Мамкин Василёк

9

Если бы мог, Василёк отправился бы в кузницу. Заменил бы отца. Только нет теперь кузницы. Бомба с самолёта фашистского прямёхонько в неё попала.

Пошёл бы Василёк с мамкой на ферму, помочь: других кого заменить. Только пусто на ферме. Всё стадо вот уже как три дня эвакуировано.

Василька тоже эвакуировать хотели. Сам председатель колхоза за ним приходил! Правда, в дом не пошёл, в окошко тихонько стукнулся.

Уже почти ночь была. Таился председатель.

— Ты, Александра, — сказал мамке Василька, — прости, если что не так. Но в райкоме решили, и ты согласилась. Ты человек верный, жизнью проверенный. Кому, как не тебе остаться! Я ведь тоже ненадолго уйду. Потом вернусь. Надеюсь, скоро. Ты самое главное не забудь: как, что, куда, где. Когда придут: как сказать должны. Тебе: что ответить надо будет. Ну и куда отвести да где что взять. Не забудешь?

— Не забуду! — мамка вздохнула.

— Ну-ну! — председатель руку поднял, будто вздох остановить хотел. — Вот только грустить не надо! Лучше вот что… Василька своего давай-ка от худа да подале. Отправляй его со мной. Устроим его временно куда положено. А как назад, так и его — тоже.

Василёк рядом с мамкой стоял. Первые слова про кто-что-куда-где не понял, а про второе сразу сообразил.

— Я от мамки никуда! — председателю сказал. Сердито сказал и — твёрдо: — Без меня кто у неё защитой останется?

Хохотнул председатель на слова мальчишечьи коротко и посуровел сразу:

— Кто бы тут тебя спросил…

Мамка за Василька заступилась:

— Пусть останется. Если уедет, подумают люди неладное, а от кого и подозрение будет.

На том и порешили.

Ушёл председатель. Мимо дома беженцы нескончаемой чередой шли: кто на телеге, лошадкой управляя, кто сам-пешком с мешком за плечами, кто с дитём, кто с палкой-клюкой. Растворился председатель среди людей, будто не было.

Навстречу беженцам солдаты шли. Тоже тяжело. Видно, издалека. Пулемётов у них мало было, винтовки не у всех, одеты неважно — старое всё, пропотевшее, пропылённое.

Три дня так было: от зарниц — беженцы, к канонаде поближе — красноармейцы.

На четвёртый день будто обрезало: ни оттуда, ни туда. А к ночи и вовсе тихо стало.

Василёк с мамкой в погребе спали-ночевали — от фашистских самолётов прятались, вдруг налетят.

Налетели. Утром. Как раз солнце встало.

Правда, сперва не самолёты появились — пушки ударили. И не так далеко вовсе, земля задрожала.

Хотел Василёк из погреба в дом вылезти, да мамка не пустила. А самолёты появились, сама пошла посмотреть: что не так.

Этой машине не везло с самого начала войны. И ломалась, и горела, и пули скаты рвали. Водителей на ней за два с небольшим месяца поменялось — четыре человека.

И вот опять.

Только отъехали от передовой, за одинокой полуторкой увязались два немецких истребителя. Сперва мимо пролетели, затем вернулись — решили поохотиться. И какое им, фашистам, дело, что на брезентовом тенте, от солнца выгоревшем до белого цвета, большие красные кресты нарисованы! Фашисты — они же нелюди!

Фельдшер, что рядом с шофёром сидел, поторапливал:

— Ты, миленький, поскорее только, побойчее! Может, оторвёмся!

— Ты, дед, сбрендил, что ли? — водитель на фельдшера ругался. — У них скорость — уй-ё!

Фельдшер был из гражданских. Уходил от войны, а потом взял да и прибился к одной из наших частей.

— Хоть и шестьдесят годков уже, а пользу принести могу! — заявил командиру. — Ну, нет моих сил дальше отступать! Сколько же можно?!

Командир — четыре шпалы, знаки такие, в петлицах, значит, полковник! — глянул на деда усталыми глазами, бойца кликнул, приказ отдал:

— В медсанбат определить. Отведите.

— Вот спасибочки! — обрадовался фельдшер, будто большую премию получил, улыбкой лицо украсил.

Теперь от медсанбата двое осталось, а командир-полковник, перевязанный-забинтованный, с другими ранеными в кузове полуторки мотался. Било машину на ухабах, то вверх подкидывало, то вниз ухало.

— Был бы лес рядом! — водитель, парень молодой, фельдшеру кричал. — Там бы замаскироваться!

А дорога шла полем. Лес только на горизонте виднелся.

Истребители, будто на учениях, один за другим заходили на цель. Лётчики стреляли в своё удовольствие. Сперва вовсе баловались: то слева очередь пустят, то справа. То перед машиной землю фонтанчиками взметнут — притормозят полуторку, то сзади — подгонят. Затем всерьёз взялись. Когда увидели: дорога в деревню заходит, а за деревней лес — сосны да ели.

Вспороли пули вражеские брезент, прямо там, где крест медицинский красным выделялся. В кузове вскрикнул кто-то.

Фельдшер не выдержал. В халате своём, когда-то белом, на костюм гражданский накинутом, на подножку выскочил. Одной рукой за дверку держался, другой — кулаком! — в небо грозился:

— Да что ж вы делаете? Ироды! Это же раненые!..

Хотел ещё что-то выкрикнуть, да не успел. Очередью с истребителя зацепило фельдшера. Брызнула кровь. Рука, что за дверку держалась, ослабла. Упал бы фельдшер, да водитель подхватить успел. Силён: одной рукой за руль, другой — за фельдшера:

— Дурак ты, дядя! Ой, дурак!

Истребители новым заходом над машиной пронеслись.

Застучало по железу, по капоту, взревел мотор у полуторки и оборвался звук.

А следующая очередь — по колёсам!

Занесло машину — в канаву придорожную повело, как раз у крайнего дома деревенского. Никто и опомниться не успел, упала полуторка на бок: нижние колёса пылью захлебнулись, верхние крутятся.

Истребители немецкие ещё раз над машиной пролетели и обратным курсом к линии фронта ушли. То ли горючее к концу подходило, то ли патроны все истратили-расстреляли.

Когда фельдшер в себя пришёл, увидел, что лежит рядом с водителем. Погибшим.

Поднялся кое-как старик, за руку себя схватил, за бок — кровь везде. Оседать начал, потом вдруг вздрогнул: а раненые как? В кузове! Пересилил себя, вокруг полуторки, на боку лежащей, пошёл. За спиной шаги услышал, обернулся: кто?

Пока мамка старика-фельдшера перевязывала бинтами из сумки медицинской, Василёк брезент кузова, и без того нецелый, совсем разодрал. Первого живого — из раненых — на себе потащил. Откуда сил взялось?

Из пробитого бака полуторки бензин вытек, на горячее попал, — полыхнуло.

— Мамка! — Василёк закричал. — Помогай!

Втроём уже, старик фельдшер тоже, как мог, старался, про раны свои позабыв, раненых доставали, в огород волокли. Шестерых живых, остальным не помочь, спасли.

— Немец близко, — фельдшер сказал, когда отдышался. — В любой момент появиться могут. Раненых спасать надо. Они все командиры, офицеры. Фашисты их не пощадят. Не дай Бог, и пытать станут, чтобы сказали что. Где бы спрятать? Если в дом или в сарай, ведь найдут?

— Найдут, — мамка Василька согласилась. Губы строго поджала, подумала немного, решилась: — Ох, подвела я людей! Но кто ж знал, что так случится!

Дальше всё просто оказалось.

Оказалось, за полем, в лесу, там, где болота непроходимые, как война ближе подходить стала, нужные люди базу специальную готовить начали. Для особого отряда — партизанского. Всё сделать не успели, землянки только.

— Но и то хорошо, — мамка Василька сказала. — Будет где на первое время укрыться, а там разберёмся. Одна беда, как всех раненых туда унести? Дорога неблизкая, а ходячих тут нет.

Ходячих и, правда, не было. Все командиры, кто в бою ранен был, ещё и от истребителей вражеских пострадали…

Решили так. Раненых всех в погреб, в дом Василька и мамки его спрятать. Дома Василька оставить. Помогать: воду принести, если кому надо будет — попоить, покормить чуток, если кому захочется. Если рана откроется, бинтом замотать. А в лес, на остров среди болота, мамка Василька пойдёт и фельдшер. Старик хоть и сам пулями немецкими отмечен, а всё не в ноги, кое-как да ковыляет.

Из полуторки, кроме раненых, ещё носилки брезентовые достать смогли. К ним мамка из простыни — разорвала — лямки сделала. Фельдшер их через шею перекинул, одной рукой за ручку носилок взялся, сзади. Мамка Василька спереди встала, тоже за ручки взялась. Первым на носилках полковника понесли. И по званию, и по должности полковник самым старшим был — значит, его первого от немцев подальше… Понесли. Мамка — хромая, фельдшер — тоже на ноги слаб.

Василёк в погребе не застаивался. Сперва один командир застонал: пить попросил. Василёк — наверх, в дом, за ковшом и обратно. Другой офицер невольно дёрнулся, старую повязку пошевелил, кровь пошла. Василёк снова наверх, назад уже ведро воды — кровь смыть, бинтами свежими сверху рану закрыть.

А наверх выскакивал — на улицу, на дорогу посмотреть надо: всё ли спокойно.

Хорошо, немцев не было. Бой только приближался. Даже пулемётная стрельба различалась.

Мамка с фельдшером вернулись, второго раненого на носилки положили, без передышки снова в лес отправились. Василёк им вслед с крыльца глядел, сердился, что мамка не его с собой взяла, старика жалел — мотало фельдшера из стороны в сторону. Показалось Васильку: что-то чёрное над фельдшером висит — дымка какая или что. Подумалось Васильку страшное, и испугался он того.

А страшное и вышло. Потом. Когда на третий раз мамка со своим напарником назад вернулись.

Только в дом вошли, послышался на дороге шум. Моторы работали.

Кинулись все к окну: что такое? — А это немцы!

Сначала что-то на танк похожее: передние колёса, как у машины, задние — гусеницы, башни нет, а пушка длинная тонкая сверху торчит. Другая машина — грузовик с кузовом открытым. В кузове немцы сидят, во все стороны недобро поглядывают, винтовками с бортов, как ёж иглами, ощетинились.

Возле полуторки сгоревшей остановились фашисты. Кто-то из первой машины на дорогу вылез, остатки тента с красным крестом сапогами попинал, на следы, что к крайнему дому деревенскому вели, посмотрел и назад вернулся.

Снова моторы взревели.

Мамка Василька ахнула:

— К нам!

Только и успели, что на крышку погреба сундук большой тяжёлый надвинуть.

Старику-фельдшеру совсем плохо стало, его вниз не спрятали. Халат медицинский мамка в печку подальше сунула, Василька предупредила, на фельдшера рукой махнув:

— Это мой отец. Твой дед. Самолёт немецкий пролетал, его ранило. Понял?

— Понял! — Василёк головой кивнул.

За стеклом оконным страшное было. Машина с пушкой на заборчик наехала — рухнул заборчик. Поленница у сарая стояла — и её снесли, раздавили. Колодец на пути стоял, у крыльца самого — пощадили.

Из машины с пушкой немного фашистов вылезло. Из грузовика — все, будто горох — посыпались. Все одного слушались.

Василёк увидел — кого. Офицера. Стоял тот подтянутый весь, чистенький, значок какой-то на груди блестит, перчатки на руках.