Людвиг ван Бетховен. Его жизнь и музыкальная деятельность

Глава III. В Вене

Гайдн в Бонне. – Переселение в Вену. – Занятия у Гайдна. – Шенк. – Занятия у Альбрехтсбергера и Сальери. – Знакомства: ван Свитен, Лихновский, Разумовский, Лобковиц, Цмескаль. – Положение в Вене. – Поездка в Берлин. – Отказ от предложения Фридриха II. – Принц Луи Фердинанд. – Гиммель. – Возвращение в Вену

Бетховен сознавал, что ему нужно учиться, – учиться внешним приемам, пройти строгую музыкальную школу. Он с каждым днем все сильнее чувствовал, что его знания далеко не соответствуют всей величине его творческой силы. И мысли его снова были устремлены на Вену; в воображении неотступно стоял образ того великого музыканта, к которому он несколько лет тому назад отнесся с юношеским задором и “маленькая, невзрачная фигура” которого теперь приняла в его глазах грандиозную величину.

Но “царя музыки” уже не было в живых, и в музыкальном мире властвовал, не имея соперников, старик Гайдн. И хотя детски наивная беззаботность и простота, характеризующие Гайдна в жизни и творчестве, были еще более чужды характеру бетховенского гения, тем не менее молодой боннский музыкант, жаждавший познаний в своем искусстве, возлагал все надежды на “папашу Гайдна”, как его все звали.

Это стремление Бетховена находило сильное поощрение в его друзьях, особенно в его покровителе графе Вальдштейне, который глубоко верил в большие композиторские способности своего любимца. Хотя Бетховен впоследствии сам отрекся почти от всех своих сочинений, написанных в Бонне, но мы знаем, что он там написал немало; между прочим – целый (к сожалению, до нас не дошедший) балет на сюжет, сочиненный Вальдштейном. Балет этот был исполнен при дворе, причем в нем принимали участие все знатные лица двора курфюрста. Впрочем, молодой композитор скрыл тогда свое имя, и балет считался произведением самого графа Вальдштейна. В 1790 году в музыкальной жизни г. Бонна произошло важное событие: шестидесятилетний Гайдн на пути в Англию, где он должен был дать несколько концертов, посетил резиденцию Макса Франца. Курфюрст принял его с величайшим почетом и всячески старался выказать ему свое уважение. Во время обедни исполнялась музыка Гайдна, а после богослужения курфюрст лично представил ему свою капеллу и пригласил его к обеденному столу. Скромный Гайдн был совершенно растроган вниманием курфюрста и выражением восторга со стороны капеллы. Естественно, что на обратном пути из Англии он снова пожелал посетить место, где ему был оказан такой восторженный прием. Курфюрста в это время не было в Бонне, но капелла употребила все старание, чтобы достойно заменить хозяина. Гайдну были снова устроены овации и выказаны знаки внимания и уважения. Между прочим, в честь него была организована экскурсия по живописным окрестностям Бонна. Во время этой экскурсии произошло более близкое знакомство знаменитого музыканта с его будущим великим учеником. Бетховен воспользовался случаем, чтобы узнать мнение Гайдна о своем композиторском таланте. Он показал Гайдну сочиненную им незадолго перед тем кантату, которая не могла быть исполнена вследствие страшной ее трудности, в особенности для духовых инструментов (случай не единственный в композиторской деятельности Бетховена). Гайдн отозвался с большою похвалой об этом сочинении и советовал молодому автору серьезно позаняться развитием своих композиторских способностей. Это обстоятельство еще более взволновало беспокойного юношу и укрепило его твердое решение во что бы то ни стало отправиться туда, где он, по его мнению, мог бы научиться чему-нибудь путному.

И вот осенью того же года, вероятно, благодаря стараниям графа Вальдштейна, курфюрст решил послать своего придворного органиста в Вену к Гайдну с тем, чтобы он, по окончании своего музыкального образования, совершил вместе с учителем поездку в Лондон для упрочения своей славы, а затем вернулся бы в Бонн занять место придворного капельмейстера. На все время его отсутствия ему было оставлено получаемое содержание. Какие надежды возлагались на него, видно из записки графа Вальдштейна, которую тот написал на прощанье своему любимцу и в которой он называет двадцатидвухлетнего юношу наследником гения Моцарта.

Бетховен покидал Бонн с легким сердцем, оставляя семью обеспеченной: старший брат был в то время учителем музыки, а младший – аптекарем. Единственный человек, который мог возбуждать в нем чувство беспокойства, отец, умер вскоре после отъезда сына. Расставанье с друзьями не могло особенно печалить Бетховена, слишком поглощенного новой открывающейся ему жизнью; к тому же он не мог подозревать, что многих из них ему не придется более увидеть. Он выехал из Бонна в начале ноября 1792 года. Это было время всеобщего возбуждения, когда революционное движение из Франции перенеслось за ее пределы и французская армия, под звуки Марсельезы, подступила к берегам Рейна. Макс Франц должен был бежать. Французы скоро завладели Рейном, и для Бетховена исчезла всякая надежда возвратиться на родину.

В Вене Бетховен застал золотой век музыки. Музыка была центром духовной жизни знати того времени и целого круга образованных любителей, всеми силами способствовавших ее развитию и процветанию. Правда, ни драма, ни опера, ни церковная музыка не находились уже на той высоте, что прежде, но в Вене процветала, как нигде, инструментальная музыка. Публичных концертов в том смысле, как мы их понимаем, тогда было очень мало; лишь иногда давались оркестровые концерты, или, как их тогда называли, “академии”, преимущественно по предварительной подписке. Зато у многих знатных лиц были свои отличные оркестры, заведование которыми нередко брали на себя величайшие музыканты, такие как Гайдн, Моцарт, Сальери. Также в очень многих домах были великолепные струнные квартеты. Двери всех этих музыкальных домов всегда гостеприимно открывались для всех композиторов, артистов и даже любителей. Понятно, что при такой кипучей музыкальной жизни существовал огромный спрос на разного рода инструментальные сочинения, что в свою очередь сильно влияло на развитие этого рода композиторской деятельности.

Таким образом, австрийская школа инструментальной музыки вскоре заняла первое место в мире. И вот там же, где двадцать лет назад Глюк произвел “великую революцию” в оперной музыке, нашедшую свое завершение в творениях Моцарта, – Гайдн, вместе с тем же Моцартом, создал новое направление чисто инструментальной музыки, которая должна была достигнуть высшей степени развития благодаря гению и смелости того молодого человека, который только что сделался его учеником.

Нельзя себе представить времени и места, более благоприятствовавших проявлению и развитию гигантской творческой силы “молодого человека” из Бонна, уже тогда мечтавшего идти дальше, за пределы достигнутого Гайдном и Моцартом. Мечты эти были еще неясным, но неудержимым порывом к чему-то неведомому, чего нужно было достигнуть, и путь к этому неведомому еще только смутно представлялся самому Бетховену. Но его страстная вера в свое призвание и силы действовала неотразимо на всех окружающих, заставляя и их верить в его будущее. Сам Гайдн сразу увидел в ученике своего достойного преемника. После года занятий с Бетховеном он уже писал в Бонн, что скоро сможет задавать ему большие оперы, а сам перестанет сочинять.

Но был ли знаменитый композитор, сам смелый, пользовавшийся огромным успехом новатор, и притом как раз очень занятый приготовлениями к предстоявшему вторичному путешествию в Англию, – был ли Гайдн способен вести занятия с упрямым, самовольным и еще более смелым, чем он, музыкальным революционером? Исход этих занятий показал, что нет.

Хотя Бетховен уже много знал практически, но сознание недостатка основательного и систематического образования вызвало в нем желание пройти полный музыкальный курс с самого начала, чтобы привести в порядок и те сведения, которые им уже были приобретены. Он хотел изучить подробно все установленные веками основы музыки, чтобы потом сознательно и смело следовать тем законам, которые диктовал ему его гений и которые для него были выше всего. Этим объясняется, что он, набросавший уже тогда (как видно из сохранившихся черновых тетрадей) такие музыкальные мысли, которыми мы восхищаемся до сих пор, терпеливо отложил надолго разработку их и со скромностью истинного гения сел на школьную скамью. Он принялся за дело с большим жаром и в течение года прошел генерал-бас, гармонию и первые основы контрапункта.

Вначале занятия его с Гайдном шли очень успешно и отношения их были самые дружеские; они довольно часто видались, и ученик нередко угощал своего учителя шоколадом и кофе. Как ученик Бетховен был очень старателен и прилежен и добросовестно исполнял все предписания своего наставника. Но в нем уже слишком сильно сказывался композитор, с непоколебимой уверенностью опиравшийся на требования своего внутреннего чувства и энергично, ревниво оберегавший от постороннего влияния все проявления этого чувства. Он хотел видеть в Гайдне учителя, а не цензора и критика своих сочинений. Понятно, что при таких условиях и при грандиозном упрямстве Бетховена у него должны были происходить нередко недоразумения с учителем. Беспокойный ученик стал скоро подозревать Гайдна в небрежном отношении и неискренности. Но до поры до времени он скрывал свое неудовольствие, продолжая усердно готовить уроки и угощать учителя кофе и шоколадом, пока одно случайное обстоятельство не подтвердило его сомнения.

К числу самых ранних знакомых Бетховена в Вене принадлежал пианист и композитор аббат Гелинек, которого Бетховен часто посещал, у него в доме Людвиг познакомился с известным композитором Шенком, сильно заинтересовавшимся его занятиями у Гайдна. Бетховен горько жаловался Шенку, что совсем не идет вперед и что его знаменитый учитель слишком занят, чтобы относиться с должным вниманием к ученику. Через несколько дней Шенк встретил Бетховена, возвращающегося от Гайдна с тетрадкой задач под мышкой. Шенк выразил желание просмотреть эти задачи и нашел в них много ошибок, не исправленных Гайдном. Это открытие привело Бетховена в страшное негодование, и он решил немедленно прекратить уроки у Гайдна. Друзьям насилу удалось уговорить его не приводить в исполнение этого намерения и подождать, пока не представится для того удобный предлог. Вскоре Гелинек переговорил с Шенком и просил его, от имени Бетховена, заняться с ним вместо Гайдна. Шенк согласился под условием, чтобы занятия были бесплатными и чтобы Гайдн ничего о них не знал. С этих пор Шенк стал настоящим руководителем Бетховена, хотя этот последний аккуратно являлся к Гайдну и показывал ему исправленные Шенком задачи, которые он всякий раз переписывал начисто, чтобы не возбудить в учителе каких-либо подозрений. Можно себе представить, в каком настроении духа он приходил к своему “наставнику”. Когда Гайдн однажды выразил желание, чтобы Бетховен на своих сочинениях прибавлял к своему имени “ученик Гайдна”, то он ни за что не хотел этого сделать и часто повторял потом, что хотя и занимался с Гайдном, но ровно ничему у него не выучился. Неудивительно, что и скромный, добродушный Гайдн называл своего строптивого ученика не иначе как “великим моголом”, революционером и атеистом.

Вскоре произошло событие, еще более охладившее их отношения. В доме одного из лучших друзей Бетховена, князя Лихновского, исполнялись только что написанные молодым композитором три трио ор. 1. В числе приглашенных первое место занимал Гайдн, мнения которого ожидали с величайшим интересом. Трио были сыграны и произвели на всех сильное впечатление. И Гайдн отозвался о них очень одобрительно, но посоветовал не издавать третье (C-moll). Бетховена это замечание очень поразило, так как он именно это трио считал своим лучшим произведением. Он сейчас же решил, что Гайдн ему завидует и интригует против него, и воспользовался первым предлогом – путешествием Гайдна в Лондон, – чтобы навсегда прекратить свои занятия с ним. Но его личные отношения к Гайдну как к учителю и человеку не повлияли на его поклонение ему как великому композитору. Даже на смертном одре он с умилением говорил об этом “великом человеке”.

После Гайдна Бетховен занимался в течение двух лет у знаменитого теоретика Альбрехтсбергера, у которого прошел курс контрапункта, фуги и канона, и у известного композитора Сальери, заклятого врага Моцарта, у которого изучал курс драматической музыки. О его отношении к этим двум учителям конкретно ничего не известно. Современники говорят, что как Альбрехтсбергер и Сальери, так и Гайдн очень высоко ценили Бетховена, но были совершенно одинакового о нем мнения: они утверждали, что ученик был до того упрям и своеволен, что до многого, чего не хотел признавать во время учения, должен был потом доходить путем горького опыта. Из своих учителей Бетховен только к Шенку сохранил теплое чувство, хотя позже почти никогда с ним не виделся. Через 30 лет он однажды встретил его на улице. Вне себя от радости Бетховен схватил его за руку, увлек в ближайшую гостиницу и заперся с ним в комнате. Здесь он стал изливать перед ним свою душу. Сначала жаловался на разные несчастья и пережитые невзгоды, затем разговор перешел на их давнишние совместные занятия, причем великий композитор неудержимо смеялся, вспоминая о том, как они “надули папашу Гайдна”, да еще так, что тот ничего не заметил. Затем Бетховен, стоявший уже на вершине своей славы, осыпал скромного Шенка выражениями благодарности за выказанное им в то время участие и дружеское содействие. Прощание их было трогательно, точно они расставались на всю жизнь; и действительно, после этой встречи Шенк и Бетховен больше не виделись.

Ясно, что теоретические занятия мало способствовали достижению Бетховеном той грандиозной высоты, на которой он стоит, и что он своим учителям всего менее обязан необыкновенным развитием своей творческой мощи. Он сам себя учил, воспитывал и укреплял постоянным углублением в себя и неутомимой работой. В первых сочинениях Бетховена, относящихся к этому времени, видно уже такое мастерство во владении всеми средствами искусства и такая уверенность во внешних формах, что приходится удивляться, как ему в голову могла прийти мысль сесть снова на школьную скамью. Но именно это смирение по отношению к своему великому призванию ярко характеризует великого человека, без которого не было бы великого художника.

Неизмеримо большее значение, чем все учителя, имели для Бетховена та кипучая музыкальная жизнь, в которую он попал, и тот обширный круг знакомства среди аристократического мира, где его всегда принимали очень радушно, несмотря на некоторые не совсем приятные для окружающих черты его характера. Но неотразимая мощь его гения, какое-то необъяснимое обаяние всей его личности, а также возрастающая его слава как замечательного виртуоза заставляли прощать ему многое, и он непринужденно и самостоятельно, как равный среди равных вращался в кругу знатных аристократов. Врожденное чувство свободы и равенства, сильному развитию которого содействовали веяния времени, вызывало у него иногда, благодаря необузданной, увлекающейся натуре, такие выходки, которые едва ли были бы прощены кому-нибудь другому. О подобных выходках мы услышим не раз. Тем не менее его не только терпели, но он скоро стал баловнем своих аристократических друзей, из которых многие сделались его поклонниками и имели решающее влияние на его жизнь и даже на его музыкальную деятельность.

Одним из известнейших домов, которые посещал Бетховен, был дом барона ван Свитена, восторженного поклонника Баха и Генделя. Барон сам сочинял симфонии, по выражению Гайдна, “такие же чопорные, как он сам”, и основал в Вене музыкальный кружок, который исполнял сочинения его любимцев. Во всем, что касалось музыки этих двух композиторов, он был ненасытен. И в отношении его к Бетховену сквозит некоторая корысть; он ценил в нем преимущественно удивительного виртуоза, и мы знаем, что ван Свитен после часто происходивших у него музыкальных собраний никогда не отпускал Бетховена домой, не заставив его сыграть нескольких фуг Баха “вместо вечерней молитвы”, как он выражался. Нередко он присылал за ним нарочно и заставлял его ночевать у себя, чтобы иметь возможность до поздней ночи предаваться своей неизлечимой музыкальной мании. Хотя подобные отношения не могли доставлять Бетховену особенного удовольствия, но часы, проведенные у ван Свитена за творениями Баха и Генделя, оставили в нем глубокий след. Он выразил свое внимание ван Свитену посвящением ему своей первой симфонии (ор. 21, 1800 год).

Гораздо более отрадным было для Бетховена пребывание в доме князя Лихновского, ученика и друга Моцарта. Бетховен называл его своим “искреннейшим другом, самым испытанным из всех”, и бывал принят в доме князя с распростертыми объятиями; ему не только прощали все неровности характера, но даже находили особую прелесть во всех своевольных выходках эксцентричного молодого человека. Он пользовался особенным расположением княгини Христины, не чаявшей в нем души и всегда умевшей отстоять своего любимца у более строгого князя. “С истинно материнской любовью и заботливостью, – говорил потом Бетховен, – относились ко мне в этом доме; княгиня лучше всего желала бы поместить меня под стеклянный колпак, чтоб ничто недостойное не могло коснуться меня”. Княгиня и князь, оба отлично играли на фортепиано, но еще выше в этом отношении стоял брат князя, граф Мориц Лихновский, также ученик Моцарта и в продолжение всей своей жизни восторженный поклонник и преданнейший друг Бетховена. Сам князь разучивал произведения Бетховена и старался своим исполнением показать молодому композитору, которого нередко упрекали в слишком большой трудности его сочинений, что ему нет необходимости менять что-нибудь в стиле своих произведений.

Раз в неделю у князя играл струнный квартет с превосходным скрипачом Шупанцигом во главе. В игре принимал иногда деятельное участие молодой любитель Цмескаль, один из преданнейших почитателей Бетховена. Здесь впоследствии немедленно исполнялись все новые сочинения Бетховена, причем исполнители, разделявшие энтузиазм хозяев по отношению к молодому композитору, играли с большим увлечением и старанием. Замечания их он охотно выслушивал и всегда принимал к сведению. В доме князя собирался весь музыкальный мир Вены, что немало способствовало быстрому распространению известности молодого музыканта. Здесь же он поражал слушателей тем изумительным искусством импровизации, о котором мы уже говорили выше.

Другим домом, имевшим важное значение в жизни Бетховена, был дом русского посла в Вене, князя Андрея Кирилловича Разумовского. Последний был сам отличным скрипачом и особенно любил камерную музыку. Когда у князя Лихновского прекратились вечера, то квартет Шупанцига стал собираться у князя Андрея Кирилловича. Ему посвящены квартеты ор. 59, известные среди музыкантов под названием “квартетов Разумовского”.

Большого друга имел Бетховен и в лице молодого князя Лобковица. Он был очень хорошим скрипачом и таким страстным любителем музыки, что в 20 лет истратил на нее все свое огромное состояние и совершенно обеднел. С Бетховеном у них бывали нередко жестокие ссоры, которые, однако, только укрепляли их дружбу.

Таковы были первые почитатели бетховенского гения, благодаря влиянию и преданности которых слава его распространялась с поразительной быстротой. После трехлетнего пребывания в Вене он пользовался там уже громкой известностью, а участие его в концертах очень ценилось. По поводу его первого выступления перед большой публикой в “академии”, данной его учителем Сальери (1795 год), Вегелер припоминает следующие факты:

Бетховен имел, как всегда, огромный успех. Вскоре он выступил, также с громадным успехом, в большой “академии” другого своего учителя – Гайдна.

Это время было очень деятельным в жизни Бетховена. В качестве пианиста, композитора и учителя он был завален работой. Его материальное положение благодаря этому обстоятельству тоже было хорошее. “Мне живется хорошо, – пишет он, – и, могу сказать, все лучше и лучше. Мое искусство приобретает мне друзей и уважение. Чего же мне еще нужно?”

Однако, несмотря на то что им было написано и издано уже немало сочинений, он пользовался славою больше как виртуоз, чем как композитор. Сочинения его имели успех только среди небольшого круга друзей и поклонников.

Вне этого круга на них смотрели с недоверием, а все проявления в них его индивидуальности, уже тогда пытавшейся прорваться сквозь установившуюся условность музыкальных форм, вызывали даже враждебное отношение. Австрия в то время стояла далеко в стороне от охватившего другие страны движения; в ней все обстояло так покойно и благодушно, как будто вообще на свете ничего важного не случилось. Это настроение выражалось во всем, между прочим и в отношении к искусству. Страстная сила и смелость бетховенской музыкальной речи представлялась благодушным венцам чем-то чудовищным и непонятным. Это, конечно, сильно раздражало и волновало Бетховена; он громко жаловался на изнеженность, инертность австрийцев, на отсутствие в Вене настоящей жизни, как он ее понимал: “Сила есть мораль человека, – говорил он, – который хочет отличаться от других; и это моя мораль”. И он решил посмотреть, не найдет ли отклик его “мораль” на суровом севере, в том государстве, которое недавно так доблестно проявило свою силу. Он отправился в Берлин.

Но Бетховен обманулся в своих ожиданиях; в столице Фридриха II он не только не нашел той “силы”, которую искал, но встретился там со страшной испорченностью нравов, прикрывавшейся лицемерным благочестием и чувствительностью, что произвело отталкивающее впечатление на ненавидевшего все неестественное и сентиментальное Бетховена. Тем не менее он играл при дворе, имел огромный успех и получил от короля предложение остаться в Берлине и поступить к нему на службу, но не принял этого предложения. Ученик его К. Черни рассказывает по этому поводу следующее:

В Берлине он еще менее нашел то, чего искал в Вене.

Единственное светлое воспоминание осталось у него о знакомстве с “человечнейшим человеком”, принцем Луи Фердинандом, который сам был выдающийся музыкант. Бетховен сделал ему, по его мнению, величайший комплимент, заметив, что он играет не как король или принц, а как настоящий пианист.

Может быть, рыцарски благородный и вместе с тем мечтательный характер принца вдохновил Бетховена при сочинении посвященного Фердинанду третьего концерта (ор. 37, 1800 год). Тогда же Бетховен познакомился с другом Гете, директором “Singakademie”[1] Цельтером и капельмейстером Гиммелем. Об отношениях с последним сохранился очень характерный рассказ, записанный Рисом со слов самого Бетховена:

Они вскоре помирились, но Гиммель не мог простить Бетховена и отомстил ему злой шуткой. Они некоторое время были в переписке, и Бетховен очень надоедал своему корреспонденту постоянными вопросами о том, что нового в Берлине. Гиммель раз написал ему, что самая последняя новость – изобретение фонаря для слепых. Постоянно витавший в высших сферах и не всегда имевший ясное понятие о самых простых вещах Бетховен страшно заинтересовался этим “великим” открытием и написал Гиммелю, прося более подробных объяснений. Ответ Гиммеля (до нас не дошедший) не только сразу положил конец их переписке, но навлек на Бетховена массу насмешек, так как он с негодованием показывал его своим знакомым.

Бетховен вернулся в Вену совершенно разочарованным в своих ожиданиях и никогда более не покидал надолго своего второго отечества. Здесь, вдали от бешеной борьбы того времени, он всецело отдался тому, что составляло для него жизнь, “как он ее понимал”, – своему искусству.