Мальчики Из Бразилии

Глава пятая

Ожидалось, что обвинение, выдвинутое против Фриды Ма­лони и восьми других лиц о со­участии в массовых убийствах в концлагере Равенсбрюк, будет оглашено со дня на день; так что, когда в пятницу 17 января Яков Либерман появился в офи­се адвокатов Фриды Малони «Цвибел и Фасслер» в Дюссель­дорфе, его встретили более, чем ледяным приемом. Но Иоахим Фасслер достаточно давно под­визался на этой стезе, чтобы по­нимать: Яков Либерман явился сюда отнюдь не для того, чтобы, скажем, позлорадствовать или просто отнимать у них время; ему что-то надо и, следовательно, он может предложить что-то взамен или, во всяком случае, с ним можно будет о чем-то сторговаться. Посему, предвари­тельно включив диктофон, Фасслер пригласил Либерма­на в свой кабинет.

Он оказался прав. Этот еврей хотел встретиться с Фридой и задать ей несколько вопросов на тему, не имеющую никакого отношения ни к ее деятельности во время войны, ни к предстоящему процессу - о ее пре­бывании в Америке, точнее, о времени с 1960-го по 1963-й годы. Что за американские дела? Организовывала ли она кому-нибудь адаптации на основе информации, которую она могла почерпнуть из досье в агентстве «Раш-Гаддис»?

- Ничего не знаю ни о каких адаптациях, - сухо сказал Фасслер.

- О них знает фрау Малони.

Если она согласится увидеться с ним и откровенно и полно ответить на его вопросы, он в обмен поведает Фасслеру о тех показаниях, которые предполагают дать на суде некоторые из свидетелей, которых ему удалось разыскать.

- Кто именно?

- Никаких имен. Я сообщу вам только об их показа­ниях.

- Бросьте, герр Либерман, вы же понимаете, что я не собираюсь покупать кота в мешке.

- Ей ничем не придется жертвовать и цена высока. Час или около того ее времени. Сомневаюсь, чтобы она была очень занята, сидя в камере.

- Она может отказаться говорить на тему о незакон­ных адаптациях.

- Почему бы не спросить ее самое? Имеется три свидетеля, о показаниях которых мне все доподлинно известно. Выбирайте: или они обрушатся вам как снег на голову в зале суда, или же завтра вы получите о них представление.

- Честно говоря, меня это не очень беспокоит.

- Тогда, как мне кажется, каши мы с вами не сва­рим.

Понадобилось четыре дня, чтобы наконец договорить­ся. Фрау Малони уделит разговору с Либерманом полча­са, в течение которых разговор будет идти на интересу­ющую его тему, при условии: а) будет присутствовать Фасслер; б) кроме них троих никто больше не будет принимать участие во встрече; в) не будет никаких письменных заметок и г) Либерман позволит Фасслеру непосредственно перед интервью обыскать себя на пред­мет обнаружения записывающих устройств. В обмен Ли­берман выложит Фасслеру все, что он знает о предпола­гаемых показаниях трех свидетелей и сообщит о каждом их пол, возраст, род занятий, их физическое и душевное состояние в данный момент, обращая особое внимание на шрамы, травмы или инвалидность, которые якобы явились результатов пребывания в Равенсбрюке. Пока­зания и описание одного из свидетелей должны быть представлены до встречи; остальных двух, соответствен­но, после нее. Обговорено и согласовано.

В среду утром, 22-го, Либерман и Фасслер в серебри­сто-серой машине последнего отправились в федераль­ную тюрьму в Дюссельдорфе, в которой после ее выдво­рения из Америки в 1973 году и содержалась Фрида Малони. Фасслер, стройный, ухоженный мужчина пяти­десяти с лишним лет, благоухал хорошим одеколоном после бритья и был столь же розовощек, как обычно, но, когда они предъявили документы и расписались, не­сколько потерял свою привычную уверенность. Либер­ман первым поведал ему о самом опасном свидетеле, питая надежду, что страх перед еще более весомыми разоблачениями, которые еще только могут последовать из его информации, заставит Фасслера, а через него и Фриду Малони, не отнестись к беседе с чрезмерным легкомыслием.

В сопровождении надзирателя они поднялись на лиф­те и двинулись по устланному ковровой дорожкой кори­дору, на всем протяжении которого у тяжелых дверей с хромированными цифрами на них сидели мужики и жен­щины, надзирающие за спокойствием в тюрьме. Охран­ник открыл одну из таких дверей и пропустил Фасслера и Либермана в небольшую комнату с белеными стенами, в которой стоял круглый стол и несколько стульев. Два окна с раздвинутыми портьерами пропускали в комнату достаточно света, а Либермана удивило, что на одном окне были решетки, а на другом - нет. Надзиратель включил верхний свет, который был почти незаметен в и без того светлой комнате и вышел, прикрыв за собой двери.

Они положили шляпы на вешалку, стоявшую в углу, и туда же повесили свои пальто. Либерман поднял руки, и насупившийся Фасслер тщательно обыскал его. Он прощупал карманы висящего на вешалке пальто Либер­мана и попросил его открыть свой портфель. Либерман вздохнул, но расстегнул замки и открыл его; продемон­стрировав бумаги и книгу Фарраго, он снова защелкнул клапан.

Подойдя к окнам, он все понял - из незарешеченного открывался вид на простиравшийся далеко внизу двор, обнесенный высокой стеной, а под окном, забранным решеткой, тянулась черная поверхность крыши; затем он сел за стол спиной к свободному окну, но немедленно поднялся, хотя отнюдь не должен был вставать при появлении Фриды Малони.

Фасслер чуть приоткрыл окно с решетками и, впустив в комнату струю свежего воздуха, остался стоять рядом с ним, откинув портьеру.

Либерман сидел за столом, сложив перед собой руки и изучая графин с водой и стопку бумажных стаканчи­ков рядом.

Он знал все данные о Фриде Малони и о ходе ее поисков немецкими и американскими властями в 1967 году. Ее послужной список хранился в досье Центра, дополненный рассказами и письменными показаниями нескольких дюжин выживших узниц Равенсбрюка (сре­ди которых были и трое будущих свидетелей); о ее местонахождении ему сообщили двое выживших в кон­цлагере сестер, которые увидели свою бывшую надзира­тельницу на ипподроме в Нью-Йорке и проследили ее до дома. Сам он никогда не встречался с этой женщиной. Он даже не мог себе представить, что когда-нибудь ему доведется сидеть с ней за одним столом. Кроме всего прочего, его средняя сестра Ида погибла в Равенсбрюке; вполне возможно, что и Фрида Малони приложила руки к ее гибели.

Он постарался забыть Иду и все прочее, кроме аген­тства «Раш-Гаддис» и шестерых мальчиков, похожих друг на друга. Явилась всего лишь бывшая регистратор­ша агентства «Раш-Гаддис», сказал он себе. Мы сядем рядком и поговорим ладком и, может, мне удастся по­нять, что же там, черт побери, произошло.

Фасслер отвернулся от окна и нахмурившись, посмот­рел на часы.

Открылась дверь и в светло-синей униформе, засунув руки в карманы, вошла Фрида Малони.

- Доброе утро, - двинувшись ей навстречу, сказал Фасслер. - Как поживаете?

- Спасибо, отлично - одарив улыбкой и Либермана, надзирательница скрылась за закрывшейся дверью.

Положив руки Фриде Малони на плечо, Фасслер рас­целовал ее в обе щеки и отвел в угол, что-то объясняя ей. Ее было почти не видно из-за его спины.

Откашлявшись, Либерман сел, придвинув стул побли­же к столу.

Перед его глазами предстало то, что он не раз видел на фотографиях: совершенно обыкновенная женщина средних лет. Седеющие волосы, разделенные пробором, обрамляли лицо, несколько завиваясь на концах. Беле­сая кожа с сероватым нездоровым оттенком, широкая челюсть, вялый рот. В глазах, несмотря на усталость, чувствовалась решительность. В тюремной одежде Фри­да Малони напоминала, скорее, уборщицу или дежур­ную официантку. Может, когда-нибудь, подумал он, мне и доведется встретить монстра, который и выглядеть будет как монстр.

Положив руки на толстую деревянную поверхность стола, он сделал усилие, чтобы прислушиваться к словам Фасслера.

Они расселись за столом.

Он смотрел на Фриду Малони, а она, пока Фасслер отодвигал стул напротив, тоже рассматривала его, оце­нивающе сузив водянисто-голубые глаза и сжав в нитку тонкие губы. Она кивнула, садясь.

Он кивнул ей в ответ.

Одарив Фасслера мимолетной благодарной улыбкой, она, поставив локти на подлокотники кресла, стала ба­рабанить подушечками пальцев по столу, сначала одной руки, а потом другой, очень быстро и суетливо, после чего положила ладони на стол и застыла, уставясь на них.

Либерман тоже не сводил с них глаз.

- Итак, сейчас, - Фасслер, сидящий справа от Либермана, изучал циферблат часов, - двадцать пять ми­нут двенадцатого. - Он посмотрел на Либермана.

Либерман смотрел на Фриду Малони.

Она тоже уставилась на него. Ее выщипанные брови приподнялись

Он почувствовал, что не в силах вымолвить ни слова. В горле у него стоял комок, мешая перевести дыхание - он думал только об Иде. Гулко колотилось сердце.

Фрида Малони облизнула нижнюю губу, посмотрела на Фасслера, опять перевела взгляд на Либермана и сказала:

- Мне нечего сказать об этих делах с малышами. Я сделала счастливыми массу людей. И мне нечего сты­диться. - Она говорила с мягким южно-германским акцентом, который был куда приятнее, чем лающее дюс­сельдорфское произношение Фасслера. - И что бы там ни считало Объединение Друзей, - презрительно сказа­ла она, - у меня больше нет друзей. В противном случае, я бы тут не сидела, не так ли? Меня бы перебро­сили в другую Америку, - ее глаза расширились, - где я бы вела очень хорошую жизнь. - Она щелкнула у головы пальцами поднятой руки и движением торса спа­родировала типичные латиноамериканские ритмы.

- Я думаю, что лучше всего, - сказал ей Фасслер, - для вас было бы рассказать все, что вы рассказывали мне. - Он посмотрел на Либермана. - А потом вы сможете задавать любые вопросы. Если позволит время. Вы согласны?

К нему вернулась способность дышать.

- Да, - сказал Либерман. - Надеюсь, что время позволит задать несколько вопросов.

- Вы еще не начали отсчитывать минуты? - спроси­ла у Фасслера Фрида Малони.

- Конечно, начал, - ответил тот. - Соглашение есть соглашение. - И повернувшись к Либерману. - Не беспокойтесь, времени хватит. - Поглядев на Фриду Малони, он кивнул.

Глядя на Либермана, она положила перед собой руки на стол.

- Человек из Объединения связался со мной, - ска­зала она, - весной 1960 года. Мой дядя, живущий в Аргентине, рассказал им обо мне. Сейчас он уже скон­чался. Они хотели от меня, чтобы я устроилась на работу в агентство по адаптации детей. У Алоиза - то есть у этого человека - был список трех или четырех из них. Годилось любое - лишь бы у меня была возможность доступа к досье. Я знала его лишь по имени Алоиз, фамилии он мне не называл. Лет семидесяти с неболь­шим, с совершенно седыми волосами, тип старого солда­та, прямая выправка.

Она вопросительно уставилась на Либермана. Он ни­как не отреагировал и она, откинувшись на спинку кресла, снова уставилась на кончики пальцев.

- Я обошла все адреса, - сказала она. - Вакансий не оказалось нигде. Но по окончании лета мне позвони­ли из «Раш-Гаддис» и взяли меня. В регистратуру. - Она задумчиво улыбнулась. - Мой муж решил, что я рехнулась, соглашаясь на работу в Манхэттене. Я рабо­тала в колледже всего в одиннадцати кварталах от дома. Я объяснила ему, что в «Раш-Гаддисе» мне обещали, что через год или около того я смогу...

- Только самое существенное, хорошо? - сказал Фасслер.

Нахмурившись, Фрида Малони кивнула.

- Значит, я оказалась в «Раш-Гаддис» - она подня­ла глаза на Либермана. - Мне предстояло просматри­вать почту и досье, разыскивая запросы от семей, в которых муж был бы рожден между 1908 и 1912 годами, а жена между 1931-м и 1935-м годами. Муж должен был бы работать на гражданской службе, оба они обязаны были быть белыми, христианами и нордического проис­хождения. Это мне объяснил Алоиз. Как только я нахо­дила такую пару, что случалось раз-два в месяц, я тут же снимала на ксероксе все документы и всю переписку с «Раш-Гаддис». Со всех бумаг я делала две копии, одну для Алоиза, а другую для себя. Подборку, предназначен­ную для него, я отправляла в почтовый ящик, адрес которого и номер он мне сообщил.

- Где? - спросил Либерман.

- Здесь же, в Манхэттене. В Вест-Сайде, у планета­рия. И все время, что я работала в агентстве, я этим и занималась - искала подходящие обращения, копирова­ла их и отправляла по почте. Примерно через год ситу­ация усложнилась, потому что я просмотрела весь набор досье и оставалось рассчитывать лишь на появление новых запросов. Изменились даже требования к мужчи­не, который был обязан быть гражданским служащим; пусть даже его работа лишь бы походила на таковую - уже годилось. Порой случалось, что мне попадались люди, работающие в больших организациях, обладаю­щие немалой властью; например, заведующий отделом жалоб страховой компании. Так что мне пришлось снова перерывать все досье. К тому времени за три года я уже отправила сорок или сорок пять запросов в агентство. То есть их копий.

Потянувшись, она взяла со стола один из бумажных стаканчиков и стала крутить его в руках.

- И вот что происходило между... м-м-м, Рождест­вом 1960 года и концом лета 1963 года, когда все кон­чилось, и я ушла. Мне звонили Алоиз или другой чело­век по имени Вилли. Обычно связывался со мной Вилли. Он говорил: «Поинтересуйся... не хотят ли “Смиты” в Калифорнии получить одного в марте». Или в каком-то другом месяце, обычно пару месяцев спустя. - «Осве­домись и у “Браунов” в Нью-Джерси». Случалось, он давал мне и по три фамилии. - Посмотрев на Либерма­на, она объяснила: - Людей, запросы которых я и высылала по почте.

Он кивнул.

- Значит, так. Мне оставалось позвонить Смитам или Браунам, - она стянула бумажную обертку с одного из стаканчиков. - Ваш бывший сосед как-то упомянул, что, мол, вы хотели обзавестись ребенком, говорила я им. - Она с вызовом посмотрела на Либермана. - Они не только проявляли интерес к моим словам, а просто сходили с ума от радости и счастья. Особенно женщины. - Она аккуратно, кусочек за кусочком обрывала обер­тку со стакана. - Тогда я говорила, что могу доставить им то, что они хотели: здорового белого малыша, в возрасте нескольких недель, скажем, в марте или примерно в это время. Со всеми документами, подтвержда­ющими разрешение на адаптацию от имени штата Нью-Йорк. Но первым делом они должны мне выслать под­робнейшие медицинские справки о своем здоровье - я давала им номер почтового ящика Алоиза - и кроме того, они должны дать обязательства никогда и нигде не упоминать, что ребенок усыновлен. На этом настаивает мать, говорила я им. И конечно же, они должны кое-что уплатить мне, когда явятся за ребенком, если им пред­стояло явиться. Обычно порядка тысячи, порой и поболь­ше, если они могли себе позволить. Это мне было ясно из текста их обращений. Во всяком случае, достаточно, чтобы вся комбинация выглядела как обычная сделка серого рынка.

Она бросила клочки обертки на поднос и вынула пробку из графина.

- Через несколько недель у меня снова раздавался звонок. «Смиты не подходят. А Брауны могут получить заказ пятнадцатого марта. Или, может быть... - она стала наклонять графин над стаканом, поднимая его донышко все выше и выше, но из горла не пролилось ни капли. - Типичная история, - сказала она, возвращая сосуд темного стекла в прежнее положение. - Типичная история, как вообще идут дела в этом проклятом месте! Куча бумажных стаканчиков, но ни капли воды в этой чертовой бутылке! О, Господи! - Она припечатала бу­тылку к подносу и стопка бумажных стаканчиков под­прыгнула.

Фасслер встал.

- Я налью, - сказал он, беря графин. - А вы продолжайте. - Он направился к дверям.

- Я могла бы рассказывать вам, какие тут творятся колоссальные глупости... о, Господи! - сказала Либерману Фрида Малони, - но да ладно. Итак. Да. Он сообщал мне, кто и когда заберет ребенка. Или же случалось, что подходили обе пары, и тогда я получала указание позвонить другой паре и сообщить, что сейчас, мол, поздновато, но я знаю другую девушку, которая должна рожать в июне. - Облизывая губы, она крутила стаканчик в пальцах. - В тот вечер, когда мне доставляли ребенка, - продолжала она, - все уже бывало подготовлено как нельзя тщательнее. Между Алоизом или Вилли и мною, между мною и той парой. Я должна буду ждать их в номере мотеля «Говард Джонсон» у аэропорта Кеннеди, как он теперь называется - а тогда он был Айдлуайлд - под именем Элизабет Грегори. Ребенка доставляла мне или молодая пара, или какая-нибудь женщина, а порой и стюардесса. Некоторых из них я встречала несколько раз - в разные времена, я хочу сказать - но обычно каждый раз был кто-то новый. Они доставляли и документы. Точно, как настоящие, и в них уже было вписано имя пары, которая получала ребенка. Через час-другой являлись будущие родители и получали малыша. Они были просто вне себя от радо­сти. Благодарили меня. - Она посмотрела на Либерма­на. - Как правило, отличные люди, которые должны были стать прекрасными родителями. Они расплачива­лись со мной и обещали - я заставляла их приносить клятву на Библии - никогда не говорить, что ребенок усыновлен. Всегда были мальчики. Очень симпатичные. Они забирали их и уезжали.

- Вы знали, откуда они являлись? - спросил Либер­ман. - Откуда они родом, я имею в виду.

- Мальчики? Из Бразилии, - Фрида Малони отвела глаза. - Люди, которые доставляли их, были бразиль­цами, - сказала она, убирая руки со стола. - И стю­ардессы были с бразильской авиалинии. - Она взяла графин из рук появившегося Фасслера, наполнила ста­канчик и выпила воду. Фасслер обошел вокруг стола и снова занял свое место.

- Из Бразилии... - пробормотал Либерман.

Фрида Малони аккуратно поставила графин на поднос и утолив жажду, облизала губы. - Почти всегда все шло как часы, - сказала она. - Как-то только раз не явилась одна пара. Я позвонила им, и они сказали, что передумали. Так что мне пришлось взять ребенка к себе домой и связаться с очередной парой, которая ждала своей очереди. Пришлось заново переоформлять доку­менты. Я сказала мужу, что в «Раш-Гаддисе» произошла накладка и для ребенка не оказалось места. Он ровным счетом ничего не знал ни о чем. Да и до настоящего времени ни о чем не подозревает. Так оно и шло. Всего должно было быть примерно двадцать малышей; сначала они шли один за другим, а потом по одному каждые два или три месяца. - Она снова отпила из стакана.

- Уже двенадцать минут, - сказал Фасслер, глядя на часы. Он улыбнулся Либерману. - Видите? У вас осталось еще семнадцать минут.

Либерман поднял глаза на Фриду Малони. - Как выглядели дети? - спросил он.

- Очень симпатичными, - ответила она. - Голубые глаза, темные волосы. Они все походили друг на друга куда больше, чем просто малыши, которые, как правило, смахивают один на другого. Они явно были европейского происхождения, а не бразильцами; у всех них была светлая кожа и голубые глаза.

- Говорилось ли вам, что они родом из Бразилии, или вы основываетесь только на...

- Мне о них вообще ничего не говорили. Только в какой вечер мне их доставят в мотель и во сколько.

- Ее мнение, - сказал Фасслер, - конечно же, не имеет никакого значения.

Фрида Малони отмахнулась.

- Какая разница? - спросила она и повернулась к Либерману. - Я думала, что они были детьми тех не­мцев, которые обосновались в Южной Америке. Неза­коннорожденные дети, может быть, от немецкой девуш­ки и южноамериканского мальчишки. А вот почему Объ­единение старалось переправить их в Северную Америку и так тщательно подбирало семьи для них - этого я совсем не понимаю.

- И вы не спрашивали?

- Разве что с самого начала, - сказала она, - когда Алоиз объяснил мне, какого рода запросы необходимо искать, я спросила его, зачем это все надо. Он ответил мне, чтобы я не задавала вопросов, а только исполняла приказы. Во имя Отчизны.

- И я не сомневаюсь, - подсказал ей Фасслер, - вы опасались, что если вы не будете сотрудничать с ними, вас постигнут те неприятности, которые в самом деле свалились на вас несколько лет спустя.

- Да, конечно, - согласилась Фрида Малони. - Конечно, я опасалась. Естественно.

- Значит, вы обеспечили детьми двадцать пар, - сказал Либерман.

- Примерно двадцать, - поправила его Фрида Ма­лони. - Может, чуть меньше.

- Все они были американцами?

- Вы имеете в виду, все ли были из Соединенных Штатов? Нет, несколько пар были из Канады. Пять или шесть. Остальные все из Штатов.

- И никого из Европы?

- Никого.

Либерман погрузился в молчание, теребя мочку уха.

Фасслер глянул на часы.

- Вы помните их имена? - спросил Фасслер.

Фрида Малони улыбнулась.

- Это было тринадцать или четырнадцать лет назад. Одних я помню, Уиллоков, потому что они подарили мне собачку и порой я звонила им по поводу ее здоровья. Они выращивали доберманов. Генри Уиллок из Нью-Провиденса, в Пенсильвании. Я было упомянула, что хотела обзавестись собакой и получила от них Салли десяти недель отроду, когда они приехали за ребенком. Прекрасная собака. Она по-прежнему живет у нас. Мой муж продолжает ухаживать за ней.

- Гатри? - спросил Либерман.

Взглянув на него, Фрида Малони кивнула.

- Да, - сказала она. - Первыми были Гатри, это верно.

- Из Тускона.

- Нет. Из Огайо. Нет, из Айовы. Да, из Эймса в Айове.

- Они переехали в Тускон, - сказал Либерман. - И в прошлом октябре он погиб при аварии.

- Ах, вот как?

- Кто были после Гатри?

Фрида Малони покачала головой.

- Тогда встречи шли одна за другой, с перерывом в пару недель.

- Карри?

Она посмотрела на Либермана.

- Да, - сказала она. - Из Массачусетса. Но не сразу же после Гатри. Подождите минутку. Гатри были в конце февраля; потом появилась другая пара откуда-то с Юга - кажется, Мэконы; и лишь потом были Карри. И только тогда Уиллоки.

- Через две недели после Гатри?

- Нет, через два или три месяца. После первых трех был долгий перерыв.

- Вы не будете возражать, - спросил у Фасслера Либерман, - если я все это запишу? Все это происходи­ло в Америке довольно давно и никоим образом не причинит ей вреда.

Нахмурившись, Фасслер вздохнул.

- Ну, хорошо, - сказал он.

- Почему это так важно? - спросила Фрида Малони.

Либерман вынул ручку и, порывшись в карманах, нашел клочок бумаги.

- Как пишется Уиллок? - спросил он.

Она продиктовала ему по буквам.

- Из Нью-Провиденса, в Пенсильвании?

- Да.

- Постарайтесь припомнить точно: через какое вре­мя после Карри они получили своего ребенка?

- Точно не припоминаю. Через два или три месяца; определенного расписания не было.

- Ближе к двум месяцам или к трем?

- Она же не помнит, - вмешался Фасслер.

- Хорошо, - согласился Либерман. - Кто появился после Уиллоков?

Фрида Малони вздохнула.

- Не могу вспомнить, кто и когда являлся, - сказа­ла она. - За два с половиной года прошло около двад­цати пар. Были и Трумэны, которые не имели никакого отношения к президенту. Я думаю, что они были одной из канадских пар. И были еще... Корвины или Корбины, что-то такое. Нет, Корбетты.

Она припомнила еще три фамилии и шесть городов. Либерман тщательно записал всех.

- Время, - сказал Фасслер. - Не будете ли столь любезны, подождать меня снаружи?

Либерман отложил бумагу и ручку. Взглянув на Фри­ду Малони, он кивнул.

Она кивнула ему в ответ.

Встав, он подошел к вешалке; сняв с нее пальто, он перекинул его через руку и взял с полки шляпу и папку. Подойдя к дверям, он застыл на пороге и неожиданно повернулся.

- Я хотел бы задать еще один вопрос, - сказал он.

Они уставились на него. Фасслер кивнул.

Не сводя глаз с Фриды Малони, он сказал:

- Когда день рождения вашей собаки?

Она непонимающе уставилась на него.

- Вы помните его? - настаивал он.

- Да, - ответила она.- Двадцать шестого апреля.

- Благодарю вас, - сказал он и повернулся к Фасслеру. - Прошу вас, не задерживайтесь; я хочу скорее покончить с делами. - Повернувшись, он открыл двери и вышел в коридор.

Присев на скамью и вооружившись ручкой, он углу­бился в какие-то вычисления с карманным календарем. Надзирательница, сидящая по другую сторону от его пальто, которое он бросил рядом с собой, спросила:

- Вы думаете, что вам удастся вытащить ее?

- Я не адвокат, - ответил он ей.

Фасслер, который, не отрывая глаз от дороги, гнал машину в гуще движения, сказал:

- Я предельно заинтригован. Вы не могли бы сказать мне, почему Объединение решило заняться бизнесом детей?

- Простите, - сказал Либерман, - но этого нет в нашем соглашении.

Если бы он сам знал ответ.

Он вернулся в Вену. Получив предписание суда, Макс успел перевезти все письменные столы и стеллажи с досье в две маленькие комнатки в обветшавшем строении в Пятнадцатом районе, которым и предстояло стать его офисом. И куда ему надо было тут же перебираться - Лили уже с нетерпением ждала его - в это тесное и дешевое помещение (прощай, подонок Гланцер!). Траты пошли одна за другой - плата за два месяца вперед, налоги, расходы на переезд, оплата телефона; им было бы трудно теперь прокормить даже котенка, а не то, что купить билет до Зальцбурга, не говоря уж о Вашингтоне, где он должен был бы оказаться через неделю, 4-го или 5-го февраля.

Он объяснил ситуацию Максу и Эстер, когда общими усилиями они старались придать новому офису вид, подобающий Информационному Центру военных пре­ступлений, а не конторе «Х.Гаупт и сын».

- Гатри и Карри, - сказал он, соскребывая с двер­ной филенки лезвием бритвы большую букву «г», - получили на руки детей с перерывом примерно в четыре недели, в конце февраля и конце марта 1961-го года. И они же, Гатри и Карри, были убиты с разницей во времени в четыре недели, день в день, в том же самом порядке. Семья Уиллок получила своего ребенка при­мерно 5-го июля - это я знаю, потому что они подарили Фриде Малони десятинедельного щенка, день рождения которого приходился на двадцать шестое апреля...

- Что? - повернувшись, Эстер посмотрела на него. Она придерживала полосу обоев, которые Макс разгла­живал по стене.

- ...а с конца марта до пятого июля примерно четыр­надцать недель. Так что есть основания предполагать, что Уиллок должен быть убит в районе двадцать второго февраля, через, четырнадцать недель после Карри. И я хотел бы быть в Вашингтоне за две или три недели до этой даты.

- Думаю, что понимаю вас, - сказала Эстер, и Макс добавил: - А что тут не понимать? Их убивают в том же самом порядке, в котором они получали детей и с теми же промежутками во времени. Вопрос - почему?

Ответ на этот вопрос, по мнению Либермана, может подождать. Остановить серию убийств, в чем бы ни была их причина - вот что было самым главным, и лучше всего это могло сделать Федеральное Бюро Рас­следований США. Они могли без труда установить, что те два человека, которые погибли при «несчастных слу­чаях», были отцами незаконно усыновленных детей, смахивающих друг на друга, как две капли воды, и Генри Уиллок был третьим (или четвертым, если учиты­вать и неких Мэконов). 22-го февраля, туда или сюда несколько дней, они могут перехватить предполагаемого убийцу Уиллока и выяснить у него данные о личностях и, может, даже даты готовящихся убийств остальных пяти человек. (Теперь Либерман не сомневался, что каждый из шести убийц работает в одиночку, даже не парами, потому что убийства Дюрнинга, Гатри, Хорве и Рунштейна следовали одно за другим - и все в разных странах).

Еще проще - он может направиться в отделение ФБР и в Департамент уголовных расследований в Бонне, так как не сомневался, что и в немецких агентствах по адаптации детей (а так же в Англии и трех скандинав­ских странах) кто-то, исполнявший роль Фриды Малони, тоже рылся в досье и передавал детей. Во Фрейбурге Клаус нашел ребенка - копию того, что обитал в Триттау, и Либерман сам, будучи в Дюссельдорфе, звонил вдовам Дюрнинга, Раушенбергера и Шрейбера, стараясь получить ответ на один и тот же вопрос: «Скажите, пожалуйста, ваш ребенок усыновлен?»; две неохотно признались в этом, одна ответила ему яростным «нет!», и все трое посоветовали ему заниматься своими собст­венными делами.

Но в Бонне он не сможет убедительно выложить дан­ные об очередной предполагаемой жертве, а объяснение, каким образом ему удалось разговорить Фриду Малони, вряд ли будет воспринято с удовольствием. Он и сам не мог бы рассчитывать на иной прием, случись ему ока­заться в Вашингтоне. Но в глубине своего еврейского сердца он не доверял ревности германских властей, не в пример американским, когда речь шла о наказании на­цистов.

Итак, Вашингтон и ФБР.

Освоившись в новом офисе, он сел на телефон и стал звонить прежним жертвователям.

- Я не хочу таким образом давить на вас, но, поверь­те, это исключительно важно. То, что происходит сей­час, имеет отношение к шестерым эсэсовцам и Менгеле.

Инфляция, отвечали ему. Спад деловой активности. Дела идут просто ужасно. Он начинал напоминать об убитых родителях, о Шести Миллионах, чего терпеть не мог делать, ибо его слова вызывали у жертвователей чувство вины. Но ему пришлось пустить их в ход.

- Прошу вас, поторопитесь, - говорил он. - Это в самом деле важно.

- Но это просто невозможно! - сказала Лили, на­кладывая ему на тарелку вторую порцию картофельного пюре. - Откуда может взяться столько мальчиков, так смахивающих друг на друга?

- Дорогая, - с другого конца стола откликнулся Макс, - не стоит говорить, что это невозможно. Яков их видел. Его друг из Гейдельберга тоже видел.

- И Фрида Малони их видела, - добавил Либер­ман. - Детей, которые так походили друг на друга, куда больше, чем младенцы смахивают один на другого.

Лили сделала вид, что сплевывает на пол.

- Она достойна смертной казни.

- Она пользовалась именем Элизабет Грегори, - сказал Либерман. - Я хотел спросить у нее, сама ли она его избрала, или же кто-то ее так назвал, но забыл.

- А в чем разница? - пережевывая кусок мяса, спросил Макс.

- Грегори, - объяснила ему Лили, - то имя, кото­рым Менгеле пользовался в Аргентине.

- Ох, ну, конечно.

- Оно должно было прийти от него, - сказал Либер­ман. - Все должно идти от него, вся эта операция. Он ее вдохновитель, пусть даже он будет отрицать.

Все же пришли какие-то деньги - из Швеции и Штатов - и он заказал себе билет на Вашингтон через Франкфурт и Нью-Йорк, на вторник, 4-е фев­раля.

Вечером пятницы 31-го января Менгеле выступал под своим настоящим именем - он был Менгеле и никто иной. В сопровождении телохранителей он вылетел во Флорианополис на островке Санта Катарина, примерно на полпути между Сан-Пауло и Порту-Аллегри: в баль­ном зале отеля «Новый Гамбург», украшенном по такому случаю свастиками и черно-красными стягами, «Сыны Национал-Социализма» давали прием - обед и танцы - пребывание на котором стоило по сто крузейро. С каким восторгом было встречено появление Менгеле! Крупные наци, те, которые играли ведущие роли в Третьем Рейхе и пользовались известностью по всему миру, со снобистским пренебрежением отклоняли при­глашения «Сынов», ссылаясь на плохое состояние здо­ровья и отпуская презрительные замечания в адрес их вождя Ганса Штрупа (о котором даже «Сыновья» порой говорили, что он явно старается переплюнуть Гитлера). Но сюда самолично явился герр доктор Менгеле во пло­ти, облаченный в белый смокинг: он пожимал руки муж­чинам, целовал в щечки женщин, сияя, расточал улыб­ки, смеялся и повторял имена тех неофитов, которых ему представляли. Как любезно с его стороны явиться на прием! Он прямо-таки излучает здоровье и счастье!

Таким он был, воплощением здоровья и счастья. А почему бы и нет? Завтра он закрасит еще четыре квад­ратика в схеме, которые составят больше половины пер­вой колонки - восемнадцать. Он посещал все вечеринки и приемы, которые проходили в эти дни, что было есте­ственной реакцией на депрессию и подавленность, кото­рые ему пришлось пережить в ноябре и начале декабря, когда казалось, что этому еврейскому выводку Либерману удастся свести на нет все его усилия. Отдавая долж­ное шампанскому в этом красочном бальном зале, в окружении восхищенных его присутствием арийцев (ес­ли чуть прикрыть глаза, можно представить, что вокруг Берлин тридцатых годов) он не без удивления припом­нил настроение, в котором пребывал два месяца назад. Ну, чистая достоевщина! Прикидывать, планировать, рассчитывать свои действия на тот случай, если Объеди­нение предаст его (что они были уже готовы сделать, он в этом на сомневался). И тут еще этот Либерман чуть не помешал Мундту отправиться во Францию, да и Швиммеру пришлось заметать следы в Англии; но нако­нец, слава Богу, он бросил свои старания и остался дома, придя, без сомнения, к выводу, что его юная американ­ская ищейка что-то напутала. (И еще раз, слава Богу, что они успели добраться до него перед тем, как он прокрутил пленку Либерману). Так что он с легким сердцем пил шампанское и отдавал должное деликатесам как-их-там-называть («Как я рад быть здесь! Благодарю вас!»), пока этот бедняга Либерман, по данным «Нью-Йорк Таймс», скитался по захолустью Америки, что означало, если читать между строк дутой еврейской рекламы, какое-то дешевое лекционное турне. А там к тому же зима! Ах, снега бы, Господи; вдоволь снега!

Поднявшись на возвышение и имея по левую руку от себя Штрупа, он произнес в его честь красноречивый тост - по крайней мере, этот человек оказался не таким уж идиотом, как можно было ожидать - и переключил внимание на пышную блондинку справа от себя. В про­шлом году она была удостоена звания «Мисс Наци», но теперь уже несколько изменилась. На пальце у нее было обручальное кольцо и - его взгляд не мог обмануться - находилась примерно на четвертом месяце беремен­ности. Муж в Рио по делам; и она просто трепещет от восхищения, что ей выпала честь сидеть рядом с таким высокочтимым... Может, в самом деле? Он может позво­лить себе задержаться и вылететь с рассветом.

Танцуя с беременной «Мисс Наци» и постепенно опу­ская руку все ниже на ее в самом деле восхитительные ягодицы, он увидел среди танцующих рядом с собой Фарнбаха, который сказал:

- Добрый вечер! Как поживаете? Мы услышали, что вы тоже будете и решили обязательно добраться сюда. Могу ли я представить вам свою жену Ильзу? Радость моя, это герр доктор Менгеле.

Продолжая переминаться на месте, он напряженно улыбался, понимая, что слишком много выпил, но Фарнбах не исчезал и не превращался в кого-то иного; он продолжал оставаться Фарнбахом все отчетливее становясь ни кем иным, как Фарнбахом: бритоголовый, с тонкими губами, жадными глазами ощупывающий «Мисс Наци», пока висевшая у него на локте уродливая маленькая женщина продолжала трещать о «чести» и «удовольствии» и о том, что «хотя вы забрали у меня Бруно, я...»

Остановившись, он высвободил руки, обнимавшие блондинку.

Фарнбах весело объяснил ему:

- Мы остановились в «Экссельциоре». Решили устро­ить себе маленький второй медовый месяц.

Уставившись на него, он сказал:

- Вы же должны были быть в Кристианштадте. Вам предстояло убить Оскарссона.

Уродливая женщина захлебнулась на полуслове. Фар­нбах побледнел, глядя на него.

- Предатель! - заорал он. - Свинья!..

Слова были бессильны выразить его чувства; он на­бросился на Фарнбаха и вцепился в его тощую шею; Фарнбах тщетно цеплялся за его руки, пока он, сдавли­вая его кадык, тащил предателя меж танцующими. Гла­за его налились кровью и выкатились из орбит; Фарнбах только хрипел, не в силах выдавить из себя ни слова. Крики женщин, толкотня мужчин: «О, Боже мой!» Фар­нбах наткнулся на стол, дальний край которого поднялся в воздух и сидевшие за ним люди ретировались. Он швырнул Фарнбаха на пол, продолжая душить его; стол отлетел в сторону, со звоном посыпались стаканы и чашки, усыпая осколками пол, бритая голова Фарнбаха оказалась залитой супом и вином, которое потекло по его багровому лицу.

Чьи-то руки вцепились в Менгеле; кричали женщи­ны; музыка захлебнулась и смолкла. Руди держал кисти Менгеле, умоляюще глядя на него.

Он позволил оттащить себя в сторону и поднялся на ноги.

- Этот человек - предатель! - крикнул он, обра­щаясь к собравшимся. - Он предал меня, он предал вас! Он предал расу! Он предал арийскую расу!

Уродливая женщина, стоящая на коленях рядом с Фарнбахом, который, хрипя, с красным лицом, растирал себе горло, завопила.

- У него в голове стекло! - рыдала она. - О, Господи! Приведите врача! О, Бруно, Бруно!

- Этот человек заслуживает смерти, - тяжело ды­ша, объяснял Менгеле столпившимся вокруг него людям. - Он предал арийскую расу. Ему был отдан приказ и как солдат он должен был исполнить его. Он предпочел не подчиниться ему.

Его слушатели были смущены и растеряны. Руди рас­тирал расцарапанные кисти Менгеле.

Фарнбах заходился в кашле, пытаясь что-то вымол­вить. Он отбросил руку жены с носовым платком и приподнялся на локте, глядя снизу вверх на Менгеле. Кашляя, он растирал горло. Жена придерживала его за плечи, ткань смокинга на которых была потемневшей и мокрой.

- Не двигайся! - внушала она ему. - О, Боже! Где же врач?

- Они! - каркнул Фарнбах. - Отозвали! Меня! - Капелька крови показалась из-за правого уха и серьгой повисла на мочке, увеличиваясь в размерах.

Раздвинув тех, кто стоял рядом, Менгеле уставился на него, лежащего на полу.

- В понедельник! - сказал ему Фарнбах. - Я уже был в Кристианштадте! Все организовал для того... - он посмотрел на окружавшую их публику, - для того, что я должен был сделать! - Капля крови упала с мочки уха и на ее месте тут же стала расти другая. - Они вызвали меня в Стокгольм и сказали... - он глянул на жену, не сводившую взгляда с Менгеле, - что я должен возвращаться. В офис моей компании. И сразу же.

- Вы лжете! - сказал Менгеле.

- Нет! - вскричал Фарнбах; кровавая сережка опять оторвалась. - Всех отозвали! Один был в офисе, когда я туда прибыл. Двое уже отбыли. Остальные двое были в пути.

Менгеле смотрел на него, не в силах проглотить ко­мок в горле.

- Почему? - спросил он.

- Не знаю, - скорбно ответил ему Фарнбах. - Больше я не задавал никаких вопросов. И делал то, что было мне сказано.

- Где же доктор? - снова завопила его жена.

- Он уже идет! - крикнул кто-то от дверей.

- Я сам... - сказал Менгеле. - Я сам доктор.

- Не приближайтесь к нему!

Он посмотрел на жену Фарнбаха.

- Заткнись, - сказал он, оглядываясь. - Есть тут у кого-нибудь пинцет?

В кабинете управляющего банкетным залом он извлек из затылка Фарнбаха осколок стекла, пользуясь достав­ленным пинцетом и увеличительным стеклом, пока Руди держал поблизости лампу.

- Осталось еще несколько, - сказал он, бросая ос­колки в пепельницу.

Фарнбах, который согнувшись, сидел перед ним, ни­чего не сказал.

Менгеле обработал ранку йодом и наклеил на нее кусочек пластыря.

- Я очень извиняюсь, - сказал он.

Фарнбах встал, одергивая свой промокший смокинг.

- А когда, - спросил он, - мы сможем узнать, зачем нас посылали?

Несколько мгновений Менгеле молча смотрел на него, а потом сказал:

- Я считал, что вы наконец прекратили задавать вопросы.

Повернувшись на пятках, Фарнбах вышел.

Передав пинцет Руди, Менгеле отослал и его.

- Найди Тин-Тин, - сказал он. - Мы скоро уезжа­ем. Пошли его предупредить Эрико. И закрой за собой двери.

Он сложил аптечку первой помощи и, сев за неубран­ный стол, снял очки и вытер ладонью испарину со лба. Вынув портсигар, он закурил, бросив спичку в осколки стекла. Снова нацепив очки, вытащил записную книжку с телефонами.

Справляясь с ней, он набрал личный номер Зейберта.

Бразильская горничная, глупо хихикая, сказала ему, что сеньор и сеньора в отлучке и она не знает, где они.

Он попытался связаться со штаб-квартирой, не рас­считывая на ответ; так и случилось.

Сын Острейхера Зигфрид дал ему другой номер, по которому ему ответил сам Острейхер.

- Говорит Менгеле. Я во Флорианополисе. Только что видел Фарнбаха.

После краткого молчания он услышал:

- Черт побери. Полковник отправился утром к вам, чтобы все рассказать; он очень сожалеет, что пришлось пойти на это. Он дрался, как лев.

- Могу себе представить, - сказал Менгеле. - Что случилось?

- Все из-за этого сукиного сына Либермана. Он как- то смог на прошлой неделе увидеться с Фридой Малони.

- Он же был в Америке! - вскричал Менгеле.

- Пока не вылетел в Дюссельдорф. Должно быть, она ему изложила всю историю, как она воспринималась с ее стороны. Ее адвокат спросил у некоторых наших друзей там, как это получилось, что нам пришлось в конце шестидесятых заниматься черным рынком прода­жи детей. Он убедил их, что всё в самом деле так и было, и они стали справляться у нас. В прошлое воскресенье прилетел Рудель, беседа проходила три часа - Зейберт очень хотел, чтобы вы тоже присутствовали; Рудель же и кое-кто еще возражали - на том все и кончилось. Люди стали возвращаться во вторник и в среду.

Менгеле сдернул очки и буквально застонал, прикры­вая рукой глаза:

- Ну, почему они не могли просто убить Либерма­на? Неужто они рехнулись или они сами евреи? Что с ними случилось? Мундт мог бы без труда справиться с этим. Он с самого начала предлагал такое решение. Он один умнее, чем все ваши полковники, вместе взятые.

- Желательно ли вам выслушать их точку зрения?

- Валяйте. И если меня вырвет во время изложения, прошу простить меня.

- Семнадцать человек мертвы. Это означает, в соот­ветствии с вашими выкладками, что мы можем рассчитывать на успех в одном или двух случаях. И, может быть, еще на один-два среди прочих, ибо кое-кто может умереть естественной смертью. Либерман по-прежнему ничего толком не знает, поскольку Малони сама ничего не знала. Но она может припомнить имена и в таком случае логическим шагом станет попытка перехватить Гессена.

- Тогда следовало бы отозвать только его! Почему всех шестерых?

- Вот это и говорил Зейберт.

- Ну и?

- Сейчас вас и вырвет. Все это становится слишком рискованным. Такова точка зрения Руделя. Может кон­читься тем, что на свету окажется все Объединение, к чему может также привести убийство Либермана. И если уж нам гарантированы одна или две удачи или даже больше - и этого достаточно, не так ли? - то этим надо и ограничиться. И все прикрыть. И пусть себе Либерман всю жизнь охотится за Гессеном.

- Но этого нельзя допустить. Рано или поздно он до всего докопается и займется только мальчишками.

- Может, да, а может, и нет.

- Истина состоит в том, - сказал Менгеле, снова снимая очки, - что нам приходится иметь дело с кучкой утомленных стариков, которые тут же наложили в шта­ны. Они мечтают только о том, чтобы спокойно скон­чаться от старости в своих виллах на берегу океана. И если их внуки станут последними арийцами, тонущими в море человеческого дерьма, их это совершенно не волнует. Я хотел бы поставить их перед дулами рас­стрельной команды.

- Да бросьте, ведь при их помощи нам удалось всего добиться.

- А что, если мои подсчеты окажутся ошибочны? Что, если шансы будут не один к десяти, а один к двадцати? Или к тридцати? Или один из девяноста четырех? Где мы тогда окажемся?

- Послушайте, если бы дело касалось только меня, я бы прикончил Либермана, не обращая внимания на последствия, и занялся бы остальными. Я на вашей стороне. И Зейберт тоже. Знаю, что вы не поверите, но он дрался за вас, как лев. Все было бы решено в пять минут, если бы не он.

- Что весьма успокаивает, - сказал Менгеле. - А теперь я должен отправляться. Спокойной ночи.

Он повесил трубку, но остался сидеть, упираясь лок­тями в стол и положив подбородок на большие пальцы сплетенных кистей. Вот так всегда, думал он, одно вле­чет за собой другое. Стоит ли обладать таким провиде­нием, быть таким гением (да, гением, черт побери!), если в этом мире приходится зависеть от Руделей и Зейбертов?

Снаружи, перед закрытыми дверьми кабинета, терпе­ливо ждал Руди, а также Ганс Штруп со своими лейте­нантами, а также метрдотель и управляющий гостини­цей; несколько поодаль маялась «Мисс Наци», не слушая молодого человека, что-то нашептывающего ей.

Когда Менгеле вышел, Штруп кинулся ему навстречу с распростертыми руками и широкой улыбкой.

- Тот бедняга уже уехал, - сообщил он. - Идемте, мы уже накрыли для вас потрясающий стол.

- Не стоило, - сказал Менгеле. - Я должен ехать.

И кивнув Руди, он направился к выходу.

Позвонил Клаус и сказал, что теперь ему все ясно: и почему все девяносто четыре мальчика должны быть по­хожи, как две капли воды, и почему Менгеле нужно, чтобы их приемные отцы расставались с жизнью в строго определенные даты.

Либерман, который весь день мучился от ревматиче­ских болей и приступов гастрита, провел его в постели и, слушая Клауса, был поражен симметрией всего про­исходившего: когда он так же лежал в постели, молодой человек по телефону поставил перед ним проблему и вот сейчас другой молодой человек говорит, что нашел ответ на нее, и он так же лежит в постели с телефонной трубкой в руках. Он не сомневался, что Клаус был прав.

- Излагайте, - сказал он, подтыкая себе подушки за спину.

- Герр Либерман... - у Клауса был несколько сму­щенный голос, - моя информация - не того сорта, о которой стоит болтать по телефону. Она довольно слож­на, и, честно говоря, я и сам всего в ней не понимаю. Я всего лишь играю роль посредника, представляя Лену, девушку, с которой я живу. Это ее идея и она перегово­рила со своим профессором. Вот он-то все и знает. Мо­жете ли вы прибыть сюда, и я вам устрою встречу с ним? Обещаю, что вы получите объяснение.

- Я отбываю в Вашингтон во вторник утром.

- Тогда приезжайте сюда завтра. Или еще лучше, приезжайте в понедельник, останетесь здесь и улетите прямиком отсюда. Вам ведь в любом случае не миновать Франкфурта, так? Я встречу вас в аэропорту и доставлю обратно. В понедельник вечером мы сможем встретиться с профессором. Вы переночуете у нас с Леной: вам мы предоставим кровать, а у нас есть отличные спальные мешки.

- Дайте мне хотя бы общее представление о сути дела, - сказал Либерман.

- Нет. На самом деле, вы должны получить объясне­ние только от того, кто по-настоящему разбирается в нем. Ведь вы же из-за этого дела летите в Вашингтон?

- Да.

- Тогда вам, конечно же, надо получить как можно больше информации, верно? И я обещаю вам, вы не потеряете времени даром.

- Хорошо, я вам верю. Я дам вам знать, в какое время буду на месте. А вы переговорите с профессором и позаботьтесь, чтобы у него нашлось время для меня.

- Я это сделаю, но не сомневаюсь, что время у него будет. Лена говорит, что он полон желания встретиться с вами и оказать помощь. Как и она сама. Она шведка, так что и она искренне заинтересована. Из-за Гетебор­га...

- Что он преподает, ее профессор - политологию?

- Биологию.

- Биологию?

- Совершенно верно. Сейчас я должен бежать, но завтра мы встретимся.

- Я позвоню. Благодарю вас, Клаус. Пока.

Он повесил трубку.

Слишком много. Симметричный рисунок событий на­чинает менять очертания.

Профессор биологии?

***

Зейберт испытал облегчение при известии, что ему не придется преподносить новости Менгеле, и в то же время он чувствовал, что слишком легко соскочил с крючка: его долгая связь с Менгеле и его искреннее восхищение его поистине незаурядным талантом требовали, чтобы он предложил ему хоть какое-то объяснение отзыва людей, которое успокоило бы его и, кроме того, чтобы предста­вить себя в наилучшем свете. Он хотел гораздо полнее, в деталях и красках, описать ту жаркую битву с Руделем, Шварцкопфом и прочими, о которой Острейхер только упомянул. Весь уик-энд он пытался засечь Мен­геле по рации, но потерпел неудачу; рано утром в поне­дельник он сам вылетел в его лагерь, прихватив с собой в полет шестилетнего внука Ферди и взяв с собой новые записи «Валькирии» и «Гибели богов».

Посадочная полоса была пуста. Зейберт сомневался, чтобы Менгеле решил остаться в Флорианополисе, но, возможно, он решил провести день в Асунсьоне или Куритибе. Или же он просто мог послать своего пилота в Асунсьон за припасами.

Они прошли по тропинке к дому: Зейберт, прыгаю­щий вокруг него Ферди, и второй пилот, который решил принять ванну в доме.

Вокруг не было никого - ни слуг, ни охраны. Барак, дверь которого дернул второй пилот, был закрыт, как и строения для прислуги, но на их окнах были опущены жалюзи. Зейберт ощутил растущее беспокойство.

Задняя дверь основного строения была закрыта, как и парадная. Постучав, Зейберт замер в ожидании. На крыльце лежал игрушечный танк; Ферди нагнулся поднять его, но Зейберт резко остановил его: «Не трогай!», словно от игрушки могла передаться какая-то инфекция.

Второй пилот выбил одно из окон, локтем выставил острые остатки стекла и осторожно пролез внутрь. Через несколько секунд он открыл и распахнул двери.

Дом был пуст, но остался в полном порядке, ничто не свидетельствовало о том, что его покидали в спешке.

В кабинете стол, покрытый стеклом, оставался точно в таком же виде, каким Зейберт видел его в последний раз; разложенные на полотенце в углу его лежали рисо­вальные принадлежности. Он повернулся к разлинован­ному графику на стене.

Она была заляпана красной краской. Пятна, напоми­навшие подтеки крови, усеяли аккуратные ряды квадра­тиков во второй и третьей колонках. Первая колонка до половины состояла из аккуратно закрашенных пурпуром квадратиков, все остальные были решительно перечерк­нуты.

Ферди, расстроенно глядя на график, сказал:

- Он вылезал за линеечки.

Зейберт не сводил глаз с изуродованного графика.

- Да, - сказал он. - За линеечки. Да.

Он кивнул.

- Что это такое? - спросил Ферди.

- Список имен, - повернувшись, Зейберт положил пластинки на стол. В центре его лежал браслет из зве­риных когтей. - Хехт! - позвал он и еще раз, погромче: - Хехт!

- Сэр? - слабо донесся до них голос второго пилота.

- Кончайте свои дела и возвращайтесь к самолету,

- Зейберт держал в руках браслет. - И принесите сюда канистру с бензином!

- Есть, сэр!

- Приведите с собой Шумана!

- Есть, сэр!

Рассмотрев браслет, Зейберт бросил его обратно на стол и вздохнул.

- Что ты собирается делать? - спросил Ферди.

Зейберт кивком головы показал на график.

- Сжечь это.

- Зачем?

- Чтобы никто его не увидел.

- И дом тоже сгорит?

- Да, но его хозяин больше не вернется сюда.

- Откуда ты знаешь? Он рассердится, когда увидит.

- Иди поиграй с той безделушкой снаружи.

- Я хочу смотреть.

- Делай, как тебе сказано!

- Есть, сэр! - и Ферди выскочил из комнаты.

- Оставайся на крыльце! - крикнул ему вслед Зей­берт.

Длинный стол со стопками журналов он отодвинул к стене. Затем подошел к стойке с ящичками, в которых хранились досье; нагнувшись, он открыл один из них и вытащил набор объемистых папок, вслед за которыми последовало еще несколько листов. Бросив на стол, он разместил их среди стопок журналов. Грустно посмотрев на испятнанную красным стенку, он лишь покачал голо­вой.

На столе появилось еще несколько стопок бумаг, и когда на нем больше не оказалось места, он стал откры­вать оставшиеся ящички и оставлять их в таком поло­жении. Он открыл и распахнул окна.

Остановившись у памятного набора изображений Гит­лера над софой, он снял со стены три из четырех сним­ков, внимательно рассмотрев большой портрет в центре.

Вернулся второй пилот с красной канистрой, полной бензина, и остановился в дверях.

Зейберт засунул снимки в пакет с пластинками.

- Снимите портрет, - приказал он второму пилоту.

Затем послал его осмотреть дом, дабы убедиться, что в нем никого нет и открыть все остальные окна.

- Могу я встать с ногами на диван? - спросил второй пилот.

- Мой Бог, да почему же нет? - хмыкнул Зейберт.

Стоя в почтительном отдалении, он облил бензином папки и журналы и плеснул основательную порцию и на стенку с графиком. Влажно блеснули фамилии: Хескетт, Эйзенбад, Арлен, Луфт...

Пилот снял портрет.

Зейберт вынес канистру за двери и пошел открывать остальные ящички стеллажа. Взяв лист бумаги, он ском­кал его в кулаке. Вытащив черный плоский прямоуголь­ничек зажигалки, он несколько раз чиркнул ею для надежности.

Летчик сообщил, что в доме никого нет и все окна открыты. Зейберт поручил ему прихватить с собой пла­стинки и все прочее, вместе с канистрой.

- Проверьте, где мой внук, - сказал он ему.

Держа зажигалку в одной руке, а комок бумаги в другой, он крикнул:

- Он с вами, Шуман?

- Да, сэр!

Он поджег кончик скомканной бумаги и отвел зажи­галку за спину; помахав скомканной бумагой, чтобы пламя разгорелось, он сделал шаг вперед и, швырнув бумагу на стол, поджег стопы бумаги на нем, сразу же схватившиеся пламенем. Огонь тут же лизнул стену.

Отступив, Зейберт смотрел, как багровеет и темнеет залитый красным график. Имена, даты, линии, охвачен­ные пламенем, исчезли в огне и копоти.

Он торопливо вышел.

Оказавшись вне пределов дома, подальше от паляще­го жара и треска, он остановился и обернулся; на руке Зейберга висел Ферди, второй пилот держал под мышкой раму портрета Гитлера, и у другого пилота, у ног кото­рого стояла канистра, были полны руки.

Эстер, надев пальто и шляпку, одной ногой уже была на пороге - в буквальном смысле слова - как зазвонил телефон. Да доберется ли она когда-нибудь до дома? Вздохнув, она убрала ногу с порога, прикрыла двери и поспешила к телефону.

Оператор сказал, что звонят из Сан-Пауло и просят к телефону Якова. Эстер сказала, что герра Либермана нет в городе. Звонивший на хорошем немецком языке сказал, что мог бы поговорить и с ней.

- Да? - сказала Эстер.

- Мое имя Курт Кохлер. Мой сын Барри был...

- О, да, я знаю, герр Кохлер! Я секретарша мистера Либермана, Эстер Циммер. Есть ли какие-нибудь ново­сти?

- Да, есть, но, увы, плохие. Тело Барри было най­дено на прошлой неделе.

Эстер издала стон.

- Что ж, мы этого ждали... и никакие слова тут не помогут. Я возвращаюсь домой. С... ним.

- О! Мне так жаль, герр Кохлер...

- Благодарю вас. Он был зарезан, а потом его тело бросили в болото в джунглях. Скорее всего, с самолета.

- О, Боже...

- Я подумал, что герр Либерман хотел бы узнать...

- Конечно, конечно! Я скажу ему.

- ... и кроме того, у меня есть для него кое-какая информация. Они взяли паспорт и бумажник Барри - эти паршивые нацистские свиньи - но не обратили внимания на клочок бумаги, который остался в его джинсах. Мне кажется, что он набрасывал кое-какие заметки, прослушивая диктофонную запись, и не сомне­ваюсь, что они очень пригодились бы герру Либерману. Не можете ли вы сказать мне, как мне с ним связаться?

- Да, сегодня вечером он будет в Гейдельберге, - Эстер включила лампу и стала листать телефонный справочник. - Точнее, в Маннгейме. Я могу дать вам номер, по которому он там будет.

- Он вернется завтра в Вену?

- Нет, прямо оттуда он направляется в Вашингтон.

- Ах, вот как? Может, я смогу созвониться с ним в Вашингтоне. Я несколько... несколько не в себе, как вы можете себе представить, но завтра я уже буду дома и постараюсь оправиться. Где он собирается остановиться?

- В отеле «Бенджамин Франклин», - она перевер­нула страницу. - У меня есть и его номер тоже. - Она прочитала его, медленно и четко.

- Благодарю вас. И он там будет?..

- С Божьего благословения, его самолет приземлит­ся в шесть тридцать, так что в отеле он будет к семи, к половине восьмого. Завтра вечером.

- Я предполагаю, что его поездка связана с тем делом, которое расследовал Барри.

- Поэтому он и там, - сказала Эстер. - Барри был прав, герр Кохлер. Масса людей уже погибла, но Яков постарается остановить эти убийства. И вы можете быть уверены, что смерть вашего сына была не напрасной.

- Я рад слышать это, фрейлен Циммер. Благодарю вас.

- О, не благодарите меня. Всего вам хорошего.

Повесив трубку, она вздохнула и грустно покачала головой.

Менгеле тоже повесил трубку и, взяв свою легкую коричневую полотняную сумку, пристроился к одной из очередей, что тянулись к билетной стойке компании «Пан-Ам». Теперь его шатеновые волосы были зачесаны на одну сторону, у него были густые каштановые усы и под пиджаком - высокий свитер, закрывавший горло. Во всяком случае, теперь его облик не должен был привлекать внимания.

Как гласил его парагвайский паспорт, теперь он был Рамоном Ашхеймом-и-Негрин, comerciante еn antiguedadas, маклером по антиквариату, что объясняло, почему у него с собой в сумке был пистолет, девятимил­лиметровый «Браунинг-Автоматик». У него с собой было разрешение на него, а также водительские права и пол­ный набор документов, подтверждающих его положение в обществе и в деловом мире, а страницы паспорта были сплошь заполнены визами. Сеньору Ашхейму-и-Негрину придется много путешествовать по миру с целью закупки антикварных вещей: Штаты, Канада, Англия, Голландия, Норвегия, Швеция, Дания, Германия и Ав­стрия. У него был с собой солидный запас денег (и драгоценных камней). И визы, и паспорт появились на свет в декабре, но не вызывали сомнений.

Он купил билет на первый же рейс в Нью-Йорк, отлетающий в 7.45, после которого он успеет пересесть на рейс местных линий, и прибудет в Вашингтон в 10.45 следующего утра.

Времени у него будет более чем достаточно, чтобы расположиться в отеле «Бенджамин Франклин».