Мальчики пастушки

Трудное дело

Егорка всю жизнь говорил после, что ничего нет на свете труднее, как пасти телят.

Много он видел на своем веку всякой работы: работал до упаду и по крестьянству, живал в крючниках на железной дороге, был и в земляниках[1]; но особенно солоно доставалось на кирпичных заводах, куда он нанимался по летам вместе с односельчанами. Бывало, возит-возит там день — деньской тачки с глиной, так что к вечеру от натуги и руки и ноги онемеют и станут точно деревянными. Ночью не знаешь, куда их и положить.

Летом в жару, когда на ум нейдет никакое дело, а хочется забиться куда-нибудь в холодок и лежать без движения, когда только довольные мухи — жужжалы кружатся в воздухе и купаются в горячих лучах солнца, у кирпичников как раз идет самая горячая и спешная работа. В жару идет самая хорошая, спорая сушка кирпича, и рабочие стараются использовать ее в полной мере.

Работа на кирпичных заводах у всех сдельная, — что сработал, за то и получай, и они работают, что называется, не щадя своего живота. Сверху немилосердно палит солнце; раскаленный, насыщенный едкою пылью воздух сушит горло и вызывает жажду; тяжелая лямка режет плечи и тянет к земле. А подвозчики с опаленными облупившимися лицами, без шапок, с расстегнутыми воротами рубах, обливаясь потом, снуют взад и вперед с тачками по настланным тесинам и возят по-столько глины, что впору довезти хоть бы и доброй крестьянской лошади.

Изнемогая от жары и усталости, они останавливаются, переводят дух, вытирают подолом рубах пот с лица и жалуются.

— Ну и работка наша… настоящая каторжная! Тяжелей, кажись, и во всем свете не сыщешь. Иной раз и деньгам не обрадуешься.

Но Егорка не соглашался.

— Нет, это еще что за каторга… Тяжело у нас, слов нет, но еще жить можно. Настоящая-то каторга — это стеречь телят. Тут вот взял да постоял, отдохнул сколько ни-на-есть, а там — куда тебе… ни отдыху, ни сроку…

Много утекло воды с той поры, а Егорке кажется, что это было только вчера. Пред ним с поразительной ясностью вставало далекое прошлое всякий раз, когда на ум приходили телята.

Ему, как-раз в Егорьев день, исполнилось только тринадцать лет, когда он впервые вышел с телятами в поле. Вставало ясное улыбающееся утро; ярко зеленела молодая трава на лугу; сильно и приятно пахли распускавшиеся деревья; шумно чирикали воробьи, суетливо копошась на гумнах и задворках, горланили грачи, стараясь перекричать друг друга, а Егорка шел за своим маленьким стадом в новых лаптях, белых портянках и чистой рубахе, старался выглядеть взрослым.

Счастлив и доволен был Егорка своим положением. Он сознавал, что теперь не обузой, не лишним ртом служил в семье, а стал добытчиком, помощником отцу. Он делает дело теперь и зарабатывает деньги. Сознание своей полезности заставило Егорку в своих собственных глазах вырасти вершка на два. Да и занятие пришлось по душе Егорке. Хочешь сиди целый день, ничего не делая, хочешь — лежи, хочешь — резвись и играй, во что вздумается. Полная свобода. Никто за ним не смотрел, никто не кричал и не ругался, не давал подзатыльников и не драл за вихры. Сам себе большой, сам маленький.

Присутствие помощника, двоюродного братишки Кузьки, покорного и исполнительного мальчика лет одиннадцати, не только не тяготило его, но даже доставляло ему удовольствие. Он только и покрикивал на него: «Кузька, подай то-то, принеси того-то, сбегай туда-то».

Место пастбища для телят издавна отведено обществом в большой и красивой котловине, на берегу реки. Трава там родилась хорошая, — ее за все лето не успевали вытоптать телята, и они паслись покойно.

Ребятишки то спали, развалясь на мягкой траве, то удили рыбу, а то целыми днями барахтались в реке. Иногда они рвали полевые цветы и вечером вгоняли в слободу телят, с венками на картузах.

Егорка ничего не делал, своих прямых обязанностей не исполнял. Он возложит их на Кузьку. Уйдет далеко от стада какой-нибудь шалый теленок, Егорка кричит братишке:

— Кузька, поди подгони вон пестрого теленка, а то неравно не ушел бы во ржи.

Захочет Егорка пить, и хотя студеные ключи бьют из горы тут же, всего в нескольких шагах, но Егорка опять кричит своему подпаску:

— Кузька, сбегай за водой.

Вечером, когда наступит пора гнать скотину домой, Егорка опять приказывает помощнику:

— Собирай, Кузька, телят, пора домой их гнать.

Егорка шибко полюбил свое дело и иногда вечерами хвастался товарищам:

— О, у нас вот как хорошо, страсть. Купайся целый день в реке, только и делов. Мы рыбы одной сколько переловили, много раков.

Иногда Егорка лежал на спине, смотрел в небо и следил за полетом жаворонков.

— Гляди, гляди, Кузька, почесть до неба долетел? Не видать совсем стало.

— А, может, он залетел на небо? — спрашивал Кузька.

— Может-то, может. Чего-ж ему не залететь, только там загорожено, не пролезешь.

— Оно в роде потолка, небо-то.

— Да. Туда только святых пускают. Для них открывают…

Они даже оба с Кузькой поправились за весну, окрепли и выглядели здоровыми и бодрыми мальчиками. Да и как не поправиться? Им теперь, как работникам, давали по два яйца ежедневно, молока, простокваши или творогу, а когда дома варили что — нибудь особенное, сестренка Парашка выносила им в поле обедать. А главное — воля-то какая.

Иногда мать или бабка участливо говорили Егорке за ужином:

— Ох, малый, достанется же тебе с этими телятами! Измучат они тебя. Дай-кось, вот подойдут Петровки, они тебе покажут свою удаль.

Егорка никак не мог понять, как и чем будут мучить его эти ласковые ручные животныя, которые зиму жили в избах и спали чуть ли не вместе с ребятами.

— Ну да, вы наговорите. Ничего они мне не показывают, ходят и ходят себе по травке, а я полеживаю…

Но недолго длилось это беспечное блаженство Егорки, полное свободы и сладкого покоя. Настала и для него тяжелая страдная пора.

Зацвела рожь, распространяя сильный запах, от которого приятно кружилась голова. Телята стали беспокойней махать хвостами и как — то подозрительно и торопливо ходили по лугу. Егорка все — таки ничего не предвидел в этом опасного и иногда сердито приказывал:

— Кузька, поди-ка, вытяни вон черного теленка кнутом, чего он, леший, хвостом — то все мотает да кружится, как полоумный…

Но в одно прекрасное утро сбылись все опасения бабки и матери, и Егорка впервые понял, что телят пасти, действительно, дело далеко не шуточное.

День вставал жаркий и тихий. На небе ни одного облачка. Солнце, как расплавленным золотом, обливало землю лучами; во ржи сверкали зайчики; в небе, распустив крылья, плавали ястребы и коршуны; в воде плескалась рыба, выбрасываясь на поверхность, а в воздухе, как звуки струн, жужжали целые рои мошек. Телята перестали щипать траву, закружились и спешно заходили взад и вперед. Егорка насторожился.

«И впрямь, должно быть, задумали что-то недоброе» — и закричал подпаску:

— Кузька! беги скорее на тот бок, давай загоним их в воду!

Но только — что ребята защелкали кнутами, чтобы сбить телят в кучу и вогнать в реку, как они подняли хвосты и брызнули в разные стороны. Одни побежали на село, другие ударились во ржи, третьи в общественные огороды. Некоторые, как чумовые, то бегали по лугу, а то выскакивали на гору и неслись, куда глаза глядят.

— Кузька! Кузька! беги скорее, заскакивай их! — кричал он братишке, и сам во весь дух ударился ко ржам.

Телята с мутными бессмысленными глазами, с поднятыми на спину хвостами, бегали и мимо него, и навстречу, и перебегали ему дорогу. Егорка, как полоумный, носился, то утопая по горло во ржи, то скача по кочкам, то поднимая пыль по горячей дороге; кричал, ругался и хлопал кнутом.

— Куда вас шут несет, окаянные? Назад! — то визжал, то хрипел Егорка, гоняясь по полю.

Телята не обращали на него внимания и продолжали бегать, вытаптывая и хлеб и луга. Порою он останавливался в бессилии, беспомощно опускал руки, но точно вспоминал что-то и отчаянно выкрикивал:

— Кузька, загоняй! Кузька!..

Но Кузька так же бегал сломя голову и так же не мог ничего сделать с обезумевшей скотиной.

У Егорки помутилось в голове. Как в чаду, кружился он по полю, и ему казалось теперь, что бегают не только телята, но несется куда — то и поле с рожью, скачет дорога, прыгают кочки по лугу, скользит, как змея, река по крутым извилинам, а в этом вихре куда-то и зачем-то надо бежать и ему, и как можно скорее. Он падает, путаясь во ржи, колет и царапает себе лицо и руки, но поднимается и бежит снова.

К вечеру Егорка до того измучился, что насилу доплелся до дому. У него сгибались ноги в коленях, болели, отбитые беготней, подошвы, кружилась голова, и весь он чувствовал себя точно разбитым. Но телят он и половину стада не пригнал в слободу. Он даже не знал, куда они девались.

Но за все эти волнения, беготню и усталость в слободе Егорке еще и досталось не мало.

— Ты что же это, бесенок, с рожью-то нам наделал? — встретил его в начале улицы суровый мужик, толстосум Илья Никитин. Его даже и мужики побаивались, — до того он был суров и прихотлив, — а Егорка прямо задрожал весь от страха при взгляде на его злое лицо с рыжей окладистой бородой и большими выпученными, как у рака, глазами. — Что же тебе, сопливому, затем жалованье — то платят, чтобы ты хлеба травил, да вытаптывал?!

Он схватил Егорку за волосы и начал трепать, приговаривая:

— Не разевай рот, паршивец; смотри за чем приставлен… смотри…

Мелькало искаженное от страха лицо Егорки, болталась сумочка за плечами, и в такт порывистым движениям мужицкой руки у него вырывались сдавленные крики:

— А, а, а!..

И едва лишь Егорка вырвался от Ильи Никитина и пробежал несколько шагов по улице, как перед ним новая гроза выросла.

— Ты куда же это задевал мово теленка, затряси тебя лихоманка?! — преграждая дорогу, наступила на него Евлеха Колганова, страшная и шумливая старуха, с рябым морщинистым лицом и торчавшим изо рта черным зубом. — И где я его теперича искать буду, такой ты разъэтакий.

Евлеха стояла перед Егоркой, не давая ему двинуться с места, злобно вращала мутным бельмом, занимавшим полглаза, и орала на всю улицу, тыча костлявым кулаком ему под нос.

— Драть тебя, проваленного, надыть, и отца-то твово, мошенника, вместе с тобою. Ах, такие-сякие… деньги берете, а за скотиной не смотрите!..

— Ты зачем это, разбойник, все бока исполосовал нашему теленку? Какую ты имеешь праву бить чужую скотину? — встретила его другая старуха, размахивая руками. — Ах ты, живодер… да я тебя!..

И много пришлось Егорке выслушать брани и упреков, пока он не добрался до дому. Кто ругался за убежавшего неизвестно куда теленка, кто за потравленный хлеб, а некоторые вместе с руганью награждали его и стукотушками.

Егорка и не думал даже обижаться; он чувствовал себя виноватым чуть ли не перед целым миром и желал бы одного только — скорее до дому, забиться куда-нибудь в укромный уголок чтобы не слыхать ни шума, ни ругани и скорее заснуть.

На утро мать насилу добудилась Егорки. Свернувшись комочком, крепко спал он под навесом на соломе, и только когда в его сонном мозгу вставали и путались дневные впечатления, он вздрагивал всем телом и торопливо бормотал:

— Куз… Куз… Кузька!.. Беги!., беги скорее! Эй, ты!.. Кузька, леший!

Когда он гнал свое стадо в поле, провожавшие телят бабы наказывали:

— Смотри, паршивец, опять не растеряй их. Рот-то не разевай там, гляди в оба.

Пригнав на место телят, Егорка не расселся на лугу и не занялся игрою, как прежде, а принял строгие меры предосторожности.

— Ты, Кузька, зайди вон с той стороны и ходи около них, а я тут буду, и как чуть что — мы их прямо в реку.

Сам Егорка ходил взад и вперед с другой стороны, держа в одной руке палку, в другой длинный кнут и зорко смотрел за телятами. Те некоторое время ходили спокойно, как будто ничего и не замышляя опасного, но как только стало пригревать поднимающееся солнце, опять замахали хвостами, тревожно оглядываясь по сторонам, опять торопливее заходили по лугу.

Егорка насторожился.

— Кузька! погоним их в воду! — крикнул он братишке и захлопал кнутом.

Кузька тоже заработал кнутом, направляя свою сторону к реке. Телята скучились и пошли было к берегу.

— Идите, идите, нечего тут, — понукал их Егорка. — Полезайте-ка в воду, когда не хотите смирно ходить по лугу.

Но вдруг бежавший впереди черный теленок, с белым пятном на лбу, остановился, посмотрел назад, точно говоря: «А не пора ли, братцы», и не успел Егорка и глазом моргнуть, как он поднял хвост и стрелой помчался вдоль берега. Егорка ударился ему наперерез, бросая впереди себя палку, но телята, казалось, только и ждали этого сигнала, и моментально ударились в разные стороны.

— Егорка! Егорка! — закричал Кузька, бросившись за телятами, но споткнулся на кочку и со всего размаху шлепнулся в ручей.

Началась опять та же нескончаемая беготня, та же бесплодная погоня, и к вечеру мальчики так же, как и вчера, усталые и разбитые, вогнали в слободу половину стада.

В слободе опять сыпались на Егорку брань, упреки и угрозы. Егорка сделал все, что было в его силах, но все-таки чувствовал себя виноватым. Раз он пастух, получает жалованье, он и должен быть перед всеми в ответе.

Дома мать приласкала Егорку и поругалась с мужем.

— Говорила я тебе, дураку бестолковому, что мал он еще для этого дела, а ты знай свое. Где же это видно, чтобы такие карапузы в жару справлялись с телятами? Вот сдерут с тебя за потраву, тогда и считай барыши-то! Ребенка измучаешь и толку не будет никакого!

— Что ж, по-твоему, до двадцати годов его беречь дома? — огрызался тот.

— Можно было и не беречь, да за старшого-то пускать погодить бы.

— Ну ладно. Чай не век они будут беситься. Побегают недельку какую и успокоятся. Я завтра, ежели что, сам схожу — там побуду.

Отец на утро не пришел на помощь к Егорке; его дела задержали какие-то, а с телятами повторилась та же история. Егорка прямо с утра вогнал их в реку, и оба с Кузькой все время ходили по берегу, пощелкивая кнутами.

— Теперь не уйдут. До вечера не выпущу.

Голодные, изнуренные жарою телята покорно стояли по брюхо в воде и, казалось, не замышляли ничего недозволенного.

— Ага, смирились! — злорадствовал Егорка. — Ну так и стойте тут не жравши, когда сами виноваты.

Однако недолго пришлось злорадствовать Егорке. Телята смирно стояли до тех пор, пока в воздухе еще было свежо, но когда наступил роковой час, они и из воды поразбежались в разные стороны. Ничего не могли с ними поделать ребята, как ни метались по берегу.

Опять пришлось бегать до самого вечера и по ржам и по кочкам, и опять вечером в слободе ждали их неприятности.

— Да что же это за мука такая? — плакал Егорка в отчаянии; а сердитые старухи знать ничего не хотели и требовали свое.

— Драть тебя, баловника, надыть! — шумели они на всю улицу, — уши тебе оболтать, мошеннику!.. виски выдрать!

Вечностью тянулось для Егорки это беспокойное время, полное напряжения и страха. Просыпаясь по утрам, он чесал затылок и говорил плаксиво:

— Хоть бы похолоднело скорее.

По вечерам он еле доносил до дому свои уставшие ноги и ему казалось, что конца не будет его мытарству.

Так продолжалось с неделю, пока не изменилась погода. Но вот однажды с утра, как только Егорка вышел на выгон, с запада подул сырой ветер, по небу заходили серые тучки, заморосил мелкий теплый дождь, и телята сразу точно опомнились. Опять мирно ходили по лугу, уткнув морды в траву, пили свежую воду и, наевшись, лениво дремали, ожидая вечера.

— Ну, Егорка, теперь, как видно, в шляпе твое дело, — успокаивал его отец. — Ненастье, должно, зачнется, а уж там и рожь отцветать будет.

Но Егорка уже навсегда потерял покой и все время, как часовой, находился на страже. Он не верил теперь в смиренность своего стада. Ему все казалось, что оно обманывает его, нарочно притворяется тихим и спокойным, чтобы он зазевался. И стоило только какому-нибудь теленку оторваться от травы, поднять голову и посмотреть по сторонам, как он вскакивал точно ужаленный, брался за кнут и тревожно кричал подпаску:

— Кузька, смотри не разевай рот-то!

Он похудел за это время, осунулся весь и выглядел угрюмым и озабоченным, подозрительно озираясь на все окружающее. Мало разговаривал с домашними, перестал вечерами выходить на улицу к товарищам. После ужина прямо уходил в свой угол под навесом и ложился спать.

И так до самой осени не мог успокоиться Егорка. Отгулявшиеся за лето телята стали еще смирнее и ленивее, чем были весною, но ему все думалось, что вот они задерут опять хвосты на спину и пустятся в разные стороны. В особенности волновался в ведряные дни, когда пригревало осеннее солнце и оживала запоздавшая мошкара. С длинным кнутом на плече и с палкою в руках ходил он тогда весь день вокруг стада и все ждал, что вот-вот сейчас начнется страшная минута.

— Да чего мы, Егорка, все ходим вокруг? Авось они ничего, — говорил уставший Кузька, — смирно ходят, давай отдохнем.

Егорка исподлобья косился на брата и злобно рычал:

— Молчи лучше. Ничего ты не понимаешь.

Иногда Егорка вскакивал даже ночью и отчаянно кричал:

— Куда!.. Куда тебя леший несет, полоумный?!

Всю зиму Егорка находился, как в кошмаре, от летних впечатлений и так на всю жизнь сохранил убеждение, что быть пастухом телят — самое трудное дело.