Мальтийский крест

41

Наутро после приемки фрегата Джулио проснулся в каюте от звуков дальней канонады. Тренированный девятью годами службы во флоте, слух рыцаря не только отличал пушечную канонаду от громоподобных звуков природы, не только выстрелы корабельных орудий от сухопутной артиллерии, но даже, кажется, звук кормовой пушки от носовой.

"В районе Большого Березового, – потягиваясь, с удовольствием подумал рыцарь, до самого рассвета изучавший карту района. – Миль семьдесят с лишком…"

И вдруг резко сел. А через минуту уже вылетел на палубу. Фрегат еще спал, только вахтенный, позевывая, мечтал о чем-то в корме, приобняв бизань. Свинцовое небо едва серело на востоке, вызывая в памяти лишь досадное школьное напоминание: серого цвета в природе не существует.

Влажный утренний бриз гнал с открытого моря крутую зыбь, и Джулио, подставив ветру горячее со сна лицо, прислушался снова. И снова отчетливо услышал пушки. "Ветер с моря, может, миль девяносто. Перестрелка. Неужели у Выборга?" Он растерянно оглядел немые остовы судов, выступавших из предрассветной мглы, – часть на ближнем рейде, часть у причала. Помассировал больную руку. Вроде и без повязки ничего, отходит.

Вахтенный, приметив капитана, вытянулся в струну так, что рядом с большой бизанью возникла еще маленькая бизань.

– Всех наверх! – отчетливо сказал Джулио, приближаясь и вглядываясь в темень за кормой.

– А еще час до подъема, ваше…

Джулио коротко ударил вахтенного под дых, переступил и прошел на бак, потирая кулак и с досадой вспомнив о забытой в сутолоке отъезда любимой бойцовой груше из кожи. Кожа была собственноручно содрана с живого турка в кровавом угаре мести за соседа по келье – брата Монпелье. Турки разрубили плененного Монпелье на четыре части, части прибили к кресту, снова сформировав тело, крест выставили на шлюпик и пустили с попутным ветром в сторону мальтийской эскадры на траверзе крошечной Линозы…* Да, хорошая груша.

Мужчины нескоро привыкали к тому, что в минуту опасности из-под благородной повадки Джулио вдруг выглядывал грубый зверь. Зато женщины сразу подозревали свирепую правду, как лисица чует волка, в какую шкуру волка ни переодень. А внешняя учтивость Джулио только усугубляла для женщин прелесть предполагаемых силков.

Открыв пороховой ящик возле карронады**, капитан зачерпнул пороху. Затем внимательно осмотрел гидроизоляцию на рундуке: порох был сырой. Под палубой раздался топот ног: вахтенный, очухавшись, счел за благо поспешить с исполнением.

Пока команда строилась на шканцах, Джулио успел спуститься в каюту, стремительно привести себя в порядок и предстал перед строем свежий как огурчик.

"Здарево, арли", – позевывая, предположил мичман Бородулин грядущее приветствие.

В строю хихикнули.

– Команде – получасовая готовность к походу, – сказал Джулио по-французски. – Канонирам вместо завтрака – авральная смена пороха в верхних каморах. Построения перед походом не будет. Ветер встречный – выходим на веслах. Я не слышу! – повысил он голос.

Офицеры, словно бы очнувшись, разом загудели, дублируя по-русски команды капитана для личного состава. И так же разом смолкли.

– Виктория! – интернационально закончил Джулио свое первое боевое построение.

Когда взволнованный Нассау-Зиген через час поднялся с пакетбота на палубу "Святого Иоанна", он так и замер у трапа. Наметанным глазом он враз увидел и спущенные из клюстов, замершие над водой весла, и удвоенную походную вахту, и взломанные печати на арсенальных рундуках. "Во дает рыцарь!" – подумал он.

– Пойдем в кордебаталии***, – только и сказал принц подбежавшему с рапортом Джулио. – Шведы – у Красной Горки. В авангардии – Круз, в арьергардии – Сухотин на "Двенадцати апостолах". Где же, мне любопытно, Чичагов? Шведы бьют по форту, ответной стрельбы нету…

– Да, сир. – Джулио досадливо потупился.

Он не расчел частоты стрельбы. А судя по частоте, то была бомбардировка, но никак не перестрелка.

От Котлина отходили на веслах, Джулио через час приказал растолкать подвахту, посадив по шестому гребцу за весло. По счастью, едва взошло солнце, ветер переменился на попутный, и уже в первом часу пополудни завиднелась на горизонте шведская эскадра.

– С Роченсальмского рейда, – задумчиво говорил Джулио кавторангу Икоткину, склонившись в рубке над картой.

Икоткин, просунув в отдраенное лобовое окно подзорную трубу, считал корабли.

– Не меньше полусотни, ваше превосходительство, – сказал он. – В дрейфе. Две трети линейных. Сдается мне, с королевским гюйсом*.

– Густав? – вскинул глаза Джулио. – Не может быть! Густав III… А ну-ка, дай трубу… Точно, кайзер-флаг. Желтый прямой крест по синему… Я ведь его… Впрочем, пустое.

Джулио вспомнил чудесного подростка под копной льняных волос, с задорным любопытством осматривавшего мальтийские фортеции лет пять назад в сопровождении дяди – герцога Зюдерманландского. Почему, спрашивается, он должен стрелять по этому милому юноше, который, правда, давно уже не юноша? Приятно ненавидеть безликого врага, напавшего на отчий дом. А когда и дом не отчий, и враг совершенно конкретный и симпатичный, и вы с ним мило полемизировали о преимуществах парусного флота перед гребным и никак не предполагали, что судьба огорошит шансом предложить друг другу самый убедительный довод…

"Вот так встреча!" – подумал Джулио.

Великий магистр де Рохан, предостерегая Джулио от сантиментов, говорил: "Сражаются не люди, а флаги. Потому что человек ненавидит с удовольствием, а любит с трудом. Если вы думаете, что флаг выражает любовь к отечеству, вы заблуждаетесь. Флаг – метафора неприязни к чужим штандартам. Войне нужна ненависть, как руслу – река: только она заполняет зияющую брешь солдатской ущербности. Только ненависть подводит общий знаменатель под раздражающе пеструю гамму человеческих страстей. Вот почему люди так любят войну. Ликование слитной ненависти одушевляет, как походная песня. Мы воюем за флаг, а любим за крест. Флаг у нас общий, крест – у каждого свой. Вот где зарыта собака. Любовь не нуждается в знаменах. В знаменах нуждается ненависть. Помните об этом, граф, в особенности накануне решительных сражений".

Пока Джулио предавался полезным воспоминаниям, засемафорили с флагмана.

Икоткин вскинул трубу – прочитать флажки.

– Двадцать градусов к зюйд-весту – еще эскадра, – перевел Икоткин.

– Как это они там разглядели? – сказал Джулио, не отрываясь от карты. – Кто такие?

– Да никак не разглядели, это наша разведка из Бьорке-Зунда, видать, дотумкала. Так… Сигналят перестроение…

– Что за черт? – Джулио поднял голову.

– Круз забирает на ветер… – Икоткин продолжал глядеть в трубу. – Возможно, думают, что подходит главный флот герцога. А это сотня одних линкоров как-никак… Не считая галер, прамов** и прочей дребедени.

– Но им же сутки ходу! – в недоумении сказал Джулио.

В рубку вбежал Бородулин.

– Что они делают, ваше превосходительство! – кричал Бородулин. – Круз же собьет нам весь строй…

– Сколько до шведов? – быстро спросил Джулио.

– С час ходу.

– А стемнеет?

– Не раньше шести…

– Да-а, у нас по-другому воюют… – вполголоса сказал Джулио.

– Как же это у вас воюют? – расслышал и обиделся Икоткин. – У них двести линейных кораблей, у нас девятнадцать – и что? И неизвестно, где Чичагов, да Слизов с Козляниновым – в патрулях…

– Где вы видите двести, господин капитан второго ранга? – сказал Джулио. – Вы же сказали – пятьдесят!

– А другая эскадра?

– У вас любопытный способ подсчета. Вы бы уж заодно и датский флот приплюсовали. Кстати, и английский недалеко…

На мостик взбежал боцман Затулыйвитэр.

– Шо такое? – сказал боцман по-русски. – Кто командует этой лоханью? Круз завертает, Сухотин завертает, а мы шо?

Икоткин с Бородулиным хмуро посмотрели на боцмана, Икоткин незаметно показал глазами на Джулио.

– А ну, дай трубу! – сказал Затулыйвитэр.

Икоткин послушно протянул трубу. Джулио простым глазом тревожно всматривался в растущие на глазах букашки шведских линкоров.

– Шо такое? – сказал Затулыйвитэр. – Паруса подымають! А мы завертаем. Невжэж побегим?

Джулио тоже увидел, как на шведских судах стремительно взлетают белые птички парусов.

– Ветер? – сказал Джулио.

– Зараз сменится ветер, – словно прочел его мысли Затулыйвитэр, – и мы их на килю прямо в Кронштадт приведем! – весело закончил он и с громким стуком положил трубу на штурманский столик. После чего как без спросу вошел, так без спросу и вышел из рубки, махнув обреченно рукой.

– Принц Нассау-Зиген ложится на бейдевинд, – сказал Бородулин, все это время молчавший. – Мы остаемся в арьергардии.

В это время со шведского корабля раздался первый выстрел. И было понятно, что шведы, увидев ретирадный маневр русских кораблей, задиристо дали нетерпеливый залп, какой всегда хочется дать по убегающему. Хоть известно, что преждевременно и достать невозможно.

Бомбы легли в полумиле от уродливо завалившегося вправо русского строя.

Джулио ясно видел теперь, при ярком свете солнца, задорно трепещущий кайзер-штандарт Густава III, муравьиную возню шведских комендоров на верхней палубе и даже, казалось, самого короля шведского на черном двухдечном (двухпалубном) фрегате в центре шведского строя – с плюмажем на шляпе.

"Какой еще, к дьяволу, плюмаж на море?" – сам на себя рассердился Литта.

Шведские корабли красиво вытягивались в боевую линию, слаженно подымая паруса; с последним поднятым кливером их развернутый боевой порядок встал вполукруг, словно крупный морской краб изготовился к поживе.

И вдруг что-то случилось с ветром. Джулио почувствовал всем нутром, как "Святой Иоанн" внезапно сбавил ход.

– Вполгрота, – скомандовал он. – И полную вторую геную! Всех на весла! Сейчас с другой стороны рванет…

Бородулин растерянно смотрел на него.

– В чем дело? – свистящим шепотом спросил Джулио.

– Что… Что такое "генуя", ваше превосходи…

Джулио похолодел. Он напрочь забыл, как по-голландски "генуя". В русском флоте сплошь же голландские термины…

– Фок! – выручил Икоткин. – Чему вас там в шляхетском учили, Бородулин? Второй и третий косые! Полный фок!

В голове Джулио вдруг сверкнула мысль. Но засемафорил Нассау-Зиген.

– Что там? – нетерпеливо сказал Джулио.

– На сто восемьдесят! – перевел Икоткин.

Из- за шведского строя вдруг вылетела стайка малых судов и на веслах понеслась на русских.

– Это еще что? – сказал Бородулин. – Это же шхерботы! Во дают! Плоскодонки! В открытом море!

– Это брандеры, – спокойно сказал Джулио. – Где у нас единороги?

– Три по левому, два по правому, ваше…

– Давай-ка левым бортом. И приготовить греческий огонь…*

– Ваше превосходи…

– Карронады – картечью! – перебил Икоткина Джулио.

– Да, но принц… Его высочество сигналят…

– Ответьте принцу, что капитан не понимает языка русских флагов. Забыл. Иностранец, что с него взять?

– Но это же верная гибель! Это что же – измена? – вдруг сказал Икоткин и сам удивился. – Но мы же… Какой же греческий огонь, когда ветер сейчас подует в нашу…

Джулио выхватил кортик и замедленно положил поперек столика.

– Выполнять! – сказал он.

– Выполняйте, – сказал Бородулин по-русски, и Икоткин, даже не успев удивиться такому вопиющему нарушению субординации, медленно пошел с мостика.

"Святой Иоанн", тяжело развернувшись к неприятелю левым бортом, оказался во главе ломаного треугольника русских кораблей, замешкавшихся под внезапно стихшим ветром в своем устремлении назад, к Кронштадту.

Джулио, выскочив из рубки на мостик, краем глаза заметил, как Нассау-Зиген на трехдечном "Святом Николае" заложил обратный маневр и разворачивается к бою.

– А шо Нассау-Зиген? – кричал снизу Затулыйвитэр. – Молоток, хоть и Зиген! Дадим щас шведам по мордасам!

Джулио схватил рупор. Спохватившись, передал рупор Бородулину.

– Подпустим ближе, – сказал он. – Карронады готовы? С двух палуб…

Носовые канониры, замерев у орудий, повернули лицо к мостику. Бородулин склонился с рупором к раструбу силофона – дать команду на обе палубы одновременно.

Со стороны шведов поднялся легкий ветерок, и Джулио поразился, как точно рассчитал противник курс брандер – две из них шли прямо на него, одна после маневра принца должна была неминуемо зацепиться, в лучшем случае чиркнуть "Святого Николая" по корме.

На брандерах вспыхнули уже зажигательные бочонки.

– Огонь, – нетерпеливо прошептал Бородулин, наперед дублируя команду капитана.

До брандер оставалось не больше двух кабельтовых.

Джулио оглянулся. Русские корабли разворачивались к противнику один за одним. На фор-брам-стеньге адмирала Круза взметнулся двухвостый вымпел атаки.

– Огонь! – сказал Джулио.

Все остальное капитан "Святого Иоанна" помнил смутно.

Промедлив для верности с залпом по шведским брандерам, он упустил из виду, что позади брандер шведские турумы** подошли на расстояние выстрела. И дали залп секундой раньше Джулио. Оттого прямая наводка на брандеры дала осечку, одна из брандер взорвалась в кабельтове от борта, но другая, уже вся в пламени, успела подойти и впиться кошками в борт "Святого Иоанна"… Корабль запылал.

Джулио первым же залпом сбросило с мостика, и он, оказавшись на палубе, но не потеряв сознания, увидел в реве пламени, как метнулся к ручке клотика*** Икоткин – спустить, по новому уставу****, флаг и выйти из боя, но не добежал, а, схватившись за грудь, рухнул навзничь. "Осколок", – машинально подумал Джулио, вставая. Снова вскарабкался на мостик, отметил вцепившегося в штурвал мертвой хваткой рулевого, подхватил неизвестно откуда выкатившийся рупор и заревел:

– Брандвахту!

Ему казалось, что вакханалия боя далеко перекрыла его голос, однако увидел вдруг в разрывах дыма Затулыйвитэра, срывавшего задвижку с гидранта, а впереди – надвигавшуюся громаду шведского фрегата. Причем швед ли в ужасе надвигается на него или это факел "Святого Иоанна" движется по инерции на шведа – разобрать было решительно нельзя. "Кто же работает с насосами?" – отстраненно подумал он и снова крикнул в рупор:

– Абордажные крючья!

Джулио крикнул на родном итальянском, но палуба как по волшебству вдруг ощетинилась крючьями – матросы, бросив по чьей-то команде весла, паруса и все на свете, усыпали пылающую палубу зловещим и возбужденным роем.

Джулио выхватил шпагу и бросился вниз на палубу, в самую гущу. Последнее, что он увидел ясно, – это грозди шведов, сыпавшиеся в панике за борт с родного корабля, а дальше его потащило, притиснуло к борту, выдавило на абордажный трапик, он с разгону вонзил в кого-то шпагу. "Дай Бог, чтобы швед", – подумал он, потом была какая-то лесенка наверх, на которой он собственной, но словно бы и чужой чугунной головой пересчитал все ступеньки и даже еще удивился – как это он движется вверх – головою вниз; мелькнул в секундном разрыве вдруг Робертино со зверски вытянутыми вперед, растопыренными голыми пальцами, затем короткий тупой удар и горячая темнота…

– Капитан-то ничего, герой, – услыхал он над собою русский голос, и два интернациональных слова из трех привели его в сознание.

Над морем висела пустая прозрачная тишина. Ее устойчивость подкреплялась скрипом рангоута, разрозненные крики с поверхности воды и стоны раненых впивались в тишину и вязли, ни капли не тревожа, и даже дым, казалось, клубил только затем, чтобы подчеркнуть необратимость финала.

Даже впервые понюхавший пороху новобранец звериным чувством без ошибки различит тишину предгрозовой паузы от тишины безусловного конца.

Джулио приподнял голову и огляделся. Он снова был на мостике, только лежа, и мостик этот был ему совершенно незнаком. В неверном свете вечерней зари он увидел разрозненные уточки шведских хеммем*, уходящих к горизонту. Поодаль – сбившиеся в опасную кучку русские корабли, словно не успевшие очухаться от внезапности победы, оттого потерявшие в последнем галсе дар управления и по инерции инстинктивно жмущиеся друг к другу. Среди последних рыцарь с удивлением обнаружил обугленного своего "Святого Иоанна". Флаг весело трепетал на мачте, и под него кто-то успел уже прицепить поверженный вымпел шведа, взятого на абордаж…

– Иоанн! Иоанн! – прохрипел Джулио, пытаясь подняться, и было непонятно – то ли он взывает к покровителю Ордена госпитальеров, то ли зовет по имени раненый фрегат – как ласкают ушибленного питомца, бесконечно повторяя его имя.

На полуночном совете у Круза Джулио присутствовал как-то одной половиной лица – вторая являла собой сплошную опухоль.

– Кто же это тебе так справа наступил? – сочувственно сказал Круз, когда Джулио с опозданием вошел в кают-компанию.

Джулио отсутствующим взглядом посмотрел на него. Робертино лежал у него в каюте с осколком клинка в лопатке. Джулио посовестился тащить судового врача первым делом в каюту капитана, когда смертельно раненные матросы на обгоревшей палубе "Иоанна" с мольбою провожали капитана глазами, шепча: "Поторопите уж костолома, батюшка", и Джулио прекрасно понимал их бессвязный русский лепет… Робертино лежал на животе, уткнувшись в беспамятстве в подушку, и тихо постанывал. Джулио, обработав рану вокруг, вытащить кинжал без хирурга не решился. Он только нежно поглаживал слугу сзади по затылку, чтобы не сидеть без дела. Джулио без подсказки понял, что в какой-то момент Робертино, вывернувшись неизвестно откуда, прикрыл его собою, и клинок, направленный в грудь патрона, вонзился в спину слуги…

– Имени у гада спросить не успел, ваше превосходительство, – пробубнил в ответ Крузу разбитыми губами Джулио. – Гад слишком быстро пошел на дно.

– А если б не пошел – кто ж бы тогда баталию выиграл? – весело вставил Нассау-Зиген.

И тот вывод о герое дня, которого каждый офицер втайне ждал, и боялся, и трепетал, вдруг обрел форму вердикта. Баталию выиграл "Святой Иоанн". И все, как ни странно, облегченно выдохнули.

Джулио удивленно покосился на Нассау-Зигена.

Круз нахмурился.

– Баталия еще не выиграна, – сказал Круз. – Ночью Густав соединится с эскадрами герцога Зюдерманландского. Герцог, по донесениям, идет на "Улла Ферзен", а этот фрегат один, кстати, стоит целой эскадры. Надо принимать решение.

– А какое может быть решение, ваше превосходительство? – сказал Нассау-Зиген. – У нас позади Кронштадт и ни одного линкора в гавани Котлина. Правда, там адмирал Грейг. А он один стоит целого, как вы изволили выразиться… хм… но, с другой стороны…

– Кронштадт неприступен, – спокойно ответил Круз, пропустив неприятный намек мимо ушей. – Хотел бы я посмотреть на сумасшедшего, который туда сунется. Но Грейг, как известно, тяжело болен…

"Адмирал Грейг болен, но это еще не говорит о способностях адмирала Круза", – подумал Джулио.

– Валетта – тоже неприступная крепость, – сказал вдруг рыцарь.

Все обернулись.

– И что же? – полюбопытствовал простуженным басом Сухотин, у которого под Красной Горкой напрочь обгорели ресницы, брови и знаменитый на всю Балтику чубчик.

– Караваны ордена между тем ходят у Туниса, – сказал Джулио.

– При чем тут Тунис? – нахмурился Круз. – Я понимаю ваш боевой задор, но не могу рисковать эскадрой. Я предлагаю уходить, не дожидаясь рассвета.

– Люди устали, – сказал Нассау-Зиген. – На море – штиль. На веслах мы далеко не уйдем. У нас осталось семнадцать тяжелых линейных кораблей, из которых едва ли десять боеспособны. У шведов с два десятка одних только хеммем. Если с рассветом подымется попутный – эти плоскодонки догонят нас в два счета. Даже если одни хеммемы прижмут нас на рассвете к шхерам…

– До рассвета мы успеем в Кронштадт… – не сдавался Круз.

– Чичагов третьего дня вышел из Ревеля, – вставил Сухотин, беспрерывно моргая, словно бы желая окончательно удостовериться: неужели в самом деле ресниц нету? – И куда он делся? Представьте, мы приходим в Кронштадт и получаем приказ снова идти к Красной Горке на соединение с Чичаговым. Это будет как-то, прости Господи, глуповато…

– Глуповато будет, если Чичагов где-то штормует, а мы, его поджидаючи, спокойно глядим, как Густав соединится с герцогом и поутру играючи пустит нас на дно. Вот это глупость без всяких "прости Господи", – сказал Круз.

"Почему Круз просто не распорядится отходом, да и все дела? – подумал запальчивый Джулио. – А ответственность? – шептал другой, осторожный Джулио. – А вдруг и правда выйдет по Сухотину? Это ж смех на всю Балтику. А тут – все свидетели: Круз предлагал уходить. Нехотя согласился остаться. Победят завтра русские – ему слава. Проиграют – обвинят других. Хитро и точно по-английски. Слабо верится, что адмиралу не хочется драться. Но потому он и адмирал, что умеет не только биться, но и умеет сомневаться. Прикинем киль к бушприту, как выражается Робертино…"

– Ну что ж, – сказал Круз. – Если большинство настаивает, так тому и быть. Диспозиция на завтра… Собственно, на сегодня. – Круз поглядел в иллюминатор. – Что-то принесет нам сегодня Аврора?

– А она всегда приносит одно и то же, – весело отозвался Нассау-Зиген. – Ветерок! Только видится по-разному. Нахалам – в розовом свете, остальным – в таком сероватом…

– Прямо не Аврора, а коричневая чума, – сказал Сухотин и потрогал глаз.