Люси

Глава 5 Омо и его магическая шкала времени

Мышлению Луиса Лики была чужда всякая мелочность. Его ум легко скользил из плейстоцена в плиоцен и еще дальше — в миоцен. У Лики не было возможности получить точные датировки, но он полагался на свои приобретенные упорным трудом, хотя и поверхностные, геологические познания, а также на суждения экспертов — впрочем, всегда оставляя за собой право не соглашаться с ними. Для изучения стратиграфии Олдувая он пригласил д-ра Ричарда Хэя из Беркли, который проработал в Африке больше пятнадцати лет. В результате исследований Хэя стены Олдувайского ущелья ныне почти так же хорошо известны специалистам, как небоскребы Пятой авеню тем, кто изучает архитектуру Нью-Йорка. Подобно всем остальным палеоантропологам до 1960 г. и до открытия калий-аргонового метода датирования, Лики при определении возраста находок в рамках третичного периода (см. схему на форзаце) опирался на стратиграфию и распределение ископаемых остатков животных в различных слоях. Работая на маленьких островках и побережье озера Виктория, он по характеру окаменелостей отнес изучаемые отложения к миоцену, хотя абсолютная датировка этого периода была ему неизвестна. Тем не менее благодаря своей разносторонней профессиональной подготовке Лики обладал более тонким «чувством» геологического времени, чем многие его коллеги-антропологи. В то время как большинство ученых указывало для нижней границы плиоцена предположительные цифры в 5-10 миллионов лет, а Кизс выступил со смехотворной датой 900 тысяч лет, Лики широким жестом отвалил минимум 20 миллионов, и последующая датировка с помощью калий-аргонового метода подтвердила его правоту.

Находки миоценовых окаменелостей на берегах озера Виктория, сделанные Лики между 1932 и 1955 годами, хотя и не получили такой широкой известности, как знаменитое двойное открытие зинджа и человека умелого в Олдувае, не менее важны для науки. Они включают костные остатки многих форм миоценовых человекообразных обезьян и позволяют заглянуть в отдаленное прошлое, от которого до наших дней не осталось в живых ни одного вида млекопитающих. В миоцене было много человекообразных обезьян различной величины — не то что в современном мире, где их потомки, всего пять родов, почти все занимают крайне ограниченный ареал и находятся под угрозой вымирания, кроме одного — человека. Грустно сознавать, что человек остается в наши дни практически единственным наследником этой процветавшей в миоцене группы. Но еще грустнее становится при мысли, что именно люди ответственны за то поистине катастрофическое состояние, в котором находятся сейчас популяции всех человекообразных обезьян. Еще несколько охотничьих вылазок в горные леса Руанды, Бурунди и Конго — и не будет горилл. Уничтожьте леса Будонго в Уганде, расширьте посевные площади в районе Гомбе-Стрим, нарушьте хрупкое природное равновесие в нескольких других местах — и исчезнут шимпанзе. Не оставляйте обезьян в покое на Борнео, убейте несколько сотен самок, отправьте осиротевших детенышей в зоопарки — и вы навсегда распроститесь с орангутанами. Превратите остатки высокоствольных лесов Индокитая и Малайзии в древесину — и пропадут гиббоны. Таким будет конец человекообразных обезьян. Он может наступить в ближайшие полстолетия, и тогда затухнет, как слабый язычок пламени, линия эволюции, продолжавшаяся двадцать миллионов лет и создавшая, наконец, орудие собственного уничтожения — человека. Интересно, что низшие обезьяны, не связанные с нами таким близким родством и, по-видимому, меньше конкурирующие с человеком, пребывают в относительном благоденствии. Сравнительно редкие в миоцене, сегодня они стали гораздо более многочисленными.

Миоценовые антропоиды, остатки которых нашел Лики, оказались крайне примитивными. Сходство их с более специализированными современными антропоидами было весьма отдаленным. Усматривались, правда, интригующие намеки на то, что некоторые формы могли быть предками шимпанзе, а другие — предками горилл, но все это представлялось очень неясным. Во всяком случае, ни одну из древних обезьян нельзя было связать с линией гоминид — характерные признаки этой ветви еще не начали формироваться. Для Лики, всегда интересовавшегося начальными этапами становления человека, миоцен оказался попросту слишком древним.

Лики занялся плиоценом. В 1935 году в районе Летоли, к югу от Олдувая, он обнаружил остатки плиоценовых млекопитающих. Однако находки были скудны и не включали остатков гоминид — вернее, так думал Луис в то время. На самом деле ему таки попался один клык, но Лики не смог определить его принадлежность, и лишь много лет спустя его находку идентифицировали другие. Как бы то ни было, он забросил Летоли и сосредоточил все свои усилия на Олдувайском ущелье. Однако он не забывал и о плиоцене. В 1959 году Лики предложил Кларку Хоуэллу свою помощь в обследовании местности к западу и северу от озера Туркана (бывшее озеро Рудольф), так как знал об обширных плио-плейстоценовых отложениях, которые лежат по обе стороны озера, выходят за пределы Кении и продолжаются в Эфиопии, в частности вдоль реки Омо (эта река берет начало в эфиопских высокогорных районах и впадает в озеро Туркана, предохраняя его от высыхания).

Кларк раздобыл денег, получил у Лики в Найроби лендровер и несколько советов по поводу своего маршрута и отправился в путь. Предварительно он запасся в Вашингтоне разрешением на въезд в Эфиопию. Но когда он прибыл на границу, полковник, возглавлявший пропускной пункт, отказался пропустить его.

«Я показал ему свою туристскую визу, — рассказывал Кларк, — но он заявил, что не позволит мне передвигаться по стране, а именно этим я и собирался заниматься. Пограничный пост находился далеко от Аддис-Абебы, и полковник сообщил, что должен связаться по радио с начальством и получить инструкции. Поскольку радио не работало, мне пришлось в течение нескольких дней слоняться без дела. Проблема заключалась в том, что для разговора с полковником я был вынужден пересечь границу и теперь находился в Эфиопии. Вернуться назад я не мог, так как разрешение мне было дано только на въезд. Сущая нелепость — сидеть в нескольких метрах от Кении, знать, что на сотню миль вокруг нет ничего, кроме этого пограничного пункта, и не иметь возможности сдвинуться с места».

В конце концов Кларк убедил полковника выдать ему письменное разрешение на выезд. Он вернулся в Кению и в течение нескольких недель разъезжал по этой стране и по южному Судану, осматривая местность в одной из самых пустынных областей земного шара. Большую часть времени он провел в одиночестве. У него был с собой запас пищи, воды и топлива, он ехал в ту сторону, куда ему хотелось. Так он перемещался по огромным территориям, безмолвие которых как бы возвращало его в далекое прошлое. Кларк вспоминает об этом путешествии как об одном из самых впечатляющих событий в его жизни. Возле суданской границы он обнаружил несколько стоянок с раннепалеолитическими орудиями, но он мечтал о находках, которые сулил район Омо, и потому вновь отправился к полковнику.

На этот раз полковник оказался более покладистым. Хотя из Аддис-Абебы еще не было никаких указаний, он пошел на уступки и «в виде исключения» разрешил заняться осмотром местности, но только поблизости от пограничного поста и в сопровождении капитана и сержанта, которые должны были следить, чтобы Кларк не делал ничего предосудительного.

Во время первой же прогулки Кларк наткнулся на торчавший из земли череп слона. Он сфотографировал его и вечером доложил о своей находке полковнику, который, вытащив из ящика письменного стола бутылку виски, пригласил Кларка выпить по глоточку. Полковник прекрасно говорил по-английски и, очевидно, истосковался по собеседнику. После нескольких застольных бесед Кларку было позволено расширить поле деятельности. Дело кончилось тем, что он мог ездить куда ему вздумается.

Отложения в долине Омо поразили Кларка Хоуэлла. Он никак не думал, что столкнется с такой сложной стратиграфией. Около тридцати лет назад в этом месте побывал французский палеонтолог Камил Арамбур, который собрал здесь коллекцию окаменелостей, а позже опубликовал претенциозную монографию, охарактеризовав в ней геологическую историю Омо как очень простую и одномоментную. По мнению Кларка, геологическая структура Омо была отнюдь не проста. Она показалась ему невероятно сложной — тут было множество слоев, иногда очень толстых, относящихся, по-видимому, к огромным промежуткам времени.

Кларк сделал кое-какие записи, отснял несколько пленок и собрал небольшую коллекцию ископаемых костей, которую он, уезжая, оставил полковнику с просьбой переправить ее в Аддис-Абебу, а затем в Соединенные Штаты. С тех пор он никогда ее не видел.

— Неужели вам не жаль вашей коллекции? — спросили его однажды.

— Ничуть. Там были только млекопитающие и ни одного гоминида. А сейчас у нас больше 45 тысяч остатков млекопитающих, найденных в Омо. Так что потерю тех немногих можно пережить.

Хоуэлл сообщил Лики, что он обнаружил в ущелье Омо превосходную стратиграфию и множество слоев с окаменелостями. Лики пригласил его на обед — тот самый, в конце которого показал «на десерт» череп зинджа. В следующем году с помощью калий-аргонового метода были получены первые датировки для Олдувайского ущелья, а начало плейстоцена было отодвинуто назад к периоду около двух миллионов лет до нашего времени. Это означало, что некоторые из слоев, увиденных Кларком в Омо, вероятно, должны быть датированы тремя миллионами лет, т. е. плиоценом.

Сгорая от нетерпения вернуться в Омо, Кларк Хоуэлл был, однако, вынужден заниматься другими делами, в первую очередь раскопками стоянки в Испании, где жили охотившиеся на слонов группы Homo erectus. Кроме того, снарядить экспедицию в Эфиопию в то время было попросту невозможно. Слово «Омо» не упоминалось вплоть до 1965 года, когда Лики приехал в США и заговорил на эту тему с Кларком.

— Это должна быть международная экспедиция, — сказал Лики.

— Что это значит? — спросил Кларк.

— То, что мы пригласим французов. Ведь они там уже были. Кроме того, я бы хотел, чтобы мы тоже приняли участие в экспедиции.

Кларк решил, что говоря «мы», Лики имеет в виду одного себя. «Это было бы чудесно», — заметил он.

— Похоже, что так оно и будет, — продолжал Лики. — Подождите немного, и я сообщу вам, как идут дела. Вы сможете поехать?

— Ну конечно.

— Это наверняка?

— Разумеется.

Вскоре после этого разговора император Эфиопии Хайле Селассие нанес официальный визит президенту Кении Джомо Кениата. Рассказать гостю об ископаемых сокровищах Кении и Танзании было поручено Лики.

— Почему же в моей стране нет окаменелостей? — спросил император.

— Они у вас есть, — ответил Лики.

— Можно ли их найти?

— Это очень просто, Ваше величество. Я знаком с молодым человеком, который знает, где их искать. Проблема состоит в том, чтобы получить разрешение на организацию экспедиции.

Селассие замахал руками: «Завтра же я распоряжусь об этом».

Через несколько недель Кларк получил телеграмму от Лики: «Омо в порядке скоро увидимся».

Лики очень хотелось самому возглавить кенийскую группу объединенной экспедиции, которая вскоре была сформирована и в которой приняли участие три страны. Однако его серьезно беспокоили боли в спине, а тазобедренный сустав был в таком состоянии, что Луис едва мог ходить. Не без сожаления он решил поставить во главе группы своего сына Ричарда.

Ричарду Лики в то время исполнилось 23 года. Это был изящный и живой молодой человек с тонкими чертами лица и резкими энергичными манерами. Он почти не был похож на своего крутого отца, унаследовав лишь некоторую долю его упрямства, стремления все сделать по-своему. Хотя мы были почти ровесниками, Ричард реагировал на находки зинджантропа и человека умелого совсем иначе, чем я. Вместо того чтобы загореться, он отвернулся от них. Ричард с малолетства получал изрядную дозу антропологии и был по горло сыт ею. Когда пришло время поступать в университет, он заявил, что не хочет продолжать образование. Отец, который надеялся, что Ричард пойдет по его стопам и станет палеоантропологом, вышел из себя и поставил сына перед выбором: либо университет, либо самостоятельная жизнь без родительской помощи.

Прекрасно, сказал Ричард. С него достаточно костей и окаменелостей. Он любит походную жизнь, умеет выслеживать животных и охотиться на них. Он стал профессиональным проводником и охотником и начал организовывать сафари для туристов, оснащенных ружьями или фотоаппаратами. Он преуспел на этом поприще и к двадцати годам усвоил многое из того, что нужно знать человеку о жизни вне цивилизации. Именно этот опыт, а также очевидный организаторский талант Ричарда убедили Луиса, что его сын, не будучи профессионалом в области антропологии или геологии, сумеет возглавить кенийский отряд экспедиции. Он знал не так уж мало — как-никак он вырос в семье Мэри и Луиса Лики, — но его формальное образование ограничивалось колледжем.

Так была организована исследовательская экспедиция в долину Омо. Предложение Лики о включении в нее французских ученых было весьма разумным. Не только потому, что французы наверняка были бы возмущены, если бы их не пригласили (и это могло бы привести к осложнениям ввиду дружественных отношений их страны с Эфиопией), но и потому, что по неписаным законам палеоантрополог не должен вторгаться на чужую территорию и искать там самородки. Арамбур был первым из крупных ученых, работавших в Омо. Его знали местные власти. Хотя прежние выводы Арамбура о геологической структуре Омо были по сути ошибочны, а сам ученый за прошедшие годы постарел и его здоровье пошатнулось, он все же возглавил отряд французских палеоантропологов. Его помощником и заместителем стал Ив Коппанс. Хоуэлл руководил американской группой, Ричард Лики — кенийской.

Организация экспедиции, доставка провизии и оборудования обеспечивалась из Найроби. Хотя этот город находился на расстоянии более пятисот миль от долины Омо — намного дальше, чем Аддис-Абеба, — добраться до него было гораздо легче: изрезанный ландшафт и отсутствие дорог делали путешествие до столицы Эфиопии практически невозможным. Кроме того, в Аддис-Абебе тогда нельзя было достать такие простые вещи, как туалетная бумага или клей, так что их пришлось бы присылать из других стран. Найроби был более удобен в транспортном отношении, лучше снабжался, и наконец, там жили супруги Лики, которые следили за ходом исследований.

Раскопки в долине Омо, начавшиеся в 1967 году, были задуманы как первая международная антропологическая экспедиция, основанная на сотрудничестве сторон. Однако на деле эти принципы не были полностью реализованы. Каждый отряд начал действовать независимо от других. Кларк Хоуэлл и Ричард Лики вскоре обнаружили, что французы, пользуясь правом первооткрывателей, оставили за собой самый большой участок, тянувшийся вдоль реки Омо на несколько миль выше места ее впадения в озеро Туркана у границы с Кенией. Кларку достался участок поменьше, примыкавший к французскому с севера. Территория Ричарда Лики находилась еще выше по течению, в излучине реки, на ее дальнем берегу. Ричард был разочарован и недолго пробыл там. По натуре он не был склонен работать под чьим-либо началом и к тому же быстро понял, что в экспедиции его ожидает роль Исава — ему придется выполнять самые трудные обязанности, в то время как пожинать славу будут Иаковы — Арамбур, Коппанс и Хоуэлл. Кроме того, Ричарда не устраивал и возраст отложений, для него довольно поздний. В прошлом не благоволивший к палеоантропологии, он решил, что уж если в конце концов занялся ею, то лучше работать самостоятельно и в более подходящем месте. Надеясь на свое везение, он воспользовался вертолетом, предоставленным для нужд экспедиции, и полетел на северо-восток, назад в Кению, вдоль восточного берега озера Туркана, где тянулась широкая полоса обнаженных пород, казавшихся весьма перспективными. Приземлившись, Ричард обнаружил, что находится в пустынной местности среди плио-плейстоценовых отложений, изобилующих окаменелостями. Даже он, непрофессионал, был потрясен тем, что увидел. Вернувшись в Омо, он заявил, что покидает экспедицию и будет вести собственные исследования в своей родной стране — смелый шаг для двадцатитрехлетнего молодого человека, который знал о том, с каким неудовольствием воспримет его решение отец.

Путешествие на вертолете имело далеко идущие последствия. Ричард Лики собрал отряд компетентных специалистов и организовал постоянный лагерь в Кооби-Фора на мысу, вдающемся в озеро. Находки, обнаруженные здесь в последующие годы (мы подробно рассмотрим их в шестой главе), оказали огромное влияние на наши представления о происхождении человека.

Французский и американский отряды оставались на прежних участках. Арамбур умер, его место занял Коппанс. Работы в Омо продолжались каждый полевой сезон вплоть до 1974 года, когда вследствие осложнения политической обстановки в стране пришлось сократить масштабы исследований.

Еще до 1967 года методичный Хоуэлл с согласия Лики предложил пригласить опытного геолога для осмотра местности. «Я не профессиональный геолог, — говорил Кларк, — хотя мне пришлось немало заниматься геологией. Мне казалось, что, прежде чем послать сорок-пятьдесят человек неизвестно куда, было бы хорошо с кем-нибудь проконсультироваться. Я был уверен, что отложения, обнаруженные мною во время поездки в 1959 году, относятся к плио-плейстоцену, но я хотел знать это наверняка».

Геолог Фрэнк Браун повторил путь Кларка до одинокого пропускного пункта на кенийско-эфиопской границе и, вернувшись в декабре 1966 года в Калифорнийский университет, с широкой улыбкой сказал Хоуэллу:

«Как вы и предполагали, это плио-плейстоценовые отложения». И добавил: «Вы будете ими довольны».

Впоследствии выяснилось, что это было весьма сдержанное высказывание. Величие Омо состоит в его геологии, сочетающейся со сменой фаун. На сумрачном небосводе палеоантропологии — области, где постоянно бушуют страсти по поводу древности тех или иных находок и их связи между собой, — название Омо сверкает как звезда первой величины. Южная Африка по-прежнему покрыта почти непроницаемой мглой. В других местах датировки сомнительны из-за запутанной стратиграфии или из-за примесей в вулканических образцах, выбранных для определения возраста.

Но Омо — это чудо. Здесь сохранилась непрерывная летопись событий — редкий случай в истории изучения ископаемых гоминид. Уникальность Омо складывается из сочетания нескольких особенностей.

Отложения в Омо получили известность благодаря своей толщине (около 800 метров), легкой доступности и хорошей датировке. Они состоят из нескольких сотен слоев, наклоненных под углом вследствие движений земной коры, так что даже самые древние и глубокие пласты выходят на поверхность длинными параллельными волнами из различного материала. На переднем плане видны более древние отложения, на заднем — более поздние. Их возраст составляет от четырех до одного миллиона лет и хорошо определяется по прослойкам вулканических «маркерных» туфов.

«Во-первых, сравнительно большая территория, — объяснял Хоуэлл. — Не просто одно ущелье, как Олдувай, а целая масса выветрившихся обнажений, занимающих по меньшей мере две сотни квадратных километров. Во-вторых, толщина отложений. Она достигает более тысячи метров, а это значит, что нижние слои необычайно древние. Чтобы образовалась такая громада, нужно время. В-третьих, сбросовый характер отложений. Чтобы добраться до нижнего слоя, не обязательно копать через всю толщу. Земная кора поднималась и опускалась, так что слои, даже самые древнейшие, изгибаясь под разными углами, то здесь, то там выходят на поверхность. На самом деле вам вообще не нужно ничего копать. Вы просто прохаживаетесь поверху, и каждый шаг переносит вас вперед или назад во времени».

Последовательность слоев на поверхности земли в Омо — это как бы огромная геологическая шкала, на которой временные интервалы отмечены примерно двумя сотнями четких горизонтов ила, глины, песка, гравия и продуктов вулканических выбросов. Больше ста из этих слоев содержат окаменелости Взятые вместе, они охватывают период примерно в три миллиона лет — от четырех до одного миллиона лет назад

«Следы вулканической активности — лавовые потоки и туфы — это четвертая удивительная особенность Омо, — продолжал Кларк. — Они служат своеобразными маркерами, возраст которых можно определить. В прежние времена Омо был, должно быть, одной из горячих точек — здесь насчитывается несколько десятков слоев туфа. Некоторые из них достигают в толщину около пятнадцати метров — поистине грандиозные следы активности вулкана, который давно исчез и остатки которого мы до сих пор ищем. Граница между осадочными породами и туфами во многих местах необычайно резкая. Подарок судьбы для геологов! Они могут собрать чистейшие образцы пепла и отправить его в Штаты для калий-аргонового анализа. Получив результаты лабораторных исследований, можно довольно точно узнать возраст ископаемых, так как некоторые слои туфа расположены на редкость близко друг к другу. Их разделяют какие-нибудь пятьдесят тысяч лет. Это значит, что для окаменелости, зажатой между двумя такими слоями на уровне, скажем, двух с половиной миллионов лет, ошибка при определении возраста составит всего 25 тысяч лет — сущие пустяки. Это все равно, как если бы мы спросили у очень старого человека: «Вам, наверное, лет сто, не меньше?» А он бы ответил: «Нет, только девяносто девять».

С точки зрения датировок во всей истории палеоантропологии не было ничего подобного Омо. Хронологическая шкала такой точности позволяла составить ряды остатков млекопитающих, которые, как и сами отложения, выходили на поверхность и были во множестве разбросаны по всей местности. За восемь лет работы объединенной экспедиции было собрано 50 тысяч окаменелостей, представляющих более 140 видов млекопитающих. Особенно ценными были находки мелких животных — крыс, мышей, землероек и т. п., так как эти животные держатся в пределах ограниченной территории и очень чувствительны к изменениям условий среды. Так, находки определенных форм мышевидных грызунов в тех или иных отложениях позволяют довольно точно судить о том, каким был климат в те времена, когда происходило формирование слоя. То же самое отчасти справедливо и для более крупных млекопитающих, но выводы получаются не столь точными, так как многим из этих животных, например антилопам, свойственны сезонные миграции. Однако можно все-таки выделить фаунистический комплекс, связанный с сухим климатом; находки других животных (бегемотов и т. п.) свидетельствуют о наличии болот, озер, рек. Из сочетания сведений о животных, растениях и геологической структуре начала вырисовываться подробная картина географических и климатических особенностей Омо в древнейшие эпохи, точность которой возрастала по мере накопления данных.

Не менее существенным было и то, что благодаря привычке Кларка пунктуально отмечать на карте место каждой находки стало возможным проследить эволюцию различных типов животных во времени. Были построены изящные ряды для антилоп, жирафов, слонов — новые виды развивались из старых, потом в свою очередь исчезали, и на смену им приходили другие, появляясь в более молодых слоях. Короче говоря, глазам работавших в Омо ученых предстала картина эволюционного процесса, и они могли соотносить ее со шкалой времени. Прекрасным примером служат линии разного рода свиней, которые были широко распространены в Омо и эволюционировали очень быстро. Распутать узлы их истории взялся палеонтолог Бэзил Кук. Он получил несколько родословных с такими точными датировками, что свиньи с тех пор стали эталоном, к которому можно обратиться в случае сомнений в возрасте ископаемых находок, если им сопутствуют сходные виды свиней.

Этот метод называется биостратиграфией. Он монотонен, требует большой затраты времени и бесконечных повторов. Им занимаются в уединенных лабораториях, и за пределами узкого круга профессионалов о нем мало что известно. И тем не менее это тот стандарт, с которым палеоантропологи должны соотносить полет своей мысли. Какой бы роскошной ни казалась гипотеза об эволюции восточноафриканских гоминид, она увянет, если не будет согласоваться с прозаическими свиными последовательностями. Но, если теория соответствует им, с ней надо будет считаться.

Что нового мы узнали благодаря Омо об эволюции австралопитековых и человеке умелом? На первый взгляд немного. Найденные там остатки гоминид фрагментарны, сохранность их оставляет желать лучшего.

«Я должен признаться, — сказал мне однажды Кларк, — что за восемь лет можно было найти побольше. Конечно, были и остатки гоминид. На восьмидесяти шести участках. Но большинство их пострадало от абразии, и уцелели в основном только зубы. А по одному зубу многого не скажешь».

Кларк недооценивал значение сделанных находок. Он надеялся найти «идеальный череп», но это ему не удалось. И, мне кажется, никогда не удастся. Дело в том, что Омо — это место, изрезанное реками, с быстротекущими потоками, а не со стоячей водой болот или озер. Размеры песчинок, гравия, гальки, переносимых водой, тем больше, чем быстрее она течет. Зубы нисколько не крупнее мелких камушков и так же, как и последние, могут быть отнесены течением на много миль от того места, где осталась челюсть, из которой они выпали. Саму челюсть вода обкатает и изменит до неузнаваемости. Именно так и обстояли дела в Омо.

«Плохая сохранность костей в Омо, — объяснял Кларк, — связана с их перемещением. Но я думаю, что мы сумели бы обойти эту проблему. К концу работы экспедиции мы начали отмечать те места, где находки были особенно многочисленны, и уже выявили наиболее богатые слои. Именно там мы собирались в последующие годы сосредоточить свои усилия — отказаться от простого сбора ископаемых на поверхности земли и перейти к систематическим раскопкам. Дела бы, конечно, пошли медленнее, но зато качество находок, я думаю, улучшилось. К сожалению, местные политические события помешали нам продолжить работы. Так часто бывает в нашей профессии: наконец-то вы поняли, в чем загвоздка, но тут что-нибудь происходит и нарушает все ваши планы».

Мне кажется, Кларк, как всегда, преуменьшал собственные успехи. Разумеется, никому не могло придти в голову недооценивать значение его фантастических датировок или эволюционных рядов ископаемых животных. Но за этими блестящими достижениями иногда забывали о добрых старых гоминидах. Между тем Кларк находил их, и немало. Конечно, один или два зуба сами по себе не могут многое объяснить, но их значение сразу же изменится, если в другом месте в сходном по времени горизонте будут найдены остатки лучшей сохранности, и в том числе — челюсть с такими же зубами. Так произошло в Кооби-Фора и Хадаре: в обоих местах были найдены прекрасные окаменелости, проливающие свет на находки Кларка.

Камиль Арамбур (стоит) приезжал в Омо в поисках окаменелостей и работал там еще в 30-х годах Он вновь посетил это место в 1967 году вместе с Кларком Хоуэллом и Ричардом Лики, возглавив французскую группу совместной экспедиции трех стран. Вскоре Арамбур умер, и его сменил Ив Коппанс, который на этом снимке очищает челюсть слона

Кларк Хоуэлл — пионер в области комплексного изучения местонахождений ископаемых остатков. Планомерное обследование отложений Омо — в конечном счете его заслуга. На этом снимке Кларк Хоуэлл расчищает горизонт, содержащий небольшие фрагменты ископаемого материала, чтобы не нарушить их расположения, он удалил породу вокруг находок, так что каждая из них оказалась на небольшом возвышении.

Работу палеоантрополога часто сравнивают с составлением картинки-головоломки. Это хорошая аналогия, так как в обоих случаях нужно восстановить из отдельных частей единое целое. Но собрать головоломку гораздо проще. У того, кто этим занимается, все нужные детали под рукой. Можно высыпать их на стол и приступить к работе. Если у человека есть капля здравого смысла, он не будет перебирать все кусочки, подыскивая пару к какому-то одному из них. Он начнет с того, что разложит их по цвету: синие в одну сторону, красные — в другую. Потом он отберет все фрагменты с прямыми краями, так как именно они образуют «рамку» складной картинки, которую несложно составить. Затем наступит очередь синих и красных фрагментов, и пространство внутри рамки постепенно заполнится.

Антрополог не может так работать. Кусочки попадают ему в руки не по порядку. Когда был найден первый неандертальский череп, его просто не с чем было соединять. Потом был найден яванский обезьяночеловек, неизвестно каким образом связанный с предыдущим. Затем — находки в южноафриканских пещерах; это было множество отдельных кусочков, различавшихся как бы по цвету: скажем, синие для грацильных особей и красные для массивных. Дарт, Брум и Робинсон сумели сложить вместе часть мелких фрагментов, но «рамки» все еще не получалось. Зиндж, найденный Луисом Лики, явился еще одним элементом; и наконец, его возраст оказался первой из деталей, образующих край картинки.

Заслуга Кларка Хоуэлла заключается в том, что полученные для Омо датировки составили «рамку», а найденные им остатки гоминид (хотя сохранность их была далеко не идеальной) хорошо вписались во внутреннее пространство. Кларк нашел четыре различных типа гоминид. Поскольку древность их была ему известна, он сумел если и не подогнать отдельные элементы друг к другу, то все же разложить их на столе в определенном порядке, чего никто раньше не мог сделать. Не менее важно и то, что некоторые фрагменты относились к плиоцену и имели возраст больше двух миллионов лет. Кларку, как он и надеялся, удалось вырваться за пределы плейстоцена.

Вот перечень, составленный Хоуэллом в 1976 году и содержащий описание найденных им четырех типов гоминид:

Некрупный тип, напоминающий южноафриканскую грацильную разновидность австралопитеков. Появляется в Омо около 3 млн. лет назад и сохраняется на протяжении полумиллиона, а может быть, и миллиона лет. Правда, качество находок делает эту последнюю цифру спорной.

Массивный вариант, более сходный с «супер-робустом» зинджем, чем с массивными южноафриканскими особями. Он появляется около 2 млн. лет назад и исчезает на уровне 1 млн. лет. Среди найденных в Омо остатков гоминид представители этого типа встречаются чаще всего.

Следы Homo habilis. Они представлены несколькими зубами человеческого типа, датированными приблизительно в 1,85 млн. лет.

И наконец, Homo erectus. Впервые появляется около 1,1 млн. лет назад.

Как только эти четыре типа были отделены друг от друга и расположены в хронологическом порядке, стали возникать идеи об их возможных родственных отношениях. Поскольку, например, все грацильные особи встречаются ранее двух миллионов лет, а все массивные — после этой даты, возникло подозрение, что вторые — потомки первых. Это подозрение усилилось, когда был изучен южноафриканский материал, где грацильные австралопитеки тоже оказались старше массивных. Было это простым совпадением или же намеком на истинное расположение фрагментов загадочной картинки?

Далее, Homo habilis появляется в Омо, так же как и в Олдувае, после рубежа в два миллиона лет. Может быть, и у него был грацильный предок? Все эти данные так хорошо увязывались друг с другом, что возникал соблазн объединить четыре линии в одно родословное древо (см. схему на с. 208, справа). Но Кларк считал, что не следует спешить. «Предположения — это еще не выводы», — не раз напоминал он мне. Мы сознавали, что, прежде чем принять эту схему, хотя она и была уже признана многими, нам нужно иметь дополнительные данные. Как мы увидим в следующей главе, они были получены в Кооби-Фора, Летоли, Хадаре.

Когда я перевелся из Университета штата Иллинойс в Чикагский университет к Хоуэллу, слово «Омо» было у всех на устах. Студенты и аспиранты только о том и говорили. В лабораторию хлынул поток данных — карт, цифр, самих окаменелостей; гипотезы относительно их интерпретации возникали как грибы. Сам Кларк, по обыкновению, был очень осторожен в выводах.

Он признает, что в те времена сомневался в реальности Homo habilis. «Мне предстояло взять этот барьер, — рассказывал Хоуэлл. — Я колебался. Утверждение Луиса Лики, что человек умелый — это древнейший из известных представителей рода Homo, казалось мне логичным в той мере, в какой оно могло быть подкреплено ископаемым материалом. Однако найденные костные фрагменты не позволяли делать столь далеко идущих выводов. Я не раз имел возможность изучить олдувайские окаменелости и был хорошо знаком с ними. Материал был необыкновенно интересным, но не вполне убедительным. Лишь гораздо позже, когда мы начали находить похожие окаменелости в Омо с аналогичной датировкой в 1,85 млн. лет, я почувствовал, что первоначальное предположение Луиса было, по-видимому, верным и что между австралопитековым предком и Homo erectus хватит места для промежуточного вида. Но тогда мы еще не могли этого доказать».

Попав сразу в гущу научных споров и дискуссий, я испытывал страшное возбуждение — присутствовать там, где рождаются новые идеи, это ли не счастье! Я с большим оптимизмом относился к Homo habilis, чем Кларк. Мне это было простительно — я был моложе, не столь опытен и нес меньший груз профессиональной ответственности на своих плечах. В то время мой голос ничем не выделялся из общего детского лепета аспирантов Кларка.

Впервые взглянув на зубы гоминид, найденные в Омо, я решил: человек. Это было интуитивное чувство — я не имел права так думать. Я никогда не изучал коллекции австралопитековых в Южной Африке. Я только читал о них и видел некоторые муляжи в лаборатории Кларка. Предметом моих занятий были шимпанзе. В качестве темы диссертации я выбрал подробное исследование зубной системы этой обезьяны. Полная морфология: половые различия, популяционная изменчивость, ранний онтогенез каждого бугорка на каждом зубе. Мне хотелось ответить на все возможные вопросы о зубах шимпанзе: как они растут, каким образом пережевывается пища и почему именно так, а не иначе.

Изучив три сотни черепов шимпанзе (все доступные в США материалы), я разработал собственную систему сопоставления индивидуальных данных с помощью перфокарт. В процессе работы я настолько хорошо изучил зубы шимпанзе, что, начав позднее сравнивать их с зубами других антропоморфных обезьян — горилл, орангутанов, а затем с зубами человека и австралопитеков (по муляжам), я вдруг стал интуитивно сознавать, что характерно для обезьяны, что — для австралопитека и что — для человека.

Большинство антропологов рано или поздно специализируются в какой-нибудь одной узкой области. Моей областью оказались зубы. Мне повезло, что я ими занялся. Доктор наверняка говорил вам: «Какова пища, таков и сам человек». В этом больше правды, чем может показаться поначалу. Ваши зубы выдадут вас: они расскажут, что вы собой представляете и откуда вы родом. Тут уж ничего не поделаешь.

Взглянув на найденные в Омо зубы, которые Кларк предположительно относил к роду Homo, я подумал, что можно без колебаний назвать их человеческими. Повторяю, я так подумал. Но тут же поймал себя на мысли, что мне нужны дополнительные знания. Хорошо бы самому посмотреть южноафриканские коллекции — оригинальные находки, а не муляжи. Впервые в жизни я осознал, что существует нечто такое, о чем я просто обязан знать больше. Я ощутил также острое желание выехать в поле и самому найти что-нибудь стоящее.

Чтобы закончить диссертацию, мне нужно было изучить еще некоторое количество черепов шимпанзе. Две коллекции хранились в Европе. Вместе с теми, что я обследовал в США, получилось бы 826 черепов — достаточно солидная с точки зрения статистики выборка. (Между прочим, все черепа принадлежали современным шимпанзе. Наука не знает ни одного ископаемого черепа этой обезьяны.)

В этот момент я осмелился заявить о своем существовании. Кларк помог мне получить небольшую субсидию для поездки в Европу и знакомства с упомянутыми коллекциями. Зная, что тем же летом он собирается поехать в Южную Африку для изучения австралопитековых, я спросил, могу ли я поехать с ним. Я показал разработанную мной систему кодирования одонтологических признаков и объяснил, как ее можно использовать для более детального и упорядоченного описания зубов этих существ. Идея понравилась Кларку. Он знал, что некоторые особенности расположения бугорков и борозд на жевательной поверхности еще не были проанализированы. «Хорошо, — сказал он. — Увеличьте сумму в вашей просьбе о выдаче субсидии, включив туда стоимость авиабилета из Европы до Южной Африки. Встретимся в Найроби».

И тут я снова подал голос, заявив, что уж если я окажусь в Найроби, то не попасть в Омо и не поработать там просто стыдно. Кларк выразительно взглянул на меня и опять согласился. Он поговорил с Джерри Экком, ответственным за организацию экспедиции. Экк знал меня как аспиранта и проворчал: «Я не уверен в этом парне. Мне кажется, он из тех, кто любит большие города и яркие огни. А что, без него не обойтись?».

Должен признаться, что Экк не ошибся относительно меня: я действительно люблю огни города. Но Кларк объяснил ему, что я работал археологом и могу оказаться полезным, если они приступят летом к раскопкам. И потом, я останусь в экспедиции всего на несколько недель. Экк неохотно сдал свои позиции.

Весной 1970 года я отправился в Европу, поработал с коллекциями черепов шимпанзе и вылетел в Найроби, где мы с Кларком провели вместе несколько дней. Это было волнующее время — начало профессиональной карьеры, когда передо мной открывались новые горизонты! Наконец-то я был в Африке и мог воочию узреть легендарные находки — зинджа, Твигги, Синди, Джорджа, о которых так много читал. Вот они лежат передо мной на столе. Стоит протянуть руку, и я могу дотронуться до любой из них. Я взял череп Твигги и удивился, до чего же он тяжелый — как камень! Я думал о том, удастся ли мне когда-нибудь найти что-либо похожее, и прикидывал, хватит ли у меня терпения, если придется реконструировать округлый череп из такого расплющенного блина, каким была Твигги.

Я был представлен Мэри Лики и возобновил свое прежнее знакомство с Ричардом. Лики-младший стал к этому времени легендарной фигурой; о нем часто писали на страницах мировой прессы. Он только что вернулся из Кооби-Фора с новыми сенсационными находками массивных австралопитеков. Мне довелось взглянуть на них — еще одно острое ощущение, так как эти материалы пока не были опубликованы.

Я был горд тем, что находился на переднем крае науки, общался с людьми, которые создавали ее форпосты, находили знаменитые окаменелости и сами становились знаменитыми. Чувство сопричастности не покидало меня и тогда, когда мы вместе с Кларком отправились в Омо на небольшом самолетике, служившем в экспедиции для переброски людей и запасов продовольствия. Мы летели на север, и я смотрел, как проплывают мимо зеленые отроги плоскогорья Абардар, как осталась позади снежная вершина горы Кения. Наш путь лежал дальше — в пыльные сухие районы. Постепенно ландшафт совершенно изменился — под нами расстилалась коричневатая пустыня с высившимися на ней серовато-лиловыми горными хребтами. Вдали показалось озеро Туркана — сотня миль водной глади с длинной змеящейся полосой зелени в северном конце, которая продолжалась еще дальше на север и терялась в раскаленном мареве. Зеленая змейка означала зону прибрежного леса, узкую полоску деревьев, жмущихся к воде по берегам реки Омо.

На изрытой колдобинами гравийной посадочной полосе нас встретил Джерри Экк — без особой радости, но вполне дружелюбно. Он отвел меня в палатку, где я должен был спать. Я распаковал вещи, надел шорты и тотчас выскочил наружу, полный решимости продемонстрировать Экку свои профессиональные способности. Однако меня хватило ненадолго; через полчаса я был близок к обмороку и едва мог стоять. Между тем Экк деловито осматривал местность, быстро передвигаясь под палящим солнцем в поисках окаменелостей. Я остро ощутил собственную неполноценность: я не только не поспевал за Экком, но и не мог различить на поверхности земли ни одного из костных фрагментов, которые нам попадались. В ту ночь, изнемогая от духоты в своей палатке, я понял, что должен вести себя иначе, и наутро признался Кларку в своей беспомощности. Он успокоил меня, сказав, что я должен прежде всего приспособиться к непривычно жаркому климату, и предложил в полуденные часы заниматься вместе с ним сортировкой собранного за день ископаемого материала. Я пересчитывал окаменелости, писал этикетки, внимательно слушал, что говорил мне Кларк, и через неделю начал сам различать, где кость свиньи, а где антилопы. И однажды Хоуэлл сказал: «С сегодняшнего дня вы будете говорить мне, что есть что».

Мне нравилось жить и работать в лагере. По мере сил я старался приносить пользу: вел учет продовольствия, чинил старые механизмы, отмечал на карте находки, занимался всякого рода писаниной. Я прошел хорошую школу определения плио-плейстоценовых млекопитающих и, что не менее важно, начал понимать основные принципы организации полевых исследований — роль Кларка как начальника и Экка как его заместителя, стиль их руководства, многие детали, которые следует учитывать в работе. Я внимательно приглядывался к Экку и вскоре оценил его удивительные качества. Он сочетал в себе бездну практических знаний, не имевших ничего общего с его специальностью — изучением ископаемых низших обезьян, и использовал их так умело, что в лагере никогда не иссякали запасы пищи, местные рабочие были жизнерадостны и трудолюбивы, а усилия ученых прекрасно скоординированы. Не менее пристально присматривался я и к Кларку. Когда мое трехнедельное пребывание подошло к концу, я вспомнил, что за все время ни разу не взял в руки лопату — хотя по первоначальному замыслу меня приглашали именно как археолога.

— Вы хорошо поработали, — сказал мне Кларк, когда мы с ним сидели в самолете, взявшем курс на Преторию и Йоханнесбург. — Вы здесь кое-чему научились, не так ли?

— Еще бы!

В Южной Африке, как и в Найроби, опять-таки благодаря Кларку, я получил возможность взглянуть на коллекции ископаемых остатков, на те самые находки, которые Брум собственноручно извлекал из брекчии пещер Стеркфонтейна и Кромдрая. На один из черепов — знаменитую «миссис Плез» — я смотрел почти с благоговением. Это был образец Australopithecus africanus, отличавшийся великолепной сохранностью. Я взял череп, потрогал пальцами многочисленные швы между мелкими костными фрагментами, собранными четверть века назад умелыми руками самого Брума. И я снова спросил себя, доведется ли мне когда-нибудь сделать нечто подобное? Я разглядывал находки Робинсона, огромную коллекцию Дарта из Макапансгата — легендарные открытия легендарных людей. Вот они все передо мной — сотни ископаемых костей. До этого момента я как-то не понимал, насколько обширны южноафриканские материалы. Правда, в большинстве своем они состояли из челюстей и зубов, но ведь именно это и было моей специальностью. По договоренности с Хоуэллом я занялся их анализом. Предложенная мной система кодирования отлично работала. Мы собрали огромное количество данных и решили на их основе написать в будущем году совместную статью. Но мы так и не сделали этого — были настолько заняты, что на статью уже не хватило времени.

Я уехал из Южной Африки с живым ощущением реальности австралопитеков, которого прежде никогда не испытывал. Десятки челюстей и сотни зубов, просмотренных мною, как бы воскресили их владельцев. Я смог отчетливо видеть характер стертости зубов — небольшие плоские участки, образовавшиеся на их поверхности в процессе жевания один или два миллиона лет назад, сохранились в окаменевшем виде с точностью, недостижимой при изготовлении гипсовых отливок. Благодаря этим стершимся зубам особи, которым они принадлежали, явились передо мной во плоти и крови — жующими и переваривающими пищу.

Мне, так же как Хоуэллу и в свое время Бруму и Робинсону, было ясно, что существуют две разновидности австралопитековых. Я начал улавливать, каким образом особенности зубов, челюстей, формы черепа и мест прикрепления мышц сочетаются с массивным или грацильным типом. Установить принадлежность отдельного зуба не всегда возможно; у некоторых зубов диапазоны изменчивости величины и формы, свойственные двум типам, даже несколько перекрываются. Однако весь комплекс признаков делает различие совершенно ясным. У массивного типа более мощные челюсти; моляры крупнее, шире и с более толстым слоем эмали; отчетливо выражены премоляры; сильно развита жевательная мускулатура; на голове костный гребень, служащий для прикрепления мышц. Все эти признаки, вместе взятые, говорили об одном — о мощном развитии жевательной функции у массивных австралопитеков. Судя по всему, Australopithecus robustus специализировался на грубой растительной пище: корнях, почках, стеблях. Грацильные австралопитеки были менее приспособлены к ней.

Именно к этому выводу пришел Робинсон десять с лишним лет назад в знаменитой монографии о зубах австралопитековых. Теперь я своими глазами убедился, что он прав. Я уезжал, искренне восхищаясь работой этого исследователя — не только убедительностью его логических построений, но и скрупулезностью в описании отдельных находок. Будучи учеником Хоуэлла, я привык высоко ценить точность изложения. На мой взгляд, робинсоновские описания ископаемых остатков можно считать образцовыми. Находясь в Африке, я решил, что если когда-нибудь мне удастся самому найти окаменелость, то при ее описании я использую «модель» Робинсона.

Вернувшись в Омо, я попытался проверить свои впечатления на Кларке.

— Вы знаете, эти массивные моляры выглядят как бы продолжением грацильных. Те же зубы, только с более выраженными признаками.

— Угу.

— Со временем они увеличиваются и делаются более специализированными.

— Так, так.

— Тогда, может быть, это адаптация, которая начинается у грацильных типов и продолжается у массивных?

— Вполне возможно.

— Постепенно они становятся все крупнее и, наконец, превращаются в «массивные».

— Может быть.

— Но если africanus превращается в robustus, то разве может он быть одновременно предком Homo habilis?

Кларка трудно было загнать в угол. Я настаивал: «Как мы сможем это объяснить?».

— Со временем.

— Нужны новые данные?

— Новые находки.

— Но мы только что просмотрели огромную коллекцию.

— Они плохо датированы.

— Но ведь мы знаем, что robustus моложе.

— Насколько моложе? — спросил Кларк. — Вы можете это сказать? А я должен знать точно. Мне нужны новые находки, лучшей сохранности, с хорошими датировками и из других мест.

— Мне кажется, нам всегда будут нужны новые находки.

— Угу.

На протяжении всей зимы я продолжал заниматься в аспирантуре и работать над диссертацией, а лето 1971 года снова провел в Омо. К концу полевого сезона я стал неплохо разбираться в плио-плейстоценовых млекопитающих и хорошо понял, с какими трудностями связана разработка стратиграфии геологически сложных районов и точная датировка. Моя квалификация «охотника за окаменелостями» значительно возросла, и пару раз я нашел даже остатки гоминид.

Кое-что я узнал и о подводных камнях, подстерегающих комплексные экспедиции. У французов все было не так, как у американцев: и финансирование экспедиции, и поддержка со стороны посольства, и отношение к работе.

Первоначально оба исследовательских лагеря находились друг от друга на значительном расстоянии. Но после смерти Арамбура Коппанс предложил Хоуэллу передвинуться ближе к французской территории и начать работу на небольшом участке в ее северном конце. Теперь от французов нас отделяла дорога, ведущая к реке; ее стали называть ДМЗ[7] — этот рубеж запрещалось переходить при поисках ископаемых.

Экк рассказывал, что до моего приезда в Омо французы относились к американцам чуть ли не как к «публике второго сорта». Это бесило его. Он вспоминал, например, историю с посадочной площадкой. Каждый год, приехав на место, американцы первым делом начинали заниматься ее сооружением. В течение трех дней они вручную с помощью ножей выкорчевывали растущую пучками траву на полосе шириной в полсотни футов и длиной в полмили. Это был тяжелый, изнурительный труд, но он был необходим, так как иначе пропеллер сдувал пыль в промежутках между пучками и дорога делалась настолько ухабистой, что можно было запросто поломать крыло самолета. Каждый год американцы стоически расчищали площадку, а французы, едва она была готова, тотчас начинали ею пользоваться — «даже не поблагодарив нас, — рассказывал Экк. — Это-то меня больше всего и злило. Я был тогда как бешеный».

Однако к моменту моего появления в экспедиции, особенно во время второго полевого сезона, когда я помогал Экку управляться с лагерным хозяйством, страсти улеглись и отношения между двумя отрядами наладились. Мне нравились французы. Я постоянно контактировал с ними и частенько заходил в гости.

Вскоре у меня появились друзья среди французских ученых. Осенью, вернувшись в Париж для окончания работы над черепами шимпанзе, я навестил их. Однажды на какой-то вечеринке меня представили молодому геологу по имени Морис Тайеб, который с интересом отнесся к моему рассказу о южной Эфиопии.

— Я сам собираюсь в Эфиопию, — сказал Тайеб.

— Вы? И куда же?

— В Афарский треугольник, к северо-востоку от Аддис-Абебы. Тема моей диссертации — геологическая эволюция долины реки Аваш.

Три этапа в геологической истории Хадара, связанной с изменениями климата, землетрясениями и вулканической активностью. Вверху представлено состояние местности 4,0–3,6 млн. лет назад, с небольшим озером, формирующимся в низине. С плато и с горных хребтов, расположенных на западе, в долину уже устремился поток наносных пород, образовав ряд аллювиальных конусов выноса. Вулкан (в нижнем правом углу) извергает базальтовые породы. На среднем рисунке (3,6–3,3 млн. лет): реки, прорезавшие плато, приносят все больше ила и гравия в озеро, которое благодаря более влажному климату значительно увеличилось в размерах. На нижнем рисунке (3,3–2,6 млн. лет): климат вновь изменился, стал более засушливым, и озеро уменьшилось. Гоминиды жили вдоль края воды на протяжении всего представленного здесь периода (4,0–2,6 млн. лет). Слой базальта «Кадада Моумоу», возраст которого определял Джеймс Аронсон, был скрыт под толщей аллювиальных отложений. Нынешний Хадар — почти пустыня. Озеро исчезло, сохранилась лишь небольшая речушка Аваш, на берегу которой расположился наш лагерь. Слой базальта вновь оказался на поверхности.

Он объяснил мне, что это место представляет особый интерес, так как здесь сходятся три рифтовые системы. Их история связана с движением тектонических плит, огромных континентальных массивов, которые, как стало теперь известно, перемещаются по поверхности земли. Всего лишь четверть века назад мысль о том, что континенты движутся, почти у всех ученых вызывала только усмешку. В этом мире, где все изменяется, если что-то и признавали стабильным, так именно материки.

Однако немецкий геолог Альфред Вегенер доказывал, что это не совсем так. Пораженный сходством очертаний Южной Америки и Африки, он высказал предположение, что эти континенты некогда плотно примыкали друг к другу, а потом разошлись в разные стороны. Он начал собирать данные в поддержку своей теории и обнаружил на обоих континентах сходные геологические формации и элементы сходства в фауне и флоре.

Идеи Вегенера получили признание только в 50-х годах, когда началось изучение дна Мирового океана. В океанах были обнаружены грандиозные продольные трещины, наполовину опоясывающие земной шар, через которые происходит непрерывный выброс вулканических пород, извергающихся из недр земли и расталкивающих континентальные плиты в разных направлениях. Последние достижения в области лазерной техники позволяют даже измерить скорость этого «дрейфа континентов».

Великая Рифтовая долина в Африке — это тоже одна из континентальных щелей, продолжение подводной трещины, которая начинается в Антарктике; эта щель пересекает Африку, проходя через Танзанию, Кению и Эфиопию, и оканчивается в Мертвом море, между Израилем и Иорданией. Рифты — самые беспокойные зоны земной коры. Здесь силы, бушующие в недрах земли, выплескиваются наружу, создавая цепь вулканов, рождающихся и умирающих на протяжении миллионов лет. Олдувайское ущелье с его исчезнувшим озером и окружающими вулканами, потухшими и действующими, — это часть рифта. Туркана — небольшое рифтовое озеро. Красное море-водоем посолиднее. Африка раскалывается вдоль этого шва: одна часть ее со скоростью несколько сантиметров в столетие скользит по направлению к Аравии, другая — приближается к Европе. Именно в результате того, что эта вторая, северо-западная плита теснит европейскую, на последней образовалась складчатость, известная под именем Альп.

Афарский треугольник — одно из редких мест на Земле, где сталкиваются три рифтовые системы. Тайеб, занимаясь там картографическими работами, обнаружил обширную зону выветренных отложений, содержащих ископаемые остатки, по его мнению плио-плейстоценовые. Они были разбросаны по всей территории и, как ему показалось, отлично сохранились. Не будучи палеонтологом, он, конечно, не имел ни малейшего представления, кому они принадлежат.

— Вам надо бы поехать со мной и заняться ими, — сказал Тайеб.

Это было в высшей степени заманчивое предложение. Проработав два сезона в Омо, я начал думать, что там никогда не будет сделано выдающихся находок гоминид. Между тем я знал о ряде весьма перспективных мест, расположенных вдоль северного рифта. Например, Кооби-Фора, где работал Ричард Лики. А что если Афар окажется не хуже и по количеству, и по качеству находок? Ричард рискнул и напал на золотую жилу. Может быть, и мне повезет?

С другой стороны, мои личные дела находились в крайне запутанном состоянии. Я не закончил диссертацию, не мог пока рассчитывать на преподавательскую работу, не имел лишних денег. Я уже дал согласие приехать еще на один сезон в Омо. Хотя я женился всего два года назад, моя семейная жизнь разваливалась на глазах из-за интенсивной работы, поглощавшей все свободное время, и продолжительных отлучек, связанных с экспедиционными выездами.

Но если я откажусь, Тайеб наверняка пригласит кого-нибудь другого. Он показал мне несколько фотографий афарских окаменелостей. Я тотчас узнал их: пара зубов плиоценовых свиней; необычайно хорошо сохранившийся череп слона. Этот череп и решил мою судьбу. Для человека, зациклившегося на далеком прошлом, эта фотография была тем же, чем будет редкостная марка для филателиста — непреодолимым соблазном, стоящим любого риска.

«Хорошо, едем», — сказал я, понадеявшись, что так или иначе найду способ увязать путешествие в Афар с массой других дел, которыми мне предстояло заняться. Мы договорились, что вместе с Тайебом я приму участие в недолгой рекогносцировочной экспедиции в апреле-мае 1972 года, до начала полевого сезона в Омо. Чтобы попасть в Афар, я воспользуюсь своим авиабилетом, сделав дополнительную остановку в Аддис-Абебе. Все остальные проблемы я тоже рассчитывал как-нибудь разрешить.

Когда, вернувшись в Соединенные Штаты, я обо всем рассказал Кларку, он счел мои действия крайне неразумными.

— Вам нужно закончить диссертацию и получить степень, — втолковывал он. — Без нее вы ничто: ни денег, ни карьеры.

Я задумался.

— Вы не сможете даже добиться денежной субсидии, — добавил Кларк.

После этого разговора я чувствовал себя подавленным. Однако через несколько недель на горизонте блеснул луч надежды: я получил предложение вести курс антропологии в университете «Кейс-Вестерн» в Кливленде. Отправившись туда, чтобы обсудить условия, я ошеломил своих работодателей заявлением, что смогу осенью приступить к чтению лекций, если получу аванс в 1000 долларов для летних полевых исследований.

Молодой человек, не закончивший аспирантуру, вообще не может претендовать ни на какие денежные субсидии, пока его не приняли на работу. Не знаю, как я осмелился заикнуться об этом. Но, видимо, иногда нужно идти напролом. Мне повезло, что я познакомился с Тайебом, и еще раз повезло, когда я получил предложение из Кливленда. Услышав о тысяче долларов, администраторы факультета потеряли дар речи. Однако я был нужен, приехал с отличными рекомендациями, и мне все-таки выдали необходимую сумму.

Прибавив к ней все свои сбережения — 600 долларов — я отправился в путь. Мы встретились с Тайебом в Аддис-Абебе и провели в городе целую неделю. Обзавелись примусом, который одолжили у четы американцев, любившей путешествия и походы, палаткой, взятой на время у знакомого Тайебу голландца, банками консервов. Мне удалось купить спальный мешок. Тайеб раздобыл пару видавших виды лендроверов в Национальном центре научных исследований — организации, субсидирующей деятельность французских ученых и имеющей отделения во многих странах мира, в том числе и в Эфиопии. Но самым ценным приобретением было разрешение на проведение научных изысканий, которое Тайеб получил в министерстве культуры Эфиопии. Запасшись всем необходимым, мы устремились на север. Дорога постепенно шла вниз, мы спустились с центрального высокогорного плато и оказались в жаркой засушливой местности, совершенно плоской и безмолвной. Если бы не редкие встречи с афарами, пасущими своих коров, коз и верблюдов, можно было подумать, что в этом краю вообще нет ничего живого.

Вскоре мы выехали на дорогу, которую сооружала европейская строительная компания «Трапп» от Аддис-Абебы до Ассаба. Эта дорога стала для нас своеобразным плацдармом: остановка в одном пункте, быстрый осмотр местности, потом переезд, снова остановка на день или два и т. д. Такими «наскоками» мы старались охватить как можно большую территорию в максимально сжатые сроки. Мы подружились с рабочими, строившими дорогу. Эти одинокие люди были рады приютить нас, поделиться запасами воды и пищи, чтобы иметь возможность пообщаться и посидеть вечерком в компании за бутылкой вина. Как-то раз Тайеб, желая поразить всех, приготовил на походном костре блюдо жареных бананов, перед тем обильно полив их коньяком.

Мы взяли себе проводника-афара по имени Али Аксинум. Он помогал находить почти исчезнувшие тропы, показывал, как спуститься в овраг или высохшее русло реки («вади») и как потом выбраться, знакомил с местными названиями рек, гор и деревень, которые мы по мере продвижения наносили на карту. Нам удалось найти часть тех отложений, которые Тайеб видел раньше. Как он и говорил, они изобиловали ископаемыми остатками исключительной сохранности. В одном месте мне попался почти целый скелет гверецы — многообещающая находка для антрополога.

— Ну что, можно сравнить это с Омо? — без конца спрашивал Тайеб.

— Здесь гораздо лучше, — отвечал я. Особенно хороши были два места, Хоуна и Леаду, — обширные, сильно расчлененные эрозией участки площадью в несколько сотен квадратных километров и древностью в 2–2,5 млн. лет. Мне очень хотелось задержаться для их обследования, но Тайеб уверил меня, что у него на примете есть кое-что получше. Мы искали это заветное место целый день, петляя по территории, однообразной и ровной, как бильярдный стол. Наш проводник Али, нажевавшись листьев растения «кат», обладающих наркотическим действием, как видно, потерял ориентировку и заблудился. Несколько раз мы застревали в занесенных песком руслах высохших рек и нам с трудом удавалось выбраться оттуда. И вдруг, уже на закате, перед нами внезапно открылась сильно изрезанная местность, простиравшаяся до самого горизонта. В косых лучах заходящего солнца слои выветренных отложений отсвечивали разными цветами. В глубине одного из оврагов журчала небольшая речушка.

— Вот оно, — сказал Тайеб.

— Хадар, — добавил Али.

Я в жизни не видел ничего похожего. Мы сделали привал на самом краю, и ночью нас едва не сдуло вниз порывами ветра, бушевавшего на равнине. Позже я узнал, что на дне «вади», к сожалению, царит полное безветрие — там настоящее пекло. Мы поднялись на рассвете. Больше часа ушло на то, чтобы спуститься на лендровере в зону эродированных отложений. Здесь мы могли разъезжать, как нам заблагорассудится, — в любую сторону, минуя овраг за оврагом, на ходу восхищаясь их прекрасной стратиграфией и очевидным обилием окаменелостей. Словом, это был край, о котором палеоантрополог мог только мечтать.

Мы пробыли там три дня, составив небольшую коллекцию хорошо сохранившихся черепов и длинных костей млекопитающих. Я собирал также зубы свиней, которые хотел сравнить с образцами из Омо для определения возраста. Благодаря знакомству с окаменелостями Омо я был почти уверен, что отложениям Хадара около трех миллионов лет, но мне хотелось бы иметь на этот счет точные данные. Ив Коппанс, по договоренности с Тайебом присоединившийся к нам незадолго до того, как мы попали в Хадар, поддержал мое мнение относительно возраста отложений. Будучи руководителем французского отряда в Омо, он хорошо знал относительную хронологию. «Свиньи те же самые, — сказал он, — но место гораздо лучше».

Возвратившись в Аддис-Абебу, мы с Тайебом и Коппансом пришли к соглашению об организации совместной экспедиции. Было решено строить работу на равноправных интернациональных началах и не допускать тех сепаратистских настроений, которые так затрудняли проведение исследований в Омо. Финансовые дела и набор персонала оставались в самостоятельном ведении руководителей групп, но работа должна была проводиться совместно всеми участниками экспедиции. Тайебу отводилась роль главного геолога, Коппансу — главного палеонтолога, мне — главного пелеоантрополога. Мы заключили формальное соглашение, упомянув в нем наши многочисленные обязанности. Так возникла Международная афарская научно-исследовательская экспедиция. Я поехал в Омо, провел там все лето, потом вернулся в Штаты, начал преподавать, лихорадочно работая по ночам и выходным, чтобы закончить свою гигантскую диссертацию о зубной системе шимпанзе, которая в конечном виде, несмотря на все сокращения, занимала 450 страниц. Защитив ее и получив степень доктора философии, я обратился в Национальный научный фонд с просьбой предоставить мне 130 тысяч долларов на два года полевых исследований. Фонд счел возможным выделить 43 тысячи долларов.

Я взял двух человек: Джина Доула, который представил отличные рекомендации, и Тома Грея, явившегося без оных. Грей изучал археологию в университете «Кейс-Вестерн». На факультете Грея считали ленивым и ненадежным студентом, но я придерживался иного мнения, ибо знал о его необыкновенной эрудиции и чувствовал, что он окажется незаменимым помощником в поле.

Отбор людей, с которыми еще не приходилось работать, — это сплошная лотерея. Никогда не знаешь, как себя проявит человек, пока не поживешь с ним бок о бок. Доул был серьезным специалистом, но экспедиционный быт оказался для него слишком тяжелым. Он с трудом переносил жару, боялся слухов о военных действиях на эфиопской границе, все время жаловался на плохое самочувствие и на следующий год не приехал в Хадар. Зато Грей, которого считали плохим студентом и едва не отчислили с факультета, оказался настоящей находкой. Очевидно, Хадар послужил стимулом для проявления его энергии и способностей. Вскоре Грей стал моим помощником и незаменимым партнером.

Между тем Тайеб тоже набирал людей в свой отряд. В их числе были художник и ученый Гийемо и две молодые женщины, которые впоследствии принесли неоценимую пользу экспедиции: ботаник, знаток ископаемой пыльцы Раймонда Бонфий и геолог Николь Паж. Французский отряд по численности превышал американский, но субсидии, предоставленные ему Национальным центром научных исследований, были гораздо меньше, чем у нас. Поэтому еще до окончания первого полевого сезона мне пришлось всячески помогать французским коллегам.

Было решено, что работы в Афаре начнутся осенью 1973 года, сразу после закрытия важной антропологической конференции в Найроби, где обсуждались находки из различных мест вокруг озера Рудольф (Туркана). Конечно, в основном речь шла об Омо и Кооби-Фора. Хоуэлл и Коппанс долго распространялись о работе в Омо. Гвоздем программы, однако, был Ричард Лики, который впервые перед широкой аудиторией дал подробное описание своих находок. Это была настоящая сенсация. Ричард нашел не только множество различных костей массивных австралопитеков, но еще и великолепный череп, принадлежащий Homo, возраст которого по калий-аргоновому методу был определен в 2,9 млн. лет. Череп и его датировка произвели ошеломляющее впечатление.

Я тоже присутствовал на конференции, но старался держаться незаметно. Ведь я еще ничего не нашел, а только застолбил территорию и надеялся на удачу. На фоне блистательных открытий Лики я чувствовал свою незначительность. Когда Ричард спросил о моих планах, я стал рассказывать ему о Хадаре.

— И вы надеетесь найти там гоминид? — поинтересовался он.

— Более древних, чем ваши, — храбро ответил я. — Держу пари на бутылку вина, что так оно и будет.

— Хорошо, — сказал Ричард.

Глава 6 Кооби-Фора: триумф Homo habilis

За годы, прошедшие после того, как Ричард Лики уехал из Омо и обосновался в Кооби-Фора, он превратился из безвестного проводника и охотника в одного из самых выдающихся молодых антропологов мира. Кенийское правительство оказывало ему финансовую помощь и вскоре предложило возглавить все палеоантропологические исследования в стране. Национальное географическое общество США тоже покровительствовало ему, как прежде его отцу. Статьи о Ричарде в номерах журнала National Geographic читали миллионы людей.

Попасть в Кооби-Фора намного проще, чем в Омо, но все же не так легко. Сначала нужно добраться до Марсабита, единственного города в северной приграничной части Кении, куда ведет хорошее шоссе из Найроби. Потом остается преодолеть еще около двухсот миль, но уже по плохой дороге — проехать едва заметной колеёй через солончаковую пустыню, а затем взять курс на север и пересечь каменистое плато, усеянное вулканическими валунами, — это выдержат только самые крепкие машины. Всем известны романтические фотографии Ричарда Лики, едущего по выжженной солнцем пустыне верхом на верблюде и подстегивающего его прутиком. Однако лучше всего воспользоваться грузовиком, лендровером или небольшим самолетом. За годы, проведенные в Кооби-Фора, Лики научился управлять самолетом и мог посадить его на площадке около мыса, где был расположен экспедиционный лагерь. Именно на этом выступающем в озеро участке суши Лики и разместил свою штаб-квартиру. В 1969 году он был по горло занят расшифровкой крайне сложной стратиграфии восточного края озера Рудольф (Туркана). Уровень озера в прошедшие эпохи многократно поднимался и опускался, так что слои из разных мест не всегда соответствовали друг другу из-за вмешательства эрозионных процессов или позднейших включений различного материала. Например, река сравнительно недавнего происхождения могла оставить свой след в виде слоев песка или гравия, а затем исчезнуть; теперь ничто уже не будет напоминать о ее существовании, кроме этих причудливых наносов, приводящих в недоумение ученых.

Геологи, работавшие в Кооби-Фора, постепенно реконструировали стратиграфическую колонку отложений, относящихся к периоду времени от трех до одного миллиона лет. В нее входило несколько «эталонных» слоев вулканического туфа с точными калий-аргоновыми датировками. Один из них, открытый молодой сотрудницей Йельского университета Кей Беренсмейер, был назван туфом KBS и обессмертил ее имя. Он имеет первостепенное значение, так как расположен посередине между нижним эталонным слоем и другим, находящимся выше. Благодаря такому промежуточному положению он позволяет датировать множество окаменелостей, найденных непосредственно под ним или над ним.

Помимо форсирования геологических исследований, Ричард Лики предпринял еще один важный организационный шаг, обучив группу местных кенийцев искусству находить и идентифицировать ископаемые кости. Вскоре эти люди стали знатоками своего дела: им принадлежит большинство самых известных находок, сделанных в районе Кооби-Фора, а их руководителя Камоя Кимеу считают сегодня лучшим специалистом по розыску ископаемых гоминид в Восточной Африке.

Едва были начаты поиски, находки на трех участках не заставили себя ждать. Один из этих участков, начинаясь буквально у самого лагеря, 10-мильной полосой протянулся от края озера в глубь суши; второй лежал примерно в 12 милях к северу от лагеря, а третий, пожалуй самый продуктивный, — в Илерете, в 25 милях севернее. Повсюду видны были результаты смещения слоев вверх или вниз в одном месте по сравнению с другим — эрозионные размывы. Геологам приходилось разбираться в этой путанице и устанавливать аналогии между различными участками, т. е. распознавать сходство в чередовании горизонтов, обнаруженных в разных пунктах. Такие сопоставления позволяли датировать находки даже в тех случаях, когда вулканические эталонные слои были разрушены эрозией, — по единообразию напластований.

Гоминиды, которых стали в изобилии находить участники экспедиции в Кооби-Фора, относились к массивным автралопитекам. Были также обнаружены остатки менее крупных особей, сходных, по мнению Лики, с Синди, Джорджем и Твигги — загадочными находками Homo habilis из Олдувая. Это необычайно обрадовало Ричарда. Подобно отцу, он был одержим идеей существования древнейшего Homo и надеялся не только подтвердить обоснованность выделения Homo habilis в самостоятельный вид, но и значительно увеличить его возраст. Для этого в Кооби-Фора были все возможности: отложения — толще и богаче, чем в Олдувае, — относились к более древним эпохам, а сохранность находок была намного лучше.

В 1972 году Ричард Лики объявил сногсшибательную новость: под слоем KBS найден прекрасно сохранившийся череп. Поскольку возраст самого туфа, по определению двух английских знатоков калий-аргонового метода, составлял 2,6 млн. лет, древность черепа была еще больше, по подсчетам Лики около 2,9 млн. лет.

— Как вы его назовете? — спросили у Ричарда во время одного интервью.

— Просто Homo. Я не буду давать видового названия, это не моя область. В районе озера Туркана я различаю всего два типа гоминид: всех массивных отношу к австралопитекам, всех грацильных — к людям.

Череп 1470 — наиболее драматичное из открытий Ричарда Лики в Кооби-Фора и вообще одна из самых важных находок ископаемых гоминид. Перед нами несомненный Homo. Череп сохранился гораздо лучше, чем остатки Homo habilis из Олдувая, и вмещал более крупный мозг. Вначале возраст находки был определен почти в три миллиона лет. Цифра вызвала недоумение, так как была значительно больше возраста многих австралопитеков — предполагаемых предков человека. Последующая датировка по более чистым образцам туфа показала, что черепу 1470 меньше двух миллионов лет.

Новой находке был присвоен шифр KNM-ER 1470. Это означало: Kenya National Museum — East Rudolf*, череп № 1470 (порядковый номер в коллекции). По какой-то причине он не получил никакого прозвища и стал известен как «1470-й». Это одна из самых знаменитых находок нашего столетия. Ели кто-нибудь произнесет цифру 1470 в обществе палеоантропологов в любой части света, все сразу поймут, о чем идет речь.

Да, это был Homo, и притом какой! Череп тоньше, выше и более округлый, чем у любого из австралопитеков; но самое поразительное — это его емкость 777 см³. Абсолютно точная цифра, никаких «если», никаких оговорок, как в случае с олдувайскими находками: череп 1470 сохранился практически полностью. Его собрала из множества кусочков, подобно головоломке, жена Лики-младшего, Мив, когда сам Ричард и несколько других ученых отказались от этой тяжелой работы: чересчур много осколков, они слишком малы, их можно соединить многими способами… Мив, действуя медленно и чрезвычайно осторожно, сумела реконструировать череп. Она тщательно подыскивала место для очередного фрагмента, каждой новой победой приближая решение задачи.

Находка черепа № 1470 ошеломила всех, кроме Луиса Лики. Он был безмерно доволен, так как подтверждалась его точка зрения: человечество имеет древнюю, очень древнюю историю, — доказательства когда-нибудь появятся. Для Луиса это было одно из немногих ярких событий года. Старый, неизлечимо больной, он с трудом нес на себе бремя многочисленных обязательств, от которых не хотел отказываться. Для отца особая радость заключалась в том, что сын своей поистине сенсационной находкой рассеял тень недоверия, нависшую над последним, самым главным из его притязаний — требованием признать Homo habilis самостоятельным видом. Это был великий момент, особенно своевременный еще и потому, что шел 1972 год — год смерти Луиса.

В «1470-м» ученых поражало удивительное сочетание человеческих признаков с поразительной древностью. Другие находки Homo habilis — Синди, Джордж, Твигги — имели возраст от 1,5 до 1,8 млн. лет и среднюю емкость черепа 640 см³. Объем черепа из Кооби-Фора был существенно больше, а возраст — на миллион лет старше.

Такого рода внезапные откровения выбивают палеоантропологов из колеи. Им нужно посидеть в одиночестве и основательно подумать, прежде чем они привыкнут к мысли, что их генеалогические схемы могут оказаться совсем неверными. Ведь открытие черепа 1470 ставило под сомнение многие общепринятые взгляды относительно родственных отношений древнейших гоминид.

Прежде всего становилось совершенно ясно, что массивные австралопитеки не были предками человека. Самым древним ископаемым остаткам этого типа, найденным в Омо, насчитывалось около двух миллионов лет. Древнейшие образцы из Кооби-Фора были примерно того же возраста. Если цифра в 2,9 млн. лет для черепа 1470 верна, то элементарная логика говорит, что его обладатель не мог произойти от существ, которые были по меньшей мере на 3/4 миллиона лет моложе его.

Та же логика подсказывает вопрос: а были ли вообще австралопитеки среди предков «1470-го»? И тогда мнение Луиса Лики, что их не следует включать в число наших прародителей, покажется не столь уж беспочвенным. Правда, большинство ученых считали, что для этой роли подойдет грацильный тип, Australopithecus africanus, но после находки черепа в Кооби-Фора даже такая идея сделалась менее правдоподобной. Все опять-таки упиралось в датировки. Возраст грацильного типа из Южной Африки еще не был достоверно установлен, но накапливалось все больше данных в пользу того, что он составляет от 2 до 2,5 млн. лет. В Омо было найдено несколько зубов гоминид возрастом 2–3 миллиона лет, но в столь плачевном состоянии, что Кларк Хоуэлл смог лишь констатировать их принадлежность автралопитекам, не уточняя, были ли это остатки грацильных форм, их предков или что-то иное. Во всяком случае, ни на севере, ни на юге Африки в то время не было хорошо сохранившихся остатков австралопитеков возрастом больше 2,9 млн. лет, способных претендовать на роль предков «1470-го».

Правда, в северной Кении были обнаружены две более древние находки гоминид: плечевая кость из Канапои насчитывала около четырех миллионов лет и фрагмент челюсти с сидевшим в ней моляром из Лотагама — около пяти с половиной миллионов лет. Однако эти костные остатки находились в таком плохом и фрагментарном виде, что классифицировать их точнее, чем «гоминиды», не представлялось возможным. Никто не знал, кому они принадлежали — собственно австралопитековым, их предкам или двоюродным братьям. Они уже относились к той отдаленной эпохе, где сами черты гоминид становятся расплывчатыми.

Луис Лики во время визита в Кооби-Фора незадолго до своей смерти рассматривает ископаемый череп, найденный его сыном Ричардом. Оба Лики в течение ряда лет не были связаны профессиональными узами, но в последние годы жизни Луиса объединились; этому способствовали находки Ричарда, будто бы подтверждавшие представление отца об изолированности и исключительной древности линии Ноmо.

Итак, после невероятного открытия Ричарда Лики все коллекции австралопитековых были спешно пересмотрены, и стало ясно, что череп 1470, обладающий гораздо более прогрессивными чертами, по древности ничуть не уступает им. Иными словами, одна из безусловно старейших и наиболее сохранившихся ископаемых находок гоминид принадлежала человеку, а не австралопитекам, хотя последние во многом были гораздо более примитивными. Все это с трудом укладывалось в голове.

Однако стоило вспомнить о Homo habilis, и положение не казалось таким запутанным. Акции человека умелого неожиданно и резко поползли вверх. Как уже говорилось, Ричард Лики сознательно не хотел давать черепу 1470 видовое название. «Я просто буду звать его Homo», — неоднократно повторял он. Другие ученые без труда установили связь между «1470-м» и тремя олдувайскими находками Homo habilis. Теперь узкий промежуток времени, в который с трудом втискивались Синди, Джордж и Твигги, растянулся до миллиона лет. Это позволяло свободно поместить туда отдельный вид, которым, по общему мнению, и был человек умелый.

Конечно, у Homo habilis оставались и противники. Из них главным был К. Лоринг Брейс из Мичиганского университета. В течение многих лет Брейс разрабатывал чрезвычайно простую родословную схему. Ярый «объединитель», он сводил к минимуму число видовых названий, предпочитая объяснять различия между ископаемыми находками огромной внутривидовой изменчивостью, вместо того чтобы создавать новые таксономические единицы. Родословная человека, согласно Брейсу и его приверженцам, имела вид прямой линии: Austrahpithecus —> Homo erectus —> Homo sapiens. Это означало, что все австралопитеки вместе с Homo habilis попадали в один вид. Достоинством схемы Брейса была ее простота, но после открытия «1470-го» пользоваться ею можно было лишь с большой натяжкой. Не так давно Брейс нашел выход из положения, отделив массивных австралопитеков, но он продолжает относить грацильные формы и человека умелого к одному виду.

Ричард Лики решает проблему иначе. До последнего времени он отказывался признать существование грацильных австралопитеков в Восточной Африке. Все грацильные формы, по его мнению, относятся к роду Homo, а все массивные — к австралопитекам. Но оба они — и Брейс, и Лики — не делали различий между Austrahpithecus africanus и Homo habilis. Они сваливали их в одну кучу, но прикрепляли разные ярлычки.

И здесь перед нами вновь встает извечный вопрос: каково определение «человека»? Или в более широком плане: каково определение вида? Или еще шире: а должно ли это нас волновать? Сперва ответим на последний вопрос: да, должно. Основу всякого научного познания составляет разумная классификация данных. Эволюцию нельзя было бы понять или проследить, не продемонстрировав на цепочках окаменевших остатков, что она вообще происходила. Эти остатки невозможно соединить в цепи и дать им названия, если путем тщательного описания и выявления различий не установить их родственные отношения. Мы не сможем уяснить себе, как произошел человек — где, когда и почему, — если не изучим все стадии этого процесса. И вот тут возникнет необходимость наименования видов, так как теперь уже невозможно утверждать, будто вымерший древний человек не отличается от современного. В конце концов вопрос сводится к следующему: сколько видов будет выделено?

Что касается определения вида, то, согласно Эрнсту Майру, вид есть «группа свободно скрещивающихся природных популяций, в репродуктивном отношении изолированных от других подобных групп». Таково классическое определение биологического вида. Ле Гро Кларк развивает его, добавляя, что вид — это «генетическая совокупность, генетически изолированная от других видов».

Оба ученых подчеркивают роль изоляции, так как только в изоляции, при невозможности свободного обмена генами, в группе животных или растений постепенно начинают возникать функциональные или морфологические отличия. Изоляция может быть физической, когда, например, пустыня или океан разделили в прошлом единую популяцию на две. Она бывает и поведенческой, если особи двух популяций избегают друг друга в качестве партнеров для спаривания. Разумеется, собаки не скрещиваются с кошками не только по этой причине, но и потому, что генетические различия между двумя группами делают это абсолютно невозможным. Сегодня даже путем искусственного осеменения бесполезно пытаться получить «кощенят» (или как их можно еще называть?) — гибридное потомство между этими двумя видами животных. Лошади и ослы, генетически более близкие между собой, чем собаки и кошки, при скрещивании производят на свет мулов. Однако это не противоречит определению вида, так как мулы стерильны. Репродуктивная изоляция сохраняется — потомство лошади и осла бесплодно.

Эти примеры касаются ныне живущих видов, и их можно назвать «горизонтальными». Они относятся к определенному моменту времени — к современности — и показывают, что виды могут возникать в результате эволюции от общего предка в двух разных направлениях. Если два вида разделились сравнительно недавно, как в случае лошади и осла, то возможность скрещивания, хотя и не вполне успешного, еще сохраняется — мулы рождаются, но не способны размножаться. Вернемся на миллион лет назад и мы, быть может, обнаружим прародителей лошади и осла, которые могли производить на свет плодовитых «мулов». Во всяком случае, два или три миллиона лет назад это наверняка было возможно. Современные лошади и ослы еще не появились на сцене, а их общие предки свободно скрещивались с себе подобными. Только благодаря разделению популяций и постепенному накоплению различий между ними в конце концов появились два вида — лошадь и осел — вместо одного.

Изоляция в пределах одной популяции может также быть связана с ходом времени. Здесь она носит скорее вертикальный, чем горизонтальный характер. Нас интересуют нисходящие цепочки родственных звеньев и те изменения, которые происходят при смене поколений внутри групп, а не между ними. Homo erectus не стал родоначальником нескольких линий, потомки которых миллион лет спустя были бы биологически чужеродными. Сегодня люди из самых разных уголков земного шара могут вступать в брак и рожать детей. Но самого Homo erectus они вряд ли признали бы подходящим половым партнером. Смогла бы женщина, относящаяся к этому древнему виду, произвести с современным мужчиной плодовитое потомство? Наверное, да; происшедшие с тех пор эволюционные изменения, видимо, не помешали бы успешному скрещиванию. Однако это не противоречит определению вида.

Современный человек и его далекий пращур — человек прямоходящий — никогда не обзаведутся общим потомством: они репродуктивно изолированы во времени. Вот почему где-то на пути эволюционных изменений можно провести границу, отделяющую один вид от другого, если, по мнению морфологов, возникшие между ними различия носят существенный характер.

Поскольку слово «существенный» разные люди понимают по-разному, споры о том, где проводить пограничную линию и проводить ли ее вообще, неизбежны. Лоринг Брейс признает существование заметных различий между грацильными австралопитеками и Homo habilis, но он считает их не столь значительными, чтобы можно было выделить человека умелого в самостоятельный вид. Он предпочитает подождать, пока эволюционные изменения станут более отчетливыми — мозг еще крупнее, пропорции черепа еще характернее, лицевая часть короче, а зубы больше похожи на человеческие, как у Homo erectus. Тогда можно без особых раздумий провести здесь разграничительную линию и отнести все более ранние типы к австралопитековым, а более поздние — к человеку. Многие ученые не согласны с Брейсом: они вставляют посередине человека умелого. И после находки черепа 1470 это добавление выглядит вполне уместным.

Далеко не все остались довольны датировкой в 2,9 млн. лет для «1470-го». Тем не менее цифра была объявлена и с осторожностью принята. Это означало, что найденный череп — одна из древнейших хорошо сохранившихся находок гоминид, а остатки предков этой формы следует искать в слоях возрастом в три и более миллионов лет. Впервые услышав о «1470-м» на конференции, где обсуждались находки с берегов озера Рудольф, я сразу же понял, что мне представляется блестящая возможность — отложениям Хадара как раз насчитывалось три миллиона лет.

— Если мне удастся найти там гоминид, — взволнованно объяснял я своему коллеге, — то это будут наши предки.

— Желаю успеха и надеюсь, что вам повезет.

— Возможно, они окажутся представителями рода Homo.

— Сомневаюсь.

— Почему? — удивился я. — «1470-му» 2,9 млн. лет, и он Homo.

— Не ссылайтесь на меня, но я думаю, что «1470-й» вовсе не так древен.

— Но ведь он найден под туфом KBS, возраст которого по калий-аргону 2,6 миллиона лет.

— В этой цифре есть что-то подозрительное. Судите сами. Вот мы перевалили за два миллиона и не нашли там ничего кроме горстки австралопитеков — примитивных существ с маленьким мозгом и нелепыми зубами. Прибавили еще полмиллиона, и вдруг откуда ни возьмись появляется «1470-й», настолько современный, что у вас волосы встают дыбом.

— Так вы думаете, что неверна датировка? — спросил я.

— Меня бы это не удивило.

У меня не было собственного суждения на этот счет — я не имел возможности как следует рассмотреть и изучить череп 1470. Однако во время визита в Кооби-Фора в 1971 году я воочию убедился, что стратиграфия этого района необычайно запутанна и с трудом поддается интерпретации. Отложения были очень поверхностными, подверженными эрозии, с включениями других столь же поверхностных отложений. К тому же вулканические «эталонные» туфы редко шли сплошным слоем. По большей части они прерывались в результате эрозии или сбросов, и их трудно было соотносить друг с другом. Но больше всего меня поразило то, что ископаемые остатки животных, обнаруженные выше или ниже слоя KBS, выглядели совсем не так, как находки древностью в 2,6 млн. лет из Омо. Теоретически окаменелости животных со сходной датировкой, разделенные расстоянием всего в 90 км, должны быть очень сходны. Ведь млекопитающие с широким ареалом, такие как слон, вполне могли переходить из одного места в другое, тем более что климат здесь и там был практически одинаковым.

Примерно в это же время Кларк Хоуэлл заметил Бэзилу Куку, специалисту по свиньям: «Свиньи из Кооби-Фора отличаются от наших той же древности. Там они выглядят гораздо моложе». «Согласен», — сказал Кук. За годы работы в Омо его интерес к ископаемым свиньям еще больше возрос.

Я вернулся в Кливленд к преподавательской работе. В ответ на расспросы моих студентов о «1470-м» я предложил им такое задание:

Представьте себе, что вы нашли новый череп. Вы знаете, что в нем помещался крупный мозг объемом почти 800 см3; что толщина свода не очень велика; что надбровные дуги не очень сильно выступают; что обладатель черепа был существом истинно прямоходящим, судя по строению костей нижних конечностей, найденных рядом и не отличающихся от костей современного человека; что череп был разбит на несколько сотен фрагментов, обнаруженных под слоем туфа древностью в 2,6 млн. лет. Сопоставьте эту находку с вашей моделью плио-плейстоцена и укажите, какое влияние она может оказать на современные представления о ранних стадиях эволюции гоминид, в частности на таксономическое деление автралопитековых (один или два вида?). Какую дополнительную информацию об этом открытии нужно иметь, чтобы решить возникшие в связи с ним проблемы?

Иными словами, мне хотелось знать, что думают они. Я надеялся, что они определят принадлежность черепа к роду Homo. Вместе с описанием я роздал фотографии, определенно свидетельствующие об этом. Но если это было человеческое существо, тогда возникал целый ряд проблем. Я решил, что поставлю высшую оценку тем, кто задастся вопросом, были ли австралопитеки предками «1470-го», исходя из соотносительной древности находок, и тем, кто усомнится в датировках. «Отлично с плюсом» получит тот, кто заявит о своем желании подробнее узнать, как была сделана реконструкция, т. е. выразит сомнение в правильности определения размеров мозга. Это показало бы, что он задумывается о таких вещах. Студенты обычно верят тому, что им говорят. Всюду в учебниках было написано, что грацильный австралопитек — наш предок. Я хотел, чтобы они усомнились даже в этом. Сторонники выделения одного вида получат плохую оценку. Homo древностью в два с лишним миллиона лет и массивный австралопитек, возраст которого не превышает миллиона, просто не могут принадлежать к одному виду.

Надо отдать должное сторонникам «теории одного вида»: они сами сознавали абсурдность ситуации. Сформулированная задолго до противоречащих ей находок, эта теория выглядела в то время более логичной, чем сейчас.

Прежде всего, некоторые из самых опытных палеоантропологов, работавших между 1930 и 1960 годами, осознали, что внутривидовая изменчивость намного больше, чем предполагалось ранее. Это становилось все очевиднее по мере накопления ископаемых остатков. В противовес тенденции давать видовые названия каждой новой находке было высказано разумное предложение пока что относить их все к одному виду. Лишь после того, как в южноафриканских пещерах были найдены два явно различных типа австралопитековых, новая теория впервые попала в затруднительное положение, но быстро нашла выход: самцы и самки! Это казалось правдоподобным, так как у многих приматов, особенно горилл и павианов, черепа и зубы у особей разного пола сильно различаются между собой. Такое объяснение, однако, лопнуло, когда обратили внимание на то, что все австралопитеки-самцы жили в Сварткрансе и Кромдрае (здесь были найдены остатки массивных особей), а самки — в Стеркфонтейне и Макапансгате (места находок грацильного типа). Подобная территориальная сегрегация полов не известна ни в одном из сообществ приматов.

Объяснение было отвергнуто, но сама «теория одного вида» не рухнула. Ее сторонники заявили, что массивный тип более поздний — он мог произойти от грацильного, и тогда различия между ними связаны с эволюцией, происходившей в пределах одного вида. Такой взгляд на австралопитековых как на цепочку последовательных звеньев позволял объяснить их разнотипность на обоих концах.

Однако самым важным аргументом в пользу «теории одного вида» была идея (сложившаяся еще на заре учения об антропогенезе), согласно которой на Земле никогда не существовало и не могло существовать одновременно более одного вида прямоходящих предков человека. Наши двуногие предшественники всегда были уникальными. Таким остается человек и поныне. Сегодня на Земле живет только один вид — Ноmо sapiens. Раньше был тоже один — Homo erectus. Почему же в более далеком прошлом мы хотим искать следы, нескольких видов? Вставшая на ноги обезьяна, где и когда бы она ни появилась, одна будет нести факел, освещающий путь к человеку. Со временем этот двуногий предок займет ту нишу, которую отчасти сам и создаст, благодаря своему прямохождению, растущему мозгу и развивающейся культуре. Всякий, кто придет позже и попробует конкурировать с ним, окажется в невыгодном положении, так как будет хуже передвигаться на двух ногах, проявит меньше сообразительности, меньше ловкости в применении орудий и т. д. Не выдержав конкуренции, он очутится на обочине магистрального пути, а скорее всего никогда и не вступит на этот путь.

Изложенная здесь концепция представляет собой мощный аргумент в защиту «теории одного вида», так как апеллирует к основному догмату биологии, согласно которому два вида не могут занимать одну и ту же нишу одновременно. Тот из них, который окажется хуже приспособленным, должен либо исчезнуть, либо перейти в какую-то другую нишу.

Среди пятидесяти с лишним видов певчих птиц, прилетающих на лето в Северную Америку, нет конкурирующих — каждый имеет собственную экологическую нишу. Разные виды обычно размножаются в разных частях континента. Если же ареалы нескольких видов перекрывают друг друга, то птицы живут в различных местообитаниях — в густых зарослях кустарника, сосновых или лиственных лесах, наконец, в разных древесных ярусах — и питаются разными видами насекомых, которые тоже приурочены к определенным условиям среды. Одно из удивительных достижений эволюции — то, что множество как будто бы сходных животных и растений могут существовать бок о бок. Очевидно, так же обстояло дело и с ранними гоминидами. Представители грацильных австралопитеков и рода Homo начинают формироваться как всеядные создания с зубами и челюстями меньшей величины, а существа массивного типа специализируются на поедании грубой растительной пищи. Уже одно это разделение в диете могло бы быть достаточной основой для совместного существования двух видов прямоходящих гоминид. Благодаря исследованиям Ричарда Лики мы теперь знаем, что они действительно жили в одно время. Одна из самых значительных находок из Кооби-Фора — прекрасно сохранившийся череп Homo erectus возрастом в 1,5 млн. лет.

Сегодня ни один антрополог в мире не станет оспаривать, что этот вид существовал рядом с массивными австралопитеками.

Если полтора миллиона лет назад было два типа прямоходящих гоминид, то и в более отдаленные времена число видов могло быть не меньшим, а даже большим. Для того чтобы окончательно решить этот вопрос, нужны были новые, хорошо сохранившиеся находки древностью от двух до трех миллионов лет. Приступая к первому полевому сезону в Хадаре в 1973 году, я надеялся, что буду одним из тех, кто отыщет их.

Я со всем энтузиазмом, на который был способен, рассказывал о Хадаре на конференции, посвященной открытиям вокруг озера Рудольф. Среди присутствовавших было много крупнейших знатоков плио-плейстоцена, ученых с мировым именем. Я надеялся заинтересовать кое-кого из них и уговорить работать со мной. Однако сделать это было не так просто, потому что все они были очень заняты. Они вежливо слушали мои красноречивые рассказы об отложениях, изобилующих первосортными окаменелостями, и обещания непременно найти гоминид. Они слушали меня по той причине, что я был из команды Хоуэлла, проработал с ним три года в поле и приобрел хорошую репутацию.

Но я ни разу в жизни не руководил экспедицией. Где гарантия, что я на это способен? Что за люди будут в моем отряде? Окажется ли надежной стратиграфия отложений в Хадаре? Будет ли обеспечена точность датировок и тщательность при нанесении находок на карту? Разрешат ли мне вывезти найденные окаменелости за пределы страны? И если да, то будут ли они доступны для дальнейшего анализа или десяток лет проваляются в музейных шкафах, пока кто-нибудь случайно не вспомнит о них? Я понимал всю важность поставленных вопросов: ведь именно эти моменты нередко подводят. А для занятого антрополога самая досадная вещь-это впутаться в научное предприятие, которое потерпит неудачу из-за недостаточного внимания, нехватки средств, решимости или, что хуже всего, из-за сомнений в надежности полученных данных.

Мне позарез нужна была помощь пяти-шести специалистов в нескольких различных областях. Но на конференции в Найроби моим единственным козырем была собственная уверенность в успехе.

Я должен был склонить этих людей на свою сторону, любым способом убедить их. Я пообещал прислать кости антилоп, чтобы они смогли удостовериться в точности датировок. Я объяснял, что отложения в Хадаре сопоставимы по времени с нижними горизонтами Омо, но сохранность ископаемых остатков гораздо лучше; с их помощью можно будет заполнить многие пробелы на этом отрезке эволюционной истории. Я убеждал Алана Джентри из Британского музея — это общепризнанный авторитет по антилопам. Я должен был заинтересовать его. Я рассказывал Джону Харрису о жирафах, а Бэзилу Куку — о свиньях. Поговорить пришлось немало.

Уезжая из Хадара, я увозил с собой массу благих пожеланий, но очень немного твердых обещаний.

Глава 7 Первый полевой сезон в Хадаре: коленный сустав

Аддис-Абеба, хотя это и столица Эфиопии, мало похожа на национальный центр и по внешнему виду представляет собой смесь караван-сарая и быстро растущего города. Правда, ее дворцы и деловые кварталы с расположенными там министерствами и ведомствами великолепны, но торговые районы ветхи и убоги. Большая часть города несет на себе отпечаток африканской деревни, непомерно расползшейся в разные стороны. При императоре Хайле Селассие вся бюрократическая машина находилась в его полном подчинении. Чтобы добиться какого-нибудь решения, иностранцу нужно было лично пройти по всем инстанциям.

Морис Тайеб прекрасно знал об этом. Когда мы с Доулом и Греем осенью 1973 года появились в Аддис-Абебе, мой французский компаньон уже бегал от чиновника к чиновнику, добывая нужные бумаги: разрешение на лендроверы, на въезд в район Афара, на вывоз окаменелостей. Каждый документ должен был быть скреплен печатью определенного должностного лица, а иногда и нескольких лиц. Я присоединился к Тайебу и уныло плелся вслед за ним по ступеням бюрократической лестницы.

Сколько чашек кофе выпили мы в ходе бесконечных переговоров! Эфиопы — необычайно сердечные и гостеприимные люди, но они не всегда настроены на ту же волну, что и вы. Поэтому, чтобы добиться своего, нам понадобилось немало упорства и терпения.

Через неделю я многое узнал об эфиопских порядках, выяснил, к кому именно и в какое министерство следует обращаться археологу. Кроме того, я приобрел очень ценного знакомого-англичанина по имени Ричард Уилдинг, который преподавал историю в Национальном университете. Со временем он стал представителем нашей экспедиции в Аддис-Абебе — ее доверенным лицом, советником, ангелом-хранителем и поставщиком. Наконец-то подписана последняя бумага, отремонтирован последний автомобиль, загружен последний куль с мукой, и наш небольшой караван взял курс на Афар. В составе экспедиции было четверо американцев, семеро французов, несколько рабочих из племени амхара, которых мы наняли в Аддис-Абебе, повар Кабете и служащий министерства культуры Алемайеху Асфав. Мои 43 тысячи долларов таяли на глазах. Мне пришлось купить противомоскитные сетки и другое оборудование для членов французского отряда, которые приехали недостаточно экипированными и почти без денег.

Мы разбили лагерь на некрутом обрыве над рекой Аваш. Здесь было не так жарко, как в безветренных овражках и душных ущельях, где мы искали окаменелости. Кроме того, в реке можно было купаться и брать из нее воду, которую после фильтрации мы использовали для питья и приготовления пищи. Но если в далеких горных районах шли дожди, мы всегда узнавали об этом: уровень воды поднимался, она становилась буро-коричневой и непригодной для бытовых нужд. Том Грей рассказывает:

«Я не очень-то люблю купаться, но однажды я залез в спальный мешок и почувствовал, что мне просто необходимо помыться. Я пошел к реке и засунул в нее ногу. Вытащив ее на берег, я увидел, что она сделалась темно-коричневой. Ну нет, решил я, лучше обождать недельку».

Поначалу некоторые из членов экспедиции вообще не купались из-за обилия крокодилов в реке. Правда, здесь эти животные были меньше своих собратьев, пожиравших людей в Кении и Уганде. К тому же работавшие у нас афары то и дело ныряли в реку, и крокодилы их не трогали. Спустя пару недель почти все сотрудники экспедиции стали купаться в реке. К счастью, из-за быстрого течения нам не угрожала опасность заразиться шистосоматозом. Это изнурительная болезнь поражает тысячи людей, купающихся в стоячих водоемах, таких, например, как озеро Виктория.

Организация лагеря была простой и удобной. Он состоял из широкого тента, под которым мы обедали и обрабатывали геологический и палеонтологический материал. Там же находились противомоскитные сетки для спанья. Тент защищал от солнца, а пространство под ним продувалось ветром. Здесь стояли длинные столы. В послеобеденные часы, когда мы не могли из-за жары заниматься поисками на местности, мы разбирали, классифицировали, очищали и шифровали находки, а также делали необходимые описания. По вечерам света наших бутановых ламп было явно недостаточно для такой деликатной работы.

Когда с устройством лагеря было покончено, настал черед научных изысканий. Тайеб вплотную приступил к интерпретации геологии Хадара. Это была непростая задача. В отличие от отложений Омо горизонты Хадара более ровные. Здесь было мало сбросов, и поэтому глубинные слои редко выходят на поверхность. Вместо этого они обнажаются на склонах оврагов вследствие эрозии. Одни овраги мелкие и прорезают лишь верхние слои, другие опускаются до самых нижних отложений. Некоторые участки почти плоские, иногда в них встречается материал, отложившийся гораздо позднее на месте более ранних пород, смытых водой. Это затемняет первоначальную стратиграфию. На других участках слои не нарушены, не содержат посторонних примесей, и их так же легко дифференцировать, как коржи в слоеном пироге. Все вместе превращает Хадар в запутанный клубок эродированных отложений различной глубины залегания и различного стратиграфического профиля. Тайеб должен был интерпретировать эти различия и составить для всего района единую схему расположения слоев снизу доверху — так называемую стратиграфическую колонку.

Сначала он делал это медленно, знакомясь с наиболее обычными и легко распознаваемыми слоями и постепенно привыкая к порядку их расположения. Затем, установив некую закономерность, он начал обследовать овраги и лощины со знакомым чередованием слоев, стремясь соотнести их друг с другом. В некоторых местах этих слоев-ориентиров вообще не было: или они уже подверглись полной эрозии, или все еще лежали в глубине земли. Нередко Тайеб приходил в замешательство, встречая в отдельных местах комплексы слоев, ни на что другое не похожие. Каковы эти отложения, более древние или, напротив, более молодые?

Чтобы выяснить это, приходилось отыскивать «связующие звенья», где верхние слои одних участков соответствовали нижним слоям других и наоборот. Пользуясь этим методом, Тайеб сумел составить несколько коротких стратиграфических последовательностей. Иногда ему удавалось соединить две такие цепочки в одну более длинную. Это был триумф, который нередко сменялся разочарованием: дальнейшие изыскания показывали, что объединение было неверным, так как связующий слой вдруг появлялся в самой середине ни на что не похожих отложений. Тогда приходилось ломать построенную цепочку и соединять ее отрезки по-иному.

Работу затрудняли и повторения сходных последовательностей, плохо различимые чередования грязи или глины и песка. Не так-то просто, глядя на небольшой сэндвич из двух-трех таких слоев, определить, относится ли он к верхней или нижней части отложений. Конечно, можно измерить его толщину, но даже этот показатель варьирует в зависимости от угла наклона к поверхности земли и глубины воды в озере.

Во всей этой путанице был один довольно четкий ориентир — различия в размерах зернистости между слоями. Чем быстрее течение, тем крупнее перемещаемые водой предметы. Когда в сезон дождей реки сбегают с далекого горного хребта на западе и растекаются по равнинам, величина камней, переносимых ревущими потоками, постепенно уменьшается. Через сотню миль вода достигает Хадара, но движется уже очень медленно, ее энергии едва хватает на гравий, песок, ил и глину. Приближаясь к озеру, она совсем замедляет свое течение. Песок оседает по берегам озер и в дельтах рек. Более мелкие частички глины движутся дальше, к центру озера, и там опускаются на дно. По расположению слоев с мелкозернистой фактурой, лишенных окаменелостей, можно, определить, где находилось в Хадаре дно древнего озера. Пласты грязи или глины, в которых уже встречаются костные остатки, обычно считают следами болот, некогда окаймлявших озера.

Пока Тайеб и его помощники боролись с геологией Хадара, палеонтологи тоже начали свою работу. У них не было топографической карты района или материалов аэрофотосъемки, но они тщательно отмечали места своих изысканий. Всякий раз, найдя новую окаменелость, месту находки («участку») присваивали номер, который писали краской на ближайшем камне. В конце концов информацию обо всех находках сводали на генеральную карту, чтобы зафиксировать их взаимоотношения во времени и пространстве.

Без этого мы бы совсем запутались. Надо было совершенно точно знать, где найдена каждая окаменелость. Я поручил это заботам Тома Грея, который сформулировал «Закон Грея»: если ты не можешь точно обозначить место находки, не подбирай ее. Однажды Том пришел в ярость из-за того, что один ученый принес в лагерь интересные остатки млекопитающих, собранные неизвестно где. Находки оказались бесполезными, и Том выбросил их в реку.

Грей заботился также о представительности выборки ископаемых образцов, которые начинали накапливаться. Не склонен ли специалист по рогам антилоп пропускать зубы свиней и таким образом искажать картину количественного соотношения видов? Нет ли тенденции собирать только редкие ископаемые и игнорировать обычные?

На недавнем симпозиуме в Сан-Франциско Грей, описывая работу в Хадаре, обрисовал следующую дилемму, с которой постоянно сталкивается собиратель ископаемых остатков.

— Задыхаясь в этой жаре, вы тащитесь в поисках окаменелостей. Вы уже нашли сотню лошадиных зубов и вдруг видите еще один. Ну и что? Подумаешь, зуб лошади! Захотите ли вы подойти и подобрать его? Ведь для этого вам надо отметить новый участок, обозначив его на генеральной карте, а позднее послать туда геолога — и все для того, чтобы датировать один единственный зуб.

— Так что же, подбирать его? — спросили Тома.

— В идеале — да. Если у вас достаточно времени и сил, вы должны собирать каждый кусочек в каждом обозначенном участке. Но на практике так бывает редко. Это беспокоит меня, так как может привести к ошибке выборки. Мы пытались проводить работу по плану, систематически обследуя отложения. Но некоторые члены экспедиции не всегда соблюдали это правило. Иногда я двигался по их следам и брал контрольные пробы, чтобы узнать, соответствует ли в процентном отношении то, что подобрал я, тому, что нашли они.

— Ну и что же?

Грей неохотно признался, что обычно результаты совпадали. Но его, как и Джерри Экка в Омо, не очень удовлетворяла работа некоторых французов по сбору окаменелостей.

Что касается меня, то я всегда хорошо ладил с французами. Меня не слишком беспокоили различия в стиле работы французов и американцев. Мой партнер Тайеб и я имели совершенно разный характер. Морис был энергичным, подвижным, словоохотливым и дружелюбным человеком, который иногда становился нетерпеливым и немного раздражительным. Вместо того, чтобы огорчаться по поводу вспышек его темперамента, я полагал, что они даже полезны в те критические моменты, когда эфиопская летаргия и волокита угрожали приостановить работу экспедиции. В целом после четырех полевых сезонов я считаю, что плюсы совместной деятельности ученых двух наций преобладают над минусами.

Впрочем, в тот первый год меня беспокоили не «международные отношения», а ископаемые остатки. Прошла почти половина сезона, а у нас все еще не было гоминид. Не то чтобы я обещал Национальному научному фонду обязательно их найти, когда обращался с просьбой о субсидии. Но, описывая цели экспедиции, я не мог не включить раздел, связанный с гоминидами. Без этого я бы не получил денег; нас вряд ли послали бы в Эфиопию собирать зубы свиней. Даже со всеми намеками мне выдали только 43 тысячи долларов, т. е. всего лишь треть запрошенной суммы. Часть уже была израсходована на содержание французских ученых, и мне становилось ясно, что, если они останутся в лагере до конца сезона, мне придется расстаться с еще большей суммой.

Что должен делать молодой исследователь, если он организовал первую в своей жизни экспедицию, получил субсидию на двухлетние работы, потратил большую часть денег в первый же год и не нашел того, что искал? Он, конечно, думает о том, что будет в следующем году. Сумеет ли он избежать катастрофы и славы плохого организатора в самом начале своей карьеры? От таких мыслей он покрывается испариной.

Я тоже потел от волнения, надеялся и чертовски много работал. И все придумывал объяснение, почему первоначальные расходы оказались так велики. Мне пришлось заплатить за все палатки и выложить 10 тысяч долларов за лендровер. Конечно, это были разовые, капитальные затраты, но обойтись без них мы не могли. Я начал отчетливо понимать, что все мои финансы растают к концу года. Будет ли у меня еще один шанс на продолжение экспедиции? Быть может, следовало начать с чего-нибудь поменьше, пригласить четверых-пятерых исследователей вместо одиннадцати?

Вот такие мысли одолевали меня, когда однажды после полудня я занимался осмотром местности и небрежно отшвырнул ногой то, что мне показалось похожим на ребро гиппопотама, торчавшее из песка. Оно упало, и я увидел, что это вовсе не ребро, а проксимальный отдел большеберцовой кости, ее верхняя часть, принадлежащая небольшому примату.

Обезьяна, подумал я и решил подобрать кость. Отметив место находки в записной книжке, я обозначил номер участка. И вдруг увидел в нескольких ярдах еще один костный фрагмент. Это была дистальная часть (нижний конец) бедренной кости, тоже очень небольшой. Кость была расщеплена посередине, так что сохранился только один из двух мыщелков, которые, соединяясь с большеберцовой костью, образуют коленный сустав. Другой мыщелок лежал рядом в песке. Я сложил их вместе и попытался соединить с большеберцовой костью. Они были одинакового размера, одного цвета и отлично подходили друг к другу. Редкостная находка.

Рассматривая ее, я понял, что соединил бедро с большеберцовой костью под углом. Я сделал это неумышленно. Они легко и естественно сочленились друг с другом, как будто так и надо было. Тогда я вспомнил, что у обезьян бедренная и большеберцовая кости составляют прямую линию. Я тут же невольно воспроизвел в памяти скелет человека и припомнил, что для прямоходящего существа характерно иное расположение костей — бедренная кость отклоняется от оси большеберцовой кнаружи.

Я попытался соединить кости по прямой линии, но они не сходились. Я понял, что держу в руках остатки гоминида.

Подошел Грей, и я показал ему большеберцовую кость.

— Что ты о ней думаешь?

— Может быть, обезьяна? — сказал он. — Какой-то небольшой примат? Трудно определить что-нибудь еще по одной кости.

— А если я добавлю вот это, — сказал я и протянул ему два куска бедренной кости. Я положил их на песок так, что угол между большеберцовой и бедренной костями был ясно виден.

Грей уставился на кости, затем на меня.

— Неужели один из них? — сказал он наконец.

Коленный сустав человека (a), Australopithecus afarensis (б) и человекообразной обезьяны (в).

Первой находкой хадарских гоминид, сделанной Джохансоном, был коленный сустав, изображенный здесь между соответствующими суставами человека (слева) и человекообразной обезьяны (справа). Возраст находки больше трех миллионов лет, так что это самые древние в мире ископаемые остатки подобного рода. Джохансон убедился, что нашел кости гоминида, когда увидел, что они соединяются друг с другом под углом. У обезьян они располагаются по прямой линии. Вид сбоку (три нижних рисунка) выявляет большое сходство всех трех суставов. Однако на поперечном разрезе различия между гоминидами и обезьяной очевидны: кости гоминид имеют овальную, а кость антропоида — круглую форму.

Я кивнул и в этот момент по-настоящему осознал, какая тяжесть давила меня в течение всего месяца. Внезапно она исчезла! Голова моя закружилась от радости, облегчения и почти неправдоподобной удачи. Когда я заворачивал кости, чтобы отнести их в лагерь, мне казалось, что все это было сном. За всю историю антропологии никто еще не видел коленного сустава, принадлежащего гоминиду возрастом в три миллиона лет. Если это действительно гоминид, то он будет единственным в мире. Неужели именно я нашел эту необычайную редкость? Я всегда мечтал о том, чтобы отыскать зубы, челюсти или, в случае особой удачи, череп. Но обнаружить нечто совершенно неизвестное науке — это было уже слишком. На следующий день я начал сомневаться в верности своего молниеносного диагноза. Всю ночь я думал об истолковании этой находки и пришел к выводу, что человекоподобный коленный сустав означает человекоподобную походку. Это будет первое доказательство того, что три миллиона лет назад жили существа, ходившие на двух ногах.

— Нам надо найти что-нибудь, с чем можно сравнить нашу находку, — сказал я на следующий день Тому Грею. — Я не настолько доверяю своим знаниям анатомии. Нам нужен коленный сустав человека.

— Кто у нас в лагере самый большой болван? — сказал Грей. — Может быть, он одолжит нам свое колено?

— Будь немного серьезнее, — попросил я. — Мне действительно надо удостовериться.

Возникала еще одна проблема, о которой Грей не подозревал. Согласно договоренности с эфиопским правительством, каждая ценная ископаемая реликвия, которую мы собирались вывезти из страны, должна быть до этого описана на пресс-конференции. Это ставило меня в затруднительное положение. Если я неверно определю принадлежность коленного сустава, то испорчу свою первую самостоятельную интерпретацию ископаемой находки. А если не опишу ее, то вообще не смогу вывезти.

— Уловка-22[8] — сказал я. — Нам нужен коленный сустав человека.

— Дай мне неделю, — сказал в ответ Грей, — и за это время я прикончу кого-нибудь из французов.

После полудня мне пришла в голову блестящая мысль, и я предложил Грею пройтись со мной к ближайшим холмам.

— Зачем? — спросил Грей.

— Там расположено кладбище афаров.

— Подожди-ка минутку, — сказал Грей. — Ты хочешь оставаться в хороших отношениях с афарами и при этом собираешься осквернить их могилы?

— Я только хочу взглянуть на них.

— А мне совсем не хочется этого делать. Ты не забыл тех стариков, что приходили к нам в лагерь?

Конечно, я их помнил — старейшин племени, которые появились в лагере через неделю после того, как мы его разбили. Они сидели на корточках, а за их спиной с ружьями в руках стояли молодые соплеменники. С помощью переводчика они потребовали, чтобы мы убирались прочь, так как чужеземцы приносят несчастья. «Какие именно?» — спросил я. Оказалось, что единственными незнакомыми людьми, с которыми раньше сталкивались афары, были правительственные чиновники, топографы и землемеры. Они пытались отобрать землю, строили плотины, словом, так или иначе вмешивались в кочевую пастушескую жизнь племени. Афары были мусульманами и не испытывали любви к христианам амхара, которые управляли страной в далекой Аддис-Абебе. Амхара со своей стороны пренебрежительно относились к афарам. В случае голода, засухи или других экстренных ситуаций правительство не оказывало афарам никакой помощи. С точки зрения горцев, все средства, затраченные на кочевников пустыни, считались брошенными на ветер. К тому же афаров подозревали в симпатиях мусульманам Эритреи и Сомали, с которыми у правительства Эфиопии были очень натянутые отношения. На границах постоянно вспыхивали вооруженные конфликты, грозившие перерасти в настоящую войну. Все это крайне ухудшало отношения между амхара и афарами.

Тайеб и я, потратив на это почти весь день, терпеливо уговаривали старейшин афаров. Мы объясняли, что пришли сюда только затем, чтобы собирать древние кости и древние камни. Разумеется, старейшины не верили ни одному нашему слову. Вся земля здесь состояла из камня — на что он нужен? А костей полно повсюду. Есть их нельзя, сжигать тоже. Проще всего отшвырнуть их ногой; так делали афары на протяжении сотен лет… Однако нам все же разрешили остаться — после обмена небольшими подарками и предложения прикрепить к лагерю в качестве наблюдателей пару членов племени, которые воочию убедились бы, чем занимаются европейцы. Когда спустя несколько недель выяснилось, что сумасшедшие иностранцы действительно собирают камни и кости и ни о чем ином не помышляют, наши инспекторы удалились. Вместо них в лагере появились другие афары. Они продавали повару Кабете коз, некоторые нанялись рабочими. Вслед за ними пришли их жены с детьми. В нескольких сотнях ярдов от основного лагеря как грибы выросли хижины афаров. Вскоре застой местной экономики кончился и началось ее процветание.

— Мы можем все испортить, — сказал Грей. — А вдруг нас поймают?

— Уже поздно. Они ничего не заметят.

— Нас они пристрелят, а отряд выгонят.

— Мне нужна бедренная кость.

Между тем мы уже подошли к могиле. Это была пирамида из камней, сложенная, должно быть, много лет назад, так как одна из ее сторон совсем обвалилась. Я заглянул внутрь и увидел груду костей: захоронение было семейным. А на самом верху, как нарочно, лежала бедренная кость. Том схватил ее. Мы оглянулись — вокруг не было ни души. Завернув кость в рубашку, Том принес ее в лагерь. В ту же ночь я сравнил ее с нашей находкой. Если не считать размеров, они почти ничем не различались.

Коленный сустав, найденный в конце первого полевого сезона, вызвал невероятное оживление в лагере. Хотя в последующие годы будут сделаны другие находки — в большем количестве и лучшей сохранности, — ни одна из них не подействует на меня так остро, как эта. Наверное, есть что-то особенное в первом самородке. Я думаю, золотоискатель чувствует нечто подобное. Ведь по натуре он игрок, мучимый надеждой. Он живет одной лишь верой, что в этом лотке грязи или в крайнем случае в следующем он обнаружит драгоценный металл. Если он однажды нашел золото, его существование, смысл самых тайных его поступков оправданы. Занимаясь сбором окаменелостей, вы испытываете приблизительно те же чувства. Пейзаж здесь очень однообразен, жара стоит невыносимая. Вы приехали издалека, и немало людей поставило на вас, веря в успех вашего предприятия. Конечно, кости и сами по себе интересны, но вы скоро пресыщаетесь. Как говорит Том Грей, наступает момент, когда вы уже не в силах поднять еще один лошадиный зуб. Но вы все же подбираете его. Постепенно перед вами начинает вырисовываться рамка складной картинки. Каждый новый кусочек дополняет ее. И вдруг вы находите ключевую деталь вашей головоломки! Это мгновение вы будете помнить всю жизнь.

Коленный сустав был самым выдающимся открытием первого полевого сезона. Поскольку проксимальный (верхний) конец бедренной кости не сохранился, мы не могли сказать, как он сочленялся с тазом. Однако неподалеку от первой находки были обнаружены еще два фрагмента — обломанные верхние части бедренных костей. Одна лежала совсем рядом с коленным суставом, другая примерно в пятнадцати метрах от него. На второй были заметны следы зубов хищника, который, видимо, тащил ее с места на место, а потом грыз. Кости относились к тому же горизонту, что и коленный сустав. Они были одного с ним цвета и размера. Я думаю (хотя не могу доказать), что это были остатки ног одного индивидуума.

Полевой сезон близился к концу. Тайеб со своей командой вернулся во Францию, мы с Греем остались сворачивать лагерь. Мы упаковали все имущество и сложили его в грузовики, покончили с писаниной, подчистую доели все остатки пищевых продуктов. Потом расплатились с местными рабочими, которых наш внезапный отъезд привел в не меньшее изумление, чем несколько месяцев назад — приезд.

Афары в то время уже вполне привыкли к нашему присутствию. Мы покупали у них коз по хорошей цене — около 15 долларов за штуку (до нашего появления ходовая цена была намного ниже). У них появились деньги, немалый запас консервированных продуктов и еще масса всякой всячины, с которой мы охотно расставались, чтобы иметь «никому не нужные» кости и камни. Некоторые из наших рабочих выучили несколько английских слов и с радостью узнали, что мы собираемся вернуться на будущий год. Они даже пообещали, что снова придут работать к нам.

Однако через год только один или два человека появились в лагере. Афары — прекрасные люди, но нельзя полностью доверять их словам. С другой стороны, назвать их ненадежными я бы не мог, это было бы несправедливо. Мы не должны оценивать их поступки по нашим стандартам. Кочевники совсем другие люди, у них иное ощущение времени.

Они не имеют понятия об историческом прогрессе, потому что их собственная жизнь не изменяется и за тысячу лет. У них нет никакого представления о размерах и форме Земли. Почти никто из них не бывал за пределами Афарского треугольника.

Всякий чужестранец, появившийся в их краях, представляется афарам странным и непонятным. Он не вписывается в местные условия, не приспособлен к жизни в пустыне. Через неделю он умрет от голода или жажды. Мы привезли с собой почти все необходимое, кроме воды, которую брали из реки, и коз, которых покупали у афаров. Но и коз здесь было немного. Афары редко едят мясо и почти никогда не пьют молоко; эти продукты обмениваются на другие товары.

Иногда я с беспокойством думаю о том, к чему может привести наше вторжение в жизнь афаров. Постоянно покупая коз, мы взвинтили на них цены. Люди пригоняли их к нам издалека, так как знали, что экспедиционный повар Кабете покупает по штуке каждые два дня.

Несмотря на все свойственные кочевникам особенности, афары были хорошими работниками — толковыми и исполнительными. Необыкновенно острое зрение позволяло им успешно заниматься осмотром местности. Когда они поняли, что мы ищем, и узнали, что нас особенно интересуют ископаемые остатки гоминид, они стали без труда распознавать их и приносить в лагерь. Однако поручить им просеивать гравий в жаркий день и ожидать, что они будут этим заниматься, когда у них есть дела поважнее, мог только человек, не понимавший их психологии и стиля жизни.

Самыми лучшими и надежными рабочими были люди из племени тигре, которое живет к северу от Афарского треугольника. У нас в лагере их было несколько, так же как и амхара — представителей правящего племени из эфиопских высокогорных районов. Амхара более образованны по сравнению с другими жителями Эфиопии, на которых смотрят сверху вниз. Они привыкли отдавать распоряжения, а не выполнять их. Независимость афаров иного свойства. Они живут в своем собственном мире, недосягаемом для других.

Однажды я сидел в кругу афаров и с помощью одного из наших рабочих, знавшего их язык, пытался объяснить им, чем мы занимаемся. Они вежливо слушали, но явно считали нас за не вполне нормальных людей. Правда, их это ничуть не беспокоило. Они с удовольствием наблюдали за нами и часто спорили, стремясь угадать, что мы станем делать дальше. Они развлекались тем, что передразнивали нас, но самым непревзойденным мимом был один из рабочих-тигре. Он считал сумасшедшим всякого, кто ходил вокруг, приставив к глазу маленький черный ящичек, издававший смешные щелкающие звуки — «клик-клик-клик». Схватив коробку из-под сигарет или жестянку из-под бисквита, он, низко пригнувшись, бегал по лагерю и цокал языком, так что все покатывались со смеху. Вдохновленный всеобщим вниманием, он начинал с важным видом прохаживаться взад-вперед, выпятив грудь, уперев руки в бока и высоко задрав голову. Здесь уж никто не выдерживал — перед нами был вылитый Тайеб.

Возвратившись в Аддис-Абебу, я оставил все экспедиционное оборудование у моего друга, археолога и историка Ричарда Уилдинга, который согласился хранить его до следующего полевого сезона. Лендровер я на время отдал живущему в Аддис-Абебе американцу Иону Кэлбу, работавшему в экспедиции в качестве геолога. Тайеб вернулся в Париж и не мог принять участия в демонстрации коленного сустава, а я должен был сделать сообщение для прессы, прежде чем вывезти находку из страны. Работники отдела древностей в министерстве культуры были заинтересованы, узнав, что в Эфиопии найден чрезвычайно древний представитель ископаемых гоминид, но я просил их ограничить публикации в эфиопских газетах и подготовил короткую информацию.

На следующий день я вылетел в Найроби, чтобы показать коленный сустав и некоторые окаменелости млекопитающих семейству Лики. В аэропорту меня встретила жена Ричарда, Мив, и сообщила: «Вчера вечером мы слышали по радио о вашей находке».

Я крайне удивился. Откуда были получены эти сведения?

— Этого я не знаю. Известие передавала зарубежная радиостанция, которая, наверное, получила ваше сообщение для прессы. Говорилось, что вы нашли коленный сустав, которому от трех до четырех миллионов лет. Радио заявило, что эта находка — самое древнее свидетельство прямохождения. Это правда?

— Относительно прямохождения правда, — подтвердил я, остро ощутив при этом, что теперь на карту поставлена моя профессиональная репутация. А вот в датировке я не был уверен. Тайеб нашел в отложениях выходы лавы — базальтовые породы; образцы их были посланы на калий-аргоновый анализ, но результаты еще не были известны. Тем не менее по данным биостратиграфии мы оценили возраст базальта в три миллиона лет. Коленный сустав находился гораздо глубже базальтового слоя и, значит, был намного древнее. Насколько глубже, мнения расходились. Грей и я полагали, что базальт должен занять более низкое положение в стратиграфической колонке. В этом случае толща залегающих под ним слоев будет не столь велика и охватит меньший промежуток времени. Но Тайеб был главным геологом, и мы считались с его мнением. Кроме того, подобно каждому, прикоснувшемуся в своей работе к началу истории гоминид, мы инстинктивно склонялись в сторону более древних датировок. Чем выше положение базальтового слоя в колонке, тем больше горизонтов будет залегать под ним и тем древнее окажутся найденные в них ископаемые остатки. Мы с Греем остановились на цифре «от трех до четырех миллионов» как на вполне приемлемой.

Мэри и Ричард Лики подтвердили мой вывод о принадлежности коленного сустава гоминиду. Для меня это было большое облегчение. Вместе с находкой я вылетел в Париж, где Тайеб и Коппанс в свою очередь официально поведали о ней миру, вкусив заслуженную порцию славы и похвал. Это было важно для получения денежных субсидий и дальнейшей поддержки афарской экспедиции правительством Франции. Покончив с выступлениями, я вылетел в Соединенные Штаты и направился прямо в Огайо, где в Кентском университете преподавал антропологию мой большой друг, известный специалист по локомоции Оуэн Лавджой. Во время разговора я как бы случайно открыл ящичек, в котором лежали три фрагмента коленного сустава. «Взгляни-ка на это, Оуэн».

— Взрослый, — сказал он, внимательно осмотрев кости.

— Я тоже так думаю.

— Но до чего же маленький!

— То-то и оно.

— Сколько лет, ты сказал, этим костям? — спросил он.

— Три миллиона.

— Быть того не может. Сустав как у современного человека. Этот твой лилипутик должен был ходить на двух ногах.

— Около трех миллионов, — уточнил я.

— Что значит «около»? У тебя нет точной датировки?

— У меня полно биостратиграфических данных — остатки животных давностью в три миллиона лет. Результаты по калий-аргону будут через несколько недель.

— Уж лучше бы все подтвердилось, — сказал Лавджой, сероглазый человек с прической Листа и всепроникающим, почти дьявольским чувством юмора. Он откинул голову назад и резко расхохотался.

— А что не так?

— Что не так? Да все не так с этой проклятой штуковиной. Интересно, что подумают люди, когда впервые увидят этого коротышку. Он мог ходить на двух ногах — даже бегать. И при этом бьюсь об заклад, что мозг у него был величиной с орех. Как это могло быть? Ведь и сам он был ростом не больше метра.

— Ну и что?

— А вот что. Скажи-ка мне, приготовил ли ты для него место на генеалогическом древе? Маленькая метровая обезьянка, бегающая на задних ногах? Да она спутает все карты. Куда ты ее определишь?

— Еще не знаю.

— Да тебе никто не поверит. Лучше возвращайся назад и привези целый скелет.

— Но он все-таки мог ходить на двух ногах, — упорствовал я.

— Друг мой, он мог ходить на двух ногах. Расскажи-ка ему о рубленом шницеле, и он помчится к Мак-Дональду[9] с такой скоростью, что ты за ним вряд ли угонишься.

Это и было то, ради чего я приехал, — мнение эксперта, подтвердившее мою правоту.

Глава 8 Второй полевой сезон в Хадаре: челюсти гоминид и Люси

Мое первое публичное сообщение о находке коленного сустава было заслушано на конференции антропологов, организованной в Нью-Йорке в 1974 году фондом «Уэннер-Грен», который был основан шведским промышленником для развития антропологических исследований.

Все спрашивали меня, кому могли принадлежать эти кости. Я отвечал, что еще не знаю наверняка; во всяком случае, двуногому существу очень небольшого роста. Если это был австралопитек, то самый миниатюрный из всех найденных до сих пор. Я думал, что убедил всех, но, когда мы встретились на завтраке с Мэри Лики, она сказала:

— Я не буду называть вам имен, однако некоторые из участников конференции считают, что эти кости принадлежат какой-то низшей обезьяне.

— Это не так, — сказал я.

— Конечно, нет. Мы-то с вами знаем это. Но, когда открывают что-то новое, всегда находятся скептики. Все эти анатомы слишком высокого мнения о себе. Они не допускают мысли, что можно найти нечто отличное от уже известного.

— Они так говорят?

— Конечно, именно так. Но вы не отступайте, ведь вы знаете, что нашли. Они просто завидуют. Говорят, посмеиваясь: пусть он это опубликует-тогда-то мы с ним и разделаемся.

Я не мог сразу опубликовать статью о своей находке. Мне надо было возвращаться в Кливленд и продолжать преподавательскую работу. Ассигнованные мне на два года 43 тысячи долларов были почти целиком израсходованы уже в первый сезон, и я не мог просить Национальный научный фонд о дополнительной субсидии. Тогда я решил в конце одной лекции, которую читал в Кливлендском музее естественной истории, прямо обратиться с просьбой о финансовой помощи экспедиции. К моему удивлению, вскоре у меня оказалось 25 тысяч долларов, в основном пожертвованных супружеской четой из Кливленда.

Ситуация была довольно деликатной. Мне впервые приходилось собирать деньги таким способом вместо обычного письменного обращения к какому-либо общественному фонду. Я просто-напросто брал шапку в руки и протягивал ее частным лицам, а не официальным организациям.

Была и другая причина нервничать. Год назад у меня уже произошла ссора из-за денег. Один американский ученый, услышав об афарской экспедиции, сообщил, что осенью собирается посетить Африку, и спрашивал, сможет ли он недели две поработать в нашей экспедиции. Когда я дал согласие, он выразил надежду, что ему будут платить не только за дни работы в Хадаре, но и за все время, проведенное в Африке. Я ответил ему прямо: «Я смогу платить вам только за дни, проработанные с нами, и не несу ответственности за то, что вы будете делать в другом месте». Ученый обиделся и отказался от поездки в Хадар.

Я совершил ошибку и нажил себе врага. Мне нужно было вежливо объяснить, что из-за недостатка средств я не в состоянии полностью удовлетворить его требования. Но тогда я был слишком раздражен грубой попыткой урвать с нас побольше. Позднее я научился дипломатии. Именно благодаря ей мы были с Тайебом в прекрасных отношениях. Оба мы понимали, что должны быть более терпимы. Когда возникал какой-либо «франко-американский конфликт», мы садились за стол и обсуждали ситуацию. С Тайебом это было легко, так как мы уважали друг друга. С некоторыми другими приходилось быть осторожнее. Я начал понимать, что антропология — это не только поиски костей.

Но кости помогали, особенно если это были хорошие кости. Я не слышал никаких ворчливых придирок по поводу коленного сустава на конференции фонда «Уэннер-Грен». Большинство участников восхищались находкой. Вскоре я понял, что все это помогает моему продвижению: общаясь с другими учеными, я и сам приобретал вес. Теперь у меня были собственные уникальные остатки гоминид и несколько прекрасных находок млекопитающих. Ученые, которые год назад слушали меня только из вежливости, стали серьезно интересоваться нашей работой в Хадаре. Одним из них был Бэзил Кук, специалист по ископаемым свиньям; он согласился изучить соответствующий материал из Хадара. Несколько французских экспертов были так заинтересованы находками млекопитающих, сделанными в первый год экспедиции, что пожелали принять участие в полевой работе следующего сезона. В их числе был Мишель Беден — его прельстили своим обилием и качеством остатки слонов. Договор о работе подписали также Вера Эйзенманн (предмет исследования — лошади), Жермена Петтер (хищники), Жан-Жак Йегер (грызуны) и Клод Герен (носороги). Год назад экспедиция занималась главным образом геологией и осмотром местности, специалистов — палеонтологов явно не хватало. Теперь же в равной степени были представлены все три направления. Дела складывались отлично. И вот когда мы уже получили деньги для экспедиции, заключили договора со всеми специалистами и собрались лететь в августе в Эфиопию для подготовки полевых исследований, пришло известие, которое привело нас с Тайебом в состояние шока. Министерство культуры сообщало в своем письме, что право на работу в Хадаре и нашу компетентность оспаривает другой исследователь.

Им оказался Ион Кэлб, американец, живший в Аддис-Абебе и будто бы занимавшийся какими-то изысканиями в области геологии. В свое время мне его рекомендовал Тайеб. В первый полевой сезон Кэлб работал в Хадаре, но отношения у нас не сложились. Когда мы с Тайебом прибыли в Аддис-Абебу, мы столкнулись с ним в министерстве, где он демонстрировал список наших недочетов и правонарушений: плохая научная работа, несоблюдение контрактов, подкуп населения, разжигание межплеменных конфликтов. Министр прочел этот документ и сообщил нам, что, пока обвинения эти не будут опровергнуты, он не даст разрешения на новые работы.

Тайеб был ошеломлен. Он чуть не упал в обморок. Единственный раз я видел, как этот энергичный сангвиник был близок к тому, чтобы расплакаться. Делать было нечего, пришлось начать переговоры. И я занялся ими. Кэлб предлагал пригласить для разбора дела незаинтересованного арбитра. Я согласился и назвал имя Кларка Хоуэлла. Но Кэлб отверг Хоуэлла; оказалось, что у него уже есть кандидат — тот самый ученый, с которым я поссорился из-за оплаты его пребывания в Африке. Я знал, что этот человек до сих пор зол на нас, и поэтому отвел его. Я объяснил министру, что человек, никогда не работавший с нами в полевых условиях, не в состоянии судить о нашей компетентности и поэтому не может быть арбитром. Министр посчитал этот аргумент обоснованным. Я стал называть другие имена, предложил заслушать по телефону мнение Национального научного фонда, но оказалось, что, поскольку это правительственная организация, она не вправе высказывать суждения о своих ученых. Я все-таки написал обо всем Хоуэллу, и тот послал министру довольно сердитое письмо.

Мы ходили в министерство каждый день в течение двух недель, и постепенно чаша весов стала склоняться в нашу пользу. Я думаю, в конце концов министр понял, что мы вполне компетентные ученые, а Кэлб, возможно, не является таковым. Поэтому он выдал нам разрешение, посоветовав Кэлбу либо заключить с нами мир, либо выйти из игры. Кэлб выбрал последнее.

На заключительном этапе этого разбирательства я почувствовал, что начинаю заболевать. В день, когда мы получили разрешение, у меня началась лихорадка. Едва добравшись до телефона, я попросил Кэлба вернуть наш лендровер, который он еще в конце прошлого сезона поставил в свой гараж. Кэлб ответил, что машины у него больше нет, и повесил трубку. Я слег.

Но в это время возвратился к жизни Тайеб. Он узнал, что за лендровер полагался налог, однако Кэлб, несмотря на уведомление, не стал его платить. Он просто вернул машину в таможню, а потом потерял ее технический паспорт. После этого не осталось никаких документов о провозе машины в страну и никакого способа их возобновления. К счастью, у меня сохранилась ксерокопия технического паспорта, и с ее помощью Тайеб мог получить документы на лендровер. Вооружившись пачкой бумаг, Тайеб, подобно танку, стал громыхать по бюрократическим колдобинам. Он переходил из приемной в приемную, махал руками, бумагами, заставляя чиновников ставить на них печати. Наконец, он добрался до человека, который сказал ему, что ксерокопия не действительна и что для возвращения лендровера нужен оригинал технического паспорта.

Тайеб взорвался.

Злиться на бюрократию глупо во всякой стране, а в среде от природы спокойных и выдержанных эфиопов это вообще бессмысленно. Но Тайеб был уже вне себя. Стукнув кулаком по столу, он закричал: «Я — бестолковый иностранец. Я делал все, что вы мне велели. Я получил бумаги, о которых вы спрашивали. Я ходил туда, ходил сюда. Целый день бегал по зданию. А вы теперь говорите, что все это — напрасно. Я не согласен. Подпишите вот здесь!» И чиновник так удивился, что поставил свою подпись.

На следующий день моя лихорадка прошла. Я пошел в министерство поблагодарить генерального директора, умудренного опытом человека, за разрешение на полевые работы. Директор открыл ящик стола и вытащил оттуда письмо.

Оказалось, что человек, претендовавший на дополнительную оплату, был злопамятнее, чем я думал. Он прислал письмо на бланке одного американского университета, в котором читал лекции. Адресованное в министерство, оно сообщало, что я не компетентный ученый, что наш с Тайебом отчет о геологии Хадара не заслуживает доверия, что находки, которые я «на время» вывез из Эфиопии, так и не попали в США для исследования, а отправлены в Кенийский национальный музей, где и останутся навсегда. Я был потрясен.

— У вас было это письмо во время наших споров с Ионом Кэлбом?

— Да.

— Мне бы хотелось иметь его копию.

— Я не могу дать вам письмо. Я сознательно умолчал о нем во время дискуссии, зная, что оно предрешило бы дело не в вашу пользу. И теперь я уничтожаю его.

Он порвал письмо. Этот эпизод вывел меня из равновесия. Благодаря ему я познакомился с оборотной, закулисной стороной антропологии, о существовании которой раньше никогда не подозревал.

Через несколько месяцев мы вновь услышали о Кэлбе. Он организовал свои собственные полевые исследования-экспедицию под названием «Рифт-Вэлли» — и пригласил некоторых американских ученых присоединиться к нему. К тому же он убедил одного эфиопского чиновника подписать бумагу, согласно которой изрядная часть территории Хадара, предоставленная ранее нам, переходила в его распоряжение. Тайеб и я вновь отправились в министерство. Атмосфера там заметно изменилась по сравнению с нашим предыдущим визитом. В здании было больше охраны, чувствовалось беспокойство в связи с назревающим правительственным кризисом. Министр, к которому мы пришли, выглядел настороженным и утомленным.

— Чиновник, подписавший этот документ для мистера Кэлба, — сказал он, — переведен на другой пост. Политическая ситуация, как вы знаете, сегодня не очень благоприятная.

Мы утвердительно закивали.

— Если хотите, мы можем наказать этого чиновника. Если мы установим, что он был подкуплен или превысил свои полномочия, его могут приговорить к смертной казни. Хотите вы этого?

Мы отрицательно покачали головами.

— Тогда разумнее будет подождать, чтобы дело разрешилось само собой. Вы согласны?

Этот министр был мудрым человеком. Мы опять закивали головами и удалились.

Наконец, мы с облегчением вернулись к более простым и непосредственным проблемам полевых исследований. Лагерь был расположен, как и раньше, на берегу реки Аваш, но только выше по течению. Его организация на этот раз была более продуманной и масштабной, топографические изыскания более обширными. На генеральной карте появились десятки новых участков, вскоре их число перевалило за двести.

Мы начали с участка № 1. Каждый раз, обнаружив ископаемые остатки на новом месте, мы вводили новое обозначение — № 2, № 3 и т. д. Некоторые участки находились всего в 40–50 футах друг от друга, а иные в полумиле. Каждый участок надо было подробно описать. Если бы я нашел окаменелость у себя в комнате, я бы присвоил ей номер и записал что-нибудь в таком роде: «Участок № 300 около 12 футов в поперечнике, с диваном на севере и камином на юге; на его поверхности находится персидский ковер». В полевых условиях следовало записать: «Участок № 199 характеризуется песками типа DD3 [слой, который мы сами идентифицировали и обозначили] на севере, а на юге и востоке изрезан глубокими оврагами». К этому нужно было приложить фотографию местности, отметив на ней границы участка и указав место находки, затем обозначить находку на аэрофотоснимке и, наконец, перенести всю существенную информацию на генеральную топографическую карту.

Работы продолжались, на место собирателей находок приходили геологи и подробно изучали каждый участок. Таким образом из отдельных фрагментов постепенно воссоздавалась физическая характеристика целого района. Я уже упоминал о проблемах, связанных со стратиграфией Хадара. В 1974 году все звенья одной цепи начали смыкаться друг с другом. Мы уже знали, что некоторые пласты содержат больше окаменелостей, и именно на них сосредоточили свое внимание. Иногда один из слоев внезапно исчезал: мы шли вдоль него и вдруг теряли из виду. На выручку приходил Тайеб. Внимательно осмотрев горизонты, он говорил: «Забудьте об этом слое. Здесь произошел сброс. То, что вы ищете, погребено на глубине в 12 метров». Ассистент Тайеба, Николь Паж, была настоящим чудом. Знающий и добросовестный работник, она помогала нам прослеживать ход отдельных горизонтов, находить их на другой стороне оврага или вообще в другой части отложений. Представления Николь о стратиграфии Хадара были намного точнее, чем у остальных работавших здесь геологов, за исключением Тайеба и еще одного специалиста.

Этим одним был Джеймс Аронсон, американец из университета «Кейс-Вестерн», знаток по части калий-аргонового датирования. Именно ему я послал образцы базальтового слоя, обнаруженного Тайебом. Будучи вулканической породой, базальт поддается датировке с помощью калий-аргонового метода. Теперь Аронсон прислал результаты своих первых анализов. Он определил, что базальту как минимум три миллиона лет (с возможной ошибкой ± 200 тысяч лет). Поскольку коленный сустав был найден ниже базальтового слоя, наша предварительная оценка его возраста — «от трех до четырех миллионов лет» — теперь казалась более обоснованной.

— Слава богу, — сказал я. — Теперь нас никто не подловит.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Грей. — Нас и так никто не в состоянии подловить. Неужели ты не доверяешь своему знанию ископаемых? Ты же был в Омо и знаешь, как выглядят там окаменелости возрастом в три миллиона лет. Здесь у нас точно такие же находки.

— Безусловно. Но я рад, что это подтверждает и калий-аргоновый метод.

Все было хорошо, но что-то по-прежнему беспокоило нас. Изо дня в день занимаясь сбором окаменелостей, мы сами стали больше разбираться в геологии Хадара. Мы пришли к выводу, что наши прошлогодние сомнения относительно места базальта в стратиграфической колонке были оправданны. Тайеб поместил его слишком высоко.

— Ты тоже так думаешь? — спросил Грей.

— Я начинаю так думать.

— Что же нам делать?

— Пригласить сюда Аронсона. У нас не должно быть ошибок в геологических данных.

Эта мысль не давала мне покоя. Описывая в статье результаты первого полевого сезона, я дал стратиграфическую схему Хадара, в которой базальт был помещен довольно высоко. Правда, я оградил себя спасительной сноской, что все геологические данные носят предварительный характер и могут быть пересмотрены. Но все же стратиграфическая колонка печаталась под моей фамилией, и я чувствовал себя неловко. Теперь же, лучше узнав геологию Хадара, я стал тревожиться еще больше.

Меня беспокоила также дискуссия, развернувшаяся вокруг датировки туфа KBS в Кооби-Фора. Хотя Ричард Лики по-прежнему придерживался цифры 2,6 млн. лет, которую выдвинули английские ученые Фрэнк Дж. Фитч и Джек Миллер, шум вокруг датировки становился все громче. Несколько месяцев назад Бэзил Кук опубликовал статью об эволюции свиней. Он показал, что свиньи из Омо (2 млн. лет) идентичны свиньям из Кооби-Фора (2,6 млн. лет по датировке туфа KBS). Это расхождение в 600 тысяч могло свидетельствовать об ошибке либо в выводах самого Кука, либо в калий-аргоновой датировке Фитча и Миллера. Поскольку Кук знал добросовестность Кларка Хоуэлла и точность датировок Омо, установленных по многим эталонным слоям вулканического туфа, он в вопросе о древности туфа KBS больше доверял своим свиньям. Лики же придерживался выводов Фитча и Миллера.

Я начинал подозревать, что Лики, быть может, ошибается, и если это действительно так, то весь сложный комплекс его идей об эволюции человека потребует пересмотра. На основе датировки туфа KBS в 2,6 млн. лет Лики пришел к выводу, что принадлежащий Homo habilis череп 1470 насчитывает 2,9 млн. лет. Это практически исключало всех известных австралопитековых из ряда предков человека. Поэтому Ричард, верный семейной традиции, отстаивал точку зрения, согласно которой австралопитеки — это наши побочные родственники, а предок Homo, когда он будет обнаружен, окажется больше похожим на человека и меньше на австралопитековых, чем любая из сделанных до того времени находок. Пересмотреть эти идеи, основываясь на данных об ископаемых свиньях, было для Ричарда Лики необычайно трудно. В 1973 году он писал: «Либо мы должны отбросить череп 1470, либо вынуждены будем отказаться от принятых теорий происхождения человека. Он попросту не вписывается ни в одну из известных схем человеческой эволюции». Лики предпочел отказаться от концепции, что австралопитековые были нашими предками.

Я решил не подставлять себя под удар в вопросе о датировках. Все цифры, касающиеся Хадара, должны быть твердо обоснованы. Меня тревожили образцы, посланные Аронсону для анализа, — вдруг они окажутся некачественными? Я понял, что есть только один способ успокоить себя — пригласить Аронсона, чтобы он сам собрал нужные материалы. Я сказал об этом Тайебу.

— Хорошо, пусть приезжает, если согласится, — ответил тот.

Аронсона было трудно заполучить. Я приглашал его год назад, но у него в Кливленде скопилось слишком много образцов, присланных для анализа. Методика определения возраста была чрезвычайно трудной, а он только начал готовить себе помощника. Однако Аронсон хотел бы приехать в Хадар: патологически осторожный, он всегда готов был все пощупать собственными руками. К тому же он с недоверием относился к присланным ему базальтам. Но пока он оставался в Кливленде и сообщал результаты своих тестов с существенной оговоркой: «Я получил цифру в три миллиона лет, но не уверен в ее точности, так как образцы пород могли подвергнуться выветриванию. Если это так, забудьте о моей датировке, она никуда не годится. Было бы гораздо лучше, если бы я мог сам собрать необходимые образцы».

Имея согласие Тайеба, я ответил на это: «Хорошо, приезжайте и собирайте сами».

Аронсон принял предложение и сказал, что приедет в декабре 1974 года, в конце второго полевого сезона.

В полевом сезоне 1974 года были шире развернуты работы по осмотру местности. Не последнюю роль в этом сыграл представитель министерства Алемайеху Асфав, который стал одним из лучших специалистов-собирателей. Он с каждым днем все увереннее распознавал окаменелости. Вскоре я начал доверять ему самостоятельные поиски: он сам находил образцы и делал свои заметки о них. Ему это нравилось. Алемайеху был спокойным и очень наблюдательным человеком, который лучше всего работал в одиночестве.

Однажды Алемайеху нашел небольшой фрагмент нижней челюсти с несколькими коренными зубами. Они были большего размера, чем человеческие, и он сказал мне, что нашел челюсть павиана со странными крупными зубами.

— Вы думаете, это павиан? — спросил я его.

— Ну да, только с очень здоровыми молярами.

— Нет, это гоминид.

Найденный год назад коленный сустав подтвердил существование гоминид в Хадаре. Каждый из нас надеялся в 1974 году наткнуться на что-нибудь еще. Французы с первого же дня принялись рыскать в районе лагеря, предоставив американцам натягивать палатки. Когда несколько недель поисков ничего не дали, страсти немного улеглись. Теперь они вспыхнули снова, но с особой силой у самого Алемайеху.

Невозможно описать чувство, которое охватывает человека, когда он находит нечто особенно ценное. Теперь он понимает, зачем находится здесь. Можно долго работать, но удача приходит вдруг. Когда я сказал Алемайеху, что он держит в руках остатки гоминида, лицо его засияло, а плечи распрямились. Вдохновленный до необычайной степени и будучи свободным в послеполуденное время, он взял в привычку бродить, склонившись к земле, в течение часа-другого перед наступлением темноты. Он выбирал районы вблизи лагеря, куда легко добраться без лендровера. Хотя он не говорил этого вслух, на самом деле он понимал, что стал одним из самых наблюдательных обследователей среди тех, кто занимался этой работой.

На следующий день после челюсти гоминида Алемайеху принес совершенно целый череп павиана.

Днем позже я сидел за столом и детально описывал эту находку, как вдруг в лагерь снова ворвался Алемайеху.

Глаза его сияли. Он сказал, что нашел «еще одну такую же штуку». По его уверениям, это была очередная челюсть гоминида, которую он уже мог отличить по внешнему виду. Я отложил череп павиана и бросился за Алемайеху, забыв, что я босиком. Гравий так сильно жег и ранил ноги, что мне пришлось вернуться в палатку и обуться. Гийемо и Петтер, работавшие со мной, тоже помчались вслед за Алемайеху. Когда я догнал их, мы находились в небольшой ложбине в нескольких сотнях ярдов от поселения афаров. Мои спутники, склонившись, разглядывали прекрасную ископаемую челюсть, торчавшую из песка. Гийемо показал свои собственные следы, которые он оставил в первое утро пребывания в лагере. Он находился всего в трех ярдах от находки, но ничего не обнаружил.

В это время прибыла толпа других исследователей, которые бросились поспешно осматривать все вокруг. Один из французов закричал, что тоже нашел челюсть. Это оказалась челюсть гиены — отличная находка, если учесть, что хищники вообще попадаются редко. После этого возбуждение улеглось, стало темнеть. Большинство участников экспедиции вернулось в лагерь. Я перестал заниматься осмотром и начал извлекать челюсть, найденную Алемайеху, как вдруг снова увидел его. Совершенно запыхавшийся, он взбирался на ближайший склон и в волнении размахивал руками.

— Я нашел другую челюсть, — с трудом произнес он. — А может быть, две.

Я подбежал к нему. У него в руках были две половинки челюсти. Когда я соединил их вместе, они прекрасно сошлись, образовав совершенно целую верхнюю челюсть со всеми зубами. Это была превосходная находка. В течение часа Алемайеху добыл две из самых древних и наиболее сохранившихся челюстей гоминид. Если прибавить к ним фрагмент, найденный несколько дней назад, то Алемайеху вполне заслуживал того, чтобы попасть в «Книгу мировых рекордов» Гиннеса как человек, отыскавший наибольшее число костей ископаемых гоминид в минимальное время.

Эта небольшая ложбинка известна теперь как «Долина гоминид». Всего здесь было обнаружено три челюсти: две нашел Алемайеху и одну — рабочий нашего лагеря несколько дней спустя. Об этих сенсационных находках было сообщено в Аддис-Абебу.

В то время политическая ситуация в стране существенно осложнилась. Император Хайле Селассие был низложен. Многие столпы старого режима покинули страну. Экспедиция была связана со столицей самолетом, который, хотя и нерегулярно, доставлял продукты и сообщения о новостях. Насколько мы могли судить, новое правительство не занималось сменой чиновников в различных министерствах. Экспедиционные контакты оставались достаточно прочными. Известие о находках Алемайеху вызвало огромный интерес в министерстве культуры, и многие из его сотрудников выразили желание посетить Хадар. Были сделаны все необходимые приготовления, и вскоре к нам заструился непрерывный поток официальных гостей. Подлетая к лагерю, самолет подавал сигнал и приземлялся на посадочную дорожку в 45 минутах езды от лагеря. Лендровер привозил гостей, они оставались в лагере несколько часов, с любопытством, но без особого понимания рассматривали находки, инспектировали наши владения и затем возвращались в Аддис-Абебу, стремясь поскорее сменить жару пустыни на прохладу высокогорья.

Эти недели были особенно трудными для меня. Уже при первом ознакомлении с челюстями я обнаружил у них ряд интересных особенностей. Мне хотелось внимательно и подробно описать их и хотя бы немного спокойно подумать, но на это не хватало времени. Я должен был подготовить сообщение для прессы, затем слетать в Аддис-Абебу и передать его, принимать посетителей-чиновников и репортеров, приезжавших в лагерь. Хуже всего было то, что экспедиция опять оказывалась без денег. Мои двухгодичные ассигнования, полученные от Национального научного фонда, были растрачены, так же как и сумма, собранная мною в Кливленде.

Я обсудил свое финансовое положение с Кларком Хоуэллом, который по собственному опыту организации полевой работы знал, что экспедиция в Хадаре финансируется недостаточно. Когда я рассказал Кларку о «челюстях Алемайеху», он сразу же оценил их значение и решил сделать все возможное для того, чтобы наши поиски продолжались. Он запросил от меня по телеграфу более детальную информацию о находках, а затем попытался с ее помощью получить ассигнования для нашей работы. С этой целью он обратился в фонд имени Лики, основанный в честь Луиса Лики, умершего два года назад. Фонд прислал нам 10 тысяч долларов, которых хватило как раз для того, чтобы закончить сезон 1974 года, и это спасло меня от тягостной необходимости обращаться к кливлендским меценатам за вторичной денежной субсидией.

Когда мои финансовые проблемы на время разрешились, а поток официальных гостей иссяк, я смог наконец заняться челюстями. Они были чрезвычайно загадочными. Сначала я решил, что они принадлежат австралопитекам. Два года назад во время пребывания вместе с Хоуэллом в Южной Африке, где я занимался изучением и измерением ископаемых находок, в моей памяти прочно закрепилось представление о зубной системе австралопитековых. Зубы в челюстях, найденных Алемайеху, были в общем такого же типа, но с некоторыми отличиями. Одно из них я заметил сразу-оно касалось соотношений между отдельными группами зубов. У австра-лопитековых коренные зубы очень крупные, а резцы, т. е. передние зубы, — очень малы. У людей наоборот: коренные зубы малы, а резцы сравнительно велики. В этом отношении челюсти Алемайеху были ближе к человеческим, чем к челюстям австралопитеков. Клыки, однако, не походили на клыки человека или австралопитека, а были более обезьяноподобными.

Странные, очень странные челюсти. По сути дела ни то, ни другое. Кому же в конце концов они принадлежали? Чем больше я изучал их, тем больше удивлялся. Эта странная смесь Homo и австралопитековых с явными признаками чего-то еще более примитивного сбивала с толку. Немало озадачивали и размеры: хотя обе находки Алемайеху принадлежали взрослым существам, одно из них было больше другого. Может быть, в Хадаре жили два разных вида гоминид?

Я понимал, что настало время обсудить эти странные находки с другими искателями плио-плейстоценовых ископаемых. Я нуждался в аргументах за и против и в конце концов решил просить Ричарда Лики приехать в Хадар. Я был должником Ричарда: два года назад я посетил Кооби-Фора, имел возможность наблюдать за ходом работ и побеседовать с учеными. Теперь, когда я и сам мог показать кое-что Ричарду, я должен был в свою очередь пригласить его. Мне нужно было общение: поговорить, послушать, сравнить, обменяться идеями. Поэтому я послал Ричарду письмо, приглашая его самого, его мать Мэри, его жену Мив, а также всех, кого Лики захотел бы взять с собой.

Приехали все трое, захватив для компании Джона Харриса — мужа сестры Мив, специалиста по жирафам, который работал палеонтологом в Кооби-Фора. Ричард доставил всех в Аддис-Абебу на своем собственном маленьком самолете. Здесь он посетил министерство культуры, чтобы навсегда покончить с обвинениями, будто находки, которые я вывез из Эфиопии, отданы музею в Найроби. В этих обвинениях, сказал Ричард со всей решительностью, нет ни слова правды. Находки отправлены в США для исследования и в пятилетний срок, обусловленный соглашением, будут возвращены. Затем он и его спутники вылетели к нам. Приближаясь к Хадару, они имели редкую возможность взглянуть на отложения с воздуха, чего мы, члены экспедиции, никогда не могли сделать, так как передвигались только на грузовиках. Гости были поражены масштабами территории: тысячи и тысячи квадратных миль эродированных отложений — этого хватило бы лет на двести дюжине палеонтологических экспедиций.

Мэри и Ричард с таким же волнением рассматривали челюсти, с каким я их показывал. Они изучали находку с предельной осторожностью.

— Это явно не массивный австралопитек, — сказал Лики. — Не похоже и на экземпляры Australopithecus boisei, которые мы находим в Кооби-Фора. Эти челюсти слишком изящны, а моляры слишком малы для массивных австралопитеков. Разве не так?

— Да, пожалуй, — ответил я.

— В общем и целом я назвал бы их Homo.

— И я тоже, — сказала Мэри. Это было именно то, что я надеялся услышать, наполовину предчувствуя подобный диагноз, наполовину веря в его неизбежность. Если он окажется правильным, то перед нами древнейшие в мире остатки человека.

Я устроил гостям экскурсию, провел их по отложениям, показал базальтовый пласт, найденный Тайебом, в соответствии с возрастом которого (3 миллиона лет) датируются все находки Хадара. Потом мы вернулись в лагерь и стали осматривать зубы и кости млекопитающих. К этому времени у нас составилась обширная коллекция, где многие образцы отличались превосходной сохранностью. Гости подвергли их внимательному анализу, в особенности зубы гиппариона, предка лошади, вымершего около трех миллионов лет назад. Истинная лошадь, Equus, — мигрант из Азии, она появилась в Восточной Африке два миллиона лет назад. Джон Харрис без конца вертел в руках зубы гиппариона.

— Что вы там ищете? — спросил я его.

— Эктостилид, — сказал Харрис. — Что-то я не вижу его.

1. Hipparion.

2. Equus

Эктостилид, который Джон Харрис пытался найти в хадарской коллекции лошадиных зубов, это небольшой округлый бугорок (показан стрелкой) на жевательной поверхности зуба. Hipparion, на зубах которого обычно имеется этот бугорок, вымирает позже 3 млн лет, на смену ему приходит окочо 2 млн лет назад истинная лошадь, Equus, на зубах которой нет эктостилида. Присутствие зубов Equus (возрастом не более 2 млн лет) в одном слое с ископаемыми остатками Homo в Кооби-Фора явилось одной из причин того, что Харрис и Тим Уайт усомнились в датировке черепа 1470 (якобы 2,9 млн лет).

Эктостилид — это маленький бугорок, который появляется на нижних зубах Hipparion, но отсутствует у Equus. Его наличие — единственный способ, позволяющий различить эти две формы

— Он есть, — сказал я. — Он есть на всех этих зубах. Он должен здесь быть.

— Но я не вижу его на этом зубе.

— Вот тут, — сказал я. — Коронка просто недостаточно стерта.

— Да он вообще незаметен, — стоял на своем Харрис. — Может быть, его нет.

— Он есть. Если хотите, я возьму ножовку и распилю зуб пополам, чтобы доказать это. Эктостилид есть на каждом из зубов, которые вы сейчас рассматриваете.

Харрис нехотя со мной согласился.

— А в чем, собственно говоря, дело? — спросил Грей спустя некоторое время, имея в виду наш спор с Харрисом.

— Думаю, что в датировке, — ответил я. — Что-то у них там не в порядке. В Кооби-Фора они нашли зубы Equus прямо под туфом KBS, что по их датировке должно составить почти три миллиона лет. Однако во всей Восточной Африке не существует зубов Equus такого возраста: самые древние датируются двумя миллионами. Никто не поверит, что зубам из Кооби-Фора три миллиона лет. Харрис понимает это и пытается найти дополнительные доказательства. Я думаю, именно это он и хотел сделать.

— С помощью эктостилида?

— Совершенно верно Они видели сегодня наш базальтовый слой. Морис объяснил геологию отложений. Они знают, что найденные нами зубы лошадей насчитывают три миллиона лет Осталось только обнаружить среди них такой, на котором бы не было эктостилида, и отнести его к роду Equus — это было бы как раз то, что им нужно. Джон просто пытался помочь Ричарду выбраться из западни.

— Почему он прямо не сказал об этом?

— Слишком деликатная тема.

Это была действительно самая деликатная из всех нерешенных па-леоантропологических проблем текущего десятилетия: от возраста туфа KBS зависел возраст «1470-го», а от него в свою очередь — целая цепь выводов об отношениях между человеком и австралопитеками.

Ричард сам заговорил об этом после обеда. Отодвинув назад стул и закурив маленькую изогнутую трубочку, которая всегда была при нем, он сказал:

— Дон, я хочу задать тебе один вопрос. Каков возраст туфа KBS?

— Я думаю, около 1,8 миллиона лет, — ответил я.

— Какие основания для такого вывода?

— Это в основном результаты Бэзила Кука: свиньи из Омо, из Кооби-Фора и даже здешние свиньи. А также антилопы и слоны, характерные для рифтовой долины. Все говорит об одном. — В этот момент я посмотрел на Харриса. — В том числе и лошадиные зубы, Джон. Ты не сделаешь из гиппариона возрастом в три миллиона лет лошадь, которой всего два миллиона, просто потому, что тебе этого хочется.

Харрис понял, что проиграл этот раунд, но пустился в рассуждения о скоростях эволюции, которые могли быть у определенных видов разными из-за различий в окружающей среде. Он заявил, что условия жизни в Омо, где были лес и река, отличались от природы в районе Кооби-Фора с его сухой саванной. Это могло повлиять на скорость эволюционных изменений, а отсюда и некоторые расхождения в ископаемых материалах.

— Давайте говорить проще, — предложил я. — К чему сложные рассуждения, когда речь идет об абсолютно ясных свидетельствах.

— Ну а если все-таки принять точку зрения Джона? — вступил в разговор Ричард. — Разве различия в природных условиях Омо и Кооби-Фора не могли повлиять на скорость эволюции?

Я ответил, что небольшие различия, возможно, имели место, но лишь на протяжении очень коротких периодов времени.

— Верно, — сказала Мэри Лики. — Не давайте сбить себя с толку. Он рассуждает, как Луис. Спорит и старается загнать вас в угол. Но вы стойте на своем.

Ободренный ее поддержкой, я добавил, что наши коллекции вообще не дают основания для подобных выводов. «Мы не можем расположить находки в хронологическом порядке в пределах сотен лет, — продолжал я. — У нас счет идет на десятки или сотни тысячелетий, и вот тогда картина получается необыкновенно ясной».

— Очень интересный вечер, — заметил Ричард, выбил пепел из трубки и отправился спать. О черепе 1470 — ключевой проблеме спора — не было сказано ни слова. На следующее утро гости покинули Хадар.

После их отъезда мне предстояло о многом подумать. Лики укрепили мое подозрение, что вновь найденные челюсти обладают чертами Homo. Более того, они превратили это подозрение в нечто подобное уверенности. Я чувствовал, что должен засесть за статью и изложить свои мысли на бумаге, но все время медлил, не решаясь приступить вплотную к делу. Проснувшись на следующее утро, я знал, что мне писать: я буду предположительно классифицировать эти челюсти как человеческие, одновременно подчеркивая те крайне примитивные черты, которые им свойственны. Я полагал, что если они принадлежат Homo, то, видимо, древнейшему из известных представителей этого рода, достаточно древнему, чтобы сохранить некоторые предковые обезьяноподобные черты. Этого вполне можно было ожидать. Когда проникаешь в прошлое на три миллиона лет, странно было бы не найти там обезьяньих признаков. Внезапно я понял, что достиг той точки, на которой уже останавливались многие антропологи до меня, задаваясь вопросом: где провести черту?

Сам я никогда не пытался ответить на этот вопрос. Должно быть, потому, что не располагал собственными находками, которые подвели бы меня к нему. Теперь впервые я начал понимать, что могла значить эта проблема для других, представлявших себе, как нить человеческого развития по мере углубления в прошлое становится все тоньше, пока, наконец, не перестанет быть линией развития человека. Это была не только научная, но и эмоциональная проблема. Исследователь мог проникать все глубже в историю нашего рода, выйти за ее пределы и все-таки искать там человека: ведь и там должен был существовать наш предок — чуточку древнее, немного примитивнее, но представитель человеческой линии.

Я старался отделаться от этих мыслей. Я говорил себе, что никогда не позволю чувствам увести меня в сторону, и в то же время сознавал, что именно сейчас, быть может, чувства-то и влияют на мои суждения. Итак, были ли эти челюсти действительно человеческими?

Были ли? В конце концов именно я должен был ответить на этот вопрос и высказать окончательное суждение, выделив единственную человеческую черту из массы обезьяноподобных. Я еще раз посмотрел на челюсти, взор мой скользнул по примитивно выглядевшим премолярам и остановился на коренном зубе, напоминавшем человеческий. Небольшой по сравнению с передними зубами, этот зуб был покрыт довольно тонким слоем эмали. Совершенно очевидно, что он не был похож на коренные зубы австралопитековых из Южной Африки. Этого было достаточно, мое решение созрело — я представлю находку как Homo.

Решив этот вопрос, я посмотрел на свой письменный стол. Здесь лежал ворох неразобранных бумаг, писем, на которые надо было ответить (чего я не успел сделать из-за гостей), и счетов, которые следовало оплатить (что теперь стало возможным, так как мы получили субсидию от фонда Лики). Всем этим нужно заняться тотчас же, наряду с описанием челюстей. Придется мне засесть за работу сразу после завтрака…

Я подошел к тенту, где мы обедали, и взял чашку кофе. Прихлебывая его, я вдруг почувствовал сильное желание отложить в сторону все бумаги и вместо этого пойти осматривать местность. Вообще-то мне не следовало этого делать, но тут вошел Грей и начал спрашивать, где находится участок 162. Чувствуя, что сегодняшний день предназначен для охоты за окаменелостями, я решился. Бумаги подождут. Мы с Греем покинули лагерь. А через два часа нашли Люси.

Люси озадачивала, другого способа охарактеризовать ее не было. Все связанное с нею было сенсацией. То, что на столе антропологической палатки скоро появится почти половина целого скелета, казалось ученым невероятным, хотя они сами собирали различные кости, сортировали и укладывали их.

Не менее удивительным было и существо, которое составилось из отдельных кусочков. Оно было чуть выше метра ростом, имело очень небольшой мозг и передвигалось на двух ногах. Челюсть у него была V-образной формы, т. е. без широкого закругления спереди, как некоторые другие челюсти, и уступала им по размерам. Кроме того, на первом премоляре у Люси имелся только один-единственный бугорок. В челюстях большего размера обычно сидят двухбугорковые премоляры. Поскольку зуб с одним бугорком более примитивен, а зуб с двумя бугорками ближе к человеческим зубам, я пришел к предварительному выводу, что Люси отличается от форм с более крупными челюстями. Изучив костные остатки, я, кажется, понял, что челюсти Алемайеху относятся к очень раннему этапу филогении Homo (о чем говорили и члены семьи Лики), а Люси — нечто совершенно иное; возможно, это очень древний представитель австралопитековых.

Когда костей мало, они могут стать поводом для самых смелых гипотез, которые нет возможности опровергнуть. Но когда костей становится больше и к одиночной находке присоединяется много фрагментов, принадлежащих разным индивидам, тогда эти фрагменты начинают говорить сами за себя и исключают некоторые из прежних предположений. Растущий объем информации автоматически отсекает ряд возможностей. С другой же стороны, хорошая подборка костей повышает «вес» других гипотез: они могут превращаться из простых догадок в логически правдоподобные построения. Лишь в очень редких случаях группа костей дает однозначный ответ.

Именно такой ответ давала Люси. Прежние гипотезы о наличии или отсутствии раннего прямохождения, старые споры о том, передвигался ли Australopithecus africanus вперевалку, волоча ноги или шаркающей походкой, отпадали сами собой. У Люси — маленького создания с мозгом человекообразной обезьяны — кости таза и нижних конечностей должны были функционировать почти так же, как у современного человека. Я вспомнил свои сомнения по поводу найденного год назад коленного сустава и то облегчение, которое мне принесли слова Оуэна Лавджоя, подтвердившего сходство этого сустава с человеческим. Теперь благодаря находке Люси я знал наверняка, что гоминиды и три миллиона лет назад ходили на двух ногах. Особенно поражало то, что они освоили прямохождение раньше, чем их мозг начал увеличиваться. Против этого уже никто не мог возражать, так же как и сомневаться в принадлежности тех или иных костей одному и тому же индивидууму. Все кости удивительного скелета Люси были найдены вместе.

Но, подобно всем находкам, отвечающим на какой-то один вопрос, Люси ставила ряд других, новых вопросов. Один из них настоятельно требовал ответа: если прямохождение развивается и совершенствуется до увеличения мозга, то что же было причиной самого прямохождения? Согласно гипотезе, много лет бытовавшей в науке, сочетание ловкости рук, все большего употребления орудий и развития мозга заставляло определенных обезьян подниматься на задние ноги, а растущая день ото дня уверенность в манипулировании предметами побуждала их стоять прямо; это давало возможность оперировать все большим числом предметов. Подобную идею красноречиво отстаивал Шервуд Уошберн из Калифорнийского университета. В 60-х годах он утверждал, что употребление орудий и увеличение объема мозга предшествовали прямохождению, и, по-видимому, именно эти факторы были причиной его развития.[10]

Люси покончила с этими аргументами. Что же должно занять их место? — размышлял я. Оуэну Лавджою придется поломать голову над этой задачей. Я с нетерпением ждал того момента, когда смогу показать ему Люси. Мне и самому хотелось на досуге подумать о проблемах прямохождения, но в этот момент в Хадар приехал Аронсон, и я должен был проводить с ним много времени. Помимо постоянной работы по обследованию местности, мне предстояло написать сообщение о Люси для эфиопской печати, а затем поехать в Аддис-Абебу и зачитать его на пресс-конференции, продемонстрировав при этом свои находки.

A — A. afarensis; B — A. ajricanus; C — A. robustus; D — Н. sapiens.

Если бы все найденные в Хадаре кости можно было соединить в одном скелете, то в нем были бы представлены части, закрашенные черным на левом рисунке. Аналогичные рисунки сделаны и для других австралопитеков. Сразу видно, что об Australopithecus afarensis, хотя он и открыт совсем недавно, известно гораздо больше, чем об Australopithecus africanus или robustus. Черепа всех трех австралопитеков тоже следовало бы зачернить, но этого не сделано, чтобы сохранить изображение деталей. Справа для сравнения представлен скелет современного человека.

Аронсон прибыл в декабре и провел в лагере две недели, занимаясь геологическими изысканиями и сбором образцов пород. В самом конце его пребывания передо мной вновь встала проблема, как вывезти ископаемые остатки в Соединенные Штаты.

Чтобы забрать Люси из Эфиопии, я вынужден был иметь дело с двумя организациями — Национальным музеем и Отделом древностей. Согласно процедуре, разработанной Тайебом и министерством культуры (которое было вершиной этой бюрократической пирамиды), все находки должны быть пронумерованы, описаны, внесены в книги поступлений, а затем разложены в хранилище музея. Чтобы взять их обратно, мне или Тайебу нужно было обращаться в Отдел древностей.

Прибыв в музей с грузом ископаемых остатков, я понял, что приехал в неподходящий момент. Оба учреждения вели ожесточенный спор по поводу того, следует ли музею расширять хранилище. Директор музея отказался принимать наши находки, мотивировав свое решение тем, что в музее для них нет места. Это разрушало все мои планы: ведь если я не зарегистрирую находки в музее, то, естественно, не смогу получить их обратно. Целых пять дней я метался между двумя учреждениями и в конце концов убедил директора принять наши находки.

Но получить их оттуда оказалось еще сложнее. На протяжении следующей недели я каждодневно являлся в Отдел древностей, пытаясь добиться разрешения на выдачу находок Наконец, я понял, что никто из служащих не возьмет на себя смелость дать мне такую бумагу, и тогда организовал встречу, пригласив на нее директора Отдела древностей, его заместителя, директора музея, главного хранителя и еще одного-двух чиновников. В результате что-то сдвинулось с места, и с согласия министра одному из служащих было поручено написать необходимое мне разрешение.

— Мне бы хотелось получить его сегодня же, — сказал я. — Музей закрывается через несколько часов и будет вновь открыт только после рождества. К тому времени мне нужно быть в США.

— Но я полагаю, что каждая находка должна быть взвешена, — неожиданно сказал один из присутствующих.

Я объяснил, что в этом нет необходимости, что раньше кости никогда не взвешивали и что в музее вообще нет весов. К моему великому облегчению, о взвешивании больше не упоминалось, и я наконец получил долгожданную бумагу. «Пожалуйста, позвоните в музей, что я выехал к ним», — попросил я и помчался туда.

Директор музея, судя по всему, решился выдать мне ископаемые находки, но, на беду, главный хранитель, который должен был проверить их и зафиксировать акт передачи, в тот момент куда-то ушел и никак не возвращался. А между тем приближалось время закрытия музея. Я был на грани отчаяния.

— Когда хранитель вернется, ему придется работать допоздна, — сказал я.

— Я не могу приказывать ему. У него очень трудный характер. Он уйдет домой ровно в шесть, что бы я ни сказал ему.

Была уже половина шестого.

— О боже, — простонал я.

— Мы можем сделать все сами, — сказал директор. — Но только надо спешить, пока не вернулся главный хранитель.

Внезапно мне пришла в голову мысль, что все это подстроено нарочно, что завтра утром меня задержат в аэропорту, конфискуют находки и упекут в тюрьму за похищение национальных сокровищ. Однако я тогда ошибался. Директор изо всех сил старался мне помочь и прекратить волокиту. Я от души поблагодарил его. Уже выходя из дверей с окаменелостями в руках, я заметил в конце зала главного хранителя. Я не остановился и прошел мимо. На следующее утро, обуреваемый самыми мрачными предчувствиями, я приехал в аэропорт, но на таможне встретил только двух одетых в униформу девушек, которые с улыбкой махнули рукой, пропуская меня. Люси и я улетели.

На промежуточной посадке в Париже я вновь прошел таможню. Служащий потребовал показать, что находится в маленьких пакетиках, лежащих в моем чемодане. Я объяснил, что это ископаемые остатки из Эфиопии. «А, это, очевидно, Люси?» — спросил таможенник. Он интересовался антропологией и прочел о Люси в газетах. Собралась порядочная толпа, которая наблюдала, как кости Люси одна за другой выкладывались на таможенную стойку. Я впервые почувствовал огромный интерес, который пробуждала Люси, где бы она ни появлялась. И я понял, что превратился из никому не известного начинающего антрополога в подающего надежды молодого исследователя, находки которого уже могут соперничать даже с открытиями признанной палеоантропологической суперзвезды — Ричарда Лики.

Глава 9 Каков возраст Люси?

Ввиду обилия ископаемых остатков гоминид, собранных наряду с костями различных животных в 1974 году, нас ожидала огромная работа по их очистке, систематизации в соответствии с событиями местной геологической истории и, наконец, описанию. Вообще, характеристика находок — длительный и трудоемкий процесс; он включает неисчислимое множество измерений и запись их результатов. Я проделал все это с челюстями, найденными Алемайеху, но впереди оставалась еще бездна работы. Теперь на меня обрушилась лавина костей Люси — новые горы измерений и описаний. И их нужно было закончить, прежде чем сформулировать четкую научную гипотезу о том, что представляли собой хадарские гоминиды. Решающую роль здесь должен был сыграть их возраст. Мы нуждались в точных, твердо обоснованных датировках, но в тот момент располагали лишь такими цифрами, которые никак нельзя было назвать безупречными. Я рассчитывал, что в этом отношении нам поможет Аронсон, недавно побывавший в Хадаре.

Тайебу посчастливилось найти слой базальта — окаменевший лавовый поток, а также менее мощные слои туфа (вулканического пепла), расположенные выше. Поскольку лава и пепел служат хорошим материалом для определения возраста, мы еще в предыдущий сезон собрали образцы пород и отправили их в Кливленд Аронсону для калий-аргоновой датировки. Пробы туфа из-за сильного выветривания Аронсон счел непригодными; однако базальт, хотя на нем тоже были следы разрушения, оказался вполне подходящим для анализа с помощью сконструированного Аронсоном прибора. Проведя несколько испытаний, Аронсон определил древность базальтового слоя в три миллиона лет с возможной ошибкой в 200 тысяч лет в ту или другую сторону.

Три миллиона лет — это усредненный результат нескольких опытов. Ошибка в 200 тысяч лет отражала различия в результатах отдельных тестов и была слишком велика, чтобы удовлетворить Аронсона. Если бы удалось собрать более чистые образцы лавы, то полученные величины стали бы более однородными и возможная ошибка уменьшилась до 100 или даже 50 тысяч лет. Аронсона заботило не столько уточнение возраста базальтового слоя (хотя это тоже было бы неплохо сделать), сколько разброс в серии тестов, ставивший под сомнение надежность самой выборки. Конечно, породы с течением времени изменяются, но в какой степени? Ответить на этот вопрос Аронсон не мог, так как образцы не были собраны им самим. Он знал только, что изменение породы скорее всего приведет к занижению ее возраста из-за утечки какой-то части содержащегося в ней аргона.

Скальные образцы, даже если речь идет об одних и тех же породах, не похожи друг на друга. Поверхность валуна, подверженная действию воздуха, солнца и дождевой воды с растворенными в ней веществами, может существенно отличаться от его сердцевины. Наружный слой застывшей лавы разрушается и крошится в результате эрозии. Вулканический пепел, кроме того, незаметно засоряется посторонними частичками пыли, которые могут быть в 10 или 100 раз древнее его самого. Для обычного геолога качество собираемых образцов не столь существенно, и он может не учитывать всех этих деталей. Для того же, кто занимается датировкой, их значение неизмеримо возрастает. Состояние образцов в этом случае не менее важно, чем само их наличие. Геолог оценивает их опытным глазом специалиста. Годами он учится соотносить свои визуальные впечатления с результатами лабораторных анализов, пока не приобретет в этом деле почти безошибочного чутья. Едва взглянув на образец, он уже знает ему цену, подобно тому как знатоки собак или лошадей могут сразу составить верное представление о животном. Такой опыт, однако, приобретается очень медленно.

Джим Аронсон — обаятельный человек с рыжеватыми волосами, ярко-рыжей бородой и интенсивно-голубыми глазами. Его мягкие учтивые манеры странно сочетаются с крепким, почти стальным рукопожатием и жесткой, как бы выдубленной, кожей ладоней. Он не жалеет времени для других. Однажды я признался, что хотя в принципе кое-что знаю о калий-аргоновом датировании, но не имею понятия, как все это выглядит на практике. Джим немедленно пригласил меня на демонстрацию.

— Лучше всего на месте увидеть, как работает машина, — сказал он.

— Я как первокурсник. Считайте, что я ничего не знаю.

— Это лучше всего, — согласился он. Я встретился с Аронсоном в его кабинете в университете «Кейс Вестерн». Он провел меня через холл в комнату, набитую сложным оборудованием.

— Эту машину я сам сконструировал, — сказал он. — Вообще-то она невелика. Денег у меня не хватало, вот и пришлось довольствоваться небольшими размерами. К счастью, мне удалось достать хорошие маленькие насосы и масс-спектрометр (очень сложный измерительный прибор). Но он тоже слишком мал. Лучше всего определять им возраст не очень старых предметов.

— Что значит — не очень старых?

— Ну, таких, которым не больше двух или трех миллионов лет.

— По-вашему, это мало?

— Для геолога — да. Ведь есть масса людей, которым нужно определить возраст действительно очень древних образцов, например нефтяникам, специалистам по динозаврам и другим. В подобных случаях счет идет на сотни миллионов лет. Но я интересуюсь плио-плейстоценом и построил свою машину специально для этого периода. Когда будете осматривать ее, не трогайте вон тот толстый провод и даже не проходите под ним: он находится под высоким напряжением, и вас может убить.

Джеймс Аронсон раскаляет образец вулканического пепла в лабораторной установке, которую он сконструировал для определения возраста вулканических материалов.

Провод был оплетен изоляцией. Он выходил из электрической панели высотой в два метра с многочисленными выключателями и измерительными приборами. Дальше он тянулся по потолку и обвивался вокруг нескольких запаянных стеклянных сосудов величиной с молочную бутылку. Внутри сосудов находились маленькие металлические контейнеры с образцами вулканического пепла. Снизу к запаянным сосудам были присоединены трубки, которые проходили через ряд стыков, регулировочных приспособлений, насосов, измерительных приборов и исчезали в другой части машины, подключенной к компьютеру.

— Масс-спектрометр находится на этом конце. Я не хочу забивать вам голову объяснением его устройства. Он служит для измерения минимальных количеств вещества. Мы включаем ток, чтобы разогреть вулканические образцы в этих сосудах. Когда образцы плавятся, они выделяют весь содержащийся в них аргон. Мы получаем очень мало этого газа. Вот почему нам нужен масс-спектрометр — он усиливает выходной сигнал настолько, что его можно уловить приборами. До изобретения масс-спектрометра это невозможно было сделать. Мы получаем так мало газа, что измерить его иным путем нельзя.

Аронсон включил рубильник и стал поворачивать рычажок на панели, постепенно увеличивая электрическое поле вокруг одного из стеклянных сосудов. Через несколько минут образец, находившийся внутри него, начал накаляться.

— Что ж, подождем, пока он совсем не расплавится. Затем погоним освободившийся газ к масс-спектрометру.

Он объяснил, что назначение массивных узлов — делать систему абсолютно герметичной. Насосы, хоть и маленькие, очень мощны, они откачивают из замкнутой системы 99,999999999999 % воздуха, создавая почти полный вакуум.

— Роль вакуума такова: в окружающем воздухе много аргона, гораздо больше, чем в вулканических образцах, и если мы допустим хоть немного воздуха в машину, то сигнал будет просто забит шумом. Поэтому воздух необходимо полностью удалить.

Аргон, который измерял Аронсон, был продуктом распада радиоактивного калия, редкого изотопа обычного элемента.

— В вашем теле сейчас находится около 400 граммов калия. Из этого количества только 20 миллиграммов — радиоактивный калий, или калий-40, если вспомнить его настоящее химическое название. Это очень немного, всего лишь одна 200-тысячная доля, но все же это огромное число атомов. Будучи радиоактивным, калий-40 непрерывно распадается, постепенно превращаясь в устойчивый элемент аргон, инертный газ. Вот сейчас калий-40, содержащийся в вашем теле, превращается в аргон со скоростью около 500 атомов в секунду. Вы, может быть, считаете, что это быстро и что таким образом скоро израсходуется весь калий-40. Но это не так. Если учесть число атомов, это совсем не быстро. Распад калия продолжается с момента образования Земли, и тем не менее этот процесс еще не кончился. В вашем теле находятся триллионы атомов калия-40. Это вещество циркулирует в природе в течение миллионов лет, распадаясь всегда с постоянной скоростью.

Он поправился:

— Я сказал «с постоянной скоростью». На самом деле это не совсем так. Скорость распада пропорциональна количеству калия-40, которое содержится в обычном калии. По мере того как доля калия-40 уменьшается, распад идет все медленнее. Во времена австралопитеков, три миллиона лет назад, скорость распада составляла 501 атом в секунду — на один атом больше, чем сейчас. Следовательно, для наших целей эту скорость можно считать постоянной, хотя в эпоху динозавров она заметно отличалась от нынешней. Во времена, когда происходило формирование Земли, скорость распада составляла 4000 атомов в секунду[11]. Но за прошедшие с тех пор миллиарды лет было израсходовано такое количество калия-40, что его распад существенно замедлился. Так и должно быть, потому что скорость распада по отношению к оставшемуся количеству изотопа должна быть постоянной.

Калий-40, объяснял Аронсон, как и все радиоактивные элементы, характеризуется определенным «периодом полураспада», т. е. временем, которое необходимо для того, чтобы половина его исходного количества превратилась в другой элемент. Период полураспада калия-40 составляет 1,3 миллиарда лет. Поэтому из всего запаса этого изотопа, остающегося сегодня на Земле, половина исчезнет через 1,3 миллиарда лет, половина остатка — еще через 1,3 миллиарда лет, и т. д. Когда общее количество сократится до минимума, скорость распада станет совсем ничтожной. Если в каком-то неимоверно отдаленном будущем на Земле сохранится только сто атомов калия-40 и если Земля в то время еще будет существовать — понадобятся те же 1,3 миллиарда лет, чтобы число их сократилось до пятидесяти.

— Вы хотите сказать, что весь калий-40 постепенно распадается и превращается в аргон? — спросил я.

— Именно так. Калия становится все меньше и меньше. А аргона каждый день — все больше и больше.

— А куда девается весь этот аргон?

— В конце концов переходит в атмосферу. Когда возникла Земля и атмосфера только формировалась, в ней почти не было аргона. Но постепенно он стал накапливаться. Пока мы здесь разговариваем, атомы аргона выходят через нашу кожу в воздух. Сейчас в атмосфере около одного процента аргона. Вот почему я так забочусь о герметичности системы — иначе нельзя будет узнать, сколько его было в образце.

— Вы сказали, что по прошествии миллиардов лет аргона в воздухе всего один процент?

— Да.

— Как будто это не так уж много.

— Для аргона много. Неизмеримо больше, чем в этих вулканических образцах. Аргон вообще очень редкое вещество.

Но тут мне пришел в голову один вопрос: если человеческое тело тоже содержит калий-40, который постепенно превращается в аргон, то почему нельзя измерять распад радиоактивного калия непосредственно в ископаемых остатках? Почему мы используем для этого вулканические образцы?

1. Измерить массу образца и определить количество содержащегося в нем калия. Это легко сделать с помощью стандартных лабораторных методов. Предположим, что образец содержит 0,1 г калия.

2. Вычислить, сколько атомов распадается в образце такой величины за год. Известно, что калий-40, содержащийся в одном грамме обычного калия, превращается в аргон со скоростью 3,5 атома в секунду. Поэтому:

3,5 х 60 = 210 в минуту,

х 60 = 12600 в час,

х 24 = 302400 в сутки,

х 365 = 110376000 в год.

Итак, 0,1 г калия даст 11037600 атомов аргона в год.

3. Прокалить образец, направляя аргон (вместе с остатками воздуха, которые могли быть в сосуде) в масс-спектрометр.

4. Получить показания масс-спектрометра. Предположим, что наш образец дал следующие результаты:

36 765 875 000 000 атомов аргона-40 (из воздуха и образца);

27070000000 атомов аргона-36 (только из воздуха).

5. Учесть примесь атмосферного воздуха. Поскольку на один атом аргона-36 в атмосферном воздухе приходится 295,5 атома аргона-40, нужно умножить общее число атомов аргона-36 на 295,5:

Такое число атомов аргона-40 должно быть отнесено за счет примеси атмосферного воздуха. Поэтому из общего показания масс-спектрометра вычитаем атмосферную примесь:

Такое число атомов аргона образовалось из калия-40, содержавшегося в образце.

6. Вычислить возраст образца. Поскольку скорость распада составляет для данного образца 11 037 600 атомов в год, необходимо разделить предыдущую цифру (число атомов аргона в образце) на эту величину:

Ответ: возраст образца 2,6 млн. лет.

По нескольким причинам, ответил Аронсон, две из которых имеют решающее значение. Во-первых, в ископаемых костях так мало калия-40, что точные измерения были бы невозможны. Во-вторых, кости выделяли аргон в течение одного или двух миллионов лет. Поэтому нет смысла пытаться измерить то, что осталось. Для получения точной датировки нужно использовать образцы, которые не дают утечки аргона. В этом-то и состоит величайшее достоинство вулканических материалов: они практически не выделяют газа — он прочно «заперт» внутри небольших кристаллов.

Во время извержения, объяснял Аронсон, материал выбрасывается в воздух под огромным давлением и при очень высокой температуре. Он начинает остывать, как только попадает в атмосферу, и сплавляется в стекловидную массу или же образует небольшие кристаллы. Это происходит очень быстро, за несколько часов. Поэтому формирование кристаллов можно рассматривать как одномоментное событие. Они появляются на свет абсолютно чистыми, без примеси аргона, образовавшегося раньше. А так как в дальнейшем они будут сохранять в себе весь аргон, образующийся в них при распаде калия-40, ясно, почему в принципе так легко определить их возраст.

— Я просто выпариваю аргон и измеряю его количество, — продолжал Аронсон. — Зная количество калия в начале эксперимента и скорость распада, я могу вычислить возраст образцов с помощью простой арифметики.

В действительности дело обстоит несколько сложнее. На поверхности самих образцов всегда адсорбируется небольшое количество воздуха, и как бы хороши ни были насосы, его никогда не удается полностью удалить. Эту атмосферную примесь тоже надо измерить и учесть. Для этих целей используют одну особенность аргона. Подобно калию, аргон представлен различными изотопами. Изотоп, в который превращается калий-40, — это аргон-40. Именно он преобладает в атмосфере. Однако в воздухе содержится также более редкий вариант — аргон-36. Его нет в вулканических породах, и поэтому любое его количество, обнаруженное масс-спектрометром, принадлежит остаточному воздуху, который не смогли удалить вакуумные насосы. Поскольку аргон-40 и аргон-36 содержатся в атмосфере в неизменной пропорции — 295,5 атомов первого на один атом второго, Аронсон просто измеряет количество аргона-36 в образце, умножает эту величину на 295,5, а затем вычитает ее из итогового результата. Оставшаяся цифра и представляет собой количество аргона-40, образовавшегося при радиоактивном распаде внутри кристалла.

— И количество это так мало, — добавил Аронсон, — что его едва можно измерить.

— А почему?

— Да потому, что сами породы слишком молоды. Я говорил вам, что мы имеем дело с материалом, которому всего два или три миллиона лет. Этого времени просто недостаточно для образования приличного количества аргона.

— Сколько же аргона содержится в образцах вулканических пород, которым три миллиона лет?

— Очень немного. Всего лишь несколько триллионов атомов.

— Это, по-вашему, немного?

— Но ведь атомы ужасно малы, — ответил Аронсон.

Помимо специфических трудностей, связанных с анализом не очень древних пород, Аронсону досаждала еще одна проблема-получение достаточно чистых образцов.

— Они должны быть чистыми, без посторонних примесей и, кроме того, целыми, а не разрушенными, чтобы исключить утечку части аргона. Этим-то и грешили образцы базальта, присланные вами из Хадара. По их внешнему виду я заподозрил, что они подверглись эрозии и утратили какое-то количество аргона. Мне трудно было судить, сколько именно; и все же я решил использовать их, хотя воздух, адсорбированный на их поверхности, создавал дополнительные трудности.

Мне хотелось испробовать и присланную вами партию образцов вулканического пепла, — продолжал Аронсон, — но я сразу увидел, что они слишком сильно изменены, чтобы быть полезными. Обычно я предпочитаю работать с пеплом. Он, как правило, содержит кристаллы полевого шпата или слюды, богатые калием. Когда имеешь дело с такими молодыми образованиями, приходится работать буквально на грани возможностей измерительных приборов. Поэтому лучше брать для анализа материалы с относительно высоким содержанием калия. Если вы этого не сделаете, то получите так мало аргона, что все равно не сможете его измерить, тем более при большой примеси атмосферного воздуха.

— А разве всякий вулканический пепел содержит калий? — спросил я.

— В большинстве случаев да. Но далеко не всегда в таком количестве, чтобы с ним можно было работать. Кроме того, при анализе пепла возникают свои трудности. Нужно знать наверняка, что кристаллы не были повреждены. Если структура их нарушена выветриванием или воздействием высоких температур, они могут терять аргон. Еще хуже то, что пепел часто содержит примеси более старых кристаллов. Способ образования подобных инородных включений может быть различным: например, более древние вещества лежали на поверхности почвы и были покрыты слоем пепла или, наоборот, попали в него значительно позднее. Полевой шпат, как вы знаете, довольно обычная горная порода. Допустим, я взял образец пепла из вулканического слоя в Хадаре, и в нем оказалась примесь полевого шпата, смытого с гор дождями. Он может быть на 200 миллионов лет старше самого образца и содержать огромное количество аргона. Достаточно всего нескольких кристаллов, чтобы свести на нет всю работу по анализу образца. Именно поэтому мне пришлось самому поехать в Хадар и выбрать как можно более надежные образцы. Я понимал, что ваши находки слишком важны, чтобы снабжать их сомнительной датировкой.

Прибыв в Хадар в декабре 1974 года, Аронсон в первую очередь стремился познакомиться с реконструкцией стратиграфии, сделанной Тайебом. Он хотел также собрать образцы из базальтового горизонта, определить при случае другие слои, которые можно было бы датировать, и взять из них хорошие пробы. Они с Тайебом сразу же понравились друг другу. Тайеб показал свою схему стратиграфической колонки, провел Аронсона по отложениям. После этого Аронсон был предоставлен самому себе и приступил к самостоятельным изысканиям. Он отличался феноменальной работоспособностью, вставал каждое утро до рассвета и выскальзывал из лагеря, прихватив с собой геологический молоток и рюкзак. «Вот еще один глупый иностранец», — рассуждали уже успевшие подняться афарские женщины, когда он проходил мимо в предрассветных сумерках.

Аронсон бродил повсюду. «Сидя в автомобиле, геологию не выучишь», — говорил он. Он начал с крайней западной части отложений и постепенно пересек весь массив, делая записи и собирая образцы. За день он проходил 10–15 миль. Он выделил несколько эталонных слоев, уже идентифицированных Тайебом, и проследил их ход через овраги и ущелья. Аронсон проделал это и с так называемым тройным туфом Тайеба — тремя узкими полосами вулканического пепла, которые образовались одна за другой в сравнительно короткий промежуток времени и были разделены отчетливым слоем. Это был слой остракод, названный так из-за обилия раковинок мельчайших водных организмов, процветание которых в определенный геологический период было связано с наличием в озере веществ, благоприятных для их роста. Этот слой вместе с окружающим его тройным туфом был одним из наиболее легко распознаваемых эталонных горизонтов в стратиграфической колонке Тайеба. Для Аронсона он значил то же, что табличка с названием улицы в незнакомом городе.

Аронсон медленно шел вдоль тройного туфа и слоя остракод в восточном направлении. Он распознал еще один горизонт, выделенный Тайебом. — слой гастропод, в котором преобладали раковины небольших пресноводных улиток. Он проследил ход и этого горизонта, а также хорошо выраженного слоя глины, который на нашем жаргоне получил название слоя «ГК» (глиняное конфетти), потому что под действием эрозии выглядел совсем как конфетти. Ознакомившись с расположением слоев, Аронсон был поражен скрупулезностью стратиграфической реконструкции Тайеба.

Наконец, Аронсон достиг базальтового слоя — лавового потока, который появляется в верхней части отложений восточного края массива и поддается датировке. Напомним, что его первые, несколько сомнительные образцы позволили определить возраст слоя в три миллиона лет с ошибкой ±200 тысяч лет. Аронсон хотел удостовериться в точности полученной цифры и уменьшить величину ошибки. Он собрал ряд образцов, заботясь главным образом о том, чтобы целостность их структуры не была нарушена.

Базальтовый слой с самого начала поставил геологов в затруднительное положение, так как место его в стратиграфической колонке было не вполне ясным: он не проходил через все отложения, а встречался только в их восточной части. Чтобы соединить его с основным массивом, где были найдены ископаемые остатки, нужно было изучить слои, расположенные выше или ниже, и найти аналогичные горизонты в других местах. Правда, над базальтом ничего не было — все вышележащие слои были разрушены эрозией. Он выходил прямо на поверхность, и геологи могли гулять по базальтовым обнажениям, ниже которых было несколько слоев, настолько невыразительных, что обнаружить их продолжение в других местах было очень трудно. Тайеб сделал все что мог. Он решил, что нашел хорошее соответствие, и поместил базальтовый слой на высоте 90 метров от основания разработанной им стратиграфической колонки.

Как-то раз Аронсон вернулся в лагерь и сообщил, что базальт расположен не там где нужно. Он намного древнее и должен находиться соответственно гораздо ниже.

— У вас есть какие-нибудь доказательства? — спросил Тайеб.

— Думаю, что да.

Во время своих каждодневных скитаний Аронсон замечал такие детали, которые укрывались от менее зорких глаз других геологов, наезжавших в Хадар. Во-первых, он установил, где находился край лавового потока, прежде чем начать отвердевать. Другие тоже видели эту границу, но не обследовали ее подробно. Аронсон занялся этим делом. Непосредственно перед лавовым натеком он обнаружил заполненную песком лощину, возникшую в результате эрозии после извержения вулкана. О том, что это произошло позже, свидетельствовали блоки базальта, отколовшиеся от основного массива и упавшие в ложбину. Если бы ложбина образовалась до извержения, она была бы заполнена песком и гравием, а базальтовые глыбы могли оказаться только на ее поверхности, но не на дне, как это было на самом деле.

Удостоверившись в этом, Аронсон занялся обследованием содержимого ложбины, которое оказалось на редкость неинформативным. По структуре оно напоминало другие песчаные породы, часто встречающиеся в отложениях Хадара. Но в слое, расположенном непосредственно над углублением, Аронсон обнаружил отчетливые отпечатки корней древних растений. Горя от нетерпения, он проследил за ходом этого слоя и выявил аналогичные отпечатки корней в основной части отложений — они находились на 20 метров ниже слоя остракод. Наконец-то было найдено убедительное связующее звено.

— Я боюсь, что придется опустить базальтовый слой вниз, — сказал Аронсон Тайебу.

Это могло быть неприятным моментом, но не для Мориса Тайеба. Он был из тех, кто всегда стремится к истине и забывает о своем самолюбии. Я знаю антропологов и геологов, которые до последнего держатся за свои выводы, даже тогда, когда всем становится ясно, что они ошибочны. Не таков был Морис. Когда Аронсон выложил перед ним поистине блестящие результаты своего детективного расследования геологической истории, Тайеб был в восторге.

Кабете, экспедиционный повар, занимался приготовлением пищи на свежем воздухе, развесив тряпки, кастрюли, сковородки и даже съестные припасы на ближайшей акации. На снимке Кабете месит тесто, чтобы печь хлеб. Две козьи туши ждут своей очереди.

Работы в лагере близились к завершению, Тайеб вернулся во Францию. Те из нас, кто еще не уехал — Аронсон, я и несколько других, — вынуждены были умерить аппетит и питаться остатками продуктов, которые наш повар Кабете стремился по возможности растянуть. В основном он готовил блюда из козлятины: жареная козлятина, печеная козлятина, фрикасе из козлятины, кебаб из козлятины, котлеты из козлятины. И вот настал черед маленького козленка, к которому очень привязался Аронсон. Сидя за ужином, он спросил: «Что это?».

— Козлятина.

— Какая козлятина? Ведь коз больше не осталось.

— Нам пришлось зарезать вашего маленького козленка.

Аронсон встал из-за стола, отказался от ужина и ушел из лагеря в пустыню. Никто больше не видел его до самого утра.

— Мы были вынуждены это сделать, — извиняющимся тоном сказал я, когда встретил Аронсона.

— Да, да, я знаю, — ответил он, но было ясно, что убийство маленького беспомощного существа, с которым он встретился и подружился в этой пустынной стране, произвело на него тягостное впечатление. В тот же день он уехал в Соединенные Штаты, забрав с собой образцы пород.

Эти образцы рассказали Аронсону о многом. Во-первых, в результате серии опытов были получены цифры, близкие к трем миллионам лет. Это были обнадеживающие итоги. Они не только подтверждали прежние датировки, но и позволили снизить возможную ошибку с ± 200 тысяч до ± 50 тысяч лет. Иными словами, разброс уменьшился в четыре раза.

Однако Аронсон все еще не был удовлетворен. Изучив базальтовые образцы под микроскопом, он нашел, что даже самые лучшие из них отмечены хотя бы незначительными следами разрушения и, следовательно, могли утратить некоторое количество аргона. Если это так, то возраст базальта, несомненно, больше трех миллионов лет. Правда, нельзя было сказать, насколько болыпе, — неизвестно, какая доля газа улетучилась.

Тогда Аронсон решил проверить свои догадки. Он специально подобрал ряд в той или иной мере измененных образцов и подверг их анализу, исходя из предположения, что чем сильнее разрушен образец, тем ощутимее будет утечка аргона и меньше определяемый возраст. Это предположение подтвердилось. Возраст образца, эродированного настолько, что цвет его вместо почти черного был серым, оказался на 400 тысяч лет меньше. А еще более серый и разрушенный кусок породы оказался моложе на 500 тысяч лет, так как потерял еще больше аргона. Поскольку деформация «плохих» образцов (хорошо заметная невооруженным глазом) носила, по существу, такой же характер, как и видимые только под микроскопом изменения «хороших» образцов, Аронсон с неохотой признал, что и они в какой-то мере деградировали и, значит, он вынужден будет мириться с небольшой, но пока не поддающейся учету ошибкой.

— Вашему базальту по меньшей мере три миллиона лет, можете быть в этом уверены. Но я подозреваю, что он еще древнее, — заявил мне Аронсон.

— И насколько древнее?

— Этого я пока не знаю. Может быть, нам придется прибегнуть к помощи палеомагнитного метода.

Как выяснилось, Аронсон был прав, и метод палеомагнетизма (изучение магнитных свойств самой Земли) действительно помог нам уточнить датировки. Земля — это магнит. Подобно всем магнитам, она имеет положительный и отрицательный полюсы. Сегодня положительный полюс близок к Северному, а отрицательный — к Южному полюсу. Такое состояние считается «нормальным». Но по причинам, связанным с перемещениями расплавленного магнитного вещества в недрах Земли, полюса время от времени меняются местами, наступают периоды «аномалий», когда Северный полюс становится отрицательным, а Южный-положительным.

Изучая расположение магнитных кристаллов внутри скальных пород, геологи смогли зафиксировать периоды аномалий, имевшие место на протяжении нескольких прошедших миллионов лет. Разумеется, ученые были не в состоянии определить точное время, когда происходили эти смены полюсов, а могли, лишь указать на их последовательность. В 1972 году, воспользовавшись хлынувшим из лабораторий потоком абсолютных датировок, основанных на изучении изотопов, трое специалистов независимо друг от друга пришли к сходным выводам относительно времени палеомагнитных изменений. Связав их с реальными геологическими событиями, они получили цифры, пригодные для всего мира, а значит, и для уточнения датировок Хадара. Для этого нужны были только образцы с магнитными кристаллами.

Геолог Том Шмитт подобрал серию из четырехсот образцов горных пород, расположив их в хронологическом порядке. В результате анализа их магнитных свойств выяснилось, что базальтовый слой формировался в один из периодов аномальной полярности. Но когда именно? В так называемый «период Маммот» (3,1–3,0 млн. лет назад)? Или в более древний «период Гилберт» (3,6–3,4 млн. лет)? Во всяком случае, не в промежутке между ними, так как здесь на протяжении 300 тысяч лет полярность все время была нормальной.

— Итак, — сказал я Аронсону, — с помощью палеомагнетизма мы можем установить, что возраст базальта должен быть от 3,1 до 3,0 миллиона лет или же больше 3,4 миллиона.

— Совершенно верно, — ответил Аронсон. — Я считаю вторую цифру более подходящей, но пока не могу этого доказать. Если базальт все-таки подвергся изменению — а я думаю, что так оно и было, — тогда наши тесты несколько занижают его возраст. В этом случае его датировка не уложится в пределы «периода Маммот», ограниченного цифрой в 3,1 млн. лет. Возраст 3,2 или 3,3 млн. лет исключается, так как магнитная полярность в этот промежуток времени была нормальной. Значит, остается «период Гилберт» с соответствующей датировкой в 3,4–3,6 млн. лет.

— Хорошо, но какую именно цифру я должен принять?

— Это уж от вас зависит. На мой взгляд, самое разумное придерживаться датировки в три миллиона лет. Эту цифру дает нам калий-аргоновый анализ, и пока она не будет опровергнута, лучше исходить из этого результата. Но я бы сделал оговорку и сказал «не меньше трех миллионов». Именно это и нужно написать в нашей статье о датировке Хадара.

Недостаточно точное определение возраста базальтового слоя чрезвычайно беспокоило Аронсона. Чтобы внести необходимые коррективы, он решил привезти в Хадар одного из своих помощников — специалиста-вулканолога Боба Уолтера. Во время долгих странствий по отложениям Хадара Аронсон понял, что история вулканической активности этого района необычайно сложна, и надеялся с помощью Уолтера внести в нее некоторую ясность. А что если тому удастся найти вулканические туфы, пригодные для датировки! Ведь до сих пор единственным надежным горизонтом был базальт, а между тем при определении возраста важно иметь несколько датированных слоев для возможных сопоставлений и проверки.

Определение возраста ископаемых остатков из Хадара заняло семь лет и потребовало сопоставления результатов пяти различных методов: геологического, калий-аргонового, метода следов распада, палеомагнитного и биостратиграфического. Все они были необходимы для постепенного создания подробной и точной стратиграфической колонки. Слева представлен первый вариант колонки, разработанный Тайебом в 1973 году на основании одних только геологических данных.

Последующие три года принесли массу нового ископаемого материала и новых датировок, которые в 1979–1980 годах были исправлены с учетом данных о палеомагнетизме и об ископаемых свиньях (биостратиграфия). Полученные результаты позволяют Аронсону утверждать, что возраст базальта 3,75 млн. лет. Если это так, то древность Люси и «первою семейства» составляет около 3,5 млн. лет, а челюстей и коленного сустава — около 4 млн. лет.

Уолтер прибыл в Хадар осенью 1975 года и довольно быстро обнаружил нечто весьма ценное: три довольно тонких слоя вулканического пепла, расположенных близко друг к другу и занимающих относительно высокое место в стратиграфической схеме отложений. Он назвал эти слои ВКТ-1, ВКТ-2 и ВКТ-3. От первого и третьего горизонтов пришлось почти сразу же отказаться — они содержали слишком много примесей и были непригодны для датировки, зато второй (средний) выглядел весьма многообещающе. Уолтер показал его нам с Тайебом, и мы, основываясь на положении слоя в стратиграфической колонке, с ходу прикинули его возможный возраст.

— Ему, видимо, около двух с половиной миллионов лет, — заявили мы.

Боб собрал ряд образцов и отвез их в Кливленд. Несколько он отдал Аронсону для калий-аргонового датирования, остальные использовал для определения возраста иным способом, которым он прекрасно владел. Мы с нетерпением ждали результатов и очень надеялись, что оба метода анализа дадут сходные ответы.

Для определения возраста Уолтер применял так называемый «метод следов распада». Он основан на присутствии урана в мельчайших кристаллах циркона, встречающихся в вулканическом туфе. Эти кристаллы бывают разных размеров; крупные считаются полудрагоценными камнями. Те, которые вкраплены в вулканические породы, чрезвычайно малы. Это прозрачные, как стекло, брусочки с заостренными концами, чем-то похожие на хрустальные подвески для люстр. Однако они настолько малы, что распознать их кристаллическое строение можно только под микроскопом. Подготовленный для анализа образец одинаковых по размеру кристаллов циркона, взятых из вулканического туфа и очищенных от посторонних примесей, напоминает пробирку, заполненную речным песком с такими мелкими зернами, что по структуре он приближается к порошку.

Подготовка образца начиналась с отбора сходных по внешнему виду проб вулканического пепла из какого-либо горизонта туфов Хадара. Затем Уолтер просеивал пепел через ряд сеток с постепенно уменьшающимися ячейками с целью отделить мельчайшие кристаллы различных минералов. Чтобы получить циркон в чистом виде, он погружал кристаллы в растворы различной плотности. Кристаллы циркона, будучи самыми тяжелыми, всегда опускались на дно, тогда как более легкие всплывали. Уолтер сливал всплывшие частицы и сохранял осадок. Повторив эту процедуру несколько раз, он получал практически чистый образец циркона.

Мельчайшие кристаллы циркона позволяют определить возраст по следам распада урана. Вначале нужно получить чистые образцы кристаллов, затем отполировать их, удалив с поверхности все царапины. Любые следы, оставшиеся в кристалле, — результат расщепления ядер урана, которые распадаются один за другим на протяжении длительного времени. Число таких следов указывает на возраст кристаллов.

Затем кристаллы циркона нужно выложить в небольшую плоскую тефлоновую посудину, причем таким образом, чтобы они образовали на ее дне плотный слой толщиной в один кристалл. Сделать это не так трудно, как кажется: длина кристаллов в несколько раз больше их ширины, поэтому для них естественно лежать на боковой грани. Зафиксировав кристаллы с помощью специального клеящего вещества, их полируют, чтобы удалить с наружных поверхностей все возможные царапины и следы разрушения. Эта процедура совершенно необходима — в дальнейшем Уолтер будет искать под микроскопом небольшие, похожие на царапины следы, образовавшиеся при распаде урана внутри кристалла. Для определения возраста Уолтеру нужно будет считать эти следы, поэтому на поверхности не должно быть ничего такого, что можно с ними спутать, — даже малейших неровностей.

Уран-238 — радиоактивный элемент, который распадается с малой, но постоянной скоростью и превращается в свинец, подобно тому как калий-40 превращается в аргон. Различие состоит в том, что образование аргона из калия — это «тихий» процесс, тогда как распад урана сопровождается выбросом энергии. Хотя сила взрыва невелика, он способен вызвать смещение других атомов в кристалле циркона, и в результате остается малозаметный след. Так по примятой ржи можно определить, что по полю недавно прошел человек. Трещинки, образовавшиеся в кристалле циркона, носят название следов распада. После соответствующей химической обработки они увеличиваются и делаются видимыми под микроскопом.

Уран-238 распадается гораздо медленнее, чем калий-40. Период его полураспада составляет много миллиардов лет. Если содержание урана в цирконе невелико, то при таких темпах в кристалле и за сотни тысяч лет может не произойти ни одного «взрыва».

— Чтобы число следов распада было сколько-нибудь значительным, нужна довольно высокая концентрация урана, — объяснял Уолтер. — Правда, если урана окажется слишком много, то дорожки следов будут пересекаться и мы не сможем их подсчитать. Для наших целей наилучшее соотношение — двести или триста частей урана на миллион частей циркона. Когда концентрация ниже 50 частей на миллион, работать невозможно. Получив образец с нужным содержанием урана и тщательно отполировав поверхности кристаллов, я кладу его под микроскоп и приступаю к подсчету следов. Я просчитываю их примерно в десяти кристаллах. Вы, наверное, сейчас подумали, почему я ограничиваюсь таким малым числом, а не просматриваю 50 или 60 кристаллов. Однако по опыту работы я знаю, что десяти вполне достаточно. Все подсчеты, сделанные сверх этого, лишь укрепят вас во мнении, которое уже сложилось.

Определение возраста по следам распада урана дает менее точные результаты, чем калий-аргоновый метод. Зато для первого метода разрушение (выветривание) образцов не служит помехой, как для второго. Еще важнее, с точки зрения Аронсона, то, что датировка осуществляется совершенно иным способом. Допустим, кто-нибудь оценивает возраст дерева по годичным кольцам, а затем берет серию фотографий из семейного архива и, зная возраст лиц, снятых на фоне того же дерева, косвенным путем еще раз определяет его возраст. Наконец, находится пара стариков, которые будто бы помнят, когда это дерево посадили. Если результаты трех методов согласуются между собой, можно с уверенностью сказать, что возраст дерева удалось установить.

Примерно так же обстоит дело и с методикой Уолтера. Полученные с ее помощью результаты повысили надежность датировок Хадара. Так, древность туфа ВКТ-2 оказалась равной 2,58 млн. лет, т. е. почти совпала с калий-аргоновой датировкой Аронсона — 2,63 млн. лет.

После того как Аронсон и Уолтер завершили свою работу, стратиграфическая колонка Хадара выглядела следующим образом: почти на самом верху слой вулканического пепла древностью примерно в 2,6 млн. лет — возраст подтвержден двумя различными методами; глубже лежит базальтовый слой возрастом в три миллиона лет-установлено с помощью десятка калий-аргоновых тестов, давших сходные результаты. Между ними находилась Люси. Возраст ее, судя по уровню залегания, можно было определить в 2,9 млн. лет.

— Но наверняка мы этого все же не знаем, — заявил я Аронсону. — Если вы считаете, что базальт древнее, то древнее будет и Люси. Может быть, стоит снова взяться за ископаемых животных?

— В подобной ситуации это самое лучшее.

Ну что же, опять Бэзил Кук с его цепочками свиней. Они уже помогли разгадать тайну датировок, приписываемых находкам с берегов озера Туркана. В частности, возраст черепа 1470, найденного Ричардом Лики и принадлежащего Homo habilis, уменьшился с 2,9 до 2,0 млн. лет. Не исключено, что свиньи внесут свои коррективы и в датировку нашей Люси. Однако они могут лишь увеличить, а не уменьшить ее возраст. По мере того как я рассматривал исключительно примитивные костные остатки животных из нашей коллекции, во мне крепла уверенность, что так именно и произойдет.

Однако в те времена моим предположениям не суждено было выйти из разряда гипотетических. Оказалось, что хотя Бэзил Кук и проследил линии свиней вплоть до уровня в четыре миллиона лет, он был еще не готов обнародовать свои результаты. Фактически до 1978 года он хранил молчание, а затем опубликовал статью, в которой, сравнивая свиней Хадара и Омо, писал: «Для Люси более правдоподобен возраст 3,0–3,4 млн. лет, чем цифра 2,9 млн., которую дал анализ базальтового слоя».

Эта на первый взгляд простенькая фраза была равносильна взрыву бомбы. Она означала, что базальт относится не к периоду Маммот, а к периоду Гилберт, что древность Люси возрастает до 3,3–3,4 млн. лет, что фрагменты челюстей, найденные в самом низу, под базальтом, могут насчитывать 3,7 млн. лет.

Я много бы дал, чтобы получить эту информацию еще в 1975 году. Это упростило бы некоторые проблемы. Может быть, мне следовало дождаться выводов Кука. Но тогда я должен был сообщить о находках Хадара. Нельзя во всеуслышание объявить о каком-нибудь открытии, а потом умолкнуть. Публика требует от вас подробностей. Я выпустил в свет статью — и совершил ошибку. Вообще в своих ранних публикациях я допустил несколько промахов. В первой статье мы с Тайебом слишком высоко поместили слой базальта. Затем появилась вторая статья о Люси и челюстях — и вместе с ней вторая ошибка: я отнес описываемые находки к разным видам. Позднее, касаясь вопроса о датировках, я выступил с цифрой три миллиона лет для базальтового слоя. Оказалось, что я сделал третью ошибку. Для ровного счета. Одна — в геологии, одна — в антропологии, одна — в датировке. Но ведь не ошибается тот, кто ничего не делает. В процессе работы все можно исправить.

Глава 10 Третий полевой сезон в Хадаре: „первое семейство”

Возвратившись в США в 1975 году, я оказался в совершенно иной ситуации, чем год назад. В тот раз я перерасходовал свой бюджет, мало что нашел и едва не прослыл плохим организатором полевых исследований. Теперь же я обладал самой сенсационной находкой в мире, и ученые из многих стран хотели работать со мной. Деньги перестали быть для меня серьезной проблемой. Журнал National Geographic, проявивший великодушие после того, как шахта начала выдавать на-гора самородки, заказал мне статью и решил послать следующей осенью в Эфиопию фотографа Дэвида Брилла, чтобы сделать для нее иллюстрации. Почти одновременно к нам собиралась приехать французская киногруппа. Национальный научный фонд возобновил свои ассигнования.

Но самым важным для меня было то, что датировки Аронсона и палеонтологические изыскания, произведенные Греем и мной, убедили большинство ученых в научной добросовестности и профессионализме наших исследований в Хадаре. Теперь они были согласны рискнуть своим временем и репутацией, чтобы принять участие в экспедиции.

Вместе с тем находка Люси накладывала на меня повышенные обязательства. В 1974 году мне было предоставлено место куратора отдела антропологии Кливлендского музея естественной истории. Я стал постепенно отбирать лучших студентов, которые заканчивали университет «Кейс-Вестерн» и хотели писать свои диссертации у меня в музее. К тому же мне предложили читать курс лекций. В результате у меня едва хватало времени для работы над статьей о полевом сезоне 1974 года, которую я все же написал в соавторстве с Тайебом и Коппансом. Суть ее заключалась в описании находок двух видов гоминид: во-первых, «челюстей Алемайеху», принадлежавших чрезвычайно примитивному Homo, и, во-вторых, маленькой Люси, представляющей собой нечто иное.

Сегодня я взял бы эту статью обратно, если бы мог. Ее публикация была для меня хорошим уроком, чтобы в будущем не торопиться с выводами. Я вовсе не стыжусь описательной части статьи. В этом я стремился подражать робинсоновским характеристикам южноафриканских австралопитеков и думаю, что мое описание было не хуже. Но вот интерпретация находок… С тех пор я кое-чему научился и сегодня сделал бы иные выводы. Несмотря на поддержку таких авторитетов, как Мэри и Ричард Лики, я больше не считаю, что «челюсти Алемайеху» принадлежат человеческому существу. Точно так же я больше не думаю, что Люси представляет собой нечто отличное от обладателя челюстей. Она — всего лишь уменьшенный вариант того же самого типа.

Моим величайшим желанием в 1975 году было вернуться в Хадар. Однако после конца полевого сезона 1974 года политическая ситуация в Эфиопии начала существенно изменяться. Всё контролировали военные, без их ведома ничего нельзя было делать. К тому же назревала война с Эритреей. Поэтому, когда в сентябре 1975 года я вернулся в Аддис-Абебу, в посольстве США мне сказали, что о поездке в Афар нечего и думать. «Мы не хотим, чтобы вы туда ехали. Иначе нам придется вас спасать». Я узнал, что с точки зрения Эфиопии опасность конфликта с Эритреей была вполне реальна. Однако я оценивал ситуацию по-иному. Столкновения обычно происходят в пограничных районах. Для того чтобы попасть в Хадар, вооруженным отрядам пришлось бы пересечь обширные малонаселенные территории, где живут только афары, которые наверняка дадут им отпор. Вероятность того, что отряд эритрейцев сможет проникнуть в район Хадара и уцелеть, была незначительной. Если нарушители столкнутся с племенами, им не удастся вернуться живыми.

Мое мнение поддержал археолог и историк Ричард Уилдинг, осуществлявший поставки продовольствия и оборудования для нашей экспедиции. Это был типичный англичанин колониального склада. Аддис-Абеба много лет была для него родным домом, и он никогда не собирался покидать этот город. Хладнокровный и невозмутимый, он терпеливо переносил неудобства, связанные с политическими неурядицами. Если на улице взрывалась бомба, он не обращал на это внимания. Когда кончалась вода в водопроводе или на местном рынке исчезало продовольствие, он воспринимал это как необходимую плату за желание жить в стране, которую любишь. Что-то он припрятывал, что-то выклянчивал, а без чего-то мог и вовсе обойтись.

Поддерживаемые Уилдингом в оценке ситуации и уверенные в том, что правительство окажет нам необходимую помощь, мы с Тайёбом накануне отъезда из Аддис-Абебы в Хадар созвали на совещание всех членов экспедиции. Я сказал им, что всякий выезд в пустыню при такой неспокойной обстановке связан с определенным риском. Трезво оценив степень этого риска, я решил для себя, что игра стоит свеч. Но любой из членов экспедиции, кто думает иначе, волен уехать без всякого стеснения; стоимость обратного билета на самолет будет возмещена за счет экспедиционных средств.

Никто не произнес ни слова. Тогда я повторил свой вопрос, и все сказали, что хотят ехать в Хадар. Это меня не удивило. Наша группа была необычной. Действительно, в Хадаре не было особого комфорта, но все члены экспедиции, включая и меня, любили это место. Оно удерживало нас своей красотой, уединенностью, тишиной. А ведь была еще и работа, она создавала ощущение, что в любой момент может произойти нечто значительное. Если вы помешаны на прошлом — а все мы были действительно на нем помешаны, — то лучшего места в мире не найти.

К тому же ни один из нас всерьез не думал, что существует реальная опасность. Мы уже провели два сезона вместе с афарами и неплохо с ними ладили. Они были вооружены, а мы нет. Я сделал правилом, чтобы никто из членов экспедиции не имел при себе оружия. В результате афары как бы взяли нас под свое покровительство. Во всяком случае, мы себе так это представляли. Рабочие из племени амхара, которые пришли к нам из горных районов, думали иначе. Они боялись афаров, ощущали их неприязнь и потому старались селиться поближе к нашему лагерю. Я слышал, как во время спора один из афаров сказал рабочему из племени амхара: «Когда начнется заварушка, я тебя прикончу первым». И это не было пустой угрозой. Полицейские патрули были далеко от нас и редко заглядывали в эту часть страны. Хотя и считалось, что она подчиняется центральному правительству, на деле ею управляли вожди племен.

В целях предосторожности мы с Уилдингом разработали систему сигналов, предупреждающих об опасности. Не имея радиосвязи, которая была запрещена правительством, мы просили Уилдинга, чтобы он, совершая свои еженедельные полеты, не только доставлял продовольствие и забирал находки, но и удостоверялся, что у нас все идет нормально. Сигналом должен был служить способ расстановки грузовиков. Если они будут стоять в одном ряду, то летчик, пролетая над лагерем, прежде чем приземлиться на посадочной дорожке, будет знать, что все обстоит благополучно. Если же машины будут стоять в беспорядке, то это послужит сигналом тревоги.

Но случилось так, что в день одного из первых прилетов Уилдинга мы нашли череп слона и послали за ним грузовик с прицепом. Когда самолет появился над лагерем, прицеп стоял перед палаткой палеонтологов, а грузовик находился в совершенно другом месте. Уилдинг даже не приземлился. Он полетел прямо в Аддис-Абебу и начал договариваться о нашей эвакуации вертолетом, а также известил о случившемся подразделение американского военно-морского флота, находившееся в Красном море. Но затем решил еще раз удостовериться, вновь полетел в Хадар и увидел, что все грузовики опять выстроились в одну линию. Поэтому тревога была отменена.

Самые большие затруднения были с пилотами. Уилдинг употреблял все свое красноречие, чтобы заставить их летать. Посадочная дорожка находилась в 45 минутах езды от лагеря. Пилоты не хотели бросать самолет без охраны и в то же время боялись оставаться одни, пока Уилдинг уезжал в лагерь. Они опасались нападения афаров. Однако никто их не трогал, и полеты продолжались весь сезон без всяких приключений.

Зато совершенно невозмутимо относился к афарам Дэвид Брилл, фотограф, присланный к нам редакцией National Geographic. Он оказался длинноногим верзилой с коротким туловищем и бейсбольной кепкой на голове. Когда самолет снизился над нами и пошел на приземление, Грей поехал на посадочную полосу. Вначале он никого там не обнаружил. Самолет уже улетел. Наконец, в дальнем конце полосы он заметил на кусте какую-то одежонку, а в ее тени дремал Брилл. Прибыв в лагерь, он заявил мне: «А вы, должно быть, доктор Дон?». Ему следовало бы сказать: «Я полагаю, вы доктор Джохансон», но он обошелся без этого. Мы просили редакцию журнала прислать кого-нибудь пожестче, и они действительно постарались. Брилл был не только замечательным фотографом, но и самым неприхотливым и выносливым человеком, которого я когда-либо встречал.

В то время я чувствовал, что мне недостает сладостей. Они даже снились мне по ночам, и я попросил, чтобы Брилл привез их мне. Поэтому сразу же при встрече я поинтересовался: «А вы привезли мне шоколад?».

— Протяните руку и отвернитесь — сказал Брилл.

Я так и сделал. Он пошарил в карманах и вытащил три или четыре кусочка липкой, наполовину растаявшей шоколадки.

— И это все? — спросил я.

— Знаете, я очень спешил в аэропорт. К тому же я был голоден и почти все съел.

Вечером за ужином Брилл опять заговорил о шоколаде и о том, как ему стыдно, что он не смог выполнить мою просьбу. А когда мы вечером ложились спать, он вновь завел разговор на эту тему, сказав, что мне, наверное, будет сниться шоколад, который бы я сейчас ел, если бы не его спешка.

— Да заткнитесь же, наконец, — не выдержал я.

— Хорошо, — ответил Брилл. — Но прежде… — И тут он открыл свой рюкзак, в котором лежали восемнадцать плиток вкуснейшего швейцарского шоколада.

Брилл не был таким уступчивым, когда дело касалось его работы. Он вышагивал по отложениям с не менее решительным видом, чем Аронсон, но с совсем иной целью: он хотел знать, как будут выглядеть ископаемые находки и обнажения пород при различном освещении. Когда мы нашли великолепный череп саблезубого тигра, он пожаловался: «Почему вы всегда находите что-нибудь в середине дня? Отчего бы не к вечеру, когда освещение получше?».

Я промолчал.

— Когда вы собираетесь найти следующего гоминида? — спросил он.

— Завтра, — ответил я раздраженно.

Позднее Брилл будет всем говорить, что для того, чтобы в Эфиопии нашли гоминида, нужно только заранее попросить об этом. И действительно, «завтра» оказалось одним из самых необычных дней в истории палеоантропологии. Я осматривал местность с Майком Бушем, молодым врачом, который интересовался археологией. Майк был очень спокойным человеком, работягой, который никогда не говорил ничего лишнего, но всегда смотрел в оба. Французы даже сердились на него за то, что он всегда молчал. «Почему он так неразговорчив? — спрашивали они. — Почему он такой странный?»

А между тем ничего странного в нем не было. Мы работали уже около часа, как вдруг он очень спокойно позвал меня с откоса: «Мне кажется, я что-то нашел». Я подошел к нему. Действительно, перед нами лежала каменная глыба, из которой торчали два премоляра (малых коренных зуба) гоминида. Они были совершенно неприметны. Я не знаю, как ему вообще удалось их обнаружить. Пожалуй, даже Алемайеху не смог бы это сделать.

В это время к нам подошел Брилл, и я сказал ему:

— А вот и тот самый гоминид, что я вам вчера пообещал.

— Опять не вовремя! — завопил Брилл. — Вы нашли его в полдень, в самый неподходящий момент для съемок.

— Очень хорошо, Ваше высочество, когда прикажете вновь заняться поисками гоминид?

Брилл оценивающе посмотрел на солнце: — «Завтра утром в восемь часов».

Мы временно приостановили работу и начали извлекать находку Буша на следующее утро. Брилл подготовил оборудование, чтобы сфотографировать все этапы операции. Здесь же присутствовала французская киносъемочная группа, состоявшая из мужа и жены. Мишель (так звали жену) всегда с энтузиазмом относилась к находкам, но не могла отличить окаменевшую кость от горлышка бутылки из-под кока-колы. А поскольку мы работали на дне крутого оврага, она забралась повыше, чтобы укрыться в тени небольшого куста акации, и уселась прямо на груду костей.

— Что это? — спросила она, поднимая кости с земли. Я взобрался к ней и обомлел. Одна из них была пяточной костью гоминида, другая — бедренной, точно такой же, какую я нашел два года назад, только вдвое больше. Все это было заснято Бриллом и французскими операторами. Вероятно, это был первый случай, когда профессиональные съемки производились действительно в момент находки окаменелостей. Все, что вы видите в книгах, — без исключения — это инсценировки событий, имевших место ранее.

Находка зубов на дне оврага и двух костей на середине склона заставила нас получше обследовать местность. И почти тотчас были обнаружены новые фрагменты. Оглядывая склон по ту сторону от куста акации, я спокойно подобрал одну за другой две малоберцовые кости. Неужели еще одна Люси? Нет, обе кости принадлежали правой ноге и, значит, двум разным особям. Тем временем со всех сторон начали раздаваться крики, каждый что-то находил, и это были кости гоминид. Казалось, на склоне холма забил фонтан и засыпал все вокруг ископаемыми остатками. Нас охватила лихорадка: толкаясь и натыкаясь друг на друга, мы в суматохе подбирали их.

Некоторое время я не осознавал, что делаю. Я никогда не видел ничего подобного, никогда о таком не слыхал. Мы были как безумные. Но в конце концов жара доконала нас, и мы успокоились.

На генеральной карте склон с рассыпанными на нем костями обозначен как участок 333. Весь остаток этого полевого сезона и большую часть следующего мы посвятили его тщательной разработке. Сначала весь склон был подвергнут систематическому осмотру, не похожему на сумбурные поиски в тот первый безумный час. Затем мы начали спускать вниз гравий — многие тонны — и просеивать через крупные сита порцию за порцией. В результате было обнаружено около двух сотен зубов и мелких костных фрагментов. Анализ показал, что найденные остатки принадлежат по меньшей мере тринадцати индивидуумам. Среди них были особи мужского и женского пола и как минимум четверо детенышей. Оказалось невозможным составить из множества отдельных костей хотя бы частичные скелеты, как это посчастливилось сделать с Люси: кости были перемешаны и рассыпаны по всему склону. Не исключалась вероятность того, что число особей было еще большим.

Морис Тайеб изучает разрез участка 333, пытаясь найти геологические свидетельства, которые могли бы объяснить внезапную одновременную гибель большого числа австралопитековых.

Как при настройке радиоприемника всегда сохраняется некоторый шумовой фон, так и в Хадаре гоминидам обычно сопутствовал «фон» из окаменелых остатков животных. Вы их найдете всюду — в одних местах больше, в других меньше, но почти нигде не окажется, чтобы их не было вовсе. Слишком многообразны возможности их случайного сохранения на протяжении геологических эпох — всюду происходили бесконечные миграции животных, и великое множество их гибло за то время, пока формировались многометровые толщи пород. Один из сюрпризов, преподнесенных нам участком 333, состоял в том, что в материалах, собранных с его склона, практически не было костей животных. Тот самый фон, который неизменно выявлялся при интенсивном поиске ископаемых остатков, в данном случае почему-то отсутствовал. Все фрагменты, найденные на этом участке, принадлежали гоминидам.

Как объяснить подобный факт? Быть может, целая группа гоминид погибла столь внезапно, что за это короткое время остатки животных просто не успели накопиться? Похоже, так оно и было. Кости гоминид, по-видимому, происходили из общего источника, расположенного в одном из горизонтов верхней части склона. За последние несколько дождевых сезонов слой был размыт, а кости вынесены на поверхность. Их-то мы и нашли на склоне. Эти рассуждения подтвердились, когда мы, проведя пробные раскопки, обнаружили сам слой и еще около двадцати фрагментов ископаемых костей. Стало ясно, что если бы не эрозия, кости лежали бы рядом, поблизости друг от друга. Так же как и существа, которым они принадлежали и которые, по-видимому, погибли одновременно.

Но отчего они погибли? Может быть, от эпидемии? Тогда почему их тела не были растерзаны хищниками? И что помешало образованию «фона» из ископаемых костей животных?

Чем больше я думал над этими двумя парадоксами, тем меньше склонялся к мысли об эпидемии.

Маловероятно, чтобы целая группа гоминид, умерших естественной смертью за несколько дней или недель, сохранилась в таком «чистом» виде.

Но что же тогда? Сражение? Может быть, перед нами один из первых примеров той свирепой агрессивности, которую Реймонд Дарт считал частью биологического наследия человека? Группа австралопитеков, уничтоженная своими же сородичами? Это тоже казалось в высшей степени невероятным. Чисто умозрительная гипотеза, не подкрепленная никакими данными. Массовое убийство? Но почему на костях не было следов насилия, а в слое полностью отсутствовали ископаемые остатки животных? Согласно теории Дарта, австралопитеки поедали друг друга, и эта пища служила главным источником белка в их рационе. Если мы имеем дело именно с таким случаем, то почему нет разбитых и расщепленных костей, из которых пытались извлечь костный мозг?

Может быть, интересующие нас существа утонули — оказались в узком ущелье, где их неожиданно настиг водный поток? Это выглядело более правдоподобным. Жители пустынь никогда не останавливаются лагерем в оврагах или ложбинах. Один журналист, побывавший недавно в Синайской пустыне, рассказывал, что бедуины испытывают панический страх перед всякого рода лощинами. На собственном горьком опыте они поняли, что каменистые ущелья без растительности, способной поглощать влагу, в случае дождя могут превратиться в настоящую западню. Ливень, может быть, давно кончился или вообще разразился за много миль отсюда, а здесь бушует ревущий поток — за несколько минут вода может подняться на 10–20 футов и смыть все на своем пути.

Мы обсудили эту проблему с Тайебом, и он особенно тщательно изучил стратиграфию оврага, чтобы посмотреть, нет ли там следов внезапного наводнения. Он пришел к выводу, что все кости относятся к одному слою, почти целиком состоящему из мелкодисперсной глины. Слой был тонким и, судя по этому, мог сформироваться в результате какого-то одномоментного события. Но консистенция глины противоречила гипотезе о наводнении. Быстро бегущие потоки увлекают частицы более крупных размеров. По мнению Тайеба, в действительности могло произойти следующее: кости, грязь, песок — все это было принесено стремительным течением к краю озера или в другое более спокойное и открытое место, где кости опустились на дно и постепенно покрылись мелким осадочным материалом. Тайеб подчеркивал, что при всей логичности его гипотеза по сути недоказуема. Изучение отложений, вулканических явлений, сбросовой деятельности и т. п. может доставлять массу сведений, но все же методы геологии еще не настолько совершенны, чтобы можно было восстановить картину событий, происшедших за один день три миллиона лет назад. Самым сильным доводом в пользу «гипотезы об утоплении», продолжал Тайеб, служит факт отсутствия ископаемых костей животных. Очевидно, животные не часто посещали овраг, заселенный гоминидами, и поэтому избежали катастрофы. К тому времени, когда они вновь появились в этой местности, гоминиды уже были занесены слоем глины. То, что животные все-таки вернулись, подтверждали их многочисленные остатки (знакомый «фон»!) в слоях, расположенных над глиной в участке 333.

Это было все, что мог сказать Тайеб. Почему гоминиды сосредоточились в одном месте, оставалось загадкой. Чтобы узнать точные размеры группы, нужно было дождаться результатов анализа всех костных остатков, а также провести раскопки на склоне холма. Я был уверен, что мы обнаружим в глубине другие кости, гораздо лучшей сохранности. Я надеялся найти еще одну Люси, может быть в более полном комплекте, чем предыдущая. Я хотел бы иметь череп взрослой особи лучше того, какой был у Люси. А самое главное, я попросту рассчитывал найти как можно больше костей, чтобы получить хорошую выборку. В этом-то и состояла истинная ценность участка 333. Здесь были кости, принадлежавшие существам разного пола и возраста, что в своем роде не менее важно, чем драгоценная находка Люси. Люси уникальна, с этим никто не спорит, Она возникла из мрака небытия, как бы озаренная на мгновение вспышкой молнии. Мы многое узнали о Люси за это мгновение — почти увидели ее всю целиком. Но разве мы сможем понять, что она такое, если не сумеем ни с чем сравнить? Типична ли она для. своего вида? Если да, то все ее сородичи должны быть очень небольшого роста. Нижняя челюсть у Люси странной V-образной формы. Очертание челюстей Алемайеху было иным. Принадлежат ли они другому виду? Может быть, они походят на челюсти и зубы особей, найденных на участке 333 и в шутку названных нами «первое семейство»[12]? Прежде чем ответить на эти вопросы, нужно было изучить сами кости — целую груду костей, которые нуждались в очистке, сортировке, описании и, наконец, интерпретации. На эту работу должно было уйти несколько лет.

В декабре 1975 года закончился третий полевой сезон в Хадаре. Тайеб и его коллеги возвращались во Францию, чтобы зимой заняться классификацией костей млекопитающих, пыльцевым анализом и геологическими исследованиями. Аронсон и Уолтер отправились в Кливленд, нагруженные образцами вулканических пород. Я вместе с «первым семейством» поехал в Аддис-Абебу, чтобы получить для него выездную визу.

Поскольку однажды я уже прошел эту процедуру, на этот раз мне было гораздо легче. Мы с Тайебом провели неизбежную пресс-конференцию, обрисовали значение новых находок, а затем пустились по инстанциям, чтобы оформить нужные документы. Все шло гладко. Успешно пройдя таможню, мы с Томом Греем вылетели в Найроби. Я хотел показать находки моим друзьям Мэри и Ричарду Лики и другим участникам экспедиции в Кооби-Фора, которых я уже знал. Я встретил также несколько человек, мне незнакомых; они работали с Мэри Лики в Летоли — районе Танзании, расположенном в нескольких милях к югу от Олдувая.

Когда я разложил на столе ворох привезенных костей, все пришли в изумление. До сих пор никто не находил ничего, что могло бы сравниться с нашими окаменелостями по их древности, удивительной сохранности и разнообразию. Сразу же вокруг находок возникла оживленная дискуссия. Мэри и Ричард Лики рассматривали их с огромным вниманием и высказали мнение, что «первое семейство» подтверждает тот вывод, к которому они пришли год назад во время своего визита в Хадар: остатки принадлежат Homo, хотя и очень примитивному. Люси, по их мнению, была чем-то иным. В тот момент я был склонен согласиться с этими выводами.

В общей суматохе, возникшей вокруг находок, лишь один из присутствующих оставался в стороне. Это был молодой человек с мягкими светлыми волосами, в очках с толстыми стеклами, одетый в белый халат. Он стоял поодаль, что я приписал его застенчивости. Позже я узнал, что это американец, проработавший два сезона палеонтологом у Ричарда Лики в Кооби-Фора, а в настоящее время помогающий его матери. Его звали Тим Уайт.

По прошествии нескольких лет я напомнил Тиму о первом дне нашего знакомства:

— Ты тогда забился в угол и, казалось, боялся оттуда выбраться. Припоминаешь? Я подошел, представился, и мы начали беседовать.

— Боже мой, да вовсе я не стеснялся. Просто сохранял разумную осторожность. Ты же был юным баловнем судьбы, изрекающим суждения обо всех ваших замечательных находках. Я не был с тобой знаком. Я не знал, сумеешь ли ты отличить ребро гиппопотама от хвоста носорога, и ждал, когда ты сядешь в лужу и начнешь пороть чепуху.

Эта сентенция вызвала смешок у Оуэна Лавджоя, который слушал наш разговор.

— Тим — это Фома неверующий, — сказал я. — Колючий, упрямый тип, который ни во что не поверит, пока не убедится собственными глазами. Он готов спорить с каждым из-за любой мелочи.

— Дон — торговец лаком для ногтей, настоящий делец. Я чувствовал, что надо понаблюдать за ним. Он проглотил весь этот вздор относительно Homo возрастом в три миллиона лет, который подсовывали ему Лики. — Тим повернулся ко мне. — Ведь так оно и было.

— Лики тут вовсе ни при чем, — возразил я. — Я и сам был того же мнения. Данные, которыми мы располагали в то время, позволяли думать именно так.

— Конечно, позволяли, если ты нахватался всяких дат и даже не потрудился взглянуть на примитивные черты зубной системы. Позволяли, поскольку ты был легкомысленным и наивным.

— Это я легкомысленный? Я наивный?

— Вот именно ты.

Несмотря на то что Уайт с первой нашей встречи в Найроби принял меня за верхогляда, а я счел застенчивостью хладнокровный подход ученого, который в сочетании с идеализмом не позволял Тиму сближаться в экспедиции более чем с одним-двумя людьми, мы с ним поладили с самого начала. Тим рассказал о находках, которые стали поступать от Мэри Лики из Летоли, а затем перешел к оценке хадарских окаменелостей. Посмотрев на них, он высказал мнение, которое я никогда не забуду: «Мне кажется, ваши ископаемые остатки из Хадара и те, что нашла Мэри в Летоли, очень сходны». Для сравнения он показал несколько костей. Они казались почти идентичными.

Это было потрясающе. Места находок разделяла добрая тысяча миль. Возраст костей из Летоли составлял предположительно 3,7 млн. лет — на три четверти миллиона больше, чем возраст базальтов Хадара по данным Аронсона (3 млн. лет). Правда, не исключалось, что базальт еще древнее. Но свиньи Бэзила Кука, которые могли это подтвердить, еще не выступили на сцену — до этого оставалось три года.

Принадлежали ли окаменелости из Хадара и Летоли одному виду? И, черт возьми, как тогда все это объяснить?

Тим и я договорились поддерживать связь друг с другом

Глава 11 Четвертый полевой сезон в Хадаре: завершение

После возвращения в США в начале 1976 года я был безумно занят. Новые находки с участка 333, главным образом «первое семейство», высились передо мной, как целый Эверест материала, который нужно было систематизировать и описать. Я начал подбирать из числа своих аспирантов наиболее талантливых молодых людей, способных помочь мне в этой работе. В конце концов я выбрал двух: Билла Кимбела, крепкого юного гиганта с копной вьющихся черных волос и усами в стиле Фу Манчу, и Брюса Лэтимера, рыжеватого блондина, очень напоминавшего идеал «американского парня». Оба уже зарекомендовали себя как чрезвычайно добросовестные помощники и теперь получили место в моей лаборатории в Кливлендском музее. Кимбел занимался черепом молодого гоминида с участка 333, первым достаточно полным черепом этого типа, который можно было бы сравнить с другой известной находкой Реймонда Дарта — черепом «бэби из Таунга» (в 1979 году Кимбел сам отправился в Южную Африку, чтобы произвести сравнение). Лэтимеру были доверены описание и анализ костей стопы из Хадара. Майк Буш, нашедший первую окаменелость на участке 333, занялся костями кисти. Оуэну Лавджою, специалисту по ло-комоции, достались кости нижних конечностей, таз и позвонки. Себе я оставил свое: зубы и челюсти.

Эти планы предстояло осуществить, несмотря на два серьезных затруднения. Первое из них было связано с хранением коллекций. Небольшое помещение в Кливлендском музее, переполненное непрерывно поступающими находками и изучающими их аспирантами, грозило лопнуть по швам. В конце концов я поставил перед музеем решительный ультиматум: либо мы получаем более просторное помещение, либо мне придется искать для себя новую работу.

Музей согласился предоставить нам больше места, но потребовал, чтобы я сам раздобыл часть денег, необходимых для оборудования нужной нам лаборатории. Я занялся поисками субсидий и за несколько месяцев сколотил сумму в 200 тысяч долларов, вполне достаточную, чтобы оснастить превосходную лабораторию. Она была официально открыта в декабре 1976 года, что помогло нам вовремя разрешить и вторую проблему.

Коллекция ископаемых находок из Хадара, наконец-то собранная в одном месте, разложена на столе в новой кливлендской лаборатории, чтобы дать представление о ее размерах и разнообразии. На переднем плане справа — коленный сустав, челюсти и некоторые другие разрозненные костные остатки. Далее идет Люси. Следом за ней все «первое семейство» с участка 333 (фрагменты рассортированы по частям скелета). На заднем плане, рядом с коллекцией черепов шимпанзе, стоит Тим Уайт. На переднем плане слева — остатки гоминид Летоли.

Дело в том, что в результате переговоров о вывозе из Эфиопии ископаемых остатков, найденных на участке 333, я получил разрешение держать их у себя только в течение года. За это короткое время их, во всяком случае, нужно было очистить (а это трудоемкая и сложная работа) и затем сделать с них слепки. Чтобы решить последнюю задачу, требовалось устроить в новой лаборатории муляжную мастерскую. Я уже нашел опытного специалиста в этой области — Билла Мак-Интоша. Ввиду срочности дела он начал свою работу задолго до того, как остальная часть лаборатории была окончательно переоборудована.

В течение года я написал несколько научных статей и популярный очерк для журнала National Geographic. Первая статья содержала предварительную схему стратиграфической колонки, которую составил Тайеб, поместив базальтовый слой не в том месте, где ему следовало быть. Однако ошибка была не очень серьезной. В примечании было сказано, что геологические выводы носят предварительный характер и, возможно, потребуют изменений.

Одновременно с поступлением новых окаменелостей нас захлестнул поток сведений о результатах геологических исследований и о возрасте находок недавно закончившегося полевого сезона. Это требовало публикации еще одной статьи, уточняющей первую и существенно дополняющей ее. Во второй статье в соответствии с данными Аронсона базальтовый слой был переставлен в другое место; здесь указывалось, что его возраст — три миллиона лет, но эту цифру «следует считать минимальной». Работа была замечательной, ее украшало уникальное созвездие имен соавторов. Среди них: Джеймс Аронсон (специалист по калий-аргоновой датировке), Т. Дж. Шмитт (американский геолог, который собрал 400 образцов пород), Боб Уолтер (специалист по датировке с помощью следов распада), Морис Тайеб (геолог), Ж.-Ж.Тьерселен (французский геолог, работавший с Тайебом), У. Нэзер (американский специалист по датировке с помощью следов распада), А. Нэрн (английский специалист по палеомагнетизму) и я сам. Тайеб и я имели теперь активную поддержку выдающихся специалистов и постарались использовать ее наилучшим образом.

Еще одна моя работа 1976 года, опубликованная под давлением обстоятельств, была посвящена оценке сделанных находок. Мир антропологов был уже наслышан о коленном суставе, о челюстях и о Люси. Можно ли как-то свести эти материалы воедино? Читатели хотели узнать обо всем подробнее.

Беда в том, что они хотели узнать об этом прежде, чем я готов был им рассказать. За короткий период я нашел так много окаменелостей и был настолько занят их описанием и классификацией, что даже не имел времени подумать об их месте в общей схеме эволюции. Кроме того, мне надо было показать находки другим ученым. Я не собирался прятать их — напротив, считал своей обязанностью предоставить новый материал коллегам для осмотра. Однако я сознавал, какой вред могут принести ошибочные описания и неверные заключения других специалистов, если они попадут в научную литературу. Я вышел из положения, согласившись предоставить находки для анализа экспертам при условии, что никто не будет о них писать, пока я сам не смогу опубликовать эти материалы. Это, конечно, заставляло меня спешить с публикациями. Я напечатал одну совместную работу с Тайебом и Коппансом по-французски, а другую с Тайебом на английском языке в журнале Nature, который в свое время возвестил о находках «бэби из Таунга» и Homo habilis. В обеих статьях я поддерживал вывод, к которому мы пришли с Мэри и Ричардом Лики в Хадаре в 1974 году, а затем в Найроби в 1976 году: крупные особи, представленные «челюстями Алемайеху», и вновь найденное «первое семейство» относились к роду Homo. Люси, по-видимому, к нему не принадлежала.

В то время как первая, не совсем верная с точки зрения геологии работа была вскоре исправлена и не доставила особых хлопот, статья в Nature принесла немало осложнений. Чтобы внести в нее коррективы, мне предстояло пересмотреть свои собственные представления, а затем перейти к фундаментальным выводам относительно эволюции гоминид. Если эти выводы будут приняты, они должны будут повлиять на взгляды всех палеоантропологов о происхождении человека.

Когда я подписывал статью и отправлял ее в печать, я еще не осознавал всех этих далеко идущих последствий.

В 1976 году я снова встретил Тимоти Уайта, в этот раз на конференции в Ницце. У него были с собой муляжи костей, найденных Мэри Лики в Летоли, над которыми он тогда работал. Мы начали сравнивать их с находками из Хадара. Тим уже как-то высказывал в Найроби мысль, что обе серии находок представляют гоминид одного и того же типа. Когда он вновь повторил ее, я тотчас переспросил: «Гоминиды? Одного типа?».

— Да, одного типа.

— Но в Хадаре найдены два типа. Маленькая Люси и большие гоминиды.

— Быть может, это вовсе не так. Мы еще посмотрим.

После этого интригующего замечания мы расстались. Тим поехал в Мичиган, чтобы заканчивать свою диссертацию, а я вернулся к накопившимся текущим делам, прежде всего к описанию находок с участка 333 и изготовлению их муляжей. Я решил, что не смогу поехать этой осенью в Хадар — слишком много дел оставалось дома. Руководителем американской группы я назначил Тома Грея, затем вызвал к себе в кабинет аспиранта Билла Кимбела и сказал: «Вы хорошо поработали, успешно справились со всеми обязанностями. Хотели бы вы поехать в Хадар в качестве помощника Тома Грея?».

От неожиданности Кимбел потерял дар речи. К тому времени Хадар стал самым притягательным местом для специалистов по плио-плейстоцену. Я думаю, в стране не было ни одного аспиранта-антрополога, который в тот момент не позавидовал бы Кимбелу.

Я уведомил Тайеба о перестановках в нашей группе и с огорчением узнал из ответного письма, что политическая ситуация в Эфиопии изменилась. Тайеб уговаривал меня, несмотря на всю мою занятость, бросить все дела и помочь ему организовать новый полевой сезон-иначе экспедиция вовсе не состоится.

— Вполне возможно, что нам и так не удастся ее организовать, — заявил Тайеб, — и у нас, конечно, ничего не выйдет, если мы не будем вместе сражаться за нее.

Мы встретились в Аддис-Абебе в сентябре 1976 года. Я очень скоро понял, что Тайеб был прав. Мы посетили французское и американское посольства, и в обоих нам настоятельно советовали воздержаться от любых экспедиций. По мнению сотрудников американского посольства, «важные события» ожидались со дня на день. Правда, я не нашел никого, кто толком объяснил бы мне, что это значит, но мне говорили: «Если вас где-нибудь задержат, вы окажетесь в затруднительном положении».

— Вы что, вправе запретить нам экспедицию? — спросил я.

— Нет. Но мы хотим, чтобы вы ясно поняли, что нам не нравится ваша затея. Вы будете для нас еще одной обузой, нам придется заботиться о вас, следить за вами и в конце концов спасать.

Даже Уилдинг, этот невозмутимый британец, советовал отменить экспедицию — ведь племена афаров, которые были нашей защитой, сейчас находятся в состоянии брожения и могут оказаться ненадежными.

Тайеб и я решили все проверить сами. Штаб-квартира вождя афаров располагалась на хлопковой плантации в 50 милях к северу от Хадара. Мы договорились о встрече с ним и вылетели туда на маленьком самолете, взятом напрокат. На посадочной площадке нас встретили вооруженные люди и привезли в дом, у входа в который стояла стража. Все это напоминало военный лагерь. Внутри дома за столом сидел маленький человек с лицом, как будто высеченным из гранита, по имени Хабиб; за его спиной стояли еще несколько охранников. Хабиб был сыном прежнего правителя этой местности, который несколько лет назад был изгнан другим султаном, али-Мира.

Али-Мира властвовал на территории афаров в течение всех предыдущих наших полевых сезонов. Он собирал свои собственные налоги, правил свой собственный суд и не имел никаких контактов с центральным правительством, полагаясь на негласную договоренность, разрешавшую ему делать все, что он захочет, в стране афаров, но нигде больше. Политические перемены, происходившие в столице, достигли и этих отдаленных мест. Али-Мира был изгнан своими врагами, сторонниками прежнего султана.

Теперь у власти находился Хабиб. Это был бесстрастный маленький человек, тихо сидевший за пыльным столом. Но у него был суровый, исполненный решимости взгляд ястреба. Он спросил, что нам нужно.

Мы ответили, что нуждаемся в поддержке для обеспечения безопасности экспедиции. Мы опасались, что в случае каких-либо столкновений можем оказаться между сражающимися сторонами.

Нам сказали, чтобы мы не тревожились. Да, несколько банд сторонников али-Мира все еще действуют, но они скоро будут разбиты. В общем-то район уже безопасен. Мы можем рассчитывать на гостеприимство, так как в прошлом поддерживали хорошие отношения с племенами и не вмешивались в политику.

Новый правитель приказал своему помощнику помогать нам.

— Его зовут Мухаммед Гоффра. Он будет жить с вами, а его люди — охранять вас. Я убежден в его верности мне, а это значит, что вы будете в безопасности.

Слушая его речь, я снова почувствовал, что нахожусь в военном-лагере. Но, как ни странно, это придавало уверенность. В грубой силе была своя положительная сторона, она вполне соответствовала суровому образу жизни пограничных поселений и вызывала доверие. Все это не имело ничего общего со сложными, напоминающими паутину интригами столицы. Уже сидя в самолете, я сказал Тайебу, что чувствую себя гораздо увереннее.

— Я тоже, — ответил он.

— Ну что, будем осуществлять наш план?

— Я за.

Работа экспедиции 1976 года началась так, как и было задумано. Грей возглавил американскую группу, я же вернулся в США, чтобы закончить оставшиеся там дела. В декабре, т. е. в самом конце полевого сезона, я вновь приехал в Хадар с находками прошлого года, которые, по соглашению с эфиопскими властями, должен был им возвратить.

Мне хотелось попросить о продлении срока возврата еще на один год, но из-за политической ситуации я не рискнул сделать это. Мне нужно было любой ценой поддерживать хорошие отношения с властями. Я знал, что сбор окаменелостей на участке 333 был уже почти закончен, что он дал массу нового материала и что через несколько недель передо мной встанет проблема пересылки в США новой партии ископаемых остатков. Кроме того, на участке 333 был сделан небольшой разрез и в нем найдены новые окаменелости. Я ожидал, что систематические раскопки холма могут в следующем сезоне принести сенсационные открытия, обнаружить золотую жилу, в которой окажутся скелеты целых особей. В своих мечтах я видел другие, улучшенные копии Люси. Наконец, на противоположном берегу реки в отложениях, которые мы еще не обследовали, была найдена великолепная челюсть и зубы. Можно было только предполагать, какие открытия таит в себе это место.

Возвращать находки, с которых еще не сняты слепки и которые еще до конца не описаны, и получать новые — это все равно что ломиться во вращающиеся двери. Есть ли смысл в том, чтобы вывезти интересные остатки, подержать их немного у себя, а затем вернуть, освобождая место для других?

В этот удручающий момент я понял, что единственно разумное решение-взять с собой Билла Мак-Интоша и организовать временную мастерскую по изготовлению слепков прямо в Эфиопии. Я надеялся, что Мак-Интош успеет снять слепки хотя бы с части тех находок, которые предстояло вскоре возвратить в Национальный музей.

Между тем у Грея были свои проблемы. В этом году у него возникли большие трудности с транспортом. Экспедиция получила новый фургон, и мы планировали каждую неделю привозить из Аддис-Абебы мясо, фрукты и овощи. Но прошлогодний водитель, напуганный беспорядками, не подписал очередной контракт. Грей присмотрел нового шофера и попытался проверить его водительские таланты на улицах Аддис-Абебы. Через три квартала тот врезался в грузовик и помял фургон. Когда машину починили, Грей пригласил старого водителя и, употребив все свое красноречие, убедил его сесть за руль. Тот сделал пару рейсов и вновь отказался. Его мать, сказал он, боится, что он попадет в засаду и погибнет при переезде реки, где приходится сбавлять скорость. Тогда Грей нашел третьего шофера, у которого при виде нового фургона загорелись глаза. Он был опытным водителем, но в душе своей оказался гонщиком. На свой страх и риск он помчался так, как будто был чемпионом мира по авторалли, и вскоре свалился вверх колесами в пятиметровую канаву, разбив фургон вдребезги и поранив себе голову.

Таким образом, все усилия снабжать экспедицию из Аддис-Абебы оказались тщетными. Было сделано несколько самолетных рейсов, но и от них пришлось отказаться — опасность быть сбитым стала слишком реальной для летчика. В результате повар Кабете был вынужден обходиться местной козлятиной.

Прибыв в лагерь, я застал Грея и Кимбела в прекрасном настроении, несмотря на все эти неурядицы. Кимбел без конца болтал. Он рассказывал мне о челюсти, найденной по ту сторону реки. Ее принес в лагерь афарский мальчуган. Слушая разговоры взрослых о том, какие кости больше всего ценят «эти сумасшедшие иностранцы», он сам научился распознавать челюсти гоминид.

Мальчик нашел правую половину нижней челюсти со всеми зубами — действительно превосходный образец. Он сказал, что вторая половина осталась на том берегу; он знает, где она находится, и покажет это место Кимбелу, если его возьмут на работу помощником повара. После полудня Кимбел и Николь Паж перешли вброд реку, и через полчаса мальчик привел их ко второй половине челюсти. Сложенные вместе, обе половинки составили замечательную находку, одну из лучших в хадарской коллекции.

Другим важным результатом полевого сезона 1976–1977 года было открытие каменных орудий в Хадаре. Они были найдены одной из сотрудниц Мориса Тайеба, французским археологом Элен Рош, которая подобрала несколько таких орудий прямо на склоне глубокого оврага в трех милях от лагеря. К сожалению, ей пришлось уехать во Францию раньше, чем она успела тщательно изучить эту необычайно важную находку. Таким образом, лагерь остался без археолога — без специалиста, который мог бы исследовать орудия и судить по ним о вероятном образе жизни ранних гоминид. Поэтому я спросил Тайеба, не будет ли он возражать, если я приглашу на несколько недель другого археолога. Я имел в виду молодого новозеландца по имени Джек Харрис, очень способного археолога, который занимался анализом каменных орудий, когда работал в Кооби-Фора под руководством Айзека Глинна и Ричарда Лики. Согласие Мориса мне нужно было потому, что французы считают себя экспертами в археологии Хадара. Морис знал Харриса и высоко отзывался о нем. Поразмыслив, он решил, что присутствие в экспедиции археолога не француза может принести определенную пользу, и не стал возражать против моей идеи.

Каменные орудия играют сложную роль в истолковании ранней африканской предыстории. Их время от времени находили в Южной Африке, и не раз делались попытки соотнести их с остатками австралопитековых. Если бы это удалось, то пришлось бы признать, что орудиям не меньше миллиона, а быть может, и около двух миллионов лет. Однако эта связь никогда не была установлена — никто не мог доказать, что австралопитековые в Южной Африке пользовались орудиями. Наоборот, все большее число данных указывает на то, что австралопитековые нигде и никогда не изготовляли и не использовали каменных орудий. Находки очень древних орудий обычно ассоциируются с ископаемыми остатками Homo. Например, орудия, найденные в Южной Африке, по-видимому, созданы Homo erectus. В Олдувайском ущелье, где встречаются орудия возрастом около двух миллионов лет, находят следы Homo habilis.

Определить древность каменного орудия непросто. Изотопные методы датирования здесь неприменимы, даже если орудие сделано из вулканического материала. Дело в том, что кусок камня, взятый для обработки, вполне может быть древнее творца орудия на пятьдесят или сто миллионов лет. Орудие могли сделать в одном месте, а затем перенести в другое и бросить там. Кроме того, поверхность отколотых и разбросанных отщепов часто бывает настолько изменена, что при любой попытке определить их возраст ошибка будет слишком велика. Вот почему при оценке возраста орудия приходится учитывать его связь с геологическими слоями и ископаемыми остатками.

Орудие само по себе часто почти ни о чем не может сказать. Это один из самых долговечных предметов на Земле. Однажды сделанное, оно не поддается разрушению. Брошенное и засыпанное отложениями, оно через пару миллионов лет может вновь появиться на поверхности земли, не сохранив почти никаких следов своего путешествия во времени и в геологических пластах. Если мы нашли орудие прямо на поверхности и не можем датировать его по характерным приемам обработки камня, то как можно определить его возраст? Иными словами: если человек изготовлял сходные орудия на протяжении огромного промежутка времени, то каким образом археолог различит орудия, сделанные тысячу и миллион лет назад?

Существуют особенности технических приемов, которые могут кое-что сказать о возрасте орудий. Например, исключительно примитивная олдовайская культура, открытая супругами Лики в ущелье Олдувай и названная по месту находки, датируется в 1,8, а может быть, и в 2 миллиона лет, если судить по сходным орудиям, обнаруженным в районе Омо и озера Туркана. Известна также более развитая ашельская культура, как полагают связанная с Homo erectus. Похоже, что и человек, и орудия этого типа внезапно появились около 1,5 млн. лет назад и с тех пор мало эволюционировали, упорно сопротивляясь изменениям в течение по меньшей мере миллиона лет. Очевидно, ашельские орудия вполне удовлетворяли раннего африканского охотника и собирателя, так что не было нужды улучшать их.

Именно этой темы коснулся Харрис, говоря со мной об орудиях. Он сказал, что практически невозможно определить возраст орудий, найденных на поверхности земли у озера Туркана. Нуждаясь для разделки туш животных в грубых каменных пластинах с острым краем, человек продолжал во множестве изготовлять их еще тысячу лет назад. Некоторые люди делают их по сей день. Харрис отметил, что разбросанные повсюду в Африке орудия, подобно костям животных, тоже играют роль своеобразного фона. Однако ценность этого фона невелика, так как орудия очень мало подвержены эволюционным изменениям. Определить возраст орудия можно только в одном случае — если оно будет найдено при раскопках в том слое, где его, по-видимому, оставил изготовитель.

Однако проводить раскопки значило вторгаться в вотчину французов. Тайеб посоветовал Харрису держаться подальше от того места, где работала Элен Рош. Так как никто точно не знал, в какой части склона находился ее раскоп, я сказал Харрису, чтобы он копал на другой стороне оврага.

Харрис занялся раскопками, а я приступил к расчистке окаменелостей. У меня с собой были кое-какие прошлогодние находки с участка 333, все еще не очищенные и не описанные. Я привез небольшой насос для подачи сжатого воздуха в инструмент, которым мы пользовались в лаборатории. Это было пневматическое приспособление, миниатюрный отбойный молоток, с помощью которого мы скалывали породу, покрывавшую ископаемые остатки. При очистке зубов пользоваться им нужно было очень осторожно, чтобы не поцарапать поверхность зуба, — иначе будет затруднен анализ следов износа, образующихся при жевании. Поэтому окончательную очистку челюстей и зубов всегда производят с помощью зубочистки.

Едва я успел расположиться с окаменелостями, как появился Харрис. По его словам, он нашел место, богатое орудиями, и вернулся за помощью. Будучи студентом, я участвовал в раскопках индейских поселений в Соединенных Штатах. Мне не нужно было объяснять, как держать в руках рейку, пользоваться теодолитом и делить участок на квадраты. Мы отправились вдвоем с Харрисом и приступили к работе. Через некоторое время мы вырыли раскоп 3,5 на 3,5 метра и глубиной чуть более полуметра. Мы нашли больше двадцати орудий, часть коренного зуба слона и несколько костных фрагментов. По расположению слоев я понял, на каком уровне стратиграфической колонки найдены орудия: мне показалось, что я могу различить слой пепла ВКТ, который Аронсон и Уолтер использовали для датировки в другой части отложений. Однако, чтобы убедиться в этом, я попросил Уолтера взять образцы для отправки в Кливленд. Познакомившись со стратиграфией, Уолтер сказал, что на первый взгляд орудия расположены где-то между туфами ВКТ-2 и ВКТ-3; тогда их возраст около 2,5 млн. лет — значит, мы нашли древнейшие орудия в мире.

Судя по древности и местам находок олдованских и ашельских орудий, творцом олдовайской культуры был, вероятно, Homo habilis, а ашельской — Homo erectus. Найденные в Хадаре олдовайские орудия древностью в 2,5 млн. лет позволяют предположить, что возраст Homo habilis не меньше, так как нет убедительных доказательств, что австралопитеки изготовляли орудия какого-либо типа. Повидимому, каменные орудия — это изобретение Homo.

Найденные нами орудия были сделаны из базальта по определенному плану и даже несколько более искусно, чем олдувайские. Это была совершенная неожиданность; она как будто подкрепляла высказанное мною публично мнение, что крупные гоминиды в Хадаре относились к роду Homo. Могли ли австралопитеки создавать такие орудия? Не думаю. Мысленно я уже прикидывал, что будет главным в работе экспедиции на следующий год — повсеместные поиски орудий или штурм богатого костными остатками горизонта в верхней части оврага на участке 333. А может быть, и то и другое? В последнем случае экспедицию придется расширять, что потребует увеличения ассигнований. Однако, располагая остатками самого древнего человека и древнейшими в мире орудиями, которые можно было использовать как приманку для общественных фондов и отдельных меценатов, я чувствовал, что крепко стою на земле.

Правда, наши дела в Париже оказались не слишком удачными. Элен Рош узнала о вторжении на «ее» территорию и пожаловалась Тайебу. Обсуждение конфликта отложили до сентября 1977 года, когда обе заинтересованные стороны должны были приехать в Найроби на Панафриканский конгресс. Там все уладилось. Немалую роль в этом сыграли мои отношения с Тайебом, которые неизменно строились на принципах взаимного доверия и уважения.

— Если вы хотите пригласить Харриса в экспедицию на будущий год, — сказал Тайеб после конференции, — мы придумаем, как его использовать. Я уверен, что он и Рош сработаются.

— Я и сам надеюсь на это. Если мы действительно намерены утверждать, что орудиям два с половиной миллиона лет, нам нужно подкрепить это безупречными археологическими данными; ведь у всех глаза полезут на лоб от изумления.

— Уж это точно, — согласился Тайеб.

Конференция в Найроби состоялась через несколько месяцев после окончания полевого сезона. Лагерь был уже закрыт, и почти все участники экспедиции разъехались. Я запаковал находки и отправился с ними в Аддис-Абебу, поручив окончательную эвакуацию лагеря Грею и двум его помощникам. Как обычно, в последние дни мы доели все припасы. В день моего отъезда Кабете сделал грандиозный омлет из одного-единственного яйца страуса. Его хватило на одиннадцать человек, и все были в восторге от этого блюда.

У Грея оставалось много работы. Надо было упаковать для хранения обширную коллекцию костей ископаемых животных, которую мы из-за ее большого объема не могли вывезти в США. Палатки, кровати, кухонные принадлежности, фильтры для воды, столы, стулья, походные лампы были загружены в машины. Пустые консервные банки, картонные ящики, мотки проволоки и веревок, куски полиэтилена и другие «ценные вещи» разобрали афары: женщины стали обшаривать территорию лагеря еще до того, как караван грузовиков с ревом и грохотом, трясясь на ухабах, тронулся в долгий путь к расположенной на высоком плато столице Эфиопии.

Тем временем я уже прибыл в Аддис-Абебу с новыми окаменелостями с участка 333, а также небольшой выборкой прошлогодних находок, которые мне удалось в последнюю минуту очистить от породы.

Основная масса ископаемых остатков, собранных в 1975 году на участке 333, оставалась в Соединенных Штатах, где с ними продолжали работать мои сотрудники. Я договорился, чтобы кто-нибудь из них в самый последний момент привез окаменелости в Эфиопию и сообщил мне о том, что еще не успели сделать. После этого мне предстояло решить, нужно ли обращаться в музей с просьбой об отсрочке возвращения находок. Тот факт, что я взял на себя труд привезти все вверенные мне предметы обратно, должен был, мне казалось, свидетельствовать о моей надежности и добрых намерениях.

Как и было задумано, почти одновременно со мной в Аддис-Абебу прибыла одна из моих сотрудниц Бобби Браун. Она привезла с собой все находки и сообщила, что многие отливки еще не сделаны. Я представил все окаменелости властям. Поскольку в прошлом году опись составлялась под наблюдением Алемайеху, представителя министерства культуры, он же должен был зафиксировать возвращение коллекций. Я не был уверен, что он придет. Но, к моему огромному облегчению, он вскоре появился, проверил сохранность находок и подтвердил, что они возвращены полностью. Все шло так гладко, что я рискнул попросить некоторые окаменелости назад для окончания работы над ними. К моему удивлению, просьба была удовлетворена.

Разобравшись с коллекцией 1975 года, я занялся находками 1976–1977 годов. Чтобы оформить бумаги на вывоз, необходимо было присутствие другого эфиопского представителя — Гетачеу, который вместо Алемайеху наблюдал в прошедшем сезоне за ходом полевых исследований. Его не пришлось долго ждать, он вскоре прибыл и на следующий день вместе со мной пошел в министерство культуры, где были составлены списки коллекций, поступивших в музей и вывезенных оттуда. Они были представлены постоянному секретарю министерства, энергичному молодому человеку, который, приветливо улыбаясь, поставил на бумагах свою размашистую подпись. Была уже половина шестого. Через полчаса секретарь поехал домой и был убит у своего порога.

Я узнал об этом лишь на следующее утро, когда вместе с Гетачеу приехал в министерство для оформления бумаг. Все сотрудники были в состоянии шока. Я ходил из кабинета в кабинет и, шепча слова соболезнования, показывал фотографии, демонстрировал кости и подписанные документы. Тем, кто артачился, я напоминал, что похороны секретаря состоятся во второй половине дня, и мне бы хотелось до того времени покончить со всеми формальностями. К полудню я обежал всех и получил нужные подписи. Бумаги я передал Гетачеу, чтобы он сохранил их до следующего утра, когда мы должны были передать их в музей и получить находки обратно.

— Что случилось с этими людьми? — спросил я Гетачеу, когда мы покинули здание министерства. — Похоже, что они здорово напуганы.

— Я тоже бы напугался на их месте, — ответил он.

— Некоторые выглядят так, как будто их тоже хотят перестрелять.

— Да.

— Что значит «да»? Неужели кто-то охотится за гражданским населением?

— Я не знаю. Ходит столько слухов. Что-то происходит.

— А вы пойдете на похороны секретаря?

— Нет, не пойду. И вам не советую. Я не пошел на похороны и решил позвонить во французское посольство атташе по вопросам культуры — человеку, с которым подружился через Тайеба. Атташе пригласил меня на обед. «Запакуйте свои вещи и принесите их с собой. Переночуете у нас. Из-за комендантского часа вы не сможете вернуться в гостиницу».

Я принял его предложение. В одиннадцать часов утра атташе позвонил своему послу и с удивлением узнал, что утром в Эфиопии произошел переворот и страной теперь правят несколько военных из числа высшего командования. Все это случилось в то время, когда я бегал по министерству. «Переворот? — переспросил я атташе. — Настоящий переворот?»

— Да, так мне сказал посол. Вечером посол рассказал нам еще кое-что. Я узнал, что утром состоялось совещание, созванное правительством страны и его главой, полковником Тефери Банти. На совещании в верхах произошел раскол и был избран новый лидер Менгисту Хайле Мариам, который теперь возглавляет правительство.

Я провел бессонную ночь, кляня себя за то, что отдал все документы Гетачеу. Я был уверен, что больше не увижу ни его, ни Алемайеху. В стране, находящейся на грани анархии, кто будет слушать заумного иностранца, желающего вывезти какие-то кости? Пропадут две недели, потраченные на выправление бумаг, два года полевых работ пойдут насмарку. Какой прок будет только от неполного «первого семейства»? Проснувшись на следующее утро, я попрощался с атташе, рассчитался в гостинице и глубоко подавленный отправился в музей. К моему удивлению, Алемайеху и Гетачеу уже ждали меня, готовые приступить к работе. Новые находки были зарегистрированы и внесены в книги поступлений. Затем часть окаменелостей из коллекции 1975 года, которые я хотел получить обратно для изготовления муляжей, и абсолютно все находки 1976 года были аккуратно упакованы в большую коробку и вручены мне. Я принял ее с бьющимся сердцем.

Теперь оставался аэропорт. Я прибыл туда, опасаясь, что он может быть закрыт, но все выглядело нормально. Пару недель назад, проходя через таможню, я роздал служащим несколько экземпляров своей статьи из журнала National Geographic, полагая, что рассказ об эфиопских находках заинтересует их. Женщина, осматривавшая мой багаж, помнила меня: человек с ископаемыми находками.

— Опять новые находки? — спросила она.

— Да. Очень интересные и важные. Она махнула мне рукой, чтобы я проходил. Я буквально побежал к самолету, крепко прижимая к себе драгоценную коробку.

Глава 12 Кооби-Фора и Летоли: споры о датировках и окаменевшие следы

В феврале 1977 года я вернулся в Кливленд. Теперь здесь находилась впервые собранная в одном месте хадарская коллекция: коленный сустав, челюсти, Люси и все члены «первого семейства» с участка 333. Оглядываясь назад, я каждый раз заново осознавал: то, что мы нашли эти кости, было почти чудом. Удача, настойчивость и иногда дерзость — вот слагаемые нашего успеха в создании весьма солидной коллекции. Конечно, она уступала по размерам южноафриканским коллекциям, взятым вместе, но по качеству превосходила их. По нашим находкам можно было составить лучшее представление о скелете в целом, и у нас были убедительные датировки, которых так недоставало южноафриканским материалам.

В общей сложности мы собрали больше 350 костей и их фрагментов, принадлежащих целой группе мужских и женских особей разного возраста. Достаточно выраженная индивидуальная изменчивость позволяла рассматривать эту группу как популяцию. После такой общей оценки можно было перейти к более четкой классификации находок и поставить вопрос, относятся ли они к Australopithecus africanus, Homo habilis или какому-то иному виду. В любом случае мы будем иметь об этом виде более полное представление, чем когда-либо раньше.

Заняться анализом находок предстояло мне. Хотя я только начинал карьеру, я хорошо сознавал, что описание хадарской коллекции может оказаться моим самым существенным вкладом в палеоантропологию. Я был обладателем беспрецедентных, ни с чем не сравнимых находок, проливавших свет на относительно короткий период времени — около трех миллионов лет до н. э., — почти не представленный находками из других мест. Окаменелости Омо, близкие по датировке, трудно интерпретировать из-за их фрагментарного состояния и плохой сохранности. Череп 1470, найденный Ричардом Лики, упорно датируется своим первооткрывателем в 2,9 млн. лет, однако большинство ученых начинают склоняться к мысли, что его возраст меньше двух миллионов лет. Все это ставит гоминид Хадара в особое положение.

Как-то вечером, находясь у себя в кабинете в подвале Кливлендского музея, я достал все найденные челюсти и разложил их на столе. Стояла тишина. Лаборатория чем-то походила на бомбоубежище — подземелье без окон, с мощными бетонными стенами. Окруженный безмолвием, я уставился на ряды челюстей, на дуги серовато-жемчужных зубов, на грубые коричневатые окаменевшие кости. Лишенные наименований, еще никем не идентифицированные, они, казалось, насмехались надо мной. «Что мы такое? — как бы шептали они. — Нам три миллиона лет». Несмотря на трудности, связанные с изучением древней геологии, и козни современной политики, я все-таки нашел их. Что мне делать с ними теперь?

Я вновь подумал о Летоли и вспомнил о находках, которые мы с Тимом Уайтом видели в Найроби. Существование еще одной популяции, хоть и очень малочисленной, донельзя заинтриговало меня. Неважно, что Летоли находится за тысячу миль от Хадара, что его отложения на 800 тысяч лет древнее (а может быть, это и не так?). Ископаемые остатки из двух районов были настолько сходны, что логика подсказывала мне: в своей истории они должны быть связаны друг с другом. Я решил, что настало время вновь пригласить Тима и попросить его еще раз, и притом более детально, изучить обе коллекции.

Две мои предыдущие встречи с Тимом были удачны. Мне импонировала его прямота, желание так ставить проблему, чтобы возникали споры, готовность отказаться от своего мнения, если была очевидна его ошибочность. Но больше всего мне нравился его бескомпромиссный скептицизм, нежелание удовлетворяться гипотезами, убежденность в том, что можно доверять только ясным доказательствам, бесспорным датировкам, детальному и точному лабораторному анализу.

Единственное, что меня тревожило, — это отсутствие у Тима дипломатических способностей. Та же самая бескомпромиссность, которая помогла ему стать хорошим ученым, делала его резким и колючим человеком. Хотя Тим вначале высоко ценил Ричарда Лики и выполнял для него важную работу на озере Туркана, он часто спорил с ним, и их дружба постепенно охладевала.

Расхождения между ними были в основном связаны с датировками находок. Напомним, что во время посещения Хадара Лики и Джон Харрис проявили большой интерес к ископаемым остаткам млекопитающих. В частности, Харрис хотел найти в хадарской коллекции зубы ископаемой лошади Equus древностью в три миллиона лет, чтобы укрепиться в мнении о сходном возрасте зубов Equus, найденных у озера Туркана. И хотя я убеждал его, что в нашей коллекции нет зубов Equus, а есть зубы лошадей, принадлежащих к более древнему роду Hipparion, Харрис уехал неудовлетворенным. Он свято верил в датировку туфа KBS. Биостратиграфические данные, поступавшие из других мест и противоречившие ей, приводили его в замешательство.

Сомнения относительно древности туфа KBS возникли еще в 1972 году, когда Винсент Маглио — специалист по слонам, работавший на озере Туркана, — пришел к выводу, что изучаемые им остатки слонов моложе, чем это следует из датировки туфа KBS. Его попытки привлечь к этому внимание Лики не имели успеха. В конце концов он оставил антропологию и занялся врачебной практикой.

Следующее покушение на достоверность датировки туфа KBS было более серьезным. Его предпринял Бэзил Кук, специалист по ископаемым свиньям, составивший детальные родословные некоторых представителей этой группы на протяжении двух миллионов лет. Основную свою работу Кук проделал в Омо, поэтому его датировки были надежны. Затем он приступил к аналогичным исследованиям в других частях восточно-африканской зоны разломов. Он изучал свиней Олдувая, свиней Хадара — всех, остатки которых могли быть датированы. Оказалось, что данные об эволюции свиней повсюду на обширной территории хорошо согласовывались во времени. Исключение составляли лишь окрестности озера Туркана, где датировки отклонялись примерно на 800 тысяч лет. Значит, была допущена ошибка либо на озере Туркана, либо во всех других местах.

Главной опорой для аргументации Кука служили свиньи рода Mesochoerus. Во всей Восточной Африке эти животные были распространены в одно и то же время — два миллиона лет назад. И только на озере Туркана датировка по туфу KBS определяла их древность почти в три миллиона лет.

Статья Кука получила известность и наделала много шума. Однако поколебать доверие Ричарда Лики к калий-аргоновой датировке туфа KBS она, судя по всему, не смогла. В 1975 году Лики едет в Лондон на конференцию и видит, что проблема датировки стала главной темой разговора. К этому времени многие ученые оказались вовлеченными в дискуссию, так как древность черепа 1470 была тесно связана с возрастом туфа KBS, и любое изменение в датировке туфа потребовало бы пересмотра представлений об эволюции человека. Род Homo вряд ли насчитывает три миллиона лет, как это утверждает Лики. Скорее, в те времена существовал австралопитековый предок — опять-таки вопреки мнению Ричарда Лики и его отца.

Конференция в Лондоне известна под названием «конференции Бишопа» — ее организовал известный английский геолог Уильям Бишоп, который трагически погиб вскоре после ее окончания. На ней не обошлось без курьезов. Археолог Глинн Айзек, уроженец Южной Африки, выполнявший в экспедиции Ричарда Лики на озере Туркана большую работу как соруководитель, появился в шлеме, призванном защитить его от нападок «свинячьей команды». Кук надел галстук с вышитыми на нем буквами «МСШ», означавшими «мужчина, свинья, шовинист». Такие галстуки были очень популярны в тот год в Соединенных Штатах.

Однако все эти шутки были забыты, как только конференция начала свою работу. Кук выступил с безупречным по своей логике сообщением о биостратиграфических данных. Он заявил, что английские ученые Фитч и Миллер, определявшие возраст туфа KBS, ошиблись и что он готов, опираясь на свои сопоставления ископаемых животных, вызвать их на спор. Он указывал на свиней рода Mesochoerus, которые повсюду в Африке датировались двумя миллионами лет, а в Кооби-Фора почему-то оказались почти на миллион лет древнее. Во время обеденного перерыва участники конференции разбились на группы и продолжали оживленно обсуждать затронутые утром проблемы. Я подошел к группе ученых, работавших на озере Туркана. Ричард Лики хранил молчание, зато Айзек Глинн с пеной у рта защищал датировки Кооби-Фора. Он утверждал, что отсутствие корреляции между находками, сделанными в Омо и у озера Туркана, можно объяснить экологическими различиями двух районов. Я хорошо помнил этот аргумент — его уже приводил Джон Харрис в Хадаре, доказывая свою правоту.

Затем Кук, который до тех пор не произнес ни слова, сказал:

— Вы думаете, что вам известен смысл букв на моем галстуке, но на самом деле это не так. Сокращение МСШ означает: Mesochoerus — сильная штука!

Эта схема показывает, почему череп 1470 не может быть датирован в 2,9 млн. лет. Биостратиграфические данные (сравнение ископаемых остатков животных из разных мест) говорят о том, что млекопитающие, жившие три миллиона лет назад — примитивная лошадь, древний слон и свинья, — были совершенно иными, чем те же животные два миллиона лет назад. Это относится ко всем местам находок, за исключением Кооби-Фора. Значит, можно думать, что датировка ископаемых остатков из Кооби-Фора ошибочна и должна быть пересмотрена в сторону уменьшения с трех до двух миллионов лет; а тогда требуется также передатировка черепа 1470.

Раздался взрыв хохота, которым и завершился спор. Однако каждому было ясно, что Кук своей убийственной шуткой подвел итог утренней дискуссии. Все, кроме участников экспедиции Ричарда Лики, уезжали из Лондона, убежденные в том, что датировка туфа KBS и черепа 1470 требует уточнения. Хотя Джон Харрис по-прежнему не сдавал своих позиций и был уверен в правильности цифр, полученных Фитчем и Миллером, он казался еще более расстроенным, чем в те дни, когда колдовал над зубами гиппариона у нас в Хадаре. Он решил провести самостоятельный биостратиграфический анализ, чтобы доказать надежность датировки туфа KBS. Подбирая себе помощника из членов экспедиции, он остановился на Тиме Уайте, который согласился работать вместе с ним. Они провели исчерпывающий анализ костных остатков ископаемых свиней, найденных у озера Туркана. Полученные результаты ошарашили Харриса. Они убедительно доказывали, что Кук был прав, а прежние датировки ошибочны.

— Мы не можем замалчивать эти данные, — сказал Тим. — Нужно идти с ними к Ричарду.

Они пошли к Лики, но тот и слышать не хотел об ошибках в датировке. Когда они заявили, что, по их мнению, данные заслуживают опубликования, он посоветовал им не делать этого. Он считал, что должен контролировать все публикации о работах в Кооби-Фора. Если каждый начнет писать, то очень трудно будет координировать сообщения и избегать противоречий. Разногласия в датировках только запутают дело. Сам Лики, как выяснилось, в то время отправил статью в Nature о тазовых костях, найденных будто бы под туфом древностью в три миллиона лет. Тим утверждает, что это и было причиной недовольства Ричарда. Не только датировка, но и само место находки вызывало серьезные сомнения. Лики поспешно забрал статью из журнала.

Летом 1976 года споры о геохронологии находок, сделанных у озера Туркана, усилились. Почувствовав, что геологические данные и датировки, на которых основывались представления о древности Homo, подвергаются сомнению, Лики организовал в Кооби-Фора конференцию для обсуждения дискуссионных вопросов. В ней приняли участие Глинн Айзек и Кей Беренсмейер. Из Англии прилетел Ян Файндлейтер, главный специалист по геологии в группе Лики. Все внимательно выслушали сообщение Харриса и Уайта о результатах исследования ископаемых свиней. Затем Тим указал на неувязки, которые, по его мнению, имеются в стратиграфической колонке Кооби-Фора. Файндлейтер выступил в защиту схемы отложений, утверждая, что она абсолютно правильна. Тим не был профессиональным геологом и не стал продолжать спор. После длительной дискуссии было решено разработать новый метод каталогизации и шифровки находок. Была создана так называемая «единая коллекционная опись» с новой системой кодирования и различными шифрами, основанными на стратиграфических данных. Теперь описание каждой окаменелости строилось по определенной схеме, например: участок 108, туф Т-2, подраздел А. Непосвященному человеку было трудно понять, что здесь содержится следующая информация: древность находки относительно туфа KBS меньше двух миллионов лет.

Новая система привела Тима в ярость. Он считал, что все это придумано для того, чтобы замаскировать геологические просчеты. Однако остальные участники отстаивали необходимость введения новой коллекционной описи, используя при этом вполне весомые аргументы. По мере увеличения количества находок и накопления информации, говорили они, приходится видоизменять систему кодирования, иначе эта система настолько усложнится, что перестанет работать.

Каковы бы ни были достоинства и недостатки новой схемы, Харрис и Уайт согласились придерживаться ее в статье, которую все-таки решили опубликовать. Они показали ее Лики и выслушали его энергичные возражения против упоминания каких бы то ни было сведений о местных гоминидах. Их вставил в статью Тим. Однако Ричард подчеркнул, что работа, посвященная эволюции свиней, должна ограничиваться только этим предметом. Тим запротестовал, ссылаясь на то, что его результаты логически связаны с данными о гоминидах и могут повлиять на их истолкование.

— Беда была в том, — объяснил мне Тим, — что Ричард к тому времени уже опубликовал несколько статей об этих гоминидах. Это были «его» находки, и другим запрещалось говорить о них без его разрешения. Во всяком случае, это касалось тех, кто на него работал. Конечно, он не мог диктовать условия тем, кто не работал с ним.

Не получив одобрения Лики на первый вариант статьи, более дипломатичный Харрис, которого связывали с Ричардом Лики долгие дружеские отношения, решил частично изъять упоминания о гоминидах. Тогда Тим заявил, что он, как соавтор, снимает свою фамилию. Харрис не придал его словам особого значения и отправил статью в Nature. Она не была принята. Тим подозревал, что редакция хочет оказать на них давление. Он помнил, что в подобной ситуации сорок лет назад оказался и Роберт Брум, когда попытался выступить в защиту найденного Дартом «бэби из Таунга». Теперь жертвами недружественного акта стали они с Харрисом. Однако ни тот ни другой даже не попытались изменить ситуацию. Они попросту забрали статью, несколько переработали ее и отправили в Science — американский журнал, аналогичный английскому Nature. Статья была опубликована в январе 1977 года. После этого Тима больше не приглашали участвовать в исследованиях на озере Туркана.

Ричард Лики не сидел сложа руки, слушая споры о черепе 1470 и туфе KBS. Его беспокоило появление новых неблагоприятных для него данных об остатках млекопитающих, и он попросил Фитча и Миллера повторить калий-аргоновый анализ. В результате была получена цифра 2,4 миллиона лет. Сторонники датировки по свиньям считали, что это сдвиг в верном направлении, но далеко не достаточный. По их мнению, повторный изотопный анализ следовало поручить другим специалистам. Поэтому они с удовлетворением встретили известие, что Тур Серлинг, выпускник Калифорнийского университета, вернулся в Беркли из Кооби-Фора с образцами туфа KBS и предоставил их Гарнису Кёртису, признанному авторитету в области калий-аргонового анализа, специалисту, который одним из первых применил этот метод для датировки плио-плейстоценовых отложений.

Анализ образцов, привезенных Серлингом, дал две цифры — 1,8 млн. и 1,6 млн. лет. Эти результаты очень обрадовали исследователей, опиравшихся на данные об ископаемых свиньях, так как почти совпадали с их выводами. Но Лики они привели в замешательство. В подробном обзоре, посвященном находкам гоминид близ озера Туркана, который он написал в 1978 году для журнала Scientific American, Ричард упомянул о различии в датировках, полученных Фитчем и Миллером, с одной стороны, и Кёртисом — с другой, но не сказал, какую цифру он считает более правдоподобной. На мой взгляд, результаты Кёртиса не вызывают сомнений. Теперь вряд ли кто-нибудь станет утверждать, что череп 1470 древнее двух миллионов лет.

Не так давно я спросил Джима Аронсона, как он мог бы объяснить расхождение в 700 тысяч лет между датировками Фитча-Миллера и датировкой Кёртиса.

— Я думаю, все дело в чистоте породы, — ответил он. — Первое, на что обратили внимание Кёртис и его помощники, — это наличие значительно более древних включений в образцах туфа KBS. Поскольку мы работаем на грани возможностей калий-аргонового метода, подобные примеси могут сильно изменить картину. Достаточно нескольких зерен, чтобы результат получился совершенно иным.

— Группа ученых из Беркли, — продолжал Аронсон, — при микроскопическом исследовании образцов обнаружила наряду со сравнительно молодыми кристаллами полевого шпата, характерными для туфа KBS, гораздо более древние включения этого минерала. Им пришлось удалять их вручную, прежде чем приступить к анализу образцов. Полученные результаты группировались с небольшим разбросом вокруг цифры 1,8 млн. лет. Еще большую уверенность вселяло совпадение результатов при анализе двух компонентов туфа, содержавших достаточное количество калия, — кристаллов полевого шпата и стеклоподобной пемзы.

— Туф KBS, — сказал Аронсон, — это сейчас, по иронии судьбы, лучше всего датированный слой из всех восточно-африканских отложений. Нужно соотнести его с ископаемыми остатками; но поскольку стратиграфия в районе озера Туркана очень запутанная, сделать это будет нелегко. В этом, на мой взгляд, и состоит главная задача кенийской группы, работающей в таком интересном месте.

Покинув экспедицию в Кооби-Фора, Тим Уайт присоединился к Мэри Лики. Он стал работать палеонтологом в Летоли, расположенном примерно в 30 милях к югу от Олдувая. Летоли — самый необычный из всех районов рифтовой системы, где были найдены окаменелости. В Омо, восточной части озера Туркана и Хадаре климат со времен плио-плейстоцена сильно изменился. Некогда здесь был край многочисленных озер, в котором изобиловала дичь. Озера соединялись змейками рек и были окружены густыми тропическими лесами. Ныне эти места практически превратились в пустыню. Климат Летоли оказался более стабильным: в давние времена там было намного суше, зато в наши дни здесь гораздо больше зелени; поблизости расположено несколько небольших озер. Летоли лежит на пути ежегодной миграции крупных копытных к равнине Серенгети. Чтобы представить себе масштабы этого живого потока, нужно хотя бы раз его увидеть. Конечно, туристам Летоли покажется приятнее любых пустынных мест, но для искателей окаменелостей оно менее удобно, так как обильные заросли мешают видеть ископаемые остатки на поверхности земли.

И все-таки Летоли уже больше сорока лет привлекает внимание палеонтологов, так как отложения здесь, по-видимому, очень древние — вплоть до середины плиоцена. В последние годы это было подтверждено с помощью калий-аргонового метода. Анализу подвергли два вида туфов Летоли, и возраст одного из них оказался 3,59 млн., а другого — 3,77 млн. лет. Остатки гоминид, которые предстояло изучить Уайту, были найдены между этими двумя слоями, и им могло быть около 3,7 млн. лет.

В течение нескольких десятилетий никто не ожидал найти в Летоли остатки гоминид. В 1935 году их поисками пытался заняться Луис Лики, но потерпел неудачу. Он никогда не узнал, что клык, который он принял за зуб павиана и отослал в Британский музей, на самом деле принадлежал гоминиду. Это был не только первый из найденных зубов взрослого австралопитека, но и вообще первая находка подобного рода со времен «бэби из Таунга». Тем не менее зуб пролежал в коллекциях незамеченным до 1979 года, пока не попался на глаза Уайту и сотруднику музея Питеру Эндрьюсу, которые наконец верно опознали его принадлежность.

Между тем Лики, не имевший представления, что в его руках оказались древнейшие из известных в то время остатков гоминид, запаковал вещи и переехал в Олдувай. Вслед за ним в Летоли появился немецкий ученый Коль-Ларсен, который работал здесь в 1938 и 1939 годах. Он нашел фрагмент верхней челюсти с сидящими в ней премолярами и хорошо сохранившейся ячейкой для клыка.

Все эти находки были настолько древними и примитивными, что в 30-е годы вряд ли кто-нибудь мог усомниться в их принадлежности обезьянам. Мышление ученых в те годы попросту не отличалось еще достаточной гибкостью, хотя воображение постоянно твердило им: ищите в глубине веков более древнего предка. Странная, парадоксальная ситуация, с которой приходится сталкиваться и в наши дни.

Когда в 1974 году Мэри Лики отправилась в Летоли, она была уже внутренне готова к тому, чтобы обнаружить и распознать очень древних представителей рода Homo. После того как опытный собиратель окаменелостей, обученный Лики кениец Камойя Кимеу, расчистил дорогу в зарослях и, обследовав часть отложений, обнаружил остатки гоминида, Мэри Лики приехала в район Летоли со своей собственной группой. В последующие два года она и сотрудники ее экспедиции нашли сорок два зуба, некоторые из них вместе с фрагментами челюстей. Особенно хорошо сохранился один фрагмент — LH-4[13]; это был кусок нижней челюсти с девятью сидящими в ней зубами.

Однако от других местонахождений наших древнейших предков Летоли отличало то, что здесь были обнаружены также следы гоминид — одно из самых необычных открытий в палеоантропологии.

Перед нами цепочка следов, обнаруженная в Летоли. Очевидно, два гоминида — большой и маленький — некогда прошли здесь в одном направлении. Невозможно сказать, передвигались ли они вместе и каков был их пол. Такие следы встречаются в тонких слоях вулканического пепла, лежащих непосредственно под верхним слоем почвы. Они необычайно хрупки.

На втором фото изображен Тим Уайт в тот момент, когда ему удалось извлечь отливку одного из отпечатков, не разрушив при этом сам след.

Рядом с Летоли расположен ныне потухший вулкан Садиман. Около четырех миллионов лет назад он был действующим. Однажды он выбросил облако карбонатитового пепла, по своей консистенции напоминавшего очень мелкий речной песок. Прежде чем извержение прекратилось, все окрестности покрылись ровным слоем пепла в сантиметр толщиной. Хотя сам процесс выпадения осадков вряд ли мог понравиться обитавшим в округе зверям и птицам, он не потревожил их, так как они остались жить в этом месте. Вслед за выбросом пепла, продолжавшимся, вероятно, не больше суток, пошел дождь. Пепел намок, и на нем, как на только что уложенном асфальте, стали отпечатываться следы всех, кто проходил по нему: слонов, жирафов, антилоп, зайцев, носорогов, свиней. Там были и следы наземных птиц, таких как цесарка и страус, а также миниатюрные следы многоножек.

Под жарким солнцем Летоли влажный пепел быстро высох и затвердел, сохранив таким образом все оставленные на нем следы. Затем Садиман вновь заговорил. Новое облако пепла, осев на землю, покрыло первый слой с его отпечатками. Это повторялось несколько раз на протяжении сравнительно короткого — не более месяца — периода времени, и в результате образовался пласт вулканического туфа около 17 сантиметров толщиной. Так как выброс пепла и его затвердение происходили многократно, слой туфа на самом деле состоит из одного или двух десятков тонких отчетливо видных прослоек. Некоторые из них благодаря эрозии оказались теперь на поверхности. Они встречаются в Летоли то там, то здесь — серые отложения, обнажившиеся из-под слоя комковатого дерна.

Шел 1976 год… Однажды в полдень наиболее энергичные члены экспедиции Мэри Лики развлекались тем, что бросали друг в друга куски сухого слоновьего помета. Кому-нибудь это занятие может показаться странным, но в полевых условиях возможности для активного отдыха весьма ограниченны, а между тем буйная энергия молодых людей должна находить выход. Один из игроков, палеонтолог Национального музея Кении Эндрью Хилл, увертываясь от летящих снарядов и оглядываясь в поисках новых боеприпасов для ответной атаки, вдруг очутился в высохшем русле ручья. Он стоял на обнажившемся слое вулканического пепла и заметил в нем необычные вмятины. Внимательно осмотрев их, Хилл решил, что перед ним скорее всего следы животных. Его предположение подтвердилось, когда была обследована более обширная территория и найдены другие отпечатки.

Однако этому необычному открытию в тот момент не придали большого значения и всерьез занялись им лишь в следующем, 1977 году, после того как сын Мэри Лики, Филипп, и один из сотрудников экспедиции Питер Джоунс обнаружили несколько огромных следов слона, а рядом с ними цепочку следов, поразительно напоминающих отпечатки ног человека.

В том же году об этих следах узнал весь мир — немного позднее Мэри Лики поехала в США и рассказала о новой находке журналистам. Многим казалось невероятным, что такая эфемерная вещь, как следы, могла сохраниться на протяжении столь долгого времени. Однако Мэри была уверена, что это древние следы и что часть их принадлежит гоминидам. По ее мнению, эти существа еще не очень хорошо передвигались на двух ногах и слегка волочили их. Мэри сообщила также о том, что в Летоли, по-видимому, жили человекообразные обезьяны, которые при передвижении опирались на согнутые пальцы рук. Она рассказала и о некогда существовавшем там источнике воды, который, вероятно, посещали звери и птицы. Мэри усмотрела в расположении следов признаки паники; возможно, что животные, напуганные извержением вулкана, в страхе бежали из этой местности.

У всех, кто слышал рассказы Мэри Лики, они вызвали большой интерес. На следующий год Мэри решила посвятить новому открытию большую часть полевого сезона и пригласила к себе в группу американку Луизу Роббинс, специалиста по изучению следов. В том же году в Летоли впервые приехал Уайт. Там он встретил троицу молодых ученых — Питера Джоунса, Пола Эйбелла и Ричарда Хея. Все они выражали некоторые сомнения в предложенной Мэри интерпретации находок. Уайт с недоверием отнесся к следам, якобы оставленным человекообразными обезьянами; внимательно изучив их, он сказал, что это отпечатки ног крупных вымерших павианов, которые ходили, опираясь на всю ступню. По мнению Джоунса, извержение вулкана не вызвало никакой паники: птицы, которые могли бы быстро улететь в случае опасности, продолжали спокойно разгуливать по влажному пеплу, испещренному иероглифами их следов. Хей не нашел никаких признаков источника воды.

В лагере обо всем этом ожесточенно спорили в течение многих вечеров; при этом акции следов, якобы принадлежавших гоминидам, то поднимались, то снова падали. Наконец, однажды Пол Эйбелл, в одиночестве занимавшийся осмотром отложений, нашел в одном месте не совсем целый, но зато очень отчетливый отпечаток, который, как он заявил, несомненно принадлежит гоминиду. Уайт и Джоунс сделали несколько фотоснимков этого отпечатка и вернулись в лагерь убежденные в том, что Эйбелл прав. Они предлагали тотчас же приступить к снятию дерна на этом участке. Однако Луиза Роббинс, как специалист по изучению следов, осмотрела найденный Эйбеллом отпечаток и объявила, что он принадлежит парнокопытному животному. Она сказала Мэри Лики, что дальнейшие исследования будут пустой тратой времени. Мужчины выразили свое несогласие.

Все эти споры привели к тому, что Мэри, уставшая от бесконечных дискуссий, отказалась от проведения раскопок. Джоунс, наконец-то убедившийся в существовании следов гоминида, просто умолял ее поручить ему снятие дерна хотя бы на небольшом участке. Но Мэри была непреклонна. Она опиралась на мнение Луизы Роббинс, авторитета в этой области. В экспедиции и так полно неоконченных дел. Если уж она и разрешит кому-нибудь проводить раскопки, то скорее всего тому, у кого нет занятия поважнее. Выбор Мэри пал на Ндибо, человека без специальной археологической подготовки, ведавшего в лагере хозяйственными вопросами.

Однако Ндибо, к своей чести, успешно справился с задачей. Он вернулся в лагерь на следующий день и сообщил, что обнаружил целых два следа. Один из них был очень большим: Ндибо широко — сантиметров на 30 — раздвинул руки.

— Африканцы всегда любят преувеличивать, — проворчала Мэри, но все-таки пошла взглянуть на отпечатки и убедилась, что они существуют. Уайт получил разрешение приступить к раскопкам.

Судя по направлению следов, оставившее их существо двигалось на север, туда, где отложения были еще покрыты слоем дерна. Обнажить поверхность вулканического пепла и при этом не повредить ее, не говоря уже о том, чтобы найти нужную прослойку среди десятка других, — задача не из легких. Дело осложнялось тем, что нижняя часть дерна представляла собой плотное сплетение корней различных растений. Однако Тим — на редкость терпеливый и упорный человек. Он нашел один отпечаток, а потом еще один. Чтобы предохранить их от разрушения, он использовал специальный отвердитель, заливая его внутрь отпечатков очень малыми порциями, а затем добавляя по мере того, как вещество застывало. Тим работал невероятно медленно, отвоевывая у дерна дюйм за дюймом, пока, наконец, не обнаружил, что дорожка следов состоит из отпечатков ног двух индивидов.

Теперь к раскопкам Тима было приковано внимание всего лагеря. Постепенно к работе присоединились другие исследователи. В результате совместных усилий была открыта цепочка из полусотни следов протяженностью в 23 метра. Луиза Роббинс, у которой вновь пробудился интерес к следам, высказала новую точку зрения: отпечатки ног действительно принадлежали двум гоминидам; вероятно, две особи шли вместе, причем одна из них (с более крупным размером стопы) была мужского пола, а другая-женского, возможно беременная; судя по следам, гоминиды этого типа ходили на двух ногах никак не меньше миллиона лет.

Это были всего лишь забавные домыслы. По следам нельзя определить пол существа, наличие беременности или время перехода к прямохождению. Можно сказать только, что примерно 3,7 млн. лет назад в Летоли по слою свежевыпавшего пепла прошли прямоходящие гоминиды неизвестного пола, оставив на нем свои следы, которые сохранились доныне. Эти следы, образовав цепочку длиной в 23 метра, исчезли в толще пласта вулканического пепла. Тиму не удалось найти здесь прослойку, в которой они сохранились, — очевидно, она была полностью размыта. Наступил конец полевого сезона, и работа была приостановлена. Тим, однако, был уверен, что нужно продолжить раскопки: если продвинуться немного дальше, тропа появится снова. В 1979 году этим занялся Рон Кларк и действительно обнаружил новые следы.

Тим не принимал участия в дальнейших исследованиях. Его споры с Луизой Роббинс по поводу интерпретации следов закрыли ему дорогу в Летоли так же, как раньше он оказался нежелательной персоной в экспедиции Ричарда Лики. И это было жаль, потому что и в том и в другом случае Тим искренне старался помочь делу.

Главная забота Тима состояла в том, чтобы с найденными следами обращались с крайней осторожностью. Ведь отпечатки — необычайно хрупкая вещь. Достаточно малейшей оплошности при раскопках, чтобы полностью разрушить их, и некоторые следы уже были повреждены. Это не то что окаменелости, которые могут служить образцом прочности. Следы — это всего лишь углубления, вмятины в относительно податливой и хрупкой породе. Неловким толчком можно разрушить слой породы, и тогда след исчезнет навсегда.

Невероятное стечение случайных обстоятельств привело к тому, что следы все-таки сохранились. Садиман выбросил пепел определенного типа, вслед за тем пошел дождь. Потом по слою влажного пепла прошлись гоминиды, и солнце быстро высушило отпечатки их ног. Вскоре произошло еще одно извержение Садимана, и следы покрылись новым слоем пепла, который защитил их от очередного ливня.

Это случилось на протяжении каких-нибудь нескольких дней. Активность вулкана удачно совпала со сменой сезонов. Если бы выбросы пепла произошли в иное время, а не в начале сезона дождей, следы бы не сохранились. Случись извержение месяцем или двумя раньше, в засушливое время — и консистенция пепла оказалась бы неподходящей для того, чтобы получился четкий отпечаток. Следы были бы безнадежно расплывчатыми-вроде тех вмятин, что остаются в сухом песке пляжа. Если бы вулкан пробудился позднее, в разгар сезона дождей, они были бы смыты, не успев затвердеть на солнце. Действительно, для сохранения отпечатков нужно было именно то, что характерно для начала дождливого сезона, — чередование ливней с жаркой солнечной погодой.

Если все это учесть, станет ясно, что сохранение и открытие следов в Летоли было сродни чуду. Обнаруженные отпечатки с полнейшей достоверностью подтвердили то, о чем уже поведала миру находка Люси: три миллиона лет назад, если не раньше, гоминиды уже свободно передвигались на двух ногах. В Хадаре об этом свидетельствовали костные находки — строение бедра, голени и стопы. В Летоли, где найденные окаменелости — крайне фрагментарные остатки посткраниальных частей скелета, кусочки челюстей и несколько зубов — отличались плохой сохранностью, только отпечатки. стоп могли поведать, как передвигались обитавшие там гоминиды.

— Здесь не может быть ошибки, — подчеркивал Тим Уайт. — Они похожи на отпечатки ног современного человека. Если бы кто-нибудь увидел подобный след на песке калифорнийского пляжа и спросил четырехлетнего ребенка, что это такое, тот не задумываясь ответил бы, что здесь прошел какой-то человек. Ребенок не смог бы отличить этот след от сотни других, оставленных на пляже, да и вам, я думаю, не удалось бы: общая конфигурация будет одинаковой. След гоминида состоит из хорошо очерченной пятки вполне современной формы, выраженного свода и расположенных впереди прекрасно сохранившихся отпечатков пальцевых подушечек. Большой палец располагается параллельно другим, а не отведен в сторону, как у человекообразных обезьян или австралопи-тековых на тех рисунках, которые обычно приводятся в книгах.

— Я не хочу сказать, — продолжал Тим, — что в строении стопы вообще нет никаких отличий. Конечно, они должны быть. Но, по сути дела, эти гоминиды из Летоли передвигались так же, как и мы с вами, а вовсе не той шаркающей походкой, которую им так упорно приписывали. Оуэн Лавджой пришел к этому выводу, изучив кости из Хадара. Найденные в Летоли отпечатки подтверждают его правоту. Я полагаю, что следы гоминид можно смело поставить в один ряд с самыми выдающимися открытиями прошедшего десятилетия. Хотя лично для меня работа в экспедиции закончилась не слишком благополучно, я всегда буду благодарен судьбе, что смог в ней участвовать.

Меня беспокоили разногласия, возникшие между Тимом и членами семейства Лики, так как последние были моими друзьями. Когда я приезжал в Найроби, они делали все возможное по части гостеприимства. Иногда я даже останавливался у них на некоторое время. Мы навещали друг друга в экспедициях и обсуждали наших гоминид. Ричард предложил мне стать членом правления научной организации, которую он основал, назвав ее Исследовательским центром по проблемам происхождения человека.

Еще в большей степени я был дружен с Мэри. Мы хорошо ладили, хотя я часто над ней подтрунивал. Я помню, как однажды приехал в Олдувай, когда Мэри ожидала визита сестры Луиса и ее мужа, архиепископа Восточной Африки. Мэри плохо его знала и, будучи отчасти виновницей развода Луиса с первой женой, не слишком радовалась предстоящей встрече. Она была необщительна и предпочитала одиночество или небольшую компанию друзей. Мой приезд оказался очень кстати — я мог, если понадобится, разрядить обстановку.

Отправляясь в гости, я захватил с побережья несколько живых омаров. Повар-африканец, готовивший пищу для Мэри, в жизни не видел ничего подобного и посмотрел на них без особого энтузиазма. Я сказал Мэри, что сам займусь готовкой, как только приедут гости. Но они все не появлялись.

Уже совсем стемнело… Мы сидели и что-то пили, поглядывая на огромный силуэт кратера Нгоронгоро, возвышавшегося над нами в ночном небе. Дорога от края кратера к равнине Серенгети проходит через Олдувай. Иногда мы видели свет фар спускавшихся вниз автомобилей, но они каждый раз проезжали мимо, направляясь к равнине. Мы выпили еще немного. Мэри начала говорить о поисках окаменелостей и сказала мне:

«Знаете, вы похожи на Лики, потому что способны находить ископаемые остатки. Вы чувствуете, где их надо искать и где можно найти. Это черта, характерная для всех Лики».

Мне было лестно услышать такое мнение, и я сказал об этом. Она продолжала: «Вы похожи на нас и тем, что вам везет. Не нужно недооценивать удачу. Поглядите на беднягу Кларка Хоуэлла. Если можно назвать кого-то невезучим, то, конечно, его. Многие годы он ищет гоминид, а нашел не так уж много».

Я согласился с тем, что я удачлив, и мы выпили еще. Когда наконец прибыли архиепископ с женой, мы уже не чувствовали никакой скованности. Я готовил омаров и как мог развлекал гостей. На следующее утро, после их отъезда Мэри поблагодарила меня и сказала, что одна ни за что не справилась бы с этим приемом.

У нас были хорошие дружеские отношения. Я дорожил ими по соображениям не только личного, но и профессионального характера. К тому времени Ричард и его мать стали самыми известными антропологами Африки, хотя формально не были профессионалами в этой области: Ричард был самоучкой, а Мэри — археологом. И тем не менее они внесли бесценный вклад в палеоантропологию и возглавляли работу по изучению двух очень важных местонахождений ископаемых остатков. Я начал понимать, что для осмысленного анализа остатков гоминид, найденных в одном из районов Восточной Африки, нужно, чтобы данные, полученные в Летоли, Хадаре, у озера Туркана или в Олдувае, были согласованы между собой. Взятые вместе, они составляли единую временную последовательность: Летоли — примерно 3,7 млн. лет, Хадар — вероятно, около трех миллионов, озеро Туркана — от одного до двух миллионов лет. Содружество и помощь в восстановлении загадочной истории гоминид будут полезнее, чем споры. Я долго думал, как расценят Лики мое сближение с Тимом Уайтом, ведь к тому времени отношения между ними все больше и больше портились.

С другой стороны, именно Тим исследовал ископаемые остатки из Летоли. Ему принадлежали все их описания, он знал находки и разбирался в них лучше, чем кто-либо другой. Тим — это сверхпроницательный палеонтолог. В конце концов я решил, что все равно не смогу без него обойтись и что лучше вызвать неудовольствие Лики своим сотрудничеством с Тимом, чем запутаться в интерпретации ископаемых остатков