Люди Бездны

Глава IV Человек и бездна

– Послушайте, у вас жилье сдается?

Эти слова я небрежно бросил через плечо, обращаясь к пожилой женщине, которая обслуживала меня в маленьком грязном кафе, расположенном рядом с Пулом и неподалеку от Лаймхауса[5].

– Да, – односложно ответила она: вероятно, мой внешний вид не соответствовал требованиям, предъявляемым жильцам в ее доме.

Я больше ничего не сказал, дожевывая ломтик бекона и запивая его некрепким чаем. Никакого дальнейшего интереса она ко мне не проявила, пока я, рассчитываясь за еду, которая стоила 4 пенса, не достал из кармана целых 10 шиллингов. Ожидаемый результат был достигнут тут же.

– Да, сэр, – на этот раз она сама завела разговор. – У меня есть отличное жилье, вам понравится. Вернулись из плавания, сэр?

– Сколько за комнату? – поинтересовался я, игнорируя ее вопрос.

Она оглядела меня с ног до головы с искренним изумлением.

– Комнаты я не сдаю даже постоянным жильцам, не говоря о случайных людях.

– Придется поискать в другом месте, – произнес я с подчеркнутым разочарованием.

Но мои 10 шиллингов явно пробудили в ней интерес.

– Я могу предложить вам отличную койку в комнате с еще двумя соседями, – не отступалась она. – Порядочные, весьма почтенные люди, постоянные мои жильцы.

– Но я не хочу спать еще с двумя мужчинами, – возразил я.

– А вам и не придется. В комнате – три койки, а она не такая уж и маленькая.

– Сколько? – спросил я.

– Полкроны в неделю, для постоянных жильцов два шиллинга шесть пенсов. Уверена, соседи вам понравятся. Один работает на складе и живет у меня уже два года. А другой здесь целых шесть лет. В следующую субботу будет шесть лет и два месяца. Он рабочий сцены, – продолжала она. – Порядочный, очень приличный человек, ни разу не пропустил ночную работу за все время, как он тут живет. И ему здесь нравится; он говорит, это лучшее жилье из того, что он может себе позволить. Он и столуется у меня, как и другие мои постояльцы.

– Так он, должно быть, на что-то откладывает, – невинно поинтересовался я.

– Да бог с вами! Нигде ему так хорошо не устроиться, как здесь с его-то деньгами.

И я подумал о моем родном бескрайнем Западе, где хватит места под солнцем и воздуха на тысячу таких Лондонов; а здесь вот этот человек, постоянный и надежный, ни разу не пропустивший ночную работу, бережливый и честный, делящий комнату с еще двумя постояльцами, платящий за это 2,5 доллара в месяц, – исходя из своего опыта, заявляет, что ни на что лучшее рассчитывать ему не приходится! И вот я, имея всего 10 шиллингов в кармане, получаю право вселиться в своих лохмотьях в его комнату и улечься на койку рядом с ним. Человек в мире одинок, но более всего одинок он, когда в комнате стоят три койки и любой чужак с 10 шиллингами может туда вторгнуться.

– Как долго вы здесь живете? – спросил я.

– Тринадцать лет, сэр, как вы думаете, подойдет вам жилье?

Говоря со мной, она грузно перемещалась по маленькой кухне, где готовила еду для своих постояльцев, которые столовались у нее же. Когда я вошел, она была вся в делах, и во время нашей беседы не переставала трудиться. Вне всяких сомнений, она была деловой женщиной. «Встаю в половине шестого», «ложусь самой последней», «работа от рассвета до заката», и так тринадцать лет, награда за которые седые волосы, засаленная одежда, сутулые плечи, расплывшаяся фигура, бесконечный тяжкий труд в жалкой забегаловке, выходящей окнами в стену на другой стороне проулка, шириной не более десяти футов, в окружении стоящих на берегу трущоб, уродливых и мерзких, чтобы не употребить более крепкое словцо.

– Зайдете взглянуть? – с тоскливой надеждой спросила она, когда я направился к двери.

Я повернулся и, посмотрев на нее, понял глубокую истину древнего изречения: «Награда за добродетель в ней самой».

Я сделал шаг в ее направлении и спросил:

– У вас когда-нибудь был отпуск?

– Отпуск?

– Поездка за город на пару дней, свежий воздух, выходной, – отдых, одним словом.

– Еще чего! – рассмеялась она, в первый раз оторвавшись от стряпни. – Отпуск, говорите? У таких, как я? Придумаете тоже! Под ноги смотрите! – последнее резкое восклицание было обращено ко мне, так как я споткнулся о гнилой порог.

Рядом с доком Вест-Индской компании я набрел на молодого парня, печально глядевшего на мутную воду. Кочегарская кепка, натянутая на глаза, и одежда свободного покроя наводили на мысли о море.

– Здорово, приятель, – приветствовал я его и спросил для затравки: – Не скажешь, как пройти к Уоппингу?[6]

– Со скотовоза, что ли? – в свою очередь спросил он, мгновенно определив мою национальность.

И так у нас завязался разговор, который продолжился в пабе за несколькими пинтами пива темного пополам со светлым. Это нас сблизило, и когда я вытащил на свет божий шиллинг медяками (якобы все, что у меня было), отсчитав 6 пенсов на ночлег и 6 пенсов на выпивку, он великодушно предложил пропить весь шиллинг.

– Мой товарищ устроил бузу прошлой ночью, – объяснил он. – И бобби его заграбастали, так что можешь заночевать со мной. Что скажешь?

Я согласился, и к тому времени, как мы, насосавшись пива на целый шиллинг, проспали ночь на убогой койке в его убогой конуре, я успел весьма неплохо его узнать. И позже мне довелось убедиться, что в некотором роде он был типичным представителем целого класса лондонских работяг.

Родился он в Лондоне, его отец тоже был кочегаром и пропойцей. Рос он на улице и в доках. Читать никогда не учился и не чувствовал в этом потребности – пустое и ненужное занятие, как он считал, во всяком случае, для человека в его положении.

У него была мать и куча вопящих братьев и сестер, ютившихся в паре комнатенок, питались они реже и хуже, чем он, научившийся заботиться о себе сам. Домой он заявлялся лишь тогда, когда вовсе ничего не удавалось достать. Вначале он промышлял мелким воровством и попрошайничеством на улицах и в доках, затем несколько раз сходил в море в качестве помощника на кухне, затем как помощник кочегара и, наконец, как кочегар, что было вершиной его карьеры.

За это время он выработал жизненную философию, уродливую и отвратительную философию, но вместе с тем очень разумную и практичную, с его точки зрения. Когда я спросил его, для чего он живет, он ответил, не задумываясь: «Ради выпивки». Плавание (поскольку человек должен жить и иметь средства к существованию), расчет и грандиозная попойка в конце. А после этого эпизодические небольшие пьянки, если в пабе удается заставить раскошелиться товарищей вроде меня, у которых еще осталось несколько медяков, когда же выклянчить уже ничего нельзя – новое плавание, и порочный круг замыкался.

– Ну а женщины? – поинтересовался я, когда он закончил провозглашать выпивку единственной целью жизни.

– Женщины! – Он стукнул кружкой по барной стойке и произнес с пылом: – Жизнь научила меня держаться от них подальше. Они того не стоят, приятель, не стоят. На что такому, как я, женщина? Ну сам скажи. У меня была мать, и мне хватило, лупила детей, допекала старика, когда тот заявлялся домой, что, впрочем, бывало редко. А все почему? Из-за матери! Жить с ней было не сахар, это точно. Другие женщины, думаешь, лучше обходятся с бедняком-кочегаром, у которого в карманах есть несколько шиллингов? Хорошая пьянка – вот что у него в карманах, хорошая долгая пьянка, а женщины обдерут его в одно мгновение, так что даже на стаканчик не останется. Знаю я. Напробовался уже, понял, что к чему. И скажу тебе, где женщины, там всегда неприятности – визг, ругань, драки, поножовщина, полицейские, суд, и за все – месяц исправительных работ и ни пенса в конце, когда освободишься.

– Но жена и дети, – не отступался я. – Свой дом, и все такое. Вот представь, возвращаешься ты из плавания, ребятишки карабкаются к тебе на колени, жена радостно улыбается, целует тебя, накрывая на стол, и дети целуют тебя, отправляясь спать, и чайник поет, а ты еще долго рассказываешь ей о местах, в которых побывал, о том, что там видел, а она тебе о мелких домашних происшествиях, пока ты был в плавании…

– Вздор! – воскликнул он и по-дружески стукнул меня кулаком в плечо. – Шутки шутить вздумал? Женины поцелуи, карабкающиеся детишки, поющий чайник, и все это за четыре фунта десять шиллингов в месяц, когда тебя взяли на пароход, и за так, когда не взяли? Я тебе расскажу, что поимею за четыре фунта десять шиллингов: жена скандалит, дети вопят, угля нету, чтобы чайник песни распевал, да и чайник-то сам прохудился, вот что я получу. Довольно, чтобы парень был рад-радешенек вновь улизнуть в море. Жена! На что она мне? Чтобы жизнь портить? Дети? Послушайся моего совета, приятель, не заводи их. Взгляни на меня! Я могу выпить пива когда захочу, и никакая чертова жена и дети не канючат хлеба. Я счастлив сам по себе, у меня есть пиво, приятели, вон как ты, и хороший пароход, на котором можно пойти в море. Так что давай-ка выпьем еще по пинте. Половина на половину мне подходит.

Незачем дальше приводить здесь речь этого молодого парня двадцати двух лет от роду: думаю, я вполне ясно обозначил его жизненную философию и экономическую основу, на которой она зиждется. Домашней жизни он никогда не знал. Слово «дом» не вызывало в его сознании ничего, кроме неприятных ассоциаций. Мизерные доходы отца и других мужчин его круга послужили для него достаточно веским аргументом, чтобы заклеймить жену и детей как обузу и причину всех мужских горестей. Инстинктивный гедонист и абсолютно безнравственный материалист, он искал для себя путь к счастью и нашел его в выпивке.

Молодой пропойца, в перспективе у которого – до срока превратиться в развалину, утратить физическую возможность работать кочегаром, канава или работный дом; он сознавал все это так же отчетливо, как и я, но никакого страха не чувствовал. С самого момента его рождения среда делала его все грубее и грубее, и он смотрел на свое ужасное неизбежное будущее с бесстрастием и равнодушием, которые мои слова не могли поколебать.

И все же он был неплохим парнем. Не было в нем ни врожденной порочности, ни жестокости. Он обладал нормальными умственными способностями и физически был развит выше среднего. Его круглые голубые глаза, обрамленные длинными ресницами, были широко расставлены и светились весельем и юмором. Красивые брови и хорошие черты лица, рот – приятной формы, хотя губы и начали уже кривиться в циничной усмешке. Подбородок был маловат, но не слишком; мне приходилось видеть людей, занимавших высокое положение, с гораздо более безвольными подбородками.

Голова прекрасной формы имела идеальную посадку, так что я не удивился, рассматривая его тело, когда он раздевался перед сном. В гимнастических залах и на спортивных площадках мне доводилось видеть множество обнаженных мужчин благородного происхождения и хорошего воспитания, но я не видел никого, кто, раздевшись, мог бы сравниться с этим двадцатидвухлетним пьяницей, молодым богом, обреченным превратиться в полную развалину за четыре или пять коротких лет и остаться без потомства, которому он мог бы передать свои великолепные физические данные.

Кажется святотатством так растрачивать свою жизнь, и все же я вынужден признать, что он был прав, не женившись в Лондоне с 4 фунтами и 10 шиллингами. Так же как рабочий сцены был счастливее, сводя концы с концами в комнате с еще двумя постояльцами, чем если бы ему пришлось тесниться с хворым семейством и двумя жильцами в комнатенке еще меньших размеров, не имея возможности эти самые концы с концами свести.

И день ото дня крепло мое убеждение в том, что для людей Бездны женитьба не просто не разумный, но даже преступный поступок. Они камни, которые отвергли строители. Им нет места в социальной структуре, и в то же время все силы общества тянут их вниз, пока они не погибнут. На дне Бездны они безвольны, одурманены пьянством и слабоумны. Даже если они производят потомство, оно обречено на гибель, поскольку жизнь там стоит очень дешево. Где-то над их головами кипит творческая работа мира, а они не желают, да и не могут принять в ней участие. Хуже того, миру они не нужны. Есть множество людей, более стоящих, цепляющихся за крутой склон наверху, изо всех сил стремящихся не сорваться вниз.

Коротко говоря, Лондонская Бездна – это громадная бойня. Год за годом и десятилетие за десятилетием сельская Англия вливает поток кипучей жизненной силы, который не только не воспроизводится, но иссякает к третьему поколению. Знающие люди утверждают, что лондонский рабочий, чьи родители, а также бабушки и дедушки родились в Лондоне, – явление настолько редкое, что вы едва ли отыщите его.

Мистер А. С. Пигу[7] заявил, что на долю нищих стариков и всех прочих, которые составляют беднейшую часть населения, приходится семь с половиной процентов жителей Лондона. Иными словами, в прошлом году, и вчера, и сегодня, и в этот самый момент 450 000 таких созданий умирают жалкой смертью на дне социальной ямы, именуемой Лондон. О том, как именно они умирают, расскажет пример из сегодняшней утренней газеты.

Самое поразительное в таком заурядном событии, как смерть старой женщины, – это самоудовлетворение официальных лиц, которые выносят суждение. Представление о том, что одинокая женщина семидесяти семи лет могла умереть от БЕЗОТВЕТСТВЕННОГО ОТНОШЕНИЯ К СЕБЕ, свидетельствует о весьма оптимистическом взгляде на вещи. Старуха сама во всем виновата, и, переложив таким образом на нее ответственность, общество спокойно возвращается к своим делам.

О беднейшей части населения мистер Пигу сказал: «Из-за недостатка или физической силы, или умственных способностей, или же из-за отсутствия силы духа, а может быть, из-за всех этих трех факторов, вместе взятых, они неумелые или же ленивые работники и, следовательно, не могут себя содержать… Они часто настолько умственно неразвиты, что не в состоянии отличить правой руки от левой или определить номер своего дома; их хилые тела не имеют запаса жизненных сил, их чувство привязанности извращено, и едва ли кто-нибудь из них знает, что такое семейная жизнь».

Четыреста пятьдесят тысяч – это огромное множество людей. Молодой кочегар был лишь одним из них, и ему потребовалось некоторое время, чтобы поведать мне свою короткую историю. Я бы не хотел выслушивать всех этих людей, заговори они разом. Интересно знать, слышит ли их Бог?