Люди, боги, звери

Дорогой великих завоевателей

Согласно давней монгольской легенде, великий завоеватель Чингисхан, сын сумрачной, суровой Монголии, взобравшись на вершину Карасу Тогола, бросил свой орлиный взор попеременно на запад и на восток. На западе он увидел реки человеческой крови, алый туман застилал горизонт. Воин не мог разглядеть там своей судьбы, но боги все же приказали ему идти на запад вместе с его воинством. На востоке он увидел богатые города, сверкающие храмы, веселых людей, сады и тучные пастбища — это зрелище несказанно обрадовало великого монгола. Своим сыновьям он сказал: «Карающим судьей, бичом Божьим, явлюсь я на западе. На востоке же стану милостивым и щедрым государем, неутомимым строителем, облагодетельствую земли и народы».

Так гласит легенда. И в ней достаточно правды. Я проехал по следам завоевателя довольно далеко на запад, нигде не сбиваясь с пути: дорогу эту нельзя спутать, вдоль нее постоянно попадаются старинные надгробия и вызывающе нескромные памятники из камня в честь не знающего пощады воина. Проехал я и часть восточного пути завоевателя, которым тот двигался в Китай. По дороге из Улясутая мы как-то заночевали в Жаргаланте. Старый хозяин уртона, помнивший меня еще по предыдущей поездке в Нарабанчи, тепло приветствовал нас и за ужином развлекал любопытными историями. Выведя нас из юрты, он указал на ярко освещенную луной вершину горы, поведав, как сын Чингисхана, впоследствии император Китая, Индокитая и Монголии, покоренный красотой этих мест и прекрасными пастбищами, решил основать здесь город. Но новоиспеченные жители города вскоре разбежались — кочевники не могут сидеть на одном месте. Дом их — степь, город — весь мир. Недолго Жаргалант был свидетелем схваток между китайцами и войсками Чингисхана: город постепенно пришел в упадок. Теперь от прежних времен в нем сохранились лишь руины башни, с которой в ту давнюю пору сбрасывали на голову врагу тяжелые камни, да полуразрушенные «врата Хубилая» — внука Чингисхана. На небе, залитом призрачным зеленоватым светом луны, четко вырисовывались изломанная линия гор и темный силуэт башни; сквозь бойницы виднелись стремительно несущиеся тучи, а в промежутках — световые вспышки.

Мы неспешно продвигались вперед, делая от тридцати пяти до пятидесяти миль в день; в шестидесяти милях от Зайн-Шаби я оставил своих спутников и повернул на юг, к монастырю, где у меня была назначена встреча с полковником Казагранди. С восходом солнца мы с проводником-монголом, не взяв с собой лишних лошадей с поклажей, начали восхождение на невысокий, поросший лесом горный кряж, с вершины которого я бросил последний взгляд на наш отряд, удаляющийся по долине. Разве мог предугадать я тогда, сколько бед и опасностей придется мне пережить за время нашей разлуки, оказавшейся намного продолжительнее, чем я рассчитывал. Когда мы переправлялись через речушку с песчаными берегами, проводник сказал, что монголы летом наведываются сюда за золотишком, несмотря на строгий запрет лам. И хотя добыча идет самым примитивным способом, дело это прибыльное — золота здесь много. Старатель ложится плашмя на землю, осторожно разметает пером песок, тихонько дуя в образовавшуюся ямку. По мере необходимости он смачивает палец, чтобы подцепить крупинку золота или миниатюрный самородок, и бросает их в мешочек на груди. Таким образом за день ему удается насобирать около четверти унции драгоценного металла, что соответствует пяти долларам.

Надеясь добраться до Зайн-Шаби в течение суток, я как мог торопил улатченов. В двадцати пяти милях от монастыря мне дали крупного белого жеребца, совершенно дикого. Стоило мне попытаться сесть в седло, как он взвился на дыбы и со всей силой лягнул меня, больно ударив по раненной в схватке при Ma-Чу ноге. Старая рана вновь заныла, а нога стала опухать. На закате вдали показались первые русские и китайские постройки, а затем и Зайнский монастырь. Мы ехали по берегу горной речушки, мимо пика, на котором белели составленные из камней слова тибетской молитвы. Внизу, у основания горы, раскинулось кладбище лам — груды костей, среди них бродила свора диких собак. Монастырская территория находилась еще ниже, мы хорошо видели ее сверху — четырехугольный двор, огороженный деревянным забором. В центре возвышался большой храм, значительно отличавшийся от культовых сооружений Западной Монголии, его архитектура была скорее тибетского, чем китайского стиля — белоснежное здание с перпендикулярными стенами, ровными рядами окон в черных рамах, крышей из черной черепицы и совершенно необычной гидроизоляцией, отделяющей каменные стены от бревенчатой крыши, — это были скрепленные между собой прутья одного тибетского дерева, древе сина которого никогда не гниет. К востоку еще одним квадратом темнели русские жилища, связанные с монастырем телефоном.

— Вон там живет сам Живой Будда Зайна, — показал монгол в сторону маленького домика. — Ему нравится русский быт и обычаи.

К северу на конусообразном холме стояла башня, напоминающая вавилонский зиккурат[39]. Там хранились старинные книги и рукописи, поломанная церковная утварь и прочие принадлежности, используемые в богослужении, а также одеяния скончавшихся хутухт. За этим своеобразным музеем вздымался отвесный утес, взобраться на который представлялось немыслимым. На нем, однако, были высечены в беспорядке изображения ламаистских богов высотой от одного до двух с половиной метров. По ночам монахи освещали их лампами, и лики богов были видны издалека.

Мы въехали в поселок торговцев. Улицы были пустынны, из окон выглядывали только женщины и дети. Я постучался в двери русской фирмы, которую хорошо знал по отделениям, разбросанным по всей стране. К моему удивлению, ее сотрудники слышали обо мне. Нарабанчский хутухта, оказывается, послал гонцов во все монастыри с просьбой, если я появлюсь, оказывать мне всяческое содействие — ведь этот человек, писал он, спас его обитель от пагубы и по многим божественным приметам несет в себе качества Будды, ему благоволят боги. Это письмо добрейшего хутухты чрезвычайно помогло мне, более того, уберегло от верной гибели. Гостеприимство моих хозяев пришлось как нельзя более кстати: больная нога распухла и отчаянно ныла.

Стянув сапог, я увидел, что она вся залита кровью — открылась старая рана. Позвали лекаря, он полечил и забинтовал ногу, и уже через три дня я смог вновь ходить.

Полковника Казагранди в Зайн-Шаби я уже не застал. Перестреляв китайскую чернь, убившую местного коменданта, он вернулся в Ван-Куре. Новый комендант вручил мне письмо, в котором полковник приглашал меня к себе после отдыха в Зайне. В письмо была вложена особая монгольская грамота, которая дает право требовать лошадей и повозки в любом встречном стаде и называется «урга», о ней я расскажу дальше подробнее, она открыла неизвестные мне ранее стороны жизни в этих краях. Двести миль — не шутка, но, по-видимому, у Казагранди, которого я никогда раньше не видел, были серьезные причины желать встречи со мной.

В час дня после приезда меня навестил местный «Живой Бог», пандита-хутухта[40]. Странный облик имело это земное божество. На сей раз бог воплотился в худощавого невысокого юношу лет двадцати — двадцати двух, с быстрыми, нервными движениями; главным в его облике, как и в изображениях монгольских богов, были глаза — большие и какие-то всполошенные, они царили на его выразительном лице. На нем был китель русского офицера с золотыми эполетами и священным знаком панди-ты-хутухты, синие шелковые брюки и высокие сапоги, на голове — шапка из светлого каракуля с желтым заостренным верхом. У пояса — сабля и револьвер. Такая экипировка божества привела меня в замешательство. Он принял из рук хозяина чашку чая и начал говорить, мешая русские и монгольские слова:

— Неподалеку от здешней курии стоит древний монастырь Эрдени-Дзу, воздвигнутый на развалинах древней монгольской столицы Чингисхана Каракорума. Сюда часто наведывался и хан Хубилай, отдыхая от своих императорских трудов по управлению Китаем, Индией, Персией, Афганистаном, Монголией и половиной Европы. А теперь только развалины и гробницы говорят о том, что здесь раньше цвел «Сад Блаженства». Благочестивые монахи из Барун-Куре нашли в подземелье рукописи древнее самого Эрдени-Дзу. В них мой приближенный, марамба Митчек-Атак, наткнулся на предсказание, что одному из хутухт Зайна в чине пандита будет только двадцать один год; у него, рожденного в самом сердце земель Чингисхана, на груди будет родимое пятно в виде свастики. Этот хутухта, весьма почитаемый своим народом в дни великой войны и потрясений, поведет борьбу с прислужниками Красного дьявола, победит их, наведет на земле порядок и отпразднует счастливый день победы в городе с белокаменными церквями под звон десяти тысяч колоколов. В рукописях говорится обо мне, пандите-хутухте! Сходятся все символы и приметы. Я уничтожу большевиков — «прислужников Красного дьявола» и после трудной и священной борьбы отдохну в Москве. Поэтому я попросил полковника Казагранди зачислить меня в войско барона Унгер-на, дав мне тем самым шанс сразиться с врагом. Ламы изо всех сил пытаются меня удержать, но я как-никак Живой Бог!

Он упрямо топнул ногой, присутствующие при этом ламы и стража почтительно склонили головы.

Перед тем как уйти, хутухта подарил мне хадак; я же, порывшись в приседельных вьюках, не нашел ничего лучше, как подарить хутухте небольшую бутылочку осмирида — редкого природного элемента, сопутствующего платине.

— Одно из самых устойчивых и твердых веществ, — сказал я. — Пусть он символизирует твою славу и мощь, хутухта!

Пандита поблагодарил меня и пригласил в гости. Немного окрепнув, я навестил хутухту в его по-европейски оборудованном доме — с электричеством, кнопками для вызова прислуги и телефоном. Он угощал меня вином и сладостями и познакомил с двумя интересными людьми. Лицо одного из них — старого тибетского врача — было глубоко изрыто оспинами, косые глаза и необычайно крупный нос еще больше подчеркивали его безобразие. Это был особый врач, его приобщили к врачебным таинствам в Тибете. В его обязанность входило следить за здоровьем хутухт — лечить, когда те болели, или отравлять, если они становились слишком независимыми и непредсказуемыми, а также если их действия противоречили воле Совета лам или Живому Будде — далай-ламе. Думаю, что сейчас пандита-хутухта уже спит вечным сном где-нибудь на вершине священной горы, обязанный этим вынужденным уединением врачебному искусству своего необычного врача. Воинственный дух молодого хутухты шокировал Совет лам, их никак не устраивали авантюрные замашки Живого Бога.

Пандита увлекался вином и картами. Однажды, когда он в своем европейском платье проводил время в компании русских, вбежали ламы с криками, что началось богослужение и Живому Богу полагается не резаться в карты, а быть на своем месте в алтаре, дабы было кому возносить молитвы. Нимало не смутившись, пандита набросил на европейскую одежду алое одеяние хутухты, натянул длинные серые штаны и милостиво разрешил обескураженным ламам отнести себя в храм.

Кроме врача-отравителя, я познакомился у хутухты с тринадцатилетним мальчиком и, учитывая его молодость, алую одежду и короткий ежик волос, решил, что он — баньди, другими словами, слуга-ученик в доме хутухты, но я ошибался. Мальчик был первым хубилганом, то есть преемником пандиты-хутухты, и, значит, тоже «воплощенным Буддой»; он славился точностью своих предсказаний. Заядлый картежник и пьяница, он постоянно отпускал шуточки, над которыми сам же первый и смеялся, приводя в раздражение лам.

В тот же вечер я познакомился со вторым хубилганом, который сам зашел ко мне. Это он являлся настоящим хозяином Зайн-Шаби — независимого доминиона, подчиняющегося непосредственно Живому Будде в Урге. Серьезный, просвещенный тридцатидвухлетний человек, аскет и умница, он великолепно разбирался в монгольской культуре, вере и обычаях, знал русский язык и много читал на нем, да и вообще история и быт других народов вызывали у него большой интерес. Преисполненный глубокого уважения к творческому гению американского народа, он сказал мне:

— Когда будете в Америке, передайте американцам нашу просьбу приехать и помочь нам выбраться из темноты. Только американцы могут помочь — русские и китайцы ведут нас к гибели.

Я рад выполнить просьбу влиятельного хубилга-на и с этих страниц передаю его слова американцам. Помогите этому честному, душевно чистому, но темному, обманутому и угнетенному народу. Да не погибнет эта нация, несущая в себе великий запас нравственных сил! Просветите ее, пусть она проникнется идеалами человечества; научите пользоваться богатствами ее земли, и тогда древний народ Чингисхана станет вашим надежным и верным другом.

Когда я основательно подлечился, хутухта пригласил меня поехать с ним в Эрдени-Дзу, на что я охотно согласился. На следующее утро у дверей моего дома стоял легкий и удобный экипаж. Путешествие наше продолжалось пять дней; за это время мы посетили Эрдени-Дзу, Каракорум, Хото-Зайдам и Хара-Балгасун, руины монастырей и городов, построенных при Чингисхане и его потомках — Уге-дей-хане и Хубилае в XIII веке. Что сохранилось от былого великолепия? Развалины стен и башен, несколько высоких надгробий, а также множество легенд и преданий.

— Взгляните на те гробницы, — говорил хутух-та. — Вон в той похоронен сын хана Уюка. Подкупленный китайцами молодой человек собирался убить своего отца, но ему помешала родная сестра, денно и нощно охранявшая одряхлевшего государя. Она уничтожила брата собственными руками. А вот в этой гробнице покоится Цинилла, любимая жена хана Мангу. Приехав из столицы Китая в Хара-Бал-гасун, она влюбилась там без памяти в храброго пастуха Дамчарена, обгонявшего на своем коне ветер и голыми руками останавливавшего диких яков и лошадей. Разгневанный хан приказал задушить неверную жену, а после похоронил ее с императорскими почестями и часто оплакивал на ее могиле свою поруганную любовь.

— А что случилось с Дамчареном? — поинтересовался я.

Этого хутухта не знал, но его старый слуга, неистощимый кладезь легенд, ответил:

— Какое-то время он, став предводителем диких чахаров, сражался с Китаем. О его дальнейшей судьбе и смерти ничего не известно.

В определенное время дня монахи проводят среди руин богослужение, они также ищут в развалинах священные книги и предметы культа. Совсем недавно им посчастливилось отыскать два китайских ружья, два золотых кольца и большую связку книг, стянутую кожаными ремнями.

Почему именно эти места обладали особой при тягательностью для могущественных императоров и ханов, власть которых распространялась от Тихого океана до Адриатики, спрашивал я себя. Чем таким особенным могли привлечь их поросшие лиственницей и березой горы и долины, пустынные земли, мелеющие озера и голые скалы? Наконец мне показалось, что я нашел ответ.

Окруженные поистине божественными почестями, беспрекословным повиновением, но и одновременно ненавистью, великие императоры, помня о видении, посланном на этом месте Чингисхану, надеялись сподобиться здесь новых откровений и пророчеств в отношении ожидающей их чудесной судьбы. Где еще могли вступить они в контакт с богами, добрыми и злыми духами? Только здесь, где были их истоки. В районе Зайна с его древними руинами.

— Вот на эту гору могут подняться только прямые потомки Чингисхана, — объяснил мне панди-та. — Обыкновенный человек на полпути начинает задыхаться и, если ступит дальше, умрет. Недавно монгольские охотники выследили здесь волчью стаю и, погнавшись за ней, забрались в опасную зону. Ни один не вернулся назад. На склонах горы гниют кости горных коз, орлов и быстрых, как ветер, мускусных антилоп. Здесь живет злой дух, владеющий книгой человеческих судеб.

«Вот и ответ», — думал я.

На западных отрогах Кавказских гор, где-то между Сухуми и Туапсе, есть гора, где тоже гибнут волки, орлы и горные козы; не щадит она и людей, если только они не едут верхом. Дело в том, что земля там изрыгает из своих недр углекислоту, убивающую все живое. Гибельный газ стелется по поверхности, поднимаясь до полуметра над землей. Сидя на спине у лошади, всадник видит, как животное, задрав голову, фыркает и в страхе ржет, пока не минует опасное место. На монгольской горе, где демон зла пристрастно листает книгу людских судеб, имеет место тот же феномен, и мне понятен священный ужас монголов, как и непреодолимое влечение к этому месту высоких гигантов — потомков Чингисхана. Благодаря своему росту они без риска для жизни добирались до вершины таинственной и коварной горы. С геологической точки зрения феномен объясняется легко: сюда подходит южная оконечность залежей каменного угля — источник угольной кислоты и болотного газа.

Недалеко от развалин, во владениях Хуна Доп-чина Джамтсо есть небольшое озерцо, вспыхивающее иногда алым пламенем, что очень пугает монголов и приводит в панику табуны лошадей. Таинственное озеро, конечно же, обросло легендами. Когда-то здесь упал метеорит, зарывшись глубоко в землю. Потом в яме образовалось озеро. Теперь-де обитатели подземного мира — полулюди-полудемо-ны — стараются извлечь «посланца неба» из глубин, но, достигнув воды, он воспламеняет ее, а потом, несмотря на все усилия подземных жителей, вновь падает на дно.

Сам я не был на озере, но, по мнению одного русского поселенца, там скорее всего загорается нефть — или от пастушьих костров, или от палящих лучей солнца.

Все эти явления объясняют особое очарование здешних мест для монгольских владык. На меня лично произвел сильное впечатление Каракорум — город, где жил жестокий и умный Чингисхан, вынашивая гигантские планы покорения огнем и мечом Запада, дабы принести Востоку неслыханную прежде славу. Чингисхан воздвиг два Каракорума — один здесь, около Татса-Гола, на древнем караванном пути, а другой — на Памире; там-то осиротевшие воины и похоронили величайшего из земных завоевателей — в мавзолее, воздвигнутом пятью сотнями ра бов, сразу же по окончании работ принесенных в жертву духу покойного.

Воинственный пандита-хутухта помолился на древних руинах; здесь повсюду мерещились тени былых героев, владевших половиной мира, душа его жаждала безмерных подвигов и славы Чингисхана и Тамерлана.

На обратном пути мы получили приглашение отдохнуть у богатого монгола, жившего неподалеку от Зайна. Он, как было нам сказано, уже приготовил для нас несколько юрт, соответствующих высокому положению гостя — стены задрапированы шелковыми тканями, пол устлан коврами. Хутухта принял приглашение. Мы удобно устроились в мягких подушках, хутухта благословил хозяина, коснувшись рукой его головы, и получил хадак. По взмаху хозяйской руки в юрту внесли огромный чан с целиком сваренным бараном. Отрезав заднюю ногу, хутухта передал ее мне, а вторую оставил себе. Затем протянул большой кусок мяса младшему сыну монгола — знак того, что пандита-хутухта приглашает всех присоединиться к трапезе. Баран был разорван присутствующими в один миг. После того как хутухта бросил на пол рядом с жаровней дочиста обглоданные кости, хозяин на коленях извлек из огня кусок бараньей шкуры и церемонно, на вытянутых руках, преподнес ее высокому гостю. Счистив ножом шерсть и золу, пандита нарезал кожу тонкими полосками и стал с аппетитом поедать это действительно вкусное блюдо. Кожа для деликатеса берется с грудины и называется по-монгольски «тарач». Из шкуры освежеванного барана вырезается именно этот кусок, кладется на тлеющие угольки и медленно доводится до готовности. Испеченный таким способом, он по праву считается лакомым кусочком на пиру и предлагается самому почетному гостю. Согласно традиции, делить его между гостями нельзя.

После обеда наш хозяин предложил поохотиться на снежных баранов: большое стадо животных паслось в горах примерно в миле от его жилища. Привели лошадей в богатой упряжи. Сбруя коня хутухты была, в знак особого уважения к нему, украшена красными и желтыми лентами. Полста монголов скакали за нами. У подножия горы мы спешились, монголы развели нас в разные стороны шагов на триста и поставили за скалы, сами же начали кружить вокруг горы. Часа через полтора между скал что-то мелькнуло, и вот показался крупный снежный баран, стремительно перелетающий со скалы на скалу по направлению к вершине. За лим в том же бешеном темпе, едва касаясь копытами земли, неслось стадо голов приблизительно в двадцать. Вначале я вознегодовал, подумав было, что монголы не оцепили животных, а просто погнали их. К счастью, я ошибся. Внезапно на пути стада вырос монгол и замахал руками. Не испугался только вожак — он пулей пронесся мимо невооруженного человека, остальные бараны резко развернулись и помчались прямо на меня. Я открыл огонь и уложил двоих. Хутухта также пристрелил одного барана и неожиданно выскочившую из-за скалы мускусную антилопу. Самые большие рога, от молодого животного, весили около тридцати фунтов.

Я чувствовал себя уже вполне прилично и потому на следующий день после возвращения в Зайн-Шаби решил выехать в Ван-Куре. На прощание я получил от хутухты большой хадак и выслушал теплые слова признательности за подарок, преподнесенный ему в первый день нашего знакомства.

— Великолепное лекарство! — восклицал он. — После поездки я был весь измочаленный, но стоило принять ваше лекарство — и я воскрес. От всей души благодарю!

Бедняга проглотил осмирид! Большого вреда он принести не мог, а вот то, что помог, было чудом. Возможно, западные врачи захотят испробовать это новое, безвредное и незамысловатое средство — правда, на всей земле его фунтов восемь, не больше; единственное, что я прошу, — признать за мной приоритет на лечение им в Монголии, Бархе, Синкянге, Кукуноре и других местах Центральной Азии.

Проводником со мной вызвался ехать один русский поселенец из старожилов. Мне предоставили легкий и удобный экипаж, который прицеплялся к передвигавшей его живой силе весьма оригинальным способом. Оглобли крепились к четырехметровому шесту, концы которого два всадника клали к себе на седла и, пустившись вскачь, тянули за собой коляску. Сзади ехали еще четверо всадников с четырьмя запасными лошадьми.

Арестован!

На расстоянии двенадцати миль от Зайна мы увидели с гребня горы всадников, пересекавших долину гуськом; через полчаса мы поравнялись с ними на берегу глубокого илистого ручья. Отряд состоял из вооруженных русскими ружьями монголов, бурят и тибетцев. Двое мужчин ехали впереди. Один из них, в нахлобученной на голову огромной каракулевой папахе и черной кавказской бурке с живописно откинутым красным башлыком, преградил нам дорогу и заговорил со мной грубым, хриплым голосом:

— Кто вы такие? Откуда и куда направляетесь?

Я кратко ответил на его вопрос. Они же, по их словам, принадлежали к войску барона Унгерна, а непосредственно отрядом командовал капитан Вандалов.

— А я капитан Безродный, военный советник. — И мужчина неожиданно разразился громовым хохотом. Наглое, глупое лицо его вызывало во мне глубокое отвращение, и, раскланявшись с другими офицерами, я приказал своим сопровождающим трогаться.

— Нет, нет, — запротестовал Безродный, вновь преграждая дорогу. — Я запрещаю вам ехать дальше. Поворачивайте назад, у нас будет с вами серьезный разговор в Зайне.

Я пытался протестовать, показывал письмо полковника Казагранди, но никакого результата это не возымело: на все мои аргументы Безродный только холодно ответил:

— Что там написал полковник Казагранди — его дело, мое же — вернуть вас в Зайн и допросить. Сдайте оружие.

— Послушайте, — сказал я. — Ответьте мне откровенно. Вы действительно воюете с большевиками? А может, вы красные?

— Поверьте, нет, — вмешался, приблизившись, бурят Вандалов. — Мы сражаемся с большевиками уже три года.

— Тогда я не могу сдать вам оружие, — спокойно произнес я. — Я прошел с ним советскую Сибирь, оно не раз выручало меня в схватках с врагом, и вот теперь меня обезоруживают белые офицеры! Это оскорбление, и я не смирюсь с ним.

С этими словами я швырнул в поток «маузер» и ружье. Офицеры были в замешательстве. Безродный побагровел от гнева.

— Я только избавил себя и вас от унижения, — объяснил я свой поступок.

Не говоря ни слова, Безродный повернул коня и поехал вперед, за ним двинулись все триста всадников; задержались только двое, они приказали монголам развернуть коляску и после все время ехали сзади. Итак, я арестован! Один из присоединившихся к нам офицеров был русским, он поведал мне, что Безродный везет с собой кипу смертных приговоров. Я не сомневался, что один из них мой.

Глупо! Боже, как глупо! Стоило прорываться с о боем сквозь красные части, замерзать в снегу, голодать, чуть не погибнуть в Тибете — и все только для а того, чтобы тебя прикончила пуля монгола из отряда Безродного? Ради такого удовольствия можно было не забираться столь далеко. Любая сибирская ЧК с радостью оказала бы мне такую услугу.

В Зайн-Шаби мой багаж подвергся тщательному досмотру, а затем Безродный потребовал от меня подробной информации о событиях в Улясутае. Наша беседа с ним длилась три часа, и все это время я старался защитить офицеров, о которых Домоиров посылал в Ургу не всегда верные рапорта. Наконец капитан встал, принес свои извинения за мою задержку, а затем подарил мне отличный «маузер» с серебряным покрытием на рукоятке, сказав при этом:

— Восхищен достоинством, с которым вы держались. Примите этот «маузер» на память о нашей встрече.

На следующее утро я вновь выехал из Зайн-Ша-би; на этот раз в кармане у меня был пропуск от Безродного на случай встречи с его разъездом.

Путешествие с правом «урги»

Еще раз повидали мы знакомые места — гору, с которой впервые заметили отряд Безродного, ручей, куда я бросил оружие, — но вскоре они оказались далеко позади. В первом же уртоне нас ждало разочарование: лошадей не было. В юрте находились сам хозяин и двое его сыновей. Когда я показал ему свои документы, он воскликнул:

— У нойона есть право «урги»! Ну тогда лошади будут скоро.

Он прыгнул в седло, дав моим спутникам-монго-лам по жерди, каждая четырех-пяти метров в длину, с петлей на конце, и мы двинулись вперед. Свернув с дороги, мы около часа ехали по равнине, пока не встретили большой табун. Монгол с помощью жерди с петлей (она-то и называлась ургой) начал отлавливать для нас лошадей, но тут со стороны гор показались галопом скачущие к нам хозяева стада. Старик монгол показал им мои документы — они покорно согласились отдать коней и предоставить мне в проводники четырех своих людей вместо тех, кто сопровождал раньше. Именно так путешествуют монголы по стране — не от станции к станции, а от стада к стаду, где быстро отлавливают и седлают свежих лошадей, а уставших животных возвращают в родной табун. Монголы с большим уважением относятся к праву «урги»: мгновенно седлают лошадей и мчатся до соседнего — в нужном вам направлении — стада как одержимые, а там уже вами начинают заниматься новые люди. Путешествующий «по урге» может брать лошадей и в отсутствие хозяев, но тогда ему приходится просить сопровождающих продолжить с ним путешествие до следующего стада, оставив своих животных временно у здешнего владельца. Впрочем, стараются обходиться без этого: монголы не любят оставлять лошадей в чужом стаде — их потом трудно отыскать и легко спутать.

Считается, что чужестранцы стали называть монгольскую столицу Ургой именно из-за этого обычая. Сами же монголы величают ее Та-Куре {Великий Монастырь). Буряты и русские, первыми завязав шие торговые отношения с местным населением, стали именовать ее Ургой, потому что именно здесь пересекались караванные пути, именно сюда съезжались купцы, путешествующие по безграничной равнине этим древним способом. Есть и другое объяснение. Урга лежит между двумя горными кряжами в расщелине, напоминающей по форме петлю, а вдоль одного хребта течет река, так что вся конфигурация похожа на традиционную ургу.

«Урга» — бесценный билет, с которым я без всяких хлопот преодолел двести миль заповедного края Монголии, получив прекрасную возможность увидеть собственными глазами фауну этой части страны. Огромные стада монгольских антилоп, от пяти до шести тысяч голов, снежные бараны, кабарга, вапити проносились мимо меня. Иногда вдали, словно призраки, мелькали небольшие табуны диких лошадей и ослов.

В одном месте я повстречал большую колонию сурков. Площадь в несколько квадратных миль была сплошь усеяна насыпанными ими холмиками, откуда в их подземные жилища вели глубокие норы. Желтовато-серые и коричневые зверьки (самые крупные — вполовину мельче средней собаки) сновали туда-сюда. Передвигались они тяжело, отвисшие шкурки на жирных тельцах, казалось, были им не по размеру. Сурки — превосходные фортификаторы и роют удобные и глубокие подземные проходы, выбрасывая на поверхность острые камни. Во многих холмиках я разглядел медную руду, севернее стали попадаться минералы, содержащие вольфрам и ванадий. Устроившись у входа в нору, сурок сидит навытяжку на задних лапках, и издали его можно принять за столбик, пенек или камень. Завидев всадника, он с любопытством следит за ним, издавая при этом пронзительный свист. Охотники пользуются любопытством зверьков и крадутся к их норам, выставив вперед длинную палку с тряпкой на конце и помахивая ею. Внимание сурка приковано к флажку, и только сраженный пулей он понимает, что несло с собой появление странного предмета около его норки.

Неподалеку от реки Орхон я пережил волнующий эпизод. Там были тысячи сусличьих нор, возчики-монголы старались как можно осторожнее провести через опасное место лошадей, чтобы они не угодили в ямы и не повредили себе ноги. Высоко в небе над нами кружил орел. Неожиданно он камнем бросился вниз и, усевшись на вершине одного холмика, застыл как изваяние. Спустя некоторое время высунул голову суслик и тут же заторопился к соседней норке. Орел невозмутимо соскочил вниз, закрыв крылом вход в жилище зверька. Суслик обернулся на шум и, увидев хищника, смело бросился в атаку, стараясь прорваться в нору, где у него наверняка осталось потомство. Началась схватка. Орлу приходилось отбиваться одним свободным крылом, но от норы он не отступал и твердо держал оборону. Грызун смело нападал на хищную птицу, пока не свалился от прицельного удара клювом по голове. Только тогда орел убрал крыло от норы, неторопливо прикончил суслика и с добычей в когтях тяжело полетел в сторону гор, чтобы там всласть попировать.

В местах, почти совсем лишенных растительности, где лишь изредка встречаются пучки травы, живет еще один вид грызунов размером с белку, их называют имуранами. Зверьков трудно заметить — они почти сливаются с почвой и снуют по земле словно змейки. Питаются они семенами, которые щедро разносит по степи ветер, а излишек запасают впрок в своих миниатюрных норках. У имурана есть преданный друг — желтый жаворонок с коричневой головкой и спиной. Завидев бегущего по степи имурана, птица с лету садится ему на спину и, раскинув для равновесия крылья, мчится дальше на быстром зверьке, весело помахивающем длинным пушистым хвостом. Во время скачки жаворонок с увлечением, о чем говорит его ликующая песня, и весьма успешно ловит паразитов на теле друга. Монголы величают имурана «скакуном жаворонка-весельчака». С приближением орла или ястреба жаворонок предупреждает имурана об опасности тремя короткими посвистами, а сам скрывается от крылатых разбойников за камнем или прячется в ямке. Имуран хорошо знает этот сигнал и ни за что не высунет голову из норки, пока опасность не минует. Жаворонок живет со своим «скакуном» в самых добрососедских отношениях.

Там же, где травка посочнее и погуще, я наблюдал еще одного грызуна, он водится и в Урянхае. Это гигантская черная степная крыса с коротким хвостом; в каждой колонии живет от одной до двух сотен особей. Зверек интересен тем, что является бесподобным «фермером» и превосходит всех степных животных по умению заготавливать на зиму пищу. Он начинает сенокос, когда трава становится особенно сочной, откусывая в один прием своими острыми и длинными резцами от двадцати до тридцати стеблей. Дав траве подсохнуть, он укладывает сено строго по науке. Сначала сооружает копну примерно в фут высотой, затем втыкает в нее под углом четыре палки, связывая их под копной пучками травы. После насаживает на палки еще немного сена и вновь закрепляет его таким же способом. Все это делается для того, чтобы зимой запасы не разнесло ветром по степи. Копну он располагает рядом со своим жилищем, чтобы не бегать зимой далеко за едой. Лошади и верблюды любят полакомиться сеном маленького фермера — оно всегда состоит из самых питательных трав. Свои копны грызун укладывает так плотно, что они не разлетятся, даже если пихнуть их ногой.

В Монголии почти повсюду мне попадались серовато-жедтые степные куропатки, летающие парами или стайками. Этот вид называют «салга» или «куропатка-ласточка» из-за длинных остроконечных, как у ласточки, хвостов, а также из-за похожего бреющего полета. Птицы эти то ли очень смелые, то ли просто пассивны: они разрешают приблизиться к ним на расстояние десяти-пятнадцати шагов, но, поднявшись в воздух, сразу взмывают высоко и долго без устали летают, пересвистываясь, как ласточки. В окрасе птиц преобладают светлые оттенки серого и желтого цветов, но у самцов на спинке и крылышках симпатичные шоколадные пятнышки, а ножки и лапки покрыты густым оперением.

Только путешествие «по урге» позволило мне сделать эти интереснейшие наблюдения в безлюдных районах, хотя у такой поездки были и свои недостатки. Монголы везли меня очень быстро и кратчайшим путем, с удовольствием получая за свои труды награду в виде китайских долларов. Но после пяти тысяч миль в казачьем седле, которое теперь, пропыленное, тряслось в коляске рядом со мной, душа моя восставала, когда меня как вещь подбрасывало и швыряло в разные стороны на камнях, ухабах и рытвинах. Сама колымага, влекомая вперед дикими лошадьми, которые управлялись не менее дикими всадниками, трещала и подпрыгивала и не разваливалась разве что из патриотизма, как бы желая доказать удобство и привлекательность монгольских транспортных средств! У меня ныли все кости. Наконец у меня уже при всяком толчке вырывался стон, а затем и вовсе случился острый невралгический приступ в раненой ноге. Ночью я не мог уснуть ни лежа, ни сидя, так и пробродил до утра возле юрты, прислушиваясь к громкому храпу ее обитателей. Временами мне приходилось отбиваться от двух больших черных псов, злобно бросавшихся на меня. На следующий день я выдержал эту муку только до обеда, а потом свалился, не в силах ни пошевелить ногой, ни вообще повернуться; в конце концов у меня начался жар. Пришлось остановиться. Я выпил весь свой запас аспирина и хинина, но облегчение не наступало. Меня ожидала еще одна бессонная ночь, о которой я не мог без страха подумать. Мы остановились в гостевой юрте неподалеку от небольшого монастыря. Монголы пригласили ла-му-врача, который дал мне два очень горьких порошка, заверив, что утром я смогу продолжать путешествие. Вскоре у меня усилилось сердцебиение, а боль стала еще острее. Прошла еще одна ночь без сна, но с восходом солнца боль отступила, а спустя час я приказал седлать мне лошадь, содрогаясь при одном виде коляски.

Пока монголы ловили лошадей, в палатку зашел полковник Н.Н. Филиппов, он рассказал мне, что они с братом, а также Полетика отмели все обвинения в связях с большевиками и получили разрешение от Безродного ехать в Ван-Куре к барону Ун-герну. Филиппов, конечно, не знал, что его проводник-монгол имел при себе бомбу, а другой послан вперед с письмом к Унгерну. Не знал он также, что его брат и Полетика уже расстреляны в Зайн-Шаби. Филиппов очень спешил, надеясь сегодня же попасть в Ван-Куре. Спустя час я выехал вслед за ним.

Старик прорицатель

Теперь мы передвигались от уртона к уртону. Нам всюду давали плохих, истощенных лошадей: животные не успевали отдохнуть — так много посыльных от Дайчина Вана и полковника Казагранди моталось по дорогам. В последнем перед Ван-Куре уртоне нам пришлось заночевать. Хозяйничали в нем пожилой тучный монгол с сыном. После ужина монгол взял обглоданную баранью лопатку и, посмотрев на меня со значением, положил ее на угли, сопровождая свои действия магическими заклинаниями.

— Хочу погадать тебе. Все мои пророчества сбываются.

Он вытащил кость, когда она совсем обуглилась, сдул золу и стал внимательно изучать поверхность лопатки, повернув ее к огню. Все это продолжалось довольно долго, потом старик, переменившись в лице, положил кость на угли вторично.

— Что там было? — спросил я со смехом.

— Тише! — прошептал он. — Я прочел ужасные знамения.

Он вновь извлек лопатку из жаровни и стал сосредоточенно осматривать, непрестанно читая молитвы и совершая странные телодвижения. Наконец его голос зазвучал торжественно и тихо:

— Я вижу за твоей спиной смерть в облике высокого бледнолицего человека с рыжими волосами. Ты будешь находиться на волосок от гибели, сам почувствуешь это и приготовишься умереть, но смерть отступит… Другой белый человек станет твоим другом… Не пройдет и четырех дней, как ты потеряешь знакомых тебе людей. Их зарежут. Вижу, как их трупы поедают собаки. Бойся человека с головой, похожей на седло. Он стремится уничтожить тебя.

После гадания мы еще долго сидели у огня, курили, пили чай, и все это время старик смотрел на меня со страхом. Я подумал, что, должно быть, именно так узники в тюрьме смотрят на приговоренного к смерти.

На следующее утро мы покинули дом моего предсказателя ещё затемно, и проехав пятнадцать миль, увидели на горизонте очертания Ван-Куре.

Полковника Казагранди я отыскал в штабе. Он происходил из хорошей семьи, был опытным, инженером и блестящим офицером, отличился в войне при обороне острова Моон в Балтийском море, а также сражаясь с большевиками на Волге. Полковник предложил мне принять настоящую ванну, каковая находилась в доме главы местной торговой палаты. Во время нашей беседы в комнату вошел высокий молодой капитан. Кудрявые рыжие волосы обрамляли его поражавшее необычайной бледностью одутловатое, бесстрастное лицо, на котором выделялись большие, с холодной проницательностью смотрящие глаза и удивительно изящный рот с нежными, почти девичьими губами. Его можно было бы назвать красивым, если бы не эта ледяная жесткость глаз. После его ухода полковник сказал, что это капитан Веселовский, адъютант генерала Резу-хина, ведущего борьбу с большевиками на севере Монголии. Оба тоже прибыли сегодня для переговоров с бароном Унгерном.

После завтрака полковник Казагранди пригласил меня в свою юрту обсудить положение в Западной Монголии, где ситуация все более обострялась.

— Вы знакомы с доктором Геем? — спросил меня Казагранди. — Он очень помог мне при создании отряда, а теперь Урга обвиняет его, цазывая большевистским агентом.

Я постарался, как мог, защитить Гея. Он и мне помог, кроме того, ему доверял Колчак.

— Да, конечно. И я приводил те же доводы, — сказал полковник, — но прибывший сегодня Резу-хин привез с собой перехваченные донесения Гея большевикам. Приказом барона Унгерна Гей и его семья отправлены сегодня в штаб Резухина, и, боюсь, несчастные не доберутся до места.

— Почему? — спросил я.

— Их прикончат по дороге, — ответил полковник Казагранди.

— Что же делать?! — воскликнул я. — Гей не мог примкнуть к большевикам: он слишком умен и хорошо воспитан для этого.

— Не знаю, не знаю, — уныло пробормотал полковник.

— Попробуйте поговорить с Резухиным.

Я решил тут же отправиться к Резухину, но в этот момент в комнату вошел полковник Филиппов. Он затеял долгий разговор об ошибках, допускаемых в обучении солдат. В конце концов, я все же надел верхнюю одежду, но тут появилось еще одно новое лицо — плюгавый офицер в потрепанном монгольском плаще и выцветшей казачьей фуражке, правая рука его была на черной перевязи. Это оказался генерал Резухин, которому меня сразу же представили. Генерал повел беседу любезно и весьма искусно — расспрашивал как бы между прочим, как мы с Филипповым провели последние три года, шутил и смеялся, не выходя за рамки обычной учтивости. Когда он собрался уходить, я воспользовался моментом и вышел вместе с ним.

Вежливо и внимательно выслушав меня, генерал тихо сказал:

— Доктор Гей — большевистский агент, он только притворялся сочувствующим Белому движению, чтобы половчей подглядывать и вынюхивать. Нас окружают враги. Русские деморализованы, за деньги они готовы предать всех и вся. Таков Гей. Впрочем, теперь нет нужды его обсуждать. И он, и его семья мертвы. Сегодня в пяти километрах отсюда мои люди зарезали их.

Оцепенев от ужаса, смотрел я на этого юркого коротышку с тихим голосом и учтивыми манерами. В глазах его было столько неукротимой ненависти, что мне стала понятна та робкая почтительность, с какой держали себя в его присутствии офицеры. Позднее, в Урге, я много слышал и об отменном бесстрашии генерала, и о его безграничной жестокости. Цепной пес барона Унгерна, он был готов по первому приказу хозяина броситься в огонь или вцепиться неприятелю в глотку.

Не прошло и четырех дней, а «мои знакомые» действительно были «зарезаны» — итак, первая часть пророчества сбылась. Теперь смерть должна угрожать мне. Ждать долго не пришлось. Спустя два дня в урочище объявился глава Азиатской кавалерийской дивизии барон Унгерн фон Штернберг.

«Я вижу за твоей спиной смерть в облике бледнолицего человека»

Наводящий ужас генерал прибыл неожиданно, не замеченный постами Казагранди. Переговорив с полковником, барон выразил желание лично повидать Н.Н. Филиппова и меня. Об этом мне сообщил полковник Казагранди. Я хотел было тут же идти к барону, но полковник продержал меня у себя еще около получаса и только потом отпустил, напутствовав словами:

— Идите, и да поможет вам Бог!

Загадочное напутствие, не вселяющее надежды.

Я взял с собой «маузер», а за обшлаг сунул припасенный на всякий случай цианистый калий. Барон остановился в юрте военврача. Навстречу мне вышел капитан Веселовский с казачьей саблей и торчащим за поясом револьвером без кобуры. Он вновь скрылся в юрте, чтобы доложить о моем приходе.

— Прошу, — сказал он, выглянув из юрты. Взгляд мой прямо с порога упал на не успевшую еще впитаться в землю лужу крови — зловещее предзнаменование, которое прозвучало и в голосе человека, пригласившего меня войти. Я споткнулся.

— Входите же, — услышал я высокий тенор.

Стоило мне переступить порог, как в мою сторону с пружинящей ловкостью тигра метнулась фигура в монгольском халате из красного шелка. Сграбастав мою руку и хорошенько потряся ее, человек вновь рухнул на постель у полога юрты.

— Расскажите мне о себе. Все вокруг кишит шпионами и агитаторами! — истерично выкрикнул он, не спуская с меня настороженных глаз. За счи-таные мгновения мне удалось постичь не только внешность, но и характер барона. Маленькая головка на широких плечах, беспорядочно разметанные белокурые волосы, рыжеватая щетина усов, худое, изможденное лицо, вызывающее в памяти лики на старых византийских иконах. Затем все отступило перед проницательным взглядом стальных глаз, сверлящих меня из-под массивного выпуклого лба. Взгляд хищника из клетки. Даже за эти короткие минуты мне стало ясно, что передо мной очень опасный человек, способный на любые непредсказуемые действия. И все же, несмотря на явную опасность, я почувствовал себя оскорбленным. — Садитесь, — буркнул он, указывая на стул и нетерпеливо теребя усы.

Во мне нарастал гнев. Даже не подумав сесть, я сказал:

— Вы позволили себе оскорбить меня, барон. Мое имя достаточно известно, и вам не стоит говорить со мной в таких выражениях. Поступайте как хотите — сила на вашей стороне, но оскорблений я не потерплю.

Чуть не задохнувшись от удивления после моей тирады, он свесил ноги с кровати и вытаращился на меня, от удивления продолжая теребить усы. Стараясь выглядеть спокойным, я стал с видимым безраз личием оглядывать юрту и только тогда заметил генерала Резухина. Я поклонился ему, он отвечал тем же молчаливым приветствием. Затем я вновь перевел взгляд на барона, тот по-прежнему сидел на кровати, склонив голову и закрыв глаза, иногда он потирал лоб, что-то бормоча при этом.

Вдруг он поднялся и, глядя куда-то поверх меня, произнес визгливым голосом:

— Можете идти! Все ясно…

Я обернулся, чтобы понять, кому адресованы эти слова, и увидел бледное холодное лицо капитана Веселовского. Когда он вошел? Бог знает. Повинуясь приказу, капитан сделал четкий поворот кругом и вышел из юрты.

«Смерть в облике бледнолицего человека» действительно стояла за моей спиной, — подумал я, — но ушла ли она совсем?

Некоторое время барон молчал, размышляя, а потом заговорил бессвязно, не заканчивая фраз:

— Прошу простить… Поймите меня — всюду предатели! Честные люди перевелись. Никому нельзя верить. Имена вымышленные, документы поддельные. Глаза и слова лживые… Оскверненная большевиками страна деморализована. Я только что приказал зарубить полковника Филиппова, называвшего себя представителем российского Белого движения. В его одежде нашли два зашитых большевистских кода… Когда мой офицер занес над ним саблю, он воскликнул: «Зачем ты убиваешь меня, товарищ?» Разве можно сейчас кому-нибудь верить?..

Он замолчал, я тоже не произ, нес ни слова.

— Простите меня, — продолжал он. — Знаю, что оскорбил вас, но я не просто человек, а предводитель воинства; если бы вы знали, сколько забот, печалей и горестей тяготит меня!

В его голосе звучали отчаяние и искренность. Он дружески протянул мне руку. Мы помолчали. Наконец заговорил я:

— А что прикажете делать мне?! У меня нет никаких документов — ни липовых, ни настоящих. Правда, многие ваши офицеры знают меня, да и в Урге найдутся люди, которые подтвердят, что я не агитатор и не…

— В этом нет необходимости, — прервал меня барон. — Мне абсолютно все ясно. Я постиг вашу душу и теперь знаю все. То, что писал о вас хутухта Нара-банчи, — чистая правда. Чем я могу вам помочь?

Я поведал ему, как мы с другом в надежде добраться до родины бежали из Советской России, как группа польских солдат пристала к нам, стремясь вернуться в Польшу, и попросил, если возможно, помочь нам попасть в ближайший порт.

— С радостью, с радостью… Непременно помогу вам, — с энтузиазмом откликнулся он. — Я отвезу вас в Ургу на своем автомобиле. Завтра же и поедем, а в Урге обговорим все дальнейшие обстоятельства.

Простившись, я вышел из юрты. У себя я застал полковника Казагранди, в большом волнении ходившего из угла в угол.

— Слава богу! — вскричал он, увидев меня, и перекрестился.

Меня тронула его радость, хотя я не мог удержаться от мысли, что полковник мог бы приложить больше усилий для безопасности своего гостя. Переживания дня утомили меня, я чувствовал себя постаревшим на несколько лет. Посмотрев в зеркало, я убедился, что седых волос у меня прибавилось.

Ночью я долго не мог заснуть, мне мерещилось молодое, тонкое лицо полковника Филиппова, лужица крови, ледяные глаза капитана Веселовского, и в ушах звенел голос барона Унгерна, полный отчаяния и скорби. Наконец я забылся тяжелым сном. Меня разбудил сам барон Унгерн с извинениями, что не может отвезти меня в автомобиле, так как вынужден взять с собой Дайчина Вана. Но он распорядился, чтобы мне предоставили его белого верблюда и двух казаков для сопровождения. Барон так быстро выбежал из комнаты, что я даже не успел поблагодарить его. О сне уже не было речи; я оделся и начал курить трубку за трубкой, думая: «Насколько легче сражаться с большевиками в болотах Сейбы или покорять снежные вершины Улан-Тайги, где злые духи охотятся за путешественниками! Там все просто и понятно, здесь же все — сплошной кошмар, темное брожение, предвещающее недоброе». Я ощущал нечто трагическое и ужасное в каждом движении барона Унгерна, за которым следовали молчаливый Веселовский с бледным как мел лицом и сама Смерть.

Грязная война

На рассвете следующего дня мне привели великолепного белого верблюда, и мы выступили в путь. Кроме меня, наш маленький караван состоял из двух казаков, двух солдат-монголов и ламы, а также двух вьючных верблюдов, груженных продовольствием и палаткой. Я все еще опасался, что барон затеял это путешествие с целью потихоньку убрать меня по дороге, а не у всех на глазах, в Ван-Куре, где у меня много друзей. Пулю в спину — и кончено. Револьвер я держал постоянно наготове, чтобы в случае чего не отдать жизнь даром, и старался ехать либо позади казаков, либо сбоку. Около полудня вдали послышался автомобильный гудок, а вскоре машина барона Унгерна на полной скорости пронеслась мимо нас. Кроме командующего, в ней находились два адъютанта и князь Дайчин Ван. Барон ласково помахал мне рукой и крикнул:

— Увидимся в Урге!

Ага, подумал я, значит, мне суждено добраться до Урги. И, следовательно, можно немного расслабиться и не чувствовать себя так напряженно во время путешествия. В Урге же у меня много друзей, там я буду в окружении обогнавших меня в дороге храбрых польских солдат, которых я хорошо знаю по Улясутаю.

Убедившись в благорасположении ко мне барона Унгерна, казаки подобрели и стали развлекать меня разными историями. Они рассказали о кровопролитных сражениях с большевиками в Прибайкалье и Монголии, о битве с китайцами вблизи Урги, о том, как у нескольких китайских солдат нашли советские документы, о мужестве Унгерна — тот мог спокойно сидеть у костра на линии огня, и ни одна пуля не задевала его. В одном бою семьдесят четыре пули изрешетили его шинель, седло и находившиеся по соседству ящики, но он так и остался невредимым. В этом была одна из причин его исключительной популярности у монголов. Перед решающим сражением, рассказывали солдаты, барон, взяв с собой только одного казака, отправился на разведку в Ургу, убив на обратном пути ташуром[41] китайского офицера и двух солдат; еще вспоминали они об аскетизме генерала — тот имел при себе лишь одну смену белья и пару запасных сапог; и о том, как спокоен и весел он в битве, а в мирные дни — суров и угрюм; и как он всегда сражается в первых рядах с солдатами.

В свою очередь, я рассказывал им о нашем бегстве из Сибири. Так, в беседах, день пролетел быстро. Верблюды все это время шли рысью, потому вместо обычных восемнадцати-двадцати миль мы проделали за день почти пятьдесят. Мой верблюд был быст рейшим. Этого огромного зверя с роскошной густой гривой вместе с двумя черными соболями, привязанными к уздечке, подарил барону Унгерну некий князь из Внутренней Монголии. Сидя на этом сильном, спокойном и отважном великане, я чувствовал себя словно на вершине башни. За Орхоном мы впервые наткнулись на мертвеца — китайского солдата, лежавшего посредине дороги лицом вверх, разбросав в стороны руки.

Перевалив через Бургутские горы, мы вступили в долину реки Толы, в верхнем течении которой раскинулась Урга. На дороге валялись шинели, рубахи, сапоги и котелки, которые побросали, отступая, китайцы; попадались и трупы. Немного дальше наш путь пересекла трясина, у краев которой громоздились горы мертвых тел — людей, лошадей и верблюдов, искореженные повозки, военная амуниция. Именно здесь тибетские части барона Унгерна разгромили отступающий китайский обоз. Груды трупов выглядели особенно неуместно и мрачно на фоне пробуждающейся природы. В каждой лужице плескались утки; в высокой траве исполняли изысканные свадебные танцы журавли; на озерной глади плавали стайки лебедей и диких гусей; по болотам яркими пятнышками скользили парами монгольские священные птицы с роскошным ярким оперением — турпаны; на сухих местах резвились и дрались из-за корма дикие индейки; носились в воздухе куропатки; а неподалеку на горных склонах грелись на солнышке волки, повизгивая, а иногда заливаясь лаем, как разрезвившиеся собаки.

Природа знает только жизнь. Смерть для нее — лишь эпизод, о котором она спешит поскорее забыть, занося ее следы песком или снегом или хороня их под пышной зеленью и яркими красками кустарников и цветов. Какое дело Природе до матери из Чифу или с берегов Янцзы, ставящей на жертвенник миску с рисом и воскуряющей фимиам, молясь о спасении сына, без вести пропавшего в долине Толы, того, чьи косточки уже иссушило знойное солнце, а ветер разнес их по песчаной равнине? И все-таки это равнодушие Природы к смерти и жадность к жизни поистине прекрасны!

На четвертый день наш маленький караван уже ближе к ночи вышел к берегам Толы. Мы никак не могли отыскать брод, и я заставил на свой страх и риск войти в воду своего верблюда. К счастью, там было довольно мелко, хотя дно оказалось илистым, и мы благополучно переправились на другой берег. Нам повезло: ведь верблюд на глубоком месте, стоит воде дойти до шеи, не бьет копытами, как лошадь, и не плывет в вертикальном положении, а тут же опрокидывается на бок, что, понятно, не очень удобно седоку. Ниже по реке мы поставили палатку.

Еще пятнадцать миль — и мы очутились на поле битвы, где разыгралось третье крупное сражение за независимость Монголии. Здесь войска барона Ун-герна сошлись в поединке с шестью тысячами китайцев, пришедших из Кяхты на помощь своим соотечественникам в Урге. Последние потерпели сокрушительное поражение, четыре тысячи из них попали в плен. Однако ночью пленники попытались бежать. Барон Унгерн послал вдогонку части прибайкальских казаков и тибетцев; то, что мы увидели на этом поле брани, было делом их рук. Около пятнадцати сотен трупов остались непогребенными и еще столько же, согласно свидетельству сопровождавших меня и тоже участвовавших в битве казаков, успели предать земле. Тела убитых были исполосованы саблями, на земле повсюду валялось военное снаряжение. Пастухи-монголы отошли подальше от этого зловещего ристалища, а на их место пришли волки, которых мы видели на всем пути — то притаившихся за скалой, то укрывшихся в канаве. В борьбу за добычу с ними вступали стаи одичавших собак.

Наконец мы покинули место кровавой бойни, оставив его во власти проклятого демона войны. Вскоре мы поравнялись с быстрым ручьем, к которому наши монголы, сняв шапки, припали, жадно глотая прохладную воду. Источник почитался ими священным, ибо протекал вблизи жилища Живого Будды. Двигаясь вдоль его извивающегося русла, мы неожиданно въехали в новую долину, где нам открылась высокая гора, поросшая темным, густым лесом.

— Священная Богдо-Ола! — воскликнул лама. — Приют богов, хранящих нашего Живого Будду!

Богдо-Ола огромным узлом связывает между собой три горных хребта: с юго-востока Гегыл, с юга — Гангын и с севера Хунту. Эта покрытая девственными лесами гора — владение Живого Будды. Здесь водятся все виды животных, встречающихся в Монголии, но охота строжайше запрещена. Нарушивший закон монгол подлежит смерти, а иностранец изгоняется из страны. Восхождение на гору также карается смертной казнью. Лишь один человек нарушил этот закон — барон Унгерн; он с пятьюдесятью казаками перевалил через Богдо-Олу, проник во дворец Живого Будды, где первосвященника Урги содержали под стражей китайцы, и похитил его.

В городе живых богов, тридцати тысяч будд и шестидесяти тысяч монахов

Наконец наши глаза удостоились лицезреть жилище самого Живого Будды! У подножия Богдо-Олы стояло белоснежное здание тибетской архитектуры, крытое зеленовато-синей черепицей, которая весело переливалась на солнце. Дворец утопал в зелени, из которой то тут, то там выступали фантастической конфигурации крыши гробниц и небольших дворцов. Мост, перекинутый через Толу, соединял резиденцию Живого Будды со священным городом монахов, раскинувшимся к востоку, — Та-Куре, или Ургой. В непосредственной близости от Живого Будды живет множество чудотворцев, пророков, чародеев и целителей. Все эти люди — «божественные перерожденцы», и им оказывают почести, приличествующие богам. Слева на плоскогорье расположен древний монастырь с огромным храмом из темно-красного камня — Храмом Города Лам, там находится гигантская бронзовая статуя Будды на позолоченном цветке лотоса. В монастыре есть еще с десяток других храмов поменьше, а также многочисленные гробницы, обо, открытые алтари, башни астрологов, одноэтажные домики и юрты, в которых живут шестьдесят тысяч монахов разного возраста и ранга; по соседству расположены школы, священные архивы и библиотеки, жилища баньди и гостиницы для почетных гостей из Китая, Тибета, бурятских и калмыцких земель.

Ниже монастыря раскинулась колония иностранцев, где живут русские и китайские купцы, а также торговый люд из прочих стран, там же шумит пестрый восточный базар. Еще в километре проступает сероватый контур Меймечена[42], где еще сохранились китайские торговые фирмы, дальше тянется длинный ряд русских частных домов, больница, церковь, тюрьма и, наконец, уродливый четырехэтажный кирпичный дом, в прошлом — русское консульство.

Мы уже подъехали довольно близко к монастырю, когда я заметил нескольких солдат-монголов, тащивших в ущелье три трупа.

— Что они делают? — спросил я.

Казаки молча усмехнулись. Вдруг они вытянулись по струнке, отдавая честь. Из ущелья на монгольском пони выехал невысокий человек. Когда он проезжал мимо, я разглядел полковничьи погоны и зеленую фуражку с козырьком. Из-под густых бровей меня окинул холодный взгляд его бесцветных глаз. Отъехав дальше, он снял фуражку, вытирая пот с лысой головы. Меня поразила странная неровная линия его черепа. Так я встретился с человеком, у которого голова была «похожа на седло». Вот кого советовал мне опасаться старик предсказатель в последнем перед Ван-Куре уртоне!

— Кто это? — спросил я.

Хотя офицер отъехал уже довольно далеко, казаки осмелились лишь прошептать его имя: «Полковник Сепайлов, комендант Урги».

Полковник Сепайлов! Самая мрачная фигура на полотне монгольской современной истории! Механик по образованию, он перешел затем в жандармское управление и быстро продвинулся по службе в царское время. Он страдал нервным тиком и недержанием речи, во время разговора брызгал слюной, в горле у него что-то клокотало, а по лицу пробегала судорога. Это был определенно сумасшедший человек, и барон Унгерн уже дважды созывал врачебную комиссию для его освидетельствования в надежде избавиться от своего злого гения. Вне всякого сомнения, Сепайлов был садистом. Мне рассказывали, что он собственноручно убивал приговоренных к смертной казни, при этом шутил и распевал песни. Множество самых жутких слухов ходило о нем в Урге. Этот кровожадный пес смертельной хваткой брал жертв за горло. Своей репутацией не знающего пощады воина барон Унгерн целиком обязан Се-пайлову. Уже в Урге барон Унгерн говорил мне как-то в беседе, что Сепайлов ужасно раздражал его, а еще — что тот при случае мог бы убить и его самого. Барон Унгерн испытывал ужас перед Сепай-ловым не из-за его личных свойств, а по признакам мистическим: в Прибайкалье один шаман, порекомендованный, кстати, самим же полковником, предсказал барону, что тот, расставшись с Сепайловым, сразу же погибнет. Последний не знал жалости к большевикам, а также ко всем, кто каким-то образом был с ними связан. У этой ненависти была причина: при большевиках он сидел в тюрьме, где его жестоко пытали, а после побега уничтожили всю его семью. Теперь он мстил.

Я остановился в русском торговом доме, где меня тут же навестили мои спутники; они радостно приветствовали меня, так как уже наслышались про мои злоключения в Ван-Куре и Зайн-Шаби. Помывшись и переодевшись, я пошел с ними прогуляться по городу. Мы посетили базар. Там толпилось множество людей. Красочные платья покупателей и продавцов, выкрикивающих цены, яркие полоски китайских одежд, жемчужные бусы, серьги и браслеты — все создавало атмосферу вечного праздника; кто-то, прицениваясь, ощупывал живого барана, не худ ли; рядом мясник отрубал огромные куски баранины от подвешенных туш, и все это сопровождалось шутками и отчаянной жестикуляцией этих вольных сынов степей. Монголки с высокими прическами, на которых с трудом удерживались тяжелые, шитые серебром шляпки, по форме напоминающие блюдца, восхищенно глазели на разноцветные шелковые ленты и длинные нити коралловых бус; важный монгол придирчиво осматривал великолепных лошадей, торгуясь с хозяином; худой, подвижный, смуглый тибетец, пришедший в Ургу поклониться Живому Будде, а может, с тайным послани-корточках, приценивался к высеченному из агата Будде на лотосе; в стороне толпа монголов и бурят окружила китайского торговца, продающего изящные расписные табакерки из стекла, хрусталя, фарфора, аметиста, жадеита, агата и нефрита; за одну, сработанную из нежно-зеленого нефрита с коричневыми прожилками, на которой дракон обвивал сразу нескольких девиц, торговец просил десять бычков; органично, вплетались в этот восточный живой ковер буряты в длинных красных одеждах и маленьких, вышитых золотом шапочках того же цвета и татары, одетые с головы до ног в черное. А среди них непрестанно сновали живым желто-красным фоном ламы с живописно наброшенными на плечи накидками, поражая воображение своими причудливыми головными уборами, напоминающими то желтоватые грибы, то красные фригийские колпаки, то греческие шлемы. Смешавшись с толпой, они тихо переговаривались, перебирая четки, предсказывали желающим судьбу, отдавая предпочтение богатым монголам, нуждавшимся в лечении, пророчествах или прочих таинствах, которые мог в избытке предложить им этот город шестидесяти тысяч лам. Одновременно осуществлялся религиозный и политический шпионаж. Как раз в это время из Внутренней Монголии приехало много монголов, за которыми, окружив их невидимым кольцом, незаметно наблюдали ламы. Над домами развевались русские, китайские и монгольские национальные флаги, и только над одним магазинчиком — полосатый флаг со звездочками; ленты, квадраты, круги и треугольники говорили о том, что в отмеченных ими палатках и юртах болеют и умирают от оспы или проказы князья и простые люди.

Все смешалось в одно яркое солнечное пятно. Здесь можно было увидеть и солдат барона Унгер-на, пробегающих в длинных синих шинелях, монголов и тибетцев в красной форме с желтыми эполетами, на которых выделялась свастика — магический знак Чингисхана, а также китайских солдат, служащих в монгольской армии. После поражения китайских войск две тысячи этих храбрецов обратились к Живому Будде с просьбой зачислить в его легионы, обязуясь служить верой и правдой. Просьба была удовлетворена; тут же создали два полка, солдаты которых носили на погонах и головных уборах старинную китайскую эмблему — серебряных драконов.

Когда мы шли по рынку, из-за ближайшего угла вывернул большой автомобиль с ревущей сиреной. В нем сидел в желтой монгольской куртке с голубым поясом барон Унгерн. Хотя барон ехал с большой скоростью, но, узнав меня, сразу же приказал остановиться и, выйдя из машины, пригласил к себе. Он жил в небольшой, скромно обставленной юрте во дворе китайского хонга[43].

Штаб располагался тут же по соседству, в двух других юртах, а слуги жили в китайской фанзе. Я напомнил генералу об обещании помочь нам добраться до одного из открытых портов; он же, не спуская с меня своих стальных глаз, заговорил по-французски:

— Мои дела здесь подходят к концу. Через девять дней я выступлю против большевиков, направившись в Прибайкалье. Прошу вас провести со мной оставшиеся дни. Многие годы я лишен цивилизованного общества и живу наедине со своими мыслями. Мне хотелось бы познакомить вас с ними, чтобы вы увидели во мне не «кровавого свихнувшегося барона», как зовут меня враги, и не «сурового деда», как называют меня мои офицеры и солдаты, а просто человека, который много искал, а страдал и того больше. — Барон задумался, потом снова заговорил: — Я обдумал ваш дальнейший путь и обещаю все наилучшим образом устроить, но прошу вас задержаться на девять дней.

Что мне оставалось делать? Я согласился. Барон тепло пожал мне руку и приказал подавать чай.

Потомок крестоносцев и пиратов

— Расскажите мне о себе и о своих странствиях, — потребовал он.

Я рассказал все, что, по моему мнению, могло быть ему интересно; казалось, моя история взволновала генерала.

— Теперь моя очередь. Я поведаю вам, кто я и где мои корни… Мое имя окружают такой страх и ненависть, что трудно понять, где правда, а где ложь, где истина, а где миф! Когда-нибудь вы, вспоминая свое путешествие по Монголии, напишете и об этом вечере в юрте «кровавого генерала».

Он прикрыл глаза и, не переставая курить, лихорадочно заговорил, часто не заканчивая фразы, как будто ему мешали договорить:

— Я происхожу из древнего рода Унгерн фон Штернбергов, в нем смешались германская и венгерская — от гуннов Аттилы — кровь. Мои воинственные предки сражались во всех крупных европейских битвах. Принимали участие в Крестовых походах, один из Унгернов пал у стен Иерусалима под знаменем Ричарда Львиное Сердце. В трагически закончившемся походе детей погиб одиннадцатилетний Ральф Унгерн. Когда храбрейших воинов Германской империи призвали в XII веке на охрану от славян ее восточных границ, среди них был и мой предок — барон Халза Унгерн фон Штернберг. Там они основали Тевтонский орден, насаждая огнем и мечом христианство среди язычников — литовцев, эстонцев, латышей и славян. С тех самых пор среди членов ордена всегда присутствовали представители моего рода. В битве при Грюнвальде, положившей конец существованию ордена, пали смертью храбрых два барона Унгерн фон Штернберга. Наш род, в котором всегда преобладали военные, имел склонность к мистике и аскетизму.

В шестнадцатом-семнадцатом веках несколько поколений баронов фон Унгерн владели замками на земле Латвии и Эстонии. Легенды о них живут до сих пор. Генрих Унгерн фон Штернберг по прозвищу «Топор» был странствующим рыцарем. Его имя и копье, наполнявшие страхом сердца противников, хорошо знали на турнирах Франции, Англии, Испании и Италии. Он пал при Кадисе от меча рыцаря, одним ударом рассекшего его шлем и череп. Барон Ральф Унгерн был рыцарем-разбойником, наводившим ужас на территории между Ригой и Ревелем. Барон Петер Унгерн жил в замке на острове Даго в Балтийском море, где пиратствовал, держа под контролем морскую торговлю своего времени. В начале восемнадцатого века жил хорошо известный в свое время барон Вильгельм Унгерн, которого за его занятия алхимией называли не иначе как «брат Сатаны».

Мой дед каперствовал в Индийском океане, взимая дань с английских торговых судов. За ним несколько лет охотились военные корабли, но никак не могли поймать. Наконец деда схватили и передали русскому консулу; тот его выслал в Россию, где деда судили и приговорили к ссылке в Прибайкалье. Я тоже морской офицер, но во время Русско-японской войны мне пришлось на время оставить морскую службу, чтобы усмирить забайкальских казаков. Свою жизнь я провел в сражениях и за изучением буддизма. дед приобщился к буддизму в Индии, мы с отцом тоже признали учение и исповедовали его. В Прибайкалье я пытался учредить орден военных буддистов, главная цель которого — беспощадная борьба со злом революции…

Он вдруг замолчал и начал поглощать чашку за чашкой крепчайший чай, напоминающий па цвету скорее кофе.

— Зло революции!.. Думал ли кто об этом, кроме французского философа Бергсона и просвещеннейшего тибетского таши-ламы? — Ссылаясь на научные теории, на сочинения известных ученых и писателей, цитируя Библию и буддийские священные книги, возбужденно переходя с французского языка на немецкий, с русского на английский, внук пирата продолжал: — В буддийской и древней христианской литературе встречаются суровые пророчества о времени, когда разразится битва между добрыми и злыми духами. Тогда в мир придет и завоюет его неведомое Зло; оно уничтожит культуру, разрушит мораль и истребит человечество. Орудием этого Зла станет революция. Каждая революция сметает стоящих у власти созидателей, заменяя их грубыми и невежественными разрушителями. Те же поощряют разнузданные, низкие инстинкты толпы. Человек все больше отлучается от божественного, духовного начала. Великая война показала, что человечество может проникнуться высокими идеалами и идти по этому пути, но тут в мир вошло Зло, о приходе которого задолго знали Христос, апостол Иоанн, Будда, первые христианские мученики, Данте, Леонардо да Винчи, Гете и Достоевский. Оно повернуло вспять колесо прогресса и преградило путь к Богу. Революция — заразная болезнь, и вступающая в переговоры с большевиками Европа обманывает не только себя, но и все человечество. Карма с рождения определяет нашу жизнь, ей равно чужды и гнев, и милосердие. Великий Дух безмятежно подводит итог: результатом может оказаться голод, разруха, гибель культуры, славы, чести, духовного начала, падение народов и государств. Я предвижу этот кошмар, мрак, безумные разрушения человеческой природы.

Полог юрты внезапно отогнулся, и на пороге вырос адъютант, почтительно отдавая честь.

— Почему вошли без доклада? — побагровел от ярости генерал.

— Ваше превосходительство, наш разъезд задержал большевистских лазутчиков и доставил их сюда.

Барон поднялся. Глаза его полыхали, лицо сводила судорога.

— Привести к юрте! — скомандовал он.

Все куда-то вмиг сгинуло — вдохновенная речь, убедительные интонации, — предо мной стоял суровый командир, жестко отдающий приказ. Барон надел фуражку, взял бамбуковую трость, с которой не расставался, и стремительно зашагал из юрты. Я последовал за ним. Перед юртой под охраной казаков стояли шесть красных солдат.

Барон подошел к ним и несколько минут внимательно всматривался в каждого. На его лице можно было прочитать напряженную работу мысли. Наконец он отвернулся, сел на ступени китайского дома и глубоко задумался. Затем снова встал, приблизился к лазутчикам и теперь уже решительно, касаясь плеча каждого задержанного, разделил их на две группы — «ты налево, ты направо»; в одной оказались четыре человека, в другой — два.

— Этих двух обыскать! Наверняка комиссары! — приказал барон, а у остальных спросил: — Вы мобилизованные большевиками крестьяне?

— Так точно, ваше превосходительство! — выдохнули испуганные солдаты.

— Идите к коменданту и скажите, что я приказал зачислить вас в свои войска! — У двух других оказа-хмурив брови, генерал, медленно отчеканивая слова, распорядился: — Забить их палками до смерти!

Повернувшись, он удалился к себе в юрту. Беседа наша уже не клеилась, и я, откланявшись, ушел, оставив генерала наедине со своими думами.

После обеда в русский торговый дом, где я остановился, зашли несколько офицеров Унгерна. Мы оживленно болтали, когда за дверями послышался автомобильный гудок, заставивший офицеров мгновенно замолчать.

— Генерал проезжает, — заметил один изменившимся голосом.

Прерванная беседа возобновилась, но ненадолго. В комнату вбежал служащий торгового дома с криком:

— Барон!

Открыв дверь, генерал замер на пороге. Лампы еще не зажигали, и, хотя в комнате было темновато, барон всех узнал, тепло поздоровался, поцеловал у хозяйки руку и согласился выпить чашку чая. Затем заговорил.

— Я собираюсь похитить вашего гостя, — обратился он к хозяйке и, повернувшись в мою сторону, спросил: — Хотите совершить со мной автомобильную прогулку? Покажу вам город и окрестности.

Натягивая пальто, я привычно сунул в карман револьвер, барон заметил это и рассмеялся:

— Да оставьте вы эту игрушку! Со мной вы в полной безопасности. Не забывайте пророчества ху-тухты из Нарабанчи: вам будет во всем сопутствовать удача.

— У вас хорошая память, — ответил я, рассмеявшись. — Пророчество помню. Но только что понимать под «удачей»? Может, смерть — как отдых после долгого трудного путешествия? Но должен признаться, что предпочитаю лучше скитаться и дальше — к смерти я не готов.

Мы направились к воротам, где стоял большой «Фиат» с включенными фарами. Водитель в офицерской форме недвижным изваянием сидел у руля и, пока мы влезали в автомобиль и усаживались, держал руку у козырька.

— На телеграф! — приказал барон.

Автомобиль рванулся с места. В городе по-прежнему гудел и толпился народ, но на все это теперь был как бы наброшен покров тайны. Монгольские, бурятские и тибетские всадники на всем скаку врезались в толпу; ступающие в караване верблюды важно поднимали при встрече с нами свои головы; жалобно скрипели деревянные колеса монгольских телег, и все это заливала ослепительная дуга света от электрической станции, которую барон Унгерн приказал запустить вместе с телефонным узлом сразу же после взятия Урги. Он распорядился очистить от мусора и продезинфицировать город, который не знал метлы еще со времен Чингисхана. По его приказу наладили автобусное движение между отдельными районами города; навели мосты через Толу и Орхон; начали издавать газету; открыли ветеринарную лечебницу и больницу; возобновили работу школ. Барон оказывал всяческую поддержку торговле, безжалостно вешая русских и монгольских солдат, замешанных в грабеже китайских магазинов.

Однажды комендант города арестовал двух казаков и одного монгольского солдата, укравших из китайского магазина коньяк, и доставил мародеров к генералу. Тот приказал бросить связанных воришек в свой автомобиль и отвез их к китайцу. Вернув тому украденный коньяк, генерал велел монголу вздернуть одного из русских сообщников тут же, на высоких воротах. Когда казак закачался в петле, генерал скомандовал: «И напоследок этого!» Теперь на воротах болтались уже двое казаков; барон заставил повесить и монгола. Все свершилось молниеносно; придя в себя, владелец магазина в отчаянии бросился к генералу с мольбой:

— Господин барон! Господин барон! Прикажите убрать этих людей с моих ворот — у меня же не будет покупателей!

Проехав торговый район, мы направились в русский поселок, расположенный по другую сторону небольшой речушки. На мосту стояли несколько русских солдат и четверо принарядившихся монголок. Солдаты, превратившись тут же в истуканов, отдавали честь, поедая глазами сурового командира. Женщины, засуетившись, хотели было убежать, но, завороженные дисциплинарным рвением своих ухажеров, тоже приложили руки к голове и застыли. Барон со смехом сказал мне:

— Можете убедиться, какова у меня дисциплина! Даже монголки отдают мне честь!

Скоро мы выехали на равнину, и автомобиль помчался как стрела; ветер свистел в ушах, пытаясь сорвать с нас одежду. Но сидевший с закрытыми глазами барон Унгерн только повторял: «Быстрее! Быстрее!» Мы долго молчали.

— Вчера я ударил своего адъютанта за то, что он, войдя без приглашения в юрту, прервал мой рассказ, — сказал он.

— Вы можете продолжить его сейчас, — предложил я.

— А вам не будет скучно? Моя история подходит к концу, становясь, впрочем, здесь интереснее всего. Я говорил уже, что собирался основать орден военных буддистов в России. Зачем? Чтобы охранять процессы эволюции, борясь с революцией, ибо я убежден: эволюция приведет нас к Богу, а революция — к скотству. Но я забыл, что живу в России! В России, где крестьяне в массе своей грубы, невежественны, дики и озлоблены — ненавидят всех и вся, сами не понимая почему. Они подозрительны и материалистичны, у них нет святых идеалов. Российские интеллигенты живут в мире иллюзий, они оторваны от жизни. Их сильная сторона — критика, но они только на нее и годятся, в них отсутствует созидательное начало. Они безвольны и способны только на болтовню. Так же, как и крестьяне, они ничего и никого не любят. Все их чувства, в том числе и любовь, надуманны; мысли и переживания проносятся бесследно, как пустые слова. И мои соратники соответственно очень скоро начали нарушать правила ордена. Тогда я предложил сохранить обет безбрачия — вообще никаких отношений с женщинами, — отказ от жизненных благ, роскоши, все в соответствии с учениями «желтой веры», но, потакая широкой русской натуре, разрешить потребление алкоголя и опиума. Теперь за пьянство в моей армии вешают и солдат, и офицеров, тогда же мы напивались до белой горячки. Идея с орденом провалилась, но вокруг меня сгруппировались триста отчаянно храбрых и одновременно беспощадных человек. Позже они показали чудеса героизма в войне с Германией и в единоборстве с большевиками, ныне уже почти никого не осталось в живых.

— Радиостанция, ваше превосходительство, — доложил шофер.

— Заедем, — приказал генерал.

На вершине плоского холма стояла весьма мощная радиостанция; китайцы, отступая, частично разрушили ее, но инженеры барона Унгерна быстро восстановили. Генерал внимательно прочитал телеграммы и передал их мне. Депеши из Москвы, Читы, Владивостока и Пекина. На отдельном желтом листке располагались закодированные послания. Барон сунул их в карман со словами:

— Это от моих агентов — из Читы, Иркутска, Хар-лые и отважные люди. Здесь у меня тоже служит один еврей, Вудфович, он офицер — командует правым флангом. Свиреп, как сам сатана, но умен и храбр… Ну а теперь продолжим наш стремительный бег…

И мы вновь нырнули во мрак. Какая бешеная езда! Автомобиль то и дело подпрыгивал, минуя канавки и небольшие камни, а крупные валуны первоклассный шофер объезжал, искусно лавируя между ними. Когда мы вырвались в степь, я заметил в отдалении яркие вспышки огоньков; продержавшись се-кунду-другую, они гасли, чтобы через мгновение загореться вновь.

— Волчьи глаза, — улыбнувшись, объяснил мне мой спутник. — Досыта накормили их своими мертвецами и трупами врагов, — спокойно откомментировал он и продолжил исповедь: — Во время войны русская армия постепенно разлагалась. Мы предвидели предательство Россией союзников и нарастающую угрозу революции. В целях противодействия было решено объединить все монгольские народы, не забывшие еще древних верований и обычаев, в одно азиатское государство, состоящее из племенных автономий, под эгидой Китая — страны высокой и древней культуры. В этом государстве жили бы китайцы, монголы, тибетцы, афганцы, монгольские племена Туркестана, татары, буряты, киргизы и калмыки. Предполагалось, что это могучее — физически и духовно — государство должно преградить дорогу революции, ограждать от чужеродных посягательств свое духовное бытие, философию и политику. И если обезумевший, развращенный мир вновь посягнет на божественное начало в человеке, захочет в очередной раз пролить кровь и затормозить нравственное развитие, азиатское государство решительно воспрепятствует этому и установит прочный постоянный мир. Пропаганда этих идей даже во время войны пользовалась большой популярностью у туркменов, киргизов, бурят и монголов… Стоп! — вдруг вскричал барон.

Автомобиль резко затормозил. Генерал вышел из машины, пригласив меня последовать его примеру. Мы шагали по степи, барон все время нагибался, что-то высматривая на земле.

— Ага, — пробормотал он наконец. — Уехал!..

Я удивленно смотрел на него.

— Здесь стояла юрта богатого монгола, поставщика русского купца Носкова. Носков был прежестокая бестия, об этом можно судить и по данному ему монголами прозвищу — «Сатана». Своих должников он избивал или при пособничестве китайских властей заключал в тюрьму. Он безжалостно ограбил этого монгола, и тот, потеряв свое богатство, переехал на другое место, в тридцати милях от старого. Но Носков и там нашел его и, отобрав последний скот и немногих лошадей, оставил его с семьей умирать с голоду. Когда я занял Ургу, этот монгол пришел ко мне, а с ним главы еще тридцати семейств, разоренных Носковым. Они требовали его смерти… Я повесил Сатану…

Автомобиль вновь рванулся вперед, сделав большой круг по степи, а барон Унгерн опять заговорил — резко и нервно, тоже вернувшись кружным путем к своим мыслям об обстоятельствах азиатской жизни:

— Подписав Брест-Литовский договор, Россия предала Францию, Англию и Америку, а себя ввергла в хаос. Тогда мы решили столкнуть с Германией Азию. Наши посланцы разъехались во все концы Монголии, Тибета, Туркестана и Китая. В это время большевики начали резать русских офицеров, и нам пришлось, оставив на время наши паназиатские планы, вмешаться, объявив им войну. — Однако мы надеемся еще вернуться к ним, разбудить Азию и с ее помощью вернуть народам покой и веру. Хочу надеяться, что, освобождая Монголию, я помогаю этой идее. — Он умолк и задумался, но вскоре вновь заговорил: — Некоторые из моих соратников по движению не любят меня из-за так называемых зверств и жестокостей, — печально заметил он. — Никак не могут уразуметь, что наш противник — не политическая партия, а банда уголовников, растлителей современной духовной культуры. Почему итальянцы не церемонятся с членами «Черной руки»? Почему американцы сажают на электрический стул анархистов, взрывающих бомбы? А я что — не могу освободить мир от негодяев, покусившихся на душу человека? Я, тевтонец, потомок крестоносцев и пиратов, караю убийц смертью!.. Назад! — скомандовал он шоферу.

Спустя полтора часа мы увидели огоньки Урги.

Лагерь мучеников

На въезде в город перед маленьким домиком стоял автомобиль.

— Что это значит? — выкрикнул барон. — Подъедем туда!

Наш автомобиль остановился рядом с другой машиной. Дверь дома распахнулась, наружу выскочили несколько офицеров и попытались незаметно ускользнуть.

— Назад, — приказал генерал. — Войти в дом!

Офицеры повиновались, генерал, опираясь на трость, последовал за ними. Дверь осталась открытой, и я мог видеть и слышать все, что происходило в доме.

— Горе им! — прошептал шофер. — Офицеры, узнав, что барон покинул город — а это всегда надолго, — решили повеселиться. Он прикажет забить их палками до смерти.

Мне был виден краешек стола, заставленный бутылками и консервами. За столом сидели две молодые женщины, они вскочили при виде генерала. Раздался хриплый голос барона — он говорил короткими, рублеными фразами:

— Ваша родина гибнет… Это позор для всех русских людей… но вы не понимаете… не чувствуете этого… Думаете только о вине и женщинах… Негодяи! Подлецы!.. Сто пятьдесят палок каждому! — Он перешел почти на шепот: — А вы, сударыни, отдаете себе отчет, что происходит с вашим народом? Нет? Для вас его будущее безразлично. Как и судьба ваших мужей на фронте, которых, возможно, уже нет в живых. Вы не женщины… Я глубоко почитаю настоящих женщин, их чувства сильней и глубже, чем у мужчин, — но вы не женщины!.. Вот что, сударыни. Еще один такой случай — и я прикажу вас повесить…

Вернувшись к машине, он сам несколько раз надавил клаксон. Незамедлительно к нам подскакал солдат-монгол.

— Отведите этих людей к коменданту. О том, как с ними поступить, я сообщу позже.

Всю дальнейшую дорогу мы молчали. Барон был очень возбужден, тяжело дышал, закуривал сигарету за сигаретой, но, затянувшись пару раз, выбрасывал их.

— Не согласитесь ли поужинать со мной? — предложил он.

К ужину был также приглашен начальник штаба — усталый, застенчивый человек, прекрасно образованный. Слуги подали китайское горячее блюдо, холодное мясо и компот из Калифорнии. И, конечно же, чай. Ели мы с помощью палочек. Барон был очень подавлен.

Я осторожно завел речь о провинившихся офицерах, пытаясь оправдать их поступок теми исклю они постоянно пребывают.

— Опустившиеся, деморализованные, насквозь прогнившие люди, — пробормотал генерал.

Начальник штаба поддержал меня, и в конце концов барон разрешил ему позвонить коменданту и распорядиться, чтобы этих господ отпустили с миром.

Весь следующий день я провел со своими друзьями, мы бродили по городу, захваченные его трудовой активностью. Энергичная натура барона заставляла его постоянно что-то предпринимать, его напряженное поле втягивало в себя и остальных. Он был повсюду, все видел, за всем следил, но никогда не вмешивался в дела подчиненных. Каждый выполнял свою работу.

Вечером меня пригласил к себе начальник штаба, у него я познакомился со многими просвещенными и умными офицерами. Мне пришлось еще раз поведать о своих злоключениях. Мы оживленно беседовали, когда в юрту неожиданно вошел, напевая себе под нос, полковник Сепайлов. Все тут же замолчали и под разными предлогами поспешили удалиться. Вручив хозяину какие-то бумаги, Сепайлов сказал нам:

— Могу прислать вам к ужину отличный рыбный пирог и немного томатного супа.

Когда он вышел, хозяин, в отчаянии обхватив руками голову, пожаловался:

— После революции нам приходится работать вот с такими подонками.

Немного спустя солдат Сепайлова внес дымящуюся супницу и пирог с рыбой. Когда он расставлял на столе еду, начальник штаба, указав глазами на солдата, шепнул:

— Обратите внимание на его лицо.

Собрав освободившуюся посуду, солдат удалился. Убедившись, что он действительно ушел, хозяин сказал:

— Это палач Сепайлова.

Он вылил суп на землю рядом с жаровней, а пирог, выйдя из юрты, швырнул через забор.

— Даже в самых изысканных яствах, если их приносит Сепайлов, может быть яд. В его доме опасно есть и пить.

Я вернулся к себе, подавленный всем увиденным, хозяин еще не спал и встретил меня встревоженным взглядом. Мои друзья тоже были там.

— Слава богу! — закричали они хором. — С вами все в порядке?

— А что случилось? — удивился я.

— Видите ли, — начал хозяин, — вскоре после вашего ухода явился солдат Сепайлова и забрал, якобы по вашей просьбе, вещи. Но мы-то знаем, что это означает: они произведут обыск, а потом…

Я понял, чего они опасались. Сепайлов мог подложить в багаж что угодно, а после обвинить меня во всех смертных грехах. Мы с агрономом тут же направились к Сепайлову; оставив друга на улице, я вошел в дом, где меня встретил тот же солдат, что приносил ужин. Сепайлов принял меня незамедлительно. Выслушав мой протест, он сказал, что это была ошибка, и, попросив минутку обождать, вышел. Я ждал пять минут, десять, пятнадцать — никто не приходил. Постучал в дверь, но мне не ответили. Решив немедленно идти к барону Унгерну, дернул дверь. Заперта. Дернул другую — тот же результат. Я в ловушке! Хотел было, свистнув, дать знак своему другу, но тут увидел на стене телефон и позвонил барону Унгерну. Уже через несколько минут он появился вместе с Сепайловым.

— Что еще здесь происходит? — грозно спросил он Сепайлова и, не дожидаясь ответа, свалил его ударом ташура на пол.

Мы вышли вместе, и генерал приказал принести мои вещи. Он пригласил меня в свою юрту.

— Живите здесь, — сказал он. — Я даже рад этому случаю, — добавил он с улыбкой, — теперь смогу полностью выговориться.

Эти слова побудили меня задать вопрос:

— Вы разрешите мне описать все, что я видел и слышал здесь?

Он немного подумал, прежде чем ответить:

— Дайте-ка записную книжку.

Я вручил ему блокнот с путевыми заметками, и он вписал в него следующие слова: «Только после моей смерти. Барон Унгерн».

— Но я старше вас и поэтому уйду раньше, — возразил я.

Закрыв глаза, барон покачал головой, прошептав:

— О, нет! Еще сто тридцать дней, и все будет кончено, а потом… Нирвана! Если бы вы знали, как я устал — от горя, скорби и ненависти!

Мы помолчали. Я понимал, что обрел в лице полковника Сепайлова ¹ смертельного врага — нужно поскорее убираться из Урги. Было два часа ночи. Вдруг барон Унгерн встал.

— Поедем к великому и благому Будде, — предложил он в глубокой задумчивости; глаза его пылали, губы кривились в печальной, горькой усмешке.

Вот так жил этот лагерь мучеников-беженцев, теснимых событиями к неизбежной встрече со Смертью и подгоняемых ненавистью и презрением этого потомка тевтонцев и пиратов. А он, ведущий их на заклание, не знал покоя ни днем, ни ночью. Подтачиваемый изнуряющими, отравленными мыслями, он испытывал титанические муки, зная, что каждый день в укорачивающейся цепи из ста тридцати звеньев подводит его все ближе к пропасти по имени «Смерть».

Пред ликом будды

Подкатив к монастырю, мы вышли из автомобиля и по лабиринту узких улочек добрались до главного храма Урги. Стены и окна в нем были выдержаны в тибетском стиле, крыша по-китайски вычурна. У входа в храм горел фонарь. Тяжелые ворота, украшенные железной и бронзовой резьбой, были плотно закрыты. Генерал ударил в большой медный гонг, подвешенный к воротам, — тут же со всех сторон стали сбегаться перепуганные монахи. Увидев «гене-рала-барона», они пали ниц, боясь поднять головы.

— Встаньте, — приказал генерал, — и впустите нас в храм.

Внутри святилище ничем не отличалось от других виденных мной ламаистских молелен — те же разноцветные флажки с молитвами, символические знаки, лики святых, свисающие с потолка длинные шелковые ленты, статуи богов и богинь. Перед алтарем с обеих сторон тянулись красные низкие скамьи лам и хора. Свет от горящих у алтаря небольших светильников падал на золотые и серебряные курильницы и подсвечники. За ними висел тяжелый шелковый занавес с тибетскими письменами. Дамы отвернули его. В тусклом свете курительных свечей проступили очертания огромной позолоченной статуи Будды на лотосе. Только световые блики слегка оживляли лик равнодушно взирающего на страдания мира бога. Его окружали тысячи маленьких Будд-статуэток, принесенных верующими в надежде, что бог услышит их. Барон ударил в хонхо — молитвенный колокольчик, чтобы привлечь к себе внимание Будды, и бросил пригоршню монет в объемистый бронзовый сосуд. Затем потомок кре-закрыл глаза, приложил руки к лицу и погрузился в молитву. На его левом запястье я разглядел черные четки. Он молился минут десять. Затем мы направились в другой конец монастыря, по дороге барон признался мне:

— Я не люблю этот храм. Он новый, ламы возвели его, когда Живой Будда ослеп. На лике позолоченного Будды я не вижу следов надежды, горя, слез и благодарности приходящих к нему людей. Они еще не успели проступить на лике божества, прошло слишком мало времени. Сейчас мы идем к древнему Храму Пророчеств.

Мы уперлись в небольшую, потемневшую от времени кумирню, напоминавшую башню с простой круглой крышей. Двери ее были настежь раскрыты. По обеим сторонам дверей установлены хурде — молитвенные колеса, которые вращали вручную, наверху медная пластина со знаками Зодиака. Два монаха нараспев читали священные сутры, они не подняли глаз, когда мы вошли. Генерал, приблизившись к ним, попросил:

— Бросьте кости и назовите число отпущенных мне дней.

Монахи принесли два котелка с костями и высыпали их на низкий столик. Барон, сосчитав вместе с ними выпавшую сумму, воскликнул:

— Сто тридцать! Опять сто тридцать!

Затем он вновь молился в алтаре у древней каменной статуи Будды, привезенной сюда из Индии. На восходе мы начали осмотр монастыря, посетили все храмы и усыпальницы, музеи при медицинской школе, астрологическую башню и наконец двор, где баньди и молодые ламы занимаются по утрам борьбой. Видели мы и место, где ламы упражняются в стрельбе из лука. Один из сановных лам накормил нас горячей бараниной, диким луком, напоил чаем.

Вернувшись в юрту генерала, я тщетно пытался заснуть. Меня изводили мысли. Где я нахожусь? В каком веке живу? Не в состоянии всего осмыслить, я только смутно ощущал соприкосновение с некоей великой идеей, грандиозным замыслом и не поддающейся описанию людской скорбью.

После обеда генерал сказал, что хотел бы представить меня Живому Будде. Получить аудиенцию у Живого Будды чрезвычайно трудно, и потому я был обрадован представившейся возможностью. Мы подъехали к полосатой — красно-белой — стене, окружавшей жилище бога. Не менее двухсот лам в желтых и красных балахонах бросились приветствовать генерала («Чан Чуна»), уважительно приговаривая при этом: «Хан! Бог войны!» Согласно правилам этикета, нас провели в просторный зал; полутьма, скрадывая размеры, придавала залу почти интимный вид. Тяжелые резные двери вели во внутренние покои дворца. В глубине зала, на возвышении, стоял трон с позолоченной красной спинкой, покрытый желтыми шелковыми подушками. С обеих его сторон стояли резные ширмы из китайского черного дерева, также затянутые желтым шелком; у стен располагалось несколько стеклянных горок с изящными безделушками из Китая, Японии, Индии и России. Среди них я разглядел изысканную парочку — маркиз и маркиза из великолепного севрского фарфора. Перед троном стоял длинный низкий стол, за которым сидели восемь высокородных монголов, одному из них — старику с умным живым лицом и большими проницательными глазами — оказывалось особенное уважение. Его облик напомнил мне деревянные изображения буддийских святых с глазами из драгоценных камней, я видел такие в буддийском зале токийского Императорского музея, где монголы выставили на всеобщее обозрение Каннон и изумительного Хотея.

Старик был хутухта Яхантси, глава монгольского Совета министров, широко известный не только в Монголии, но и за ее пределами. Сидящие за столом ханы и родовитые князья Халхи были министрами. Яхантси-хутухта пригласил барона Унгерна сесть рядом с ним, мне же принесли стул европейского образца. Барон Унгерн объявил Совету министров через переводчика, что через несколько дней покинет пределы Монголии, и призвал их защищать свободу, принесенную его войсками землям, населенным потомками Чингисхана, чья вечно живая душа взывает к монголам, требуя, чтобы они вновь обрели могущество и объединили завоеванные им азиатские племена в великое среднеазиатское государство.

Генерал поднялся, остальные последовали его примеру. Барон попрощался с каждым в отдельности, хотя и довольно сдержанно. Он низко поклонился лишь Яхантси-ламе, а хутухта, возложив руки на голову барона, благословил его. Из зала заседаний Совета мы сразу же направились в дом Живого Будды, выстроенный в русском стиле.

У дома толклись ламы в красных и желтых балахонах, слуги, советники, чиновники, предсказатели, доктора и приближенные. Длинная красная веревка тянулась из парадных дверей, другой ее конец был переброшен через забор, недалеко от ворот. Толпы паломников ползли на коленях к веревке и, коснувшись ее, вручали монаху шелковый хадак или немного серебра. Дотронуться до веревки, конец которой находится в руках богдохана, означает вступить в прямую связь с Живым Богом. Считается, что по этой веревке, сплетенной из конского волоса и верблюжьей шерсти, на верующего нисходит благодать. Всякий монгол, прикоснувшийся к мистической веревке, носит на шее красную ленту — знак паломничества к святыне.

Я много слышал о богдохане еще до личного знакомства. Мне рассказывали о его пристрастии к спиртному, в результате чего он ослеп, о привычке окружать себя западным комфортом, о жене, участвующей в его пьянках и принимающей за него многочисленных паломников.

Комната, которую богдохан использовал как свой кабинет, была обставлена с подчеркнутой простотой; двое лам днем и ночью сторожили здесь сундук, где хранились государственные печати. На низком лакированном столике лежали письменные принадлежности богдохана, а также обтянутый желтым шелком ларец с печатями, врученными ему китайским правительством и далай-ламой. Тут же стояли мягкое кресло и бронзовая жаровня с выводной железной трубой; на стенах — изображения свастики, а также разные изречения на тибетском и монгольском языках; за креслом — небольшой алтарь с позолоченной статуей Будды, перед которой горели две свечи; на полу — плотный желтый ковер.

Когда мы вошли, в комнате трудились только два секретаря, сам Живой Будда находился в собственной молельне, примыкавшей к кабинету; кроме богдохана, туда разрешалось входить только канпо-гэ-луну, чьей обязанностью было помогать Живому Будде во время свершения этих одиноких богослужений. Один из секретарей сообщил нам, что богдохан был сегодня утром необычайно взволнован. В полдень он затворился в своей молельне. Долгое время слышался только его голос — богдохан исступленно молился; но вот кто-то другой ответил ему. С тех пор, объяснили нам ламы, шла беседа между Буддой земным и Буддой небесным.

— Подождем немного, — предложил барон. — Может быть, он скоро появится.

Во время ожидания генерал рассказал мне любо пытнейшие вещи о Яхантси-ламе. По его словам, в спокойном состоянии Яхантси — обычный человек, но стоит ему разволноваться или глубоко задуматься, над его головой вырастает нимб.

Спустя полчаса секретари, прислушиваясь к звукам, доносящимся из молельни, стали проявлять признаки нарастающей тревоги. Потом они рухнули ниц. Дверь медленно раскрылась, и на пороге появился первый человек Монголии, Живой Будда, Его Преосвященство Богдо Джебтсунг Дамба-ху-тухта, хан Внешней Монголии, — тучный пожилой человек с бритым одутловатым лицом, чем-то напоминающий римских кардиналов. На нем был монгольский халат из желтого шелка с черным поясом; в широко раскрытых глазах слепого запечатлелись страх и изумление. Тяжело опустившись в кресло, он прошептал:

— Пишите!

Один из секретарей мгновенно схватил бумагу и китайскую ручку и начал записывать за богдоханом его видение, которое тот облекал в сложные и запутанные фразы. Закончил диктовку он так:

— Вот что я, богдо-хутухта-хан, видел, беседуя с величайшим и мудрейшим Буддой в окружении добрых и злых духов. Мудрые ламы, хутухты, канпо, ма-рамбы и святые гэгэны, растолкуйте нам это видение.

Произнеся последнюю фразу, он вытер со лба пот и спросил, кто дожидается его.

— Князь Чан Чун, барон Унгерн, с незнакомцем, — ответил секретарь, не поднимаясь с колен.

Генерал представил меня богдохану; тот в ответ приветливо кивнул головой. Между ними завязался тихий разговор. Сквозь распахнутую дверь виднелась часть молельни: большой стол, заваленный книгами — некоторые были раскрыты, книги валялись и на полу; жаровня с раскаленными углями; корзина с лопатками и внутренностями барана для гадания. Довольно скоро барон встал и склонился перед бо-гдоханом в низком поклоне. Тибетец возложил руки ему на голову и зашептал слова молитвы. Затем снял с себя образок и повесил его барону на шею.

— Ты не умрешь, а перейдешь в высшую форму бытия. Помни об этом, воплощенный Бог войны, хан благодарной Монголии.

Итак, «кровавый генерал» получил от Живого Будды последнее благословение перед смертью.

За последующие два дня мне удалось вместе с другом богдохана, бурятским князем Джам Боло-ном, трижды посетить Живого Будду. Об этих визитах я расскажу в четвертой части книги.

Барон Унгерн, как и обещал, подготовил все для нашего путешествия к тихоокеанскому побережью. Нам предстояло добираться на верблюдах до Северной Маньчжурии — так было легче избежать столкновения с китайскими властями, не определившими своего отношения к Польше и полякам. Я загодя, еще из Улясутая, направил депешу во французскую дипломатическую миссию Пекина, а кроме того, держал при себе благодарственное письмо от китайской торговой палаты, где говорилось о моих усилиях по спасению Улясутая от погрома. Я намеревался выйти к ближайшей станции Восточнокитайской железной дороги и оттуда поездом ехать в Пекин. К нашему отряду присоединились датский торговец Е.В. Олафсен и направлявшийся в Китай просвя-щенный лама-торгут.

Никогда не забыть мне ночи с девятнадцатого на двадцатое мая! После обеда барон Унгерн предложил мне перейти в юрту Джам Болона, с которым я свел знакомство в первый же день своего пребывания в Урге. Юрта князя стояла на деревянном помосте вместе с другими юртами, разместившимися бок о бок с русским поселением. Нас встретили и был человеком среднего возраста, худощавым и высоким, с удлиненным лицом. До войны он пас овец, затем воевал под командованием барона Унгерна на германском фронте и сражался с большевиками. Его, Великого князя Бурятии, потомка бурятских владык, свергли с престола российские власти после попытки провозгласить независимость родины. Слуги внесли блюда с орехами, изюмом, финиками, сыром и подали горячий чай.

— Вот он и наступил, последний вечер, — сказал барон Унгерн. — Вы обещали мне…

— Я не забыл, — отозвался бурят. — Все готово.

Они заговорили о пережитом — былых сражениях, павших друзьях. Я внимательно слушал. Около полуночи Джам Болон встал и вышел из юрты.

— Хочу еще раз узнать свою судьбу, — сказал, как бы оправдываясь, барон Унгерн. — Рано умирать — дело еще не закончено…

Джам Болон вернулся с маленькой женщиной среднего возраста; усевшись перед огнем по-восточному, на корточках, и поклонившись, она впилась взглядом в барона. Лицо ее было белее и тоньше, чем у типичной монголки, глаза черные и проницательные. Одеждой она напоминала цыганку. Позже я узнал, что она слыла у бурятов великой гадалкой и прорицательницей, по матери в ней текла цыганская кровь. Женщина вытащила из сумы небольшой мешочек, извлекла из него пучок сухой травы и птичьи кости. Бросая в огонь траву, она что-то шептала себе под нос. По юрте распространилось пряное благовоние, от которого у меня закружилась голова и застучало сердце. Трава сгорела, и тогда гадалка положила на угли птичьи кости и стала осторожно переворачивать их с боку на бок бронзовыми щипцами. Когда они почернели, женщина начала внимательно их изучать; лицо ее все больше мрачнело, а затем исказилось страхом и болью. Сорвав с головы платок, она задергалась в судорогах, отрывисто выкрикивая отдельные слова:

— Вижу… Вижу Бога войны… Жизнь уходит из него… ужасно… Потом тень… черная, как ночь… Тень… Осталось сто тридцать шагов… И мрак… Больше ничего… Я ничего не вижу… Бог войны исчез…

Барон понурил голову. Женщина упала навзничь, раскинув руки. Казалось, она была в глубоком обмороке, но мне почудилось, что из-под ресниц блеснул на мгновение живой зрачок. Два бурята вынесли безжизненное тело, а в юрте князя воцарилось молчание. Наконец барон Унгерн вскочил на ноги и стад кружить вокруг жаровни, что-то шепча. Затем, остановившись, быстро заговорил:

— Я умру! Умру!.. Но это неважно, неважно… Дело начато, и оно не погибнет… Я предвижу, как оно будет продвигаться. Потомки Чингисхана разбужены. Невозможно погасить огонь в сердцах монголов! В Азии возникнет великое государство от берегов Тихого и Индийского океанов до Волги. Мудрая религия Будды распространится на северные и западные территории. Дух победит! Появится новый вождь — сильнее и решительнее Чингисхана и Угедей-хана, умнее и милостивей султана Бабера[44]; он будет держать власть в своих руках до того счастливого дня, когда из подземной столицы поднимется Царь Мира. Почему, ну почему в первых рядах воителей буддизма не будет меня? Почему так угодно Карме? Впрочем, значит, так надо! А России нужно прежде всего смыть с себя грех революции, очиститься кровыо и смертью, а все признавшие коммунизм должны быть истреблены вместе с их семьями, дабы вырвать грех с корнем.

Барон взмахнул рукой, как бы отдавая последнее приказание или наставление кому-то невидимому. Занимался новый день.

— Мне пора! — сказал генерал. — Я оставляю Ургу.

Он крепко пожал нам руки и добавил:

— Прощайте навеки! Пусть я умру ужасной а смертью, но прежде устрою такую бойню, какую мир еще не видел — прольется море крови.

Дверь юрты захлопнулась — барон ушел. Больше я никогда его не видел.

— Мне тоже пора — я уезжаю сегодня.

— Знаю, — отозвался князь, — именно поэтому генерал и оставил вас со мной. У вас будет еще один попутчик — военный министр Монголии. Это крайне важно для вас. — Джам Болон произнес последнюю фразу, делая акцент на каждом слове. Я не задавал никаких вопросов, привыкнув уже к атмосфере загадочности в этой стране, полной таинственных духов — добрых и злых.

«Человек с головой, похожей на седло»

Напившись чаю в юрте Джам Болона, я направился верхом к себе на квартиру, чтобы собрать немудреные пожитки. Лама-тургут был уже там.

— С нами поедет военный министр, — прошептал он. — Так надо.

— Хорошо, — отозвался я и поехал предупредить Олафсена. Тот же неожиданно объявил, что намеревается задержаться в Урге еще на несколько дней. Роковое решение, как я узнал спустя месяц: Сепайлов, оставшийся после отъезда барона Унгерна комендантом Урги, расстрелял его. Место торговца занял в нашем отряде военный министр — крепкий молодой монгол. Примерно в шести милях от города нас нагнал автомобиль. Заметив его издали, лама весь как-то съежился и взглянул на меня со страхом. Оказавшись снова в привычной атмосфере опасности, я расстегнул кобуру и спустил револьвер с предохранителя. Автомобиль остановился рядом с нашим караваном. В нем сидел, широко улыбаясь, Сепайлов вместе со своими палачами — Чистяковым и Ждановым. Сепайлов любезно приветствовал нас, поинтересовавшись:

— Вы будете менять лошадей в Казахудуке? Мы доберемся туда по этой дороге? Мне нужно нагнать посланца, а я толком не знаю пути.

Военный министр заверил его, что мы будем в Казахудуке уже к вечеру, и подробно объяснил дорогу. Вскоре мотор заглох вдали, а когда автомобиль появился вновь на горизонте, еле заметный на вершине холма, близ перешейка, министр приказал одному из монголов поскакать вперед и проверить, не остановилась ли машина по другую сторону горы. Монгол, стегнув своего скакуна, умчался. Мы медленно продвигались вперед.

— Что случилось? — спросил я. — Объясните, пожалуйста.

И тут министр рассказал мне, что Джам Болону вчера доложили, что Сепайлов собирается убить меня в пути. Он подозревал, что именно я настроил против него барона. Джам Болон тут же доложил барону о возможном покушении, и тот распорядился выделить для моей защиты дополнительных людей. Тем временем вернулся посланный на разведку монгол; по его словам, ничего, подозрительного он не обнаружил.

— А вот теперь, — сказал министр, — мы поедем совсем другим путем, и пусть полковник тщетно поджидает нас в Казахудуке.

Мы повернули на север, к Ундур-Добо, и к вечеру добрались до урочища местного князя. Здесь мы расстались с министром, получили свежих лошадей и продолжили наш путь на восток, оставив позади «человека с головой, похожей на седло», против которого меня так упорно предостерегал старик предсказатель близ Ван-Куре.

Через двенадцать дней благополучного, без всяких приключений путешествия мы вышли к одной из станций Восточнокитайской железной дороги, откуда я с непривычным ощущением позабытого комфорта последовал в Пекин.

Удобно расположившись в фешенебельной пекинской гостинице и постепенно утрачивая внешние признаки скитальца, охотника и воина, я, однако, все еще находился под сильным впечатлением девяти дней, проведенных в Урге в обществе барона Унгерна, «Живого Бога войны». Обращали мои мысли к тем дням и газеты, подробно описывавшие кровавый марш барона по Прибайкалью. Даже теперь, по прошествии семи месяцев, эти безумные ночи, полные вдохновения и ненависти, стоят у меня перед глазами.

Предсказание сбылось. Приблизительно сто тридцать дней спустя большевики захватили в плен барона Унгерна, преданного своими офицерами. По слухам, его казнили в конце сентября.

Барон Унгерн фон Штернберг… Кровавым мечом карающей Кармы прошел он по Центральной Азии. Что оставил он после себя? Его приказ по армии заканчивался словами из Откровения святого Иоанна Богослова:

— Не сдерживайте своей мести, пусть прольется она на осквернителей и убийц души русского народа! Революцию нужно искоренить на земле. Именно против нее предостерегал нас святой Иоанн Богослов в своем «Откровении»: «И жена была облечена в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее; и на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным. Я видел, что жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых…»

Документ этот — свидетельство русской и, возможно, мировой трагедии.

Но остались и более впечатляющие следы.

В бурятских, монгольских и джунгарских юртах, у киргизских, калмыцких и тибетских костров стали слагать легенды об этом сыне крестоносцев и пиратов: «Пришел с севера белый воин и призвал монголов разбить цепи рабства, сковавшие свободолюбивый народ. В воина вселилась душа Чингисхана; он предсказал приход могучего вождя, который много сделает для торжества чистой буддийской веры и прославит потомков Чингисхана, Угедей-хана и Ху-билая».

Да сбудутся его слова! Что ж, на земле воцарился бы мир, если бы азиаты показали себя учениками мудрых правителей — Угедея и султана Бабера, а не действовали, одержимые «злыми демонами», во власти которых пребывал разрушитель Тамерлан.