Мальчик из Холмогор

ГЛАВА ВТОРАЯ

Через три недели после отъезда, поздним вечером, Миша Головин добрался с обозом до Петербурга. После оттепели подули холодные ветры, и лошади скользили и выбивались из сил. Как Иван Макарович ни жалел Мишу, всё же в последний день частенько приходилось брести рядом с санями. Миша промёрз и сильно устал.

По широким, глухим и тёмным улицам, мимо маленьких сонных домишек обоз наконец доехал до постоялого двора.

В низкой комнате все спали вповалку на полу и полатях. Миша, повязанный платком поверх шапки и тулупа, стоял, качаясь, засыпая и встряхиваясь, пока Иван Макарович разговаривал с хозяйкой. Какого-то парня согнали с полатей — генеральский, мол, племянник приехали, — и Мишу уложили наверху. Он тотчас заснул.

Когда он проснулся, в комнате было тихо. Слабый отблеск огня, словно далёкие зарницы, пробегал по потолку. Миша повернулся, поглядел вниз. Постояльцы все ушли. Одна хозяйка хлопотала у печи.

— Проснулся, — сказала она. — А Иван Макарович давно ушёл. Он велел тебе дожидаться. Уж теперь он скоро придёт, поведёт тебя на Мойку, к дяденьке… Ты бы сполоснул лицо, а то нос весь в саже.

Хозяйка плеснула ему на руки воды из ковша, и Миша утёрся платком. Потом она сунула ему баранку:

— Покушай, миленький!

В комнате воздух был тяжёлый, и Миша вышел во двор. Чуть светало. Снег был испачкан прелой соломой. Миша открыл калитку и очутился на улице.

Он постоял минуту, и она показалась ему долгой. Он нетерпеливо подумал, что можно пойти навстречу Ивану Макаровичу и на такой широкой и пустынной улице им не разминуться. Когда мальчик дошёл до угла, то открылась такая же улица, и Ивана Макаровича снова не было видно. Так он добрался до реки.

Был тот час, когда рабочий люд уже ушёл на работу, а господа ещё спят. Но Миша этого не знал и удивлялся, что никто не попадается ему навстречу и некого спросить про Ивана Макаровича. Он уже хотел вернуться, но, оглянувшись, увидел, что все улицы одинаковы и ему самому не найти постоялый двор. Тогда он медленно и оглядываясь, не видать ли Ивана Макаровича, пошёл по набережной.

На том берегу стояли поднятые на покатые брёвна корабли, и Миша по темневшей на льду тропке перешёл реку и обошёл корабль. Дальше открылась площадь с большим храмом, где шла служба, но Миша побоялся туда зайти, чтобы не прозевать Ивана Макаровича.

Он шёл всё дальше, и теперь изредка попадались случайные прохожие. Он несколько раз пытался подойти к ним, но они торопливо пробегали, не обращая на него внимания. Он потянул за рукав встречного мальчишку, но тот вырвался и показал ему кулак. Миша остановился, чтобы оглядеться, но какой-то здоровый мужик толкнул его — не стой на пути! — и он двинулся дальше. Так он добрёл до второй реки, и тут ему встретилась какая-то старушка.

Мише её лицо показалось добрым, и он спросил:

— Бабушка, как мне пройти к постоялому двору?

— А какой же двор тебе нужен? Здесь много постоялых дворов, миленький. Город большой, дворов-то много. На какой улице твой-то двор?

— За рекой, — сказал Миша.

— А за какой рекой? И рек-то у нас много. И Нева-река, и Невка, и Мойка, и Фонтанка, и каналы, и канавы…

— Мойка? — перебил Миша. — А где это Мойка?

— А вот на Мойке-то и стоим, — ответила старушка. — Это она Мойка и есть. Что же ты, Мойки не знаешь?

— Здесь на Мойке живёт Михайло Васильевич Ломоносов, — сказал Миша.

— Не слыхала про такого. Кто ж он будет?

— Он в академии профессор, — сказал Миша.

— И в академии профессоров много. Ты спроси у соседей. А мне некогда, миленький. И как тебе помочь, когда ты сам толком ничего не знаешь! — И она поспешно пошла прочь.

Миша внимательно оглядел Мойку. Среди домов один показался ему решительно лучше всех. Был он трёхэтажный, со статуями на крыше, с колоннами и балконом. И Миша подумал, что, наверное, Михайло Васильевич живёт в этом доме. Он смело подошёл к стоящим у ворот людям и спросил:

— Михайло Васильевич здесь живёт?

— Нет здесь такого, — отмахнувшись, ответил один.

Но второй сказал:

— Стой! Стой! Какой Михайло Васильевич? Не Ломоносов ли?

Миша кивнул головой.

— А вот на той стороне. Вон двухэтажный, с мезонином[8]. Перейдёшь реку — прямо в него упрёшься.

Миша поблагодарил и, сбежав по ступенькам с пристани, перешёл по льду на другую сторону.

…Дом смотрел на реку и на Мишу пятнадцатью завешенными окнами, но двери не было ни одной. Миша прошёл вдоль дома, увидел чугунную калитку и вошёл во двор — авось там есть вход.

Со двора в дом вело большое застеклённое крыльцо. Миша отворил дверь и увидел девушку в сарафане, которая мыла пол.

Миша поклонился, но девушка не обратила на него внимания. Он снова поклонился и ступил шаг вперёд. Девушка быстро подняла голову и крикнула:

— Ай, не ходи, не ходи — наследишь!

— Мне к Михайлу Васильевичу, — сказал Миша.

— Вышел! — ответила девушка и ещё крепче стала тереть пол.

— Что же мне делать? — жалобно спросил Миша. — Ведь я нездешний. Я не знаю, где его искать.

Девушка выпрямилась, отжала тряпку.

— Да он недалёко ушёл, — объяснила она. — Он, верно, в мастерской. Выйди во двор, там найдёшь его.

Миша опять вышел и оглянулся. По свежему снегу цепочкой шли одни только крупные мужские следы, и Миша пошёл по следу. Следы подвели его к кованой решётке, и сквозь узорчатую калитку он вошёл в плодовый сад.

Укутанные на зиму рогожами деревья сверкали снежным убором. Меж гряд были крытые аллеи. С оплетавшей их дранки ещё свисали засохшие плети вьющихся растений. Запорошённые снегом, они блестели и искрились на утреннем солнце.

Следы два раза прошли взад и вперёд по аллее, обогнули четырёхугольный бассейн и дошли до второго двора.

В глубине этого двора стояло два двухэтажных дома. Один поменьше, другой побольше. Следы вели к меньшему, дверь в дом была отперта, и Миша вошёл.

Он очутился в очень высокой зале, в вышину всего дома; свет падал в два ряда окон — снизу и сверху, — и было очень светло. Но как велика была эта зала, Миша не мог понять, потому что четвёртой стены не было. Вместо четвёртой стены было что-то странное.

Миша стоял и смотрел. Было очень тихо. И в этой тишине на дальнем конце залы творилось что-то необычайное.

В огне и в дыме шла яростная молчаливая битва. Беззвучно рвались снаряды, но дым от них не отделялся, не рассеивался, а застыл неподвижными белыми клубами. Солдаты, сверкая обнажёнными штыками, кололи и рубили врагов, но поднятые руки не шевелились и не опускались. Развевались знамёна, но их складки хранили всё тот же изгиб. И мимо солдат, мимо Миши, по брошенному оружию, по лафетам разбитых пушек мчался на могучем коне гигантский всадник, ни на миг, ни на шаг не двигаясь с места.

Миша мгновенно понял, что это не настоящий бой, но что это — он не мог понять, потому что никогда ничего подобного не видел. Медленно и осторожно он двинулся вперёд, не спуская глаз с грозного и победного лица всадника.

У Миши были зоркие глаза, и, ступив несколько шагов, он заметил, что лицо всадника, да и всё вокруг него покрыто будто какой-то неровной сеткой. Миша протёр глаза — сетка стала ещё явственней. Миша подвинулся ещё ближе и ахнул от изумления.

Перед ним была четвёртая стена. Она была сложена из камней. Только эти камни были совсем мелкие, блестящие, как стекло, яркие и разноцветные и выложены не ровными рядами, а полукругом вокруг лиц, полосками на рукавах, так что они как будто рисовали всё, что Миша видел. Это было удивительно и необыкновенно и очень понравилось ему. Он отошёл назад, чтобы лучше рассмотреть изображение, потом он подошёл ближе и потрогал рукой. Опять отступил немного и с большим удовольствием стал рассматривать лицо всадника.

Вдруг чья-то тяжёлая рука легла ему на плечо. Миша обернулся и увидел полное, чуть желтоватое лицо, коротко стриженные, с проседью волосы и под тонкими бровями ясные, яркие глаза.

Миша мгновенно понял, кто перед ним, и поклонился в ноги. Большие мягкие руки приподняли его с полу.

— Ты откуда, мальчик? — спросил глубокий и звучный голос.

— Я Миша.

Тогда Михайло Васильевич коснулся губами его лба и сказал:

— Добро пожаловать, дружок!..

Когда рука за руку Михайло Васильевич и Миша вернулись в дом, первою встретилась им Матрёша, Мишина сестра, уже второй год жившая в Петербурге.

Миша сперва и не признал её. Она была в городском платье, на каблучках. Волосы красиво подняты кверху, а на них накрахмаленный чепчик, похожий на белую бабочку, опустившую крылья.

— Мишенька! — закричала она. — Наконец ты приехал. Уж я ждала, ждала! — И утёрла глаза широкой манжетой.

— А что, кофей готов? — спросил Михайло Васильевич. — С дороги его бы покормить надо.

— Тётенька Лизавета Андреевна уже вышли в столовую, — ответила Матрёша. — И Леночка сейчас выйдет. — И убежала, позванивая связкой ключей.

Столовая была большая комната. В ней стоял длинный стол, а вокруг вперемежку были расставлены простые крашеные стулья, табуретки и два кресла.

Елизавета Андреевна посадила Мишу рядом с Михайлом Васильевичем, и почти тотчас через другую дверь вошло несколько молодых людей, одетых по-домашнему, в рубашки без манжет и в длиннополые камзолы без кафтанов. Они скромно расселись у другого конца стола и тотчас принялись пить кофей, который разливала Матрёша.

Мише тоже дали чашку, и Михайло Васильевич, заметив, что он недоверчиво посматривает на незнакомый тёмный напиток, шепнул ему:

— Ты пей. Он сладкий.

Миша взял чашку обеими руками и звучно потянул в себя кофей. Матрёша под столом легонько толкнула его ногой. Миша поднял глаза и увидел, что Михайло Васильевич держит чашку одной рукой за ручку. Миша тотчас сделал так же и исподлобья посмотрел на Матрёшу, которая улыбнулась и кивнула ему головой.

Завтрак кончился, молодые люди встали и чинно пошли к дверям. По дороге один из них шепнул Мише:

— Я видел в окошко, как ты в мастерскую шагал. «Ну, думаю, приехал знаменитый мастер из дальних стран».

— Я не мастер, — серьёзно ответил Миша. — Я ещё буду учиться.

— Когда так, приходи в мастерскую, я тебя обучу. Спросишь Матвея Васильева.

Он вышел вслед за другими. Миша увидел, как все они в одних рубашках и камзолах бежали по двору и один запустил в Матвея снежком, а Матвей на ходу захватил пригоршню снега и вытер обидчику лицо, и потом бросились догонять товарищей.

Михайло Васильевич взял Мишу за руку и увёл в свой кабинет.

Здесь жарко горел камин. Михайло Васильевич сел в кресло у огня и сказал:

— Расскажи мне про себя, дружок. Что ты делал, что видел любопытное?

Миша тотчас вспомнил, как Иван Макарович говорил ему, что Михайло Васильевич любит сполохи, и ответил:

— Как мы от Матигор отъезжали, в небе сполохи играли.

— Как бежали лучи? Вот так? — И Михайло Васильевич, взяв свинцовую палочку, набросал на бумажке рисунок северного сияния.

— Нет, не совсем, — ответил Миша. — Лучи будто пошире были. И вот здесь внизу не сходились, а немного до земли не доходили. Будто занавесь с неба спускалась, а потом стала сдвигаться и раздвигаться. Дайте-ко, я покажу.

Он взял палочку из рук Михайла Васильевича и неумело начертил сияние — такое, каким он его видел.

Михайло Васильевич посмотрел рисунок, сложил его и спрятал в карман.

— Ещё я на промыслах был, — сказал Миша и рассказал, как провёл лето.

— Я мальчиком на промыслах работал, — сказал Михайло Васильевич. — И в море я далеко ходил.

— И китов ловили?

— Случалось.

— А мне не пришлось, — сказал Миша и вздохнул.

— Что ж! — утешил Михайло Васильевич. — Твоё время ещё не ушло.

— Где уж там! Теперь я наукам буду обучаться. Теперь уже некогда будет. Я учиться очень люблю.

— Любишь? А много уже знаешь?

Миша раскраснелся и, стоя у Михайла Васильевича меж колен, начал перечислять свои знания:

— Читать, и писать, и считать, и стихи говорить.

— Дай-ка сюда те две книги толстые в кожаных переплётах. Вон на той полке.

Миша влез на табурет и достал книги. Михайло Васильевич полистал одну из них и протянул Мише:

— А ну-ка, прочитай, что тут написано.

Миша внятно прочёл:

— «Арифметика — практика или деятельная. Что есть арифметика? Арифметика, или числительница…»

— Хорошо читаешь, — прервал Михайло Васильевич. — Переверни несколько страничек и прочти задачу.

Миша прочёл:

— «Послан человек с Москвы на Вологду, и велено ему в хождении своём совершать на всякий день сорок вёрст. Потом другой человек в другой день послан вслед его, и велено ему идти на день по сорок пять вёрст, и ведательно есть, в коликий день настигнет второй первого?»

Миша начал шептать:

— Он его нагоняет каждый день по пять вёрст. Он его нагонит… Он нагонит его на… сорок разделить на пять… на восьмой день вечером.

— Правильно, — сказал Михайло Васильевич, взял книгу из Мишиных рук и закрыл её.

— Что ж вы мало спрашиваете? Я бы и другую книжку почитал.

— Ой ли? — ответил Михайло Васильевич и чуть улыбнулся. — Ну, почитай.

Миша раскрыл книгу и прочёл:

— «Речь хитрость добро глаголали».

— Что это значит? — спросил Михайло Васильевич.

— Я подумаю, — ответил Миша и стал думать, но, сколько ни старался, не мог понять, о чём говорится: про речь ли, про добро или про хитрость.

— Я тебе помогу, — сказал Михайло Васильевич. — «Добро» — значит «хорошо», «правильно», «хитрость» — значит «умение».

— Всё равно не пойму.

— Ты не смущайся, — сказал Михайло Васильевич. — Книга эта написана очень давно. С тех пор многие слова устарели, так что и непонятны стали. В грамматике, по которой ты будешь учиться, я написал: «Слово дано для того, чтобы сообщать свои мысли другим». Это тебе понятно?

Миша кивнул головой.

Михайло Васильевич провёл ладонью по истёртым переплётам и сказал:

— Арифметика Магницкого и грамматика Смотрицкого — врата моей учёности. С ними я когда-то пришёл в Москву…

Вдруг дверь отворилась, и на пороге показался Иван Макарович. Он выглядел как в дни самой суровой непогоды, когда крутила метель и лошади отказывались ступать дальше, — был красен, растрёпан, с расстёгнутым воротом.

Увидев Мишу, он только сказал:

— А, ты здесь! — Повернувшись к Михайлу Васильевичу, низко поклонился и заговорил: — А я пришёл каяться, что потерял его. Весь город обыскал, думал — в уме помешаюсь. Как после такого несчастья людям на глаза показаться? Уж сюда шёл, ни на что не надеялся, лишь бы совесть облегчить.

— Иван Макарович! Виноват! — воскликнул Миша. — Никогда больше не уйду без спроса.

— Да и не придётся уходить, наши с тобой дела кончены. Нашёлся — и хорошо! — Иван Макарович был очень сердит.

— Прости его, Иван Макарович! — попросил Михайло Васильевич.

Миша, поклонившись в ноги, повторил:

— Прости меня!

— Уж так и быть, — сказал Иван Макарович. — Мне что? Теперь моё дело сторона.

Ивана Макаровича оставили обедать, и за столом он рассказывал, как искал Мишу, а Мишу заставили рассказать, как он искал Ивана Макаровича, а попал в Дом на Мойке. Все так смеялись, что Матрёша уронила глиняный кофейник, из которого разливала послеобеденный кофей. Кофейник разбился вдребезги.

— Что ж, будем пить пиво, — сказал Михайло Васильевич.

Все обрадовались, а Елизавета Андреевна с обеими девушками встала и ушла.

— Что же ты к нам не пришёл? — спросил Мишу Матвей Васильев. — Мы тебя ждали.

— Я не знал, куда идти.

— Вот ты какой! — сказал Матвей. — В Петербурге не потерялся, а здесь, в доме, не знал, куда идти? Полтавскую баталию видел? А мозаичная мастерская рядом. Приходи.

На другое утро Михайло Васильевич тотчас после завтрака уехал в адмиралтейство. А Мише Елизавета Андреевна строго приказала никуда не отлучаться: придёт портной снимать с него мерку для новой, городской одежды.

То и дело звенел колокольчик у крыльца, служанка хлопала входной дверью, и Миша бежал посмотреть, не пришёл ли портной. Но нет, сперва пришёл посыльный из типографии, потом писарь из академической канцелярии — принёс бумаги на подпись. Оба остались ждать в прихожей. Несколько раз прибегал лаборант из флигеля, где была лаборатория, и спрашивал, скоро ли Михайло Васильевич будет дома. Потом подъехала карета. На её окне поднялась кожаная штора, выглянул важный господин. Кучер слез с козел, дёрнул звонок, сказал служанке, что академик Миллер спрашивает, дома ли господин Ломоносов, и что он привёз ему письмо и посылку с образцами руд, полученными с Урала. Служанка ответила, что дома нет, скоро будет, не пожалует ли господин академик в дом. Но Миллер ждать не пожелал, в дом зайти не захотел, письмо с посылкой оставил, а сам уехал.

Потом пришёл скромный молодой человек, и Миша уже решил, что это портной, потому что у него был узелок под мышкой. Но молодой человек, смущаясь, пробормотал, что зайдет позже, что у него к Михайлу Васильевичу просьба.

Подъехали простые крестьянские сани. С них соскочил пожилой человек в потёртом тулупе, стал бережно вынимать закутанные в солому маленькие ящички и таскать их в сени. Миша было подумал, что служанка погонит его, но она вместо того поклонилась и сказала:

— Давненько не бывали, Иван Андреевич!

А человек ответил:

— Очень.

Сани ещё не успели отъехать, как возвратился Михайло Васильевич. Увидев человека в тулупе, он закричал:

— Иван Андреевич, вот порадовал!

— Это я есмь рад, я обрадован видеть, что вы есть здоровы, — ответил Иван Андреевич.

Они похлопали друг друга по плечу. Тут в дверях показалась Елизавета Андреевна, равнодушным голосом сказала: «Братец?» — и ушла. А служанка тем временем объяснила Мише, что это Иван Андреевич Цильх, Елизавете Андреевне родной брат. Приехал он с фабрики из Усть-Рудицы, где постоянно живёт и работает стекловаром.

— Иди в комнаты, Иван Андреевич, я сейчас приду, — сказал Михайло Васильевич, взял принесённые из типографии листы и велел прийти за ними завтра, а писаря увёл в кабинет и задержался там, пока Елизавета Андреевна не крикнула в дверь:

— Мы все ждём! Обед простынет.

За столом Михайло Васильевич посадил Цильха рядом с собой, и у них тотчас пошёл разговор о делах.

Цильх рассказал о новой толчее, которую он поставил на фабрике, и тут же начал её чертить вилкой по тарелке, так что соус пролился на скатерть. Михайло Васильевич набросил на пятно свою салфетку и сказал, что такая толчея нехороша, будет толочь крупно, а можно сделать лучше, и тоже начал чертить вилкой на своей тарелке.

— А образцы привёз? — спросил он.

— Привёз, — ответил Иван Андреевич. — Я велел снести их в мастерскую. А один вот. — Он вытащил из кармана маленькое полушарие из розового стекла.

— Да-а! — сказал Михайло Васильевич, повертев стекло в руках. — Это не то!

— Очень не то! — огорчённо подтвердил Иван Андреевич. — Делали по рецептуре, а почему-то не то.

— Сейчас узнаем почему, — сказал Михайло Васильевич.

Отодвинув кресло, он вышел из-за стола. Цильх за ним, Миша за Цильхом. Так они дошли до флигеля, где была лаборатория.

Лаборант только что собрался пообедать щами, которые он разогрел в горшочке на краю плавильной печи. Увидев Михайла Васильевича, он вскочил, но тот крикнул:

— Сиди, ешь! Без тебя справимся. Ты зачем ко мне приходил?

— Пробу сплава показать.

— Удачно? — спросил Михайло Васильевич, нагибаясь к печи и подкидывая в неё куски угля. — Потом покажешь. Ешь, ешь!

Лаборант снова принялся за обед, а Михайло Васильевич, опустив стеклянное полушарие в тигелёк[9], стал смотреть, как оно плавится.

— Ртуть положили? — спросил он Цильха.

— Положили.

— Мало! — И Михайло Васильевич, порывшись на полке, снял стеклянную банку, капнул каплю в чашечку весов и уже с чашечки осторожно слил в тигель.

Он и Цильх нагнулись над тиглем, а Миша, которому тоже очень хотелось посмотреть, видел только прожжённые во многих местах полы Цильхова кафтана и расшитые золотом фалды кафтана, в котором Михайло Васильевич ездил в адмиралтейство.

Огорчённый, Миша повернулся и, заложив руки за спину, стал разглядывать диковинную посуду на полках: белые и зелёные шары с высоким горлышком или изогнутым хвостиком; трубы, завивающиеся, словно змеи; тигли красной, жёлтой и чёрной глины. Ещё тут был большой медный сосуд с медной же крышкой и торчавшей из неё трубкой. По всему сосуду был выбит узор — в два ряда вились крупные листья и стебли, а в середине в круге была надпись в две строки: «М. В. Ломоносов», и дальше две строки нерусскими буквами.

— Это что? — спросил Миша.

— Перегонный куб, — ответил лаборант.

Затем Миша осмотрел весы, тоже украшенные узором, поглядел на горн с мехами для сильного дутья, а когда снова вернулся к кирпичной плавильной печи, Михайло Васильевич воскликнул:

— Готово!

— Совсем другое дело, очень другое, — сказал Цильх и снял тигелёк с огня.

— Пусть остынет, — сказал Михайло Васильевич. — Образцы в мастерской? Пошли туда! А может, ты ещё есть хочешь? Мы, помнится, обед не доели.

— Я в пище очень умеренный, — сказал Цильх. — Пошли.

Михайло Васильевич, Цильх и Миша перебежали по снегу через двор, через сад, во второй двор, в мастерскую.

Здесь было жарко натоплено и очень светло от морозного солнца за окнами. За столами прилежно работали мастера. Миша сунулся было посмотреть, что они делают, но Цильх уже начал вскрывать свои ящики и доставать из них маленькие полушария из стекла различных цветов. На каждый образец он дул, дышал, протирая полой кафтана, и передавал Михайлу Васильевичу. А Михайло Васильевич, тоже дохнув, протирал кружевной манжетой и разглядывал на свет.

— Эти цвета дала медь, — объяснял Цильх. — Превосходное зелёное стекло, травяного цвета, весьма похожее на настоящий изумруд. Вот это подобно бирюзе, это полупрозрачное, как лист крапивы. А в этом ящике — стёкла жёлтых цветов, которые дало железо…

— Михайло Васильевич, вас спрашивают, — сказала, просунув голову в дверь, служанка. — Из географического департамента.

— Сейчас приду, попроси обождать.

— Михайло Васильевич, подождите уходить, — поспешно попросил Матвей Васильев. — Я у вас хотел спросить…

Все подошли к его столу, и Миша увидел, что делают мастера.

Над каждым столом был подвешен рисунок, ярко раскрашенный и разграфлённый на квадраты. А мастера на железных противнях выкладывали этот рисунок разноцветными стёклышками.

— Вот нос получается коряво, будто в щербинах от оспы, — сказал, вздохнув, Матвей.

— Не так набираешь. Смотри! — Михайло Васильевич вынул несколько стекляшек и вставил на их место другие. — Ты выкладывал пятнышками, и они выделялись на светлой мастике тёмной неровной линией. Лучше будет выложить нос ленточкой, а вдоль края щеки мелкими квадратами.

В дверях показалась служанка:

— Михайло Васильевич, вас спрашивают!

— Иду! — ответил он и, окликнув Цильха, вместе с ним вышел из мастерской.

Миша остался и спросил Матвея:

— А что дальше будет?

— Полтавскую баталию ты видел. А теперь мы делаем «Взятие Азова». Каждый из нас набирает часть картины. Я делаю главное лицо, Ефим Мельников — другие лица, кто лошадиные головы, кто одежду, руки и ноги. А вот он, — Матвей указал на толстого и румяного парня, — он набирает воздух и дым. И хоть он дворянин, а я матросский сын, Михайло Васильевич положил мне жалование много больше и назначил главным мастером.

— Как это воздух и дым? — смеясь, спросил Миша.

— А как же! Воздух ведь есть на картине, небо, а дым от выстрелов. Это легче всего набирать, потому что большими кусками и почти что одного цвета. А лица — это самая мелкая работа. Потом, когда все куски будут готовы, их соединят вместе на большом медном листе…

— Какие стёклышки красивые! — вдруг сказал Миша.

— Тебе нравятся? Хочешь, возьми.

Миша выбрал два стёклышка, зелёное и жёлтое, и зажал в кулак…

Миша катался со снежной горки, санки опрокинулись, и из кармана вывалились два цветных стёклышка, которые ему подарил Матвей.

Миша зажмурил один глаз и для верности ещё прикрыл его рукой, а другой глаз прищурил и посмотрел в стекло.

Словно в сказке, вдруг наступила весна. Снежные сугробы превратились в зелёные холмы, и весь двор зарос свежей, нежной травой. Крытые аллеи завились гирляндами зелени, а в квадратном бассейне заблестела зелёная вода. Неведомая зелёная птица поднялась с зелёной ветки, крикнула: «Карр!» — и улетела поперёк зелёного неба.

Миша глянул во второе стёклышко.

То, что он увидел, конечно, никто никогда не видел на земле. Ни весна, ни лето, ни полдень, ни закат. Под густым золотым небом расстилался золотой, удивительный край. Квадратный бассейн до краёв был наполнен мёдом. Двор был усеян золотым песком. На золотых черепицах голубятни сидел золотой голубь и держал в клюве золотое перо. Всё было залито золотым светом. Такого на земле не могло быть. Такое было, конечно, только на солнце.

Миша опустил стёклышко, увидел Михайла Васильевича и побежал навстречу.

— Хотите посмотреть, как на солнце бывает?

Михайло Васильевич посмотрел в стёклышко и сказал:

— Ошибся, Мишенька. На солнце совсем иначе.

— Конечно, вы всё знаете, — сказал Миша. — А всё же вы там ведь не бывали?

— Не был, — сказал Михайло Васильевич и засмеялся. — До солнца нам с тобой, дружок, не добраться. Так далеко до солнца, что если бы мы всю жизнь летели к нему, то всё-таки бы не долетели.

Миша посмотрел недоверчиво, но ничего не сказал.

— Если бы и взлетели мы до него, ничего не успели бы рассмотреть: во мгновение уничтожил бы нас бушующий пламень. Солнце — не золотой мячик, а пылающий шар, горящий вечно океан.

— Вы это видели? — спросил Миша.

— Глазами это нельзя увидеть, а можно только представить себе в мыслях. Но кое-что я рассмотрел в подзорную трубу. Иногда эти огненные вихри вздымаются такими высокими фонтанами, что и в наши слабые трубы их видно. Если уметь смотреть, многое можно увидеть.

— И мне можно?

— На солнце ты, пожалуй, не много увидишь, но, если хочешь, сегодня вечером я покажу тебе в телескоп Луну…

Вечером небо было чистое, звёзды ярко горели. Пока Михайло Васильевич устанавливал телескоп, Миша, запрокинув голову, смотрел в далёкое небо.

— Вон, видите три звезды, — сказал он. — Будто рог изогнутый. Это Лось. А около него четверо — это сторожа. Они Лося сторожат.

— По-учёному зовут их, все эти семь звёзд, Большой Медведицей, — сказал Михайло Васильевич. — Ну, теперь готово, смотри Луну.

Миша прильнул глазом к стеклу и увидел чёрные провалы гор и залитые серебристым светом равнины, так удивительно не похожие на всё то, что он когда-либо видел. Он долго смотрел, потом вздохнул и спросил слегка охрипшим голосом:

— А что ещё можно увидеть?

— Всё остальное очень далеко. Хотя в эту самую трубу я увидел, что вокруг планеты Венеры слой воздуха не меньший, чем вокруг нашей Земли.

— Но ведь воздух нельзя видеть? — упрямо сказал Миша. — Он прозрачный.

— Нет, иногда можно видеть. Хотя до сих пор никто, кроме меня, этого не видал.

…Рядом с кабинетом Ломоносова была комната, где в часы, свободные от лекций, занимался студент Илья Абрамов, помогавший Михаилу Васильевичу по делам географического департамента. Сюда принесли полученную накануне посылку с образцами руд. Михайло Васильевич, уходя, попросил:

— Пожалуйста, Илья, разбери образцы, проверь их по списку и расставь по местам. А те, которые я в списке отметил, поставь особо.

Михайло Васильевич уехал, а Илья Абрамов принялся за работу. Миша стоял рядом и смотрел, как он достаёт из ящика аккуратно завёрнутый кусок руды, снимает обёртку и, рассмотрев приклеенный к камню бумажный билетик, отмечает в списке и откладывает в сторону.

— Можно, я вам помогу? — спросил Миша.

— Нет, — ответил Абрамов, — пожалуйста, не мешай мне. Если тебе нечего делать, почитай книжку. Вон их сколько на полках стоит.

Миша попытался сунуть нос в одну книгу, в другую, но ничего не понял. В одних книгах страницы сплошь были покрыты цифрами и знаками, и только изредка попадалось между ними несколько непонятных строчек. Другие были написаны на неизвестных языках, а если встречались картинки, то просто кривые линии, переплетавшиеся, как кружево, какое плетут в Матигорах.

Среди всех этих ненужных Мише книг наконец попалась одна на русском языке. Она называлась «Первые основания металлургии, или рудных дел. Сочинение М. В. Ломоносова».

Миша немного полистал её и в конце нашёл добавление «О слоях земных». Оно показалось ему любопытным. Он забрался на диван и начал читать:

«…что говорят включённые в янтарь червяки и другие гадины:

— Пользуясь летнею теплотою и сиянием солнечным, гуляли мы по роскошествующим влажностью растениям… не опасаясь от них никакой напасти. И так садились мы на истекшую из дерев жидкую смолу, которая нас, привязав к себе липкостию, пленила и, беспрестанно изливаясь, покрыла и заключила отвсюду. Потом от землетрясения опустившееся вниз лесное наше место вылившимся морем покрылось: деревья опроверглись, илом и песком покрылись, купно со смолою и с нами; где долготою времени минеральные соки в смолу проникли, дали большую твёрдость и, словом, в янтарь претворили…»

— Что это такое — янтарь? — спросил Миша студента Абрамова.

— Окаменевшая смола. Хочешь, я тебе покажу?

В соседней комнате в шкафах и на полках лежало множество всяких камешков, каждый с приклеенным к нему ярлычком и номером.

— Вот янтарь, — сказал Абрамов.

— Да я это видел! — воскликнул Миша. — Это морской ладан. Я его сам сколько раз находил, только учёного названия не знал и такого красивого не случалось найти.

Янтари были глубокого жёлтого цвета — одни прозрачные, как мёд, другие мутные и в разводах, как мёд, смешанный с молоком. В одном куске виднелась заключённая в него мушка, в другом — маленький червяк.

— Вот здесь, — сказал Абрамов, — на каменном угле отпечатался лист папоротника. Уголь и сам образовался из растений. Смотри: вот этот тёмносерый камень называется шифер или сланец, потому что он слоистый и легко разделяется на пластины. Когда-то он был илом на морском дне, и на этом кусочке виден рыбий позвонок. И вся гора, от которой отломили этот шифер, была когда-то морским дном. Михайло Васильевич изучает перемены, которые претерпела земная поверхность, а по ним выводит законы, как искать полезные ископаемые.

— Да когда же Михайло Васильевич собрал всё это? — удивился Миша. — Ведь у него совсем времени нет!

— Он и не собирал. Он написал на разные заводы, что очень хотел бы получить пески, глины и камешки небольшие, и если встретятся части растений и животных, превратившихся в камень или в самые руды, то их тоже присылали бы, и что это нужно для пользы науки. Теперь заводские люди собирают и шлют образцы. Михайло Васильевич составил книгу «Практическое руководство». В ней он пишет о металлах и минералах; о рудных местах и приисках и как находить новые жилы.

— А как находить новые жилы?

— По окраске и вкусу воды в ручьях, текущих с гор. По цвету земли. По тому, что на горах, в которых руды родятся, деревья растут низкие, кривоватые, суковатые, с бледной листвой. По этому руководству уже открывают новые месторождения… Ну, всё посмотрел? — И Абрамов запер шкаф.

— А откуда вы столько знаете? — спросил Миша. — Вас в гимназии научили?

— И в гимназии и в университете, а больше всего я научился от самого Михайла Васильевича.

— Я тоже скоро в гимназии буду, — сказал Миша. — Михайло Васильевич обещался на той неделе отдать меня в гимназию. Ещё три дня осталось.

— Очень хорошо, — ответил Абрамов и опять сел за свой стол.

А Миша устроился на диване и читал до самого обеда.

…Миша нашёл Матрёшу в кладовой и попросил:

— Дай мне кусок сахару.

— Зачем тебе? — спросила она.

— Что же, ты не знаешь, что меня завтра в гимназию отдадут? — обиженно ответил Миша. — Должен я с лошадками проститься? Они меня знают, и обе такие ласковые. Должен я их на прощание угостить?

— Не выдумывай! — сказала Матрёша. — Вот ещё, лошадей сахаром угощать! Давно ли сам впервые сахар попробовал? Сахар очень дорогой, и Елизавета Андреевна все куски пересчитала и с меня спросит. Пойди на кухню и возьми кусок хлеба с солью. Очень хорошее угощение.

Миша покормил лошадей хлебом и заговорил с кучером:

— Пантюша, завтра меня в гимназию отдают.

— Уж это как полагается, — равнодушно ответил Пантюша. — У вас дяденька учёные и вас по учёной части пускают. А у меня отец был конюх, и я кучером вышел. И хоть расшибись, а больше мне ничего не достигнуть, как только четвёркой лошадей править вместо пары. Да и то едва ли.

— Ты неправильно говоришь, Пантюша, — сказал Миша. — Михайло Васильевич учёный, а отец у него был рыбак.

— Так то рыбак! — сердито ответил Пантюша. — Не господский человек, не раб, а государственный крестьянин. Ему что — заплатил оброк, деньги, сколько с него полагается, взял паспорт и ушёл куда глаза глядят. А я попробуй отлучись за ворота без спросу, так меня и отстегать могут, не хуже, чем скотину. Ещё я лошадь пожалею, а меня никто жалеть не станет. И выходит, я хуже лошади. А ежели меня хозяин продать пожелает, так и цена мне ниже, чем другому коню или собачке легавой.

— Пантюша, зачем ты надо мной смеёшься? — воскликнул Миша. — Ты думаешь, я нездешний, так уж всякой сказке поверю? У нас на Севере не слыхано, чтобы людей продавали.

— Глупы вы ещё, хоть и барские племянники! Как у вас на Севере, не знаю, а по всей России людьми торгуют. Да чего там? Вот я вам, несмышлёнышу, «вы» говорю, а вы мне, старику, «ты», потому что я раб… И шли бы вы лучше отсюда, а то мне за вас ещё нагоняй будет.

Миша огорчился, что Пантюша с ним неласков, и пошёл прощаться к студенту Абрамову. Тот, как всегда, был занят — чертил географическую карту. Миша присел около него, вздохнул и сказал:

— А меня завтра в гимназию отдадут.

— Что ж! — сказал Абрамов. — Без этого нельзя. Учиться надо. Я там тоже немало горя хлебнул.

— А что там, очень плохо? — обеспокоившись, спросил Миша.

— В наше время очень плохо было, — ответил Абрамов. — Теперь, конечно, легче стало, с тех пор как Михайло Васильевич сам обо всём заботится. А раньше ужас было! Помещения не было. Учились на частных квартирах. Холод был такой, что учителя ходили по классу в шубах и руками по рукавам били, как извозчики на морозе. А ученики сидят на скамейках и так, бывало, окоченеют, что от холода по всему телу нарывы пойдут. Поверишь ли, квашня с тестом на кухне замерзала. Окна тряпицами и рогожами завешивали. А били нас как! Учителя палками дрались. Меня один раз так избили, что я неделю без памяти лежал. — И Абрамов так расстроился от этих воспоминаний, что даже перестал чертить и сел, подперев голову обеими руками.

Миша сам очень огорчился и, чтобы отвлечься от печальных мыслей, спросил:

— А что вы рисуете?

— Намечаю кораблям на карте путь, который Михайло Васильевич предлагает: северный проход в океан мимо берегов Сибири.

— Как же этим путём поедут? — спросил Миша. — Ведь там стужа и льды.

— Они менее опасны, чем иссушающие жары южных морей, от которых пища и вода портятся, а люди заболевают. Наши моряки к морозам привыкли, а выход у нас к одному лишь океану — Северному. Михайло Васильевич этим путём занялся, экспедицию помогает готовить. Я для этого карту черчу. В оптической мастерской разные подзорные трубы делают. Ты небось видал?

— Нет, ещё не успел, — сказал Миша. — Может, сегодня успею. Я лучше пойду. Я ещё не со всеми простился. — И направился в лабораторию.

Лаборант что-то толок в ступке. Пестик звенел, будто вприсядку плясал, и от стука вся посуда на полках подскакивала и позванивала. Миша подождал, пока стало потише, и сказал:

— А меня завтра в гимназию отдают.

— Очень хорошо, — ответил лаборант. — Оттуда тебе все дороги открыты: и в лекари, и в аптекари, и в механики, и в горные инженеры, и даже в профессоры. Вот меня Михайло Васильевич из гимназии к себе взял.

— А вас там больно били? — робко спросил Миша.

— Без этого не бывает. За битого двух небитых дают.

Миша вздохнул, и ему расхотелось говорить о гимназии.

— Что это у вас в тигельке плавится?

— Это сплав для зеркал, а зеркало для подзорных труб. Видал в оптической мастерской трубы?

— Не видал. Пойти, что ли, посмотреть, — ответил Миша и пошёл в оптическую мастерскую.

Оптический мастер Игнат Петров был крестьянский парень из Усть-Рудицы, и Миша уже раза два успел побеседовать с ним о деревне. Войдя в мастерскую, Миша поздоровался и невесёлым голосом сообщил:

— А меня завтра в гимназию отдают.

— Вот счастливец! — сказал Игнат, и глаза у него заблестели. — Мне бы так!

— Там холодно и голодно, — сказал Миша, — и больно дерутся.

— Я бы за науки всё претерпел! — воскликнул Игнат. — Но меня не возьмут. Я крепостной, холоп — таких не берут учиться. Вот сейчас я мастер и любимое дело делаю, а случись что, и меня опять в деревню к сохе. А будь я свободный человек, я бы в гимназии тоже учился и потом мог бы в самой академии инструментальным мастером работать. Счастливец вы, Мишенька!

Но Миша не очень был уверен в своём счастье. Он помялся и рассеянно спросил:

— Что у вас за трубы делают?

Игнат взял лежащую на столе трубу и подал Мише. Миша посмотрел в неё и увидел, что Игнат стоит вверх ногами. Миша опустил трубу — Игнат стоял, как всегда, вверх головой.

— Ты меня рассмешить хочешь? — спросил Миша. — Чтоб я про гимназию не думал? Мне всё равно невесело.

— Не пойму я, — сказал Игнат. — Про что вы говорите?

— Я сам вверх ногами стоять умею, — сказал Миша. — Только я тогда руками за пол держусь, а ты стоял вверх ногами и руками разводил.

— Вот что. Вы на меня в трубу смотрели, а эта труба обратная, в ней отражение перевёрнутое. Вы ещё поглядите.

Миша навёл трубу на других мастеров, и все они тоже оказались перевёрнутыми. Он засмеялся.

— Ну, вот и развеселились! — сказал Игнат. — А эта труба очень любопытная. Называется она «ночезрительная», потому что когда смотришь в неё в сумерки и в светлые ночи, то многое можно увидать, что простым глазом не видно.

— Зачем ночью в трубу смотреть?

— Представьте, на море, когда мрачная погода, как мореплаватель может знать, где искать пристанище, куда уклониться от подводных камней и берегов, неприступных своей крутизной? А в ночезрительную трубу он видит свой путь так же ясно, как днём. Эту трубу Михайло Васильевич давно уже изобрёл, но до сего времени её не делали. А теперь для экспедиции понадобилась.

От Игната Миша пошёл к Матвею Васильеву и здесь тоже пожаловался на своё горе. Но Матвей нахмурился и сказал:

— Не трусь, Миша, как не стыдно? Как же другие учатся? Тебе Михайло Васильевич путь уготовил, а каково тем было, кто сам себе дорогу пробивал?