика сердцеведа и человековеда, здешнего начлага, по-видимому, полностью оправдалась.

Нина Пролей-Слезу похорошела еще больше и почти избавилась от своей склонности впадать в истерическое буйство. Да и поводов для этого практически не было. И когда, от времени до времени, она снова начинала «заливать» о своем якобы аристократическом прошлом, ее никто уже не перебивал. И не только потому, что Пролей-Слезу была теперь признанной шмарой высшего ранга, а потому также, что на фоне ее нынешней красивой любви с Гиреем никакое ее вранье не казалось уже таким неправдоподобным.

Бесконечная колымская зима прошла для влюбленных так быстро, как ни одна еще зима в их небогатой радостями жизни. Незаметно подошел субполярный апрель с его ослепительным солнцем, яркость которого многократно усиливал снег, сверкающий на склонах сопок, белой глади Товуя и торосах еще застывшего моря. Но до того, как оно сломает свой ледовый «припай», достигающий местами пары сотен километров, оставались уже считанные недели. Чуть позже ото льда очистится река и буксирные баржи смогут заходить с приливом в ее устье. Начнется навигация, означающая для любовников неизбежную и вечную разлуку. Оба они были слишком опытными арестантами, чтобы строить на этот счет какие-нибудь иллюзии. Во время встреч с Гиреем где-нибудь в уголке свинофермы, конюшни или телятника Нина все чаще плакала, прижимаясь лицом к его плечу. А он гладил ее, как маленькую, по голове, молчал и все время думал какую-то угрюмую думу. Прежде, когда прошла его смешная во взрослом человеке мальчишеская неуклюжесть и застенчивость, было не так. Гирей много рассказывал Нине, как, начитавшись книжек про благородных разбойников, мечтал в детстве заделаться таким разбойником. Вроде Робина Гуда или Кузьмы Рощина. Был такой лет сто тому назад предводитель шайки, удивительно хитрый, изобретательный и неуловимый. Этот Кузьма наводил ужас на помещиков-крепостников, уездных чиновников и жандармов, простой народ он не только не трогал, но и защищал. Мальчишеские попытки Живцова стать кем-то вроде этого Рощина закончились тем, что он стал вечным арестантом, разменявшим свои недюжинные душевные силы на бесконечные побеги. Большая часть этих побегов была как бы прыжками с крыши в темноту. Другие были подготовлены и организованы несколько лучше, но все они заведомо обрекались самой жизнью на провал. Гирей понимал это и сам. Дело тут было не в конечном результате, а в потребности действия, необходимости в отдушине для выхода злобной и неукротимой энергии. После игры со смертью жизнь, даже тюремная, приобретает на некоторое время какую-то ценность. Гирей рассказывал, как ему случалось отсиживаться от двуногих и четвероногих ищеек в холодной жиже глубокого болота, неделями бродить в лесу без пищи и крова, раненому отлеживаться под какой-нибудь колодой. Один раз вохровцы нашли его в лесу лежащим без сознания, с воспалившейся раной, до неузнаваемости заеденного комарами. Оперативники не пристрелили его только потому, что в тот раз такое действие им трудно было бы объяснить попыткой сопротивления с его стороны. А кроме того, они считали, что он и так подохнет. То же думали и тюремные врачи, судя по тому, что они разрешили спецчасти снять у него отпечатки пальцев, якобы посмертные. Для «архива-три» это все равно, а с чуть теплых пальцев отпечатки получаются лучше, чем с совсем окоченевших. Но возня легавых с пальцами Гирея пропала зря — он опять выжил! А вот чего у него не было, так это приползания к легавым из побега на животе, как это часто случается с другими беглыми. Не было и никогда не будет…

Нина могла слушать рассказы своего Гены часами, не шелохнувшись. И только в особо страшных местах зябко поеживалась и прижималась к нему еще теснее. Но теперь он почти все время молчал и думал, отвечая невпопад на ее вопросы. Тогда она начинала плакать и бормотать глупые бабьи слова о том, что он ее больше не любит и что она давно замечает, как он поглядывает на других баб вроде красючки свинарки из третьего цеха, бывшей артистки. Вот уже она задаст этой фрайерше, даром что та предоставляет им место для свиданий! Гирей в таких случаях обзывал Нину дурой, сердился и уходил.

А однажды он был особенно мрачен и сказал ей, что вскоре, видимо, их встречам наступит конец. На днях шторм на море разломал лед, а очередным отливом его отнесло от берегов. По Товую идет уже верховая вода, вот-вот лед тронется. Через какую-нибудь пару недель начнут ходить баржи. Но еще раньше временно приписанных к здешнему лагерю этапников посадят за решетку. Ту, которую делают сейчас в совхозной кузнице для одной из камер местного кондея. Меняют в этой камере и запоры на двери. Нет никакого сомнения, что ее готовят для водворения в нее беглых. Опер и лагерное начальство боятся, что как только на реке сойдет лед, отчаянные бегуны переправятся через Товуй и зададут стрекача в горы. Вообще-то для этого еще рано. Снег в распадках и на северных склонах сопок еще не сошел. Разлились ручьи и реки, бегут местами сокрушительные горные потоки. Да и время от середины мая до середины июня в этих местах едва ли не хуже января. И все же начальство беспокоится не зря…

На этот раз Нина и Гирей находились в маленьком щелястом сарайчике, одиноко стоявшем посреди еще заснеженного картофельного поля. Но на кучах навоза, вывезенного на это поле еще зимой, снег уже стаял, и они темнели рыже-бурыми пятнами на глазированной глади поля. Узкие полосы солнечного света, проникавшие сквозь щели сарая, пересекали сложенную под стеной груду тяпок, мешки суперфосфата в углу и сидевшую на них Нину. Она тихонько всхлипывала и вытирала слезы углом по-старушечьи повязанного темного платка.

То, что Геннадий сказал ей сейчас, не составляло, конечно, особенного секрета. Но вот он обошел все стены сарайчика, оглядывая в его щели поле. На нем никого не было. И все же Гирей понизил голос, когда сказал, что его сегодняшний разговор с Ниной будет весьма секретным, важным и деловым. Настолько важным, что прежде чем решиться на него, он получил согласие двух своих товарищей. Они дали его, хотя и не без колебаний. Бабам в ответственных делах особенно доверять не следует. Насилу убедил их, что опытной блатнячке Пролей-Слезу доверять можно. Может, зря старался? Она собирается его слушать, или так и будет реветь?

Нина поспешно вытерла лицо рукавами бушлата:

— Нет, нет! Что ты, Геночка! — Она лучше даст себя изжарить живьем, чем нарушит доверие своего любимого и его друзей…

Он опять обошел стены сарая и сел с ней рядом. Так вот. Он и ребята замыслили новый побег на Материк. Было бы глупо не использовать возможности, которые предоставляет нынешняя близость к южной границе Особого района. В прошлом году, чтобы добраться до этого Товуя, им понадобился месяц. Легавых к югу от него куда меньше, чем к северу, так как здесь нет ни рудников, ни приисков. Только редкие леспромхозы да на морском берегу рыбные промыслы. Многое дает и прошлогодний опыт. Одним словом, если беглецам удастся оторваться от погони, которая за ними будет выслана отсюда, у них есть немалый шанс прорваться на Материк и тем утереть нос колымским легавым, хвастающимся, что с их «Чудной Планеты» выхода нет. Конечно, и на этом Материке долго не погуляешь, зато будет достигнуто то, чего здесь еще никто не достигал…

Она прижалась к нему и заплакала:

— Ох, убьют тебя, Геночка…

Он пожал плечами. Конечно, это очень возможно. Ну а разве лучше дожидаться, когда тебя уморят на каком-нибудь штрафном или выстрелят в затылок, предварительно связав руки и засунув в рот кляп?

Но речь сейчас не об этом. Нет сомнения, что за Гиреем и его товарищами всю зиму велась тайная слежка, а сейчас она непременно усилилась. Сухарь, обнаруженный под матрацем, или добытые где-то сапоги вместо валенок могут привести к тому, что всех троих сунут в кондей даже раньше срока. И тут большую помощь им может оказать Нина. Лагерный ларек здесь богатый. В нем продают и галеты, и сало, и сахар. Деньги у нее есть. Пусть, когда сама, а когда под предлогом недомогания или еще чего-нибудь через приятельниц, накупает побольше этого добра. И припрятывает его где-нибудь за зоной. Да пусть стащит пару ножей на свиноферме. Они всегда под рукой у дежурных свинарей на случай, если срочно понадобится прирезать заболевшую свинью. И, вероятно, ей будет не трудно отстирать пару мешков из-под корма и переделать их в заплечные.

Нина согласно кивала. Она сделает все, что от нее требуется. И довольно толково перечислила эти задания в ответ на его приказание повторить их. А потом уткнулась лицом в колени и зарыдала, уже не заботясь, что их кто-нибудь услышит. Гирей угрюмо поглаживал ее по вздрагивающим лопаткам. В первый раз в своей лагерной жизни он испытывал горечь от мысли, что должен будет уйти из очередного места своего заключения. Ведь тут он в первый и, наверное, в последний раз встретил женщину. Прежде он и думать не мог, что необходимость разлуки с ней будет переживать сильнее, чем разлуку с родным домом, извещения о смерти отца, а через несколько лет и матери. Ценой отказа от мечты о рекордном количестве побегов эту необходимость можно было бы отсрочить на пару-тройку недель. Но это явилось бы унизительным малодушием, которого Гирей никогда бы себе не простил.

Во время ежедневных поверок немолодой уже заключенный Горчаков, он же дядя Ваня и он же «Достань-Воробушка», всегда становился крайним на правый фланг, так как был самым высоким человеком в лагере. Вернее, самым длинным. Впечатление неестественной вытянутости было первым, которое возникало при взгляде на Достань-Воробушка. Сотворив дядю Ваню почти на полторы головы выше, чем люди нормального роста, природа затратила на него материала не больше, а пожалуй, даже меньше, чем на каждого из нас. Все поперечные размеры в этом человеке были гораздо меньше нормы. У него было вытянутое, как будто сдавленное с боков лицо; худые и длинные, как у цапли, ноги; руки с длинными, похожими на щупальцы, пальцами. Неестественно узкие плечи переходили непосредственно в длинную шею, как у человечков из черточек на детских рисунках и древних иероглифах. А когда дядя Ваня стоял или шел, то невольно вызывал удивление: как ему еще это удается?

Однако при всей несуразности своего телосложения — выражение «теловычитание», пущенное в употребление физиком Ландау, тогда еще не было в ходу — Горчаков был человеком благодушным, очень неглупым, трудолюбивым и великим мастером на все руки. По своей настоящей профессии он был железнодорожником и прежде служил на Восточно-Китайской железной дороге дежурным по станции. Эту должность, по его словам, Горчаков выбрал потому, что машинисты приближающихся поездов видели красную фуражку на голове у дяди Вани раньше, чем станционный семафор. Красная фуражка была нужна, чтобы зарабатывать на жизнь. Для души же Горчаков занимался дома всевозможными рукодельными ремеслами, начиная от починки часов и кончая клейкой чемоданов. На эти дела у него был необыкновенный талант. Но подавая заявление о репатриации после передачи КВЖД в полную собственность Маньчжоу-го, Горчаков и в мыслях не имел, что пригодится родине не как железнодорожник, а именно как ремесленник. Обвиненный в туманной контрреволюционной деятельности, выраженной тремя буквами «КРД», он угодил, как и все почти репатрианты, в лагерь. И здесь за непригодностью к тяжелой физической работе был назначен на должность лагерного сапожника. С ремонтом лагерных чуней, башмаков и валенок дядя Ваня справлялся легко. По совместительству он чинил также барачные ходики, а иногда и карманные часы начальника лагеря и тех из надзирателей, у кого они были. В благодарность за эти услуги надзиратели не замечали, что дядя Ваня открыл в своей сапожной что-то вроде частной ювелирной мастерской.

Среди вольного и заключенного населения Галаганных были в большом ходу мундштуки и перстни, считавшиеся тем более ценными, чем они были затейливее и вычурнее. В разработку всевозможных образцов этих предметов и их изготовление дядя Ваня вложил немало умения и настоящей изобретательности. В качестве материала для его изделий в ход шло все, начиная от ископаемых бивней мамонта, благо их тут в вечной мерзлоте находили часто, и кончая целлулоидными ручками для зубочисток. Лагерный ювелир по желанию заказчика мог украсить мундштук затейливой инкрустацией или монограммой из латунной проволоки. Такая работа стоила иногда чуть ли не килограмм сливочного масла и была доступна только вольняшкам и главным лагерным придуркам. Но для более широкого потребления дядя Ваня выпускал, и притом серийно, и более дешевые вещи. В большом ходу среди заключенных были перстни, которые влюбленные дарили друг другу на память. Разработанная Горчаковым технология изготовления этих перстней делала их доступными даже для самых бедных. Ювелирный филиал сапожной мастерской помещался в ее дальнем углу. Здесь находились необходимые инструменты и приспособления для работы, запас материалов и уже готовые изделия.

Однажды вечером, когда дядя Ваня на самодельном станке, построенном по тому же принципу, что и древнее приспособление для добывания огня трением, просверливал в заготовке для мундштука продольное отверстие, на пороге его мастерской появилась блатнячка Пролей-Слезу.

— Здорово, дяденька Достань-Воробушка!

— Здорово, девка! — откликнулся мастер. — Присядь на минуточку, пока я дырку досверлю…

Нина присела на чурбак у печки, глядя, как ювелир тянет веревочку, обернутую вокруг вертикальной деревянной оси примитивного сверлильного станка. Через минуту он обернулся:

— Что-то ты девка похудела вроде…

Замечание, впрочем, было сделано больше для этикета. О романе своей посетительницы с Гиреем Горчаков, как и все в лагере, знал. Как знал он и то, что скоро их общению наступит конец. И поэтому нисколько не удивился, когда Пролей-Слезу достала из кармана кулек карамели:

— Вот, дядя Ваня, принесла тебе…

— На память своему Живцову чего-нибудь подарить хочешь? — спросил тот.

Нина вздохнула:

— Перстенек бы мне, дядя Ваня…

Мастер достал коробочку с готовыми перстнями:

— На вот, выбирай! Размер-то знаешь?

Перстни были на разные вкусы, цены и случаи. Гладкие, «обручальные» кольца из латуни и алюминия, массивный перстень из «самоварного золота» с большой костяной печаткой, на которой был выгравирован какой-то герб, и целая серия витых перстеньков из проволоки с разноцветными «камнями» из пластмассы. Эти кольца были самыми простыми по способу изготовления и, соответственно, самыми дешевыми. Медная проволока подходящей толщины свивалась вдвое, ее концы спаивались и в месте спайки слегка разводились. Затем в это место вправлялся кусочек цветного материала, добытого из поломанного гребешка или ручки старой зубочистки. Покупательница с женской внимательностью и придирчивостью перебирала товар. Больше других ей нравился перстень с печаткой, но он был ей не по карману, да и явно мал для Гиреевой руки. Вздохнув, она отложила его в сторону. Затем задержалась на луженом витом перстеньке с камнем из полированного эбонита:

— Достань-Воробушка, а нельзя сюда еще сердечко вставить? Хорошо бы красное…

Ювелир покачал головой. Оно, конечно, хорошо бы, красное на черном смотрится. И материал для того сердечка нашелся бы, зуб из старого гребешка. Да только непросто такое сердечко выпилить и в эбонит вправить. Все равно что блоху подковать… Нина смотрела на мастера почти умоляюще:

— Дядя Ваня, навек ведь расстаемся…

Горчаков крякнул и провел рукой по длинному лицу. Он был урод, но и уроды не остаются без пары. Достань-Воробушка знал, что такое горечь разлуки. Его жену тоже арестовали и завезли в какой-то лагерь, он не знал куда:

— Ладно, девка, постараюсь сделать. Заходи на днях…

В самом конце мая лед на Товуе тронулся. В главной усадьбе Галаганского совхоза, расположенного почти у самого его устья на левом берегу реки, этого события каждый год ждали с немалым страхом и задолго к нему готовились. Горным рекам и речкам некуда сбрасывать свои полые воды иначе как в море, и малейшее затруднение с их стоком угрожает бедственным наводнением. Для предупреждения заторов льда во время ледохода ледяной покров на реке, начиная от ее устья и на протяжении нескольких километров вверх по Товую, дробили взрывами. Но полной гарантии от заторов это не давало. Особенно часто они возникали в месте, где река, делая довольно крутой поворот, образовывала на своем правом берегу излучину. Здесь в нее вдавалась невысокая и довольно пологая сопка. На склоне этой сопки стояла избушка, специально построенная для пикета взрывников, ежегодно выставляемого здесь во время ледохода. Обязанностью пикетчиков было следить за рекой и при появлении на ней опасных нагромождений льда взрывать их.

От избушки, которая служила и наблюдательным пунктом, было отлично видно и слышно, как, теснясь и толкаясь в русле шириной более полукилометра и все же тесном для них, в море несутся льдины. Иногда они напоминали стадо ошалело торопящихся куда-то испуганных животных. Сходство с животными становилось особенно сильным, когда какая-нибудь здоровенная глыба, расталкивая стадо более мелких льдин, наполовину высовывалась из воды, наткнувшись на такую же глыбу, плывущую впереди. Начиналась свалка, похожая на драку разъяренных чудовищ. Но она продолжалась недолго. Яростно вздыбившиеся льдины сталкивались, переворачивались, иногда ломались и со злобным скрежетом и шипением уходили под воду. Через минуту в другом месте русла возникала такая же свалка. Ледоход издавал негромкие, как будто приглушенные звуки, но от этого они становились еще более грозными.

Невольное чувство жути, которое испытывает человек, наблюдая за разбушевавшейся стихией даже с безопасного места, может само по себе составить особый вид наслаждения. Но два пикетчика — заключенные, сидевшие на пороге своей избушки, — не были тут просто зрителями. Они внимательно следили за оконечностью мыска внизу, у которого все время возникали и распадались скопления льда. Случалось, что вместо распада начинался быстрый рост этого скопления. Увеличиваясь в ширину и длину, оно угрожало затором, от которого уровень воды в реке мог катастрофически быстро повыситься. На такой случай под рукой у пикетчиков были просмоленные мешки с аммонитом, в который уже были введены концы запальных шнуров с капсулами-детонаторами. Подхватив эти мешки, взрывники скатывались вниз, взбегали на середину затора, закладывали там свои «фугасы» и, запалив шнуры, мчались обратно. Раздавались гулкие взрывы. В ледяной плотине образовывались бреши, в которые, как солдаты на штурм, бросались напирающие сверху льдины. Затор, как правило, распадался. Но вскоре следовало очередное такое же образование. Работа у пикетчиков была не тяжелой, но опасной и требовавшей немалой смелости, ловкости и умения. Самым трудным и важным в их деле было искусство перебегать по плывущим льдинам. Если льдины были крупными, то дело оказывалось достаточно простым. Но большинство ледяных глыб не столь уже велики, под тяжестью человека они наклоняются, а то и совсем переворачиваются. Чтобы это не произошло, необходимо держаться как можно ближе к середине льдины. Прыгнувший на нее мгновенно должен от оттолкнуться от нее, как от трамплина. Задерживаться нельзя даже на долю секунды, иначе тут же угодишь под битый лед. Тут может выручить только инерция покоя льдины. Маршрут надо намечать заранее. Прыгая на льдину, знать, куда следует направить следующий прыжок. И помнить, что то, что кажется льдиной, может оказаться скоплением слегка смерзшегося мелкого льда, сверху притрушенного снегом. Малейшая неточность и малейшее промедление здесь смерти подобно. Добро что для закладки фугасов на заторе обычно не требуется бежать сколько-нибудь далеко по свободно плывущему льду. Большая его часть тут уже в какой-то степени заякоривается.

Сейчас лед шел свободно по всей ширине русла. Поэтому пикетчики вначале не поверили своим глазам, когда увидели, что с левого берега по направлению к ним по этому льду бегут три человека. Смельчаки делали громадные прыжки с льдины на льдину, иногда задерживались несколько секунд на тех из них, которые оказывались более устойчивыми под их тяжестью, видимо, переводя дух, и снова бежали дальше. Наблюдатели следили за ними, затаив дыхание. Взрывники были не робкими парнями, но они никогда бы на такое отчаянное дело не решились. А главное, зачем? Для чего бегут сюда эти люди? Если только затем, чтобы передать какое-нибудь срочное сообщение или приказание, то достаточно было бы одного человека. И зачем у всех троих за плечами довольно объемистые мешки, увеличивающие их и без того смертельный риск? Обуты были все прыгуны в самую неподходящую для перехода реки обувь. Тут явно было что-то не то.

Перебегавшие реку уже достигли ее середины. Здесь, на стрежне, льдины толкались особенно яростно и бестолково. Один из бегущих упал, когда льдина, на которую он прыгнул, в тот же момент уткнулась своим передним краем в идущую впереди. Он успел вскочить на ноги, но льдина вздыбилась чуть не вертикально, и человек соскользнул под вскипевшую вокруг нее воду. Наверно он вскрикнул, но за шумом и грохотом ледохода крика слышно не было.

— Эх, бедолага! — крякнул тот из взрывников, который был постарше.

Оставшиеся два человека продолжали приближаться к правому берегу. Видимо, они уже выбились из сил, так как, не добежав до берега всего лишь нескольких метров, упали лицом вниз на довольно большую льдину, показавшуюся им неподвижной. Но льдина от толчка качнулась, развернулась и накренилась. Перебежавшие всю ширину реки люди у самого ее берега оказались по пояс в ледяной воде. На помощь им бросились пикетчики. Они давно уже их узнали и поняли, в чем дело: Гирей и его товарищи снова, очевидно, отправились в побег. В живых теперь оставался только сам Гирей и один его товарищ, по лагерному прозвищу Чалдон.

Свою репутацию не только решительных и бесстрашных, но и удивительно находчивых людей они сейчас с полной очевидностью подтверждали. Еще вчера беглецы могли перейти Товуй по льду, а через пару дней его можно будет переплыть на лодке. Но они пересекли реку именно сегодня, так как вряд ли галаганская вохра решится повторить их подвиг. Кто-то, видимо, уже сообщил о побеге в охранный дивизион, и на левом берегу уже толпились люди с винтовками, глядя на этот берег. Только бесполезные у них хлопоты — близок локоть, да не укусишь.

Хозяева избушки с почтением смотрели на гостей, нагишом сидящих у докрасна разогретой печки, сушивших свою одежду и перебиравших содержимое заплечных мешков. К счастью, мокрыми оказались одни только эти мешки. Галеты и сухари, завернутые в промасленные тряпки, сохранились почти не подмоченными. Сахар и соль беглецы, по примеру здешних охотников-орочей, поместили в туго завязанные нерпичьи пузыри, благо достать такие пузыри в Галаганных нетрудно. В пропитанные жиром тряпки были завернуты у них и спички, хранившиеся у каждого отдельно, в высоко нашитых специальных карманах. Но особое восхищение пикетчиков вызвал компас, которым запаслись беглые. Это была обыкновенная швейная иголка, незаметно намагниченная Гиреем в совхозном гараже у магнита старого автомобильного двигателя. Иголка проходила через небольшой кусочек пробки, достаточный, чтобы удержать ее на воде. Стоит опустить такое приспособление в алюминиевую кружку с водой или просто в лужу, как острие иголки укажет на север. Вооружены беглецы были двумя страшенными ножами, вложенными в самодельные деревянные ножны.

Обсушившись и уложив обратно в мешки свой провиант, они заявили, что сейчас же отправляются дальше. Пока их от погони отрезает ледоход на Товуе, нужно дорожить каждым часом. Телефонного сообщения на эту сторону нет, сигнал тревоги передать нечем, а перебежать реку по движущемуся льду легавым, небось, слабо. Поэтому некоторое время можно будет двигаться на юг почти никого не опасаясь. После пары дней «форы» взять след беглецов будет уже непросто.

И пусть не обессудят хозяева избушки, если они заберут у них топор и обе пары резиновых сапог. Тут без этих вещей придется трудно, но в предстоящем переходе через тайгу и горы и вовсе невозможно. На сапоги пикетчиков делалась специальная ставка заранее, а с топором получилось случайно — он был в мешке товарища, который ушел под лед Товуя.

Об отказе выполнить требование не могло быть и речи: было ясно, что беглецы ни перед чем не остановятся. Оба бандита имели угрюмый и мрачный вид. Понять их было нетрудно. Люди шли на почти верную смерть, а их товарищ только что погиб у них на глазах.

Экстренное совещание оперуполномоченного, начальника лагеря и командира здешнего дивизиона, собравшееся по поводу неожиданного побега Живцова и его банды было бурным. Оно началось с укоров опера в адрес начлага и лейтенанта ВОХР. Это они уговорили его осенью согласиться на такую авантюру, как содержание опасных рецидивистов чуть ли не в бесконвойном режиме. Вот и долиберальничались! Выслать погоню за беглецами можно будет только когда их и след простынет. В Галаганных нет ни хорошей собаки-ищейки, ни опытных оперативников. Значит, ликвидировать инцидент на месте не удастся. Придется докладывать о нем в Магадан и просить помощи в поимке преступников. Серьезное недовольство магаданского начальства неизбежно. Но если начальник лагпункта и вохровский командир отделаются выговорами, то оперуполномоченному угрожает смещение, хотя он в этом деле меньше всех виноват. Так оно всегда бывает…

Начлаг и лейтенант возражали, что все ведь шло до самого последнего момента как нельзя лучше. Бандиты всю зиму крутили в лагере любовь с бабами и вели себя как овечки, вместо того чтобы буйствовать взаперти и причинять ежедневные неприятности. А сейчас почти заново переоборудована одна из камер лагерного карцера, в которую через два-три дня подследственные были бы помещены под неотступное наблюдение конвоя. Самому Сатане не могло прийти в голову, что эти отчаянные головы выкинут такой невероятный фортель! Но и сейчас дело обстоит не так уж плохо, как представляется уполномоченному НКВД. Один из беглецов уже погиб, это видели своими глазами десятки людей. Оставшиеся двое навряд ли уйдут особенно далеко, хотя опыт побегов у них есть, и немалый. Но никакой опыт не поможет им уничтожить следы на мокром снегу, которого в распадках уже полно. Под этим снегом вода, а местами, начинающее раскисать болото. Настоящих оперативников в галаганском отряде действительно нет, но хорошие ходоки и охотники есть. А это сейчас главное. Даже потратив пару дней на этом берегу, они беглецов настигнут быстро и без особого труда. Народу можно будет нарядить в погоню добрый десяток. Своих добровольцев наберется несколько человек, да магаданские ребята из охраны беглых. А оперативному уполномоченному надлежит сейчас заняться расследованием, кто помогал Живцову и его дружкам в подготовке побега. Без такой помощи дело явно не обошлось.

В кабинет опера, маленькую, обшитую тесом комнатушку, началось таскание лагерниц из барака бытовичек. Первыми были допрошены любовницы бежавших бандитов. Две из них были испуганы и подавлены. Они не отрицали, что по просьбе своих лагерных кавалеров покупали для них в ларьке продукты. Но зачем им эти продукты они и не догадывались. Усмехались только, что мужикам, когда они с бабами якшаются, требуется усиленное питание, особенно весной. О ножах, пропавших на свиноферме, в первый раз слышат. Они работают на переборке картошки в «овощегноилище», бабы поправлялись — овощехранилище, и в свиноводческих цехах не бывают.

Больше других подозревалась в способствовании групповому побегу любовница рецидивиста Живцова, Сергеева. Но она оказалась истеричной и плаксивой бабой. На вопросы отвечала нагло и грубо. Шила мешки для беглых? Наволочку она себе шила! А если у Розки один глаз на Кавказ, а другой…

— А зачем ножи на свиноферме украла? — перебивал ее опер.

Пролей-Слезу округляла синие глаза. Какие ножи? Ах, это тот, который она выпросила у красючки-артистки, чтобы нарезать лозы для ее же метелок, да потеряла! Ну, выпал он у нее из саней, когда ехала в лозняки на берег. Что ж, пусть вычтут за него из тех грошей, которые она получает в лагере за свою мужицкую, ломовую работу. Опер щурился. Деньги, действительно, невеликие… Особенно при том аппетите, который появился у Сергеевой в последние недели. Она килограммами закупала в ларьке чуть не каждый день сахар и галеты. И, надо полагать, все уже съела…

— Съела! — отвечала Сергеева.

Следователь переходил на серьезный тон:

— Вот что, Пролей-Слезу, или как тебя там… Ты мозги не крути. Говори, как помогла своему хахалю бежать и куда он направляется? Не скажешь, от него все это узнаем, и тогда тебе хуже будет… Все равно мы его скоро поймаем…

Тут выражение лица допрашиваемой из невинного и недоумевающего превратилось в ненавидящее и злое.

— На вот, выкуси, сука легавая! Поймаешь кота за…

И она разразилась таким каскадом матерных слов, что даже бывалому лагерному оперу было в пору затыкать уши. Пришлось запихнуть ее на несколько часов в арестантскую, но больше для поддержания начальственного престижа, чем для пользы дела. Лучше иметь дело с десятком отъявленных бандитов, чем с одной истеричной бабой.

Через несколько дней по лагерю прокатился слух, что труп Гирея выловили в устье Товуя. Река вынесла его в море, а потом с приливом вернула обратно и оставила на отмели чуть ниже поселка. Но обнаружили этот труп только вечером. И когда это известие принесла в барак все та же Римка Жидовка, выйти из лагеря было уже нельзя. Нина не спала ночью и почти все время плакала. А наутро, прямо с развода, побежала не на конюшню, хотя надо было срочно отвезти корм на свиноферму, а в лагерную больницу. Тело утопленника должно было непременно находиться в ее морге, небольшом сарайчике на отшибе. Заведовал этим моргом один из санитаров больницы, мужик неплохой, хоть и фрайер. Увидев Пролей-Слезу, санитар сразу догадался, зачем она пришла, и сказал, что труп в морге принадлежит не ее Гирею, а самому молодому из его троицы. Тому, который в прошлом году убежал от ножа партнера по игре в «буру», чтобы в этом году захлебнуться в воде Товуя. За это, правда, парень целую зиму почти беспрепятственно любился с молоденькой Слава-Богу. Так что пока ее черед плакать, а не Пролей-Слезу. Римкин же хахаль, пустивший слух, что найден труп Гирея, только «слышал звон», телефонный разговор начлага с опером, в котором фамилия Живцова была упомянута под знаком вопроса.

За пару дней перед этим на правый берег Товуя на поиски беглых переправился отряд из нескольких местных вохровцев и магаданских конвойных Гирея и его товарищей. Вопреки оптимизму начлага этот отряд, хотя он и напал на след беглецов, вскоре потерял его. Вначале их след был отчетливо виден на пожухлом весеннем снегу, но беглые были не такими дураками, чтобы брести все время по этому снегу. Они шли то по широким разводьям, то выбирались на уже бесснежные склоны сопок. Ищейка местной ВОХР была не так уж плоха, но взять след через несколько дней, да еще с почти непрерывными дождями, она не могла. Оставалось надеяться на здравый смысл беглецов. Те, как стало известно, намеревались проскочить на Материк. Значит, они должны были двигаться по наикратчайшему пути к этому Материку, следуя почти параллельно морскому берегу. По этому пути и шли их преследователи. Но кроме двух первых стоянок беглецов, им обнаружить ничего не удалось, те как в воду канули. Возможно, они просто сбились с направления. Но и в этом случае время, в течение которого инцидент считался «местным» и его разрешалось ликвидировать местными же средствами, истекало. Галаганскому начальству пришлось донести о нем в Магадан и просить помощи в ликвидации «группы Живцова», то есть сделать то, чего так отчаянно боялся местный опер.

Довольно большой отряд оперативников, человек в тридцать, прибыл с первой же баржей. Пролей-Слезу видела, как они выходили на пирс. Угрюмые мужики в брезентовых плащах с капюшонами и болотных сапогах. Кроме винтовок у некоторых были еще ручные гранаты, подвешенные к поясу. При отряде были две овчарки и два ручных пулемета. Чувство тоскливой безнадежности охватывало при мысли, что все это направлено против двоих усталых и почти безоружных людей. С другой стороны, переправа на тот берег грозного отряда означала, что ее Гена еще жив и бродит где-то там, в далеких дебрях. Может быть, ему и в самом деле удастся уйти от своих преследователей и затеряться на смутно представляемой уже «воле»? Безвестным это не останется. Если легавые настигнут беглых, то они обязательно, живых или мертвых, доставят их сюда в назидание всем заключенным. Таков уж обычай лагеря.

От тоски по любимому человеку, постоянных колебаний между страхом и надеждой Пролей-Слезу извелась, похудела. Ее синие глаза ввалились и как будто выцвели. На лице появились первые морщинки, которые становились особенно заметными, когда Нина приходила в ярость и, по выражению Розки Косой, «бросалась на людей». Она становилась все более истеричной.

Роскошь костров на стоянках Гирей и его товарищ позволяли себе только в первые три дня побега. Но потом погоня, несомненно, уже высланная из Галаганных, могла приблизиться на расстояние, с которого днем можно заметить дым, а ночью огонь от костра.

Погода, как это обычно бывает в это время года на охотскоморских берегах, все более портилась. Ветер дул то с моря, то с суши, и в зависимости от этого то шел холодный дождь, часто с мокрым снегом, то все вокруг заледеневало и мела колючая пурга. Худшей погоды для путешествия в горах нельзя было и придумать. Намокшие ватные штаны и бушлаты беглых тоже часто заледеневали, превращаясь в подобие изделий из лубка, мешавших движению и почти совершенно не гревших.

На стоянках беглецы устраивали себе нечто вроде гнезда из веток и стланика и засыпали, тесно прижавшись друг к другу спинами. Было бы совершенно неверным сказать, что они при этом согревались. Людей в подобных случаях нередко выручает заложенный в них громадный запас первобытной выносливости и терпения. То, что в обычных условиях считается почти нестерпимым, превращается в привычное, как бы нормальное состояние, при всей его мучительности. Все эти способности мобилизуются обычно только перед лицом опасности, и в тем большей степени, чем эта опасность реальнее. Возможность мобилизации зависит, конечно, и от сознательной воли человека, и от его привычки к страданиям. Здесь все эти качества и обстоятельства были налицо.

Только иногда, когда с моря налетал густой туман, беглецы разводили в укромных местах небольшой огонь. В таких случаях они немного подсушивали одежду и засыпали по-настоящему на настиле из веток, положенных на горячую золу. Даже рыбу, которую они ловили в ручьях и речушках с помощью предусмотрительно захваченных с собой рыболовных крючков, приходилось есть большей частью сырой. В таких случаях сильно выручала взятая в достатке соль. Сыроедение без соли не под силу даже сильно изголодавшимся и очень волевым людям. Кое-где, на местах стаявшего снега не совсем еще осыпалась прошлогодняя брусника. Она тоже позволяла беглецам экономить драгоценный провиант.

Гирей и его товарищ держали курс не точно на юг, как полагали их преследователи, а несколько на юго-запад. На это у них была особая причина. Настолько тайная, что Гирей, почти не имевший секретов от своей Нины, ничего ей о ней не сказал. Да и без согласия своих товарищей по побегу он не имел на это права.

Дело заключалось в том, что охотский прокурор, подозревавший их в убийстве охотников из леспромхоза, был прав. Трое беглых выследили, когда эти охотники, хлебнув спирта из своих фляг, уснули. Тогда они их задушили, забрали одежду и оружие, а трупы утопили в реке. Слишком уж соблазнительными были сапоги, брезентовые плащи и великолепные ружья фрайеров. Все это могло особенно пригодиться на том берегу Охоты, до которого оставалось всего несколько километров, считая и ширину реки. Оставалось только сколотить плот на небольшом левобережном притоке Охоты, спуститься по нему до самого устья и ночью — они были уже темные — постараться бесшумно проплыть водный рубеж между Особым районом и остальной территорией Советского Союза. Вот тут-то на след беглых и наткнулись дальстроевские оперативники, шнырявшие по левому берегу Охоты. Все это было известно, кроме того, что уличающие их трофеи бандиты тщательно запрятали, прежде чем сдаться на милость зеленых околышей. Сначала вещи убитых охотников хотели тоже утопить. Но этому воспротивился Чалдон, сын богатого заимщика откуда-то из Сибири. В нем заговорила крестьянская скаредность, и добро спрятали в дупле старой лиственницы. Авось еще сгодится! И оно, действительно, могло очень теперь пригодиться, конечно, при условии, что они его найдут. Правда, захваченные с оружием, да еще отнятым у убитых ими граждан, беглые не могли более рассчитывать на милость не только вохровцев, но и законного суда. Но в любом случае дело шло теперь об игре ва-банк. Особенно при встрече с вохровцами, даже если те захватят их безоружными. Клочка бумаги с актом об оказании сопротивления, если к этому акту будут приложены вещдоки в виде пары ножей, более чем достаточно для формального оправдания физического уничтожения банды. Конечно, в случае обнаружения беглецов наличие у них огнестрельного оружия могло разве только несколько отдалить во всех случаях неизбежный, трагический конец. Но если уж быть предметом охоты для легавых, то лучше в качестве хотя и загнанного, но опасного зверя, чем безоружной дичи. И если уж придется, что наиболее вероятно, играть с ними в последнюю, смертельную игру, так по крайней мере закончить ее вничью. Так рассуждали оба преступника, хотя пути, по которым они пришли к положению опасных изгоев, были у них совсем разными.

Чалдон, сын крепкого сибирского мужика, не читал в детстве никаких книжек, и его голова не была начинена никакими вздорными идеями. Он помогал отцу в хозяйстве, зимой промышлял с ним в тайге зверя. Как и у всех таежников, смелость сочеталась в нем с расчетливостью и осмотрительностью, решительность с осторожностью. И был бы он, как и его отец, прижимистым, знающим цену вещам полукрестьянином-полуохотником, если бы собственнический индивидуализм таежников не оказался совсем не ко двору при новой политике Советской власти на селе. Отец Чалдона был объявлен кулаком, его заимка отобрана в только что организованный колхоз, а сам он со своей семьей отправлен в ссылку куда-то на Урал.

Везли раскулаченных в длинном составе из запертых неотапливаемых «краснушек», хотя стояла уже зима. Состав тянулся медленно, сутками простаивал в железнодорожных тупиках. Ссыльные, скученные в совершенно не оборудованных для перевозки людей вагонах, мерзли, голодали, простуживались. Умирали старики и дети. На одном из перегонов Чалдон, семнадцатилетний тогда парень, сбежал. На какой-то станции попался с кражей, совершенной им с голоду, был арестован и осужден. В колонии неотесанный пока молодой сибиряк прошел необходимый курс наук, а смелости и решительности ему было не занимать. Через два года он бежал из колонии с целой шайкой отчаянных головорезов. Шайка не гнушалась не только воровством, но и грабежами и даже убийствами. Вскоре она была ликвидирована, и Чалдон, уже в качестве опасного рецидивиста, покатился по лагерям. Он еще раз вырвался в побег из поезда, в котором его везли на Дальний Восток. Это было уже за Енисеем, почти в родных Чалдоновых местах. Уменье жить в тайге помогло ему целых два месяца продержаться на воле. В эти месяцы был убит председатель колхоза, раскулачивавший в свое время отца Чалдона. Однако при поимке беглого доказать его причастность к этому убийству не удалось. Но находясь уже на Колыме, в одном лагере с Гиреем, Чалдон получил с Материка тревожное письмо. В этом письме жена его родственника сообщала, что ее муж, тайно приютивший в своей избе беглого, хотя и знавший, что именно тот пришил комиссара-председателя, арестован. Для сына раскулаченного это означало заведение на него дела о политическом терроре и неизбежную вышку. Со дня на день можно было ожидать, что дело это будет Чалдону предъявлено. Поэтому он и согласился на авантюру Гирея: умирать так с музыкой!

Сибиряк не был так изобретателен, как Гирей, и уж вовсе не был склонен ко всякой зауми. Зато он был незаменимым товарищем в походах по тайге, отлично в ней ориентировался, знал множество полезнейших для таежных бродяг вещей, от способа вязки плота вицами и разжигания в дождь костра до плетения ивовой верши для ловли рыбы. Это он был инструктором по переходу реки по плывущему битому льду.

Левобережный приток Охоты, на берегу которого стояла старая лиственница с заветным кладом в дупле, впадал в главную реку бассейна километрах в двухстах выше ее устья. Найти это место, поднимаясь по берегу Охоты, было не так уж трудно. На ее правом берегу высилась приметная двугорбая сопка. Даже взяв слишком сильно вправо, беглые почти не рисковали его проскочить, этого не позволил бы вздувшийся сейчас приток.

Через неделю тяжелого похода они по направлению течения речек и речушек определили, что водораздел Товуя и Охоты ими пройден. Еще почти через две недели беглецы вышли к самой большой после Амура реке тихоокеанского побережья. Самодельный компас и интуиция их не подвели. Всего через двое суток они нашли и приток, на котором в прошлом году построили плот, и пни на берегу, оставшиеся от срубленных для плота сухостоек, и дуплястую лиственницу с вещами, стоившими жизни неосторожным фрайерам из лесоповального хозяйства. Фрайера были явными «тузами», судя по их снаряжению. Особенно замечательными были ружья. Трехстволка с одним нарезным, как это у них всегда бывает, стволом и магазинное, хотя и дробовое, ружье «браунинг». Видимо, на случай встречи с голодным еще медведем охотнички припасли целый десяток «жаканов». Дробовых же патронов было не менее сотни. Наспех спрятанные ружья слегка проржавели, но к действию были вполне пригодны. Особенно радовался ружьям Чалдон. И потому, что был когда-то профессиональным охотником, и потому еще, что спас оружие в прошлом году от зашвыривания его в воду. Будто чувствовал, что они сюда еще вернутся. Гирей имел дело с огнестрельным оружием только в тире, куда в отрочестве ходил всегда, если в кармане заводилось хоть немного мелочи. Там он стрелял из мелкашки по мишеням, изображающим японских самураев, польских панов и пузатых капиталистов без определенной национальности. Особенно интересной мишенью был лорд Чемберлен. Если попасть ему в монокль, лорд делал этакое сальто через голову. И Генка Живцов попадал в монокль довольно часто. Был он уверен, что попадет, если будет нужно, и в ненавистных легавых из этих крупнокалиберных ружей. Для Чалдона легавые были еще и «комиссарами». Его политическое кредо было более чем смутным и сводилось к ненависти ко всему, что утверждало существующий в стране режим, загубивший жизнь множеству трудовых людей, которые ему не мешали. Слово «комиссар» возродилось среди антисоветски настроенных крестьян, которых наплодила насильственная коллективизация и раскулачивание примерно в том его значении, которое оно имело у контрреволюционеров потемней в Гражданскую войну.

Гирею и Чалдону, по-видимому, удалось очень основательно оторваться от своих преследователей. Они успели почти на том же самом месте, что и в прошлом году, связать прочный плот, построить на нем шалаш для защиты от дождя и спустить его в самое устье притока. Здесь его причалили к полузатонувшей коряге и хорошенько замаскировали. Теперь оставалось только дождаться достаточно плотного тумана, чтобы под его прикрытием переправиться на тот берег реки. Другой возможности не было, так как уже в полном разгаре были полярные дни, которые, со свойственной поэтическому языку ненаучностью, принято называть белыми ночами.

Но туманы, частые тут в переходный период между зимой и настоящей весной, теперь, если и появлялись иногда, то довольно жидкие. Сказывалось отдаление от моря и наступление настоящей весны. Начинала уже зеленеть лиственница, реже шли дожди. По ночам, впрочем, было еще очень сыро и холодно. Не всегда помогала даже добротная одежда убитых охотников. О костре, конечно, не могло быть и речи. Гирей нервничал. По берегу, как в прошлом году, в любой момент мог пройти вохровский патруль с собакой. И уж непременно вскоре должна была нагрянуть высланная в погоню за ними команда. Что, если попытаться переплыть на правый берег не таясь? Тогда могут быть два варианта событий. Самый счастливый — это если пограничники плота и его пассажиров вообще не заметят. Неужто они постоянно следят за каждой точкой реки? В этом случае цель будет достигнута наилучшим образом, и беглым останется только осторожно пробираться в глубь Материка. Ну, а если заметят, то примут их в этих доспехах за охотников или геологов. Конечно, встретят на берегу и потребуют пропуски. Тут по пограничникам нужно будет сразу же открыть огонь и давать тягу в прибрежные заросли. Такой хипиш, конечно, дело почти пропащее. Но лучше уж так пропадать, чем ждать, пока их здесь выследят и обложат.

Чалдон с этим предложением не соглашался. Вот когда это случится, тогда и следует давать бой, чтобы оставить по себе память у комиссаров. Он придерживался точки зрения своего отца, который любил поговорку, вывезенную его дедами откуда-то из Псковщины: «Не спешите на тот свет, там кабаков нет!». А в таком положении, как у них с Гиреем, нет необходимости гоняться за смертью, она и сама придет. Однажды весь день моросил мелкий дождь, а к ночи похолодало и с прибрежных сопок на реку пополз серый туман. Туман был неплотным и клочковатым, сгущения чередовались с почти прозрачными просветами. К полуночи стало очевидно, что плотнее он уже не будет. Но ждать больше было уже нельзя. Оттолкнувшись шестами от своей коряги-причала, беглецы направили плот к выходу в большую реку, до которого оставалась какая-нибудь сотня метров. Вода уже несколько спала, но река еще была многоводной, а главное, опасно стремительной. Опасность заключалась в том, что на такой воде не всегда удается сообщить неуклюжему сооружению из бревен хотя бы некоторое движение поперек течения. И дело тут не в нарушении принципа независимости движения, а в том, что скорость этого течения по ширине русла неравномерна и оно может закрутить плот. Опытный плотогон, Чалдон знал это хорошо. И поэтому, хотя он и снабдил плот двумя рулевыми веслами, подвижно закрепленными на толстых колодах по его концам, он сильно опасался, что его долго будет нести посреди реки, прежде чем удастся приткнуться где-нибудь на правом берегу Охоты. Дело было, конечно, не в том, что одно место на этом берегу было чем-то предпочтительнее перед другими — все они были беглецам одинаково неведомы, но оставаться на реке долго значило увеличить опасность быть замеченными.

Опасения вскоре оправдались, хотя сначала все шло как будто благополучно. Когда вместе с водой протоки плот плавно развернулся по течению большой реки, плотовщики заработали веслами. По тому, как скрывались в тумане очертания левого берега и как увеличивалась скорость, с которой они уходили назад, было видно, что плот, стремясь вперед, перемещается и в поперечном направлении. Затем, невидимые прежде, возникли неясные в серой мгле громады правобережных сопок. Сквозь туман была видна и поверхность воды. Теперь на ней появились завихрения и воронки, характерные для очень быстрого течения, — плот вышел на стрежень реки.

И тут он попал в плен срединной струи сильного течения. Гребцы крутили веслами изо всех сил, но вывести плот на более тихую воду им никак не удавалось. Только коснувшись передним краем этой воды, как невидимой стенки, он разворачивался и снова вылетал на главное течение. Худшее заключалось в том, что сгусток относительно плотного тумана, в котором плыл плот, заканчивался. Впереди отчетливо вырисовывалась высокая лесистая сопка. Река делала здесь довольно крутой поворот влево. Вряд ли на такой сопке пограничники не выставили свой наблюдательный пункт, а плот плыл теперь у них на виду. Сейчас гиреевский вариант отчаянной игры ва-банк принял бы, пожалуй, и осторожный Чалдон. Воспользовавшись инерцией движения по прямой, можно было бы, наверное, вырваться из плена чертовой струи на ее повороте. Но сопка обрывалась здесь крутой, почти вертикальной стеной. Плот о такую стену обязательно разбило бы. Поэтому плотовщики не только не стали приближаться к ней, но и опасливо отогнали плот ближе к середине реки. За поворотом он снова вошел в полосу тумана.

Вариант высадки на правый берег с боем отменялся. Где-то впереди затарахтела моторка, и это означало, что пограничники заметили подозрительный плот и пытаются его перехватить.

— Отгулялись! — злобно сплюнул Чалдон, — гребем к левому берегу!

Контрасты срединного и берегового течений были с этой стороны меньше, и плот удалось приткнуть к пологой излучине. Но тут из редкого тумана вынырнули контуры моторки:

— Эй, на плоту!

Беглецы через галечную отмель бросились в заросли тальника. Вслед им прогремели винтовочные выстрелы, но высаживаться на берег пограничники не стали. Тут была не их территория.

Сводный отряд, состоящий из магаданских оперативников, галаганских вохровцев и бывшего конвоя беглых безрезультатно толкался в низовьях Охоты в поисках группы Живцова. По-видимому, эта группа подалась на запад. Только зачем? Обычно те, кто пробивается на Материк, стремятся в наиболее обжитые его районы. Здесь такие районы находились поближе к морю, где стоял старинный Охотск и другие относительно крупные поселения. Только тут и можно было рассчитывать затеряться среди людей. Сюда двигалась и пойманная в прошлом году банда Живцова.

Командир отряда начинал уже склоняться к мысли, что беглые погибли при одной из своих многочисленных переправ через вздувшиеся речки и притоки. Но тут от пограничников с правого берега поступило сообщение, что ими обнаружен плот, на котором двое подозрительных людей пытались незаметно перебраться на этот берег. Указывался точный район, в котором плот снова причалил к дальстроевскому берегу. Описания внешности нарушителей, правда, не давалось. Стоял туман, и их не удалось как следует разглядеть. Но было очень похоже, что это Живцов и тот его товарищ, который уцелел при переходе через лед Товуя.

Отряд разбился на группы, в каждой из которых была собака. Начиная от места на реке, где пограничники задержали плот, оперативники растянулись цепью настолько длинной, насколько это позволяла слышимость выстрела. Выстрел из винтовки в любом участке цепи означал одновременно и «ко мне» и «передай дальше». Солдаты шли поодиночке, и только командиры групп держались рядом со своими собаководами, собаки которых рыскали тут же.

Сержант Ковальчук был опытным солдатом-пограничником. До того как завербоваться на вохровскую службу в Дальстрой, он служил в составе Особой Дальневосточной на границе с Маньчжурией, которая была и границей с агрессивной тогда Японией. Всяких провокаций и пограничных стычек было тут невпроворот. На протяжении всей военной службы Ковальчука здесь шла необъявленная, непрекращающаяся война.

Учитывая боевой опыт Ковальчука, в штабе Колымской ВОХР ему предложили службу в оперативных частях, которые занимались розыском и поимкой беглых заключенных. Если называть вещи своими именами — охотой на людей. Эта работа требует выносливости, смекалки, нередко связана с немалой опасностью. Охрана лагерей по сравнению со службой в оперативных частях — почти инвалидное занятие. Зато на оперативной службе и жалование больше, и звания идут быстрее. Ковальчук не был бы крестьянским сыном и не носил бы фамилии многих поколений «добрых казаков», если бы не клюнул на обе эти приманки. На вторую, пожалуй, даже больше. Но служба, оказавшаяся действительно собачьей, не приносила ни особых денег, ни быстрой карьеры. Преследуемые и преследователи находились тут в одинаковом положении. За три года почти непрерывного шатания по горной тайге, сидения в глухих, секретных пикетах, ночевок под открытым небом, часто не имея возможности развести костер, Ковальчук заработал в петлицу еще только один треугольник. Зато, будучи доброжелательным, открытым и незлым по природе, он стал хмурым, озлобившимся и жестоким. Таковы уж особенности профессии охотника на людей.

Отделение Ковальчука двигалось на левом фланге цепи почти по самому берегу Охоты. Дело шло к вечеру. Устали и люди, и овчарка Тайга. Это была лучшая во всем отряде ищейка, награжденная за заслуги в поимке беглых золотой коронкой на правый клык. Скалясь своим позолоченным клыком, Тайга тихонько поскуливала от усталости и разочарования. На протяжении уже более трех недель она ни разу не испытала радости взятия следа. Напрасно ее собаковод, ефрейтор Зимин, время от времени подносил к носу собаки тряпки, которые он носил в кармане шинели. Это были обрывки наволочек от подушек, на которых спали Живцов и второй беглый заключенный. Тайга только досадливо морщилась и отворачивала морду. Чего, мол, тычешь, и так знаю…

Сержант посмотрел на карманные часы с изображением серпа и молота на крышке. Пожалуй, пора давать сигнал сбора на ночлег. Но тут овчарка начала с особым интересом принюхиваться к почве и возбужденно перебегать с места на место. Ковальчук и Зимин переглянулись, и собаковод быстро пристегнул к ошейнику собаки карабин поводка:

— Ищи, Тайга, ищи!

Побегав еще немного с места на место, Тайга, натянув повод, уверенно устремилась в одном направлении. Затем издала характерное протяжное тявканье — взяла след.

Ничто так быстро не снимает усталость, как надежда на скорый успех трудного дела. Сержант и ефрейтор чуть не бегом следовали за собакой. Через несколько минут она их вывела к маленькой речушке, почти ручью, протекавшему по широкому, лесистому распадку на дне глубокой промоины. От края берега, густо заросшего тальником, каменные стенки промоины спускались совершенно вертикально на глубину человеческого роста. Это был своего рода маленький каньон.

Собака свесилась с края обрывчика, немного побегала по нему взад-вперед и жалобно заскулила. Было очевидно: беглые применили обычный прием тех, кто хочет сбить со следа преследующую их ищейку. Они спрыгнули в ручей и побежали вдоль него. Но это уже был пустой номер, как сказали бы сами блатные, способный только на короткое время задержать погоню. Правда, беглецы могли пойти по ручью как вверх, так и вниз и выйти из него на любой берег. Теперь тактика охоты на людей требовала прочесывания местности вдоль ручья по обоим его берегам. Сделать это нужно было немедленно, так как беглые могли выйти за пределы длины цепи, на которую растянулся отряд. Сержант два раза выстрелил в воздух из нагана. Справа и слева ему ответили такими же сдвоенными выстрелами. По цепи покатился сигнал сбора. Через полчаса Ковальчук уже докладывал обстановку лейтенанту — начальнику отряда. Еще через десять минут вверх и вниз по обоим берегам ручья шли люди с собаками на поводках, а остальные рассыпались в цепи, тоже двигаясь в двух противоположных направлениях.

Ковальчук и Зимин с нервно принюхивающейся к земле Тайгой шли вниз по правому берегу ручья. Оставалось совсем недалеко до его устья — ручей впадал прямо в Охоту. Беглые, по-видимому, пошли вверх по его течению. Выходить из воды на самом берегу большой реки было бы с их стороны глупостью. Прижатые к ней, они потеряли бы всякую возможность маневрировать. Сержант испытывал некоторую досаду. Его отделению принадлежит честь обнаружения беглых, а слава их задержания будет принадлежать другим. Но тут его окликнул солдат с левого берега, заросшего не так густо как правый:

— Эй, сержант! Глянь-ка, что там впереди…

Ковальчук подошел к самому краю берега и раздвинул кусты. Невдалеке через ручей был перекинут настил из довольно толстых бревен, как будто кто-то хотел переправиться через промоину на ее другую сторону на танке. Тут же торчали свежие, безобразные пни — деревья валили топором — и, по-видимому, с таким расчетом, чтобы они сразу перекидывались через ручей. Затем их кое-как освободили от вершин и сучьев, свежесрубленные ветки валялись тут же, а стволы скатили в довольно широкий ряд.

Эта ширина явно превышала необходимую при переправе даже очень большой машины. Но не только машин и тракторов, но даже телег в этой глуши не было. Не было и следов от колес. Бросались в глаза и другие признаки того, что настил сооружен не в качестве моста. На нем была построена двускатная кровля из веток, по-видимому, для того, чтобы вниз не протекала дождевая вода. Входы под накат с обеих сторон были загорожены почти до самого верха стенками из больших камней. В щель между верхним краем стенки и накатом выходил слабый дым. Это было жилье.

Что оно принадлежит беглым, не вызывало никаких сомнений. Другое дело, зачем им понадобилось столь капитальное сооружение, явно рассчитанное на оборону. Оборону чем? По сведениям, группа Живцова была вооружена только парой ножей, да еще, как видно, топорами. Брустверы из камней и накат из бревен могли, конечно, защитить засевших в укреплении людей от прямого воздействия пуль. Но разворотить накат снаружи кольями и тогда уж перестрелять их в их яме ничего не стоило. Оперативники по обоим берегам подошли к странному сооружению почти не таясь. Тайга и собака на другом берегу, почуяв ненавистные запахи так близко, натянули поводки и зарычали. И тут из щели между накатом и грудой камней грянули два выстрела. Как подкошенные, упали на землю Зимин и второй собаковод. Оставшиеся в живых Ковальчук и солдат не успели опомниться, как от следующего залпа с сержанта была сбита шапка, а на земле забилась смертельно раненная Тайга. Оба разом крикнули «Ложись» и хлопнулись на землю. Оставшаяся собака с яростным рычанием бросилась веред и, сбитая выстрелом, захрипела на поводке, другой конец которого был привязан к руке уже мертвого хозяина. На выстрелы с обеих сторон ручья сбегались солдаты из отделения Ковальчука. Все остальные бойцы отряда под командованием самого лейтенанта прочесывали местность вверх по ручью. Это направление командир отряда счел более перспективным с точки зрения поимки беглых, а следовательно, и получения лавров за их захват или уничтожение. С Ковальчука хватит и того, что он их обнаружил. Лейтенант был вполне логичен для человека, не знавшего, что беглые вооружены огнестрельным оружием и что они, по-видимому, окопались здесь, чтобы стоять насмерть.

Отделение Ковальчука по его приказу заняло огневые позиции по обоим берегам ручья и с двух сторон бандитского дзота, чтобы обстреливать его амбразуры. Хотя попасть таким образом непосредственно в защитников вряд ли было возможно, вероятность их поражения в ограниченном пространстве под настилом рикошетными пулями была очень велика, особенно при стрельбе под тем углом, который предусмотрел опытный командир отделения. По той безграмотности, с которой было построено доморощенными фортификаторами их оборонное сооружение, он уже видел, что его защитники в военном деле ничего не понимают. Чего стоили одни только «мертвые зоны», составлявшие большую часть пространства вокруг этого сооружения. Со стороны концов настила над ручьем к нему можно было подойти вплотную практически беспрепятственно. Эти строители вряд ли догадались выложить каменные стенки своего гнезда деревом. Поэтому уцелеть они могут разве только при большом везении.

В начале обстрела бандитского дзота из его амбразур было сделано несколько ответных выстрелов. Вскоре они прекратились. Перебиты его защитники или просто экономят патроны, понимая, что их пальба совершенно бесполезна? Это, впрочем, не имело особого значения для выполнения операции, которую задумал Ковальчук. Он приказал своим бойцам, чтобы те прекратили стрельбу и только держали амбразуры на мушке, а сам, взяв две гранаты, подполз к краю настила. Чуть свесившись с его угла, он швырнул их одну за другой в дыру под бруствером. Прогремели два взрыва, от которых бревна наката подскочили, местами разошлись и сбросили с себя двускатный навес из жердей и веток. Из щелей между бревнами фонтаном брызнула вода, а потом из них потянулся рыжеватый дымок. Многократно повторив эхо взрывов, настороженно умолкли окрестные сопки. Но вскоре снова раздались выстрелы. Подскочив к полуразрушенному дзоту, бойцы стреляли в его яму, просунув между бревнами дула винтовок. Затем, выждав минуту и прислушавшись, они отвалили пару бревен и осторожно заглянули вниз.

Один из бандитов лежал в ручье таким образом, что его плечи и голова находились под водой, а ноги были заброшены на что-то вроде топчана из жердей, сколоченного под стеной промоины. Другой такой же топчан, тоже покрытый толстым слоем веток стланика, стоял под другой стеной. Второй беглый лежал лицом вниз поперек высовывающегося из воды подобия древнеязыческого жертвенника, на котором еще дымились остатки костра. Из ямы пахнуло паленым, но человек, притушивший своим телом костер, был еще жив и делал слабые попытки перевернуться. Тогда Ковальчук выстрелил ему в голову. На этот раз негласная инструкция вохровского начальства не брать беглых живыми и принцип милосердия совпадали.

Наивно полагая, что их крепость может выдержать длительную осаду, ее защитники запаслись провиантом. Взрывы разбросали по дну ручья и топчанам множество общипанных и слегка опаленных утиных тушек. Запасти их здесь в это время года, имея дробовые ружья, можно было сколько угодно. Более того, в воде ручья под настилом была установлена искусно сплетенная верша. Те, кто уходит, отняв оружие у убитых бойцов, будучи настигнутыми, как правило, занимают позицию на вершине какой-нибудь безлесой сопки и вскоре сдаются из-за отсутствия не столько провианта, сколько воды. Тут и то, и другое было в изобилии, и беглые собирались, видимо, продержаться несколько недель, но крепость не продержалась и часа. Опытные таежники и смелые ребята, беглецы имели весьма незрелые представления о военной обороне.

Когда хитрый лейтенант подоспел с основной частью своего отряда, все было уже кончено. Правда, ценой немалых жертв. Командир, приняв от сержанта формальный рапорт о произошедших здесь событиях, оценил действие командира отделения как правильные. Однако заметил, что сержант действовал в начале операции неосторожно, и это привело к гибели двух бойцов и лучшей ищейки отряда. Послушать лейтенанта, так он, направляясь со своей частью отряда вверх по течению ручья, вел себя иначе, чем его подчиненный! А между тем только он, просмотревший в спец-части Галаганных дело банды Живцова, знал, что эта банда подозревается в убийстве двух охотников с целью похищения у них огнестрельного оружия. Но право на назидание подчиненным является одной из главных прерогатив всякого начальства, особенно военного, так как его нельзя послать с их назиданием ко всем чертям.

Затем командир объявил отряду, что так как задание по ликвидации группы Живцова выполнено с честью, то теперь все его бойцы отправляются по месту своей службы. Основная часть отряда, магаданская, спустится по Охоте до города Охотска на плотах и оттуда на попутном судне доберется до Нагаева, навигация сейчас в самом разгаре. На тех же плотах будут доставлены до Охотска и тела павших бойцов, чтобы быть там с воинскими почестями преданными земле. Доставить их до самого Магадана, учитывая наступление теплого времени года, будет, по-видимому, невозможно. Группе из четырех бойцов галаганской ВОХР следовать со всеми до Охотска и там ждать оказии до Галаганных нет никакого смысла. Завтра утром им надлежит выступить на северо-восток. Там, судя по карте, не более чем в двух днях пути отсюда находится верхнее течение реки Товуя. Построив плот на ее берегу, галаганцы с комфортом поплывут на нем чуть не до самых ворот своей казармы. С ними в качестве командира и с особым поручением в галаганскую спецчасть отправится сержант Ковальчук.

Что касается трупов убитых бандитов, то их следует зарыть здесь, отрезав кисти рук. Этот способ доказать успешное выполнение задания и обеспечить все формальности при сдаче дел ликвидированных преступников в «архив-три» не предусмотрен, конечно, никакой инструкцией. Но в практике оперативных отрядов на Колыме, не имеющих, особенно в летнее время, никакой иной возможности, он применяется постоянно и широко.

А теперь отдых до утра. Можно жечь костры, шуметь, стрелять уток на ручьях и заводях. Впрочем, особой надобности в такой охоте нет. Для великолепного ужина всему отряду хватит и трофейных тушек, найденных в укреплении запасливых бандитов. Устроить пир за счет побежденных — неотъемлемое право победителей!

Командир отозвал в сторону хмурого Ковальчука. Он догадывается, чем тот недоволен. Думает, небось, что кто везет, на том и едут. Но поручение в Галаганных настолько деликатного свойства, что только расторопный и догадливый сержант сможет его выполнить как следует.

Начальственная лесть всегда приятна, хотя она часто предшествует какому-нибудь особо пакостному поручению.

— Слушаю вас, товарищ лейтенант!

Понизив голос, командир сказал, что пакет в галаганскую спецчасть, с предложением снять для своего «архива-три» отпечатки пальцев убитых беглых, в сущности, только предлог для того, чтобы отвезти в Галаганных их отрубленные руки. Настоящее задание сержанта Ковальчука заключается в том, чтобы об этих руках стало известно тамошним заключенным. Как уже повелось, выставлять перед воротами лагеря труп убитого беглого считается в порядке вещей, но поступить так же с отрубленными руками нельзя. Это надо сделать без особой назойливости, как бы невзначай. Как именно, следует решить самому сержанту в зависимости от обстоятельств.

Судя по всему, рассуждал лейтенант, за успешное завершение операции по ликвидации банды Живцова они с сержантом вскоре получат повышение, соответственно — старшего сержанта и старшего лейтенанта. Что-то оба засиделись на своих невысоких чинах. Поэтому Ковальчук должен постараться выполнить это ответственное поручение как можно лучше и не хмуриться понапрасну.

Даже когда солдат далек от обожания своего начальства, доверительный тон командира неизменно ему импонирует:

— Будет исполнено, товарищ лейтенант!

Нигде зелень так быстро не идет в рост весной, как в полярных и приполярных районах. Если до конца июня даже на юге Колымы, в районе Галаганных, на северных склонах сопок все еще белеет снег, а многочисленные островки в устье Товуя темнеют буроватой почвой с голыми ветвями кустарников, то уже в начале июля на них буйно вымахивает трава. Она ведь является «флорой длинного дня», как называют ее ботаники, умеющей ценить дары своей матушки, здешней природы: круглосуточный почти день и очень короткое и довольно теплое лето.

Так как совхоз Галаганных был наполовину животноводческим, то заготовка сена являлась тут одной из наиболее важных сельскохозяйственных работ. На нее отрывали рабочих отовсюду, откуда только можно. Косили сено исключительно вручную. Техники не было, да и применить ее на угодьях, большей частью весьма неудобных из-за ягодника, кустов и коряг, было невозможно.

Жили косари, сплошь заключенные, прямо на островах, в крытых травой шалашах. Сенокосные угодья находились от лагеря довольно далеко, а главное, добраться до них можно было только на лодках. Сначала на них направляли мужчин, а затем, когда те накашивали некоторое количество сена, привозили и женщин для его ворошения и копнения. Но если отправка на сенокос мужчин не была связана ни с какими особенными затруднениями, то мобилизация женщин была делом хлопотным и шумным.

Конечно, не всех женщин. Робкие и покорные «марьи гандоновны» — члены семей «врагов народа», которых было большинство в здешнем лагере, ехали на острова с охотой. Здесь можно было отдохнуть от лагерного режима, но и работать нужно было по-настоящему. Блатнячки же непременно ломались, заставляли себя уговаривать, хотя большинство из них тоже находили жизнь на островах весьма вольготной, особенно в отношении связи с мужчинами. Но все в конце концов как-то улаживалось.

В нескольких километрах выше главной усадьбы Галаганных, почти посредине Товуя, находился длинный галечный остров. Этот остров служил сборочным пунктом и своего рода пересадочной станцией для тех, кто отправлялся на сенокос. Людей из лагеря доставляли сюда в кунгасах — больших буксирных лодках, некоторых под конвоем. Затем прибывшие за ними бригадиры и звеньевые участков отвозили их на места работы уже в весельных лодках. Обычно безлюдный остров в дни, когда он становился перевалочной базой для женщин, превращался в некое подобие шумного базара.

Так было и в тот ясный, погожий день начала июля. Толпа женщин, сплошь молодых, окружила пожилого, седоусого человека. Судя по длинным, завязанным у щиколоток штанам, донельзя коротким юбкам и нахлобученным на самые глаза косынкам, это были блатнячки. Они приставали с какими-то большей частью вздорными претензиями и вопросами к старшему бригадиру сенокоса Олейнику, раскулаченному с Украины. Олейник был отличным сельским хозяином, изучившим здешние сенокосные угодья в мельчайших подробностях. Но самым ценным качеством дядьки Олейника была его способность ладить со всякими людьми, от бывших академиков и до блатных баб. Для каждого из них он находил подходящий язык. Сейчас, усмехаясь в шевченковские усы, бригадир расписывал перед блатнячками с красноречием профессионального зазывалы благодать жизни на островах, где их ждут изнывающие от любви и избытка сил молодые «женихи». Бабы хохотали, отпускали скабрезные замечания и пытались уточнить отношение к половой проблеме самого старика. Тот за ответом в карман не лез. Вокруг стоял галдеж и визгливый хохот.

Но потом их внимание отвлек плот, спускавшийся сверху по широкой глади Товуя. Река уже утихомирилась после весеннего бушевания, но оставалась еще очень полноводной. Только недавно прекратились здешние, почти непрерывные в весеннее время дожди.

Сначала думали, что это галаганские лесоповальщики гонят сверху обыкновенный плот с лесоматериалом. Потом стало ясно, что для этого он слишком мал. Да и людей на плоту вместо двух обычных плотогонов было несколько человек. Он больше смахивал на те плотики, на которых из верховья реки спускались обычно партии топографов и геологов. Но такие партии только что туда прошли, и ждать их возвращения следовало только к осени. Женщины заинтересовано вглядывались в плывущий вдали плот, ладонями защищая глаза от яркого солнца.

— Бабы, да это же вертухаи плывут! — заявила одна из самых дальнозорких. Она разглядела, что на пассажирах плота телогрейки защитного цвета. Такие телогрейки носили обычно только вохровцы. Но откуда бы им взяться с этой стороны? Немного странным казалось и то, что люди на плоту крутили рулевыми веслами с явным намерением пристать к острову, вместо того чтобы проплыть мимо в Галаганных. Возможно, впрочем, что прежде они здесь никогда не бывали и просто хотят узнать, в какую протоку им надо свернуть, чтобы попасть в Галаганных, а не вылететь в открытое море. Судя по отросшим бородам и лохмам на головах, они давно уже околачиваются в необжитых местах.

Благодаря этим бородам их узнали только когда плот уже приткнулся к берегу. Да это же те здешние вохряки, которые отправились ловить Гирея и его дружка! Вон Татарин, вон Не-Вертухайся, вон Крути-Кобыле-Хвост! Был с ними и какой-то незнакомый. Судя по треугольничкам в петлицах гимнастерки и жестам распорядителя — главный в команде.

Теперь праздный интерес к проезжим вохровцам сменился напряженным и острым. Наверное, эти люди знают о судьбе беглых. Вполне вероятно, что беглецы убиты, а эти охранники везут их трупы на показ в Галаганных, как это принято в таких случаях. И принято не зря. Со времени побега Живцова и его товарищей в лагере уже не раз прокатывался слух, что они пойманы и перебиты. Но в подобных случаях начальство всегда пугает такими слухами и им не очень верят.

Держась на почтительном расстоянии от места причала плота, женщины с нездоровым любопытством всматривались в поклажу на плоту, прикрытую брезентовым плащом. Тем временем вохровцы, не торопясь и как будто совершенно не замечая собравшихся женщин, готовили привал. И зачем он им понадобился в часе спуска до Галаганных, где их ждали баня, дезокамера — завшивели, небось — и отличная вохровская столовая?

По-прежнему, совершенно не обращая внимания на любопытных, бойцы вколотили в гальку треногу из палок, повесили на нее котел с водой и разожгли под ним огонь. Потом один из них убрал плащ, под которым к большому разочарованию женщин оказались выложенные в два ряда убитые утки.

Сенсация не состоялась. Тем не менее, женщины не расходились. Они тупо смотрели, как двое солдат ощипали и выпотрошили пару уток, а третий кипятил их в котле, снимая ложкой пену. Для постороннего наблюдателя любопытствующие лагерницы были похожи на дикарок, пялящих глаза на невиданных ранее чужеземцев. В действительности же они были смелыми и довольно нахальными бабами, надеявшимися, что им все-таки удастся выудить у хмурых вохровцев хоть одно слово о судьбе беглых. Конечно, ни о каком разговоре в такой обстановке между заключенными и бойцами из охраны и речи быть не может, тем более в присутствии начальника с треугольничками и этого Не-Вертухайся, самого злобного формалиста из всей галаганской вохры. Но, во-первых, все люди, поевши, добреют. Во-вторых, даже самых скрытных из них часто удается взять на подначку.

Старший с треугольничками что-то сказал угрюмому Не-вертухайся. Тот вразвалку пошел на плот, взял с него и вынес на берег туго завязанный мешок. Развязав его, боец вытряхнул на землю содержимое. На гальку выпали два ножа в грубых деревянных ножнах, какие-то тряпки, пробка с воткнутой в нее иголкой и четыре человеческих руки, отрубленные на уровне запястья. Руки были грязно-бледно-зеленого цвета, отличающего всякое мертвое тело. На их срезах, на фоне черной, запекшейся крови белели торцы перерубленных костей. Кисти отчетливо различались попарно. Одна пара была широкая в ладони и короткопалая, другая более тонкая и длинная. На пальце более утонченной кисти белело луженое, витое колечко с черным камешком, на середине которого выделялось крохотное красное сердечко. Рука, по-видимому, начала уже ссыхаться. Даже издали было видно, что колечко на пальце уже свободно болтается. Оно не спадало с него только потому, что этот палец, как и все другие на мертвой руке, был судорожно сведен, как у большинства людей, умерших насильственной смертью.

Женщины дружно ахнули и попятились. Но уже в следующую минуту, как кролики, загипнотизированные удавом, они начали медленно приближаться к страшным трофеям вохровцев, вытянув шеи и не отрывая от них немигающих глаз. При этом они даже перешли уставную зону в пять шагов, ближе которой заключенным не разрешается подходить к вооруженным бойцам ВОХР. Те, однако, разговаривали, пробовали свою похлебку и делали вид, что не замечают почти мистического ужаса женщин. Для них самих, очевидно, рассыпанные по гальке руки были предметом столь же обычным, как и валяющиеся с ними рядом птичьи перья.

К берегу пристал кунгас, из которого высыпала очередная партия лагерниц. Они, конечно, еще с воды заметили плот, сидящих вокруг костра вохровцев и столпившихся полукругом женщин. Там происходило что-то необычное, и приглашать новоприбывших присоединиться к толпе любопытных не пришлось. Эффект от увиденного был тот же. Сначала женщины с ужасом шарахнулись от разложенных на берегу трофеев, а затем снова подались всем корпусом вперед, пытаясь разглядеть страшные обрубки.

Когда прошел первый шок, женщины начали перешептываться и подталкивать друг друга локтями. Главным предметом испуганного перешептывания был перстенек, изготовленный Достань-Воробушком по заказу Пролей-Слезу. Весь лагерь видел его на руке Гирея. Кто мог подумать, что он вернется сюда таким невероятным путем? И что будет с Нинкой, когда она увидит свой подарок? А это очень возможно, если вохровцы не спрячут страшные руки в мешок. Может, ее следует сюда позвать? Она ведь тоже приехала на остров с этим кунгасом…

— Пролей-Слезу идет! — свистящим шепотом произнес кто-то.

От кунгаса к костру охранников действительно шла Нина. Сначала, увидев вохровцев еще с реки, она готова была броситься к ним чуть ли не вплавь. Ведь эти люди могли быть из отряда, преследовавшего ее Гену, и следовательно, знать, что с ним. Но потом Нина подумала, что направляясь в погоню вдоль морского берега, они никак не могли попасть в верховья Товуя, и решила вести себя сдержанно, как и подобает удрученной горем женщине. Лиц вохровцев она не видела. К реке они сидели спиной, а сейчас были заслонены сплошной стеной женщин.

Но когда эти женщины, как по команде, оглянулись на нее, а затем расступились, давая ей широкий проход, Нина поняла, что происходит что-то, непосредственно ее касающееся и, вероятно, очень недоброе. Иначе почему бы умолкли при ее приближении и как-то странно уставились на нее все эти бабы?

Сделав над собой усилие, Пролей-Слезу заставила себя сделать шаг вперед. И только сейчас узнала в бородатых мужиках, сидевших у костра, давно знакомых вохровцев. Значит, это были все-таки те, кто уходил на поиски банды Живцова. Вероятно, они хвастались тут перед бабами, что ликвидировали эту банду. Ну, а алчущие острых ощущений подружки предоставляют ей возможность услышать это непосредственно от тех, кто убил ее Гену. Но Нина уже знала, как ей следует сейчас себя вести. Она сделает вид, что не верит ни одному слову из того, что скажут вохровцы. Кто ж не знает, что легавые — первые на свете трусы, брехуны и хвастуны!

Однако было похоже, что те ничем тут сейчас не хвастали. Один боец попробовал с ложки суп, дал отхлебнуть другому и, посоветовавшись с ним, бросил в котел щепоть соли. Двое других с безразличным видом смотрели на костер. Еще один вытряхивал в стороне какой-то мешок. Этого Нина знала даже слишком хорошо, так как с вохровцем по прозвищу Не-Вертухайся у нее были давние счеты. Одно время он конвоировал бригаду, работавшую на свиноферме, и проявлял избыток дурацкого усердия в слежке за подконвойными женщинами. Однажды возница свинофермы Сергеева после проведенной из-за его рапорта ночи в кондее наехала сзади на шедшего по дороге Не-Вертухайся. Удар оглоблей в плечо был так силен, что даже дюжий вохровец отлетел на обочину и треснулся мордой о жердь какой-то изгороди. Все произошло, конечно, случайно, но вознице пришлось из-за этого сидеть в карцере дополнительно, а мстительный Не-Вертухайся заимел на нее зуб.

Подождав, пока Нина остановит свой вопросительно-недоумевающий взгляд на нем, вохровец присел на корточки и начал складывать в мешок лежавшие на гальке предметы. И только тут Пролей-Слезу заметила отсеченные человеческие руки и среди них ту, на которую она сама надела перстенек на память. Как от толчка в грудь женщина отпрянула назад и, как будто застыла с полуоткрытым от ужаса ртом и округлившимися на исхудалом лице глазами. Не-Вертухайся деловито оглядывал каждый из трофеев, прежде чем сунуть его в мешок, производя как будто их инвентаризацию. На кисть Гирея он даже любовно подул и смахнул с нее рукой несуществующую пыль. Но прежде чем сунуть в мешок руку с перстнем, злопамятный вохровец не выдержал характера в игре в равнодушие и со злобной насмешкой взглянул на Нину. И тут произошло неожиданное.

С каким-то рычанием она бросилась к Не-Вертухайся, выхватила у него мертвую руку и побежала с ней прочь, едва не сбив с ног нескольких женщин. Не сразу опомнившись, малый заорал:

— Стой, стой! — и кинулся за ней следом.

Другие бойцы тоже повскакали со своих мест. Но старшой с треугольничками их остановил. Зачем поднимать дурацкую беготню по острову? Куда денется эта взбалмошная баба и от одного преследователя? Тем более что вместо того, чтобы оставаться в серединной, сравнительно широкой части этого острова, похитительница трофея мчалась к дальнему его концу, где он переходил в длинную, узкую косу пропитанной водой гальки. Сержант без особой торопливости поднялся с коряги, на которой сидел, и пошел в сторону, где уже в отдалении мелькали ноги женщины в цветастых, завязанных у щиколоток штанах и тяжелые сапоги вохровца.

В поведении Пролей-Слезу не было ничего не только заранее преднамеренного, но и просто осмысленного. Истеричная натура, она подчинилась внутреннему импульсу активного, хотя и совершенно бездумного протеста.

Нина остановилась только у конца уже залитого водой клина гальки. Впереди был широченный и глубоченный Товуй. Сзади, занимая чуть не всю ширину галечной косы, грузно бежал кряжистый и широкий Не-Вертухайся. Но не добежав до сумасшедшей блатнячки какой-нибудь пары шагов, он остановился. Пролей-Слезу, уже по щиколотку в воде, стояла, обернувшись к нему лицом. Напрягшись как-то по-кошачьи, она изготовилась к обороне, отводя в сторону руку с зажатой в ней мертвой кистью. Маленький рот отчаянной бабы ощерился мелкими зубами, как у загнанного в угол хорька, синие глаза остекленели от ненависти и стали почти круглыми:

— Не подходи, вохровская собака, Не-Вертухайся паршивый!

— Брось руку, стерва! — прохрипел тот, с трудом переводя дыхание после быстрого бега.

Она сложила пальцы левой руки в маленький кукиш:

— На вот! Выкуси, наемный солдат!

Выражение «наемный солдат» считалось одним из тягчайших оскорблений для бойца ВОХР. Прорычав грязнейшее ругательство, Не-Вертухайся бросился к обнаглевшей арестантке, чтобы силой отнять у нее похищенный трофей. Но вскрикнув, тут же отскочил, схватившись ладонью за небритую щеку. Удар окоченевшей рукой Гирея со скрюченными, полузасохшими пальцами почти не отличался от удара куском сухого дерева. С одного из пальцев слетело витое колечко и упало недалеко в воду, отчетливо видное на темном фоне галечного дна. Пролей-Слезу бросилась за ним, быстро нагнувшись, выхватила из воды и сунула куда-то за кофту. Затонувшее было колечко навело ее, видимо, на какую-то мысль. Потому что вместо того, чтобы снова изготовиться действовать своим оружием — озверевший от боли и злобы Не-Вертухайся готовился к новой атаке — женщина поцеловала мертвую руку и с силой бросила ее в Товуй. Туда, где за рябью прибрежного мелководья темнела глубокая вода главного русла.

Ударом кулака по голове вохровец сбил наглую вредительницу с ног, Пролей-Слезу упала на затопленную водой гальку и, не пытаясь встать, повернула к бойцу свое искаженное яростью и болью лицо:

— Бей, наемный солдат! Бей, живодер, палач, убийца…

Не менее разъяренный Не-Вертухайся занес над лежащей женщиной ногу в кованом сапоге. Но ударить он не успел. Издали донеслось повелительное:

— Отставить!

К месту столкновения арестантки и вохровца приближался сержант Ковальчук. Элементарно человеческого в нем не смогла вытравить даже его собачья служба. Избиение беззащитной женщины казалось Ковальчуку недостойным делом, даже если эта женщина устроила ему порядочную пакость. Он видел, как она зашвырнула в воду половину необходимых для соблюдения надлежащей формы доказательств ликвидации опасного преступника. И этим несколько испортила и триумф его победы над бандой Живцова, и эффект ловкого хода, которым он пустил огонь слуха об этой победе в костер лагерной молвы. Поэтому сержант с чувством естественной неприязни смотрел на глухо рыдавшую, уткнувшуюся лицом в мокрую гальку любовницу покойного Гирея. Нетрудно было догадаться, что это и есть та самая шмара, с которой крутил любовь в здешнем лагере убитый бандит Живцов. Об этой любви в отряде рассказывали ребята из галаганской ВОХР. Но они, конечно, говорили об этом только как о запретной связи двух уголовников, отношения которых подчиняются принципу «с глаз долой — из сердца вон». Тут же, по-видимому, было что-то другое. Уж слишком много отчаяния и душевной муки выражали и худенькие лопатки молодой женщины, как крылья подстреленной птицы бившиеся под ее арестантской кофтой, и ее маленькие руки, судорожно сгребавшие мокрые обкатанные камешки.

Суровый оперативник чувствовал, что свой рапорт местному лагерному начальству на эту истеричную арестантку он будет писать безо всякого удовлетворения. И что в его сознание закрадывается тягостная мысль: а так ли уж сильно будет отличаться очередной треугольник в петлицу, который он, наверное, все-таки получит, от золотой коронки на клыке погибшей овчарки Тайги?

1969–1973