Малороссийская проза (сборник)

Зачинатель украинской прозы

В процессе литературной эволюции ничто не происходит вдруг. Постоянно идет процесс развития, накопления количественных изменений, которое с кажущейся внезапностью порождает новое качество. Так было и с возникновением украинской прозы. Мы можем определенно назвать ее год рождения – 1834-й, когда вышла в свет первая книжка «Малороссийских повестей, рассказываемых Грыцьком Основьяненком». Ее появление было предопределено процессами, происходившими как в тогдашней литературе, так и в биографии ее создателя.

Как Украина была частью Российской империи, так украинская литература мыслилась как часть литературы русской. Хотя возникновение русской прозы с основанием считается результатом деятельности Карамзина, в первую треть XIX века она не занимала на литературной авансцене ведущего места, до поры принадлежавшего поэзии. Но к началу 1830-х годов и писатели, и читатели потянулись к прозе. Наиболее убежденно и эмоционально сказал об этом Александр Бестужев: «Стихотворцы, правда, не переставали стрекотать во всех углах, но стихов никто не стал слушать, когда все стали их писать. Наконец, рассеянный ропот слился в общий крик: „Прозы, прозы! Воды, простой воды“»[1].

Этот «общий крик» был услышан и Квиткой. Решив обратиться к прозе, Квитка поначалу, по его собственному признанию, «дерзнул» «обивать целое книжище». Имелся в виду задуманный им роман «Жизнь и похождения Петра Пустолобова». Но эти планы столкнулись с таким жестким сопротивлением цензуры, что попытки их осуществления пришлось отложить на многие годы. Тогда Квитка и принял решение, может быть, самое важное в его творческой биографии – он приступил к работе над произведениями, составившими его сборник «Малороссийские повести». Дело было не только в том, что под его пером зарождался новый, своеобразный литературный жанр.

Квитка, который до тех пор все свои прозаические произведения, в том числе и совсем недавно созданную романтическую повесть «Ганнуся», писал по-русски, решился заговорить со своим читателем на украинском языке, или, как чаще говорили в ту пору, на малороссийском наречии. Решение издавать эти произведения именно так было для Квитки принципиально важным, вопросы языка он неоднократно и детально обсуждал в письмах, особенно в письмах к редактору журнала «Современник», где печаталось большинство переводов его повестей на русский язык – П. А. Плетневу. С языком он связывал самые коренные проблемы: создания и правильного понимания своих произведений.

Квитка-прозаик пришел в литературу сравнительно поздно. Когда вышла книжка, точное название которой «Малороссийские повести, рассказываемые Грыцьком Основьяненком» – ему было уже 56 лет. Но впечатление, вызванное ею, оказалось ошеломляющим. В сразу появившейся обширной рецензии видный украинский поэт, этнограф и филолог О. М. Бодянский провозгласил прямо-таки здравицу Квитке: «Хвала Пану Грыцьку, первому так смело и так живописно ворвавшемуся на лихом украинском коне в область ныне всеми любимого повествовательного рода»[2]. В таком же духе писали и другие критики.

Открывалась книжка небольшой повестью «Солдатский портрет». В общем массиве творчества Квитки ей принадлежит относительно скромное место. Это была, как говорится, шутка гения. Почти вся повесть заполнена описанием харьковской ярмарки. Квитка любуется изобилием продуктов, за которыми ему видится народный достаток. Хлеба всякого «видимо-невидимо… Всякий товар и чего бы ты ни вздумал, все есть! Груш ли тебе надобно? Так и на возах груши, и в мешках груши, и купами груши, приди, торгуй, сколько нужно тебе… <…> уморишься только рассказывая… Чего только там не было!..»

Мы ничего не поймем в Квитке вообще и в этой его повести в частности, если сочтем, что эти так детально и старательно выписанные картины представляют собой некий фон, на котором разыгрывается основное действие.

Нет! Не анекдотическое происшествие – как нарисованного солдата принимают за живого, а потом разбираются, что обманулись, – а сами эти картины харьковской ярмарки и характеров ее посетителей – они и есть главный предмет изображения. Это некий восточнославянский аналог фламандской живописи: то же буйство красок, мобилизованных вдохновением художника, чтобы выразить черты и особенности народной жизни, мощное жизнеутверждающее чувство любви к родной стране, восхищения ее нравами и обычаями, ее народа, ее вольнолюбивых традиций, красотой людей, щедрой природы и ее обильных даров.

Сам же Квитка считал своим лучшим произведением другую повесть – «Маруся», создание которой произросло из убеждения Квитки в выразительных возможностях украинского языка. Она произвела такое впечатление на Шевченко, что он даже через несколько лет после того, как он мог с ней познакомиться, писал Квитке: «Не оставьте же, любите меня, как я вас люблю, ни разу не видев. Вас не видел, а вашу душу, ваше сердце так вижу, как, может, никто на всем свете. Ваша „Маруся“ так мне вас рассказала, что я вас насквозь знаю»[3].

Квитка выпустил две «книжки» «Малороссийских повестей». В каждой из них по три повести, причем второй в обоих сборниках идет как бы главное произведение, превышающее по объему первую и третью повести вместе взятые. В книжке, вышедшей в 1834 г., такое место отведено «Марусе», а в сборнике 1837 г. аналогичное, «срединное» место занимает «Конотопская ведьма».

Если в «Марусе» безраздельно властвует стихия лиризма, то «Конотопская ведьма» – один из самых совершенных образцов творчества Квитки-сатирика. «…В „Конотопской ведьме“, – отмечал И. Франко, – дал Квитка несравненный мастерский рисунок старых казацких порядков середины XVIII века в современном сатирическом освещении»[4]. В рецензии на галицкие юмористические журналы, появившейся в львовском журнале «Друг», Франко писал: «Элемент юмористично-сатирический богат у нашего народа, его остроумие, его поблескующий слезами смех послужил основой бессмертных повестей Николая Гоголя, оплодотворил знаменитые повести Квитки: „Солдатский портрет“, „Конотопскую ведьму“ и другие»[5].

Хотя повесть и называется «Конотопская ведьма», главным предметом изображения в ней является конечно же не ведьма Явдоха, а два ответственных местных чиновника: «конотопский пан сотник Никита Власович Забрёха и его задушевный друг, без которого он и чарки не выпьет, писарь Прокоп Григорьич Пистряк». Вероятно, и фамилия сотника была производной от украинского слова «брехать»: (Забрёха – тот, кто «забрехался», изолгался), но уж в отношении фамилии его друга-писаря и сомнений никаких быть не может. «Пистряк» по-украински значит «прыщ». Колоритность этого образа особенно впечатлила тогдашнюю критику. Один из рецензентов даже заметил, что «волостной писарь Пистряк достоин пера Мольера и Диккенса».

Помимо «Конотопской ведьмы» Квитка написал также повесть «Украинские дипломаты», в которой его талант сатирика выявился в еще большей мере. Это произведение заслуживает особого внимания и потому, что в нем отчетливее, чем где-либо, дало себя знать сходство творческой манеры Квитки и Гоголя и влияние, оказанное Гоголем на Квитку. По трудно объяснимым причинам эта повесть, которую следовало бы причислить к его высшим творческим достижениям, осталась неоцененной и первыми читателями, и позднейшими литературоведами.

Начинается она с педантично серьезного внешне, но исполненного подспудной иронии сообщения, что если прежде 21 число июня месяца ни в русской, ни во всеобщей истории никаким достопамятным событием отмечено не было, то в тридцать втором году это произошло. Чтобы мы прониклись глубокой значимостью этого события, писатель сообщает, что случилось оно «в 20-й минуте двенадцатого часа до полудня, при ясном, безоблачном небе, при + 20°». Оказывается, в эту минуту случилось что-то такое, что сделало этот день «навсегда заметным»: «дворовые гуси Никифора Омельяновича Тпрунькевича, не быв никем водимы, наставляемыми, подгоняемы и побуждаемы, сами собою, добровольно и самоуправно, всего счетом 13 гусей серых и белых, обоих полов и различного возраста, перешли с полей владельца своего и взошли на землю, принадлежащую Кириллу Петровичу Шпаку, засеянную собственным его овсом». А Кирилл Петрович, «как был темперамента холерического», «не размышляя долго и не сообразив последствий, приказал тех гусей побить…»

Вся трубно-фанфарная торжественность, которой проникнуто описание столь заурядного происшествия, говорит о глубинном влиянии, которое оказал на Квитку Гоголь. Можно ли не вспомнить как возвышенно, с каким обилием восклицательных предложений описана бекеша Ивана Ивановича, да и самоуправные гуси невольно вызывают в памяти «гусака», приведшего к ссоре с Иваном Никифоровичем. И далее сарказм рассказчика, как говорится, набирает обороты.

Всему этому уделены лишь три первые страницы довольно объемной повести Квитки, не содержащие и подступа к основному ее сюжету; автор сам признает, что они служат в ней «вместо предисловия», но они в ней едва ли не самые ценные, самые «гоголевские», дающие яркое представление о творческой манере Квитки-сатирика. На этом фоне и развивается основная сюжетная линия – любовные отношения капитана Ивана Семеновича Скворцова и дочери Шпака Пелагеи Кирилловны, которые, преодолев многочисленные препятствия, завершаются счастливым браком. Не последнюю роль в этом играет перекочевавший в «Украинских дипломатов» из Квиткиной драматургии едва ли не самый известный из созданных им образов – денщик по прозванию Шельменко. Напомним, что фамилия эта значащая: шельма – жулик, плут, мошенник, пройдоха. Таков он и здесь и, как в пьесах, неизменно вызывает читательские и зрительские симпатии.

Сочетание двух стихий: лирической и сатирической – ощущается в этой повести особенно отчетливо. Но нельзя сказать, что она как-то выделяется этим на фоне других – это свойство многих произведений писателя. Вспомним хотя бы повесть «Козырь-девка». Основное ее содержание – история самоотверженной борьбы девушки Ивги за спасение своего возлюбленного, несправедливо обвиненного в тяжелом преступлении. Но в процессе проявляемых ею отчаянных усилий перед нами возникают впечатляющие картины административного и судебного произвола, которые были хорошо знакомы Квитке по его прошлой деятельности. Нет сомнения, что все завершилось бы для невинного парня каторгой, если бы не то, что древние римляне называли «dues ex machina»: в развитие событий неожиданно вмешивается благородный и добросовестный губернатор, который, тщательно разобравшись в деле, наводит порядок.

Заслуживает особого внимания и повесть «Сердешная Оксана» хотя бы потому, что почти одновременно сходный сюжет был разработан и Шевченко в поэме «Катерина», о чем говорится в письме Квитки к поэту от 23 октября 1840 г.: «А что „Катерина“, да да, что Катерина! Хорошо, батенька, хорошо! Больше не умею сказать. Вот так-то москалики-военные обманывают наших девчаток. Описал и я „Сердешную Оксану“ точнехонько как и Ваша „Катерина“. Будете читать, как пан Гребинка отпечатает. Так-то мы одно думали про бедных девчаток и бузовировых москалей»[6].

Изображая Оксану в письме к Шевченко лишь невинной жертвой коварного москаля, Квитка вступил в заметное противоречие с содержанием собственной повести. Очень важно для ее характеристики – а Квитка напоминает нам об этом неоднократно! – что стремление Оксаны стать женой капитана, при всей несомненной искренности ее чувств, отнюдь не так бескорыстно, как это было, скажем, у Маруси и Ивги: она «думала все о панстве, об роскоши», о том, что любящий ее пан богат: «она видела на его мундире золото», что «вот, вот она станет панею». Позиция Квитки в подходе к этой ситуации впечатляет своей тонкостью и тактом. Ни в одном из многочисленных лирических отступлений, содержащих обращения автора к своей героине, нет и тени упрека. Но самим изображением происходящего и испытываемых Оксаной эмоций он подводит нас к выводу, что известная доля вины за постигшие ее несчастья лежит и на ней самой.

Любимые его герои – люди, способные вызывать восхищение своей самоотверженностью. Такие изображены в повестях «Божии дети» и «Вот любовь!». Произведения эти очень разного уровня. Первое – примитивное, откровенно назидательное, но второе принадлежит к числу тех, которые были Квитке особенно дороги и действительно представляет собой одно из его наиболее значительных творческих достижений.

Героиня повести Галочка отказывается от брака с поручиком Семеном Ивановичем, который для нее дороже всех на свете, и объясняет этот отказ именно любовью к нему и заботой о его счастье. Она говорит, чем ее любовь отличается от того, как любят другие. Если бы, говорит она, я любила вас «легко» (обратим внимание на это очень важное слово!), то чего было бы и желать: «Я из мужички делаюсь барыней, муж у меня молодой, красив – как нарисованный; хотя на месяц я потщеславилась бы, а потом, что бы с ним ни случилось, хотя бы пострадал чрез меня, хотя бы и оставил меня, мне все равно было бы. <…> Так я же вас не так люблю! Волос ли с вас падет, а у меня сердце разорвется; вам беда только приходить будет, а я буду страдать! И потому-то лучше хочу целый век мучиться, горе терпеть, всякие муки перенести, лишь бы маленькую беду отвести от вас!.. Нет у меня другого желания, как ваше спокойствие, счастье; нет у меня мысли, жизни, всё вы. Через вас, для вас и вами только живу!..»

Здесь смысловой и эмоциональный центр произведения, ключ, может быть, единственный, к правильному пониманию и его идеи, и его заглавия. Возьмем на себя смелость утверждать, что русское название повести глубже отвечает ее содержанию и идейному смыслу, чем украинское. «Щира» значит искренняя. Но разве можно взять под сомнение искренность любви Маруси или Ивги? Тем не менее никто не сказал бы об их чувстве: какой геройский подвиг! Какое самоотвержение! Обе они стремились к счастью, притом Ивга, спасая возлюбленного, боролась за свое счастье, и именно настойчивость и энергия, проявленные ею в этой борьбе, вызывают наше восхищение. Но не о Марусе и не об Ивге Квитка написал повесть, демонстративно озаглавленную восторженным восклицанием «Вот любовь!», и ни о ком другом, а только о ней ее было сказано: «Галочка – любимое мое дитя!»

В последние годы жизни место в его творчестве беллетристики в точном значении этого термина заметно ослабевает. Зато превалирует внимание к исторической тематике, которое реализовалось в повести «Головатый», опубликованной в 1839 г. и снабженной скромным подзаголовком «Материал для истории Малороссии». В полном соответствии с установленными фактами Квитка показал в ней решающую роль Головатого в очень важном событии – преобразовании Запорожской Сечи.

На первых страницах повести «Головатый» Квитка вскользь упомянул о страхах, который вызывали рассказы о «знаменитом Гаркуше». А вскоре у него созрел замысел и самому написать об этом человеке, о котором ходило множество легенд, но достоверных сведений было мало. Образ благородного разбойника, некоего украинского Робин Гуда, привлекал к себе внимание и был неоднократно запечатлен и в литературе, и в фольклоре, и в публицистике. Но отношение к нему Квитки было более сложным, чем у других авторов, скажем, у Сомова или Нарежного. С одной стороны, мы узнаем, что «Гаркуша никого не убил и не погубит никого ни за какие блага в мире. Он и не грабит благо нажитого. Одним словом, Гаркуша ни одному человеку безвинно не причинил даже испуга, не только зла. Вся цель Гаркуши исправить людей и истребить злоупотребления. <…> Гаркуша искореняет зло, преследует пороки людей».

С другой – на последних страницах повести в ее авторе словно пробудился законопослушный подданный николаевской империи и предшествующие оправдания деятельности Гаркуши сменяются ее осуждением. Гаркуше предстоит оппонент, обозначенный как «Молодой человек», и он выдвигает суждения, на которые самоотверженный разбойник не находит что возразить. Гаркуша, утверждает он, заслуживал бы извинения в неустроенном обществе, но в государстве, где суд определяет справедливую меру наказаний, где власть печется об общем благе и спокойствии каждого, читай: в николаевской России, «Гаркуша есть злодей, возмутитель общего спокойствия, требующий всеобщего преследования и искоренения зловредных действий его». Конечно, Квитка видел, в какой степени этот приговор противоречит всему предшествующему повествованию о деятельности Гаркуши: с одной стороны, Гаркуша «с такой удалью действовал» и «некоторых облагодетельствовал» и не его вина, что он слыл разбойником, с другой – «заблуждающийся ум самонадеянного Гаркуши» и «в суждении молодого человека вся сентенция».

«Предание о Гаркуше» не принадлежит к числу наиболее известных произведений Квитки и в сущности находится на периферии внимания как его читателей, так и исследователей. Вместе с тем трудно назвать что-либо из созданного писателем, где так определенно и однозначно отразилась бы его общественно-политическая позиция.

Квитка – сатирик, и обличение современных ему порядков и нравов занимает в его творчестве важное место. Когда он изображал явления, происходившие на его глазах, он проявлял гражданскую зоркость, его критика бывала жесткой и язвительной. Но мишенью критики Квитки обычно оставались, так сказать, «низовые» явления тогдашней действительности: своеволие и жадность помещиков и чиновников, мздоимство судей, мещанские нравы и обычаи, разного рода жульничество, эгоизм и стяжательство в общественном и семейном быте и т. п. Искоренение этих зол он склонен был связывать с мудрыми действиями вышестоящих инстанций.

Квитка всегда оставался убежденным и принципиальным противником любых форм бунтарства, которое не может быть оправдано никакими, даже самыми благородными побуждениями. Искоренение недостатков – это забота и исключительное право правительства, высокопоставленных властей и, наконец, благодетельного монарха. Характерно, что свое намерение изобразить отрицательные явления современной ему действительности он определял словами: «возопить перед правительством».

Ни в каком другом произведении писателя эти его воззрения не выразились с такой определенностью, как в «Предании о Гаркуше». В монологах молодого человека, заключающих в себе, по собственному указанию автора, основную идею вещи, или, как он говорит, ее «сентенцию», отчетливо проступают жанрово-стилевые особенности политического трактата, своего рода манифеста. Как это нередко бывает в настоящей литературе, в «Предании о Гаркуше» воплотились две правды. Присутствует в нем и симпатия к главному герою: добрые побуждения Гаркуши писателю близки, он изображает их с несомненным сочувствием. Но любые попытки противодействовать существующим порокам со стороны отдельного гражданина он считает недопустимыми.

Как борется за справедливость любимая его героиня, «козырь-девка», самоотверженная Ивга? Обивает пороги, ходит по инстанциям: умоляет о помощи писаря, одаривает бубликами судью, чтобы он ознакомился с делом, – так можно, ее действия автор одобряет, и в итоге они увенчиваются успехом, потому что покорные и приниженные мольбы попавшей в беду женщины находят понимание у справедливого и добросовестного губернатора.

А вот путь, на который стал Гаркуша, путь борьбы за свои права, покарания творящихся бесчинств – решительно отвергнут. Все это заслуживает особого внимания и потому, что «Предание о Гаркуше» появилось немногим более чем за год до смерти писателя. Это произведение итоговое, запечатлевшее те убеждения, которые были им выношены на протяжении всей предшествующей жизни и с которыми он покинул этот мир.

А через шесть лет после его кончины в журнале «Москвитянин» появилась почти не замеченная ни тогда, ни позднее публикация, озаглавленная «Г. Ф. Квитка о своих сочинениях» с редакционной пометой: «Из оставшихся бумаг. Доставлено И. Ю. Бецким». Есть все основания считать, что это произведение, не имеющее авторского заглавия, – последнее, что было написано Квиткой, и уже по этой причине от него нельзя бездумно отмахнуться. Иван Егорович (Юрьевич) Бецкий (1818–1890) – украинский литератор, издававший в 1843 г. при участии Квитки альманах «Молодик» и продолживший его издание в 1844-м, поэтому факт, что именно у него оказались предсмертные рукописи писателя, вполне естествен. Несмотря на свою несомненную принадлежность Квитке, этот текст оставался незамечен на протяжении более чем столетия. Объясняется это, как можно предположить, его необычным характером. На первый взгляд может показаться, что в нем не прослеживается скрепляющей его идеи, а мы имеем дело с несколькими набросками, контаминированными публикатором.

Но при более вдумчивом подходе становится ясно, что в действительности перед нами произведение, скрепленное единой мыслью и единой целью, и его продуманная композиция призвана послужить реализации этой цели. Квитка дал нам ключ к правильному пониманию им сказанного. На протяжении относительно небольшой восьмистраничной статьи он ЧЕТЫРЕ РАЗА повторяет один и тот же стих: «Да вы умны – смекайте сами». Разумеется, он адресовался читателю, который знал, что это строка из назидательной поэтической миниатюры И. И. Дмитриева «Часовая стрелка», в которой легкомысленная Стрелка хвалилась тем, что всеми руководит и каждому означает время.

Это был призыв в каждом случае, при подходе к каждому явлению или проблеме не оставаться на поверхности, а идти вглубь, выяснять сущность, скрытые побудительные мотивы и ускользающие от поверхностного внимания результаты.

Последуем данному нам совету и «смекнем», что стремился сказать Квитка своей статьей. Он говорил о том, что, принимаясь за перо, был очень далек от стараний добиться успеха на литературном поприще и забраться на литературные подмостки, никому не подражал, ни за кем не карабкался. Он всегда оставался верен себе: «известности, похвал не искал и не забочусь приобрести их; осуждения пропускаю мимо ушей, все-таки помня, что всем не угодишь и трудно заставить других мыслить по-нашему. Есть добрые люди, читают мои повести, хорошо; поймут цель, к чему что сказано, я утешен, а до прочего мне нужды мало»[7].

Обратим внимание на слово «цель», оно здесь главное, к объяснению целей, на которые были направлены его усилия, Квитка вернется неоднократно. Задавшись целью продемонстрировать возможности украинского языка, он сделал это путем обращения к творческой практике. Сам писатель говорит об этом так: «Чтобы доказать одному неверующему, что на малороссийском языке можно написать нежное, трогательное, я написал „Марусю“» и, добавив к ней «Солдатский портрет», «пустил их в свет».

«Вслед за этим книгопродавец потребовал еще части: „требуют-де“. Изволь, батюшка, вот тебе и вторая часть. Что говорено о сих повестях, еще не забыто; делалось недавно. А что повести, театральные пиесы печатаются вторым и третьим изданием, так это уверит гг. издателей „Рус <ского> вестника“, что они ошиблись в своем заключении, будто малороссийский язык доступен весьма немногим читателям. Зачем же в повестях, комедиях вводят его великорусские писатели? Проезжает чрез наш город писатель, ценитель, судья, наставник и учитель истинного русского языка. Отыскал меня, потребовал переложить малороссийские мои рассказы слово в слово, не переменяя их, на теперешний русский язык, чтобы выставить особенные обороты, силу и оригинальность малороссийского языка»[8].

Далее Квитка возвращается к вопросу, имеющему для него первостепенное значение, – о цели художественного произведения. Он готов согласиться, что не все его вещи «написаны в одном духе и с одинаковою силою. Это участь человека. Не только мы, но и ученые, отличнейшие писатели не равны в своих сочинениях. Пишется, что бог на мысль послал, была бы цель нравственная, назидательная, а без этого как красно ни пиши, все вздор, хоть брось. Пиши о людях, видимых тобою, а не вымышляй характеров небывалых, неестественных, странных, диких, ужасных <…> Хоть бы и в „Маргарите Прокофьевне“ неужели нет цели? Мне хотелось в одном ее лице показать действия, хитросплетенные умствования всех и во всем лицемерствующих; сего рода люди намерение свое – поживиться мало-толику от ближнего прикрывают благовидною причиною, обещают блаженство, спокойствие, утеху, получение отличных книг, и сё и то… и все обещают в будущем, а денег требуют теперь же. Вот и встречаем Маргарит везде <…> Вот в простом классе людей необразованном, где люди действуют не по внушенным им правилам, не по вложенным в них понятиям, а по собственному чувству, уму, рассудку, если замечу что такое, пишу; вот и выходят мои Маруси, Оксаны, Наумы, Мироны, Сотниковны, и проч. и проч.»[9].

Как уже говорилось, текст, опубликованный в «Москвитянине» под заголовком «Г. Ф. Квитка о своих сочинениях», был обойден вниманием. И лишь в 1988 г. авторы коллективного труда «История украинской литературной критики», словно прозрев, дали наконец этому произведению давно заслуженную им оценку: «Наиболее систематичным и глубоким изложением литературного „верую“ Квитки-Основьяненко, его взглядов на актуальные проблемы литературного процесса стала опубликованная в журнале „Русский вестник“ статья под названием „Г. Ф. Квитка о своих сочинениях“»[10].

Не будем фиксировать внимание на фактической неточности – опубликованию статьи не в «Русском вестнике», а в «Москвитянине». Важнее другое: содержание и значение статьи Квитки недооценено и обужено и здесь. По нашему убеждению, легкомысленно усмотреть в этом многостороннем, можно сказать, исповедальном документе, предсмертном крике души писателя лишь суждения о литературе и требования к художественным произведениям. Они о людях, о жизни, о морали. За ними перед нами встает сам Квитка во всей определенности и красоте его нравственного облика. Он воздействует на нас не только своими произведениями, но и тем, каким он был, как прошел свой жизненный путь.

Через 15 лет после смерти Квитки Добролюбов в статье о его современнике Станкевиче напомнил, как благотворно действует на окружающих «вид человека, высоко стоящего в нравственном и умственном отношении». Квитка и Станкевич не были похожи друг на друга, но оба они соответствовали добролюбовской характеристике. Квитка был человеком своего времени, и нам сегодня, может быть, и найдется, в чем его упрекнуть. Но его нравственный уровень и благородство его побуждений подтверждены и всей его жизнью, и всеми его произведениями, в том числе и собранными в этой книге.

Л. Г. Фризман