Люди долга и отваги. Книга 1

Владимир Маяковский СТОЯЩИМ НА ПОСТУ (Из стихотворения)

Владимир Малыхин ТОТ ЖЕ РАБОЧИЙ, ТОТ ЖЕ СОЛДАТ…

Ночью с Финского залива ветер гнал на Петроград тяжелые, набухшие тучи. По пустынным улицам шагали патрули, вооруженные солдаты и красногвардейцы дежурили на перекрестках у полыхавших костров.

Еще затемно город разбудили гудки. Протяжные и прерывистые, они неслись с заводских окраин. Красный Питер в опасности! К городу двигались казачьи части генерала Краснова во главе с низвергнутым «временным правителем» России Керенским: он готовился въехать на белом коне в столицу. В Петрограде поднимала голову контрреволюция.

Гудки звали к отпору врагу. По этому сигналу людской поток заполонил рабочие районы. Мужчины, женщины, подростки с лопатами и заступами направлялись рыть окопы, возводить укрепления. На тачках везли мотки колючей проволоки. Ощетинившиеся штыками, отряды рабочих шли вместе с армейскими частями. С грузовиков смотрели пулеметы, гремели на выщербинах мостовых зарядные ящики орудий.

Многотысячный неумолчный поток этот катился на юг и юго-запад, к Московской заставе, мимо серых домов со стенами, обклеенными воззваниями, приказами, прокламациями.

И рядом:

…Шел третий день после победы Октябрьской социалистической революции.

В этот день Народный комиссариат внутренних дел издал Декрет о создании рабочей милиции.

Милиционер первых дней Советской власти — тот же красногвардеец, «человек с ружьем». Рабочий Путиловского или Балтийского завода, он уходил на приблизившийся к Петрограду фронт, стоял на посту у Смольного, патрулировал по улицам и охранял разводные мосты на Неве. Он разоружал юнкеров, арестовывал саботажников и спекулянтов, задерживал налетчиков, бандитов. Насаждал новый, революционный порядок.

Первые формирования советской милиции, как и Красной гвардии, это десятки, взводы, дружины, батальоны. В строю ли, на часах ли, не отличишь милиционера от красногвардейца — те же перекрещенные пулеметные ленты поверх одежды. Разве только на рукаве полыхнет красная повязка с буквами «Р. М.» (Рабочая милиция).

Милиционер — тот же рабочий, тот же солдат…

Афанасий Карпюк, унтер-офицер, уволенный из запасного полка, пришел в милицию после февральской революции.

Случилось так.

Армейское начальство старалось сохранить в Петрограде благонадежные части. Тех солдат и нижних чинов, кто был революционно настроен, отправляли с маршевыми ротами на фронт. Отправили бы и Карпюка — его уже внесли в список, — но председатель полкового комитета сказал ему: «Иди в санитарную часть, пережди». Афанасий, жалуясь на рану, полученную год назад на германском фронте, пролежал полторы недели в лазарете. Вернулся в казарму, когда маршевая рота уже ушла. Начальство, однако, распорядилось не держать в полку сочувствующего большевикам.

Бывший унтер-офицер явился в комиссариат милиции 2-го подрайона 2-го городского района Петрограда, чтобы там, как он считал, защищать завоевания народа. Его зачислили в штат. Но вскоре Афанасий разобрался: далека от интересов народа милиция Временного правительства. Как же быть? Обратился за советом к тому же председателю полкового комитета. Тот ответил:

— Оставайся. Люди, преданные революции, нужны везде.

И Карпюк остался.

24 октября (6 ноября) Афанасий дежурил у Мариинского дворца. В старой шинелишке, с винтовкой в руках. Перед вечером подошли к нему матросы, из-под бушлатов свисали здоровенные маузеры.

— За кого ты, солдат? — спросили.

— За большевиков.

— Шагай с нами брать контру!..

Так Афанасий стал служить пролетарской революции.

В организацию охраны Петрограда Константина Коршунова сначала не взяли. Молод еще, сказали.

Но за плечами семнадцатилетнего паренька, который подался из голодной смоленской деревни на заработки в столицу, уже был, правда, небольшой, но все-таки стаж борьбы за революцию — пять лет. Он участвовал в забастовке и арестовывался при Керенском. Об этом он рассказал, когда вторично пришел в дом 10 на Гороховой улице, где в начале 1918 года помещался Комитет охраны Петрограда, созданный вместо распущенной милиции Временного правительства.

В большом, полном людей зале командир отряда в солдатской папахе с красными лентами выслушал Константина. Улыбаясь, сказал:

— Ты, видать, напористый хлопец. — И обернулся к стоявшему у стола рослому, по-военному подтянутому человеку: — Товарищ Сергеев, примите в свой взвод.

Незабываемое время. Ни с чем не сравнимое революционное вдохновение, пафос создания нового мира. Но еще предстояла решительная борьба с отчаянно сопротивляющимися врагами революции.

Только что родившаяся Советская республика подавила контрреволюционный мятеж Керенского — Краснова, ликвидировала кадетский заговор в Петрограде… А сколько их было потом, этих мятежей, заговоров, белогвардейских выступлений вплоть до военной интервенции силами четырнадцати империалистических государств!.. Все это разбилось о непоколебимую волю и массовый героизм народа, поднятого партией большевиков на революцию и защиту ее завоеваний.

Бойцы Комитета охраны Петрограда, позже преобразованного в Комитет революционной охраны, находились в авангарде борьбы за становление и упрочение республики рабочих и крестьян.

Отряд, в который вступил Коршунов, действовал против монархистов-чиновников, саботировавших распоряжения новой власти, пресекал спекуляцию и хищения. Обезвреживал он и бывших офицеров, жандармов, что вкупе с матерыми уголовниками совершали бандитские налеты, самочинные обыски, терроризировали население.

Взвод Сергеева участвовал в захвате банды «живые покойники», орудовавшей близ одного из кладбищ. При помощи особых пружин бандиты в бежевых саванах перепрыгивали через кладбищенскую ограду, грабили и убивали прохожих. В могильных склепах преступники прятали награбленные вещи и деньги, а также оружие.

В этой операции Константин вел себя смело, находчиво, показал, что хорошо усвоил то, чему его обучали в отряде. Прошло некоторое время, и Коршунова стали назначать старшим при проведении задержаний, проверке подозрительных мест.

Во взаимодействии с Петроградской ЧК бойцы революционной охраны раскрывали потайные склады товаров и оружия, ликвидировали притоны, офицерские клубы — рассадники контрреволюции. С поличным была накрыта тщательно законспирированная организация правых эсеров во главе с царским офицером. Караулы, наряды, дежурства милиционеров часто длились по нескольку суток подряд — этого требовала обстановка.

Милиции помогал народ. В Комитет революционной охраны приходили рабочие и солдаты, женщины и подростки, сообщали, где скрываются преступники, контрреволюционеры. И шли по этим адресам работники милиции…

О такой поддержке народа В. И. Ленин говорил:

Да, народ активно помогал Советской власти.

Укреплялся революционный порядок. Но препятствия на пути стояли огромные. Назревала угроза военной интервенции. Страна страдала от голода, эпидемий, холода.

Милиция жила жизнью народа и для народа.

Сохранились документы тех дней.

Ответственные задания поручались отряду, где служил Коршунов. Бойцы несли наружную охрану штаба революции — Смольного, обеспечивали безопасность других правительственных учреждений.

Константин дежурил в 1-м Доме Советов. Стоял у пулеметов меж мешков с песком на нижних этажах, находился в караулах внутри здания.

На всю жизнь запомнились Коршунову часы, когда ему вместе с товарищами приходилось охранять Ленина. Это случалось несколько раз. И всегда, видя и слушая вождя революции, ощущал он захватывающую, притягательную силу ленинской правды, которая неотразимо покоряла сердца миллионов людей.

Живо, как будто это было только вчера, а не в январе 1918 года, помнит резко выброшенную руку Ильича и его голос, громко прозвучавший в громадном помещении манежа. Ленин обращался к солдатам-добровольцам, уезжавшим на фронт.

— Приветствую в вашем лице, — говорил Владимир Ильич, — тех первых героев-добровольцев социалистической армии, которые создадут сильную революционную армию. И эта армия призывается оберегать завоевания революции, нашу народную власть.

Восторженными возгласами, аплодисментами провожали Ленина после речи. А он очень просто, скромно прошел среди ликующих людей к выходу.

Бойцы охраны надежно прикрывали вождя не случайно. У революции было немало врагов. При возвращении с митинга в автомобиль Ленина стреляли контрреволюционеры-террористы. К счастью, Владимир Ильич не пострадал.

Огненные годы, так много значащие для жизни Советской страны… На своем посту каждый рабочий, красногвардеец, милиционер чувствовал себя кузнецом истории. И это было действительно так: тогда закладывались основы первого в мире социалистического государства, закалялись в борьбе новые органы власти.

Афанасий Карпюк участвовал в разоружении руководителей комиссариатов милиции Временного правительства и создании советских органов охраны общественного порядка и безопасности. Работа новых органов совершенствовалась, они несколько раз реорганизовывались: Комитет революционной охраны Петрограда, Центральная комендатура революционной охраны, которая в апреле 1919 года была преобразована в Управление советской рабоче-крестьянской милиции.

На страже завоеваний революции стояли верные ее часовые — советские милиционеры, те же рабочие, те же крестьяне.

Интересы революции требовали… Все было подчинено этому. Москва, Петроград, центральные губернии находились в кольце гражданской войны и интервенции. Сотрудники милиции сражались, по существу, на двух фронтах: против контрреволюционных и уголовных преступников в городе и непосредственно на фронте.

Осенью 1919 года к Петрограду яростно рвались белогвардейские полчища генерала Юденича. Сводный боевой отряд губернской милиции выступил в Колпино. Вместе с воинскими частями отряд дошел до Царского Села. С фронта вернулся, когда была устранена угроза Петрограду.

Боевые дни еще крепче сплотили милиционеров. Многие поняли, что неотделимы от Коммунистической партии, и там, на фронте, вступили в ее ряды. Среди них были Афанасий Карпюк и Константин Коршунов.

Быть коммунистом — значит идти вперед, примером увлекать других. Они так и поступали, самоотверженно, с полным сознанием своей ответственности во всем, будь то борьба с преступностью, предотвращение диверсий, участие в подавлении Кронштадтского антисоветского мятежа.

Днем 16 марта 1921 года Коршунов дежурил на заставе у Ораниенбаума. Войска, и в их числе батальон особого назначения, состоящий из сотрудников милиции, готовились к наступлению. Ночью они вместе с приехавшими делегатами X съезда партии пошли на штурм Кронштадтской крепости. Под огнем мятежных бастионов и кораблей по таявшему льду Финского залива продвигались с помощью лестниц. Стремительным броском ворвались в форты. Бой длился все следующие сутки. К утру 18 марта мятеж был ликвидирован.

С глубоким почтением мы говорим: ветераны Октября. И перед нашим взором предстают события поры свершения Великой Октябрьской социалистической революции, люди, работавшие в одно время с Лениным, охранявшие великого вождя.

Здесь рассказано о двух бойцах охраны общественного порядка. Но жизненная судьба их характерна для всех, кто в числе первых пришел в ряды советской милиции. С честью пронесли они сквозь годы свою службу. Орденами Ленина, Красного Знамени, медалями награжден Константин Григорьевич Коршунов. «За беспощадную борьбу с преступностью» — выгравировано на именном оружии, боевой награде Афанасия Леонтьевича Карпюка. Давно отгремели огневые раскаты тех легендарных лет. Но боевая слава живет, множится в делах сыновей, внуков. Новые поколения несут дальше революционную эстафету, переданную ветеранами.

Александр Сгибнев СУДЬБЫ ЛЮДСКИЕ

Леонид Рассказов СХВАТКА В ЗАМОСКВОРЕЧЬЕ

Около Устьинского моста в Замоскворечье издавна был установлен пост. Место это всегда считалось беспокойным. Недалеко толкучий рынок, куда часто приносили сбывать краденое, где промышляли карманники, игроки в азартную рулетку. Редкий день проходил здесь без происшествий. Поэтому еще в старые, дореволюционные времена начальство ставило на пост возле Устьинского моста опытного городового, могущего принять решительные меры на случай каких-либо беспорядков.

А теперь на том месте, где когда-то стоял дородный городовой, прохаживался человек среднего роста лет сорока пяти, в видавшей виды солдатской шинели, с винтовкой на ремне. Поставил его на этот пост 1-й Пятницкий комиссариат рабоче-крестьянской милиции.

В предрассветной мгле шаги звучали особенно гулко. Егор Швырков негромко разговаривал сам с собой:

— Ловко мне подметочки подбили. И главное — недорого: за осьмушку махорки. А то и ходить бы не в чем. Казенных-то в милиции пока не дают. Да и то сказать, где их взять-то? На всех разве напасешься? А тут еще эти бандюги проклятые житья не дают. Грабят людей, насилуют, убивают.

Егор с гневом вспомнил, как совсем недавно шайка жуликов растащила средь бела дня три воза продовольствия, которое везли голодающим ребятам в останкинские детские учреждения. Два милиционера, к которым присоединился и случайно проходивший по этой улице Швырков, смогли отстоять только одну подводу.

Занятый своими мыслями, Егор Петрович и не заметил, как дошел до рынка, где проходила граница его участка.

Навстречу ему шел Семен Пекалов. Не так уж давно служили Швырков и Пекалов в Пятницком комиссариате, всего-то несколько месяцев, а уже крепко сдружились.

— Ну, Семен Матвеевич, как дела?

— Да вроде ничего, Егор Петрович. Выстрел какой-то со стороны Солянки слышен был. Так ведь теперь часто стреляют.

— Давай-ка табачком побалуемся, скоро и смена наша подойдет.

Друзья закурили по фронтовой привычке, пряча цигарки в кулаке.

Быстро светало.

Сдав посты, пошли в дежурную часть комиссариата.

— Понимаешь, Семен, одна думка меня мучает. Прямо покоя не дает: правильно ли, что в милицию пошли? По земле скучаю, ох как скучаю! Вот сейчас весна, самая пахота начинается. Выйдешь в поле на рассвете, проложишь первую бороздку, прямо сердце радуется! А дух какой! Земля-то нас заждалась, тоскует. К тому же, сам пойми, кулачье свирепствует. Комбедам без нас, солдат, разве справиться?

— Так-то оно так, — задумчиво ответил Пекалов. — Не береди душу, Петрович, самого к земле тянет, спасу нет. Да вот силенки-то у нас пока маловато. Хорошо, ясное дело, в поле выехать, первую бороздку проложить. А на чем? Лошадки нет, корова во дворе не мычит. А чем сеять? Придется к кулаку за семенами идти. Пуд возьмешь, отдавай два. Разве ты их не знаешь, этих мироедов? Сила-то пока еще у них. У нас, у бедноты, кроме земли, ничего нет. Потому и думаю, Петрович: правильно мы с тобой сделали, что в город ушли. Наведем тут порядок, опосля и к себе махнем, город нам поможет жизнь наладить…

Растянувшись на нарах в казарме, Швырков долго не мог заснуть. Лежал, закинув руки за голову, и думал, думал невеселую свою думу. Вспоминалось ему, как недавно возвратился он к себе домой после империалистической и гражданской войн.

Пришел он в свое село Демидково. Открыл калитку. Печально глянула на хозяина пошатнувшаяся хата. Хлева пустые. Двор зарос крапивой. Где когда-то стоял стог сена, вырос бурьян. Сарай завалился. Словом, запустение.

Так и стоял солдат посреди двора с походной сумкой за плечами и винтовкой на ремне, пока не заметила его Домна Семеновна.

— Смотрю, — рассказывала она ему после, — стоит во дворе около крыльца какой-то обросший солдат и кланяется. Не признала я тебя, Егор Петрович. Позвала Сергея и говорю: вынеси-ка служивому хлебца, есть, сердешный, наверное, хочет. Может, и наш батя где-то так же вот ходит…

И вот Сергей стоит перед отцом с хлебом. Где же ему узнать отца? Ведь когда отец уходил на фронт, мальцу и пяти не было.

Солдат не выдержал:

— Сережка, дорогой! — вскрикнул он, поднимая сына на руки.

А тот испуганно смотрел на незнакомого солдата и никак не мог понять, почему он его обнимает. Выбежала во двор Домна Семеновна, заплакала от радости.

— Ну спасибо тебе, Семеновна, что вырастила мне такого сына.

Недолго пришлось побыть тогда хозяину дома.

— Думай не думай, — сказал он жене, — а хозяйства сейчас нам с тобой не поднять. Силенок не хватит. Из нужды мы никак не выползем. Хоть и жалко мне расставаться с вами, а придется: надо идти в город на заработки.

— А может, как-нибудь перебьемся? — нерешительно пробовала возразить Домна Семеновна.

— Нет, мать, ничего не получится. Надо поработать в городе.

Через два дня Егор Петрович распрощался с женой и детьми и уехал в Москву. Там он поступил в милицию.

…Швырков не заметил, как подкрался сон, сморил его. Все же целую ночь на посту пробыл, не одну версту отшагал.

Но отдых был недолгим. В комиссариат сообщили, что в одном из притонов собрались для очередной попойки главари банды Николая Клестова. Банда эта совершила в районе Устьинского рынка несколько грабежей с убийствами. В банде наряду с отъявленными негодяями были и молодые люди, увлеченные романтикой ночных приключений. Стояла задача: разложить эту банду, то есть отколоть от нее людей заблуждающихся, по существу обманутых. Что же касается главарей, то их следовало задержать, обезоружить и предать суду. Задача весьма трудная: ведь банда была отлично вооружена.

Дежурный по комиссариату вызвал Швыркова и Пекалова. Кроме них, в резерве никого не было. Конечно, посылать двоих в логово бандитов было очень опасно, но и медлить нельзя: когда-то еще представится момент для задержания опаснейших преступников.

— Ну как? — спросил дежурный у милиционеров после того, как объяснил им задачу. — Беретесь выполнить это задание? Предупреждаю: оно опасное и потребует от вас большой выдержки и смелости.

Конечно, друзьям смелости не занимать. Но как, в самом деле, вдвоем задержать главарей банды, которых, по оперативным данным, не менее четырех.

— Без военной смекалки тут не обойтись, — сказал Швырков своему другу. — Она, хитрость военная, много раз выручала нас на фронте и тут, надо думать, не подведет.

И он изложил свой план задержания бандитов.

…В самый разгар попойки в бандитский притон вошли двое вооруженных людей в солдатских шинелях.

— Кто такие? — грозно обратился к ним главарь.

— Московские милиционеры. Оружие — на стол! Руки вверх!

Пьяная компания остолбенела. Но Швырков понимал, что оцепенение это продлится несколько мгновений, а потом возможна схватка. Не давая бандитам времени прийти в себя, он громко распорядился:

— Ну-ка, Пекалов, дай команду взводу, чтобы держали под прицелом окна!

Пекалов, отворив дверь, передал распоряжение.

Бандиты сложили оружие: они были уверены, что притон окружен крупным нарядом милиции и сопротивляться бесполезно. В это время за окнами послышался шум. Все шло в соответствии с задуманным Швырковым планом. Он привлек на помощь хорошо знакомого ему дворника. Обязанности дворника состояли в том, чтобы поднять шум, после того как Пекалов даст команду. Это задание дворник выполнил образцово: стук сапог, падение каких-то тяжелых предметов, свистки — все это создавало впечатление, что около дома действует большое количество людей. Швырков моментально собрал сложенное бандитами оружие. Вдвоем с товарищем он скрутил задержанным руки. Задание было выполнено.

Борьба с преступностью в Москве носила в те годы ожесточенный характер и порою выливалась в жаркие схватки. Часто в этих операциях приходилось участвовать обоим милиционерам.

Сколько раз схватывались они с бандами, сколько раз пули свистели над самым ухом! И ничего — ни царапинки. «Везучие вы, в сорочке, видно, родились!» — сказал им как-то один товарищ. «Э, друг, тут не везение, а расчет и смекалка! — усмехнулся в русую бороду Егор. — Побыл бы ты с нами в окопах, не тому бы еще научился!..»

…Утро 4 апреля 1918 года не предвещало ничего плохого. Весна. Первая весна после великой октябрьской победы. Таял снег. Всю зиму не убирали его с улиц столицы, много было других дел — поважнее. Пешеходы осторожно пробирались между журчащими ручьями.

Изредка двигались переполненные трамваи. Вид их вызывал у людей радостные улыбки. Налаживается, налаживается жизнь в столице. Медленно, но налаживается. Вот и транспорт появился. Правда, его еще очень мало. Рассчитывать, что на работу можно доехать трамваем, пока нельзя. Люди вставали пораньше, чтобы пешком добраться на завод или в учреждение. Ну что ж, это неважно. Первые трамваи — это хороший признак. Значит, скоро на работу можно будет не ходить, а ездить.

Уже под вечер Егор Петрович Швырков и Семен Матвеевич Пекалов шли на пост. Замоскворечье. Купеческие дома. Окна наглухо зашторены, плотно закрыты ставнями. Обитатели этих жилищ редко выходят на улицу.

— Боятся, — подмигнул Пекалов. — Тут, ручаюсь, золота и прочего добра полным-полно.

— Да, жирные особнячки, — согласился Егор. — Вот эти-то богатства и не дают им спать: для бандитов лакомый кусок. Да и анархисты ничем не лучше бандюг. Прикрываются политикой, а на руку — ох как нечисты!

— А чего нам их охранять, буржуев-то, да их бриллианты? — недоумевал Семен. — Они, небось, не думали о нашем брате, когда заставляли на себя до седьмого пота работать. А мы изволь ночи не спать, жизнью своей рисковать, покой буржуев охранять. Не понимаю этого!

Швырков, признаться, тоже не очень хорошо понимал, зачем надо защищать буржуев. Но приказ есть приказ. Правда, начальник толковал, что скоро государство все отберет у буржуев и заставит их трудиться наравне со всеми. А ценности пойдут на нужды народные, на помощь рабочим и крестьянской бедноте. И из особняков богачей повыкинут. Может, еще и ему с Пекаловым доведется по натертым паркетам походить да в удобных креслах посидеть. Выходит, охраняют они не буржуйское добро, а свое, народное…

Милиционеры свернули к Устьинскому мосту. Каждый из них занял свой пост. Один у моста, другой — у «толкучки». Старались быть на виду друг у друга, чтобы при случае оказать помощь.

Начало смеркаться, когда милиционеры сошлись на границе своих постов. В это время к ним подошла группа вооруженных людей в кожаных тужурках. Один из них, по-видимому, старший, обратился к милиционерам:

— Мы сотрудники Московской чрезвычайной комиссии. Окажите нам содействие при производстве обысков у контрреволюционеров дома № 12 по Космодемианской набережной.

Швырков и Пекалов неоднократно слышали на инструктажах, что чекистам всегда следует оказывать помощь. Но слышали они и другое, что за чекистов иногда выдают себя бандиты, чтобы легче совершать грабежи.

— Что же, помощь мы окажем, — сказал Швырков. — Но сперва — ваши мандаты.

Люди в кожанках предъявили документы. Все правильно: печати, подписи. Вот только не понравилась Швыркову их предупредительность, неоднократные «пожалуйста», «будьте так добры». Чекисты, как правило, народ рабочий, простой, такие слова редко употребляют.

— И чего это они перед нами лебезят? — буркнул тихонько Швырков своему напарнику. — Будто мы какие важные персоны!

— Уж больно они суетливые, вертлявые! — согласился Пекалов. — Настоящие чекисты вроде бы не такие. Держи, Петрович, ухо востро.

Ворота дома № 12 были на запоре. Начали звонить. Дворник не появлялся. Видимо, дверь открывали только своим, по условному звонку.

Неожиданно к воротам подошел один из запоздавших жильцов этого дома и дал условный звонок. Вскоре вышел дворник. Проверив у чекистов документы, он вызвался проводить их.

Пришельцы разделились на две группы. Одна из них осталась с милиционерами во дворе, другая вместе с дворником вошла в подъезд дома и поднялась наверх. Прошло несколько томительных минут. Вдруг раздался выстрел. Как выяснилось потом, это был выстрел в дверь, которую жильцы отказались открыть.

Теперь у милиционеров не оставалось никаких сомнений: это не чекисты, а бандиты.

Загремели выстрелы. Завязалась неравная борьба: преступников было более десяти. Несколько бандитов было убито, уцелевшие наступали со всех сторон. Милиционеры держали оборону, стремясь не дать преступникам уйти. Бандитам удалось прорваться по крышам сараев на задний двор. Швырков был убит. Пекалов получил тяжелое ранение и вскоре умер.

Герои до конца выполнили свой долг перед народом, перед революцией. Шайке бандитов не удалось ограбить ни одной квартиры. Все жильцы остались невредимы.

Сотни товарищей и жителей Замоскворечья провожали героев в последний путь. Их хоронили на Красной площади, где революционный народ хоронит лучших своих сынов и дочерей, отдавших жизнь в борьбе за его свободу и счастье.

Владимир Козлинский ПЕРВЫЙ ГЕНЕРАЛ

Революция. Октябрь. Большевики. Слова, отбитые телеграфными аппаратами всего мира. Эхом они прокатились над Европой, Америкой, Австралией. Гордо поднял голову китайский кули. «Ле-нин» — произнес по слогам японский рикша. Забастовали английские докеры. Паникой, ужасом взорвалась Нью-Йоркская биржа. Отзвуки Октября пронеслись над голубыми куполами дворцов и мечетей Бухары, Самарканда, Хивы.

Но… ничего еще пока не стронули с места эти слова в освященной многовековым укладом жизни юга Киргизии. Весь год впроголодь отбатрачив у бая, Эргеш получил в вознаграждение за труды пуд гнилого риса. Это было хорошим заработком для мальчишки. С какой радостью шел он с этим рисом к матери и отцу в родной аул!

Праздника не получилось. Мать, трое братьев, сестра не дождались щедрого байского гостинца — умерли с голоду. Понурый вышел к сыну отец…

Улыбнулся с трудом:

— Вырос ты, сынок! Большой стал. И всхлипнул, замолчал. Спазмы перехватили дыхание.

А через несколько дней с жиденьким узелком за плечами Эргеш вновь покидал родной аул. После нескольких месяцев скитаний взял его в чабаны богатый узбек Уста Курвантай из села Аушка.

У костра сидит Эргеш. Песню старую киргизскую тянет. Поется в песне о доле чабанской горемычной, о золотом солнце да серебристой луне, что еще не успели уложить в свои необъятные каржумы богатеи. Вот и остается бедному человеку лишь с грустью глядеть на эти еще не отобранные у него сокровища…

Залаял верный пес Кучум. Кинулся в темноту.

— Назад, Кучум! — Уворачиваясь от острых зубов, отмахиваясь от пса камчой, шел к костру человек. Чужой, — издалека определил Эргеш. Непроизвольно посох к себе притянул.

— Не бойся, мальчик, — сильно коверкая киргизские слова, незнакомец приблизился к костру.

Русский? Пожалуй, нет, не тот акцент. Но явно из России: кожаная куртка, тяжелый маузер в деревянной кобуре гулко стучит по ноге. Улыбается мягко, добро. Но Эргеш держит ухо востро. В любой момент готов вскочить на коня и дать ходу. Много за последнее время в горах стало нехороших людей. Угоняют скот, грабят, убивают…

— Да не бойся ты меня. Знакомиться давай. Я — Планис.

…Планис. Ушами, глазами райуполномоченного ЧК стал в Аушке — одном из самых неспокойных мест Пахта-Абадского района киргизский мальчик Эргеш Алиев.

…Взлетает, свистит, режет воздух камча. Глубоко врезается в тело. Двое верховых волокут человека за руки. Третий — вверх-вниз свистит камчой. Отворачиваются люди, отводят в сторону глаза. Кричит, извивается от боли человек. Это — связной. В людный, базарный день убивают его басмачи. «От кого, к кому шел?» Человек стихает, обвисает в руках палачей. Но ни Планиса, ни Алиева не называет он перед смертью.

Страшно Эргешу. Три месяца нет связи с Планисом. А затем появляется в селе нищий. Он — оттуда, из ЧК, от Планиса.

Идет борьба. Мальчик включается в эту борьбу. Мальчик становится мужчиной.

Планис становится для Эргеша живой легендой. Он первый учитель, первый чекист и большевик в Киргизии.

В конце двадцатых годов Советская власть прочно утвердилась в Средней Азии. Зарождались первые колхозы. Как и повсюду по стране, это встретило ожесточенное сопротивление кулацко-байского элемента, мусульманского духовенства. Вновь полилась бедняцкая кровь. Запылали юрты. Табунами, отарами угоняли бандиты отнятый у дехкан скот.

В сентябре 1929 года в Ташкенте формируется эскадрон по борьбе с басмачеством. В него был зачислен и боец Красной Армии Эргеш Алиев. Отряд в сто человек был направлен на юг Киргизии. Здесь в Чаткальской, Ала-Букинской, Кызыл-Джарской и Наманганской долинах хозяйничали банды Стамбека, Мадымара, Насырхана Тора и другие.

Весь 1930 год прошел в боевых операциях по ликвидации этих банд. Боец Алиев вскоре стал командиром отделения. В его характеристике тех лет значится:

В эти годы судьба вновь сталкивает Эргеша с Планисом.

— Храбрости и лихости, — смеется Планис, — мало для красного командира. Ты должен твердо уяснить, за что борешься, во имя чего взял в руки клинок и винтовку.

— Разве не знаю я? — горячился Эргеш. — Нищим всю жизнь жил отец, от голода умерли мать, братья, сестра. За хорошую жизнь для всех киргизов я борюсь и бороться буду до конца дней!

— Тогда, значит, мне уезжать можно, — хитро щурится Планис, — у себя в Прибалтике воевать? Ты ведь о латышах, эстонцах, литовцах не думаешь? А Иван Кананович пусть в Белоруссию свою отправляется? А Василий Девяткин в Питере спокойно живет? — Градом сыплет вопросы Планис. Все жестче прищур серых глаз, все крепче сжимаются в кулаки натруженные ладони. — Ленина надо читать, Эргеш, Ле-ни-на! Только тогда станешь ты настоящим коммунистом, только тогда сумеешь бойцов своих в правоте дела убедить. Кстати, когда думаешь заявление в партию подавать?

Разговор закончить в этот раз им не удалось…

— Тревога! По коням!

Сигналы горниста поднимают на ноги казарму. На ходу одеваются бойцы, бегут к оружию, к коням. Трех минут не проходит, как начинают строиться на плацу.

И вновь в поисках банд кружит отряд по горам, вступает в перестрелки с хорошо экипированным, хитрым, беспощадным врагом.

В 1930 году отрядом с помощью местного населения на территории только Базар-Курганского района было ликвидировано около десятка банд общей численностью более 250 человек. После их ликвидации отряд был распущен. Многие бойцы демобилизованы. Но вскоре им пришлось вновь седлать боевых коней. В муках, в боях, через кровь и смерть своих лучших сынов шла на юг Киргизии Советская власть.

…Банда Абду-Гани-ишана рассеялась по горам. Неделю гнал ее сводный отряд. Несколько ожесточенных боев превратили еще недавно наводившее ужас на всю округу соединение басмачей в разрозненные, убегающие, но огрызающиеся свинцом и смертью группки. Алиев с Планисом и тридцатью бойцами преследовали самого Абду-Гани. С ним, муллой-убийцей, бежали с десяток самых отчаянных головорезов, залитых кровью невинных жертв. Терять бывшему священнослужителю, проклятому во всех мечетях, и его приспешникам было уже нечего.

Сутки назад Алиев с отрядом сбился с их следа. Но бандиты не могли далеко уйти.

Казалось, что жизнь в нескольких мазанках, стоящих у бурной горной речки, замерла много лет назад. Ни дымка над очагом, ни конского ржания. Коновод Алиева Аким Петров змеей подполз к крайнему домику. Держа наготове наган, встал, потянулся к дверной щеколде и как подкошенный рухнул, сраженный внезапным выстрелом. И сразу треском пулемета, хриплыми воплями ярости взорвалась тишина. Бандиты поняли, что скрываться больше нечего.

Бойцы залегли. Открыли огонь по подслеповатым окошкам. Более трех часов то затихала, то вновь разгоралась перестрелка.

— Не стрелять, — внезапно вставая во весь рост, скомандовал Планис. Махнул раз-другой белой тряпицей.

— Абду-Гани, сдавайся, отсюда тебе уже не уйти. Пожалей своих людей, если себя не жалеешь…

Одинокий выстрел сухо щелкнул из мазанки. Медленно оседая, Планис нелепо взмахнул рукой, повернулся вполоборота, как показалось Эргешу, удивленно, с укоризной взглянул на него, упал. Секунду гнетущая тишина стояла над горами. А потом — без команды в едином порыве бойцы кинулись на штурм мазанок. С маузером в руке, рассыпая угрозы и ругань, размазывая по щекам невольные слезы, отбивал Алиев у бойцов насмерть перепуганных бандитов. Иначе всех порубили бы на месте. Отбивал, а лишь одна мысль билась — застрелить как бешеных собак. Не дать жить тем, кто отнял жизнь Планиса. Планиса, приехавшего из далекой Прибалтики воевать за светлое будущее киргизов. Планиса — сбитого с ног в самом расцвете, шагнувшего, но недошедшего, недосказавшего, быть может, самого важного, последнего слова, не выслушавшего самого главного, того, что давно уже зрело в душе Эргеша.

…Вернувшись на следующий день в казармы и едва сдав пленных, Алиев пошел к комиссару. Молча положил на стол заявление о приеме в партию. О чем говорить? Все уже знает комиссар. Понимает, кого потеряли все, а в первую очередь Эргеш.

Прощай, Планис, но знай, место твое в боевом строю, в рядах ВКП(б) занял новый боец.

Он редко надевает ордена. Лишь тогда, когда в парадной генеральской форме идет принимать новое пополнение курсантов. Тогда сияют на кителе орден Ленина, Красного Знамени, три Красной Звезды, два «Знак Почета», несколько медалей. Начальник штаба обкома комсомола по патриотическому воспитанию молодежи, председатель совета ветеранов МВД Ошской области, первый киргизский комиссар милиции 3 ранга, то есть генерал, он всегда начинает свой рассказ с воспоминаний о друзьях-чекистах. И вновь оживают отдавшие жизнь за день сегодняшний. Те, кто, идя с ним в одном строю, не дошел, сраженный врагом, пал в борьбе с басмачами или потом — под Москвой, Курском, Сталинградом, Берлином, или еще позже — при поимке особо опасного преступника: убийцы, насильника, грабителя…

Сколько в его жизни потерь! Но рядом с потерями всегда шло другое — счастье, от сознания того, что благодаря ему меньше стало в мире боли, скорби, слез.

И жадно слушают седого генерала безусые мальчишки, так похожие на него тогдашнего, но во многом иные, не знающие, никогда не испытавшие сотой доли того, что испытал в их годы он, еще ничего не совершившие, но уже готовые к подвигу. Всегда, в любой момент, на протяжении всей своей жизни. Потому что они, как и он, Эргеш Алиев, — патриоты. Люди, готовые насмерть стать на пути любого зла.

Александр Кузнецов ПУТЬ В ЖИЗНЬ

Есть люди, на которых равняются, по которым сопоставляют свою жизнь, поступки, глядя на которых стремятся быть лучше.

Шли первые годы Советской власти, и было еще далеко до установления в стране твердого революционного порядка, который отвоевывался в труднейшей борьбе с контрреволюцией, преступными элементами, голодом, разрухой, безработицей.

В ногу со временем шел человек. Крепчал советский строй, мужал и этот человек. Все увереннее шло его становление как представителя Советской власти, как стража общественного правопорядка.

Его беззаветное служение Родине, народу — яркий пример верности делу, которому он отдал лучшие годы своей жизни, десятки прожитых лет.

Трудной дорогой шел Владимир Бирюков. Он избрал одну долю, одно направление и ни разу не свернул с намеченного пути.

У Володи не было поры беззаботного детства. Свои «университеты» он проходить начал на селе. Не по летам рослый, физически развитый, пахал и сеял, собирал урожай, пас коров, гонял лошадей в ночное.

Отец, Кирилл Иосифович, любил землю, крестьянский труд. Он был безземельным, но хлеб в поте лица зарабатывал, работая в подмосковном хозяйстве, которым ведал Московский зоотехнический институт. Отец прочил сыну такую же судьбу, какая была у него самого.

Жизнь, однако, не без желания самого Владимира, распорядилась по-иному. Тринадцатилетний парнишка стал переписчиком в конторе хозяйства и одновременно курьером. Работал старательно, за спасибо. И так два года.

Это была первая ступень становления, усвоения принципов общения с людьми, накопления жизненного опыта.

Пристрастился Вовка, имевший за душой четыре класса образования, к книгам. Запоем читал, без разбора, что попадало под руку. И все же книги дали многое. Привели его в рабочую среду. Стал он штамповщиком на обувной фабрике в Москве. Непривычным показались после деревенской тишины и раздолья грохот, шум станков, специфический запах кож и дубильных веществ.

В октябрьские дни семнадцатого года рабочие фабрики изгнали фабриканта. Владимир в гуще событий. Как и все рабочие, выходил на баррикады, на бесконечные сходки, митинги, нес охрану предприятия.

Три года — новый этап жизни, новый период становления. Росли у Владимира самосознание, рабочая солидарность, миропонимание, намечался новый путь в жизни, истоки которого заложены были грандиозными событиями двадцатого века.

Владимир Бирюков получил форменную фуражку и пистолет «Смит-Вессон». Так в 1919 году он стал милиционером четвертого участка милиции, расположенного на станции Хлебниково Савеловской железной дороги. С этого и начался отсчет лет службы Владимира Бирюкова в органах правопорядка. Это был кропотливый труд, неустанный поиск длиною в сорок лет. Мужество и терпение, закалка характера, постоянное совершенствование профессионального мастерства — вот то, к чему он стремился.

В повседневной работе надо было учитывать все, оставаясь верным служебному долгу, вдумчиво подходить к любому решению, действию, проявлять высокую личную ответственность за порученное дело.

На пути к осуществлению задуманного стояли тяжкие испытания, великие трудности. На новом месте жизнь ставила много, порой казалось, неразрешимых вопросов. И, пожалуй, труднее всего было научиться действовать как представителю Советской власти, действовать так, чтобы труженики города и села чувствовали, что их покой охраняют надежные люди — солдаты правопорядка, что они думают не о себе, не о своем житье-бытье, порой горьком, впроголодь, что удовлетворение к ним приходит, когда они справляются с поставленными задачами.

Мужество, бессонные ночи, когда местом отдыха и сна служил колченогий диван в помещении деревянного вокзала, были связаны у милиционера Бирюкова с освоением милицейской профессии. Трудностей хоть отбавляй. На железной дороге, где в это время он работал, вагоны и паровозы разбиты, пути разобраны, нет топлива. Вокзалы, железнодорожные пути кишели мешочниками, ворами, мародерами, спекулянтами. И как отголосок империалистической и гражданской войн множество оружия у преступного элемента. Это требовало непрестанного труда — днем и ночью, в холод и зной, дождь и слякоть, не надеясь на подмену.

Трудолюбие, рассудительность, решительность, другие деловые качества выдвинули Бирюкова в число лучших сотрудников. Его назначают агентом уголовного розыска. Прибавилось обязанностей, хлопот. А дела были связаны с необходимостью раскрытия совершенных преступлений — бандитских налетов, грабежей, поджогов, скотокрадства. Надо было учесть и то, что преступный мир был квалифицированный, «процессуально» грамотный.

На долю Бирюкова пришлось раскрытие ряда тяжких преступлений, встречи с убийцами, грабителями, матерыми спекулянтами, аферистами, мошенниками.

Жизнь требовала и жизнь учила. Ведь учебников по милицейскому делу, пособий не было. Доходил Бирюков до истины за счет природной смекалки, бдительности, инициативы, правильной организации розыскной работы.

Трудности усугублялись — страшный голод навис над республикой, разруха народного хозяйства, смерть шествовала с косой среди голодающих, тифозных, туберкулезных.

Бирюкова назначают заместителем начальника заградительного отряда Московского продовольственного комитета (Моспродком). Хлеб — главное богатство того сурового, тяжкого времени. Продотряд не знал покоя, отдыха. Круглые сутки в движении, на перегонах, в засадах, в охране, на постах, патрулировании.

Выдюжил Бирюков, а вот многих своих друзей недосчитался в строю — одни погибли от бандитских пуль, других доконали старые раны, третьих свели в могилу тиф, туберкулез, другие болезни, работа на износ.

Не раз и не два Бирюков проявлял недюжинные способности, смелость, геройство, умение при задержании в одиночку и профессионального грабителя и белого офицера, совершивших тяжкое преступление. Причем только находчивость и решительность оперативного работника Бирюкова спасли его от пули, которая ему предназначалась.

Были и попытки провоцировать агента уголовного розыска. Не поддался Бирюков медоречивой речи крупных спекулянтов хлебом. Преступники были обезврежены.

У старшего агента уголовного розыска Коммунистической и Трудовой волостей на сорок километров растянулся участок обслуживания, более тридцати населенных пунктов. От Хлебниково (тогда это была глубинка) по Осташевскому шоссе до границ и по Дмитровскому шоссе до Лихобор включительно. Везде надо было успеть, сделать, выполнить, принять наиболее оптимальное решение в сложной оперативной обстановке. Ошибаться было нельзя. За действиями представителя Советской власти на местах смотрели сотни глаз. Что-то не так сделано — подрыв авторитета народной власти.

Было трудно, но Бирюков успешно наводил порядок в населенных пунктах, активно боролся с теми, кто ненавидел советский строй и свою злобу вымещал на активистах коварными приемами — поджогами, уничтожением жилья, общественного имущества, хлеба на корню, прибегал и к убийствам. Раскрывая такие преступления, Бирюков одновременно помогал партийным организациям на местах осуществлять коллективизацию…

С первых шагов милицейской службы Бирюкова не покидал интерес к людям, обращался к ним, находил у них опору, помощь в своей многотрудной работе. Он отлично понимал, что справиться с многочисленными задачами в одиночку невозможно, чувствовал, насколько мудры, практичны крестьяне. Многому научился у них, научился любить труд хлебороба и вкладывал частицу своего сердца, чтобы защитить их от воров, скотокрадов, жуликов, мошенников и прочей нечисти, омрачавших действительность. Бирюков стремился быть таким сотрудником, которых воспитывал Ф. Э. Дзержинский, — обладающих холодным умом, горячим сердцем и чистыми руками. Точнее этого определения и не найдешь, не скажешь.

С назначением на руководящую должность — заместителя начальника Щелковского отдела милиции Московской области Владимир Кириллович стремился не только сам обладать такими качествами, но и, главное, прививать их своим подчиненным. Он настойчиво, повседневно воспитывал своих младших коллег.

Работа в отделе — это непрерывная неделя — без выходных, праздничных дней. Наоборот, когда люди отдыхали, веселились, небольшой по штату отдел мобилизовывал все свои наличные силы для усиления работы по обеспечению правопорядка в районе.

Сотрудники уголовного розыска буквально валились с ног, чтобы успевать за событиями, быть в курсе дел, раскрывать преступления. Розыскников, образно говоря, рвали на части. Только что раскрыто одно преступление, а в райотделе уже зарегистрировано новое. Опять колесить по району, гоняться за подозреваемыми, преступниками, документировать, искать доказательства вины, задерживать виновных.

В гуще событий, на острие работы по горячим следам — Бирюков. Он не щадил себя, понимая, что своим трудом, своим участием в обезвреживании преступников он создает более спокойную обстановку в районе.

Одно за другим — тяжкие преступления в поселке Загорянка. Дерзкий грабеж. Пострадали владельцы местных дач. По заявлениям потерпевших один из грабителей — вооруженная пистолетом женщина. Придя на дачу к владельцам под видом дачников, ищущих жилье на летний период, в отсутствие мужчин, под угрозой расправы забирали ценности, деньги, дорогостоящие вещи.

Пришлось пораскинуть мозгами, проанализировать факты и детали, имевшиеся данные, отработать не одну версию, призвать на помощь свою память, практику.

«Это гастролеры», — ссылаясь на аналогичные случаи грабежей в других местах, утверждало начальство из областного центра.

Владимир Бирюков и агент уголовного розыска Григорьев мотаются из одного населенного пункта в другой. В селе Костино в беседе с работником сельсовета выяснилось, что один недавно прибывший на жительство молодой мужчина хулиганит, нарядившись стариком, ребятишек пугает.

«Уж не этот ли артист сыграл женскую роль при найме дач?» — возникла мысль у Бирюкова.

Предварительная проверка давала довольно убедительные основания подозревать этого артиста, по фамилии Акимов, в совершении преступлений.

Дом Акимова на краю села, одно окно выходит на улицу, второе — в лес. У второго окна Бирюков поставил Григорьева, а сам тихо подошел к крыльцу, нажал на щеколду. Дверь бесшумно открылась. В сенцах темно. В горнице и комнате тишина. У окна, что выходит в сторону леса, деревянный топчан, на котором лежал человек. Бесспорно, это Акимов. Его сестра, стоявшая у печи, увидев вошедшего, тревожно, негромко произнесла:

— Леша, это за тобой!

Бирюков подошел к спящему:

— Акимов, быстро подымайся и одевайся.

Акимов мгновенно открыл глаза, недоуменно долю секунды смотрел на Бирюкова и тут же пружинисто вскочил, отработанным движением моментально сунул под подушку правую руку, вынул пистолет. Бирюков среагировал, он был настороже, ударом выбил оружие из рук Акимова. С грохотом пистолет упал на половицу, а Акимов взвыл от боли, но тут же кинулся к пистолету. Бирюков опередил его, а громко произнесенное им: «А ну стоять, смирно!» — возымело свое действие.

— Врываются в чужой дом, да еще руки распускают, — начал канючить Акимов, потирая правую руку.

Бирюков подошел к окну:

— Григорьев, заходи в хату.

Потерпевшие опознали в Акимове «женщину», нуждающуюся в даче. У Акимова лицо женоподобное, он свободно имитировал женский голос.

При обыске в доме была обнаружена часть вещей, принадлежавших потерпевшим.

Через двое суток был установлен и задержан соучастник этих ограблений, ранее судимый за грабеж. Увы, при нападении на конвой и попытке к бегству он был убит.

Если приводить факты хотя бы только опасных преступлений, в раскрытии которых принимал личное участие Владимир Кириллович Бирюков, то это был бы весьма длинный список. Фигурировало бы и дело, связанное с убийством с целью грабежа директора одного завода. В поисках, а затем задержании преступников Бирюкову, тогдашнему работнику Реутовского отдела милиции, пришлось играть роль соучастника одного подозреваемого. Роль он сыграл отменно. Ему поверил один из участников убийства. В момент, когда они пошли «обмывать» встречу, преступник был задержан.

Значительно труднее оказалось обнаружить и задержать второго вооруженного пистолетом участника убийства.

Оперативная смекалка, решительность и выдержка, проявленные Бирюковым и его коллегами, позволили с честью решить и эту сложную задачу.

Много труда было вложено, проявлена колоссальная выдержка и смелость при раскрытии другого исключительно тяжкого преступления, отличавшегося исключительным зверством.

Был убит хозяин дома одной из деревень Куровского района. Зарублены топором его жена, мать и двое детей. Случайно остался в живых трехлетний мальчик.

По делу вскоре был задержан один из подозреваемых, перед событием грозивший хозяину расправой (они поссорились) и знавший, что хозяин получил деньги за только что проданный дом.

Ряд почти прямых и косвенных доказательств, в том числе обнаружение крови на одежде подозреваемого, свидетельствовали, что следствие находится на верном пути. Так считали некоторые сотрудники, в том числе и следователь.

Бирюков в то время работал начальником отделения уголовного розыска Егорьевского райотдела милиции. Вопреки мнению и требованию, высказанному руководством отдела, скорее завершать дело, пришел к выводу, что задержанный не принимал участия в убийстве семьи Крыловых. И он настойчиво трудился, стремясь доказать свою точку зрения. Отрабатывал одну версию за другой. Потерял покой и сон. И доказал, нашел-таки действительных убийц.

Один и них — некий Воронский — с завидным хладнокровием рассказал со всеми подробностями и деталями убийства пяти человек. В прошлом он офицер царской армии, служил в Петербурге, в дни Октябрьской революции защищал монархию с оружием в руках, потом верой и правдой служил у Юденича, а после разгрома белых притих, перекрасился, приспособился к новой жизни, научился тачать сапоги. Этим промыслом и жил, опустился, систематически пьянствовал вместе со своей женой — дворянкой по происхождению. С ней да еще местным пропойцей и совершил злодейское убийство.

Не замыкался Владимир Кириллович в рамках служебной деятельности. Он — член Щелковского городского Совета депутатов трудящихся. Депутатские обязанности трудны и многогранны. Бирюков выполнял их исправно. По рекомендации райкома партии он стал возглавлять районную комиссию революционной законности. И еще один пост получил — стал председателем Щелковского городского товарищеского суда. Ему поручили издавать районную газету «Голос милиционера». Более трех лет был он редактором. Газета выходила раз в декаду тиражом 100 экземпляров.

Вот что писала тогда газета «За ударные темпы» — орган Щелковского РК ВКП(б) и РИКа и Райпрофсовета 30 октября 1931 года:

Колхозный строй в то время уверенно набирал животворную силу, несмотря на происки врагов. А классовые противоречия на селе проявлялись весьма красноречиво. Кулак сопротивлялся, мстил активистам, саботировал мероприятия Советской власти, тормозил коллективизацию. Милиция принимала меры, охраняла колхозное имущество, защищала членов сельскохозяйственных артелей от происков кулачества.

Бирюкову не однажды приходилось работать по раскрытию преступлений, связанных с поджогами.

В селе Беляниново загорелся общественный сарай с инвентарем. Бирюков приехал в село, когда уже догорали стены, клубился серый дым. Люди по цепочке подавали ведрами воду. Активность и прежде по тушению пожаров проявлял Ветров, недавно вступивший в комсомол.

О пожаре он рассказал так:

— Заметил, что загорелся сарай, вскочил на велосипед и в Петушково, там на фабрике пожарная команда. Влетел в лес, вдруг неизвестный мужчина кричит: «Стой, гаденыш! Советской власти помогаешь, выслуживаешься, прощайся с жизнью!» И вскинул ружье. Я мгновенно бросился в сторону. Раздался выстрел и вот.

Дмитрий протянул окровавленную руку.

В этом рассказе Бирюков почувствовал что-то недоговоренное, неискреннее. А в целом случай из ряда вон выходящий. Совершен не только поджог, но и покушение на убийство.

— Ладно, поедем в здравпункт, — заявил Бирюков. — Сможешь?

— Справлюсь.

Сомнение не оставляло Бирюкова по поводу происшествия: стреляли из ружья, значит, дробью, а рана мякоти кисти крупная. Незаметно посмотрел на велосипед, следов дроби на машине не обнаружил.

В здравпункте фельдшер обработал рану, заметно было, что на коже черные пятнышки-порошинки. Значит, выстрел произведен с очень близкого расстояния.

— Митя, — сказал Бирюков, — расскажи лучше, как было в действительности. Никто в тебя не стрелял, придумал все…

Изменился Ветров в лице, руку за спиной прячет, точно все дело в забинтованной руке.

Поговорил Владимир Кириллович с ним по-отечески, душевно: признался Ветров — сам себя из пистолета.

— Для чего такая комедия?

— Отец приказал, а я ослушаться не мог. Он говорит, потерпевшему за Советскую власть больше доверия. И в комсомол для этого же велел вступить. «Нам, — говорил отец, — до власти добраться бы, там бы мы показали…» Боюсь я его — страшный он человек, он моего брата до тюрьмы довел, всех ненавидит, и поджег — он…

Пистолет нашли за кирпичами в печке. Дмитрий показал место.

А пожары после ареста Ветрова-старшего и его сына в волости прекратились. Ветров-отец был раскулачен в Тамбовской области, оттуда бежал и осел в Беляниново.

Трудно Бирюкову было? Порой суток не хватало, но Владимир Кириллович был твердо убежден, что коммунист обязан во всем показывать пример. Поэтому трудился, не щадя сил и энергии, работал, чтобы не стыдно было смотреть людям в глаза. Своим добросовестным трудом, внимательным отношением к людям он заслужил доверие и авторитет.

Настала пора новых испытаний, новых масштабов работы. Бирюков был переведен на работу в областной аппарат. Очень пригодились знания, опыт, профессиональное мастерство, накопленные за время деятельности в районных подразделениях милиции, низовых аппаратах. Но теперь нужно было думать категориями в областном масштабе, решать вопросы борьбы с преступностью вкупе с деятельностью районных отделов милиции, среди которых он должен выступать в роли организатора, старшего.

У Бирюкова заслуженный авторитет. Он достаточно велик был, коль сослуживцы его избирают членом партийного комитета Московского областного управления милиции, а затем председателем профсоюзного комитета. Ответственные поручения отнимали уйму и без того мизерного свободного времени, предназначенного для отдыха.

Труден и сложен был путь у Бирюкова в годы Великой Отечественной войны. Он работал уже в центральном аппарате Народного комиссариата внутренних дел, выполняет сложные и ответственные обязанности, задания. Ему приходилось выезжать в самые различные районы страны — в Среднюю Азию, на Урал, на Дальний Восток. Находясь в командировках, он организует борьбу с преступностью. В Ташкенте, например, был инициатором раскрытия аферы и разоблачения одного дельца, который, эвакуируясь из Москвы, прихватил на несколько сотен тысяч рублей государственных ценностей.

Несмотря на большую занятость, Бирюков тянется к знаниям, к учебе. 1947—1951 годы он учится в Высшей школе милиции. Сдав 34 дисциплины, которые преподавались в этом учебном заведении, Бирюков получил 22 пятерки и ни одной тройки. Коллеги по работе дивились, когда же он успевал и отлично работать и отлично учиться, ведь в то же время коммунисты административного отдела, а позднее паспортного отдела Главного управления милиции неоднократно избирали его своим вожаком.

Годы, постоянные перегрузки, работа, когда некогда обернуться и подумать о своем здоровье, сказали свое. Бирюков понимал, что в таком состоянии он не сможет работать в полную силу, а плохо же трудиться, спустя рукава, не позволяет партийная совесть, и кавалер ордена Ленина, двух орденов Красного Знамени, многих медалей, награжденный личным оружием и знаком «Заслуженный работник НКВД», уходит в отставку. Однако он не мог оставаться просто пенсионером. Его деятельная натура не терпит безделия, он чувствует, что жизнь будет полнокровной, если трудиться в коллективе. Бирюков член партийного бюро гостиницы «Урал», председатель товарищеского суда, редактор стенной газеты. Общественная работа захватила его полностью.

Райком партии вскоре рекомендует Бирюкова на новый общественный пост — должность начальника штаба рыбоохраны Московского общества «Рыболов-спортсмен». Здесь же он возглавил группу народного контроля.

И вновь не за страх, а за совесть Владимир Кириллович вкладывает жар своего сердца в новое для него дело. Сотрудники общества были признательны Бирюкову. Они увидели в нем защитника интересов государства и их личных интересов в охране народного добра, убедились в его честности и партийной принципиальности.

Коварная болезнь подкараулила Владимира Кирилловича, уложила его на длительный срок в госпиталь. И, едва стряхнув с себя хворь, он работает по организации совета ветеранов в МВД СССР. Его избирают ответственным секретарем совета. Более пятнадцати лет трудился он на этом общественном посту. А о том, как работал, говорят такие факты: награжден дважды знаком «Отличник милиции», Почетными грамотами, комплектом милицейского парадного обмундирования…

Владимир Кириллович представитель старой гвардии, вложивший много туда, энергии, сил, здоровья в дело становления Советской власти, народной милиции. Он уверенно вел за собой коллективы, искал и находил пути к очередным высотам, не боялся трудностей, лишений, выдерживал испытание временем своих душевных и физических сил, самоотверженным исполнением служебного долга заслужил признание и уважение. Его можно видеть на заседаниях, совещаниях, собраниях и всегда в окружении молодых сотрудников, пришедших на смену ветеранам. Он щедро отдает свое тепло людям, всем тем, кто нуждается в добром совете. Без преувеличения можно сказать, что Владимир Кириллович оставил свой заметный, добрый след на нашей земле.

Сын Владимира Кирилловича последовал по стопам отца. Он ответственный работник Главного управления внутренних дел Москвы.

Идет перекличка:

— Полковник Владимир Бирюков!

— Здесь!

Полковник Борис Бирюков!

— Здесь!

И скоро станет в строй внук ветерана — Владимир. Он пока студент института. И не исключено, что он громко и гордо заявит:

— Здесь!

Леонид Сашин ВЕТЕРАН

Павел Нилин ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ СРОК (Отрывок из романа)

Алексей Ефимов КОМАНДИРОВКА

Вечером 18 декабря ответственный дежурный срочно вызвал меня в МУР. Когда назвал товарищей, которых в тот вечер собирал у себя начальник Московского уголовного розыска Виктор Петрович Овчинников, я понял — случилось нечто чрезвычайное. Вызваны были Георгий Тыльнер, Филипп Безруков, Николай Осипов, Дмитрий Колбаев, Иван Свитнев, Виталий Реутов, Иван Челядко. Это был в какой-то мере ударный отряд МУРа.

Ожидая Овчинникова, мы обменялись предположениями, ни одно из которых не подтвердилось. Могли ли мы догадаться, что будем расследовать преступление, совершенное в сотнях километров от Москвы.

— Времени у нас мало, поэтому буду краток, — сказал Овчинников. — Всем вам, очевидно, известно о преступлении в Мелекессе. Там убита и ограблена депутат Чрезвычайного VIII съезда Советов Пронина. Убийство совершено около десяти часов вечера. В поезде Пронина встретила знакомую, они с вокзала вместе отправились домой. Недалеко от кладбища их встретили трое. Знакомой Прониной удалось бежать. Вот, собственно, и все. По указанию правительства мы должны организовать бригаду и расследовать это преступление. И сегодня же, повторяю, сегодня же, выехать в Мелекесс.

От Овчинникова мы узнали, что в Мелекессе над расследованием уже неделю работают бригады оперативных работников из Куйбышева, из Центророзыска, ну и, разумеется, местная милиция. Результатов пока нет.

— Будем находиться в Мелекессе до тех пор, пока не раскроем убийство, — сказал Овчинников. — О работе независимо от результатов мы должны ежедневно дважды докладывать в Москву. Беспрепятственная связь нам будет обеспечена.

— Мне хотелось бы задать один вопрос… — начал Тыльнер.

— Отвечаю сразу — я не могу на него ответить. Сейчас вы знаете столько же, сколько и я, — Овчинников невесело улыбнулся.

В чужом незнакомом городе предстояло раскрыть преступление, совершенное десять дней назад, когда свежих следов не осталось. К тому же до нас там уже работали несколько групп оперативников.

— Разрешите? — В кабинет вошел начальник секретариата МУРа Виктор Петрович. — Поезд на Куйбышев отходит в двадцать три тридцать. Билеты на всю группу заказаны.

— Отлично. Товарищи, сейчас двадцать часов. Даю вам два часа на сборы. Соберемся здесь же в двадцать два часа. Всем иметь при себе оружие. Взять все необходимое для оперативной химической лаборатории.

— Я уже подумал об этом, — сказал Челядко.

— Самые ходовые растворы и реактивы возьмите в двойном количестве. И еще, товарищи, подумайте о версиях… В поезде обсудим.

Начальник МУРа Виктор Петрович Овчинников был прекрасным специалистом. Лишь одно его присутствие заражало коллектив энергией, создавало атмосферу уверенности. Ему было всего девятнадцать лет, когда он начал работать в ВЧК. В двадцать лет Овчинников вступил в партию большевиков. Он принимал активное участие в подавлении эсэровского мятежа, участвовал в аресте так называемых «анархистов подполья», которые совершили немало диверсий и ограблений. Близкий соратник Ф. Э. Дзержинского, Виктор Петрович неоднократно получал от него задания по ликвидации особо опасных банд. Под его руководством была обезврежена шайка Мишки Курносова, которая терроризировала некоторые районы Москвы и области. Он же организовал и ликвидацию банды Гаврилова, по кличке Землянчик, грабившего кооперативы, магазины в Москве и Твери. Овчинников задержал и особо опасного преступника Шрага, который орудовал под всевозможными вымышленными фамилиями и одно время выдавал себя даже за сотрудника Дальневосточного ОГПУ.

За большие успехи в ликвидации контрреволюции и бандитизма Коллегия ВЧК — ОГПУ дважды наградила его знаком «Почетный чекист», именными золотыми часами, именным боевым оружием. Кстати, за мелекесское расследование Овчинников был награжден орденом Красной Звезды.

…Когда в десять часов вечера мы снова собрались в кабинете Овчинникова, там уже были руководители-коммунисты некоторых подразделений МУРа, которые пришли нас проводить, это Миронов — почетный чекист, Ножницкий, Прокофьев, Козлов, Гребнев, Карабельник. Некоторые из них впоследствии стали начальниками управлений милиции областей. Гребнев был назначен начальником МУРа, Прокофьев стал профессором, доктором физико-математических наук. Все они были награждены многими боевыми орденами Советского Союза. Этих коммунистов я знал в течение многих лет, работал под их руководством, не ошибусь, если скажу, что они обладали талантом в розыскном деле.

Конечно, провожавшие нас что-то советовали нам, припоминали сходные преступления, старались хотя бы приблизительно наметить план расследования. Но уж слишком мало было информации, поэтому детальную разработку операции отложили до приезда в Мелекесс.

Виктор Петрович подошел к сейфу, открыл его и вынул три пары наручников.

— Ведь преступников трое — улыбнулся он.

— Как бы не сглазить, — сказал кто-то.

— Боюсь, что группы, которые там работают, уже сглазили все, что можно. А это, Ефимов, тебе. — Овчинников протянул мне сверток. — Спрячь и не разворачивай. Пусть лежит в чемодане. Развернешь только когда я скажу. Договорились?

…По пустынным ночным улицам мы быстро доехали до Казанского вокзала. Разместились в двух купе мягкого вагона, но не успели отъехать и десятка километров, как нас пригласил к себе Овчинников.

— Ну что, продолжим разговор? — спросил он. — Выспаться еще успеем, дорога длинная… Итак, какие у кого соображения?

— Думаю, что убийство совершено с целью ограбления, — сказал Тыльнер. — Обстоятельства говорят именно об этом… Пронина возвращалась из Москвы, естественно, с покупками для детей, мужа. При ней был чемодан. Бандиты подстерегли ее по дороге с вокзала… Троим мужчинам отнять чемодан у женщины нетрудно, а они еще и убили ее. Значит, были уверены в безнаказанности.

— Мне кажется, нельзя упускать из виду, что недалеко от Мелекесса расположена исправительно-трудовая колония, — заметил Свитнев. — Надо бы поинтересоваться,, насколько строго там содержатся заключенные. Известны случаи, когда преступники уходили на ночь из колоний, совершали преступления и снова возвращались.

— Мелекесс — город небольшой, — сказал Овчинников. — Там около сорока тысяч населения. Любое происшествие тут же становится известным всему городу… Нам надо будет взять на учет все преступления, «почерк» которых хотя бы приблизительно напоминает этот случай.

Разговор затянулся далеко за полночь. Мы вспоминали преступления, в расследовании которых участвовали сами, перебирали многочисленные мотивы убийств, с которыми сталкивались за годы работы в МУРе, — месть, ревность, избавление от важного свидетеля, ограбление. Ведь вполне возможно, что ограбление — лишь маскировка, а на самом деле мотив убийства совершенно иной.

Овчинников на несколько минут задумался, а потом на всех внимательно посмотрел своим обычным пристальным взглядом и сказал:

— Каждый из вас напишет свои соображения, что надо будет проделать по выявлению и задержанию убийц. В 10 часов утра вы мне передадите на месте намеченные мероприятия, затем обобщим их и включим в общий план, а сейчас располагайтесь на отдых.

На привокзальной площади Куйбышева нас ждала грузовая машина с крытым верхом. Дорога была занесена, машина шла медленно, объезжая сугробы и преодолевая снежные заносы. Стоял сильный мороз, и ехать на промерзших боковых скамейках в кузове было холодно. Мы несколько раз останавливались в деревнях, заходили в избы, чтобы согреться, выпить чаю.

Наконец в середине дня 20 декабря мы добрались до Мелекесса. Городок нам не понравился, показался мрачным. Он был разбросанным, с большими пустырями, свалками. Фонарей на улицах не было.

Разместившись в общежитии Дома крестьянина, мы прежде всего собрали руководителей всех оперативных бригад, работавших в городе по раскрытию преступления, и провели общее совещание. Во всех многочисленных бумагах, справках, показаниях, протоколах, актах не было ни одной зацепки, ни одного сколь-нибудь надежного свидетельства, факта. Из четырех десятков человек, находящихся под подозрением, никому нельзя было предъявить обвинение в преступлении.

Мы начали работу с допроса случайной попутчицы Прониной. По ее рассказу мы, так сказать, из первых уст восстановили события 11 декабря, но ничего нового не узнали.

Как уже говорилось ранее, преступники подстерегли женщин у кладбища. Прежде всего они набросились на Пронину — у нее в руках был чемодан. Воспользовавшись темнотой, ее спутница бросилась бежать и подняла тревогу. На ее крики кто-то откликнулся, где-то залаяли собаки, послышались голоса людей. На помощь никто не шел — то ли из осторожности и страха перед бандитами, то ли просто потому, что была очень темная ночь. Бандиты нанесли учительнице несколько ударов ножом, прихватили чемодан и скрылись.

…Закончилось совещание. Разошлись руководители оперативных групп. Вокруг большого стола остались сидеть только мы, группа Московского розыска.

Все подавленно молчали.

— Ну, товарищи работники Московского уголовного розыска, что делать будем? — спросил Овчинников. — Что вам подсказывают опыт, интуиция, здравый смысл? С чего начинать? Плохо, конечно, что время упущено…

— И не только время, упущены детали, восстановить которые попросту невозможно. В протоколе осмотра места происшествия больше вопросов, чем ответов. Точное время нападения, место, откуда появились бандиты, куда скрылись, их хотя бы самые приблизительные приметы — ничего нет. Придется изучить архивы местной милиции. Будем искать аналогичные случаи. А Мелекесс не тот город, куда приезжают «гастролеры». Здесь местные «поработали». В крайнем случае, из соседних деревень. А следы грабители все-таки оставили… — Овчинников посмотрел на товарищей, усмехнулся. — Есть следы! Дмитрий Сергеевич, знаешь какие?

— Да, — сказал Колбаев. — Место происшествия. То, что их было трое — это же следы! И то, что они подстерегали невдалеке от вокзала — тоже след. Возможно, они специализируются на ограблении поздних пассажиров?

— Жестокость бандитов — тоже след, — сказал Тыльнер. — Они могли ограбить, не убивая.

— В милиции должны быть сведения о местных преступниках. По ним пройтись надо, — предложил Свитнев.

— А вы обратили внимание на одну строчку в акте осмотра? — спросил Овчинников. — Характер ран… Они своеобразны. Глубокие и очень узкие входящие отверстия. Это не обычный бандитский нож…

Начали с просмотра всевозможных жалоб трудящихся в милицию, прокуратуру, горсовет, горком партии, редакцию местной газеты. Мы сами теперь убедились, насколько вольготно чувствовали себя преступники в Мелекессе.

Одновременно с просмотром жалоб и сигналов, поступавших от граждан, мы организовали тщательную проверку записей в журналах больниц, амбулаторий, аптек города, куда обращались за помощью жители в случае травм, повреждений, ножевых ранений. Затем мы принялись за архивы милиции, прокуратуры, народного суда, обращая особое внимание на уголовные дела последних трех лет. Каждое уголовное дело мы как бы «примеряли» к убийству Прониной, пытаясь найти совпадение в деталях.

Эта работа оказалась сложной — архивы здесь хранились не как это полагается, а были свалены в кучи на стеллажах; дела не были разобраны ни по датам, ни по характеру преступлений, ни по статьям обвинений. И все же мы тщательно просматривали дела и все, что представляло интерес, выписывали или передавали отдельной группе для более тщательного изучения.

Да, поиски преступников мы начали не в пригородах Мелекесса, как предполагали, а в архивах милиции, суда, прокуратуры. Ни опасных перестрелок, ни многочасовых засад, ни очных ставок — только шелест страниц.

Чтобы быстро проверить те или иные данные, разыскать того или иного человека, нам требовалась карта города. Карты не оказалось ни в милиции, ни в горсовете. Мне пришлось составлять схему города Мелекесса, занося в нее названия улиц, расположение пустырей, пивных, столовых, кинотеатра. Уже через два дня мы знали город лучше, чем люди, прожившие в Мелекессе всю жизнь.

Из архивных данных мы узнали, что вечером 2 декабря, за девять дней до убийства, в городе было совершено еще дерзкое вооруженное нападение на граждан, во время которого некоему Салазкину были нанесены тяжелые ножевые ранения. Медицинская экспертиза установила, что раны нанесены узким колющим оружием с острыми краями. Потерпевший рассказал нам, что видел в руках одного из грабителей длинный тонкий кинжал. Еще один след!

Из архива мы изъяли дело об убийстве гражданина Малова, совершенном около двух лет назад. В акте вскрытия указывалось, что раны очень глубокие, входящие отверстия необычайно малы, что оружие имеет острые края. В свое время дело прекратили «за нерозыском виновных». Знакомясь с этим делом, мы нашли смятый клочок бумаги. Это была анонимка. Неизвестный гражданин сообщил милиции, что убили Малова бандиты Розов и Федотов. Сигнал этот не проверили, но, к счастью, подшили в дело.

Сопоставив убийства Малова и Прониной, ранение Салазкина, пришли к выводу, что все эти преступления совершены одной бандой. Мы установили адреса Розова и Федотова. Оказалось, что они живут в Мелекессе, знакомы между собой, что образ их жизни далеко не безупречен. Следовательно, анонимка была не просто безответственным наговором какого-то завистника, жаждущего свести счеты с соседом.

К вечеру мы узнали, что Федотов дома, а Розова в городе нет.

— Что ж, начнем с Федотова! — сказал Овчинников. — Произведем обыск сегодня же ночью. Что же касается Розова, возьмем его дом под наблюдение.

Обыск у Федотова дал нам кое-что существенное. На одежде, обуви, шапке Федотова эксперт Челядко обнаружил следы человеческой крови.

Появление милиции произвело на преступника ошеломляющее впечатление. Он оказался человеком трусливым и слабым.

— Итак, вы знаете, в чем вас подозревают? — сказал Овчинников, обращаясь к Федотову.

— В чем… я ни в чем… Это ошибка…

— Вы подозреваетесь в убийстве! — жестоко сказал Виктор Петрович. — Будете давать показания? Откуда у вас кровь на шапке?

— Случайно… Руку ранил… Хотел вытереть…

— А на обуви откуда кровь?

— Может, капнуло…

— Но у вас кровь и на одежде? Кроме того, у вас не та группа крови, Федотов.

— Я же не сказал, что я поранил свою руку…

— Кого же вы поранили?

— Не я поранил…

— Малова вы убили? — в упор спросил Овчинников.

— Нет.

— Розов?

— Да.

— А теперь давайте по порядку, — продолжал Овчинников. — Спокойно, не торопясь, нам еще успевать записывать надо. А потом с Розовым поговорим. — Увидев в глазах Федотова вспыхнувшую надежду, Овчинников усмехнулся. — Вы хотите сказать, что Розова нет в городе? Вернулся! Полчаса назад. Скоро здесь будет.

Вначале Федотов признался в убийстве Малова. Он рассказал, что совершил это преступление вместе с Розовым. От убийства Прониной он пытался отказаться, но улики были неоспоримы, и в конце концов рассказал все.

Розова мы задержали в ту же ночь. Перед возвращением он посылал какую-то женщину узнать — не было ли кого у него дома, не интересовался ли им кто. И, только убедившись, что все спокойно, пришел домой.

Мы уже знали, что Розов называл себя «царем Мелекесса». «Ночью в городе хозяин я», — говорил он своим дружкам. И они не оспаривали его первенства, это было небезопасно даже для них. Многочисленные преступления, оставшиеся безнаказанными, создали у Розова чувство собственной исключительности. Одна деталь: мне ни разу не приходилось видеть такого количества татуировок на теле одного человека — вся спина, грудь, руки, ноги Розова были разрисованы крестами, кинжалами, револьверами, змеями, орлами. На его груди красовались две татуировки антисоветского характера. Трудно было найти на его теле чистое место величиной хотя бы с ладонь.

Вначале Розов держался спокойно и уверенно. Закинув ногу на ногу, презрительно прищурившись, он переводил взгляд с одного нашего товарища на другого, словно пытаясь нам внушить страх перед собственной особой. Он еще не понимал, что его «царствование» в Мелекессе кончилось, что пришло ему время держать ответ. На вопросы Розов отвечать отказался, сказав, что его принимают за кого-то другого. Он еще не знал о вещественных доказательствах, найденных в его доме.

— Федотова вы знаете? — спросил Овчинников.

— Есть такой, — только и ответил Розов.

— Ладно, давайте сюда Федотова, — сказал Овчинников.

Розов заметно забеспокоился, но развязной позы не изменил.

Увидев в кабинете Розова, Федотов сник, сжался, остановился у двери, не решаясь пройти дальше.

— Проходите, Федотов, — сказал Овчинников. — Садитесь. Чего вы робеете? Розова испугались?

— Испугаешься…

— Ничего, времена меняются. Как видите, свергли мы вашего «царя мелекесского». Теперь пусть ему будет страшно. Итак, повторите, Федотов, все, что вы недавно говорили нам здесь. А то Розов никак не может припомнить, кто он такой.

— Что повторять… Малова он убил. Я… при этом был… И Пронину он… кортиком… С нами еще Ещеркин был…

— Вы о Салазкине забыли…

— И Салазкина… его рук дело… Я тоже… при этом был.

И тут выдержка изменила Розову. Вскочив со стула, он бросился к Федотову. Но мы предусмотрели такой поворот событий и усадили преступника на место.

— Кстати, Розов, вы напрасно так ведете себя… Должен вам сказать вот еще что… В вашем доме был обыск.

— И что же нашли?

— Много нашли. Кортик, чемодан Прониной, вещи ее нашли, которые в чемодане были.

Запираться не было никакого смысла.

Узнав из печати о раскрытии убийства и задержании преступников, к нам приходили многочисленные делегации от коллективов промышленных предприятий, учителей, общественных организаций города. Жители Мелекесса вручили работникам милиции громадный букет живых цветов.

Странно, но только получив трогательный букет, мы ощутили, что дело, в общем-то, закончено. Ведь, даже арестовав всех участников преступления, мы продолжали работать. Проводили допросы, оформляли документы, выявляли соучастников. И трудились в том же ритме, который взяли в самом начале нашей командировки, — по двадцать часов в сутки. И вот только тогда, когда поставили на стол цветы, почувствовали расслабление. Сразу дали о себе знать усталость, недосыпания. В общем-то мы были довольны собой — не уронили честь и славу Московского уголовного розыска.

…Память воскрешает лица замечательных людей — специалистов сыска высшего класса, за плечами которых большое количество раскрытых преступлений того времени, людей, вышедших из разных сословий, но беззаветно преданных народу, партии, Советскому правительству.

Иван Александрович Свитнев. Это ему Владимир Ильич Ленин объявил благодарность за успешное раскрытие кражи церковной старинной утвари, представлявшей огромную народно-историческую ценность, в 1918 году из Московского Кремля. Работая в Московском уголовном розыске, он передавал молодежи свой богатый оперативный опыт.

Филипп Иванович Безруков. В МУРе он начал работать с 1918 года. Много лет своей жизни он отдал борьбе с бандитизмом.

Георгий Федорович Тыльнер пришел в МУР в 1918 году. Активно участвовал в ликвидации профессиональной преступности в Москве. Участвовал в розыске и задержании известного преступника Комарова-Петрова, совершившего более 30 убийств с целью ограбления… Участвовал в задержании международного «медвежатника» — взломщика банковских сейфов.

Николай Филиппович Осипов… Замечательный человек. Это он много лет успешно руководил группой по борьбе с бандитизмом.

Много добрых слов можно было сказать и о Колбаеве. Он отличался склонностью к анализу и исключительной памятью. Это его знания и практический опыт помогли раскрыть многие преступления.

На следующий день группа выехала в Москву. Они сдали очередной экзамен на зрелость, подтвердили свое профессиональное мастерство.

Двое из товарищей группы МУРа получили внеочередные повышения в звании, а пятеро были награждены орденами Красной Звезды и «Знак Почета».

Арсений Тишков ЗАБОТА О ДЕТЯХ

Нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский был немало удивлен, когда ему позвонил Дзержинский и попросил немедленно принять его для обсуждения важного вопроса.

Что это за важный вопрос, ради которого так спешно едет в Наркомпрос грозный председатель ВЧК?

Луначарский ожидал всего, только не этого. Предложение поразило его и своей оригинальностью (ВЧК, орган борьбы с контрреволюцией, — и забота о детях!), и своей целесообразностью (привлечь к этому делу под эгидой ВЦИК все ведомства и организации). Согласие было немедленно дано, и 27 января 1921 года при Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете была создана комиссия по улучшению жизни детей. В нее вошли представители профсоюзов, органов просвещения, здравоохранения, продовольствия и рабоче-крестьянской инспекции.

Председателем комиссии был назначен Дзержинский, а его заместителем В. С. Корнев, член коллегии ВЧК и начальник штаба войск ВЧК. В тот же день Дзержинский познакомил Корнева с проектом письма ко всем чрезвычайным комиссиям. Дзержинский писал, что его назначение председателем комиссии по улучшению жизни детей — указание и сигнал для всех чрезвычайных комиссий. Работу по улучшению жизни детей чрезвычайные комиссии должны проводить в тесном контакте с органами народного образования, социального обеспечения, продовольствия, женскими отделами, советами профсоюзов и другими организациями.

— Боюсь, Феликс Эдмундович, не поймут нас на местах. ЧК завалены по уши своей основной работой по борьбе с контрреволюцией. Им не до детей, — сказал Корнев.

Дзержинский взволновался:

— Нельзя так узко понимать борьбу с контрреволюцией. Забота о детях есть лучшее средство истребления контрреволюции. Этим Советская власть приобретает в каждой рабочей и крестьянской семье своих сторонников и защитников, а вместе с тем и широкую опору в борьбе с контрреволюцией. Вы подали хорошую мысль, товарищ Корнев, давайте включим в письмо такое разъяснение. Не может быть, чтобы наши товарищи не откликнулись.

Феликс Эдмундович не ошибся. Губернскими уполномоченными деткомиссии ВЦИК стали, как правило, председатели ЧК.

В стране насчитывалось 5,5 миллиона беспризорных детей. Сама эта цифра говорит об огромном объеме работы деткомиссии.

Большую поддержку деткомиссии оказало Советское правительство. Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин отдал распоряжение передать под детские учреждения лучшие загородные дачи и лучшие здания в совхозах, а поезда с продуктами питания для детских домов отправлять без всякой задержки наравне с воинскими эшелонами.

Разраставшийся в 1921 году голод в Поволжье вызвал новую волну детской беспризорности и преступности. Из голодающих губерний было эвакуировано в другие места и спасено от голодной смерти 150 тысяч детей. Основная тяжесть работы по эвакуации легла на чекистов.

Среди огромных, постоянно окружающих его забот Дзержинский успевал посещать детские дома. Вернувшись в ВЧК, отрывал листки от блокнота со своими пометками и отдавал их секретарю ВЧК Герсону. Герсон читал:

И тут же следовали указания, распоряжения, телефонные звонки, письма. И приходило тепло туда, где до его посещения было холодно, появлялись платья и кровати…

Однажды Феликс Эдмундович пригласил Софью Сигизмундовну посетить с ним детскую больницу для больных трахомой.

— Это ужасная, мучительная болезнь. Я переболел ею в первой ссылке. Тогда старухи из села Кайгородского лечили меня своими народными средствами, — рассказывал ей Дзержинский.

В больнице они обошли все палаты. Феликс Эдмундович беседовал с детьми и медицинским персоналом, подробно расспросил о нуждах больницы и сделал все от него зависящее, чтобы помочь маленьким страдальцам.

На обратном пути Дзержинский был задумчив и сосредоточен. Софья Сигизмундовна видела, что он обдумывает какой-то вопрос, и решила не мешать. Сам выскажется, когда захочет.

— Зося, — наконец сказал он, — я думаю о том, что помочь детям, больным физически, не так уж трудно. Меня тревожит судьба детей-правонарушителей. Тут дело значительно сложнее. Тюрьма их только портит. Труд — вот лучший воспитатель такого ребенка и подростка! Обязательно переговорю об этом с Дмитрием Ивановичем.

На следующий день о судьбе малолетних правонарушителей состоялся обстоятельный разговор между Дзержинским и народным комиссаром юстиции Д. И. Курским.

Феликс Эдмундович горячо доказывал необходимость создания для малолетних преступников трудовых коммун: особого типа, полузакрытых исправительных колоний, где бы управление строилось на самодеятельности самих ребят под руководством опытных педагогов, а в основе перевоспитания лежал труд, серьезная, полезная работа, не для формы и видимости. Пусть производственные мастерские и земледельческие хозяйства, созданные для малолетних правонарушителей, станут дополнительным средством улучшения материального положения коммун.

— Не поверите, но эти чумазые — мои лучшие друзья, — говорил Дзержинский, прощаясь с Курским, когда все вопросы были обсуждены. — Среди них я нахожу отдых. Всему надо их учить: и рожицу вымыть, и из карманов не тянуть, и книжку полюбить, а вот общественной организованности, мужеству, выдержке — этому они нас поучить могут. Стойкость какая, солидарность — никогда друг друга не выдадут!

Когда в подмосковном поселке Болшево была создана первая трудовая коммуна, взволновались крестьяне окрестных деревень. Прислали делегацию к Дзержинскому.

— Как же так, товарищ Дзержинский, ворье они, хулиганы, а без охраны? Они нам всю округу разграбят, молодежь спортят, — говорил пожилой крестьянин, комкая узловатыми натруженными пальцами картуз.

— Вы, товарищ начальник, уж сделайте такую милость, прикажите перенести эту коммунию куда-нибудь в другое место, от людей подальше, — вторил ему другой делегат, почтенный старик с седой бородой.

Дзержинский внимательно выслушал ходоков, а затем долго и терпеливо рассказывал им о том, как миллионы маленьких страдальцев, оставшихся в результате войны, голода и тифа без родителей, кочуют по всей стране, ночуют в заброшенных подвалах или котлах для варки асфальта…

— Они воруют не из баловства, а чтобы не умереть с голода, и хулиганят потому, что ожесточились. Мы должны отогреть их маленькие сердца, научить трудиться, сделать полезными людьми.

Ходоки слушали внимательно, качали сочувственно головами, вздыхали. А когда Дзержинский окончил речь, тот, кто постарше, сказал:

— Правильно говоришь. Жалко ребят. И мы помочь готовы по силе возможности. Сложимся по целковому со двора, а то и больше. А коммунию все же от греха убери.

— Ну вот что, отцы, — уже строже ответил Дзержинский, — обещаю, что сам буду наблюдать за коммуной и не допущу никаких безобразий.

Феликс Эдмундович поехал в Болшево. Обошел все мастерские, общежития, беседовал с воспитателями и ребятами, затем собрал общее собрание коммунаров. Рассказал им об опасениях местных крестьян.

— Я верю вам и поручился за вас. Не подведете меня, ребята?

Минуту-две стояла напряженная тишина.

— Я жду, — сказал Феликс Эдмундович.

— Не подведем, не подведем! — загалдели ребята.

И не подвели. Коммуна стала ремонтировать крестьянам сельскохозяйственный инвентарь, а когда коммунары начали устраивать у себя в клубе спектакли, танцы, киносеансы, то и сельская молодежь перешла на сторону коммуны. Село приняло соседа.

И Феликс Эдмундович не забыл своего обещания. Он часто бывал у коммунаров. По просьбе Дзержинского комсомольцы-чекисты взяли шефство над Болшевской коммуной.

Эта коммуна послужила образцом для целой сети подобных детских исправительных учреждений.

Бывали случаи, когда Дзержинский сам вместе со своими сотрудниками подбирал на улицах беспризорников. Однажды ранним утром, проходя по Никольской улице с работы домой, в Кремль, он вытащил из асфальтового котла нескольких беспризорников. Среди них был лобастый мальчишка с пытливыми глазами, Коля Дубинин. Дзержинский предложил мальчику учиться, и вскоре учеба, а затем наука целиком захватили его. Дзержинский, разумеется, не мог знать, что сыграл решающую роль в крутом повороте судьбы будущего крупного ученого, действительного члена Академии наук СССР Николая Петровича Дубинина. И дело, конечно, не в том, сколько беспризорников спасено при личном участии Дзержинского. Счет в ту пору шел не на единицы. Спасение и помощь миллионам детей — вот что явилось материальным воплощением благородного движения мысли и сердца Дзержинского.

И дети платили ему любовью. В служебном кабинете Дзержинского рядом с портретом сына Ясика стояли, были развешаны на стенах многочисленные фотографии коммунаров, воспитанников детских садов и пионеров, присланные ему на память. Каждый день в почте среди сводок о ликвидированных бандах и донесениях о враждебной деятельности еще не раскрытых контрреволюционных организаций лежали трогающие своей детской непосредственностью письма.

Среди других званий, которыми еще при жизни наделяли Дзержинского, за ним твердо закрепилось и такое: «Всероссийский попечитель о детях».

Григорий Новиков ВОЗВРАЩЕНИЕ «СВЯТОГО СЕМЕЙСТВА»

В воскресенье в Музее изящных искусств был выходной, и о случившемся сотрудники узнали лишь в понедельник, во время обычного утреннего обхода выставочных залов. К своему ужасу, они не досчитались пяти полотен великих мастеров Запада. Исчезли картины «Христос», «Се человек», «Святое семейство», «Бичевание Христа», «Иоанн Богослов». По всей вероятности, преступник орудовал в темноте и очень торопился: вырезая две первые картины из подрамников, он отрезал часть правой руки главной фигуры «Се человек», повредил головы крайних. В рембрандтовской картине на лице Христа была отсечена левая прядь волос. К раме, из которой был похищен «Се человек», злоумышленник прикрепил заранее заготовленную, написанную церковнославянским шрифтом цитату из какого-то молитвослова: «Христосъ мертвъ бысть смертию жизнь оживился».

Весь день сотрудники музея толпились у разбитого окна, бродили по картинной галерее, передавали друг другу оставленную преступником записку, горячо обсуждали это чрезвычайное происшествие, строили всевозможные догадки. Хмурый с похмелья старший дворник Осип поминутно чертыхался, старательно сметая в совок осколки оконного стекла. Он выбросил их в урну вместе с ситцевой женской кофточкой, в которую был завернут булыжник. В течение всего дня никто и не подумал сообщить в милицию о случившемся. Лишь на следующий день заместитель ученого секретаря Иван Сергеевич Страхов набрал номер телефона дежурного МУРа.

— Приезжайте скорее! — прокричал он в трубку. — У нас украли пять картин стоимостью около миллиона рублей…

В осмотре места происшествия на Волхонке участвовали не только работники МУРа, но и Центророзыска. Однако тщетны были их попытки найти хотя бы какую-либо нить к раскрытию этого тяжкого преступления. Создавалось впечатление, что чья-то рука умышленно уничтожила следы тех, кто проник в музей в ту темную ночь.

— Это же уму непостижимо! — возмущался начальник научно-технического отдела Главного управления милиции Сергей Михайлович Потапов. — Даже школьники знают, как поступать в подобных случаях. А здесь извольте, интеллигентные, грамотные люди поставили в известность милицию сутки спустя после того, как было обнаружено преступление, позволили уничтожить следы.

На извлеченных из урны блузке и булыжнике эксперт обнаружил мелкие осколки оконного стекла. Был сделан вывод, что злоумышленник не только боялся порезать руки, но и опасался оставить на стекле отпечатки своих пальцев.

После внимательного анализа результатов осмотра места происшествия и горячих споров на оперативном совещании руководящие работники Московского уголовного розыска пришли к выводу, что преступление совершено одним человеком. Это мог быть сотрудник музея, разбивший окно, чтобы направить следствие по ложному пути. Им мог оказаться художник или коллекционер. Предполагалось также, что в выставочном зале мог побывать матерый уголовник, специализировавшийся на кражах из музеев. Учитывая то, что все похищенные картины были религиозного содержания, злоумышленником мог быть служитель культа. Судя по варварскому обращению с полотнами, не исключалось, что вор — ненормальный, душевнобольной человек. Были и другие предположения.

— Таким образом, — подытоживая работу совещания, сказал начальник МУРа, — мы с вами наметили ряд версий. Будем одновременно работать по всем направлениям. Поиск похищенных картин поручим бригаде Кремнева. Это, естественно, не значит, что все остальные могут стоять в стороне. О совершенном преступлении должен постоянно помнить каждый из нас.

Сообщаю, что на поиск картин и преступника ориентированы все подразделения милиции Москвы и области. Перекрыты дороги, ведущие из столицы, взяты под особое наблюдение железнодорожные вокзалы. О случившемся информированы пограничная и таможенная службы. Наркомпрос также принимает меры. О них вы будете поставлены в известность. А сейчас прошу собрать оперативный состав по бригадам и разъяснить обстановку.

В бригаде инспектора коммуниста Кремнева для работы по каждой версии выделили двух-трех сотрудников. Никитину и Еремееву поручили проверить версию об инсценировке кражи, а также установить, кому принадлежит блузка, обнаруженная недалеко от места происшествия.

— Трудно предположить, что эта вещь преступника или кого-либо из его близких. Вору не было смысла идти на такой риск. Скорее всего она принадлежит совершенно постороннему человеку. Поинтересуйтесь в отделениях милиции кражами носильного белья, ну, скажем, за последнюю неделю. Не было ли среди похищенного этой блузки, — инструктировал их инспектор Кремнев. — Если у вас нет ко мне вопросов, идите к себе и составьте план ваших действий.

Сдав на машинку черновик плана, Никитин и Еремеев отправились на Волхонку. Хотелось еще раз осмотреть место происшествия, допросить кое-кого из сотрудников музея. Но повторное знакомство с обстановкой в музее ничего не дало. Безрезультатными оказались и допросы дворника и ночного сторожа.

Никитин и Еремеев решили встретиться с сотрудниками Центророзыска, которым раньше приходилось раскрывать аналогичные преступления. Один из них, Семенов, рассказал: «Вечером того же дня, когда была совершена кража, в Ленинград прибыл богатый англичанин с личным переводчиком. Цели приезда англичанин не скрывал — приобретение для британских музеев произведений искусства из частных коллекций. В гостинице «Европейская» приезжие заняли один из лучших номеров…

В послеобеденный час в вестибюль гостиницы «Европейская» вошел прилично одетый человек лет тридцати. Поставив небольшой саквояж возле стула, на котором сидел облаченный в ливрею швейцар, он открыл коробку папирос и протянул ее старику.

— Угощайся, папаша.

— Благодарствую. Издалека изволили прибыть? — вежливо осведомился швейцар, с достоинством поглаживая седую бороду.

— С соседней улицы, отец. Говорят, у вас англичанин поселился, картинами разными интересуется.

— В «люксе» они живут у нас. Пойдем покажу.

Мистер и переводчик отдыхали. Предложив гостю стул и узнав о цели его прихода, Латипак окинул посетителя оценивающим взглядом.

— Мистер Латипак интересуется, с кем имеет честь разговаривать и что конкретно вы можете предложить ему, — начал переводчик.

— Передайте мистеру, что моя фамилия ничего ему не скажет, — произнес гость. — Я деловой человек и, если мистера интересует живопись, могу кое-что предложить.

— Мистер Латипак говорит, что он покупает только ценные вещи, и просит назвать предмет продажи и сумму, которую вы хотели бы иметь от сделки.

— Я надеюсь, что 50 тысяч рублей не покажутся мистеру слишком большой ценой за пейзаж Рейсдаля, — вытирая платком внезапно вспотевшие руки, проговорил посетитель. — Только серьезные материальные затруднения вынуждают меня сделать этот шаг.

Гостю любезно разъяснили, что мистера Латипака не смущает цена, но он должен удостовериться в подлинности картины…

Когда незнакомец покидал гостиницу, в кабинете инспектора бригады уголовного розыска зазвонил телефон.

— У иностранца был «гость». Предлагал доставить товар вечером.

Но вечером, как заранее условились, «товар» доставлен в гостиницу не был.

…Тот, кого с таким нетерпением ждал в гостинице «Европейская», появился лишь на следующий вечер вместе с двумя мужчинами и женщиной.

— Это мои друзья, они тоже участвуют в нашей коммерции, — поспешил уверить иностранцев гость.

— Мистера Латипака интересуют не друзья человека, с которым он вступил в деловые отношения, а предмет коммерции, — тщательно подбирал слова переводчик. — Но ему до сих пор даже не показали картину. Если уважаемый гость изменил свои намерения, пусть скажет об этом прямо. Мистер Латипак привык вести коммерцию с деловыми людьми.

— Мы деловые люди, — возразил гость, — и пришли к вам с маленькой просьбой. Дело в том, что картина находится у одной особы, которой надо уплатить за хранение две тысячи рублей. Сейчас ни у кого из нас таких денег нет. Вот если бы мистер Латипак в качестве, так сказать, задатка…

— О, это уже деловой разговор, — одобрительно заметил англичанин. — Я думаю, мы дадим задаток. Но при условии, что картина сегодня же будет здесь.

Увидев в руках переводчика две пачки червонцев в банковской упаковке, гости довольно заулыбались.

— Мистер Латипак хорошо знает и уважает русские обычаи. Он говорит, что сделку надо отметить, — предложил переводчик.

Англичанин вежливо улыбался, кивал головой. Через несколько минут стол был сервирован.

— Я очень рад, что встретил среди русских таких деловых людей, какими являетесь вы, — произнес тост мистер Латипак. — Я хотел бы иметь с вами коммерцию и в дальнейшем. К сожалению, мое пребывание в России подошло к концу. Завтра утром я отправляюсь в обратный путь. Так что предлагаю тост за успешное окончание дела, — перевел переводчик.

Речь англичанина произвела на присутствующих самое благоприятное впечатление. Один из них — захмелевший верзила — поднялся из-за стола.

— Иван Максимович! Мы тоже люди, и культурное иностранное обращение ценим и понимаем, — повернулся он к человеку, который первым посетил в гостинице англичанина. — Дозволь мне съездить на Везенбургскую. Пусть мистер готовит деньги, и ударим по рукам.

Тот, кого верзила назвал Иваном Максимовичем, задумался.

— Ты же не найдешь, — колебался он.

— Найду! Вот те крест, найду! За Васькиным домом еще один стоит, нежилой. И так в аккурат под крышей. В рогоже.

— Ладно, давай.

Англичанин приветствовал решение гостей завершить сделку и предложил даже послать за извозчиком. Нажал кнопку звонка. Появился официант. Вошли и встали у дверей швейцар и еще двое молодых людей, по всей вероятности, портье и посыльный. И тут выяснилось, что Джон Латипак великолепно знает не только русские обычаи, но и превосходно владеет… русским языком.

— Спокойно, — на чистейшем русском языке скомандовал «Джон Латипак», наводя на гостей пистолет. — Уголовный розыск…

Похищенную из музея ценную картину возвратили на место через четверо суток. Главарь шайки воров Шварц и шесть его соучастников понесли заслуженное наказание».

— Может, и нам поселиться в гостинице под видом иностранцев? — неуверенно предложил Еремеев, когда сотрудник Центророзыска Семенов закончил свой рассказ.

— Из этого ничего не выйдет, — заверил Семенов. — Тогда об этом случае в газете написали. Преступники остерегаться будут, чтобы не оказаться в ловушке.

— Да, это, пожалуй, так, — согласился Никитин. — А те, которых осудили по данному делу, где они сейчас?

— Мы проверяли, — сказал Семенов. — Все до единого находятся в заключении. В отношении кражи из Музея изящных искусств алиби полное.

Николай Григорьевич Миронов, которому был поручен поиск преступника и похищенных из музея картин, все свои двадцать шесть лет прожил в Москве. Шестнадцатилетним пареньком стал чекистом, заведовал подотделом центрального отдела пропусков ВЦИК, работал в ОГПУ в группе по борьбе с бандитизмом, откуда получил направление в МУР.

В возрасте двадцати одного года Миронов стал членом Коммунистической партии. Товарищи по работе уважали и любили этого голубоглазого юношу за ясный ум, трудолюбие и скромность, постоянную готовность к преодолению трудностей в достижении поставленной цели.

Получив уголовное дело по краже картин, Миронов внимательно изучил собранные материалы. Он так же, как и другие сотрудники, считал, что Федорович имеет отношение к краже и что в работе с ним нужны особая осторожность и осмотрительность. Размышляя так, Миронов стал набрасывать план оперативно-розыскных мероприятий, которые он считал необходимым осуществить в ближайшие дни.

Темнело. Потянувшись к розетке, Николай Григорьевич включил настольную лампу. И, быть может, в это самое мгновение в другой части города некто Федорович вошел в подъезд хорошо знакомого ему дома по Малому Комсомольскому переулку. В квартире, куда он позвонил, его ждали. Пышнотелая блондинка лет тридцати, в расшитом цветным шелком голубом халате протянула ему руку для поцелуя и пригласила к столу. Хозяйка квартиры была супругой находящегося в заключении художника Кокарева — Людмила Осиповна.

— Я уже начала думать, что сегодня ты не придешь, — игриво поглядывая на гостя, проворковала она.

— Как можно, дорогая! — даже обиделся тот. — Служба задержала.

— Нет, как хочешь, а ты стал меньше любить меня, — капризничала женщина. — Помнишь, когда мы только познакомились, ты обещал подарить мне беличью шубку? И за все время нашей дружбы приподнес ко дню рождения дешевенькое колечко.

С большим трудом успокоил женщину обещаниями надеть на нее в ближайшие дни пушистую шубку. Уходя от нее Федорович взял извозчика и велел везти на Нижнюю Масловку. Закрывшись на ключ, он много курил, делал какие-то наброски на бумаге и забылся тревожным сном лишь под утро.

Весь следующий день Федорович находился как в тумане. Он невпопад отвечал сослуживцам, был мрачен, задумчив. Дождавшись, когда служащие наркомата разошлись по домам, Федорович прокрался в машинописное бюро. Там отпечатал на машинке какой-то текст, вложил бумагу в конверт и, выйдя на улицу, опустил его в ближайший почтовый ящик.

Разбирая утреннюю почту, сотрудник секретариата ОГПУ дважды с интересом прочел отпечатанное на машинке письмо и понес его на доклад начальнику. Тот отнесся к письму с неменьшим интересом и, подняв телефонную трубку, позвонил начальнику МУРа Вулю.

— Леонид Давидович, — сказал начальник секретариата, — любопытное послание только что получили. Пересылаю его тебе с курьером. Это по твоей части. Ну, жму руку!

Через полчаса Вуль уже прочитал письмо и сразу же позвонил Миронову.

— Все же не зря мы не стали тогда беспокоить Федоровича, — сказал он, протягивая письмо вошедшему в кабинет Миронову. — Как говорится, на ловца и зверь бежит. Читай, Николай Григорьевич.

Письмо было адресовано председателю ОГПУ. Его текст гласил:

— Передайте письмо эксперту, — распорядился Вуль, когда Миронов закончил чтение.

Федоровича пригласили на Петровку. Принимал его Вуль в присутствии Миронова.

— Вы обращались с письмом в ОГПУ? — спросил Леонид Давидович.

— Да, я счел своим долгом, как патриот, оказать нашим органам посильную помощь в розыске картин, похищенных из Музея изящных искусств, — с готовностью ответил Федорович. — Только прошу учесть, что пока это лишь мои личные предположения.

— Продолжайте, мы внимательно слушаем, — предложил Вуль. — Какие же у вас возникли предположения?

Федорович немного помедлил, показывая всем видом, что ему нелегко высказать свои подозрения.

— Видите ли, — неуверенно начал он, — я много думал об этой краже, анализировал кое-какие факты и пришел к выводу, что украсть картины мог мой близкий знакомый Кокарев или кто-либо по его заданию.

— Кокарев? — переспросил Вуль, открывая блокнот и беря в руки карандаш. — Кто он такой? Расскажите, пожалуйста, все, что вам известно об этом человеке и почему именно его считаете причастным к краже картин?

— Понимаю вас, — слегка наклонил голову Федорович. — Извольте, Кокарев художник, в прошлом офицер царской армии, в настоящее время отбывает наказание за какое-то преступление. В Малом Комсомольском живет его жена, с которой я поддерживаю по старой памяти знакомство, даже захожу иногда к ней. Я полагаю, в этом нет ничего предосудительного, порочащего меня? — заглядывая в глаза Вулю, спросил он.

— Так что же Кокарев? — вопросом на вопрос ответил Вуль.

— Ах, да! Простите, пожалуйста. Отвлекся немного. Так вот, однажды Кокарев поделился со мной, что не то в 1924, не то в 1925 году, я уже не помню, он облюбовал в галерее Румянцевского музея несколько картин Рубенса и Рембрандта и решил завладеть ими. Он подговорил своего знакомого украсть эти картины и даже дал ему задаток. Но тот не смог проникнуть ночью в музей, помешали решетки на окнах. Вскоре картинную галерею перевели в помещение Музея изящных искусств, что осложнило выполнение задуманного. Но Кокарев не отказался от прежнего замысла. Он говорил мне, что вынашивает план кражи картин из нового хранилища. С этой целью несколько раз посетил музей, изучил там ходы и выходы, состояние охраны.

— Прошу прощения, — перебил его Вуль, — если я правильно понимаю вас, то еще в 1927 году вы были убеждены в том, что кражу картин совершил Кокарев или его соучастник?

— Нет, нет! — замахал руками Федорович. — Тогда у меня не было твердой уверенности в этом. Поэтому и не обращался в органы. К тому же Кокарев сказал мне, что его якобы кто-то опередил и теперь музей будут надежно охранять.

— Когда же ваша уверенность, как вы выразились, стала твердой? — спросил Вуль, делая пометки в блокноте.

— Совсем недавно, буквально на днях.

— В связи с чем?

— Я уже говорил, что бываю по старой дружбе у супруги Кокарева. Иногда, разумеется. Как-то, просматривая библиотеку своего бывшего приятеля, я обнаружил в одной из книг план какой-то местности. На нем был нарисован крестик. И у меня возникла мысль, что в этом месте могут быть запрятаны пропавшие картины.

— Вы сможете дать нам этот план? — спросил Вуль.

— Постараюсь снять с него копию.

— Нет, нам нужен подлинник.

— Хорошо, попытаюсь. Боюсь только, как бы жена Кокарева не стала его искать и не догадалась, что он у меня.

— Сделайте это незаметно для нее, — посоветовал Вуль.

— И если ваше предположение подтвердится, — сказал Миронов, — вас ждет денежное вознаграждение. Ведь обещание выплатить премию тому, кто укажет, где находятся картины, остается в силе? — обратился он к Вулю.

— Да, остается в силе, — подтвердил начальник МУРа.

— Дело не в деньгах, — скромно потупился Федорович. — Главное — найти бесценные шедевры. Только прошу вас не предпринимать без меня никаких действий, чтобы не спугнуть замешанных в краже.

— Разумеется, — заверил его Вуль. — Наши с вами взаимоотношения не должны привлекать внимания кого-бы то ни было.

Через два дня Федорович принес вырванный из блокнота измятый и испачканный листок бумаги с планом какой-то местности. В его правом углу стоял небольшой крестик.

— Как вы думаете, что это за местность? — спросил Миронов, которому Вуль поручил принять Федоровича.

— Местность мне знакомая, — ответил тот. — В свое время вместе с Кокаревым я бывал на даче в Покровско-Стрешневе. Там есть полигон. Вот видите — здесь обозначена вышка, на которой во время стрельб стоит часовой. Судя по масштабам плана, место, помеченное крестиком, находится от нее шагах в двадцати — тридцати.

В этот же день Миронов с группой сотрудников своего отделения и Федоровичем выехали в Покровско-Стрешнево. На территории Октябрьского полигона начались раскопки. Федорович принимал в них самое деятельное участие.

— Да, не так просто найти этот клад даже с помощью плана, если сам не видел, как его прятали, — доверительно говорил он Миронову. — А что, если я ошибся и этот план не имеет к краже картин никакого отношения?

Но вот лопата одного из сотрудников наткнулась на что-то твердое. Вокруг него мгновенно собралась вся группа. Каждому хотелось взглянуть на находку. Это была большая плоская жестяная коробка. В ней, как потом выяснилось, лежали завернутые в клеенку картины «Святое семейство» и «Иоанн Богослов». Федорович торжествовал.

— Поздравляю, Владимир Семенович, — сказал Миронов. — Вы очень помогли нам. Надеюсь, что поможете найти и остальные картины. Тогда и вашу награду обмыть можно будет.

— Меня деньги мало интересуют, — скривился Федорович. — Хотя, признаться, не помешали бы, — засмеялся.

— Продолжайте в том же духе, — посоветовал Вуль, выслушав доклад Миронова о результатах поездки в Покровско-Стрешнево. — Ни в коем случае Федорович не должен догадываться о наших подозрениях. Пока не найдены остальные картины, будем делать вид, что верим ему во всем, считаем своим добровольным помощником. Кстати, постарайтесь раздобыть блокнот, из которого был вырван листок с планом.

Эксперты установили, что листок — из блокнота Федоровича. Они обнаружили там вмятины от карандаша, идентичные нарисованному плану. Причем, согласно их выводам, листок был умышленно испачкан и смят. А вскоре Федорович принес еще один план, найденный, по его словам, в книгах Кокарева. На этот раз крестика или другого какого-либо знака на плане не было. На нем лишь стояли два слова, написанные печатными буквами «Михнево» и «Ягличево». От слова «Михнево» в сторону слова «Ягличево» шла указательная стрелка, а над ней стояла цифра «9». Далее вдоль начерченных деревьев тянулась узкая заштрихованная полоска. Можно было догадаться, что это один из районов Подмосковья.

Утром Миронов, оперативный уполномоченный Федор Безруков, двенадцать милиционеров и Федорович, вооружившись лопатами, выехали на станцию Михнево Рязано-Уральской железной дороги. Раскопки начали в девяти километрах от станции и в двух — от деревни Ягличево возле опушки леса, вдоль которой проходила искусственная насыпь, служившая в прошлом границей помещичьего владения.

Копали, разбившись на небольшие группы. Уже пройдено с полкилометра и — безрезультатно. Федорович делал вид, что нервничает. Но вот в конце второго дня раздался револьверный выстрел — сигнал о находке.

Обнаруженные картины «Христос» Рембрандта и «Се человек» Тициана были свернуты в трубку, заклеены газетами и помещены в окрашенный изнутри суриком продолговатый металлический бак. Миронов связался по телефону с Вулем.

— Приезжайте вместе с Федоровичем на Петровку, — приказал он. — Я буду ждать вас.

Уже стемнело, когда Миронов и Федорович вошли в кабинет Вуля. Тот медленно вышел из-за стола, держа в руках какую-то бумагу.

— Гражданин Федорович! — четко произнес он. — Вы арестованы. Вот ордер на ваш арест.

Допросы арестованного поручили опытному следователю Вячеславу Александровичу Кочубинскому. Он старательно изучил материалы дела, продумал тактику допроса, но первая встреча с Федоровичем ничего не дала. Арестованный стоял на своем: картины похитил Кокарев или его соучастник.

— Это мог сделать хотя бы Михаил, который часто бывал у художника, — говорил Федорович. — Он живет где-то у Красных ворот, работает на железной дороге.

Разбив микрорайон у Красных ворот на несколько участков, Миронов и сотрудники его отделения отправились на поиски приятеля художника. Они побывали во многих домоуправлениях, просмотрели десятки домовых книг. И Михаила нашли.

Своего знакомства с Кокаревым Михаил не отрицал. Подтвердил, что в 1924 году вместе с художником собирались похитить картины из бывшего Румянцевского музея, но у них ничего не вышло.

— Вообще такими делами я давно не занимаюсь, — заверил он следователя. — С прошлым порвал навсегда. Двадцать четвертого апреля и всю пасхальную неделю был в дальней поездке. Кокарев не пошел бы без меня на такое дело. Это кто-то другой прихватил картины.

Допросили Кокарева. Художник откровенно рассказал, как готовился обворовать бывший Румянцевский музей и о том, что своими планами делился с Федоровичем. В апреле 1927 года в Москве не находился. Его показания полностью совпали с показаниями железнодорожника.

— Врут они, хотят выйти сухими из воды, — не задумываясь, заявил Федорович, ознакомившись с показаниями Кокарева и Михаила. — Вы незаконно арестовали меня, буду жаловаться в прокуратуру. Я помог вам найти картины, указал воров, а вы меня — за решетку.

— Вячеслав Александрович, а ведь вы не использовали еще одно весьма ценное доказательство, — сказал молодой эксперт Рассказов, когда Кочубинский поделился с ним, с каким упорством Федорович пытается доказать свою невиновность.

— Это какое же, Леонид Петрович?

— А записку, оставленную вором в музее. Предложите своему подследственному написать древнеславянским шрифтом какой-либо текст, чтобы в нем были слова: Христос, жизнь, смерть. И дайте этот текст с запиской на экспертизу.

На очередном допросе Федоровича следователь как бы между прочим сказал:

— Вы говорили мне, что учились в гимназии и имели неплохие оценки по закону божьему. Я слышал, как на пасху поют: «Христос воскрес из мертвых» и так далее. Попрошу вас написать весь куплет древнеславянским шрифтом и объяснить, что означает каждое слово. Вот вам бумага и перо.

Почерковедческая экспертиза установила, что найденная в музее записка написана рукой Федоровича.

— Вы и после этого будете упорствовать? — спросил Кочубинский, знакомя подследственного с заключением экспертизы. — Может, вы хотите, чтобы мы устроили вам очную ставку с Кокаревым. Рассчитываете, что он возьмет вашу вину на себя?

Встречаться с Кокаревым, да еще на очной ставке, у Федоровича не было ни малейшего желания. Он и сам понимал, что не выкрутиться. Следствие располагало неопровержимыми доказательствами его вины.

— Не надо очной ставки, — понурившись, проговорил он. — Картины украл я.

Он решился на это преступление, рассчитывая получить за картины большие деньги. Кофточку снял с бельевой веревки, чтобы завернуть булыжник. Записку в музее оставил с целью направить следствие на поиски преступника среди церковников. Сразу после совершения кражи выехал в Ленинград, рассчитывая сбыть там картины своему знакомому Шварцу, но оказалось, что тот отбывает наказание за кражу картины из музея быта. Бесплодными были и другие попытки продать похищенные полотна. Тогда он зарыл их в землю. Письмо в ОГПУ написал, когда убедился, что картины не сбыть и оставалась единственная надежда получить вознаграждение за указание местонахождения шедевров. Теперь он понял, что его замысел был обречен на провал уже в ту самую минуту, когда камнем разбил стекло в музее.

— Что же вынудило вас заявить именно теперь о своем желании помочь нам в розыске картин? — спросил следователь. — Ведь вы могли сделать это много раньше?

— От меня собиралась уйти женщина, которую я люблю. Чтобы удержать ее возле себя, мне необходимы были деньги. Но я потерял все…

Расследование продолжалось. А в реставрационной мастерской музея на Волхонке художник Яковлев и его помощник Чураков вели борьбу за возвращение к жизни четырех шедевров великих мастеров минувших столетий. Это был поистине титанический труд: приходилось бороться за каждый миллиметр полотен. Василий Николаевич перевел картину Рембрандта на другой холст, соединив оставшиеся на подрамнике куски с восстановленным полотном. Только на этот процесс ушло три месяца. Восстановление остальных картин продвигалось быстрее.

14 апреля 1932 года специальная комиссия приняла полностью реставрированные картины «Христос», «Иоанн Богослов» и «Святое семейство». Спасти картину «Се человек» не удалось.

Месяц спустя картины были выставлены для осмотра посетителями. Сотни людей толпились у спасенных шедевров. Были здесь и сотрудники уголовного розыска, участвовавшие в их поиске.

Юлиан Семенов БРИЛЛИАНТЫ ДЛЯ ДИКТАТУРЫ ПРОЛЕТАРИАТА (Отрывок из романа)

— Почему я должен отдавать им мои камни? — пожал плечами Николай Макарович Пожамчи. Он долил Шелехесу заварки и спросил: — Не боитесь, если покрепче?

— Но я один тоже не могу дать ему все, — раздраженно сказал Шелехес. — Лейте, я не боюсь крепкого чая. Почему это должен делать один я? В конце концов в Газаряне вы заинтересованы не меньше, чем я.

— Не сердитесь, Яков Савельевич. История вся глупая. Почему мы должны покрывать этого болвана из золотого отдела? Он провалился — пусть Газарян отдает свое золото…

— Человек, от которого зависит дело, требует камни. Там тоже поумнели: золото килограммы весит, а камни невесомы и безобъемны. И потом Газарян прикрывает нас. Если начнется скандал, вряд ли это будет нам на руку.

— Кто прижал Газаряна?

— Отец Белова. Старик из торговцев, его реквизнули. Ему терять нечего. А мальчишка снабжал Газаряна золотом в пребольших количествах. Ну, папаша и поставил условие: жизнь сына — или донос в милицию. Поэтому Газарян и суетится.

— Слушайте, — задумчиво предложил Пожамчи, — если так, то на кой ляд нам с вами играть роль добрых меценатов? Баш на баш: пусть волочет нам золото, а мы ему выдадим бриллиантовых сколков — розочек… Что они понимают: настоящий бриллиант или розочка? Им важно числом поболе…

— Резонно. Я вас сведу с Газаряном.

— Зачем? Тут надо соблюдать дистанцию. Скажите, что, мол, жадюга Пожамчи требует золота. Валите на меня, все равно ему Пожамчи не укусить — зубы коротки…

— Говорят: руки коротки, — поправил его Шелехес. — Какое золото у него просить? В чем удобнее?

— Просите в хороших габаритах: кольца, монеты, портсигары…

Они говорили сейчас осторожно, прислушиваясь друг к другу. Основания для этого были достаточные: Пожамчи вызывали в Наркомвнешторг и фотографировали для иностранного паспорта. Более того, ему было сказано, чтобы он в ближайшее время был готов к выезду за границу. «За неделю перед поездкой познакомим с теми товарищами, которые будут вас сопровождать, а вы пока составьте реестр драгоценностей, которые, по вашему мнению, можно будет легко реализовать на международном рынке», — сказали ему.

В свою очередь Шелехес, поняв, что провал Белова — первая ласточка в цепи возможных провалов, только что передал Козловской, которая жила в Кремле, маленький сверточек.

— Здесь, — сказал ей Шелехес, готовясь вскрыть пакет, — сувенир для кузена: две деревянные матрешки «а ля хохлома». Кузен присылает питание, а мне ответить нечем… Вот, извольте взглянуть, товарищ Козловская…

Женщина остановила его:

— Яков Савельевич, будет вам, я ведь не таможенник, я ваш товарищ по службе. Адрес написали?

— А вот здесь, в конверте, письмецо и телефон. Ваша сестра позвонит Огюсту, восемьдесят четыре двадцать три…

В деревянных куклах были выдолблены пустоты, и Шелехес спрятал туда сорок шесть бриллиантов, самых редких, общей стоимостью два миллиона золотых рублей.

Дальнейший план Шелехеса разнился от того, что задумал Пожамчи. Яков Савельевич рассчитывал получить разрешение на отдых в одном из прибалтийских государств. Для этого он уже несколько раз обращался в больницу с жалобами на боли в сердце. Он справедливо полагал, что память о его погибшем брате, секретаре Курского губкома, положение двух других его братьев позволит ему получить разрешение на выезд. Жену свою Пожамчи терпеть не мог, и поэтому для него не стоял вопрос, как быть с семьей. А для Якова Савельевича главным было, как вывезти с собой семью. Для этого он рассчитывал в Ревеле, куда он отправится один, заполучить верного врача и послать телеграмму в Москву с требованием немедленного выезда родственников из-за опасного состояния больного. Более того, он рассчитывал получить справку о смерти, а затем попросту исчезнуть. Был Яков Шелехес — умер Яков Шелехес. А уж если его жена и дочь решили остаться в Ревеле охранять могилку, то это никак не может бросить тень на братьев, служащих диктатуре пролетариата. Он додумал и самые, казалось бы, мелочи. Он решил найти в Ревеле человека, который бы вступил в фиктивный брак с его дочерью, это бы также явилось весомым оправданием для братьев, в том, конечно, случае, если бы кто заинтересовался судьбой семьи их «покойного» брата.

Шелехес, кончив помешивать ложечкой сахар в стакане, глянул на Пожамчи, и они вдруг рассмеялись — одновременно, как сговорились, словно прочитав тайные мысли друг друга.

— Когда надо начинать опасаться? — спросил Пожамчи. — Предупредите заранее?

— Я убежден, что вы меня упредите недельки за три…

Пожамчи брал фору: если его отъезд состоится через две недели, он предупредит об этом Шелехеса дня за три-четыре. Шелехес рассчитывал в свою очередь предупредить Пожамчи о своем отъезде за неделю.

— А что нам делать с газаряновским золотом? — допив чай, спросил Шелехес. — Мне золото держать не с руки.

— Мне тоже. Можно реализовать через старика Кропотова.

— Он предложит марки или франки. И то и другое шатается.

— Попросим доллары.

— Кропотов не дурак, — вздохнул Шелехес.

— У него сейчас мало работы, согласится. Обманет, правда, тысчонок на двадцать…

— Переживем, Николай Макарович… Ну, кланяюсь вам…

— Кланяюсь, Яков Савельевич… Поклон супруге и дочери.

— Главный вопрос, который меня мучает, Глеб Иванович, — докладывал Будников Глебу Бокию, — это куда делся Шелехесов пакетик? В Кремле пакетик-то остался, Глеб Иванович.

Бокий поднялся из-за стола, потерся спиной об угол большого сейфа — позвоночник немел все чаще, левая нога делалась неживой, тяжелой. Спросил:

— Кто ему пропуск заказывал?

— Не отмечено.

— Голову за это надо снимать. Сообщите коменданту: пусть дежурного отдадут под трибунал за ротозейство… Продумайте ваши предложения. Феликс Эдмундович скоро вернется с заседания Политбюро, я хочу с ним посоветоваться.

— Брать надо всех, Глеб Иванович. Цепь замкнулась: Белов — Прохоров — Газарян — Шелехес — Пожамчи — Кропотов.

— А дальше? Куда поведет нас Кропотов? Кого навещал в Кремле Шелехес? Где его посылочка? Нет, рано еще, Володя. Сейчас надобно смотреть в оба и не переторопить события.

Дзержинский слушал Бокия очень внимательно. Потом он отошел к большому итальянскому окну и долго смотрел на площадь, всю в трамвайном перезвоне, криках извозчиков и звонких голосах мальчишек — продавцов газет.

— Зря отчаиваетесь, Глеб, — сказал он, выслушав Бокия. — В том, что вы для себя открыли, нет ничего противоестественного. Старайтесь всегда прослеживать генезис, развитие. Я просил Мессинга подготовить справочку на всех участников. Картина получается любопытная. Родители Шелехеса имели крохотный извоз на Волыни. Черта оседлости, еврейская нищета — страшнее не придумаешь… Отец Пожамчи — дворник, у бар на праздники получал целковый и ручку им целовал и сына тому учил. Кропотов. Сын раба. То бишь крепостного. Ему сейчас семьдесят, значит, и его самого барин порол на конюшне, и отца мог пороть на его глазах, и мать. Так-то вот. Газарян — сын тифлисского извозчика.

Отец Прохорова начинал с лакея: «Подай, прими, пшел вон!» И Прохоров ему помогал до тринадцати лет. Впрочем, Прохоров — особая статья, мы еще к нему вернемся. Люди помнят нищету — причем особо обостренно ее помнят люди, лишенные общественной идеи, то есть люди среднего уровня, выбившиеся трудом и ловкостью в относительный достаток. Мне один литератор как-то сказал: «Вы не можете себе представить, что значит таскать на базар подушки!» Эта фраза — ключ к пониманию многих человеческих аномалий, Глеб. До тех пор, пока будет нищета, люди, выбившиеся из нее, станут делать все, что только в их силах, дабы стать еще богаче, чтобы гарантировать себя и детей от того ужаса, который они так страшно помнят сызмальства. Поворошите память: самые четкие воспоминания у вас остались с времен детства?

— Нет, — возразил Бокий. — Каторга.

— Ничего подобного, — досадливо поморщился Дзержинский. — Что вам дороже: лицо отца; луг, который вы увидели первый раз в жизни; ряженые на святках; горе вашей мамы, когда вас нечем было кормить, или жандармскую рожу в камере следователя? Вот видите… Спорщик этакий… Капитулируете?

— Нет. Соглашаюсь, — улыбнулся Бокий.

— Тогда извольте следовать далее… Страх перед возможной нищетой способен подвигнуть человека и на высокие и на мерзостные деяния. Вот вам ответ на наши страхи.

— Тогда надо исповедовать Ломброзо — все зло в том или ином индивиде…

— Человек, индивид, как вы изволили сформулировать, живет не в безвоздушном пространстве, Глеб. Мы теперь идем к главному: переворошить Россию, изжить завистливого, подсматривающего в замочную скважину мещанина, привести к рубежам научной революции новых людей. Ты умеешь, ты талантлив, ты работящ — достигнешь всего, о чем мечтаешь! Как это ни тяжко говорить, Глеб, но, сколько бы мы сейчас ни карали, язв нищеты не выведем: они должны рубцеваться временем. Вдумайтесь, отчего Ленин повторяет изо дня в день: учитесь, учитесь и еще раз учитесь? Отчего он так носится с Рамзиным, Графтио, с Павловым?! Думаете, они лестно говорят о нас? Мне сдается, что они внуков не чертом, а чекистом пугают. И далеко не со всем происходящим согласны… А почему Ленин с ними так возится? Вдумайтесь! Потому что наука сама по себе рождает качественно новых людей…

— Вы говорите, Феликс Эдмундович, а мне так и хочется Пожамчи с Шелехесом отпустить на все четыре стороны.

— Нет, их надо расстреливать, Глеб, они воруют бриллианты, на которые Запад продаст нам оборудование для электростанций. Диалектика — вещь жестокая, неумолимая, она не прощает двусмысленностей и отступлений от курса… Если мы хотим видеть нашу страну государством высокой техники, нам придется немилосердно расстреливать всех тех, кто страх за собственное благополучие — по-человечески это можно понять — ставит выше нашей мечты, причем не химерической, а научно выверенной.

— Когда вы позволите доложить прикидку операции по Гохрану? — спросил Бокий.

— Сомнения ваши прошли?

— Прошли.

— Тогда посидите, сейчас должен подойти Юровский, мы подключаем его к этому делу.

Юровский слушал Бокия, тяжело набычив голову, выставив вперед нижнюю челюсть. Иногда он делал заметки на папиросной коробке: Дзержинский отметил для себя, что Юровский точно схватывает существо дела.

— С Пожамчи легче, — сказал Юровский, выслушав Бокия. — Его надо пригласить в Наркомвнешторг и сказать, что отъезд назначен на завтра. Он притащит наших людей в свой тайник, если он у него оборудован не дома, а где-то в ином месте… Теперь с Шелехесом… По-моему, стоило бы меня нелегально ввести в Гохран…

Дзержинский покачал головой:

— У них своя контрразведка. Юровский не иголка в стоге сена, вас знают. Введем вас открыто, как ревизора от ЦК. Вести вам предстоит себя эдаким ваньком, который умеет давать указания, а вникать в суть не может. Тогда вы прищучите их на частностях. Нас волнует главное — как они организовывают хищения, потому что ревизии пока были благополучные. Тут следует поглядеть на будущее — лучше покарать один раз, чем бесконечно размазывать кашу по мостовой…

— Феликс Эдмундович, — спросил Юровский, — этот Шелехес — не родственник нашему Федору?

— Родной брат, — ответил Дзержинский. — И я верю Федору так же, как раньше.