Мальчик на главную роль

Глава тридцать первая. Куда пропал ковбойский костюм?

Павел Андреевич оставил машину и Михаила Ивановича во дворе студии. Когда он вышел на улицу, вечерело. До дома было далеко, а у него в кармане не было ни копейки. Ничего не оставалось, как пойти пешком. Дорога была длинной, и ему казалось, что не хватит сил добраться до дома.

Он шёл и вспоминал всё, что произошло за день. Постепенно перед ним проходили события этого удивительного дня, поднявшего его из унижения, вернувшего ему достоинство. Он работал! Он вёл машину! Он сидел за рулём! Надежда забрезжила в его жалкой жизни: он не пропал! Есть выход, есть люди и обстоятельства, за которые можно уцепиться и вылезти из ямы страха и отчаяния. Он бросит всё, если нужно, он переедет в другое место, где его никто не знает и где не потянутся к нему прилепившиеся к пивным ларькам дружки. Начнётся новая жизнь. Вернее, она уже началась сегодня. И, вернувшись домой, он скажет сыну: «Всё, сынок! Кончились твои несчастья».

Павел Андреевич пробудился от этих блаженных мыслей. Он не заметил, как дошёл до дома и остановился возле гастронома. Он не сам остановился. Его остановил старый дружок — Мясник. Он держал Павла Андреевича за рукав, чтобы тот не выскользнул и не скрылся от него.

— Где это ты пропадаешь? — спросил Мясник торопливо. — Мы тебя везде искали. Сколько у тебя найдётся?

Павел Андреевич не сразу смог перейти от своих мыслей к настойчивым требованиям Мясника, а когда понял, о чём идёт речь, торопливо объяснил:

— Нет у меня ни гроша. Понимаешь, нету! Я тороплюсь, пусти, мне Алёшку надо увидеть.

— Никуда твой Алёшка не денется, — властно сказал Мясник. — Вон гляди, что у меня есть! — И отвернув полу старого пальто, он достал из кармана пиджака бутылку. — У тебя на закуску найдётся?

— Нет у меня ничего, пусти, — попросил Павел Андреевич, но уже не так решительно. Бутылка, маячившая перед ним, была таким соблазном. В нём ещё боролись с этим соблазном недавние честные помыслы и намерения, но воля, и без того некрепкая, слабела с каждой минутой. Увидев подходящих к ним дружков, Павел Андреевич сдался: — Ладно. Глоток сделаю и уйду.

Павел Андреевич искренне намеревался выпить один глоток, чтобы согреться и взбодрить себя после всех переживаний трудного дня, но шумная компания не дала ему уйти, и он остался. Он так измучился за этот день, что всё дальнейшее припоминает с трудом. Он куда-то шёл, кого-то слушал, о чём-то спорил. То он был самый несчастный, то самый счастливый. Он принялся рассказывать, как чинил машину, как вёл через весь город «лихтваген», и по его рассказам получалось, что он едва ли не спас в этот день человека и машину. Ему не верили, над ним смеялись. Тогда он крикнул:

— У меня сын в кино снимается! Знаете, какой у меня сын?

Вокруг засмеялись.

— Не верите? — Павел Андреевич рванулся. — Я его сейчас приведу сюда, и он вам скажет! Он вам докажет! Вы тогда поверите!

Его удерживали, но он вырвался и убежал.

…Алёша спал. Остановившись в дверях, Павел Андреевич забыл все свои споры с приятелями. Он смотрел на Алёшу, и нежность к сыну, чувство благодарности охватывало его. Он подумал о том, каких усилий, какого напряжения воли стоила маленькому сыну жизнь. Какая она беззаботная и счастливая у других детей! И какие недетские печали взвалил он на плечи Алёши. Павел Андреевич уже забыл, зачем вернулся домой. Но тут взгляд его упал на табурет. Там, аккуратно сложенный, лежал ковбойский костюм. Павел Андреевич развернул его и замер: никогда он не брал в руки такого красивого костюма. «Неужели это Алёшкин?» — подумал Павел Андреевич, и в нём внезапно вспыхнула обида, нанесённая приятелями в парадном. Они не поверили, что он сидел за рулём «лихтвагена»! Они не поверили, что его сын Алёшка снимается в настоящем кино! Так он им докажет!

Лихорадочно свернув костюм, Павел Андреевич ушёл из дома. Хлопнула дверь, эхо отдалось под лестничными сводами. Павел Андреевич помчался вниз.

Приятелей своих он на прежнем месте не нашёл. Но в нём ещё горела обида и желание доказать, какой замечательный у него сын. И он пошёл стучаться во все двери, где жили его дружки. Отовсюду его гнали. Только Мясник, живший один, отпер ему дверь.

— Теперь ты веришь? — спросил Павел Андреевич, разворачивая костюм.

Мясник с трудом понял, о чём идёт речь. А поняв и вспомнив, оживился, усадил Павла Андреевича на диван и разлил в стаканы остатки вина.

— За твоего сына, Паша! Пей! За сына грех не выпить.

— Верно, грех, — согласился Павел Андреевич.

Уставший от всех переживаний дня, он уже не мог подняться с дивана и заснул. В обнимку с костюмом Павел Андреевич проспал до следующего вечера.

Домой он вернулся, когда было темно. В голове у него прошлый день смешался с настоящим. Он надеялся застать Алёшу спящим. Осторожно, на цыпочках он вошёл в комнату и увидел смятую постель. Алёши не было. Павел Андреевич метнулся на кухню. Там Алёши тоже не было. Не было его ботинок, пальто, одежды. Алёша ушёл. Тут-то и открылась Павлу Андреевичу причина появления в их доме ковбойского костюма. Ведь бывают какие-то ночные съёмки. Алёша ему говорил, точно говорил. Он наверняка должен был идти на ночные съёмки, поэтому и костюм домой принёс.

Павел Андреевич сорвался с места и побежал. Он не думал об огромном расстоянии, отделяющем его от студии, о том, что он уже больше двух суток ничего не ел, что измучился и до студии, пожалуй, не доберётся. Он думал только об Алёше. Он должен доставить ему костюм в целости и сохранности. Он боялся, что, не найдя костюма, Алёша может подумать, будто он, Павел Андреевич, унёс костюм, чтобы продать его, как уносил многое из дома. Этого он особенно боялся. И желание оправдаться перед Алёшей подгоняло его.

Пройдя несколько улиц, он увидел издали яркий свет прожекторов. Сразу мелькнула мысль: киносъёмка! Значит, Алёша там. Свернув со своего пути, он пошёл на свет.

На пустыре, где был снесён старый дом, шла съёмка фильма «Ночной бой», о ленинградской блокаде. Этот фильм не имел никакого отношения к тому, в котором участвовал Алёша. Но Павел Андреевич не сомневался: раз съёмка, Алёша должен быть обязательно там.

Когда Павел Андреевич появился на месте съёмки, там уже было всё подготовлено и отрепетировано. Оператор включил свет, и ждали только команды режиссёра.

Обычно на улице, где снимают фильм, собирается много народу, но сейчас была ночь, и зрителями оказались лишь случайные прохожие. Милиционер, наблюдавший на одной из боковых улиц, чтобы никто посторонний не прошёл на съёмочную площадку, отвлёкся, с интересом следя за макетными самолётами, изготовленными к «боевому вылету».

Никем не задержанный, Павел Андреевич прошёл на площадку и очутился среди участников массовки. В это время послышалась команда режиссёра:

— Мотор! Начали!

Вслед за этим «полетели» самолёты, раздались взрывы, и по сигналу ракеты люди бросились бежать. Увлекаемый толпой, побежал и Павел Андреевич. Некоторое время он бежал вместе со всеми, но потом растерялся и остановился. И тут раздался близкий взрыв. Его оглушило, и он, испугавшись, опять побежал. Но в дыму потерял ориентацию и оказался под макетом дома, который должен был взорваться. Кто-то у съёмочного аппарата его заметил и закричал, но было поздно: ухнул взрыв и макет обрушился прямо на него.

Все, кто стоял у аппарата, бросились вытаскивать Павла Андреевича из-под обломков. Но когда обнаружилось, что он цел и невредим, да к тому же не имеет никакого отношения к съёмке, а труд всей ночи пошёл прахом, на него обрушились со всей силой гнева. Появились милиционеры, стали выяснять, кто он такой и как проник на площадку. Не слушая никого, Павел Андреевич лихорадочно метался и разгребал обломки макета. Там он и нашёл Алёшин ковбойский костюм, вернее, то, что от него осталось.

Павел Андреевич как-то весь обмяк и покорно пошёл за милиционером. В милиции он неожиданно разбушевался, требовал, чтобы ему вернули остатки костюма, грозился, потом плакал. Утром за хулиганство, срыв важной киносъёмки он получил пятнадцать суток.

Алёшин ковбойский костюм или, точнее, бывший костюм остался в милиции.

…И вот теперь он сидит перед нами. Он осунулся, бледен, руки его дрожат. Он избегает встречаться с нами взглядом, прячет глаза, отворачивается. Ему мучительно стыдно, и посиневшие губы с трудом выдавливают путаные, неясные слова. Я слышу в этих словах раскаяние и боль, но капитан…

Он ведь ничего не знает. Поэтому я принимаюсь рассказывать капитану всю историю с самого начала, от того самого дня, как я, трясясь в ночном трамвае, увидел в стекле отражение упрямого мальчишки. Пока рассказываю, я начинаю понимать, что история, развернувшаяся на моих глазах, так втянула меня в своё течение, что я уже сам часть этой истории, никуда мне теперь не деться и одно у меня дело — привести её к благополучному концу. Все мы — вместе с Алёшей, Натальей Васильевной, Михаилом Ивановичем и ассистентом Валечкой — один общий корабль, который не может плыть дальше, к счастливым берегам, высадив посреди пути часть экипажа. Я стараюсь как можно вразумительнее объяснить это капитану, убедить его присоединиться к нашему кораблю и с надеждой смотрю сквозь стёкла его очков. Павел Андреевич сидит обречённо в стороне, а Михаил Иванович впервые на моей памяти не говорит ни слова, а только слушает меня и кивает головой в знак согласия.

Мы уезжаем из милиции, оставив Павла Андреевича там ненадолго.