Малина

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Иван — Родился в 1935 году в Венгрии, в г. Печ (бывший Фюнфкирхен). Уже несколько лет живет в Вене, имеет постоянную работу в одном из зданий на Кертнерринге. Дабы не ставить под удар Ивана и его будущее, назовем это учреждение Институтом крайне необходимых дел, поскольку оно занимается финансами. Это не «Кредитный институт».

Бела, Андраш — Дети, семи и пяти лет

Малина — Возраст на вид определить трудно, в настоящее время — полных сорок лет, автор некоего «апокрифа», которого в книжных магазинах уже не найти, несколько экземпляров были проданы в конце пятидесятых годов. Из соображений маскировки — государственный чиновник класса А, состоит на службе в Австрийском военно-историческом музее; законченное высшее образование по истории (основная специальность) и по истории искусства (дополнительная специальность) дало ему возможность поступить в музей и занять там видное место, где он добивается успеха, не суетясь, не привлекая к себе внимания вмешательством во что-либо, честолюбием, какими-то требованиями или дерзкими помыслами об усовершенствовании заведенных порядков и служебной переписки между Министерством обороны на Набережной Франца Иосифа и Музеем в Арсенале, который, не будучи особенно заметным, относится к самым достопримечательным учреждениям нашего города.

Я — Австрийский паспорт, выданный Министерством внутренних дел. Заверенное свидетельство о гражданстве. Глаза кар., волосы белокур., родилась в Клагенфурте, далее следуют даты и профессия, дважды зачеркнутая и надписанная сверху, адреса зачеркнуты трижды и сверху аккуратным почерком написано: Проживает по Унгаргассе, 6, Вена Ш.

Время — Сегодня

Место — Вена

***

Только над тем, как обозначить время действия мне пришлось хорошенько подумать, ведь сказать «сегодня» для меня почти невозможно, хоть мы и говорим ежедневно «сегодня», да и не можем не говорить, но когда люди сообщают мне, например, что намечено у них на сегодня — о завтра и речи нет, — взгляд у меня делается вовсе не рассеянным, как часто полагают, а, напротив, очень внимательным, от смущения, настолько безнадежно мое отношение к «сегодня», ибо пройти через это «сегодня» я могу лишь в сильнейшем страхе и безумной спешке, и в таком же страхе о нем написать или просто сказать, что происходит, — ведь то, что пишется про «сегодня», надо бы сразу уничтожать, как рвут, комкают, не дописывают, не отправляют настоящие письма, потому что они про «сегодня» и потому что сегодня они уже никак не дойдут.

Тот, кому довелось однажды написать ужасно умоляющее письмо, чтобы потом его все-таки порвать и выбросить, знает лучше других, что подразумевается здесь под словом «сегодня». И разве не знакомы всем и каждому эти почти неразборчивые записки: «Приходите, если только можете, если хотите прийти, если я вправе вас об этом просить! В пять часов в кафе «Ландтман»!» Или эти телеграммы: «Пожалуйста срочно позвони мне тчк еще сегодня». Или: «Сегодня невозможно».

Ибо «сегодня» — слово, которое вправе употреблять лишь самоубийцы, для всех иных оно решительно не имеет смысла, «сегодня» — просто обозначение любого безразличного для них дня, в том числе и нынешнего, они понимают, что им снова предстоит восемь часов работать или провести свободный день, что понадобится кое-куда сходить, сделать кое-какие покупки, прочесть утреннюю и вечернюю газету, выпить кофе; о чем-то случится забыть, с кем-то встретиться, кому-то позвонить, — в общем, это день, когда что-то должно произойти или, вернее, когда происходит не Бог весть что.

Зато когда я произношу слово «сегодня», дыхание у меня становится неровным, начинается аритмия, которую теперь можно установить даже по электрокардиограмме, правда, ее рисунок не показывает истинную причину — мое «сегодня», всегда новое, гнетущее, — однако я могу представить доказательство этого расстройства, составленное на лаконичном медицинском жаргоне, доказательство того, что у меня предшествует приступу страха, вызывает предрасположенность к нему, метит знаком, расстройства сегодня еще функционального, — так говорят, так думают они, знатоки доказательств. Боюсь однако, что виной всему — «сегодня», слишком волнующее для меня, слишком безмерное, слишком захватывающее, и с этой патологической взволнованностью до последнего дыхания будет сопряжено для меня «сегодня».

Итак, если к единству времени я пришла не столько случайно, сколько под страшным нажимом, то единством места я, напротив, обязана милосердному случаю, ибо это единство найдено не мною. В этом куда более невероятном единстве я обрела себя, я в нем освоилась — о, и как еще освоилась, — ведь это место, в общем и целом, Вена, что само по себе неудивительно, правда, в сущности, местом действия является всего лишь одна улица, вернее, маленький отрезок Унгаргассе — Венгерской улицы, а получилось это потому, что мы, все трое, Иван, Малина и я, там живем. Когда смотришь на мир из Третьего района и поле зрения у тебя так ограничено, то, естественно, склоняешься к тому, чтобы как-то выделить эту Унгаргассе, что-то о ней разузнать, расхвалить ее и придать ей некоторое значение. Можно бы сказать, что улица эта особая, потому что начинается она в довольно-таки тихом, приветливом уголке Хоймаркта — Сенного рынка, и отсюда, где я живу, виден Городской парк, но еще и зловещий Центральный рынок и Таможенное управление. Пока еще мы находимся между степенными молчаливыми домами, и только почти сразу за домом Ивана под номером 9, с двумя бронзовыми львиными мордами на дверях, улица становится более беспокойной, беспорядочной и хаотичной, хоть она и приближается к дипломатическому кварталу, но оставляет его справа от себя и не обнаруживает близкого родства с этим «аристократическим» кварталом, как его между собой называют венцы. Множеством маленьких кафе и старых ресторанов улица доказывает свою полезность, мы заходим к «Старому Хеллеру», а до него нам встречается нужный людям гараж, автосервис, также очень нужная «Новая аптека», табачная лавка на перекрестке с Нойлинггассе, не следует забывать и хорошую булочную на углу Беатриксгассе и спасительную Мюнцгассе, где мы можем парковать наши машины, даже когда нигде уже нет места. Кое-где, скажем, на уровне Итальянского консульства и Итальянского института культуры, этой улице не откажешь в известной респектабельности, но все же ее здесь маловато, ведь едва завидев подъезжающий трамвай О или внушающий опасения гараж для почтовых фургонов, на котором красуются две таблички с невразумительными надписями: «Император Франц Иосиф I, 1850» и «Канцелярия и мастерская», забываешь о претензиях этой улицы на изысканность, зато вспоминается ее далекая юность, старая Хунгаргассе тех времен, когда приезжавшие из Венгрии купцы, барышники, торговцы волами и сеном, находили здесь пристанище на постоялых дворах и в трактирах, — вот с той поры она и тянется, как пишут в официальных справочниках, «образуя широкую дугу в направлении города». Когда я следую по этой дуге, на которую заезжаю иногда с улицы Реннвег, она останавливает мое внимание все новыми и новыми подробностями, оскорбительными новшествами, магазинами, которые именуются «Современное жилище», однако для меня они все равно важнее, чем торжествующие над этой улочкой площади и магистрали города. Ее не назовешь совсем неизвестной, люди ее знают, но приезжий никогда не увидит, так как видеть здесь нечего, здесь можно только жить. Турист повернет обратно уже на Шварценбергплац, самое позднее — на Реннвег, у дворца Бельведер, с которым нас роднит лишь честь принадлежать к Третьем району, а выйти на нашу улицу гость мог бы, скорее, с другой стороны, от Федерации конькобежного спорта, если он остановился в новой стеклянной коробке, в «Vienna Intercontinental Hotel», и слишком далеко забрел, гуляя по Городскому парку. Но в этот парк, над которым когда-то, мне в угоду, звонким срывающимся голосом запел белый как мел Пьеро,

мы заглядываем раз десять в году, не больше, потому что от нас туда всего пять минут ходу, а Иван, который принципиально не ходит пешком, несмотря на все мои просьбы и заискиванья, видел этот парк вообще только из окна машины, — уж больно он близко от нас, и подышать воздухом и прогуляться с детьми мы ездим в Венский лес, на Каленберг, к замкам Лаксенбург и Майерлинг, даже в Петронель, Карнунтум и Бургенланд. К этому Городскому парку, до которого нам рукой подать, мы относимся сдержанно, без всякой теплоты, и на меня больше не веет оттуда ароматом далеких лет. Иногда я еще с тоской замечаю первые цветы магнолии, но нельзя ведь каждый раз делать из этого историю, и если я, как сегодня, не придумав ничего нового, опять скажу Малине: «Кстати, видел ты магнолии в Городском парке?», то он с его неизменной вежливостью кивнет мне в ответ, да только эту фразу про магнолии он уже слышал.

В Вене — об этом нетрудно догадаться — есть много улиц покрасивее нашей, но они находятся в других районах, и с ними происходит то же, что бывает со слишком красивыми женщинами, на которых сразу обращают внимание, воздавая должное их красоте, но никому и в голову не придет завести с ними шашни. Никто еще не говорил, что Унгаргассе красива, или что перекресток улицы Инвалидов и Унгаргассе очаровал его и лишил дара речи. Так что я вовсе не собираюсь позволять себе безответственные заявления о моей, о нашей улочке, лучше бы мне покопаться в себе, отчего это я так зациклилась на Унгаргассе, ведь это у меня внутри она описывает дугу между номерами 9 и 6, и это себя я должна спросить, почему все время нахожусь в ее магнитном поле, — иду ли через площадь Фрайунг, делаю ли покупки на Грабене, бреду ли неспешно в Национальную библиотеку или стою на Лобковицплац, думая при этом: вот здесь, здесь надо бы жить! Или на площади Ам Хоф! Даже если я брожу по Внутреннему городу и притворяюсь, будто мне совсем не хочется домой, или целый час сижу в кафе, листая газеты, то лишь потому, что мысленно я уже на пути туда и не чаю очутиться дома, и когда я сворачиваю в свой район — с Беатриксгассе, где жила раньше, или с Сенного рынка, — дело тут совсем не в расстройстве восприятия времени, хотя время вдруг совпадает с местом; просто после Сенного рынка у меня повышается давление и одновременно спадает напряжение, отпускает спазм, который схватывает меня в чужих местах, и хотя я иду быстрее, я наконец совсем успокаиваюсь в приливе счастья. Нигде не чувствую я себя так надежно, как в этой части Унгаргассе, днем я взбегаю вверх по лестнице, ночью подлетаю к дверям дома с ключом наготове, и снова наступает благословенный миг, когда ключ поворачивается в замке, отворяются двери внизу, дверь наверху, и эта радость от возвращения домой захлестывает меня в потоке людей и машин еще в радиусе ста-двухсот метров, где мне все предвещает мой дом, — он, конечно, не мой, а принадлежит какому-нибудь АО или какой-то шайке спекулянтов, которая его отреставрировала, вернее, залатала, но об этом я почти ничего не знаю, в те годы, когда здесь шла реставрация, я жила в десяти минутах ходьбы отсюда, а потом чаще всего проходила мимо номера 26 (этот номер долгое время был для меня счастливым), — проходила подавленная, с чувством вины, как собака, у которой сменился хозяин, но вдруг она увидела прежнего, и уже не знает, кому из двоих должна хранить верность. Однако сегодня я прохожу мимо дома 26 по Беатриксгассе так, словно там никогда ничего не происходило, почти ничего, правда, когда-то на этом месте витал аромат далеких лет, но он уже неощутим.

Мои отношения с Малиной годами складывались из неудавшихся встреч, серьезнейших недоразумений и кое-каких глупых фантазий — я хочу сказать, из недоразумений гораздо более серьезных, чем случались у меня с другими людьми. Так или иначе я с самого начала была поставлена ниже его и, наверно, давно поняла, что ему дано стать для меня роком, что место Малины было занято Малиной, прежде чем он водворился в моей жизни. Только что-то уберегло меня — или я сама приберегла это на будущее — от возможности встретиться с ним слишком рано. Ведь это могло произойти уже на остановке трамваев Е и Н возле Городского парка, — еще совсем немножко, и все бы началось. Там стоял Малина с газетой в руках, а я делала вид, будто не замечаю его, однако поверх своей газеты неотрывно глядела на него, не в силах понять, действительно ли он так погружен в чтение или все-таки замечает, что я заклинаю его взглядом, гипнотизирую, хочу заставить поднять на меня глаза. Я — и заставить Малину! Я загадала: если первым придет Е, то все будет хорошо, только бы не пришли сначала несимпатичный Н или G, который ходит совсем редко, и тут действительно подошел Е, но едва я вскочила во второй вагон, как Малина скрылся, однако не в первом вагоне и не в моем, но и на остановке его тоже не было видно. Он мог лишь внезапно вбежать в вокзал городской железной дороги в тот миг, когда мне пришлось повернуться к нему спиной, — не растворился же он, в конце концов, в воздухе. Я не находила этому объяснения, искала его и высматривала, не понимала причин ни его поведения, ни своего собственного, и это испортило мне весь день. Но этот эпизод — в далеком прошлом, а у меня не так уж много времени, чтобы говорить о нем сегодня. Годы спустя у нас с Малиной еще раз произошло то же самое — в Мюнхене, в лекционном зале. Он вдруг вырос со мной рядом, потом прошел на несколько шагов вперед, протискиваясь между студентами, поискал себе место, а я, от волнения близкая к обмороку, прослушала полуторачасовую лекцию «Искусство в эпоху техники», не переставая искать Малину среди всей этой массы, обреченной сидеть смирно и увлеченно слушать. Что я не хочу посвящать себя искусству, технике или этой эпохе и никогда не стану вникать ни в какие широко обсуждающиеся взаимосвязи, темы и проблемы, я уяснила себе окончательно именно в тот вечер, и у меня не осталось сомнений в том, что мне нужен только Малина и все, что мне хочется знать, должно исходить от него. В конце я горячо аплодировала, вместе с другими, два местных молодых человека провожали и направляли меня назад, к выходу из зала, один держал под руку, другой говорил что-то умное, кто-то третий со мной заговаривал, а я смотрела на Малину, он тоже стремился назад, к выходу, но двигался медленно, так что, поспешив, я поравнялась с ним и совершила невозможное — я толкнула его, будто кто-то толкнул меня и я чуть было на него не упала, я ведь и впрямь выпала ему на долю. И ему ничего другого не оставалось, — он просто вынужден был меня заметить, но я не уверена, что он действительно меня видел, зато я тогда впервые услышала его голос — спокойный, корректный, ровный: «Пардон».

Я не нашлась, что ответить, мне ведь никто еще не говорил «пардон», и я была не уверена, просит ли он прощения у меня или прощает мне сам, слезы так быстро навернулись мне на глаза, что я больше не могла смотреть ему вслед, я смотрела в пол, достала из сумочки носовой платок и шепотом пожаловалась окружающим, будто кто-то наступил мне на ногу. Когда мне удалось снова поднять глаза, Малина уже затерялся в толпе.

В Вене я больше его не искала, мне казалось, что он за границей, и, ни на что не надеясь, я изо дня в день ходила все той же дорогой в Городской парк, машины у меня тогда еще не было. Однажды утром я кое-что узнала о нем из газеты, правда, в том сообщении речь шла совсем не о нем, там говорилось главным образом о похоронах Марии Малина, самых пышных и многолюдных, какие способны были устроить венцы по собственному побуждению и, конечно, только из любви к артистке. Среди участников печальной церемонии находился брат Марии Малина, молодой, высокоодаренный, известный писатель, — известным он не был, это журналисты быстро состряпали ему однодневную славу. Ведь Марии Малина в те часы, когда министры и дворники, критики и гимназисты — завсегдатаи стоячих мест в театре — длинной вереницей шли к Центральному кладбищу, вовсе ни к чему был брат, написавший книгу, которой никто не знал, который и сам-то был просто «никто». Три слова: «молодой, высокоодаренный, известный» — были необходимы для его подобающего облачения в этот день национального траура.

Об этом третьем, малоприятном соприкосновении с ним через газету, которое состоялось только у меня, мы никогда не говорили, словно к нему оно не относилось вообще, а ко мне — и подавно. Потому что в утраченное время, когда мы не решались даже спросить друг у друга наши имена и тем менее — узнать что-нибудь о жизни другого, я про себя называла его «Евгений», ведь песня «Принц Евгений, рыцарь благородный»[3] была первой, какую мне задали выучить, а заодно я запомнила и первое мужское имя, мне оно сразу очень понравилось, так же, как и название города «Белгерад», чья экзотика и значительность улетучились, когда выяснилось, что Малина родом не из Белграда, а только с югославской границы, как я сама, иногда мы еще говорим друг другу что-нибудь по-словенски, как в первые дни: Jaz in ti. In ti in jaz.[4] Вообще нам незачем говорить о наших первых хороших днях, ибо дни становятся все лучше, и мне смешно вспоминать те времена, когда я злилась на Малину за то, что он заставляет меня столько времени тратить на других и на другое, поэтому я изгнала его из Белграда, лишила имени, стала присочинять ему таинственные истории — то он был авантюрист, то филистер, то шпион, а когда настроение у меня бывало получше, я изымала его из действительности и помещала в сказки и легенды, называла Флоризелем, Дроздобородом, но больше всего мне нравилось превращать его в Святого Георгия, который убил дракона ради того, чтобы на большом болоте, где ничего не росло, мог вырасти Клагенфурт, мог появиться мой родной город. И вот, после множества этих праздных игр я, обескураженная, вернулась к единственно верному предположению: Малина действительно живет в Вене, и в этом городе, где у меня было столько возможностей его встретить, я его тем не менее всегда упускала. Я начала влезать в разговоры о Малине, если где-то о нем говорили, хотя случалось это нечасто. Есть одно гадкое воспоминание, правда, сегодня оно уже не причиняет мне боли: у меня была потребность делать вид, будто я тоже с ним знакома, будто кое-что про него знаю, и я отпускала шуточки, как другие, когда кто-нибудь рассказывал смешную и подлую историю про Малину и госпожу Иордан. Теперь-то я знаю, что Малина с этой госпожой Иордан никогда ничего «не имел», как здесь выражаются, что и Мартин Раннер не встречался с ней тайком на Кобенцле, — она же его сестра, но главное — Малину невозможно представить себе в связи с другими женщинами. Не исключено, что Малина знал женщин до меня, он знает множество людей, в том числе и женщин, но с тех пор, как мы живем вместе, это не имеет ровно никакого значения, мне теперь никогда не придет в голову подобная мысль, ведь все мои подозрения, всякое беспокойство, в той мере, в какой они касаются Малины, начисто снимаются его изумлением. Кроме того, молодая госпожа Иордан вовсе не та женщина, о которой долго ходил слух, будто именно она произнесла знаменитую фразу: «Обеспечиваю себе потустороннее будущее», когда ассистент ее мужа застал ее на коленях, оттирающей пол, и она дала почувствовать все свое презрение к мужу. Дело было по-другому, это другая история, и со временем можно будет все уточнить. На месте фигур, порожденных слухами, выступят действительные фигуры, раскованные, крупные, каким ныне стал для меня Малина, — он уже не порождение слухов и непринужденно сидит возле меня или ходит со мной по городу. Для других уточнений время еще не пришло, они будут сделаны позже. Сегодня еще не время.

С тех пор как все между нами сложилось так, как оно есть, мне остается только задаваться вопросом, кем же мы можем быть друг для друга, я и Малина, такие непохожие, такие разные, и это не вопрос пола или характера, устойчивости его существования и неустойчивости моего. Во всяком случае, Малина никогда не вел такую судорожную жизнь, как я, никогда не растрачивал свое время на пустяки, на болтовню по телефону, никогда не опасался невесть чего, не давал ни во что себя втянуть и уж тем паче не торчал по полчаса перед зеркалом, таращась на себя, чтобы потом мчаться куда-нибудь со всех ног, постоянно опаздывая, бормоча извинения, теряясь от какого-то вопроса или в поисках ответа. Я думаю, что у нас с ним и сегодня еще мало общего, мы терпим друг друга, удивляемся друг другу, но мое удивление исполнено любопытства (удивляется ли Малина вообще? Я все меньше в это верю), и мне как-то неспокойно, особенно потому, что мое присутствие никогда его не раздражает, потому что он ощущает его, когда ему это приятно, не ощущает, когда нечего сказать, словно мы в наших повседневных делах не ходим все время по квартире, встречаясь друг с другом, и можем не видеть или не слышать один другого. Тогда мне кажется, будто его спокойствие объясняется тем, что я для него слишком незначительное и знакомое «я», словно он исторг меня из себя, как некий отброс, как напрасно очеловеченное существо, словно я произошла всего-навсего из его ребра и он всегда мог без меня обойтись, но вместе с тем я — неизбежная темная история, которая сопутствует его собственной истории и пытается ее дополнить, которую он однако отделяет и отграничивает от своей — ясной — истории. Вот почему только мне и надо кое-что с ним прояснить, да и себя самое я прежде всего должна и могу прояснить только перед ним. Ему-то прояснять нечего, ему — нет. Я навожу порядок в передней, мне хочется быть поближе к двери, ведь он сейчас придет, вот поворачивается ключ в замке, я отступаю на несколько шагов, чтобы он не наткнулся на меня, он запирает дверь, и мы приветливо, в один голос говорим: «Добрый вечер!» А пока мы идем по коридору, я говорю еще кое-что: Я должна рассказать. Я буду рассказывать. Нет больше ничего, что помешало бы моему воспоминанию. Да, — говорит Малина без всякого удивления.

Я вхожу в гостиную, он идет дальше, вглубь, его комната — последняя.

Я должна и буду, громко повторяю я, оставшись одна, потому что раз Малина ничего не спрашивает и больше ничего не хочет знать, — стало быть, все правильно. Я могу успокоиться.

А что, если мое Воспоминание скрывает под собой всего лишь обычные воспоминания о прошедшем, отжитом, отброшенном? Тогда я еще далека, очень далека от того утаенного Воспоминания, коему больше ничего не может мешать.

Что должно мне мешать, скажем, вспоминать город, в котором я родилась, не сознавая необходимости родиться именно там, а не в каком-то другом месте, — только так ли уж надо мне об этом вспоминать? Самые важные сведения дает Объединение иностранного туризма, кое-что не входит в его компетенцию, но я тоже в этом не компетентна, однако в школе мне довелось узнать, где сошлись «мужская отвага и женская верность» и где, согласно нашему гимну, сверкает «ледяное поле Гросглокнера». Великий сын нашего города Томас Кошат, о коем свидетельствует улица Томаса Кошата, сочинил музыку песни «Покинут, покинут, покинут здесь я»; в школе имени Бисмарка мне пришлось еще раз учить таблицу умножения, которую я уже знала; на уроки Закона Божия я ходила в школу бенедиктинцев, хотя меня после этого не конфирмовали, ходила всегда после обеда вместе с девочкой из другого класса, так как все остальные были католики и Закон Божий учили по утрам, а я в это время была свободна; молодой викарий, как утверждали, получил огнестрельное ранение в голову, старый декан был строг, усат и считал всякие вопросы признаком недомыслия. Дверь в гимназию урсулинок теперь заперта, однажды я снова, и понапрасну, в нее ломилась. Наверно, я все же не получила в кафе «Музиль» кусок торта после приемного экзамена, но мне хотелось его получить, и я вижу, как крошу этот кусок маленькой вилкой. Наверно, торт мне достался лишь несколько лет спустя. В начале променада по берегу Вертерзе, недалеко от пароходной пристани, меня впервые поцеловал мужчина, но я больше не вижу лица, что приблизилось к моему, имя того чужака, должно быть, тоже погрязло в тине на дне озера. Смутно помню еще только продуктовые карточки, которые я ему отдала, а он не пришел на другой день к пароходной пристани, потому что его зазвала к себе самая красивая женщина города, которая ходила по Винергассе в большой шляпе и которую в самом деле звали Вандой. Однажды я увязалась за ней следом до Ваагплац, не обладая ни шляпой, ни ароматом духов, ни уверенной походкой тридцатипятилетней женщины. Чужак, возможно, был в бегах или хотел выменять карточки на сигареты и курить их вместе с той высокой красивой женщиной, да только случилось это, когда я была уже в возрасте девятнадцати лет, а не шести, со школьным ранцем на спине. Съемка крупным планом запечатлела мостик через Глан, — не вечерний берег озера, а только этот залитый полуденным солнцем мостик, на нем два мальчугана, тоже с ранцами на спине, старший из них — он старше меня, самое малое, на два года — крикнул: «Эй ты, поди-ка сюда, я тебе кое-что дам!» Эти слова не забылись, как и мальчишеское лицо, такой важный первый зов, моя первая бурная радость, я останавливаюсь, медлю, делаю на этом мосту первый шаг к другому, и сразу же — хлоп! Жесткая ладонь бьет меня по лицу, на тебе, вот ты и получила! То был первый удар, нанесенный мне по лицу, и первое осознание того, сколь глубокое удовлетворение получает другой, когда бьет. Первое познание боли. Держась обеими руками за ремни ранца, не плача, ровным шагом, некто, бывший прежде мною, затрусил по привычной дороге домой, в этот единственный раз не пересчитывая планки штакетника на краю улицы, в первый раз попав в руки людям, — так что иногда все же знаешь, когда это началось, как и где и какими слезами надо было плакать.

Это было на мосту через Глан. Не на променаде вдоль озера.

Между тем как многие люди родились, скажем, 1 июля, то есть когда появились на свет четыре всемирно известных человека, или 5 мая, в день, куда набились преобразователи мира и гении, чтобы испустить свой первый крик, мне так и не удалось выяснить, кто позволил себе оплошность начать свою жизнь в тот же день, что и я. Я лишена удовольствия разделять свой звездный час с Александром Великим, с Лейбницем, Галилео Галилеем или Карлом Марксом, и даже во время путешествия из Нью-Йорка в Европу на теплоходе «Роттердам», где список пассажиров, чей день рождения должен был отмечаться во время рейса, был на виду у всех, — в тот день, когда пришла моя очередь, мне досталась только красочная поздравительная открытка от капитана, просунутая под дверь каюты, а я до самого обеда все еще надеялась, что, как во все предшествующие дни, среди многих сотен пассажиров найдется еще несколько человек, кто одновременно со мной бесплатно получит торт и кого приветствуют песней «Нарру birthday to you»[5]. Но оказалось, что я единственная новорожденная, и напрасно я оглядывала весь зал, — нет, больше никого, тогда я быстро разрезала торт, поспешно разделила его между голландцами за тремя соседними столами, сама же болтала, и пила, и болтала, — не переношу, мол, качки, не спала всю ночь, а потом убежала к себе в каюту и заперлась.

Не на мосту через Глан это было, не на променаде вдоль озера, но и не ночью в Атлантике. Просто я, пьяная, плыла сквозь эту ночь навстречу самой своей непроглядной ночи.

Лишь позднее мне пришло в голову, что в тот день, который тогда еще меня интересовал, по крайней мере, кто-нибудь умер. Рискуя удариться в базарную астрологию, — поскольку я вправе представлять себе соотношение сил в небе над нами, как мне заблагорассудится, и никакая наука не может за мною следить и меня осадить, — я связываю свое начало с чьим-то концом, ибо почему бы кому-то не начать свою жизнь в тот день, когда угас дух другого человека, однако имя этого человека я не назову, более важно, что в связи с ним мне сразу вспомнился кинотеатр невдалеке от Кертнерринга, где я в течение двух часов, в глубокой тьме, завороженная красками, впервые видела Венецию; шлепало по воде весло, вместе с огнями плыла по волнам музыка, и ее «та-тим-та-там» увлекало меня за собой в вереницу фигур и их отражений, их танцевальных па[6]. Так в один ветреный, звенящий зимний день в Вене я попала в ту Венецию, которой мне никогда не видать. Эту музыку я потом часто слышала в импровизациях, вариациях, но так, как в тот раз, так полно, она уже никогда для меня не звучала, только однажды раздалась она из соседней комнаты, где ее раздергивали в клочья в ходе шумной дискуссии о крахе монархии, о будущем социализма, какой-то человек начал кричать, потому что другой что-то сказал против экзистенциализма или структурализма; напряженно вслушиваясь, я уловила еще один такт, но вскоре музыка потонула в крике, а я была вне себя, я ничего другого не хотела слышать. Я часто не хочу слышать и часто не могу видеть. Как не могла видеть умирающую лошадь, которая сорвалась со скалы возле Хермагора, правда, я прошла километры в поисках помощи, но лошадь оставила на попечение пастушонка, а он тоже ничего сделать не мог; или как не могла слышать Большую мессу Моцарта и выстрелы в деревне во время карнавала.

Не хочу я рассказывать, все мешает мне в моем Воспоминании. В комнату входит Малина, он ищет полупустую бутылку виски, подает стакан мне, наливает себе и говорит: «Тебе это все еще мешает. Все еще. Только мешает тебе другое воспоминание».

Глава первая. СЧАСТЛИВА С ИВАНОМ

Опять курила и опять пила, сосчитала сигареты — еще две сегодня можно, ведь до понедельника целых три дня, три дня без Ивана. Но через шестьдесят сигарет Иван опять будет в Вене, первым делом он узнает по телефону точное время, проверит свои часы, потом закажет разбудить себя по 00 — они откликаются сразу, после чего мгновенно заснет, так быстро, как умеет только Иван; проснется он от побудки по телефону, полный злобы, которой он каждый раз дает новое выражение, со стонами, воплями, проклятьями, обвинениями. Потом, забыв всю эту злобу, кинется в ванную, чтобы почистить зубы, принять душ, побриться. Включит транзистор и прослушает утренние известия. «Австрия 1, ААП. Передаем краткий выпуск новостей. Вашингтон…»

Но Вашингтон, и Москва, и Берлин — это всего лишь крикливые города, которые пытаются придать себе важность. В моей Унгаргассенляндии их не принимают всерьез или подсмеиваются над такой навязчивостью, как над саморекламой честолюбивых выскочек, — на мою жизнь они повлиять уже никак не могут, ведь это я со своей жизнью влилась в чужую на улице Ландштрассер-Хауптштрассе, перед цветочным магазином, название которого я еще должна узнать, остановилась же я там только из-за того, что в витрине красовался букет невиданно красных чалмовидных лилий, семижды краснее красного, а перед витриной стоял Иван, — дальше я ничего не помню, ибо сразу пошла с Иваном, сперва на почту на улице Разумовского, где нам пришлось разойтись к разным окошкам, он подошел к «Почтовым переводам», я — к «Знакам почтовой оплаты», и уже эта первая наша разлука была такой болезненной, что, встретясь опять с Иваном у выхода, я не вымолвила ни слова, а Ивану незачем было меня о чем-то спрашивать, я ведь не сомневалась в том, что должна пойти с ним дальше, прямо к нему домой, — к моему удивлению выяснилось: он живет всего за несколько домов от меня. Границы были вскоре установлены, ведь нам надо было основать крошечную страну, без территориальных претензий и без настоящей конституции, опьяненную страну, где стоят всего два дома, которые можно найти даже в темноте, при солнечном и при лунном затмении, и я знаю на память, сколько шагов должна сделать от своего дома наискосок через улицу к дому Ивана, я бы могла дойти туда с завязанными глазами. И вот большой мир, в котором я жила до сих пор, постоянно в панике, с пересохшим ртом, со следами удавки на шее, сведен теперь к ничтожно малой величине, ибо этому миру противостоит реальная сила, пусть эта сила иногда — например, сегодня — заключается только в ожидании и курении, дабы не растрачивать ее понапрасну. Я должна, сняв телефонную трубку и раз десять осторожно ее повернув, раскрутить шнур, он запутался, а надо привести его в порядок, на экстренный случай, тогда я смогу, хотя такого случая и нет, просто набрать номер: 72 68 93. Я знаю, что ответить там некому, но для меня это не важно, важно лишь, что у Ивана, в его затемненной квартире, звонит телефон, а ведь я знаю, где у него стоит аппарат, так пусть этот звонок отзовется эхом во всех вещах, принадлежащих Ивану: это я, это я звоню. Меня услышит и громоздкое глубокое кресло, в котором Иван любит сидеть и, случается, минут на пять вдруг задремывает, и шкафы, и лампа, под которой мы с ним лежим, и его рубашки, костюмы, и белье, которое он наверно бросил на пол, чтобы уборщица Агнес знала, что ей надо отнести в прачечную. С тех пор, как я могу набрать этот номер, моя жизнь перестала наконец утекать, я больше не чувствую себя сломленной, не попадаю в безвыходное положение, не двигаюсь вперед, но и не сбиваюсь с дороги, ибо я задерживаю дыхание, придерживаю время, звоню по телефону, и курю, и жду.

Если бы я по какой-либо причине два года назад не переехала бы на Унгаргассе, если бы продолжала, как в студенческие годы, жить на Беатриксгассе или за границей, что позднее бывало так часто, то моя жизнь могла бы принять любое направление и самого важного на свете я так бы никогда и не узнала: что все доступное мне — телефон, трубка и шнур, хлеб, масло и копченая селедка, которую я берегу для ужина в понедельник, потому что ее больше всего любит Иван, или колбаса «экстра», которую больше всего люблю я, — что все это помечено маркой «Иван», исходит от фирмы «Иван». Должно быть, пишущую машинку и пылесос, которые раньше производили невыносимый шум, тоже приобрела и укротила эта хорошая и могущественная фирма, дверцы машин больше не хлопают с такой силой под моими окнами, и наверно даже природа ненароком попала под присмотр Ивана, так как птицы по утрам поют тише и дают мне вкусить второй, короткий сон.

Но со дня смены владельца здесь происходит еще многое другое, и мне кажется странным, что медицина, которая считает себя наукой, к тому же, наукой быстро развивающейся, ничего об этом не знает: не знает, что здесь, в наших краях, между домами 6 и 9 по Унгаргассе понемногу утихает боль, что несчастий становится меньше, что рак и опухоли, инфаркт и астма, лихорадка, инфекции и катастрофы, даже головные боли и метеозависимость значительно ослаблены, и я задаюсь вопросом, не обязана ли я информировать ученых об этом простом средстве, дабы они в своих клинических исследованиях могли сделать резкий скачок вперед, а то ведь им кажется, будто все болезни можно одолеть, неуклонно совершенствуя медикаменты и методы лечения. Здесь почти что сняли нервный тик, сбили высокое напряжение, существующее в этом городе и, должно быть, везде, а всеобщая шизофрения, шизоидность мира, его безумная, расширяющаяся щель незаметно смыкается.

Если здесь еще и случаются волнения, то это лишь судорожные поиски чулок и шпилек для волос, легкая дрожь руки, красящей ресницы, перебирающей тени для век и тонкие кисточки, которыми их накладывают, и обмакивающей легкие ватные пушки в светлую и темную пудру. Или неудержимое увлажнение глаз при беготне из ванной в коридор и обратно, при поисках сумки, носового платка, припухшие губы, — возникают лишь такие крошечные физиологические отклонения, да еще — более легкая походка, делающая тебя на сантиметр выше, и небольшое снижение веса оттого, что близится вечер, учреждения закрываются, одно за другим, и тогда сюда проникают партизаны — грезы наяву, они бродят по Унгаргассе и будоражат улицу, нежданно заполонив ее своими замечательными прокламациями и единственным паролем, которым они пользуются для своей цели. И разве могло бы это слово, что уже сегодня определяет будущее, звучать иначе, нежели Иван?

Его зовут Иван. И снова, и снова — Иван.

Против разложения и против дисциплины, против жизни и против смерти, против случайного хода вещей, всех этих угроз по радио, заголовков в газетах, откуда прет чума, против подлости, что просачивается с верхних и нижних этажей, против медленного подтачивания изнутри и заглатывания извне, против ежеутренней оскорбленной физиономии госпожи Брайтнер, — против всего этого я выставляю здесь свой вечерний пост, жду и курю, все более обнадеженная и уверенная, и удерживаю свою позицию так долго и так уверенно, как не дано никому, ибо под этим знаком мне суждена победа.

Если Иван и создан несомненно для меня, то я все-таки не могу претендовать на него одна. Ибо он пришел, чтобы снова сделать согласные твердыми и внятными, чтобы снова открыть гласные и придать им полное звучание, чтобы позволить мне снова произносить слова, чтобы восстановить первые разрушенные взаимосвязи и разрешить проблемы, так что я ни на йоту не отойду от него, настрою в лад наши одинаковые, весело звучащие начальные буквы, которыми мы подписываем свои записочки, буду писать их одну над другой, а соединив наши имена, мы могли бы осторожно начать первыми же словами опять оказывать честь этому миру, дабы у него непременно возникло желание воздать себе честь, поскольку же мы хотим воскресения, а не разрушения, то пока остерегаемся на людях браться за руки, да и переглядываемся лишь украдкой, ведь своими взглядами Иван должен сначала смыть с моих глаз образы, которые попали на сетчатку до его появления, и если после многократного очищения снова всплывет мрачная, ужасающая, почти не смываемая картина, то Иван быстро заслонит ее какой-нибудь светлой, чтобы я не смотрела больше таким злым взглядом, чтобы утратила этот жуткий взгляд, я-то ведь знаю, откуда он у меня взялся, но я не помню, не помню…

(Ты еще не можешь вспомнить, все еще не можешь, тебе многое мешает…)

Но Иван начинает меня лечить, а потому на земле теперь совсем уж плохо быть не может.

Хотя когда-то знали все, а теперь уже не знает никто, почему это должно происходить втайне, почему я запираю дверь, опускаю шторы, почему выхожу к Ивану одна, я открою, какая тому причина. Я так хочу не для того, чтобы мы прятались, а для того, чтобы восстановить некое табу, и Малина это понял, мне и объяснять ничего не пришлось, ведь даже когда дверь в мою спальню открыта и я там одна или когда он в квартире один, он проходит мимо, прямо к себе в комнату, — будто дверь здесь никогда не бывает открыта, будто она не бывает заперта, будто здесь вообще никакой комнаты нет, — дабы ничего не опошлить и дать волю первым дерзостям и последним знакам нежной привязанности. Лина там даже не убирает — в эту комнату входить никому не положено, там не хранится и не творится ничего такого, что требовало бы разоблачения, вскрытия, анализа, ведь мы с Иваном не точим, не колесуем, не пытаем и не убиваем один другого, — мы оберегаем друг друга и охраняем то, что нам принадлежит и что неприкосновенно. Иван никогда ни о чем не спрашивает, никогда не выказывает недоверия, никогда не подозревает меня, поэтому и мои подозрения рассеиваются. Он не разглядывает два непокорных волоска у меня на подбородке, не замечает две первые морщинки под глазами, его не раздражает мой кашель после первой сигареты, он даже закрывает мне рот рукой, когда я порываюсь сказать что-нибудь необдуманное, поэтому я говорю ему, — на другом языке, — все, чего еще никогда не говорила, говорю каждой клеточкой своего существа, — он ведь никогда не захочет узнать, что я делаю в течение дня, что делала раньше, почему только в три часа утра вернулась домой, почему вчера у меня не было времени, почему телефон сегодня целый час был занят и кому я отвечаю по телефону сейчас. Ибо стоит мне начать с обычной фразы и сказать: «Я должна тебе объяснить…», как Иван меня перебивает: «Зачем, что ты мне должна объяснить, ничего не надо, вообще ничего, кому ты что должна объяснять, не мне же, да и никому вообще, ведь это никого не касается…»

— Но я должна.

— Мне ты солгать не сможешь, я знаю, я же знаю.

— Но ведь только потому, что мне это не нужно!

— Почему ты смеешься? Это было бы ничуть не стыдно, ты бы все-таки могла солгать. Так попробуй же, но ты не сможешь.

— А ты?

— Я? Разве ты должна об этом спрашивать?

— Не должна.

— Могу, конечно, попробовать, иногда кое-чего тебе не скажу. Что ты об этом думаешь?

— Я согласна. Ведь я должна быть согласна. Ты ничего не должен, — ты можешь, Иван.

Пока мы с такой легкостью разбираемся в наших отношениях, начавшаяся в городе расправа продолжается — невыносимые замечания, комментарии, обрывки слухов циркулируют в ресторанах, на вечеринках, в квартирах, у Иорданов, Альтенвилей, Ванчура, или внушаются всем неимущим с помощью иллюстрированных журналов, газет, кино, с помощью книг, где о делах и вещах говорится так, что они делают ручкой, возвращаются к себе самим и к нам; каждый норовит предстать нагим и раздеть других догола, любая тайна должна перестать существовать, должна быть взломана, как запертый сундук, но там, где тайны не было, ничего найти не удастся, а растерянность после взломов, раздеваний, перлюстраций и обысков возрастает, не горит неопалимая купина, нет ни малейшего проблеска света ни в пьяном буйстве, ни в фанатичной трезвости, и закон мироздания тяготеет над всеми еще более непонятный, чем когда-либо.

Поскольку мы с Иваном рассказываем друг другу только хорошее, а иногда и что-нибудь такое, что может нас обоих насмешить (без насмешки над кем-либо), поскольку мы доходим до того даже, что улыбаемся в состоянии отрешенности, возвращаясь к самим себе, и, стало быть, находя этому выражение, я надеюсь, что мы могли бы вызвать инфекцию. Мы будем медленно заражать наших соседей, одного за другим, этим вирусом, и я уже знаю, как надо его назвать, и если вспыхнет эпидемия, то всем людям она пойдет на пользу. Но я знаю также, как трудно заполучить этот вирус, как долго приходится ждать, пока созреешь для такого заражения, и как тяжело и совсем уж безнадежно было все у меня, прежде чем это со мной случилось!

Иван вопросительно смотрит на меня, значит, я что-то сказала, и я спешу отвлечь его внимание. Название вируса я знаю, но поостерегусь произносить его в присутствии Ивана.

— Что ты там бормочешь? Что это не просто получить? О какой болезни ты говоришь?

— Да нет же, не о болезни, я вовсе не болезнь имею в виду, просто я думаю, есть вещи, которые трудно заполучить!

Либо я действительно говорю слишком тихо, либо Иван не понимает того, что Малина давно бы понял, угадал, постиг, а ведь он не может слышать ни что я думаю, ни что говорю, к тому же я ни слова не сказала ему о вирусе.

Со мной столько всего случилось за последнее время, что я накопила больше антител, чем требуется человеку для иммунитета, — недоверие, хладнокровие, бесстрашие после слишком сильного страха, и я не знаю, как Иван повел борьбу против всего этого, против такого упорного сопротивления, против неотступной беды, ночей, точно настроенных на бессонницу, беспрерывной нервозности, упрямого отречения от всего, однако уже в первую минуту, когда Иван отнюдь не свалился с неба, а, улыбаясь одними глазами, вырос передо мной на Ландштрассер-Хауптштрассе, очень высокий и слегка склонившийся, все разом сгинуло, и за одно это я должна даровать Ивану высшие награды, а самую высокую за то, что он вновь открывает меня, наталкивается на ту, какой я была когда-то, на мои более ранние пласты, извлекает на поверхность мое засыпанное «я», и я буду благословлять Ивана за все его таланты, но за какие, за какие? Ведь конца еще не видно и наступить он не должен, так что для начала я буду иметь в виду простейший из этих талантов — то, что Иван вернул мне способность смеяться.

Наконец я начинаю интересоваться и своей плотью, своим телом, которое от презрения к нему стало для меня чужим, я чувствую, как оживает все внутри, как мышцы освобождаются от постоянной судороги, напряжение отпускает гладкую и поперечнополосатую мускулатуру, как обе нервные системы одновременно преобразуются, ибо ничто не совершается так явно, как это преобразование, этот процесс исправления, очищения, живое фактическое доказательство, которое можно даже измерить и обозначить с помощью инструментов некой новой метафизики. Как хорошо также, что я вмиг постигла, чем была застигнута в первую же минуту, и что поэтому, не притворяясь и не представляясь, сразу пошла с Иваном. Ни минуты не потеряла, ведь такое событие, о котором ты заранее знать не можешь, никогда и не догадывалась, о котором никогда не слышала и не читала, — такое событие надо хорошенько поторопить, чтобы оно могло состояться. Какой-нибудь пустяк мог бы задушить его в зародыше, пресечь ему дыхание, не дать сделать первые шаги, — настолько чувствительны начало и зарождение этой мощнейшей в мире силы, ибо мир ведь болен и не желает дать этой здоровой силе утвердиться. В нашу первую фразу мог встрять клаксон автомобиля, полицейский, который стал бы записывать номер неправильно припаркованного мотороллера, какой-нибудь прохожий, который, горланя песню и пошатываясь, протиснулся бы между нами, водитель доставочного фургона, который заслонил бы нам вид, — Господи, не перечислить, сколько всего могло бы нам помешать! Меня могла бы отвлечь сирена «скорой помощи», и я стала бы смотреть на улицу, вместо того чтобы любоваться букетом чалмовидных лилий в витрине, или Ивану пришлось бы просить у кого-нибудь огонька, и он бы меня вообще не заметил. Оттого что мы оказались среди таких опасностей, оттого что даже трех фраз, сказанных там, перед витриной, было уже слишком много, мы поскорее ушли вдвоем с этого горячего, опасного места, оставив многое недосказанным. Поэтому нам понадобилось много времени, прежде чем мы выпутались из первых коротких, ничего не значащих фраз. Я даже не знаю, можно ли сегодня уже сказать, что мы разговариваем друг с другом, что мы способны беседовать, как все другие люди.

Но мы не торопимся. Вся жизнь у нас впереди, говорит Иван.

Так или иначе, мы отвоевали себе первые, немногие группы фраз, дурацкие зачины фраз, полуфразы, окончания, окруженные ореолом обоюдной снисходительности, и большинство этих обрывков пока что можно найти в наших телефонных разговорах. Мы упражняемся в них снова и снова, так как Иван звонит мне один раз со службы на Кертнерринге, потом либо еще раз под вечер, либо вечером из дома.

У Ивана и у меня есть друзья и, кроме того, прочие люди, среди которых лишь изредка попадается кто-то, про кого он или я знаем, кто это, собственно, такой или хотя бы, как этого человека зовут. С друзьями и прочими людьми нам время от времени приходится ходить в ресторан, по меньшей мере на полчасика заглядывать с ними в кафе или придумывать что-то для иностранцев, которых некуда девать, а большей частью приходится еще сидеть и ждать звонка. Пусть бы случаю было угодно, чтобы Иван и я хоть один-единственный раз, действительно, только раз встретились бы в городе, он с людьми, и я с людьми, — тогда бы он, по крайней мере, понял, что я могу выглядеть по-другому, что я умею одеваться (в чем он сомневается), что я разговорчивая (в чем он сомневается еще больше). Потому что в его присутствии я смолкаю, ибо и самые пустячные слова: да, сейчас, так, и, но, тогда, ах! — особо заряжены, когда летят к нему от меня, их значение усилено во сто крат, они тысячекратно более действенны, нежели самые занимательные рассказы, анекдоты, демонстративные словесные баталии, все, что слыхивали из моих уст друзья и прочие люди, так же как жесты, капризы, повадки напоказ — ведь для Ивана у меня нет ничего напоказ, я не делаю перед ним ничего, чтобы казаться; я благодарна, когда могу смешать для него напиток, приготовить еду; потихоньку, от случая к случаю, чистить ему ботинки; когда могу пятновыводителем обработать его куртку. Сказать: «Ну вот, готово!» — значит для меня больше, чем морщить лоб над ресторанным меню, блистательно выступить перед людьми, вести дебаты; больше, чем бесконечное целование руки и просьбы о новой встрече, чем хмельные поездки домой с друзьями, лишний стаканчик, пропущенный в баре «Лоос», поцелуи направо и налево и «До скорого!» Ведь когда Иван идет обедать к «Захеру», разумеется, за счет Института и потому, что он обязан, то у меня под вечер наверняка назначена встреча кое с кем у «Захера» в Синем баре, и мы с Иваном не столкнемся, захоти я даже это спровоцировать или этому воспрепятствовать, я же сегодня ужинаю в «Штадткруге», а Иван едет с иностранцами в Гринцинг, завтра я должна нескольким людям показать Хайлигенштадт и Нусдорф, что приводит меня в отчаяние, а Иван с одним человеком будет обедать у «Трех гусар». Многие люди приезжают к нему из-за границы, ко мне тоже часто приезжают из-за границы, и это опять мешает нам увидеться, например, сегодня нам остаются только телефонные разговоры. И перед тем, как нам разойтись к разным людям, рядом с первой группой наших телефонных фраз собирается, на беглый взгляд, совсем другая группа фраз, и все они вертятся вокруг слова «например».

Иван говорит, он-де все время слышит от меня слово «например». И чтобы вытравить «напримерные» фразы из меня, он употребляет теперь «напримерные» фразы сам, например, даже в течение того часа, что остается нам до ужина.

— Так что же, например, госпожа Хитрованка? Как было, например, когда я впервые пришел в твою квартиру, на другой день? Тогда, например, вид у нас был очень недоверчивый.

Я, например, никогда еще не заговаривал на улице с незнакомой женщиной, и раньше мне бы никогда не пришло в голову, например, что такая вот незнакомка сразу же с незнакомцем, — что скажешь?

— Не преувеличивай!

— Мне, например, все еще непонятно, чем ты, в сущности, занимаешься. Что, например, можно целый день делать дома, не трогаясь с места? Дай мне, например, немножко подумать. Нет, только ничего мне не рассказывай.

— Пожалуйста, мне это совсем не трудно!

— Я, например, совсем не любопытен, не говори мне ничего, я только сам задаю себе кое-какие вопросы, но поскольку я беспримерно деликатен, то и не жду ответа.

— Иван, не надо так!

— А как надо?

— Если я, например, приду сегодня вечером домой усталая, но несмотря на это все-таки буду ждать звонка, что, например, ты, Иван, на это скажешь?

— Лучше, как придешь, ложись сразу спать, госпожа Хитрованка.

И с этой фразой Иван ушел.

В отличие от других мужчин Иван совершенно не переносит, когда я специально жду его звонка, когда отвожу для него время, сообразуюсь с его свободными часами, так что я делаю это втайне, я приноравливаюсь к нему и думаю о его премудростях, ибо от него я впервые услышала множество премудростей. Однако теперь уже поздно, встретить бы мне Ивана по дороге на почту лет пятнадцать назад. Учиться-то еще не поздно, но как мало времени останется у меня, чтобы применить полученные знания. Но прежде чем заснуть сегодня по Иванову велению, я думаю о том, что тогда неспособна была бы усвоить урок во всем объеме.

Звонит, жужжит, воркует телефон, я хватаю трубку, хочу уже сказать: «Алло!» — ведь это может быть Иван, но потом тихонько кладу ее, потому что сегодня мне отказано в последнем звонке. Звонок раздается опять, но сразу умолкает, звонили осторожно, наверно, это был Иван, это мог быть только Иван, а я не хочу лежать здесь мертвой, еще нет, если это и вправду был Иван, то пусть он будет мною доволен и думает, что я давно сплю.

Но сегодня я курю, и жду, и курю возле телефона заполночь, и снимаю трубку, и Иван спрашивает, и я отвечаю.

Но даже если одновременно разговаривают четыре человека, мне все-таки удается расслышать голос Ивана, а пока я его слышу и знаю, что он слышит меня, я жива. Пока телефон, даже когда нам приходится прервать разговор, снова звонит, визжит, звякает, ревет, иногда на один тон выше и на несколько тонов ниже, чем надо, и его все равно слышно, даже если хлопаешь дверцей холодильника, пускаешь проигрыватель или воду в ванной, — а кто знает, на что способен телефон, и можно ли предвидеть его внезапные выходки? До тех пор, пока он все-таки доносит до меня голос Ивана, независимо от того, понимаем ли мы друг друга, понимаем с трудом или не понимаем совсем, поскольку венская телефонная сеть на какие-то минуты вырубается, — пока это так, мне все безразлично, даже то, что он хочет мне сказать, и, полная ожидания, то оживая, то погибая, я опять начинаю с «Алло?». Только Иван ничего этого не знает, он звонит или не звонит, нет, он все-таки звонит.

А я стою на полу на коленях перед телефоном и надеюсь, что Малина тоже никогда не застанет меня в таком положении, он тоже не должен видеть, как я падаю ниц перед телефоном, словно мусульманин на молитвенный коврик, и прижимаюсь лбом к паркету.

Моя Мекка и мой Иерусалим! И я такая избранная среди всех телефонных абонентов, и меня выбирают, и набирают мои цифры — 72 31 44, Иван ведь может уже на память найти меня на любом диске, и мой номер он находит уверенней, чем мои волосы, мои губы и мою руку.

Значит, у Ивана нет времени, и трубка становится ледяной, будто она не пластмассовая, а металлическая, она ползет вверх к моему виску, — я слышу, как Иван вешает свою, и мне хотелось бы, чтобы этот звук был выстрелом, коротким, мгновенным, чтобы настал конец, мне не нравится, что Иван сегодня такой, я не хочу, чтобы так было всегда, пусть придет конец. Я вешаю трубку, остаюсь стоять на коленях, потом тащусь к качалке и беру со стола книгу: «Космический полет — куда?» Читаю лихорадочно, да что за ерунда, он ведь позвонил, у него было другое на уме, а мне пора привыкнуть к тому, что он ничего не объясняет, я тоже ничего не говорю, эта глава окончена, Луну покорили, я сгребаю письма со стола в гостиной, чтобы они не раздражали Малину, снова перечитываю их у себя в кабинете, кидаю во вчерашнюю кипу, перекладываю папки с надписями: «Очень срочно», «Срочно», «Приглашения», «Отказы», «Квитанции», «Неоплаченные счета», «Оплаченные счета», «Квартира», однако не могу найти папку без надписи, которая мне нужнее всего, вдруг звонит телефон, несомненно громче, чем надо, это междугородняя, и я почти кричу, с лихорадочной любезностью, не сознавая, что говорю и с кем должна говорить: «Барышня, барышня, пожалуйста, Центральную, нас прервали, барышня!» Но откуда звонили — из Мюнхена или из Франкфурта? Так или иначе, меня прервали, я кладу трубку, шнур уже опять запутался, а я, разговаривая и забываясь, запутываюсь в нем сама, это происходит из-за телефонных разговоров с Иваном. Не могу я сейчас ради Мюнхена или кто бы это ни был десятки раз раскручивать шнур. Пусть остается запутанным. А мне остается смотреть на черный аппарат — за чтением, перед тем как пойти спать, когда я ставлю его возле кровати. Конечно, я могла бы поменять его на синий, красный или белый, только этого уже не будет, потому что в моей квартире больше ничего меняться не должно, дабы ничто, кроме единственного новшества — Ивана — меня не отвлекало, в том числе и от ожидания, когда телефон не подает признаков жизни.

Вена молчит.

Однако, в общем, не может быть никаких сомнений в том, что мы с Иваном находим когда час, а когда и целый вечер, уделяем друг другу какое-то время, которое протекает иным образом. Мы живем разной жизнью, каждый своей, но этим не все сказано, ибо нас не покидает ощущение единства места, — Иван, который наверняка никогда о нем не думал, тоже не может его избежать. Сегодня он у меня, в следующий раз я буду у него, и если ему не хочется придумывать со мной фразы, то он ставит свою или мою шахматную доску, в своей или в моей квартире, и заставляет меня играть. Иван сердится, и то, что он выкрикивает по-венгерски между двумя ходами, это, должно быть, бранные или насмешливые слова, — так что я понимаю только «jai» и «jé», а иногда сама восклицаю: «éljen!»[7]. Возглас наверняка неподобающий, но это единственное слово, какое я знаю уже несколько лет.

— Господи, что это ты делаешь со своим слоном, пожалуйста, обдумай этот ход еще раз, неужели ты до сих пор ничему от меня не научилась?

Если Иван вдобавок еще говорит: «Istenfáját!» или: «az Isten kinjátl» — я предполагаю, что эти выражения относятся к группе непереводимых Ивановых ругательств, — то этими предполагаемыми ругательствами он, разумеется, сбивает меня с толку.

— Ты играешь без всякого плана, не вводишь свои фигуры в игру, королева у тебя опять неподвижна.

Меня разбирает смех, потом я опять ломаю голову над проблемой своей неподвижности, а Иван мне подмигивает.

— Усекла? Да нет, ты ничего не усекаешь. Что у тебя там в голове — коренья, цветная капуста, зеленый салат, одни овощи. А-а, теперь эта безголовая, эта пустоголовая особа пытается меня отвлечь, знаю я эти штучки, платье сползает с плеча, но я туда не смотрю, подумай о своем слоне, вот и ноги выше колена мне показывают тоже, добрых полчаса, но сейчас тебе это нисколько не поможет. И ты, моя милая, называешь это игрой в шахматы, только со мной так не играют, ах, теперь мы строим смешную рожицу, этого я ожидал тоже, мы проиграли нашего слона, милая фрейлейн, я дам тебе еще один совет, сматывайся отсюда, сделай ход е5 — d3, но на этом моя галантность кончается.

Я швыряю ему моего слона и все еще смеюсь, ведь он играет намного лучше меня, главное, что мне все же иногда удается поставить пат.

Без всякой связи с предыдущим Иван спрашивает:

— Кто такой Малина?

На это я ответить не могу, мы продолжаем играть молча и хмуря лбы, я опять делаю ошибку, Иван не придерживается правила toucher c'est jouer[8], он ставит мою фигуру на прежнее место, после этого я больше ошибок не делаю, и наша игра оканчивается патом.

За пат Иван получает честно заработанное виски, он с удовлетворением смотрит на шахматную доску — ведь благодаря ему я не проиграла, ему хочется кое-что выяснить про меня, но это терпит. Он не говорит, все еще не говорит, что именно хотел бы выяснить, только дает мне понять, что не собирается спешить с выводами, он слишком любит строить предположения, предполагает даже, что у меня есть талант, какой талант, он не знает, во всяком случае, талант этот должен быть как-то связан с «процветанием».

— Похоже, ты всегда процветала.

— Я? С чего бы это? Почему именно я?

Тут Иван на три четверти прикрывает веки и только сквозь щелочку смотрит на меня своими темными глазами, такими теплыми и большими, что ему все еще достаточно хорошо меня видно, и говорит: дело в том, что у тебя есть еще один талант — пригласить человека и самой все испортить.

— Что испортить? Мое процветание? Какое процветание?

Иван делает рукой угрожающий жест, потому что я ляпнула глупость, потому что не даю залечить то, что сейчас можно было бы залечить. Но с Иваном я об этом говорить не могу, как не могу говорить о том, почему я вздрагиваю при каждом резком движении, я все еще почти не в силах с ним говорить, правда, Ивана я не боюсь, хотя он завел мне руки за спину и удерживает меня в неподвижности. Все-таки я начинаю чаще дышать, а он еще чаще задает мне вопросы: «Кто тебя обидел? Кто вбил тебе в голову такие глупости, есть у тебя в голове хоть что-то, кроме этого дурацкого страха, я же тебя не пугаю, тебе ничего не грозит, что за фантазии у тебя в голове, набитой салатом, бобами и горохом, глупая принцесса на горошине, хотел бы я знать, — нет, я не хотел бы знать, кто все это с тобой сделал, откуда эти вздрагиванья, втягиванье головы в плечи, качание головой, отворачивание головы».

«Головных» фраз у нас полно, выше головы, так же, как телефонных фраз, как шахматных фраз, как фраз касательно всей жизни. Многих фраз нам еще недостает, не было еще ни единой фразы о чувствах, потому что Иван такой фразы не произносит, потому что я не решаюсь построить первую фразу такого рода, хоть и думаю об этой далекой, недостающей нам группе фраз, несмотря на все хорошие фразы, какие мы уже способны построить. Дело в том, что, когда мы перестаем говорить и переходим к движениям, которые нам всегда удаются, у меня на место чувств вступает ритуал, не пустая рутина — ничего не значащее повторение прежнего, а новое высокое воплощение торжественных формул с тем единственно благоговейным восторгом, на какой я действительно способна.

А Иван — ну что он может об этом знать? И тем не менее сегодня он говорит: «Так, значит, вот она, твоя религия, вот оно что». Тон его голоса изменился, он уже не такой веселый, с оттенком удивления. В конце концов, он выяснит, что со мной происходит, ведь впереди у нас вся жизнь. Быть может, не впереди, быть может, она есть у нас только сегодня, но она у нас есть, и в этом не может быть никакого сомнения.

Прежде чем Ивану уйти, мы оба сидим на кровати и курим, ему надо опять на три дня съездить в Париж, для меня это не имеет значения, я говорю небрежно: ах, вот как? — ведь между его и моими скупыми высказываниями и тем, что я действительно хотела бы ему сказать, — безмерная пустота, я хотела бы сказать ему все, а вот сижу здесь, излишне старательно гашу окурок в пепельнице, подаю пепельницу Ивану, как будто бы для меня так важно, чтобы он не стряхивал пепел на пол моей комнаты.

Для меня невозможно что-то рассказать про себя Ивану. Но продолжать, не включаясь и самой в игру — почему я говорю «в игру», правда, почему, это не мое слово, это слово Ивана, — невозможно тоже. До какой черты я дошла, знает Малина, мы только сегодня опять сидели с ним над географическими картами, над городскими планами, над словарями, рылись в словах, мы ищем места и наименования, и так создается аура, которая нужна мне тоже для того, чтобы жить и ослабить высокое напряжение чувств.

Как мне грустно, и почему Иван ничего против этого не предпримет, почему он в самом деле гасит сигарету, вместо того чтобы швырнуть пепельницу в стенку и высыпать пепел на пол, почему ему понадобилось говорить мне о Париже вместо того, чтобы остаться здесь или взять меня с собой туда, не потому, что мне хочется в Париж, а чтобы без него не пришла в упадок моя страна, моя Унгаргассенляндия, чтобы я могла ее уберечь, удержать, мою единственную отчизну, которая для меня превыше всего. Мало я говорила и много молчала, но говорю я все еще слишком много. Чересчур много. Моя замечательная страна, она не кайзеровско-королевская, нет у нее ни короны Святого Стефана, ни короны Священной Римской империи, моя страна снова едина, ей не требуется ни признания, ни легитимации, но я только устало двигаю своего слона, хотя после следующего хода Ивана мне приходится взять эту фигуру назад. Лучше я скажу ему прямо сейчас, что сдаюсь, что эту партию проиграла, но что я с удовольствием как-нибудь съездила бы с ним в Венецию или нынешним летом на Вольфгангзее, а если у него и впрямь так мало времени, то на денек в Дюрнштайн на Дунае, я там знаю одну старую гостиницу, и я ввожу в игру вино, ведь Иван так любит дюрнштайнское, да только никогда мы в эти места не поедем, потому что Иван всегда так занят, потому что ему надо в Париж и завтра придется встать в семь утра.

— А хочешь, сходим в кино? — спрашиваю я. Хорошо бы мне заманить Ивана в кино, тогда он не пойдет прямо сейчас домой, и я разворачиваю газету с кинопрограммой. «Три супермена разбушевались», «Техасец Джим», «Жаркие ночи в Рио». Но сегодня Иван больше в город ехать не хочет, он оставляет шахматные фигуры на доске, залпом допивает вино и необычайно торопливо идет к двери, как всегда не прощаясь, быть может потому, что впереди у нас вся жизнь.

Я пришиваю пуговицу к халату и время от времени поглядываю на груду бумаг на письменном столе. Фрейлейн Еллинек сидит, наклонив голову, за пишущей машинкой и ждет, она вставила два листа, проложив их копиркой, но поскольку я молчу и откусываю нитку, то она оживляется, когда звонит телефон, снимает трубку, а я говорю: «Скажите, что хотите, что меня нет, что вы пойдете посмотрите (где это фрейлейн Еллинек будет смотреть, ведь не в платяном шкафу и не в кладовке, я редко туда заглядываю), скажите, что я больна, уехала, умерла». Лицо фрейлейн Еллинек становится внимательным и вежливым, она прикрывает трубку ладонью и шепчет:

— Но это междугородняя, Гамбург.

— Пожалуйста, говорите все, что вам придет в голову.

Фрейлейн Еллинек решается сказать, что меня нет дома, нет, ей очень жаль, нет, она не знает, и она с удовлетворением вешает трубку. Все же хоть какое-то разнообразие.

А что мы напишем в Реклингхаузен, в Лондон, в Прагу? Мы же хотели сегодня ответить на эти письма, напоминает фрейлейн Еллинек, и я начинаю быстро диктовать:

«Глубокоуважаемые господа!

Большое спасибо за ваше письмо от (дата) и т. д.».

Вдруг я вспоминаю, что у пальто, которое я весной называю весенним, а осенью — осенним, отпоролась подкладка, и я бегу к стенным шкафам — надо же мне наконец пришить эту подкладку, — роюсь в поисках темно-синих ниток и, придя в хорошее настроение, спрашиваю:

— На чем мы остановились? Что я сказала? Ах да. Ах, пишите, что вам вздумается, — что я занята, или уехала, или вот-вот заболею.

Фрейлейн Еллинек, немного посмеявшись, напишет, конечно же, что я занята, потому что она сторонница сдержанных отказов, которые звучат столь же любезно, сколь и нейтрально. Не надо давать людям повод, считает фрейлейн Еллинек, которая всегда спрашивает разрешения, если ей надо зайти в ванную. Оттуда она выходит надушенная, красивая, высокая, стройная, и впрямь невеста, — она помолвлена с врачом-ассистентом из поликлиники; своими длинными, красивыми пальцами она отстукивает на машинке наилучшие пожелания, кое-где добавляя дружеский или сердечный привет.

Фрейлейн Еллинек ждет и ждет. Подкладка пришита, и мы обе отпиваем по глотку чая из наших чашек.

— Не забудьте только — «Урания», это тоже срочно.

Фрейлейн Еллинек знает, что сейчас ей можно посмеяться, поскольку мы пока еще в Вене, которая не внушает ей такого почтения, как Лондон, и Санта-Барбара, и Москва, она пишет письмо вполне самостоятельно, хотя оно подозрительно, я бы сказала, почти слово в слово повторяет письма во все народные университеты и союзы.

Потом возникает проблема с Англией, и я жую остаток синей нитки. «Знаете что, сегодня мы просто поставим точку, а всю эту дребедень напишем на той неделе. Мне вообще ничего не приходит в голову». Фрейлейн Еллинек дает мне понять, что ей уж слишком часто приходится это слышать и что толку от этого не будет, она непременно хочет начать, хочет попробовать сама.

«Dear Miss Freeman!

Thank you very much for your letter of august 14^th»[9].

Но тогда мне надо бы рассказать фрейлейн Еллинек всю эту запутанную историю, и я говорю умоляющим тоном:

— Разумнее всего будет, если вы напишете две строчки доктору Рихтеру и отошлете ему все четыре письма. — Я говорю нервно, потому что с минуты на минуту должен позвонить Иван. — Ах нет, я уже десятый раз вам повторяю, его имя Вульф, а не Вольф, как волк в сказке, можете проверить, нет, дом 45, я почти уверена, так что проверьте и сбагрите ему этот хлам, дождемся его ответа, ведь эта мисс Фримэн только понаделала нам жутких неприятностей.

Фрейлейн Еллинек со мной согласна, она убирает бумаги с письменного стола, а я в это время беру телефон поближе к себе. Через минуту он действительно звонит, я даю ему прозвонить три раза, это Иван.

Пока фрейлейн Еллинек причесывается и надевает пальто, еще несколько раз открывает и закрывает сумочку в поисках своей продуктовой сетки, она напоминает мне, что три важных письма я собиралась написать сама и что у нас кончились почтовые марки, скотч она купит тоже, а я напоминаю ей, что в следующий раз она непременно должна переписать имена тех людей с отдельных листков в записную книжку, ну вы знаете, тех самых людей, ведь всегда надо иметь в виду каких-то людей, которых следует занести в адресную или памятную книжку, — нельзя же упомнить столько имен.

Фрейлейн Еллинек и я желаем друг другу приятно провести воскресенье, и я очень надеюсь, что она не примется сейчас перевязывать на шее косынку, ведь Иван в самом деле может с минуты на минуту прийти, но я с облегчением слышу, как хлопает дверь и тонкие, крепкие каблучки новых туфель фрейлейн Еллинек цокают вниз по ступенькам.

Когда Иван приходит, я мигом сворачиваю дела, только копии писем еще валяются на столе, и он впервые спрашивает меня, чем я тут занимаюсь. Я отвечаю: «О, ничем», но вид у меня при этом такой смущенный, что он не может удержаться от смеха. Письма его не интересуют, однако он берет в руки безобидный листок бумаги с надписью «Трое убийц» и тут же кладет его обратно. Вообще Иван избегает задавать мне вопросы, но сегодня спрашивает: что означают эти страницы — я забыла несколько листков на кресле. Он берет в руки еще один и, посмеиваясь, читает: «Виды смерти». Потом читает на другом листке: «Тьма египетская».

— Разве это не твой почерк, это не ты писала?

Я не отвечаю, и тогда Иван говорит:

— Мне это не нравится, что-то в этом роде я себе и представлял. А все эти книги, что стоят тут повсюду в твоем склепе, — да они никому не нужны, почему существуют только такие книги, должны быть и другие, вроде «Exsultate Jubilate»[10], чтобы человек таял от удовольствия, ты ведь тоже часто таешь от удовольствия, зачем же пишешь по-другому? Выносить эти беды на площадь и тем приумножать их — это же мерзко, все эти книги — отвратительны. Что это за одержимость тьмой, все и всегда печально, эти писатели своими толстенными томами делают жизнь еще печальней. Вот, пожалуйста: «Записки из Мертвого дома» — нет уж, увольте.

— Да, но… — робко говорю я.

— Никаких «но», — говорит Иван. — И вечно они страдают за все человечество с его невзгодами, размышляют о войнах и уже рисуют себе новые, но ведь когда ты пьешь со мной кофе или когда мы с тобой пьем вино и играем в шахматы — где тут война, где голодающее и гибнущее человечество, ты что и впрямь всех жалеешь, или ты жалеешь себя, потому что проигрываешь партию или потому что я сейчас зверски захочу есть, — чего ты смеешься, разве у человечества в эту минуту много поводов для смеха?

— Но я и не думаю смеяться, — возражаю я и все-таки безудержно смеюсь, пусть уж несчастье свершится где-нибудь в другом месте, ведь здесь, где Иван садится со мной ужинать, несчастья нет и в помине. Думать я способна только о соли, которой еще нет на столе, и о масле, которое я забыла на кухне. И хоть я не говорю этого вслух, но даю себе слово найти для Ивана хорошую книгу, Иван ведь все-таки надеется, что я не стану писать про трех убийц и не умножу беды своей новой книгой, — больше я его не слушаю.

В голове у меня слова вскипают, потом начинают светиться, некоторые слоги уже зажглись, а изо всех коробочек-предложений вылетают пестрые запятые; точки, прежде бывшие черными, надутые, как воздушные шарики, взлетают к моей черепной крышке, потому что в той книге, которая так замечательна и которую я начинаю искать, все будет подобно «Exsultate Jubilate». Если бы такая книга существовала, а в один прекрасный день она должна появиться, то люди, прочитав одну-единственную страницу, от восторга бросались бы на пол, подпрыгивали до потолка, эта книга помогала бы человеку, он читал бы ее дальше и впивался бы зубами себе в руку, чтобы не закричать от радости, выдержать было бы просто невозможно, а продолжая читать, сидя на подоконнике, он стал бы осыпать прохожих на улице конфетти, чтобы они в изумлении останавливались, будто попали на карнавал; он кидал бы вниз яблоки и орехи, финики и фиги, как в день Святого Николая, он высунулся бы из окна, не боясь головокружения, и кричал: «Послушайте, вы только послушайте! Посмотрите, вы только посмотрите! Я прочел нечто чудесное, можно я почитаю вам тоже, подойдите поближе, все-все, это бесподобно!»

И люди начинают останавливаться, прислушиваться, собирается все больше народу, господин Брайтнер вдруг здоровается, в кои-то веки, ему больше незачем, потрясая костылями, доказывать, что он здесь единственный инвалид, он приветливо хрипит «Бог в помощь!» и «Добрый день!», а толстая оперная певица, которая решается выходить из дому только ночью и всегда отъезжает и подъезжает на такси, становится немного тоньше, в один миг она худеет на пятьдесят кило; она показывается в подъезде, театральной поступью поднимается в мезонин, нисколько не запыхавшись, и голосом, помолодевшим на двадцать лет, начинает колоратурную арию: «Cari amici, teneri compagni!»[11], но никто свысока не говорит, мы, мол, уже слышали это в лучшем исполнении — Шварцкопф и Каллас, да и прозвище «жирная перепелка» в подъезде больше не звучит, люди с четвертого этажа реабилитированы, вся интрига лопнула. Вот как может подействовать общая радость оттого, что в мире наконец-то нашлась замечательная книга, и я принимаюсь за дело, ищу ее первые страницы для Ивана, хожу с таинственным видом — пусть для него это будет сюрприз. Однако Иван пока еще неверно толкует мою таинственность, сегодня он говорит: «У тебя на лице красные пятна, что это с тобой, почему ты так глупо смеешься? Я же только спросил, нельзя ли добавить мне в виски еще немного льда».

Когда мы с Иваном молчим, оттого, что нам нечего сказать, то есть когда мы не разговариваем, на земле не воцаряется молчание, напротив — я замечаю, что нас много чего окружает, что все вокруг живет, дает о себе знать, без назойливости, весь город дышит и движется, так что Иван и я не тревожимся, ибо мы не изолированы и не замкнуты в себе, как монады, не лишены контактов и нас ничем не обидели. Мы тоже приемлемая часть этого мира, два человека, которые неспешно или торопливо идут по тротуару, переходят улицу в положенном месте, и даже если мы ничего не говорим друг другу, ни о чем не договариваемся, Иван все же вовремя схватит меня за рукав и остановит, чтобы я не попала под машину или под трамвай. Я всегда семеню чуть позади Ивана, потому что он намного выше ростом и ему достаточно сделать шаг там, где мне приходится делать два, но я стараюсь, ради согласия с миром, не слишком отставать от него, идти рядом, и так мы с ним доходим до Белларии, до Марияхильферштрассе, или до Шоттенринга, когда нам бывает нужно уладить какое-нибудь дело. Если мы рискуем потерять друг друга, то успеваем в последнюю минуту это заметить, ведь мы никогда не могли бы, как другие, нарочно спровоцировать ссору, разбежаться в разные стороны, заупрямиться, оттолкнуть или отвергнуть один другого. Мы думаем только о том, что до шести часов должны попасть в бюро путешествий, что время парковки машины просрочено и сейчас надо бежать к ней со всех ног, а потом мы едем домой, на Унгаргассе, где любая мыслимая опасность, какой могут подвергнуться два человека, остается позади. Я могу оставить Ивана у дверей дома 9, незачем ему, раз он так устал, провожать меня до дома 6, обещаю через час ему позвонить, разбудить его, даже если он по телефону меня облает, будет стонать и ругаться — он не должен опоздать на ужин. Дело в том, что звонил Лайош, мне он тоже как-то звонил, спрашивал Ивана, а я отвечала тоном секретарши, любезным и холодным, что, к сожалению, не в курсе дела, будьте добры позвонить к нему, но после этого я всячески подавляю в себе вопрос, где бывает Иван, когда его нет дома, но нет и у меня, и когда его разыскивает некий Лайош? Этого я не знаю, к сожалению, я ничего не знаю, конечно, время от времени я с ним вижусь, сегодня случайно ходила с ним по городу, случайно возвращалась в его машине в Третий район, однако существует человек, связанный с прежней жизнью Ивана, он зовется Лайош и представляется хорошим знакомым, даже знает мой телефон, а ведь до сих пор мне были известны из жизни Ивана только имена Белы и Андраша, и еще он упоминает мать, которую называет своей матерью, и когда он говорит об этих троих, то вскользь сообщает, что ему опять надо ненадолго съездить к Метеостанции, но улицы не называет, это бывает часто, вот только о жене я ничего не слышу, о матери этих детей не говорится ни слова, об их бабушке — да, это мать Ивана, однако я представляю себе мать Белы и Андраша, оставшуюся в Будапеште II, ул. Бимбо, 65, или в Гёдёллё, на старой даче. Иногда я думаю, что она погибла, расстреляна, подорвалась на мине и разлетелась на куски или просто умерла от какой-нибудь болезни в больнице Будапешта, а может быть осталась там, работает, довольна и живет с мужчиной, имя которому не Иван.

Задолго до того, как я впервые услышала от Ивана слово «gyerekek» или «kuss, gyerekek!»[12], он успел мне сказать: «Ты, видимо, уже поняла. Я не люблю никого. Детей — естественно, но больше никого». Я киваю, хоть этого и не знала, а Иван находит естественным, что я тоже нахожу это естественным. Jubilate. Я повисла над пропастью, и все-таки мне приходит в голову, как должна начинаться та книга: Exsultate.

Но сегодня первый теплый день, поэтому мы поедем в Гензехойфель. Иван после обеда свободен, ведь только у него бывают свободные полдня, свободный час, порой даже свободный вечер. Как обстоит дело с моим временем, есть ли у меня свободные и несвободные часы, ведомы ли мне свобода и несвобода, — об этом мы никогда не говорим. То недолгое время, что Иван свободен, мы лежим на траве, на пляже Гензехойфеля, под бледным солнцем. Я захватила с собой маленькие карманные шахматы, и спустя час, то и дело хмуря лоб, после разменов, рокировок, гарде, после многократных предупреждений: «шах», мы опять упираемся в пат. Иван хочет пригласить меня в итальянское кафе-мороженое, но времени уже нет, свободные часы истекли, и мы должны мчаться обратно в город. Мороженое я получу в следующий раз. Пока мы быстро катим к городу, через Имперский мост и Пратерштерн, Иван включает в машине радио на полную громкость, тем не менее оно не заглушает его замечаний, касающихся маневров других водителей, и в то время, как радиомузыка и быстрая езда, экстренное торможение и новые рывки вперед вызывают у меня чувство увлекательного приключения, знакомые места, улицы, по которым мы едем, преображаются в моих глазах. Я крепко держусь за ручки и, вцепившись в них, охотно запела бы в машине, будь у меня голос, или сказала бы Ивану: давай быстрей, еще быстрей; я бесстрашно отпускаю ручки и закладываю руки за голову, я сияю навстречу Набережной Франца Иосифа, Дунайскому каналу и Шоттенрингу, ибо Иван из озорства пустился объезжать Внутренний город, надеюсь, нам еще долго ехать по Рингу, на который мы теперь сворачиваем, мы попадаем в пробку, проталкиваемся вперед, справа от нас Университет, в который я ходила, но теперь он не такой, как раньше, не такой угнетающий, а Бургтеатр, Ратуша и Парламент тонут в волнах музыки, льющейся из радиоприёмника, пусть бы она никогда не умолкала, звучала бы еще долго, сколько длится фильм, которого еще никто не видел, а я сейчас вижу, и одно чудо в нем сменяет другое, потому что он называется: «Кататься с Иваном по Вене», потому что он называется: «Счастлива, счастлива с Иваном» и «Счастлива в Вене», «Счастливая Вена», и эти захватывающие кадры, от которых у меня кружится голова, не прерываются, даже когда Иван вдруг тормозит и в открытое окно вкатываются волны нагретого воздуха, пахнущего бензином. Счастлива, счастлива, это называется Счастлива, должно называться: Счастлива, ведь всей Рингштрассе служит подмалевкой одна и та же музыка, я смеюсь, потому что мы рывком трогаемся с места, потому что я сегодня совсем не боюсь и не думаю выскочить у следующего светофора, я бы хотела кататься без конца, тихо подпевая музыке, слыша собственный голос, неразличимый для Ивана, потому что музыка его заглушает.

Ночью Иван меня спрашивает: «Почему существует только Стена плача, почему никто еще не построил Стену радости?

Счастлива. Я счастлива.

Если Иван так хочет, я построю Стену радости вокруг всей Вены, там, где были старые бастионы и где проходит Рингштрассе, я готова еще построить Стену счастья вокруг безобразного Гюртеля — Венского кольца. Тогда мы сможем каждый день ходить к этим стенам, изливать там радость и счастье, потому что это — счастье и мы счастливы.

Иван спрашивает:

— Погасить свет?

— Нет, одна лампа пусть горит, одну оставь!

— Но в один прекрасный день я потушу у тебя все лампы, спи, наконец, будь счастлива.

— Я счастлива.

— Если ты несчастлива…

— Что тогда?

— Тогда тебе не удастся сделать ничего хорошего.

А я думаю про себя: счастливая я смогу это сделать.

Иван тихо выходит из комнаты и гасит за собой весь свет, я слышу его шаги, я лежу спокойно, я счастлива.

Я вскакиваю и включаю лампу на тумбочке, в ужасе стою посреди комнаты, с всклокоченными волосами, с искусанными губами, я выбегаю из спальни и зажигаю одну за другой все лампы, наверно, Малина уже дома, я должна немедленно с ним поговорить. Почему не существует Стены счастья и Стены радости? Как называется та стена, к которой я опять иду ночью? Малина с удивлением выходит из своей комнаты и смотрит на меня, качая головой. «Стоит ли еще со мной?..» — спрашиваю я, но Малина не отвечает, он ведет меня в ванную, берет салфетку, смачивает ее теплой водой, обтирает мне лицо и мягко говорит: «На кого ты похожа? Что с тобой опять стряслось?» — Малина размазывает мне по лицу тушь для ресниц, я его отстраняю, ищу масленую салфетку и подхожу к зеркалу. Исчезают пятна, черные следы туши и бурые следы крема. Малина задумчиво за мной наблюдает.

— Ты задаешь мне слишком много вопросов и слишком рано, — говорит он. — Стоит ли еще с тобой?.. Пока нет, но со временем, возможно, будет стоить.

Во Внутреннем городе, возле церкви Святого Петра я видела старинную конторку в лавке антиквара, цену он не сбавляет, но мне все же хочется ее купить, тогда я могла бы написать что-нибудь на старинном пергаменте, какого теперь нет, настоящим пером, какого теперь не бывает, чернилами, которых теперь не найдешь. Я хотела бы, стоя за этой конторкой, написать инкунабулу, ибо сегодня — двадцать лет с тех пор, как я полюбила Ивана, а тридцать первого числа этого месяца будет уже год, три месяца и тридцать один день, как я его знаю, но я хочу еще поставить здесь громоздкую латинскую дату — Anno Domini MDXXLI, но только ни один человек никогда ее не поймет. В буквице я красными чернилами нарисую чалмовидные лилии, а спрятаться могу в легенде про женщину, которой никогда не было на свете.

Тайны принцессы Кагранской

Жила-была принцесса Шагрская или Шагеранская, принадлежала она к роду, который в более поздние времена именовался Кагран. Ибо Святой Георгий, убивший дракона на болотах, дабы после гибели чудовища мог быть основан город Клагенфурт, подвизался и здесь, в старинном селе Мархфельд, на другом берегу Дуная, и о нем напоминает посвященная ему церковь, невдалеке от пойменной долины.

Принцесса была очень молода и очень красива, и был у нее вороной конь, на котором она всегда летела впереди всех. Люди из ее свиты увещевали и упрашивали ее остаться дома, так как страна на Дунае, где они жили, находилась в постоянной опасности и не было еще границ там, где позднее образовались Реция, Маркомания, Норикум, Мезия, Дакия, Иллирия и Паннония. Не существовало тогда ни Циз-, ни Транслейтании, потому что все еще продолжалось переселение народов. Однажды в те края прискакали венгерские гусары из пушты, из обширной Угрии, уходившей в неизведанные дали. Они ворвались туда на своих диких азиатских лошадях, таких же быстрых, как принцессин вороной, и все очень напугались.

Принцесса лишилась власти и не раз попадала в плен, — она не сражалась, но и не хотела быть отданной в жены старому королю гуннов или старому королю аваров. Ее держали в плену как добычу и стерегли силами множества красных и синих всадников. Эта принцесса была настоящей принцессой и потому скорее лишила бы себя жизни, нежели позволила бы отвести себя к старику-королю, и ей надо было набраться мужества до исхода ночи, ибо наутро ее собирались увезти в замок короля гуннов или даже короля аваров. Она замыслила побег, и надеялась, что ее стражи на рассвете заснут, но эта надежда постепенно угасала, Вороного у нее тоже отняли, и она не знала, как ей выбраться из военного лагеря и вернуться в родную страну с синими холмами. Без сна лежала она в своей палатке.

Глубокой ночью ей показалось, будто она слышит какой-то голос, он пел, но не говорил, а шептал и усыплял, но потом перестал петь для других, а звучал только для нее, на языке, который завораживал ее, в котором она не понимала ни слова. И все-таки она знала, что голос этот существует только для нее и что он ее зовет. Принцессе не нужно было понимать слова. Очарованная, она поднялась со своего ложа и открыла палатку. Она увидела бесконечное темное небо Азии, а первая же звезда, какую она заметила, сорвалась и полетела вниз. Голос, проникавший ей в уши, сказал, что она может себе что-нибудь пожелать, и она от всего сердца кое-что себе пожелала. Вдруг она увидела перед собой незнакомца, закутанного в длинный черный плащ, он не принадлежал к числу красных или синих всадников, лицо его скрывала тьма, и хотя принцесса не могла его видеть, она знала, что он о ней печаловался и пел ей, внушая надежду, голосом, не слышанным прежде, и явился он, чтобы ее освободить. Он держал в поводу ее вороного, и она, одними губами, спросила: «Кто ты? Как зовут тебя, мой спаситель? Как мне тебя отблагодарить?» Он приложил палец к губам, и она поняла — он приказывал ей молчать, потом сделал знак следовать за собой и окутал ее своим черным плащом, чтобы никто ее не увидел. Они были чернее черного в ночи, и он повел ее и коня, который тихо ступал копытами и не ржал, через лагерь и еще на какое-то расстояние в степь. У принцессы в ушах все еще звучало его чудесное пение, она была во власти этого голоса и хотела услышать его вновь. Она хотела попросить его поехать с ней вверх по течению реки, но он ей не ответил и отдал повод. Она по-прежнему была в величайшей опасности, и он сделал ей знак, чтобы она ускакала. Так он похитил ее сердце, а ведь лица его она все еще не видела, потому что он его прятал, но она ему повиновалась, ибо не могла иначе. Она вскочила на коня, молча посмотрела вниз на незнакомца и хотела сказать ему что-нибудь на прощанье на своем и на его языке. Она сказала это глазами. Однако он отвернулся и скрылся в ночи.

Вороной пошел рысью в сторону реки, — о близости ее давал ему знать влажный воздух. Принцесса плакала первый раз в жизни, — позднейшие переселенцы нашли в этой местности речные жемчужины, которые они отнесли своему первому королю и которые по сей день красуются в короне Святого Стефана[14] вместе с древнейшими драгоценными камнями.

Когда принцесса очутилась в безлюдной местности, то много дней и ночей скакала берегом реки, вверх по течению, пока не достигла равнины, где река делилась на бесчисленные рукава, разбегавшиеся во все стороны. Она попала в огромное болото, поросшее корявым ивняком. Вода была еще на своем обычном уровне, кусты с шуршанием качались и гнулись под ветром, беспрестанно гулявшим по равнине, отчего ивы не могли распрямиться, а так и оставались корявыми. Они тихонько колебались, как трава, и принцесса совсем растерялась. Казалось, будто все пришло в движение, волны ивняка, волны травы, равнина жила, но в ней не жил ни один человек, кроме нее. Воды Дуная, вырвавшиеся из плена неотступных берегов, проложили себе собственный путь, теряясь в лабиринте каналов, чьи разветвления прорезали в наносных островках широкие русла, куда с грохотом устремлялась вода. Стоя среди бурных пенящихся потоков, пучин и водоворотов и чутко прислушиваясь, принцесса поняла, что вода подмывала песчаный берег и поглощала целые куски его вместе с ивами. Она заливала одни острова и наносила другие, ежедневно менявшие величину и форму, и такую переменчивую жизнь предстояло вести этой равнине до большого паводка, когда набухшие потоки накроют ивы и острова, не оставив от них и следа. На небе виднелось какое-то дымное пятно, но нигде принцессе не открывались гряды синеющих холмов ее страны. Она не знала, где она, ей незнакомы были Девенские высоты, отроги Карпат, еще не имевшие названий, она не видела Моравы, которая прокрадывается здесь в Дунай, а еще меньше догадывалась она о том, что со временем река обозначит здесь границу между двумя странами, у которых будут имена. Ведь тогда еще не было ни стран, ни границ между ними.

На полосе гальки принцесса спешилась — вороной совсем выбился из сил, она увидела, что потоки несут все больше ила, и перепугалась, так как это признак половодья, она уже не чаяла выбраться из этого дикого края, где были только ветлы, ветер и вода, и медленно вела коня в поводу, одурманенная этим царством одиночества, замкнутым, заколдованным царством, в котором она очутилась. Она стала озираться в поисках места для ночлега, ибо солнце уже садилось, а огромное живое существо, каким была эта река, повышало голос, усиливая звуки и стуки, нарастающий хохот у прибрежных камней, нежный шепот в тихой излучине, шипящее кипение, постоянный рокот на дне, подо всеми поверхностными шумами. Вечером слетелись стаи серых ворон, кормораны обсели берега, аисты ловили рыбу в воде, а болотные птицы всех видов кружили с раздраженными криками, которые далеко разносились вокруг.

В детстве принцессе рассказывали про этот суровый край на Дунае, про его волшебные острова, где человек умирал от голода, но при этом ему являлись видения, и в гибельном забытьи он испытывал величайший восторг. Принцессе казалось, что остров движется вместе с нею, но причиной одолевшего ее ужаса был не грохочущий водный поток, а страх и удивление в ней самой и доселе неведомая ей тревога, которую внушали ивы. От них исходила какая-то затаенная угроза и тяжким гнетом ложилась принцессе на сердце. Она очутилась на краю мира, обитаемого человеком. Принцесса наклонилась к вороному, который, обессилев, повалился набок и испустил жалобный стон, так как тоже понимал, что выхода нет, и уже гаснущим взглядом просил у принцессы прощения за то, что не смог нести ее дальше по воде и через воду. Принцесса легла в ложбину рядом с конем, исполненная такого ужаса, какого еще не знала, а ивы вокруг все громче шелестели, они шептались, пересмеивались, резко вскрикивали и стонали, вздыхая. Рать солдат больше не преследовала ее, но она была окружена ратью неведомых существ, мириады листьев порхали над растрепанными кронами ив. Принцесса была в долине реки, в той ее части, что ведет в царство мертвых. Широко раскрытыми глазами смотрела она, как на нее надвигается мощная колонна призрачных существ, и, чтобы не слышать жуткого воя ветра, на миг обхватила голову руками, но тотчас же вскочила, встревоженная каким-то шлепающим и скребущим звуком. Она не могла двинуться ни вперед, ни назад, она могла выбирать только между водой и всевластием ветел, но в непроглядной тьме перед ней вдруг блеснул свет, и поскольку она знала, что свет этот не человеческий, а призрачный, то пошла ему навстречу в смертельном страхе, но околдованная и завороженная.

То был не свет, то был цветок, выросший этой разгулявшейся ночью, он был краснее красного и поднялся не из земли. Принцесса протянула руку к цветку, но рука ее коснулась не только цветка, а и какой-то другой руки. Ветер и хохот ив умолкли, и под взошедшей луной, которая заливала белым и странным светом затихавшие воды Дуная, она увидела перед собой незнакомца в черном плаще, он держал ее за руку, а палец другой руки приложил ко рту, чтобы она не спросила его опять, кто он, но его темные и теплые глаза улыбались ей. Он был чернее той черноты, что только что окружала ее, и она припала к нему и в его объятьях опустилась на песок, он положил ей на грудь цветок, словно мертвой, и распростер над ними обоими свой плащ.

Солнце стояло уже высоко, когда незнакомец пробудил принцессу ото сна, подобного смерти. Истинно бессмертных, стихии, он заставил умолкнуть. Принцесса и незнакомец принялись беседовать, словно никогда и не переставали, и один из них говорил, другой улыбался. Они говорили друг другу слова светлые и темные. Вода спала, и еще до захода солнца принцесса услышала, как ее конь поднимается, фыркает и пускается рысью через кустарник. Испуг пронзил ее до глубины сердца, и она сказала:

«Я должна ехать дальше, вверх по течению, поедем со мной, не покидай меня больше!»

Но незнакомец покачал головой, и принцесса спросила: «Ты должен вернуться к твоему народу?»

Незнакомец улыбнулся: «Мой народ древнее всех народов мира и рассеян во все концы света».

«Так поедем же со мной!» — воскликнула принцесса в горе и нетерпении, но незнакомец сказал: «Терпение, имей терпение, ты ведь знаешь, ты знаешь». За ночь принцесса обрела второе зрение и потому сказала сквозь слезы:

«Я знаю, мы еще увидимся».

«Где? — с улыбкой спросил незнакомец. — И когда? Ведь истинна лишь бесконечная скачка».

Принцесса взглянула на погасший, вянущий цветок, который остался лежать на земле, и, закрывая глаза, на пороге сна сказала: «Дай мне всмотреться!»

Она медленно начала рассказывать: «Это произойдет выше по реке, снова начнется переселение народов, это будет в другом столетии, попробую угадать, в каком… Более чем через двадцать столетий, и ты будешь говорить на языке людей: Любимая…»

«Что такое столетие?» — спросил незнакомец.

Принцесса взяла горсть песка и пропустила его сквозь пальцы. «Это и есть приблизительно двадцать столетий, — сказала она, — потом наступит время, когда ты придешь и поцелуешь меня».

«Значит, это будет скоро, — отвечал незнакомец. — Рассказывай дальше!»

«Это будет в некоем городе, а в том городе — на некой улице, — продолжала принцесса, — мы с тобой будем играть в карты, я буду зачарованно глядеть на тебя, в зеркале будет воскресенье».

«Что такое город и улица?» — спросил пораженный незнакомец.

Принцесса удивилась. «Но мы скоро это увидим, я знаю только слова, мы ведь это увидим, когда ты всадишь мне в сердце шипы, мы будем стоять у окна, дай мне договорить! Это будет окно, полное цветов, и на каждое столетие там придется по цветку, всего двадцать штук, по этому признаку мы узнаем, что мы на верном месте, а все цветы будут такие, как этот!»

Принцесса вскочила на своего коня, тучи стали для нее непереносимы, ибо незнакомец молча замышлял их первую смерть, свою и ее. Он больше ничего не спел ей на прощанье, и она поскакала навстречу своей стране с синими холмами, которые всплыли вдали, в ужасающей тишине, потому что он уже всадил ей в сердце первый шип, и она упала с коня, истекая кровью, во дворе своего замка, среди преданных слуг. Но она улыбалась и лепетала в лихорадке: «Я же знаю, я знаю!»

Старинную конторку я не купила, она обошлась бы мне в пять тысяч шиллингов, к тому же ее привезли из монастыря, это мне тоже не по душе, а писать за ней я бы все равно не могла, ведь пергамента и чернил больше нет, да и фрейлейн Еллинек была бы отнюдь не в восторге, она привыкла к моей пишущей машинке. Листы с рассказом о принцессе Кагранской я поспешно сую в папку, чтобы фрейлейн Еллинек не увидела, что я написала, мне ведь гораздо важнее, чтобы мы наконец-то с чем-нибудь «покончили», и я сажусь позади нее на одну из трех ступенек, ведущих в мою библиотеку, складываю по порядку несколько листков и начинаю диктовать:

«Глубокоуважаемые господа!»

Мой адрес и сегодняшнее число вверху листа фрейлейн Еллинек наверняка уже написала, она ждет, а мне ничего в голову не приходит, и я говорю:

— Дорогая фрейлейн Еллинек, пожалуйста, пишите, что вам будет угодно, — хотя сбитая с толку фрейлейн Еллинек не может понять, что в данном случае означает «будет угодно». И я устало говорю: — Напишите, например, «по состоянию здоровья» — а-а, это у нас уже было? Ну тогда что-нибудь насчет обязательств, — тоже было, и слишком часто? Тогда просто — «благодарю и наилучшие пожелания».

Фрейлейн Еллинек порой удивляется, но этого не показывает, она не знает никаких «глубокоуважаемых господ», а знает только господина доктора Краванья, по специальности невропатолога, который в июле собирается на ней жениться, сегодня она мне это сообщила, я приглашена на свадьбу, она поедет в Венецию, но между тем как ее потаенные мысли устремлены к поликлинике и благоустройству квартиры, она заполняет для меня формуляры, копается в архиве, где царит невероятный хаос, обнаруживает там письма от 1962, 1963, 1964, 1965, 1966 годов, тонны писем, она видит всю тщетность своих усилий навести у меня какой-то порядок, который она попеременно заклинает словами: «разложить», «подшить», «рассортировать по темам», она хочет ввести алфавитную систему, хронологическую систему, отделить деловые письма от частных, фрейлейн Еллинек способна все это сделать, но я не могу прямо сказать ей, что с тех пор, как я знаю Ивана, мне кажется бессмысленным расточать время на подобные затеи, мне надо еще привести в порядок самое себя, а разборка этого бумажного хлама становится мне все более безразличной. Я еще раз делаю усилие над собой и диктую:

«Глубокоуважаемые господа!

Благодарю вас за ваше письмо от 26 января».

«Глубокоуважаемый господин Шёнталь!

Особы, к которой вы обращаетесь, которую вы, по вашему мнению, знаете и даже приглашаете к себе, — этой особы не существует. Я хочу попытаться, — хотя сейчас шесть утра и мне это время кажется подходящим для объяснения, какое я обязана дать вам и еще столь многим людям, — хотя сейчас шесть утра и мне давно пора бы спать, но есть так много всего, что совсем не дает мне спать. Ведь вы пригласили меня не на детский праздник, не на мышиную свадьбу, а любые мероприятия и торжества, разумеется, вытекают из потребностей общества. Вот видите, я всячески пытаюсь взглянуть на это дело и с вашей точки зрения тоже. Я знаю, мы с вами назначили время, я должна была по крайней мере вам позвонить, но у меня нет слов, чтобы описать мою ситуацию, да и приличия этого не позволяют, ибо запрещают говорить о некоторых вещах. Тот приветливый фасад, который вы видите и на который я иногда полагаюсь сама, к сожалению, все меньше мне соответствует. В то, что у меня дурные манеры и я, стало быть, заставляю вас ждать просто из невоспитанности, вы не поверите, ведь манеры — это едва ли не единственное, что у меня осталось, и если бы в школах когда-нибудь включили в программу «манеры», то это, конечно, был бы самый подходящий для меня предмет, по которому я бы лучше всего успевала. Но, глубокоуважаемый господин Шёнталь, вот уже несколько лет, как я не способна — иногда неделями — дойти до дверей своей квартиры, или снять телефонную трубку, или кому-нибудь позвонить, я это сделать не в силах и не знаю, как можно было бы мне помочь, вероятно, помочь мне уже нельзя.

Я также совершенно не способна думать о вещах, о которых мне положено думать, — о каком-то сроке, о работе, о назначенной встрече, — сейчас, в шесть утра, мне как нельзя более ясна чудовищность моего несчастья, ибо неутихающая боль со всей силой, точно и равномерно поражает каждый мой нерв во всякое время. Я очень устала, я позволю себе сказать вам, как я устала…»

Я снимаю трубку и слышу механический голос: «Прием телеграмм, ждите ответа, ждите ответа, ждите ответа, ждите ответа, ждите ответа». Тем временем я набрасываю на листке: «Д-ру Вальтеру Шёнталю, Виландштрассе, 10, Нюрнберг. К сожалению, приехать не могу тчк Посылаю письмо».

«Прием телеграмм, ждите ответа, ждите ответа.» Что-то щелкает, и живой, молодой женский голос бодро спрашивает: «Ваш номер, пожалуйста? Спасибо, я вам позвоню».

У нас с Иваном есть целый набор «усталых» фраз, ведь Иван часто бывает ужасно усталым, хоть он намного моложе меня, ну и я тоже очень устала. Иван слишком долго мотался, ездил с какими-то людьми в Нусдорф, где они до пяти утра пили молодое вино, потом поехал с ними обратно в город, они ели суп-гуляш, наверно, это было в то время, когда я написала двухсотое письмо Лили и еще кое-что, по крайней мере, дала телеграмму, и вот Иван звонит в полдень, после работы, голос его почти неузнаваем.

Я бросаю трубку, стряхиваю с себя усталость, бегу вниз по лестнице и наискось через улицу. Двери дома номер 9 только прикрыты, дверь комнаты только прикрыта, и теперь Иван снова повторяет все свои фразы про усталость, а я свои, пока мы оба не чувствуем себя слишком усталыми и измотанными для того, чтобы жаловаться друг другу на степень своей измотанности, мы перестаем разговаривать и не даем друг другу уснуть, невзирая на страшную усталость, и пока еще не зазвонила телефонная служба — будильник 00, я не перестаю в полутьме смотреть на Ивана, которому можно еще четверть часа поспать, я продолжаю надеяться, молить и воображать, будто услышала фразу, продиктованную не одной лишь усталостью, фразу, которая застрахует меня в этом мире, но я вдруг начинаю моргать, отделение желез так ничтожно, что не наберется даже по слезинке в каждом глазу. Разве одной фразы довольно, чтобы застраховать человека, для которого все уже кончено? Это должна быть какая-то нездешняя страховка.

Когда у Ивана за целую неделю не нашлось для меня времени, что только сегодня дошло до моего сознания, я теряю власть над собой. Это накатывает на меня неведомо откуда, это безнадежно, я ставлю перед Иваном его стакан с тремя кубиками льда, но, взяв свой, тотчас встаю и подхожу к окну, мне надо бы найти возможность выйти из комнаты, может быть, под предлогом, что я иду в ванную, по дороге я могла бы сделать вид, будто ищу в библиотеке какую-то книгу, хотя между книгами и ванной нет связи. Прежде чем мне удается выйти из комнаты, прежде чем я начинаю внушать себе, что в доме напротив глухой Бетховен все же сочинил Девятую симфонию, и еще многое другое, а я-то ведь не глухая, я могла бы как-нибудь рассказать Ивану, сколько всего еще, кроме Девятой симфонии, — Иван успевает заметить, поскольку плечи у меня вздрагивают, поскольку маленького носового платка мне уже не хватает, чтобы осушить слезы, и теперь мне ни за что не выйти; в этом стихийном бедствии виноват Иван, даже если он ничего не сделал, ведь так безудержно плакать просто невозможно. Иван берет меня за плечи и ведет к столу, я должна сесть и выпить, а я пытаюсь, плача, извиниться за свой плач. Иван крайне удивлен, он говорит: «Как то есть не должна плакать, да плачь, когда тебе угодно, плачь, сколько можешь, тебе просто надо выплакаться».

Я выплакиваюсь, а Иван выпивает еще порцию виски, он ни о чем меня не спрашивает, не берется утешать, не дергается и не злится, — он ждет, как ждут окончания грозы, слышит, что рыдания затихают, еще пять минут, — и он может намочить платок в ледяной воде и приложить мне к глазам.

— Надеюсь, это все же не ревность, сударыня.

— Нет, не ревность.

Я опять начинаю плакать, но лишь потому, что сейчас это приносит мне такое облегчение.

— Конечно, не ревность. Никакой причины вообще нет.

Причина, конечно, есть. Для меня это была неделя без инъекций реальности. Я бы не хотела, чтобы Иван спрашивал меня о причине, но он и не спросит, только время от времени будет давать мне выплакаться.

Выплакаться! — прикажет он.

Я живу как полудикарь в этом оживленном мире, впервые свободная от суждений и предубеждений окружающих меня людей, готовая уже отнюдь не к тому, чтобы осудить мир, а только к мгновенному отклику, к плачу и рыданиям, к счастью и радости, к голоду и жажде, ибо я слишком долго не жила. Моя фантазия, рождающая больше образов, чем галлюциногенный напиток, благодаря Ивану наконец-то начинает работать, благодаря ему меня заполонило огромное чувство, и теперь оно светится во мне, я постоянно озаряю мир, который в этом нуждается, озаряю из одной этой точки, где сосредоточена не только моя жизнь, но и моя воля к «процветанию», чтобы снова стать полезной, ведь мне хочется, чтобы я была нужна Ивану, как он нужен мне, и чтобы этого хватило на всю жизнь. Иногда я и впрямь бываю ему нужна, он звонит в дверь, я открываю, он стоит с газетой в руках, на минутку заходит и говорит:

— Я должен сию же минуту уйти, скажи, сегодня вечером тебе понадобится твоя машина?

Иван уходит с ключами от моей машины, но даже это короткое явление Ивана снова приводит реальность в движение, каждая его фраза действует на меня, на океаны и светила, я жую на кухне бутерброд с колбасой и ставлю тарелки в мойку, в то время как Иван все еще мне говорит: «Я должен сию же минуту уйти», я чищу пыльный проигрыватель и бархатной подушечкой осторожно протираю лежащие вокруг пластинки, «я хочу, чтобы ты немедленно пришла ко мне», говорит Иван, едущий на моей машине к Метеостанции, так как ему надо поскорее увидеть детей, — Бела вывихнул руку, однако Иван сказал: «я хочу, чтобы ты немедленно пришла ко мне», и эту опасную фразу я должна пристроить между поглощением бутерброда с колбасой, вскрытием писем и вытиранием пыли, поскольку посреди обыденных дел, переставших быть обыденными, в любую минуту может произойти взрыв. Я тупо смотрю в одну точку, прислушиваюсь и составляю список:

Электрик

Счет за электричество

Корундовая игла

Зубная паста

Письма к Д.К. и к адвокату

Чистка

Я могла бы включить проигрыватель, но мне слышится: «Я хочу, чтобы ты немедленно пришла ко мне!» Я могла бы подождать Малину, но лучше лягу в постель, я смертельно устала, жутко устала, до смерти измоталась, «хочу, чтобы ты немедленно…». Иван должен сию же минуту уйти, он только занес мне ключи, Бела вовсе не вывихнул руку, его мать преувеличила, я удерживаю Ивана в коридоре, и он спрашивает:

— Что это с тобой, чего ты так идиотски улыбаешься?

— О, ничего, просто мне идиотски хорошо, от этого я делаюсь идиоткой.

— Это называется не идиотски хорошо, — возражает Иван, — а просто хорошо. Как ты себя чувствовала раньше, когда тебе бывало хорошо? Разве от этого ты всякий раз делалась идиоткой? — Я качаю головой, Иван шутя заносит руку, чтобы ударить меня, тут ко мне возвращается страх, я сдавленно говорю:

— Нет, прошу тебя, только не по голове.

Через час озноб у меня проходит, и я думаю, что надо было сказать Ивану, но Иван такую дикость не поймет, а раз про убийство я ему сказать не могу, значит, я опять отброшена назад, к самой себе, и это навсегда, я только пытаюсь вырезать, выжечь эту язву ради Ивана, я не могу валяться в этой луже, среди этих мыслей об убийстве, с помощью Ивана мне удастся их вытравить, он избавит меня от этой болезни, он должен меня спасти. Но раз Иван меня не любит и, стало быть, я ему не нужна, то с какой стати он вдруг взял бы и полюбил меня или я бы стала ему нужна? Он видит только, как у меня разглаживается лицо, и радуется, когда может меня рассмешить, он опять примется мне объяснять, что мы застрахованы от всего, как наши автомобили, от землетрясений и ураганов, от краж и несчастных случаев, от пожаров и от града, но я застрахована лишь одной фразой и больше ничем. В этом мире для меня нет страховки.

Сегодня под вечер я собираюсь с силами и отправляюсь на лекцию во Французский культурный центр, конечно, я прихожу с опозданием и вынуждена стоять у дверей. Издали меня приветствует Франсуа, который работает в посольстве и как-то осуществляет культурный обмен между нашими странами, их примирение, взаимное обогащение, а как — он и сам толком не знает, мы оба не знаем, поскольку нам это не нужно, но нашим государствам это приносит пользу. Он делает мне знак подойти поближе, хочет встать, указывает на свое место, но я не хочу сейчас беспокоить людей и пробираться вперед, к Франсуа, потому что пожилые дамы в шляпках и множество пожилых мужчин, да и несколько молодых людей, которые стоят у стены рядом со мной, слушают благоговейно, как в церкви. До меня постепенно доходит одна-другая фраза, и я опускаю глаза, я все время слышу что-то насчет «la Prostitution universelle», замечательно, думаю я, да, как это верно, человек из Парижа с аскетически бледным лицом и голосом мальчика-певчего рассуждает о ста двадцати днях Содома, а я вот уже десятый раз слышу об универсальной проституции, и зал с толпой верующих, с его универсальной стерильностью начинает кружиться вокруг меня, но я бы хотела теперь наконец узнать, будет ли продолжаться универсальная проституция, и в этом храме маркиза де Сада я бросаю вызывающий взгляд на молодого человека, который, как во время богослужения, отвечает мне таким же кощунственным взглядом, мы еще целый час исподтишка переглядываемся, словно заговорщики в церкви времен инквизиции. Еще до того, как я начинаю смеяться, зажав рот платком, и до того, как мой подавленный смех переходит в судорожный кашель, я выхожу из зала, вызывая возмущение слушателей. Я должна сейчас же позвонить Ивану.

Как это было? Очень интересно

Я сижу дома одна и, заправив в машинку лист бумаги, бездумно печатаю: «Смерть придет»[15].

Фрейлейн Еллинек оставила мне на подпись письмо.

«Глубокоуважаемый господин Шёнталь!

Благодарю вас за прошлогоднее письмо, в смущении вижу, что оно датировано 19 сентября. К сожалению, из-за множества неотложных дел я не имела возможности ответить вам раньше, и даже в этом году еще не могу взять на себя какие-либо обязательства.

С благодарностью и наилучшими пожеланиями».

Я заправляю в машинку другой лист бумаги, а первый бросаю в корзину.

«Глубокоуважаемый господин Шёнталь! Я пишу вам сегодня это письмо в величайшем страхе и безумной спешке. Поскольку вы для меня чужой, мне легче написать вам, чем моим друзьям, а поскольку вы — человек, что явствует из ваших столь дружественных усилий…

Вена… Неизвестная»

Всякий сказал бы, что Иван и я несчастливы. Или что у нас еще долго не будет оснований считать себя счастливыми. Но всякий неправ. Всякий — это никто. Я забыла спросить Ивана по телефону насчет налоговой декларации, — Иван великодушно обещал мне, что на будущий год он составит для меня эту декларацию. Меня не интересует налоговая служба и то, чего она там от меня хочет в наступающем году, меня интересует только Иван, когда он говорит про будущий год, а Иван сегодня заявил: он забыл сказать мне по телефону, что по горло сыт бутербродами и хотел бы наконец узнать, что я умею готовить. И вот сейчас я опять жду от одного-единственного вечера больше, чем от будущего года. Ведь если Иван хочет, чтобы я готовила, то это что-нибудь да значит, ведь тогда он уже не может удрать от меня, как после глотка спиртного, и сегодня ночью я роюсь у себя в книгах, но поваренных книг в моей библиотеке нет, надо немедленно одну-две купить, — вот нелепость, ведь что бы я ни прочитала до сих пор, какой мне от всего этого прок, если я не могу использовать прочитанное для Ивана. «Критику чистого разума» я читала при 60-свечевой лампе на Беатриксгассе, а еще Локка, Лейбница и Юма, в сумраке Национальной библиотеки, при маленьких лампочках набивала себе голову понятиями всех эпох — от досократиков до «Бытие и ничто»[16]; Кафку, Рембо и Блейка глотала при 25 свечах в парижском отеле, Фрейд, Адлер и Юнг были прочитаны при 360 свечах на пустынной берлинской улице под тихое кружение шопеновских этюдов; пламенную речь об отчуждении духовной собственности я изучала на пляже под Генуей, — бумага в пятнах соли, покоробившаяся от солнца; за три недели в Клагенфурте, лежа с температурой, ослабев от антибиотиков, прочитала «Человеческую комедию»; Пруста глотала в Мюнхене до рассвета, пока в мою мансарду не вломились кровельщики; французских моралистов и венских логистиков одолевала со спущенными чулками, выкуривая по тридцать французских сигарет в день, прочла все от «De Rerum Natura»[17] до «Le culte de la Raison»[18], изучала историю и философию, медицину и психологию; в психиатрической клинике Штайнхоф работала над историями болезни шизофреников и страдающих маниакально-депрессивным психозом, писала сочинения в Auditorium maximum при всего шести градусах выше нуля, а при тридцати восьми в тени все еще набрасывала заметки о de mundo, de mente, de motu[19], после мытья головы постигала Маркса и Энгельса, а В.И.Ленина читала совершенно пьяная; растерянная, спасаясь бегством, читала газеты, газеты, газеты, читала газеты еще ребенком, перед печкой, разжигая огонь, — читала газеты, журналы, карманные книжки, читала всюду и везде, на всех вокзалах, во всех поездах, в трамваях, в автобусах, самолетах, читала все обо всем на четырех языках, fortiter, fortiter[20], и понимала все, что только можно прочесть. И вот, освободившись на миг от всего прочитанного, я ложусь рядом с Иваном и говорю:

— Я напишу для тебя такую книгу, какой еще не было, если ты на самом деле ее хочешь. Но ты должен на самом деле ее хотеть, хотеть от меня, а я никогда не стану требовать, чтобы ты ее читал.

Иван говорит:

— Будем надеяться, что получится книга с хорошим концом.

Будем надеяться.

Я нарезала мясо ровными кусками. Порубила лук, очистила красные перцы, ведь у нас сегодня перкельт, на закуску — яйца в горчичном соусе, но я раздумываю, не лишними ли будут клёцки с абрикосами, может, обойдемся фруктами, а вот если под Новый год Иван будет в Вене, то я попробую приготовить крамбамбули, для чего нужен жженый сахар, — даже моя мама этого уже не делала. По рецептам в поваренных книгах я догадываюсь о том, что мне уже недоступно, а что еще по силам, что пришлось бы по вкусу Ивану, только, по мне, слишком уж много надо тереть, толочь, месить, взбивать, печь на сильном или слабом огне, а я не знаю, как его сделать в электроплите и подходит ли цифра 200, обозначенная на кране духовки, к рецептам из книг «Старая Австрия приглашает к столу» или «Кое-что из венгерской кухни», я ведь просто пытаюсь сделать Ивану сюрприз, ибо он уже лезет на стенку от ресторанного ростбифа, жареного филе, отварного мяса и вечных блинчиков. Я готовлю ему то, чего не найти в обычном меню, и ломаю голову над тем, как бы мне соединить доброе старое время, когда нельзя было обойтись без свиного сала, сливок и сметаны, и разумное новое, когда в обиходе йогурт, зеленый салат, окропленный растительным маслом и лимонным соком, когда на первом месте — овощи, богатые витаминами, отчего их нельзя варить, когда имеет значение количество углеводов, калорий, соблюдение меры и отсутствие пряностей. Иван не подозревает, что я прямо с утра бегаю по магазинам и с возмущением спрашиваю, почему теперь не продают купырь, где найти эстрагон и когда появится базилик — ведь все это предписано рецептами. У торговца овощами всегда лежат только петрушка и зеленый лук, рыбный торговец уже много лет не получал ручьевой форели, а потому я наудачу приправляю мясо и овощи тем немногим, что у меня есть. Надеюсь, руки не будут пахнуть луком, я то и дело забегаю в ванную, чтобы помыть руки, заглушить кухонный запах духами и причесаться. Иван должен увидеть только результат: что стол накрыт и горит свеча, — Малина удивился бы, что я даже успеваю заблаговременно охладить вино, подогреть тарелки, а между поливанием жаркого и поджариванием ломтиков белого хлеба наношу тушь на ресницы, пользуясь зеркальцем Малины для бритья, подмазываю глаза, пинцетом как следует выщипываю брови, и эта синхронная работа, которой никто не оценит, дается мне трудней, чем все работы, какие я делала до сих пор. Однако меня ждет за это высочайшая награда — Иван пришел сегодня в семь часов и оставался до полуночи. Пять часов Ивана — этого могло бы хватить на несколько дней спокойствия, как средства для стимуляции кровообращения, для повышения давления, для долечивания, профилактического лечения, отдыха. Ничто не кажется мне слишком сложным, слишком хитроумным, слишком утомительным для того, чтобы отхватить себе кусок жизни с Иваном; когда он однажды за ужином обмолвился, что в Венгрии часто ходил под парусами, мне сразу захотелось обучиться этому делу, по возможности прямо завтра с утра, скажем, на Старом Дунае, в бухте Кайзервассер, чтобы я могла сразу стать с ним рядом, когда он опять пойдет на паруснике. Потому что сама я привязать его не способна. Еда готова раньше, чем нужно, и, стоя на кухне и следя за плитой, я пытаюсь отыскать причину этой неспособности, которая вытеснила столько прежних моих способностей. Привязать можно, только придерживая что-то про запас, временами чуть отступая, меняя тактику, — словом, тем, что Иван называет игрой. Он призывает меня не выходить из игры, откуда ему знать, что игра для меня уже невозможна, что игра окончена. Я думаю о внушениях Ивана, — когда я перед ним извиняюсь, когда его жду. Иван говорит: с ним надо вести себя совсем по-другому, надо преспокойно заставлять его ждать, и нечего мне извиняться. И еще он говорит: это я должен за тобой бегать, пойми наконец, я за тобой, а не ты за мной, в этом деле тебе срочно требуются дополнительные уроки, кто это забыл научить тебя таким элементарным вещам? Но Иван не любопытен, и, по правде говоря, ему вовсе не хочется знать, кто забыл это сделать, я должна срочно переменить тему и отвлечь Ивана, когда-то мне удавалось отделаться загадочной улыбкой, капризом, дурным настроением, но с Иваном этот номер не пройдет. Ты слишком прозрачна, говорит он, всегда видно, что с тобой происходит, ну, разыграй же, разыграй что-нибудь передо мной! Но что мне перед ним разыграть? Первая же попытка попрекнуть его тем, что вчера он больше не позвонил, что забыл забросить мне мои сигареты, что он все еще не знает, какую марку я курю, кончается лишь жалкой гримасой, потому что не успеваю я подойти к двери, когда раздается его звонок, как из меня разом улетучиваются все попреки, и по моему лицу Иван мигом определяет погоду: облачно с прояснениями, ясно, вторжение теплого воздуха, безоблачно, пять часов подряд хорошая погода.

С помощью Ивана, который жаждет игры, и ради этого я тоже освоила целый набор ругательных фраз. Услыхав первую из них, я ужасно испугалась, но теперь мне их прямо-таки не хватает и я жду этих ругательств, потому что, если Иван начинает ругаться, это хороший знак.

Ругательные фразы произносит один Иван, ответов от меня он не слышит, только междометия, а чаще всего слова: «Но Иван!», однако под конец они говорятся уже не так серьезно, как вначале.

Что знает Иван о законе, который властвует надо мной? Но меня все-таки удивляет, что в его лексиконе есть слово «закон».

Малина и я, несмотря на все наши различия, одинаково робеем перед нашими именами, только Иван совершенно сливается со своим именем, и поскольку оно для него нечто само собой разумеющееся и он знает, что имя устанавливает его личность, то и мне доставляет удовольствие произносить это имя вслух, думать о нем и произносить про себя. Его имя стало для меня деликатесом, необходимой роскошью в моей скудной жизни, и я забочусь о том, чтобы повсюду в городе имя Ивана произносилось вслух, шепотом и мысленно. Даже когда я бываю одна, когда одна хожу по Вене, то во многих местах могу себе сказать — здесь я ходила с Иваном, там я ждала Ивана, в «Линде» я с Иваном обедала, на Кольмаркте пила с Иваном кофе-эспрессо, на Кертнерринге Иван работает, здесь он покупает себе рубашки, вон там — бюро путешествий, услугами которого он пользуется. Но неужели ему понадобится опять ехать в Париж или в Мюнхен? Однако и там, где я с Иваном не бывала, я говорю себе: надо мне будет как-нибудь прийти сюда с Иваном, это я должна показать Ивану, я бы хотела как-нибудь вечерком вместе с Иваном полюбоваться Веной с Кобенцля или с высотного дома на Херренгассе. Иван реагирует сразу: когда его зовут, он вскакивает, а Малина медлит, и я тоже медлю, когда речь идет обо мне. Так что Иван правильно делает, не всегда называя меня по имени, а награждая какими-то бранными кличками, которые вдруг приходят ему в голову, или говоря «сударыня моя». Сударыня моя, вот мы опять себя выдали, стыд, да и только, надо нам поскорей от этого отучиться. Glissons. Glissons[23].

Что Иван не интересуется Малиной, это я могу понять. Я даже принимаю меры предосторожности, чтобы один из них не вторгся в сферу другого. Но я не совсем понимаю, почему Малина никогда не говорит про Ивана. Он его не упоминает даже вскользь, с непостижимой ловкостью избегает присутствовать при моих телефонных разговорах с Иваном или встречаться с ним на лестнице. Он делает вид, что все еще не знает машины Ивана, хотя моя очень часто стоит впереди или позади Ивановой на Мюнцгассе, и когда я утром выхожу из дома вместе с Малиной с тем, чтобы быстренько подбросить его на Арсенальгассе — это в двух шагах от нас — и он не опоздал бы на службу, то он должен бы заметить, что я не воспринимаю машину Ивана, как препятствие на пути, а, напротив того, нежно ее приветствую, глажу рукой, даже когда она мокрая или вся в грязи, и с облегчением убеждаюсь, что за ночь ее номер остался прежним — W 99 823. Малина садится, и я жду спасительной насмешки, укоризненного замечания, жду изменившегося выражения лица, но Малина мучает меня своим безукоризненным самообладанием, своим несокрушимым доверием. Пока я в большом напряжении жду вызывающей резкости, Малина подробно рассказывает мне, какая ему предстоит неделя: сегодня в Зале славы будут снимать фильм, у него совещание с референтом по оружию, референтом по обмундированию и референтом по орденам. Директор в отъезде, он читает лекцию в Лондоне, поэтому Малина должен один идти в Доротеум на аукцион оружия и картин, но решать он ничего не хочет, Монтенуово-младший будет на днях окончательно утвержден в должности, а в субботу и в воскресенье Малина дежурит. Я забыла, что на этой неделе опять его очередь дежурить, и Малина наверняка заметил, что я забыла, я выдала себя, слишком явно показала свое удивление, но он все еще обманывается, словно тут никого и ничего нет, словно существуем только он и я. Словно я думаю о нем — как всегда.

Свое интервью господину Мюльбауэру, который раньше работал в газете «Винер тагблатт», но без всяких угрызений совести переметнулся к ее политическим конкурентам, к «Винер нахтаусгабе», я откладывала уже несколько раз, под разными предлогами, однако господин Мюльбауэр со свойственным ему упорством, со своими телефонными «Целую ручку» все же добивается цели. Вначале ведь каждый, как я, полагает, будто соглашается на интервью, только чтобы отделаться от этого человека, однако наступает день — и вот он, тут как тут, этот господин Мюльбауэр, которому несколько лет назад еще приходилось записывать в блокнот, а теперь он пользуется магнитофоном, курит «Бельведер» и не отказывается от виски.

Если опросы с их вопросами все схожи между собой, то господину Мюльбауэру все-таки принадлежит одна заслуга: нескромность по отношению ко мне он довел до крайнего предела.

1-й вопрос:………………………………………………………?

Ответ: Что я насчет времени? Не знаю, верно ли я вас поняла. Если вы имеете в виду сегодня, то я бы не хотела, во всяком случае, сегодня. Если же я вправе понять вопрос иначе, как про время вообще, общее для всех, то я не уполномочена, нет, я хочу сказать, не компетентна, мое мнение — не определяющее, да у меня и нет никакого мнения. Вот вы обмолвились, что мы живем в великое время, а я, разумеется, не была готова встретить великое время, да и кто бы мог его предугадать, пока еще ходил в детский сад или в начальную школу, — позднее, конечно, в гимназии или тем более в университете, немало говорилось о поразительном множестве великих эпох, о великих событиях, великих людях, великих идеях…

2-й вопрос:………………………………………………………?

Ответ: Мое развитие… Ах так, вы спрашиваете о духовном развитии. Летом я совершала большие прогулки в Гории и лежала там на траве. Простите, но это касается именно развития. Нет, я не хотела бы говорить, где находится Гория, вдруг ее вздумают продать и застроить, эта мысль для меня невыносима. Возвращаясь домой, я должна была переходить железную дорогу без шлагбаума, это было небезопасно, потому что идущий поезд нельзя было увидеть из-за орешника и купы ясеней, но сегодня там перелезать через насыпь не надо, есть подземный переход.

(Покашливание. Заметная нервозность господина Мюльбауэра, которая действует мне на нервы.)

Что касается великого времени, великих времен, то мне кое-что пришло в голову, хотя мои слова не откроют вам ничего нового: история учит, но у нее нет учеников.

(Господин Мюльбауэр приветливо кивает.)

Когда же в самом деле начинается развитие человека, туг вы со мной согласитесь… Да, я собиралась изучать юриспруденцию, через три семестра это дело бросила, пять лет спустя начала снова и, проучившись один семестр, бросила опять, я не могла стать судьей или прокурором, но становиться адвокатом не хотела тоже, я просто не знала, кого или что я была бы в силах представлять или защищать. Всех и никого, все и ничего. Подумайте, господин Мюльхофер, извините, господин Мюльбауэр, что бы вы стали делать на моем месте, когда все мы живем по непонятому закону, когда не можем даже ясно представить себе весь ужас этого закона…

(Господин Мюльбауэр делает мне знак. Новая помеха — ему надо заменить пленку.)

… Ладно, если хотите, я буду выражаться яснее и сразу перейду к делу, я бы только хотела еще сказать: существуют известные предостережения, вы их знаете, ибо справедливость так гнетуще близка, и сказанное вовсе не исключает, что справедливость — это не что иное, как потребность в недостижимом совершенстве, вот почему она все же столь гнетуща и столь близка, однако по этой причине мы называем ее несправедливостью. Кроме того, для меня всегда мучительно проходить по Музеумштрассе, мимо Дворца правосудия, или случайно оказаться поблизости от Парламента, где-нибудь на Райхсратштрассе, откуда этот Дворец невозможно не видеть, подумайте только о слове «дворец» в сочетании с правосудием — это сочетание настораживает, там поистине не может вершиться неправый суд, а уж правый — и того меньше! В развитии человека ничто не проходит бесследно, и этот ежедневный пожар во Дворце правосудия…

(Шепот господина Мюльбауэра: в 1927 году, 15 июля 1927 года!)

Ежедневный пожар в таком таинственном Дворце с его колоссальными статуями, с его колоссальными процессами и провозглашениями, которые люди называют приговорами! Это ежедневное горение…

(Господин Мюльбауэр выключает магнитофон и спрашивает, можно ли ему стереть последний кусок, он говорит «стереть» и тут же стирает.)

… Какие переживания повлияли?.. Что произвело на меня наиболее сильное впечатление? Однажды у меня возникло жуткое чувство от того, что я родилась аккурат на геосинклинали, я мало что в этом смыслю, но ведь геотропизм должен быть неизбежным и для человека, он же весьма способствует переориентации…

(Состояние оторопелости у господина Мюльбауэра. Он торопливо машет рукой.)

3-й вопрос:………………………………………………………?

Ответ: Что я насчет молодежи? Ничего, право, ничего, во всяком случае, до сих пор я совершенно об этом не думала, очень вас прошу, не судите меня строго за то, что большинство вопросов, которые вы мне задаете, вообще, многие вопросы, с которыми ко мне обращаются, я еще никогда перед собой не ставила. Нынешняя молодежь? Но ведь в таком случае я должна бы подумать и о нынешних стариках, и о людях, которые сегодня уже не молоды, но еще не стары, а ведь так трудно представить себе эти сферы жизни, эти специальные области, эти предметы — молодость и старость. Абстрактные понятия, знаете ли, должно быть не самая сильная моя сторона, мне тогда сразу видятся целые людские скопища, например, дети на детских площадках, признаюсь, скопище детей представляется мне чем-то особенно ужасным, и мне совершенно непонятно, как дети могут находиться среди такой массы детей. Дети, замешавшиеся среди взрослых, это еще куда ни шло, а в школе вы когда-нибудь бывали? Ни один ребенок, если только он не слабоумный или не безнадежно испорченный, — однако в большинстве они именно такие, — не захочет жить в толпе детей, испытывая те же трудности, что и другие дети, и разделять с ними что-либо, кроме некоторых детских болезней, скажем, свое развитие. Зрелище всякого большого скопления детей уже потому вселяет тревогу…

(Господин Мюльбауэр машет обеими руками. Машет явно неодобрительно.)

4-й вопрос:………………………………………………………?

Ответ: Мое любимое — что? Любимое занятие, верно, верно, вы так и сказали. Я не бываю занята, никогда. Любое занятие только отвлекло бы меня, я потеряла бы возможность какого бы то ни было обзора, созерцания, я совершенно не способна заниматься делами среди кипящей вокруг деловитости. Вы, конечно, тоже видите эту бредовую деловитость во всем мире и производимый ею адский шум. Я бы запретила всякие дела, если б могла, но я могу запретить их только себе самой, правда, сильных искушений у меня и не было, я не считаю это своей заслугой, подобные искушения мне совершенно непонятны, я не хочу изображать себя лучше, чем я есть, мне ведомы искушения, в которых я не осмелюсь признаться, ведь каждый человек подвержен тягчайшим искушениям, он поддается им, безнадежно пытается их побороть — нет, пожалуйста, только не в присутствии… Я предпочла бы этого не говорить. Мои любимые — как вы сказали? Ландшафты, животные, растения? Любимые книги, музыка, архитектурные стили, живопись? У меня нет любимых животных, любимых москитов, любимых жуков, любимых червей, при всем желании я не могу вам сказать, каких я предпочитаю птиц, рыб или хищных зверей, мне трудно дается даже более элементарный выбор между органическим и неорганическим миром.

(Господин Мюльбауэр одобрительно указывает мне на Фрэнсис, — она неслышно вошла в комнату, зевает, потягивается, а потом одним прыжком вскакивает на стол. Господину Мюльбауэру надо вставить новую пленку. Недолгая беседа с господином Мюльбауэром, который не знал, что я держу кошек, «вы могли бы так мило рассказать о ваших кошках, — с упреком говорит господин Мюльбауэр, — кошки придали бы разговору личный оттенок!» — Я смотрю на часы и нервно говорю: кошки — это же просто случайность, здесь, в городе, я их держать не смогу, о кошках не может быть и речи, во всяком случае, об этих кошках, а теперь в комнату входит еще и Троллоп, и в ярости я выгоняю обоих. Магнитофон работает.)

4-й вопрос:………………………………..? (Вторично.)

Ответ: Книги? Да, читаю я много, я всегда много читала. Нет, я не знаю, понимаем ли мы друг друга. Охотнее всего я читаю на полу или на кровати, почти все — лежа, нет, дело тут не столько в книгах, сколько в самом чтении, в том, что напечатано черным по белому, в буквах, слогах, строчках, в этих нечеловеческих, запечатленных и закрепленных знаках, в этих отверделостях, в этом застывшем выражении воображаемого, исходящего от людей. Поверьте мне, выражать что-то — значит воображать, выражение рождается из нашего самообмана. Играет роль и перелистывание книги, гонка со страницы на страницу, бегство, соучастие в безрассудном загустевшем излиянии, да еще подлость какого-нибудь enjambement[24], страхование жизни одной-единственной фразой, и перестраховка фраз жизнью. Чтение — это порок, способный вытеснить все другие пороки или, заняв их место, временами активно помогать людям жить, это распутство, изнуряющая мания. Нет, наркотиков я не принимаю, я принимаю книги, конечно, некоторым я отдаю предпочтение, многие оставляют меня равнодушной, кое-какие я принимаю только утром, другие — только ночью, есть книги, с которыми я не расстаюсь, расхаживаю с ними по квартире, таскаю их из гостиной на кухню, читаю стоя в коридоре, я не пользуюсь закладками, не шевелю губами при чтении, читать я научилась рано и очень хорошо, метод обучения я уже не припомню, вам стоило бы как-нибудь им поинтересоваться, в начальных школах у нас в провинции этот метод, по-видимому, действовал безотказно, по крайней мере в ту пору, когда я там училась читать. Да, я тоже обратила внимание, правда позднее, что в других странах люди читать не умеют, во всяком случае, читать быстро, ведь важен и темп чтения, а не только сосредоточенность, ну послушайте, кто сможет без отвращения жевать какое-нибудь простое или сложное предложение, пережевывать его глазами или тем более ртом; предложение, которое состоит только из подлежащего и сказуемого, должно заглатываться мгновенно, предложение со многими придаточными как раз поэтому должно восприниматься в головокружительном темпе, посредством незаметного слалома глазных яблок, ведь иначе оно читателю не дастся, а предложение должно «даваться». Я не смогла бы «продираться» сквозь книгу, это бы уже граничило с занятием. Бывают люди, скажу я вам, такие люди, — в области чтения встречаются удивительнейшие сюрпризы… У меня, во всяком случае, есть слабость к неграмотным, я даже здесь знаю одного человека, который не читает, не желает читать. Это состояние невинности понятнее тому, кто подвержен пороку чтения, — надо либо не читать совсем, либо уметь читать по-настоящему…

(Господин Мюльбауэр ненароком стер запись. Извинения с его стороны. Мне придется повторить всего несколько фраз.)

Да, я много читаю, но потрясением, памятным событием становится единственный взгляд, брошенный на какую-то страницу, воспоминание о пяти словах на странице 27, внизу слева: «Nous allons à l'Esprit»[25]. Слова на каком-то плакате, фамилии на дверных табличках, названия книг, которые лежат нераспроданными в витрине книжного магазина, объявления в иллюстрированном журнале, прочитанные в приемной зубного врача, надпись на памятнике, надгробии, бросившаяся мне в глаза: «Здесь покоится». Имя, попавшееся в телефонной книге: Евсевий. Сейчас я перейду к делу… В прошлом году, например, я прочла: «Он был одет под Меншикова», не знаю почему, но я вмиг совершенно уверилась в том, что, кто бы ни был этот человек, он, судя по этой фразе, одет и должен быть одет «под Меншикова», и для меня было важно это узнать, из моей жизни этого уже не выкинуть. Из этого что-то получится. А переходя к делу, хочу сказать, что, сиди мы с вами денно и нощно, я все равно не смогла бы перечислить книги, которые произвели на меня особенно сильное впечатление, объяснить, почему произвели, какой страницей и на какой срок. Что остается в памяти? — спросите вы — но речь же совсем не об этом! Только некоторые фразы, некоторые выражения все время оживают в сознании, спустя годы заявляют о себе: У славы белых крыльев нет. Avec ma main brulée, j'écris sur la nature du feu[26]. In fuoco Pamor mi mise, in fuoco d'amor mi mise[27]. To The Onlie Begetter[28]…

(Я машу руками и заливаюсь краской, господин Мюльбауэр должен сейчас же это стереть, это никого не касается, я говорила необдуманно, позволила себе увлечься, читатели газет в Вене все равно по-итальянски не понимают, а большинство не знает уже и французского, особенно молодежь, да это и не относится к делу. Господин Мюльбауэр хочет подумать, он не все понял, и хотя он уже два раза побывал в Америке, слово «Begetter» ему не встречалось.)

5-й вопрос:………………………………………………………?

Ответ: Раньше я могла жалеть только себя, я чувствовала себя здесь обделенной, как человек, лишенный наследства, позднее научилась жалеть людей в других местах. Вы заблуждаетесь, господин Мюльбауэр, я заодно с этим городом, он и его ничтожно малые окрестности оказались вне истории.

(Господин Мюльбауэр жутко испуган. Я, не смущаясь, продолжаю говорить.)

Можно бы также сказать, что здесь, в назидание остальному миру, из истории вытолкнули империю с ее интригами и тактикой, приукрашенной идеями. Мне очень нравится здесь жить, потому что человек гораздо сильнее пугается, когда смотрит на мир с этого места, где больше ничего не происходит, смотрит не самоуверенно, не самодовольно, ибо здесь не заповедный остров, здесь на каждом шагу упадок, сплошной упадок, и глазам представляется падение всех нынешних и завтрашних империй.

(Господин Мюльбауэр пугается все больше, я вспоминаю про «Винер нахтаусгабе», возможно, господин Мюльбауэр уже дрожит за свое место, пора мне немножко подумать и о господине Мюльбауэре.)

Я всегда охотнее говорю, как говорили в старину: «Австрийский дом», ибо для обозначения «страна» это было бы, на мой взгляд, нечто слишком большое, пространное, неудобное, страной я называю образования помельче. Когда я смотрю из окна вагона, то думаю: какая красивая страна. Когда приближается лето, мне хочется побывать на родной стороне, в Каринтии, или в Зальцкаммергуте. Видишь ведь, до чего доходят люди, живущие в настоящих странах, чем приходится им отягощать свою совесть, пусть даже каждый из них в отдельности мало причастен или совсем непричастен к позорным деяниям их крикливых, раздувшихся от величия стран и ничего не выигрывает от умножения их мощи и богатств. Жить вместе с другими в одном доме — это уже достаточно страшно. Но, дорогой господин Мюльбауэр, я же этого вовсе не говорила, в настоящую минуту речь у нас идет вовсе не о республике, которая дает ребенку его законное имя, кто здесь сказал хоть слово против малозаметной, маленькой, неопытной, ущемленной, но никого не ущемляющей республики? Не вы и не я, нет никаких оснований для беспокойства, успокойтесь, ультиматум Сербии истек давным-давно, он заставил пересмотреть всего несколько веков в существовании и без того уже ненадежного мира и способствовал его краху, все давно уже перешли к беспорядку дня нового мира. Ничто не ново под луной? Нет, этого бы я никогда не сказала, новое есть, есть, можете быть в этом уверены, вот только если смотреть отсюда, господин Мюльбауэр, где больше ничего не происходит, — да это и хорошо, — то надо окончательно стряхнуть с себя прошлое, не ваше и не мое прошлое, но кто нас об этом спрашивает! Надо избавиться от этого груза, ведь у других людей, в других странах, на это нет времени, они там работают, строят планы, делают дела, они засели в своих странах, эти поистине несовременные люди, ибо они безъязыкие, — те, что правят во все времена. Я открою вам страшную тайну. Язык — это наказание. Все вещи должны в него войти и в нем сойти на нет за свою вину и в меру своей вины.

(Признаки изнеможения у господина Мюльбауэра. Признаки изнеможения у меня.)

6-й вопрос:……………………………………………………..?

Ответ: Посредническая роль? Задача? Духовная миссия? А вы когда-нибудь выступали посредником? Это неблагодарная роль, и не надо больше никаких задач! И я не знаю, это миссионерство… Мы же видели, что из этого всюду вышло, я вас не понимаю, но у вас, конечно, более высокая точка зрения, а высокое, если оно вообще есть, находится очень высоко. Оно должно быть мучительно высоко, слишком высоко для того, чтобы кто-то мог осваивать эту высоту хотя бы час в разреженном воздухе, где уж тут осваивать ее вместе с другими, если к тому же пребываешь в глубочайшем унижении, ведь духовность, — не знаю, хотите ли вы еще меня слушать, ваше время ведь так ограничено и ваша колонка в газете тоже, — это бесконечное уничижение, приходится сходить вниз, а не всходить наверх или выходить на улицу к людям, это же просто позор, это недопустимо, и мне непонятно, как можно употреблять такие высокопарные выражения. Кому здесь по силам какая-либо задача, чего можно добиться с помощью миссии! Это невозможно себе представить, меня это прямо-таки угнетает. Но быть может, вы имели в виду управленческую деятельность или изучение архивов? Мы уже положили этому начало, занявшись дворцами, замками и музеями, наш некрополь обследован, снабжен этикетками, описан до мельчайших подробностей на эмалированных табличках. Раньше человек был не вполне уверен, который дворец Траутзонов, а который Строцци, где находится госпиталь Святой Троицы и какая за ним скрыта история, но теперь можно разобраться и без специальных познаний, да и без гида, а близких знакомых, которые нужны были раньше, чтобы получить доступ во дворец Пальфи или в Леопольдов корпус Хофбурга, теперь не требуется, пришлось расширить административные органы.

(Смущенное покашливание господина Мюльбауэра.)

Разумеется, я против всякой администрации, против этой всемирной бюрократии, под контроль которой попало все, от людей с их изображениями до колорадских жуков с их размножением, в этом вы можете не сомневаться. Но здесь дело в другом — в культовом управлении царством мертвых, я не знаю, по какой причине вы или я должны гордиться — да еще хотим привлечь к себе внимание всего мира — фестивалями, праздниками, музыкальными неделями, годовщинами, днями культуры, мир поступил бы как нельзя лучше, если бы умышленно от этого отвернулся, чтобы не испугаться, ведь у него могли бы открыться глаза на то, что еще его ожидает в лучшем случае, и чем тише здесь все совершается, чем таинственней работают наши гробокопатели, чем более скрытно все происходит, чем неслышнее все разыгрывается и договаривается до конца, тем сильнее, возможно, разгорится истинное любопытство. Духовная миссия Вены — это крематорий, видите, мы с вами все же отыскали эту миссию, стоило только хорошенько разговориться, но об этом лучше помолчим, здесь, на самом непрочном своем месте, век воспламенил некоторых мыслителей и сжег их, дабы способствовать их воздействию на людей, но я задаюсь вопросом, и вы несомненно тоже, не приводит ли всякое новое воздействие к новым недоразумениям…

(Замена пленки. Господин Мюльбауэр залпом осушает свой стакан.)

6-й вопрос:………………? (Вторично. Повторение.)

Ответ: Мне всегда было особенно по душе выражение «Австрийский дом», ибо оно лучше объясняло мне природу моей привязанности, нежели все другие выражения, какие мне могли предложить. Наверно, я жила в этом доме в разные времена, потому что я мгновенно узнаю улочки Праги, порт Триеста, я мечтаю по-чешски, по-словенски, по-боснийски, в этом доме я всегда была дома, но у меня нет ни малейшего желания, разве что во сне, поселиться опять в этом доме моих снов, получить его во владение, предъявить права, ведь это ко мне отошли коронные земли, это я отреклась от престола, я сложила с себя древнейшую корону в церкви Ам Хоф[29]. Представьте себе, что после двух последних войн через деревню Галиция почему-то каждый раз прокладывали новую границу. В аккурат на Галицию, которая никому кроме меня не известна, которая для других людей ничего не значит, которой никто не посещает и которой никто не восхищается, каждый раз приходился росчерк пера на штабных картах союзников, однако оба раза, сперва по одной, потом по другой причине, она оставалась за неким образованием, каковое мы ныне называем Австрией, граница пролегает всего в нескольких километрах оттуда, в горах, а летом 1945 года долгое время тянули с принятием решения, — я была туда эвакуирована и все гадала, что со мной будет дальше, причислят ли меня к словенцам в Югославии или к каринтийцам в Австрии, стала жалеть, что клевала носом на уроках словенского, ведь французский давался мне легче, даже к латыни я проявляла больше интереса. Галиция все равно осталась бы Галицией, под любым флагом, и сказать нам по этому поводу, в сущности, было нечего, поскольку о расширении пространства мы вообще никогда не думали, в семье у нас всегда говорили: скорей бы все это кончилось, тогда мы опять поедем в Липицу, надо будет навестить нашу тетушку в Брюнне[30], что там сталось с нашими родичами в Черновцах, во Фриули воздух лучше, чем здесь, когда ты вырастешь, то непременно съезди в Вену и в Прагу, когда вырастешь…

Я хочу этим сказать, что мы всегда хладнокровно и апатично принимали реальные факты, нам было совершенно все равно, какие населенные пункты какими странами поглощены и еще будут поглощены. Тем не менее, в Прагу я ехала с другим чувством, чем в Париж, только в Вене всегда жила пусть не настоящей, но и не напрасной жизнью, только в Триесте не была чужачкой, но это становится все безразличней. Не так уж обязательно, но мне хотелось бы как-нибудь и поскорее, возможно, еще в этом году съездить в Венецию, которой мне никогда не узнать.

7-й вопрос:……………………………………………………..?

Ответ: Я полагаю, что это недоразумение, я могла бы начать сначала и ответить вам поточнее, если вы будете со мной терпеливы, а случись опять недоразумение, так оно, по крайней мере, будет новым. Усугубить путаницу мы уже не можем, нас ведь никто не слышит, где-то в другом месте сейчас тоже спрашивают и отвечают, имея в виду еще более странные проблемы, их каждый день заказывают для дня грядущего, проблемы изобретают и пускают в оборот, на самом деле этих проблем не существует, слышишь о них разговор и подхватываешь его. Я тоже просто слышала о проблемах, иначе у меня бы их не было, мы с вами могли бы сидеть сложа руки и пить, как бы это было приятно, господин Мюльбауэр, верно? Однако ночью, в одиночестве, возникают горячечные монологи, они навязчивы, ибо человек — существо темное, он сам себе хозяин только во мраке, а днем возвращается в рабство. Вы теперь мой раб, вы и меня превратили в свою рабыню, вы раб своей газеты, которой лучше бы не называться «Ночным выпуском», этой вашей рабски зависимой газете для тысяч рабов…

(Господин Мюльбауэр нажимает кнопку и выключает магнитофон. Я не услышала от него «Благодарю вас за беседу». Господин Мюльбауэр в величайшей растерянности, он готов повторить интервью, прямо завтра. Будь здесь фрейлейн Еллинек, я бы знала, что сказать, — что буду занята, или больна, или в отъезде. У меня окажется неотложное дело, свидание. Господин Мюльбауэр потерял со мной полдня, он дает мне это понять, в расстроенных чувствах убирает аппарат и откланивается со словами: «Целую ручку».)

Ивану, по телефону:

Иван более подвижен, чем я. Если он не измотан, он весь — движение, но если он устал, то он куда более усталый, чем я, и только тогда его злит разница в возрасте между нами, он сознает, что зол, ему хочется быть злым, а уж сегодня он должен особенно на меня злиться.

Однако на сей раз я выиграла, по моим рукам ничего не видно, кожа на них не морщинистая. Но Иван опять нападает.

Иван, заснувший было, просыпается, а я возвращаюсь с экватора, еще взволнованная событием, свершившимся миллионнолетие тому назад.

Я почти всегда что-нибудь изобретаю. Иван прикрывает рот рукой, чтобы я не заметила, как он зевает. Ему надо сию же минуту уйти. Время — без четверти двенадцать. Наступает полночь.

— Я только что изобрела, как мне все-таки переделать мир!

— Что? И ты туда же? Переделать общество, условия жизни? Да люди сейчас прямо наперегонки это придумывают.

— Тебе правда неинтересно, что я изобретаю?

— Сегодня наверняка нет, на тебя, похоже, нашел стих, а изобретателям нельзя мешать, когда они работают.

— Тем лучше, значит, я изобрету это одна, но позволь мне изобрести это для тебя.

Ивана не предостерегли против меня. Он не знает, с кем общается, не знает, что имеет дело с существом, способным его морочить, я не хочу сбивать Ивана с толку, но ему никогда не увидеть, что я двойная. Я ведь еще и создание Малины. Иван беззаботно вверяется внешнему облику, моя телесность для него — точка опоры, возможно, единственная, но мне она мешает, пока мы говорим, я стараюсь не давать волю мысли, что через какой-нибудь час, вечером или поздно ночью мы будем лежать в постели, — стены же могут внезапно оказаться стеклянными, может быть сорвана крыша. Предельное самообладание позволяет мне перед тем сидеть напротив Ивана, молчать, курить, разговаривать. Ни единого жеста, ни единого слова, по которому кто-то мог бы судить, что это возможно, что это произойдет. В какое-то мгновенье есть Иван и есть я. В другое — мы. Потом опять: ты и я. Это два существа, которые не строят друг с другом никаких планов, не стремятся к сосуществованию, к прорыву куда-то еще, в другую жизнь, но и не к разрыву, но и не к признанию преимущества того или иного языка. Мы обходимся и без толмача, мне ничего не узнать про Ивана, ему ничего не узнать про меня. Мы не производим товарный обмен чувствами, не занимаем властных постов, не ждем поставок оружия для поддержки и охраны собственной личности. Почва под нами рыхлая, добротная, и что падает на мою землю — принимается, я размножаюсь словами и, продолжая свою жизнь, продолжаю и жизнь Ивана, я создаю новый род, из моего соединения с Иваном на свет родится нечто угодное Богу:

Птица-Феникс

Лазурит

Блуждающие огни

Капли нефрита

Глубокоуважаемый господин Целый!

Первое, что стало меня в вас раздражать, был ваш оттопыренный мизинец, когда вы представлялись за столом, в большой компании, и щеголяли своими остротами, которые мне и всему застолью казались свежими, но скоро перестали таковыми казаться, ибо я еще не раз слышала их от вас в других компаниях. Вы прямо искрились юмором. Но что меня под конец стало злить, и злит по сей день, так это ваша фамилия. Написание вашей фамилии дается мне с трудом, если я слышу ее от других — сразу начинается головная боль. Когда думать о вас для меня неизбежно, я нарочно называю вас про себя «господин Цельный» или «господин Целина», как-то пробовала уже вариант «Цельник», но лучшим выходом остается все же «господин Целик», так я почти не отклоняюсь от вашей фамилии, но, придавая ей некоторую диалектальную окраску, делаю ее чуточку смешной. Я вынуждена наконец вам это сказать, потому что слово «целый» встречаешь ежедневно, люди часто его произносят, я и сама не могу без него обойтись, в газетах и книгах оно попадается то и дело. Мне надо было поостеречься, хотя бы из-за вашей фамилии, с которой вы продолжаете вторгаться в мою жизнь и отягощать ее сверх всякой меры. Звались бы вы Копецки или Вигеле, Ульман или Апфельбек — у меня была бы более спокойная жизнь и я могла бы подолгу о вас не вспоминать. Даже если бы вы прозывались Мейер, Майер, Майр или Шмидт, Шмид, Шмитт, у меня была бы возможность думать не о вас, когда произносятся эти фамилии, а вспоминать кого-то из моих друзей, кого тоже зовут Мейер, или некоторых людей с фамилией Шмидт, сколь бы различно она ни писалась. В компании, за столом я изображала бы изумление или любопытство, я и в самом деле могла бы в спешке, в разгар этих пошлых, подлых разговоров, спутать вас с другим Мейером или другим Шмидом. Какая идиосинкразия! — скажете вы. Недавно, когда меня прямо-таки пугала мысль о встрече с вами, — в то время как раз возникла новая мода на платья из металла, рубашки из цепей, бахрому из колючек и украшения из проволочных заграждений, — я почувствовала себя вооруженной для этой встречи, даже уши не оставила свободными, а подвесила к мочкам два здоровенных пучка терновника прекраснейшего серого цвета, которые при каждом движении головы причиняли мне боль или соскальзывали, оттого что в раннем возрасте мне забыли проколоть ушные мочки, которые у нас в деревнях беспощадно буравили всем остальным девочкам в самом нежном возрасте. Вот только я не понимаю, почему этот возраст называют самым нежным. Но в этом платье-панцире, в такой броне, я была бы неуязвима, защищая свою жизнь, свое тело, от описания коего вы меня избавите, ибо когда-то его знали…

Глубокоуважаемый господин…

Я никогда не могла произнести ваше имя. Вы часто меня этим попрекали. Но не из-за этого в мысли о новой встрече с вами кроется для меня что-то неприятное. Раньше я могла над этим не задумываться, ведь так уж оно сложилось, я была не в силах себя перебороть и выяснила, что неспособность произносить некоторые имена, даже чрезмерно страдать по этой причине, исходит не от самих имен, а связана с инстинктивным, изначальным недоверием к какой-то личности, на первых порах неоправданным, но в конце концов всегда себя оправдывающим. Мое глубокое недоверие, которое могло выразиться только таким образом, вы, без сомнения, истолковали неправильно. Теперь, когда новая встреча отнюдь не исключена и я временами не знаю, как оградить себя от этого навсегда, меня беспокоит еще только одна-единственная мысль: что вы начнете без церемоний опять говорить мне «ты», — «ты», которое вы навязали мне сами знаете при каких обстоятельствах и которое я вам разрешила на время незабываемо мерзкой интермедии, разрешила из слабости, чтобы вас не обидеть, чтобы не указать вам границы, которые я втайне вам поставила, не могла не поставить. Возможно, это принято — в подобных случаях переходить на ты, но по окончании такой интермедии оставлять в обиходе это «ты» непозволительно. Я не попрекаю вас теми невыразимо мучительными воспоминаниями, что вы у меня оставили. Однако ваша толстокожесть, ваша очевидная неспособность почувствовать мою реакцию на это «ты», вымогательство этого «ты» у меня и у других заставляют меня опасаться, что вы все еще не сознаете, что занимаетесь вымогательством, так как для вас оно «в целом» обыденное дело. Конечно, вы еще никогда не задумывались над этим «ты», с которым так легкомысленно обходитесь, равно и над тем, почему я скорее могу простить вам несколько трупов на вашем пути, чем применение этой нескончаемой пытки, которая состоит в обращении ко мне на «ты» — и в разговоре и в мыслях. С тех пор как я в последний раз вас видела, мне и в голову не приходило думать о вас иначе, нежели в корректнейшей форме, мысленно и вслух обращаться к вам иначе, нежели со словами «господин» и «вы», — вслух, правда, только если нельзя не сказать: «Когда-то я была немного знакома с господином Целым». Чтобы вы наконец потрудились ответить мне такой же учтивостью — вот единственная просьба, с какой я позволю себе когда-либо к вам обратиться.

С наилучшими пожеланиями

Вена… Неизвестная

Глубокоуважаемый господин президент!

Ваше письмо содержит адресованные мне поздравления с днем рождения от вашего имени и от имени всех остальных.

Простите, но я неприятно удивлена. Дело в том, что этот день, как мне кажется, касается интимных отношений двоих — моих родителей, которых вы и другие люди не знаете. У меня самой никогда не хватало смелости представить себе мое зачатие и рождение. Одно упоминание даты моего рождения, которая несомненно имела значение не столько для меня, сколько для моих бедных родителей, всегда казалось мне недопустимым нарушением некоего табу и выдачей тайны чужих страданий и радостей, а человек чувствующий и мыслящий воспринимает это почти как преступление. Мне следовало бы сказать: человек цивилизованный, поскольку наше мышление и чувствования некоторой своей частью, своей поврежденной частью, привязаны к цивилизации, к нашей цивилизованности, благодаря которой мы давно просвистели право ставить себя на одну доску даже с дичайшими из дикарей. Вы, такой видный ученый, лучше меня знаете, какое достоинство выказывают дикари — последние, еще не истребленные дикари — во всем, что касается рождения, инициации, зачатия и смерти, а здесь дело не только в наглости ведомств, которые лишают нас последних остатков стыда, — еще до обработки данных и заполнения анкет, опережая события, орудует некий столь же бесстыдный дух, который в предвкушении своей победы ссылается на так называемое «просвещение», уже причиняющее величайший урон сбитым с толку несовершеннолетним. После окончательного освобождения от всех табу человечество будет низведено до поголовного несовершеннолетия. Вы поздравляете меня, а я не могу мысленно не передать это поздравление дальше, одной давно умершей женщине, небезызвестной Йозефине X., которая значится в моем свидетельстве о рождении как акушерка. Надо было тогда поздравить эту женщину с ее искусством и благополучно прошедшими родами. Так или иначе, но однажды, много лет назад, я выяснила, что тот день пришелся на пятницу (и произошло это как будто бы вечером), открытие, отнюдь не сделавшее меня счастливой. Я не выхожу из дома по пятницам, если могу этого избежать, никуда в этот день не уезжаю, это день недели, который кажется мне опасным. Кроме того, известно, что я появилась на свет наполовину «в сорочке», соответствующего медицинского термина я не знаю, не знаю также, почему в народе сохранилась вера в то, что та или иная особенность новорожденного непременно обернется для него счастьем или бедой. Но я уже сказала, у меня была только половина сорочки, половина, считают люди, это лучше, чем ничего, однако этот половинный покров придал мне глубокую задумчивость, я была задумчивым ребенком; говорят, что задумчивость и привычка часами сидеть и молчать были самыми заметными моими признаками. Но сегодня я себя спрашиваю, — слишком поздно, слишком поздно, — что же могла моя достойная жалости мать поделать с этим двойственным сообщением — полупоздравлением с полусорочкой. Кто бы стал кормить своего ребенка грудью, стараться хорошо его воспитать, если бы он явился на свет, как нарочно, в половине сорочки. Что вы, глубокоуважаемый господин президент, стали бы делать с полупрезидентством, получествованием, полупризнанием, с половиной шляпы, да, что стали бы вы делать даже с этим полуписьмом? Мое письмо к вам не может быть целым еще и потому, что моя благодарность вам за добрые пожелания идет лишь от половины сердца. Приходится, однако, получать письма, на которые ты не счел бы кого-то способным, и ответные письма таковы, что на них, казалось бы, тоже никто не способен…

Вена… Неизвестная

Порванные письма лежат в корзине для бумаг, искусно перепутанные и перемешанные со скомканными приглашениями на какую-то выставку, на прием, на лекцию, перемешанные с пустыми пачками из-под сигарет, присыпанные пеплом и окурками. Копирку и бумагу для пишущей машинки я поспешила аккуратно сложить, чтобы фрейлейн Еллинек не увидела, чем я тут занималась до самого утра. Однако она забегает лишь на минутку, ей надо встретиться с женихом по поводу документов для оглашения. Тем не менее она не забыла купить две шариковые ручки, но опять не записала себе отработанные часы. Я спрашиваю: почему, Бога ради, вы их не записали, вы же знаете, какая я! И я роюсь в одной своей сумке, в другой сумке, я должна была попросить у Малины денег, позвонить ему в Арсенал, но в конце концов конверт обнаружился, он вполне заметно торчит из Большого Дудена[31], помеченный тайным знаком Малины. Он никогда ничего не забывает, мне не приходится просить его дважды. В должное время на кухне лежит конверт с деньгами для Лины, на письменном столе — для фрейлейн Еллинек, в старой шкатулке у меня в спальне оказывается несколько денежных купюр на парикмахера и раз в два-три месяца несколько купюр побольше на обувь, белье и платья. Я никогда не знаю, в какой момент там появятся деньги, но если у меня износилось пальто, Малина сэкономит, чтобы купить мне новое еще до наступления первых холодов. Я не знаю, как Малина всегда ухитряется, даже если в доме порой нет ни гроша, обеспечивать наше с ним существование, и это при нынешней дороговизне, — он аккуратно платит за квартиру, большей частью также за свет, воду, телефон и за страховку машины, о которой должна заботиться я. Только раз или два нам выключали телефон, но лишь из-за того, что мы уезжали, а во время путешествий мы бываем забывчивы и не просим пересылать нам письма и счета. Я с облегчением говорю: «Ну вот, все опять обошлось, трудности позади, только бы сейчас не заболеть, только бы сейчас у нас не случилось чего-нибудь с зубами!» Много дать Малина мне не может, но он скорее позволит мне сэкономить хозяйственные деньги, чем пожалеет несколько шиллингов на те вещи, которые для меня важнее запаса продуктов в холодильнике. У меня есть немного карманных денег для того, чтобы я могла шататься по Вене, съесть сэндвич у Тшесневского, выпить чашечку кофе с молоком в кафе Захера, после ужина у Антуанетты Альтенвиль вежливо послать ей цветы, подарить Франциске Иордан на день рождения «My Sin»[32] и раздавать назойливым, заблудшим или потерпевшим крушение людям, которых я не знаю, железнодорожные билеты, деньги или одежду, особенно болгарам. Малина качает головой, но слово «нет» произносит только если улавливает из моего сбивчивого рассказа, что «дело», «случай», «проблема» разрастаются до таких масштабов, какие нам не под силу. Тогда Малина укрепляет уже зревшую во мне решимость сказать «нет». Тем не менее в последнюю минуту я иду на попятный, я говорю: «Разве мы все-таки не могли бы помочь — что, если, например, попросить Атти Альтенвиля, или если я скажу малышке Земмельрок, чтобы она поговорила с Бертольдом Рапацем, у него же миллионы, или если бы ты позвонил министерскому советнику Хубалеку!» В такие минуты Малина решительно говорит: «Нет!». Я должна финансировать восстановление какой-то женской школы в Иерусалиме, должна выплатить, в качестве скромного вклада, тридцать тысяч шиллингов комитету каких-то беженцев, возместить ущерб от наводнения в Северной Германии и в Румынии, участвовать в помощи жертвам землетрясения, должна финансировать революцию в Мексике, в Берлине и в Ла-Пасе; но ведь Мартину позарез нужно, не далее как сегодня, вернуть тысячу шиллингов, данных ему в долг только до первого числа, а он человек порядочный; Кристине Ванчура срочно нужны деньги для выставки работ ее мужа, только он не должен об этом знать, она надеялась взять деньги у матери, но сейчас, как на грех, между ними опять вспыхнула старая ссора. Трое студентов из Франкфурта не в состоянии оплатить счет за гостиницу в Вене, это срочно, но Лине еще более срочно надо внести очередную сумму за телевизор, — Малина достает деньги, Малина говорит «да», однако в случаях совсем уж грандиозных катастроф и неподъемных предприятий Малина говорит «нет». У него нет никакой теории, для него все сводится к вопросу «Иметь или не иметь». Будь его воля, мы жили бы в достатке и не знали бы нужды в деньгах, эту нужду приношу в дом я со своими болгарами, немцами, латиноамериканцами, со своими подругами, друзьями, знакомыми, со всей этой публикой, со сводкой новостей и сводкой погоды. Никогда еще я не слышала, — и это роднит Малину с Иваном, — чтобы люди обращались к Ивану и к Малине, такого просто не бывает, им это и в голову не придет, видимо, я притягиваю их сильнее, должно быть, я внушаю им гораздо больше доверия. Но Малина говорит: «Это может приключиться только с тобой, глупее им никого не найти». А я говорю: «Это срочно».

Болгарин ждет меня в кафе «Ландтман», Лине он сказал, что приехал прямо из Израиля и ему надо со мной поговорить. Я ломаю голову, кто же это шлет мне привет, с кем могло случиться несчастье, что сталось с Гарри Гольдманом, которого я давненько не вижу в Вене, надеюсь, это не связано с международными событиями, хотелось бы надеяться, что не организуется какой-нибудь новый комитет, что где-то не обнаружился долг в несколько миллионов, надеюсь также, что мне не придется брать в руки лопату, я видеть не могу лопаты и заступы после того, как тогда в Клагенфурте они поставили нас с Вильмой к стенке и хотели расстрелять, не могу слышать выстрелы ни после того карнавала, ни после той войны, ни после того фильма. Надеюсь, он передаст мне приветы. Конечно, все выйдет иначе, но, к счастью, у меня еще грипп и температура 37,8, так что я не могу отправляться на новые подвиги и во что-то ввязываться. Не могу видеть места событий; но как же я тогда говорю, что мое место на Унгаргассе? Это моя Унгаргассенляндия, которую я должна удержать, укрепить, моя единственная страна, которую я должна обезопасить, которую я защищаю, за которую дрожу, за которую борюсь, готовая умереть; и здесь тоже, переводя дух перед кафе «Ландтман», я держу своими бренными руками мою страну, которой грозит месть всех прочих стран. Обер-кельнер Франц кланяется мне, как только я появляюсь в дверях, он с сомнением оглядывает переполненное кафе, но я, коротко кивнув, прохожу мимо него в глубину зала, потом поворачиваю назад, ведь мне столик не нужен, меня уже добрых полчаса ждет здесь некий господин из Израиля, у него срочное дело. Какой-то человек держит в руке, демонстративно вытянув ее вперед, немецкий журнал «Шпигель», верхней обложкой к входящим, но с тем, моим, я условилась только о том, что в кафе к нему подойдет блондинка в синем весеннем пальто, правда, сейчас не весна, но погода каждый день меняется. Человек с журналом поднимает руку, но сам не поднимается, а так как больше мною никто не интересуется, то, возможно, это тот самый настойчивый господин. Это он и есть, он что-то шепчет на малопонятном немецком языке, я спрашиваю о моих друзьях в Тель-Авиве, в Хайфе, в Иерусалиме, но этот человек никого из моих друзей не знает, он не живет в Израиле, хотя еще несколько недель назад был там, ему пришлось проделать большое путешествие. Я заказываю кельнеру Адольфу большую чашку кофе с молоком и не спрашиваю: «Чего вы от меня хотите, кто вы? Где вы взяли мой адрес? Что привело вас в Вену?» Человек шепчет: «Я из Болгарии. Вашу фамилию я нашел в телефонной книге, это была моя последняя надежда». Столица Болгарии, насколько я знаю, София, но этот человек не из Софии, я понимаю, что не каждый болгарин может жить в Софии, больше мне касательно Болгарии ничего в голову не приходит, говорят, там все доживают до глубокой старости благодаря йогурту, но мой болгарин не стар и не молод, лицо его ничем не примечательно, он не перестает дрожать, ерзает на стуле, хватается за ноги. Вот он достает из портфеля газетные вырезки, все — из немецких газет, целая страница из «Шпигеля», он кивает, да, я должна это прочесть, прямо здесь и сейчас, в этих вырезках говорится о болезни — Morbus Buerger[33], болгарин пьет маленькую чашку черного кофе, а я молча мешаю ложечкой свой кофе с молоком и быстро читаю, что написано про Morbus Buerger, писали, конечно, не специалисты, но тем не менее этот Morbus, должно быть, заболевание крайне редкое и необычное, я с нетерпением поднимаю глаза, я не знаю, почему болгары интересуются этим Morbus'ом. Болгарин слегка отодвигается от стола вместе со стулом и указывает на свои ноги — это же у него Morbus Buerger. Кровь ударяет мне в голову от волнения, пронзает дикая боль, мне это не снится, на сей раз удар метко нанес болгарин: что я буду делать в кафе «Ландтман» с этим человеком и каким-то жутким Morbus'ом, что сделал бы сейчас Малина, что бы он предпринял? Однако болгарин сохраняет полное спокойствие и говорит: просто необходимо, чтобы ему немедленно ампутировали обе ноги, но в Вене у него вышли все деньги, а ему надо ехать в Итцехо, где работают специалисты по этому Morbus'y. Я курю, молчу и жду, у меня при себе двадцать шиллингов, банк закрылся, Morbus налицо. За соседним столиком вопит, хрипя от бешенства, профессор Малер: «Счет подайте!» Обер-кельнер Франц радостно откликается: «Сию минуту!» — и убегает, а я бегу за ним. Мне надо немедленно позвонить. Франц говорит:

— Что-нибудь случилось, сударыня? Вы мне что-то не нравитесь, Пеппи, стакан воды для сударыни, только presto![34]

Возле гардероба я роюсь в сумочке, только записной книжки там нет, я ищу в телефонной книге номер моего бюро путешествий, младший кельнер Пеппи приносит мне стакан воды, я роюсь в сумочке и достаю таблетку, которую от волнения не могу разломать, сую в рот целиком и запиваю водой, но таблетка застревает у меня в горле, и мальчишка Пеппи кричит:

— Иисус-Мария-Иосиф, сударыня так кашляют, может, позвать господина Франца!..

Но я уже нашла номер, я звоню, жду и пью воду, меня соединяют, пошли звать, господин Сухи еще в конторе. Господин Сухи педантично, в нос повторяет:

— От вашего имени придет иностранный господин, билет в первый класс до Итцехо, это просто, и еще тысяча шиллингов наличными, ничего, это не к спеху, мы все сделаем, мне доставит удовольствие, не беспокойтесь, сударыня, целую ручку!

Я еще какое-то время стою у гардероба, курю, Франц, на бегу, с развевающимися фалдами фрака, ласково смотрит на меня, я ласково машу ему рукой, мне надо еще покурить и подождать. Через две-три минуты я возвращаюсь к столику с Morbus'ом. Я прошу болгарина сейчас же пойти в мое бюро путешествий, поезд отправляется в три часа, некий господин Сухи все устроит. Я зову: «Счет, пожалуйста!» Профессор Малер, которому я смущенно киваю в благодарность за то, что он меня узнает, кричит еще громче: «Счет, пожалуйста!» Франц пробегает мимо нас, откликаясь: «Сию минуту!» Я кладу на стол двадцать шиллингов и даю понять болгарину, что счет тем самым оплачен. Не знаю, что ему пожелать, но говорю:

— Счастливого пути!

Иван говорит:

— Вот ты опять дала себя облапошить.

— Но Иван!..

Малина говорит:

— Вот еще подарочек, тысяча шиллингов на дорожные расходы!

— Но ты же совсем не такой мелочный, — возражаю я, — я должна тебе объяснить подробней, это ужасный Morbus.

Малина снисходительно отвечает:

— Не сомневаюсь, господин Сухи мне уже звонил, твой болгарин действительно заходил к нему.

— Вот видишь! — говорю я. — Если у него нет Morbus'a и ему не отнимут обе ноги, то и слава Богу, но если у него все-таки есть этот Morbus, то ничего не поделаешь, мы должны заплатить.

— Не беспокойся, я уж как-нибудь это улажу, — отвечает Малина.

Ни минуты лишней не могла я сегодня просидеть в кафе «Раймунд» с прокаженным, мне хотелось сразу вскочить и поскорее умыть руки, не для того, чтобы избежать заражения, а чтобы избавиться от мысли о проказе, мысли, которая пришла ко мне с рукопожатием, а дома я хотела промыть глаза борной, чтоб они не воспалились после созерцания изъеденного лица. И еще перед моим единственным в этом году полетом в Мюнхен — всего на два дня, потому что на больший срок я не могу покидать Унгаргассе, — я заказала такси и слишком поздно заметила, что шофер без носа, мы уже ехали, потому что я успела легкомысленно сказать: «В аэропорт Швехат!», а когда он обернулся спросить, можно ли ему закурить, тут я и увидела; вот так, без носа, мы доехали с ним до Швехата, и там я вышла с чемоданом. Но в холле передумала, отказалась лететь и сейчас же на другом такси поехала обратно. Вечером Малина удивился, что я дома, а не в Мюнхене. Я не могла лететь, то было недоброе предзнаменование: оказалось, мой самолет так и не долетел до Мюнхена, а с опозданием и поврежденным шасси приземлился в Нюрнберге. Не знаю, почему такие люди попадаются мне на пути и почему некоторые все время от меня чего-то хотят. Сегодня явились два француза, чьих фамилий я толком не разобрала, с приветом от знакомых, и просидели у меня до двух часов ночи, не объясняя причин. Я просто не понимаю, почему люди приходят в дом и сидят часами, почему скрывают свои намерения. Возможно, у них и нет никаких намерений, но они не уходят, а я не могу позвонить по телефону. И тогда я радуюсь, что Фрэнсис и Троллоп пока еще у меня, на моем иждивении, они дают мне повод на полчаса выйти из комнаты, потому что им пора получить «китекэт» и мелко нарубленное свежее легкое, после чего они, довольные, разгуливают по квартире, привлекают к себе внимание гостей, наводя беседу на кошачью тему, и понимают, что их присутствие мне полезно.

Самое позднее через месяц пребыванию кошек у меня, естественно, придет конец, они вернутся в дом возле Метеостанции или в деревню, Фрэнсис слишком быстро вырастет и окотится, после чего ее надо будет стерилизовать, Иван тоже так считает, я говорила с ним о будущем Фрэнсис, он не против стерилизации, а я не подавала виду, что не хотела бы видеть Фрэнсис взрослой и впавшей в любовный жар, пусть бы она оставалась маленькой кошечкой, у которой никогда не будет котят, — мне ведь хочется, чтобы все оставалось как есть, чтобы Иван тоже за ближайшие месяцы не стал на несколько месяцев старше. Но этого я не могу сказать даже господину Копецки, который все знает про кошек, не так давно у него их было двадцать пять, он до сих пор еще держит четырех, он все знает также о поведении рифских обезьян, о стаях крыс и их поразительных особенностях, но я не могу слушать и с трудом запоминаю, что он так забавно рассказывает про всех своих кошек, про ревность одной сиамской кошки, Розы Стамбула, про самоубийство его любимицы, персидской кошки Авроры, которая выбросилась из окна — у него это до сих пор не укладывается в голове. Фрэнсис не сиамская и не персидская, а просто хорошенькая среднеевропейская кошка, уроженка Вены, полосатая и беспородная, а Троллоп, ее брат, выдался белым с несколькими черными пятнами, он флегматик, добродушнейшее создание, никогда не ворчит, как Фрэнсис, это ласково мурлыкающий кот, который прыгает ко мне на кровать, сидит у меня на спине, когда я читаю, и, добравшись до моего плеча, заглядывает ко мне в книгу. Дело в том, что Фрэнсис и Троллоп очень любят со мной читать. Если я их прогоняю, они карабкаются по книжным полкам и прячутся за книгами, там они орудуют вовсю, пока не вытолкнут несколько книг из ряда и те не грохнутся на пол. Так я узнаю, где они прячутся и творят свои бесчинства. Самое время, чтобы Бела и Андраш взяли обратно своих кошек или чтобы мать Ивана пристроила их в деревне. Господину Копецки я рассказала только, что кошки у меня временно, пока мои друзья — просто друзья, кто именно, я не уточняла — не вернутся в Вену из путешествия. А Малину я прошу еще немножко потерпеть, вообще-то он ничего не имеет против кошек, но кошки у нас в квартире, которые разбрасывают его бумаги, скидывают их с его письменного стола и в минуты, когда мы меньше всего этого ждем, сталкивают книги с полок, — такого он долго выдержать не в силах. В последнее время по всей квартире пахнет кошачьей мочой, я к этому привыкаю, но Лина заодно с Малиной, она предъявляет мне ультиматум: или она или кошки.

— Это опять была одна из твоих замечательных идей, — говорит Малина, — к ящикам с песком тебе их никогда не приучить, они тебя всерьез не принимают, заведи себе морских свинок, канареек или попугаев, нет, лучше не надо, от них слишком много шуму!

У Малины нет снисхождения к озорующим кошкам, которые принадлежат двум мальчикам, для Малины всего дороже его покой, он отнюдь не находит Фрэнсис и Троллопа милыми, умными и забавными. Но когда я забываю покормить этих милых кошек, Малина об этом помнит, он кормит их, будто делал это всегда, и никогда об этом не забывает. Да, Малина такой, а я, к сожалению, такая.

Сегодня Лина напоминает мне о том, что год назад я хотела сделать перестановку квартиры, не квартиры, разумеется, а кое-какой мебели, но еще до того, как Лина успевает мне втолковать, что настало время что-то делать, я вскользь говорю ей:

— В другой раз! И тогда мы позовем на подмогу двоих мужчин!

— Мужчин! — пыхтит Лина. — Сударыня, для этого нам мужчины не нужны!

Лина уже подвинула на пять сантиметров мой секретер, я тоже берусь за него, в конце концов это мой секретер, но он не покачнулся и не поддался, тяжеленный, словно тысяча кубометров дуба. Я предлагаю Лине сперва освободить секретер от его содержимого, очистить ящики, я бормочу:

— Вы не могли бы, пользуясь случаем, — это же неповторимый случай, взять ящики и немножко… нет, но я же ничего не сказала… — Я благоговейно взираю на пыль вековой давности. Лина сегодня невозмутима, не то она бы уже наверняка заявила, что и без того каждую неделю тут «прохаживается». Она ужасно пыхтит:

— Целую ручку, целую ручку, ну до чего же тяжеленный шкаф!

Я говорю:

— Но, Лина, давайте-ка лучше позовем сейчас пару мужчин, дадим каждому по банке пива да по десять шиллингов, и все дела. — Пусть Лина видит, как она мне дорога, как высоко я ценю ее помощь, я готова даже оплатить уйму пива уйме мужчин, поскольку мы с Малиной не можем без нее обойтись. Мы с Малиной не хотим, чтобы она здесь, у нас, заработала себе паховую грыжу или получила инфаркт, незачем ей надрываться, толкая туда-сюда шкафы и шифоньеры. Из нас двоих сильней не я, а Лина, вдвоем мы передвигаем секретер из одной комнаты в другую, хотя, разумеется, более восьмидесяти процентов тяжести приходится на Лину. Тем не менее я сегодня на нее сержусь за то, что она мне ничего не позволяет, никогда ничего не позволяет, а сейчас еще ревнует к мужчинам, которым я хотела дать двадцать шиллингов, «выбросить на ветер», ворчит Лина. Опять я все сделала не так. Лина и я фатальным образом зависим друг от друга, мы взаимосвязаны, хотя она ни себе, ни мне не позволяет такую роскошь, как помощь мужчин с пивом, хотя только она может вслух распекать меня, а я ее вслух — никогда, но про себя я ее распекаю тоже. Поэтому я рисую себе день, когда ни один человек не будет больше зависеть от другого, когда я буду жить совсем одна в квартире, где несколько небольших машин заменят Лину, достаточно будет нажать кнопку, чтобы поднять и переставить какой-нибудь секретер, как игрушку. Никто больше не будет то и дело благодарить другого, помогать другим и втайне злиться на других. Никто не окажется в выгодном или невыгодном положении. Но потом я представляю себя рядом с электрическими машинами, от покупки которых Лина раз в год меня отговаривает, а сегодня опять уговаривает купить. Она считает, что без электрической кофемолки и электрической соковыжималки нынче жить невозможно. Но я ведь так редко пью кофе, а чтобы выжать апельсин для Малины, моих сил еще хватит. Правда, пылесос и холодильник у меня есть, однако раз в году Лине хочется превратить нашу квартиру в заводской цех. Она убежденно говорит:

— Да ведь нынче это есть у всех и каждого, а уж у господ-то и подавно!

Наступит день, когда у людей будут черно-золотистые глаза, люди будут видеть красоту, они освободятся от грязи и от всякого бремени, будут подниматься в воздух, уходить под воду, они забудут о своих мозолях и своих бедах. Наступит день — и они будут свободны, все люди будут свободны также от той свободы, какую они себе представляли. Это будет великая свобода, свобода сверх всякой меры, которой достанет на всю жизнь…

В кафе «Хоймаркт» я все еще злюсь на Лину, — ведь она опасная свидетельница некоторых моих мыслей, она иногда слышит, как я произношу по телефону фразы, которые для нее — ересь и которые могли бы позволить ей выбросить меня из окна, послать на гильотину, удавить гарротой, сжечь на костре. Но мне никогда не дознаться, что вызывает ее протест: всего лишь то, что утром я хожу разбитая, не знаю, какое моющее средство лучше купить — «Ата» или «Ими», всего лишь то, что я плохо считаю и не проверяю с таким трудом составленные ею счета, или же дело скорее в тех фразах, которые я произношу, и она отгадывает мои мысли, которые дают ей право меня убить.

Наступит день, когда люди вновь откроют для себя саванны и степи, когда они устремятся туда и положат конец своему рабству, под высоким солнцем к людям выйдут животные, отныне свободные, и все они будут жить в согласии — гигантские черепахи, слоны, зубры, а короли джунглей и короли пустыни сойдутся с освобожденными людьми, будут пить из одного источника, будут дышать очищенным воздухом, не станут терзать друг друга, это будет началом, вся жизнь откроется перед ними.

Я зову: «Счет, пожалуйста!» Обер-кельнер Карл радостно откликается: «Сию минуту!» — и исчезает. Я слишком несправедлива, я комкаю бумажную салфетку, на которой написала обрывки фраз, тонкая бумага размокает в кофе, выплеснувшемся на поднос. Я хочу сейчас же пойти домой, хочу на Унгаргассе, я прощу Лину, Лина простит меня. Она выжмет мне апельсиновый сок и сварит кофе. Вся жизнь нас не ждет. Она идет.

Я уверена, что днем могу спокойно пройти мимо дома 9, во всяком случае, по другой стороне улицы. Я уверена также, что могу на минутку остановиться, ведь г-жа Агнес убирает у Ивана по утрам, потом ей надо идти к двум другим одиноким жильцам. Дворника с женой из Иванова дома на улице тоже не увидишь, они не обмениваются новостями с супругами Брайтнер из дома 6, только г-жу Агнес я время от времени вижу у дверей моего дома, поглощенную доверительной беседой с г-жой Брайтнер. Но на сей раз перед домом 9 стоит машина Ивана, и она поставлена там не случайно, как я подумала поначалу: из дома как раз выходит Иван и направляется к машине, я норовлю быстро пройти мимо, но Иван с его зоркими глазами уже меня заметил, он машет мне и зовет, я, сияя, бегу через улицу, — что это он тут делает в такое время, когда, как я думала, он сидит у себя в конторе, но я вмиг перестаю сиять: на переднем сиденье, на котором я сиживала уже не раз, сидят, тесно прижавшись друг к другу, две маленькие фигурки, вот они высовывают головы. Иван говорит:

— Это — Бела, это — Андраш, извольте-ка поздороваться!

Но «gyerekek», как называются эти дети вместе, не здороваются и не отвечают, когда я в растерянности спрашиваю, говорят ли они по-немецки, они только начинают смеяться и шептаться друг с другом, я ни слова не понимаю. Значит, вот они — дети Ивана, с которыми я так хотела познакомиться и о которых кое-что знаю, например, что Бела старший из них и уже ходит в школу; я смущенно переговариваюсь с Иваном и уже не помню, что собиралась делать, куда хотела пойти, ах да, в автосервис на Унгаргассе, в верхней части улицы, там осматривают мою машину, заливают масло, и, возможно, она уже готова, я все время путаюсь, наверно, мне придется, если машина не готова, поехать на такси в Девятнадцатый район навестить приятельницу, кстати, больную приятельницу.

— Это мне, в общем, по дороге, — говорит Иван, — мы можем тебя подвезти, мы тебя подвезем! — Иван не сказал: «Я тебя подвезу». Он что-то говорит детям по-венгерски, подходит к машине с другой стороны, вытаскивает ребят и, открыв заднюю дверь, заталкивает их на заднее сиденье. Я не знаю, мне бы сейчас не хотелось, лучше бы пойти в автосервис или взять такси. Но как я объясню Ивану, что на меня это свалилось слишком неожиданно? Он говорит:

— Так садись же!

Пока мы едем, я не мешаю говорить Ивану, иногда оборачиваюсь, я должна найти первую фразу, я не готова. Я не стану спрашивать Белу, в каком он учится классе, в какой школе, не стану спрашивать детей, как они поживают, что больше всего любят делать, во что играют и правда ли, что они любят мороженое. Об этом не может быть и речи. Ребята поминутно перебивают Ивана: «Ты видел? Смотри, фиакр! Ой, трубочист! Ты кроссовки не забыл? Смотри-ка, «альфа ромео»! А у этого зальцбургский номер! А вон тот — американец?» Иван рассказывает мне про свой трудный день, ужасно много работы, между тем он дает быстрые и точные ответы на вопросы сзади, а мне говорит про «мало времени», про трудности, ему как раз сегодня пришлось вести детей к зубному врачу. Доктор Хеер удалил Беле зуб, Андрашу поставил две маленькие пломбы. Я оборачиваюсь назад. Бела разевает рот во всю ширь, делая гримасу, Андраш хочет сделать то же самое, но начинает смеяться, и тут меня осеняет, я не спрашиваю, больно ли было и мягкие ли руки у доктора Хеера, — я тоже разеваю рот и говорю:

— А у меня он вырвал зуб мудрости, у меня уже есть зубы мудрости, а у вас еще нет!

Бела кричит:

— Ой врет!

Вечером я говорю Ивану:

— А ведь дети на тебя совсем не похожи, разве только Бела немножко, если б не его взъерошенные каштановые волосы и светлые глаза, сходства было бы больше!

Видимо, Иван догадался, что я оробела перед детьми, он смеется и говорит:

— Здорово ты струхнула? Но ты вела себя правильно, нет, на меня они не похожи, зато они терпеть не могут, когда к ним пристают, когда их спрашивают, ну, что обычно спрашивают у детей, они быстро смекают, в чем дело!

Я моментально вношу предложение:

— Может, вы в воскресенье пойдете в кино, тогда я могла бы, если я вам не помешаю, пойти с вами вместе, я бы с удовольствием опять сходила в кино, в «Аполлоне» идет сейчас фильм «Пустыня живет».

— Мы его уже смотрели в прошлое воскресенье, — говорит Иван.

Так что пока неясно, возьмет ли меня Иван в следующий раз с собой или его ответ насчет фильма был уверткой, увижу ли я еще раз его детей, или Иван хочет, чтобы оба его мира, если их не больше, чем два, были навсегда отделены один от другого. Мы начинаем партию в шахматы, разговаривать нам больше не обязательно, это будет долгая, обстоятельная партия, с остановками, мы не движемся с места, Иван нападает, я в обороне. Атака Ивана застопорилась, это самая долгая и молчаливая партия, какую мы когда-либо играли, Иван ни разу не приходит мне на помощь, и сегодня мы эту партию не доиграем. Иван выпил больше виски, чем обычно, он устало встает, изрыгая привычные ругательства, делает несколько шагов по комнате, туда-сюда, и стоя пьет еще, ему больше не хочется играть, день выдался трудный, мата не было, но пата у нас не получилось тоже. Иван хочет сразу же пойти домой спать, я так затянула игру, до изнеможения, да и он тоже играл бездарно. Спокойной ночи!

Малина пришел домой и еще застал меня в гостиной, шахматная доска стоит, где стояла, отнести на кухню стаканы я не успела. Малина, который не может знать, где я сидела, так как сейчас я покачиваюсь в углу, возле торшера, в кресле-качалке с книгой «Красная звезда над Китаем», склоняется над доской, тихонько свистит и говорит:

— Ты проиграла бы на всю катушку!

— Позволь, что это значит — «на всю катушку», и, может, я бы все-таки не проиграла!

Но Малина взвешивает и рассчитывает ходы. Откуда он может знать, что я играла черными, — ведь это черные, по его расчетам, должны были в итоге проиграть. Малина берет мой стакан из-под виски. Откуда он может знать, что именно этот стакан мой, а не тот, который оставил недопитым Иван, но Малина никогда не пьет из его стакана, не дотрагивается ни до чего, что перед тем трогал, что брал Иван, — тарелку с оливками или соленым миндалем. Свою сигарету он тушит в моей пепельнице, а не в другой, которая сегодня вечером служила Ивану. Я теряюсь в догадках.

Китай я покинула, дойдя до места: «Войска противника спешно выступили в поход, одни с юго-востока, другие с севера. Линь Бяо немедленно созвал военный совет».

Иван и я — сходящиеся миры.

Малина и я, поскольку мы едины, — расходящиеся миры.

Я никогда так мало не нуждалась в Малине, он перестает понимать, что ему со мной делать, но если бы он не пришел вовремя домой, не застал бы меня между марш-броском через Китай и размышлением о детях, не похожих на Ивана, я бы опять попала во власть дурных привычек, принялась бы писать сотни писем или пить и разрушать, разрушительно мыслить, разрушать все, даже самое последнее, я не смогла бы удержать страну, которой достигла, сорвалась бы и покинула ее. Даже когда Малина молчит, это все же лучше, чем молчать в одиночестве, и это поможет мне потом в отношениях с Иваном, когда я не смогу с ними справиться, когда не смогу справиться с собой, — ведь Малина, твердый и решительный, всегда со мной рядом, и потому в самые мрачные мои часы я сознаю, что Малину я никогда не потеряю, даже если потеряю себя.

Малине я говорю «ты», и Ивану говорю «ты», но эти два «ты» различаются неизмеримыми, невесомыми оттенками выражения. Ни к одному из них я с самого начала не обращалась на «вы», хотя обычно пользуюсь именно этим обращением. С Иваном я спозналась настолько мгновенно, что мы не успели завязать разговор, я досталась ему еще до первого слова. О Малине же я, напротив, столько лет думала, меня так к нему тянуло, что начавшаяся в один прекрасный день совместная жизнь стала всего лишь подтверждением того, чему надлежало быть всегда и чему просто слишком часто мешали другие люди, мешали неверные решения и действия. «Ты», адресуемое мною Малине, — точное обращение, подходящее для наших разговоров и споров. «Ты», адресуемое Ивану, неточное, оно может менять окраску, темнеть, светлеть, делаться ломким, мягким или боязливым, шкала его выразительности безгранична, его можно произносить даже самостоятельно, с большими интервалами и много раз подряд, с завлекательностью сирены, всякий раз по-новому манящим, но оно все еще не было произнесено тем тоном, с тем выражением, какое я слышу в себе, когда в присутствии Ивана теряю дар речи. В его присутствии — нет, но у себя внутри я в один прекрасный день завершу это «ты». Оно будет совершенным.

Обычно же большинству людей я говорю «вы», говорить «вы» для меня внутренняя потребность и к тому же проявление осторожности, но я располагаю по меньшей мере двумя родами «вы». Одно «вы» предназначено для большинства людей, другое, опасное, богато инструментованное «вы», — я никогда не могла бы адресовать его Малине и никогда — Ивану, — предназначено мужчинам, которые могли бы войти в мою жизнь, не будь Ивана. Ради Ивана я прячусь за этими волнующими «вы», и меня за ними не видно. Это «вы» трудно описать, иногда люди понимают, редко, правда, но все же понимают всю его напряженность, которой никак не может обладать товарищеское «ты». Ведь я конечно же говорю «ты» самым разным людям, потому что с одними училась в школе, с другими в университете, с третьими вместе работала, но это ничего не значит. Мое «вы», возможно, сродни «вы» Фанни Гольдман, которая якобы — конечно, только по слухам — упорно говорила «вы» всем своим любовникам. Разумеется, она обращалась на «вы» также ко всем остальным мужчинам, которые не могли стать ее любовниками, и, говорят, любила одного человека, которому адресовала свое прекраснейшее «вы». Женщины вроде этой Гольдман, о которых непрестанно болтают, не могут этого ни изменить, ни отменить, просто в один прекрасный день по городу начинает ходить разговор: «Вы что, с луны свалились? Как, вы этого не знали? Самых обожаемых своих любовников, а их было не так мало, она отпускала, бросив им свое неподражаемое «вы»!» Даже Малина, который никогда не говорит о людях ни хорошо, ни плохо, упоминает, что сегодня познакомился с Фанни Гольдман, она тоже была в гостях у Иорданов, и нечаянно роняет: «Я никогда не слышал, чтобы женщина так красиво говорила «вы».

Меня совсем не интересует, что Малина думает о Гольдман, не станет же он нас сравнивать, ведь, в конце концов, эта женщина обучалась сценической речи, а я не развивала у себя брюшное дыхание, не умею модулировать слова по своему вкусу и делать художественные паузы. О чем же теперь, когда скоро уже надо будет идти спать, должна я, охваченная страхом, говорить с Малиной, с чего начать, если я всего-то и сделала, что познакомилась с двумя детьми, которые опять-таки Малину нисколько не интересуют. О том, что происходит еще, что он называет моими маленькими историями, нельзя говорить вообще. События в мире и в городе не должны обсуждаться, при Малине — нет, мы же не сидим за трактирным столом. Говорить я вправе обо всем, что меня окружает, что меня осаждает. Бывает ли духовная экспроприация? Имеет ли экспроприируемый, если такая экспроприация существует, право на последние усилия мысли? Есть ли в них еще смысл?

Я вправе спрашивать о самых невозможных вещах. Кто изобрел письмо? Что такое письмо? Является ли оно собственностью? Кто первым потребовал экспроприации? Allons nous à l'Esprit?[35] Принадлежим ли мы к низшей расе? Следует ли нам лезть в политику, ничего больше не делать и быть жестокими? Прокляты ли мы? Приходим ли мы в упадок? Малина встает, он допил мой стакан. В глубоком опьянении я засну и отложу свои вопросы до утра. Ночью я буду поклоняться зверям, посягать на высшие святыни, цепляться за всякую ложь, во сне я стану зверем и дам себя убить, словно зверя.

Пока я засыпаю, мне что-то ударяет в голову, что-то вспыхивает, искрится, помрачая сознание, это опять угроза, чувство уничтожения, и я очень резко говорю Ивану, которого здесь нет: Малина — никогда, Малина не такой, ты его не понимаешь. Я еще никогда не говорила резкостей Ивану, никогда не скажу их вслух. Разумеется, Иван не говорил ничего плохого о Малине, о котором он вообще не думает, и как бы он мог завидовать Малине, тому, что он живет здесь со мной? Потому он и не упоминает Малину, как не говорят в семье, из чувства такта, об осужденном или душевнобольном, и если у меня временами делается отсутствующий взгляд, то лишь из-за того, что мысль о Малине вызывает ужасное напряжение, и это доброе, чистое недоразумение господствует над нами троими, да, оно господствует, оно управляет нами. Мы единственные управляемые, кому хорошо, мы живем в таком плодотворном заблуждении, что ни один из нас никогда не возвышает голос против другого и против господства. Поэтому другие люди, вокруг, нас парализуют, ибо они присваивают себе права, ибо у них отнимают права или незаконно им в оных отказывают, ибо в своем бесправии они постоянно восстают друг против друга. Иван сказал бы: «Все эти люди отравляют друг другу жизнь». Малина сказал бы: «Все эти люди с их заемными взглядами при нынешних высоких ставках будут дорого расплачиваться».

Мои заемные взгляды уже идут на убыль. Я все легче расстаюсь с Иваном и все легче нахожу его снова, потому что думаю о нем уже без прежнего властолюбия, могу даже на несколько часов выпустить его из своих мыслей, а чтобы ему не приходилось во сне беспрерывно растирать себе запястья и щиколотки, я его больше не сковываю или сковываю некрепко. Он уже не так часто морщит лоб, морщины у него разглаживаются оттого, что диктатура моих взглядов и моих ласк смягчилась, я только на миг очаровываю и околдовываю его, дабы мы могли разойтись с чувством облегчения, один выходит из дверей, другой садится в свою машину и что-то бормочет: «Если сейчас без двадцати четыре, то я еще вовремя доберусь до территории ярмарки, а ты?» — «Я тоже еще вполне успею, нет, ничего особенного, завтра я кое с кем поеду в Бургенланд, нет, без ночевки, я еще не знаю, что мои друзья…» Тишайшее бормотанье, поскольку один не знает про другого, что там за дела с этими друзьями, с ярмаркой и Бургенландом, к какой жизни относятся эти слова. Я обещала Ивану впредь надевать только такие платья, которые делают меня красивой и счастливой, еще я впопыхах обещала Ивану регулярно есть и не пить. В крайней спешке дала я слово Ивану, что буду спать, отсыпаться, очень крепко спать.

Хотя мы разговариваем с детьми, но сами тоже перебрасываемся над их головами намеками, отрывистыми немецкими фразами, а если это становится совершенно неизбежным, то подмешиваем к ним и английские, английская азбука Морзе требуется нам не для сигнала SOS, с Иваном и с детьми у меня все уже наладилось. Однако в присутствии детей я сдерживаюсь и в то же время становлюсь более словоохотливой, нежели с Иваном, ибо тогда я воспринимаю его не как Ивана, который для меня все, а как отца Белы и Андраша, только поначалу я была неспособна выговорить при детях его имя, пока не заметила, что они это делают сами, но Андраш, если он начинает хныкать, порой еще кричит: «папа!», — видимо, это слово более раннего детства. В последнюю минуту Иван решает взять меня в Шенбрунн, потому что Андраш, которому я, конечно, полюбилась, спросил его: «А она не поедет с нами? Пусть она поедет!» В обезьяннике оба мальчика виснут на мне, Андраш вцепляется мне в руку, я осторожно, все ближе, притягиваю его к себе, я не знала, что детские тела теплей и приятней на ощупь, чем тело взрослого; Бела, из ревности, тоже теснее прижимается ко мне, он делает это только из-за Андраша, ребята такие приставучие, словно им долгое время не хватало человека, к которому они могли бы приставать и лепиться, а мне только этого и надо. Иван помогает нам скармливать обезьянам орехи и бананы, так как мы трое держимся друг за друга и хохочем, а Бела кидает орехи мимо. Я стараюсь все объяснить про павиана и шимпанзе, я не подготовилась к этому часу в зверинце, надо было мне почитать «Жизнь животных» Брема, перед змеями я окончательно пасую, я не знаю, ест ли вон тот уж белых мышей, о чем спрашивает Бела, или жуков и листья, как предполагает Иван, у которого уже болит голова; я кричу ему: «Ступай-ка ты вперед!», потому что Бела и Андраш хотят еще увидеть ящериц и саламандр, и поскольку Иван нас не слышит, я выдумываю невероятные повадки пресмыкающихся, истории из их жизни, любой вопрос мне нипочем, я знаю, из каких стран они родом, когда они просыпаются, когда идут спать, что едят, что думают и до скольких лет живут — до ста или до тысячи. Только бы Иван не был так нетерпелив, из-за головной боли, из-за невыспанности, — нам ведь надо еще к медведям, мы кормим тюленей, а когда подходим к большому вольеру для птиц, я выдумываю невесть что про коршунов и орлов, на певчих птиц времени уже не остается. Мне приходится сказать, что всем нам Иван возьмет у Хюбнера по мороженому, но только если мы пойдем побыстрее, иначе никакого мороженого не будет, я говорю: «Иван ужасно на нас рассердится!» Но действует только мороженое. «Пожалуйста, Иван, ты не мог бы взять нам мороженое, я уверена, ты детям обещал (через головы детей: «Please, do me the favour, I promised them some icecream»[36]), а тебе лучше всего выпить двойной кофе с молоком. Иван раздраженно делает заказ, он, видимо, без сил, а мы с ребятами толкаем друг друга под столом ногами, потом все сильнее наступаем друг другу на ноги, Бела истерически хохочет: «Ну и туфли у нее, вот дурацкие туфли!» За это Бела получает от меня легкий пинок, а Иван еще пуще раздражается: «Бела, веди себя как следует, не то мы сейчас же поедем домой!» Но мы все равно должны сейчас же ехать домой, как бы ни вели себя дети, хорошо или плохо, Иван заталкивает их на заднее сиденье, а я на минутку задерживаюсь и, пока Иван ищет меня глазами на другой стороне, покупаю два воздушных шарика, у меня нет мелочи, какая-то женщина помогает мне разменять бумажку в пятьдесят шиллингов и с жалостливой любезностью говорит: «Это, видимо, ваши дети. Милые у вас дети!» А я безутешно отвечаю: «Спасибо, огромное спасибо, это было мило с вашей стороны!» Я молча сажусь в машину и сую каждому из милых деток нитку с шариком. По дороге Иван говорит: «You аге just crazy, it was not necessary!»[37] Я оборачиваюсь и говорю: «Ну и кудахтали же вы сегодня, от вас с ума сойти можно!» Бела и Андраш корчатся от смеха: «Мы кудахчем, куд-куда, куд-куда, мы кудахчем!» Когда поднимается такой гвалт, Иван начинает петь, Бела и Андраш перестают кудахтать, они тоже поют — и фальшиво, и точно, и громко, и тихо:

Слова этой песни я все еще не выучила, да и петь не умею тоже, так что я только вздыхаю про себя: éljen!

Иван высаживает нас у дома 9, ему надо еще взять на службе кое-какие документы, а я играю с детьми в карты. Андраш дает мне советы, он всегда ко мне благоволит, зато Бела насмешливо заявляет: «Ты же неправильно играешь, ты идиот, извини, идиотка!» Мы играем в квартет со сказками, но Бела капризничает, сказки для него слишком глупы, из сказок он уже вырос, они годятся разве что для Андраша и для меня. Мы играем в квартет с животными и с цветами, с автомобилями и самолетами, мы побеждаем и проигрываем, я проигрываю чаще всех, когда невольно, когда вольно, пособляя счастью Белы и Андраша. В квартет с городами Андраш играть уже не хочет, в городах он не разбирается, я даю ему советы, мы шепчемся, прикрыв рот рукой, я говорю: «Гонконг», Андраш не понимает, а Бела в ярости бросает карты на стол, как участник какой-нибудь большой, важной конференции, у которого не выдерживают нервы, потому что остальные не на высоте. Андраш хочет квартет со сказками, и несколько минут мы препираемся, пока я не предлагаю: давайте сыграем в Черного Петера. В Черного Петера они играли уже, наверно, тысячи раз, но они опять завелись, Бела тасует карты, я снимаю, потом карты сдаются, вытаскиваются и сбрасываются. В конце концов Черный Петер оказывается у меня, тут входит Иван, Бела и Андраш извиваются от смеха и орут во все горло: «Черный Петер, Черный Петер!» Теперь нам придется сыграть еще раз с Иваном, под конец мы остаемся с Белой один на один, к сожалению, Бела вытаскивает у меня Черного Петера, бросает карты и хриплым голосом орет: «Иван, она стерва!» Мы обмениваемся взглядом над головами детей, в голосе Ивана — раскаты грома, а Бела отпирается, он ничего не говорил. Чтобы отпраздновать примирение, Иван предлагает старый коньяк, Бела даже просит разрешения за ним сбегать, и бегает два раза, приносит еще и стаканы. Мы с Иваном сидим и молчим, положив ногу на ногу, дети за столом тихо и чинно играют в квартет с цветами, и моя фантазия мне ничего не рисует. Нет, потом все-таки рисует, а именно — будто Иван переводит взгляд с детей на меня и обратно и взвешивает, задавая вопросы, большей частью дружественно: «Неужели я должен вечно? Разве человек должен вечно? Надо ли ждать всю жизнь?»

Мы условились встретиться на Тухлаубене, в итальянском кафе-мороженом. Чтобы дети ничего не заметили, Иван говорит: «Привет! Как поживаешь?» Я тоже в присутствии детей делаю вид, будто уже несколько недель не видела Ивана. Да и времени у нас мало, Иван, не спрашивая, заказывает четыре порции мороженого-ассорти, ему надо отвезти Белу на противный урок физкультуры, который каждый раз становится проблемой для матери Ивана и очень часто для самого Ивана, даже для Белы, физкультуру он не любит. Иван критикует наши школы с их учебными планами, особенно эти дурацкие уроки физкультуры, которые проводятся где-то вне школы и всегда после обеда. Да неужели здесь думают, будто каждый имеет в своем распоряжении несколько машин и несколько нянек! Вообще я никогда не слышала, чтобы Иван говорил о положении дел здесь, в Вене, он не сравнивает, он никогда ничего не рассказывает, кажется, он считает противопоставление «здесь» и «там» неосторожным и к тому же бесплодным. Вот только сегодня он сорвался из-за этого урока физкультуры, он сказал «у вас», и сказал это мне, будто урок физкультуры — это воплощение того мира, к которому я принадлежу и который следует отвергнуть, но возможно, это я в нарастающем у меня страхе что-то нафантазировала, я ведь не знаю, как обстоит дело с уроками физкультуры там, в Венгрии. Иван расплатился, мы выходим с детьми на улицу, к машине, Андраш машет мне рукой, однако спрашивает на сей раз Бела: «А она с нами не поедет? Почему она не может поехать с нами?» Потом они, все трое, исчезают в конце Тухлаубена, свернув за угол, к площади Хоэр Маркт, скрытые от глаз каким-то дипломатическим автомобилем. Я все смотрю и смотрю им вслед, когда их уже и след простыл, потом медленно иду через Петерсплац на Грабен, в другую сторону, мне надо было купить себе чулки, я могла бы купить пуловер, именно сегодня мне следовало бы купить себе что-нибудь красивое, так как они исчезли, разумеется, Иван не мог сказать мне при детях, позвонит он или нет.

Я слышу, как Бела говорит: «Ну пусть она поедет с нами!»

На Грабене я купила себе новое платье, длинное домашнее платье для послеобеденных часов, для нескольких особых вечеров дома, я знаю, для кого; это платье мне нравится, оно мягкое и длинное и объясняет, почему я так часто сижу дома, например, сегодня. Но я бы не хотела, чтобы Иван был здесь во время примерки, Малина — тем более, я могу часто смотреться в зеркало, только если Малины нет дома, я должна хорошенько повертеться перед большим зеркалом в коридоре, и чтобы мужчины при этом были за тридевять земель от меня, на океанской глубине, в поднебесной выси, в мире сказки. Какой-то час я могу существовать вне времени и пространства, испытывая глубокое удовлетворение, перенесенная в легенду, где запах мыла, пощипывание кожи от туалетной воды, шуршание белья, макание кисточек в баночки, задумчивый штрих контурным карандашом — единственная реальность. Создается композиция, должна быть сотворена женщина для домашнего платья. В полной тайне опять делается набросок создания, коим явится женщина, и это будет нечто от начала начал, с аурой, не предназначенной никому. Надо раз двадцать расчесать волосы щеткой, намазать ноги кремом, а ногти на ногах покрыть лаком, надо удалить волосы на ногах и под мышками, душ то и дело включается и выключается, в ванной комнате клубится облако пудры, посмотримся в зеркало, там всегда воскресенье, скажи мне, зеркало на стене, возможно, воскресенье уже наступило.

Когда-нибудь у всех женщин будут золотые глаза, они будут носить золотые туфли и золотые платья, и она стала расчесывать свои золотые волосы, стала рвать их, нет! — ее золотые волосы развевались на ветру, когда она скакала на своем вороном вверх по течению Дуная и прибыла в Рецию…

Настанет день, когда у женщин будут золотисто-рыжие глаза, золотисто-рыжие волосы, и будет воссоздана поэзия их пола…

Я вошла в зеркало, я пропала в зеркале, я заглянула в будущее, я была в ладу с собой, и вот я опять с собой в разладе. Очнувшись, я смотрюсь в зеркало и подправляю карандашом край века. Я могу это бросить. Какое-то мгновенье я была бессмертна, была собой, меня не существовало для Ивана, я не жила в Иване, это не имело значения. Из ванны уходит вода. Я задвигаю ящики, убираю карандаши, баночки, флаконы, брызгалки в туалетный шкаф, чтобы Малина не сердился. Домашнее платье вешается в стенной шкаф, сегодня оно не понадобится. Мне надо подышать воздухом и перед сном выйти на улицу. Из деликатности я сворачиваю на Хоймаркт, в угрожающей близости от Городского парка, от его теней и темных фигур, делаю обход по Линкебангассе, прибавляя шагу, ибо на этом отрезке как-то жутко, но это только до Беатриксгассе, где я опять чувствую себя уверенно, а от Беатриксгассе я иду вверх по Унгаргассе до Реннвега, чтобы мне так и не знать, дома Иван или нет. На обратном пути я соблюдаю такую же деликатность и, значит, не могу видеть ни дома 9, ни интересной Мюнцгассе. Должен же Иван иметь свободу, иметь свободу действий, даже в этот час. Я перескакиваю сразу через несколько ступенек, лечу наверх, потому что где-то, кажется, тихо звонит телефон, возможно, у нас, он в самом деле звонит и звонит, я вышибаю дверь, оставляю ее открытой, ведь телефон надрывается, он бьет тревогу. Я хватаю трубку и говорю, запыхавшаяся и удивленная:

Приходит примирение, приходит сонливость, а нетерпение отступает, я чего-то опасалась, теперь я опять в безопасности, я больше не жмусь к стенам домов, спеша миновать ночной Городской парк, не пробираюсь во тьме ночным окольным путем, я уже почти дома, уже ухватилась, спасаясь, за доску — Унгаргассе, голова уже над водой, в моей Унгаргассенляндии, и шея немножко высунулась тоже. Уже клокочут в горле первые слова и фразы, что-то уже намечается, начинается.

Наступит день, когда у людей будут золотисто-рыжие глаза и звездные голоса, когда их руки будут наделены даром любви и будет воссоздана поэзия их рода…

Что-то уже изымается, проверяется, отсекается.

… и руки их получат дар доброты, своими безвинными руками они будут брать величайшие из всех благ, ибо они не должны вечно, ибо люди не должны вечно, им не придется вечно ждать…

Что-то уже просматривается, предусматривается.

Я слышу, как поворачивается ключ в замке, Малина заглядывает ко мне с немым вопросом.

— Ничего, ты не мешаешь, подсаживайся ко мне, хочешь чаю или стакан молока, чего-нибудь хочешь?

Малина хочет сам пойти на кухню и взять себе стакан молока, он отвешивает мне легкий иронический поклон, что-то заставляет его надо мной подсмеиваться. Его подмывает что-то еще сказать и позлить меня:

— Если глаза меня не обманывают, nous irons mieux, la montagne est passée[39].

— Пожалуйста, избавь меня от этих прусских изречений, ты хорошо бы сделал, если бы сейчас не мешал мне, в конце концов каждый имеет право когда-нибудь почувствовать себя немножко лучше!

У Ивана я осведомляюсь, думал ли он уже когда-нибудь о любви, что думал об этом раньше и что думает сегодня. Иван курит, пепел у него падает на пол, он молча нашаривает свои туфли, нашел уже обе, и поворачивается ко мне, с трудом подбирая слова.

— Разве это что-то такое, о чем думают, чего это я буду над этим задумываться, тебе что, нужны для этого слова? Или ты хочешь расставить мне ловушку, сударыня моя?

И да, и нет.

— Но если ты не… И ты никогда ничего не чувствуешь, скажем, презрения, отвращения? А если бы я тоже ничего не чувствовала? — спрашиваю я, выжидая, и мне хочется обхватить Ивана руками за шею, чтобы не дать ему отстраниться от меня, отодвинуться хоть на метр, когда я впервые задала ему вопрос.

— Да нет же, какое еще презрение? Зачем тебе понадобилось все усложнять? Ведь я к тебе прихожу, разве этого недостаточно? Господи, какие невозможные вопросы ты задаешь!

— Вот только это я и хотела узнать, — торжествующе заявляю я, — что это невозможные вопросы. Больше мне ничего и не надо.

Иван оделся, ему уже некогда.

— Какая ты бываешь странная, — говорит он.

— Нет, совсем не я, а другие, — поспешно отвечаю я, — на такие ложные мысли меня навели давно, сама я никогда так не думала, мне бы не пришло это в голову — презрение, отвращение, во мне сидит другой, кто никогда со мной не соглашался и никогда не позволял мне вымогать у него ответы на навязанные вопросы.

— Разве не вернее сказать — другая в тебе?

— Нет, другой, здесь я ничего не путаю. Раз я говорю: другой, ты должен мне верить.

— Милая моя, но мы ведь так женственны, это я определил в первую же минуту, можешь мне поверить, даже сегодня.

— Какой ты нетерпеливый, у тебя не хватает терпения дать мне хоть что-то сказать!

— Сегодня я очень нетерпелив, да на тебя и всего моего терпения не хватит!

— Тебе требуется самая малость терпения, и мы все выясним.

— Но ты же выводишь меня из терпения!

— Боюсь, что как раз мое терпение виновато в твоем нетерпении…

(Конец фраз о терпении и нетерпении. Очень маленькая группа фраз.)

Наступит день, когда дома наши рухнут, от автомобилей останется лом, когда мы будем освобождены от самолетов и ракет, отречемся от изобретения колеса и расщепления атома, с синих холмов подует свежий ветер и наполнит воздухом нашу грудь, и мертвые мы будем дышать, это и будет вся жизнь.

В пустынях иссякнет вода, мы сможем опять войти в пустыню и увидеть явленные нам откровения, нас будут звать к себе саванны и воды в их первозданной чистоте, алмазы будут оставаться в породе и светить нам всем, нас примет в себя девственный лес, вызволив из ночной чащи наших мыслей, мы перестанем думать и страдать, это будет избавление.

Глубокоуважаемый господин президент!

Вы поздравляете меня от имени Академии с днем моего рождения. Позвольте мне вам сказать, что как раз сегодня я очень испугалась. Я, правда, не сомневаюсь в вашей тактичности, так как несколько лет назад имела честь на открытии… так как имела честь познакомиться с вами. Однако вы намекаете на некий день, возможно даже на определенный час, на тот невозвратный миг, который неизбежно коснулся самых интимных обстоятельств в жизни моей матери, предположим также, приличия ради, что и в жизни моего отца. Мне самой, разумеется, ничего особенного об этом дне не сообщили, я лишь была обязана запомнить дату и должна писать ее на всех регистрационных бланках в каждом городе, в каждой стране, даже если бываю там только проездом. Но я давно уже не бываю ни в каких странах…

Дорогая Лили!

Ты тем временем наверно слышала, что приключилось со мной и с моей головой. Я говорю «тем временем», хотя прошло уже много лет. Тогда я просила тебя ко мне приехать, помочь мне, просила не в первый, а уже во второй раз, но ты ведь и в первый раз не приехала. Тебе, полагаю, известно, что я думаю о христианской любви к ближнему. Но я неловко выражаюсь, я просто хочу сказать: даже христианская любовь к ближнему, разумеется, не исключает того, что кому-то она окажется не по силам, как мне, однако я вполне могу себе представить, что люди действуют ради этой любви, вот и ты должна была действовать ради этой любви. Правда, мне было бы приятней, если бы ты сделала это просто ради меня. Ведь предварительного соглашения на чрезвычайный случай не требуется, а такой случай как раз наступил.

Дорогая Лили, мне известно твое великодушие, твое, возможно, экстравагантное поведение в столь многих ситуациях, и я всегда этим восхищалась. Но вот прошло уже семь лет, и даже твоего ума не хватило на то, чтобы не дать обмануться твоему сердцу. Если человек богато одарен сердечностью и умом, но их все равно недостаточно, то ему самому, наверно, тяжелее разочаровываться, нежели его ближнему быть разочарованным по его милости. Я была вполне готова сотрудничать с господином Ц. Мы согласились признать, что у нас разные мнения о том, как слушать музыку, какой громкости, это касалось, разумеется, и выбора произведений, поскольку моя чувствительность к шуму в последнее время болезненно обострилась; согласились признать, что не смогли договориться относительно дня и ночи, относительно того, как их использовать во всех смыслах, мое восприятие времени тогда тоже начало сильно страдать, распределение времени казалось мне чем-то болезненным, но я была готова согласиться, что моя точка зрения на время — вернее, отсутствие точки зрения — приобрела болезненные масштабы. Мы договорились также в случае необходимости утверждать, что расходимся во мнении о содержании кошек и собак, я была готова заявить, что не способна находиться в квартире с животными, прежде всего с кошками, и с ним одновременно, а он хотел сказать, что не способен лежать в одной постели с собакой или с моей матерью и со мной. Так или иначе мы достигли весьма четкого и гармоничного соглашения. Тебе известны мои предрассудки — благодаря воспитанию, происхождению, но также благодаря некой иерархии ценностей я исходила из определенных предпосылок, ко мне легко было найти подход, ибо я привыкла к определенным звукам, жестам, к некоторой ласковости в обращении, а грубости, которая оскорбляла мой мир, бывший и твоим миром тоже, было вполне достаточно, чтобы довести меня до безумия. Под конец из-за моего происхождения со мной стало, так сказать, вообще невозможно иметь дело. Невозможно вести со мной дела. Я не усваиваю чуждые мне, вредные для меня обычаи. Даже посол Таиланда, который хотел заставить меня снять туфли, но ты эту старую историю знаешь… Своих туфель я не снимаю. О своих предрассудках не объявляю. Они у меня есть. Лучше я разденусь вся, исключая туфли. Если мой обычай когда-нибудь и впрямь этого потребует, я прикажу себе: брось все, что имеешь, в огонь, включая туфли.

Вена…

Дорогая Лили!

Тем временем ты, конечно, узнала новость, хотя все в тебе ей противится, но ведь то, что нам противно, молва разносит быстро. Сама ты никогда в это не верила. И все-таки не приехала. У меня снова день рождения. Прости, это у тебя день рождения…

Дорогая Лили!

Я дошла уже до того, что больше вообще не хочу тебя видеть. Это мое нежелание не из тех, что возникают в состоянии аффекта, первого или последнего. В первые годы я еще писала тебе много писем — мучительных, обвинительных, полных упреков, но все они, несмотря на упреки, яснее показывали мое расположение к тебе, чем те малозначащие послания, какими мы обменивались в другое время, уснащая их нежнейшими приветами, письменно обнимая друг друга и желая всего самого доброго. Кроме того, нынешнее нежелание — не итог размышлений, размышлять я давно перестала, но я замечаю: что-то во мне отпускает тебя, больше тебя не добивается, вообще больше тебя не ищет. Правда, г-н Ц. или г-н В., пусть даже г-н А., возможно, пытались с помощью клеветы нас разлучить, но как можно разлучить двоих усилиями третьего или третьих? Возложить вину на другого или на других было бы легко, но вина, если какая-то и есть, чего я даже не знаю, при всех обстоятельствах слишком незначительна. Там, где у людей нет желания разлучаться, разлуки быть не может, значит, на самом деле таково было твое подспудное желание, и для него годился любой повод. У меня никогда не возникало ни малейшего повода, а потому и сегодня его быть не может. Просто во мне ожил твой прежний образ, ты отодвинулась назад в то время, когда мы еще были вместе, и там стоит твой девичий портрет, его уже нельзя исказить последующими событиями и моими мыслями на сей счет. Его уже не испортить. Он стоит в мавзолее моей души, рядом с образами вымышленных людей, то оживающих, то отмирающих фигур.

Вена… Неизвестная

Когда Иван оставляет у меня этих сорванцов, мартышек, пострелят, бандитов, этих gyerekek, так как ему надо еще куда-то съездить, отлучиться всего на чуть-чуть, — я сама на это напросилась, — то в квартире начинается такой тарарам, который не снился Лине даже в кошмарном сне. Сначала оба только кромсают, но не съедают «мраморный кекс», а я убираю отовсюду ножи, вилки, ножницы, спички и зажигалки. Я не знала, что моя квартира настолько напичкана опасными предметами, кроме того, я оставила для Ивана входную дверь приоткрытой, и Андраш мигом удрал на лестницу. Я взвалила на себя ужасающую ответственность, меня каждую секунду поджидают опасности — неведомые, нежданные, ведь если хоть с одним из сыновей Ивана что-то случится, даже самая малость, я не смогу показаться ему на глаза, а их, между прочим, двое, и они проворней, изобретательней, находчивей, чем я. К счастью, Андраш побежал не вниз, на улицу, а наверх и уже изо всех сил трезвонит в дверь знаменитой певицы, которая не может встать и открыть, ибо всей своей тяжестью в двести килограммов давит кровать, позднее я подсуну ей под дверь записку с извинениями, ведь певица с ее ожиревшим сердцем, несомненно, разволновалась. Андраша я тащу обратно в квартиру, но тут ко всему еще захлопывается дверь, а ключей у меня нет. Я барабаню в дверь, открывает Иван, Иван пришел! Вдвоем нам легче справиться с этой парочкой, Бела беспрекословно, по одному слову Ивана, собирает самые большие куски кекса, зато Андраш обнаружил проигрыватель, схватился уже за рычаг с новой корундовой иглой и царапает пластинку. Счастливая, я говорю Ивану:

— Оставь его, ничего страшного нет, это всего-навсего концерт D-dur, я сама виновата!

Только подсвечник, к которому подбирается теперь Андраш я поспешно ставлю на высокий застекленный шкаф. Бегу на кухню и приношу бутылки кока-колы из холодильника. «Иван, может ты хоть бутылки откроешь, нет, открывалка вон там!» Но с открывалкой куда-то скрылся Бела, и мы должны угадать, где она: холодно, тепло, холодней, горячо, очень горячо! Открывалка лежит под креслом. Дети не желают сегодня пить кока-колу, Бела выливает свой стакан в вазу с розами от г-на Копецки, а остаток — Ивану в чай. Я говорю:

— Ребята, ну можете вы хоть на минутку, мне надо поговорить с Иваном, Господи помилуй, да успокойтесь вы хоть на миг!

Я говорю с Иваном, и он мне сообщает, что в Тироль с детьми теперь не поедет, а поедет, и раньше, чем предполагалось, на Мондзее, так как его матушка в Тироль уже не хочет. Я не успеваю ответить, потому что Андраш, похоже, отправился обследовать кухню, я настигаю его там на балконе, он уже начал карабкаться на перила; не выдавая своего испуга, я стаскиваю его вниз и говорю:

— Пойдем-ка со мной в комнату, у меня там есть для тебя шоколад!

Иван невозмутимо продолжает:

— Вчера я не мог тебя застать, я бы сказал тебе раньше!

Значит, Иван собирается на Мондзее, а обо мне в связи с Мондзее речь не идет, и я спешу сказать:

— Как удачно все складывается, я должна ехать на Вольфгангзее, к Альтенвилям, два раза я им отказывала, а на сей раз почти согласилась, надо будет к ним съездить, не то они еще обидятся.

— Непременно поезжай, — говорит Иван, — надо же тебе когда-нибудь выбраться из Вены, не понимаю, почему ты вечно отказываешься, время-то у тебя есть. Éljen!

Теперь Бела и Андраш нашли в коридоре наши с Малиной туфли, влезли в них своими маленькими ножками и, шаркая, притащились к нам, Андраш с ревом падает, я его поднимаю и сажаю к себе на колени. Иван вытаскивает Белу из туфель Малины, мы сражаемся с мальчишками и рыскаем глазами в поисках шоколада, — он тоже исчез, а ведь это было бы спасение, — Андраш мнет в руке его остатки и пачкает мне блузку. Значит, они поедут на Мондзее, а я сказала, что отправлюсь к Альтенвилям.

— Семимильные сапоги! — кричит Бела. — Я в них всю страну обойду, а куда я приду? На край света?

— Ладно, Иван, оставь ему эти туфли, раз уж ему так хочется ходить в семимильных сапогах. Please, do call later, I have to speak to you[40]… то письмо с приглашением в Венецию, ответное письмо, телеграмму с оплаченным ответом, — я еще ничего не отослала, это не так важно, Венеция не так важна, мы могли бы когда-нибудь потом…

Иван повел Белу в ванную, Андраш брыкается и сперва хочет слезть с моих колен, потом вдруг целует меня в нос, и я целую Андраша в нос, мы с ним начинаем тереться носами, я бы хотела, чтобы это никогда не кончалось, чтобы Андрашу хотелось еще и еще, мне тоже хочется без конца тереться носом об его нос, мне хочется, чтобы не было ни Мондзее, ни Вольфгангзее, но что сказано, то сказано. Андраш все крепче прижимается ко мне, я тоже крепко его держу, он должен принадлежать мне, эти дети будут всецело принадлежать мне. Входит Иван, расставляет по местам стулья и говорит:

— Ну все, нам пора ехать, вы опять вели себя хуже некуда!

Иван должен еще купить детям резиновую лодку, пока не закрылись магазины. Я стою со всеми тремя у дверей, Иван держит Андраша за руку, Бела уже понесся вниз по лестнице. До свиданья, фрейлейн! До свиданья, мартышки! I call you later. До свиданья!

Я отношу на кухню тарелку с кексом и стаканы, хожу туда-сюда и не знаю, что бы я еще могла сделать, подбираю с ковра несколько крошек, Лина завтра пройдется по нему пылесосом. Не хочу больше Ивана без детей, если он позвонит, я ему кое-что скажу, или сделаю это перед отъездом, должна же я когда-нибудь ему что-то сказать. Но лучше ему ничего не говорить. Я напишу ему из Санкт-Вольфганга, обрету дистанцию, дней десять подумаю, а потом напишу, ни слова лишнего. Я найду верные слова, забуду черную магию слова, я буду писать, раскрываясь перед Иваном во всем моем простодушии, как пишут своим милым крестьянские девушки в наших краях, как писали, без стыда, своим избранникам королевы. Я напишу прошение о помиловании, как пишут приговоренные, которым нечего ждать снисхождения.

Давно я не уезжала из Вены, и прошлым летом тоже, потому что Иван был вынужден оставаться в городе. И еще утверждала: лето в Вене прекраснее, чем где-либо, и нет ничего глупее, чем выезжать за город одновременно с остальными, я вообще не переношу каникул. Вольфгангзее мне опротивел, ведь в это время там вся Вена, и когда Малина уезжал в Каринтию, я оставалась дома одна, чтобы раз-другой съездить с Иваном поплавать на старое русло Дуная. Однако этим летом старое русло потеряло для меня свою прелесть, всего прекрасней теперь, должно быть, на Мондзее, а не в вымершей Вене, по которой бродят туристы. Время как будто остановилось. Утром Иван отвезет меня на вокзал, сами они уезжают на машине только в полдень. Вечером ко мне зайдет фрейлейн Еллинек, нам с ней надо еще кое-что доделать.

Глубокоуважаемый господин Хартлебен!

Благодарю вас за ваше присьмо от 31 мая…

Фрейлейн Еллинек ждет, а я курю, ей придется вынуть этот лист из машинки и бросить в корзину для бумаг. Я не могу отвечать на письмо, отправленное 31 мая, число 31 вообще не должно употребляться и подвергаться профанации. Что воображает себе этот господин из Мюнхена? Как он может привлекать мое внимание к 31 мая? Какое ему дело до моего 31 мая? Я быстро выхожу из комнаты, только бы фрейлейн Еллинек не заметила, что я начинаю плакать, ее дело — приводить в порядок и подшивать мои бумаги, а этому господину она пусть вообще не отвечает. Все ответы терпят, терпят до конца лета, в ванной мне опять приходит в голову: еще сегодня я в величайшем страхе, в безумной спешке напишу решающее, умоляющее письмо, но я напишу его сама. Фрейлейн Еллинек должна сама подсчитать отработанные часы, мне сейчас некогда, мы желаем друг другу приятно провести лето. Звонит телефон, но пусть фрейлейн Еллинек уйдет. Еще раз: приятно провести лето! приятных каникул! Сердечный привет незнакомому г-ну доктору Краванья! Телефон орет.

Странное совпадение. У нас обоих сегодня нет времени друг для друга, в последний вечер всегда столько дел. У меня-то нашлось бы время, мои чемоданы уже уложены. Малина пошел ужинать в город, чтобы не мешать мне. Домой он придет поздно, тоже чтобы не мешать. Если бы я только знала, где он. Впрочем, я и его не хочу видеть, сегодня я не могу, мне надо подумать о странных совпадениях. В один прекрасный день у нас будет все меньше времени, и в один прекрасный день окажется: это было вчера, и позавчера, и год назад, и два года назад. Кроме вчера, будет еще и завтра, Завтра, которого я не хочу, а вчера… О, это Вчера, теперь мне еще вспоминается, как я встретила Ивана, и что с первой минуты и все это время я… И я пугаюсь, ибо совсем не хотела думать о том, как было вначале, о том, как было месяц назад, о том времени, когда дети еще не появлялись, о времени с Фрэнсис и Троллопом и о том, как было позднее с детьми, как мы вчетвером ездили в Пратер, как я смеялась на Дороге Ужасов, обнимая прижавшегося ко мне Андраша, смеялась даже над черепом. Не хочу больше знать, каким было начало, я больше никогда не останавливалась перед цветочным магазином на Ландштрассер-Хауптштрассе, не высматривала фамилию владельца и не спрашивала ее. Однако в один прекрасный день мне захочется ее узнать, и начиная с этого дня я отстану от времени и вернусь во Вчера. Но еще не завтра. Прежде чем всплывут вчера и завтра, я должна заставить их умолкнуть во мне. Пока еще — сегодня. Я здесь и сегодня.

Звонил Иван, он все-таки не сможет отвезти меня на Западный вокзал, в последний момент ему что-то помешало. Но это не беда, он напишет мне красивую открытку, однако я не могу больше слушать, мне надо срочно позвонить и вызвать такси. Малина уже ушел, а Лина еще не пришла. Но Лина уже входит в дом и застает меня на лестнице с чемоданами, мы вместе стаскиваем чемоданы вниз, тащит их в основном Лина, у такси она меня обнимает:

— Чтобы сударыня вернулись мне здоровой, не то господин доктор будут недовольны!

Я бегаю по Западному вокзалу, потом семеню следом за носильщиком, который катит на тележке мои чемоданы до конца платформы № 3, где нам приходится повернуть обратно, так как нужный мне вагон стоит теперь у платформы № 5 — в это время в сторону Зальцбурга отправляются два поезда. Поезд у платформы № 5 еще длиннее, чем тот, что у платформы № 3, и, чтобы добраться до последних вагонов, приходится идти по щебенке. Носильщик хочет получить деньги уже сейчас, он считает, что это безобразие, но вполне типичное, однако потом все-таки помогает мне сесть в поезд, ведь я дала ему на десять шиллингов больше, хотя это все равно безобразие. Я предпочла бы, чтобы он не дал подкупить себя десятью шиллингами. Тогда мне пришлось бы вернуться, тогда бы я через час была дома. Поезд трогается, мне из последних сил еще удается захлопнуть дверь, которая распахнулась, грозя вытащить меня из вагона. Я сижу на своих чемоданах, пока не приходит проводник и не водворяет меня в купе. Поезд и не думает сходить с рельсов, ненадолго останавливается в Линце, я никогда не бывала в этом городе, всегда только проезжала через него. Линц на Дунае — я не хочу покидать берега Дуная.

… она уже не чаяла выбраться из этого дикого места, где были только ветлы, ветер и вода… ветлы все больше шушукались, они смеялись, вскрикивали, стонали… чтобы ничего этого не слышать, она обхватила голову руками… Она не могла двинуться ни вперед, ни назад, у нее был выбор лишь между водой и всевластием ветел.

Антуанетта Альтенвиль стоит на вокзале в Зальцбурге у поезда на другой стороне перрона и прощается со знакомыми, отъезжающими в Мюнхен. Мне всегда был противен этот вокзал с бесконечным ожиданием поездов, с пограничными формальностями, но на сей раз ничего оформлять не надо, ведь я остаюсь здесь, я в своей стране. А вот подождать мне все же придется, пока Антуанетта не попрощается и не перецелуется со всеми, после чего она милостиво машет рукой отходящему поезду, словно ей надо напутствовать целые людские полчища, и про меня она, разумеется, не забыла тоже. Атти безумно рад моему приезду, он скоро будет участвовать в регате, как, я этого не знаю? Антуанетта вечно забывает, чем интересуется ее собеседник, так значит, Атти хочет завтра утром поехать со мной в Санкт-Гильген, в этой первой регате он, разумеется, еще не участвует. Я слушаю Антуанетту и не очень ей верю. Почему Атти меня ждет, я не понимаю, Антуанетта, видимо, тоже, она это просто выдумала из чистой любезности.

— Тебе привет от Малины, — сухо говорю я.

— Спасибо, почему же вы не вместе, нет, надо же, эти люди в разгар лета еще работают! Как он там, наш милый сердцеед?

То, что она считает Малину сердцеедом, для меня такая неожиданность, что я начинаю смеяться:

— Но, Антуанетта, ты, наверно, путаешь его с Алексом Флейссером или с Фрицем.

— Ах, так ты теперь с Алексом?

Я добродушно отвечаю:

— Ты, кажется, сошла с ума.

Однако не могу отделаться от представления, как сердцеед Малина сидит один в венской квартире и сердце у него щемит. Антуанетта теперь ездит на «ягуаре», английские машины, видите ли, единственно стоящие, она быстро и уверенно выезжает из Зальцбурга по одной из открытых ею объездных дорог. Она удивляется тому, что я благополучно доехала, про меня вечно рассказывают такие потешные истории, я-де никогда никуда не приезжаю, во всяком случае, не приезжаю вовремя и в то место, где меня ждут. Я обстоятельно рассказываю, когда я в первый раз была в Санкт-Вольфганге (главное я опускаю — некий вечер в номере отеля), и что все это время лил дождь, и вообще, поездка оказалась бессмысленной. Хотя я сейчас уже не все помню, я пускаю в ход дождь, чтобы Антуанетта теперь, в виде возмещения, могла предложить мне безоблачный, солнечный Зальцкаммергут. Тогда мне удавалось лишь изредка на часок встретиться с Элеонорой, поскольку она работала на кухне «Гранд-отеля». Антуанетта раздраженно перебивает меня:

— Нет, ну ты скажешь тоже, Лора — да как это может быть? На какой кухне? В «Гранд-отеле», так его же давно нет, они обанкротились, но жить там было совсем недурно!

И я поспешно хороню Элеонору и отказываюсь просвещать Антуанетту и растравлять себя. Нельзя мне было снова сюда приезжать.

У Альтенвилей за чаем уже пятеро гостей, еще двое должны подойти, а у меня не хватает мужества сказать: но вы же мне обещали, что у вас никого не будет, полная тишина и покой и только мы в узком кругу! А завтра, значит, придут супруги Ванчура, они сняли здесь дом на лето, и в конце недели — еще только сестра Атти, которая настаивает на том, чтобы притащить с собой Бэби, а эта Бэби — ты меня слушаешь? — невероятная история, она женила на себе в Германии этого Ротвица, это же прирожденная авантюристка, в остальном-то она по рождению не Бог весть кто, говорят, она пользуется там succès fou[41], немцы клюют на все подряд, они всерьез думают, будто она в родстве с Кински и с ними, с Альтенвилями, не перестаешь удивляться. И Антуанетта не может перестать удивляться.

Я тихонько смываюсь с чаепития, брожу по городку и по берегу озера и, раз уж я здесь, делаю визиты. Люди в таких местах поразительно меняются. Чета Ванчура извиняется за то, что сняла дом на Вольфгангзее, я их в этом не упрекаю, я ведь тоже здесь. Кристина безостановочно носится по дому, нацепив старый фартук, чтобы под ним не видно было платья от Сен-Лорана. Это чистая случайность, ей было бы куда приятней в штирийской глуши. Однако теперь семейство Ванчура все-таки здесь, хотя что-что, а уж Зальцбургский фестиваль им сто лет не нужен. Кристина сжимает голову в ладонях, все здесь действует ей на нервы. Она сажает в огороде салат и зелень, во все, что бы ни готовила, она кладет эту свою зелень, они живут здесь так просто, невероятно просто, сегодня Ксандль варит просто молочную рисовую кашу, у Кристины свободный вечер. Она опять прикладывает ладони к вискам, запускает пальцы в волосы. Купаться они практически не ходят, всюду натыкаешься на знакомых, — такие вот дела. Потом Кристина спрашивает:

— Вот как? У Альтенвилей? Ну понятно, это дело вкуса, Антуанетта, конечно, очаровательна, зато Атти, как ты только выдерживаешь, мы с ним не общаемся, я думаю, он завидует Ксандлю, и все.

Я удивленно спрашиваю:

— Как это может быть?

Кристина пренебрежительно замечает:

— Атти ведь тоже когда-то писал картины или рисовал, даже не знаю, ну вот, он и не переносит, когда другой человек что-то может, как, например, Ксандль. Все они такие, эти дилетанты, для меня знакомство с ними ничего не значит, Атти я практически совсем не знаю, Антуанетту, бывает, встречаю и здесь, в городке, и в Зальцбурге, у парикмахера, нет, в Вене — никогда, в сущности, они же непробиваемо консервативны, в чем ни за что не признаются, даже Антуанетта, хотя у нее море обаяния, но в современном искусстве она, простите, ни бум-бум, однако, выйдя замуж за Атти Альтенвиля, она ведь не прогадала, — Ксандль, я что думаю, то и говорю, и я такая, какая есть, послушай, ты меня сегодня просто бесишь! А детям я еще хорошенько всыплю, если кто из них опять сунется на кухню. Пожалуйста, наберись храбрости и скажи как-нибудь Атти: «Господин доктор Альтенвиль», хотела бы я видеть, какую он скорчит рожу, он ведь даже мысли такой не допускает, этот убежденный республиканец с его красноватой окраской, и пусть даже на его визитной карточке сто раз будет написано: «Д-р Артур Альтенвиль», ему это приятно только потому, что каждый пока еще знает, кто он. Вот такие они все!

В соседнем доме, у Мандлей, которые год от году все больше американизируются, сидит в living-room[42] какой-то молодой человек, Кэти Мандль шепчет мне, что он outstanding[43], если я верно поняла, писатель, и, если разобрала, его фамилия не то Маркт, не то Марек, я еще ничего из написанного им не читала и о нем не слышала, должно быть, его только что открыли, или он ждет, когда его откроют, — благодаря Кэти. Не проходит и десяти минут, как он начинает с неприкрытой алчностью расспрашивать меня об Альтенвилях, я даю скупые ответы, а иногда и вовсе никаких. Чем, собственно, занимается граф Альтенвиль? — спрашивает юный гений и продолжает в том же духе: давно ли я знаю графа Альтенвиля, и правда ли, что я с ним в дружбе, и верно ли, что граф Альтенвиль… Нет, понятия не имею, я еще никогда его не спрашивала, чем он занимается. Я? Может быть, недели две. Ходить на яхте? Может быть. Да, по-моему, у них есть две лодки, или три, я не знаю. Вполне возможно. Чего хочет господин Маркт или господин Марек? Приглашения к Альтенвилям или только повода без конца произносить эту фамилию? Кэти Мандль толстенькая и приветливая, красная как рак, потому что настоящий загар к ней не пристает, говорит она в нос на своем венско-американском или американско-венском наречии. В семье она великая яхтсменка, единственная серьезная danger[44] для Альтенвилей, если исключить Лайбла как профессионала. Господин Мандль говорит мало и кротко, охотнее молчит и смотрит. Мне он сообщает: «Вы не представляете, какая энергия таится в моей жене: если она не отправляется сразу на свою яхту, то каждый день перекапывает наш сад и переворачивает вверх тормашками весь дом. Некоторые люди действительно живут, а другие на них смотрят, я принадлежу к тем, кто смотрит. Вы тоже?»

Не знаю. Мне дают водку с апельсиновым соком. Однажды я уже пила этот напиток — когда? Я смотрю в стакан, как будто в него вставлен другой, и опять вспоминаю, мне становится ужасно жарко и хочется бросить или вылить стакан, оттого что водку с апельсиновым соком я однажды пила на высоком этаже одного дома, в самую страшную свою ночь, когда некто хотел выбросить меня из окна, и я больше не слушаю, что говорит Кэти про International Yacht Racing Union[45], в котором она, разумеется, состоит, я допиваю свой стакан в угоду кроткому господину Мандлю, он-то знает, что Альтенвили — фанатики пунктуальности, и я бреду обратно в сумерках; возле озера жужжанье и шушуканье, комары и мотыльки вьются у моего лица, я ищу дорогу назад, к дому, едва не валясь с ног, и думаю, что должна выглядеть уверенно, выглядеть хорошо, быть в настроении, никто не должен видеть меня здесь с землисто-серым лицом, пусть оно остается снаружи, в ночи, здесь, на дороге, такое лицо я могу позволить себе, только когда я одна в комнате, и вот я вхожу в ярко освещенный дом и, сияя, говорю:

— Добрый вечер, Анни!

Старая Йозефина ковыляет по коридору, я сияю и смеюсь:

— Добрый вечер, Йозефина!

Ни Антуанетта, ни весь этот Санкт-Вольфганг меня не доконают, ничто не заставит меня дрогнуть, ничто не помешает моему Воспоминанию. Но у себя в комнате, где я вправе выглядеть так, как я выгляжу, я тоже не падаю без сил, потому что вижу письмо, лежащее на умывальном столике рядом с тазом из старинного фаянса. Сперва я мою руки, осторожно сливаю воду в ведро и ставлю на место кувшин, а потом сажусь на кровать, держа в руках письмо от Ивана, которое он отправил еще до моего отъезда, не забыл об этом, не потерял адрес, я целую письмо много раз и думаю о том, как мне его вскрыть — осторожно отклеить край, а может, взрезать конверт маникюрными ножницами или ножом для фруктов, я разглядываю марку, на ней опять женщина в национальном костюме, почему? Я не хочу прямо сейчас читать письмо, хочу сначала послушать музыку, потом долго лежать без сна, с письмом в руках, читать свое имя, написанное рукой Ивана, положить письмо под подушку, потом его все-таки вытащить и ночью осторожно вскрыть. Стук в дверь, Анни осторожно всовывает голову:

— Пожалуйте ужинать, милостивая государыня, господа уже прошли в залу.

Вот как это здесь называется — «зала», а ведь мне надо быстренько причесаться, подправить макияж, при этом я еще разок подхихикиваю над Альтенвилевой «залой», так что времени у меня мало. После донесшегося снизу глухого удара гонга я, прежде чем погасить свет, вскрываю конверт. Я не вижу никакого обращения, на листе бумаги всего только раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь строк — ровно восемь строк, а в конце, под ними, я читаю: Иван.

Я бегу вниз, в залу, и теперь могу сказать:

— Воздух здесь упоительный, я ходила гулять и заглянула кое к кому из друзей, но главное — воздух, природа после большого города!

Антуанетта своим уверенным резким голосом называет несколько имен, рассаживает гостей. Сначала подают обыкновенный суп с ливерными клецками. Принцип Антуанетты, особенно здесь, в их санкт-вольфгангском доме, — придерживаться старой венской кухни. На стол у нее не должно попадать ничего ненадежного, новомодного, также ничего французского, испанского и итальянского, здесь вы не испытаете неприятного удивления от переваренных спагетти, как у Ванчура, или вязкого пресного сабайона, как у Мандлей. Возможно, тем, что названия блюд и сами блюда остаются у нее неподдельными, Антуанетта обязана фамилии Альтенвиль, и она знает, что большинство гостей и родственников понимает этот ее принцип. Даже если предположить, что ничего венского больше нигде не останется, — у Альтенвилей, пока они живы, можно будет есть настоящий сливовый компот, королевскую картошку и жаркое по-гусарски, у них не будет водопровода и центрального отопления, полотенца будут по-прежнему из домотканого полотна, и в доме будет вестись «непринужденный разговор» (не путать с «беседами», «обсуждениями», «спорами») — исчезающая разновидность невесомого скольжения слов мимо присутствующих, которое способствует перевариванию пищи и поддерживает хорошее настроение. Чего не понимает Антуанетта, так это того, что ее художественное чутье в этих областях развилось более всего благодаря духу семьи Альтенвиль и менее всего благодаря ее собственным несколько путаным познаниям и случайным приобретениям образцов современного искусства. Половина гостей вынуждена сегодня говорить по-французски из-за дальних родственников Атти — какого-то дядюшки Бомона и его дочери Мари. Когда французский начинает одолевать, Антуанетта перебивает разговор просьбой: «Атти, будь так добр, очень дует, ну да, я же чувствую, дует вон оттуда!» Атти встает два раза подряд, плотнее задергивает занавеси, вертит и дергает оконные шпингалеты. «Наши теперешние мастеровые — это же просто халтурщики!» «Mais les artisans chez nous, je vous en prie, c'est partout la même chose! Mes chers amis, vous avez vu, comment on а detruit Salzbourg, meme Vienne! Mais chez nous à Paris c'est absolument le même, je vous assure!»[46] — «Знаешь, Антуанетта, я поражаюсь, как ты нынче все добываешь! Да, без Антуанетты, — но ей хорошенько достается! Нет, мы заказали себе совсем простой сервиз из Италии, из Вьетри, это там на юге, да ты же знаешь, не доезжая Салерно!» И мне вспоминается чудесное большое блюдо из Вьетри, серо-зеленое, с растительным орнаментом, оно сгорело, исчезло, это было первое мое блюдо для фруктов, почему сегодня возникает не только водка с апельсиновым соком, но и керамика из Вьетри? «Vous tes sûre qu'il ne s'agit pas de Fayence?»[47] «Господи! — восклицает Антуанетта, — дядя Гонтран совсем сбил меня с толку, помогите мне, пожалуйста, мне только сейчас пришло в голову, что слово «фаянс», возможно, происходит от слова «Фаэнца», — или это просто одно и то же, надо же, век учись». — «Бассано дель Граппа? II faut у aller une fois, vous prenez la route, c'était donc, tu te rappelles, Marie?» — «Non»[48], — холодно говорит эта Мари, и старик Бомон неуверенно смотрит на дочь, потом на меня, однако Антуанетта из-за этой холодной Мари переводит разговор опять на Зальцбург и, ковыряясь в фальшивом зайце, шепчет мне: «Нет, фальшивый заяц сегодня не тот, что всегда». А потом, громко, другим: «Кстати, о «Волшебной флейте» — вы все ее смотрели? И что вы теперь скажете? Анни, передайте Йозефине, сегодня она меня ужасно расстроила, она знает чем, можете ей не объяснять. Ну а что вы прежде всего скажете о Караяне? Для меня этот человек всегда был загадкой!»

Атти изливает масло на вскипевшие было волны между пересушенным фальшивым зайцем, «Реквиемом» Верди, которым Караян дирижировал без соизволения Антуанетты, и «Волшебной флейтой» в постановке известного немецкого режиссера, чью фамилию Антуанетта прекрасно знает, но два раза путает и произносит неверно, точь-в-точь как Лина, которая так часто путает фамилии и прозвища: Цошке и Бошке. Но вот Антуанетта опять принялась за Караяна, и Атти говорит: «Пожалуйста, обратите внимание, что для Антуанетты каждый мужчина — полная загадка, это делает ее чуть-чуть не от мира сего, а потому особенно притягательной для мужчин». Антуанетта смеется своим неподражаемым фамильным, альтенвильским смехом. И если Фанни Гольдман все еще остается красивейшей женщиной Вены и необычайно завлекательно произносит «вы», то Антуанетте, верно, достался бы приз за прекраснейший смех. «Ах, в этом весь Атти! Дорогой мой, ты даже сам не знаешь, как ты прав, но что хуже всего, — кокетливо говорит она, обращаясь теперь к своей тарелке с фруктовым муссом и зачерпнув полную десертную ложку, которую она не донесла до рта, а держит над столом в изящно изогнутой руке, — (ах, Йозефина просто неоценима, мусс должен быть в точности таким, только я воздержусь ей это говорить), — но что хуже всего, Атти, ты для меня все еще самая большая загадка, пожалуйста, не возражай!» Она трогательно краснеет, ибо она все еще краснеет, когда ей приходит в голову что-нибудь такое, чего она до сих пор не говорила. «Je vous adore, mon chéri[49], — шепчет она нежно и так громко, что все, конечно, слышат. — Ведь если мужчина все еще остается для нас загадкой после десяти, а то и двенадцати лет, — нет, мы не хотим докучать другим своими откровенностями вслух, — это значит, что нам выпал большой выигрыш, разве я не права? Il faut absolument que je vous le dise ce soir!»[50] Она смотрит на гостей в ожидании аплодисментов, и на меня тоже, но при этом успевает метнуть стальной взгляд в Анни, — та чуть не взяла у меня тарелку не с той стороны, однако еще миг, и она опять смотрит на Атти влюбленными глазами. Она откидывает голову назад, и ее подколотые на затылке волосы как бы случайно рассыпаются у нее по плечам, слегка вьющиеся золотисто-каштановые волосы; она сыта и довольна. Старик Бомон принимается немилосердно разглагольствовать о былых временах, когда дачный отдых был еще воистину отдыхом, когда родители Атти выезжали из Вены с сундуками, полными посуды, серебра и белья, с прислугой и детьми. Антуанетта, вздыхая, озирается, веки у нее начинают подрагивать, ведь вся эта история грозит обрушиться на слушателей в сотый раз. Гофмансталь и Рихард Штраус, разумеется, бывали у них каждое лето, и еще Макс Рейнхардт и Касснер[51], а удивительную книгу памяти Касснера, выпущенную Фердчем Мансфельдом, вот что всем нам теперь, наконец, надо посмотреть, а празднества, которые устраивал Кастильоне, une merveille sans comparaison, inoubliable, il était un peu buche, oui[52], зато Рейнхардт tout autre chose[53], настоящий барин, il aimait les cygnes — конечно, он любил лебедей! «Qui était се type-là?»[54] — холодно спрашивает Мари. Антуанетта пожимает плечами, однако Атти любезно приходит на помощь старику: «Пожалуйста, дядя Гонтран, расскажите нам ту дико смешную историю про вашу горную экспедицию, знаете, это было в те времена, когда началось повальное увлечение альпинизмом, можно умереть со смеху, а знаешь ли ты, Антуанетта, что дядя Гонтран был одним из первых горнолыжников, которые тренировались на Арльберге и вырабатывали специальную технику, в то время, кажется, и появились кристиания и телемарк[55]? И он был также одним из первых, кто изобрел семечковую диету и солнечные ванны нагишом, тогда для этого нужна была отчаянная смелость, ну пожалуйста, расскажите!» «Дети мои, я умираю, — объявляет Антуанетта, — я рада, что могу наедаться вволю, Бог с ней, с фигурой». Она строго смотрит на Атти, откладывает салфетку, встает, и мы все переходим из малой залы в большую, ждем кофе, и Антуанетта еще раз мешает старику Бомону обнародовать его воспоминания про Арльберг и про лечение по системе Кнайпа, про солнечные ванны нагишом или еще какие-нибудь приключения начала века. «Говорю я на днях этому Караяну, но с ним ведь никогда не знаешь, слушает он тебя или нет, он же постоянно в трансе, прошу тебя, Атти, не смотри на меня такими страшными глазами, уж я-то умею держать язык за зубами. Но что вы скажете про эту истеричку Кристину?» Обращаясь ко мне: «Ну прошу тебя, ну можешь ты мне сказать, какой бес вселился в эту женщину, она смотрит на меня так, будто лягушку проглотила, я всегда приветливо с ней здороваюсь, но эта спесивая баба готова меня испепелить! Конечно, Ванчура с его лепкой вымотал у нее все нервы, как раньше у Лизель, он этим славится, все его музы доходят до ручки, оттого что он заставляет их часами позировать в ателье, плюс еще домашнее хозяйство, я все это понимаю, но надо же уметь себя держать, когда у тебя такой муж, и ты на виду у людей, он ведь безумно талантлив, Атти купил его ранние вещи, я вам их покажу, это лучшее, что есть у Ксандля!»

Пройдет еще час, и я смогу лечь в свою кровать и укрыться пышной деревенской периной, ведь вечером в Зальцкаммергуте всегда прохладно, снаружи будет что-то стрекотать, да и в комнате что-то начнет жужжать, я вылезу из постели, обойду комнату в поисках жужжащего, гудящего насекомого, но так его и не найду, а потом на абажуре моей лампы будет тихо греться мотылек, его я могла бы прихлопнуть, но он-то как раз не причиняет мне зла, так что тронуть его я не могу, чтобы довести меня до убийства, ему надо было бы издавать звуки, производить невыносимый шум. Я достаю из чемодана несколько детективных романов, мне необходимо еще немного почитать. Но, перелистав две-три страницы, я замечаю, что эту книгу уже читала. «Убийство — не искусство». На пианино лежат Антуанеттины ноты, два тома «Музыки и песен», я раскрываю их наугад то на одной, то на другой странице, пробую сыграть несколько тактов, которые учила в детстве. «Дрожи, Византия!»… «Восстань, феррарский князь»… «Девушка и смерть»… марш из «Дочери полка»… «Ария с шампанским»… «Последняя летняя роза». Я тихо напеваю, но фальшивлю, беру слишком низко: «Дрожи, Византия!» Потом еще тише, но точно: «Вино, что только взглядом пьешь…»[56]

Сразу после завтрака, за которым мы с Атти сидим вдвоем, мы уезжаем на его моторной лодке. Атти повесил себе на шею хронометр, а мне дал багор с крюком, не справившись, я хочу этот багор ему отдать и роняю его. «Ты что, не в своем уме? Ты оттолкнуться должна этим багром, мы бьемся о причал, давай, отталкивай лодку!» Вообще Атти никогда не кричит, но в лодке он не кричать не может, одно это способно заставить меня возненавидеть лодки. Теперь мы отчаливаем, подав назад, Атти поворачивает, а я думаю про все годы в моторных лодках, на озерах и на морях, я снова вижу пейзаж тех лет, так вот оно, забытое озеро, это было здесь! Атти, которому я хочу объяснить, как это, по-моему, чудесно — лететь, разрезая воду, вообще меня не слушает, ему бы только попасть на место вовремя, до старта. Мы болтаемся поблизости от Санкт-Гильгена. После первого выстрела проходит еще десять минут, потом раздается наконец второй выстрел, и теперь каждую минуту убираются знаки. «Видишь, сейчас они уберут последний!» Видеть я, правда, ничего не вижу, зато слышу стартовый выстрел. Мы идем позади стартовавших парусников, единственное, что я еще замечаю, — что одна из яхт перед нами делает поворот через фордевинд, это она перешла линию ветра, объясняет Атти, и дальше мы идем самым малым ходом, чтобы не мешать регате, Атти, качая головой, наблюдает за маневрами этих унылых парусников. Иван, наверно, очень хорошо водит яхту, мы будем плавать вместе в будущем году, может быть, на Средиземном море, — наши маленькие озера на Ивана впечатления не производят. Атти кипятится: «Господи, да у этого не все дома, он держит слишком круто к ветру», тот ложится на другой галс, а я показываю на третьего, который пошел быстрее, в то время как остальные почти заштилели. «Он себе заказал персональный шквал!» «Что заказал?» И Атти очень толково объясняет, что, но у меня перед глазами забытое мною озеро со всеми этими игрушками, я бы хотела ходить здесь на яхте с Иваном, но подальше от всех остальных, даже если придется обдирать себе руки и поминутно проползать взад-вперед под гиком. Атти направляет лодку к первому бую, который все должны обогнуть, он совершенно ошеломлен. К бую же надо подойти вплотную и повернуть, второй отстал теперь минимум на пятьдесят метров, а вон тот парусник-одиночка вроде и не замечает ветра, и тут я в довершение всего узнаю, что ветер бывает истинный и вымпельный, мне это очень нравится, я смотрю на Атти с восхищением и повторяю урок: в парусном спорте главное — это вымпельный ветер.

Атти смягчило мое участие, и теперь вон тот яхтсмен уже не так смешно сидит у себя на палубе, только ему надо еще дальше отсесть назад, ну наконец-то, теперь он двинул вперед. Давай, давай! Он так уютно устроился, говорю я, но Атти, снова раздраженный, говорит, что ничего уютного тут нет, этот парень думает только о ветре и о своей яхте, а я смотрю на небо и, пытаясь оживить свои познания в планерном спорте, вспоминаю, что такое термический ветер, как обстоит дело с восходящими тепловыми потоками, и перевожу взгляд — картина меняется, озеро уже не такое, как было, сверкающее или свинцово-серое, ведь эти темные полосы что-то значат, вот две яхты уваливаются под ветер, воздух опять почти неподвижен, и они пытаются наполнить паруса. Мы опять какое-то время идем за ними следом, до последнего буя, — становится прохладно. Атти полагает, этой регате дадут «отмену», нет же никакого смысла продолжать, продолжать действительно нет смысла, Атти-то знает, почему он не участвует в этой регате. Мы едем домой, нас подбрасывает на более высокой волне, но Атти вдруг выключает мотор, потому что навстречу нам плывет Лайбл, он тоже здесь, в Санкт-Гильгене, а я спрашиваю Атти: «Что это там за большой пароход?» Атти кричит: «Да какой это пароход, это же…»

Оба приятеля начинают махать друг другу. Привет, Альтенвиль! Привет, Лайбл! Наши суда сблизились, мужчины оживленно болтают, Лайбл еще не вывел свои яхты. Атти приглашает его завтра прийти к нам обедать. Еще одним больше, думаю я, значит, это и есть неотразимый коротышка Лайбл, который на своем катамаране побеждает во всех регатах, я почтительно киваю ему — кричать, как Атти, я не могу — и временами посматриваю в зеркало заднего вида. Ведь сегодня вечером этот Лайбл наверняка разнесет по всему Санкт-Гильгену, что он видел Атти не с Антуанеттой, а с какой-то блондинкой. Победительный господин Лайбл не может знать, что Антуанетте сегодня непременно надо к парикмахеру, что ей вообще совершенно все равно, с кем Атти гоняет по озеру, потому что он уже три месяца думает только об озере и о парусниках, — этим Антуанетта с глазу на глаз скорбно делится с каждым: только об этом чертовом озере, больше вообще ни о чем.

Поздно вечером нам приходится еще раз выходить на озеро, идти со скоростью тридцать или тридцать пять узлов из-за того, что Атти договорился о встрече с парусным мастером. Ночь холодная, Антуанетта от нас избавилась, ей надо на премьеру «Имярека»[57]. А я все время слышу музыку: «В мечтах о светлых далях…», я нахожусь в Венеции, я думаю о Вене, я смотрю на поверхность воды и смотрю вглубь, в темные истории, в которые вовлекаюсь. Разве Иван и я — темная история? Нет, темная история не он, а одна я. Слышен только шум мотора, на озере прекрасно, я встаю, крепко держась за раму ветрового стекла, на другом берегу я вижу скудную цепочку огней, затерянных и заспанных, и мои волосы развеваются на ветру.

… и кроме нее не было ни живой души, она совсем растерялась… казалось, будто все пришло в движение, волны ивняка, протоки стали прокладывать себе русло… в ней поднялась неведомая тревога и тяжело легла на сердце…

Не будь попутного ветра, плакать бы мне горько на пути в Санкт-Гильген, но мотор вдруг начинает барахлить и затихает совсем, Атти бросает якорь, он мне что-то кричит, и я слушаюсь, я научилась тому, что на борту надо слушаться. Только один имеет здесь право голоса. Атти не может найти запасную канистру с бензином, а я думаю о том, что со мной будет — всю ночь на лодке, в такой холод? Нас ведь никто не видит, мы еще далеко от берега. Но тут мы наконец находим канистру, воронку тоже. Атти идет на нос, а я держу фонарь. Я уже не уверена в том, что на самом деле хочу еще пристать к какому-то берегу. Однако мотор заводится, мы выбираем якорь и молча едем домой, — Атти ведь тоже понимает, что иначе нам пришлось бы всю ночь провести на воде. Антуанетте мы ничего не говорим, передаем выдуманные приветы из Санкт-Гильгена, невесть от кого, имена я забыла. Я все больше забываю. За ужином не могу вспомнить, что должна была или хотела передать Эрне Дзанетти, которая ездила с Антуанеттой на премьеру, начинаю, на пробу, с привета от г-на Копецки из Вены. Эрна удивлена: «Копецки?» Я прошу извинения, это, видимо, ошибка, кто-то передал ей привет из Вены, возможно, Мартин Раннер. «Это может быть, это бывает», — снисходительно говорит Эрна. Я продолжаю вспоминать в течение всего ужина. Нет, это было все-таки что-то другое, видимо, более важное, не приветы, возможно, я должна была что-то попросить у Эрны, — не план Зальцбурга, не карту озер и Зальцкаммергута, не адрес парикмахера или аптекарского магазина. Боже ты мой, что же я такое должна была сказать Эрне или спросить у нее? Мне ничего от нее не надо, но я должна была что-то у нее спросить. Пока мы пьем мокко в большой зале, я все еще смотрю на Эрну с сознанием своей вины, ведь я никогда не вспомню. Я больше ничего не могу вспомнить о людях, которые меня окружают, я забываю, забываю уже имена, приветы, вопросы, сообщения, сплетни. Не нужно мне никакого Вольфгангзее, не нужно никакого отдыха, я задыхаюсь, когда наступает вечер и начинается непринужденный разговор, обстоятельства выступают не в их реальных четких очертаниях, а лишь пунктиром, я задыхаюсь от страха — от страха перед потерей, мне еще есть что терять, я могу потерять все, вот что единственно важно, я знаю, как это называется, и я неспособна рассиживаться здесь у Альтенвилей вместе с другими людьми. Завтракать в постели приятно, бегать вдоль озера — полезно, ходить в Санкт-Вольфганг за газетами и сигаретами — хорошо и бесполезно. Но сознавать, что каждого из этих дней мне когда-нибудь будет страшно недоставать, что я буду кричать в ужасе от того, что так провожу эти дни, в то время как на Мондзее идет жизнь… Этого будет уже не исправить.

Около полуночи я иду обратно в большую залу и беру у Атти в библиотеке «Азбуку яхтсмена», «От носа до кормы» и «С наветренной и подветренной стороны». Довольно жуткие названия, к Атти они не подходят тоже. Я выудила еще одну книгу — «Узлы, сплесни, снасти», вот это, кажется, как раз для меня, «книга не ставит себе целью… излагается с такой же систематической ясностью… легко доступное руководство для изготовления узлов, от простых беседочных до шкотовых и стопорных». Я читаю легко доступный учебник для новичков. Таблетку снотворного я уже приняла. Что у меня получится, если я только сейчас начинаю? Когда я смогу уехать и как? Здесь я могла бы быстро научиться водить парусник, но не хочу. Я хочу уехать, не думаю, что мне еще понадобятся какие-нибудь из этих понятий, которые я должна усвоить и помнить всю жизнь — дифферент, дифферентовать, менять осадку. У меня еще никогда не слипались глаза при чтении, не слипнутся и сейчас. Мне надо домой.

В пять часов утра я прокрадываюсь в залу к телефону. Не представляю себе, как я смогу оплатить Антуанетте эту телеграмму, раз ей вообще нельзя об этом знать. «Прием телеграмм, ждите ответа, ждите ответа, ждите ответа…» Я жду, курю и жду. В телефоне что-то щелкает, молодой, живой женский голос спрашивает: «Фамилия абонента, пожалуйста, номер?» Я боязливо, шепотом называю фамилию Альтенвиль и их номер телефона, девушка сейчас позвонит, при первом звуке я хватаю трубку и шепчу, чтобы в доме никто меня не услышал: «Д-р Малина, Унгаргассе, 6, Вена III». Текст: «Прошу срочно телеграфировать срочность возвращения Вену тчк приеду завтра вечером тчк привет…»

Телеграмма от Малины приходит утром, Антуанетта очень занята и рассеянно удивляется, в Зальцбург я еду с Кристиной, которой хочется совершенно точно знать, как все было у Альтенвилей. Говорят, Антуанетта стала настоящей истеричкой, совсем сбрендила, сам Атти милый, умный человек, но эта женщина в конце концов доведет его до полного сумасшествия. «Да что ты, говорю, я ничего такого не заметила, мне бы это и в голову не пришло!» Кристина говорит: «Конечно, если тебе приятнее у таких людей, мы ведь, само собой, тебя пригласили бы, у нас бы тебе действительно было покойно, мы живем ужасно просто». Я напряженно смотрю на дорогу и не нахожу, что ответить. «Понимаешь, — объясняю я, — ведь Альтенвилей я знаю очень давно, да нет, дело не в этом, я их очень люблю, нет, они совсем не утомительны, как это — утомительны?»

Всю дорогу я нервничаю, едва не плачу, должен же когда-нибудь показаться этот Зальцбург, осталось всего пятнадцать километров, всего пять километров. Мы стоим на перроне вокзала. Кристина вдруг вспоминает, что ей надо еще с кем-то встретиться, а до этого сделать покупки. Я говорю: «Иди, ради Бога, ведь магазины сейчас закроются!» Наконец я остаюсь одна, нахожу свой вагон; эта женщина все время себе противоречит, я противоречу себе тоже. Почему я до сих пор не замечала, что больше почти не выношу людей? Когда это началось? Что со мной стало? В отупении я проезжаю Атнанг-Пуххайм и Линц, в руке у меня мотается туда-сюда книга: «Ecce Homo»[58]. Надеюсь, Малина будет меня встречать, но никто меня не встречает, и мне приходится звонить по телефону, я не люблю звонить с вокзалов, из телефонных кабин или почтовых отделений. Особенно из кабин. Должно быть, я когда-то побывала в тюрьме, я не могу звонить из кабин-камер, но из кафе не могу теперь тоже, из квартир друзей — тоже, когда я звоню, я должна находиться у себя дома, и чтобы никого поблизости не было, разве что Малина, потому что он не слушает. Но это совсем другое. Я звоню из кабины на Западном вокзале, потея от агорафобии. Только бы это не сделалось со мною здесь, я же сойду с ума, только бы не здесь, в кабине.

Я забыла, что у Малины очередное дежурство, и беру такси. Кому сегодня опять хочется видеть этот проклятый автомобиль, в котором был убит в Сараево эрцгерцог Франц-Фердинанд, и окровавленный мундир убитого? Надо мне заглянуть в книжки Малины: легковой автомобиль марки «Греф-и-Штифт», допуск к эксплуатации АШ-118, кузов «дубль-фаэтон», число цилиндров — 4, с внутренним диаметром 115 мм, такт двигателя — 140 мм, мощность — 28/32 л. с, мотор № 287. Задняя стенка машины повреждена осколками бомбы во время первого покушения, на правой стенке видно сквозное отверстие от пули, которой была убита эрцгерцогиня, слева у ветрового стекла прикреплен штандарт эрцгерцога, бывший при нем 28 июня 1914 года…

С каталогом Военно-исторического музея в руках я обхожу комнату за комнатой, квартира выглядит так, будто в ней месяцами никто не жил, ведь когда Малина остается один, беспорядка нет нигде. Если Лина по утрам часто бывает одна, то все, что напоминает обо мне, исчезает в шкафах и ящиках, ни на что не садится пыль, — только с моим появлением, всего за несколько часов, снова набирается пыль и грязь, и вот уже повсюду разбросаны книги, валяются бумажки. Но пока еще ничего не валяется. Перед отъездом домой я оставила Анни конверт для почты, которая, возможно, придет в Санкт-Вольфганг на мое имя, это будет цветная открытка, а значит, ничего неожиданного, и все же эта открытка мне нужна, чтобы я могла здесь, дома, положить ее в ящик, к письмам и открыткам из Парижа и из Мюнхена, поверх письма из Вены, посланного в Санкт-Вольфганг. Не хватает только Мондзее. Я сажусь к телефону, жду и курю, набираю номер Ивана, пусть у него там звонит, он еще много дней не сможет мне ответить, а я еще много дней смогу ходить по вымершей, раскаленной Вене или сидеть здесь без дела, с отсутствующим видом, мой дух отсутствует, что значит отсутствие духа, где дух витает, когда он отсутствует и его нигде нет, ни внутри, ни снаружи, дух здесь отсутствует повсеместно, я могу садиться, где хочу, могу ощупывать мебель, я могла бы радоваться тому, что сбежала и опять живу в отсутствии. Я возвратилась в мою страну, которая отсутствует тоже, — в герцогство Сердца, где я могу приютиться.

Звонок — должно быть, это Малина, но нет, это Иван.

Малина вошел в комнату. Он держит меня. Я могу опять держаться за него. Я привязана к нему и все сильнее за него цепляюсь. Там я чуть было не сошла с ума, нет, не только на озере, в кабине тоже, чуть было не сошла с ума! Малина держит меня, пока я не успокаиваюсь, я успокоилась, и он спрашивает:

— Что тебе вздумалось это читать?

— Интересуюсь, — говорю, — меня это начинает интересовать.

— Ты и сама в это не веришь! — замечает Малина.

— Пока ты мне еще не веришь, и ты прав, но могу же я в один прекрасный день начать интересоваться тобой, всем, что ты делаешь, думаешь и чувствуешь!

Малина многозначительно улыбается:

— Ты и сама в это не веришь.

Пусть оно начинается, это самое длинное лето. Улицы пустынны. В глубоком дурмане могу я ходить по этой пустыне, большие порталы — на возвышении за памятником Альбрехту и на Йозефсплац[59] — будут закрыты, не могу вспомнить, что я когда-то там искала — картины, картоны, книги? Я бесцельно брожу по городу, ведь когда ходишь, это чувство становится ощутимым, и отчетливее всего, как некое потрясение, я ощущаю его на Имперском мосту через Дунайский канал, куда я однажды бросила кольцо. Я обвенчана, дело, должно быть, дошло до венчания. Больше я не стану ждать открыток с Мондзее, я наберусь терпения, если я по-прежнему так спаяна с Иваном, то не могу уже просто оторвать его от себя, ибо, вопреки разуму, мое тело обречено, оно пригвождено к этому кресту и постоянно, кротко и болезненно на нем трепыхается. Это будет длиться всю жизнь. В Пратере один из сторожей любезно говорит мне: «Вам нельзя здесь оставаться ночью, среди этой шпаны, ступайте домой!»

Лучше всего мне пойти домой, и вот в три часа утра я стою, прислонясь к дверям дома 9 по Унгаргассе, по бокам у меня — львиные морды, потом я еще немного стою у дверей дома 6, в своей крестной муке глядя на дом № 9 выше по улице, видя перед собой свой крестный путь, по которому я опять добровольно прошла от его дома до моего дома. Наши окна не светятся.

Вена молчит.

Глава вторая. ТРЕТИЙ МУЖЧИНА

Пусть Малина спрашивает меня обо всем. Но я отвечаю, не дожидаясь вопроса. Место действия на сей раз не Вена. Это такое место, которое называется Везде и Нигде. Время действия — не сегодня. Времени вообще больше нет, ведь это могло быть вчера, могло быть давно, это может быть опять, быть всегда, кое-чего никогда не было. Для единиц этого Времени, в которое впадают другие времена, меры нет, и нет меры для безвременья, в котором разыгрывается то, что никогда не существовало во Времени.

Пусть Малина узнает все. Но я уточняю: это сны сегодняшней ночи.

Распахивается большое окно, самое большое из всех, какие я когда-либо видела, но выходит оно не во двор нашего дома на Унгаргассе, а на мрачную гряду облаков. Под облаками могло бы простираться озеро. У меня закрадывается подозрение, какое это может быть озеро. Но теперь оно не замерзшее, новогодняя ночь позади, и полный вдохновения сводный мужской хор, стоявший когда-то на льду посреди озера, исчез. А озеро, которого не видно, окаймлено множеством кладбищ. Крестов на них нет, но над каждой могилой клубятся темные испарения, самих могил, досок с надписями не разглядеть. Мой отец стоит возле меня и снимает руку с моего плеча, потому что к нам подошел старик-могильщик. Отец взглядом что-то ему приказывает, и под действием этого взгляда могильщик испуганно оборачивается ко мне. Он хочет говорить, но долго лишь беззвучно шевелит губами, и я слышу только последнюю фразу:

— Это кладбище убитых дочерей.

Он не должен был мне этого говорить, и я плачу горько.

Большая и темная комната, нет, это зал с грязными стенами, он мог бы находиться в замке Гогенштауфенов в Апулии. Потому что нет в этом зале ни окон, ни дверей. Меня запер здесь отец, и я хочу спросить, что он намерен со мной делать, но у меня опять не хватает мужества, и я еще раз оглядываю зал, должна же тут быть какая-нибудь дверь, одна-единственная дверь, чтобы я могла выйти на волю, но я уже начинаю понимать: ничего нет, никакого отверстия, — отверстий больше нет, ибо к каждому из них, по всем стенам, приделан, приклеен черный шланг, словно поставлены гигантские пиявки, которые хотят что-то высосать из стен. Как это я не заметила шланги раньше, ведь они наверняка были здесь с самого начала! Я была так слепа в полумраке, продвигалась ощупью вдоль стен, чтобы не потерять из виду отца, чтобы вместе с ним отыскать дверь, но вот я нахожу его и говорю: «Дверь, покажи мне дверь». Отец спокойно снимает со стены первый шланг, я вижу круглую дыру, в которую пускают газ, и я сжимаюсь, а отец идет дальше, снимая со стены один шланг за другим, и, еще не успев закричать, я уже вдыхаю газ, все больше газа. Я в газовой камере, это она, самая большая газовая камера в мире, и я в ней одна. Газу не сопротивляются. Отец исчез, он знал, где дверь, но мне ее не показал, и в то время как я умираю, умирает мое желание увидеть его еще раз и сказать ему только одно. «Отец, — говорю я ему, когда его уже здесь нет, — я бы тебя не выдала, я бы никому ничего не сказала». Здесь не сопротивляются.

Когда это начинается, в мире все уже перемешалось, и я знаю, что я — сумасшедшая. Составные части мира еще целы, но в таком жутком сочетании, какого никто никогда не видел. Катят автомашины, капая краской, вылезают люди, ухмыляющиеся личины и, сталкиваясь со мной, падают, оборачиваются соломенными чучелами, связками железной проволоки, картонными куклами, а я иду дальше в этом мире, который перестал таковым быть, иду, сжав кулаки, вытянув руки, чтобы защититься от предметов, от машин, они наезжают на меня и рассыпаются, и если я от страха не могу двинуться дальше, то закрываю глаза, однако краски, сверкающие, броские, взрывные, обрызгивают меня, мое лицо, мои босые ноги, я снова открываю глаза, чтобы сориентироваться, потому что хочу отсюда выбраться, и тут я взлетаю вверх, так как пальцы у меня на руках и ногах распухли, стали голубыми воздушными шариками и возносят меня в невозвратную высь, где еще хуже, потом все они лопаются, и я падаю, падаю и встаю, пальцы на ногах у меня почернели, я не могу идти дальше.

Сир!

Отец выныривает из-под густых потоков краски и насмешливо говорит: «Ступай дальше, ступай же!» И я прикрываю рукой рот, из которого выпали все зубы, они лежат передо мной непреодолимой преградой, два полукруга мраморных глыб.

Я ничего не могу сказать, ведь мне во что бы то ни стало надо уйти от отца и перебраться через эту мраморную стену, но на другом языке я говорю: Ne! Ne! И повторяю на разных языках: No! No! Non! Non! Njet! Njet! No! Nem! Nem! Нет! Потому что и на нашем языке я могу сказать только «нет», больше я не нахожу ни слова ни в одном языке. Какое-то катящееся устройство, возможно, колесо обозрения, наезжает на меня, выбрасывая из своих гондол экскременты, а я кричу: Ne! Nem! Но чтобы я перестала выкрикивать это свое «нет», отец втыкает мне в глаза пальцы, свои короткие, крепкие, жесткие пальцы, — я ослепла, но должна идти дальше. Это невыносимо. И вот я улыбаюсь, так как отец норовит схватить и вырвать мой язык, чтобы и здесь тоже никто не услышал моего «нет», хотя никто меня и не слышит, однако прежде чем он успевает вырвать у меня язык, происходит нечто ужасное — в рот мне влетает огромная синяя клякса, чтобы я больше не могла произнести ни звука. Моя синева, моя дивная синева, в которой разгуливают павлины, и синева моих далей, мой синий Случай на горизонте![60] Синева все глубже проникает мне внутрь, в мое горло, и отец теперь старается во всю, он вырывает у меня сердце и внутренности, но я еще могу ходить, и прежде чем ступить в вечную мерзлоту, я ступаю на первый некрепкий лед, и во мне раздаются слова: «Неужели больше нет ни единого человека, неужели здесь больше нет ни единого человека, во всем этом мире, даже среди братьев, нет человека, неужели нет ни единого стоящего человека, даже среди братьев!» То, что от меня осталось, застывает комком во льду, а я смотрю наверх, где они, другие, живут в теплом мире, и Великий Зигфрид зовет меня, сначала тихо, а потом все же громко, и я с нетерпением слушаю его голос: «Что ты ищешь, какую книгу ты ищешь?» А у меня голоса нет. Чего хочет Великий Зигфрид? Он все отчетливее спрашивает сверху: «Какая это будет книга, какой будет твоя книга?»

Вдруг я, взобравшись на полюс, откуда нет возврата, нахожу в себе силы крикнуть: «Книга про ад! Книга про ад!»

Лед проламывается, я проваливаюсь под полюс в недра Земли. Я в аду. Вокруг вьются тонкие желтые язычки пламени, огненные локоны свисают у меня до пят, я плююсь огнем, глотаю огонь.

Пожалуйста, освободите меня! Освободите меня от этого урока! Я разговариваю голосом своих школьных лет, но размышляю вполне сознательно, я сознаю, насколько все теперь серьезно, опускаюсь на дымящуюся почву и продолжаю размышлять, лежа на земле, я думаю, что смогу еще позвать людей, позвать во весь голос тех, кто может меня спасти. Я зову свою мать и сестру Элеонору, строго соблюдая последовательность, то есть сначала мать, называя ее первым ласковым словом своих детских лет, потом сестру, потом… (приходя в себя, я сознаю, что не звала отца). Собрав все силы после того, как я попала изо льда в огонь, где я погибаю и у меня плавится череп, я понимаю, что должна звать в иерархической последовательности, ибо последовательность — это средство против колдовства.

Это гибель мира, катастрофическое падение в ничто; того мира, в котором я сошла с ума, больше нет. Я хватаюсь за голову, как делаю часто, пугаюсь, нащупав на своей бритой голове металлические пластинки, и удивленно озираюсь. Вокруг меня сидит несколько врачей в белых халатах, вид у них приветливый. Они в один голос уверяют меня, что я спасена, пластинки теперь уже можно снять, а волосы у меня отрастут. Они сделали мне электрошок. Я спрашиваю: «Я должна заплатить прямо сейчас?» Дело в том, что отец платить не станет. Доктора приветливы — это не срочно. Главное: вы спасены. Я еще раз падаю, второй раз прихожу в себя, но я ведь никогда еще не падала с кровати, да и врачей никаких нет, а волосы у меня отросли. Малина поднимает меня и укладывает обратно в кровать.

Малина: Только не волнуйся! Ничего не случилось. Но скажи мне наконец: кто твой отец?

Я: (и я плачу горько). Я в самом деле здесь. И ты в самом деле здесь!

Малина: Господи, почему ты все время твердишь: «отец, отец»?

Я: Хорошо, что ты мне напомнил. Но дай как следует подумать. Укрой меня. Кто может быть моим отцом? Ты, например, знаешь, кто твой отец?

Малина: Оставим это.

Я: Допустим, что у меня есть какое-то представление. А у тебя разве нет?

Малина: Ты пытаешься вывернуться, хитришь?

Я: Возможно. Мне ведь хочется разок провести и тебя. Скажи мне одно. Как ты догадался, что мой отец — не отец мне?

Малина: Кто твой отец?

Я: Этого я не знаю, правда, не знаю. Ты же умнее, ты всегда все знаешь, своим всезнанием ты доводишь меня до умопомрачения. А самого себя — не доводишь? Ах нет, конечно, никогда. Согрей мне ноги, вот спасибо, у меня только ноги онемели.

Малина: Кто он?

Я: Никогда не скажу. Да и не могла бы, я же не знаю.

Малина: Знаешь, поклянись, что не знаешь.

Я: Я никогда не клянусь.

Малина: Тогда я тебе скажу, ты меня слышишь, я скажу тебе, кто он.

Я: Нет. Нет. Никогда. Никогда мне этого не говори. Принеси мне лед, холодное мокрое полотенце на голову.

Малина: (уходя). Ты мне скажешь, можешь быть уверена.

Среди ночи тихо скулит телефон, он будит меня вместе с криками чаек, в которые вторгается рев реактивных двигателей «боинuов». Это звонок из Америки, и я с облегчением отзываюсь: «Алло». Темно, вокруг что-то трещит; я на озере, где начинает таять лед, оно было глубоко-глубоко промерзшее, а теперь я повисла в воде на телефонном проводе, держусь еще только за этот кабель, который меня соединяет. «Алло!» Я уже знаю, это звонит мой отец. Озеро, наверно, скоро совсем очистится, но я на острове, который далеко от берегов и от всего отрезан, никаких катеров тоже нет. Мне хочется крикнуть в телефон: «Элеонора!» Хочется позвать сестру, но на том конце провода может быть только отец. Мне так холодно, но я жду с трубкой в руках, то погружаясь, то всплывая, связь есть, Америку слышно хорошо, в воде можно говорить по телефону через океан. Я говорю торопливо, захлебываясь, глотая воду: «Когда ты приедешь? Я здесь, да, здесь, ты же знаешь, как это ужасно, никакого сообщения уже нет, я отрезана, я одна, нет, катера больше не ходят!» И, дожидаясь ответа, я вижу, что солнечный остров окутала тьма, кусты олеандра поникли, вулкан оброс кристаллами льда, он тоже замерз, — прежнего климата уже нет. Отец на том конце провода смеется. Я говорю: «Я отрезана, так приезжай же, когда ты приедешь?» Он смеется и смеется, как в театре, наверно, там он и научился так жутко смеяться: «Ха-ха-ха». Без конца: «Ха-ха-ха». «Теперь ведь так уже никто не смеется, — говорю я, — ни один человек, перестань». Но отец не перестает смеяться, как придурок. «Могу я сама тебе позвонить?» — спрашиваю я только для того, чтобы прекратить эту комедию. Ха-ха. Ха-ха. Пока смех продолжается, остров уходит под воду, это видно со всех континентов. Мой отец подался в театр. Бог — это представление.

Отец случайно еще раз зашел домой. У моей матери в руках три цветка, это выкуп за мою жизнь, цветы не красные, не синие, не белые, но они сорваны ради меня, и мать швыряет первый цветок отцу, прежде чем он успевает к нам подойти. Я знаю, что она права, она должна швырнуть ему эти цветы, но теперь я понимаю, что она все знает. Кровосмешение, это было кровосмешение, но я все-таки хотела бы попросить у нее остальные цветы, и я в смертельном страхе смотрю на отца, — чтобы отомстить и матери тоже, он вырывает у нее из рук остальные цветы, наступает на них, топчет ногами, как, бывало, в бешенстве топал прежде, он топает и топчет цветы, будто это клопы, которых надо раздавить, настолько его еще интересует моя жизнь. Я не могу больше на него смотреть, я цепляюсь за мать и начинаю кричать, да, это был он, это было кровосмешение. Но потом я замечаю, что не только мать не издает ни звука и не шевелится, но и мой собственный голос с самого начала оказывается беззвучным, я кричу, но меня же никто не слышит, слышать нечего, я только разеваю рот, голоса отец лишил меня тоже, я не могу произнести слово, какое хочу бросить ему в лицо, и в этом напряжении, с сухим разинутым ртом, я чувствую, как на меня опять находит, я знаю, я схожу с ума, но чтобы не сойти с ума, я плюю в лицо своему отцу, только во рту у меня больше нет слюны, из моих уст до него едва долетает дуновение. Мой отец неприкасаем. Он невменяем. Мать молча выметает растоптанные цветы, этот мелкий мусор, чтобы в доме было чисто. Где в этот час моя сестра, где она? Нигде в доме я не видела моей сестры.

Отец отбирает у меня ключи, выбрасывает через окно на улицу мои платья, но я сразу же отдаю их в Красный Крест, предварительно вытряхнув из них пыль, мне ведь надо еще раз зайти в дом, я видела, как туда вошли его сообщники. Первый уже бьет тарелки и стаканы, но несколько стаканов отец отставил в сторону, и когда я, дрожа, вхожу в дверь и приближаюсь к нему, он берет один из них и бросает в меня, потом еще один прямо на пол передо мной, он бросает и бросает в меня стакан за стаканом, целится он тщательно, но в меня попадает лишь несколько осколков, кровь тонкими струйками стекает со лба, с уха, брызжет с подбородка, кровь пачкает платье, — несколько мельчайших осколков прошили ткань, — с колен у меня капает тише, но я чего-то хочу, я должна ему это сказать. Он говорит: «Не уходи, не уходи и смотри!» Я уже ничего не понимаю, знаю только, что повод для страха у меня есть, но мои опасения рисовали мне еще не самое худшее, — ведь отец приказывает сломать мои книжные стеллажи, да, он так и говорит: «Ломайте», а я хочу заслонить собой книги, но его сообщники, ухмыляясь, становятся у полок, я бросаюсь перед ними на пол и говорю: «Только оставьте в покое мои книги, только не трогайте книги, со мной делайте что хотите, делай что хочешь, ну выбрось меня из окна, ну попробуй еще раз, как тогда!» Но отец делает вид, будто он ничего не помнит о тогдашней попытке, он начинает брать по пять-шесть книг разом, как стопку кирпичей, и бросать их с размаху в старый шкаф, так что они летят вверх тормашками. Сообщники своими застывшими окоченелыми пальцами отдирают полки от стен, все с грохотом валится вниз, какое-то время надо мной планируют посмертная маска Клейста и портрет Гёльдерлина, под которым написано: «Тебя, Земля, люблю я, ведь ты печалишься со мною вместе!» Я успеваю поймать только эти изображения и прижимаю их к себе, в воздухе кружатся томики Бальзака, «Энеида» вылетает из переплета, Лукреция и Горация сообщники пинают ногами, однако один из них, не зная, что он берет в руки, принимается снова аккуратно, стопками складывать кое-какие книги в углу, отец толкает его в бок (где-то я видела этого человека раньше, это он испакостил мне одну книгу на Беатриксгассе) и дружески говорит ему: «Ну что, ты, наверно, тоже был бы не прочь с нею, а?» И тут отец мне подмигивает, и я знаю, что он имеет в виду, потому что тот парень смущенно улыбается и говорит, да, ему хочется, и мне в угоду он делает вид, будто намерен теперь хорошо обращаться с моими книгами, но я, полная ненависти, вырываю у него из рук французские книги, ведь мне дал их Малина, и говорю: «Вам я не достанусь!» А отцу я говорю: «Ты же всегда всех нас продавал». Но отец рычит: «Что, теперь ты вдруг расхотела, ну я тебя, я тебя!»

Помощники уходят, каждый получил чаевые, они машут большими носовыми платками, кричат: «Книгам — слава!», а соседям и всем, кто толпится вокруг из любопытства, сообщают: «Мы всю работу сделали». Теперь прямо на меня свалились «Неторные тропы»[61] и «Ессе Homo», и я, оглушенная и окровавленная, сижу среди книг; так должно было случиться, потому что каждый вечер, перед тем как идти спать, я их нежно гладила, а самые прекрасные книги мне подарил Малина, и этого отец мне никогда не простит. Теперь же все они нечитабельны, так должно было случиться, никакого порядка больше нет, я больше никогда не вспомню, где стоял Кюрнбергер[62], а где Лафкадио Херн[63]. Я ложусь между книгами, глажу их опять, одну за другой, вначале у меня было их всего три, потом стало пятнадцать, потом — свыше сотни, и я бегала в пижаме к своему первому стеллажу. Спокойной ночи, господа, спокойной ночи, господин Вольтер, спокойной ночи, Князь, желаю вам спокойного сна, неизвестные поэты, приятных снов, господин Пиранделло, мое почтение вам, господин Пруст. Chaiere[64], Фукидид! Сегодня эти господа впервые желают мне спокойной ночи, я стараюсь их не задевать, чтобы не испачкать кровью. Спокойной ночи, говорит мне Йозеф К.[65]

Мой отец хочет бросить мать, он возвращается из Америки в крытом фургоне и сидит, как кучер на козлах, щелкая хлыстом, рядом с ним — маленькая Мелани, с которой мы вместе ходили в школу, она подросла. Моя мать не хотела, чтобы мы подружились, но Мелани не перестает прижиматься ко мне своей большой колышущейся грудью, которая нравится моему отцу, а меня отпугивает. Мелани ломается, смеется, у нее каштановые косы, а потом опять длинные белокурые волосы, она подлизывается ко мне, чтобы я ей что-нибудь отдала, а мать забивается все дальше в глубь фургона и молчит. Я позволяю Мелани меня обцеловывать, но подставляю ей все время только одну щеку, я помогаю матери выйти, и у меня уже есть подозрение — ведь мы все приглашены, все одеты в новые платья, даже отец надел другой костюм и побрился после долгого путешествия, — и мы вступаем в бальный зал из «Войны и мира».

Малина: Вставай, двигайся, походи со мной взад-вперед, дыши глубоко-глубоко.

Я: Я не могу, прости, пожалуйста, и если так будет продолжаться, я не смогу больше спать.

Малина: Почему ты все еще так думаешь — «Война и мир»?

Я: Но это же так называется, потому что одно следует за другим, разве нет?

Малина: Ты не должна всему верить, подумай лучше сама.

Я: Я?

Малина: Война.

Я: Как же мне обрести мир? Я хочу мира.

Малина: Идет война. Ты можешь получить лишь эту короткую передышку, не больше.

Я: Мира!

Малина: В тебе самой нет мира, в тебе нет его тоже.

Я: Не говори этого, сегодня — не говори. Ты ужасен.

Малина: Идет война. И война — это ты, Ты сама.

Я: Я — нет.

Малина: Все мы — война, и ты тоже.

Я: Тогда я больше не хочу существовать, ибо я не хочу войны, тогда усыпи меня, позаботься, чтобы меня не стало. Я хочу, чтобы война кончилась, не хочу больше ненавидеть, а хочу, хочу…

Малина: Дыши глубже, пойдем. Дело идет на лад, идет на лад, я же тебя держу, подойдем к окну, дыши ровнее и глубже, сделаем передышку, помолчим.

Мой отец танцует с Мелани, мы в бальном зале из «Войны и мира». У Мелани на пальце кольцо, которое отец подарил мне, но он успел уверить всех, будто я получу от него более ценное кольцо по завещанию, после его смерти. Мать сидит рядом со мной, прямая и молчаливая, возле нас два пустых кресла, два пустых и за нашим столом, потому что эти двое не перестают танцевать. Мать со мной больше не разговаривает. Никто не приглашает меня танцевать. Входит Малина, а итальянская певица поет: «Alfin tu giungi, alfin tu giungi!»[66] И я вскакиваю и обнимаю Малину, настойчиво прошу его пойти со мной танцевать и смотрю на мать с улыбкой облегчения. Малина берет меня за руку, мы стоим вплотную один к другому на краю танцевального круга, чтобы нас мог видеть мой отец, и хоть я уверена, что танцевать мы оба не умеем, мы все же пытаемся, у нас должно получиться, пусть только для виду, мы все время останавливаемся, будто нам только того и надо, что смотреть друг на друга, но это не имеет ничего общего с танцами. Я без конца тихонько говорю Малине «спасибо»: «Спасибо, что ты пришел, я этого никогда не забуду, о, спасибо, спасибо». Теперь Мелани тоже захотелось танцевать с Малиной, конечно, и с ним тоже, и на какой-то миг мне становится страшно, но вот я уже слышу, как Малина спокойно и холодно говорит: «Нет, к сожалению, мы уже уходим». Малина за меня отомстил. У выхода я роняю на пол свои длинные белые перчатки, и Малина их подбирает, я роняю их на каждой ступеньке, а Малина подбирает. Я говорю: «Спасибо, спасибо за все!» «Пусть их падают, — замечает Малина, — я тебе все подберу».

Мой отец идет вдоль берега в пустыне, куда он меня заманил; он женился и пишет на песке имя этой женщины, то не моя мать, но я это замечаю не сразу, а только когда написана первая буква. Солнце нещадно палит эти буквы, они лежат, как тени на песке, в углублении, и моя единственная надежда, что надпись быстро занесет песком, еще до наступления вечера, но Боже мой, Боже мой, отец возвращается с большим золотым жезлом Венского университета, усыпанным драгоценными камнями, жезлом, на котором я клялась: «spondeo, spondeo»[67], что буду честно и по совести и что свои знания никогда и ни при каких обстоятельствах. Этим почетным жезлом, который ему не принадлежит, на который я возлагала пальцы для клятвы, для моей единственной настоящей клятвы, этим жезлом, на котором еще горит моя клятва, он действительно осмеливается, он пишет им на недвижном песке все то же имя, на сей раз я могу его прочесть, МЕЛАНИ, и еще раз МЕЛАНИ, и в сумерках я думаю: НЕ СМЕЛ, не смел он этого делать, никогда. Отец дошел до воды и с довольным видом опирается на золотой жезл, я должна наброситься на него, хоть и знаю, что я слабее, но я могла бы застать его врасплох, я прыгаю сзади ему на спину, чтобы он упал, я хочу только его повалить, из-за венского жезла, я даже не собираюсь причинять ему боль, ведь этим жезлом я ударить его не могу, я же клялась, и вот я стою, подняв жезл, отец фыркает в песке от неудержимой ярости, он проклинает меня, ибо думает, будто я хочу сломать об него жезл, убить его этим жезлом, но я только поднимаю жезл к небу и громко возглашаю над морем до самого горизонта, до Дуная: «Я несу обратно эту вещь, добытую в священной войне». И с горстью песка — это мои знания — иду по воде, а отец за мной следовать не может.

В большой опере, сочинении моего отца, я должна исполнять главную роль, таково, говорят, желание директора театра, о котором он уже всех оповестил, ведь в этом случае, утверждает директор, публика хлынет толпой, и журналисты утверждают то же самое. Они ждут с блокнотами в руках, я должна сказать несколько слов о моем отце, а также о роли, которой я не знаю. Директор сам напяливает на меня костюм, а поскольку сшит он для кого-то другого, то этот господин собственноручно закалывает его на мне булавками, которые царапают мне кожу, — он так неловок. Журналистам я говорю: «Я совершенно ничего не знаю, пожалуйста, обратитесь к моему отцу, я же ничего не знаю, эта роль не для меня, это делается только ради того, чтобы хлынула публика!» Но журналисты записывают что-то совсем другое, а у меня уже нет времени кричать и рвать их листки, ведь осталась всего минута до выхода на сцену, и я в отчаянии, с криками, бегаю по всему театру. Либретто нигде не найти, а я едва помню две первые реплики, это не моя роль. Музыка мне хорошо знакома, о, я ее знаю, эту музыку, но я не знаю слов, я не могу исполнять эту роль, никогда не смогу, и, отчаявшись, я спрашиваю директорского помощника, как звучит первая фраза первого дуэта, который я должна петь с одним молодым человеком. Помощник и все остальные загадочно улыбаются, они знают нечто такое, чего не знаю я, так что же все они знают? У меня возникает одно подозрение, но занавес поднимается, а внизу, в зале — море голов, публика-таки хлынула толпой; с отчаянья я начинаю петь первое, что взбрело мне на ум, я пою: «Кто придет мне на помощь, кто на помощь придет!» Я знаю, так этот текст звучать не может, но все же замечаю, что музыка заглушает эти мои отчаянные слова. На сцене полно народу, одни понимающе молчат, другие приглушенно поют, когда им дают вступление, какой-то молодой человек поет уверенно и громко, иногда он торопливо и по секрету советуется со мной; я понимаю, что в нашем с ним дуэте все равно должен быть слышен только его голос, ведь отец написал лишь его партию, а мою, разумеется, нет, — у меня нет должной подготовки, и меня надо только показывать. Петь я должна лишь для того, чтобы притекли деньги, и я не выбиваюсь из роли, хотя это не моя роль, и пою ради спасения жизни, чтобы отец не причинил мне зла: «Кто придет мне на помощь!» Потом я забываю эту роль, забываю и то, что не получила подготовки, и под конец, хотя занавес уже упал и можно подбивать итог, пою по-настоящему, но совсем из другой оперы; и я слышу, как мой голос разносится по пустому зданию, взбираясь на высочайшие высоты и опускаясь до глубочайших низов: «Так примем Смерть мы…» Молодой человек пасует, этой роли он не знает, но я продолжаю петь: «Все погибло! Все мертво!» Молодой человек уходит, я на сцене одна, они выключают свет и оставляют меня в полном одиночестве, в дурацком костюме с булавками. «О взгляните! Видно вам?» И с горестной протяжной жалобой я лечу и с этого острова, и из этой оперы, все еще продолжая петь: «Так примем Смерть мы, Смерть одну…»[68], в оркестровую яму, где больше нет оркестра. Спектакль я спасла, но сломала себе шею и валяюсь между покинутыми пультами и стульями.

Отец бьет Мелани, потом, когда какая-то большая собака начинает предостерегающе лаять, бьет собаку, а она из преданности дает себя колотить. Так давали себя колотить я и моя мать, я знаю, собака — это моя мать, воплощенная преданность. Я спрашиваю отца, почему он бьет и Мелани тоже, а он говорит, чтоб я не смела задавать ему такие вопросы, он ее ни в грош не ставит, мой вопрос о ней сам по себе наглость, он все время повторяет, что ни в грош не ставит Мелани, она будет нужна ему всего каких-то несколько недель, для разнообразия, я должна это понять. По-моему, собака не догадывается, что стоит ей только слегка хватить отца за ногу, как побои прекратятся, но пес тихонько скулит и не кусается. Потом отец удовлетворенно беседует со мной, он испытывает облегчение от того, что имел возможность кого-то побить, но я все еще подавлена, я пытаюсь ему втолковать, какой больной стала по его милости, должен же он когда-нибудь это узнать, я с трудом вспоминаю, в скольких больницах перебывала, держу в руках счета за лечение, ибо полагаю, мы должны их разделить между собой. Отец в прекрасном настроении, только он не понимает, какая связь между побоями, его поступками и моим желанием наконец-то все ему высказать, мои попытки бесполезны, бессмысленны, но атмосфера у нас не напряженная, скорее приятная и веселая, поскольку теперь он все же хочет задернуть занавес и переспать со мной, так, чтобы Мелани нас не видела, — она еще лежит там, похныкивая, но, как всегда, ничего не поняв. Я ложусь с жалкой надеждой, но тотчас опять встаю, я все-таки не могу и говорю ему, что мне это совсем не интересно, слышу собственные слова: «Я не придаю этому никакого значения, я никогда не придавала этому значения, это не имеет никакого значения!»

Отец не то чтобы рассержен, он ведь тоже не придает этому значения, он произносит один из своих монологов, в котором, среди прочего, напоминает мне о том, что я однажды сказала: «Это всегда одно и то же». Он говорит: «Одно и то же, стало быть, никаких отговорок, не выкручивайся, раз это «одно и то же», — давай!» Но нам мешают, нам всегда мешали, это бессмысленно, я не могу ему объяснить, — ведь все дело в том, что мешают и что это не вообще одно и то же, а только с ним, ибо не имеет для меня никакого значения. Мешает нам своими стонами Мелани; отец поднимается на кафедру и произносит воскресную проповедь на тему «Одно и то же», и все внимают ему в благочестивом молчании, — он знаменитейший на весь свет воскресный проповедник. В конце проповеди он всегда что-нибудь или кого-нибудь проклинает, чтобы усилить действие своей речи, и вот он проклинает снова, на сей раз мою мать и меня, проклинает свой пол и мой пол, а я подхожу к чаше со святой водой, как принято у католиков, именем Отца увлажняю себе лоб и выхожу, не дождавшись окончания проповеди.

Отец отправился со мной поплавать в царство тысячи атоллов. Мы ныряем глубоко в море, мне встречаются стаи сказочных рыб, и хочется уплыть вместе с ними, но за мной уже гонится отец, я вижу его то сбоку, то под собой, то над собой, я должна попытаться добраться до рифов, потому что в коралловом рифе спряталась моя мать, она пристально смотрит на меня с молчаливым предостережением, ибо знает, что со мной произойдет. Я ныряю глубже и кричу под водой: «Нет!» И: «Я больше не хочу! Я больше не могу!» Я знаю, кричать под водой это важно, это прогоняет даже акул, значит, крики прогонят и моего отца, который хочет на меня напасть, разорвать меня на куски, или хочет опять со мною спать, схватить меня возле рифа, так, чтобы это видела моя мать. Я кричу: «Я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу больше собственной жизни, клянусь, я тебя убью!» Я нахожу место возле матери в разветвленном, тысячеруком, все более разрастающемся подводном сооружении, боязливо, испуганно цепляюсь за эти разветвления, цепляюсь за мать, но отец хватает меня, он опять меня хватает, и, выходит, это не я, это он кричал, это был его голос, а не мой: «Клянусь, я тебя убью!» Однако «Ненавижу тебя больше собственной жизни!» кричала я.

Малины со мной нет, я поправляю подушку, нахожу стакан с минеральной водой, изнемогая от жажды, осушаю его. Почему я это сказала, почему? Больше собственной жизни. У меня хорошая жизнь, благодаря Малине она становилась все лучше и лучше. Утро хмурое, но уже рассвело. Что это я произношу за изречения и почему Малина сейчас спит? Именно сейчас. Он должен растолковать мне мои слова. Разве я ненавижу собственную жизнь? Нет. Так как же могу я ненавидеть больше собственной жизни? Не могу. Просто ночью у меня нет опоры. Я встаю осторожно, чтобы моя жизнь оставалась такой же хорошей, ставлю воду для чая, мне надо выпить на кухне чаю; дрожа от холода, несмотря на длинную ночную рубашку, я готовлю себе чай, который мне нужен, ведь когда я ничего другого делать не могу, то заварка чая — все же какое-то занятие. Когда закипает вода, я уже не среди атоллов, я нагреваю маленький чайник, отсчитываю ложки чая «Earl Grey», заливаю их кипятком, я еще способна пить чай, еще способна попасть кипящей струей в чайник. Не хотелось бы мне будить Малину, но сама я бодрствую до семи утра, а тогда бужу его и готовлю ему завтрак. Малина тоже далеко не в лучшем состоянии, возможно, он поздно пришел домой, яйцо для него сварилось вкрутую, но он ничего не говорит, я бормочу извинения, молоко прокисло, но почему, ведь ему всего третий день и стояло оно в холодильнике? Малина поднимает глаза: молоко в чае сворачивается белыми крупинками, я выливаю его чашку, придется ему сегодня пить чай без молока. Все прокисло. «Прости меня», — говорю. «В чем дело?» — спрашивает Малина. «Иди скорей, иди, собирайся, пожалуйста, не то опоздаешь, — я не могу объясняться в такую рань».

Мы в Сибири, на мне еврейский плащ со звездой, как на всех остальных. Дело происходит в середине зимы, снег валит все сильнее, а под снегом рушатся мои книжные полки, снег медленно покрывает их, пока все мы ждем отправки, и фотографии, стоящие на полках, тоже мокнут, это снимки всех тех, кого я любила, и я отираю с них снег, отряхиваю фотографии, но снег все идет, пальцы у меня закоченели, и придется мне дать снегу похоронить под собой эти фото. Только я в отчаянии оттого, что отец наблюдает за моими последними попытками, он ведь не с нами, я не хочу, чтобы он видел мои усилия и угадал, кто на этих фотографиях. Отец, которому тоже хочется надеть плащ, хотя он для этого слишком толст, забывает про фотографии, он с кем-то договаривается, снимает один плащ, чтобы поискать другой, получше, но, к счастью, плащей больше нет. Он видит, что я уезжаю вместе с остальными, и я бы хотела еще раз с ним поговорить, объяснить ему наконец, что он не с нами, что он не имеет права, я говорю: «У меня уже нет времени, у меня мало времени. Просто для этого уже не время». Кое-кто из людей вокруг винит меня в том, что я не объявляю себя солидарной, «солидарной» — какое странное слово! Мне это безразлично. Я должна поставить свою подпись, но ее ставит мой отец, он всегда «солидарен», а я даже не знаю, что это значит. Ему я бросаю: «Будь здоров! У меня уже нет времени, я не солидарна». Мне надо кого-то найти! Точно я еще не знаю, кого должна искать, это некто из Печа, я ищу его в этой массе людей, в этом страшном хаосе. Истекает последнее время, какое у меня осталось, я начинаю бояться, что его отправили раньше меня, хотя говорить об этом могу только с ним, с ним одним до седьмого колена, за каковое не поручусь, ибо после меня никого не будет. Пройдя по всем баракам, я нахожу его в самой дальней комнате, там он устало ждет меня, в в этой пустой комнате рядом с ним стоит букет чалмовидных лилий, а он лежит на полу в своем звездном чернее черного плаще, в каком я видела его несколько тысяч лет тому назад. Он поднимается, отяжелев от сна, он стал на несколько лет старше и усталость его велика. Он говорит своим прежним голосом: «Ах, наконец, наконец ты пришла!» А я падаю на колени, смеюсь и плачу и целую его: «Вот и ты, подумать только, главное, что ты здесь, ах, наконец, наконец!» Ребенок тоже тут, — я вижу только одного, хотя, сдается мне, детей должно быть двое, — ребенок этот лежит в углу. Я его сразу узнала. В другом углу лежит кроткая и терпеливая женщина, от которой у него ребенок, она ничего не имеет против того, чтобы мы с ним легли здесь перед отправкой. Вдруг раздается крик: «Встать!» Все мы встаем и выходим, малыш уже на грузовике, нам надо торопиться, чтобы взобраться на него тоже, только я должна еще найти для нас защитные зонтики, и я нахожу их все, — для него, для кроткой женщины, для ребенка и для себя тоже, но мой зонтик принадлежит не мне, кто-то однажды забыл его в Вене, и я в растерянности, ведь я все время хотела его вернуть, только теперь у нас на это уже не остается времени. Это — несработавший парашют. Слишком поздно, я должна взять этот зонт, чтобы мы могли пробраться через Венгрию, ведь я опять нашла мою первую любовь; барабанит дождь, поливая всех нас, а пуще всех — ребенка, такого веселого и спокойного. Вот опять начинается, я дышу слишком часто, возможно, из-за ребенка, но мой возлюбленный говорит: «Постарайся успокоиться, будь так же спокойна, как мы!» Скоро взойдет луна. Меня одну все еще мучит смертельный страх оттого, что это начинается опять, оттого, что я схожу с ума. Он говорит: «Постарайся успокоиться, думай о Городском парке, думай о листе, думай о венских садах, о нашем дереве — павловния цветет». Я вмиг успокаиваюсь, ведь нам с ним одинаково досталось, вижу, как он показывает на свою голову, — я знаю, что они сделали с его головой. Грузовик должен переправиться через реку, это Дунай, но потом все же другая река, я пытаюсь сохранять полное спокойствие, ведь здесь, в пойме Дуная, мы встретились в первый раз, я говорю, все в порядке, но тут мне раздирает рот беззвучный крик — ведь все совсем не в порядке. Он говорит мне: «Ты только не забудь опять это слово: Facile!»[69] А я неверно его понимаю и беззвучно кричу слово «Facit!»[70] В реке, в глубокой реке.[71] «Могу я с вами поговорить, всего минутку? — спрашивает какой-то господин. — Я должен передать вам сообщение». Я спрашиваю: «А кому, кому должны вы передать сообщение?» Он отвечает: «Только принцессе Кагранской». Я кричу на него: «Не произносите это имя, никогда. Ничего мне не говорите!» Но он показывает мне засохший лист, и тогда я понимаю, что он говорил правду. Моя жизнь кончена, потому что он утонул в реке, при переправе, он был моей жизнью. Я любила его больше жизни.

Малина держит меня, это он говорит: «Постарайся успокоиться!» Я должна постараться. Однако я хожу с ним взад-вперед по квартире, он хочет, чтобы я легла, но я не могу больше лежать на мягкой кровати. Я ложусь на пол, но сразу встаю, потому что так я лежала на другом полу, укрывшись теплым сибирским плащом, и я расхаживаю с Малиной взад-вперед, разговаривая, рассуждая, произнося слова, вставляя слова. Отчаявшись, я кладу голову к нему на плечо, здесь, с этой стороны, у Малины должна быть сломанная ключица с платиновой пластинкой, после автомобильной аварии, он мне когда-то рассказывал, я замечаю, что мне становится холодно, я опять начинаю дрожать, выплывает луна, из нашего окна ее видно, видишь луну? Я вижу другую луну и звездный мир, но я не о другой луне хочу говорить, просто я должна разговаривать, все время разговаривать, чтобы спастись, чтобы не свалить эту напасть на Малину, голова моя, голова, я схожу с ума, но Малина не должен этого знать. Тем не менее Малина знает, и я прошу его, пока вцепившись в его руку, бегаю взад-вперед по квартире, опускаюсь на пол, опять встаю, расстегиваю рубашку, опять опускаюсь, потому что я теряю рассудок, на меня накатило, я безутешна, я схожу с ума, но Малина еще раз мне говорит: «Постарайся успокоиться, совсем расслабься». Я расслабляюсь и думаю об Иване, дышу немного ровнее, Малина массирует мне руки и ноги, область сердца, но я все-таки схожу с ума, только одно прошу, прошу тебя только об одном… Но Малина говорит: «Зачем же просить, просить не надо». Однако я говорю, и у меня опять мой нынешний голос: «Пожалуйста, пусть Иван никогда этого не узнает, пусть он не знает (при всей моей растерянности, я все-таки понимаю, что Малина ничего не знает об Иване, так зачем сейчас о нем говорить?), пусть Иван никогда, обещай мне это, и до тех пор, пока я еще могу говорить, я говорю, важно, чтобы я говорила, понимаешь, говорить — это все, на что я еще способна, и прошу тебя, говори и ты со мной, пусть Иван никогда, никогда ничего не узнает, пожалуйста, расскажи мне что-нибудь, говори со мной про ужин, где ты ужинал и с кем, говори о новой пластинке, если ты ее принес: «О, аромат далеких лет» — говори со мной, безразлично, о чем мы говорим друг с другом, да о чем угодно, лишь бы говорить, говорить, говорить, тогда мы будем уже не в Сибири, не в реке, не в пойме, в дунайской пойме, тогда мы снова окажемся здесь, на Унгаргассе, о, моя земля обетованная, моя Унгарляндия, говори со мной, зажги всюду свет, не думай о счете за электричество, пусть везде будет свет, нажми все выключатели, дай мне воды, зажги свет, зажги все лампы! Зажги также свечу в подсвечнике».

Малина зажигает свет, Малина приносит воду, приступ страха у меня проходит, а растерянность усиливается, — неужели я что-то сказала Малине, неужели назвала имя Ивана? Произнесла слово «подсвечник»? «Знаешь, — говорю я, уже не такая взволнованная, — не принимай это чересчур всерьез, Иван жив, и он жил когда-то раньше, странно, верно? Прежде всего, ничего не усложняй, сегодня только я все усложняю и потому так устала, но свет пусть горит. Иван еще жив, он мне позвонит. Если он позвонит, скажи ему…» Малина опять ходит со мной взад-вперед, потому что спокойно лежать я не могу, он не знает, что должен сказать Ивану, я слышу, как звонит телефон.

«Скажи ему, скажи ему, пожалуйста, скажи ему! Ничего ему не говори. Лучше всего: меня нет дома».

Мой отец должен омыть нам ноги, как раз в году омывали своим беднякам наши апостолические величества[72]. Мы с Иваном уже принимаем ножную ванну, вода вскипает грязной черной пеной — давненько мы не мыли ноги. Лучше мы помоем их сами, ведь отец больше не соблюдает этот торжественный обряд. Я рада, что ноги у нас теперь чистые и запах у них свежий, я вытираю ноги Ивану, потом себе, мы сидим у меня на кровати и радостно смотрим друг на друга. Но вот кто-то идет — поздно, дверь распахивается, это мой отец. Я указываю на Ивана и говорю: «Вот он!» Не знаю, ждать ли мне за это смертной казни или меня только отправят в лагерь. Отец видит грязную воду, из которой я извлекла свои белые, приятно пахнущие ноги, и я с гордостью обращаю его внимание также на чистые ноги Ивана. Отец не должен заметить, вопреки всему, хотя он опять не исполнил своего долга, что я радуюсь, смыв с себя все после длинной дороги. Дорога от него к Ивану была слишком длинной, и ноги у меня покрылись грязью. Рядом слышится по-радио: та-тим, та-там. Отец орет: «Выключить радио!» — «Это не радио, ты прекрасно знаешь, — решительно говорю я, — у меня ведь никогда не было радиоприемника». Отец орет опять: «Ноги у тебя заросли грязью, и я только что сообщил об этом во всеуслышанье. Так что знай. Заросли, заросли грязью!» Я отвечаю с улыбкой: «Ноги у меня помыты, надеюсь, что у всех ноги такие же чистые».

«Что это еще за музыка, прекратить музыку!» Отец бушует, как никогда. «И сию же минуту ответь: какого числа Колумб открыл Америку? Сколько существует основных цветов? Сколько оттенков цвета?» — «Три основных цвета. Оствальд насчитывает около пятисот оттенков». Ответы я даю быстро и правильно, но очень тихо, не моя вина, что отец их не слышит. Он уже опять кричит, и каждый раз, когда он повышает голос, от стены отваливается кусок штукатурки или выскакивает брусок паркета. Как может он спрашивать, если не желает даже слышать ответ.

За окном — тьма, открыть его я не могу и прижимаюсь лицом к стеклу, разглядеть что-нибудь невозможно. До меня постепенно доходит, что темная лужа — это, возможно, озеро, и я слышу, как подвыпившие мужчины поют на льду хорал. Я знаю, что за мной следом вошел отец, он поклялся убить меня, и я быстро становлюсь за длинный тяжелый занавес перед окном, чтобы отец не застиг меня высматривающей что-то в темноте. Но я уже знаю то, чего мне не следует знать: на берегу озера расположено кладбище убитых дочерей.

На маленьком пароходе отец начинает снимать большой фильм. Он режиссер, и все совершается по его воле. Я опять уступила — отец хочет снять со мной несколько сцен, уверяет, что меня нельзя будет узнать, у него превосходный гример. Отец присвоил чужое имя, какое — никто не знает, но оно уже не раз сияло над кинотеатрами доброй половины мира. Я сижу в ожидании, еще не одетая и не накрашенная, с бигуди на голове, на мне только полотенце, прикрывающее плечи, но внезапно я обнаруживаю, что отец использует ситуацию и тайком уже снимает, я возмущенно вскакиваю, не нахожу чем прикрыться, и все-таки подбегаю к отцу и к оператору и говорю: «Перестань снимать, сейчас же перестань! Этот кусок пленки надо немедленно уничтожить, он не имеет отношения к фильму, это противоречит уговору, эту пленку надо выкинуть». Отец отвечает: именно это ему и нужно, это будет интереснейшее место во всей картине, — и снимает дальше. Я с ужасом слышу стрекотанье камеры и еще раз требую, чтобы он перестал снимать и отдал мне этот кусок пленки, однако он невозмутимо продолжает и говорит «нет». Я все больше волнуюсь и кричу: у него осталась всего секунда на размышленье, я уже не боюсь угроз и сумею помочь себе сама, если не поможет никто другой. Он никак не реагирует, а секунда прошла, и я оглядываю пароходные трубы и аппаратуру, расставленную по всей палубе, спотыкаюсь о кабель, ищу и ищу, как бы помешать тому, что он творит, бросаюсь обратно в костюмерную, дверь в нее снята, чтобы я не могла там запереться, отец смеется, но в этот миг я вижу у зеркала небольшую миску с мыльной водой, приготовленной для маникюра, и меня молниеносно осеняет, — я хватаю миску и выплескиваю щелок на аппаратуру, в пароходные трубы, отовсюду начинает валить пар, отец стоит оцепенелый, а я говорю, что ведь я предупреждала, больше я у него по струнке ходить не буду, я теперь другая, и отныне я незамедлительно проучу каждого, кто что-то сделает в нарушение уговора, — вот как его. Весь пароход окутывают клубы пара, отснятая пленка испорчена, работу надо спешно прекратить, все стоят напуганные и обсуждают случившееся, но говорят, что они и без того недолюбливали режиссера, и рады, что этот фильм снят не будет. Мы спускаемся с парохода по веревочным лестницам; качаясь на волнах, отплываем в маленьких спасательных шлюпках, и нас подбирает большой пароход. Пока я, обессиленная, сижу на палубе большого парохода и наблюдаю за работами по спасению маленького, к нашему судну прибивает волной множество человеческих тел, правда, эти люди живы, но сплошь в ожогах, мы должны потесниться, всех их надо поднять на борт, дело в том, что где-то вдали от нашего тонущего парохода взорвался другой, тоже принадлежащий моему отцу, и на нем было много пассажиров, все эти раненые оттуда. Меня охватывает безмерный страх: неужели моя маленькая миска с мыльной водой вызвала взрыв и второго парохода тоже, я уже предвижу, что, когда мы высадимся на берег, мне предъявят обвинение в убийстве. К нашему пароходу прибивает все больше тел, их вылавливают, среди них есть и мертвые. Однако потом я с облегчением узнаю, что другой пароход затонул по совершенно другим причинам. Я тут ни при чем, это был недосмотр моего отца.

Отец хочет увезти меня из Вены в другую страну, он по-хорошему уговаривает меня, внушает, что мне необходимо отсюда уехать, мои друзья оказывают на меня дурное влияние, но я уже смекнула: ему не нужны свидетели, он не хочет, чтобы я могла с кем-то поговорить и чтобы все вышло наружу. Конечно, это могло бы выйти наружу. Я больше не сопротивляюсь, только спрашиваю, смогу ли я писать письма домой, он говорит, надо еще посмотреть, вряд ли это будет мне полезно. Мы уехали в чужую страну, мне разрешено даже выходить на улицу, но я никого не знаю и не понимаю здешнего языка. Живем мы очень высоко, у меня там кружится голова, дом не может быть таким высоким, я никогда не жила на такой высоте и целый день лежу в постели, опасаясь головокружения, я пленница и не пленница, отец лишь изредка заглядывает ко мне, чаще всего он присылает какую-то женщину с закутанным лицом, мне видны только ее глаза, — она что-то знает. Она приносит мне еду и чай, вскоре я уже не могу встать, потому что все вокруг сразу начинает кружиться, с первого шага. Мне вспоминаются другие случаи, — раз так, я должна встать, ведь еда или чай скорее всего отравлены, я добираюсь до ванной комнаты и выплескиваю еду и чай в унитаз. Ни женщина, ни отец этого не заметили, они меня травят, это ужасно, я должна написать письмо, я пытаюсь, но у меня получаются только первые строки, начатые письма я прячу в сумочку, в ящик, под подушку, но я должна писать и одно письмо вынести из дома. Я вздрагиваю и роняю шариковую ручку — на пороге стоит отец, он давно уже догадался, он рыщет в поисках моих писем, вытаскивает одно из корзины для бумаг и кричит: «Ну-ка, говори! Что это должно означать? Говори, я сказал!» Он кричит часами, не переставая, не дает мне слова вставить, я все громче плачу, а когда я плачу, он орет еще пуще, не могу же я ему сказать, что больше ничего не ем, что выбрасываю еду, что я разгадала его замысел, я отдаю ему даже то измятое письмо, которое лежит под подушкой, и рыдаю. «Говори!» Глазами я говорю ему: я тоскую по дому, я хочу домой! Отец насмешливо произносит: «Тоска по дому! Хорошенькая тоска по дому! Письма — в них всё дело, но уж поверь, отправлены они не будут, эти бесценные письма твоим бесценным друзьям».

Я страшно исхудала, кожа да кости, едва держусь на ногах, но мне все-таки удается ночью, украдкой, достать с чердака мои чемоданы, отец крепко спит, я слышу его храп, он сопит и хрипит. Невзирая на высоту, я высунулась из окна и посмотрела вниз, — на другой стороне улицы стоит машина Малины. Не получив от меня письма, Малина, видимо, понял, в чем дело, и прислал мне свою машину. Я кладу в чемодан самые необходимые вещи, или, вернее, то, что попадается под руку, я должна это делать тихо и в величайшей спешке, я должна это сделать сегодня ночью, иначе мне это никогда уже не удастся. Шатаясь, я выхожу на улицу с чемоданами, через каждые два-три шага мне приходится ставить их и ждать, пока я отдышусь и смогу тащить их дальше, потом я сижу в машине, чемоданы я затолкала на заднее сиденье, ключ зажигания торчит в замке, я трогаюсь с места, еду зигзагами по пустынной ночной улице, я примерно знаю, где должна находиться скоростная магистраль на Вену, знаю направление, но ехать не могу и останавливаюсь — машина дальше не идет. Хоть бы доехать до какой-нибудь почты, сейчас же дать телеграмму Малине, чтобы он за мной приехал, но ничего не выходит. Я вынуждена повернуть назад, но уже светает, машина больше меня не слушается, скользит на то место, где стояла, разворачивается в обратную сторону. Мне хочется еще раз газануть и врезаться в стену, убиться, потому что Малина не приедет, уже рассвело, я лежу, упав на руль. Кто-то поднимает меня за волосы, это отец. Женщина, у которой съехал с лица платок, вытаскивает меня из машины и ведет обратно в дом. Я видела ее лицо, она быстро натягивает на него платок, а я вою, потому что я ее узнала. Эта пара меня убьет.

Отец поселил меня в высотном доме, наверху есть и сад; чтобы дать мне какое-то занятие, отец позволяет сажать там цветы и карликовые деревья, он подшучивает над тем, как много я выращиваю рождественских елок, это воспоминания о сочельниках моего детства, но пока он шутит, все хорошо, у меня есть серебряные шары и вокруг распускаются фиолетовые и желтые цветы, только это не те цветы. Я сажаю ростки в глиняные горшки, сею семена, однако цветы вырастают все время не тех, нежеланных красок, я недовольна, а отец говорит: «Ты, видимо, воображаешь, что ты принцесса, ну! За кого ты, собственно, себя принимаешь, ну! Это у тебя скоро пройдет, это мы из тебя вышибем, а вот это и это, — он указывает на мои растения, — этому тоже скоро придет конец. Что за пустое занятие вся эта зелень!» У меня в руках садовый шланг, я могла бы пустить ему в лицо мощную струю, чтобы он перестал меня оскорблять, ведь он сам предоставил мне этот сад, но я роняю шланг, закрываю лицо руками, пусть он тогда мне скажет, что же я должна делать, вода льет на землю, а я больше не хочу поливать растения, закрываю кран и вхожу в дом. К отцу пришли гости, мне приходится без устали трудиться, таскать туда-сюда множество тарелок и подносы с бокалами, потом сидеть, слушать, а я даже не знаю, о чем они говорят, отвечать я должна тоже, но когда я задумываюсь в поисках ответа, на меня смотрят строго, я запинаюсь и отвечаю невпопад. Отец улыбается, он обходителен со всеми, меня он похлопывает по плечу и говорит: «Она хочет внушить вам, будто бы здесь, у меня, ей разрешено только работать в саду, взгляните-ка на эту изнуренную работой садовницу, покажи-ка руки, дитя мое, покажи свои красивые белые лапки!» Все смеются, я тоже смеюсь через силу, громче всех смеется отец, он очень много пьет и пьет еще больше после того, как гости уходят. Я вынуждена опять показать ему руки, он поворачивает их, он выворачивает мне руки, я вскакиваю, и мне удается вырваться, потому что он пьян и плохо держится на ногах, я выбегаю из комнаты, хочу захлопнуть дверь и спрятаться в саду, но отец идет за мной, и глаза у него страшные, лицо побагровело от ярости, он гонит меня к перилам, — неужели мы опять на самом верху того дома, — отец меня тащит, мы боремся, он хочет перебросить меня через перила, мы оба начинаем скользить, и я бросаюсь на другую сторону, мне надо добраться до стены или перепрыгнуть на соседнюю крышу, или же попасть обратно в дом, я начинаю терять рассудок, не знаю, как спастись, а отец, который, возможно, тоже боится перил, больше не пытается тащить меня туда, он поднимает цветочный горшок и бросает в меня, горшок разбивается о стену за моей спиной, отец хватает еще один и плюхает мне в лицо землю, поднимается шум и грохот, глаза у меня полны земли, — таким мой отец быть не может, таким мой отец быть не должен! На мое счастье звонят в дверь, значит, кто-то встревожился, вот звонят опять, возможно, это вернулся один из гостей. «Кто-то идет, — шепчу я, — перестань!» Отец насмешливо отвечает: «Кто-то идет за тобой, точно, это за тобой, ясное дело, но ты останешься здесь, слышишь!» Поскольку звонить не перестают, поскольку это, должно быть, мои спасители, поскольку я с моим перепачканным землей лицом ничего не вижу и все пытаюсь отыскать дверь, отец принимается кидать через перила цветочные горшки, какие попадаются ему под руку, чтобы люди внизу разошлись и не стали меня спасать. Тем не менее я, видимо, убежала, потому что вдруг я оказываюсь на улице, у дверей, и передо мной в темноте стоит Малина, я говорю шепотом, он не сразу понимает, я шепчу едва слышно: «Не ходи сейчас, не сегодня», а Малина, которого я еще никогда не видела бледным и растерянным, растерянно спрашивает: «В чем дело, что-нибудь случилось?» — «Пожалуйста, уйди, мне надо его успокоить», — шепчу я. Я слышу полицейскую сирену, полицейские уже выскакивают из патрульной машины, и вне себя от страха я говорю: «Помоги мне сейчас, мы должны от них избавиться, должны». Малина разговаривает с полицейскими и объясняет им: здесь у людей вечеринка, ну они и веселятся вовсю и озорничают немножко. Меня он оттолкнул в темноту. Полиция и в самом деле уезжает, Малина возвращается и уверенно говорит: «Я понял, это все он кидает сверху, он только на волосок не угодил в меня, ты сейчас же пойдешь со мной или мы больше никогда не увидимся, этому надо положить конец». Однако я шепчу ему: «Я не могу уйти, дай мне попробовать еще только раз, я хочу его успокоить, он это сделал потому, что ты звонил, мне надо сейчас же вернуться. Пожалуйста, не звони больше!» — «Пойми же, — говорит Малина, — мы с тобой увидимся, только когда с этим будет покончено, ведь он хотел меня убить». Я тихо возражаю, нет, нет, не тебя, только меня, и начинаю плакать, ведь Малина ушел, и я уже не знаю, что мне делать, я должна убрать все следы, я подбираю с улицы черепки, руками сгребаю цветы и землю в водосточный желоб, сегодня ночью я потеряла Малину, а Малина сегодня ночью был на волосок от гибели, — мы оба, Малина и я, но это сильнее меня и моей любви к Малине, я буду и дальше все отрицать. В доме горит свет, отец заснул на полу, посреди разорения, все разрушено, разорено, я ложусь рядом с отцом в этом разорении, ибо мое место здесь, рядом с ним, а он спит, расслабленный, печальный и старый. И хотя мне противно на него смотреть, я вынуждена это делать, я должна знать, какая еще опасность написана у него на лице, я должна знать, откуда исходит зло, и я пугаюсь, но не так, как обычно, ибо зло смотрит на меня с лица, которого я не знаю, я подползаю к чужому человеку, на чьи руки налипла земля. Как я сюда попала, как оказалась в его власти — в чьей власти? В обессиленном состоянии мне приходит в голову одно подозрение, но это подозрение слишком серьезно, я его сразу же отметаю, невозможно, чтобы это был другой человек, невозможно, чтобы все это было напрасно и чтобы это был обман. Невозможно, чтобы это было так.

Малина открывает бутылку минеральной воды, но подносит мне прямо к губам еще и стакан с капелькой виски, он настаивает, чтобы я выпила. Не хочется мне пить виски ночью, но у Малины такой озабоченный вид, он нажимает пальцами на мое запястье, и я догадываюсь, что со мной неладно. Он нащупывает мой пульс, считает и хмурится.

Малина: Тебе все еще нечего мне сказать?

Я: Мне что-то представляется, я даже начинаю видеть в этом какую-то логику, но подробности непонятны. Кое-что отчасти верно, например то, что я тебя ждала, также и то, что я однажды спускалась по лестнице, чтобы тебя остановить, история с полицейскими тоже почти соответствует действительности, только не ты им сказал, чтобы они ушли, мол, это недоразумение, я сказала им это сама, это я их отослала. Или нет? Во сне страх был сильнее. Разве бы ты когда-нибудь вызвал полицию? Я бы не смогла. Я их и не вызывала, это сделали соседи, а я уничтожила следы, дала ложные показания, так ведь и надо, верно?

Малина: Зачем ты его выгородила?

Я: Я им сказала, у людей здесь вечеринка, обычная шумная вечеринка. Александр Флейссер и молодой Бардо стояли внизу, они уже собирались разойтись, и тут в Александра чуть было не угодил один предмет, не скажу тебе какой, достаточно тяжелый, чтобы убить человека. Бутылки сверху бросали тоже, но, конечно, не цветочные горшки. Это я сказала по ошибке. Ведь такие вещи происходят. Согласна, происходят нечасто, не во всех семьях, не каждый день, не везде, но они ведь могут произойти, во время вечеринки, представь себе, какое у людей настроение.

Малина: Я не о людях говорю, ты это знаешь. И не о настроениях спрашиваю.

Я: Да и страха не испытываешь, если знаешь, что такое действительно может случиться, это совсем не то, страх придет позже, в другом обличье, он придет сегодня ночью. Ах да, ты хочешь узнать кое-что другое. На следующий день я пошла к Александру, эта штука могла попасть и в молодого Бардо, которого я едва знала, но тот успел уже отойти метров на сто. Александру я сказала: я до такой степени, до известной степени, до некоторой степени подавлена, просто не нахожу слов, — я много чего ему наговорила. Дело в том, что Александр уже все обдумал, и я почувствовала: он подаст жалобу, но ведь этого нельзя допустить, пойми же! Еще я сказала: «они» думали, что улица пуста, кому могло прийти в голову, что в такой поздний час там, внизу, стоял еще и Бардо, «они», возможно, его видели, даже наверняка, но это знала только я, поэтому я стала говорить о тяжелых временах, однако по лицу Александра можно было прочесть, что он не склонен списывать подобные происшествия на тяжелые времена, тогда, в дополнение к тяжелым временам, я придумала еще тяжелую болезнь, я без конца придумывала еще и еще, но Александра не убедила. В мои намерения и не входило кого-то убеждать, в тот момент я хотела только предотвратить наихудшее.

Малина: Зачем ты это сделала?

Я: Не знаю. Просто сделала и все. Тогда мне это казалось правильным. Потом уже и сам ничего не знаешь. Даже причин — каждая становится шаткой.

Малина: А какие бы ты дала показания?

Я: Никаких. Сказала бы, самое большее, одно слово, которое я еще могла произнести, но уже тогда перестала понимать, что оно значит, — и тем свела бы на нет все вопросы. (Пальцами я делаю Малине знак, на языке глухонемых.) Разве бы мне не удалось таким образом выпутаться? Или сказала бы родственная связь. Хорошо тебе смеяться, с тобой же ничего не произошло, ты не стоял у дверей.

Малина: Разве я смеюсь? Это ты смеешься. Тебе надо пойти спать, бесполезно с тобой разговаривать, пока ты утаиваешь правду.

Я: Полиции я дала денег, не все они, конечно, продажные, но те парни купились, это правда. Они были рады, что могут вернуться к себе в участок или отправиться на боковую.

Малина: Что мне за дело до этих историй. Тебе все это снится.

Я: Снится, но уверяю тебя, я начинаю кое-что понимать. В то время я также начала все, что бы ни читала, читать в искаженном виде. Если где-то говорилось насчет «летних мод», я читала «летний мор». Это лишь один пример. Я могла бы привести сотни. Ты этому веришь?

Малина: Разумеется, но я верю и кое-чему еще, чему ты сама никак не хочешь поверить.

Я: И это…

Малина: Ты забываешь, что завтра я дежурю. Встань, пожалуйста, вовремя. Я до смерти устал. И если к тому же яйцо на завтрак не окажется ни сырым, ни крутым, я буду тебе благодарен. Спокойной ночи.

Начался новый зимний мор, в самых крупных моргах уже демонстрируют тела. Мой отец — главный кутюрье города. Я сопротивляюсь, но мне придется демонстрировать модели для невест. В этом году все равно выставляются только белые и, редко, черные тела, белые — в ледяном дворце, при 50 градусах мороза, там венчают живыми, для публики и перед публикой, в ледяной фате и с ледяными цветами. Жених и невеста должны быть обнаженными. Ледяной дворец стоит там, где раньше была Федерация конькобежного спорта и где летом устраивались состязания по борьбе, однако мой отец арендовал весь комплекс, меня должны венчать с молодым Бардо, заказан оркестр, который тоже до смерти боится играть при такой температуре, но мой отец страхует вдов. Пока это еще жены музыкантов.

Отец вернулся из России, это путешествие ему повредило. Эрмитажа он не видел, зато изучил пытки и привез с собой царицу Меланию. Я должна вместе с Бардо выступать на льду, в изящном, искусно построенном ледяном павильоне, под аплодисменты всей Вены и всего мира, ибо это представление будет транслироваться через спутник, оно назначено на тот день, когда американцы, или русские, или и те и другие вместе полетят на Луну. Для моего отца самое важное, чтобы венское ледяное шоу заставило весь мир забыть о Луне и о великих державах. Он катается в санях с меховой полостью по Первому и Третьему районам, чтобы люди успели еще раз подивиться на него и на молодую царицу, прежде чем начнется грандиозный спектакль.

Сперва через громкоговорители публику призывают обратить внимание на затейливое устройство дворца, на окна, в которые вставлены тончайшие ледяные пластинки, прозрачные, словно прекраснейшее стекло. Сотни ледяных канделябров освещают дворец, а его убранство достойно удивления: диваны, табуреты, серванты с хрупкими сервизами, бокалами и чайной посудой — все изготовлено из льда и расписано сочными красками, как аугартенский фарфор. В камине лежат ледяные дрова, смазанные лигроином, и похоже, что они горят, а большую кровать можно увидеть сквозь полог из ледяных кружев. Царица, которая называет отца «мой медведь», дразнит его, она говорит, что жить в этом дворце, наверно, одно удовольствие, разве что спать холодновато. Отец наклоняется ко мне и замечает самым игривым тоном: «Я убежден, что ты не замерзнешь, когда сегодня разделишь это ложе со своим господином Бардо, пусть уж он позаботится о том, чтобы ваш любовный пыл не угас!» Я падаю ниц перед отцом, я молю его не о собственной жизни, а о милосердии к молодому Бардо, с которым я едва знакома, который едва знаком со мной и смотрит на меня бессмысленным взглядом, теряя рассудок от холода. Я не понимаю, почему во время этого народного увеселения должен приноситься в жертву и молодой Бардо. Отец объясняет царице, что мой совиновник тоже должен будет раздеться и его будут обливать водой из Дуная и из Невы до тех пор, пока мы оба не превратимся в ледяные статуи. «Но ведь это ужасно, мой большой медведь, — с наигранным волнением отвечает Мелани, — сперва ты, конечно, прикажешь умертвить этих несчастных». — «Нет, моя маленькая медведица, — возражает отец, — ибо в этом случае они будут неспособны на те естественные движения, которых требует закон Красоты, я велю обливать их живьем, как бы иначе я мог насладиться их страхом перед смертью!» — «Ты жесток», — говорит Мелани, но отец сулит ей экстаз, он знает, сколь родственны жестокость и сладострастие. Когда человек одет в меховую шубу, такое зрелище для него легко и приятно, — обещает он и выражает надежду, что со временем Мелани превзойдет всех других женщин в жестокости тоже. Люди с улицы и венское общество ликуют: такое не каждый день увидишь!

Мы стоим раздетые перед дворцом на пятидесятиградусном морозе и вынуждены принимать указанные нам позы; в публике кто-то вздыхает, однако каждый думает, будто Бардо, на самом деле невиновный, мой совиновник, потому что на нас начинают лить потоки ледяной воды. Я слышу еще, как я плачу и выкрикиваю проклятье, последнее, что видят мои глаза, это торжествующая улыбка отца, а его удовлетворенный вздох — это последнее, что я слышу. Больше я не могу просить о сохранении жизни Бардо. Я превращаюсь в лед.

Мои мать и сестра прислали ко мне международного парламентера, они хотят знать, готова ли я «после» этого происшествия поддерживать отношения с отцом. Я говорю этому сплетнику: «Ни за что на свете!» Этот человек, вроде бы мой старый друг, поражен таким ответом и говорит, что, право, очень жаль. Он находит мою позицию слишком жесткой. Потом от матери и сестры, которые стоят молчаливые и беспомощные, я направляюсь в соседнюю комнату, чтобы самой поговорить с отцом. Хотя мыслю я несгибаемо, сужу несгибаемо и все тело у меня сделалось несгибаемым, я не могу отделаться от мысли, что должна исполнить свой долг и буду опять спать с отцом, стиснув зубы и лежа как бревно. Но пусть он знает, что я делаю это только ради других и для того, чтобы все это не получило международной огласки. Отец ужасно подавлен, он намекает, что чувствует себя больным, ни с чем больше не справляется, и я опять не могу с ним объясниться, он усиленно симулирует болезнь, которой у него вовсе нет, чтобы ему не надо было думать о Мелани и обо мне. У меня открываются глаза, я понимаю, почему он выдумывает всевозможные предлоги: он живет теперь с моей сестрой. Я больше ничего не могу сделать для Элеоноры, она посылает мне записку: «Молись за меня, моли за меня!»

Я сижу на кровати, мне и жарко и холодно, я берусь за книгу, которую положила на пол перед тем как заснуть: «Разговор с Землей», я забыла, на какой главе ее захлопнула, и бегло просматриваю содержание, приложение, объяснение научных терминов и иностранных слов: Структура и изменения земной коры, Тектонические движения. Малина берет книгу у меня из рук и откладывает в сторону.

Малина: Откуда взялась тут твоя сестра, кто она, твоя сестра?

Я: Элеонора? Не знаю, у меня нет сестры по имени Элеонора. Но ведь у каждого из нас есть сестра, верно? Прости! Как у меня только язык повернулся! Но ты ведь хочешь что-то узнать о моей настоящей сестре. В детстве мы, разумеется, всегда были вместе, потом и некоторое время в Вене, по воскресеньям ходили вдвоем на утренние концерты в «Музыкальное собрание», иногда назначали свидание одним и тем же молодым людям, читать она умела тоже, однажды написала три грустные страницы, которые совсем к ней не подходили, как многое вообще к нам не подходит, а я не приняла это всерьез. Я что-то проморгала. Что могла поделывать моя сестра? Надеюсь, она вскоре вышла замуж.

Малина: Ты не должна так говорить о своей сестре, ты только напрягаешься, скрывая ее. А Элеонора?

Я: Я должна была принять это всерьез, но в те годы я была еще так молода.

Малина: Элеонора?

Я: Она много старше моей сестры, должно быть, жила в другое время, даже в другом столетии, мне известны ее портреты, но я не помню, не помню… Читать она читала тоже, однажды мне приснилось, будто она мне читает загробным голосом: «Vivere ardento е non sentire il male»[73]. Откуда это?

Малина: Что с ней сталось?

Я: Она умерла на чужбине.

Отец держит мою сестру в плену, строго соблюдая тайну, он требует у меня мое кольцо — для нее, ибо это кольцо должна носить моя сестра, он стаскивает кольцо у меня с пальца и говорит: «Этого, пожалуй, довольно, этого, пожалуй, хватит! Ведь вы похожи, как две капли воды, вам обеим еще достанется». Мелани он «отставил», иногда он говорит, она «уволена», он ее раскусил, раскусил ее честолюбие и жажду блистать с его помощью. Но тирады, в которых он пытается объяснить мне, какова эта жажда, очень странные, упоминается слово «снег», она-де хочет кататься с ним по моему снегу и по нашему общему снегу с альпийских предгорий, а я его спрашиваю, получил ли он уже мои письма, но выясняется, что они застряли в снегу. Я еще раз прошу его отдать те несколько вещей, которые будут нужны мне до последней минуты, — две кофейные чашечки аугартенского фарфора, я ведь хочу еще разок выпить кофе, иначе я не смогу исполнить свой долг, дело в том, что эти чашки исчезли, и это самое большое мое огорчение, придется мне сказать сестре, чтобы она вернула мне хотя бы эти чашки. Отец привел в движение небольшую лавину, чтобы я испугалась и больше такого желания не высказывала, чашки-де под снегом. Он просто хотел меня обмануть и теперь спускает вторую лавину, я постепенно догадываюсь, зачем нужен снег — он должен погрести меня под собой, чтобы меня уже никто не нашел. Я бегу к деревьям, там спасение и опора, на бегу пытаюсь трусливо кричать, что больше ничего не хочу, пусть он все забудет, я ничего не хочу вообще, вот-вот сойдет лавина, надо грести руками, плыть в снегу, чтобы остаться на поверхности, нестись вниз вместе со снегом. Но мой отец толкает ногой готовую сорваться снежную глыбу и спускает третью лавину, она сносит у нас целые леса, ее жуткая сила валит старейшие, самые крепкие деревья, я больше не могу исполнять свой долг, я соглашаюсь, что борьба окончена, а поисковой команде отец говорит, что все они получат бесплатное пиво, и пусть идут домой, до будущей весны ничего поделать нельзя. Я угодила под лавину моего отца.

На слегка заснеженном склоне позади нашего дома я впервые катаюсь на лыжах. Я должна стараться делать зигзаги так, чтобы не попадать на проплешины, и, съезжая вниз, следовать по начертанной на снегу фразе. Возможно, это фраза из прежних времен, написанная повсюду неловкой детской рукой на сохранившемся снегу моих юных лет. У меня появляется догадка, что это фраза из коричневой школьной тетради, на первой странице которой я написала в новогоднюю ночь: «Кто знает, Зачем нам жизнь дана, найдет, Как сладить с ней». Но в той фразе говорится также, что у меня все еще трудности с отцом и я не могу пока рассчитывать, что выберусь из этой беды. Некая пожилая женщина, предсказательница, учит меня и стоящую в стороне группу, к которой я не присоединяюсь, ходить на лыжах. Она следит за тем, чтобы каждый остановился там, где кончается склон. Там, где в полном изнеможении останавливаюсь я, лежит письмо, оно касается 26 января и связано с каким-то ребенком, письмо это весьма замысловато сложено и запечатано в нескольких местах. Его можно будет вскрыть только через некоторое время — письмо сплошь покрыто ледяной коркой, — потому что оно содержит предсказание. Я отправляюсь в путь через большой лес, вскоре снимаю лыжи и кладу рядом палки, дальше иду пешком в сторону города, к домам моих венских друзей. На дверных табличках мужские имена начисто отсутствуют. Из последних сил пытаюсь позвонить к Лили, звоню, хотя ко мне она так и не приехала, я все еще в отчаянии оттого, что она не приехала, но притворяюсь спокойной и, входя к ней, сразу рассказываю, что сегодня приезжают моя мать и Элеонора, чтобы устроить меня в хорошую лечебницу, ночлег мне не нужен, я должна тотчас же ехать в аэропорт, только я вдруг забыла, в какой — в Швехат или в Асперн, не могу же я одновременно быть в обоих аэропортах, и теперь я даже не знаю, действительно ли моя мать и сестра прибывают самолетом и есть ли сегодня какие-нибудь рейсы, могут ли они вообще приехать и сообщили ли им обо мне. Сообщили только Лили. Я не могу договорить фразу, мне хочется кричать: «Сообщили ведь только тебе! И что ты сделала, ты ничего не сделала, только все еще больше испортила!»

Поскольку все мужчины из Вены исчезли, я вынуждена поселиться у одной молодой девушки, в комнате не больше моей детской, там стоит и моя первая взрослая кровать. Внезапно я в эту девушку влюбляюсь, обнимаю ее, а в это время поблизости лежит г-жа Брайтнер, привратница из моего дома на Унгаргассе (или баронесса с Беатриксгассе), толстая и грузная, уж она-то замечает, что мы обнимаемся, хоть мы и укрылись моим большим синим одеялом. Она не возмущается, только говорит, что никогда не сочла бы такое возможным, она же меня знает и хорошо знала еще моего отца, правда, до сегодняшнего дня ей было неизвестно, что он уехал в Америку. Г-жа Брайтнер причитает, она ведь считала меня «святой», «кем-то вроде святой», повторяет она много раз, и чтобы меня не выгнали из квартиры, я пытаюсь ей объяснить, что ведь это понятно и естественно, — после большого несчастья с моим отцом я иначе не могу. Я присматриваюсь к девушке повнимательней, раньше я ее не встречала, она очень ласковая и очень юная, она рассказывает мне о прогулке вдоль Вертерзее, и я потрясена тем, что она говорит о Вертерзее, но не решаюсь перейти с ней на «ты», ведь тогда она догадается, кто я. Она не должна это узнать, никогда. Заиграла музыка, нежно и тихо, и мы наперебой пытаемся пропеть на эту музыку какие-то слова, баронесса пробует тоже, она и есть моя привратница, Брайтнер, мы все время путаемся, я пою: «Все недовольство вдруг прошло…», девушка напевает: «О взгляните! Видно вам?» А г-жа Брайтнер во весь голос поет: «Близок враг! Он не спит! Скоро ночь пройдет!»[74]

По пути к отцу я встречаю группу студентов, которые тоже направляются к нему, дорогу я могу им показать, но не хочу очутиться у дверей одновременно с ними. Прижавшись к стене, я жду, пока студенты звонят. Открывает Мелани, на ней длинное домашнее платье, грудь у нее опять слишком большая и заметная, она бурно приветствует студентов и делает вид, будто всех помнит, она видела их на лекциях, и, сияя, сообщает: сегодня она еще фрейлейн Мелани, но это ненадолго, ибо она намерена стать госпожой Мелани. Никогда, думаю я. Тут она замечает меня, я испортила ей всю обедню, мы небрежно здороваемся, подаем друг другу руку, но так, что наши руки лишь слегка касаются одна другой и одна другую не пожимает. Она идет вперед по коридору, это уже новая квартира, и мне ясно, что Мелани беременна. В квартире стоит, понурив голову, моя Лина, на мой приход она уже не рассчитывала, ведь в этом доме ее называют Ритой, чтобы больше ничего не напоминало обо мне. Квартира огромная, однако состоит всего из двух комнат — одна совсем узкая, а другая большущая, такое деление восходит к архитектурным идеям моего отца, я эти идеи знаю, они здесь вполне очевидны. Среди мебели я вижу мою синюю софу с Беатриксгассе, и поскольку отец занимается благоустройством, я иду к нему в большую комнату. Отец, которому я излагаю свои предложения насчет софы и других вещей, меня не слушает, он расхаживает взад-вперед с дюймовой линейкой, измеряет стены, окна и двери, так как опять задумал нечто грандиозное. Я его спрашиваю, как мне поступить — объяснить ему сейчас устно или попозже письменно, какую расстановку я наметила, — что ему удобней. Он невозмутимо продолжает свое занятие и говорит только: «Я занят, занят!» Прежде чем уйти из этой квартиры, я кое к чему присматриваюсь: высоко на стене вижу смешное пернатое украшение: в нише, в красном свете, стоит множество чучел маленьких птиц, и я говорю про себя, какая безвкусица, эта всегдашняя безвкусица. Вкус — вот что постоянно нас разделяло. Всему виной его безразличие, безвкусица, эти два слова смешиваются в моем сознании, и когда Лина, которая позволяет называть себя Ритой, провожает меня к выходу, я говорю: «Безвкусица, здесь ни в чем нет вкуса, здесь безразличие во всем, и с моим отцом все останется без перемен». Лина смущенно кивает, тайком подает мне руку, а я хочу теперь набраться храбрости, я хочу и должна с грохотом захлопнуть дверь, с грохотом, как всегда захлопывал все двери мой отец, чтобы он тоже наконец узнал, что это такое, когда перед кем-то ЗАХЛОПЫВАЮТ ДВЕРЬ. Но дверь закрывается неслышно, я все еще неспособна ее захлопнуть. Я прижимаюсь к стене перед домом, не следовало мне приходить в этот дом, мне вообще не надо было приходить к Мелани, отец уже все там переставил, я не могу туда вернуться и не могу уйти, но я бы могла еще перелезть через забор, там, где очень густой кустарник, и в смертельном страхе я бросаюсь к забору, карабкаюсь вверх, это спасение, это было бы спасением, но наверху, на заборе, я застреваю, там колючая проволока, колючки под током в 100000 вольт, я получаю 100000 электрических ударов, отец пустил по этой проволоке ток, во все мои жилы бешено устремляется стая вольт. Я сгорела и умерла от неистовства моего отца.

Открывается окно, за ним — мрачная местность, окутанная туманом, и какое-то озеро, которое все уменьшается. Вокруг озера расположено кладбище, можно отчетливо разглядеть могилы, они разверзаются и на мгновенье из них выходят умершие дочери с развевающимися волосами, лиц их не различить, волосы у них ниспадают до кисти левой руки, правая рука у всех вскинута вверх и видна в белесом свете, они растопыривают восковые пальцы, колец на них нет, безымянный палец на каждой руке отсутствует. Отец заставляет озеро выйти из берегов, чтобы все скрыть, чтобы ничего нельзя было увидеть, чтобы женщины из могил ушли под воду, чтобы могилы ушли под воду; отец говорит: «Это представление: КОГДА МЫ, МЕРТВЫЕ, ПРОБУЖДАЕМСЯ»[75].

Когда я просыпаюсь, то вспоминаю, что уже много лет не была в театре. Представление? Не знаю никакого представления, не имею никакого представления, но какое-то представление наверняка было.

Малина: Ты всегда слишком многое себе представляла.

Я: Но в то время я вообще ничего не могла себе представить. А может, мы говорим о разных вещах: «представлять» и «представления» — не одно и то же.

Малина: Я хочу разобраться. Почему ты без кольца? Ты когда-нибудь носила кольцо? Ведь ты никогда его не носишь. Мне ты сказала, что для тебя невыносимо носить кольцо на пальце, носить что-то на шее, или на запястье, или, скажем, на щиколотках.

Я: Вначале он купил мне небольшое колечко, я хотела держать его в специальном футляре, но отец ежедневно меня спрашивал, нравится ли мне кольцо, и все время напоминал, что это кольцо я получила от него, годами он беспрерывно толковал об этом кольце, словно оно могло служить для меня источником существования, и если я каждый день не говорила о нем сама, то он спрашивал: «Где у тебя мое кольцо, детка?» А я, детка, отвечала: «Но это кольцо я ведь… Боже сохрани, нет, теперь я совершенно уверена, я просто забыла его в ванной, сейчас принесу и надену на палец или положу на комодик, невдалеке от кровати, заснуть я могу, только когда твое кольцо со мной рядом». С этим кольцом он разыгрывал ужасную комедию, рассказывал всем и каждому, что подарил мне кольцо, и в конце концов люди начали думать, будто в придачу к этому кольцу он подарил мне жизнь, или, по меньшей мере, месячное пособие, или дом с садом и воздух, чтобы дышать; мне уже противно было носить это проклятое кольцо, а коль скоро оно потеряло свое значение, я охотно швырнула бы его отцу в лицо, еще и потому, что, в сущности, он подарил мне его вовсе не по своей воле, это я заставила его дать мне какое-то подтверждение, я все никак не могла дождаться знака, а мне нужен был знак, и наконец я получила это кольцо, о котором все время шла речь. Но кольцо не швырнешь человеку в лицо, под ноги — это еще куда ни шло, только это легче сказать, чем сделать, ведь когда человек сидит или ходит взад-вперед, нельзя швырнуть ему под ноги такую мелочь и добиться этим, чего хочешь. Поэтому я сперва пошла в ванную и хотела бросить его в унитаз, но потом мне показалось, что это слишком просто, слишком прозаично и слишком правильно, а я хотела, чтобы у меня тоже была своя драма, и еще я хотела теперь придать значение этому кольцу, и я поехала на машине в Клостернойбург, долго стояла там под первым студеным ветром на мосту через Дунай, потом достала из кармана пальто футляр, а из футляра — кольцо, я уже несколько недель его не носила, было 19 сентября. В холодный предвечерний час, когда было еще светло, я бросила его в Дунай.

Малина: Но это же ничего не объясняет. В Дунае полно колец, каждый день с мостов через Дунай, между Клостернойбургом и Фишамендом, под холодным зимним или жарким летним ветром кто-нибудь срывает с пальца кольцо и бросает в реку.

Я: Я не срывала кольцо с пальца.

Малина: Дело не в этом, я не хочу слушать твою историю, ты же все время увиливаешь.

Я: Самое странное, что я знала, все время знала, что он кружит около меня, замышляя убийство, не знала только, каким образом собирается он меня устранить. Возможно было все. Но сам он мог придумать только одну возможность, а как раз ее-то я и не могла угадать. Я не знала, что такое еще бывает, сегодня и здесь.

Малина: Знать ты, наверно, не знала, но была с этим согласна.

Я: Клянусь тебе, я не была согласна, разве можно в подобном случае быть согласной, хочется уйти, спасаешься бегством. Что ты пытаешься мне внушить? Я никогда не была согласна!

Малина: Не клянись. Не забывай, ты ведь никогда не клянешься.

Я: Разумеется, я знала, что он попытается ударить меня в самое уязвимое место, ибо тогда ему больше ничего не придется делать, а только ждать, только дожидаться, пока я сама, пока я сама себя…

Малина: Перестань плакать.

Я: Я вовсе не плачу, это ты пытаешься мне внушить, ты еще доведешь меня до слез. Но дело было совсем в другом. Я тогда огляделась и заметила, — и в своем окружении, да и вдали от своего окружения, — что все только ждут и ничего больше не делают, ничего особенного не делают, они суют другому в руки снотворное, опасную бритву, устраивают так, чтобы человек безрассудно гулял над обрывом, чтобы он, напившись, открыл дверь в мчащемся поезде или чтобы у него просто завелась какая-нибудь болезнь. Когда ждут достаточно долго, наступает катастрофа, приходит конец, исподволь или внезапно. Некоторым удается выжить, но именно выжить, не более того.

Малина: Но в какой мере надо быть согласным?

Я: Я слишком сильно страдала, я больше ничего не знаю, ничего не признаю, откуда мне это знать, я слишком мало знаю, я ненавижу своего отца, один Бог знает, как я его ненавижу, я не знаю, почему так вышло.

Малина: Кого ты сделала своим кумиром?

Я: Никого. Так дальше не пойдет, я не двигаюсь с места, ничего не проясняется, я только все время слышу голос, сопровождающий эти картины, и он говорит: кровосмешение. Спутать ведь невозможно, я знаю, что это значит.

Малина: Нет, нет, этого ты как раз и не знаешь. Если человек выжил, самый факт выживания заслоняет от него истину, ты даже не знаешь, какими были твои жизни раньше и какова твоя жизнь сегодня, ты даже путаешь свои жизни.

Я: У меня только одна жизнь.

Малина: Позволь мне судить.

Впереди — Черное море, а я знаю, что Дунай впадает в Черное море. Я впаду в него вместе с Дунаем. Я благополучно миновала все берега, только у самой дельты вижу какое-то плотное тело, наполовину покрытое водой, но не могу от него уклониться и дойти вброд до середины реки, поскольку река здесь слишком глубокая и широкая и в ней полно водоворотов. Это мой отец спрятался возле устья в виде гигантского крокодила с усталыми полуприкрытыми глазами, и он не пропустит меня дальше. В Ниле теперь крокодилов больше нет, последнего перевезли в Дунай. Отец иногда немного приоткрывает глаза, кажется, будто он просто лениво валяется здесь и ничего не ждет, но он, разумеется, ждет меня, он знал, что я хочу вернуться домой, что для меня это спасение. Иногда крокодил вяло открывает свою огромную пасть, там висят на зубах клочья мяса, мяса других женщин, и мне вспоминаются имена всех тех, кого он сожрал, вода покрыта старой кровью, но и свежей тоже, не знаю, насколько голоден сегодня мой отец. Вдруг я вижу маленького крокодила, лежащего рядом с ним, отец нашел теперь себе крокодила под пару. Однако маленький крокодил сверкает глазами, он совсем не вялый и, подплыв ко мне, хочет с притворным радушием поцеловать меня в правую и в левую щеку. Прежде чем он успевает это сделать, я кричу: «Ведь ты крокодил! Убирайтесь обратно к вашему крокодилу, вы же с ним заодно, ведь вы крокодилы!» Ибо я сразу узнала Мелани, которая опять лицемерно прикрывает глаза, свои человечьи глаза, и больше не сверкает ими. Отец кричит мне в ответ: «Скажи это еще раз!» Но я не говорю этого еще раз, хотя и должна сказать, поскольку он приказывает. Я могу выбрать только одно из двух: быть сожранной крокодилом или заплыть еще дальше в реку, туда, где она глубже всего. У самого Черного моря я исчезла в пасти моего отца. Однако в Черное море влились три капли моей крови, три последние капли крови.

Отец входит ко мне в комнату в пижамных брюках, он насвистывает и поет, я его ненавижу, не могу на него смотреть, и принимаюсь возиться со своим чемоданом. «Пожалуйста, надень что-нибудь, — говорю я, — надень что-нибудь другое!» Ведь он в пижаме, которую я подарила ему на день рождения, он надел ее намеренно, а мне хочется ее с него стянуть, но вдруг мне приходит в голову одна мысль, и я роняю, как бы невзначай: «Ах, это всего лишь ты!» Я начинаю танцевать, танцую вальс совсем одна, а отец смотрит на меня с некоторым изумлением, потому что на кровати лежит его маленький крокодил, одетый в бархат и шелк, он начинает составлять завещание в пользу Бархата и Шелка, пишет его на большом листе бумаги и говорит: «Ты ничего не получишь, слышишь, за то, что танцуешь!» Я действительно танцую, ти-там, та-там, танцую, переходя из комнаты в комнату, и начинаю кружиться на ковре, который он не может вытащить у меня из-под ног, — это ковер из «Войны и мира». Отец зовет мою Лину: «Да вытащите же из-под нее этот ковер!» Но у Лины выходной день, и я смеюсь, танцуя, и вдруг зову: «Иван!» Это наша с ним музыка, этот вальс — для Ивана, снова и снова для Ивана, это спасение, ибо мой отец никогда не слышал имени Ивана, никогда не видел, как я танцую, он уже не знает, что ему делать, вытащить ковер из-под меня нельзя, остановить меня в буйном вихре танца нельзя, я зову Ивана, но приходить ему не надо, ему не надо меня удерживать: голосом, какого еще никогда ни у кого не было, звездным, сидерическим голосом я творю имя Ивана и его вездесущность.

Отец вне себя, он возмущенно кричит: «Пусть эта сумасшедшая наконец перестанет и уберется отсюда, пусть немедленно убирается, не то проснется мой маленький крокодил!» Танцуя, я приближаюсь к крокодилу и вытаскиваю украденную у меня сибирскую рубашку, мои письма в Венгрию, вытаскиваю все, что мне принадлежит, из его сонной, грозной пасти, я хочу вернуть себе и ключ, и я уже готова, смеясь, снять его с крокодильего зуба и пуститься опять танцевать, но отец выхватывает у меня ключ. Он отбирает у меня, помимо всего прочего, еще и этот ключ, а ведь он — единственный! Голос у меня пропадает, я больше не могу крикнуть: «Иван, да помоги же мне, он хочет меня убить!» На клыке у крокодила висит еще одно мое письмо, не сибирское и не венгерское, я с ужасом вижу, кому оно адресовано, так как могу прочесть начало: «Дорогой отец, ты разбил мне сердце!» Крак-крак, разбито, там-ти-там, мне разбил отец, крак-крак-ррррак, та-ти-там, Иван, я хочу Ивана, я думаю об Иване, я люблю Ивана, дорогой отец». Отец говорит: «Уберите эту бабу!»

Ко мне пришел мой ребенок, которому сейчас не то четыре года, не то пять лет, и я сразу его узнала — он похож на меня. Мы смотрим в зеркало и убеждаемся в этом. Малыш тихонько говорит мне, что мой отец намерен жениться на массажистке, той самой, что такая красивая, но нахальная. Из-за этого он больше не хочет оставаться у моего отца. Мы находимся в большой квартире у чужих людей, я слышу, как в одной из комнат отец с кем-то разговаривает, это удобный случай, и совершенно неожиданно я решаю взять ребенка к себе, хотя оставаться у меня он наверняка не захочет тоже, ведь моя жизнь так неустроенна, и у меня еще нет квартиры, потому что сначала я должна покинуть общежитие бездомных, заплатить Спасательной службе и Поисковой команде, а денег у меня нет, но ребенка я крепко прижимаю к себе и обещаю все для него сделать. Малыш как будто бы согласен, мы уверяем друг друга, что должны быть вместе, я знаю, что отныне буду бороться за ребенка, ибо у моего отца нет прав на нашего ребенка, не понимаю, что я думала раньше, ведь у него же нет никаких прав, и я беру ребенка за руку и хочу сейчас же пойти к отцу, но нас разделяет несколько комнат. У моего ребенка еще нет имени, я чувствую, что он у меня безымянный, как нерожденные дети, я должна поскорее дать ему имя и в придачу еще свое, и я предлагаю ему шепотом: «Animus»[76]. Ребенку не хочется получать имя, но он понимает. Во всех комнатах разыгрываются премерзкие сцены, и я рукой прикрываю моему ребенку глаза, потому что в музыкальной гостиной я обнаружила отца, он лежит под роялем с какой-то молодой женщиной, возможно, это и есть та самая массажистка, отец расстегнул ей блузку и снимает бюстгальтер, и я боюсь, что ребенок все же видел эту сцену. Через толпу гостей, — все они пьют шампанское, — мы протискиваемся в следующую комнату, мой отец, наверно, совершенно пьян, иначе как он мог настолько забыть о ребенке. В другой комнате, где мы хотим укрыться, лежит, тоже на полу, какая-то женщина, угрожая всем револьвером; я догадываюсь, что это опасный праздник, праздник револьверов, и пытаюсь разобраться в странных фантазиях этой женщины, она целится в плафон, потом, через дверь, в моего отца, и я не пойму, всерьез она это делает или в шутку, возможно, она и есть та массажистка, потому что вдруг она нагло спрашивает, что я здесь потеряла и кто этот маленький ублюдок, а я спрашиваю, между тем как она наставляет на меня револьвер, может, все совсем наоборот и, может, это ей здесь нечего искать, она же визгливо выкрикивает: «Кто этот ублюдок, ставший мне поперек дороги?» В смертельном страхе я не знаю, что делать, притянуть ли ребенка к себе или услать его отсюда, я хочу крикнуть: «Беги, беги, скорее беги отсюда!» Женщина-то ведь с револьвером больше не шутит, она хочет убрать с дороги нас обоих, сегодня 26 января, и я притягиваю ребенка к себе, чтобы мы умерли вместе, женщина секунду размышляет, потом точно прицеливается и убивает ребенка. В меня она может уже не стрелять. Отец дал ей разрешение всего на один выстрел. Когда я падаю на тело ребенка, звонят новогодние колокола, и все чокаются бокалами с шампанским, множество бокалов они расплескивают, с новогодней ночи на меня так и льется шампанское, а своего ребенка я похоронила в отсутствие отца.

Я вступила в эру падений, соседи иногда осведомляются, не случилось ли что. Я упала в маленькую могилу, ушибла голову и вывихнула себе руки, до следующего падения все должно зажить, а мне придется это время провести в склепе, я уже боюсь следующего падения, но знаю: есть предсказание, что я буду падать трижды, прежде чем смогу снова подняться.

Отец отправил меня в тюрьму, это не слишком меня удивило, я же знаю, какие у него большие связи. Вначале я надеюсь, что со мной будут хорошо обращаться и, по меньшей мере, разрешат мне писать. Так или иначе, здесь у меня много времени, и я ограждена от его преследований. Я могла бы дописать книгу, которую нашла; еще раньше, в полицейской машине, в синем свете маячка я увидела некоторые фразы из этой книги, они висели между деревьями, плыли в сточных водах, были вдавлены в раскаленный асфальт множеством покрышек. Я запомнила все эти фразы, остались у меня в голове и другие, но те относятся к прежнему времени. Меня ведут по длинным коридорам, хотят прикинуть, для какой камеры я подхожу, но тут выясняется, что никаких поблажек мне не будет. Идут долгие переговоры между различными инстанциями. За всем этим стоит мой отец, его стараниями часть документов из моего дела исчезла, исчезает все больше благоприятных для меня документов, а под конец еще выясняется, что писать мне дозволено не будет. Правда, меня помещают теперь в одиночную камеру, как я втайне хотела, ставят туда жестяную миску с водой, и хотя в камере ужасно грязно и темно, я думаю только о своей книге, я прошу бумаги, я барабаню в дверь, чтобы мне дали бумагу, я должна кое-что написать. Пребывание в этой камере будет даваться мне легко, я не сожалею о том, что меня здесь заперли, я сразу с этим смирилась, только я все время обращаюсь к людям, которые проходят мимо, по коридору, и не понимают меня, они полагают, я протестую и борюсь против заключения, а на самом деле я хочу сказать, что заключение мне нипочем, и нужны мне лишь несколько листов бумаги и ручка, чтобы писать. Надзиратель рывком открывает дверь и говорит: «Ничего у вас не выйдет, вам не разрешено писать вашему отцу!» Он захлопывает дверь прямо у меня перед носом, хотя я сразу начинаю кричать: «Да нет же, вовсе не отцу, обещаю, что не отцу!» Отец наговорил судьям, будто я представляю опасность, так как собираюсь ему писать. Но это неправда, я хочу только написать о Принципе основания. Я погибла и потому выплескиваю воду из миски, ведь это неправда, и уж лучше мне умереть от жажды, но в то время как я совсем изнемогаю от жажды, меня окружают ликующие фразы, их становится все больше. Одни можно только видеть, другие только слышать, как было на Глорияштрассе после первой инъекции морфия. Забившись в угол, без воды, я знаю, что мои фразы меня не покинут и что я имею на них право. Отец подглядывает за мной в окошко, видны только его мутные глаза, ему хочется высмотреть и отнять у меня мои фразы, но при страшной жажде, после последних галлюцинаций, я еще сознаю, что он видит меня умирающей без слов, я запрятала слова в Принцип достаточного основания, который для моего отца навсегда останется недоступным и тайным, ибо я стараюсь совсем не дышать. Язык вывалился у меня изо рта, но отец не может прочесть на нем ни единого слова. Меня обыскивают, ведь я без сознания, хотят смочить мне рот, увлажнить язык, чтобы обнаружить на нем мои фразы, чтобы их можно было конфисковать, но находят они возле меня только три камня и не понимают, откуда они взялись и что означают. Это три твердых светящихся камня, брошенных мне высшей инстанцией, на которую даже мой отец не имеет влияния, и только я одна знаю, какое послание передано мне с каждым из этих камней. Первый, красноватый камень, в котором непрестанно вспыхивают маленькие молнии и который упал в камеру с неба, говорит: «Жить, удивляясь». Второй, синий камень, который весь переливается синевой, говорит: «Писать в удивлении». И я уже держу в руках третий — белый сверкающий камень, падение коего никто не смог остановить, даже мой отец, но тут в камере становится так темно, что послание третьего камня остается невнятным. Камня уже не видно. Третье послание станет мне известно после моего освобождения.

У моего отца теперь еще и лицо моей матери. Это огромное, поблекшее, старое лицо, с которого, правда, смотрят его крокодильи глаза, однако рот напоминает уже рот старой женщины, и я не знаю: он — это она или она — это он, но мне необходимо поговорить с отцом, вероятно, в последний раз. Сир! Вначале он просто не отвечает, потом берется за телефон, потом кому-то диктует, а между делом говорит, что мое время еще не пришло, пока что я не имею права жить, а я говорю, все еще затрудненно и с напряжением: «Да мне безразлично, знай, мне теперь безразлично, что ты думаешь». У него опять люди, профессор Кун и доцент Морокутти становятся между мной и отцом, господин Кун заверяет меня в своей преданности, а я резко говорю: «Будьте любезны, оставьте меня на десять минут наедине с отцом!» Вылезли также все мои друзья, население Вены в напряженном ожидании, но молча стоит на краю улицы, какие-то группы немцев в нетерпении вытягивают шеи, — у нас, по их мнению, все происходит слишком медленно. Я решительно говорю: «Надо же дать человеку возможность один-единственный раз хоть десять минут поговорить с собственной матерью о чем-то важном». Отец удивленно поднимает глаза, но он все еще не понял. Иногда у меня пропадает голос: «Я все же позволила себе жить». Иногда голос ко мне возвращается и слышен всем: «Я живу, я буду жить, я взяла себе право на жизнь».

Отец подписывает какую-то бумагу, наверняка она опять связана с объявлением меня недееспособной, однако другие начинают замечать мое присутствие. Тяжело и жадно сопя, отец садится есть, я знаю, что опять никакой еды не получу, и я вижу его во всем его безмерном себялюбии, вижу глубокую тарелку бульона с омлетом, потом ему подают шницель в панировке и чашку с нашим яблочным компотом, тут уж я выхожу из себя и, заметив на столах большие стеклянные пепельницы и пресс-папье, — ведь я пришла сюда безоружной, — хватаю первый тяжелый предмет и кидаю его аккурат в суповую тарелку, мать испуганно вытирает лицо салфеткой, я хватаю тяжелый предмет и мечу его в тарелку со шницелем, тарелка разлетается на куски, а шницель летит в лицо отцу, он вскакивает, отталкивает людей, которые втиснулись между нами, и прежде чем я успеваю в третий раз кинуть в него тяжелый предмет, отец подходит ко мне. Теперь он готов меня выслушать. Я совершенно спокойна, я больше не боюсь и говорю ему: «Я только хотела тебе показать: я способна сделать то же, что и ты. Ты просто должен это знать, больше ничего». И хотя бросить в третий раз я не успела, по его лицу течет липкий компотный сок. Ему вдруг больше нечего мне сказать.

Я проснулась. Идет дождь. Малина стоит возле открытого окна.

Малина: У тебя можно было задохнуться. Курила ты тоже слишком много, я тебя укрыл, воздух пойдет тебе на пользу. Что ты из всего этого поняла?

Я: Почти все. Однажды мне показалось, будто я ничего больше не понимаю, мать совершенно сбила меня с толку. Почему мой отец одновременно — моя мать?

Малина: Почему? Если кто-то для другого — все, то в его лице могут сочетаться многие лица.

Я: Ты хочешь сказать, что кто-то некогда был для меня всем? Какое заблуждение! Это горше всего.

Малина: Да. Но ты будешь действовать, тебе придется что-то сделать, придется уничтожить все лица в одном лице.

Я: Но уничтожили-то меня.

Малина: Да. И это верно.

Я: Как легко становится об этом рассуждать, уже намного легче. Но как тяжело с этим жить.

Малина: Говорить об этом не надо, с этим надо именно жить.

У отца и на этот раз лицо матери, я не могу толком разобрать, когда он отец, а когда — мать, затем я прозреваю в своем подозрении, и мне ясно, что он — ни то, ни другое, а нечто третье, и потому я в сильнейшем волнении, среди множества людей, ожидаю нашей встречи. Он возглавляет то ли предприятие, то ли правительство, ставит спектакли в театре, у него есть дочерние права и дочерние компании, он без конца отдает приказы, разговаривает по многим телефонам, и потому я пока не могу заставить его меня слушать, разве что в тот миг, когда он раскуривает сигару. Я говорю: «Отец, на сей раз ты будешь со мной говорить и ответишь на мои вопросы!» Он досадливо отмахивается, ему это уже знакомо — как я прихожу и задаю вопросы, и он продолжает звонить по телефону. Я подхожу к матери, на ней отцовские брюки, и говорю ей: «Не далее как сегодня ты будешь со мной говорить и держать передо мной ответ!» Однако моя мать, у которой и лоб тоже отцовский и так же, как у него, собирается в две складки над усталыми, вялыми глазами, бормочет что-то вроде: «позднее» и «нет времени». Теперь на отце ее юбка, и я говорю в третий раз: «Думаю, скоро я буду знать, кто ты, и еще сегодня ночью, еще до исхода ночи скажу это тебе напрямик». Однако этот человек невозмутимо садится за стол и делает мне знак уйти, но у двери, которую открывают передо мной, я поворачиваюсь и медленно иду обратно. Иду, собрав все силы, и останавливаюсь у большого стола в зале суда, в то время как человек за столом напротив, под крестом, начинает разрезать свой шницель. Я пока ничего не говорю, однако выказываю отвращение к тому, что он лезет вилкой в компот и благосклонно улыбается мне, равно как и публике, которую неожиданно принуждают очистить зал; он пьет красное вино, рядом уже снова лежит сигара, а я все еще ничего не говорю, но он ведь не может заблуждаться насчет того, что значит мое молчание, ибо наступил решительный момент. Сперва я беру тяжелую мраморную пепельницу, взвешиваю ее в руке, поднимаю — человек спокойно продолжает есть, — целюсь и попадаю в тарелку. Вилка выпадает у него из рук, шницель летит на пол, нож он еще держит и поднимает им шницель, а я в ту же минуту поднимаю следующий предмет — ведь он мне все еще не отвечает — и целюсь точно в чашку с компотом, он отирает салфеткой жидкость с лица. Теперь он знает, что я больше не питаю к нему никаких чувств и могла бы его убить. Я бросаю в третий раз, я целюсь и целюсь, целюсь точно, и брошенный мною предмет сметает все со стола, с него летит хлеб, бокал для вина, осколки и сигара. Отец прикрывает лицо салфеткой, ему больше нечего мне сказать.

И что?

И что?

Я сама хорошенько вытираю ему лицо, не из жалости, а чтобы лучше его рассмотреть. «Я буду жить!» — говорю я.

И что?

Люди разбрелись, их расчеты не оправдались. Мы с отцом остались одни под открытым небом и стоим так далеко друг от друга, что в пространстве отдается эхо:

Вот что!

Отец снимает сперва платья матери, он стоит так далеко от меня, что я не знаю, какой у него под ними костюм, он беспрестанно меняет костюмы: в забрызганном кровью белом фартуке мясника стоит на рассвете перед бойней; в красном плаще палача поднимается вверх по ступеням; одетый в черное с серебром, в черных сапогах возникает у колючей проволоки под током, появляется на платформе у товарного вагона, на сторожевой вышке, — к таким костюмам положены хлысты, автоматы, пистолеты для стрельбы в затылок, эти костюмы носят в самую непроглядную из ночей, они запятнаны кровью и наводят ужас.

И что?

Мой отец, у которого совсем не его голос, спрашивает издалека: И что?

И я отвечаю куда-то вдаль, ибо мы расходимся все дальше, все дальше и дальше:

Я знаю, кто ты.

Я все поняла.

Малина держит меня, он сидит на краю кровати, и какое-то время мы оба молчим. Мой пульс не учащается, не замедляется, пароксизм не наступает, мне не холодно, меня не прошибает пот. Малина все держит меня, мы не отрываемся друг от друга, его спокойствие перешло ко мне. Потом я высвобождаюсь, сама поправляю подушки, сплетаю свои руки с его руками, только взглянуть на него я не могу, я смотрю вниз на наши с ним руки, которые все крепче сцепляются, — взглянуть на него я не могу.

Я: Это не мой отец. Это мой убийца.

Малина не отвечает.

Я: Это мой убийца.

Малина: Да, я знаю.

Я не отвечаю.

Малина: Почему ты все время говорила: мой отец?

Я: Правда говорила? Как я только могла! Я совсем не хотела этого говорить, но ведь рассказать можно только то, что видишь, а я рассказала тебе все в точности так, как мне было показано. А еще я хотела ему сказать то, что давно постигла, — люди здесь не умирают своей смертью, их убивают. Вот почему я понимаю также, как ему удалось войти в мою жизнь. Кто-то должен был это сделать. Это он и был.

Малина: Стало быть, ты больше никогда не скажешь: война и мир.

Я: Никогда.

Война идет всегда.

Здесь всегда насилие.

Здесь всегда борьба.

Это вечная война.

Глава третья ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ

Малина знает, что я питаю особую слабость не только к дорожным рабочим, но и к почтовым служащим, и по многим причинам. Между тем, мое пристрастие к дорожным рабочим должно бы навлечь на меня позор, хотя я никогда не позволяла себе никаких вольностей, всегда только дружески их приветствовала или на секунду оглядывалась из машины на группу загорелых, до пояса голых, вспотевших на солнце мужчин, которые засыпают гравий, заливают асфальт или перекусывают в полдник. Во всяком случае я ни разу не решилась остановить машину и даже не просила Малину, который знает об этой моей, в сущности, необъяснимой слабости и находит ее понятной, помочь мне завязать разговор с кем-нибудь из этих парней.

Однако моя симпатия к почтальонам свободна от всякой предосудительной примеси нечистых помыслов. Проходит несколько лет, и я уже не узнаю их в лицо, ведь я всегда торопливо, в дверях, расписываюсь на листках, которые они мне подают, расписываюсь часто одной из тех старомодных ручек с чернилами, какие они носят с собой. Кроме того я сердечно благодарю их за экспресс-письма и телеграммы, которые они мне вручают, и не скуплюсь на чаевые. Но я не могу поблагодарить их так, как мне бы хотелось, за письма, которых они мне не доставляют. И все же моя сердечность и восторженность распространяется и на недоставленную или потерянную и подмененную почту. Так или иначе, элемент чуда в доставке писем и разноске пакетов я распознала очень рано, да и сам почтовый ящик в подъезде, в ряду других ящиков, что созданы по эскизам моднейших дизайнеров для опережающей наше время индустрии почтовых ящиков, предназначенных, вероятно, для небоскребов, каких у нас в Вене пока еще нет, и резко контрастирующих с мраморной Ниобеей конца века и просторным парадным вестибюлем дома, не позволяет мне равнодушно думать о людях, которые наполняют мой ящик извещениями о смерти, открытками, где рекомендуют себя галереи и институты, рекламными проспектами туристских фирм, зазывающими в Стамбул, на Канарские острова и в Марокко. Даже заказные письма и те рассудительный господин Седлачек или более молодой господин Фукс бросают мне в ящик, дабы мне не пришлось бегать за ними на почту на улице Разумовского, а денежные переводы, которые заставляют мое сердце то подпрыгивать, то обрываться, приносят мне в такую рань, что я, босая, в халате, всегда готова расписаться за них по требованию доставщика. Зато вечерние телеграммы, если разносчики доставляют их до восьми вечера, застают меня врасплох, в разобранном виде или в процессе нового становления. Когда я иду к двери, один глаз еще красный от капель, голова обмотана полотенцем, только что вымытые волосы еще не высохли, — иду в страхе, что, возможно, это Иван, явившийся раньше времени, это оказывается новый или старый друг с вечерней телеграммой. Как я обязана этим людям, которые, словно сумчатые животные, таскают с собой бесценные радостные сообщения или невыносимые скорбные вести, крутя педали велосипедов, с треском летя вверх на мотоциклах от Сенного рынка, взбираясь по лестницам со своей ношей и звоня у дверей в полной неуверенности, оправдаются ли их усилия, на месте ли адресат и насколько он раскошелится — всего на шиллинг или на целых четыре, в общем, как все мы обязаны этим людям, еще предстоит сказать.

Сегодня наконец была произнесена одна фраза, но не господином Седлачеком и не юным Фуксом, а почтальоном, которого я, по-моему, не знаю, который даже ни разу еще не являлся с поздравлениями между Рождеством и Новым годом и у которого, таким образом, мало причин быть со мной любезным. Сегодняшний почтальон приходит и говорит: «Вы, конечно, получаете только приятную почту, а для меня это тяжкое бремя!» Я возразила: «Да, вам тяжело, но давайте сперва посмотрим, действительно ли вы принесли приятную почту, к сожалению, иногда мне приходится из-за вашей почты страдать, и вы из-за моей страдаете тоже». Этот почтальон если и не философ, то наверняка плут — ему доставляет удовольствие сразу выложить мне сверх двух обычных писем четыре конверта с траурной каемкой. Быть может, он надеется, что какое-то извещение о смерти меня обрадует. Но то, единственное, все не приходит, его все нет, мне и смотреть нечего, а эти четыре конверта я нераспечатанными бросаю в корзину. Будь среди них то самое, уж я бы почувствовала, а этот хитрец почтальон, возможно, меня раскусил, ведь сообщников находишь только среди людей, которых едва знаешь, среди нештатных почтальонов, вроде этого. Я больше не желаю его видеть. Спрошу господина Седлачека, зачем нам понадобился дополнительный почтальон, который едва знает наши дома, едва знает меня, да еще делает замечания. В одном письме содержится напоминание, в другом некто пишет, что прибывает завтра в 8.20 на Южный вокзал, почерк мне как будто бы незнаком, подпись неразборчива. Надо будет спросить Малину.

В иные дни года почтальоны видят, как мы бледнеем и как мы краснеем, и, возможно, именно поэтому их не приглашают войти, сесть, выпить кофе. Слишком уж они посвящены в дела страшного свойства, однако, бесстрашно носят все это по улицам, и вот их выпроваживают за дверь, с чаевыми, без чаевых. Судьба их нисколько ими не заслужена. Обращение с ними, какое позволяю себе я тоже, — безрассудное, высокомерное, совершенно недопустимое. Даже получая открытки от Ивана, я не приглашаю господина Седлачека распить со мной бутылку шампанского. По правде говоря, у нас с Малиной не стоят наготове бутылки шампанского, но мне следовало бы припасти одну для господина Седлачека, ведь он видит, как я бледнею и краснею, он кое о чем догадывается, должно быть, он что-то знает.

Что почтальоном можно стать по призванию и что только из недомыслия разноску почты выбирают как любую другую профессию и ни во что ее не ставят, доказал знаменитый почтальон Краневицер из Клагенфурта, против которого тогда все-таки возбудили уголовное дело и приговорили этого совершенно непонятого человека, затравленного общественностью и судом, к нескольким годам тюрьмы за хищения и злоупотребление служебным положением. Судебные репортажи о деле Краневицера я читала внимательней, чем отчеты о самых громких процессах над убийцами за все последние годы, и к человеку, который в то время только удивлял меня, я питаю ныне глубочайшую симпатию. С определенного дня, не попытавшись даже назвать причины, Отто Краневицер перестал разносить почту и неделями, месяцами громоздил до потолка в своей старой трехкомнатной квартире, где жил один, груды корреспонденции; он продал почти всю мебель, чтобы освободить место для этой растущей почтовой горы. Письма и пакеты он не вскрывал, ценные бумаги и чеки не присваивал, денежные купюры — от матерей сыновьям — не похищал, ни в чем подобном он уличен не был. Просто этому чувствительному, нежному, рослому человеку вдруг стало невмоготу разносить почту, хотя он вполне сознавал возможные последствия своей рискованной затеи, ведь именно из-за нее мелкий служащий Краневицер был вынужден с позором и скандалом покинуть австрийскую почту, которая немало кичится тем, что держит у себя на службе только надежных, энергичных и выносливых почтальонов. Однако в каждой профессии должен найтись хотя бы один человек, охваченный глубокими сомнениями и готовый вступить в конфликт. Именно для разноски писем требуется скрытый страх, сейсмографическая чувствительность к сотрясениям, которая обычно признается лишь за более высокими, за высочайшими профессиями, как будто бы почта не может также переживать кризис, как будто бы для нее не существуют Мышление — Воление — Бытие, не существует то щепетильное и благородное самоотречение, какое обычно приписывается всевозможным людям, которые, получая более высокое жалованье и восседая на кафедрах, вправе размышлять о доказательствах бытия Божия, раздумывать на темы Ontos, On, Aletheia[77] или, допустим, о возникновении Земли или вселенной! Однако безвестному, плохо оплачиваемому Отто Краневицеру приписывали только подлость и забвение долга. Не было замечено, что он впал в раздумье, что его охватило удивление, а это ведь вообще начало всякого философствования и вочеловечения, и, присмотревшись к вещам, которые вывели его из равновесия, нельзя отказать ему в знании дела, ибо никто, кроме него, тридцать лет разносившего почту в Клагенфурте, не был в такой мере способен вникнуть в проблему почты, в то, что есть в ней неразгаданного.

Наши улицы он знал вдоль и поперек, с одного взгляда определял, какие письма, бандероли, пакеты были должным образом франкированы. Да и тонкие и тончайшие различия в адресовке — «Е. П-ву»[78] или просто имя, без предваряющих его «господин» или «госпожа», «Проф. д-ру» — больше говорили ему о манере поведения, о конфликтах между поколениями, о социальных сигналах тревоги, чем могли бы когда-нибудь вызнать наши социологи и психиатры. При неверных или неполных данных отправителя ему вмиг все становилось ясно, разумеется, он без труда отличал письмо родственников от делового послания, письма почти что дружеского свойства от писем свойства интимного, и этому выдающемуся почтальону, взявшему на себя весь риск своей профессии как крест за всех остальных, пришлось испытывать ужас у себя в квартире перед растущей горой почты, мучиться невыразимыми угрызениями совести, совершенно непостижимыми для других людей, для которых письмо — это просто письмо, а бандероль — бандероль, и только. Если же кто-то подобно мне сделает хотя бы попытку собрать всю свою почту за несколько лет и сесть перед этой грудой (а такой человек будет все же стеснен, ибо это всего лишь его собственная почта, которая не позволяет усмотреть более широкие связи), тот, наверно, поймет, что почтовый кризис, даже если он имел место в маленьком городе и длился всего лишь несколько недель, куда более поучителен, нежели наступление дозволенного, официального, всемирного кризиса, который так часто вызывают из легкомыслия, и что способность мыслить, которая встречается все реже, должна быть признана не только за привилегированным слоем общества и его сомнительными представителями, размышляющими по должности, но также и за Отто Краневицером.

Со времени дела Краневицера во мне многое незаметным образом изменилось. Малине я должна это объяснить, и вот я объясняю.

Я: С тех пор я знаю, что такое тайна переписки. Сегодня я уже вполне могу это себе представить. После дела Краневицера я сожгла всю свою почту за много лет, а затем начала писать совершенно другие письма, большей частью по ночам, до восьми утра. Но эти письма, которые я никуда не отсылала, для меня очень важны. За последние четыре-пять лет я написала, должно быть, около десяти тысяч писем самой себе, в них было все. Многие письма я даже не вскрываю, я пытаюсь освоиться с тайной переписки, подняться на высоту мысли Краневицера — постигнуть то недозволенное, что может заключаться в чтении письма. Но у меня еще случаются рецидивы, когда я вдруг вскрываю одно из них и читаю, а потом даже оставляю лежать, так что ты, например, мог бы его прочесть, пока я на кухне. До того небрежно храню я письма. Так что дело не в кризисе почты и писания писем, с чем я не вполне справляюсь. Я снова поддаюсь любопытству, время от времени надрываю какой-нибудь пакетик, особенно перед Рождеством, и пристыженно достаю шейный платок, свечу из пчелиного воска, посеребренную головную щетку от моей сестры, календарь от Александра. Настолько я еще непоследовательна, хотя дело Краневицера могло бы помочь мне исправиться.

Малина: Почему для тебя так важна тайна переписки?

Я: Не из-за этого Отто Краневицера. Из-за меня самой. Из-за тебя тоже. А в Венском университете я поклялась на жезле. Это была моя единственная клятва. Ни одному человеку, ни одному представителю религии или политики я вообще не способна была дать клятву. Еще ребенком, когда я не могла сопротивляться иным образом, я сразу серьезно заболевала, у меня начинались настоящие болезни с высокой температурой, и меня невозможно было побудить в чем-то поклясться. Всем, кто дает одну-единственную клятву, приходится гораздо тяжелее. Множество клятв наверняка можно нарушать, единственную — нельзя.

Поскольку Малина меня знает и ему знакомы мои неуклюжие перескоки от одной темы к другой, он верит, что вопреки всему я готова двинуть дело значительно дальше, чем показываю это, стесненная рамками наших повседневных возможностей, и что я, стало быть, хочу в конце концов доискаться тайны переписки и буду ее блюсти.

Всех почтальонов Вены сегодня ночью собираются пытать: надо выяснить, под силу ли им тайна переписки. Некоторых, напротив, будут проверять только на расширение вен, плоскостопие и другие физические деформации. Возможно, что с завтрашнего дня для разноски почты привлекут военных, ибо почтальоны, изможденные, израненные, измученные, истерзанные пытками или обессиленные после впрыскивания им сыворотки правды, уже ничего разносить не смогут. Я обдумываю пламенную речь, даже пламенное письмо министру почт в защиту своего и всех других почтальонов. Письмо, которое, вероятно, будет перехвачено и сожжено солдатами, пламя выжжет и закоптит слова, и может случиться, что по коридорам министерства побегут служители, передавая друг другу всего лишь кусок обугленной бумаги, дабы вручить его министру.

Я: Понимаешь, мои пламенные письма, пламенные воззвания, пламенные просьбы, весь тот огонь, какой я отдала бумаге своей обожженной рукой, — боюсь, что все это может превратиться в кусок обугленной бумаги. Вся бумага в мире в конце концов обугливается или размывается водой, ибо на огонь они насылают воду.

Малина: Древние говорили про глупого человека, что у него нет сердца. Вместилище ума они перенесли в сердце. Ты не должна во все вкладывать столько сердца и распалять пламенем все свои речи и письма.

Я: Но у сколь многих есть головы, головы — и только? А сердца-то нет. Я тебе скажу, что теперь на самом деле произойдет: завтра Вену всеми доступными средствами, с помощью военных, перенесут прямо на Дунай. Они хотят, чтобы Вена была посреди Дуная. Они хотят воды, огня они не хотят. Еще один город, через который течет река. Это было бы ужасно. Пожалуйста, позвони сейчас же начальнику управления Матрайеру, позвони министру!

Однако у Вены осталось уже мало времени, она клонится к упадку, дома впадают в сон, люди все раньше выключают свет, никто больше не бодрствует, целые городские кварталы охвачены апатией, венцы уже не сходятся, не расходятся, город сползает вниз, к погибели, но еще возникают одинокие размышления и внезапные горячечные монологи в ночи. А иногда — наши с Малиной последние диалоги.

Я одна дома. Малина заставляет себя ждать. Сижу за шахматной доской, поставив позади нее книгу, «Шахматы для начинающих», и разыгрываю партию. Напротив меня никто не сидит, я то и дело меняю место, Малина не сможет сказать, что на сей раз я проигрываю, так как в конце я и выигрываю и проигрываю одновременно. Но Малина приходит домой и видит только один стакан, на доску он не смотрит, эта партия его не интересует.

Малина говорит то, что я и ожидала: «Вена горит!».

Мне всегда хотелось иметь младшего брата, вернее, мужа моложе меня. Малина должен это понять, сестра, в конце концов, есть у всех нас, но не у каждого есть брат. Я еще в детстве осматривалась в поисках братьев и потому клала вечером на подоконник не один, а два куска сахару, ведь два куска — это для брата. Сестра-то у меня была. Любой мужчина постарше приводит меня в ужас, даже если он всего на день старше меня, и я бы никогда не решилась, я бы скорее покончила с собой, чем вверилась его попечению. Лицо само по себе еще ни о чем не говорит. Мне надо знать даты, знать, что он на пять дней моложе меня, не то меня будут преследовать сомнения, могут обнаружиться родственные связи, на меня падет величайшее проклятье, ведь так со мной опять может что-то случиться, а я должна держаться как можно дальше от ада, в котором, по-видимому, однажды уже побывала. Но я не помню.

Я: Мне необходимо, чтобы я могла подчиняться добровольно, ты ведь немного моложе меня, и я встретилась с тобой довольно поздно, рано или поздно — это не так важно, важна сама разница. (А об Иване я вообще не хочу говорить, чтобы Малина ничего не узнал, ведь если Иван и хочет вытравить из меня возраст, я все-таки должна его сохранить, чтобы Иван никогда не стал старше меня.) Ты же совсем на чуть-чуть меня моложе, это дает тебе огромную власть, так воспользуйся же ею, я подчинюсь, временами я это умею. Это приходит не по зрелом размышлении. Ему предшествуют отвращение или симпатия, тут я уже ничего изменить не могу, мне страшно.

Малина: Может быть, я старше тебя.

Я: Конечно, нет, я это знаю. Ты явился после меня, до меня тебя не могло быть, тебя вообще можно представить себе только после меня.

К последним июньским дням я особого доверия не питаю, но часто замечала, что больше всего расположена к людям, которые родились летом. Наблюдения такого рода Малина с презрением отвергает, скорее уж я могла бы подступиться к нему с вопросами по астрологии, — я ничего в ней не смыслю. Госпожа Зента Новак, которая весьма популярна в актерских кругах, но к которой обращаются также промышленники и политики, однажды изобразила в виде кругов и квадратов то, что мне предначертано, все возможные тенденции, она представила мне мой гороскоп, показавшийся ей необыкновенно странным, я сама не могу не видеть, как резко тут все прорисовано, с первого взгляда — сказала она, — в этом гороскопе читается невероятное напряжение, в сущности, это образ не одного человека, а двух, составляющих крайнюю противоположность друг другу, при таких предзнаменованиях, если только я сообщила ей точные данные, я должна подвергаться постоянному испытанию на разрыв. Я вежливо спросила: «Разорванный, разорванная, не так ли?» Врозь, сказала г-жа Новак, можно было бы выжить, но вот так, вместе, — навряд ли, кроме того, здесь поразительным образом проявляются мужское и женское начала, разум и чувство, продуктивность и саморазрушение. Видимо, я перепутала исходные данные, ведь я сразу показалась ей симпатичной, я такая естественная женщина, она любит естественных людей.

Малина с одинаковой серьезностью рассматривает все, суеверие и лженауки он находит не более смешными, чем науки, относительно коих через каждые десять лет выясняется, сколько суеверий и лженаучности лежало в их основе и от скольких результатов они вынуждены отречься, дабы продвинуться вперед. То, что Малина все рассматривает бесстрастно, и людей и вещи, характеризует его наилучшим образом, вот почему он принадлежит к тем редким людям, которые не имеют ни друзей, ни врагов, однако не замыкаются в себе. Меня он тоже рассматривает, когда выжидательно, когда внимательно, он позволяет мне делать или не делать, что я хочу, он говорит, что людей вообще можно понять, только если не лезть к ним в душу, если ничего от них не требовать и не давать им слишком многого требовать от тебя, — все и так проявится само собой. Это равновесие, это хладнокровие, которые ему присущи, рано или поздно доведут меня до отчаяния, я-то ведь реагирую во всех ситуациях, участвую в каждом смятении чувств и несу потери, которые Малина безучастно принимает к сведению.

Есть люди, полагающие, что мы с Малиной женаты. Нам никогда не приходило в голову, что мы могли бы стать мужем и женой, что существует такая возможность, мы даже не предполагали, что другие могут такое о нас подумать. Очень долгое время мы вообще не задумывались над тем, что, подобно другим парам, появляемся всюду как муж и жена. Для нас это было полнейшим открытием, но мы не знали, что с ним поделать. Мы страшно смеялись.

Утром, когда я вяло расхаживаю туда-сюда и рассеянно готовлю завтрак, Малина способен, например, проявить интерес к ребенку, который живет напротив нас, в заднем дворе, и уже целый год выкрикивает всего два слова: «Алло, алло! Олла, олла!» Как-то раз я хотела пойти туда, вмешаться и поговорить с матерью этого ребенка, ведь очевидно, что она с ним совсем не разговаривает и здесь происходит нечто, вызывающее у меня страх за будущее, да и теперь уже эти ежедневные «алло» и «олла» — пытка для моего слуха, хуже, чем вой Лининого пылесоса, шум воды и стук тарелок. Но Малина, должно быть, слышит в этих криках что-то другое и не считает, что надо срочно известить врачей и Охрану детства, он слушает этого кричащего ребенка так, словно здесь просто возникло существо иного рода, которое вовсе не кажется ему более странным, чем существа, пользующиеся сотней, тысячей или многими тысячами слов. Я думаю, что перемены и превращения в любом смысле Малину совершенно не трогают, ибо он вообще ни в чем не видит ни хорошего, ни плохого и уж тем более ничего выдающегося. Мир для него просто такой, какой есть, каким он его застал. И все же иногда меня берет страх перед ним, оттого что его взгляд на человека отмечен величайшим, всеобъемлющим знанием, которого нельзя приобрести нигде и никогда, за всю жизнь, и нельзя передать другим. Меня глубоко оскорбляет его манера слушать, ибо во всем, что говорится, он словно улавливает нечто невысказанное, но также и то, что повторяется слишком часто. Нередко я чересчур много выдумываю, и Малина указывает мне на излишества моей фантазии, тем не менее я не сочла бы его взгляд и слух ни сверхточными, ни совершенно необычными. У меня есть подозрение, что он не видит людей насквозь, не разоблачает их, ведь это было бы весьма обычным и пошлым, к тому же и подлым по отношению к людям. Малина созерцает людей, а это нечто совсем другое, от этого они становятся не мельче, а крупнее, страшнее, мое воображение, над которым он подсмеивается, возможно, низший подвид его способности, благодаря которой он все разбирает и различает, всему придает форму и законченность. Поэтому я больше ничего не говорю Малине про трех убийц, еще меньше я хотела бы говорить о четвертом, о ком мне ему рассказывать незачем, ибо у меня своя манера выражения и я мало искусна в описаниях. Малина не хочет описаний и впечатлений о каких-то там ужинах, за которыми я когда-то сидела с убийцами. Он занялся бы всем в целом и не ограничился бы каким-то впечатлением или смутным беспокойством, а представил бы мне настоящего убийцу и через очную ставку открыл бы истину.

Я сижу, понурив голову, и потому Иван говорит:

— У тебя же нет ничего такого, ради чего бы стоило жить.

В сущности, он прав, ибо разве есть кто-нибудь на свете, кто чего-то от меня хочет, кому я нужна? Однако Малина должен мне помочь найти основание для моей жизни, хотя у меня нет ни старика отца, которому я должна быть опорой на склоне лет, ни детей, которым постоянно что-то нужно, вот как детям Ивана, — тепло, зимнее пальто, микстура от кашля, спортивная обувь. Даже закон о сохранении энергии ко мне неприменим. Я — первый пример безоглядного расточительства, существо восторженное и неспособное разумно использовать окружающий мир, я могу появиться на общественном маскараде, но могу и остаться вне его, как человек, которому что-то помешало или который забыл сделать себе маску, по небрежности уже не может найти свой костюм и потому в один прекрасный день больше не получает приглашения. Когда я стою в Вене перед какой-нибудь еще знакомой мне дверью, потому что, возможно, условилась о встрече, в последнюю минуту мне приходит в голову, что я могла ошибиться — перепутать дверь или же день и час, и я поворачиваю, возвращаюсь обратно на Унгаргассе, слишком быстро устав, слишком сильно сомневаясь.

Малина спрашивает: «Ты никогда не думала о том, сколько усилий нередко затрачивали на тебя другие люди?» Я благодарно киваю. О да, они даже наделили меня некоторыми свойствами, и тут не пожалели труда, они снабдили меня историями, а кроме того, кое-какими деньгами, чтобы я могла ходить одетая, доедать остатки, чтобы я продолжала существовать и никому бы не бросалось в глаза, как я существую. Чересчур быстро устав, я могу присесть в кафе «Музеум» и полистать газеты и журналы. У меня возрождается надежда, я возбуждена, взбудоражена, ведь теперь два раза в неделю есть прямые рейсы в Канаду, компания «Квантас» с удобствами доставляет в Австралию, охота на крупного зверя становится дешевле, кофе «доро» с солнечных плоскогорий Центральной Америки с его неповторимым ароматом надо бы уже завезти и к нам, в Вену, Кения помещает объявления, «Хенкель Розе» позволяет флиртовать с новым миром, для лифтов «Хитачи» не бывает слишком высоких домов, вышли в свет книги для мужчин, которые приводят в восторг и женщин. Чтобы ваш мир не мог стать для вас слишком тесным, существует «Престиж», дуновение дали и моря. Все говорят о залоговых свидетельствах. У нас — в наилучшей сохранности, объявляет некий ипотечный банк. В нашей обуви вы пойдете далеко — «Тарракос»; чтобы вам никогда не понадобилось заново красить жалюзи «Флексалум», мы красим их два раза. Компьютер «Руф» не бывает один! И затем — Антильские острова, le bon voyage![79] Вот почему Бош-эксвизит — одна из лучших посудомоечных машин в мире. Момент истины наступает, когда клиенты задают вопросы нашему специалисту, когда обсуждается технология, калькуляция, прибыль, упаковочные машины, сроки поставок. ВИВИОПТАЛ для людей типа Ничего-не-могу-вспомнить, Примите утром… и день принадлежит вам! Стало быть, мне нужен всего только вивиоптал.

Хотела я победить под неким знаком, но раз я никому не нужна, раз мне об этом сказали, то я побеждена Иваном и этими gyerekek, с которыми мне, наверно, можно будет опять пойти в кино, в кинотеатре «Бург» сейчас идет «Микки Маус» Уолта Диснея. Кому же было и победить, как не им. Но, быть может, меня победил не один Иван, а кое-что еще, это, по-видимому, нечто более значительное, ведь все толкает нас к нашему предназначению. Иногда я еще подумываю, что бы я могла сделать для Ивана, ибо нет такой вещи, какой бы я для него не сделала, но Иван не требует, чтобы я выбросилась из окна, чтобы ради него прыгнула в Дунай, чтобы кинулась под машину, возможно, затем, чтобы спасти Белу и Андраша, — у него так мало времени и никаких потребностей. Он не хочет также, чтобы я вместо г-жи Агнес убирала его две комнаты, стирала и гладила его белье, он хочет только заскочить ко мне на минутку, получить свою порцию виски с тремя кубиками льда и спросить, как вообще дела, он и мне позволяет спросить, как вообще дела у него самого и в доме возле Метеостанции. На Кертнерринге всегда одно и то же, много работы, но ничего особенного. Для партии в шахматы времени слишком мало, я больше не делаю успехов в шахматной игре, так как играем мы все реже. Не знаю, с каких пор мы реже играем, в сущности, мы больше совсем не играем, группы фраз на шахматные темы покоятся нетронутые, некоторые другие группы тоже заброшены. Но ведь не может быть, чтобы фразы, к которым мы так медленно шли, теперь, тоже медленно, нас покинули. Однако возникает новая группа фраз.

Каждый день мы с Малиной, иногда даже под градусом, напряженно раздумываем над тем, что бы еще ужасного могло случиться в Вене сегодня ночью. Ведь если позволить себе увлечься и прочесть газету, если доверчиво воспринять несколько сообщений, то воображение начинает работать на всю катушку (это словцо придумала не я и даже не Малина, но Малина привез его, как забавную находку, из путешествия по Германии, ведь выражения вроде «на всю катушку» можно подобрать лишь в таких деятельных, живых странах). Но постоянно соблюдать воздержание от газет я не могу, хотя все удлиняются периоды, когда я не читаю уже ни одной или только, заходя в кладовку, где рядом с нашими чемоданами лежит пачка журналов и газет, наугад вытаскиваю какую-нибудь и ошеломленно смотрю на дату: 3 июля 1958 года.[80] Что за наглость! Даже в этот давно минувший день они без всякого толку пичкали нас сообщениями, суждениями о сообщениях, извещали о землетрясениях, авиакатастрофах, внутриполитических скандалах, внешнеполитических промахах. Когда сегодня я смотрю на газету от 3 июля 1958 года и пытаюсь поверить в реальность этой даты и соответствующего ей дня, который, возможно, действительно был, хотя в своем ежедневнике я не нахожу под этим числом никаких записей, никаких сокращенных обозначений вроде: «15 ч. Р.1 17 ч. звонил В., вечером Гессер, доклад К.», — это относится к 4, а не к 3 июля, тот листок остался пустым. Вероятно, это был день без загадок, наверняка и без головной боли, без приступов страха, без невыносимых воспоминаний, разве только с немногими, всплывшими из разных времен; возможно, просто день, когда Лина затеяла летнюю генеральную уборку, а я, изгнанная из дома, сидела то в одном, то в другом кафе, читая газету за 3 июля, экземпляр которой читаю сегодня. Вот единственное, что делает этот день загадкой: это пустой или обобранный день, когда я стала на день старше, когда я не сопротивлялась и позволила чему-то случиться.

За 3 июля я нахожу еще иллюстрированный еженедельник, а на полках у Малины — июльский номер одного культурно-политического журнала, и вот я начинаю лихорадочно их просматривать, я хочу узнать что-нибудь про этот день. Анонсируются книги, которых я никогда не видела. КУДА ДЕВАТЬ СТОЛЬКО ДЕНЕГ? — вот один из самых непонятных заголовков, даже Малина не сможет мне его объяснить. Так куда же девались те деньги и что за деньги надо было куда-то девать? Хорошее начало, такие заголовки способны довести меня до дрожи, до трясучки. КАК СРЕЖИССИРОВАТЬ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ? Написано с превосходным знанием дела и с суховатым, порой саркастичным юмором. Подсказки для читателей, которые хотят мыслить политически, хотят, чтобы их просветили. Нужно нам это, Малина? Я беру шариковую ручку и начинаю заполнять анкету. Как я информирована: достаточно, хорошо, очень хорошо, выше среднего уровня? Ручка сначала пачкает, потом кажется, будто она пуста, потом опять пишет чисто. Я ставлю крестики в маленьких пустых клеточках. Делает ли вам ваш муж подарки: никогда, редко, неожиданно или же только в день рождения и в день свадьбы? Я должна быть сугубо осторожна, все зависит от того, о ком из них я думаю — о Малине или об Иване, и я ставлю крестики обоим, Ивану, например, «никогда», Малине — «неожиданно», но на это тоже нельзя полагаться. Вы одеваетесь, чтобы хорошо выглядеть на людях или чтобы нравиться ЕМУ? Ходите ли вы к парикмахеру регулярно — раз в неделю, раз в месяц или только когда есть крайняя нужда? Какая нужда имеется в виду? Какой государственный переворот? Мои волосы свисают над государственным переворотом и находятся в крайней нужде, так как я не знаю, стричь мне их или нет. Иван считает, что мне надо их отрастить. Малина полагает, их надо обстричь. Вздыхая, я подсчитываю крестики. В итоге у Ивана получилось 26 очков, у Малины тоже 26, хотя крестики мне пришлось им ставить в совершенно разных клетках. Я складываю еще раз. Все те же 26 очков у каждого. «Мне 17 лет, и у меня такое чувство, будто я неспособна любить. Увлекусь каким-нибудь мужчиной, а всего через несколько дней уже другой. Может, я чудовище? Моему теперешнему другу 19 лет, и он в отчаянии, потому что хочет на мне жениться». «Синяя молния» врезалась в «Красную молнию», 107 погибших и 80 раненых».

Прошло уже много лет, а нам преподносят все то же: дорожные аварии, какие-то преступления, известия о предстоящих встречах на высшем уровне, прогнозы погоды. Ни один человек сегодня уже не знает, для чего когда-то понадобилось все это сообщать. Лаком для волос «Пантин», который тогда рекламировали, я начала пользоваться всего несколько лет назад, и незачем было мне его рекомендовать в то давным-давно минувшее 3 июля, а уж сегодня и вовсе.

Вечером я говорю Малине:

— Единственное, что осталось, это, похоже, лак для волос, видимо, к этому все и сводится, потому что я по-прежнему не знаю, куда девать столько денег и как срежиссировать государственный переворот, во всяком случае, денег выбрасывается слишком много. Теперь они этого добились. Когда флакон лака у меня иссякнет, другого я на сей раз покупать не стану. У тебя 26 очков, больше ты требовать не можешь, больше я просто не могу тебе дать. Делай с ними что хочешь. А помнишь, как «Синяя молния» врезалась в «Красную молнию»? Благодарю! Так я и думала, вот каково твое сочувствие к несчастьям, выходит, ты не лучше меня. Но очень может быть, что все это — невероятный обман.

Поскольку Малина ни слова не понял, — я покачиваюсь в качалке, он уютно устраивается, предварительно принеся нам кое-что выпить, — то я начинаю рассказывать.

Это невероятный обман, я когда-то работала в агентстве новостей и видела этот обман вблизи, возникновение сводок, составленных без разбора из фраз, испускаемых телетайпами. Однажды, из-за того, что кто-то заболел, мне пришлось перейти в ночную смену. В одиннадцать часов вечера за мной пришла большая черная машина, шофер сделал в Третьем районе небольшой крюк, и недалеко от Райзнерштрассе к нам подсел молодой человек, некий Питтерман, нас отвезли на Зайденгассе, где во всех служебных помещениях было темно и безлюдно. В ночных редакциях газет, расположенных в том же доме, тоже редко кто показывался. По доскам, так как полы в коридорах были разобраны, ночной швейцар провел нас в самые дальние комнаты — на каком этаже, я забыла, не помню уже, ничего не помню… Каждую ночь мы оставались вчетвером, я варила кофе, иногда мы посылали за мороженым, ночной швейцар знал, где его взять. Мужчины читали листы, которые выплевывали телетайпы, что-то вырезали, склеивали, составляли. Мы не то чтобы шептались, но говорить громко ночью, когда в городе все спят, почти невозможно, мужчины иногда пересмеивались, а я молча попивала свой кофе и курила, они бросали сообщения на мой маленький стол с пишущей машинкой, сообщения, выбранные по случайной прихоти, а я переписывала их набело. Я не умела тогда ни над чем смеяться вместе с ними, и потому отдавала себе отчет в том, какие новости разбудят людей на другое утро. Сводку новостей мужчины всегда завершали коротким абзацем, касающимся бейсбола или бокса по ту сторону Атлантики.

Малина: Как тебе тогда жилось?

Я: К трем часам лицо у меня делалось все более серым, я постепенно сникла, сломилась, тогда я и была сломлена, я утратила очень важный внутренний ритм, его уже не вернуть. Я опять и опять пила кофе, у меня начала все чаще дрожать рука при письме, а потом совершенно испортился почерк.

Малина: Так что я, наверно, единственный, кто еще может его разобрать.

Я: Вторая половина ночи не имела с первой ничего общего, одна ночь словно вбирала в себя две разные ночи, представь себе первую — она озорная, ребята еще острят, пальцы быстро бьют по клавишам, все пока еще в движении, два маленьких, худеньких евразийца считают себя умней и экстравагантней, чем медлительный господин Питтерман, который иначе как неуклюже и с шумом двигаться не умеет. А движение важно, ведь можно себе представить, что где-то в другом месте в эту ночь еще пьют и буянят, или что из-за пресыщенности днем минувшим и отвращения ко дню наступающему еще возможны объятия, или что где-то танцуют до упаду. Для первой ночи определяющим еще является день с его излишествами. Только во вторую ночь тебе приходит в голову, что это ночь, все примолкли, время от времени кто-нибудь встает, чтобы потянуться, потихоньку размяться, хотя мы пришли на службу вполне выспавшиеся. К пяти часам утра мы чувствовали себя ужасно, каждый сгибался под неведомой тяжестью, я шла мыть руки и растирала себе пальцы старым грязным полотенцем. В здании на Зайденгассе было жутко, как на месте преступления. Там, где мне слышались шаги, никого не было, телетайпы останавливались, стрекотали снова, я бежала обратно в нашу большую комнату, где уже чувствовался запах пота, несмотря на табачный дым. Это были первые признаки усталости от бессонной ночи. К семи часам утра мы расходились, почти не прощаясь, мы с молодым Питтерманом садились в черную машину и молча смотрели в окно. Женщины на улицах несли свежее молоко и свежие булочки, мужчины шли целеустремленным шагом — папки под мышкой, воротники пальто подняты, у рта — легкий утренний парок; у нас, сидевших в лимузине, были грязные ногти, пересохшие губы и горький вкус во рту. Молодой человек выходил недалеко от Райзнерштрассе, а я на Беатриксгассе. Держась за перила, я тащилась до дверей квартиры; я боялась встретить в передней баронессу, которая в это время выходила из дома, отправляясь в Отдел социального обеспечения, — она не одобряла мое таинственное возвращение в этот час. Потом я долго не могла уснуть, лежала на кровати одетая, с несвежим запахом, ближе к полудню раздевалась и тогда действительно засыпала, но сон был беспокойный, в него все время врывались дневные шумы. Бюллетень уже циркулировал, новости делали свое дело, я никогда их не читала. Два года я жила без новостей.

Малина: Значит, не жила. Когда ты попыталась жить, чего ты дожидалась?

Я: Высокочтимый Малина, у меня случалось ведь и по нескольку свободных часов, был и один свободный день в неделю, для разных мелких дел. Но я не знаю, как живет человек в первую часть своей жизни, это должно быть похоже на первую часть ночи с ее озорными часами, только такие часы у себя мне отыскать трудно, ибо как раз тогда я взялась за ум, и на это у меня, по-видимому, ушло все оставшееся время.

Большой черный автомобиль внушал мне ужас, наводя на мысли о таинственных поездках, о шпионаже, о зловещих интригах, в то время по Вене упорно ходили слухи, что она перевалочный пункт, что идет торговля людьми, что людей и документы похищают, закатав их в ковры, что каждый, даже сам того не ведая, работает на какую-то из сторон. Ни одна сторона ничем себя не выдавала. Каждый, кто работал, был, сам того не ведая, проституирован, — где я это слышала раньше? Почему я над этим смеялась? Это было начало универсальной проституции.

Малина: Ты когда-то рассказывала мне это совсем по-другому. После университета ты нашла себе работу в каком-то учреждении, на жизнь более или менее хватало, но все-таки не вполне, поэтому позднее ты согласилась на ночную смену, так как за нее платили больше, чем за дневную.

Я: Я не рассказываю, я не буду рассказывать, я не могу рассказывать, в моем Воспоминании не раз возникает затор. Скажи-ка мне лучше, что ты делал сегодня у себя в Арсенале?

Малина: Ничего особенного. Обычные дела, а потом пришли киношники, им надо снимать битву с турками. Курт Свобода ищет материал, у него заказ. Кроме того, мы дали разрешение еще на один фильм, его будут снимать немцы в Зале Славы.

Я: Я бы с удовольствием побывала на съемках фильма. Или участвовала в массовке. Разве это не отвлекло бы меня, не переключило на другие мысли?

Малина: Да это просто скучно, длится часами, днями, ходишь, спотыкаясь о кабель, все стоят и смотрят, а чаще всего вообще ничего не происходит. В воскресенье я дежурю. Говорю только для того, чтобы ты имела это в виду.

Я: Тогда мы могли бы пойти поужинать, но я еще не готова. Пожалуйста, позволь мне разок позвонить по телефону, это всего минута. Всего минута, ладно?

В моем Воспоминании затор, всякое воспоминание для меня ломка. Тогда, среди развалин, у нас не было вообще никакой надежды, это мы говорили, твердили друг другу, мы пытались представить себе то время, которое потом стали называть «первые послевоенные годы». О «вторых» слышать не приходилось. Это тоже было обманом. Я позволила почти убедить себя в том, что, когда будут снова вставлены дверные и оконные рамы, когда исчезнут груды обломков, тогда сразу станет получше, можно будет вселиться в дома и жить в них опять. Но один тот факт, что я годами хотела сказать кое-что на тему «вселиться в дома и жить в них опять», сказать о том, какую это мне внушает тревогу, хотя ни у кого не было желания меня слушать, говорит сам за себя. Никогда бы я не подумала, что сначала все должно быть разграблено, украдено, распродано и снова трижды перепродано и перекуплено. Говорят, возле Рессельпарка был самый большой черный рынок, как только начинало смеркаться, его надо было объезжать через Карлсплац, находиться вблизи было опасно. В один прекрасный день черный рынок якобы прекратил свое существование. Однако в этом я не уверена. Родился универсальный черный рынок, и когда я покупаю сигареты или яйца, то знаю, — правда, только теперь, — что все это с черного рынка. Рынок и вообще-то черный, таким черным он тогда еще быть не мог, ему недоставало универсальной плотности. Позднее, после того, как все витрины опять заполнились и в них уже громоздились консервы, коробки, ящики, я больше ничего не могла покупать. Едва я входила в какой-нибудь большой универмаг на Марияхильферштрассе, например, к Гернгроссу, мне становилось дурно. Кристина в то время отсоветовала мне ходить в маленькие дорогие магазины, Лина больше склонялась к Герцманскому, чем к Гернгроссу, и я вроде бы тоже, но я не смогла, я не могу рассматривать одновременно больше одной вещи. Тысячи всевозможных тканей, тысячи консервных банок, колбас, туфель и пуговиц — все это скопление товаров видится мне сплошной черной массой. Все, что выражено в больших числах, подвергается слишком большой опасности, масса должна оставаться чем-то абстрактным, формулой из какого-то учения, которой можно оперировать, должна обладать чистотой математики, только математика признает красоту миллиардов, но миллиард яблок несъедобен, а тонна кофе наводит уже на мысль о бесчисленных преступлениях, миллиард людей — это что-то немыслимо испорченное, жалкое, мерзкое, впутанное в черный рынок, с ежедневной потребностью в миллиардах булок, картошек и порций риса. Даже когда еды давно уже было вдоволь, я еще долго не могла по-настоящему есть, да и сейчас я тоже могу есть только с кем-нибудь за компанию или совсем одна, когда передо мной лежит всего одно яблоко и один кусок хлеба, когда остался один ломтик колбасы. Что-то должно оставаться.

Малина: Если ты не перестанешь об этом говорить, то сегодня вечером мы уже никакой еды не получим. Я бы мог съездить с тобой на Кобенцль, вставай, одевайся, не то будет поздно.

Я: Пожалуйста, не надо забираться так высоко. Я не хочу видеть город у своих ног, зачем нам нужно, чтобы у наших ног сразу оказался целый город, когда мы всего-навсего хотим поесть. Пойдем куда-нибудь поближе. К «Старому Хеллеру».

Это началось уже тогда, в Париже, после первого моего бегства из Вены. Какое-то время мне было больно ступать на левую ногу, и боль вызывала у меня стоны: «Ах, Боже мой, о Боже». Так эти опасные, чреватые последствиями приступы нередко сначала затрагивают тело, исторгая у человека известные слова, ибо до этого я только на семинарах по философии свела абстрактное знакомство с Богом, так же, как с понятиями Бытие, Ничто, Сущность, Существование, Брахма.

В Париже у меня чаще всего не было денег, но всякий раз, когда деньги у меня подходили к концу, я испытывала потребность устроить на них что-нибудь необыкновенное, это и теперь так, нельзя просто потратить деньги, у меня должна появиться заключительная идея, как мне следует их потратить, ведь если мне что-нибудь подобное приходит в голову, то секунду-другую я сознаю, каким образом сонаселяю эту планету и составляю частицу ее постоянно сильно прибывающего и слабо убывающего населения, и как эта планета, переполненная алчущим населением, которое невозможно накормить досыта и которое живет в неизбывной нужде, вращается во Вселенной, так что если я, благодаря земному притяжению, держусь на ней с пустым карманом и с идеей в голове, то знаю, что делать.

Тогда, невдалеке от улицы Монж, по дороге на площадь Контрэскарп, я купила в маленьком бистро, которое было открыто всю ночь, две бутылки красного вина, а потом еще бутылку белого. Я подумала, а вдруг кто-то не любит красное, в конце концов нельзя же приговорить человека к красному вину. Бродяги спали или делали вид, будто спят, я подкралась к ним и положила бутылки возле них, достаточно близко, чтобы исключить ошибку. Они должны были понять, что бутылки принадлежат им по праву. В другую ночь, когда я сделала это опять, один из клошаров проснулся и что-то сказал про Бога: «que Dieu vous…», а позднее в Англии я услышала что-то вроде «…bless you»[81]. Подробности я, разумеется, забыла. Я допускаю, что одни блажные и больные так обращаются к другим и потом продолжают где-то жить, как продолжаю где-то жить я, покрытая всеми возможными болячками.

Один из тех мужчин в Париже, только не знаю, тот ли, что проснулся тогда ночью, звался Марсель, у меня в памяти осталось только его имя, ключевое слово в числе других подобных слов, как улица Монж, как два-три названия гостиниц и номер комнаты — 26. О Марселе же мне известно, что его больше нет в живых и что смерть его была необычной…

Малина перебивает меня, он меня оберегает, но, боюсь, это его желание меня оберегать приведет к тому, что я никогда не приступлю к рассказу. Малина — вот кто не дает мне рассказывать.

Я: Ты полагаешь, что в моей жизни ничего больше не изменится?

Малина: О чем ты на самом деле думаешь? О Марселе, или все об одном — о том, что заставляет тебя нести этот крест?

Я: Что это ты вдруг про крест? С каких пор ты употребляешь такие расхожие выражения?

Малина: Пока что ты вполне хорошо меня понимала, с выражениями или без оных.

Я: Дай-ка мне сегодняшнюю газету. Ты мне испортил весь рассказ, ты еще пожалеешь о том, что не узнал про весьма удивительный конец Марселя, ведь рассказать о нем кроме меня нынче уже некому. Другие живут где-то или где-то померли. Марселя наверняка забыли.

Малина протянул мне газету, которую он иногда приносит из Музея. Я переворачиваю первые страницы и заглядываю в гороскоп. «Немного больше мужества — и вы одолеете возникающие у вас трудности. Будьте осторожней с уличным движением. Спите, сколько вам хочется». В гороскопе Малины что-то говорится о его сердечных делах, которые развиваются очень бурно, но вряд ли его это интересует. Кроме того, ему надо беречь бронхи. Я никогда не думала о том, что у Малины могут быть бронхи.

Я: Как поживают твои бронхи? У тебя вообще-то есть бронхи?

Малина: Почему же нет? И как их может не быть? Бронхи есть у каждого человека. С каких это пор ты беспокоишься о моем здоровье?

Я: Я просто спрашиваю. Как ты провел сегодняшний день, очень бурно?

Малина: Где? Не в Арсенале же. Я, во всяком случае, не заметил. Я подшивал документы.

Я: И все же немножечко бурно? Быть может, если ты хорошенько подумаешь, то признаешь, что чуточку бурно.

Малина: Почему ты так недоверчиво на меня смотришь: ты мне не веришь? Да это же просто смешно! И что ты уставилась в одну точку, что ты видишь? Тут нет ни паука, ни тарантула, это пятно ты посадила сама, несколько дней назад, когда наливала кофе. Что ты видишь?

Я вижу, что на столе кое-чего не хватает. Чего именно? Здесь очень часто кое-что лежало. Здесь почти всегда лежала неполная пачка любимых сигарет Ивана, он намеренно ее забывал, чтобы, когда понадобится, сразу найти у меня сигарету. Я вижу, что на этом месте он давно уже ничего не забывал.

Я: Ты никогда не думал о том, что мы могли бы жить в каком-нибудь другом месте? Где больше зелени. Вот, например, в Хицинге скоро освобождается прекрасная квартира, Кристина это знает от друзей, чьи друзья оттуда выезжают. У тебя было бы больше места для книг. Здесь же вообще больше нет места, с полок уже все валится, из-за твоей мании, я ничего против твоей мании не имею, но это именно мания. И еще ты уверял, что в коридоре все еще пахнет кошачьей мочой от Фрэнсис и Троллопа. Лина говорит, она этого больше не замечает, это просто твоя особая чувствительность, ты ведь очень чувствителен.

Малина: Я ни слова не понял. Почему это мы должны ни с того ни с сего переехать в Хицинг? Ни один из нас никогда не стремился жить в Хицинге, или в районе Метеостанции, или в Дёблинге.

Я: Только не Метеостанция, пожалуйста! Я сказала Хицинг. Мне кажется, раньше ты ничего не имел против Хицинга!

Малина: Да эти места похожи одно на другое, об этом вообще не может быть и речи. Но только не начинай сразу плакать.

Я: Я ни слова не сказала про Метеостанцию, и не воображай, будто я начинаю плакать. У меня насморк. Я должна спать, сколько мне хочется. Разумеется, мы останемся на Унгаргассе. Ни о чем другом и речи быть не может.

— Чего бы мне сегодня хотелось? Дай подумать! Выходить я не хочу, читать или слушать музыку тоже не хочется. Думаю, я удовольствуюсь твоим обществом. Но я буду тебя развлекать, мне пришло в голову, что мы еще никогда не говорили о мужчинах, что о мужчинах ты никогда не спрашиваешь. Однако ты не очень-то умело спрятал свою старую книжку. Я сегодня ее почитала, она не так уж хороша, например, ты описываешь какого-то мужчину, видимо, себя самого, перед тем как он засыпает, но ведь моделью для этого описания в лучшем случае могла послужить я. Мужчины сразу погружаются в сон. Но пойдем дальше: почему ты не находишь мужчин такими замечательно интересными, какими нахожу их я?

— Возможно, я представляю себе всех мужчин такими же, как я сам, — говорит Малина.

— Это самое превратное представление, какое ты можешь себе составить, — возражаю я. — Скорее женщина могла бы представить себе, что она такая же, как остальные, и с большим основанием. А это опять-таки связано с мужчинами.

Малина с наигранным возмущением поднимает руки:

— Прошу тебя, никаких историй или только избранные места из них, если они достаточно забавны. Говори то, что не окажется нескромностью.

Малине надо бы знать меня лучше!

Я продолжаю:

— Дело в том, что мужчины отличаются один от другого, и, в сущности, в каждом из них следовало бы видеть неизлечимый клинический случай; того, что написано в учебниках и специальных трудах, совершенно недостаточно, чтобы объяснить и понять самые элементарные свойства хотя бы одного-единственного мужчины. В тысячу раз легче постичь в мужчине его мозговые возможности, во всяком случае, легче для меня. Однако вовсе не это, вопреки расхожему мнению, является общим для всех мужчин. Какое заблуждение! Материал, поддающийся обобщению, не собрать и за века. И вот одна-единственная женщина вынуждена справляться со столькими странностями, а ее ведь никто не предупреждал, к каким болезненным явлениям придется ей приноравливаться, можно сказать, что отношение мужчины к женщине вообще болезненное, вдобавок, необычайно болезненное, так что мужчин никогда уже не удастся избавить от их болезней. О женщинах, в крайнем случае, можно сказать, что они более или менее отмечены той заразой, которую подхватили из сострадания к страданиям.

— Ты сегодня в очень шаловливом настроении. Меня это в самом деле начинает забавлять.

Счастливая, я говорю:

— Человек неизбежно заболевает, когда и сам испытывает так мало нового и вынужден без конца повторяться. Например, какой-то мужчина кусает меня за мочку уха, но не потому, что это моя мочка, или потому, что мочки уха — его пунктик и он непременно должен их кусать, нет, он кусает потому, что всех других женщин тоже кусал за мочки уха — маленькие или побольше, красноватые или синеватые, бесчувственные или чувствительные, ему совершенно безразлично, что думают об этом сами мочки. Ты должен признать, здесь налицо навязчивое состояние, чреватое последствиями, — некто, оснащенный кое-какими, большими или меньшими знаниями и, в любом случае, малой возможностью эти знания применить, должен набрасываться на женщину, быть может, годами — один раз это еще куда ни шло, один раз это выдержит каждая. Это объясняет также затаенное, смутное подозрение мужчин, ибо они не могут, в сущности, себе представить, что женщина, конечно, будет совершенно иначе вести себя с другим больным мужчиной, ведь различия мнятся ему лишь самыми поверхностными и внешними, именно такими, о каких говорят все и каждый или какие наука выставляет в искажающем, ложном свете.

Малина и впрямь в этом не разбирается.

— А я-то думал, — замечает он, — что встречаются необычайно одаренные мужчины, во всяком случае, иногда о ком-нибудь из них не перестают рассказывать или рассуждают на эту тему вообще, скажем, имея в виду греков. (Малина лукаво смотрит на меня, потом смеется, я тоже смеюсь.)

Я пытаюсь сохранить серьезность.

— В Греции мне случайно повезло, но тоже всего только раз. Иногда может повезти, но большинству женщин решительно никогда не везет. Я вовсе не хочу сказать, что бывают якобы хорошие любовники, хороших-то как раз и не бывает. Это легенда, которую надо наконец развеять, в лучшем случае существуют мужчины, с которыми дело совсем безнадежно, и такие, с которыми оно не вполне безнадежно. Вот в чем надо искать причину, — ее никто еще не искал, — отчего только у женщин голова всегда полна их чувствами и переживаниями, их мужьями или их мужчинами. Мысли об этом и в самом деле отнимают у каждой женщины большую часть времени. Но она вынуждена об этом думать, ибо иначе, без неослабного подстегивания и подхлестывания своих чувств, она буквально ни минуты не могла бы выдержать возле себя мужчину, по существу, больного и ею совсем не занимающегося. Ему-то легко почти не думать о женщинах, ибо его больная система действует безотказно, он повторялся, повторяется и будет повторяться. Если ему по вкусу целовать женщине ноги, то он будет целовать ноги еще полсотне женщин, зачем же ему занимать свои мысли, беспокоиться о создании, которое в настоящее время охотно позволяет целовать себе ноги, — так он, во всяком случае, полагает. Женщина же должна как-то справиться с тем, что на очереди теперь именно ее ноги, она должна выдумать для себя невероятные чувства и целый день заслонять свои истинные чувства этими выдуманными, во-первых, для того, чтобы выдержать это дело с ногами, а потом, что еще важнее, чтобы выдержать отсутствие всего остального, ибо тот, кто так прилепился к ногам, пренебрегает очень многим другим. Кроме того, бывают еще и резкие переключения, — переходя от одного мужчины к другому, тело женщины должно отвыкнуть от всего прежнего и привыкнуть к чему-то совершенно новому. А мужчина преспокойно шествует со своими привычками дальше, иногда ему с ними везет, большей частью — нет.

Малина мной недоволен.

— Для меня это большая новость, я был уверен, ты любишь мужчин, ведь мужчины тебе всегда нравились, их общество было тебе просто необходимо, не говоря уже о…

Разумеется, мужчины интересовали меня всегда, но именно поэтому совсем не обязательно любить их всех, большинство их я вообще не любила, просто они всегда меня интриговали, ведь думаешь: а что последует за этим укусом в плечо, что он от этого ждет? Или некто поворачивается к тебе спиной, на которой однажды, задолго до тебя, какая-то женщина своими ногтями, своими пятью когтями провела пять полос, запечатлев их навсегда, и вначале ты в полном смятении, ты, по меньшей мере, недоумеваешь, что тебе делать с этой спиной, которая все время что-то тебе предъявляет — воспоминание о некоем экстазе или приступе боли; какую боль предстоит еще почувствовать тебе, в какой прийти экстаз? Долгое время я вообще не испытывала никаких чувств, ибо в те годы взялась за ум. Только голова у меня, конечно, как и у всех остальных женщин, все равно была неизменно занята мужчинами, по уже упомянутым причинам, но я уверена, что головы мужчин, напротив того, отнюдь не были заняты мною, разве что в конце рабочей недели, возможно, в выходной день.

Малина: Никаких исключений?

Я: Как же. Одно исключение.

Малина: Откуда же берется исключение?

Это же совсем просто. Тебе только надо случайно сделать кого-то достаточно несчастным, например, не помочь кому-то исправить допущенную глупость. Если ты уверена, что и впрямь причинила другому несчастье, значит, он тоже думает о тебе. Но вообще большая часть мужчин делает несчастными женщин, а взаимности тут нет, ибо мы имеем дело с естественным, неотвратимым несчастьем, возникающим из-за болезни мужчин, она-то и заставляет женщин так напряженно думать и, едва научившись чему-то, вновь переучиваться, ведь когда приходится неотступно о ком-то думать и выращивать в себе чувства к нему, то становишься поистине несчастной.

К тому же со временем это несчастье делается вдвое, втрое, во сто крат тяжелее. Кто хотел бы его избежать, должен был бы всякий раз ставить точку уже через несколько дней. Невозможно быть несчастной, плакать кому-то вслед, если этот кто-то не успел еще сделать тебя глубоко несчастной. Никто не плачет вслед самому молодому или самому красивому, самому лучшему или самому умному мужчине всего через несколько часов. Но полгода, проведенные с неисправимым трепачом, с отъявленным дураком, с противным слабаком, одержимым странными привычками, — даже самых сильных и разумных женщин это заставляло дрогнуть, доводило до самоубийства, вспомни, пожалуйста, хотя бы Эрну Дзанетти, которая из-за этого доцента театроведения — подумать только, из-за театроведа! — проглотила, говорят, сорок таблеток снотворного, а она ведь не единственная, и он еще отучил ее курить, так как не переносит дыма. Не знаю, заставил ли он Эрну стать вегетарианкой, но еще какие-нибудь пакости там наверняка были. И вместо того чтобы обрадоваться, когда этот болван, к счастью, ее оставил, и на другой день опять выкурить в свое удовольствие двадцать сигарет и опять позволить себе есть что ей хочется, она пытается в панике покончить с собой, ничего лучшего ей в голову не приходит, а все потому, что в течение нескольких месяцев она постоянно о нем думала и из-за него страдала, также, конечно, да еще от того, что была лишена никотина, да еще от всех этих салатов и морковок.

Малина не может удержаться от смеха, но притворно ужасается:

— Но ты же не хочешь сказать, что женщины более несчастны, чем мужчины!

— Нет, конечно, нет, я говорю только, что несчастье женщин особенно неотвратимо и целиком и полностью бессмысленно. Я хотела говорить только о характере несчастья. Ведь сравнивать невозможно, а говорить о всеобщем несчастье, что так тяжело поражает всех людей, мы сегодня не собирались. Я хочу только тебя развлечь и сказать тебе много чего смешного. Я, например, была очень недовольна тем, что меня ни разу не изнасиловали. Когда я приехала в Вену, у русских уже пропала охота насиловать венок, да и пьяных американцев становилось все меньше, правда, их и без того никто как насильников особенно не ценил, отчего об их подвигах разговоров ходило намного меньше, чем о деяниях русских, ибо тихий, благоговейный ужас — он, конечно, имеет свои основания. Мол, от пятнадцатилетних девчонок до древних старух. Иногда в газетах еще можно было прочесть о двух неграх в военной форме, но прости, пожалуйста, два негра на всю землю Зальцбург — да это же ничтожно мало на такое количество женщин в стране, а мужчины, с которыми я знакомилась или не знакомилась и которые просто встречали меня в лесу или видели сидящей на камушке у ручья, беззащитную, одинокую, — они об этом и не подумали. Это покажется невероятным, но, за исключением нескольких пьяных, нескольких сексуальных маньяков и некоторых мужчин, которые тоже попадают на страницы газет в связи с сексуальными преступлениями, ни одному нормальному мужчине с нормальными влечениями не пришла в голову простая мысль, что нормальная женщина совершенно нормально хочет быть изнасилованной. Причина, разумеется, в том, что мужчины ненормальные; но к их извращениям, к феноменальному отсутствию у них чутья мы уже настолько привыкли, что больше не можем представить себе картину болезни в полном объеме.

Однако в Вене могло быть по-другому, должно было быть не так скверно, ибо это город, созданный для универсальной проституции. Тебе-то уже трудно вспомнить первые послевоенные годы. Вена была, мягко говоря, городом с весьма странными порядками. Но это время из ее анналов вытравлено, и нет больше людей, которые бы об этом говорили. Не то чтобы это было прямо запрещено, но об этом не принято говорить. В праздничные дни, даже в дни Святой Марии, Успения Богородицы или в день Республики, граждан принуждали идти в ту часть Городского парка, что граничит с Рингштрассе, с Паркрингом, идти в этот жуткий парк и прилюдно вытворять там все, что они хотели или могли вытворять, в особенности в такое время, когда цвели каштановые деревья, но и позднее тоже, когда каштаны созревали, лопались и падали на землю. Вряд ли найдется кто-то, кто бы не встречал там каждого с каждой. Хотя все совершалось молча, чуть ли не с полным безразличием, не обходилось и без кошмарных сцен, все люди в городе участвовали в этой универсальной проституции, должно быть, каждая с каждым разок лежали на примятой траве или, прислонясь к стене, стонали, пыхтели, — одновременно, попеременно, вразнобой. Все друг с другом переспали, все друг друга использовали, и пусть сегодня никого не удивляет, что сплетни почти уже прекратились, ведь те же самые женщины и мужчины ныне вежливо здороваются, как ни в чем не бывало, мужчины снимают шляпу, целуют ручку, женщины, шепнув приветствие, легким шагом проходят мимо Городского парка, держат в руках элегантные сумочки и зонтики, выглядят польщенными. Но именно в то время и завертелся хоровод, сегодня уже отнюдь не анонимный. Надо полагать, что этим поветрием и порождены господствующие ныне отношения — почему, например, Франциску Раннер видели сначала с Эденом Патацки, потом с Лео Иорданом, почему Лео Иордан, женатый прежде на Эльвире, которая позднее помогала молодому Мареку, женился еще два раза, почему позднее молодой Марек погубил Фанни Гольдман, а она, в свою очередь, раньше так хорошо ладила с Гарри, а потом ушла к Милану, однако позднее молодой Марек с Карин Краузе, этой молоденькой немкой, но потом упомянутый Марек еще с Элизабет Михайлович, которая затем напоролась на Бертольда Рапаца, а он опять-таки… Теперь я все это знаю, знаю также, почему Мартин завел такую эксцентричную интрижку с Эльфи Немец, которая позднее тоже оказалась с Лео Иорданом, и почему каждый столь причудливым образом связан с каждой, хотя это становится известным лишь в немногих случаях. Причин тому, разумеется, никто не знает, но я их уже вижу, да и вообще, люди когда-нибудь все увидят! Но я не могу рассказывать подробно, у меня на это нет времени. Как подумаю, какую роль во всем этом сыграл дом Альтенвилей, хотя сами Альтенвили никогда этого не сознавали, вообще ни в одном доме не сознавали, даже у Барбары Гебауэр, какие там имели место завязки и к каким вели развязкам, какой безрассудной болтовней они все это друг над другом учинили и с какой целью. Общество — величайшая арена убийств. С незапамятных времен в него легкомысленнейшим образом закладывались ростки самых невероятных преступлений, которые навсегда останутся неизвестными судам этого мира. У меня не было об этом сведений, потому что я никогда особенно не присматривалась и не прислушивалась и все меньше прислушиваюсь теперь, но чем меньше прислушиваюсь, тем более пугающими выступают передо мной все эти взаимосвязи. Я жила, не зная меры, и потому воспринимала все эти мирные игры, — а они именно за таковые себя и выдают, как будто бы это вовсе не военные игры, — во всей их чудовищности. Рядом с ними общеизвестные преступления, прогремевшие по всему миру и по всему городу, видятся мне совсем простыми, грубыми, лишенными тайны, они представляют интерес только для специалистов по массовой психологии, для психиатров, которым их тоже не предотвратить, а слишком кропотливым и сведущим ученым задают лишь пошлые загадки по причине своей грандиозной примитивности. Наоборот, то, что разыгрывалось и еще разыгрывается здесь, примитивным никогда не было. Помнишь тот вечер, когда Фанни Гольдман неожиданно рано ушла домой, — вдруг встала из-за стола и ушла, одна, хотя ничего не случилось, но теперь-то я знаю, да, знаю. Бывают слова, бывают взгляды, способные убить, никто их не замечает, все видят только фасад, раскрашенную картинку. А Клара и Хадерер перед тем, как он умер, но я умолкаю…

В течение какого-то времени — это было в Риме — я видела только матросов, по воскресеньям они там просто стоят на площади, кажется, на Пьяцца дель Пополо, где вечерами люди из деревни пытаются с завязанными глазами пройти от фонтана с обелиском по прямой на Корсо. Это неразрешимая задача. В парке Вилла Боргезе тоже стоят матросы, но еще больше там солдат. Они глядят вперед, у них такой серьезный, жадный взгляд, устремленный в воскресенье, которое пройдет в один миг. Увлекательное зрелище эти молодые люди. Но некоторое время я прямо-таки ужасно смущалась перед автомехаником из Эдберга, он должен был выправить погнутое грязезащитное крыло моей машины и заново покрасить кузов. Для меня он был непроницаем, полон глубочайшей серьезности, представь себе его взгляды и его, наверно, затрудненные, запинающиеся мысли! Я еще несколько раз приходила в ту мастерскую и наблюдала за ним во время всевозможных работ. Никогда не видела я у человека такой муки и такого сурового неведения. Нечто непостижимое. У меня возникали грустные, мерцающие надежды, грустные, гнетущие желания, больше ничего, те парни этого никогда бы не поняли, но мы ведь и не хотим быть понятыми. Кто этого хочет!

Я была все время ужасно робка, нерешительна, мне надо было подсунуть ему мой номер телефона, мой адрес, но в его присутствии я была слишком поглощена поразившей меня загадкой и не могла этого сделать. Легко, вероятно, угадать пусть и не буквально каждую, но каждую вторую мысль какого-нибудь Эйнштейна, Фарадея, какого-нибудь светоча, скажем, Фрейда или Либиха, ведь все это люди без настоящих тайн. Однако красота и ее безмолвие много выше. Этот механик, которого я никогда не забуду, к которому я ходила как на богомолье, чтобы под конец просто потребовать счет, и больше ничего, был для меня важнее. Для меня он был важнее. Ибо мне недостает красоты, она более важна для меня, я хочу обольстить красоту. Иногда я иду по улице и едва замечу кого-то, кто лучше меня, как мне хочется пойти, побежать за ним следом, — разве это естественно, нормально? Кто я — женщина или нечто диморфное? Если я не вполне женщина, то кто же я тогда? В газетах часто печатают жуткие сообщения. В Пётцлейнсдорфе, на лужайках Пратера, в Венском лесу, на каждой окраине убита, задушена какая-то женщина, — со мной это тоже чуть было не случилось, но не на окраине, — удавлена каким-то жестоким типом, и я каждый раз думаю: ею могла быть ты, ею будешь ты. Неизвестная, убитая неизвестным преступником.

Под благовидным предлогом я пошла к Ивану. Мне так нравится крутить его транзистор. Я уже много дней опять живу без новостей. Иван советует мне, чтобы я наконец купила себе радиоприемник, раз уж я так люблю слушать известия или музыку. Он считает, что тогда мне будет легче вставать по утрам, как, например, ему, а ночью у меня будет средство против тишины. Я пробую медленно крутить ручку настройки, осторожно ищу в эфире, что может выступить против тишины.

В комнате слышится взволнованный мужской голос: «Дорогие радиослушательницы и радиослушатели, сейчас у нас на проводе Лондон, наш постоянный корреспондент доктор Альфонс Верт, господин Верт сейчас передаст нам сообщение из Лондона, еще минуту терпения, включаем Лондон, дорогой господин доктор Верт, мы уже вполне хорошо вас слышим, я бы просил вас, для наших слушателей в Австрии, о настроениях в Лондоне после падения фунта, даю слово господину Верту…»

— Выключи, пожалуйста, этот ящик! — говорит Иван, которого сейчас не интересуют взгляды из Лондона или из Афин.

— Иван!

— Так что же ты хочешь сказать?

— Почему ты совсем не даешь мне говорить?

У Ивана в прошлом, должно быть, есть какая-то история, он попал в циклон, и думает, что у меня тоже имеется история, обыкновенная история, в которой присутствует по меньшей мере один мужчина и подобающее разочарование, но я говорю:

— Я? Ничего, я ничего не собираюсь говорить, я хотела просто сказать тебе «Иван», вот и все. Но могла бы тебя спросить, какого ты мнения о препаратах «Флайт»?

— У тебя что, есть мухи?

— Нет. Я пытаюсь вдуматься в жизнь мухи или подопытного кролика, которого терзают в лаборатории, в жизнь крысы, которую усыпляют уколом, но напоследок она, пылая ненавистью, еще изготовляется к прыжку.

— С такими мыслями тебе век не радоваться.

— А я и не радуюсь, у меня бывают минуты, когда я никакой радости не испытываю. Знаю, мне надо почаще радоваться.

(Не могу же я сказать моей радости и моей жизни, которая зовется «Иван»: «Ты один — и радость и жизнь!» Ведь тогда я еще скорее могу его потерять, я уже и так его теряю, я замечаю это по тому, что в последние дни меня постепенно покидает радость. Не знаю, с каких пор Иван укорачивает мне жизнь, — я должна когда-нибудь начать с ним говорить.)

— Ведь кто-то меня убил, кто-то все время хотел меня убить, тогда я тоже начала кого-то мысленно убивать, то есть нет, не мысленно, все вышло по-другому, мысленно ничего серьезного не сделаешь, все вышло тогда по-другому, я даже преодолела это в себе, больше я мысленно ничего не делаю.

Иван поднимает на меня глаза, он начал чинить телефонный шнур-удлинитель и, отвинчивая отверткой какой-то винт, недоверчиво спрашивает:

— Ты? Да неужели? Именно ты, моя кроткая дурочка? Но кого же и с чего бы?

Иван смеется и опять наклоняется к штекеру, осторожно наматывая проводок на какой-то винт.

— Тебя это удивляет?

— Да нет, почему же? Если мысленно, то у меня на совести уже десятки людей, которые меня разозлили, — говорит Иван.

Со шнуром он успешно справился, и теперь ему, пожалуй, совершенно все равно, что я хотела сказать о себе. Я быстро одеваюсь, бормочу, мне, мол, сегодня надо пораньше быть дома. Где Малина? Боже мой, скорей бы мне очутиться рядом с Малиной, ведь это опять невыносимо, не надо мне было болтать, и я говорю Ивану:

— Извини, пожалуйста, мне как-то нехорошо, нет, я кое-что забыла, ты не против, не обидишься на меня? Мне надо бежать домой, кажется, я оставила кофе на конфорке, а конфорка наверняка не выключена!

Нет, Иван никогда не бывает против.

Дома я ложусь на пол, жду и дышу, стараюсь раздышаться, но дышать все труднее, это серьезней, чем несколько экстрасистол, а я не хочу умереть до прихода Малины, я смотрю на будильник, не проходит и минуты, а у меня здесь уходит жизнь. Не помню, как я добралась до ванной, подставила руки под холодную воду, она течет вверх, до локтей, я растираю руки, растираю ноги и бедра ледяной салфеткой, по направлению к сердцу, время остановилось, но Малина должен сейчас прийти, вот он пришел, и я сразу опускаюсь на пол, наконец-то, Боже мой, почему ты так поздно приходишь домой!

Однажды я плыла на пароходе, мы сидели в баре, — группа пассажиров, ехавших в Америку, с некоторыми я была уже знакома. Но потом один из них начал горящей сигаретой прожигать себе кожу на тыльной стороне ладони. Смеялся при этом только он сам, а мы не знали, можно нам тоже смеяться или нет. В большинстве случаев не знаешь, почему люди что-то над собой делают, они же тебе этого не говорят или говорят что-нибудь совсем другое, чтобы настоящей причины никто не узнал. В одной берлинской квартире я однажды встретилась с человеком, который пил водку, рюмку за рюмкой, но совершенно не пьянел, он разговаривал со мной еще несколько часов спустя, до ужаса трезвый, а когда нас никто не слышал, спросил, сможет ли он увидеть меня снова, он во что бы то ни стало хочет снова меня увидеть, а я так выразительно промолчала, что это было принято как знак согласия. Потом говорили о международном положении, и кто-то поставил пластинку с музыкой из фильма «L'Ascenseur pour l'échafaud»[82]. Когда тихо зазвучали первые такты песни и зашел разговор о горячей линии Вашингтон-Москва, этот человек самым непринужденным тоном, каким перед тем спрашивал, не лучше ли мне носить бархатные платья, ему было бы приятнее всего видеть меня в бархате, спросил: «Вы уже когда-нибудь кого-нибудь убили?» Я ответила самым непринужденным тоном: «Нет, разумеется, нет, а вы?» Человек сказал: «Да, я убийца». Минуту-другую я молчала, он кротко взглянул на меня и заговорил опять: «Можете мне поверить!» Да я ему и поверила, потому что это наверняка была правда, это оказался третий убийца, с которым мне довелось сидеть за одним столом, просто он был первый и единственный, кто сказал это вслух. Обе другие встречи произошли в Вене, на вечерах, а узнавала я это после, когда шла домой. Время от времени я хотела кое-что написать об этих трех вечерах, разделенных между собой годами, но только на одном-единственном листе вывела на пробу: «Трое убийц». Однако я с этим не справилась, потому что об этих троих думала сообщить лишь немногое, дабы указать на четвертого, ведь из рассказа про моих трех убийц никакого рассказа не получится, ни одного из них я больше не видела, они и по сей день еще где-то живут, по вечерам с кем-то ужинают и что-то над собой делают. Один больше не содержится в Штайнхофе, один в Америке и сменил фамилию, один пьет, чтобы делаться все трезвее, и в Берлине больше не живет. О четвертом я говорить не могу, я его не помню, я стала забывать, не помню…

(Однако я налетела на колючую проволоку под током.) Все же одну подробность я вспоминаю. Когда-то я изо дня в день выбрасывала всю поданную мне еду, даже чай потихоньку выливала и, должно быть, знала, почему.

А Марсель умер так.

В один прекрасный день лик города Парижа решено было полностью очистить от клошаров. Служба социального обеспечения, служба сугубо официальная, которая обеспечивает также пристойный вид города, явилась вместе с полицией на улицу Монж, — они хотели всего только вернуть этих старых людей в жизнь, а потому первым делом их вымыть и очистить для этой самой жизни. Марсель встал и пошел с ними, человек он был вполне мирный и даже после нескольких стаканов вина все еще мудрый и нестроптивый. В тот день ему, вероятно, было совершенно безразлично, зачем они приехали, и, возможно, он даже думал, что сможет вернуться на свое удобное место на улице возле вентиляционной шахты метро, откуда идет теплый воздух. Но в общественной бане со множеством душевых Марселя, когда пришла его очередь, тоже поставили под душ, наверняка не слишком горячий, просто Марсель впервые за много лет разделся догола и стал под струю воды. Прежде чем кто-то успел сообразить и броситься к нему на помощь, он упал и сразу умер. Ты понимаешь, что я хочу сказать! Малина смотрит на меня несколько неуверенно, хотя обычно он неуверенным не бывает. Мне надо бы воздержаться и не рассказывать ему эту историю. Но я опять ощущаю не себе этот душ, я знаю, чего нельзя было смывать с Марселя. Когда человек живет в испарениях своего счастья, когда у него остается уже совсем немного слов, только «Да вознаградит вас Бог», «Да воздаст вам Господь», то не надо пытаться его отмыть, пытаться смыть с него то, что для него благо, стараться очистить его для новой жизни, которой нет.

Я: На месте Марселя я бы тоже от первой же струи упала мертвой.

Малина: Так что счастье постоянно было…

Я: Почему ты всегда предвосхищаешь мои мысли? Я ведь сейчас действительно думаю о Марселе, нет, я уже почти никогда о нем не думаю, это только эпизод, я думаю о себе и кое о чем еще. Марсель просто пришел мне на помощь.

Малина: «…прекрасное Завтра Духа, что не придет никогда».

Я: Нечего все время тыкать меня носом в мою школьную тетрадь. Там еще много чего было понаписано, но я сожгла ее в домовой прачечной. Я до сих пор, наверно, покрыта тонким слоем счастья, только бы на меня не хлынула вода и не смыла кое-какой запах, без которого я не могу существовать.

Малина: Давно ли ты так хорошо ладишь с миром, давно ли ты счастлива?

Я: Ты слишком пристально наблюдаешь, и потому не замечаешь ничего.

Малина: Как раз наоборот. Я именно все заметил, но никогда за тобой не наблюдал.

Я: Однако временами я даже позволяла тебе жить, как ты хотел, ни в чем не мешала, это нечто большее, это более достойно, более великодушно.

Малина: Я и это заметил, и когда-нибудь ты узнаешь, хорошо ли было меня забывать и не лучше ли опять обратить на меня внимание. Только у тебя, вероятно, не будет выбора, у тебя и теперь его уже нет.

Я: Чтобы я тебя забыла, — да как бы я могла тебя забыть! Я только пыталась, делала вид, дабы доказать тебе, что обойдусь и без тебя.

Малина находит мое лицемерие недостойным ответа, и он не станет подсчитывать, на сколько дней и ночей я его забыла, но он тоже лицемер, ибо понимает, насколько хуже любого упрека была для меня и порой еще будет его тактичность. Но мы уж как-нибудь придем к согласию, ведь мне необходима моя двойная жизнь, жизнь с Иваном и жизнь в поле Малины, я не могу быть там, где нет Ивана, но точно так же не могу прийти домой, когда там нет Малины.

Иван говорит:

— Да перестань ты об этом!

Я повторяю еще раз:

— Иван, я хотела бы тебе кое-что сказать, не обязательно сегодня, но когда-нибудь я должна тебе сказать.

— У тебя больше нет сигарет?

— Да, это я и хотела тебе сказать, у меня опять кончились мои сигареты.

Иван готов немного поездить со мной по городу и поискать сигареты, а так как их нигде нет, мы останавливаемся у отеля «Империал», и у портье Иван добывает наконец мои любимые сигареты. Я опять в ладу с миром. Даже если любишь мир только по требованию, его все-таки можно любить, и между мной и миром есть человек, который служит трансформатором, однако Иван не должен этого знать, не то он опять начнет бояться, что я его люблю, а раз он дает мне огня и я могу опять курить и ждать, мне незачем говорить: «Ты только не беспокойся, ты нужен мне лишь для того, чтобы дать огня, спасибо за огонь, спасибо за каждую зажженную сигарету, спасибо за поездку по городу, спасибо, что привез меня домой!»

Малина: Ты пойдешь на похороны Хадерера?

Я: Нет, зачем мне ходить на Центральное кладбище и простужаться? Я же могу завтра прочитать в газетах, как это было, что они там говорили, и кроме того, у меня отвращение к похоронам, ведь ныне никто не знает, как надо вести себя в случае смерти человека и как — на кладбище. Не хочу также, чтобы мне то и дело сообщали, что умер Хадерер или кто-нибудь еще. Мне ведь не сообщают то и дело, что кто-то жив. Так или иначе, мне совершенно все равно, любила я раньше кого-то или не любила, а то, что теперь я встречаю, могу встретить только определенных лиц, ибо некоторых уже нет в живых, меня не удивляет, однако по другим причинам. Может быть, ты мне объяснишь, почему я должна быть информирована о том, что господин Хадерер или другая знаменитость, какой-то дирижер или политик, банкир или философ, вчера или сегодня внезапно скончались. Меня это не интересует. Для меня никогда никто не умирает и редко кто живет, разве что на сцене моих мыслей.

Малина: Значит, я для тебя большей частью не живу?

Я: Ты живешь. Даже большей частью живешь, но ведь ты и доказываешь мне, что живешь. А что мне доказывают другие? Решительно ничего.

Малина: «…бархатная чернота бездонного неба».

Я: Это можно бы использовать. Звучит так, словно тот, кто это написал, живет. Вот, наконец-то, сюрприз.

Малина: «Перед глазами стали проплывать немигающие звезды на фоне темно-фиолетового с переходом в бархатную черноту бездонного неба. В некоторых случаях в поле зрения попадали только по две звезды».

Я: О! Как этот автор точен в описаниях.

Малина: «Вид звезд сменялся видом Земли и Солнца. Солнце было очень ярким и представлялось как бы вколоченным в черноту неба»[83].

Я: Кто этот мистик?

Малина: Алексей Леонов, который на десять минут выходил в открытый космос.

Я: Неплохо. Но вот «бархатная чернота», не знаю, сказала бы я «бархатная» или нет. Что, этот человек еще и поэт?

Малина: Нет, в свободное время он занимается живописью. Долгое время он не мог решить, кем ему стать — художником или космонавтом.

Я: Это понятные сомнения при выборе профессии. Но говорить потом о космосе, как говорил бы странствующий подмастерье у романтиков…

Малина: Люди не так уж меняются. Что-то всегда их захватывает, если только это бесконечно, или невообразимо, или необъяснимо, бархатная чернота, они гуляют в лесу или выходят в космос, блуждая среди тайны со своей собственной тайной.

Я: И это передается потомкам! Так что можно бы перестать удивляться прогрессу. Со временем Леонов получит дачу и начнет разводить розы, а через много лет люди с мягкой улыбкой будут слушать, как он опять рассказывает про «Восход-2». Дедушка Леонов, расскажи, пожалуйста, как это было тогда, в первые минуты, там, снаружи! Жила-была Луна, на которую все хотели полететь, только Луна была очень далеко и совсем не обустроена, но в один прекрасный день явился Счастливец Алексей, и смотри-ка…

Малина: Довольно странно, что он не заметил Урала, так как именно в эту минуту кувыркался в мировом пространстве рядом с кораблем.

Я: Это было неизбежно. Кувыркаешься большей частью тогда, когда хочешь что-то разглядеть или понять, Урал или подобающее слово, какую-то мысль или подобающие слова. Со мной происходит совершенно то же самое, что с нашим дедушкой, от меня все время что-то ускользает, но только у меня внутри, когда я исследую бесконечное пространство, которое есть во мне. Не столь уж многое изменилось с того доброго старого времени, когда люди впервые отправились в космос.

Малина: Бесконечное пространство?

Я: Конечно. Разве может это пространство не быть бесконечным?

Я должна прилечь на часок, из которого в конце концов получаются два, оттого что долгих разговоров с Малиной я не выдерживаю.

Малина: Ты обязательно должна как-нибудь навести у себя порядок, разобрать все эти пыльные, выцветшие бумаги и бумажонки, ведь со временем никто в них ничего не поймет.

Я: Что ты сказал? Что это значит? Никто и не должен в них что-нибудь понимать. У меня найдутся причины для того, чтобы все это больше и больше запутывать. Но если кто-нибудь и вправе взглянуть на эти «бумажонки», то это ты. Однако ты ничего в них не поймешь, дорогой мой, с годами для тебя станет полнейшей загадкой, что означает та или эта.

Малина: Но дай мне хотя бы попробовать.

Я: Тогда уясни себе, почему сверху опять оказался старый листок, я могла бы уже по формату бумаги — DIN-A4[84] — определить, где я ее купила: в деревенской лавочке невдалеке от известного озера, а речь тут идет о тебе, о поездке в Нижнюю Австрию. Но читать все я тебе не дам, ты можешь взглянуть только на два слова, написанные сверху.

Малина: «Личины смерти».

Я: Но на следующем листке, DIN-A2, написанном двумя годами позже, значится: «Причины смерти». Что я хотела этим сказать? Возможно, это описка. Отчего она произошла, когда и где? А вот угадай, что я написала про тебя и про Атти Альтенвиля? Ни за что не угадаешь! Впереди вас тогда по извилистой дороге медленно поднимался в гору большой грузовик с бревнами, ты заметил, что плохо закрепленные бревна начали скатываться назад, ты увидел, как весь грузовик стал откатываться назад, прямо на вашу машину, и тогда, и тогда… Ну говори же!

Малина: Как ты могла все это вообразить? Ты, наверно, была не в себе.

Я: Я и сама не знаю, но это вовсе не воображение, ведь вскоре за тем опять кое-что случилось, ты, Мартин и Атти пошли ночью поплавать в Вольфгангзее, ты заплыл дальше всех, и левую ногу тебе свело судорогой, и тогда, и тогда… Ты что-нибудь еще об этом знаешь?

Малина: Как ты могла об этом проведать, просто невероятно, что тебе это стало известно, тебя ведь там не было.

Я: Пусть меня там и не было, но ты все-таки отчасти признаешь, что я могла там быть, даже если меня там и не было. А история с розеткой? Почему тогда, ночью, ты не захотел у себя в комнате вставить вилку в розетку, почему сидел в темноте, что такое случилось вдруг со всеми выключателями, отчего тебе пришлось так часто оставаться в темноте?

Малина: Я часто оставался в темноте. В ярком свете тогда была ты.

Я: Нет, это я выдумала, просто так.

Малина: Однако это правда. Ну, и откуда ты это знаешь?

Я: Знать я этого не могу, так как же это может быть правдой?

Я не могу говорить дальше, — Малина берет два листка бумаги, комкает и бросает мне в лицо. Хотя бумажный комок не причиняет боли и сразу падает на пол, я его почему-то боюсь. Малина берет меня за плечи и встряхивает, он мог бы еще ударить меня кулаком в лицо, но этого он не сделает, ему и без того придется кое-что услышать. Но затем следует оплеуха, которая приводит меня в чувство, я опять сознаю, где я.

Я: (accelerando) Нет уж, я не засну.

Малина: Где это было? На подъездах к Штокерау?

Я: (crescendo) Перестань! В каком-то месте недалеко от Штокерау, не бей меня, пожалуйста, только не бей, это было под самым Корнойбургом, но перестань меня спрашивать. Ведь раздавили меня, а не тебя!

Я сижу, лицо у меня пылает, разгораясь все ярче, и прошу Малину подать мне пудреницу из сумочки. Наступаю на комки бумаги и отбрасываю их ногой, но Малина подбирает их и тщательно разглаживает. Не заглядывая в эти бумажки, он кладет их обратно в ящик. Мне надо в ванную, ведь пока у меня такой вид, мы не сможем выйти, надеюсь, фонаря под глазом не будет, на лице только красные пятна, а я хочу сейчас непременно пойти к «Трем гусарам», Малина мне обещал, ведь у Ивана нет времени. Малина считает, что страшного ничего нет, надо только нанести побольше тонального крема «под загар», вдобавок я слегка смазываю щеки fond de teint[85], Малина прав, страшного ничего нет и по дороге, на свежем воздухе, все пройдет. Малина обещает мне спаржу под sauce Hollandaise[86] и еще снежки с шоколадом. В этот ужин я больше не верю. Пока я второй раз намазываю ресницы тушью, Малина спрашивает:

— Откуда ты все знаешь?

Сегодня ему больше не следует меня спрашивать.

Я: (presto, prestissimo) Но я хочу спаржу под sauce Mousseline[87] и Crème Caramel[88]. Я не ясновидящая. Просто я выстояла. Это я чуть было не утонула, а не ты. Я хочу не Crème Caramel, а Crêpes surprise[89].

Ибо из подобных желаний в эти минуты, когда жизнь Малины начинает теснить мою, еще складывается жизнь.

Малина: Что ты понимаешь под жизнью? По-моему, ты хочешь еще кому-то позвонить, или давай лучше пойдем к «Трем гусарам» втроем. Кого бы тебе хотелось позвать — Александра или Мартина, может, тогда тебе придет в голову, что ты понимаешь под жизнью.

Я: Да, если бы я еще что-нибудь под этим понимала… Ты прав, лучше позвать кого-нибудь третьего. Я надену старое черное платье с новым поясом.

Малина: Накинь еще шарф, ты знаешь какой. Сделай мне такое одолжение, раз уж ты никогда не надеваешь платье в полоску. Почему ты его никогда не надеваешь?

Я: Я еще разок его надену. Пожалуйста, не спрашивай меня сейчас. Я должна себя перебороть. Но вообще мне нравится жить только с тобой, с этим шарфом, который ты подарил мне в самом начале, и со всеми вещами, что последовали за ним. Жить — это значит читать страницу, которую прочел ты, или смотреть тебе через плечо, когда ты читаешь, читать вместе с тобой и не забывать ничего из прочитанного, как ничего не забываешь ты. Это значит также расхаживать в том пустом пространстве, в котором все уже нашло свое место — дорога к Глану и дороги вдоль Гайля, я разлеглась по всей Гории со своими тетрадями и опять заполняю их каракулями: «Кто знает, Зачем нам жизнь дана, найдет Как сладить с ней». Я переживаю вновь даже самые ранние свои времена с тобой, словно мы были вместе изначально, переживаю всегда заодно с нынешними, пассивно, ничего не затевая, ни к чему не взывая. Я просто позволяю себе жить. Пусть все возникает и воздействует на меня одновременно.

Малина: Что такое жизнь?

Я: То, чем невозможно жить.

Малина: Что это?

Я: (più mosso, forte) Оставь меня в покое.

Малина: Что?

Я: (molto meno mosso) To, что ты и я можем сложить вместе, и есть жизнь. Тебе этого достаточно? «Оба» и так далее и тому подобное.

Малина: Я было подумал, что тебе не нравится прежде всего «Я».

Я: (soavemente) Разве тут есть противоречие?

Малина: Есть.

Я: (andante con grazia) Противоречия нет до тех пор, пока я тебя хочу. Не себя мне хочется, а тебя, и как ты это находишь?

Малина: Это было бы самым опасным твоим приключением. Но оно уже началось.

Я: (tempo) Да, верно, началось давно и давно было жизнью, (vivace) Знаешь, что я сейчас у себя заметила? Что кожа у меня не такая, как раньше, она просто стала другой, хоть я и не могу обнаружить ни одной новой морщины. Морщины все те же, они появились у меня еще в двадцать лет, только они становятся глубже, резче. Если это признак, то чего? В общем, известно, куда это ведет, — к концу. Но какими мы придем к концу? Под каким морщинистым лицом скроешься ты, скроюсь я? Не старение поражает меня, а та неизвестная, которая последует за прежней неизвестной. Какой я буду тогда? Я задаю себе этот вопрос, как с незапамятных времен человек спрашивал себя, что будет с ним после смерти, ставя всегда большой вопросительный знак, а он лишен смысла, потому что это невозможно себе представить. Рассуждая разумно, я тоже не могу ничего такого себе представить. Я знаю только, что я уже не такая, какой была раньше, ничуть не более известная мне самой и ни на йоту не ближе. Просто за мною следом всегда кралась неизвестная, оборачиваясь следующей неизвестной.

Малина: Не забудь, что у этой неизвестной сегодня еще что-то на уме, у нее еще кто-то на уме, возможно, она любит, кто знает, возможно, ненавидит, возможно, хочет еще раз кому-то позвонить.

Я: (senza pedale) Это тебя не касается, ибо не относится к делу.

Малина: Очень даже относится, так как весьма ускорит дело.

Я: Да, этого тебе бы хотелось, (piano) Увидеть еще одно поражение, (pianissimo) Еще и это.

Малина: Я же тебе сказал только, что это все ускорит. Ты себе больше не будешь нужна. Мне ты не будешь нужна тоже.

Я: (arioso dolente) Кто-то мне уже говорил, что у меня нет никого, кому я нужна.

Малина: Этот «кто-то», видимо, имел в виду нечто другое. Не забудь, что я думаю иначе. Ты слишком давно забыла, как я существую рядом с тобой все это время.

Я: (cantabile) Чтобы я — и забыла? Забыла тебя?

Малина: Как ловко ты умеешь обманывать меня своей интонацией и одновременно как бы невзначай выбалтывать правду!

Я: (crescendo) Чтобы я — и забыла тебя?

Малина: Пошли. Ты все взяла?

Я: (forte) Всего я никогда не беру, (rubato) Обо всем думай сам. О ключе, о том, чтобы запереть дверь, чтобы выключить свет.

Малина: Сегодня вечером мы еще поговорим о будущем. Необходимо как-нибудь навести у тебя порядок. Иначе в этом хаосе никто не разберется.

Малина уже у дверей, а я торопливо иду обратно по коридору, потому что перед уходом должна еще раз позвонить, из-за этого мы никогда не выходим вовремя. Я должна набрать номер, это наваждение, фантазия, в голове у меня только один номер, но это не номер моего паспорта, не номер отеля в Париже, не дата моего рождения, не сегодняшнее число, и невзирая на нетерпение Малины, я набираю 726893, число, которое кто-то просто держит в голове, а я могу продекламировать, пропеть, просвистеть, проплакать, беззвучно прохохотать, мои пальцы в темноте могут найти его на диске, и мне даже не надо повторять этот номер про себя.

Малина: Скажи, наконец, откуда у тебя берутся такие мысли. Ведь я никогда не ездил в Штокерау с Атти, никогда не плавал с Мартином и Атти ночью в Вольфгангзее.

Я: Я всегда все вижу перед собой совершенно отчетливо, я это себе расписываю, так ведь говорят, — например, в точности представляю себе массу длинных бревен на грузовике, все они сразу начинают скатываться назад, а я сижу в машине с Атти Альтенвилем, эта масса скатывается прямо на нас, а подать назад мы не можем, — вплотную за нами выстроилась целая вереница машин, и я понимаю — сейчас эти кубометры леса рухнут на меня.

Малина: Но мы же оба сидим здесь, и, говорю тебе еще раз, я никогда не ездил с ним в Штокерау.

Я: Тогда откуда ты знаешь, что я имела в виду дорогу на Штокерау? Ведь вначале я вовсе не упоминала Штокерау, а говорила вообще о Нижней Австрии, я только о ней и думала, из-за тети Мари.

Малина: Я в самом деле боюсь, что ты сошла с ума.

Я: Не совсем. И не надо говорить, как (piano, pianissimo) Иван.

Малина: Не говорить, как кто?

Я: (abbandonandosi, sotto voce) Люби меня, нет, более того, люби меня больше, люби меня безоглядно, чтобы скорей пришел конец.

Малина: Ты все про меня знаешь? И про всех других — тоже все?

Я: (presto alla tedesca) Да нет, ничего я не знаю. Про других-то уж точно ничего! (non troppo vivo). Что я себе все расписываю, это одни слова, я вовсе не хотела говорить о тебе, специально о тебе. Ведь именно ты никогда, никогда не знал страха. Мы действительно оба сидим здесь, но я боюсь, (con sentimento ed espressione) Я бы не стала тебя давеча ни о чем просить, если бы ты когда-нибудь испытывал такой страх.

Я положила голову на ладонь Малины, он ничего не говорит, не шевелится, но и не проявляет никакой нежности к моей голове. Другой рукой он зажигает сигарету. Моя голова больше не лежит на его ладони, и я пытаюсь сидеть прямо, так, чтобы по мне ничего не было заметно.

Малина: Почему ты опять прикладываешь руку к затылку?

Я: Да, кажется, я это делаю часто.

Малина: Это у тебя из-за того самого, с того времени?

Я: Да. Да, теперь я уверена. Это определенно из-за того самого, а потом еще много чего было. И оно постоянно повторяется. Мне приходится поддерживать голову. Но я это делаю так, чтобы по возможности никто ничего не заметил. Я запускаю руку под волосы и подпираю ею голову. Другой человек тогда думает, что я особенно внимательно его слушаю, а это мое движение — нечто вроде закидывания ноги на ногу или подпирания рукой подбородка.

Малина: Но это может выглядеть и как дурные манеры.

Я: Такая у меня манера цепляться за самое себя, когда я не могу уцепиться за тебя.

Малина: Чего ты добилась в последующие годы?

Я: (legato) Ничего. Вначале ничего. Потом я начала снимать напластования лет. Это было самое трудное, потому что во мне царила такая растерянность, у меня даже не хватало сил отсечь то, что случайно примешалось к моему несчастью. До самого несчастья я не добралась, мне пришлось убирать уйму второстепенного — аэропорты, улицы, рестораны, магазины, определенные блюда и вина, множество людей, всевозможные сплетни и разговоры. Но главное — фальсификация. Я вся была фальсифицирована, мне сунули в руки фальшивые документы, гоняли с места на место, потом снова пригласили сотрудничать для того, чтобы я просто присутствовала, чтобы одобряла то, чего раньше никогда бы не одобрила, чтобы подтверждала, оправдывала. Все это были совершенно чуждые мне направления мысли, которым я вынуждена была подражать. Под конец я стала сплошной фальшивкой, узнаваемой, пожалуй, только для тебя.

Малина: И какой урок ты из этого извлекла?

Я: (con sordina) Никакого. Мне это ничего не дало.

Малина: Это неправда.

Я: (agitato) И все-таки правда. Я опять начала разговаривать, ходить, что-то чувствовать, вспоминать более давнее время, то есть предшествующее тому, о котором я не хочу вспоминать, (tempo giusto) А в один прекрасный день у нас с тобой все опять стало хорошо. С каких пор мы с тобой, собственно, так хорошо ладим?

Малина: По-моему, мы всегда ладили.

Я: (leggermente) Как вежливо, как мило, как любезно с твоей стороны мне это сказать, (quasi una fantasia) Иногда я воображала, будто из-за меня ты часто, самое малое, триста шестьдесят дней в году, по разу в день, испытывал смертельный страх. Будто ты вздрагивал от каждого звонка, в каждой тени возле себя видел опасного человека, грузовик с бревнами впереди твоей машины был для тебя особенно серьезной угрозой. От звука шагов позади ты едва не падал замертво. Когда ты читал, тебе казалось, что вдруг открылась дверь, и ты в смертельном страхе ронял книгу, потому что я больше не имела права читать книги. Я воображала, что ты сотни, нет, тысячи раз умирал, и это сделало тебя позднее таким необыкновенно спокойным, (ben marcato) Как сильно я заблуждалась.

Хоть Малина и знает, что я охотно выхожу с ним по вечерам, но этого не ждет и не удивляется, если у меня находится причина для отказа, иной раз из-за порвавшихся чулок, и, разумеется, в моей нерешительности часто виноват Иван, потому что Иван не знает, пока не знает, как у него сложится вечер, а иногда возникают трудности с выбором ресторана, есть такие, куда Малина ни ногой, грохота он не переносит, цыганскую музыку и старые венские песни терпеть не может, спертый воздух и приглушенный свет в ночных клубах ему не по вкусу, он не может есть все подряд, как Иван, ест он, без какой-либо видимой причины, очень умеренно, он не может пить, как Иван, курит он только от случая к случаю, можно сказать, мне в угоду.

В те вечера, когда Малина бывает в гостях без меня, я знаю, что говорить он будет мало. Будет помалкивать, слушать, заставит кого-то заговорить и в конце концов вызовет у каждого ощущение, будто бы тот сказал кое-что поумнее обычных расхожих фраз, будто он показал себя несколько более значительным человеком, ибо Малина умеет возвысить другого до себя. Тем не менее он будет соблюдать дистанцию, поскольку он — воплощенная дистанция. Ни слова не проронит он о собственной жизни, никогда не станет говорить обо мне и, однако, не создаст у людей впечатления, будто он о чем-то умалчивает. Малина и впрямь ни о чем не умалчивает, ведь ему, в лучшем смысле слова, нечего сказать. Он не участвует в плетении большого текста, в работе над текстурой распускаемых слухов, и в венской паутине есть несколько прорех, образовавшихся только благодаря Малине. Поэтому он воплощает также предельную нетерпимость к стычкам, объяснениям, сплетням, опровержениям, оправданиям, да и в чем Малине оправдываться! Он может быть обаятельным, произносит вежливые, блистательные фразы, отнюдь не слишком любезные, проявляет, скажем, прощаясь, чуть-чуть сердечности, она едва из него выглянет и тут же спрячется обратно, ибо он сразу поворачивается и уходит, уходит он всегда очень быстро, он целует руки дамам и, когда надо им помочь, на минутку берет их под локоток, его прикосновение столь легко, что ни одна из них при этом ничего не подумает и все-таки не сможет не подумать. Вот Малина собирается уходить, люди смотрят на него с изумлением, им непонятно, по какой причине он уходит, он ведь не говорит в смущении, почему, куда и зачем ему надо вот прямо сейчас. Но никто и не осмелится его спросить. Просто исключено, чтобы к Малине кто-нибудь подступился с вопросами, какие постоянно задают мне: «Что вы делаете завтра вечером? Ради Бога, неужели вы уже уходите! Вы непременно должны познакомиться с таким-то, с такой-то!» Нет, с Малиной этого не случится, у него шапка-невидимка и почти всегда опущенное забрало. Я завидую Малине и пытаюсь ему подражать, но мне это не удается, я попадаюсь в каждую сеть, сама навлекаю на себя вымогательство, в первый же час становлюсь рабыней Альды, а вовсе не ее пациенткой, хотя она вроде бы врач, однако первым делом я узнаю, что не ладится у нее самой, что приходится переживать ей, а в следующие полчаса я должна, ради Альды, подыскать учителя пения для некоего господина Крамера, нет, для его дочери, потому что та больше не желает иметь дела с отцом, с этим самым господином Крамером. Я не знаю ни одного учителя пения, мне они никогда не требовались, но я уже почти призналась в том, что знаю кое-кого, кто наверняка знает, должен знать учителей пения, я ведь живу в одном доме со знаменитой певицей, правда, я с ней незнакома, но найдется уж какой-нибудь способ помочь дочери этого господина Крамера, которому, вернее, его дочери, Альда хочет услужить. Что поделаешь! Некий доктор Веллек, один из четырех братьев Веллеков, именно тот, из которого ничего путного не вышло, сейчас имеет шанс устроиться на телевидении, от этого зависит все его будущее, так вот, если бы я, быть может, замолвила за него словечко, хотя я в жизни своей не молвила ни единого словечка никому из деятелей Австрийского телевидения, тогда… Должна ли я пойти на Аргентиниерштрассе и там обронить словечко? Неужели господин Веллек без меня жить не может и я его последняя надежда?

Малина говорит:

— Даже для меня ты не последняя надежда. А господин Веллек и без твоего участия сумеет сделаться достаточно непопулярным. Если же ему еще кто-то поможет, то вскоре он совсем разучится помогать себе сам. Ты только добьешь его своим словечком.

Сегодня я жду Малину у Захера, в Синем баре. Он долго не идет, но потом все-таки приходит. Мы идем в большой зал ресторана, Малина разговаривает с метрдотелем, как вдруг я слышу собственный голос:

— Нет, я не могу, пожалуйста, только не здесь, я не могу сесть за этот столик!

Малина считает, что это очень приятное место, маленький столик в углу, который я часто предпочитала столам побольше, потому что здесь я могу сидеть, скрытая от зала выступом стены, и метрдотель тоже так считает, ведь он меня знает, я люблю это укромное место. Я говорю пресекающимся голосом:

— Нет, нет, разве ты не видишь?

— Что такого особенного можно здесь увидеть? — спрашивает Малина.

Я поворачиваюсь и медленно выхожу, пока на нас не начали обращать внимание, приветственно киваю Иорданам и Альде, которая сидит за большим столом с американскими гостями, киваю еще кое-каким людям, которых я тоже знаю, только фамилий их не припомню. Малина спокойно идет позади меня, я чувствую, что он просто следует за мной и тоже раскланивается с людьми. Подойдя к гардеробу, я позволяю ему накинуть мне на плечи пальто и в отчаянии смотрю на него. Неужели он не понимает? Малина тихо спрашивает:

— Что ты увидела?

Я еще не знаю, что я увидела, и неожиданно иду обратно в ресторан, я думаю, что Малина наверняка голоден, что время уже позднее, и торопливо объясняю:

— Прости меня, и давай вернемся, я смогу есть, просто на какой-то миг мне стало невмоготу!

Я действительно сажусь за тот столик, и вот теперь я знаю: это тот самый стол, за которым Иван будет сидеть с кем-то другим, Иван будет сидеть на месте Малины и заказывать, а кто-то другой будет сидеть с ним рядом, справа, как я сижу справа от Малины. Это существо будет сидеть справа, будет однажды сидеть здесь по праву. За этим столом я сегодня ем обед приговоренного к смерти. Опять кусок отварной говядины с яблочным хреном и соусом из зеленого лука. Потом я могу еще выпить чашечку черного кофе, нет, десерта не надо, сегодня я от десерта отказываюсь. Вот стол, за которым это произойдет и будет происходить в дальнейшем, и так делается перед тем, как человеку отрубят голову. До этого дозволяется еще раз поесть. Моя голова катится на тарелку в ресторане Захера, кровь брызжет на скатерть из белоснежного камчатного полотна, моя голова скатилась с плеч, и ее показывают гостям.

Сегодня я останавливаюсь на углу Беатриксгассе и Унгаргассе, не в силах двинуться с места. Я гляжу вниз на свои ноги, которыми не могу шевельнуть, потом на тротуар вокруг и на перекресток, где все перекрашено. Я точно знаю, это и есть то самое место, из-под свежей коричневой краски уже сочится влага, я стою в луже крови, это явно кровь, я не могу вечно стоять здесь так, подпирая рукой затылок, не могу видеть то, что вижу. Я кричу то тише, то громче: «Алло! Пожалуйста! Ну прошу вас, остановитесь же!» Какая-то женщина с хозяйственной сумкой, которая прошла было мимо, оборачивается и недоуменно смотрит на меня. В отчаянии я спрашиваю: «Вы не могли бы, пожалуйста, будьте так добры, постойте со мной минутку, я, должно быть, заблудилась, не знаю, куда мне теперь идти, мне эти места незнакомы, пожалуйста, вы не знаете, где находится Унгаргассе?»

Ведь эта женщина может знать, где Унгаргассе, и она говорит: «Да вы же стоите на Унгаргассе, какой номер дома вам нужен?» Я показываю вниз, за угол, но не на свою сторону, а на дом Бетховена, возле Бетховена я чувствую себя в безопасности, а от дома 5 перевожу взгляд на дом напротив, на ставшие мне чужими ворота, на которых значится номер 6, вижу перед ними г-жу Брайтнер, мне бы не хотелось сейчас с ней сталкиваться, но г-жа Брайтнер — человек, вокруг меня люди, так что со мной ничего случиться не может, и я смотрю на другой берег, я должна сойти с тротуара и добраться до того берега, проезжает, позванивая, трамвай О, это сегодняшний трамвай, все как всегда, я жду, пока он проедет, и, дрожа от напряжения, вынимаю из сумочки ключ: я начинаю переходить и уже изображаю улыбку, чтобы адресовать ее г-же Брайтнер, вот я перебралась на другой берег и тащусь мимо г-жи Брайтнер, моя прекрасная книга будет предназначена ей тоже, г-жа Брайтнер не улыбается мне в ответ, но хотя бы здоровается, и вот я наконец добралась до дома. Я ничего не видела. Я пришла домой.

У себя дома я ложусь на пол и думаю о своей книге, она куда-то пропала, никакой прекрасной книги на свете нет, я больше не способна написать прекрасную книгу, я давно уже перестала о ней думать, без всяких на то причин, мне не приходит в голову ни единой фразы. А ведь я была так уверена, что эта прекрасная книга существует и что я найду ее для Ивана. День не настанет, люди не смогут никогда, поэзия не сможет никогда и люди тоже, у них сделаются черные, мрачные глаза, их руками сотворится разрушение, придет чума, та чума, что есть во всех, та чума, которой поражены они все, она скоро унесет их, и это будет конец.

Красота больше не исходит от меня, а могла бы исходить, она волнами притекала ко мне от Ивана, ибо он красив, я знала одного-единственного красивого человека, я все-таки еще видела Красоту, напоследок я все же один-единственный раз стала красивой, благодаря Ивану.

— Вставай! — говорит Малина, который находит меня на полу, и он не шутит. — Что ты там бормочешь о Красоте? Что красиво?

— Но я не могу встать, я опираюсь головой о «Великих философов», а они твердые.

Малина вытаскивает книгу и поднимает меня.

Я: (con affetto) Я должна тебе наконец сказать. Нет, ты должен мне объяснить. Если какой-то человек безупречно красив и зауряден, почему лишь он один приводит в движение фантазию? Я никогда тебе не говорила, ведь я никогда не была счастлива, вообще никогда, только в редкие минуты, но напоследок я все же видела Красоту. Ты можешь спросить: а на что этого хватит? Одного этого хватит на все. Я видела так много другого, но другого никогда не хватало. Дух не приводит в движение дух, разве что дух, подобный себе; прости, Красота для тебя второстепенна, однако она приводит в движение дух. Je suis tombée mal, je suis tombée bien[90].

Малина: Не все же падать. Встань. Развлекись, пойди куда-нибудь, не обращай на меня внимания, делай что-то, что-нибудь делай!

Я: (dolcissimo) Чтобы я что-то делала? Чтобы я оставила тебя без внимания? Чтобы я тебя оставила?

Малина: Разве я что-нибудь сказал о себе?

Я: Ты — нет, это я говорю о тебе, я думаю о тебе. Я встаю тебе в угоду, я буду опять есть только тебе в угоду.

Малина пожелает куда-нибудь со мной пойти, отвлечь меня, он будет на этом настаивать, будет настойчив до конца. Как мне сделать для него понятным что-нибудь из моих историй? Поскольку Малина, вероятно, переодевается, я переодеваюсь тоже, я могу опять выйти, я подбираю себе перед зеркалом внешний вид и должным образом ему улыбаюсь. Но Малина говорит (разве Малина что-то говорит?), Малина говорит: «Убей его! Убей его!»

Я что-то говорю. (Но говорю ли на самом деле?) Я говорю: «Его единственного я не могу убить, его одного». Малине я резко заявляю:

— Ты ошибаешься, он — это моя жизнь, моя единственная радость, я не могу его убить.

Но Малина говорит неслышно и во всеуслышанье: «Убей его!»

Я развлекаюсь и совсем мало читаю. Поздно вечером под тихие звуки проигрывателя я рассказываю Малине:

— В Институте психологии на Либихгассе мы все время пили чай или кофе. Я знала там одного человека, который постоянно стенографировал все, что кто-либо говорил, а иногда и другие вещи. Я не владею стенографией. Иногда мы испытывали друг друга тестами Роршаха[91], Сонди[92], ТАТ'а[93] и давали определения характера, личности, занимались наблюдениями за нашими успехами, поведением и исследовали манеру выражения. Однажды он спросил, со сколькими мужчинами я уже спала, а я не вспомнила ничего, кроме того одноногого вора, который сидел в тюрьме, и засиженной мухами лампочки в отеле с почасовой оплатой на Марияхильфе, но сказала наугад: «С семью!» Он засмеялся от неожиданности и заявил, что тогда он, конечно, хотел бы на мне жениться, у нас наверняка будут очень умные дети, к тому же очень красивые, так что я об этом думаю? Мы поехали в Пратер, и мне захотелось покататься на колесе обозрения, потому что в то время я не ведала страха, зато меня часто охватывало чувство счастья, как бывало со мной позднее, при полетах на планере или катании на лыжах, я могла часами смеяться от полноты счастья. Позднее мы, разумеется, больше никогда об этом не говорили. Вскоре за тем я должна была сдавать Rigorosum[94], и утром, перед тремя основными экзаменами, в Институте философии выпал из печки весь жар. Какие-то куски угля и дров я затоптала ногами, потом побежала за совком и веником, потому что уборщицы еще не пришли, пол горел и дымился, а я не хотела, чтобы возник пожар, я топтала и топтала пламя ногами, и еще много дней после этого в Институте пахло гарью, туфли свои я подпалила, но ничего не сгорело. Окна я открыла тоже. Тем не менее я успела вовремя, к восьми часам, на первый экзамен, мне надо было явиться вместе с другим соискателем, но он не пришел, ночью у него сделалось кровоизлияние в мозг, я узнала об этом еще до того, как предстала перед экзаменатором, чтобы он проверил, хорошо ли я знаю Лейбница, Канта и Юма. Старый надворный советник, который в то время был также ректором, сидел в грязном шлафроке; незадолго до этого он получил какой-то орден из Греции, за что — не знаю, и он начал меня спрашивать, крайне раздраженный отсутствием второго соискателя по причине его кончины, однако я, по крайней мере, была на месте и еще не умерла. Однако от злости он забыл, о каком разделе философии у нас должна была идти речь, между тем кто-то позвонил ему по телефону, думаю, его сестра, — мы как раз говорили о неокантианцах, потом вернулись к английским деистам, но были все еще довольно далеко от самого Канта, да и знала я не так уж много. После телефонного разговора дело пошло лучше, я начала говорить прямо на заданную тему, а он этого не заметил. Я робко задала ему вопрос, касавшийся проблемы пространства и времени, честно говоря, тогда этот вопрос еще не имел для меня такого значения, однако ему очень польстило, что у меня есть вопрос, и он меня отпустил. Я побежала обратно к себе в институт, где ничего не горело, и в должное время пошла сдавать два следующих экзамена. Я выдержала их все. Но с проблемой пространства и времени в дальнейшем я так и не справилась. Она все росла и росла.

Малина: Почему тебе это вспомнилось? Я думал, это время было для тебя совсем не существенным.

Я: Несущественным был Rigorosum, но когда он остался позади, — как-никак Rigorosum, само слово говорит за себя, другого-то убило кровоизлияние в мозг, в двадцать три года, — мне надо было пройти от Института до Университетской улицы, вдоль всей боковой стены Университета, и шла я мимо этой стены ощупью, улицу тоже кое-как перешла, ведь в кафе «Бастай» меня ждали Элеонора и Александр Флейссер, должно быть, я едва не падала, лицо было подавленное, — они увидели меня в окно прежде, чем их увидела я. Когда я подошла к столу, никто не произнес ни слова, они подумали, что я не выдержала Rigorosum, — я и правда выдержала его лишь в известном смысле, — потом они пододвинули мне чашку кофе, а я сказала, глядя в их озадаченные лица, что это было совсем просто, легче легкого. Еще некоторое время они меня расспрашивали, потом наконец поверили, а я думала о пламени, о возможном пожаре, но я не помню, точно не помню… Праздновать мы наверняка не праздновали. Спустя некоторое время я должна была возложить два пальца на жезл и произнести латинское слово. На мне было одолженное у Лили слишком короткое черное платье, в Auditorium Maximum[95] стояли в ряд несколько молодых людей, и я, в тот раз я услышала, что мой голос звучит твердо и громко, другие голоса были едва слышны. Но я не испугалась самой себя, впоследствии же опять говорила тихо.

Я: (lamentandosi) Чему я только не научилась чего только не узнала за все эти годы, ценою стольких жертв, а подумай, каких усилий мне это стоило!

Малина: Ничему, разумеется. Ты научилась тому, что в тебе уже было, что ты уже знала. Разве тебе этого мало?

Я: Возможно, ты прав. Теперь я порой думаю, что просто снова обретаю себя, ту, какой была когда-то. Слишком охотно я вспоминаю время, когда у меня было все, когда моя веселость была истинной веселостью, а моя серьезность — серьезностью хорошего сорта, (quasi glissando) Потом все испортилось, сработалось, поизносилось, поистерлось и в конце концов разрушилось, (moderato) Постепенно я исправилась, я восполнила то, чего мне особенно недоставало, и мне кажется, что я выздоровела. Так что я опять почти такая же, какой была, (sotto voce) Но какую пользу принес пройденный путь?

Малина: Этот путь не приносит пользы, он лежит перед каждым, но не каждый обязан его пройти. Хорошо бы в один прекрасный день получить возможность менять местами свое вновь найденное и свое будущее «я», которое уже не может быть прежним. Без напряжения, без страданий, без сожаления.

Я: (tempo giusto) Я больше себя не жалею.

Малина: Этого я и ожидал, по меньшей мере, это уже надежный результат. Кто стал бы плакать по тебе, по кому-то из нас?

Я: Но плакать по другим — зачем люди вообще это делают?

Малина: И это тоже должно прекратиться, ведь другие столь же мало заслуживают того, чтобы по ним плакали, как ты заслуживаешь, чтобы я плакал по тебе. Какой тебе был бы прок, если бы тогда кто-нибудь в Тимбукту или в Аделаиде стал оплакивать девочку в Клагенфурте, заваленную обломками, лежавшую на земле под деревьями возле озера, когда над городом на бреющем полете проносились штурмовики, а потом вдруг увидевшую вокруг себя первых убитых и раненых. Так что не плачь по другим, они заняты тем, чтобы защитить свою жизнь или быть стойкими в часы перед убиением. Им не нужны слезы made in Austria. Кроме того, плачут позднее, в дни мира — ведь так назвала ты однажды это время, — плачут, сидя в удобном кресле, когда не гремят выстрелы и не полыхают пожары. Голодаешь, бывает, и в другие времена, на улице, среди упитанных прохожих. Пугаешься только в кино, во время дурацкого показа ужасов. Мерзнешь не зимой, а летним днем у моря. Где это было? Где тебя сильней всего пробирал озноб? Ведь это было в солнечный, редкостно теплый октябрьский день, у моря. Так что можешь перестать беспокоиться о других или беспокоиться без конца. Все равно ничего не изменишь.

Я: (piu mosso) Но если невозможно ничего сделать, ничем нельзя посодействовать, что-то все-таки надо предпринять? Ведь было бы бесчеловечно ничего не делать совсем.

Малина: Вносить спокойствие в беспокойство. Беспокойство в спокойствие.

Я: (dolente, molto mosso) Когда же наконец наступит время и мне удастся этого достичь, когда мне удастся одновременно и делать что-то и больше ничего не делать? Когда наступит такое время, что я найду для этого время! Когда наступит время не ошибаться больше в оценках, не бояться и не страдать попусту, не вдумываться бесцельно, не задумываться беспрестанно и бесцельно! (una corda) Я хочу понемногу выпутаться из этих мыслей, (tutte le corde) Это верно?

Малина: Если тебе угодно.

Я: Не задавать тебе больше вопросов?

Малина: Так ведь это тоже вопрос.

Я: (tempo giusto) Ступай еще поработай до ужина, я тебя позову. Нет, готовить я не буду, зачем мне тратить на это время. Я хотела бы куда-нибудь пойти, куда-нибудь недалеко, в маленький кабачок, куда-нибудь, где шумно, где едят и пьют, чтобы я еще раз воочию увидела мир. К «Старому Хеллеру».

Малина: Располагай мною.

Я: (forte) Мне еще предстоит тобой располагать. Тобой тоже.

Малина: Дорогая моя, давай этого дождемся!

Я: Дело тем и кончится, что я смогу располагать всем.

Малина: Это мания величия. Так ты только будешь бросаться из одной мании в другую.

Я: Нет. (senza licenza) Действие станет бездействием, если все и дальше пойдет так, как ты мне показываешь. Тогда это будет уже не растущая, а убывающая мания.

Малина: Нет. Ты вообще вся растешь и, если перестанешь взвешивать, перестанешь взвешиваться, будешь расти все больше и больше.

Я: (tempo) Что может расти, когда силы иссякли?

Малина: Растет испуг.

Я: Стало быть, я тебя пугаю.

Малина: Меня нет, но себя — наверняка. Этот испуг порождает истина. Но ты сможешь наблюдать за собой. Наблюдать почти безучастно, ибо тебя уже здесь не будет.

Я: (abbandonandosi) Почему меня здесь не будет? Нет, я тебя не понимаю! Но тогда я совсем ничего не понимаю… Значит, я должна сама себя устранить!

Малина: Потому что принести себе пользу ты можешь, только причинив себе вред. Это начало и конец всякой борьбы. Ты теперь достаточно себе навредила. Это будет тебе очень полезно. Тебе, но уже не той.

Я: (tutto il clavicembalo) Ах! Я другая, ты хочешь сказать, что я еще стану совсем другой!

Малина: Нет. Какая чепуха. Ты — это точно ты, и этого тебе уже не изменить. Но одно «я» томится, а другое действует. Ты же больше действовать не будешь.

Я: (diminuendo) Действовала я всегда неохотно.

Малина: Но все-таки действовала. И позволила совершать действия с тобой, и подвергать тебя воздействию, и оказывать тебе содействие.

Я: (non troppo vivo) Этого я тоже никогда не хотела. Я не совершала никаких действий даже против моих врагов.

Малина: Ни один из твоих врагов никогда тебя не видел, этого ты не должна забывать, и ты никогда не видела ни одного из них.

Я: В это я не верю, (vivacissimamente) Одного я видела, он меня видел тоже, но все еще не в истинном свете.

Малина: Что за странная претензия! Ты еще хочешь, чтобы тебя видели в истинном свете? И твои друзья, может быть, тоже?

Я: (presto, agitato) Перестань, кто хоть когда-нибудь в это верил, у человека нет друзей, время от времени, возможно, да, на какой-то миг! (con fuoco) Но враги у него есть.

Малина: Возможно, и этого нет… и этого нет.

Я: (tempo) Есть, я знаю.

Малина: Это вовсе не исключает того, что враг у тебя перед глазами.

Я: Тогда им должен быть ты. Но это не ты.

Малина: Тебе надо перестать бороться. Против чего бороться? Теперь тебе надо не идти вперед или назад, а научиться бороться по-другому. То будет единственный вид борьбы, который тебе дозволен.

Я: Но я ведь уже знаю как. Наконец-то я нанесу ответный удар, ибо я обретаю почву под ногами. В последние годы почва у меня расширилась.

Малина: И это тебя радует?

Я: (con sordina) Что ты сказал?

Малина: Какая прелестная манера всякий раз отвечать вопросом на вопрос. Ты должна оставаться на месте. Это должно быть твое место. Не пробивайся вперед и не отходи назад. Тогда на этом, единственно подобающем тебе месте, ты победишь.

Я: (con brio) Победишь! Кто здесь еще говорит о победе, когда потерян знак, под которым можно было победить.

Малина: Но речь по-прежнему идет о победе. Она тебе дастся без малейших ухищрений и без насилия. Только победишь ты не с помощью твоего «я», но…

Я: (allegro) Но?.. Вот видишь!

Малина: Ты сделаешь это не с помощью твоего «я».

Я: (forte) Чем мое «я» хуже других?

Малина: Ничем. Всем. Ибо ты способна делать только бесполезные вещи. Вот что непростительно.

Я: (piano) Даже если это непростительно, я хочу по-прежнему разбрасываться, заблуждаться, запутываться.

Малина: То, что ты хочешь, больше не имеет значения. На твоем настоящем месте хотеть тебе будет уже нечего. Там ты станешь настолько собой, что сможешь отказаться от своего «я». Это будет первое место, где кому-то удастся исцелить мир.

Я: И начать это должна я?

Малина: Ты уже все начинала, так что должна начать и это. Ты все и прекратишь.

Я: (pensieroso) Я?

Малина: Тебе все еще нравится произносить это «я»? Ты все еще его взвешиваешь? Так определи же его вес!

Я: (tempo guisto) Но я только-только начинаю его любить.

Малина: И насколько сильно, по-твоему, ты сможешь его любить?

Я: (appassionato е con molto sentimento) Очень сильно. Даже слишком сильно. Я буду любить его, как ближнего своего, как тебя!

Сегодня, идя по Унгаргассе, я думаю о переезде: в Хайлигенштадте как будто бы освобождается квартира, оттуда кто-то выезжает, друзья друзей, квартира, правда, не очень вместительная, только как же мне уговорить Малину, ведь я один раз уже предлагала ему переехать в большую квартиру, из-за его бесчисленных книг. Но он никогда не уедет из Третьего района. Одна-единственная слеза появляется у меня в уголке глаза, но не скатывается по щеке, а кристаллизуется в холодном воздухе, становится все больше и больше, второй гигантский шар, который не желает вращаться вместе с Землей, а отделяется от нее и падает в бесконечное пространство.

Иван уже не Иван, я смотрю на него, как врач-клиницист, изучающий рентгеновский снимок, и вижу его скелет, пятна от курения в его легком, его самого я больше не вижу. Кто вернет мне Ивана? Почему он вдруг позволяет так себя разглядывать? Пока он спрашивает счет, мне хочется рухнуть на стол или свалиться под стол, а заодно стянуть с него скатерть со всеми тарелками, бокалами и приборами, даже с солонкой, хотя я так суеверна. Не делай со мной этого, скажу я, не делай этого, не то я умру.

Вчера я была на танцах в баре «Эдем».

Иван меня слушает, — да полно, в самом деле? Надо бы ему все же послушать, что я говорю: была вчера на танцах, хотела кое-что разрушить, ведь напоследок я танцевала только с одним отвратным молодым человеком и смотрела на него так, как никогда не смотрела на Ивана, а парень танцевал все более самозабвенно и страстно, хлопал в ладоши и прищелкивал пальцами. Ивану я говорю:

— Я жутко устала, слишком долго пробыла на ногах, я просто больше не выдержу.

Но слушает ли меня Иван?

Иван, между прочим, спрашивает, поскольку мы с ним давно не виделись, не хочу ли я пойти с ними в кино, там идет «Микки Маус» Уолта Диснея. К сожалению, у меня нет времени. Дело в том, что я не хотела бы сейчас видеть детей, меньше всего детей, самого Ивана — всегда, но не детей, которых он у меня отберет. Не могу больше видеть Белу и Андраша. Пусть зубы мудрости растут у них без меня. Я уже не буду присутствовать при том, как их станут удалять.

Малина мне шепчет: «Убей их, убей их».

Но другой голос заглушает первый: Ивана и детей — ни за что, они неразрывное целое, я не могу их убить. Если произойдет то, что должно произойти, то Иван, как только он дотронется до кого-нибудь еще, перестанет быть Иваном. Я, во всяком случае, ни до кого не дотрагивалась.

Я говорю:

— Иван.

Иван говорит:

— Счет, пожалуйста!

Это, наверно, ошибка, ведь это же Иван, а я все смотрю мимо него, на скатерть, на солонку, я уставилась на вилку, я могла бы выколоть себе глаза, я смотрю в окно поверх его плеча и отвечаю ему невпопад.

— Ты бледна как смерть, — говорит Иван, — тебе что, нездоровится?

— Просто не выспалась, мне надо бы поехать отдохнуть, мои друзья едут в Кицбюэль, Александр и Мартин — в Санкт-Антон, без этого я просто не приду в себя, зима с каждым годом длится все дольше, кто в силах выдержать такую зиму!

Выходит, Иван и впрямь полагает, будто во всем виновата зима, ибо он настоятельно мне советует поскорее уехать. Я уже вообще не смотрю на него, я вижу кое-что другое — рядом с ним есть какая-то тень, Иван смеется и разговаривает с тенью, он гораздо веселее и развязнее, таким ужасно развязным со мной он никогда не был, и я говорю, что да, конечно, Мартин или Фриц, но у меня еще жутко много дел, нет, я не знаю, мы созвонимся.

Думает ли Иван тоже, что раньше у нас с ним все было по-другому, или это только мне кажется, что раньше было не так, как сегодня. В горле у меня застрял дикий смех, но я боюсь его выпустить, ведь мне потом его не унять, оттого я молчу и становлюсь все мрачнее.

После кофе я окончательно немею; я курю.

Иван говорит:

— Ты сегодня очень скучная.

— Да? Правда? Я что, всегда такая была? — спрашиваю я.

У дверей дома я не сразу выхожу из машины и предлагаю все же при случае друг другу звонить. Иван не возражает мне, он не говорит: ты что, с ума сошла, что ты такое говоришь, как это «при случае». Он уже считает естественным, что звонить друг другу мы будем при случае. Если я сию же минуту не выйду, — но я уже выхожу, — он, чего доброго, еще скажет «да», однако я хлопаю дверцей и кричу:

— В ближайшие дни у меня уйма дел!

Я совсем не могу заснуть, разве что поздним утром. Кто бы мог заснуть в ночном лесу, полном вопросов? Ночью я лежу без сна, подложив руки под голову, и думаю, как счастлива я была, как счастлива, а ведь я когда еще дала себе зарок не жаловаться, никого не винить, если я хоть один-единственный раз изведаю счастье, теперь же я хочу это счастье продлить, я хочу этого, как всякий, кому оно досталось, хочу удержать это уходящее счастье, отжившее свой срок. Моего счастья больше нет. «Прекрасное Завтра Духа, что не придет никогда…» Только у меня это было совсем не Завтра, это было прекрасное Сегодня моего духа, моего ожидания между шестью и семью часами, после службы, моего сиденья за полночь перед телефоном, а Сегодня не может миновать. Такого не может быть.

Ко мне заглядывает Малина.

— Ты еще не спишь?

— Я не сплю случайно, мне надо кое-что обдумать, это ужасно.

— Вот как, а почему это ужасно? — говорит Малина.

Я: (con fuoco) Это ужасно, в одном слове весь ужас не выразить, это слишком ужасно.

Малина: И это все, что мешает тебе спать? («Убей его! Убей его!»)

Я: (sotto voce) Да, это все.

Малина: И что ты будешь делать?

Я: (forte, forte, fortissimo) Ничего.

Раннее утро застает меня бессильно лежащей в качалке, я неподвижно смотрю на стену, в которой образовалась трещина, она, должно быть, старая, но сейчас слегка расширяется оттого, что я так пристально на нее смотрю. Уже настолько поздно, что я могла бы «при случае» позвонить, я снимаю трубку и хочу спросить: ты уже спишь? но вовремя спохватываюсь, что спросить надо: ты уже встал? Однако сегодня мне слишком трудно сказать: «Доброе утро», и я тихо кладу трубку, я так отчетливо, всем лицом, ощущаю знакомый запах, что мне кажется, будто я уткнулась Ивану под мышку и вдыхаю этот запах, который про себя называю запахом корицы, это он не давал мне, сонной, уснуть, ибо был единственным живительным запахом, позволявшим мне вздохнуть с облегчением. Стена не поддается, не желает поддаваться, но я заставлю ее открыться там, где в ней трещина. Если Иван не позвонит мне прямо сейчас, если он больше никогда не позвонит, если он позвонит только в понедельник, что я тогда сделаю? Не какая-то формула приводила в движение Солнце и светила, одна я, пока Иван был рядом со мной, сумела привести их в движение, не только для себя, не только для него, но и для других людей, и я должна рассказать, я буду рассказывать, скоро уже не останется ничего, что помешало бы моему Воспоминанию. Только нашу с Иваном историю, поскольку у нас ее нет, нельзя будет рассказать никогда, так что пусть никто не ждет рассказа о любви девяносто девять раз и сенсационных разоблачений из австро-венгерских спален.

Не понимаю я Малину, который сейчас безмятежно завтракает перед уходом на службу. Мы никогда не поймем друг друга, мы с ним как день и ночь, он бесчеловечен со своими нашептываниями, своим молчанием и своими невозмутимыми вопросами. Ведь если Ивану не дано больше принадлежать мне, как я принадлежу ему, то в один прекрасный день он начнет жить обыкновенной жизнью, и она сделает его заурядным, с ним больше никто не будет носиться, но, возможно, Иван ничего другого и не хочет, кроме своей простой жизни, а я с моим молчаливым любованием, с моей явной неспособностью играть, с моими неловкими признаниями из словесных осколков, часть жизни ему осложнила.

Иван сказал мне, смеясь, но только раз: «Я не могу дышать там, куда ты меня ставишь, пожалуйста, не так высоко, не тащи больше никого в этот разреженный воздух, очень тебе советую, усвой это на будущее!» Я не сказала: «Но кого же я буду после тебя?.. Но ты же не думаешь, что я после тебя?.. Лучше я все это усвою еще для тебя. И больше ни для кого».

Мы с Малиной приглашены к Гебауэрам, но не болтаем с другими гостями, которые стоят в гостиной, пьют и что-то горячо обсуждают, а оказываемся вдруг одни в комнате, где стоит бехштейновский рояль, на котором занимается Барбара, когда нас здесь нет. Мне вдруг вспоминается, что играл мне Малина в первый раз, перед тем как мы с ним начали разговаривать по-настоящему, и мне хочется его попросить сыграть для меня это еще раз, но потом я сама подхожу к инструменту и начинаю стоя неумело подбирать мелодию.

Малина не реагирует, во всяком случае, он делает вид, будто рассматривает картины — портрет работы Кокошки, который якобы изображает бабушку Барбары, несколько рисунков Свободы — и две маленькие скульптуры Ванчуры, которые он давно знает.

Теперь Малина все-таки поворачивается, подходит ко мне и, оттеснив меня, садится к роялю. Я опять становлюсь позади него, как в тот раз. Он действительно играет и то ли говорит, то ли поет, но так, что слышу его одна я:

Вскоре мы попрощались и пешком, в темноте, пошли домой прямо через Городской парк, где кружат мрачные, гигантские черные бабочки и в лучах чахоточной луны громче звучат аккорды, в парке опять разлито вино, что только взглядом пьешь, и опять цветет кувшинка, что служит лодкой, и все это опять — тоска по дому, и какая-то пародия, и какая-то подлость, и серенада перед возвращением домой…

Утром, после долгого лежания в горячей ванне, я замечаю, что шкафы у меня пусты, в комоде я тоже нахожу лишь пару колготок и бюстгальтер. На вешалке одиноко висит платье, то самое, что под конец подарил мне Малина и что я никогда не надеваю, платье это черное, до пояса в пеструю поперечную полоску. В комоде, в пластиковом пакете, лежит другое черное платье, черное до пояса, а юбка — в пеструю продольную полоску, это старое платье, в котором меня впервые увидел Иван. Я больше ни разу его не надевала и берегла как реликвию. Что такое произошло в квартире? Что сделала Лина со всеми моими платьями и бельем? Ведь не так уж много вещей надо было сдать в прачечную или в чистку. Я задумчиво расхаживаю взад-вперед с платьем в руках, и меня знобит. Малина еще не успел выйти из дома, и я говорю:

— Пожалуйста, загляни ко мне на минутку, произошло нечто невероятное.

Малина входит с чашкой чая в руке, он уже торопится, пьет чай мелкими глотками и спрашивает:

— В чем дело?

У него на глазах я надеваю через голову платье, и дыхание у меня учащается, я задыхаюсь, мне становится трудно говорить. Это все платье, дело только в этом платье, я вдруг поняла, почему никогда не могла его носить.

— Разве ты не видишь, в этом платье мне слишком жарко, в нем просто плавишься, наверно, это слишком теплая шерсть, неужели здесь больше нет никакого другого платья?

Малина говорит:

— Я нахожу, что оно тебе очень к лицу, ты в нем хорошо смотришься, если ты действительно хочешь услышать мое мнение, то это платье тебе необыкновенно к лицу.

Малина допил свой чай, и я слышу, как он еще ходит по квартире, делает несколько привычных движений, чтобы взять плащ, ключ, кое-какие книги и бумаги. Я возвращаюсь в ванную и смотрю в зеркало, платье потрескивает, и у меня краснеет от него кожа, до кистей рук, это ужасно, так ужасно, в это платье, должно быть, вплетена какая-то адская нить. Это мой хитон Несса, не знаю, что попало в это платье. Я всегда отказывалась его надевать и уж, наверно, знала почему.

А сколько времени живу я уже с мертвым телефоном? В этой беде не утешит и новое платье. Когда аппарат пронзительно кричит, зовет, я, бывает, еще встаю с безрассудной надеждой, но потом говорю «Алло?» измененным, низким голосом, потому что на том конце провода всегда кто-то, с кем я как раз и не хочу или не могу говорить. После этого я ложусь и мне хочется быть уже мертвой. Но сегодня телефон звонит, платье дерет мне кожу, я подхожу со стесненным сердцем, голоса не изменяю, и как хорошо, что я его не изменила, ибо телефон ожил. Это Иван. Иначе не могло быть, в конце концов это должен был оказаться Иван. Первой же фразой Иван опять меня поднял, возвысил, смягчил мою кожу, я с благодарностью соглашаюсь, я говорю «да». «Да, да», — сказала я.

На этот вечер я должна Малину куда-нибудь спровадить, я ему кое-что внушаю, в конце концов, у него ведь есть обязательства перед людьми, не может же он все время им отказывать, он обещал Курту прийти к нему в один из ближайших вечеров, сегодня Курт будет ему особенно рад, он хочет показать Малине свои новые рисунки, супруги Ванчура придут тоже, по одной этой причине Малина непременно должен туда пойти, ведь когда Ванчура выпьет, просто так дело не обойдется и без него — без Малины — они вытащат на свет Божий свои старые ссоры. За это я обещаю Малине в один из вечеров пойти с ним к Bорданам, ведь больше мы от этого уклоняться не можем, Лео Иордану мы обязаны наносить визит два раза в год. Малина не создает мне трудностей, он сразу понимает, что сегодняшний вечер должен провести у Свободы. Я ведь всегда права. Если бы я об этом не подумала, Малина бы просто забыл. Он радуется всей душой, что у него есть я, и не может уйти из дома, не наградив меня благодарным взглядом, а я говорю ему самым ласковым тоном:

— Прости мне этот разговор о платье, сегодня я от него в восторге, должно быть, такое у меня настроение! Как тебе только удается всякий раз выбрать то, что нужно, откуда ты знаешь размеры? Огромное тебе спасибо за это платье!

До восьми часов я читаю книжку. Еда у меня приготовлена, я намазалась и причесалась. «Напрасно изображать безразличие по отношению к таким исследованиям, предмет коих не может быть безразличен человеческой природе».

На эту сентенцию я натолкнулась, пытаясь решительно побороть свойственные мне от природы идеи. Напряженно вспоминаю, так как всех книг у меня уже нет, кто писал о морали чувства — Хатчесон или Шефтсбери, но сегодня я не способна сориентироваться, а ведь получила summa cum laude[96], хотя выгляжу всегда так, будто провалилась. Палатальные звуки. Я еще знаю слова, что годами ржавеют у меня на языке, и очень хорошо знаю такие, что каждый день на языке тают, или такие, которые я едва могу проглотить, едва произнести. Дело, в сущности, не в самих вещах, какие с годами я все меньше способна была покупать или видеть, а в их названиях, в словах, каких я не могла слышать. Двести граммов телятины. Как это можно выговорить? Я вовсе не имею в виду, что как-то особенно отношусь к телятам. А вот еще: виноград, полкило. Кожаный пояс. Все, что из кожи. Какая-нибудь монета, шиллинг, например, тоже не означает для меня проблему денежного обращения, девальвации, золотого покрытия банкнот, — просто я вдруг ощущаю у себя во рту шиллинг, легкий, холодный, круглый, посторонний предмет, который надо выплюнуть.

Иван все еще лежит на кровати, и на лице у него выражение, какого я еще никогда не видела. Он напряженно думает, спешить ему, кажется, некуда, у него вдруг появилось время тихо лежать здесь, и я наклоняюсь над ним, сплетя на груди руки, но потом внутренне сжимаюсь, чтобы дать ему сказать:

— Сегодня я непременно должен с тобой поговорить.

После этих слов он опять молчит. Я закрываю лицо руками, чтобы не мешать ему, ведь он должен со мной поговорить.

— Я должен с тобой поговорить, — начинает Иван. — Помнишь, как-то раз я тебе сказал, что кое-чего, может быть, тебе не скажу. Если я все-таки… что ты будешь, если я…

— Если ты? — спрашиваю я. Меня едва слышно. — И если ты? — повторяю я.

Иван говорит:

— Я думаю, что теперь должен тебе это сказать.

Я не спрашиваю: что ты должен мне сказать? Ведь тогда у него появится повод продолжать. Но даже если я буду молчать и дальше, он может спросить: «Что бы ты тогда?..»

Поскольку молчание слишком долго тянуться не может, я качаю головой и ложусь с ним рядом, тихонько глажу его по лицу, глажу все время, чтобы он перестал напряженно думать и чтобы не нашел слов, суть которых — конец.

— Значит ли это, что ты… что ты знаешь?

Я опять качаю головой, это совершенно ничего не значит, я ничего не знаю, а если бы и знала или если бы он мне сказал, ответа бы не нашлось, ни здесь, ни сейчас, ни вообще на земле. Пока я жива, ответа не будет. Когда-нибудь наше безмолвное лежание должно все же кончиться, мне надо найти для него сигарету, и для себя тоже, дать огня, и мы сможем еще один раз покурить, ведь Иван должен в конце концов уйти. Я не могу видеть, как он избегает на меня смотреть, я смотрю на стену и что-то на ней ищу. Нельзя, чтобы кто-то так долго одевался, ведь может случиться, что другой этого не переживет, и пока Иван, возможно все еще в напряжении, думает, как ему уйти, с каким словом, я быстро выключаю свет, выход он уж как-нибудь найдет, — в коридоре свет горит. Я слышу, как за Иваном захлопывается дверь.

Пугает меня более привычный шум, — это Малина отпирает дверь. На минуту он останавливается у двери в мою спальню, и оттого, что мне хочется сказать ему что-нибудь приветливое, а также хочется знать, не потеряла ли я голос, есть ли у меня еще голос, я говорю:

— Я только что легла спать, уже почти заснула, ты, конечно, тоже очень устал, иди-ка спать.

Однако через некоторое время Малина выходит из своей комнаты и в темноте заходит ко мне.

Он включает свет, и я опять пугаюсь, он берет маленькую жестяную коробочку со снотворным и считает таблетки. Таблетки мои, и меня это злит, но я ничего не говорю, сегодня я вообще больше ничего не скажу.

Малина говорит:

— Ты приняла сегодня уже три штуки, по-моему, этого достаточно.

Мы начинаем спорить, и я чувствую, что сейчас мы сорвемся. Мы неизбежно сорвемся.

— Нет, — говорю я, — всего полторы, ты же видишь, что одна споловинена.

— Я пересчитал их сегодня утром, — возражает Малина, трех не хватает.

— Самое большее, две с половиной, а половина не в счет.

Малина берет таблетки, кладет их в карман пиджака и выходит из комнаты.

— Спокойной ночи.

Я соскакиваю с кровати, онемевшая, беспомощная, он хлопнул дверью, а я не переношу, когда хлопают дверью, когда он считает таблетки, я не просила его сегодня утром меня проверять, правда, могло быть и так, что я именно сегодня просила его пересчитывать их в ближайшие дни, поскольку сама уже ничего не могу запомнить. Но как смеет Малина сейчас попрекать меня этими таблетками, он же не знает, что произошло, и я почти кричу, распахивая дверь:

— Но ты же ничего не знаешь!

Малина открывает свою дверь и спрашивает:

— Ты что-то сказала?

Я прошу его:

— Дай мне еще одну, она мне правда нужна!

Малина решительно отвечает:

— Ты не получишь больше ни одной. Мы идём спать.

С каких это пор Малина так со мной обращается? Чего он хочет? Чтобы я пила воду и ходила взад-вперед, заваривала чай и ходила взад-вперед, пила виски и ходила взад-вперед, но ведь во всей квартире виски не найдешь, ни одной бутылки. В один прекрасный день он, чего доброго, еще потребует от меня, чтобы я больше не звонила по телефону и не виделась с Иваном, но этого ему не добиться. Я опять ложусь и опять встаю и размышляю. Тихонько иду в комнату Малины, ищу в темноте его пиджак, шарю по всем карманам, но таблеток не нахожу, ощупываю каждую вещь в его комнате, вот, наконец, эта коробочка, на стопке книг, я вытряхиваю себе в ладонь две таблетки, одну приму сейчас, а одну попозже, ночью, на всякий случай; мне удается даже так тихо закрыть за собой дверь, что он не может ничего услышать. Обе таблетки лежат возле меня, на тумбочке, свет горит, я их не глотаю, двух слишком мало, а ради них я влезла к Малине и обманула его, скоро он это узнает. Но я же это сделала только для того, чтобы успокоиться, другой причины нет. Скоро мы все узнаем, ибо долго так продолжаться не может. Настанет день. Настанет день, и слышаться будет только сухой, ясный и добрый голос Малины, но больше ни единого моего вдохновенного слова, произнесенного в большом волнении. Малина слишком уж тревожится. Хотя бы ради Ивана, чтобы на Ивана ничего не пало, чтобы его ничего не задело, даже тень вины, ибо вины на нем нет, я не стану глотать сорок таблеток, но как мне объяснить Малине, что я просто хочу успокоиться, что ничего над собой не сделаю, дабы ничего не сделать Ивану. Мне просто надо успокоиться, ведь никто не сказал, что Иван «при случае» не позвонит.

— Ваше превосходительство, генералиссимус, Малина эскв., мне надо у тебя опять кое-что спросить. Есть такая вещь — завещание?

— Зачем тебе понадобилось завещание? Что ты имеешь в виду?

— Я хотела бы соблюсти тайну переписки. Но хотела бы также оставить кое-что после себя. Ты что, нарочно меня не понимаешь?

Малина спит, и, пользуясь случаем, я сажусь писать. Фрейлейн Еллинек давно вышла замуж, и некому больше писать за меня письма, сортировать их и подшивать.

Глубокоуважаемый

господин Рихтер!

Вы были когда-то так добры, что оказали мне наилюбезнейшее содействие по некоторым совершенно несущественным для меня правовым вопросам. Я имею в виду прежде всего дело Б. Оно для меня, разумеется, не важно. Однако поскольку вы юрист и я еще тогда имела возможность доверительно обратиться к вам, а вы в высшей степени великодушно помогли мне, не выставляя счетов, и поскольку сегодня здесь, в Вене, я никого спросить не могу, то я хотела бы спросить вас, как составляется завещание. Мне надо кое-что привести в порядок, ведь я постоянно жила среди величайшего беспорядка, но, видимо, пришло время и мне прийти к некоему порядку. Как вы считаете, достаточно ли, например, от руки, или мне надо с вами встретиться, или чтобы я…

Дорогой господин доктор Рихтер!

Пишу вам в величайшем страхе и безумной спешке, так как… пишу вам в величайшем страхе, ибо я хотела бы еще привести в порядок некоторые вещи, речь идет о немногом, лишь о моих бумагах, о некоторых немногочисленных предметах, к которым я, однако, очень привязана, и мне бы не хотелось, чтобы они, эти предметы, попали в чужие руки. К сожалению, я в этих делах не разбираюсь, но должна вам сказать, что я все очень хорошо обдумала. Так как родных у меня нет, то я желаю (будет ли это иметь законную силу?), чтобы синий стеклянный кубик, а особенно кофейная чашечка с зеленой каймой и старинный китайский талисман, изображающий всего только Небо, Землю и Луну, навсегда отошли одному человеку. Его имя я укажу позднее. Что касается моих бумаг, — а даже вам должно быть известно мое нетерпимое положение… Вот уже много дней, как я ничего не ела, я больше не могу есть, не могу спать, и дело тут не в деньгах, не в том, что у меня их больше нет, ведь в Вене я полностью изолирована, отделена от остального мира, в котором зарабатывают деньги и едят, и поскольку вам мое положение, наверно…

Глубокоуважаемый,

дорогой господин доктор Рихтер!

Никто лучше вас не поймет, что я вынуждена, вследствие различных обстоятельств, составить завещание. Завещания, кладбища, последние распоряжения с давних пор неизменно внушали мне величайший ужас, завещания, наверно, вообще не нужны. Тем не менее сегодня я обращаюсь к вам, ибо вы как юрист, возможно, будете в силах вникнуть в мое совершенно непроясненное, а возможно, и непрояснимое положение и навести порядок, в котором я испытываю величайшую потребность. Все мои личные, самые дорогие мне вещи надлежит передать некоему лицу, имя я сообщу дополнительно на отдельном листке. Другой вопрос встает передо мной в связи с бумагами. Это не чистые листы бумаги, однако бумаги не ценные, ценных бумаг я никогда не имела. Тем не менее для меня очень важно, чтобы мои бумаги были переданы только господину Малине, которого вы, насколько мне известно, однажды видели во время вашего столь краткого пребывания в Вене. Но я уже не очень точно помню, я могу ошибиться, во всяком случае, на самый крайний случай, я называю вам это имя…

Дорогой доктор Рихтер!

Пишу вам сегодня в величайшем страхе и безумной спешке, я совершенно не способна ясно выразить хотя бы одну мысль, но кто и когда ясно выражал какую-то мысль? Моя ситуация стала совершенно нетерпимой, возможно, она вообще никогда терпимой и не была. Но под конец я должна еще заявить: это был не господин Малина, но и не Иван — имя, которое вам ничего не говорит. Позднее я вам объясню, в какой степени он связан с моей жизнью. Что произойдет с самыми дорогими мне вещами, сегодня уже не имеет для меня никакого значения.

Глубокоуважаемый и дорогой

доктор Рихтер!

Возможно, я жду от вас слишком многого, но я пишу вам в величайшем страхе и безумной спешке. Можете ли вы, юрист с такими большими познаниями в области права, открыть мне, как составить законное завещание? К сожалению, я этого не знаю, но по различным причинам вынуждена…

Пожалуйста, ответьте мне сразу, по возможности сразу же, как получите мое письмо!

Вена… Неизвестная

У Малины свободный день, я бы охотнее провела его одна, но Малину ничем не выманить из дома, хотя между нами нависает какая-то враждебность. Начинается с того, что он раздражен и голоден, мы ужинаем раньше обычного, я зажигаю свечу в подсвечнике, которая обычно горит только для Ивана. Стол, на мой взгляд, накрыт, как полагается, но на нем только холодные закуски, про хлеб я, к сожалению, забыла. Малина, правда, ничего не говорит, но я знаю, что он думает.

Я: С каких пор у нас трещина в стене?

Малина: Я не помню, должно быть, давно.

Я: С каких пор у нас какие-то темные тени над батареями отопления?

Малина: Надо же нам чем-то заполнить стену, раз мы не вешаем картины.

Я: Мне нужны белые стены, неповрежденные белые стены, не то я сразу вижу себя обитательницей последнего жилища Гойи. Вспомни собачью голову, смотревшую из глубины, все эти мрачные сюжеты на стене в его последние годы. Ты ни в коем случае не должен был показывать мне в Мадриде эту комнату.

Малина: Да я никогда не был с тобой в Мадриде. Не рассказывай сказки.

Я: Это совершенно безразлично, я во всяком случае там была, монсеньор, с твоего позволения или без оного. Я вижу паутину наверху, на стенах, посмотри-ка, как все ею затянуто!

Малина: Тебе что, нечего надеть, почему ты ходишь в моем старом халате?

Я: Именно потому, что мне больше нечего надеть. Тебе никогда не попадалась фраза: Siam contenti, sono un uomo, ho fatto questa caricatura[97].

Малина: По-моему, там сказано: sono dio[98]. Боги умирают множеством, множеством смертей.

Я: Люди, а не боги.

Малина: Зачем ты постоянно вносишь такие поправки, словно в корректуру?

Я: Но я же должна их вносить, потому что стала карикатурой, и духом, и телом. Теперь мы довольны?

Малина выходит из комнаты, идет к себе и возвращается с коробкой спичек. Свеча в подсвечнике выгорела. Я забыла купить новые свечи. Малина должен быть доволен. Я могла бы еще раз посоветоваться с ним касательно того, что происходит и почему происходит, хотя напряжение и враждебность между нами ощущаются все сильнее.

Я: Что-то, видимо, не задалось у приматов, самое позднее — у гоминидов. Мужчина, женщина… странные слова, странная химера! Кто из нас двоих выдержит испытание с оценкой summa cum laude? Я — это было моим заблуждением. Может быть «я» — это предмет?

Малина: Нет.

Я: Но ведь оно есть — здесь и сегодня?

Малина: Да.

Я: У него есть история?

Малина: Уже нет.

Я: Но ты должен меня сохранить!

Малина: Должен ли? Как же мне за тебя взяться?

Я: Можешь ты до него дотронуться?

Малина: Никогда.

Я: (con fuoco) Я тебя ненавижу.

Малина: Ты со мной разговариваешь, ты что-то сказала?

Я: (forte) Господин фон Малина, Ваша милость, Ваше высокоблагородие! (crescendo) Ваше великолепие и всемогущество, я Вас ненавижу! (fortissimo) Обменяй меня, я не против, давайте меняться, Ваша честь! (tutto il clavicembalo) Я тебя ненавижу! (perdendo le forze, dolente) Пожалуйста, сбереги меня все-таки! Я никогда не питала к тебе ненависти.

Малина: Я не верю ни единому твоему слову, я верю только всем твоим словам в совокупности.

Я: (dolente) Не оставляй меня! (cantabile assai) Разве ты меня оставишь! (senza pedale) Я собиралась рассказывать, но не буду, (mesto) Ты один мешаешь мне в моем Воспоминании. (tempo giusto) Возьми себе все эти истории, из которых сделали большую историю. Забери у меня их все.

Я убрала со стола, но осталось разобрать еще многое. Ко мне больше не будут приходить письма, телеграммы и открытки с видами. К тому же Иван в ближайшее время не собирается уезжать из Вены. Но и позднее, и еще много времени спустя ничего уже не придет. Я ищу какое-нибудь укромное место в квартире, потайной ящик для той небольшой пачки бумаг, с какой я расхаживаю взад-вперед. Должен же быть ящик в секретере, который потом никогда не откроется, который никто не сможет отпереть. Или я могу стамеской поднять брусок паркета, спрятать под ним письма, поставить брусок на место и закрепить намертво, пока я еще хозяйка в этом доме. Малина читает книгу, возможно, фразу: «Напрасно изображать безразличие относительно таких исследований, предмет коих не может быть безразличен человеческой природе». Время от времени он поднимает глаза, и вид у него сердитый, — вряд ли он мог не заметить, что я расхаживаю с пачкой писем и ищу для них тайник.

Я стою на полу на коленях и кланяюсь отнюдь не в сторону Мекки и не в сторону Иерусалима. Я больше ничему не кланяюсь, просто мне надо выдвинуть нижний ящик секретера, а его заклинило, и он никак не поддается. Чтобы Малина не заметил, какое место я выбрала, я должна все сделать без шума, но вот бечевка развязывается, письма выскальзывают у меня из рук, я неловко перевязываю их опять и просовываю в щель ящика, но тут же вытаскиваю обратно, испугавшись, что они могли уже исчезнуть. Я забыла написать кое-что на обертке, на случай, если эти письма все же когда-нибудь найдут чужие люди, после аукциона, на котором мой секретер пойдет с молотка. Несколько слов должны пояснить нечто важное. Так что еще несколько слов: «Это единственные письма… эти письма единственные… письма, которые дошли до меня… Мои единственные письма!»

Я не нахожу слов, чтобы определить неповторимость писем Ивана, и вынуждена от этого отказаться, пока меня не застигли врасплох. Ящик не поддается. Навалившись всем телом, я задвигаю его, запираю и кладу ключ в старый халат Малины, который на мне болтается.

Я сижу в гостиной напротив Малины, он захлопывает книгу и вопросительно смотрит на меня.

— Ты закончила?

Я киваю, так как я закончила.

— Что же ты сидишь и не торопишься наконец приготовить нам кофе?

Я кротко смотрю на Малину и думаю, что теперь вынуждена сказать ему нечто ужасное, нечто такое, что навсегда разлучит нас и сделает невозможными все дальнейшие слова между нами. Но я встаю и медленно выхожу из комнаты, а в дверях оборачиваюсь и слышу собственный голос, который ничего ужасного не произносит, а, наоборот, говорит cantabile и dolcissimo:

— Как тебе угодно. Я сейчас же сварю кофе.

Я стою у плиты и жду, пока закипит вода, кладу в фильтр несколько ложек кофе и думаю, все еще думаю, необходимость думать достигла у меня такой степени, когда думать уже невозможно, я ссутулилась, мне становится ужасно жарко, — я слишком низко склонилась над плитой. Nous allons à l'Esprit! Только мне хотелось бы знать, что сейчас делает Малина в гостиной, что он обо мне думает, я ведь тоже немножко о нем думаю, хотя мои думы простираются много дальше него и меня самой. Я вожусь с посудой, подогреваю кофейник и ставлю на поднос обе кофейные чашечки аугартенского фарфора, они стоят передо мной, такие заметные, как, наверно, заметно и то, что я стою здесь и все еще думаю.

Жила-была однажды принцесса, однажды из огромной бескрайней страны прискакали венгры, было это однажды на Дунае, шептались ветлы, однажды появился букет чалмовидных лилий и черный плащ… Мое королевство, моя Унгаргассенляндия, которую я удерживала своими бренными руками, моя чудесная страна теперь не больше конфорки, которая начинает накаляться, пока оставшаяся вода еще сочится через фильтр… Я должна быть начеку, чтобы не упасть лицом на раскаленную конфорку, не изувечить себя, не сгореть, не то Малине придется вызвать полицию и скорую помощь, придется признаться в халатности — ведь у него под боком наполовину сгорела женщина. Я выпрямляюсь, лицо у меня пылает от жара раскаленной плиты, от которой я так часто ночами зажигала клочки бумаги, не для того, чтобы сжечь что-то написанное, а чтобы добыть огня для последней и самой последней сигареты. Но ведь я больше не курю, сегодня я бросила курить. Я способна еще повернуть ручку плиты на 0. Жила-была однажды, но я не сгораю, я держусь прямо, кофе готов, кофейник накрыт крышкой. Я готова. Из окна, выходящего во двор, слышится музыка, qu'il fait bon, fait bon. Руки у меня не дрожат, я вношу поднос в гостиную, послушно разливаю кофе, как всегда, кладу в чашку Малины две ложечки сахару, себе не кладу. Я сажусь напротив Малины, стоит мертвая тишина, мы пьем кофе. Что такое с Малиной? Он не благодарит меня, не улыбается, не прерывает молчания, ничего не предлагает на вечер. Но ведь сегодня у него выходной день, а он ничего от меня не хочет.

Я пристально смотрю на Малину, но он не поднимает глаз. Я встаю и думаю: если он прямо сейчас чего-нибудь не скажет, если он меня не удержит, это будет убийство, и я удаляюсь, потому что произнести этого уже не могу. Это уже не так страшно, только наш разрыв страшнее всякого срыва. Я жила в Иване, а умираю в Малине.

Малина все еще пьет свой кофе. Из другого окна, выходящего во двор, слышится крик: «Олла!» Я подхожу к стене, вхожу в стену, задерживаю дыхание. Надо было мне еще написать записку: «Это не Малина». Но стена расступается, я — в стене, а Малине может быть видна только трещина, которую мы заметили уже давно. Он будет думать, что я вышла из комнаты.

Звонит телефон, Малина снимает трубку, он играет с моими солнечными очками и разбивает их, потом играет с синим стеклянным кубиком, который, однако, принадлежит мне. Отправитель так и не дождался благодарности, даритель неизвестен. Но Малина не только играет, вот он уже отодвигает мой подсвечник. «Алло!» — говорит он. Несколько секунд он молчит, потом произносит, холодно и нетерпеливо:

— Вы ошиблись номером.

Мои очки он разбил и бросает их в корзину для бумаг, это мои глаза, следом он бросает синий стеклянный кубик, это второй камень из моего сна; он куда-то прячет мою кофейную чашечку, пытается разбить одну пластинку, но она не бьется, она гнется, оказывая величайшее сопротивление, а потом все же ломается; он убирает со стола, рвет несколько писем, выбрасывает мое завещание, — все летит в корзину. Вместе с клочками бумаги он бросает туда жестяную коробочку с таблетками снотворного, озираясь, еще что-то ищет, задвигает подсвечник подальше, потом вообще его прячет, словно дети могли бы когда-нибудь до него добраться, а в стене что-то есть, оно больше не может кричать и все-таки кричит: «Иван!»

Малина внимательно оглядывается, видит он все, но больше не слышит. Только его кофейная чашечка с зеленой каймой еще стоит на столе, вещественное доказательство того, что он один. Телефон звонит опять. Малина медлит, но все же опять подходит. Он знает, это Иван. «Алло?» — говорит Малина. И опять несколько секунд молчит.

Шаги, все шаги и шаги Малины, тихие шаги, тишайшие шаги. Остановка. Сигнала тревоги нет, сирены молчат. Никто не спешит на помощь. Ни «скорая», ни полиция. Это очень старая, очень толстая стена, из которой никто не может выпасть, которую никто не может пробить, из которой не может донестись ни звука.

Это было убийство.