Люди государевы

Глава 1

Новые воеводы Волынский и Коковинский прибыли в Томск августа в 6-й день 7157 (1649) года. В Нарыме они задержались на несколько дней, дабы узнать, что делается в Томске и не будет ли им противности от казаков. Перед самым отплытием из Нарыма в город прибыли отпущенные Бунаковым Петр Сабанский «с товарыщи». Волынский приказал Яроцкому доставить бывших арестантов обратно в Томск, ибо по указу им велено поначалу произвести сыск в городе.

По прибытии, не сходя с дощаника, воеводы послали денщиков к Щербатому и Бунакову, чтобы те пришли к ним на дощаник.

Бунакова долго дожидаться не пришлось. Он вступил на дощаник в некотором смятении: как-то примут его новые воеводы, не посадят ли сразу в железа… Однако опасался он напрасно. Богдан Коковинский радостно заулыбался при виде Ильи и обнял его:

— Ну, здравствуй, свояк!

Волынский также приветливо пожал руку.

— Сказывай, как у вас тут дела? — спросил Коковинский.

— Дак вы, поди, всё знаете: князь Осип заперся в своих хоромах, а мы служим… — уклончиво сказал Бунаков.

— Да ты не опасайся, говори, как есть, мы сыскивать будем вправду!.. — сказал Волынский. — Токмо надо перво-наперво нам город принять по государеву указу…

— Государев указ, что был учинен по нашему прошлогоднему челобитью, я исполнил, кроме того, чтобы до вашего приезду сидеть мне с Щербатым и Ключаревым вместе. Мир того не захотел… Послали новых челобитчиков к государю…

— Видать, крепко донял Осип людей, коли даже государя ослушались!.. — покачал головой Волынский. — Осипа я давно знаю!.. Еще на Тереке в прошлые годы две семьи его холопов ко мне сбежали, он просил вернуть их, но я не отдал, ибо холопы молили Богом не отдавать их на расправу… Так стал я для него самый головной недруг!..

— Ладно, о делах после… Тебе брат твой Аникей бочонок заморского вина передал, заберешь его к себе, а сейчас отведаем из наших запасов! Проходи к столу, — показал Коковинский на дверь в чердак — надпалубное помещение.

Но угостить Бунакова новые воеводы не успели. Вернулись посланные к Щербатому два денщика и сообщили, что караульные у Воскресенских ворот не впустили их в город, хотя они им и сказывали, от кого они пришли.

Воеводы переглянулись, а Бунаков сказал денщикам:

— Идемте со мной!

Подойдя к воротам, он приказал пропустить денщиков. Караульные помялись, но молча открыли ворота. Бунаков направился обратно к дощанику.

Денщики вручили Щербатому письмо от Волынского и Коковинского с приказом готовиться к сдаче города и немедленно очистить воеводский двор и переселиться в дом, который укажет Бунаков.

Прочитав письмо, Щербатый побагровел и закричал:

— Передайте воеводам, что через караул идти опасаюсь, ибо Илейка и его советники меня убьют!..

Денщики передали слово в слово.

Воеводы, принявшие вина, пребывали в благодушном настроении, и Волынский махнул рукой:

— Ладно, пускай до завтра сидит!..

И, продолжая разговор, сказал:

— Твои челобитчики все тебе верно рассказывали о московском бунте…Чернь поднялась из-за таких, как ваш Щербатый… И пожар был большой, хоть и был он учинен по веленью Морозова, а он живой остался, уговорил государя народ не казнить его, как Плещеева и Трахниотова, но только сослал… А октября в 29-й день прошлого года был он уже на крестинах у царевича Дмитрия Алексеевича… И в ссылку возвращен не был! А почитай, в ссылку воеводами дальние города были отправлены первые знатные бояре, неугодные Борису Ивановичу Морозову: Семен Васильевич Прозоровский — в Путивль, Федор Федорович Волконский — в Олонец, Никита Иванович Одоевский — в Казань, а ведь они Соборное уложение составили, по которому всем жить… А Василий Борисович Шереметев по какой причине воеводой стал в Тобольске? По той же самой!.. Аз грешный был поставлен судьей

Земского приказа заместо Левонтия Плещеева, а где я ныне? Здесь в этой дыре! — сердито махнул Волынский рукой в сторону города.

— Так на Щербатого, говоришь, племянник Плещеева, Гришка, государево дело объявил? — спросил Коковинский. — Где он сейчас?

— Арестовал я его по государеву указу, — ответил Бунаков.

— То верно учинил! По нему среди первых будем сыскивать! Ты Илья не обессудь, сыск будем вести взаправду! Мы тоже люди государевы, подневольные… — сказал Волынский. — Благо, что вы князя Осипа не убили! Неведомо, как тогда повернулось бы… Ныне в Соборном уложении прямо записано, кто учнет в городах на воевод приходить скопом и заговором и учнут грабить и побивать, тех людей казнить смертию безо всякой пощады!.. Благо, что не убили… Тогда бы и сыск другой был!..

На другой день к Щербатому были посланы денщики с тем же указанием: освободить двор. Вернувшись, они сообщили, что князь не выходит и сказал, что ему выйти, значит, выйти на смерть, и что выйдет он только, когда Михаил Петрович сам придет и его защитит…

— Много чести блудливому воеводе! — разозлился Волынский.

Вызвал Бунакова и спросил:

— Есть в городе, кто князю Осипу дружен, с кем не испугается выйти?

— Полагаю, сыну боярскому Степану Неверову он поверит!

— Пусть Неверов соберет для охраны казаков и приведет перед обедней Щербатого и Ключарева в собор для оглашения государева указа, и ты там же будь!

Троицкий собор был битком забит. Так, что Степану Неверову и казакам, охранявшим Щербатого и Ключарева, пришлось расталкивать толпу. Послышались злые возгласы: «Кровопивца!», «Дождался, изменная рожа!», «Будет тебе, вор, от государя!»

Волынский в тишине с амвона зачитал царский указ о смене воевод и указ о проведении следствия по жалобам городских жителей.

Затем вместе с Щербатым, Бунаковым и Ключаревым новые воеводы пошли к старой съезжей избе. Вместе с ними в избу вошли Федор Пущин, Василий Ергольский, Василий Мухосран, Остафий Ляпа, Иван Чернояр, Зиновий Литосов, Филипп Петлин, Степан Моклоков, Степан Неверов, подьячие Захар Давыдов и Михаил Сартаков и таможенный голова Федор Митрофанов.

Волынский и Коковинский сели во главе стола, остальные — на лавках подле стола и у стены.

Волынский встал и сказал:

— Согласно государеву указу нам надлежит принять у прежних воевод город безволокитно. Счесть денежную казну, соболиную казну, порох и свинец и хлебные запасы… Надлежит принять, — развернул он лист и прочитал: «Печать царства Сибирского Томского города, и город, и острог, и городовые и острожные ключи, и взяв с собою городничих идти по городу и по острогу, и пересмотреть на городе и на роскатех всякого наряду и городовых и острожных крепостей, и слухов, и подкопных мест…»

Волынский положил лист и закончил:

— Приняв город у обоих воевод, надлежит недостачу доправить на них и отпустить в Москву!

— Меня с Илейкой равнять не надлежит! — надменно сказал Щербатый. — Я государем поставлен на воеводство, а он бунтовщиками!.. И отвечать за то, что ими уворовано, я не буду! Одного пушечного зелья на пальбу по праздникам в угоду бунтовщикам сколько зряшно потрачено!..

— Да ты сам первый вор! — вскочил Васька Мухосран. — Всю недостачу на тебя одного доправить надо!

— Тебя не спрашивают, не сплясывай! — огрызнулся Щербатый.

— Напрасно не дали тебя, вора и изменника крестному целованью, в воду посадить! — с сожалением воскликнул Васька.

— Ты, Осип, нос-то не задирай, не то быстро его опустим! — с угрозой сказал Федор Пущин.

Щербатый злобно на него зыркнул, но ничего не сказал.

Дабы не дошло дело до рукоприкладства, Волынский приказным тоном сказал:

— Всем, кто к какому делу приставлен, к зелейному погребу, к винному погребу, к соболиной казне, к таможенному делу готовить приход и расход для росписного списка! Покуда росписной список, Осип Иванович и Илья Микитович, не подпишите, Москвы вам не видать! Мы же с Богданом Андреевичем Коковинским и с дьяком Михайлом Ключаревым начинаем сыск по градским челобитьям!

Глава 2

Осип Иванович Щербатый после прибытия новых воевод уже несколько дней пребывал в постоянном раздражении духа. И было отчего! Не такого разрешения бунтовского дела ждал больше года. И что же вышло? Прислали вторым воеводой свояка Илейки, Богдана Коковинского, а первым воеводой давнего недруга ему, Осипу, Михаила Волынского. Эту недружбу к себе и поноровку Илейке Бунакову он почувствовал с первого дня. Его, князя Щербатого, сравняли с каким-то безродным дворянишком и бунтовщиком!

Вчера Волынский захотел, чтобы вместе передали ключи от городских и острожных ворот. Городские ключи с начала бунта остались у Щербатого, а острожные у Илейки. Осип Иванович отказался отдавать свои ключи вместе с бунтовщиком… А поставили его с женой и дворовыми людьми в избе на лугу у посада в неогороженной избе. Приходи, Федька Пущин, убивай воеводу!

Он отправил государю челобитную с жалобой на Волынского и Коковинского, в которой писал, что они беспрестанно пируют друг у друга, переезжая из дома в дом, что велел Волынский в его, Щербатого, «росписной список написать подьячему, чем владел и ведал по своему воровскому умыслу и самовластием Илья Бунаков», что будто принял у него, Щербатого, город и острог, и городовые и острожные ключи, «и на городе наряд». Еще написал: «И волочили меня к себе в съезжую избу на всякий день; воры Илья Бунаков с товарыщи меня лаяли и позорили, а они их, воров, не унимали».

Вот и сегодня, в 12-й день августа, известили, что после обеда надлежит быть у них с ключами и городской печатью.

У дверей съезжей избы он едва не столкнулся с дьяком Михаилом Ключаревым. Тот выскочил из дверей с злым красным лицом.

— Кто там? — спросил Щербатый.

— Советниками Ильины подали, будто от всего мира, челобитную, дабы меня к сыску в городе не пускать!

— И что воеводы?

— Сказали, что мне у сыска быть не надлежит! Не дождавшись на то государева указу!

— Отпиши о том государю! Поноровку воеводы ворам и изменникам чинят!

— Отпишу, Осип Иванович! Непременно отпишу!

В избе он увидел ненавистных ему людей: Илью Бунакова и главных его советников — Федьку Пущина, Ваську Ергольского, Ваську Мухосрана, Осташку Ляпу, Ивашку Чернояра и Фильку Петлина.

— Осип Иваныч, хватит упрямиться, сдавай ключи и печать и верни все бумаги, кои в свой дом унес! По твоей вине мы город принять не можем! — обратился к нему Волынский.

— Вы город принять не можете не по моей вине, а по Ильиной вине и его советников! — кивнул Щербатый в сторону Бунакова. — А меня с ним ровнять не надлежит!

— Коли немедля не сдашь городские ключи и печать, останешься зимовать! — сердито воскликнул Волынский.

— Вот се верно! — одобрил Федор Пущин.

Щербатый скрипнул зубами и процедил:

— Черт с вами! Отдам…

И направился к выходу. Но Волынский остановил его:

— Останься, Осип Иваныч! Получен указ по государеву делу на тебя, Григория Подреза-Плещеева. Указано провести меж вами очную ставку! Его сейчас приведут… Челобитчики, подите во двор и не мешайте сыску.

Когда Подреза привели, Волынский сказал:

— По государеву указу от марта третьего дня проводим между вами очную ставку… Григорий, наперед скажу, что велено, коли ты не скажешь, в чем государево дело, или будешь говорить, что скажешь в Москве, тебя не слушать, вракам твоим не верить и огнем жечь!.. Спрашиваю, подьячий, записывай, — приказал он Захару Давыдову, — какое есть государево дело на воеводу Осипа Ивановича Щербатого?

Григорий осклабился и, презрительно глядя на Щербатого, ответил:

— Никакого государева дела за воеводой нет!..

— Чего для ты ложно извещал на воеводу?

— Чтоб выйти из тюрьмы! Он же меня безвинно в тюрьму кинул!..

— За ложный извет будешь наказан кнутом! По указу же после наказания велено отправить тебя на службу в Якутск в чине сына боярского…

— Давно его туда надо было! — удовлетворенно сказал Щербатый.

— Я тебе, Оська, давно сказывал, что далее Якутска не сошлют! — ухмыльнулся Подрез.

Когда Григория увели, Волынский сказал Щербатому:

— Осин Иваныч, по тебе особый государев указ пришел от марта четвертого дня… Велено посчитать тебя порознь за годы, что ты городом правил, росписной список отдельно составить, а за отчетом всяких дел велено считать Илью Бунакова и подьячих, на них же доправить недоимки, какие будут…

Щербатый в душе возликовал: «Слава богу, дошли мои челобитные и отписки до государя!»

Волынский продолжил:

— Однако, покуда росписной список по себе не подпишешь и города не сдашь, из Томска не уедешь.

Осип Щербатый упрямиться не стал, сдал ключи и печать, подписал росписной список и августа в 19-й день отбыл из города на девяти дощаниках, нагруженных воеводским добром.

Воеводы же Волынский и Коковинский сообщили в Москву о приеме города и о начале сыска.

Глава 3

Челобитчики под началом Аггея Чижова добрались до Москвы в конце сентября. А двадцать девятого числа подали в Сибирском приказе боярину князю Алексею Никитовичу Трубецкому челобитные и отписки Бунакова. Глава Сибирского приказа принял челобитчиков неласково.

— По томским челобитным государем указы учинены были в прошлом году! — недовольно сказал князь, окидывая челобитчиков подозрительным взглядом из-под кустистых черных бровей.

— Нонешние наши градские челобитные по тем государевым указам писаны, будь добр, Алексей Никитич, отдай их государю, дабы он новый указ по томским делам учинил!..

— Ладно, посмотрим!..

Однако смотреть по всему не торопился. В Сибирском приказе уже лежали отписки Щербатого, и Трубецкой в душе сразу принял его сторону. Государь же после бунтов в разных городах приказал быть в делах осторожным и чернь, особенно в дальних окраинах, не озлоблять понапрасну. Сибирские же челобитчики были весьма настырны, каждый день приносили челобитные от одного-двух из них, чтобы он подал привезенные ими челобитные государю. Алексей Никитич отговаривался многими делами, недосуг, мол, их челобитные рассмотреть… И вот через десять дней заявились в Сибирском приказе перед Трубецким впятером.

— Илья Никитич, подал ли ты томские челобитные государю? — спросил Аггей Чижов.

— Не подавал, ибо срочных других дел навалилось много…

— Подать государю бумаги — дело нехитрое, — осмелился подать голос Сенька Белоусов.

— Учить меня будете, когда подавать бумаги государю! Или, думаете, у государя делов нет, кроме ваших?

— Илья Никитич, за десять дней можно уж подать было! Коли не подашь, мы будем изустно государю челом бить! — твердо сказал Чижов.

— Пугать меня удумали! — разозлился Трубецкой. Он окликнул стрельцов и приказал:

— Запереть всех в казенке!

Оставшийся на свободе Кузьма Мухосран дерзнул и, узнав, что государь пойдет крестным ходом с иконой Михаила Архангела, на Красном крыльце бил челом устно, дабы государь по поданным в Сибирский приказ томским челобитным учинил свой указ. Алексей Михайлович недовольно посмотрел на Трубецкого, тот махнул рукой, и стрельцы мигом скрутили Кузьму, и Трубецкой приказал посадить их в казенку Казанского дворца.

На следующий день пришел к арестантам злой и закричал на них:

— Ну, что, мужики, как похвалялись, так и сделали! Посидите в тюрьме, а после государя будет вам милость — головоотсечение!

В темнице Аггей Чижов обратился к землякам:

— Ну, что, братцы казаки, делать будем?

— Что тут сделаешь, — отозвался Кузьма, — либо милость от государя, либо немилость. Скорее, прав боярин, казнят нас!..

— Умереть за мирское дело не страшно, вот бы токмо казаков о том известить!.. Письмо бы им написать…

— Да где ж тут бумагу возьмешь! — махнул рукой Чижов.

— Попробую добыть, — сказал Булдачко Корнилов, снял с себя большой серебряный нательный крест, изукрашенный камнями, и застучал в дверь, зазывая караульного. Когда дверь открылась, Корнилов уговорил его принести бумагу и чернила за крест.

Через час Тихон Мещеренин устроился у оконца и стал писать письмо.

«Господам нашим Федору Ивановичу Пущину, Юрию Ивановичу Едловскому, Василью Мокеевичу Ергольскому, да служивым людям, пятидесятникам и десятникам, Ивану Давыдовичу Володимерцу, Анике Власьевичу, Осипу Фелимоновичу, Поспелу Михайловичу, Микитие Фроловичу Бурнашеву и всему томскому войску и всем молодцам.

Агейко Чижов, Сенка Белоусов, Серешка Васильев, Куземка Иванов, Булдачко Корнилов, Тимошка Авдокимов, Тишка Мещеренин много челом бьем.

Как вас, государей наших, Бог милует? А про наше убожество похочете вспомянуть, посланы мы от вас, от всего войска, от всяких чинов людей ко государю к Москве бить челом государю о том, что не пошли ко князю Осипу Щербатому под суд, убоялись ево гроз и смертной казни. И мы, господа наши, били о том челом боярину князю Алексею Никитичю Трубецкому, подавали челобитен з двадцать. И он по челобитным указу не чинил, и до государя челобитные не доходили. И мы били челом боярину: Тем ты, государев боярин, против нашего челобитья указу не учинишь, и мы будем бить челом праведному государю изустно. И боярин рняся на нас велел посадить в Казанском дворце в казенку пять человек.

А назавтре был ход праведному государю к Михаилу Архангелу, и подал челобитную государю на Красном крыльце Кузьма Мухостран и бил челом государю изустно.

И тут боярин князь Алексей Никитичь Трубетской за то вскручинившись, велел его, Кузьму, взять стрельцам, да свесть в тюрьму, да и всех за то велел в тюрьму посадить… И мы, господа наши, ныне сидим в темнице, посажены в Дмитровскую субботу, помираем голодной смертью, а житью своему конца не ведаем.

А вам бы, братцы господа наши, стоять всем заодно, чтоб не пошли под суд. А нас, братцы атаманы молотцы, не покиньте. А мы стоим в правде за весь град, хоть велит государь и перевешать, в правде бы умереть, ожидаем государевой милости.

А за тем вам, господа наши, много челом бьем, здравствуйте о Христе».

Тихон Мещеренин прочитал письмо вслух. Кузьма похвалил:

— Молодец, Тишка всё верно описал!.. С кем бы его отправить?..

— Тишка Серебренник тоже в Сибирском приказе какие-то бумаги от Бунакова подавал… Надобно опять стрельца к нам приставленного подкупать, чтоб передал ему письмо… — сказал Чижов.

На обороте письма Тихон написал: «Дати ся грамотка в Томском городе детем боярским и всем служивым людем в войска».

Глава 4

Начали сыск новые воеводы с допроса Петра Сабанского, Васьки Былина, Ивана Широкого и других бывших арестантов, возвращенных воеводами из Нарыма. Все они жаловались на избиение и разорение своих домов, указывали на тех, кто их дома грабил. Однако Михаил Петрович Волынский никого из грабельщиков не трогал, а, видя ненависть к ним большинства горожан, поторопился отправить Петра Сабанского «с товарищи» в Тобольск, от греха подальше.

Кроме сыскных дел приходилось заниматься и хозяйственными делами. В пятый день сентября в Томск вернулись посланные Бунаковым летом за хлебными припасами казаки под началом пятидесятника Матвея Ненашева. На дощаниках они привезли две тысячи шестьсот семьдесят девять четей ржи, одну тысячу триста шесть четей ржаной муки и одну тысячу сто восемьдесят четей овса.

После того как два года тому назад Юрий Тупальский отказался от части овса, тобольские воеводы в прошлом году настолько же овса Томску не додали. Однако из Москвы пришло указание выделять овса, как в прежние годы, «чтобы в Томском разряде служилым людям хлебной скудости, а государеву делу порухи не было». Однако овса опять будет нехватка, недовез Матвей Ненашев. Четыреста двадцать четей овса пропало на утонувшем дощанике, который перевернулся от сильного ветра в устье Иртыша…

Почти сразу по прибытии Волынского и Коковинского сын боярский Родион Качалов объявил извет в государевом деле на енисейского гулящего человека Лаврентия Хомякова в прилюдном оглашении «непристойных слов» о государевых грамотах. За занятостью по подготовке росписного списка по Бунакову воеводы поручили провести следствие по Хомякову, сыну боярскому Юрию Трапезундскому. Тот быстро установил правдивость извета. Свидетелей нашлось немало. Он доложил воеводам, и те приказали наказать Хомякова кнутом на козле.

Наказывали перед съезжей избой при большом скоплении служилых.

Михаил Волынский громко объявил:

— Гулящий человек Лаврентий Яковлев, сын Хомяков, приговаривается к сотне ударов кнутом за то, что называл государевы грамоты непрямыми, ложными, подменными и другими непристойными словами!..

Когда Лаврентия, голого по пояс, растянули на козле, он закричал:

— Атаманы казаки, не выдайте!

Однако казаки молчали, опустив головы. Не вступились. Государевы грамоты хулить никому не дозволено! А то, что они были подлинными, сейчас уже никто не сомневался.

Степан Паламошный принялся за дело. Кнут в его руках извивался змеёй и жалил, жалил… После шести десятков ударов Лаврентий обмер, и Волынский велел прекратить наказание.

Когда Хомяков оклемался, его отправили в Енисейск.

Глава 5

Аггей Чижов с товарищами дождались-таки государевой милости. Их выпустили из темницы и отправили домой. Через три месяца добрались они до Тобольска. Хотели переждать лютые морозы. Но пережидать их пришлось в тюремной избе. Воевода Василий Борисович Шереметев приказал их арестовать по устному извету земляков Чижова: Василия Былина, Тимофея Копылова и Ивана Широкого, которых Волынский отправил из Томска вместе с Петром Сабанским.

Воеводе Шереметеву томские противники Бунакова предъявили написанную в московской тюрьме Тихоном Мещерениным грамотку к казакам. Добыли они ее так.

За две недели до прибытия Аггея Чижова с товарищами в Тобольск из Москвы пришел Тихон Серебренник. Земляки пригласили Тихона в кабак, упоили в стельку, обшарили и нашли грамотку челобитчиков. Воеводе Шереметеву заявили, что Аггей «с товарыщи» призывают к бунту, призывают стоять всем городом в правде.

Шереметев личной персоной пожаловал на допрос Чижова в 3-й день февраля. Сам спросил сурово о главном:

— В какой такой правде велели вы томским служилым людям стоять в своей воровской грамотке?

— Я, Аггейко, с товарищами посланы были из Томского города челобитчиками от всего города к государю, потому что служилые люди к князю Щербатому под суд не пошли, убоясь смертного убойства и писали мы им, чтобы стояли они в сей правде и нас бы не выдали!.. — ответил Чижов.

— Отчего вы убоялись убойства от князя Щербатого, коли в государевом указе ему было велено никому не мстить и без государева указу опалу никому не чинить!..

— Потому убоялись, что Щербатый есть вор и изменник и верить ему не надлежит!..

Шереметев велел держать томских челобитчиков в тюрьме. На следующий день ему донесли, что томский выборной есаул Никита Немчинов-Барабанщик за трапезой в кабаке под горой говорил, что ежели томских челобитчиков не отпустят, то по весне подымутся из Томского города служилые люди человек двести или триста и пойдут к государю в челобитчиках.

Далее — более. Гулящий человек, пришедший из корел, тюремный сиделец Василий Павлов, донес на томских челобитчиков, что он слышал их такие воровские речи: что ежели не добьются на Осипа Щербатого указу, то перебьют всех, кто их ныне выдает и уйдут через Камень, либо на Лену, на Собачью реку… Чижова с товарищами пытали на дыбе, но они в таковых словах не сознались. Пока же шел сыск, Павлов сбежал из тюрьмы…

Шереметев написал в Москву, что челобитчиков надобно держать в тюрьме, ибо они могут учинить воровской завод в Томске. Однако из Москвы пришел указ из тюрьмы их освободить, но в Томск не пускать, пока Волынский и Коковинский не закончат сыск.

Однако сыск в Томске только начинался. Аггей Чижов с товарищами не ведали, что поданными челобитными они навлекли напасти не токмо на себя.

Февральским вьюжным днем Бунакова вызвали в съезжую избу. Он и сам каждый день приходил туда, поскольку готовился к сдаче города, но на этот раз за ним был послан денщик Волынского. Подумалось, что сие неспроста.

Так и вышло. Когда он предстал перед воеводами, то сразу увидел, что свояк Коковинский опустил глаза, а Волынский сказал:

— Илья Микитович, не держи на нас зла, однако указом государя октября 20-го дня надлежит наказать тебя кнутом на козле!..

— За что? — невольно вырвалось у Бунакова. — Я исполнял волю всего города!

— За то, что по февральскому указу не сел править городом вместе с Щербатым и Ключаревым.

— За то служилые опалу с меня на себя взяли!

— И за то тебе в вину поставлено! Вот послушай, за что тебе наказание!..

Волынский взял со стола грамоту и прочитал:

— «…За ево воровство и за непослушанье, что он нашего указу не послушал, с товарыщи, со князь Осипом Щербатым да с дьяком с Михаилом Ключаревым в съезжей избе не сел… а учел сидеть на казачье дворе и дела делать, и в отписках к нам писатца один, и своей дуростью и воровством завел на князя Осипа Щербатова и на дьяка Ключарева челобитье, чтобы ни в чем им не ведать… а томские служилые и всякие люди нашу опалу с нево, Ильи, перенимали на себя…» Далее говорится, что Петра Сабанского не освободил, Подреза не арестовал…

— Мы-то ведаем, а Щербатый, видать, другое писал…

— Ты, Илья, не опасайся, мы скажем палачу, чтоб бил вполсилы иль того слабее! — успокоил Коковинский.

— Да кожа вытерпит, а как душе позор перед людьми стерпеть?..

— Не скажи! — возразил Волынский. — Такие же грамоты посланы в Тобольск, Верхотурье, Туринск и Тюмень, чтоб ежели ты от нас уехал, то наказать тебя в тех городах! Там кожу бы спустили по-настоящему!.. Да другим указом от того же числа велено пытать накрепко Бурнашева по статейному списку!.. Верно ли Щербатый контайшу призывал на Коку войной?

— Я с ними не был, как они с пытки скажут, так, значит, и было!

Перед съезжей избой собрались почти все служилые. Такого в городе не бывало, чтоб воеводу кнутом потчевали! Волынский зачитал государев указ, и Бунакова растянули на козле. Правда, сорочку-срачицу оставили на теле.

— Прости нас, Илья Микитович, мы на тебя опалу накликали! — прокричал из толпы Остафий Ляпа.

— Нет за вами вины!.. Вместе за правду стояли! За правду и потерпеть можно!.. — отозвался Бунаков.

Но терпеть ему особо не пришлось: Степан Паламошный кнутом не стегал, а гладил, так, что даже кровь через сорочку не проступила. Тошно было лишь на душе…

Совсем по-другому прошел розыск по статейному списку с членами посольства к Коке, которых в указе было велено пытать накрепко и огнем жечь. Василия Бурнашева, Якушку Булгакова и Неудачу Федорова били на виске кнутом до обмирания, жгли раскаленными щипцами, но все они стояли на своем: статейный список подлинный, как записано об измене Щербатого, так и было… Лишь Тосмамет Енбагачев, ездивший с Бурнашевым, скрылся от розыска в татарских деревнях.

Глава 6

Дьяк Михаил Ключарев недовольно выговаривал воеводам Волынскому и Коковинскому в съезжей избе:

— Для чего вы следствие над бунтовщиками без меня ведете? На то ведь государева указу не было, чтоб сыск вести без меня!..

— Для того, что ты был заодно с князем Осипом! — сердито сказал Волынский. — Али забыл? От всего города по приезде нашем была подана челобитная, что тебя от сыска отлучить, потому что вы месте с Щербатым на градских жителей ложно писали воровство и измену и хотели их разорить! А ежели весь город взбунтуется, как в Москве было, ты их будешь унимать? От бунта будет лишь разорение городу!.. Дела ведешь с нами, вот и веди! По делам покойного дьяка Патрикеева все ли дела счел?..

— Его дела счесть неможно, ибо книги расходные и приходные дьяк вел не гораздо!.. Посему полагаю недодачу по дьяку доправить на Илье Бунакове!..

— Чего ради Илья должен за дьяка отвечать? Патрикеев с Щербатым долее сидел, так, по-твоему, с Щербатого доправлять недостачу надо? — сказал Коковинский.

— Гляжу, вы стакались с Бунаковым! Поноровку ему во всем чините!

— То-то учинили поноровку на козле! — усмехнулся Волынский.

— Э-э, — махнул рукой Ключарев, — видел я, как вы его кнутом будто били! Я отпишу государю, что ваше битье не битье, а обман!..

— Кто ж тебе поверит, когда весь города видел, как Илью на козле кнутом били!

— Я совет дам, чтоб его спину поглядели! Кого били взаправду, на всю жизнь знаки остаются!.. В том ваша поноровка Илье откроется! А отчего по извету подьячего Васьки Чебучакова на Илью Бунакова объявленного по государеву делу, сыск не ведете? Тоже тут поноровку чините!..

— Всему свое время! Дойдем и до извета Чебучакова!.. — сказал Волынский. — А ты гляжу, крепко спелся с князем Осипом! Иди оприходуй хлебные запасы, что из Тобольска пришли…

С недовольным лицом Ключарев вышел из избы, а Волынский покачал головой:

— Вот змей! Покоя от него нет… Надо государю отписать, что его указ исполнен, покуда Михайло враки свои до государя не донес… Скажи Илье, пусть договаривается с Чебучаковым миром, — обратился он к Коковинскому.

Сам Волынский обмакнул лебяжье перо в чернильницу и стал писать отписку государю: «Государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всеа Руси, холопи твои, Мишка Волынский, Богдашка Каковинский, челом бьют. В нынешнем, государь, во 158 году марта в 8 день, в твоей государев царев и великого князя Алексея Михайловича всеа Руси грамоте за прииисью диака Григория Протопопова, писано к нам, холопем твоим, что указал ты, государь нам, холопем своим у съезжей избы при многих людех, Илье Бунакову сказати вину его, что он твоего государева указу не послушал, в Томском с воеводою, князем Осипом Щербатым, и с дьяком, с Михайлом Ключаревым, в съезжей избе не сидел, и твоих государевых дел с ними не делал, а учал сидеть на казачье дворе и дела делал, и к тебе государю к Москве в отписках писался один своей дуростью и воровством; а томские служилые люди всякие твою государеву опалу с него Ильи, по его умыслу перенимали на себя, а воеводе — князю Осипу Щербатому да дьяку Михайлу Ключареву, по его ж Ильину воровскому заводу от твоих государевых дел отказали, и под судом у них быть не похотели; да он же-де Илья твоего государева указу не послушал, томских детей боярских Петра Сабанского с товарыщи из тюрмы не выпустил, а вора Подреза Плещеева за его воровство в тюрму не посадил и Тоболских служилых людей, которые присланы к ним с твоими государевыми указными грамотами, без вины бил; а сказав, государь, вину его, указал ты, государь бить его, Илью, кнутом на козле, а учиня ему Илье наказанье, отпустить его из Томского к тебе государю к Москве. И мы, холопи твои, по той твоей государеве грамоте Илье Бунакову вину его перед съезжей избою при многих людех сказали, и велели его на козле бить кнутом; а из Томского к тебе государю не отпустили потому что по твоему государеву указу велено его Илью и томских подьячих в твоей государеве во всякой казне счесть, а что по счету на Илье и подьячих какие твоей государевой казны будет и то указал ты, государь, на нем Илье и на подьячих доправить, а доправя отпустить его Илью к тебе государю к Москве; и мы, холопи твои, тое твою государеву казну велим на нем Илье и на подьячих доправить, а доправя, его Илью отпустим к тебе государю к Москве».

Через три дня в съезжую избу пришел подьячий Василий Чебучаков и подал повинную челобитную о ложном извете на Илью Бунакова. Как положено, за ложный извет Чебучакова растянули на козле и били кнутом. Но терпел он наказание не просто так. Накануне пришел к нему Бунаков с миром, пришел не пустой и после долгого разговора Чебучаков согласился за пятьдесят рублей написать повинную челобитную о ложном извете.

Вскоре пришла царская грамота от 15-го дня января с указом оставить Ключарева в Томске для ведения дел с воеводами, но от следствия отстранить. Сообщалось, что для следствия велено прислать из Тобольска «подьячего доброго». Когда же он прибудет не сообщалось. По всему сыск по томским делам затягивался. Волынский не без злорадства показал Ключареву сей указ.

Глава 7

Высланные из Томска Волынским и Коковинским бывшие тюремные сидельцы, дети боярские Петр Сабанский, Иван Широкий, Василий Старков «с товарыщи» с середины октября не раз приходили к тобольскому воеводе — стольнику Василию Борисовичу Шереметеву — и жаловались, что высланы они из Томска по ложному челобитью бунтовщиков, что главных заводчиков с Федькой Пущиным надо также выслать из города, что в Томске сыск провести невозможно, поскольку Федьку Пущина градские жители боятся, а многие служилые на его стороне. А бунтовщики по-прежнему их животы разоряют, что жены и дети их, опасаясь убойства, не могут выйти из своих дворов даже в церковь…

Через месяц Сабанский, Старков и Широкий пришли к Шереметеву с просьбой.

— Василий Борисович, мы хотим подать челобитную государю от двадцати двух человек, которые претерпели от бунтовщиков, — сказал Петр Сабанский. — Потому просим тебя отправить нас троих в Москву, чтоб мы смогли правду поведать в Сибирском приказе боярину Алексею Никитичу Трубецкому.

— О чем ваша челобитная?

— О насильстве над нами и разорении нашем от бунтовщиков, которое было и которое ныне творится…

Шереметев взял челобитную, пробежал по ней глазами начало и далее прочитал: «И ныне он, Фетька Пущин, с товарыщи своими, от своего воровства не отстает, круги и бунты заводит и наши, холопей твоих, убогие домишки и досталь разоряют, и и скотинишко наше побивают, и насильством отъимают, и с своими советники всяко наругаютца…»

— Ладно, поезжайте в Москву! — махнул рукой воевода. — Пусть там с вами и бунтовщиками разбираются!..

В марте они добрались до Москвы и 7-го дня вручили челобитную в Сибирском приказе Трубецкому, в которой поведали о своих страданиях от бунтовщиков и подчеркнули, что «одиначные, государь, у них, многих воров, за руками написаны, что отнюдь у сыску и на распрос по одному человеку не даватца»… Алексей Никитович отправил в Томск грамоту в которой приказал воеводам Волынскому и Коковинскому, чтобы они «томских всяких служилых людей от воровства унимали», «чтобы томские дети боярские и служилые люди, Федька Пущин с товарыщи» семей бы и холопов челобитчиков не трогали.

В Сибирском приказе они встретили Осипа Щербатого, который доказывал там свою правду. Уже по пути в Москву он подал иски воеводам Тобольска, Соли Камской, Устюга Великого, чтобы они задерживали томских бунтовщиков. По этим искам в Соли Камской были арестованы в январе челобитчики Кузьма Мухосран, Булдачка Корнилов и Сенька Белоусов, возвращавшиеся из Москвы. В Тобольске арестовали Аггея Чижова и Тихона Мещеренина, в Устюге Великом челобитчиков Сергея Васильева и Тимофея Овдокимова и возвращавшегося с денежной казной из Москвы Степана Моклокова. Не помогли даже его слова, что он был принят государем и в Томске ждут денежную казну. В Тобольске арестовали Никиту Немчинова-Барабанщика за то, что «есаулил» в воровских кругах.

Марта в 10-й день 7158 (1650) года Щербатый подал в Сибирском приказе челобитную, чтобы вызвали бунтовщиков для следствия в Москву. Однако, дабы не тратить казну, вызвать не всех. В челобитной указал, что главными заводилами отказа ему от места были дети боярские Федор Пущин, Василий Ергольский, пятидесятник Иван Володимировец и казаки Остафий Ляпа и Иван Чернояр. К челобитной он приложил список бунтовщиков, назвав его «Роспись ворам, которые многое воровство учинили и измену государю показали». Всего Щербатый указал двести семьдесят пять «воров», из них сто шестьдесят восемь конных и пеших казаков, шестьдесят три крестьянина и сорок шесть разного звания людей, не забыв даже палача…

В разговоре же с Трубецким Осип доказывал, что его нельзя было отстранять от власти по извету Григория Подреза-Плещеева, так как извет его был глухой и ложный, в чем он сам повинился. А надо было Подреза пытать…

С жаром убеждал Трубецкого, что воеводы Волынский и Коковинский, «дружа» Илье Бунакову и Федору Пущину, ведут следствие плохо, не так как надлежит… И потому их от следствия по томскому бунту следует отвести… В его пользу были и показания казака Филиппа Соснина, который рассказал, как он вез царские грамоты в феврале прошлого года, поведал о своем аресте в остяцких юртах…

Настойчивость Щербатого возымела действие, и «158-го в 20 день марта по сему докладу государя царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии докладывал боярин Алексей Никитичь Трубецкой. И государь указал, а бояре приговорили…» выслать из Томска одиннадцать человек главных заводчиков, указанных Осипом Щербатым: детей боярских Федора Пущина, Василия Ергольского, Зиновия Литосова, пятидесятника Ивана Володимерца, казаков Тихона Хромого, Остафия Ляпу, Богдана Паламошного, Василия Мухосрана, Павла Капканщика, Филиппа Петлина и Филиппа Лученина. Кроме того, было приказано ужесточить наказание Григорию Подрезу и перевести его из Якутска в Ангарский острожек с разжалованием из детей боярских в рядовые казаки. Илью Бунакова приказывалось «сочтя», как можно скорее, отправить в Москву для очных ставок, все его животы конфисковать «за ево вины, за воровство».

А вскоре было исполнено еще одно пожелание Щербатого. Царским указом, отправленным мая 25 дня, Волынский и Коковинский от сыска в Томске отстранялись, а вместо них указывалось прислать из Тобольска письменного голову.

После усмирения бунтов в Пскове, Устюге Великом и Козлове бояре и Борис Иванович Морозов советовали государю поступать, как записано в Соборном уложении: «А кто учнет к царскому величеству или на его государевых бояр и окольничьих, и думных, и ближних людей, и в городах и полках на воевод, и на приказных людей приходити скопом и заговором, и учнут кого грабити и побивати, и тех людей, кто так учинит, за то по тому же казнити смертию безо всякой пощады».

Однако с Томском так поступить было непросто.

Глава 8

Федор Пущин удил рыбу на омуте вверх по Ушайке в верстах пяти от города. Хотя и было неводов и сетей в доме довольно, благо прядево неводное никогда не переводилось, но он любил посидеть с удочкой на берегу для души. Вот и сейчас хариус клевал добрый: каждый не менее в поларшина. А какая из него уха — с палец жиру золотисто-медового цвета сверху набирается! Уже половина кожаной сумы наполнена этими хариусами, переложенными крапивой. Вода в Ушайке, бывшая еще две седмицы назад, как брага, посветлела, берег омута оторочен белой каймой из опавшего цвета черемухи. По соседству на поляне со спутанными ногами пасся Сивка, из хвоста которого были срезаны волосы и свита леска.

Сивка заржал, Федор насторожился, отложил удилище и взял в руки лежавшую рядом пищаль. На поляну вышел Тренка, холоп Гришки Подреза.

Федор опустил пищаль и спросил:

— Чего тут лазишь?

— Траву ем!.. — грустно ответил Тренка.

— Какую траву?

— Вот, — открыл Тренка холщовую сумку, висевшую на плече. В ней были листья щавеля, горькая редька и коричневые головки хвоща.

— Что, совсем оголодал?

— Так заработай!..

— Где работай?.. Тренка — слабый человек… Мне хозяин нужен… Ты, Федька, сильный человек. Возьми к себе! Дрова рубить буду, огород убирать буду, вода носить буду…

— Ладно, приходи седня вечером!

— Помогай тебе твой Бог, Федька!.. Приду, работать буду!..

Федор хотел было вновь приняться за рыбалку, но тут на к ним подъехал верхом на своем гнедке Василий Мухосран и возбужденно сказал:

— Недобрые вести пришли, Федор Иваныч!

— Что за вести?

— Челобитчиков наших, Аггея Чижова с товарыщи, в Тобольске и Соли Камской в тюрьму бросили и пытают!.. Весть принес брат мой Данило. Он был в Тобольске с теми, которые были посланы за хлебными запасами для Томского города…

Трапезная Благовещенской церкви была забита казаками, когда вошли Федор Пущин и Василий Мухосран.

— Федор, что же деется! Государь выдал Аггею Чижову с товарыщи подорожную, а по наущению князя Щербатого их покидали в тюрьму!.. — обратился Иван Володимировец к Пущину. — Без государева указу покидали! Морят насмерть голодом и тюремной теснотою!.. Что делать будем?..

— Говорил ведь я, надо было Оську в речке утопить!.. — сказал Васька Мухосран.

— Ладно, Васька, — с досадой махнул рукой Пущин, — что щас об этом толковать! А товарищей в беде кидать не след!.. Не ведаю другого дела, как послать государю челобитную от всего мира, от служилых, жилецких и оброчных людей, от пашенных крестьян, от Чацких мурз и ешутинских татар»…

— Верно, кроме государя, надеяться не на кого! — поддержал Пущина Василий Ергольский. — Обо всех плутнях Щербатого и Сабанского прописать, что это их вина в градской смуте, их измена государю! Что они затеяли новое воровство и измену, покрываючи себя и надеясь на друзей своих!..

— Написать, что, опасаясь арестов, казаки боятся ездить в служебные посылки! — вставил Иван Володимировец.

— Просить, чтоб государь немедля указал наших безвинно в тюрьму брошенных товарищей освободить и повелел бы справедливый сыск учинить, как в прежнем указе было писано! В конце непременно указать, что томские казаки искони вечно в измене не бывали и ему праведному государю не изменники! — сказал Федор Пущин и обратился к десятнику пеших казаков Чечуеву: — Садись, Ортюшка, пиши!.. Да справь две копии, пусть Захарко Давыдов поможет…

— Кто подаст челобитную? — спросил Василий Ергольский.

— Да я смогу, — сказал казачий голова Зиновий Литосов. — Скоро повезу соболиную казну в Москву…

К вечеру челобитная была написана.

Начали собирать подписи. Служивые не так дружно подписывались, как два года тому назад. Однако к середине июля к челобитной приложили руки сто сорок четыре человека, из них двадцать один десятник пеших и конных казаков подписались за своих «десятчан».

Со сбором подписей пришлось поторопиться, так как июля в 11-й день из Тобольска прибыл подьячий хлебного стола Петр Ерохин для проведения сыска. Однако рвения он не проявлял и сказал, что будет дожидаться приезда письменного головы Степана Скворцова, с которым тобольский воевода Василий Борисович Шереметев приказал им вести сыск вместо Волынского и Коковинского.

Федор Пущин заглянул к опальному воеводе Бунакову и поинтересовался, кто таков этот Ерохин.

Бунаков презрительно усмехнулся:

— Да уж с этим только сыск чинить! Известный плут и вор! Пузо-то наел на государевой казне, такой же, как Осип!..

От Бунакова Федор направился ко двору брата своего, Григория Пущина. Шел к нему, предчувствуя неприятный разговор. Накануне, когда собирали подписи под челобитной, Васька Мухосран отозвал его в сторону от казаков и сказал:

— Федор, вразуми брата своего Гришку, отчего он с миром не тянет… Глядя на него, многие казаки рук к челобитной не прикладывают!.. Говорят, уж коли Гришка Пущин с братом не заедино, то мы поглядим, что дале будет…

Брата он застал во дворе, тот, голый по пояс, колол еловые чурки на дрова. На приветствие ответил сухо, не отрываясь от работы.

— Гриш, приложи руку к мирской челобитной, чтоб Аггея Чижова с товарыщи из тюрьмы выпустили…

— Мне до ваших челобитных и челобитчиков дела нет…

— Гришка, не позорь меня перед миром, не зли!.. Челобитчики брошены в застенок по наущению вора и изменника — князя Осипа, аль ты с ним заодно?

— Я с ним не заодно, но и с вами быть не желаю…

— Отчего же так?

— Любая власть от Бога! Щербатый был поставлен государем, а государь — помазанник Божий… Власть надобно уважать, иначе смута будет!..

— Осип не по Христовым заповедям живет, но по дьявольским!.. От него всему градскому миру и государю разорение!.. Давай прикладывай к челобитной руку, не умничай!

— Сказал же, мне до ваших челобитных дела нет!

— Прикладывай, иначе я тебе рожу начищу! — угрожающе сказал Федор и двинулся к брату.

— Ну, давай, давай! — поднял над головой колун Григорий.

Федор схватился было за саблю, потом плюнул и сказал:

— Ладно, без тебя обойдемся! Не брат ты мне отныне!.. Благо отец не дожил до твоего позора!

Июля 20-го дня Зиновий Литосов отбыл с пушниной в Москву. Кроме копии мирской челобитной, воеводы Волынскиий и Коковинский велели ему отвезти в Москву «пытошные речи» Василия Бурнашева. Литосова сопровождали десятник Афанасий Лом, казаки Иван Михайлов, Важен Пичугин и Василий Лебедь.

Вторую копию челобитной через полмесяца отправили с пятидесятником Аникой Власовым, который был послан в Москву с отписками воевод Волынского и Коковинского об исполнении государевых указов.

Глава 9

Подьячему Ерохину своего начальника по сыску пришлось ждать долго. Письменный голова Степан Скворцов прибыл в Томск лишь в ноябре 4-го дня. В этот же день воеводы Волынский и Коковинский выделили ему особую съезжую избу, в помощь денщиков и подьячих, толмачей и служилых людей для исполнения их поручений. Кроме того, передали им бумаги с расспросными и пытошными речами Василия Бурнашева и тех, кто был с ним в посольстве к телеутскому князцу Коке. Передали и самих арестантов сыщикам.

Скворцов сразу взялся за дело с рвением, дабы завершить сыск как можно скорее. Допросил Василия Бурнашева, допытывался, верно ли то, что записано в статейном списке, будто князь Осип просил контайшу вместе воевать Коку. Бурнашев отвечал, что ту правду он подтвердил под пыткой и иного ему сказать нечего.

Однако словами его Скворцов был весьма недоволен. Хотел было вновь пытать Бурнашева, но воевода Волынский подсказал сыщикам, что лучше спросить о том у самого Коки. И в телеутскую землицу было отправлено посольство во главе с сыном боярским Семеном Лавровым, который в противности Щербатому не был. Толмачом с ним пошел татарин Каргаяк. При этом Лаврову было велено никаких поминков Коке не давать, дабы он правду говорил не поминков ради…

Скворцову же скоро стало понятно, что сыск простым не будет. Ноября в 9-й день томские воеводы прислали к нему в съезжую десять человек во главе с Федором Пущиным, которых, по царскому указу, надлежало выслать из города.

Одиннадцатым надлежало выслать и Зиновия Литосова, но он уже уехал в Москву с соболиной казной.

Скворцов надменно оглядел вошедших и объявил:

— По государеву указу всем вам, а имянно: Федьке Пущину, Ваське Ергольскому, Ивашке Володимерцу, Тишке Хромому, Остатке Ляпе, Богдашке Паламошному, Ваське Мухосрану, Пашке Капканщику, Фильке Петлину и Фильке Лученину — надлежит немедля ехать из города Томска в Сургут…

— На зиму глядя? Для чего нам туда ехать, че делать? — недовольно спросил Пущин.

— Че хотите, то и делайте! Мне все равно, государь указал, надо исполнить!

— Где о том указ? — спросил Васька Мухосран.

— Указ у воевод!

— Воеводы нас в Сургут не отправляли, по-всему, ты сам то придумал по наущению князя Осипа! — усмехнулся Васька.

— Кто нас там ждет, где там жить? — недовольно сказал Федор Пущин.

— Тюрьма там есть, будет где жить! — пошутил Скворцов и тут же пожалел об этом.

— Ах ты, тля бумажная! Бл…дин сын! Ты кого пугать удумал! — подскочил к нему Остафий Ляпа и схватил его за грудки.

— Не лапай! — оттолкнул его Скворцов. — Я государем поставлен сыск вести. А вы тому помешку чините!

Служивые угрожающе придвинулись к нему.

— Не государем ты поставлен, но Шереметевым да Щербатым!

— Никуда мы не поедем!

— Да и не на чем ехать!

— Найду каждому по нарте! — успел вставить Скворцов.

— До весны в Сургут не поедем! А весною человек пятьдесят, сто или того больше поедем к государю в Москву! — веско сказал Пущин. — Пойдемте отсюда, казаки!

Через два дня Скворцов и Ерохин второй раз попытались отправить в Сургут служилую десятку, но вновь наслушался много неласковых слов. Он попробовал добиться помощи от воевод, но те уже отправили отписку государю о том, что десятерых служилых людей передали сыщикам, а самим сыщикам сказали, что дело сыска по указу их отныне не касается…

Еще через десять дней Скворцов и Ерохин попробовали действовать более решительно. Они назначили к высылаемым приставами казаков Постника Васильева и Степана Мельникова и велели им сопровождать Пущина и других до Сургута. Федора Пущина «с товарищи» вызвали в съезжую избу и объявили им, что дается им две седмицы на сборы, а после они должны отправиться в Сургут. Однако вновь получили от них отказ. Тогда сыщики решили действовать силой. В помощь Васильеву и Мельникову назначили еще десятерых приставов во главе с конным казаком Афанасием Кулаковым.

Ноября в 26-й день в съезжей высылаемые вновь отказались выезжать, хотя Скворцов выделил каждому по нарте.

— Мы те уже говорили не раз, что до весны нам в Сургут не хаживать! — заявил Скворцову Федор Пущин. — А по весне поедем к государю в Москву!..

— И слушать тебя не надлежит, ибо ты самовластвуешься и государишься! — объявил Филипп Петлин.

— За такие слова ответишь! — пригрозил Скворцов и приказал Кулакову: — Арестуйте их и отправьте их в Сургут силой!

— Ты шибко-то рот не разевай! — сказал Кулаков. — Филька-то верно говорит, своей властью казаков высылаешь! Вот ваша наказная для нас память, к которой вы руки приложили, и в ней государя даже не помянули, а себя с «вичем», Степаном Львовичем величаешь! Мы по такой памяти ничего делать не будем!..

Скворцов и Ерохин отправили в Тобольск и Москву отписку, что Федор Пущин «с товарыщи» «твоего государева указу не послушали… в Сургут ноября по 26 нынешнего 159 году (1650. — П.Б.) не поехали, и ехать не хотят, а говорят, что им того указу не слушать, чем-де им быть в Сургуте десяти человеком, и они-де поедут к тебе государю весною, человек пятьдесят или сто, или и больше…» Сыщики просили «дать им оборону, чтоб впредь такие воры твоему государеву указу были послушны».

Однако им предстояло отправить до весны еще не одну подобную отписку с жалобами на непокорность казаков.

Глава 10

Не добившись желаемого с «пущинцами», Скворцов и Ерохин взялись за попов, которые были с бунтовщиками заодно, занимались не подобающими их сану мирскими делами. Здесь сыщикам главным помощником и обличителем стал поп Богоявленской церкви Сидор Лазарев, духовник Щербатого и Ключарева. Он показал, что поп Благовещенской церкви Борис и поп Воскресенской церкви Пантелеймон всегда были в казачьих кругах, подписывали челобитные смутьянов, допускали в трапезные для сходов и участвовали в составлении челобитных. Напрасно поп Борис и Пантелеймон твердили, что они подписывали челобитные лишь за своих неграмотных прихожан, что они сами были биты и страдали от бунтовщиков. Скворцов, дождавшись одобрения тобольского архиепископа, сослал Пантелеймона в Кетский острог, а Борису было запрещено вести службу. И те почли за благо, что сохранили сан.

Видя такую несправедливость и творимую неправду, казаки вступились за своих духовных отцов и отправили государю челобитную, забыв прежние распри, в которой писали: «Да по князь Осипову ж и дьяка Михаила Ключарева, и Петра Сабанского, и товарищей их промыслом, и по ложному челобитью — отцов наших духовных, которые служили в Томском лет по дватцати и по тритцати, и те разосланы в твои, государевы, дальнея городы, на Лену, а иныя от служб отставлены и волочатся меж двор, без твоево государева указу и без сыску, рьняся за то, что отцы наши духовныя прикладывали руки к градцким челобитным вместо детей своих духовных, которые грамоте не умеют».

При встрече с Сидором казаки-прихожане грозились, что аукнется ему его рвение в сыске и обличении их духовных отцов, что ответит он за всё перед Богом и государем. И скоро попу Сидору пришлось держать ответ перед государевыми воеводами.

Казак Остафий Ляпа объявил на попа Сидора извет в государевом деле. А дело было и впрямь государево: Остафий извещал, что поп Сидор по просьбе дьяка Михаила Ключарева отслужил заупокойную панихиду по жене дьяка в день царского ангела Алексея, человека Божия.

При этом Остафий слался на свидетелей: Федора Пущина, Филиппа Лученина, Тихона Хромого, Павла Капканщика. Волынский и Коковинский допросили их, и все они дружно подтвердили извет Остафия Ляпы. Воеводы, зная, как недружен был поп Сидор свидетелям, призвали к ответу из духовенства попа Богоявленской церкви Меркурия, дьякона Ивана Кирьянова и дьячка Кирилла Меркурьева. Они также показали, что такая панихида была, Иван Кирьянов, правда, оговорился, что не упомнит, в какой именно день та панихида была. Меркурий же говорил, что заупокойная панихида была в день царского ангела, и при том был поп Воскресенской церкви Пантелеймон. Пришлось воеводам вызвать из Кетского острога Пантелеймона. По прибытии тот подтвердил извет Ляпы. Скворцов и Ерохин отправили отписку архиепископу Герасиму о деле попа Сидора и стали ждать его решения…

А покуда было дело поважнее — узнать правду по Статейному списку Василия Бурнашева. И хотя они не верили, что от Щербатого могла быть измена, но и Бурнашев, и Яшка Булгаков, и Неудача Федоров стояли на своем, что в статейном списке подлинная правда и Осип Щербатый изменник…

Марта в 13-й день вернулся в Томск от князца Коки сын боярский Степан Лавров. Но яснее дело не стало, Кока будто бы подтвердил написанное в статейном списке. Скворцов хотел было пытать Василия Бурнашева и тех, кто был с ним в посольстве к Коке, но тут ему пришлось самому отвечать перед воеводами по извету Фильки Петлина, что он государится… Вместо помощи от воевод пришлось перед ними оправдываться…

В Тобольск же воеводе Шереметеву отписал, что пытать арестантов ему «не уметь, потому что-де они, Васка с товарыщи, на них, на Степана и на Петра, являли всякие воровские статьи, и подавали явки в съезжей избе воеводам Михаилу Волынскому с товарыщи, и по церквам церковным старостам. И сидят-де они в тюрме все вместе и ко всякому воровству сговариваютца. А порознь за приставов их дать некому, потому что-де томские всяких чинов люди им, Васке и товарыщам его, свои и в друзьях и хлебоядцы, и из тюрмы тайно выпущают. И многие-де томские люди, которые к тому делу причинны, они ходят к тюрме, наговаривают их… на всякое воровство».

Глава 11

Вот уже и зима миновала, шумело в Ушайке и Томи весеннее половодье, а письменный голова Степан Скворцов и подьячий Петр Ерохин в сыске по томским бунтовщикам не продвинулись ни на шаг. Да и Федор Пущин «с товарыщи», как обещал однажды отправиться по вешней воде в Сургут, никуда из города не собирался, а лишь мутил народ, подбивал к сыску не идти.

Смирив гордыню, Степан Скворцов пришел мая 2-го дня в съезжую избу к воеводам Михаилу Петровичу Волынскому и Богдану Андреевичу Коковинскому.

— Михаил Петрович, помогите совладать с казаками! Не хотят идти к сыску, смутьяны!..

— Как же я вам помогу? — ухмыльнулся Михаил Петрович. — Князь Осип Иванович да боярин Алексей Никитович Трубецкой нас от следствия убрали!.. Так что ныне сыск — ваша забота!..

— Михаил Петрович, мы ж люди подневольные, что указали нам, то и делаем! — разволновался Скворцов так, что борода его с седыми извилистыми полосками от уголков губ, будто струйки молока протекли, затряслась. — Помоги, за ради Христа!

— Да как же я тебе помогу? — повторил Михаил Петрович.

— Хоть бы объяви смотр всем служилым подле моей съезжей избы, а там уж я сам с ними буду говорить!..

Волынский задумался, выпятив гузкой алые маслянистые губы, затем махнул рукой:

— Ладно, смотр объявить можно! Через час денщики объявят с барабанным боем! Так что жди казаков!

Однако напрасно Скворцов и Ерохин ждали у своей съезжей избы до вечера. Никто не пришел. Лишь на следующий день казаки подтянулись к съезжей избе сыщиков.

Скворцов с крыльца возвестил собравшимся:

— По государеву указу надлежит нам провести сыск, отчего в городе случилась смута! Сыск будем вести по пятидесятням, кому из казаков которого числа быть велят, тот должен к сыску быть!.. Начнем с пятидесятни Ивана Володимерца!..

Скворцов нарочито умолчал, что к сыску, как о том сказано в царских грамотах, будут призывать тех казаков, которые под челобитными рук не прикладывали. Им запираться причин нет, скорее других на заводчиков укажут…

— Мы уже были в сыске у воевод и к вам не пойдем! — крикнул пятидесятник Иван Володимерец.

— Верно, не пойдем!.. — поддержал Ивана Филька Петлин.

— А вы за всех не базлайте! — перекрыл гул одобрения словам Володимерца и Петлина казак Матвей Трубач. — Я к сыску пойду! И другие многие пойдут!.. Не дело отказывать от места воеводе, государем поставленному!..

Матюшка, ты язык свой поганый прикуси, не то мы тебе его укоротим! — пригрозил Федор Пущин.

— И Федьку Пущина с товарыщи надлежит расспросить, когда они в Сургут поедут! — поторопился прервать спор Скворцов.

— Никуда мы не поедем! — Федор Пущин взбежал на крыльцо и оттолкнул Скворцова. — Нету государева указу, чтоб нас в Сургут высылать, то ты, Степка, сам собой по наущению Оськи Щербатого придумал! Казаки, мы писались в градские челобитные от всего города, все, как един человек, и ныне хватать и сыскивать по одному человеку не по правде!

— Верно!

— Не пойдем к сыску!..

— Когда мы были у государя, — продолжал Пущин, — он обещал нам учинить в городе справедливый сыск!.. А ныне Щербатый, Сабанский да Ключарев сыск воевод Михаила Петровича и Богдана Андреевича оболгали, учинили новый сыск, хотят порознь весь город повинить и нас всех разорить!.. Многое творят не по государеву указу! Подьячего Ваську Чебучакова надлежало выслать из города вместе с Петром Сабанским, а дьяк Михаил взял его в съезжую избу и допустил к государевым и тайным делам, и Васька чинит там обиды многие!

— Верно, Федор, гад он ползучий! — крикнул Остафий Ляпа.

— Сыск надобно вести не порознь, а во всем городе и в уездах по новой Уложенной книге! И о том надобно подать вновь челобитную государю от всего города! Казаки, мы напишем челобитные, а вы говорите, кого послать с ними в Москву!

— Федьку Батранина!..

— Ваську Паламошного!..

— Карпа Аргунова!..

Долго шумел сход. В конце концов решили, что челобитные повезут семь человек.

Федор Пущин, Василий Ергольский, Василий Мухосран, Остафий Ляпа, Филипп Петлин, Федор Батранин и еще с десяток казаков пошли в трапезную Благовещенской церкви составлять челобитные. Писарем взяли десятника пеших казаков Ортюшку Чечуева. В челобитной от всего города повторили кратко о нехороших делах Осипа Щербатого, написали, что сыск назначенных государем воевод Волынского и Коковинского оболган и новый сыск ведется в угоду Щербатому и Сабанскому. Особо написали о дьяке Михаиле Ключареве, что пишет мимо воевод ложные «многие затейные статьи». «И по ево, государь, Михайловым и советников ево воровским умыслом и ложным отпискам приходят с Москвы в Томский твои государевы грамоты. И по тем твоим государевым грамотам мучит и пытает, и сжет он, Михайло, нас, холопей и сирот твоих безвинных, без сыску и без очьных ставок, и вымучивает повинных…

И призывает он к себе в дом многих градцких людей и напаивает, а иным уграживает, велит говорить и сказывать по князь Осипе и по Петре Сабанском с товарыщи и по себе, как ему надобе. А буде не учнете-де по нас сказывать, и и вам-де так же пытаным и зженым быть, как и вашей братье, которые в Тобольском и Томском мучаны…

…Составливает многие затейные челобитные на нас, холопей и сирот твоих, и, запоя допьяна, у собя в дому, велел многим градцким людям пьяным к тем своим заводным челобитным руки прикладывать, рьняся нашему градцкому челобитью, хотя нас, холопей и сирот твоих, до конца разорить и твою государеву вотчину дальную запустошить».

Напомнили, что государь принял ласково Федора Пущина и обещал провести розыск по преступным делам Осипа Щербатого. А ныне без его, государя, ведома Пущина высылают в Сургут… Просили освободить арестованных Василия Бурнашева и членов его посольства…

За несколько дней собрали под челобитной сто сорок семь подписей служилых людей, причем несколько десятников подписались за весь десяток, руки приложили также восемнадцать посадских людей и тринадцать пахотных крестьян.

За это же время справили челобитную от Василия Бурнашева, мурзы Тосмамета Енбагачева и толмача из крестьян Ивана Козлова, ходивших с посольством к Коке. Они написали, что «с пыток, с огня и з стрясок» они сказывали, что написанное в статейном списке правда, что Скворцов и Ерохин ведут следствие «дружа князь Осипу Щербатому», что они, Васька Бурнашев «с товарыщи», обличая изменника, готовы за государя «помереть в правде». А правду их, что князь Осип звал контайшу идти войной на Коку, могут подтвердить брат Коки, Сургай, шурин Урзутак и толмач Неудача Федоров. Писали, что ходившие с сыном боярским Семеном Лавровым к Коке посадский Кузьма Батура и служилый татарин Каргаяк принародно говорили, что Кока подтвердил верность статейного списка Бурнашева, однако Скворцов и дьяк Михаил заставили Семена Лаврова исправить свой статейный список им в угоду. Потому следует провести розыск по сему делу без Скворцова и Ерохина…

Через пять дней после смотра, обратившегося в сход, в съезжую избу к воеводам Волынскому и Коковинскому пришли казаки и подали от всего города челобитную с просьбой разрешить мирским выборным отправиться в Москву, чтобы «бить челом… государю о всяких своих нужах». Волынский поначалу засомневался, помня указ, чтоб челобитчиков в Москву не пускать, но затем, не желая новой смуты в городе, выдал им воеводскую отписку с разрешением. Однако сказал, что денег на поездку нет.

Мая в 8-й день 7159 (1651) года в третий раз из Томска к государю повезли челобитные. Челобитчиками отправились Федор Батранин, Иван Баранчуков, Василий Паламошный, Степан Володимирец, Беляй Семенов, Карп Аргунов и Тихон Хромой.

Глава 12

Илья Бунаков пребывал в раздвоенных чувствах. Наконец-то воеводы Волынский и Коковинский отпускали его из надоевшего Томска, выдали подорожную память до Москвы. Эта определенность приносила облегчение, но туманность будущего в столице тяготила. Как тягостно было ждать одному, когда же его смогут «счесть» воеводы согласно указу. Жену свою на дощанике он отправил еще летом с половиной своего имущества. Однако тут пришел государев указ о том, чтобы «животы» его «отписать на государя» безо всякой поноровки. На пути в Тобольск в конце июня прошлого года в Самаровском Яме тобольский казачий голова Гаврила Грозин с пятнадцатью казаками отобрал все пожитки, а тобольский подьячий Атарский обобрал жену до нитки уже в Тобольске… Обо всем этом поведал Бунакову бывший его денщик Семен Тарский, который теперь служил у Коковинского. С бумагами от воевод он был в Тобольске и своими глазами видел, как Атарский сдирал с жены телогрею и волосник. Сколько же ей пришлось претерпеть покуда добралась до Москвы!..

Надеясь на заступу бояр Пушкиных, Григория Гавриловича и Степана Гавриловича, он написал письмо двоюродным своим братьям:

«Государям моим братьям Федору Сидоровичу, Аникею Сидоровичу братишка ваш Илейка челом бьет.

Будитя, государи мои, здоровы на веки. А про меня изволитя, и я в печалех своих от варвара от князя Осипа Щербатого едва жив, пишет на меня измену. Да он же промыслом своим меня осадил, велено меня считать и за его годы.

Пожалутя, государи, просити милостивой заступы у боярина Григорья Гавриловича и Степана Гавриловича, что меня не выдали такому льву на снеденье, велели бы меня счесть с моего приезду, а не с князя Осипова. А челобитною я послал к вам, и вам бы пожаловать, вычесть с приказными людьми.

Пожалутя, светы мои, вымитя меня из дна адова, а я вам челом бью. А о Михаиле Ключареве я писал, что ево звали в приказ, и он сам не пошел и городом на нево бьют челом. А нынеча мне от него великая теснота и позор.

А я вам, государям своим, многа челом бью».

Но «счесть» так оказалось непросто. Воеводы Волынский и Коковинский запутались в бумагах и книгах, которые Патрикеевым велись плохо. Да и не только Патрикеевым. Захар Давыдов не оприходовал присланные в Томск две тысячи рублей. Хотя расходные бумаги на эти деньги были… Видя, что «счет» затягивается, Бунаков направил челобитную на имя государя, чтоб его выслали из Томска. В ней он даже, покривя душой, написал, что Волынский затягивает «счет», «дружа» Щербатому…

То ли эта челобитная помогла, то ли заступа бояр Пушкиных, но марта 20-го дня пришла грамота из Сибирского приказа, в которой боярин Алексей Никитович Трубецкой выговаривал воеводам: Илью-де можно было «счесть и в два месяца, не токмо в два года». Однако сделано послабление: за годы Щербатого считать не велено. А ежели долг казне мал, взыскать с Ильи и отправить из Томска. Ежели долг будет велик или «счесть» его невозможно все равно отправить Илью в Москву. Воеводы решили, что «счесть» невозможно, и отпустили Бунакова.

Досадно лишь оттого, что теперь и казнокрадство Щербатого уже не откроется…

Остатки имущества были загружены на дощаник, и наутро будет отплытие в Тобольск.

Вечером же по приглашению Федора Пущина Бунаков пришел к нему в дом. Сели за стол. Хозяин потчевал ухой, пирогом с рыбой, пирожками с яйцом и луком… К пиву работница, чернобровая красавица Татьяна Полтева, подала копченого муксуна. Бунаков невольно загляделся на нее. Хороша баба! Федор отбил ее, законную жену, у сына боярского Леонтия Полтева «насильством», как не раз писал Полтев Осипу Щербатому в челобитных, писал также, что Федор грозил ему смертью. Чем бы дело кончилось неведомо, но три года тому назад Полтев умер «скорой смертью» и Татьяна осталась у Пущина и работницей и, как всем ведомо, полюбовницей…

— Значит, уезжаешь, Илья Микитич! — с сожалением сказал Пущин, разливая по кружкам из ендовы пиво.

— С утра отчаливаю…

— От всего мира хочу благодарить тебя, Илья Микитович! Что был с городом вместе супротив лихоимца и изменника, что не испужался его угроз! Не зря враги наши тебя величают атаманом! Ты и впрямь был, для нас, как атаман!..

— Да ладно благодарить! Супротив Осипа идти у меня свои причины были… А ныне вот думаю, надо ли было во всё это встревать… Щербатый-то все одно нажился, а у меня последние животы поотбирали, да неведомо, что еще ждет в Москве…

— Как же было не встревать! Ты людям помог! Вон пашенным государеву десятину уменьшили против Щербатовым и Старковым установленную… А главное, вора Щербатого убрали! Новые воеводы, какие бы ни были, хуже него не будут! А государь милостив, он помазанник Божий!..

— Государь-то милостив, однако. — Бунаков перешел на шепот. — Молодёхонек, в рот боярам глядит… Что ему нашепчет Трубецкой, бог его ведает!..

— Твоя правда! Придется, видно, и мне в Сургут ехать: супротив государева указу не попрешь, хоть и после боярского приговора… Обидно, что мы тут служим, кровью и потом государю земли новые добываем, а кособрюхие в Москве токмо богатство свое прибавляют… — с досадой мотнул начинающими седеть кудрями Федор.

— Что верно, то верно!.. — согласился Илья.

Надвинулись сумерки, и Татьяна разгребла в загнетке угли, запалила от них маленькую лучинку, зажгла три свечи и поставила их в медном шандале на стол.

— Однако, как ни крути, а нам, русским, без государя не прожить… — продолжил Федор. — Без государя в царстве сразу смута и разор, будем бить друг друга на радость иноземцам, а бояре, как уже то бывало, призовут на царство какого-нибудь короля или хана…

— А коли государь слаб умом или здоровьем уродится? Тогда как? — вновь перешел на шепот Бунаков.

— Тогда на соборе надобно избрать нового! — сказал Пущин. — Нынешний, слава богу, здоров и рассудителен, с годами наберется мудрости… Без мудрости правителя царству — беда!..

О многом проговорили до полуночи. Захмелевшего Бунакова Пущин оставил ночевать у себя.

Утром на дощанике бывший воевода отправился в Тобольск. Тронуло душу, что около сотни казаков пришли проводить его. Но неласково обошлись с ним в столице Сибири. Остаток имущества, бывшего на дощанике отписали на государя, согласно его указу. Даже книги отобрали: три рукописных и две печатных. Илья просил оставить ему любимую книгу киевской печати «Цветник Сафрония патриарха Иеросалимского», но подьячий Василий Атарский злорадно усмехнулся и бросил небрежно: «По указу поноровку чинить не велено!»

Августа 21-го дня 7159 (1651) года бывший воевода Илья Никитович Бунаков был отправлен из Тобольска в Москву, куда он прибыл в начале декабря и сразу был отдан за пристава.

Глава 13

Еще в марте 20 дня 7158 (1650) года вышел царский указ допросить арестованных по жалобам Осипа Щербатого томичей в Соли Камской и в Устюге, а также всех, кто прибыл в Москву из Томска по делам. Однако лишь почти через год в Москве начались очные ставки Осипа Щербатого, Петра Сабанского, Василия Старкова, Макара Колмогорца, Ивана Широкого и Ивана Каменного с томскими служилыми, оказавшимися в Москве с разными поручениями.

Алексей Никитич Трубецкой сочувствовал Щербатому и следствие вел по-хитрому. Первый вопрос был одинаков, подписывал ли допрашиваемый городские челобитные и жалобы и по какой причине? И ответ обычно получали также одинаковый: в челобитные против Щербатого «писались с миром» и от тех мирских челобитных не отрекаются и те мирские челобитные не лживят. Тогда Трубецкой спрашивал, есть ли жалобы на Щербатого у допрашиваемого лично. Обычно отвечали, что личных жалоб нет, но с миром они согласные. Между тем следствие затягивалось, деньги у томичей заканчивались, пребывание в Москве становилось тягостным. Трубецкой, зная об этом, говорил, что отпустит тех домой, кто напишет заявление, что Щербатого они не винят и мирские челобитные не поддерживают. Такие бумаги написали конные казаки Афанасий Лом, Иван Михайлов, Важен Пичугин и пешие казаки Григорий Девкин, Василий Лебедь, Ганька Сартаков, сын боярский Павел Рыхловский и были отпущены из Москвы. Но таких было мало. Из тридцати четырех допрошенных в Сибирском приказе больше никто таких заявлений не писал.

Февраля 26-го дня призвали в Сибирский приказ на очную ставку казачьего голову Зиновия Литосова, который привез в столицу соболиную казну. Ему очная ставка была с Иваном Каменным и Осипом Щербатым.

— Отчего ты, казачий голова, стакался с бунтовщиками? — сурово спросил Трубецкой.

— Никаких я бунтовщиков не ведал и не ведаю! — ответил Литосов.

— Не ведаешь! А кто отказал от места воеводе князю Осипу?

— Осипу Ивановичу отказали всем миром по великому государеву делу на него Григория Плещеева!..

— Извет тот был ложный! Кроме Григория Плещеева, кто был из первых заводчиков бунта?

— Не было заводчиков, отказали всем миром! — твердо стоял на своем Литосов.

— Как это не было? — не выдержал Щербатый. — А Федька Пущин, а Васька Мухосран… А излюбленный и избранный бунтовщиками атаманом Илейка Бунаков, с изменником дьяком Патрикеевым…

— Бунакова никто атаманом не избирал и не называл! Он с дьяком твоим товарищем был на воеводстве по государеву указу и воеводскую службу на пользу городу нёс!..

— В чем же та польза? — ехидно спросил Щербатый. — В грабежах и насильствах?..

— О грабежах и насильствах не ведаю…

— Меня били по веленью Бунакова понапрасну! — вставил Иван Каменный. — И таможенного голову Митрофанова он же, Илейка, самолично бил!..

— О вашем битье не ведаю, о том самого Илью надобно спрашивать!..

— Спросим, спросим! — сказал Трубецкой. — А ты к апрельской челобитной руку прикладывал?..

— Прикладывал… Со всем городом был!..

— Для чего же прикладывал, иль Осип Иванович насильство над тобою учинил, иль обидел как?

— Насильство надо мной не чинил, а взятки, как о том в челобитной писано, с меня выкручивал…

— Врешь, сучий сын, какие я взятки выкручивал? — закричал Щербатый.

— Забыл, Осип Иванович, как за калмыцкий торг, чтоб мне на нем быть, пятнадцать рублей да десяток соболей взял с меня… Да за верстанье в казаки брал… Шлюся в том на подьячих Захарку Давыдова до Кирьку Якимова…

Осип побагровел, заиграл желваками, но смолчал…

Увидев это, Трубецкой поспешил закончить допрос.

— Ладно, ступай! Будешь за приставом… Из Москвы не уезжать!

На «изгоню» от Щербатого пожаловался и целовальник томского винного погреба Степан Моклоков. Поведал, как Щербатый заставлял приносить на его двор бесплатно бочонки с вином…

После этих расспросов Трубецкой помрачнел, а Щербатый стал думать, чем бы убедить следствие, что нет его вины в бунте.

Июля в 7-й день на очередной очной ставке он протянул Трубецкому несколько мелко исписанных листов бумаги с водяными знаками — гербом города Страсбурга.

— Опять челобитная? — с досадой спросил Трубецкой.

— Уличная роспись томским ворам… Томские казаки при всех воеводах бунтовали, не токмо при мне!..

— Ладно, читай сам!

— «Улики ворам томским казакам в их воровстве», — начал Щербатый, — «Как был в Томском воевода Федор Бабарыкин, а с ним был в товарищах Таврило Хрипунов, и томский сын боярский Иван Пущин, да казаки Ивашко Володимирец с товарыщи, стакався с меншим воеводой с Гаврилом Хрипуновым, воеводе Федору Бабарыкину от государевых дел отказали и дощаник его, Федоров, с животами и запасом разграбили. И за то воровствов Тобольск при боярине при князь Иване Семеновиче Куракине ис Томсково многие иманы и в Тобольском за то кнутьем биты…»

— Иван Пущин — отец Федора Пущина? — спросил Трубецкой.

— Верно, Алексей Никитович, отец его, яблоко от яблони недалеко падает! А Ивашко Володимировец и ныне опять среди главных заводчиков бунта!.. — сказал Щербатый и продолжил чтение:

— «Как был в Томском воевода князь Офонасий Гагарин, и при нем, князь Офонасье, томские казаки Агейко Чижев с товарыщи пятьдесят человек ис Томсково к Руси бегали, поймав государево денежное и хлебное жалованье. А побежали было на Волгу воровать. И их воров, томских казаков, государевы люди по Лаишевым поимали, и в тюрме два года в Казани сидели, и пытаны не однажды. И с пытки говорили, что было им на Волге воровать. А бегучи к Русе на дороге многих торговых людей грабили. И по государеву указу за то воровство в Казане пытав их и бив кнутьем назад в Сибирь в Томской присланы. И то их томских казаков воровство».

— Чижов Агейко, помню, был средь челобитчиков недавних! — сказал Трубецкой.

— Был… А ныне по моей отписке сидит в тюрьме в Тобольске.

— «…Да как был в Томском воевода князь Иван Иванович Ромодановский, и томские казаки Ивашко Володимировец, Кузка Мухоплев с братьею, Сенька Белоусов, Аничка Власов, Завьялко Федотов с товарыщи заворовали, перед приказом собрався скопом и с заговором князь Ивана Ромадановского безщестили всяко, безщесною лаею лаяли, и лаяв из города вышли з большим шумом, и тюремного сторожа от тюремных дверей отбили, и сами силно многие в тюрму входили. И заворовав самоволством семьдесят человек, поехав их к Москве бить челом государю затейными ложными челобитными, взяв под городом дощаник государев и розграбя государевы хлебные запасы на Усть Томи реки, и тот государев дощаник покинули на пустом плесе, и тот дощаник пропал. И за то воровство, за грабеж по государеву указу велено их бить кнутом и государев запас на них доправить назад и за дощаник…

Да как по государеву указу посылан был воевода Яков Тухачевский с ратными людьми на государевых непослушников на киргизских людей войною, и томские служилые люди Куска Мухоплев да Сенька Белоусов с товарыщи заворовали, воеводу Якова Тухачевского середи степи покинули и, иногородних служилых людей подговоря, назад в Томский воротились, государю служить не похотели. И за то их воровство в Томском по государеву указу тритцать человек кнутьем бито…»

— Ладно, довольно! — прервал чтение Щербатого Трубецкой. — Видно, правда твоя, воровство у них в крови!.. Имена-то все те же, что с челобитными приходили и те, что средь заводчиков бунта…

— Да при воеводе Миките Ивановиче Егупове-Черкасском их воровство было, тоже к Русе бежали… А Федька Пущин, будучи с челобитчиками в Москве, подговорил дворовую женку и двух холопов боярских к побегу и увел их в Томск…

— Довольно, говорю! Не опасайся, на тебя опалы не будет, государь повелел все дела по Томску мне вести, и с моего докладу указы пишутся!.. А смутьянов прижмем, чтоб неповадно было! Прижмем! Правда на нашей стороне!

Глава 14

Августа в 4-й день Трубецкой проводил очную ставку Аники Власова и Петра Сабанского.

— Говори имя и с каким делом приехал в Москву? — сурово спросил Власова Трубецкой.

— Аничка Власов я, пеших казаков пятидесятник… Из Томскова пришел с отписками воеводы Михаила Петровича Волынского.

— Был ли ты в городе, когда бунт учинился?

— В Томском никакого бунта не бывало!..

— А воеводе князю Осипу Щербатому от места отказать — это не бунт?

— Воеводе Осипу Ивановичу отказали по великому государеву делу всем город, как един человек!

— Как един?! — усмехнулся Сабанский. — А мы, двадцать человек, в тюрьме год томились за что? Тоже отказали, Осипу Ивановичу?

— За что вас в тюрьме держали, не ведаю…

— Челобитные воровские подписывал ли? — продолжил допрос Трубецкой.

— Подписывал градские челобитные со всем миром…

— Опять со всем миром! — разозлился Трубецкой. — Ужели все до единого руки прикладывали к тем челобитным?

— Не все, иные не прикладывали…

— Сколько тех, кто не захотел рук прикладывать?

— Таких мало, всем городом подписывали…

— Всем городом, всем городом!.. Садись за стол, — кивнул Трубецкой в сторону подьячего, записывавшего расспросные речи, — пиши поименно, кто рук не прикладывал…

— Могу написать токмо тех, кто к последней челобитной рук не прикладывал перед моим отъездом писаной…

— Пиши! — махнул рукой Трубецкой.

Власов сел за стол. Обмакнул гусиное перо в чернильницу и написал сверху листа: «Имена конным казакам, которые с миром не тянут» и ниже стал писать фамилии, то и дело задумываясь.

Пока Власов писал, Трубецкой взял роспись, поданную с утра подьячим Макаром Колмогорцем о том, как его избивали и грабили. Читал Алексей Никитович с интересом, ибо Макар называл, как и Щербатый, главных заводчиков бунта: «Роспись, что взяли в Томском, в Яковлеве дворе Кускова грабежом Макарковых животов Колмогора, соболей и бобров, и денег, и платья и всякой рухляди в прошлом во 156-м (1648. — П.Б.) году, апреля в 15-й день, как заворовали в Томском Илья Бунаков, стакався с ведомыми ворами с Подрезом Плещеевым, да с Федькою Пущиным, да с Васкою Мухоплевом с товарищи.

И по их воровскому совету, Илья Бунаков с товарищи, ис своих воровских кругов послали на меня, Макарка, сыскав, привесть в свои воровские круги, своих советников: Давыдку денщика, да Игнашку Петлина с сыном с Филькою, да Бурундука Кожевникова с товарищи, человек з десять. И тот Давыдко денщик с товарыщи пришли к тому Якову Кускову на двор насильством с великим гарком и з шумом, и меня Макарка, почали бранить всякою непригодною лаею и бить ослопьем насмерть и грабить.

А что пограбили животишек, и то писано в сей росписи:

В сумах взяли 60 соболей кузнецких, цена 30 р.

5 бобров карих, цена 12 р. 50 к.

100 хвостов собольих, цена 8 р.

Да с коробки выняли 2 камки китайки травные, желтоя да красноя, по 6 аршин в камке, цена 10 р.

500 корольков белых отборных, цена 15 р.

Денег 14 р. 60 к.

3 рубашки полотняных, да трои штаны, цена 2 р.

А пограбя меня, Макарка, тот Давыдко да Бурундук с товарыщи, и убив ослопьем, свели в воровские круги к Ылье Бунакову на двор, и Бурундук и перед Ильею бил ослопьем насмерть же, а все приговаривают, что я не приставаю к их воровству. А от Ильи свели в караул, а с караулу отдали за пристава, за конного казака за Басалая Терентьева, и велели мучить в железах.

Назавтрее того к Басалаю Терентьеву из воровских кругов пришли меня, Макарка, убить до смерти и в воду вкинуть Ильины ж советники ведомые воры Васка Иванов сын Мухоплев, да беглой тюменский казак Микитка Барабанщик, да ссыльной за воровство Тимоша Донщина с товарищи, человек с 15, с ослопьем и с колием, и почали бить насмерть за то, что я не пристану с ними воровать вместе.

А бьючи на мне изорвали, волоча в ызбе и на дворе, по мосту и по земле:

Азям аглинского сукна лазорев, цена 4 р. 60 к.

Кафтан дорогильный черевчат, цена 4 р.

Да рубашку полотняную, цена рубашке 45 к.

Да кушак с ножем, цена 1 р. 50 к.

Сорвали пояс шелковой тканой с кошельком шелковым, в кошельке было 9 р. 36 к.

С ворота крест серебряной золочен з жемчуги, цена кресту 2 р. 50 к. Поясу шелковому с кошельком цена 65 к.

3 головы шапку, вершек в гвоздишной кармазин, испод соболий, шапке цена 5 р.

И грабя меня, тот Васка Мухоплев с товарыщи у Басалая и бив насмерть, и оттоле сволокли на Ушайку реку на мост. И тот же Васка Мухоплев на мосту хотел меня колом ушибить до смерти и вкинуть в Ушайку реку. И в страху и в убойстве не упомнил, какие люди меня убить ему Васке не дали. И перевели меня по мосту за Ушайку-реку, и отдали конному казаку Василию Балахнину.

Да в прошлом же во 156 году майя в 3-й день ведомые воры Ильины и Подрезовы и Федьки Пущина друзя и советники Васка ж Мухоплев, Филька Петлин, Агейко Григорьев сын Пономарев, Семейко Тарсково с товарыщи 6 человек приходили на двор к тому ж Василию Балахнину ево, Василья грабить, а меня Макарка, хотели убить, и ограбили меня, и били ослопьем насмерть.

А сняли с меня:

Азям аглинского сукна, гвоздишновой цвет, цена 6 р.

Кафтан камчаты, стеган на бус, лазорев куфтерь, цена 6 р.

Шапка вершок багрецовой, нашивка золотная, испод соболей, цена 5 р.

Опояска бобровая с ножем в окованных ножнах, опояске и ножу с ножнами цена 3 р.

Рубашку полотняную тонкую, цена рубашке 70 к.

Штаны козлиные калматцкого дела желтые на бумаге стеганы, цена 90 к.

Крест с ворота серебряной золочен с красными корольки и с финифтом, цена 2 р. 50 к.

Да денег с чересом сорвали 24 р. 78 к., чересу цена 20 к.

Сапоги с ног сафьянные зеленые подержаны, цена 70 к.

Онучи лятчинные, цена 15 к.

Да я ж, Макарка, в тюрьме будучи от воров в заточенье поел одних своих крошешек издержал и что долгом задолжалса, и тово издержалось 28 р. 90 к.

А что у меня, Макарка, Илья и Борис взяли моих животишек преже того томсково воровства и моего тюремного сиденья и что у мене оне ис тюрьмы вымучили, угрожаючи всяким мученьем, и то у меня объявитца в ысковых челобитных».

«Так одного подьячего токмо пограбили, а еще смеют писать государю, что никаких дворов не грабливали! — подумал Трубецкой. — За такие дела вешать надо!»

Он велел подьячему подать последние томские челобитные и стал их читать.

Перед вечерней надо было идти на доклад к государю…

— Ну что, написал? — спросил он Власова. — Сколько с миром не тянут?

— Сорок шесть конных казаков и двенадцать пеших… Петра Сабанского с товарыщи не писал, — ответил Власов.

Месяц тому назад Осип Щербатый при очной ставке с этим же Власовым подал список своих сторонников числом вдвое больше. Однако среди фамилий, им указанных, Трубецкой увидел и те, что были под челобитными. И с досадой подумал, что список Власова, пожалуй, ближе к истине, и почти весь город забунтовал против воеводы Щербатого. А весь город не перевешаешь.

Во второй половине августа в Москву добрались томские челобитчики во главе с Федором Батраниным. Несмотря на воеводскую отписку, что челобитчики идут к государю от всего города, по пути они не получали государственных подвод. Да и опасаясь ареста, подобно Аггею Чижову, в городах в приказные избы не обращались и «волоклись» до столицы пятнадцать недель. «Дорогою… едучи, всякие нужи и бедности терпели и последние платьишка с себя испроели».

Но все-таки добрались и 29-го дня августа вручили в Сибирском приказе общегородскую челобитную. Остальные челобитные подали в сентябре.

Для Алексея Никитича Трубецкого ничего нового в челобитных не было. Те же жалобы на «насильства и изгоню» от Щербатого и требование провести обещанный государем справедливый сыск по всему городу, а не по одиночке. Читая челобитную Федора Пущина с объяснением, почему они в Сургут выезжать отказались, Трубецкой мысленно обругал Скворцова и Ерохина. В наказной памяти и впрямь Скворцов писался с «вичем», Львовичем, а имя государя не упомянул… Справедливый же сыск Алексею Никитовичу был не нужен.

Трубецкой приказал всех семерых задержать в Москве для допросов и очных ставок. Шестерых отдал за приставов, а Тихона Хромого посадили в тюрьму как беглого, поскольку на него пришел донос дьяка Ключарева, что Тихон должен быть выслан вместе с Федором Пущиным в Сургут, однако он бежал в Москву…

Сентября 20-го дня Трубецкому вручили челобитную на имя государя от самих шестерых челобитчиков. Здесь были обычные жалобы на Щербатого, что по его ложным отпискам следствие затягивается и в Москве и в Томске, просили убрать от следствия Скворцова, Ерохина и дьяка Ключарева и провести обещанный справедливый сыск по новой Уложенной книге… Трубецкой хотел вообще не подавать эту челобитную государю, но опасаясь, что упрямые челобитчики подадут ее прямо государю, передумал. К его удовлетворению, государь отписал, чтоб решение по сим делам принимал сам Трубецкой.

Допросы и очные ставки тянулись второй год и от московской волокиты устали не только задержанные томичи, но и Петр Сабанский «с товарыщи», хотя были на свободе и получали в Москве жалованье. Сентября 22-го дня Петр Сабанский, Василий Старков, Иван Широкий и Макар Колмогорец подали в Сибирский приказ челобитную от имени двадцати двух человек сторонников Щербатого, которые были отправлены из Томска в Тобольск и в Москву. В челобитной они писали, что на очных ставках ими правда о бунте открыта, больше нужды в них нет, а ныне: «…мучимся и разоряемся четвертый год и домишков своих не знаем, в Томском в тюрме болши году животы свои мучили, а здесь на Москве скитаемься бес твоего государева указу два года, помираем голодной смертью, а к твоей государевой руке мы, холопы твои, и по сю пору не ставлены…» Просили «указ и оборонь учинить, чтоб впредь в твоей государьской в далной вотчине в Сибире тем вором и иным, на то смотря, воровать, бунты и круги заводить было неповадно».

Почти в одно время были поданы три челобитные, по совпадению также от двадцати двух человек, с другой стороны: от томских служилых, задержанных в Москве. В них они писали, что приехали в Москву «от города по выбору в челобитчиках, з градцкими заручными челобитными, бить челом тебе, государю, обо всяких грацких нужах и на твоево государева на прежнего воеводу на князя Осипа Ивановича Щербатого и на ево ушьников и советников». Однако по наущению князя Осипа посажены в тюрьму или отданы за пристава или на поруки и теперь «наги и босы и голы… а что, государь, было куплено для твоей государевой службы ружья и ратной збруишка, и то, государь, все на хлебе съели». Просили провести сыск по Уложению и дать милостивый указ и не верить ложным градцким смутчикам, а верить челобитным от всего города. Писали, что тобольские сыщики нарушают государев указ о справедливом сыске, ведут следствие, дружа Щербатому…

В Сибирском приказе князь Трубецкой допросил тридцать четыре человека из томских служилых людей, оказавшихся в Москве по службе либо с челобитными. Два десятка из них он определил как явных противников Осипа Щербатого и намеревался доложить государю, что за ними в этом деле вина явная и их надлежит наказать. Остальных четырнадцать человек можно было отпускать в Томск.

Глава 15

Следствие Скворцова и Ерохина в Томске наконец-то сдвинулось с мертвой точки. Помог им в том поп Богоявленской церкви Сидор Лазарев, духовный отец Осипа Щербатого и Михаила Ключарева. Ответы его сверяли с тем, что писали в своих отписках Щербатый и Ключарев. Всё, что Сидор рассказывал, совпадало с тем, что писали бывший воевода и дьяк. Среди главных заводчиков смуты, он назвал Федора Пущина, Ваську Мухосрана, Степана Володимерца, Степана Паламошного, Федора Батранина и Михаила Куркина. Однако при этом Сидор говорил, что за заводчиками пошел почти весь город… Назвал он и тех, кто не признал подлинными государевы грамоты, которые привез Федор Пущин из Москвы. Такие же показания дал дьякон Троицкой церкви Иван Кирьянов. По его словам, Щербатому отказал весь мир, в том числе и многие остяки.

Допросили попа Спасской церкви Верхней слободы Ипата. Ничего нового он не добавил. А на вопрос, за что били подьячего Василия Чебучакова, сказал, что не упомнит…

Ценные и нужные первые показания от служилых дали те, кто бунтовщиков не поддерживал, но и не был ими посажен в тюрьму. Это были дети боярские Степан Неверов, Семен Лавров, Григорий Копылов, Григорий Пущин и жилецкий человек Иван Каменный.

Получалось, что князь Осип Щербатый и дьяк Михаил Ключарев писали правду о том, что случилось в городе.

Однако все оказалось непросто с рядовыми казаками. Большинство из них отвечали, что они уже отвечали перед Волынским и Коковинским и «в другой раз сказывать нечево». Первую «отказную сказку» подали казаки Иван Чернояр, Филипп Помельцев, Мартын Рожнов и Тренка Епифанов.

Однако следствие стало вести легче, когда еще до ледостава десять человек во главе с Федором Пущиным были все-таки высланы из города в Сургут. Помогли новые воеводы Никифор Осипович Нащокин и Аверкий Федорович Болтин с дьяком Петром Михайловым, сменившие Волынского, Коковинского и Ключарева. Новые воеводы пригрозили Пущину, что вызовут из Тобольска команду и отправят их насильно, если надо будет, то с боем…

Но томские казаки и без Федора Пущина продолжали стоять на своем и от показаний отказывались. Заодно с ними были и жилецкие и оброчные люди. Так, февраля в 17 день 7160 (1652) года жилецкий целовальник Кузьма Батура, а с ним еще дюжина человек подали сыщикам отказную сказку, в которой они писали, «что послали к государю к Москве о сыску все грацкие люди челобитчиков… чтоб государь пожаловал их, велел сыскивать по своему государеву указу повальным обыском. А до томских грацких челобитчиков про сыскное дело им Степану и Петру не сказывать. А как-де челобитчики их с Москвы в Томский приедут, и кому государь укажет сыскивать, и они к сыску готовы, а до челобитчиков-де им к сыску не хаживать». Через несколько дней такими же словами отказали в показаниях пешие казаки Елисей Долгий и Степан Свияженин.

Скворцов решил допросить еще попа, бывшего духовным отцом у Бунакова, Меркурия. Но тот сказал, что не упомнит, какие речи говорил Волынскому и Коковинскому, и опасается наказанья за «рознь». Напрасно его убеждали, что то, что было говорено, когда в городе был Федор Пущин, не действительно. Но Меркурий стоял на своем…

А конный казак Дружина Шелковников имел наглость сказать, что ничего не знает о челобитчиках, ходивших с Федором Пущиным в Москву, но зато хорошо помнит, как жители слободы Верхней ходили с блюдом по городу, собирая деньги на взятки Щербатому… Но такие свидетельства Степану и Петру были не нужны. Картина бунта пред ними все более и более прояснялась…

Глава 16

Декабря 10-го дня 7160 (1651) в Сибирском приказе состоялась первая очная ставка между бывшими томскими воеводами Осипом Ивановичем Щербатым и Ильей Никитовичем Бунаковым. Их посадили на лавках друг против друга. Илье от изразцовой печи, возле которой он оказался, скоро стало жарко и он отодвинулся ближе к двери. Очную ставку проводил сам глава Сибирского приказа Алексей Никитович Трубецкой в присутствии дьяка Григория Протопопова и подьячего, записывавшего расспросные речи за столом у окна. Хотя на дворе стоял день, на столе горели три свечи, ибо в комнате было сумрачно настолько, что травную роспись на сводчатом потолке было не разглядеть.

— Сказывай, — сурово обратился Трубецкой к Бунакову, отводя от груди костяшками левой руки русую окладистую бороду, — чего для ты в Томском городе бунт учинил и от места воеводе князю Осипу Ивановичу отказал?

— Бунта я не учинивал и князю Осипу от места не отказывал! А отказали ему от места всем городом служилые люди, ибо на него объявлено было великое государево дело! О том в челобитной от всего города было писано, и государь о том сведом и челобитчиков с Федором Пущиным принял и обещал справедливый сыск учинить… Я же продолжал служить с дьяком Патрикеевым, как и ранее, чтоб городу разоренья, а государю убытку не было!..

— Отчего же ты служил не в государевой приказной избе, а в воровской избе Девятки Халдея? — язвительно спросил Щербатый.

— Оттого, что ты, изменник, скрал государеву печать и грамоты, и унес к себе на двор и списывался с калмыцкими контайшами… И за то твое воровство я отвечать не хотел! — огрызнулся Бунаков.

— Какое мое воровство?

— О том в челобитных градских писано? Разорение и взятки твои люди не стерпели!..

— На меня мир не жалуется!.. А верстал в казаки лишь казачьих детей и не за деньги… А за деньги ты сам многих верстал!..

— Хватит собачиться! — прервал их Трубецкой и обратился к Бунакову: — Для чего ты князя Осипа называешь изменником?

— Изменником его называю по статейным спискам Немира Попова и Василия Бурнашева, которые к вам присланы, и где измена объявилась… В статейном списке Немира Попова сказано по словам князца белых калмыков Коки Абакова, что ему подали писанное по-калмыцки письмо князя Осипа к контайше черных калмыков, где Осип просит контайшу воевать вместе Коку и обещает прислать томских ратных людей… Еще писал к контайше непристойными словами: «государю царю» и братом его себя называл… О том писано в статейном списке Василия Бурнашева. А Немиру Попову Кока говорил: «Какой-де у вас воевода Щербатый, у которого казака увидит коня доброго — отоймет, увидит жену добру — к себе емлет…» Говорил, потому-де не присылал в Томск своих людей, что их грабил воевода.

— Наговор это и ложь, никакой измены нет! Я в посольском дворе с калмыками один никогда не сиживал, всегда при делах с калмыками были подьячие, служилые люди и толмачи! И письма к контайше я не писал, да и по-калмыцки писать не умею!.. После Попова и Бурнашева было посольство к Коке сына боярского Семена Лаврова, и Кока меня в том посольстве очистил!.. А статейный список Бурнашева ложный, составлен по его Илейки затее!..

— Бурнашева пытали воеводы Михайло Волынский, Богдан Коковинский и дьяк Михайло Ключарев, железом жгли, и Василий на своем стоял, что статейный список подлинный, а стало быть, князь Осип изменник!..

— Ладно, разберем! — прервал Бунакова Трубецкой и спросил: — Скажи-ка, отчего ты без государева указу князя Осипа держал во дворе за караулом, а сына боярского Петра Сабанского с товарищи в тюрьме?

— Князь Осип и до прибытия воеводы Волынского свободно и в церквы хаживал, и по деревням езживал!.. Шлюсь в том на весь город… А Петра Сабанского с товарыщи держал в тюрьме дабы им убойства не было от служилых людей, ибо они были советниками и ущниками князя и разорение многое томским людям чинили!..

— Это по каким деревням я езживал? Хватит враки вракать! Всем сибирским воеводам, служилым и жилецким людям ведомо, что по твоему приказу даже все мои отписки и письма на заставах хватались и ты их в воровских кругах читал! Заставы те нарочно устроил, чтобы письма мои имать!

— Заставы были устроены, чтобы ловить разных беглецов и гулящих людей!..

— Алексей Никитович, дабы отправить свои отписки, я оные заделал в доску вместе с серьгами, ожерельями и каменьями жены, так его люди ту доску привезли к Илейке, и он ту доску разграбил!.. О том сведом Ивашка Лаврентьев, который ныне в Москве, и шлюся на Ивашкову кожу!

— Доска была, — сознался Бунаков, — все отписки из нее отправил государю, никаких каменьев там не было. А коли князь шлется на Ивашкову спину, в том — пусть будет воля государя! И никаких животов у князя я никогда не брал!

— Не брал! По твоему же приказу Зиновий Литосов с товарищи животы мои с двух дощаников разграбили, людей моих в воду покидали… А животы и запасы ты отдал ясачным людям, придабривал их!..

— Для чего мне придабривать ясачных людей, какого добра я ждал от них?

— И ясачных и русских ты поил и кормил, чтобы они были в твоей воле и для твоей корысти! А после как дощаники разграбили, велел решетки на градских воротах опустить и лестницы у сеней моего двора разобрать!.. Видать, чтобы мне было легче по деревням ездить, — съязвил Щербатый.

— Осип Иванович, какие непригожие слова говорил Илья о государевых грамотах? — спросил молчавший до этого дьяк Протопопов.

— Когда пришла государева грамота о том, чтобы нам с ним сидеть вместе с дьяком Ключаревым, Илейка грамоты не послушал и со своими советниками называл грамоты «воровскими»!..

— Было ли так? — впился взглядом в Бунакова Трубецкой.

Бунаков вскочил на ноги и, побагровев, закричал:

— Государевы грамоты воровскими не называл! Если будет называл грамоты воровскими, пусть государь велит мне язык вырезать!

— Может, скажешь, что советники твои Федька Пущин, Васька Мухосран, Остатка Ляпа не грабили домов Петра Сабанского, Васьки Былина, Юрья Тупальского, Родиона Качалова и не делились с тобой?

— Кто кого грабил, я не ведаю!.. Со мной никто грабленными животами не делился! И последние животишки у меня по государеву указу отобрали… Это ты, Осип, в Сибирь приехал на двух дощаниках, а увез добра на девяти дощаниках!..

— На тебя поданы челобитные от разных людей, коих ты напрасно бил на козле, а подьячего Мишка Сартаков от тех побоев умер, о том он, будучи при смерти указал в своей духовной… — сказал Протопопов.

— Сартакова бил за то, что он в съезжую избу приходил пьян и государевых дел не делал, за зелейным погребом глядел плохо, потому погреб тот водой затопило…

— За что бил подьячего Чебучакова, пятидесятника Климентьева, казаков Антошку Паламошного, Немира Попова?..

— Подьячего Василья Чебучакова за то, что он избил служилых людей на городском карауле и тюрьму хотел разломать по князь Осипову наущению… За то же бил батогами, а не на козле, Филона Климентьева, Паламошного… Немира Попова бил за градскую смуту, потому что он к моему двору приступом приступал с другими служилыми и попом Борисом с ножами и убить меня хотели…

— А летом того года, когда мне от места отказали, ты не исполнил государев указ о посылке на Лену десяти человек! — продолжал уличать Щербатый.

— Десять человек на Лену послал, токмо не водою, как по указу надлежало, а на нартах!..

— Ты кого послал? — торжествующе ухмыльнулся Щербатый. — По указу надлежало послать на Ленский волок десять человек из первых людей, семьянистых и прожиточных да чтоб в плотницком деле были горазды, а ты послал четверых одиноких и бедных казаков да шестерых гулящих людей! О том мне казаки явку подали… Да перед тем с семи десятков казаков взятки брал от от пяти до пятнадцати рублев, казаки к своей явке роспись приложили, с кого ты сколько брал взятков!..

— Где та явка? Покажи!.. — помрачнев, спросил Бунаков. Был такой грех: некоторые казаки, чтоб он их на Лену не посылал, откупались…

— Явка подлинная в Тобольске, а тут копия есть…

— По-всему, ты явку сам написал, коли подлинной нет!..

— Ладно, на сегодня довольно! Обоим из Москвы никуда не уезжать! — прервал очную ставку Трубецкой.

Глава 17

Высланных из Томска в Сургут Федора Пущина «с товарыщи» разместили в аманатской избе. Для десятерых места было маловато. Пришлось самим сбить нары. На них да на лавках вдоль стен спали по ночам. Самим же пришлось приготовить и дрова. На землю лег уже снег. По вечерам топили, не жалея дров, глинобитную печь, дым из устья валил под бревенчатый скат крыши, опускался до волокового окна над дверью, а изба наполнялась поначалу едва заметным теплом, но после не одной беремени сожженых поленьев становилась жарко так, что кафтаны приходилась скидывать и смахивать пот со лба.

Узкий в две плахи стол стоял рядом с пристенной лавкой. С другой стороны — лавка переставная. По вечерам при свечах за столом часто сидели выселенцы и под пиво с копченым балыком вели невеселые разговоры. То же было и в этот раз.

— Федор Иваныч, че будем делать? — не в первый раз приставал Васька Мухосран к Пущину. — Так и будем сидеть?

— Ждать будем челобитчиков с государевым указом!..

— А коли государь укажет повесить нас вдоль Томи, как того хотел Оська!

— Весь город не повесит!

— Весь город не повесит, а нас десятерых может повесить… Вспомни, когда Иван Белиловец замутил в сто сорок втором году (в 7142–1634 — П.Б.) двенадцать человек повесили!

— Ну ты, Васька, сравнил! — вмешался в разговор Иван Володимировец. — Белиловец хотел Томск сжечь, воеводу убить и бежать за Камень на Дон… Потому и повесили… Не для того я город ставил, чтоб его плененные из Литвы жгли!

— Да, литву и поляков сколько не корми, они завсегда против нас будут! — сказал Тихон Хромой.

— Ты, Тишка, всех-то под одну гребенку не ровняй! — обиженно сказал Василий Ергольский.

— Да не в обиду тебе, Васька! Какой ты поляк: родился и вырос в Томске ты уже наш, русак! — успокоил Тихон.

— Оську я бы своими руками задушил! — стукнул кулаком по столу Васька Мухосран. — Зря не дали!

— Тогда б с тобой по-другому говорили! — сказал Федор Пущин. — Иван верно говорит, мы город от Осипова разоренья сохранили… Из города ведь его убрали по нашим челобитным!

— Его убрали, других воевод прислали! Думаешь, эти лучше будут? — недовольно проворчал Васька. — Может, Федор Иванович, не надо было нам из Томска уезжать?

— Мне новый воевода Никифор Нащокин прямо сказал, коли, грит, из города не уйдете, призову из Тобольска команду и с боем вышлю, куда государь указал! Не след нам со своими биться и кровь проливать на радость инородцам!.. Вон даже мирные остяки ясак платить не хотят, да иные грозят собраться и пойти на Томск воевать…

— Так что же, терпеть вечно мироедов навроде Щербатого? — с горечью воскликнул Филипп Петлин. — Мы государю земли новые добываем потом и кровью, а такие, как Осип, пузо набивают!..

— Вся надежа и сила в государе, — сказал Федор Пущин, — после великой смуты и разорения государства от бояр царь Михаил Федорович был поставлен от Бога и от народа злым на казнь, а добрым людям на милость и Алексей Михайлович с нами добр был… Москвичам и устюжанам опалу не учинил… Дождемся его указу!..

— Вот ежели б государь указал всем людям самим служащих и судей назначать и выбирать, которые бы их могли по старине и по правде ведать и от насилия оберегать, тогда бы была на Русской земле правда! — сказал Иван Володимировец.

— Всё зло от бояр! Чую, не ждать нам доброго от государя, нашепчут ему бояре, и будем мы искать по Сибири пятый угол!.. — стукнул ладонью по столу Васька Мухосран.

Глава 18

Очные ставки между томскими воеводами продолжались уже девять дней, и князь Щербатый являл все новые и новые дела, уличая Бунакова. Илья порой удивлялся, откуда он знал то, о чем порой сам Илья забыл. Видно, был кто-то ушник его в приказной избе. Илья Никитич уже после первых очных ставок понял, что Осип хочет сделать главным заводчиком его, Илью. Называл его избранным атаманом. Что он дела делал единолично, самовластился. Илья же отговаривался лишь тем, что выполнял волю всего мира, всего города…

На сегодняшней очной ставке Щербатый обвинил Бунакова, что он утаил извет Стеньки Солдата о том, что Бунаков и его советники хотят вверх по Оби Дон завести.

— В которых местах мы хотели Дон заводить?

— Вверх по Оби хотели Дон завести…

— Я Дон заводить вверх по Оби николи не хотел и явки от Стеньки Солдата и ни от кого о том не слыхал! О том шлюся на весь город!

— Гляди-ко, забыл!.. А кто в всполошной колокол велел бить, когда Гришка Жданин и Стенька Солдат объявили, что ты с своими советниками, хочешь вверх по Оби реке на Бии и Катуни Дон завести… Как по всполоху сошлись служилые и жилецкие с таможенным головой Митрофановым и хотели Гришку и Стеньку пытать, бить кнутьем на козле!..

— В сполошный колокол били потому, что тюремный сиделец Стенька Солдат по наученью Петра Сабанского с товарищи объявил на меня государево великое дело… Стенька подал таможенному голове Митрофанову повинную челобитную. Били ли Солдата не упомню, а Гришку Жданина били за то, что он, напившись вина у Щербатого, ложно объявил на меня государево великое дело!..

— А на какие расходы ты просил в Тобольске шестнадцать тысяч рублей?

— Такого не упомню, не прашивал таких денег!

— О том мне сказывали тобольский воевода Василий Борисович Шереметев с товарищи, знают подьячие и сам я видел отписку твою… Знатно, что такие великие деньги просил в отписке, чтобы Дон завести на Бии и Катуни…

— По всему, князь Осип сам написал в Тобольск такую отписку моим именем! — гневно воскликнул Бунаков, обращаясь к Трубецкому..

— Я таких отписок в Тобольск не писывал! — отмахнулся Щербатый. — А ты, видать, хотел всей Сибирью завладеть!

— Как и когда я хотел Сибирью завладеть?! — изумился Бунаков.

— Посылал он, Илья, с своими советниками, — повернулся Щербатый к Трубецкому, — в Кузнецкий острог и в иные остроги тайным обычаем воровские грамоты. И в тех воровских грамотках написано, чтоб смуту и воровство завести в тех острогах, какие он, Илья, завел в Томском городе… Писали, что послали они к Москве сорок человек бить челом государю, а ежели они с ними не поедут бить челом с ними, то им и детям их такого времени не дождаться… И те грамотки читали в воровских кругах, и от того учинилась в Кузнецком остроге смута большая, и хотели воры побить добрых людей… О том писал государю кузнецкий воевода… А посылал с такими грамотками в Кузнецкий острог Андрюшку Батонога с племянником Богдашкой… В Красноярск воровские грамотки посылал с Зиновием Литосовым с товарищи, а в Енисейск с мужиком, которого он, Илья, привез с Руси…

— Никаких грамоток воровских я в остроги не посылал!

— Посылал тайным обычаем! — упорствовал Щербатый и обратился к Трубецкому: — Государь бы пожаловал и велел бы про те грамотки сыскать по рукам, кто те грамотки писал!

— Пусть велит сыскать! Авось откроется, что такие воровские грамотки писал сам князь Осип, хотя меня погубить!

Затем Щербатый подал «письмо» в сорок три статьи, в котором среди прочего припомнил, как на Петров день Илья не пустил к нему в дом служилых людей Ваську Рыбникова и Никишку Лигачева с товарищи, которые били челом чтоб он разрешил им пойти в дом к князю с говядиной и другими припасами, чтоб с голоду он не уморился;… Как били ослопьем и посадили в тюрьму крестьянина Фоку Михайлова, который принес Петру Сабанскому с товарищи хлеб и ведро браги, как избили попа Сидора за его письмо к архиепископу о томской смуте… Писал, что «ево Ильино воровство стало знатно — делать почал безстрашно, учал быть самовластен»… Писал также, что ложный изветчик на него, Осипа, Григорий Подрез-Плещеев варил пиво и брагу, мёд ставил, а Бунаков, дружа ему, «ничего ему не учинил и винных судов у него на дворе не велел взять»…

Илья облегченно вздохнул, когда Трубецкой отпустил их из приказа.

Все дни очных ставок, длившихся до декабря 19-го дня, Илья Никитович пребывал в душевном смятении от навалившихся на него неприятностей. Дом его сгорел во время московской смуты, и благо, что двоюродный брат Аникей Сидорович приютил в своем доме. Илья подал на имя государя челобитную, в которой просил ускорить следствие и вернуть хотя бы отписанное на государя имущество. Только через полгода государь указал Трубецкому вернуть отобранные животы Бунакову. Лишь после этого Илья Никитович перевел дух: казнить смертью не будут!

Глава 19

Марта 4-го дня 7161 (1653) года после двухлетнего следствия — очных ставок и расспросов сторонников и противников князя Осипа Щербатого — в Томск пришла царская грамота с приписью дьяка Сибирского приказа Третьяка Васильева, что «томское сыскное дело на Москве вершено». Бояре приговорили, а государь указал учинить наказанье и бить кнутом Илью Бунакова и двадцать служилых, «которые с ево, Ильиной, стороны», бывших на следствии в Москве, а одиннадцать служилых в Томске указано бить «на козле и в проводку кнутом нещадно».

В Москве биты кнутом атаман Зиновий Литосов, сын боярский Степан Моклоков, пятидесятник Аника Власов, казаки Постник Васильев, Семен Белоусов, Булдачко Корнильев, Завьял Федотов, кроме них наказаны все челобитчики: Федор Батранин, Иван Баранчуков, Василий Паламошный, Карп Аргунов, Стенька Володимировец, Беляй Семенов, Тихон Хромой, Кузьма Мухосран, Антон Титов, Фока Титов, Яков Булдачка, Федор Неудачка, Иван Лаврентьев. Бунакова, как битого в Томске, в Москве не наказывали.

В Томске побывали на козле под кнутом одиннадцать человек: возвращенные из Сургута Федор Пущин, пятидесятник Иван Володимировец, казаки Васька Мухосран и Борис Паламошный, дети боярские Василий Ергольский и Михаил Яроцкий, казаки Прокопий Аргунов, Данила Мухосран, Кузьма Чурила, Андрей Щербак, Филипп Едловский.

В грамоте говорилось: «… служилые люди за то биты, что они стакався с Ильею, у князя Осипа Щербатого под судом и расправою быть не похотели, и от съезжей избы ему отказали, и на дворе его заперли, и поставили сторожю, и ходить к нему никому и с отписками пропускать не велели, и свою братью томских детей боярских и казаков Петра Сабанского с товарыщи, били и ограбя посадили в тюрму без государева указу…

… и государевых грамот, каковы посланы после того к князю Осипу Щербатому и к Илье Бунакову, что им у государева дела сидеть и государевы дела делать вместе, а им, служилым людем, князя Осипа слушать, и они государева указу не послушали же, под суд к князю Осипу не пошли и против прежнего своего воровства во всем ему отказали… и выбрали себе и излюбили Илью одново и с ним воровали, делали бунты и казачьи круги».

По указу наказанных в Томске одиннадцать человек надлежало в оковах выслать в Якутск на государеву службу. Всем им сохранялось денежное, хлебное и соляное жалованье. Всего с членами семей в Якутск из Томска отправилось шестьдесят пять человек.

Конвоировали ссыльных служилые под началом сына боярского Петра Лаврова и пятидесятника Матвея Ненашева.

Вереницу повозок с ссыльными семействами провожало полгорода, стоя вдоль улицы до острожных ворот. Крестили на прощанье. Иные бабы утирали слезы. Федор Пущин глазами искал в толпе брата. Но Григорий на прощание не пришел.

ЭПИЛОГ

7163 (1655) год. Второй год идет война с Польшей. После прошлогодних успехов, когда князь Алексей Никитич Трубецкой разбил войска гетмана Януша Радзивилла, и было освобождены русскими многие города, взяты Смоленск и Витебск, двадцатитысячное войско литовских гетманов Радзивилла и Гонсевского перешло в наступление и осадило Могилев, защищал который шеститысячный гарнизон. Апреля 9-го дня поляки штурмовали город, но взять его не смогли…

По раскисшей дороге в сторону Могилева двигался конный отряд сторожевого полка, вторым воеводой которого был князь Осип Иванович Щербатый. До города оставалось три дневных перехода. Рядом с князем ехал денщик, его бывший холоп Вторушка Мяснихин и негромко напевал:

Воевода решил проверить заставы-сторожи, ставленные дабы предупредить войско Василия Борисовича Шереметева, идущего сзади, от внезапных нападений неприятеля.

У опушки леса их остановил грозный окрик:

— Стой! Кто такие?

В глубине леса Щербатый увидел крытый еловыми ветками балаган и землянку.

— Воевода сторожевого полка Щербатый! Кто сторожю ставил?

— Я ставил, голова государева полка Илья Бунаков!

— Илейка, ты?! — удивился Щербатый.

— Я не Илейка, но Илья Никитович!

— Много чести с «вичем» тебя величать! — зло зыркнул на него Щербатый. — Для меня ты всегда останешься вором Илейкой. Напрасно тебя государь помиловал!..

— Это тебя, изменника, государь зря помиловал! — огрызнулся Бунаков.

— Государь меня воеводой поставил и далее будет ко мне милостив, ибо род мой от Рюриковичей! А тебе, безродному, век быть на побегушках!.. — крикнул Щербатый, развернул коня и поскакал в обратную сторону.

Князь Щербатый оказался прав: государь был к нему милостив. Уже через год он стал вторым воеводой большого полка. А в мае 7168 (1660) года новая царская милость: князь Осип Иванович Щербатый произведен из дворян в думный чин окольничего.

На войне был под началом Василия Борисовича Шереметева. Однако в тот же год, когда стал окольничим, после поражения у Любара и Чуднова, Щербатый вместе с Шереметевым оказался в плену. Капитулировать пришлось из-за предательства Юрия Хмельницкого, который заключил с поляками Слободницкий трактат. Шереметев согласился даже сдать Киев, Переславль-Залесский и Чернигов. Но когда поляки подошли к Киеву и сказали, что Шереметев велел сдать Киев, воевода Юрий Барятинский ответил: «Я повинуюсь указам царского величества, а не Шереметева. Много в Москве Шереметевых!» Штурмовать Киев поляки не решились.

Шереметева крымский хан, союзник поляков, потребовал отдать ему и продержал воеводу двадцать два года в темнице. И лишь за полгода до смерти ослепшего Шереметева выкупили.

Осип Щербатый с другими пленными уже через год был обменен на гетмана Гонсевского с выплатой двадцати тысяч польских злотых, которые внес в долг за него некий грек Кирьяк. После освобождения денег ему Щербатый не вернул. Какое-то время вместе с князем Иваном Никитичем Хованским был во главе кремлевского гарнизона, затем сидел первым воеводой Архангельска, не раз бывал у царского стала на близких к государю местах…

Томские дела не помешали государю быть к нему милостивым.

В приказную избу Енисейска с шумом ввалился Григорий Подрез-Плещеев, пошатываясь подошел к столу, за которым сидел воевода Енисейска Ртищев Максим Георгиевич, оперся ладонями на зеленое сукно и, дохнув перегаром на слегка опешившего воеводу с вызовом спросил:

— Чего звал?

Прошедшие десять лет после высылки Григория в Якутск заметно изменили его. Борода и волосы на голове будто присыпаны пеплом, синева в глазах поблекла, под глазами — набухшие темносиние мешки… В Якутске он пробыл всего год, оттуда был переведен в Ангарский острожек, а еще через год отправлен в Енисейск, где и пребывал по сей день…

— Гришка, еще хочешь кнута изведать! — закричал на него Ртищев. — Ты зачем стрелял из пищали по башне, на которой образ Спаса есть? И довольно казацких женок насильством хватать и в свою бл… дню приводить!.. Гляди, доиграешься, упрячу в тюрьму!

— О, испугал! Я томского воеводу Оську Щербатого, было дело, с воеводства убрал!.. И на тебя государево дело объявить — раз плюнуть! Ты кто таков, чтоб меня в тюрьму кидать?

— Ты выше носа, Гришка, не плюй, бороду заплюёшь! Я государем поставлен на это место!

— Каким государем? Уж не этим ли? — Ерничая, Подрез ткнул пальцем в висевшую на стене парсуну Иоанна Грозного. — Это же чёрт!

И он плюнул на парсуну царя.

Ртищев побледнел и закричал денщикам:

— Взять его! И на козла, немедля на козла!..

Под кнутом Григорий, скалясь, кричал собравшимся казакам:

— Что глядите, бараны? Служите, служите! Скоро некому будет служить! Скоро Литва одолеет русскую силу! Я бывал в Литве, Литва справчива! Руси до нее, как лаптю до сапога!.. Служите! Покуда вы в посылках, я ваших женок в постелю имал и буду имать далее!.. А твоя Наталья, Ванька, — обратился он к стоявшему ближе других к казаку Ивану Чабучакову, — сла-адкая в постели!..

Иван побледнел и пошел прочь.

Через три дня после наказания кнутом, темным вечером в дверь дома Подреза постучали. Он отлеживался и потому игроков в зернь и карты не принимал.

— Кто там? — спросил Гришка.

— Вина продай! Страсть как выпить хочется!.. — раздался глухой голос.

Григорий открыл дверь и, не успев разглядеть позднего гостя, получил удар ножом под сердце. И уже не услышал, как тот сказал вполголоса:

— Вот теперь погуляй с нашими женками!

Томская история с государевым делом на Осипа Щербатого от Григория Подреза-Плещеева кратко описана в «Книге записной» из Сибирских летописей.

Тут же о смерти Подреза: «И в Енисейском ево мужик от жены зарезал, ту и кончась».

Федор Пущин сидел на камне на берегу моря и недвижным взглядом смотрел, как накатывают волны одна за одной и обрызгивают пеной сапоги. К самому морю прилепился Охотский острожек, куда был послан сын боярский Пущин якутским воеводой Голенищевым-Кутузовым приказчиком и сборщиком ясака на перемену пятидесятнику Евдокиму Козицину. Берег, будто межевая линия, протянулся между водой и землею, и Федору часто приходила одна и та же думка: чего же на земле более — воды, что взглядом не объять, или лесов, что на месяцы пути раскинулись за спиной. А ведь первым к этому морю привел томских казаков десятник Иван Москвитин, который после стал атаманом и в Томске был заодно с Щербатым…

Одиннадцать лет минуло после высылки его, Федора, в Якутск. Поначалу на душе горчило от обиды, но государева служба не давала тужить. Одиннадцать лет — время немалое, однако Федор по-прежнему был тверд на ногах и силу в руках не растерял. Лишь окладистая борода совсем поседела, да и волосы на голове тоже. Когда он снимал шапку, казаки часто говорили:

— Федор Иваныч, ты чисто леший кудлатый!

К тому же на правой щеке его появился глубокий шрам. След от посылки к тунгусам. Сразу по прибытии в Якутск он был направлен тогдашним якутским воеводой Петром Петровичем Головиным по Аргуни объясачить местных тунгусов, но те разбежались и ясак платить не захотели. Он заложил Усть-Стрелочный караул и двинулся с пятьюдесятью казаками на Амур. Там собрал с гиляков и дучеров в царскую ясачную казну более ста двадцати сороков соболей. Однако из пятидесяти казаков осталось всего двадцать человек, едва довезли соболиную казну до Якутска. Не всегда миром удавалось ладить с инородцами…

Вот и здесь, вокруг Охотского острожка, с тунгусов сбор ясака шел туго. Вокруг все больше немирный тунгус обитает. Потому и держатся в Охотском в аманатах шесть десятков человек, чтоб не было соблазну напасть на острожек. За десять лет Федор выучил тунгусский язык, также как знал остяцкий.

А пять дней тому назад пришел в острожек знатный тунгус Зелемей и, дружа государю, поведал, что в двух днищах пути неясачные тунгусы подговаривают ясачных тунгусов украсть соболиную казну, а казаков перебить. Пущин послал к указанному месту пятьдесят казаков и торговых людей и наказал им всякою ласкою привести неясачных тунгусов под высокую государеву руку. Однако вестей от них покуда не было…

От дум его отвлек подбежавший стоявший в дозоре на воротной башне казак.

— Федор Иванович, подле стен тунгусы шастают! По всему, лазутчики…

Пущин поднялся на башню и увидел на дороге, ведущей к воротам, не таящихся пятерых тунгусов с пальмами — ножами на палках — и луками. Он взял десять казаков, вышел через пролом в ветхой острожной стене, подкрался сзади к тунгусам и закричал:

— Бросайте пальмы!

Один из тунгусов натянул было лук, но Пущин выстрелил в него из пищали. Тунгус схватился за плечо и выронил лук. Под дулами пищалей остальные побросали пальмы. Пленных привели в острожек, и Федор стал допрашивать их.

Но пленные молчали. Лишь когда Федор сжал раненое плечо тунгуса, тот вскрикнул и заговорил. Сказал, что их послал Зелемей высмотреть, как лучше войти через гнилые стены острога, чтобы освободить аманатов и перебить всех казаков, как они перебили тех, которых он, Пущин, послал с Зелемеем. Кроме того, Зелемей говорил, когда на Охоте русских людей изведем, истребим всех русских на Мае-реке и на других реках. А для береженья и безопасности призовем богдойских людей из Поднебесной и будем платить им небольшой ясак… Пущин несколько раз переспросил, точно ли всех пятьдесят человек, посланных им, убили. Раненый поклялся, что всех… А самый молодой из пленных оскалился: «И вас всех убьем!..»

— Повесить их за стеной у ворот! — приказал Пущин, пришедший в ярость от измены.

Приказ его был немедля исполнен. Однако Федор Иванович понимал, что повешенные могут отпугнуть тунгусов, а могут и озлобить. А коли пойдут на штурм, худо придется казакам. В острожке их осталось всего тридцать человек. А надо еще и аманатов караулить. Он приказал всем, кроме дозорных, немедля рубить новую избу для аманатов и менять гнилые бревна острога. Днем и ночью стучали в острожке топоры. Двум самым искусным в плотницком деле казакам, Пущин велел из ствола ели соорудить две пушки. Стволы укрепили железными обручами. На несколько выстрелов должно было хватить… Зарядили мелким галешником и два дня жили в ожидании нападения. Дозорные все время видели вокруг острога лазутчиков…

Но за это время новая крепкая изба для аманатов была готова, в нее перевели всех мужиков тунгусов, а женок оставили в ветхой избе. Теперь бунта аманатов можно было не опасаться. Укрепились и острожные стены.

На третий день после извести об измене на дороге, ведущей к острогу, показалась небольшая толпа тунгусов. Пущин приказал готовиться к бою. Несколько тунгусов отделились от толпы и подошли к воротам.

Самый старший из них окликнул Федора по имени. Федор вышел к перилам на башне и спросил, что им нужно.

— Фетька, не убивай аманатов! Мы принесли тебе соболиный ясак! Мы не убивали твоих людей… Мы не хотим, как Зелемей, идти под руку желтого царя, мы хотим быть под великой рукой твоего белого царя!.. Не убивай, Фетька, наших лучших людей!..

— Коли дурна чинить не будете, а будете жить с миром под государевой великой рукой и к китайцам не пойдете, людей ваших не трону! Соболиную казну оставьте у ворот, а сами ступайте по домам! Завтра сможете поменять аманатов!..

Старший махнул рукой и скоро у ворот выросла горка из соболиного меха.

Пущин облегченно перевел дух. Охотский острожек был спасен. А стало быть, государева служба продолжится.