Люси

Глава 1 Ранние ископаемые находки

Подготовив бомбу эволюционного учения, Дарвин взорвал ее, так сказать, с помощью дистанционного управления. Он был чрезвычайно застенчивым человеком и имел к тому же плохое здоровье. У него не было желания и сил принимать участие в сокрушительной борьбе, которая, как он предчувствовал, сразу же вспыхнет после столкновения созданной им теории эволюции с политическими и религиозными догмами того времени. Помимо контроля над душами миллионов британцев церковь была мощным рычагом политического и социального управления. Дарвину настолько не хотелось вступать в борьбу с этой неумолимой силой, что он несколько лет не решался опубликовать свою теорию. Он продолжал собирать новые и новые данные в поддержку той мысли, которая когда-то — еще на Галапагосских островах — озарила его светом истины: все виды образовались в результате эволюции. Они эволюционировали с самого начала жизни на Земле. Они связаны общим происхождением, и их родословные можно проследить по ископаемым остаткам. Для подтверждения своей теории Дарвин выбрал как можно менее спорные доказательства: остатки малоизвестных морских организмов — усоногих раков, давно исчезнувших моллюсков и т. п. Лишь однажды в «Происхождении видов» он намекнул на то, что эволюционное учение касается и человека. В самом конце книги Дарвин вставил фразу, что его теория «может пролить свет на происхождение человека и его историю».

Этого намека было достаточно, и битва началась. К счастью для Дарвина, у него оказался достойный защитник — ученый, наделенный богатым воображением и атакующей силой, Томас Генри Гексли. В то время как Дарвин отсиживался дома, подобно робкой испуганной черепахе, Гексли сражался на переднем крае. Он организовал публичный диспут с одним известным англиканским епископом и разбил все его доводы. Ему удалось выставить на посмешище даже английского премьер-министра Бенджамена Дизраэли. Именно Гексли во всеуслышание заявил о связи между человеком и антропоморфными обезьянами. Он указал на многочисленные черты сходства между человеком и его ближайшими из ныне живущих родственников — гориллой и шимпанзе. На этом основании Гексли заключал, что у всех троих в прошлом, и не таком уж далеком, был общий предок. Поскольку упомянутые обезьяны водятся только в Африке, Гексли высказал мысль, что ископаемые остатки общего предка, скорее всего, надо искать именно там.

К сожалению, находок с Африканского континента тогда еще не было. Вообще в те дни с предками дело обстояло неважно. Был открыт только один из них: незадолго до выхода классического труда Дарвина в Германии в «долине Неандера»[2] в одной из пещер были обнаружены часть черепа и кости конечностей существа, которое впоследствии получило название неандертальского человека. Хотя интерес к этой находке был достаточно велик, почти никто не понял ее истинного значения. Для умов прошлого века, не привыкших к представлениям об изменчивости и пластичности человеческого скелета, найденные кости показались слишком грубыми и примитивными, чтобы претендовать на роль ископаемых остатков предковой формы. Череп был гораздо толще, длиннее и уже, чем у современного человека, с массивными надбровными дугами. Немецкие анатомы — в те времена самые просвещенные в мире специалисты в этой области — энергично принялись за его изучение. «Этот череп принадлежал пожилому голландцу,» — сказал д-р Вагнер из Гёттингена. «Нет, — заявил д-р Майер из Бонна, — это череп русского казака, который в погоне за отступающей армией Наполеона отбился от своих, забрел в пещеру и умер там». Французский ученый Прюнер-Бей придерживался иного мнения: «Череп принадлежал кельту, несколько напоминающему современного ирландца, с мощной физической, но низкой умственной организацией». Окончательный приговор произнес знаменитый Рудольф Вирхов. Он заявил, что все странные особенности неандертальца связаны не с его примитивностью, а с патологическими деформациями скелета, возникшими в результате перенесенного в детстве рахита, старческого артрита и нескольких хороших ударов по голове.

Оставался еще вопрос о древности находки. Ученые пришли к единодушному мнению, что неандерталец, возможно, ходил по земле во времена Наполеона; а раз так, то и отложили находку в сторону.

Не все, однако, забыли о ней. Мысль о том, что неандертальский человек может оказаться нашим настоящим предком, не умерла. Неутомимые исследователи прошлого продолжали вести раскопки в пещерах и долинах рек. Они нашли кроманьонского человека, который получил свое название по месту в южной Франции, где впервые были обнаружены его кости. Вслед за первой последовали многие другие находки, в том числе и полные скелеты, настолько сходные с современными, что даже самые отъявленные скептики вынуждены были признать их принадлежность человеку. Возникла дискуссия о древности найденных остатков. Но эти споры затихли, когда по мере накопления геологических знаний стало возможным определять возраст находок, сопоставляя эволюционные изменения различных млекопитающих, остатки которых находили в слоях скальных пород или в отложениях на дне пещер. Хотя вычислить абсолютный возраст было нельзя, сравнительная, или относительная, датировка становилась делом все более легким; начали складываться некоторые представления об эволюционной хронологической шкале.

Очевидно, что ископаемые остатки, лежащие в верхних слоях дна пещеры, должны быть моложе тех, что погребены в его глубине. Это относится также к костям или орудиям, находимым в песке и гравии речных отложений: глубина их залегания служит показателем их относительного возраста. Значит, если геологи смогут с некоторой долей достоверности определить, сколько времени потребовалось для отложения данного слоя, то у нас в руках будет ключ к установлению абсолютного возраста.

Большая часть этой подготовительной работы была проделана во второй половине 19 века. К концу его был составлен приблизительный, но весьма полезный календарь, отражающий последовательность доисторических событий в Западной Европе. Согласно этому календарю, кроманьонский «пещерный» человек жил на протяжении 40 или 50 тысяч лет и исчез, возможно, всего лишь 10 тысяч лет назад. Кроманьонцы — это уже не ковыляющие «недочеловеки», каких любят изображать художники-юмористы, а такие же люди, как и мы, умевшие создавать прекрасные рисунки и, вероятно, мыслить сложными понятиями. У них были зачатки религиозных представлений, они систематически изготовляли разнообразные каменные орудия и, судя по всему, обладали развитой культурой, во многих отношениях более сложной, чем у некоторых первобытных народов, до сих пор сохранившихся в отдаленных уголках земного шара.

Были обнаружены и другие, более примитивные предки человека. Выяснилось, что неандерталец — это вполне реальное древнее существо, несколько отличавшееся от нас, как тому и следовало быть. Если теория эволюции верна, то ископаемые человеческие остатки по мере их удаления от нас во времени должны становиться все более примитивными. Вместе с неандертальцем исследователь погружался в глубины истории на 50 или 100 тысяч, а может быть, и на целых 200 тысяч лет. Увеличиваясь, эти цифры становились все более расплывчатыми и пугающими. Неандертальцы нарушали душевный покой тех, кто, привыкнув мыслить тысячелетиями, только что с трудом приспособился к десяткам тысяч лет. Теперь им предстояло исчислять древность сотнями тысячелетий, и это было очень нелегко.

Понятно, какую растерянность вызвало в 1893 году сообщение голландского ученого Эжена Дюбуа, который нашел на Яве остатки обезьяночеловека возрастом около полумиллиона лет.

Всякому, кто считает меня везучим, я рекомендую почитать о жизни Дюбуа. Его везение было попросту невероятным. Иначе как могло случиться, что молодой преподаватель анатомии, никуда не выезжавший за пределы Голландии, почти ничего не знавший об ископаемых предках человека и никогда не видевший костных остатков гоминид, следуя логическим выкладкам, поехал за тридевять земель, в места, где еще не было сделано ни одной находки, и действительно отыскал нечто необычное?

Представьте себе, что кто-то объявляет: «Моя профессия — поиски редких драгоценных камней. Я почти ничего о них не знаю и никогда их не видел. И все-таки я хочу посвятить себя этому занятию. Я никогда не проводил полевых изысканий, но мне известно, что в горах Бирмы и Таиланда на определенных широтах находят рубины. Вот почему я собираюсь обследовать сходные горные формации, расположенные на тех же широтах в Мексике, и надеюсь найти там изумруды».

При столь зыбком обосновании проекта шансы на успех так малы, что их даже нельзя принимать в расчет. И тем не менее Дюбуа нашел свой изумруд — яванского обезьяночеловека, Pithecanthropus erectus.

Его логика была до наивности проста. Еще мальчиком он услышал о костях неандертальского человека, найденных в известняковой пещере близ Дюссельдорфа за два года до его рождения. Он прочел о них все что мог и, будучи убежденным сторонником эволюционной теории, постепенно пришел к выводу, что, несмотря на все сомнения ученых, неандерталец — это более древний тип человека. В таком случае, рассуждал Дюбуа, где-то должны существовать еще более древние, более обезьяноподобные формы. Искать их следует не в Европе: во-первых, климат здесь был слишком суровым для выживания таких существ; во-вторых, ледниковый щит мог уничтожить все их следы. Поэтому он решил, что займется своими розысками в тропиках. Он выберет место наподобие Суматры, где до сих пор водятся крупные человекообразные обезьяны — орангутаны, и начнет обследовать пещеры, которых, как говорят, там немало.

Дюбуа надеялся найти «недостающее звено». Подобно многим своим современникам, не лишенным научной любознательности, он прочитал труды Дарвина, но воспринял некоторые из его идей неверно. Если, как утверждали Дарвин и Гексли, человек действительно произошел от каких-то человекообразных обезьян, то для того, чтобы доказать это, казалось бы, нужно было найти существо, стоявшее на полпути между человеком и, скажем, орангутаном или шимпанзе. Идея Дарвина была, конечно, совершенно иной. Он имел в виду не «горизонтальные», а «вертикальные» связи — линии родства, протянувшиеся во времени. Для Дарвина близость человека к обезьяне не означала существования промежуточного типа: она указывала лишь на то, что у них был общий предок, от которого к ним вели две отдельные цепи родственных форм. Как выглядел этот общий предок, ни Дарвин, ни Гексли в то время не могли бы сказать. И все-таки идея «недостающего звена» сделалась необычайно популярной; именно под ее влиянием Дюбуа, невзирая на протесты семьи и уговоры коллег, отказался от преподавательской карьеры и отправился в Голландскую Ост-Индию.

Не имея возможности добыть денег для финансирования экспедиции, он вступил в голландскую армию в качестве военного врача и попросил, чтобы его послали на Суматру. Его медицинские обязанности были несложны, и за два года ему удалось обследовать несколько пещер, правда без существенных результатов. Затем он подхватил малярию, был переведен в запас и отправлен на Яву. Теперь, имея массу свободного времени, он смог посвятить все свои усилия изучению слоев с ископаемыми остатками, которые он обнаружил в излучине Соло — небольшой, лениво текущей речки в районе Тринила. Голландское правительство заинтересовалось его исследованиями и даже предоставило для раскопок рабочих из числа заключенных. Но работать с ними было невозможно, потому что все кости, которые им удавалось найти, они тотчас прятали и продавали китайским торговцам. Те измельчали «кости дракона» в порошок и отправляли в Китай, где они высоко ценились как лекарственное и возбуждающее средство. Это прекратилось лишь тогда, когда десятник, работавший у Дюбуа, убедил колониальные власти наложить запрет на скупку окаменелостей.

С этого момента из Тринила как из рога изобилия посыпались интересные находки, в том числе остатки вымерших млекопитающих, до той поры неизвестных науке. Подобно всякому одержимому, Дюбуа отличался удивительной способностью впитывать информацию о том, что его интересовало. Поскольку древние окаменелости были его «идеей фикс», он вскоре научился разбираться в них и принялся отправлять ящиками в Голландию. Но только после целого года раскопок на берегу реки Соло он нашел то, что искал, — окаменелость, принадлежавшую ископаемому примату. Это был очень крупный коренной зуб, и Дюбуа поначалу не мог решить, кому он принадлежит — вымершему гигантскому шимпанзе или орангутану. Покуда он ломал голову над этим вопросом, в одном ярде от первой находки обнаружили вторую — черепную крышку, тоже принадлежавшую какому-то примату. Она была необычайно толстой, слишком низкой и массивной для человека, решил Дюбуа, слишком большой и округленной для орангутана. «Человекоподобная обезьяна», — был его вывод.

Насколько похожа на человека была эта обезьяна, он узнал лишь на следующий год — после потрясающего открытия бедренной кости, которая почти не отличалась от человеческой и свидетельствовала о том, что ее владелец передвигался на двух ногах. Хотя эта удивительная кость и еще один зуб были найдены примерно в 50 футах от черепной крышки, Дюбуа решил, что все остатки принадлежат одному индивидууму. Он послал в Европу ликующую телеграмму, сообщив, что нашел «недостающее звено», а вскоре и сам отправился вслед за ней, упаковав находки и прихватив их с собой.

Однако вместо триумфа Дюбуа ждало горькое разочарование. Долгие годы его находки оставались предметом ожесточенных споров. Некоторые считали, что он по ошибке соединил череп какой-то вымершей обезьяны с бедренной костью человека, который жил и умер значительно позднее, они спорили по поводу черепной крышки, полагая, что ввиду своей примитивности она не могла принадлежать человеку. Дюбуа думал иначе. Он упорно держался за гипотезу недостающего звена, настаивал на том, что все найденные им кости принадлежат одному индивидууму, и в конце концов повез их в Англию, чтобы показать сэру Артуру Кизсу, который к тому времени уже снискал себе известность как первый палеонтолог, преемник великого Рудольфа Вирхова. Кизс с его достаточно гибким умом готов был допустить существование человека более примитивного и с менее развитым мозгом, чем все до тех пор обнаруженные особи. Чем дальше он изучал ископаемые остатки, найденные Дюбуа, тем больше убеждался, что имеет дело не с «недостающим звеном», а с человеком. Эта точка зрения взбесила Дюбуа, и он уехал, оставив о себе память как о человеке «нетерпимом к критике, которую он готов приписать невежеству или личной враждебности своих оппонентов, а не стремлению докопаться до истины».

Дюбуа продолжал упорствовать. Он демонстрировал свои находки где только мог всем, кто хотел на них взглянуть. Споры продолжались. Дюбуа упрямо отвергал любой новый довод, подкреплявший, по-видимому, точку зрения Кизса; в конце концов он замкнулся в своей обиде, спрятал остатки Pithecanthropus erectus под полом своей столовой и на протяжении 30 лет не только никому их не показал, но не хотел даже говорить о них.

За полтора миллиона лет своей эволюции человек приобрел более высокий и округленный череп, более крупный мозг и отчетливо выраженный подбородок, которого не было у Homo erectus. Кроме того, постепенно исчезали выступающие надбровные дуги.

Между тем накапливались новые данные. В одном песчаном карьере в Германии была найдена массивная челюсть обезьяньего типа с зубами, напоминавшими человеческие, — фрагмент скелета так называемого гейдельбергского человека. Вслед за этим в результате десятилетних раскопок в пещерах Чжоукоудяня (Китай) был обнаружен пекинский человек. Находок здесь было значительно больше: 5 черепов, 15 небольших фрагментов костей лица или черепа, 14 нижних челюстей и 152 зуба. Работы в Чжоукоудяне продолжались вплоть до начала второй мировой войны; ученые нашли также множество орудий, сделанных из камня, костей и рогов животных, на которых охотились обитатели пещер. Судя по всему, они умели пользоваться огнем и готовить на нем пищу — в отложениях было найдено много слоев золы, указывавших на то, что здесь поддерживали огонь в течение длительного времени. Обитатели пещер, несомненно, были людьми, и к тому же на удивление способными, если учесть их древность, которую оценивали примерно в полмиллиона лет.

Наконец, по иронии судьбы, через 40 лет после того, как Дюбуа извлек костные остатки Pithecanthropus erectus из отложений на берегу реки Соло, другой антрополог — Г. фон Кёнигсвальд — отправился на Яву и возле той же реки нашел новые фрагменты черепа, подкреплявшие мнение Кизса о том, что питекантроп был человеком.

Приняв эту точку зрения, следовало изменить родовое название находки, данное Дюбуа. Произведенное от двух греческих слов — pithecos (обезьяна) и anthropos (человек), оно слишком явно отражало убеждение Дюбуа в том, что открытое им существо — это действительно переходная эволюционная ступень между современными обезьянами и современным человеком.

Вообще, весь процесс наименования новых находок сразу создал неразбериху. Гейдельбергский человек и пекинский человек получили собственные латинские названия, так же как и одна-две другие находки из районов Средиземноморья и Африки. Каждый ученый считал, что найденные им окаменелости не похожи на другие и заслуживают по меньшей мере особого видового, если не родового, названия. Например, гейдельбергский человек был назван Homo heidelbergensis. Автор находки признал, что это существо было человеком, и поэтому отнес его к роду Homo, выделив при этом новый вид. Пекинский человек предстал под названием Sinanthropus pekinensis — китайского человека из Пекина. Это означало, что найденные в Чжоукоудяне кости были сходны с человеческими, но не настолько, чтобы отнести их к роду Homo; однако они явно отличались и от обезьяньих. Поэтому решено было выделить новый род.

Все это не так абсурдно, как может показаться. У ученого есть только один путь к первоначальному пониманию чего бы то ни было — описать, измерить, дать название. Именно это и пытались делать с ископаемыми находками. Нужно помнить, что в период между 1900 и 1925 годами об эволюции человека почти ничего не было известно. Была только горстка находок — слишком мало, чтобы мог проясниться их смысл. Никто как следует не понимал, что за существа были эти «древние люди». Никто отчетливо не представлял себе ни родственных отношений между ними, ни их геологического возраста. К тому же все они отличались друг от друга — не очень, но все-таки отличались. В связи с этим возникал важный вопрос: какой уровень различий можно считать существенным?

Если я выйду на улицу и измерю черепа у десятка первых попавшихся людей, то моя выборка будет свидетельствовать о значительной изменчивости размеров головы и лица. Теперь представьте себе, что спустя полмиллиона лет какой-нибудь антрополог выкопает те же десять черепов из земли. Как ему быть, если черепа будут найдены в разных частях земного шара, если от некоторых останутся одни осколки и их нельзя будет должным образом измерить, если у других исчезнут все зубы или, наоборот, сохранятся только зубы и если, наконец, возникнут сомнения в их датировке?

Антрополог измерит все черепа и сделает упор на различия между ними. Он изучит один череп, сравнит его с другим и поразится обнаруженному несходству. Прошло немало времени, прежде чем ученые осознали тот факт, что популяции необычайно изменчивы. Поэтому нужно иметь большие выборки, состоящие из мужчин, женщин и детей, если мы хотим выявить черты, характерные для всех индивидуумов. Работая с такими выборками, ученый получает представление не только об этих постоянных признаках, но и об изменчивости популяций. Он знакомится с диапазоном этой изменчивости. Все, что укладывается в найденный диапазон, будь то размеры мозга, форма зубов или таза, — все, что лежит в допустимых пределах, относится к данному виду. А если что-то сюда не вмещается — значит, речь идет о каком-то другом виде.

Пещера Чжоукоудянь, расположенная в окрестностях Пекина, была вскрыта в 1927 году канадцем Дэвидсоном Блэком. В 25-метровой толще отложений были найдены костные остатки пекинского человека, впоследствии классифицированного как Homo erectus. Белые квадраты, нанесенные на стены пещеры, помогали указывать места находок окаменелостей и орудий в различных горизонтах культурного слоя.

Такой подход стал возможен, когда были найдены остатки пекинского человека. В пещере Чжоукоудянь оказалось так много костей различных индивидуумов, что это позволяло ориентировочно оценить пределы изменчивости. Этого нельзя было сделать при наличии единичных находок вроде гейдельбергского человека или яванского обезьяночеловека. Последующие открытия, особенно те сенсационные находки, что были сделаны в Восточной Африке, внесли окончательную ясность в эту запутанную проблему. Ныне большинство ученых признает, что упомянутые выше костные остатки принадлежат различным представителям одного вида — вида очень изменчивого, к которому относились прямые предки современного человека. Питекантропа, синантропа и гейдельбергского человека больше не существует. Все они объединены под названием Homo erectus — человек прямоходящий. Они относятся к роду Homo, хотя и несколько отличаются от нас. Мозг у них был меньше, кости черепа толще, надбровные дуги более выступающие, челюсти более массивные. Они обладали огромной силой, эти мужчины и женщины с мускулатурой под стать их могучему костяку. Хотя мужчина Homo erectus из-за своего небольшого роста вряд ли преуспел бы в профессиональном футболе, он, вероятно, был бы грозным противником в хоккее или лакроссе, т. е. в тех видах спорта, где сегодня выступают спортсмены среднего роста. И вот этот наш предок, невысокий, крепко сложенный, со средним по величине мозгом, совершил эволюционный подъем от человека прямоходящего до человека разумного, который произошел, как сейчас полагают, в период от 400 до 100 тысяч лет назад.

Чтобы воспроизвести путь подхода к изложенным выводам, нам хватило нескольких страниц, но для того, чтобы пройти этот путь на практике, потребовалось 40–50 лет исследовательской работы. К концу этого периода накопившиеся находки ископаемых остатков и предметов материальной культуры ясно показали, что у современного человека был предок, широко распространившийся по земному шару по меньшей мере полмиллиона лет тому назад, а может быть, и намного раньше.

К подобным выводам нельзя прийти за одну ночь. На это требуется время. Прежде всего нужно иметь исходный материал — ископаемые остатки. Потом нужно их рассортировать. К сожалению, это не всегда проходит гладко. Вы имеете дело с тем, что у вас есть. Но стоит появиться чему-то новому, и прежнюю классификацию приходится видоизменять. Вы стараетесь изо всех сил, полагаясь отчасти на везение и интуицию.

Но вот наступает момент, когда вам предстоит сделать над собой усилие, чтобы поверить собственным глазам. И здесь начинается самое трудное: вы уже привыкли к определенному стереотипу мышления и не хотите его менять. Ученый может провести целую жизнь, отстаивая свое мнение о том или ином сочетании зубов и челюсти или о таксономическом значении размеров мозга. Если новые данные противоречат его концепции, принять их не так-то легко. Мне кажется, что в случае яванского питекантропа труднее всего было признать его древность. Его возраст исчислялся по меньшей мере в 500 тысяч лет, что в пять раз превышало древность неандертальца, в которую поверили тоже далеко не сразу. Теперь возьмите Люси. Она в шесть раз древнее питекантропа Дюбуа. В шесть раз!

Меня часто спрашивают, чем можно заполнить этот гигантский промежуток времени.

Несколькими вещами. Например, более ранним типом человека. А также двумя или тремя разновидностями австралопитековых. Это новое название имеет для нашей истории чрезвычайно важное значение.

Австралопитеки — это ранние гоминиды, но не люди. Я уже говорил, что можно принадлежать к гоминидам и не быть человеком. Пару миллионов лет назад по Африке разгуливали существа, настолько примитивные по своему типу, с такими странными зубами и таким малым объемом мозга, что их нельзя причислить к роду человеческому. Встает вопрос: были ли они нашими предками или двоюродными братьями? Об этом спорят до сих пор. Дело усложняется тем, что существовали две или три разновидности этих созданий — крупные и более мелкие формы прямоходящих «почти людей», получивших родовое название Australopithecus.

Найдя Люси — нечто по меньшей мере столь же древнее, как и австралопитеки, и в некоторых отношениях более примитивное, — я задал себе вопрос: принадлежит ли Люси к тому же роду? И долгое время не мог найти ответа. Когда все кости были очищены, подобраны и разложены на столе, я при первом взгляде на них подумал, что Люси, пожалуй, можно отнести к австралопитековым. Но я не мог быть уверен в этом. Она слишком мала, и зубы какие-то странные. Она была похожа на двуногую обезьяну, с тем лишь отличием, что не была обезьяной. Этот маленький представитель гоминид приводил вас в полное недоумение, озадачивал, интриговал. Чтобы решить, относится ли Люси к австралопитековым, нужно было ждать результатов подробного анализа костяка. В то время в вопросе об австралопитековых царила полная неразбериха.

И я вновь должен сказать о том, как мне повезло.

Вступая в науку, нужно выбирать для себя самую трудную и запутанную область — вроде того, что представляла собой проблема плио-плейстоцена в начале 70-х годов. Именно здесь, помогая разобраться в этой путанице, свежие молодые силы имеют шанс заявить о себе.

Глава 2 Южная Африка: первые обезьянолюди

История с австралопитеками началась в 1924 году и в самом, казалось бы, неожиданном месте. Как мы видели, основные усилия исследователей, пытавшихся отыскать корни человечества, были связаны с Европой. Именно здесь удалось обнаружить кроманьонского и неандертальского человека и удлинить таким образом предысторию человека на 100 тысяч лет. Потом исследования перекинулись на Яву и в Китай. Открылись новые дали, достигавшие полумиллиона лет. Никому не приходило в голову искать гоминид в Африке, хотя было известно, что на юге этого континента во множестве сохранились необычайно древние остатки млекопитающих и рептилий. Эксцентричный шотландец по имени Роберт Брум стал известен в научных кругах своими работами по описанию именно этих ископаемых животных. Он смог показать, как шла эволюция первых млекопитающих от ранних форм рептилий. Однако Брум никогда не находил остатков гоминид; другим исследователям тоже не приходило в голову искать их в Южной Африке — ведь можно было заранее думать, что их здесь быть не может. Гоминиды произошли от человекообразных обезьян, обезьяны живут в тропических лесах, а на юге Африки таких лесов не было уже миллионы лет.

Эта логика казалась вполне убедительной. Но вот однажды некая молодая особа, жившая в Южной Африке и интересовавшаяся окаменелостями, увидела на камине в доме своего приятеля нечто напомнившее ей череп вымершего павиана. Она сказала об этом другу. «Ну уж нет, — ответил тот, — этого не может быть. Ведь в Южной Африке нет ископаемых остатков обезьян». Он объяснил, что череп попал к нему из каменоломни, владельцем которой он был. Она находилась в Таунге, входившем тогда в состав протектората Бечуаналенд; когда там взрывали известняк, в породе иногда обнажались окаменелости. Череп был одной из них, но никто не мог определить его принадлежность.

Этот рассказ заинтересовал молодую женщину, и она передала его своему знакомому, профессору анатомии д-ру Реймонду Дарту, который в то время преподавал в университете Витватерсранд в Йоханнесбурге. Дарт объяснил, что ее друг был прав в отношении человекообразных обезьян — они действительно никогда не встречались в Южной Африке, — но заблуждался относительно павианов. Эти крупные обезьяны хорошо приспособлены к наземному (не древесному) образу жизни в засушливой местности. Они обитали в Южной Африке сотни тысяч лет и встречаются здесь поныне.

Так совпало, что Дарт сам питал огромный интерес к окаменелостям. Он попросил владельца каменоломни об услуге: нельзя ли, в случае если будут найдены новые ископаемые остатки, переправить их ему? Прошло некоторое время, и к нему на дом прибыли два больших ящика с обломками известняка. В первом Дарт не нашел ничего интересного, но когда он открыл второй, его взгляд упал на округлый кусок известняка, выделявшийся на фоне неровных обломков. Дарт узнал в нем эндокран — некогда порода заполнила внутреннюю полость черепа и затвердела в нем, в точности воспроизведя размеры и форму давно исчезнувшего мозга. По словам Дарта, «на поверхности камня были отчетливо видны извилины и борозды мозга, кровеносные сосуды». Видны опытному глазу, добавим мы. Занимаясь медициной в Лондоне, Дарт основательно изучил эндокраны и поэтому смог оценить, даже при отсутствии черепа, что предстало перед его взором. Очевидно, во время добычи известняка при взрыве череп обломился и либо был потерян, либо лежал где-нибудь в глубине ящика.

В первый момент Дарт подумал, что перед ним эндокран павиана. Но, приглядевшись повнимательнее, он решил, что мозг был слишком велик, чтобы поместиться в каком-либо из виденных им павианьих черепов. К тому же мозг отличался и по форме — относительные размеры его были заметно больше, чем у павиана.

Дарт знал, что человекообразные обезьяны — шимпанзе и горилла — обладают более развитым по сравнению с павианами интеллектом и более крупным мозгом, и вдруг ему в голову пришла мысль: а может быть, вопреки всему, в Южной Африке в отдаленном прошлом жили до сих пор неизвестные, ныне вымершие человекообразные обезьяны, обитавшие на открытой местности? Он начал лихорадочно рыться в ящике с камнями, пытаясь найти кусок, который соответствовал бы слепку мозга. Если бы ему это удалось, он располагал бы и самим черепом. Как назло, именно на этот день была назначена свадьба его друга. Церемония должна была состояться в доме Дарта, и ему предстояло быть шафером. Уже начали съезжаться гости, а Дарт все еще перебирал куски известняка, пока, наконец, жених, барабаня в дверь, не напомнил о его обязанностях. С трудом оторвавшись от ящика и стряхнув пыль с брюк, Дарт надел пиджак и галстук и вышел к гостям. Едва дождавшись конца церемонии, он бросился к себе и буквально через минуту держал в руках кусок породы, который точно соответствовал эндокрану. Уставившись на эту вторую окаменелость, он сообразил, что смотрит внутрь маленькой головки. Повернув окаменелость другой стороной, чтобы увидеть лицевую часть, Дарт обнаружил, что она покрыта коркой из известняка, смешанного с песком и гравием. Этот плотный цементоподобный материал, называемый брекчией, не позволял рассмотреть особенности лицевого скелета. Но Дарт знал, что лицевая часть там — ее очертания угадывались изнутри, с задней стороны.

Дарт не был палеонтологом. Он почти не знал, как нужно обращаться с окаменелостями, и не имел никаких руководств, которые подсказали бы ему, с чего начать. Но он все-таки приступил к делу и, как выяснилось, действовал весьма разумно. Не зная, насколько хрупким окажется череп, и боясь повредить его резкими ударами долота, Дарт поместил находку в ящик с песком для устойчивости и амортизации. Затем взял маленькое долото и принялся осторожно удалять брекчию. Позднее он взял у жены для этой же цели вязальную спицу и сточил ее кончик, сделав его трехгранным. Он долбил и откалывал кусочек за кусочком, и через семьдесят три дня окаменелость была очищена от брекчии.

То, что он увидел, поразило его. Череп принадлежал шестилетнему детенышу с полным набором молочных зубов. Коренные зубы, которые у человека обычно появляются к шести годам, только начали прорезываться. Череп, безусловно, не мог принадлежать молодому павиану. Он был слишком высоким и круглым, с небольшой лицевой частью. У павианов обычно удлиненная морда и уплощенный череп. Новая находка больше походила на череп шимпанзе, но даже и для этой обезьяны верх его был чересчур выпуклым. Кроме того, при одном взгляде на зубы Дарт отверг мысль о том, что перед ним павиан или шимпанзе: у тех мощно развиты клыки, а у детеныша из каменоломни они почти не превосходили по размеру зубы человеческого ребенка.

Перевернув находку, Дарт отметил еще одну особенность — большое затылочное отверстие, служащее для выхода спинного мозга, располагалось на нижней стороне черепа, свидетельствуя о том, что в течение своей короткой жизни шестилетний малыш ходил выпрямившись на двух ногах. У павианов и шимпанзе это отверстие расположено ближе к затылку, что связано с их четвероногим способом передвижения.

Прямоходящая обезьяна? Да может ли это быть? И если так, то как она оказалась в Южной Африке, за две тысячи миль от мест обитания человекообразных обезьян? Чем дольше Дарт смотрел на маленький череп, тем сильнее поражала анатома его необычность. И вдруг, как когда-то Дюбуа, Дарта пронзила мысль, что перед ним — недостающее звено, переходная ступень от обезьян к человеку.

Привыкший полагаться на свои суждения и не склонный откладывать дела на завтра, Дарт сел и написал статью в Nature — престижный английский журнал, в котором публиковались наиболее важные результаты научных исследований. Позднее Дарт сказал: «В те времена было принято подобные находки держать в тайне; обнародовать их можно было лишь лет через десять, после того как синклит авторитетных ученых из Британского музея или другой не менее солидной организации выскажет о них свое суждение. Однако я был уверен в неопровержимости моих выводов».

Молодой шимпанзе

Человеческий ребенок

«Бэби из Таунга»

Многие английские ученые отвергали предложенную Реймондом Дартом классификацию «бэби из Таунга» как гоминида из-за того, что низкий свод черепа, прогнатизм и отсутствие подбородка делали его на первый взгляд более похожим на молодого шимпанзе, чем на человеческого ребенка. Однако коренные зубы у «бэби из Таунга» были крупнее передних (человеческая черта), а такие характерные для человекообразных обезьян особенности, как заостренные клыки и диастемы (промежутки между зубами), отсутствовали.

Статья Дарта была принята, и читатели журнала впервые узнали о том, что по земле, возможно, когда-то бродило существо, передвигавшееся на двух ногах, но почти не отличавшееся по размерам мозга от человекообразных обезьян. Дарт назвал это необыкновенное маленькое создание Australopithecus africanus, т. е. южной (Australo…) обезьяной (pithecus) из Африки. Однако оно быстро стало известным как «бэби из Таунга». Им бредила публика, пестрели заголовки газет, которые видели в нем наконец-то найденное «недостающее звено». Даже в мюзик-холле не обошлось без шуток на эту тему: «Что это за девушка была с вами вечером? Она родом не из Таунга?».

Публикация статьи действительно была слишком поспешной. Дарт ни с кем предварительно не посоветовался. Ученый мир отнесся к его сообщению, как и следовало ожидать, с осторожностью. Центр палеоантропологии переместился в то время в Англию, где высшим авторитетом был 60-летний Артур Кизс, хранитель Хантеровской коллекции в Королевском хирургическом колледже, бывший президент Института антропологии. Вскоре Кизс произнес свой первый приговор: «Я не думаю, чтобы профессор Дарт заблуждался. Если он внимательно изучил череп, мы должны считаться с его суждениями».

Через некоторое время Кизс вторично высказался по поводу статьи Дарта: «Мы не можем сомневаться в его [Дарта] знаниях, силе ума и воображения. Однако меня пугает его взбалмошность, пренебрежение общепринятым мнением и неортодоксальность взглядов».

В конце концов Кизс решительно прекратил спор по поводу черепа из Таунга, заявив о его принадлежности «в лучшем случае какому-то роду человекообразных обезьян типа шимпанзе или гориллы… Обезьяна из Таунга не может входить в число предков человека уже потому, что она появилась слишком поздно». Это озадачило Дарта: что значит «поздно»? Дарт оценил возраст черепа в целый миллион лет. Ему казалось, что это довольно много.

Другие представители большой четверки британских антропологов — сэр Графтон Эллиот Смит, сэр Артур Смит Вудворд и д-р У.Л.Дакворт — хотя и не отвергали полностью притязаний Дарта, старались уклониться от прямого ответа. Особенно огорчила Дарта недостаточная поддержка со стороны Эллиота Смита: ведь именно под его руководством Дарт занимался изучением эндокранов, и Смит хорошо знал, насколько компетентен был его ученик по части размеров и формы черепа у различных приматов. И все-таки даже он не мог переварить сенсационных утверждений Дарта.

Единственным ученым, открыто выступившим в поддержку Дарта, был его коллега, грозный Роберт Брум, знаменитый своими работами по классификации южноафриканских ископаемых млекопитающих и рептилий. Он написал Дарту письмо, поздравляя его с выходом статьи в Nature. А спустя две недели Брум «…без предупреждения ворвался в мою лабораторию. Не обращая внимания на меня и моих сотрудников, он подбежал к тому месту, где стоял череп, и опустился перед ним на колени, словно в порыве поклонения предкам». Брум был прирожденным борцом и страстным полемистом. Его раздражало нежелание Дарта более энергично выступить в защиту своей находки, и он решил сделать это сам. Написав письмо в Nature, Брум решительно поддержал точку зрения Дарта. Его пример ободрил других ученых, которые думали так же, как и он.

Одним из них, в частности, был У.Дж. Соллас, профессор геологии и палеонтологии Оксфордского университета. Запомните это имя — оно еще не раз будет фигурировать в нашем рассказе об ископаемом человеке. Соллас с радостью узнал, что Брум сразился с Вудвордом и Кизсом, так как он ненавидел и того и другого. Соллас, одновременно обидчивый и задиристый в спорах, не мог простить Вудворду, что тот не признавал некоторые его работы. Больше пяти лет Соллас потратил на усовершенствование способа изготовления копий с окаменелостей, замурованных в горной породе. Во время демонстрации метода перед научной аудиторией Вудворд унизил автора, назвав его изобретение «игрушкой», не заслуживающей внимания. Не меньше раздражали Солласа и часто повторяемые высказывания Кизса о том, что некоторые геологи могли бы больше помогать палеоантропологам в датировке находок. Соллас отлично понимал, что эти слова адресованы именно ему. Вот почему, заподозрив, что Кизс пытается помешать публикации письма Брума в Nature, Соллас разразился саркастической тирадой: «Кизс обладает огромным влиянием [чтобы задержать ваше письмо]. На самом деле он настоящий обманщик и самый искусный карьерист в антропологическом мире. Он делает поспешные заявления, игнорируя факты. Он никогда не процитирует автора, не извратив его высказываний, и обобщает единичные наблюдения. Трудно сказать, в каких только грехах он не был замешан. Он журналист, дружище, чистой воды журналист… Он взлетел как ракета, но упадет как жестянка».

Однако Кизс и не думал падать. Он ярко сиял на антропологическом небосклоне. Между тем Соллас исчерпал все свои аргументы, и Дарт остался в одиночестве, если не считать Брума, поддержка которого была сомнительным преимуществом. Брум был странным человеком, одним из самых уклончивых, несносных, высокомерных и нестандартных людей (доля которых среди палеоантропологов несоразмерно велика) и в то же время — одним из самых блестящих. Он происходил из шотландской семьи, где были хорошо знакомы с бедностью и туберкулезом. С раннего детства он страдал легочными заболеваниями, и его часто отправляли к бабушке, которая сдавала комнаты в приморском городе Миллпорте. Один из жильцов, восьмидесятилетний старик, увлекался естественной историей. Когда он умер, его микроскоп достался маленькому Роберту, который с тех пор начал лихорадочно интересоваться всем, что имело отношение к естественной истории. Мальчика особенно занимали следы далекого прошлого, и он утолял свое любопытство, принося окаменевшие ракушки из близлежащей каменоломни. С четырьмя классами начальной школы он устроился работать ассистентом в лабораторию университета Глазго. В конце концов он был зачислен студентом медицинского факультета, который и окончил в 1889 году с отличием по специальности «акушерство».

Брум был превосходным врачом — внимательным, думающим, особенно сведущим во всем, что касалось рождения детей и ухода за матерью. Зарабатывая на жизнь медицинской практикой, он объездил многие страны — сначала Соединенные Штаты, потом малозаселенные части Австралии. Когда ему нужна была работа, он давал объявление и начинал практиковать где-нибудь в поселке скотоводов или шахтерском городке, предпочитая комфорту большого города прелести аскетической жизни рядом с природой. Его жена — бывшая служанка, на которой он женился во время одного из своих коротких наездов в Шотландию, повсюду следовала за ним. Она всегда держалась в тени, временами болела, но никогда не жаловалась и не обращала внимания на бесчисленные похождения своего мужа — Брум слыл отчаянным донжуаном.

По натуре он был настоящим отшельником, бродягой. Со времен голодного детства он на всю жизнь сохранил в душе глубокое и устойчивое презрение к «господам», которые олицетворяли для него социальную несправедливость и черствость мира богатых, так омрачавшую жизнь его родителей. Он с насмешкой относился к тупицам, занимавшим высокие посты, — их ему часто приходилось встречать в медицинских колледжах и музеях — и был в обращении с ними ироничен и хитер. Позднее, когда он поселился в Южной Африке, но продолжал там кочевать в поисках дела своей жизни, пока не посвятил себя целиком изучению ископаемых рептилий и млекопитающих пустыни Карру, его злой язык и изворотливость нередко затрудняли ему доступ к материалам, с которыми он хотел бы работать. Если ему это все же удавалось, то потом иногда появлялись слухи, что после его осмотра в коллекции недостает того-то и того-то. В результате Бруму одно время запрещали пользоваться фондами Южноафриканского музея.

Знания Брума об ископаемых остатках были необыкновенно глубокими. Они базировались на сочетании логики с безошибочной памятью, страстной увлеченностью и интуицией: он обладал врожденным чутьем, которое подсказывало ему, что к чему подходит, кто от кого произошел и что нужно сделать, чтобы правдоподобно воссоздать облик животного по одному фрагменту. Брум подрабатывал на стороне, продавая окаменелости Британскому музею. Когда его отношения с этим учреждением несколько осложнились, он обратился к Американскому музею естественной истории в Нью-Йорке, но был обвинен в торговле предметами, которые не были его законной собственностью.

Проблемы, которые поставил перед учеными пилтдаунский человек, становятся очевидными при сравнении его с Homo erectus и современным Homo sapiens. Пилтдаунский череп по форме и величине сходен с черепом современного человека и вовсе не похож на череп Homo erectus. Однако по строению нижней челюсти пилтдаунский человек был гораздо примитивнее как Homo erectus, так и Homo sapiens. Прямоугольные очертания нижней челюсти и огромные заостренные клыки сближали его с крупными человекообразными обезьянами. Пилтдаунская находка производила впечатление состоящей из двух произвольно объединенных вместе частей — человеческого черепа и обезьяньей челюсти Как выяснилось, так оно и было на самом деле.

И вот этот колючий, непредсказуемый человек, пользовавшийся в британской палеонтологии сомнительной репутацией, был единственным, кто открыто поддержал Дарта в 20-х годах. А сам Дарт все эти годы продолжал забавляться со своей находкой. Он скоблил, царапал, откалывал кусочки и после четырех лет кропотливой работы смог отделить нижнюю челюсть от верхней и впервые взглянуть на жевательную поверхность зубов. Это еще больше убедило его в справедливости первоначального диагноза — в том, что ископаемое существо относится к гоминидам. Но Кизс, холодный и надменный, не сдавал своих позиций. Он продолжал настаивать, что утверждения Дарта лишены всяких оснований.

Справедливости ради следует сказать, что Кизс в тот момент стоял перед ужасной дилеммой, не имевшей ничего общего ни с Дартом, ни с его «бэби из Таунга». Не только он — все британские палеоантропологи ломали головы над интерпретацией ископаемых находок, которые они тщательнейшим образом изучили, но не могли понять их смысла. Перед ними были муляжи и фрагменты костей гейдельбергского и яванского человека, постепенно собранные в двадцатом веке. Все они указывали на то, что по объему мозга наш предок значительно уступал современному человеку; и чем дальше в глубь веков, тем меньше и примитивнее — ближе к обезьяньему — становится мозг. Однако зубы и челюсти сильно отличаются от обезьяньих по своему строению даже у тех наших предков, которые жили около 500 тысяч лет назад.

Челюсти ископаемого и современного человека сходны в том отношении, что зубы в них располагаются по дуге с расходящимися ветвями, так что самая широкая часть этой дуги соответствует ее концам, т. е. третьим молярам. У человекообразных обезьян челюсти длиннее и зубы располагаются по обеим сторонам, образуя с боков два параллельных ряда — как бы две стороны прямоугольника, третью сторону которого составляют передние зубы. Кроме того, у взрослых обезьян, в особенности у самцов, верхние клыки настолько велики, что заходят в нижний ряд зубов, где для них имеются специальные промежутки. Ни у гейдельбергского, ни у яванского человека или сходных с ними ископаемых форм не было подобных обезьяньих признаков. Их зубы были определенно похожи на человеческие.

Если бы дело ограничивалось только этими ископаемыми, то не было бы никакой проблемы — их интерпретация не представила бы трудности. Однако была еще одна находка — так называемый «пилтдаунский человек», фрагменты черепа которого обнаружил в 1912 году в гравийном карьере в Англии ученый-любитель Чарлз Доусон. До точных методов датировки было еще далеко — они появились спустя 40 или 50 лет; но, судя по темному цвету черепа, глубине его залегания и присутствию рядом с ним вымерших млекопитающих, его возраст составлял по меньшей мере несколько сотен тысячелетий. Костные остатки были переданы Кизсу, которому удалось воссоздать на их основе почти полный череп. Кизс ручался за достоверность реконструкции и назвал вновь найденное существо Eoanthropus dawsoni («человек зари» Доусона) по имени автора находки.

Но вот беда: этот пилтдаунский человек противоречил всем остальным ископаемым находкам. Вместо небольшого по размеру у него был очень крупный мозг, сравнимый с мозгом современного человека. Зато челюсть была по своей форме обезьяньего типа; если бы не моляры, сходные своей плоской жевательной поверхностью с человеческими, ее вполне можно было принять за обезьянью.

Короче говоря, пилтдаунская находка перевернула все представления об ископаемом человеке. Нельзя сказать, чтобы к этому отнеслись чересчур плохо. Долгое время человек считал себя венцом творения, уникальным созданием, вознесшимся над всеми остальными живыми существами благодаря своему интеллекту. Череп пилтдаунского человека вполне гармонировал с этим предрассудком. Его высокий куполообразный свод удовлетворял человеческое тщеславие в большей степени, чем низколобые черепа других ископаемых людей. Ведь гораздо престижнее иметь крупный мозг и обезьянье лицо, нежели наоборот. Кроме того, это была английская находка, обнаруженная всего лишь в нескольких милях от Лондона. За ней стояли два крупнейших авторитета в британской науке — Вудворд и Кизс. Несмотря на все противоречия, с пилтдаунским человеком приходилось считаться, так как именно он мог в конечном итоге оказаться нашим предком.

Вот это-то новейшее антропологическое открытие и составляло для британцев предмет мучительных размышлений, когда на сцене появился Дарт со своим «бэби из Таунга». Невзрачный маленький череп, найденный в районе, никогда не интересовавшем английских антропологов, плохо вписывался в схему, по которой наш предок должен был иметь крупный мозг и обезьяноподобное лицо.

Не удивительно поэтому, что Дарту был оказан такой плохой прием. Ученые, поддержки которых он искал, не были знакомы с геологией Южной Африки. Его собственный научный авторитет за пределами анатомии равнялся нулю. На его стороне выступал странный и подозрительный человек. Его утверждение о древности таунгского черепа было чистейшим бредом. Миллион лет? А откуда он это знает? Ответить на этот вопрос Дарт не мог. Это была догадка, основанная на умозаключениях о возрасте некоторых вымерших животных, кости которых были найдены в той же известняковой пещере. Наконец — и с этим было, пожалуй, труднее всего примириться, — Дарт, ссылаясь на положение затылочного отверстия, утверждал, что малыш с обезьяньим мозгом передвигался выпрямившись, как человек. Будь в распоряжении Дарта кости ноги или таза, это последнее и самое сумасбродное заявление было бы, наверное, воспринято с большей серьезностью, но ученый располагал только черепом. Этого было недостаточно.

И тем не менее в 1931 году Дарта пригласили в Лондон на антропологический конгресс и дали ему возможность выступить в защиту своей находки. Гвоздем программы здесь были костные остатки пекинского человека, недавно найденные в пещере Чжоукоудянь в Китае. Это была сенсация, к тому же мастерски представленная — с многочисленными фотографиями и схемами раскопа. И вот после такого блистательного сообщения на трибуну вышел Дарт и повторил то же самое, что говорил шесть лет назад. Он держался неуверенно и, по его собственному признанию, с треском провалился. Чтобы немного подбодрить Дарта, коллеги после заседания пригласили его на обед. Жена его, Дора, отправилась на такси в отель, захватив с собой череп из Таунга, который она, вылезая из машины, оставила на заднем сиденье.

Череп обнаружили только на следующее утро. За ночь в машине побывало несколько пассажиров, каждый из которых мог легко унести находку. Когда таксист наконец заметил маленький сверток, он тотчас передал его в полицию. Развернув пакет и обнаружив внутри череп, полицейские подумали, что имеют дело с убийством, но в это время Дарт сам заявил о пропаже и смог получить череп обратно. После этого он вернулся в Южную Африку. Поездка не прибавила славы ни ему, ни его находке.

Принято считать, что Дарт, раздосадованный и разочарованный, ушел из палеоантропологии. Это не совсем верно. На первом месте у него всегда стояли преподавание и неврологические исследования, а «бэби из Таунга» как бы невзначай свалился ему в руки. Да, он действительно почти на 20 лет забросил поиски окаменелостей, но только для того, чтобы переключиться на более важные для него цели. Одной из них была Марджори Фру, старший библиотекарь медицинской библиотеки Витватерсранд. В 1936 году, спустя пять лет после неудачного путешествия в Лондон, Дарт развелся с Дорой и женился на Марджори.

Для британской антропологии это были суматошные годы. Из Китая поступали все новые и новые сведения о пекинском человеке. Они должны были вызывать беспокойство у одного из защитников пилтдаунского человека, сэра Артура Кизса. Так же как и у сэра Артура Смита Вудворда, хранителя геологического отдела Британского музея. Вудворд был связан с Пилтдауном больше, чем Кизс. Он присутствовал при том моменте, когда археолог-любитель Чарлз Доусон вынул из грязной ямы в Сассексе один из осколков черепа. Вместе с ним на месте раскопок находился талантливый молодой французский антрополог (и теолог) Пьер Тейяр де Шарден, который в то же утро в той же траншее нашел обломок слоновьего зуба. По словам Тейяра, «Вудворд бросился к находке с мальчишеским азартом, и я увидел в его глазах огонь, тщательно скрываемый за его холодной сдержанностью».

И. К. Фульротт

(Находка — неандертальский человек, 1856)

Фульротт, преподаватель естественных наук в немецкой гимназии, смог распознать в окаменевших костях, найденных в каменоломне неподалеку от его дома, остатки древнего человека Это была первая находка такого рода. Споры о ней продолжались несколько десятилетий.

Эжен Дюбуа

(Находка — яванский обезьяночеловек, 1891)

Дюбуа нашел на острове Ява, на берегу реки Соло, фрагменты черепа и кость нижней конечности Из-за большого возраста находки, определенного примерно в полмиллиона лет, и ее чрезвычайно примитивного вида ученые тоже отнеслись к ней крайне подозрительно. Ныне существо, найденное Дюбуа, получило всеобщее признание как первый из известных науке Homo erectus.

Роберт Брум

(Находка — парантроп, 1938)

Когда Брум обнаружил в Кромдрае (Южная Африка) вторую разновидность австралопитековых, он посчитал, что она достаточно отличается от предыдущей, чтобы быть выделенной в новый род Ныне парантропа относят к массивным австралопитекам, ведущим свое происхождение от Australopithecus africanus

Реймонд Дарт

(Находка — «Бэби из Таунга», 1924)

Возраст этой находки, который ее автор определил такой грандиозной цифрой, как миллион лет, а также крайняя примитивность черепа послужили причиной того, что многие ученые долго считали «бэби из Таунга» человекообразной обезьяной. На самом деле это был первый Australopithecus africanus — истинный гоминид, костные остатки которого позднее были найдены в большом количестве

Тейяр де Шарден имел в виду обычную манеру поведения Вудворда, выражавшую постоянную сосредоточенность и не допускавшую никакого юмора. В обыденной жизни он не мог позволить себе ничего легкомысленного. Вудворд происходил из простой семьи. Не совсем из бедняков, как Брум, но все-таки ему далеко было до высших слоев. Палеонтология открыла ему, так же как в свое время Гексли и другим юношам незнатного происхождения, но способным и честолюбивым, путь наверх. В обществе, вся структура которого препятствовала их продвижению, они получили редкую возможность проявить себя в новой науке, всплыть в потоке свежих дарвиновских идей и оставаться на виду благодаря вниманию общественности и научным спорам. Разве не удивительно, что трое из них — Вудворд, Кизс и Эллиот Смит — были возведены в рыцарское достоинство?

Такого рода признания добиться нелегко. Конкуренция между способными молодыми людьми была иногда очень острой. Чтобы сделать карьеру, нужно было иметь блестящие способности и недюжинное упорство. Подобно Гексли, Вудворд завоевывал премии, сыпал научными статьями и в 1901 году, в возрасте 37 лет, получил пост хранителя Британского музея. Он был настолько поглощен своей работой, что, казалось, забывал о существовании остального мира и не замечал, что творится вокруг него. Однажды, когда Вудворд шел по музею, по обыкновению задумавшись и опустив голову вниз, он со всего маху налетел на экспозиционный шкаф, упал и сломал ногу. Он не разрешил позвать врача, сделал все необходимое сам и остался хромым на всю жизнь. Вскоре нечто подобное повторилось: на этот раз Вудворд сломал руку.

Несмотря на все это, Вудворд был превосходным палеонтологом, В апогее своей научной карьеры он считался крупнейшим в мире специалистом по ископаемым рыбам. Однако в области черепов гоминид он не был большим авторитетом. Здесь он уступал Кизсу.

Когда дело дошло до реконструкции пилтдаунского черепа, между Кизсом и Вудвордом возникли разногласия. Использовав найденные Доусоном фрагменты, которые составили почти всю левую половину черепа, Кизс по тем же размерам воссоздал правую половину. Вудворд же, считая, что у человека с развитым мозгом левое полушарие преобладает над правым, сделал несколько иную реконструкцию пилтдаунского черепа, емкость которого получилась значительно меньше, чем в реконструкции Кизса. Таким образом, он подверг сомнению компетентность Кизса в вопросах реставрации краниологического материала. Кизс использовал брошенный ему вызов для эффектной саморекламы. Он разбил на куски череп современного человека, предварительно измерив его емкость, а затем воссоздал заново. При повторном измерении емкость всего на три-четыре кубических сантиметра отличалась от первоначальной. Кизс выиграл спор, но эта мелкая стычка нисколько не нарушила царившего в британской антропологии радостного оживления: наконец-то в Англии появился свой череп, по меньшей мере равноценный французским и немецким находкам — более древний и в то же время более «человеческий», — против этого сочетания никто не мог устоять. Поверив в пилтдаунскую находку, Кизс и Вудворд поставили на карту свою профессиональную репутацию. Последние тридцать лет жизни Вудворд целиком посвятил работе над этими ископаемыми остатками, озаглавив свой фундаментальный труд «Первый англичанин».

И тем не менее среди ученых с самого начала раздавались голоса, ставившие под сомнение подлинность находки. Палеонтологи Соединенных Штатов, далекие от националистических предрассудков, отнеслись к ней более беспристрастно. Они утверждали, что череп и челюсть не соответствуют — да и не могут соответствовать — друг другу. По мере накопления материалов из Пекина вероятность того, что эти ученые правы, возрастала: мозг древнего человека вполне мог быть небольшим, а его зубы — похожими на человеческие. Нам остается только догадываться, что творилось в душе Кизса и Вудворда с двадцатых по сороковые годы. Если у кого-то из них и возникали сомнения по поводу пилтдаунского человека, они их тщательно скрывали. Сама находка хранилась в сейфе. На нее можно было посмотреть, но трогать или подвергать каким-либо исследованиям категорически запрещалось.

Между тем «бэби из Таунга» пребывал в забвении. Этому немало способствовало и то, что череп принадлежал ребенку. Детеныши обезьян и человеческие дети больше похожи друг на друга, чем взрослые особи.

Лицо и особенно челюсти у обезьян растут гораздо быстрее, чем у человека, и обгоняют в своем развитии мозг. Это давало повод многочисленным скептикам ставить под сомнение человекоподобные черты у таунгского черепа.

В это уязвимое место бил и Графтон Эллиот Смит. «К сожалению, Дарт не располагал данными о детенышах шимпанзе, гориллы и орангутана того же возраста, что и особь из Таунга. Ознакомившись с материалом, он убедился бы, что положение головы, форма челюстей, строение носа и многие другие особенности лица и черепа, на которых базируется его тезис о сходстве австралопитека с человеком, аналогичны соответствующим признакам у детенышей гориллы и шимпанзе».

Дарт необыкновенно тщательно изучил зубную систему найденного им черепа и ясно видел, что она не имеет ничего общего с зубами шимпанзе или гориллы. И то, что три титана упорно не хотели замечать этого, должно было больно задевать самолюбие Дарта. Еще обиднее было то, что Смит, его прежний наставник в изучении эндокранов, сам захлопнул крышку гроба, похоронив в нем его идеи. Один только Брум сочувствовал ему.

За прошедшие пять лет дела Брума пришли в упадок. Он постарел. Его грандиозный труд по ископаемым остаткам рептилий и млекопитающих был уже закончен. Музеи и университеты относились к нему с явной антипатией. Он с трудом зарабатывал на жизнь медицинской практикой, перекочевывал с места на место и постепенно впадал в бедность. В 1933 году он уже не мог купить себе железнодорожный билет от Макасси, где в то время жил, до Йоханнесбурга, чтобы выступить с речью на заседании Южноафриканской ассоциации развития науки, хотя он и был ее президентом. Пришлось выслать ему нужную сумму на дорогу.

Когда Реймонд Дарт узнал об этом, он не мог придти в себя от возмущения. Самый знаменитый ученый Южной Африки, пусть и не с ангельским характером, влачит столь жалкое существование! Дарт написал в правительство, и через несколько месяцев Брум получил письмо от директора Трансваальского музея в Претории, в котором тот в весьма холодном тоне предлагал ему место ассистента в отделе палеонтологии. Ввиду преклонного возраста Брума эта должность носила временный характер. Кроме того, становясь сотрудником музея, он терял право собирать ископаемые остатки для себя или другого лица. У его недругов была воистину долгая память.

Несмотря на унизительные оговорки и жалкий оклад, Брум тотчас же принял предложение. Это была пусть незначительная, но синекура, и Брум мог наконец-то бросить медицинскую практику и целиком посвятить себя изучению окаменелостей. Он познакомился с незаурядным человеком — трансваальским фермером Сиднеем Рубиджем, который уже много лет собирал ископаемые остатки и создал у себя на ферме небольшой частный музей. При содействии Брума его коллекция в скором времени выросла настолько, что почти сравнялась с фондами Трансваальского музея, процветанию которого Брум должен был посвящать все свое время. В 1936 году он привел музейное начальство в еще большее замешательство, узнав о существовании ископаемых остатков в находившейся неподалеку известняковой пещере в Стеркфонтейне. Некто Барлоу, работавший на разработках десятником, продавал окаменелости туристам в качестве сувениров.

Брум поспешно связался с Барлоу, убедился, что в карьере действительно много ископаемых остатков, и с горечью узнал, что немалая часть их попадает вместе с породой в печи для обжига и сгорает там. Он объяснил Барлоу, какие потери несет наука от подобного небрежения. Тот извинился и пообещал сохранять все, что удастся найти. Через пару дней он вручил Бруму эндокран — окаменевший слепок мозга. Брум тщательно просмотрел куски породы, раздробленной недавним взрывом, и обнаружил несколько фрагментов, составивших почти полный череп. Он очистил их, собрал вместе и тотчас понял, что перед ним австралопитек.

Наконец-то была сделана вторая после Таунга находка!

Когда весть о новом открытии достигла Дарта, им овладели противоречивые чувства — одновременно и досада, и радость. Некоторые из его студентов еще до этого заинтересовались пещерой в Стеркфонтейне; не поставив его в известность, они переметнулись к Бруму. А тот в который уже раз преспокойно обошел начальство и выхватил добычу у всех из-под носа.

Но, с другой стороны, ведь череп принадлежал австралопитеку. Он решительно укреплял позицию Дарта в споре, который тот безуспешно вел в одиночку больше десяти лет. К тому же Дарт понимал, что без энергичного вмешательства Брума этот череп вслед за бесчисленным множеством других окаменелостей навсегда исчез бы в огнедышащем жерле печи. И наконец, найденные Брумом кости принадлежали взрослой особи. Репутация «бэби из Таунга» была спасена — теперь никто больше не сможет сказать, что только юный возраст придает этому существу некоторые черты сходства с человеком.

В конечном итоге Дарт был все-таки вне себя от радости. Выдающийся палеонтолог подтвердил его правоту. Но подлинного торжества оставалось ждать еще добрых десять лет. Только в 1947 году сэр Артур Кизс, достигший почти восьмидесятилетнего рубежа и приближавшийся к концу своей полувековой карьеры одного из первых анатомов мира, сказал: «Когда профессор Дарт… заявил о родстве между человеком и молодым австралопитеком, я был среди тех, кто утверждал, что стоит лишь найти взрослую форму, и она окажется ближе к ныне живущим африканским антропоидам — шимпанзе и горилле… Теперь я убедился, что профессор Дарт был прав, а я ошибался».

Со стороны того, кто на протяжении многих лет держался столь высокомерно, это была значительная уступка. Но не полное признание. Кизс не мог заставить себя назвать австралопитековых гоминидами. Для него это были «антропоиды, жившие на земле, а не на деревьях, с выпрямленной человеческой походкой, с зубами человеческого типа, но обезьяньим лицом и обезьяньими размерами мозга». Спору нет, эти существа были охарактеризованы верно. Оставалось сделать последний шаг и употребить ужасное слово «гоминиды», но оно буквально застревало в горле. В те времена — как отчасти и сейчас — люди упорно не хотели иметь столь примитивных родственников. Кизс называл из «дартовцы».

Почему прошло так много лет, прежде чем гордый олимпиец сделал этот жест полупризнания? На то было несколько причин. Во-первых, поступавшие из Южной Африки сообщения поначалу не были достаточно ясными и убедительными. Некоторую путаницу вызвало заявление самого Брума, что его находка и череп из Таунга не совсем похожи друг на друга. Когда нашли третьего австралопитека, положение еще больше усложнилось: этот третий оказался отличным от двух других.

Australopithecus africanus

Australopithecus robustus

Новые находки позволили разделить африканских австралопитековых на два типа. На рисунке изображены «миссис Плез», найденная Робертом Брумом в Южной Африке и относящаяся к грацильному типу (Australopithecus africanus), и представитель массивного типа (Australopithecus robustus). У массивных австралопитеков более мощная челюсть и более крупные моляры, чем у грацильных, а также сильно выступающий продольный костный гребень на черепе.

По обыкновению, Брум находился в самом центре событий. Он уже перешагнул за семьдесят и мог бы, казалось, спокойно выращивать розы в садике у дома. Вместо этого, облачившись, по давнему обычаю провинциальных врачей, в строгий черный костюм и белую рубашку с туго накрахмаленным воротничком, он в самый солнцепек бродил по окрестностям Стеркфонтейна — осматривал овраги, взбирался на скалы с неутомимостью, которой могли бы позавидовать многие из его более молодых коллег. Прослышав однажды, что какой-то школьник по имени Герт Тербланш якобы нашел ископаемые зубы в местечке Кромдрай, расположенном неподалеку от Стеркфонтейна, Брум тотчас же ринулся туда. Мальчик в тот момент находился в школе, и Брум уговорил сестренку Герта, чтобы она пошла с ним в горы и привела туда, где были найдены ископаемые остатки. После недолгих поисков Брум тоже обнаружил зуб и все-таки отправился в школу, хотя нужно было пройти целую милю под палящим солнцем. Директор вызвал Герта к себе в кабинет, и мальчик вынул из кармана четыре ископаемых зуба, которые ученый тотчас купил по шиллингу за штуку. Он хотел сразу же двинуться в горы вместе с мальчиком, однако до конца уроков оставалось еще два часа. Тогда директор уговорил Брума рассказать детям о том, что такое окаменелости и как можно распознать их в известняковых отложениях. Неожиданный визит известного ученого в скромную деревенскую школу и его лекция надолго запомнились ученикам. Занятия в тот день уже не возобновлялись, и Брум с Гертом наконец-то смогли отправиться в горы.

Мальчик указал место, где находился вмурованный в породу череп, от которого ему удалось отбить несколько зубов. Правда, череп при этом пострадал, но Брум все же сумел извлечь несколько сохранившихся фрагментов. Все это плюс еще один зуб, с которым мальчик согласился расстаться за пять плиток шоколада, послужило достаточной основой для реконструкции очередного черепа австралопитека.

К великому удивлению Брума, второй череп заметно отличался от ранее найденного в Стеркфонтейне. Он был несколько крупнее и массивнее, с более тяжелой челюстью, очень крупными коренными зубами, покрытыми толстым слоем эмали, и следами прикрепления чрезвычайно мощных жевательных мышц.

Ранее Брум уже заметил небольшие различия между черепами из Стеркфонтейна и из Таунга. Движимый собственническими чувствами, которые, видимо, свойственны всем авторам находок, он после некоторых раздумий счел эти различия достаточными, чтобы ввести новое название — Plesianthropus transvaalensis («почти-человек из Трансвааля»). Когда он занялся находкой из Кромдрая, здесь уже сомнений не оставалось: различия были явственно видны. Обезьяночеловек из Кромдрая был гораздо примитивнее обеих предшествующих находок. Не «почти-человек», а скорее его отдаленный предвестник. Брум выбрал название Paranthropus robustus, подчеркнув этим, что обнаруженное им существо находится «на пути к человеку» (Paranthropus) и отличается крупными размерами и массивным костяком (robustus).

Подобно Дарту, Брум без труда распознал в ископаемых существах из Южной Африки прямоходящих гоминид, но для того, чтобы убедить в этом других, ему позарез нужны были кости посткраниального скелета (т. е. других частей скелета, помимо черепа). И вот в августе 1938 года он наконец смог написать Кизсу в Лондон: «Две недели назад я имел удовольствие заполучить дистальный [нижний] конец бедренной кости человекообразной обезьяны из Стеркфонтейна, которую я теперь именую Plesianthropus. Эта кость почти человеческая. А сегодня мне опять повезло: я нашел дистальный конец плечевой кости другого существа — Parantropus… Как вы убедитесь, то, что есть в нашем распоряжении, — это почти человеческие кости. Я надеюсь вскоре найти другие части скелета, хотя из-за того, что эти существа, очевидно, становились добычей крупных хищников, нам придется довольствоваться фрагментами».

Надежды Брума оказались преждевременными. До последнего дня своей жизни — а он умер в 1951 году в возрасте 85 лет — он энергично трудился, но так и не смог найти целого скелета (как, впрочем, и многие другие исследователи). В этом были повинны южноафриканские пещеры. Находимые в них ископаемые остатки вовсе не обязательно принадлежали существам, растерзанным хищниками. Ясных данных по этому вопросу в то время не было, да их нет и сейчас. Сами по себе пещеры до крайности неинформативны, и о причинах этого надо рассказать подробнее.

Ископаемые остатки по большей части находят в слоистых отложениях дна пещеры. В некоторых случаях толщина этих отложений составляет всего около метра, в других, как, например, в пещере Чжоукоудянь в Китае, — 25 или 30 метров. Сами слои тоже различны. Некоторые состоят из отбросов, оставленных в пещере ее обитателями, утрамбованных ногами, раскиданных по сторонам. Здесь можно встретить обглоданные кости животных вперемежку с каменными орудиями, рогами, остатками давно погасших кострищ, окаменевшими экскрементами, содержащими мелкие косточки мышей и землероек, — скромные следы, оставленные некогда жившими здесь людьми. Накопление отбросов — характерная особенность культуры не только современного человека, но и всех его древних предшественников.

Культурный слой с костями и орудиями — это именно тот слой, в котором можно найти остатки ископаемого человека, если только они сохранились в пещере. Многие слои вообще не содержат костей. Они образовались в периоды, когда пещера была необитаемой и одна лишь пыль оседала и отвердевала на ее дне. Такой стерильный слой может достигать в толщину многих футов, свидетельствуя об изменении климата, которое могло заставить людей на несколько десятков тысячелетий уйти из этой местности. Миграционные потоки, как волны, захлестывали пещеру. Вот след вторичного ее заселения — еще один культурный слой, расположенный выше первого. А потом опять никаких следов. Нечто вроде слоеного пирога: горизонт с ископаемыми остатками, слой пыли, горизонт грязи и ила от разлива соседней реки, еще один культурный слой и так далее — один поверх другого. Чтобы воссоздать историю пещеры, археологу нужно только добросовестно делать свое дело и четко фиксировать все находки и слои по мере углубления раскопа.

В Южной Африке все не так просто. Здесь вы не увидите ясной картины чередования слоев. Пещеры формировались тут в результате воздействия подпочвенных вод на определенные минералы, вымывание которых приводило к созданию обширных пустот. Представьте себе кусок сахара, заключенный в массу пористого нерастворимого материала вроде полистирола: если внутрь будет просачиваться вода, она в конце концов постепенно растворит сахар, и на его месте останется пустое пространство.

Такого рода процессы и происходили в некоторых доломитово-известняковых формациях Южной Африки. Внутри холмов стали образовываться пустоты, рост которых ускоряла дождевая вода, проникавшая внутрь через трещины в каменных породах. Под действием струек воды трещины расширялись, превращаясь в отверстия, ведущие в глубь земли. Так появились настоящие пещеры со входом. Вначале этот вход был настолько узким, что пропускал внутрь только пыль и маленьких зверюшек, например грызунов и летучих мышей. Но вода делала свое дело, в конце концов доступ в пещеру открывался и более крупным животным, а возможно, и гоминидам.

Возникает естественный вопрос — почему нельзя провести обычного стратиграфического анализа отложений на дне пещеры? Ответ: потому, что эти отложения никак не напоминают слоеный пирог. Пещера вся снизу доверху заполнена неупорядоченным скоплением грязи, галек, мелких обломков породы и глыб доломита, обвалившихся с потолка и стен. Вся эта мешанина сцементировалась известковым раствором, высохла и затвердела наподобие бетонного блока, в толще которого, как изюмины в пудинге, замурованы кое-где ископаемые остатки. Ученые, пытающиеся разобраться в содержимом такой пещеры, не могут сказать, как попало сюда найденное ископаемое существо: вошло ли оно само, случайно упало в щель, было сброшено туда или же его затащили внутрь хищники.

Стадия 1 и стадия 2.

Южноафриканские известняковые пещеры сформировались в результате вымывания растворимых скальных пород дождевыми или грунтовыми водами. Рано или поздно они соединились с поверхностью входными отверстиями. Со временем эти отверстия рас ширились настолько, что в пещеру начали проникать животные. Определить возраст окаменелости, найденной внутри пещеры, очень трудно, так как не ясно, каким образом и когда образовались отложения.

Немало усилий и изобретательности было потрачено на то, чтобы разгадать тайну южноафриканских пещер. Ученые исследовали сопутствующие остатки млекопитающих и сравнивали их с найденными в других местах. Поначалу это была крайне неблагодарная работа, так как многие животные принадлежали к вымершим неизвестным видам. Лишь позднее, когда была лучше изучена ископаемая фауна Восточной Африки, открылась возможность полезных сопоставлений.

Несмотря на тщательное изучение брекчий, т. е. самих «бетонных блоков», выяснилось лишь то, что они в разных пещерах несходны и, вероятно, имеют различную историю. В одних пещерах брекчия розового цвета, в других — коричневого или оранжевого. Может быть, это связано с изменениями климатических условий в далеком прошлом? Этого никто не знает.

В одной пещере в розовой брекчии были обнаружены шоколадные вкрапления значительно более молодого возраста. Но насколько они моложе остального материала, в точности неизвестно.

Есть подозрения, что по крайней мере в одной пещере дно провалилось в пещеру, расположенную под ней, запутав и без того сложную геологическую картину. В другом случае в пещере обвалился потолок и на поверхности холма образовалась глубокая открытая впадина, которая в свою очередь подверглась разрушению и выветриванию. Теперь при осмотре склона можно наткнуться на брекчию, находившуюся некогда в глубине земли; пытаться определить возраст по ее положению — безнадежное занятие. Еще в одной пещере есть признаки того, что когда-то в ней протекала река, в засушливый сезон привлекавшая животных. Некоторые из них могли сами здесь умереть; другие, возможно, стали добычей гоминид, а те в свою очередь — добычей крупных хищников. Но это только предположения.

Предпринимались попытки определить с помощью микроскопического анализа (по округлению или выветриванию отдельных песчинок, включенных в брекчии), каким был климат 1–2 миллиона лет назад. Полученные до сих пор результаты неубедительны.

С определенностью о пещерах можно сказать только то, что возраст их различен. Палеонтологи пришли к этому выводу, сопоставив число вымерших и современных видов животных, представленных ископаемыми остатками в каждой пещере. В трех пещерах — Таунг, Стеркфонтейн и Макапансгат — брекчия вообще не содержала костей современных видов; значит, они древнее пещер Кромдрай и Сварткранс, где были найдены кости некоторых ныне живущих форм.

Анализ костных остатков гоминид из этих пяти пещер привел к ошеломляющим результатам: крупный, массивный, более примитивный Paranthropus был найден только в двух сравнительно молодых пещерах, а небольшой грацильный, более человекоподобный Australopithecus /Plesianthropus — в трех самых древних. Как это объяснить?

Этот вопрос приводил в замешательство всю антропологию, которая понемногу начинала уже свыкаться с мыслью, что в Южной Африке существовали когда-то прямоходящие обезьянолюди. В этом состояла еще одна причина, почему сэр Артур Кизс не спешил с признанием австралопитековых. И наконец, весьма важной причиной было начало второй мировой войны. В течение шести лет Южная Африка была полностью отрезана от остального научного мира, и поток новой информации прекратился, так же как и сами исследования, — один только Брум продолжал ковыряться в Стеркфонтейне…

После окончания войны Реймонд Дарт позволил уговорить себя вернуться к прежним занятиям, чтобы приподнять завесу, скрывавшую тайны пещер. Он выбрал для своих исследований драматическое место. Примерно в двухстах милях к северу от Йоханнесбурга расположен уединенный гористый район Макапансгат. Свое название он получил от большой доломитовой пещеры, которая в 19-м веке стала ареной печально знаменитого побоища. Здесь находился последний оплот африканского вождя Макапана, где он спасался от преследовавших его буров, которые жаждали отомстить за смерть белых фермеров, погибших от руки местных африканцев.

Вместе с тремя тысячами соплеменников Макапан укрылся в пещере. К его убежищу, защищенному неприступными обрывами, вели узкие тропы, которые африканцы завалили грудами камней. Это позволило им в течение нескольких недель противостоять превосходящим силам буров, но в конце концов жажда вынудила их покинуть укрытие. Две тысячи человек погибли за пределами пещеры, одна тысяча — внутри нее. Так исчез с лица земли народ Макапана вместе со своим вождем. Еще много лет кости погибших белели на склонах гор, и их покой нарушали только рабочие, добывавшие в пещере известняк.

В 1936 году южноафриканское правительство объявило Макапансгат историческим памятником. В то время один посетитель, рассматривая места недавних взрывов, заметил, что здесь обнажился слой золы и сажи, лежавший ранее под твердым пластом сталагмитоподобной породы. Эта порода образовалась на дне пещеры и скрывала следы огня от посторонних глаз. При дальнейшем исследовании в золе был найден череп вымершего павиана. Несомненно, люди обитали в пещере задолго до того, как здесь погиб Макапан.

У Дарта был молодой способный студент Филип Тобайес. Именно он нашел череп павиана; показав его Дарту, он сказал:

— Благодаря этой находке древность Макапансгата намного увеличивается, не так ли?

— Да, это так, — ответил Дарт.

— Этим стоит заняться, — настаивал Тобайес. — Вам нужно было бы вернуться к полевым исследованиям.

В конце концов Дарт сдался. Во время войны он не мог вести раскопки, но к 1947 году собрал достаточную сумму денег, чтобы начать широкомасштабные работы в Макапансгате. Находки не заставили себя ждать. Спустя двенадцать лет в распоряжении Дарта было 150 тысяч ископаемых костей и их фрагментов. Чтобы обнаружить их, понадобилось перебрать и просеять 95 тонн брекчии. Большая часть найденных остатков принадлежала различным млекопитающим, но из них лишь очень малая доля — гоминидам. Дарта особенно заинтересовали 42 разбитых черепа павианов, из которых у 27 была повреждена левая сторона. Это странное совпадение озадачило ученого. С точки зрения статистики такую цифру трудно было объяснить случайностью. Могли ли 27 из 42 павианов погибнуть, например, от того, что всем им на левую половину головы свалились куски обрушившейся породы?

Дарту не понадобилось много времени, чтобы найти ответ. Ученый, которого Кизс некогда упрекал в неортодоксальности мышления, высказал теперь идею, столь же необычную, как его прежнее утверждение, что «бэби из Таунга» уже не относится к обезьянам. Он пришел к выводу, что павианы стали жертвами охотников-австралопитеков, предпочитавших действовать правой рукой!

Дарт начал строить умозаключения об образе жизни своих миниатюрных гоминид. То, что они передвигались на двух ногах, было теперь уже твердо установлено. Это означало, что большую часть времени, а может быть и все время, они проводили на земле, бродя по высохшей, поросшей кустарником саванне, которая, вероятно, мало чем отличалась от нынешних южноафриканских степей (вельдов). «Как им удавалось выжить?» — размышлял Дарт. Дело в том, что в отличие от других обитателей саванн — павианов — его гоминиды не имели крупных клыков и наверняка не могли так же ловко карабкаться на деревья и отвесные скалы. А ведь им не меньше, чем павианам, угрожало нападение крупных хищников. Как им удавалось защитить себя?

С помощью оружия — такой ответ подсказывала необычная коллекция разбитых черепов павианов. По мнению Дарта, австралопитек из Макапансгата был жестоким маленьким созданием, которое сумело уцелеть в окружавшем его враждебном мире только потому, что смогло развить свои кровожадные инстинкты благодаря использованию оружия. Дарт писал: «Австралопитек вел суровую жизнь. Он безжалостно убивал своих соплеменников и поедал их, так же как и других животных, молодых или старых. Он питался мясом и потому должен был при всякой возможности овладевать добычей, а потом день и ночь охранять ее от других хищников».

Чтобы утвердить за австралопитеком репутацию свирепого вооруженного маленького убийцы, нужно было найти его оружие. Долгие годы Дарт искал каменные орудия, но так и не нашел ни одного. Тогда он стал изучать найденные в Макапансгате кости животных и пришел к выводу, что среди них было необычно много длинных костей с тяжелыми расширенными концами, рогов антилоп, нижних челюстей с сидящими в них крупными зубами. «Это и есть, — объявил Дарт, — оружие австралопитека: он выбирал среди множества костей подходящие и приносил в пещеру». От них-то и пошли в дальнейшем всевозможные дубинки, кинжалы, скребла, пики, пилы. Для этой не связанной с камнем культуры Дарт придумал название остеодонтокератическая, т. е. «костно-зубо-роговая».

За двадцать или тридцать лет, которые прошли с тех пор, как Дарт объявил о существовании остеодонтокератической культуры, наука узнала так много нового о способностях австралопитеков и их вероятном образе жизни, что нынешние антропологи при упоминании этого термина испытывают нечто похожее на неловкость. Они высоко оценивают блестящее открытие Дарта — описание первого австралопитека, но не могут согласиться с более поздней ошибочной гипотезой.

Антропологии вдвойне не повезло: Дарт, находясь в зените своих остеодонтокератических домыслов, случайно встретился с приехавшим в Африку американским журналистом, покойным Робертом Ардри. Тот обладал живым воображением, и его сразу же увлекла нарисованная Дартом картина жизни предковых форм, чья пугающая склонность к убийству себе подобных резко отделяла их от других живых существ. Ардри пессимистично смотрел на современное человечество, и ему показалась очень заманчивой мысль о связи наших самых худших наклонностей, находящих свое отражение в убийствах и войнах, с инстинктами предков. А по представлению Дарта, все как раз и началось с австралопитековых, которые стали систематически приканчивать павианов.

И здесь, к сожалению, начинается антропология по аналогии. Ардри охотно признавался, что он не знаток ископаемых форм и не может отличить плечевой кости от большеберцовой. Однако он утверждал, что знает статистику. Когда Дарт показал ему, сколько черепов в коллекции было разбито сходным образом — гораздо больше, чем, казалось бы, можно объяснить случайным совпадением, — Ардри тут же уверовал в новую теорию. Он опубликовал увлекательную, но плохо обоснованную с научной точки зрения книгу «Африканский генезис», которая стала бестселлером и так прочно внедрила во многие умы представление об обезьянах-убийцах, что с ним приходится встречаться и по сей день. «Материалы, собранные Дартом, — писал Ардри, — позволяют считать хищных австралопитековых несомненными предшественниками человека и вероятными авторами его постоянного спутника — смертоносного оружия».

Одна из теорий объясняет появление костей австралопитековых в южноафриканских пещерах тем, что леопарды, охотившиеся на гоминид, затаскивали свою добычу на деревья, росшие возле карстовых воронок. Кости растерзанной жертвы падали в отверстие и смешивались с костями павианов и других животных, также убитых леопардами. Эта теория кажется более правдоподобной, чем та, согласно которой австралопитеки, охотившиеся на других животных и на себе подобных, сами приносили свою добычу в пещеры.

Между тем предполагаемая охота на павианов кажется маловероятной. Павиан — настолько осторожное и быстрое животное, что поймать его в результате погони для человека почти невозможно, не говоря уж о том, чтобы убить ударом в определенную часть головы. Едва ли можно представить себе, чтобы павиан с готовностью сидел и ждал, когда праворукий австралопитек тюкнет его в левую половину головы, как, видимо, думал Ардри.

Ардри приводит еще один случай «намеренного вооруженного нападения». На небольшом кусочке черепа молодого австралопитека «были обнаружены два маленьких округлых отверстия, разделенные расстоянием около дюйма. Это не могли быть следы зубов какого-либо животного — ни у кого из хищников клыки не посажены так близко друг к другу… Живому австралопитеку три четверти миллиона лет назад был чем-то нанесен удар. И не один раз. Его ударили дважды».

Фрагмент черепа с двумя отверстиями привлек к себе внимание Ч. К. Брейна, опытного геолога, директора Трансваальского музея. По его мнению, убийцами австралопитековых были скорее всего не их собственные сородичи, а хищные звери — возможно, леопард. Отверстия на черепе показались ему подозрительно похожими на следы зубов. Однако он не стал пускаться в умозаключения, а вместо этого измерил расстояние между острыми и тонкими нижними клыками у ряда хищников, которые в ту эпоху были обычны в Южной Африке: львов, леопардов и более мелких кошек. Отверстия на черепе соответствовали расположению зубов у леопарда.

У Брейна появились еще кое-какие соображения относительно леопардов. Он знал, что эти животные затаскивают свою добычу на деревья и остаются там, пожирая ее в течение нескольких дней. Они съедают мясо, а кости падают на землю. В сухой местности, подобной южноафриканским вельдам, деревья часто растут возле расщелин в доломитово-известняковой породе, которые ведут в пещеры или сами уже превращаются в них. Нередко в таких пустотах скапливается дождевая вода, и они становятся небольшими резервуарами, питающими деревья, которые могут дотянуться корнями до живительной влаги. По этой-то причине деревья и разрастаются здесь; обычно они самые мощные во всей округе — ведь по сравнению с соседними эти деревья находятся в лучших условиях. Их и выбирают леопарды в качестве идеального места для хранения своей добычи. На протяжении тысячелетий вокруг входа в пещеру деревья росли, погибали и вырастали снова, и леопарды, поколение за поколением, втаскивали на них свою добычу, а кости, принадлежавшие разным животным, падали вниз, в пещеру. Среди них могли быть и кости гоминид.

Такая версия, по мнению Брейна, лучше объясняла присутствие в известняковой пещере множества костей животных и малого числа остатков гоминид, чем гипотеза Дарта, согласно которой кости животных служили оружием, а расколотые черепа принадлежали жертвам хищных австралопитековых. Но ученый на этом не остановился. Он исследовал несколько тысяч козьих костей, собранных вокруг готтентотских деревень. Эти кости, выброшенные людьми после того, как мясо было съедено, а затем обглоданные собаками, существенно не отличались от тех, что были найдены в Макапансгате, где добычей могли воспользоваться сначала крупные хищники, а после них гиены. Были ли первоначальными хищниками гоминиды? Брейн этого не знал. Своей работой он смог лишь показать, что выводы Дарта о дубинках, пилах и раздробленных черепах, скорее всего, ошибочны.

Другие исследователи высказали предположение, что кости могли быть собраны гиенами. Эти животные действительно таскают за собой кости, которые они обгладывают и даже съедают. У них необыкновенно мощные челюсти и сильнейшие пищеварительные соки. Они с аппетитом разгрызают небольшие косточки, которые, пройдя через пищеварительный тракт, появляются в виде беловатых фекалий. Но чтобы гиены прятали запасы костей в пещерах? Ведь большие пещеры обычно не служат для них жильем. В целом аргументы в пользу гиен кажутся натянутыми; более правдоподобно выглядит версия с леопардами.

В сороковые и пятидесятые годы ученые продолжали биться над этой проблемой, но почти безуспешно. Брейн и другие исследователи получили новые данные по геологии пещер, однако было ясно, что для решения вопроса о происхождении костей в этих пещерах нужно лучше понять природу самих ископаемых гоминид.

К этому времени в номенклатуре южноафриканских гоминид, как когда-то в наименовании гейдельбергского, пекинского и яванского типов, создалась порядочная путаница. Были выделены пять форм:

1. Australopithecus africanus — «бэби из Таунга», первый австралопитек, найденный Дартом в 1925 году.

2. Plesianthropus transvaalensis — из пещеры Стеркфонтейн, второй из найденных австралопитеков. Хотя он очень похож на «бэби из Таунга», автор находки Роберт Брум дал ему отдельное название. Позже Брум и его талантливый помощник Дж. Т. Робинсон нашли ряд других окаменелостей того же типа после взрывных работ в Стеркфонтейне.

3. Australopithecus prometheus — ископаемые остатки этого существа были найдены Дартом в Макапансгате. Они мало отличались от двух предыдущих находок, но Дарт, увлеченный концепцией остеодонтокератической культуры, при виде следов огня на дне пещеры (как потом выяснилось, гораздо более позднего происхождения) решил, что «обезьяны-убийцы» из Макапансгата уже были знакомы с огнем, а не только с оружием. И он назвал их по имени Прометея — героя древнегреческих мифов, добывшего людям огонь.

4. Paranthropus robustus — это название предложил Брум для более массивного и, видимо, намного более примитивного существа, череп и зубы которого он нашел с помощью школьника Герта Тербланша в Кромдрае.

5. Paranthropus crassidens — название опять-таки предложено Брумом, который вместе с Робинсоном нашел многочисленные остатки этого существа в Сварткрансе, в пятой и последней из южноафриканских пещер-стоянок, расположенной меньше чем в одной миле от Стеркфонтейна. Новая находка тоже относилась к примитивному и массивному типу, но Брум, желая перещеголять всех ученых по части наименования вымерших форм, игнорировал ее очевидное сходство с ископаемыми остатками из Кромдрая. Правда, он отнес ее к тому же роду, но выделил в особый вид.

Итак, антропологическая музыкальная шкатулка зазвучала снова, но это были вариации на старую тему. Вновь, как и прежде, длинный перечень названий требовал упрощения.

Главное отличие состояло в том, что находки гейдельбергского, пекинского и яванского человека были разбросаны по всему Старому Свету, а пять южноафриканских местонахождений сосредоточены в небольшом участке одного континента. При этом три из них — Стеркфонтейн, Кромдрай и Сварткранс — находились одно от другого не более чем в трех милях. По трезвом размышлении мог ли кто-нибудь всерьез поверить, что на этом небольшом пятачке возникли три рода и пять видов обезьянолюдей, не известных ни в одной другой точке земного шара? Что в каждой из пещер жили представители особого вида? Все это было в высшей степени маловероятно.

Брум умер. Дарт состарился и ушел на пенсию. На смену им пришли новые люди, в том числе их ученики Тобайес и Робинсон, которые стали видными представителями южноафриканской антропологической школы. Постепенно они изучили ископаемые находки, обнаруженные во всех пещерах. И тогда картина начала проясняться. Как обычно, в небольшой выборке на первый план выступают различия. Когда объем выборки увеличился, стали в большей степени проявляться черты сходства. В конце концов почти все пришли к единому мнению, что в Южной Африке существовало только два типа ранних гоминид. Два, а не пять.

Как следовало назвать их?

Если бы нынешнему антропологу предоставили свободу выбора, он бы, пожалуй, остановился на названии Брума — Plesianthropus («почти человек»). Именно такими и были все эти ископаемые остатки — почти человеческими. Название, предложенное Дартом, — Australopithecus («южная обезьяна») — вводило в заблуждение, так как, по всеобщему признанию, это уже не были обезьяны. Однако существуют правила номенклатуры, т. е. правила присвоения научных названий. Дарт был первым, и по праву первенства было принято то название, которое дал он. Начиная с 50-х годов все южноафриканские гоминиды должны были называться австралопитеками.

Их подразделили на два типа: более изящный «грацильный» и более мощный и примитивный «массивный». За первым (типовой экземпляр — «бэби из Таунга») сохранили первоначальное название Australopithecus africanus. К этому виду были отнесены все ископаемые остатки, найденные в Макапансгате и Стеркфонтейне. Не вызывало сомнений, что они принадлежат грацильным особям.

Крупные, массивные существа из Кромдрая и Сварткранса, хотя они и отличались от грацильной формы, все-таки относились к тому же разряду живых организмов. Это тоже были прямоходящие обезьянолюди. Было решено выделить их в особый вид в пределах одного рода. Они получили название Australopithecus rоbustus и именуются так по сей день.

Сегодня антропологи с легкостью говорят о массивных и гранильных австралопитеках. Но следует помнить, что эта более простая классификация сложилась лишь после многолетних споров.

Глава 3 Восточная Африка: наконец-то встреча

Роберт Брум умер в 1951 году. У него был бульбарный парез, и он с трудом дышал. Тем не менее до последних недель своей жизни он работал с энергией, которая поражала всех. В предыдущем году он написал книгу и опубликовал пятнадцать научных статей. В 1951 году вышла еще одна статья, уже последняя. Вскоре после этого состояние его стало быстро ухудшаться, и в апреле Брум умер. Он действительно выложился, но не сдался. Под конец жизни Брум стал широко известен. Он преподавал в университете Витватерсранд, переписывался с выдающимися антропологами всего мира и оставался таким же колючим шотландцем-еретиком и антидогматиком, каким был всегда. Его симпатии неизменно были на стороне простых людей. «Простой рабочий, каменотес или шахтер, — говорил он, — обычно имеет такие же умственные способности, как и университетский профессор, и часто с большим энтузиазмом ищет новые научные факты». Брум отмечал, что один из лучших американских охотников за окаменелостями С. У. Уиллистон был работягой-железнодорожником.

Брум также увлекался и женщинами. В семьдесят четыре года он говорил: «Я вспоминаю о своем возрасте только тогда, когда взбираюсь на гору или бегу за автобусом. Мое сердце трепещет при виде хорошенькой девушки, а их все еще много в Претории. Говорят, любовные радости продолжаются и в раю — вот когда хорошо-то будет…».

Мне было восемь лет, когда умер Брум. Я ничего не знал о нем. В те годы я еще не слыхал и об австралопитеках, но уже начал интересоваться антропологией, хотя само это слово было мне неизвестно. Я потомок шведских иммигрантов, которые поселились в Чикаго, где отец мой работал парикмахером. Он умер, когда мне было всего два года. Мы с матерью переехали в Хартфорд (штат Коннектикут). Здесь мне посчастливилось встретить человека, заменившего мне отца. Это был Пол Лезер — наш сосед, преподаватель антропологии в Хартфордской семинарии. У Лезера не было собственных детей, поэтому он охотно приглашал меня к себе домой и позволял копаться в своей библиотеке, где было много трудов по культурной антропологии. Я до сих пор помню, с каким удивлением узнал, что в мире существует множество народов — суданцы, пигмеи, племена островов Азии, — которые живут в тесной близости с природой, получая пропитание прямо из окружающей среды, а не из супермаркета за углом. Большинство детей с пытливым умом лишь постепенно узнаёт о разнообразии человеческих культур, для меня же оно открылось сразу и произвело огромное впечатление. Я начал также интересоваться отдаленным прошлым и еще в школе решил стать антропологом.

Я хорошо успевал по химии, и Лезер убеждал меня сосредоточить все усилия на этой области. «Ты умрешь с голоду, если станешь антропологом. Для того, кто занимается этой наукой, нет иного будущего, кроме преподавания, да и оно ненадежно». Он говорил, что потребность в химиках велика и что лучшие из них, склонные к бизнесу, могут достичь высокого положения в корпорациях. Поэтому я продолжал прилежно заниматься химией в Университете штата Иллинойс. Скоро, однако, она мне наскучила; все чаще и чаще я оказывался неподалеку от факультета антропологии. В конце концов я избрал своим главным предметом антропологию и несколько летних сезонов проработал в экспедициях на Среднем Западе.

Примерно в это время я узнал о специальной программе, позволяющей студентам любого университета из «большой десятки» (а также Чикагского) продолжать специализацию в любом другом из этих университетов. Я был разочарован в том курсе лекций по антропологии, который читался в Иллинойсе, и поэтому решил перейти в Чикагский университет, где программу по антропологии возглавлял Ф. Кларк Хоуэлл.

Тогда Хоуэллу было только 39 лет, но он уже имел большой опыт как преподаватель и полевой исследователь. Скромный и покладистый — особенно для такой области, где долгое время доминировали слишком яркие личности, — он избегал дискуссий и сосредоточивал свои силы на тщательном обследовании стоянок.

В прошлом для того, чтобы работать в поле, ученый копил деньги и приезжал на место исследования; он находил там несколько окаменелостей, а потом выяснялось, что нужны еще геологические изыскания. Поэтому он возвращался домой, доставал еще немного денег и нанимал геолога. На следующий год оказывалось, что теперь ему нужен археолог, и так далее. Это было все равно, что без конца латать брюки. У Кларка подход к делу был совершенно иным. Он понимал, что для настоящей полевой работы с самого начала нужна группа из квалифицированных специалистов. Сегодня в таком подходе нет ничего необычного, но Кларк первым обосновал необходимость комплексного изучения древних стоянок.

Хорошим примером может служить его работа в Торральбе и Амброне, на склонах двух холмов в Испании, где в свое время производил раскопки один знатный гранд, археолог-любитель, который развлекался поисками слоновьих костей. Кларк в 1961 году привез сюда группу исследователей. Ему нужна была хорошая датировка, поэтому он взял с собой палинолога — специалиста по определению ископаемой пыльцы. Он привез также геолога и археолога. Они раскапывали стоянку дюйм за дюймом, отмечая все, что находили, на картах, которые они составляли по мере снятия слоев с интервалом в один фут. В результате они получили объемную картину всей стоянки и смогли реконструировать то, что происходило здесь 400 тысяч лет назад.

Ну и стоянка! В долинах между холмами группы Homo erectus ждут, когда появятся стада крупных животных, мигрирующих на зиму к югу. Поджигая траву, они загоняют дичь в болота. Этим способом им удавалось заманивать в ловушку даже слонов. Те проваливались на топких местах, и охотники убивали их. Все это можно было увидеть почти воочию: каменные орудия, оставленные охотниками, следы сгоревшей травы, кости животных. Здесь погибло множество слонов, гораздо больше, чем если бы они случайно забрели в болото. Кроме того, все их кости были перемешаны; значит, люди рассекали слоновые туши, переносили части с места на место и разбивали кости, чтобы достать мозг. Если внимательно исследовать отдельные скопления костей, можно было обнаружить много интересного. Например, Кларк нашел слона, который оказался… только его половиной. Две ноги и часть ребер находились в одном месте, а остальное исчезло. Поскольку еще никто не видел, чтобы в болоте тонула половина слона, ясно, что кто-то расчленил другую половину и унес ее куски.

Специалисты рассматривают работу Хоуэлла в Торральбе и Амброне как образцовое исследование. Хоуэлл не только доказал, что группы Homo erectus жили в Испании около 400 тысяч лет назад (раньше таких данных для Западной Европы не было), но и воссоздал картину их жизни с важными подробностями. И все это — без единой находки остатков самих гоминид.

В конце 60-х годов Хоуэлл снова применил свой комплексный метод, на этот раз при раскопках на реке Омо в южной Эфиопии, и опять внес значительный вклад в антропологию, точно датировав целую серию геологических слоев и привязав к ним этапы эволюции некоторых млекопитающих. Он нашел также остатки гоминид, но они были не слишком представительны. Хоуэллу не удалось найти таких костей наших предков, которые стали бы сенсацией и попали на первые страницы газет, и он остался почти неизвестен широкой публике. Зато среди специалистов он приобрел мировое имя. Я тоже испытывал к нему большое уважение. И вот я обратился к Хоуэллу по телефону с просьбой о встрече, чтобы обсудить возможность моего перехода в университет, где он преподавал.

— Что бы вы хотели делать? — спросил меня Хоуэлл, когда мы встретились.

— Я хочу поехать в Африку искать остатки гоминид.

— Это не так просто, — сказал он.

— Я готов делать все что угодно. Но мне бы хотелось начать работу под вашим руководством.

После некоторых дальнейших расспросов Хоуэлл принял меня в свою группу.

Я немного волновался, собираясь так напрямик обратиться к знаменитому Хоуэллу. Меня удивило, как легко он включил меня в свою программу.

— Он способный малый, — сказал позже Хоуэлл одному из моих друзей, — и поэтому я взял его.

В пятидесятые годы в палеонтологии произошли три очень важных события.

Первым из них была публикация статьи Уилфрида Ле Гро Кларка в Journal of the Royal Anthropological Institute в 1950 году.

В предшествующем десятилетии Ле Гро Кларк стал главой английских анатомов, так как Кизс состарился и вышел в отставку. Это не мешало Роберту Бруму время от времени писать Кизсу и по-прежнему упрекать его в том, что он не признавал за австралопитеками статуса гоминид. Брум и Кизс были в точности одного возраста. Получив ответ от Кизса, Брум смотрел на становившийся все менее четким старческий почерк и не без удовольствия говорил своему коллеге, южноафриканскому ученому Джорджу Финдли: «Бедный старина Кизс становится все дряхлее». У самого Брума почерк до самого конца жизни оставался твердым, как у молодого человека.

Теперь, когда Кизс вышел в отставку, Брум начал бомбардировать письмами о южноафриканских находках Ле Гро Кларка, и тот отнесся к ним с интересом. Тем не менее Ле Гро Кларк сохранял осторожность и заявил, что сможет составить окончательное суждение лишь после того, как получит больше данных — муляжей, точных рисунков или фотографий находок.

Брум откликнулся тирадой: «Вы говорите, что английские анатомы решат вопрос только тогда, когда получат муляжи etc. etc… Быть может, английское суждение самого высокого свойства, но когда в 1924 году был открыт австралопитек, англичане не замедлили высказаться. Четверо английских ученых тотчас заявили, что это был шимпанзе».

В ответ Ле Гро Кларк написал успокаивающее письмо, в котором вновь просил прислать более детальную информацию о костных остатках, что Брум в конце концов и сделал. Эти данные, очевидно, убедили Ле Гро Кларка в принадлежности австралопитековых к гоминидам, и он немедленно стал убеждать в этом других. После поездки в Южную Африку Ле Гро Кларк первым делом провел тщательный анализ зубной системы человекообразной обезьяны и дополнил его столь же подробным анализом зубной системы человека. Затем он составил список, включавший около дюжины существенных различий. Эти отличительные признаки были свойственны всем людям и всем человекообразным обезьянам, их четкость исключала ошибки. По существу, Ле Гро Кларк говорил:

«Возьмите любые три или четыре признака из моего списка, и я сразу скажу, кто их обладатель — обезьяна или человек». Если взять для сравнения признаки австралопитековых, они должны будут ясно обнаружить сходство либо с обезьяньими, либо с человеческими особенностями.

Характеристики, содержащиеся в списке Ле Гро Кларка, в большинстве случаев были связаны с морфологическими наблюдениями (описание формы и функции каждого зуба). Их дополняли данные биометрических исследований (точные измерения: высота, ширина и т. д.). Брум знал о проведении этой работы и с нетерпением ожидал ее результатов. Между тем он получил известие, что всемирно известный специалист по высшим обезьянам и их поведению сэр Солли Зукерман проводит собственные биометрические исследования с целью доказать, что австралопитек — человекообразная обезьяна.

Брум, который интуитивно представлял себе, как животные пользуются зубами и как это отражается на их размерах и эволюции, с уважением относился к морфологическим исследованиям; он сам занимался ими всю свою жизнь. В то же время, зная о поразительной изменчивости размерных показателей как у ископаемых существ, так и у современного человека, он презирал биометрию. «Я полагаю, что все биометрики в области морфологии настоящие болваны», — решительно говорил он. Об одном американском ученом, которого он уважал, несмотря на то что тот свернул на скользкий путь биометрических исследований, Брум заявил: «У него небольшие мозги, но для своих размеров они удивительно хорошо работают».

Пока Зукерман напускал все больше биометрического тумана, Ле Гро Кларк предложил ему представить полный набор зубов шимпанзе, который имел бы хоть какое-то сходство с зубами австралопитеков. Зукерман не мог этого сделать. Он игнорировал вызов и продолжал палить статистическими залпами, пока профессиональные статистики не стали говорить о том, что его цифровые данные просчитаны неправильно. Но для Брума, разумеется, было безразлично, верно они просчитаны или нет. Для него было важно только одно: без понимания морфологии все эти цифры бессмысленны. «Вы можете найти корову, — говорил он, — у которой зубы будут такой же величины, как у осла. Но разве это сделает их одинаковыми?»

Ради справедливости надо сказать, что у человекообразных обезьян и австралопитековых черепа действительно во многом сходны. У тех и других мозг примерно одинаковой величины, челюсти прогнатные (удлиненные, выступающие). Но Зукерман недооценил значение некоторых важных черт, сближающих австралопитеков с человеком. Чарлз А. Рид из Университета штата Иллинойс в своем обзоре всей полемики об австралопитековых очень удачно характеризует ошибку Зукермана: «Не важно, что Зукерман писал о таких признаках, как о „часто малозаметных” важно наличие нескольких из них в функциональных комбинациях. По моему мнению, последнее обстоятельство Зукерман и его коллеги не сумели учесть, хотя, по их словам, они это и сделали. Их подход… был чрезвычайно статичным: они, в сущности, требовали, чтобы ископаемая форма, претендующая на эволюцию по направлению к современному человеку, имела соответствующие признаки еще до начала этого эволюционного пути». Иными словами: если данная форма не принадлежит уже в основном к человеческому типу, то нельзя считать, что она находится на пути к человеку.

Этот-то предрассудок Зукермана и собирался опровергнуть Ле Гро Кларк в своей работе по сравнительной морфологии. Если Зукерман в конце концов запутался в собственном статистическом подходе, то Ле Гро Кларк вскрыл действительно важные вещи. Он сопоставил данные об австралопитековых со своим списком различий между человеком и обезьяной и пришел к выводу, что практически во всех отношениях эти данные сходны с человеческой, а не с обезьяньей моделью![3]

Австралопитек принадлежал к гоминидам — потенциальным предкам человека! Выдающийся английский ученый методически проанализировал все данные и пришел к этому выводу. Наконец-то, спустя двадцать пять лет, Реймонд Дарт был реабилитирован.

* * *

Второе крупное событие 50-х годов было связано с человеком из Пилтдауна. Несколькими годами раньше дантист Элвен Т. Марстон нашел в местечке Сванскомб (графство Кент) ископаемый череп и пришел к убеждению, что этот череп древнее пилтдаунского. Он развернул энергичную кампанию за признание человека из Сванскомба «первым англичанином».

Марстон мог представить ряд веских доводов. Будучи зубным врачом, он хорошо знал, как функционируют зубы и челюсти. Поэтому он с большим недоверием относился к сочетанию человекоподобного черепа с челюстью обезьяньего типа у пилтдаунской находки. Он считал более вероятным, что в раскопе кости человека и обезьяны оказались рядом случайно и что череп не так уж древен, как об этом думают. Найденный им самим череп древнее, это он знал наверняка: вместе с ним были обнаружены ископаемые остатки двадцати шести видов млекопитающих из среднего плейстоцена. Если бы Марстону удалось показать, что пилтдаунская находка моложе, первенство осталось бы за ним. В течение нескольких лет он довольно шумно доказывал свою правоту, но без особого успеха.

В конце 40-х годов сама наука пришла ему на помощь. Было обнаружено, что захороненные кости постепенно впитывают фтор из окружающей почвы. Чем дольше они находятся в земле, тем больше фтора должны содержать. Правда, этот тест не однозначен, он зависит от количества фтора в почве, которое может быть весьма различным. Но если в какой-то местности найдено несколько ископаемых остатков и в большинстве из них содержание фтора примерно одинаково, а в каком-то одном заметно отличается, то это значит, что такая находка относится к другому периоду времени или же попала сюда из другого места.

Когда д-р Кеннет Оукли из Британского музея услышал о методе определения возраста по содержанию фтора, он решил применить его к сванскомбской находке. Оказалось, что найденные кости человека и животных содержат одинаковое количество фтора и, следовательно, принадлежат к одному и тому же времени — по-видимому, к среднему плейстоцену.

Поскольку пилтдаунского человека относили к раннему плейстоцену или даже плиоцену, Оукли подверг анализу также и его остатки вместе с сопутствующими костями животных. Ему дали целый набор перемешанных костей. Среди них были объекты из того же раскопа, что и пилтдаунский человек, — зубы мамонта и мастодонта из плиоцена. Для увеличения объема выборки были добавлены кости более поздних видов — лошади, благородного оленя и бобра из близлежащих отложений; к удивлению Оукли, они содержали больше фтора, чем более древние кости. Ему и в голову не пришло, что последние, возможно, были тайком подброшены в раскоп, чтобы увеличить возраст пилтдаунского человека. Это сомнение появилось гораздо позже. Оукли пришел лишь к выводу, что либо окаменелости Пилтдауна уже в земле были безнадежно перемешаны, либо их очень небрежно собирали. В обоих случаях кости животных бесполезны для датировки человеческих остатков, которые, судя по содержанию фтора, были даже моложе, и притом значительно, человека из Сванскомба. Но поскольку тест с определением фтора был еще мало разработан и не исключал ошибок, Оукли не объявил сванскомбского человека «первым англичанином», как надеялся Марстон, а предоставил другим самостоятельно делать заключения. Марстон, который надеялся услышать звуки фанфар, а не двусмысленные выводы, был подавлен.

В докладе Оукли, опубликованном в 1950 году, говорилось лишь, что «пилтдаунский человек — далеко не примитивный тип; может быть, это поздний, специализированный представитель гоминид, который эволюционировал в сравнительной изоляции». Однако Оукли обнаружил и еще кое-что, изучая находки. Высверливая один из зубов, чтобы взять пробу для определения фтора, он заметил, что его темно-коричневый цвет — якобы признак древности — ограничивался только поверхностным слоем. Внутри дентин был таким же белым, как у недавно умершего человека.

Тогда вспомнили почти забытую историю, связанную с автором находки Доусоном, которого уже не было в живых. Для того чтобы кости лучше сохранялись, Доусон погрузил их в раствор бихромата калия. Он произвел эту операцию вскоре после извлечения находки и сообщил об этом Byдворду. Как отмечал Вудворд, погружение в бихромат не укрепило кости, а только сделало их более темными. Эксперт Byдворд извинял любителя Доусона, который предпринял эти действия по неведению, но с благим намерением.

Марстон, жаждавший опровергнуть тезис о древности пилтдаунского человека, ухватился за эту соломинку. Он тотчас произвел опыт с кусочком ископаемой кости, которую нашел в Пилтдауне. После погружения в бихромат калия сероватая кость приобрела темно-коричневую окраску, как у пилтдаунского черепа. Марстон возобновил атаку. Он заявлял, что традиционные оценки возраста пилтдаунского человека явно ошибочны — это показал и тест с определением фтора; что геология пилтдаунского раскопа представляет собой сплошную путаницу и на нее нельзя положиться; с зубом мастодонта тоже не все ясно; и наконец, любой кусок ископаемой кости будет выглядеть древним, стоит лишь погрузить его в надлежащий раствор…

Но Марстон ничего не добился. Его утверждения о несовместимости черепа и челюсти обернулись даже против него самого, так как тест Оукли показал, что, хотя обе кости и не очень древние, они одинакового возраста. С этим Марстон не мог ничего поделать. Он написал длинную, обстоятельную статью, в которой, опираясь на свои познания в одонтологии, доказывал, что, каков бы ни был возраст черепа и челюсти, они не могут принадлежать одному индивидууму. Череп, писал он, принадлежит современному человеку в возрасте не менее сорока лет, а челюсть — молодой обезьяне с недавно прорезавшимися коренными зубами. Это был его последний залп, после которого наступило молчание.

Однако разумные доводы Марстона не были погребены вместе с его статьей. Они пережили его, посеяв сомнение в душе оксфордского ученого Д. С. Уэйнера, который в 1950 году начал методично анализировать всю историю пилтдаунской находки. Он проследил всю длинную цепь небрежных, поверхностных обследований и порой явно некомпетентных суждений — цепь, которая привела к нелепому предрассудку, что древний человек должен быть похож на существо из Пилтдауна, а не на низколобую обезьяну. Выйти на верную дорогу в то время так и не удалось, и в конечном итоге вся эта эпопея была дискредитирована так же, как и сами ископаемые остатки. Хотя десятки людей, каждый по-своему, занимались пилтдаунской находкой, только Уэйнер, наконец, во всеуслышание заявил, что это знамя на флагштоке британской палеоантропологии, этот алмаз в ее диадеме может оказаться фальшивым.

Страшное слово было сказано, и пилтдаунский человек рухнул с пьедестала. Уэйнер, Оукли и Ле Гро Кларк детально изучили его и обнаружили ужасающий факт: кто-то подпилил жевательные поверхности моляров (больших коренных зубов), сделав их плоскими, чтобы они выглядели как человеческие. В действительности это были обезьяньи моляры с высокими заостренными бугорками. Теперь бугорки отсутствовали, но с помощью микроскопа удалось установить, куда они подевались: на жевательной поверхности видны были предательские следы напильника. Темно-коричневая поверхность зубов и челюсти оказалась результатом окраски, которую, видимо, произвели наспех, стремясь подогнать челюсть под цвет черепа.

Новые, более совершенные методы определения возраста кости показали, что череп не может относиться к верхнему плейстоцену — ему всего лишь около пятисот лет. Челюсть, как выяснилось, принадлежала орангутану и была примерно такого же возраста. Дантист Марстон оказался прав. Он интуитивно почувствовал то, чего не смогли увидеть палеонтологи.

Хотя антропологи в целом были рады отсечь такую сомнительную ветвь, как пилтдаунский предок, от генеалогического древа человека, они испытывали ужасную растерянность. Выводы трех ведущих экспертов, опубликованные в 1953 году Британским музеем, произвели настоящее смятение.

Групповой портрет основных персонажей «пилтдаунского дела» Сидящий за столом человек в халате — сэр Артур Кизс, полностью восстановивший череп из нескольких фрагментов. Справа от него стоит Чарлз Доусон, археолог-любитель, нашедший ископаемые остатки. Рядом с ним человек с козлиной бородкой — сэр Артур Смит Вудворд, который потратил последние тридцать лет своей жизни на изучение пилтдаунского человека. По другую сторону от Кизса сэр Графтон Эллиот Смит, который, по мнению ряда лиц, мог быть автором подлога из-за своей глубокой неприязни к Кизсу и Вудворду.

Кто же это сделал? И зачем?

Первой приходит в голову мысль, что это был первооткрыватель пилтдаунского человека, антрополог-дилетант, весельчак Чарлз Доусон. Можно было подозревать и тех, кто присутствовал при раскопке костей: сэра Артура Смита Вудворда и Тейяра де Шардена. Однако все почти сразу исключили из этого списка Вудворда: его научная добросовестность, да и вся научная карьера ставили его выше подозрений. То же самое можно было сказать и о французском священнике, чей долгий и не менее выдающийся путь на поприще теологии и палеонтологии выводил его из списка подозреваемых. Были, правда, и сомневающиеся. Луис Лики, который позднее сменил Брума в роли главного палеоантрополога Африки, был настолько склонен винить Тейяра де Шардена, что в 1971 году даже отказался приехать на симпозиум, организованный в честь французского священника. Но большинство других ученых считали Тейяра непричастным к делу.

Итак, оставался Доусон. Однако некоторые знавшие его люди отзывались о нем как о честном и порядочном человеке. Ученые вспоминали его добрый нрав, энтузиазм, его восхищение Вудвордом, долгую преданность делу, которое не принесло ему ничего, кроме уважения со стороны специалистов. Роналд Миллар в своей книге «Пилтдаунский человек» приводит высказывание члена пилтдаунского гольф-клуба о Доусоне как о «незаметном маленьком человечке, носившем очки и котелок, — определенно не из тех, кто сумел бы ловко смошенничать».

Но вера в честность Доусона рассеялась, когда стало известно, что его археологическая деятельность нередко граничила с обманом. Постепенно тяжесть вины все больше и больше возлагали на его плечи. И он наверняка был бы признан единственным виновником, если бы не возникла масса неразрешимых вопросов. Как у него хватило знаний для подобной мистификации? Где он достал череп пятивековой давности? Как у него хватило терпения в течение нескольких лет подбрасывать обломки черепа? Каким образом он так мастерски ввел в обман Вудворда? Как он догадался отломать кусок челюсти в месте ее причленения к черепу, так что об истинной структуре сустава можно было только догадываться? Как он сообразил подпилить моляры? Откуда он достал челюсть орангутана возрастом 500 лет? Их не так-то легко было найти в Сассексе в 1912 году. Еще труднее представить себе, где он смог раздобыть зуб мастодонта, который подложил в раскоп (согласно результатам проведенного недавно уранового теста, это был зуб из Туниса). И наконец, для чего он все это сделал?

Пока эти вопросы возникали и множились, британская наука корчилась от стыда. Была сделана попытка представить пилтдаунскую историю как триумф научного познания, но газеты отнеслись к этому не очень сочувственно. Одна из них писала: «Антропологи говорят… об упорстве и мастерстве современных ученых. Ничего себе — упорство и мастерство! Потребовалось больше сорока лет, чтобы обнаружить различие между древним ископаемым существом и современным шимпанзе! Обезьяна сделала бы это быстрее».

Роналд Миллар в своей книге «Пилтдаунский человек», вышедшей в 1972 году, подробно описывает всю историю злополучной находки, освещая множество удивительных фактов, которых мы не можем здесь касаться. Его книгу должен прочесть всякий, кто интересуется столь необычной подделкой. В конце автор задается тем же вопросом, который волновал и многих других: кто это сделал и зачем?

В общем-то Миллар по-доброму относится к Доусону. По его мнению, сложность подделки — а осуществить ее было далеко не так просто, как могло бы показаться, — говорит об участии профессионала. Доусон не был человеком этого сорта. Он не мог быть даже сообщником: он слишком почитал Вудворда и не способен был так подло предать его. В конце книги Миллар называет неожиданную кандидатуру — сэра Графтона Эллиота Смита. Этот человек обладал нужными знаниями, имел доступ к коллекциям ископаемых остатков, работал в Северной Африке, откуда мог привезти зуб мастодонта, и, наконец, у него были очевидные мотивы для такого поступка.

Смит не переносил Кизса. Много лет между ними шли столкновения по важным научным вопросам. Поэтому Смиту было бы приятно одурачить Кизса. Вудворда он тоже презирал; он мог бы помочь ему с реконструкцией пилтдаунского черепа, но он этого не сделал. Свои собственные суждения об этом черепе он всегда сопровождал оговоркой, что они основаны на изучении муляжей и реконструкций, а не оригинальных ископаемых остатков. Почему, спрашивает Миллар, Смит так и не удосужился исследовать пилтдаунский череп, хотя он мог сделать это в любое время? Если бы он этим занялся, то, будучи превосходным анатомом, наверное, тотчас же обнаружил бы массу изъянов во всем пилтдаунском сооружении. По мнению Миллара, пилтдаунский человек был, в сущности, не столько подделкой, сколько чудовищным розыгрышем, рассчитанным на то, чтобы привести в замешательство Кизса и Вудворда.

История пилтдаунского человека не завершается книгой Миллара. Через семь лет после ее выхода первые страницы американских и английских газет запестрели сенсационными заголовками. В 1979 году в возрасте 93 лет умер английский геолог Джеймс Дуглас. Незадолго до смерти он наговорил на пленку свои воспоминания о пилтдаунской афере и назвал нового кандидата в ее авторы — Уильяма Солласа.

Соллас был тот человек, который во время споров о «бэби из Таунга» писал Реймонду Дарту, понося Кизса. Он ненавидел его, как, впрочем, и Вудворда. Соллас заведовал кафедрой геологии в Оксфорде вплоть до 1937 года, пока его не сменил на этом посту Джеймс Дуглас.

В надиктованных на пленку воспоминаниях Дуглас рассказывает о своем тридцатилетнем общении с Солласом. Он согласен, что пилтдаунская подделка никак не могла быть делом рук дилетанта Доусона, но ее вполне мог осуществить профессионал Соллас. Дуглас вспоминает, что в свое время он послал Солласу из Боливии зубы мастодонта, похожие на зуб, который был обнаружен в пилтдаунском раскопе. Он также хорошо помнит, что однажды Соллас получил пакет бихромата калия — того самого вещества, с помощью которого Доусон придал костям коричневую окраску. По свидетельству Дугласа, Соллас как-то взял из Оксфордской коллекции несколько обезьяньих зубов (в пилтдаунской реконструкции фигурируют зубы, найденные отдельно от челюсти).

Дуглас указывает и возможный мотив поступка Солласа: профессиональная месть. Он помнит, в какой ярости был Соллас, когда Вудворд пренебрежительно отклонил его технологию изготовления отливок с ископаемых остатков. По словам Дугласа, Соллас терпеливо выжидал и в конце концов дождался своего часа. Если Дугласу не изменяет память, можно представить себе, с каким удовольствием Соллас в течение многих лет наблюдал, как два великих человека — Вудворд и Кизс — беспомощно корчились, попав в капкан с приманкой из фальшивого гоминида.

Дуглас, конечно, мог и ошибаться. Его уже нет среди нас, так что перекрестный допрос ему не устроишь. Многие из тех, кто скрупулезно анализировал его свидетельства, полагают, что улики против Солласа недостаточны — они носят косвенный характер, да и фактов слишком мало. Соллас, как они утверждают (а многие знали его лично), — просто «не такой» человек. Но этот же аргумент выдвигали и в защиту Доусона. Вероятно, автор пилтдаунской подделки так никогда и не будет найден.[4]

Третье большое событие произошло в 1959 году и связано с именем Луиса Лики.

Луис Сеймур Базетт Лики родился в Кении в 1903 году в семье английского миссионера. В детстве он говорил на языке кикуйю, прежде чем выучился английскому; всю жизнь он гордился тем, что в молодости был принят в племя кикуйю.

Когда его послали в Англию, маленький мальчик из африканской саванны не захотел быть таким, как все. Он всегда выделялся. Шумный и своевольный, он был предметом ненависти своих сверстников. Тем не менее ему удалось поступить в Кембридж. Вскоре он был вынужден оставить учение из-за травмы головы, полученной во время игры в регби. Он вернулся в Кембридж через несколько лет и, несмотря на все пробелы в предшествующем образовании, с отличием закончил университет. Луис был ярким молодым человеком с вулканической энергией и огромной способностью к сосредоточению.

Дети миссионеров обычно бедны, а Луис был самым бедным из них. У него не было средств ни в школе, ни в университете, ни после его окончания. В течение многих лет он перебивался пожертвованиями и стипендиями, выпрашивал то, что мог выпросить, читал лекции за мизерную плату, писал случайные книги и статьи. С самого детства он бредил африканской предысторией. Прошлое зажгло в его груди неукротимый жар, который никогда не затухал. Тогда в Кении нельзя было заработать на жизнь занятиями археологией или палеоантропологией. Луис делал все что мог. Однажды он отдал своему портному трость из африканского черного дерева в обмен на одежду. Зная, как анализировать почерк, он подрабатывал экспертизой сомнительных документов; помогал одному человеку, искавшему кости динозавров в Танзании; находил скелеты и керамику в захоронениях в Восточной Африке. Луис собрал огромную коллекцию каменных орудий. Доставив ее в Лондон для каталогизации, он получил субсидию, чтобы вернуться в Африку для сбора новых орудий. Так он и ездил туда и обратно все двадцатые годы. Однажды сэр Артур Смит Вудворд предоставил ему четыреста фунтов для двухлетних полевых исследований. В другой раз ему было поручено написать работу о предыстории Африки. Он представил труд, состоявший из 700 тысяч слов, который оставался неопубликованным в течение 30 лет, так как Луис отказался сократить в нем хотя бы один абзац.

Занимаясь всем этим, испытав много неудач и разочарований — физических, профессиональных и финансовых, — он постепенно застолбил территорию, которая в конце концов принесла ему мировую славу. Он обнаружил местонахождения ископаемых остатков на берегу озера Виктория и в ущелье Олдувай в Танзании. Но при всем этом карьера его чуть было не потерпела крах.

Будучи молодым человеком, он дважды запятнал свою репутацию. Все еще разрываясь между стремлением к научной респектабельности и финансовыми проблемами, он женился на молодой англичанке Фриде Эйверн, которая как-то посетила Восточную Африку. Поначалу она охотно сопровождала его в бесконечных поездках и ничего не имела против жалкой лачуги, переполненной каменными орудиями, костями, африканскими поделками и шкурами животных. Но вскоре такая жизнь перестала ее удовлетворять. Она была счастлива только во время периодических поездок в Англию. Да и здесь она все чаще и чаще оказывалась в одиночестве, пока Луис работал в музее, разбирая горы привезенных им материалов. Этот стиль жизни не способствовал укреплению семьи, и раскол между ними увеличивался, несмотря на рождение двух детей. В конце концов Фрида решила, что с нее достаточно. На свои собственные деньги она купила маленький домик близ Кембриджа и поселилась в нем постоянно.

Луис мог навещать ее, когда хотел, но он все реже и реже пользовался этой возможностью. Он был увлечен грандиозными проектами, а в 1933 году встретил Мэри Николь, молодую студентку-археолога и иллюстратора. Она должна была сделать рисунки каменных орудий для книги, которую он писал. Вскоре после этого они полюбили друг друга. Мэри ездила с ним в следующем году в ущелье Олдувай, а позднее, когда Луис и Фрида формально развелись, вышла за него замуж.

Луис Лики в зените своей славы — одетый в комбинезон, который он всегда носил в поле, очки подвешены на шнурке, чтобы не разбить их во время бесконечных странствий, подчас ползком и на четвереньках, по отложениям. В руках — ископаемые зубы млекопитающих.

Вся эта история шокировала общественное мнение, она подтверждала представление о сумасбродном характере Луиса. Его отец был англиканским священником, а мать — достойной его супругой. Они были оскорблены поведением сына, так же как и обе сестры Луиса, вышедшие замуж тоже за священников (один из них позднее стал епископом Восточной Африки). Оба семейства — Лики и Базетт (девичья фамилия его матери), составлявшие большую, переплетенную родственными узами ультраконсервативную группу, считали поступок Луиса скандальным. Общественное мнение Найроби, косное, как во всех колониальных странах, тоже было недовольно неортодоксальным поведением Лики.

Луису было суждено пережить не только это. Вскоре разразился еще более серьезный скандал, на этот раз научный. Работая на озере Виктория, он сделал две интересные находки. Первая состояла из нескольких кусочков черепа с удивительно гладким лбом, не имевшим ничего общего с тяжелыми надбровными дугами неандертальского или пекинского человека. Вторая представляла собой нижнюю челюсть, которая позднее получила печальную известность как «канамская челюсть». Она была гораздо более человекоподобной, чем по-прежнему пленявшая всех пилтдаунская. Обеим окаменелостям сопутствовали остатки вымерших слонов, а вместе с канамской челюстью было найдено еще более древнее слоноподобное животное — Dinotherium. Обнаружив столь древние остатки млекопитающих и эти странные, по-современному выглядевшие фрагменты костей гоминид, Лики решил, что он нашел нечто необычайное. Его вдруг осенила невероятная мысль (что вообще было характерно для всей его научной карьеры): если пекинскому и неандертальскому человеку свойственны примитивные черты, а вновь найденная форма ими не обладает, то именно она и должна представлять ту линию развития, которая привела к современному человеку; другие же линии — просто тупиковые ветви.

На протяжении всей своей научной деятельности Лики был склонен видеть в своих находках все более и более древних представителей линии истинного человека. Он считал, что гоминиды, найденные другими учеными в Китае, на Яве, в Южной Африке или пещерах северной Европы, не были нашими предками. Все это боковые ветви. Трудно сказать, когда именно эта мысль овладела им, но он отстаивал ее до самой смерти. Понятно, что ученый, склонный к таким идеям, был прямо-таки окрылен находками на озере Виктория.

Он послал ликующий доклад в Лондон, собираясь отправиться туда вслед за ним и лично представить находки. Один из друзей предупреждал его, что сделанные им выводы о геологической локализации находок и их связи с вымершими животными нуждаются в более солидном обосновании. Лики уже попал однажды впросак. Он поспешил объявить о древности человека из Олдувая, а геолог Перси Босвелл из английского Имперского колледжа, посетивший Олдувай, установил, что эта «древность» — результат захоронения в более давнем слое. Позднее было показано, что возраст находки — всего лишь около 15 тысяч лет. Но Лики был молодым упрямцем, настолько переполненным верой в себя и в свои возвышенные идеи, что он отмахнулся от предостережений, как от надоедливых мошек.

В Лондоне он опять встретился с Босвеллом, который уже относился к Лики с недоверием из-за его оплошности с олдувайским человеком. Теперь Босвелл без конца придирался и придирался к находке на озере Виктория, так что Лики, доведенный до отчаяния, попросил, чтобы Королевское общество предоставило Босвеллу субсидию для поездки в Африку. Друзья вновь предупредили Лики, что ему нужно иметь бесспорные доказательства.

Но он их не имел. Металлические колышки, которыми он отметил местонахождение ископаемых остатков, были использованы туземными воинами как наконечники для копий. Проливные дожди изменили вид местности. Теперь Лики трудно было с точностью указать, где он нашел кости. Но хуже всего было то, что некоторые из сделанных им ранее фотоснимков изображали совсем другое место.

Вернувшись в Англию, Босвелл опубликовал в журнале Nature разгромную статью.

Отзвуки этих катастроф преследовали Лики в течение многих лет. Такие вещи забывались бы скорее, если бы он признавал свои ошибки. Но Лики был воплощенным упрямством. Он писал: «Значение челюсти из Канама заключается в том, что она может быть датирована с помощью геологических, палеонтологических и археологических данных. Это… не только самый давний из всех фрагментов, найденных в Африке, это древнейшая в мире находка истинного Homo».

Столь далеко идущие мысли действуют подобно наркотику. От них трудно отказаться, и Лики никогда не смог этого сделать. Он направил всю свою энергию на раскопки в ущелье Олдувай, где работал вместе со своей женой Мэри. В отличие от Фриды Мэри была очень довольна такой жизнью. Она понимала работу Луиса и дополняла ее собственным археологическим анализом первобытных каменных орудий и древних стоянок. Свои лучшие исследования они делали вдвоем, пока их не разделили растущие противоречия во взглядах. К тому же Лики стал все чаще отлучаться в лекционные турне. Горькая ирония состоит в том, что Лики в последние годы жизни совершенно не посещал Олдувай — место, где он сделал свои наиболее выдающиеся открытия. Заботу о продолжении исследований взяла на себя Мэри, которая в конце концов переехала в Олдувай на постоянное жительство. Она и теперь живет здесь в небольшой хижине, примыкающей к ее лаборатории.

Олдувайское ущелье — образовавшийся в результате эрозии овраг глубиной около 100 метров Сейчас при взгляде на него может создаться впечатление, что древние гоминиды жили на его дне, как бы в траншее, так как именно здесь найдены их кости вместе с каменными орудиями Однако два миллиона лет назад на этом месте не было оврага, а простирался плоский берег озера; поверхность почвы в то время находилась на уровне теперешнего дна оврага Все слои осадочных пород, которые видны на этой фотографии, образовались позднее, скрыв в своей толще остатки гоминид Само ущелье, промытое рекой, появилось еще позднее.

В Олдувае Луиса и Мэри привлекали каменные орудия. Луис собирал их уже много лет, и ему удалось выявить ряд аналогий в способах обработки камня в Восточной Африке и в Европе. Однако в Олдувае орудия были совершенно иными. Они были настолько примитивны — отдельные булыжники с одним-двумя сколами на конце для создания режущего или рубящего края, — что неопытный глаз не увидел бы здесь следов обработки. Тем не менее Луис и Мэри распознавали эти орудия. Они назвали этот тип каменной техники «олдовайской культурой» (Олдовай — другой вариант названия того же ущелья).

Олдувай защищен от дождей близостью огромного потухшего вулкана, знаменитого кратера Нгоронгоро. Как и Хадар, где я пятнадцать лет спустя нашел Люси, это дно высохшего озера. И так же, как в Ха-даре, оно заполнено отложениями частично вулканического характера. Слои этих отложений видны на склонах глубоких оврагов, промытых ручьями. Само ущелье Олдувай представляет собой овраг, который имеет форму буквы Y, длиною в несколько миль. Глубина его достигает ныне трехсот футов [около 100 м]. К западу верхняя часть склона становится более пологой и постепенно переходит в равнину Серенгети. Первые олдовайские орудия были найдены супругами Лики на самом дне ущелья. Нижний слой здесь получил название пласта I; над ним — вулканические отложения, отделяющие его от пласта II, и так далее вплоть до самого молодого пласта IV, лежащего около поверхности земли.

Когда Лики с женой в 30-х годах впервые приехал в Олдувай, дорог здесь еще не было. Чтобы добраться сюда из Найроби, нужны были четыре дня тяжелого пути. Поэтому, оказавшись в ущелье, супруги Лики работали здесь до тех пор, пока не кончались запасы продовольствия. Они возвращались, как только удавалось наскрести достаточно средств для следующей экспедиции. В течение многих лет они приезжали сюда снова и снова, так как верили, что создатели столь примитивных орудий сами должны быть крайне примитивными и что рано или поздно их остатки будут найдены.

Луису и Мэри не везло около тридцати лет, хотя они находили огромное число других окаменелостей — остатков вымерших животных, иногда еще неизвестных науке. Постепенно они все лучше знакомились с геологией ущелья и начинали распознавать, где в различные эпохи находился край озера, когда оно усыхало или наполнялось водой. В 50-х годах Луис стал получать в музее постоянную зарплату, и супруги смогли, наконец, приезжать в Олдувай каждый год. Репутация Луиса как добросовестного ученого укреплялась, по мере того как его работы по геологии ущелья и ископаемой фауне становились все более детальными и основательными. В Олдувай приехал молодой Кларк Хоуэлл, только что окончивший университет. Они подружились, и Лики помог Хоуэллу начать самостоятельные раскопки южнее Олдувая. Это было характерно для Луиса. Он всегда был великодушным и благородным наставником по отношению к своим ученикам, способности и устремленность которых глубоко уважал. Он сознавал масштабы стоявших перед наукой задач и считал, что чем больше важной работы сможет сделать молодежь, тем лучше.

В 1959 году Хоуэлл, опять-таки с помощью Лики, совершил путешествие из Найроби в южную Эфиопию. Когда он вернулся, Луис пригласил его на обед. После трапезы Луис сказал, что у него есть на десерт что-то особенное.

— С забавной усмешкой, — рассказывал мне позднее Кларк, — он поставил на стол большой поднос для бисквита и смотрел, как я снимаю с него салфетку. Под ней оказался великолепный ископаемый череп.

Гоминид, найденный Мэри Лики в 1959 году, «зиндж», как его назвал Луис Лики. Это был первый австралопитек, обнаруженный за пределами Южной Африки, а также первая из всех находок, получившая надежную датировку. Возраст зинджа — 1,8 млн лет. Он относится к супермассивному типу, выделяясь среди остальных находок мощнейшими зубами и челюстями. При сравнении с рисунком на с. 47 видно его близкое сходство с Australopithecus robustus.

Кларк был ошеломлен. Он сразу же понял, что находилось перед ним. Работая в Южной Африке, он основательно изучил коллекции австралопитековых в Претории и Йоханнесбурге. Он хорошо знал отличительные особенности грацильных (africanus) и массивных (robustus) австралопитеков. Череп, пяливший на него свои глазницы с бисквитного подноса, принадлежал массивному типу. Это был лучший экземпляр из когда-либо виденных Кларком. Пожалуй, даже «супер-робуст» с такими огромными коренными зубами, что ими можно было колоть орехи.

— Как видите, — сказал Луис, — мы наконец нашли его.

В действительности череп обнаружила Мэри. Был уже самый конец полевого сезона 1959 года, и она отправилась работать одна, поскольку Луис лежал в палатке с сильным приступом малярии. От природы крепкий, он тем не менее был подвержен различным болезням, возникавшим часто из-за его беспечного отношения к своему здоровью. Он не раз заболевал шистосоматозом[5] — тропической паразитарной инвазией, которую подцеплял, купаясь в озере Виктория. У него было также заболевание желчного пузыря, на которое он не обращал внимания, пока дело не дошло до того, что потребовалась операция. Иногда с ним случались обмороки от усталости и истощения, а также, возможно, от отдаленных последствий травмы головы. Из-за прогрессировавшей болезни тазобедренного сустава он едва мог ходить, и потребовалась операция, чтобы возвратить ноге подвижность. Однажды на него напал пчелиный рой, его ужалили сотни пчел, и он едва не умер. Он страдал также коронарной болезнью, получил несколько травм при падении, перенес операцию головы и в конце концов умер от инфаркта, наступившего во время лекционного турне, которое он непременно хотел закончить, хотя был уже серьезно болен.

Когда Мэри примчалась в лагерь и сообщила, что она нашла то, за чем они охотились многие годы, Луис вскочил с постели и, забыв о лихорадке и обо всем остальном, побежал к месту находки. Он почти онемел от счастья при виде черепа, торчащего из отложений.

Это одна версия событий, наиболее популярная. Согласно другой версии, Луис взглянул на окаменелость, проворчал «Да ведь это всего лишь проклятый массивный австралопитек», — и вернулся в постель. В поддержку этого второго варианта высказывается биограф Луиса Соня Коул, которая приводит слова Мэри:

«Когда Луис увидел зубы, он был разочарован, так как надеялся найти Homo, а не австралопитека».

Восторг Лики перед Homo был его навязчивой идеей. Австралопитековые, утверждал он, хотя и представляют интерес, но все-таки не люди. Они даже не были нашими предками, так же как не был нашим предшественником, по мнению Лики, пекинский или неандертальский человек. В голове Лики глубоко засела мысль, что должна существовать прямая линия от Homo sapiens к какому-то более грубому, но уже явно сапиентному предку. И он рассчитывал найти его.

Сомнения Лики относительно претензий австралопитековых на место в ряду наших предков имели некоторое основание.

«Вспомните, — говорил Кларк Хоуэлл, — когда Лики нашел первый череп в Олдувае, он еще ничего не знал о его древности. Было очевидно, что это не череп человека. Эта форма была еще меньше похожа на человека, чем менее человекоподобный из двух южноафриканских типов; не забудьте, что и их возраста в то время никто толком не знал. К 1959 году ученые наконец-то признали, что австралопитеки не были обезьянами. Но превратить их в наших прародителей — значило сделать слишком большой скачок. Мы ассоциируем человеческое существо с культурой, с орудиями труда. Однако, несмотря на утверждения Реймонда Дарта, достоверной связи между южноафриканскими австралопитеками и орудиями обнаружено не было. Мы и сейчас не знаем, пользовались ли они орудиями. Если полагаться на факты, то похоже, что нет».

Именно поэтому поразила Кларка олдувайская находка Лики. Он знал, что в ущелье обнаружено множество разнообразных орудий. Присутствие черепа в одном с ними слое ошеломило его — это был совсем «не тот» череп! Кларк мог ожидать, что здесь будет найден Homo erectus какого-то очень раннего типа. На худой конец он еще кое-как примирился бы с грацильным Australopithecus africanus, который обладал зубами, похожими на человеческие. Но перед ним был массивный австралопитек (Australopithecus robustus). Такая находка была совсем непонятной. Ведь robustus менее человекоподобен, чем africanus. A экземпляр из Олдувая еще меньше напоминал человека.

И все-таки нашли именно его, и притом вместе с орудиями.

Пытаясь переварить эту неожиданность, Кларк, моргая, уставился на Лики. Тот с улыбкой наблюдал за шоковым эффектом своего «десерта». К тому времени Лики, разумеется, уже преодолел первоначальное разочарование, что череп принадлежит австралопитеку, а не Homo. Ведь это его находка, а значит — нечто экстраординарное. Лики решил, что поскольку зубы найденного им существа гораздо крупнее, чем у массивных австралопитеков, то оно вполне заслуживает собственного названия. Он писал: «Я против того, чтобы сочинять слишком много наименований для различных гоминид, но думаю, что желательно выделить данную находку в особый род. Поэтому я предлагаю назвать новый череп Zinjanthropus boisei». Первая фраза здесь звучала крайне фальшиво. Лики был известным «дробителем» — использовал мелкие различия как предлог для провозглашения новых видов — в отличие от «объединителей», которые пытаются упрощать дело, относя несколько типов к одному виду.

Родовое название, которое он предложил, происходило от арабского слова «Зиндж», означающего Восточную Африку, а видовое — boisei — было дано в честь Чарлза Бойса, оказывавшего финансовую поддержку трудам Лики. Однако это название долго не просуществовало. Другие исследователи, отмечая близкое сходство найденного Лики существа с массивным типом, предложили переименовать его в Australopithecus boisei, и постепенно это название вошло в обиход. Лики не особенно противился этому. Он называл череп «дорогуша». К нему пристало также прозвище «Щелкунчик» ("Nutcracker") из-за его необычайно мощных коренных зубов. Но большинству антропологов этот череп известен под названием «зиндж». Он и теперь, когда прошло уже больше двадцати лет, остается лучшим образцом данного типа.

Благодаря этой находке Лики в один день стал знаменитым. Однако в действительности открытие принадлежало Мэри, а не ему. Именно она нашла череп. Именно она склеила несколько сотен кусочков, из которых он состоял, потратив на это месяцы кропотливого труда. Кларк Хоуэлл был одним из первых, кто увидел череп в собранном виде. Луис не раз предоставлял подобную возможность неизвестным молодым антропологам. Очевидно, он помнил, какую роль играли сходные события в его собственной карьере.

Публичная демонстрация зинджа состоялась на Четвертой панафриканской конференции по предыстории человека в Леопольдвиле в конце того же года. Это был гвоздь программы. Те, кто там присутствовал, до сих пор помнят трепет удивления, который пробежал по залу, когда Луис с гордостью представил череп. Все поражались, как столь примитивное существо могло произвести каменные орудия, которые находили на дне ущелья. Ученые могли думать все что угодно, но они вынуждены были считаться с публичным заявлением Лики, что зиндж — хоть это и казалось невероятным — создавал орудия.

Но это было еще не все. Не прошло и года, как Хоуэлл прослышал о совершенно новом методе датировки, разработанном итальянскими учеными. Они определяли возраст отложений лавы и вулканического пепла в окрестностях Рима по данным о распаде радиоактивного изотопа калия и его превращении в другой элемент — аргон. Поначалу это не привлекло внимания Хоуэлла; вероятно, он был так поглощен изучением ископаемых остатков и другими геологическими и финансовыми проблемами, что не оценил потенциальных возможностей нового метода.

Однако так продолжалось недолго. На конференции в Филадельфии Хоуэлл услышал выступление двух геологов — Джека Эверндена и Гарнисса Кёртиса, применивших изотопный метод для определения точного возраста вулканических туфов из Олдувая. Кларк был потрясен. Он мгновенно осознал, что наконец-то найден способ абсолютной датировки, уже не ограниченный рамками нескольких тысячелетий, — если только он окажется надежным.

А он, видимо, был надежен. Со дна Олдувая брали один за другим образцы туфов, и в пределах некоторой погрешности результат получался один и тот же. Пласт I имел возраст примерно 1,8 млн. лет. Значит, и возраст зинджа не меньше. Это были первые костные остатки гоминид, датированные достаточно надежно.

Использованный метод известен сейчас как калий-аргоновый. Он революционизировал геологию и палеоантропологию. Его разработка явилась завершающим триумфом самого плодотворного десятилетия в долгой истории исследований, посвященных происхождению человека.

Родословное древо приматов, построенное Артуром Кизсом в 1931 году, отражает существовавшие в то время неверные представления об эволюции гоминид. Причинами ошибок были: малочисленность ископаемых находок; плохое понимание их взаимосвязей; преувеличение роли индивидуальных различий между находками; неразоблаченная пилтдаунская фальсификация; и наконец, фатальная недооценка истинной шкалы времени. Радиометрические методы датировки ныне относят границу миоцена приблизительно к 20 млн. лет. Согласно Кизсу, миоцен начался около миллиона лет назад. Сравните этот рисунок со схемой, составленной Дэвидом Пилбимом в 1979 году (с. 270).

Суммируя, можно назвать следующие достижения 50-х годов:

Первое. Благодаря морфологическим исследованиям Ле Гро Кларка австралопитеки — прямоходящие существа с обезьяноподобным мозгом — были наконец-то признаны гоминидами. Это означало, что они относятся к тому же семейству, что и человек. Но оставалось еще неясным, были ли они нашими предками или двоюродными братьями. Большинство специалистов, основываясь на предполагаемом возрасте Australopithecus africanus, стали теперь еще более склонны считать их нашими гипотетическими предками — вопреки утверждениям Луиса Лики. Ход мысли был примерно таков: если зинджу (массивному австралопитеку) почти два миллиона лет, то массивный тип из Южной Африки должен быть приблизительно того же возраста; это значит, что больше похожий на человека грацильный австралопитек, найденный в более древних южноафриканских пещерах, жил еще раньше. Насколько раньше, никто не знал, но считали вероятным, что возраст Australopithecus africanus составляет по меньшей мере два, а может быть, и два с половиной миллиона лет — достаточное время, чтобы эволюционировать в человека.

Второе. Пилтдаунский человек был наконец низвергнут, и все с облегчением узнали о бесславном конце подложных костей.

Третье. Определение возраста с помощью калий-аргонового метода вынудило геологов и палеоантропологов всего мира пересмотреть датировки, которые они приписывали минеральным отложениям и ископаемым остаткам. Узнав, что зинджу 1,8 млн. лет, палеонтологи стали удивленно сопоставлять эту цифру с датами, которые они размечали на конструируемых ими схемах эволюции млекопитающих. С самими схемами все было в порядке: последовательность появления различных видов животных — свиней, антилоп, жирафов, слонов — была отработана с элегантной четкостью, однако датировки этих эволюционных событий оказались ужасающе заниженными. Началом плейстоцена тогда считали время около миллиона лет до н. э. В 1961 году эта дата была удвоена, Интересно, что бы подумал об этом неожиданном растяжении исторического времени сэр Артур Кизс. В 1931 году он попытался построить генеалогическое древо для известных в то время ископаемых приматов, вписав его во временную шкалу собственного изобретения. Для него плейстоцен начался около 200 тысяч, а миоцен — около 900 тысяч лет назад. Благодаря новому методу датирования теперь выяснилось, что эту последнюю цифру он занизил на двадцать с лишним миллионов лет. Бедный Кизс! Разоблачение пилтдаунской подделки нанесло тяжелый удар по его профессиональной репутации. Ему было далеко за восемьдесят и он уже удалился от дел, когда навестившие его Оукли и Уэйнер сообщили ему о развязке этой истории. «Потребуется некоторое время, чтобы приспособиться…», — прошептал Кизс. Но он так никогда и не сказал, удалось ему это или нет. Сэр Артур Кизс уже сошел с антропологической сцены, дымка старости окутывала его жизнь. Спустя 18 месяцев он умер, так и не узнав, что, занимаясь всю жизнь определением возраста ископаемых остатков, он каждый раз был до смешного далек от истины.

Глава 4 Восточная Африка: Homo habilis — самый древний человек?

Находка зинджа в 1959 году не только сделала знаменитым Луиса Лики, но и превратила палеоантропологию в модную область науки. Со времени двадцатых-тридцатых годов, когда были открыты «бэби из Таунга» и пекинский человек, не было ни одной находки ископаемых гоминид сравнимого масштаба, способной заинтересовать широкую публику. В университетах геологию и палеонтологию считали скучнейшими дисциплинами. В ответ на просьбу субсидировать палеоантропологическую экспедицию в малоизвестные места представители научных фондов поворачивались спиной. Газеты полностью игнорировали эту тематику.

Находка зинджа свалилась в руки Луиса, как наследство от давно забытого дядюшки. Теперь у Лики был свой гоминид, и это совершенно меняло дело. Национальное географическое общество начало финансировать его работу и печатать о нем статьи в своем журнале. До открытия зинджа общество никогда не давало ему ни гроша.

Находки ископаемого человека обладают особой магией. Нас всегда больше интересует собственное происхождение, чем родословные других существ. Мы прослеживаем генеалогию своей семьи и гордимся ее давностью. Мы доводим историю наций до ее начала. Мы заглядываем за порог исторических источников, чтобы проследить возникновение цивилизации и в конечном счете самого человечества. Весь интерес в том, от кого мы произошли. Ископаемые остатки человека интригуют нас куда больше, чем окаменелости моллюсков.

Я все еще учился в школе, когда прочел о находке зинджа в журнале National Geographic. Название Олдувай, звучавшее так таинственно и экзотично, отдавалось в моей душе, как удар гонга. Годы учебы близились к концу, и что бы ни говорил мой ментор Пол Лезер о достоинствах профессии химика, я все больше и больше думал об антропологии. Опыт Лики доказывал, что, открывая окаменелости, человек тоже может сделать карьеру.

Когда я был уже в колледже, Лики вновь буквально потряс меня. В 1962 году появилось сообщение, что он нашел в Олдувае остатки еще одного представителя гоминид, на этот раз не австралопитека, а настоящего человека. Зная склонность Лики к нахождению — и наименованию — вещей, отличавшихся от всего, что было известно до тех пор, ученые ожидали более подробных сведений о находке. В 1964 году в печати появился полный отчет. Лики организовал группу, в которую входили англичанин Джон Нейпье, Филип Тобайес (бывший студент Дарта) и он сам. Они внимательно изучили новые окаменелости, найденные в ущелье Олдувай за два предшествующих года, и пришли к выводу, что костные остатки принадлежали существу с большим объемом мозга, чем у австралопитеков. Оно достаточно отличалось от них и в других отношениях и поэтому заслуживало места в роде Homo.

Самым поразительным было сообщение о возрасте нового представителя рода Homo — около 1,75 млн. лет, т. е. он был ровесник зинджа. Одним махом Лики и его коллеги утроили древность человека.

Новая находка получила название Homo habilis (человек умелый), которое предложил Реймонд Дарт в знак того, что именно это существо было творцом орудий из ущелья Олдувай. Большинство ученых восприняло это с глубоким удовлетворением: представление о зиндже как о создателе орудий всегда казалось сомнительным. Не верилось, что такое крайне примитивное существо с огромными, непохожими на человеческие коренными зубами, небольшим мозгом и костным гребнем на черепе создавало орудия и, следовательно, могло быть предком человека. Приятно было отодвинуть зинджа в сторону и признать нашим возможным прародителем существо с более развитым мозгом.

Homo habilis, древнейший представитель рода Homo, получил свое название в 1964 году. Он был идентифицирован Луисом Лики по изображенным здесь четырем находкам из Олдувайского ущелья. Сохранившиеся фрагменты выделены в виде светлых пятен на фоне темного силуэта черепа Homo habilis. Противники нового вида утверждали, что найденные остатки слишком малочисленны и неполны, чтобы обосновать их отнесение к роду Homo, и что они, вероятно, принадлежат грацильным австралопитекам.

Но дальше с Homo habilis начинались трудности. Главная причина состояла в фрагментарном характере материала: от всех четырех найденных экземпляров мало что сохранилось. Как это часто бывает, каждому из них были даны имена. Первая находка — нижняя челюсть с двумя кусочками черепа — была названа «Малыш Джонни», потому что ее обнаружил сын Лики — Джонатан. Вторую находку, состоящую из нижней челюсти, зубов, обломков верхней челюсти и осколка черепа, назвали «Синди». Третья находка — «Джордж» — состояла всего лишь из зубов и очень мелких фрагментов черепа. Четвертая — «Твигги» — представляла собой сломанный череп и семь зубов. История «Джорджа» была крайне драматичной. Ископаемые остатки были обнаружены в конце дня, и деликатную работу по их извлечению из породы решили перенести на следующее утро. Однако ночью по ущелью прошло стадо коров, принадлежавших масаям. Они затоптали «Джорджа», совершенно расплющили и разбили его на кусочки — многие из них так и не были найдены. «Твигги», череп которой тоже был расплющен, но не скотом, а беспощадным давлением скалы, получила свое название по имени популярной плоскогрудой английской манекенщицы. «Синди» — сокращенное от Синдерелла (Золушка). И кажется, никто не знал, откуда взялось название «Джордж».

Несмотря на фрагментарное состояние найденных черепов, предварительные подсчеты показали, что их емкость больше, чем у южноафриканских грацильных форм. Для Лики этого было достаточно. Всегда одержимый мыслью об ископаемых остатках человека, он решил, что его находки принадлежат роду Homo и должны быть названы соответствующим образом. Когда его коллеги более внимательно ознакомились с костными остатками и нашли другие признаки их соответствия роду Homo, они тоже присоединились к мнению Лики. Тобайес занялся реконструкцией черепов, чтобы оценить возможные размеры мозга. Эта работа оказалась исключительно сложной, так как кусочки черепа были настолько малы, что ученый не всегда мог решить, под каким углом к поверхности они должны располагаться в его реконструкции. Увеличьте немного угол — и емкость черепа окажется больше, уменьшите его — и мозг станет меньше. Несмотря на эти трудности, Тобайес, работая с тремя черепами, подсчитал, что их емкость в среднем составляет около 642 см³. Лики эта цифра показалась огромной, так как она на 200 см³ превышала средние размеры мозга массивных австралопитековых, что позволяло выделить троих найденных в Олдувае гоминид в новый, более совершенный вид.

Но будет ли этот вид относиться к роду Homo? А почему не к роду Australopithecus? Каков минимальный объем мозга, при котором представителя гоминид еще можно считать человеком? И в чем вообще заключается специфика человека?

Может показаться странным, что ученые более ста лет рассуждали о человеке, предчеловеке и проточело-веке, не имея определения, что такое человек. Но дело обстояло именно так. Даже сегодня у нас нет общепринятой дефиниции человеческого рода — четкого набора критериев, которые позволили бы любому антропологу быстро и уверенно сказать: вот это человек, а это — нет.

Правда, это не означает, что нет вообще никаких норм для определения человеческого существа. В те дни, когда Кизс и Вудворд измеряли емкость пилтдаунского черепа, большой мозг считался conditio sine qua non[6]. Вопрос тогда стоял так: при каких минимальных размерах мозг еще можно признать человеческим? Ответ гласил: при таких, какие встречаются у людей. Это замкнутый круг в рассуждениях, но для Кизса и его современников, не располагавших достаточным ископаемым материалом, лучшего выхода не было. Минимальной цифрой тогда обычно считали 750 см³.

Позднее Ле Гро Кларк снизил этот предел до 700 см³. Но то была опять-таки спорная цифра — она соответствовала емкости наименьшего из известных в то время черепов ископаемого человека. Устанавливая эту новую границу, Ле Гро Кларк сознавал, что последующие находки могут привести к ее дальнейшему понижению. Его беспокоила еще одна проблема, волновавшая многих других ученых. Он знал, что для определения вида недостаточно какого-то одного признака. Нужно учитывать несколько показателей, а именно их-то и не хватало при изучении самых ранних форм Homo. Если бы окаменевшие кости руки, ноги, стопы, таза встречались так же часто, как черепа и зубы, можно было бы, наверное, выработать нужные критерии и для этих частей скелета. Но посткраниальные остатки крайне редки. Вот почему приходилось использовать другие признаки черепа — не только его размеры, но и форму, а также строение челюстей и зубов.

Австралопитековые частично заполнили разрыв протяженностью во много миллионов лет между истинными людьми и позднемиоценовыми антропоидами. Как показал знаменитый одонтологический анализ Ле Гро Кларка, австралопитеки не были человекообразными обезьянами. Но они не были и людьми. Строение зубов обособляло их от тех и других, так же как и их мозг объемом 430–550 см³ — больше, чем у человекообразных обезьян, но существенно меньше, чем у Homo erectus. Промежуточное положение австралопитековых по этим двум признакам и позволило ученым рассматривать их как переходную ступень на пути от обезьян к человеку — шаг к Homo, но еще не Homo.

Кем же был Homo habilis — человеком или австралопитеком?

Безусловно, человеком, — заявляли Лики, Нейпье и Тобайес. Мозг у него гораздо больше, чем у австралопитековых. Зубы тоже иные — ближе к человеческим, так же как и форма черепа. Остальной костяк был очень похож на скелет современного человека.

Определенно нет, — говорили многочисленные оппоненты, по мнению которых вычисленный Тобайесом объем мозга (642 см³) был весьма сомнительным из-за плохой сохранности находок. Они критиковали выводы относительно зубной системы. Они указывали на то, что сведений об остальном скелете Homo habilis явно недостаточно для какого-либо решения дилеммы.

Однако по вопросу о размерах мозга возражения вскоре смолкли. Ральф Холлоуэй из Колумбийского университета, всемирно известный специалист по внутреннему содержимому голов гоминид, обследовал Синди, Джорджа и Твигги и пришел к тем же выводам, что и Тобайес. Спустя несколько лет результаты обоих ученых получили неожиданное подтверждение — в северной Кении был найден почти полный череп сходного типа и емкость его оказалась больше, чем у любого из трех олдувайцев.

Что касается остального скелета, то здесь оппоненты Лики были правы. Посткраниальных остатков сохранилось так мало, что использовать их как критерий для выделения нового вида habilis многие считали невозможным.

В отношении зубов позиции сторонников Лики были более прочными. В строении моляров и премоляров Homo habilis обнаруживались черты сходства с человеком. По сравнению с зубами австралопитековых они были уже в щечно-язычном направлении и длиннее в передне-заднем. Однако Дж. Т. Робинсон — молодой южноафриканский палеонтолог, в прошлом ученик Брума, — оторвавшись от своих собственных исследований зубной системы австралопитековых, заявил, что выявленные различия статистически недостоверны. Он утверждал, что в популяции современного человека можно обнаружить большие различия по форме зубов, чем найденные Лики различия между австралопитеками и Homo habilis или между Homo habilis и Homo erectus. По мнению Робинсона, в одонтологическом плане австралопитек и Homo erectus слишком близки друг к другу, чтобы между ними мог втиснуться еще один вид. На него — «объединителя» — несколько более узкие и длинные зубы не производили никакого впечатления. Иное дело Лики, типичнейший «дробитель»: никогда не уклонявшийся от публичных споров, он начал обмениваться на страницах журнала Discovery довольно-таки ядовитыми письмами с Ле Гро Кларком, принявшим сторону Робинсона.

Полемика осталась незавершенной, так как проблема Homo habilis касалась не одних только количественных признаков. Она затрагивала гораздо более глубокие и принципиальные вопросы: как выделять виды, какие критерии следует использовать, каковы допустимые пределы внутривидовой изменчивости? Возьмем хотя бы один пример. В наши дни величина мозга сама по себе считается сомнительным критерием для идентификации видов. Она слишком непостоянна. У современного человека объем мозга варьирует в пределах от 1000 до 1800 см³, перекрываясь в своих нижних значениях с верхней областью соответствующего диапазона для вида Homo erectus (700-1250 см³). Если поставить рядом самого головастого Homo erectus и современного Homo sapiens с самым маленьким мозгом, то, игнорируя все остальные признаки, их видовые названия придется поменять местами. Точно так же (как мы увидим позднее) диапазон размеров мозга Homo habilis от 500 до 800 см³ — перекрывает соответствующие величины для Homo erectus.

Очевидно, что рассмотрение одного только объема черепа может привести к неверным выводам. Тем более что различия в величине мозга в пределах нашего собственного вида никак не связаны с уровнем интеллекта, а скорее зависят от размеров тела. У крупных людей мозг больше, но они от этого не становятся умнее своих низкорослых собратьев. Мужчины в среднем превосходят женщин по размерам тела и соответственно по величине мозга, однако интеллект у обоих полов развит одинаково. Поскольку у гоминид всегда был сильно выражен половой диморфизм, их ископаемые черепа тоже должны быть различными. Если два черепа сходны во всем, кроме своей величины, то не исключено, что один из них мужской, а другой женский и оба относятся к одному виду, несмотря на разницу в размерах.

Добавьте к этому возможные различия в скоростях эволюции разных частей тела, и трудность выделения видов в непрерывном ряду потомков станет еще более очевидной. В таком ряду никогда не бывает внезапных разрывов. Сын австралопитеков не мог быть человеком. В какой-то период у родителей и их отпрысков наверняка создавалось столь непонятное сочетание признаков, что отнести их к тому или иному виду было бы почти невозможно. Если собрать полную серию скелетов родителей и их детей, живших на протяжении пары миллионов лет, то в процессе превращения бесспорно дочеловеческой формы в бесспорно человеческую мы вряд ли сможем хотя бы приблизительно указать: вот момент, когда произошел переход к человеку.

В этом и состоит проблема Homo habilis. Эта форма относится к таинственному отрезку пути от австралопитека к человеку прямоходящему, и, возможно, ей там не хватает места. Лики продолжал настаивать, что Homo habilis — это человек, притом самый древний из всех найденных. По мнению других, это всего лишь грацильный австралопитек, слегка отличающийся от южноафриканского типа только потому, что две разновидности разделяло расстояние в две тысячи миль.

Все были согласны в том, что нужны новые данные — более древние и более многочисленные ископаемые находки. Но искать их в Олдувае не было смысла; лопаты ученых достигли скальной основы, возраст которой составлял менее двух миллионов лет. А два миллиона лет — это было, по новым данным, начало плейстоцена. Теперь взоры антропологов со все возрастающим интересом устремлялись еще дальше — туда, где лежал плиоцен, эпоха протяженностью в три миллиона лет. И может быть, где-то в его недрах сохранились остатки более древних гоминид, которые могли бы пролить свет на происхождение австралопитековых и отношения между различными их видами, позволили бы лучше понять природу Homo habilis. Среди древнейших представителей гоминид, возможно, нашелся бы и такой, который уже три миллиона лет назад или даже раньше передвигался на двух ногах. Это были большие ожидания, но когда не видишь, что за горой, можно вообразить там все что угодно.