Трудно быть немцем. Часть 2

Глава 13

Начальник Павлоградского гестапо Экке ревниво относился к успехам партайгеноссе. Услышав похвалу от Гебитскомиссара в адрес Вебера, скептически спросил:

– Откуда такая забота о благе рейха у этого докторишки? Просто спасает свою шкуру. При нём были документы?

– Нет, но пленные, прибывшие с ним, уверяют на допросах, что медсестра ещё под Харьковом называла его Манфред Генрихович, кроме того они успешно лечат узников, чувствуется практика.

– И это все? Подошлите к нему на "лечение" несколько ваших провокаторов, пусть нежно прощупают его на предмет побега, скажут ему, что есть надежные люди по ту сторону колючей проволоки, вот только сомневаются, стоит ли доверять немцу… Мне что, вас учить, как делается проверка?

Вебер терпеть не мог, когда ему указывали на просчеты, а особенно, учили, как их исправить. Но ссориться с Экке – себе дороже, поэтому Пауль кивал, потягивая коньяк, благодарно улыбался, маскируя досаду. Вернувшись вечером в лагерь, выместил всё накопившееся раздражение на беззащитных заключенных. В этот раз "подровнял" строй с особой жестокостью – убил троих.

Посылать к врачу провокаторов не стал, не видел смысла. Даже, если Эсси-Эзинг врёт, без его помощи лагерь не сможет обеспечить нужное количество рабочей силы для Германии, но чувство зависимости от лагерного эскулапа всё же претило.

И вот теперь, когда доктору Эсси-Эзингу стало казаться, что он смог войти к коменданту лагеря в доверие, ночью его грубо выволокли и, сбитого с толку, ничего не понимающего, втолкнули в кабинет Вебера. Несколько часов длился допрос. Военный билет, приклеенный к ноге, а позже перепрятанный в ревире, так и не обнаружили. Жена на прощание подарила ему целлулоидный конвертик из-под какого-то лекарства. Манфред так и носил его в гимнастерке вместе с фотографией Елены. Целлулоид отлично защищал документ от дождя и пота, плотно крепился к пластырю.

Вебер с упорством дятла повторял одни и те же вопросы:

– Имя? Звание? Настоящее имя?! Принадлежность к партии? Где работал до войны? Где семья?

Манфред ни разу не сбился и не замешкался с ответом. Вебер ещё несколько раз устраивал внезапные ночные допросы, но в итоге оставил врача в покое. Считая себя выдающимся физиономистом и психологом, комендант лагеря был уверен в собственной проницательности. Несколько раз, допросив Надю и других пленных, прибывших с ними, фашист успокоился. В сложившейся ситуации ему было выгодно использовать врачебные навыки Эсси-Эзинга.

***

Манфред ежедневно ожидал проверки. Особенно тревожился, как оградить барак с надписью «Flecktyphus» (сыпной тиф). Гарнизонные медики обязаны были периодически осматривать все три концлагеря города. Определенного графика проверки не имели – расчет был на внезапность. Задача – определить насколько больные в бараках обоснованно получают помощь, не симуляция ли это для задержки практически здоровых заключенных от вывоза на заводы Германии.

На следующее утро всех, отобранных Лёхлером, снова отправили ремонтировать дорогу. У многих вместо обуви были тряпки, куски голенищ, обвязанные веревками.

"Что я буду с ними делать, когда ударят настоящие холода, люди раздеты, – сокрушался Эсси-Эзинг, – на многих только гимнастерки, в которых они попали в плен ещё летом, как и он сам. Надя смогла из выданных обер-арцту старых одеял смастерить что-то вроде длинных безрукавок себе, Манфреду и Василию. В них приходилось и спать.

Для сопровождения доктора на консультации в городскую больницу чаще всего ему назначали в конвой пожилого немца из Финляндии. Из разговора по пути "финн" узнал, что дед Манфреда всю жизнь рыбачил на Балтике, и проникся симпатией, поскольку тоже был из семьи рыбака. Манфред напомнил ему русскую пословицу: "Рыбак рыбака видит издалека".

– Да-да, – закивал конвоир, – у нас её знают. Ещё живы те, кто помнит Финляндию частью Российской Империи.

– Да, – вздохнул Манфред, – как и Латвию.

Через этого конвоира было решено попытаться раздобыть хотя бы старые ватники или те же одеяла. Плохо, что не было связи с местными жителями, может через них бы удалось собрать теплые вещи. Манфред по-прежнему отдавал Веберу всё мало-мальски ценное из найденного у пополняющих лагерь пленных, а часы и вещи попроще он потихоньку предложил конвоиру из Финляндии. Тот обещал выменять у кладовщика интенданта и сдержал слово, наматывал вокруг туловища и приносил несколько раз большие куски старых одеял. В ход пошли даже куски немецких шинелей из фашистского госпиталя, их подшивали под гимнастерки, чтобы не бросалось в глаза охране.

Немецкий фтизиатр, высокий сухопарый старик проникся к Манфреду симпатией. В один из визитов к нему на консультацию, передал Манфреду своё старое тёмное пальто и теплый шарф. Нина укоротила длинное пальто до колен и смогла собрать себе тёплую юбку. В те времена редкая девушка не умела шить, а тем более операционная медсестра. Даже маленькие обрезки шли на заплаты.

Внезапные проверки гарнизонных медиков держали врача в постоянном напряжении. В любой момент опытный проверяющий мог заметить, что наложенный шов сделан поверх неглубокого разреза и только имитирует рану. Дотошные немцы заставляли снимать бинты в хирургическом бараке или делать перевязки в их присутствии. Нина заметила, что инфекционный барак они стараются обходить стороной, как и лагерный фельдшер Мольтке, предпочитавший не соваться к инфицированным. Там удобно было прятать командиров Красной Армии и, как ни странно, провокаторов и потенциальных доносчиков.

***

Находчивая Нина придумала, чем заменить лекарства. Вскоре, после разделения на хирургический и инфекционный бараки, эта идея очень пригодилась. После прибытия в лагерь она сквозь колючую проволоку заметила на пустыре, примыкавшем к железнодорожной ветке лагеря, несколько девочек-подростков. Глядя на разнотравье пустыря, Надя не раз думала, как же было бы кстати собрать и насушить ромашку, зверобой, чистотел. Кричать девчонкам было опасно: могут не услышать или побоятся, а лагерная охрана среагирует на крик.

Нина написала записку, благо бумагу выдавали для учета больных, старательно завернула в записку обломок кирпича, размером с брусок мыла и обвязала сверху пёстрой полоской ситца, оставшейся от перевязок в сельском амбаре. В предрассветных сумерках Надя вышла с ведром за водой и незаметно перебросила сверточек через проволоку, стараясь попасть поближе к тому месту, где видела девочек.

Расчет на то, что пестрый ситец привлечет внимание девчонок, а охране не виден из-за кустов, оправдался. Развернув записку, дети прочли:

"Девочки, женщины – все, кто думает о своих родных, ушедших на фронт, помогите раненым!

Лекарств нет! Пожалуйста, соберите лекарственные травы, какие найдёте: подорожник, солодку, ромашку, полынь… любые. На рассвете я выхожу к колодцу между вышками за водой. Постарайтесь перебросить связки травы поближе к кустам у колодца. Спасибо! Это поможет спасти чью-то жизнь!"

И Надин призыв нашёл отклик в душах. Снопики травы перелетали ночью бесшумно, а на рассвете Надя незаметно складывали их в свой фартук. Очень часто, разбирая с Василием такой снопик, находили картофелину или сухарь. Иногда внутри травяного букетика обнаруживался кусочек белого полотна. Наверное, старшие подсказали подросткам, что перевязочные материалы тоже пригодятся.

Одной из этих медсестер-подпольщиц была Серафима Ватолина.

Серафима Ватолина, она единственная из девушек-подпольщиц успела побывать на фронте в качестве военного фельдшера. В первые дни войны пришла в военкомат и сказала, что как выпускница медучилища нужна на фронте. Многие наши солдаты обязаны были ей жизнью, но уберечь себя Серафима не смогла, при отступлении наших была серьёзно ранена. Её нашли и долго выхаживали сердобольные женщины, жившие у старого гусарского кладбища. Медсестра Галина Федосеенко помогала лечить Симу и девушки сблизились.

Серафима с девушками организовала группу медицинской помощи спасенным из лагеря узникам, которых жители Павлограда прятали у себя, девчата учились промывать раны, делать перевязки, собирали и сушили лекарственные травы, часть заготовок передавали в лагерный ревир.

Девушки рассказали Серафиме, что медсестричка из медчасти эвакуированного снаряжательного завода придумала делать "молочные уколы".

– А… зачем? – озадаченно спросила Сима.

– Ой, ну как же! Чтобы в Германию не угоняли. На видном месте делают шприцом несколько подкожных шариков из молока. Место краснеет и выглядит как нарывчик!

– Ага-ага! На шее вообще жутковато смотрится, особенно если шерстяным шарфом натереть.

– Так ведь, если воспаляется, могут шрамики остаться, как после оспы, – задумчиво рассудила Серафима.

– Ой, ну хлопцам всё равно. Лишь бы не забрали на каторгу немецкую, – бодро возразила Галя.

– А девушкам?

– Так девчатам в запястье колет или в наружную поверхность кисти рук. И шарики молока поменьше выдавливает. Похоже на водянистую сыпь, а потом немного краснеет. Лекари немецкие даже раздеваться не требуют, брезгливо выпроваживают, – Галка брезгливо скривила губы и продемонстрировала отсылающий жест.

Девчонки захохотали.

***

Инфекционный барак «Flecktyphus» Манфред Генрихович не случайно организовал в цеху, примыкавшем к его каморке. Вход в подвал перекрыла частично обвалившаяся стена, а лезть через вентиляционные щели цоколя охранники не стали. Кроме битого кирпича при осмотре через щели они не увидели в луче фонариков ничего достойного внимания. Врач не поленился осмотреть подвал, его худощавое телосложение позволяло легко проникнуть туда. Под кирпичной крошкой и пылью обнаружился некоторый запас угля, за много лет плотно утрамбовавшийся в подвале, возможно, раньше здесь был склад плавильного корпуса. Впереди была зима, да и для перевязок постоянно нужно кипятить инструменты и "бинты", а кипяток шёл на отвары из трав.

О своей находке врач сказал только Нине и Василию, а сам решил сделать в этом цеху инфекционный барак, чтобы не совались. Это было отличным подспорьем. Из-за нехватки посуды и отсутствия спирта заготовить отвары впрок было невозможно, травы пришлось сушить на старых балках под крышей барака. Жаркое лето было в помощь.

Как то вечером, когда можно было, наконец, присесть и перевести дух, Василий негромко произнёс:

– «И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя; – вам сие будет в пищу» (Бытие 1, 29).

Эти загадочные для современного «цивилизованного» человека слова из Ветхого Завета вдруг обрели для них конкретный смысл.

– Понимаете, нет «сорняков» в том смысле, в каком мы привыкли думать! Всякая травка нам жизненно нужна и полезна. И все эти «злостные сорняки» – и чертополох, и татарник, и пырей, и полынь, и лопух, и лебеда, – самые нужные нам травы. Вот почему их вокруг такое изобилие! Моя бабушка говорила: «Господь по своей неизреченной любви дает их всем под ноги – берите, дети, питайтесь, лечитесь. Каждая травка благословлена Богом. Господь пронизывает землю светом и любовью».

А мы недовольно отмахиваемся от бесценного дара, утратив знания о природе, травах, деревьях, которыми всего одно-два столетия назад владел каждый русский человек. Наши предки, в отличие от нас, прекрасно знали, как питаться, чем лечиться от разных болезней, обходились без таблеток.

А трава нас спасет, как спасала русских людей в голод, в Первую и Вторую мировые войны.

Василий хорошо помнил, как мама с бабушкой лечили тяжело раненных солдат. К ним в деревню их привозили на санях. Раненые лежали на матрацах на полу. Мама часто говорила: «Оставьте его мне, он смертник, а я его вылечу». Дети толкли крапиву в больших бочках, бабушка отжимала сок крапивы и поила им обескровленных солдат – крапива восстанавливает гемоглобин. Кашицей крапивы мама обвязывала им раны. Бинтов не было. Люди приносили старые простыни, мама кипятила их и рвала на бинты. Через две-три недели лечения крапивой там, где были гноящиеся раны, появлялась нежная кожица. Так крапива затягивает раны.

В голодные двадцатые, когда началась эпидемия дизентерии, к травнице привозили детей, больных, таких, что голову не держали, очень истощенных. Мама оставляла их дома, стелила им отдельно на полу. Она поила их отваром корня конского щавеля. Он везде растет как сорняк, осенью и зимой повсюду стоят его коричневые стебли с семенами.

Как-то привезли мальчика семи лет – еле живого. Поили его отваром корня конского щавеля. На четвертый день от этого отвара гибнут все палочки дизентерии. И на четвертый день он поднял голову и попросил есть. Мама его спасла. А детей, больных дизентерией, в больницах держат двадцать один день. Любые нарушения кишечные лечатся корнем конского щавеля.

– Все травы, которые росли на огороде, мы никогда не выбрасывали: крапиву, сныть, лебеду и другие. Лебеда растет на всех огородах. Она богата белками и заменяет мясо.

В 1933 году был голод, умерло много людей. А мы не голодали, питались корнями. Мама этими корнями лечила многих людей. Когда ранней весной люди начинали пахать огороды, по всей деревне после боронования мы собирали корни. Таскали эти корни мешками. Намоем их, насушим.

У нас был большой камень и поменьше, и по очереди мы перетирали этими камнями корни и превращали их в муку, а мама пекла из нее хлеб. Хлеб из корней вкуснее и питательнее, чем пшеничный. Мы делали из корней каши.

Гулямов добавил:

– Есть такая травка мелкая – мокрица, которую надо есть ранней весной в салате, печь из нее пироги – они вкуснее, чем с капустой. Она укрепляет мышцы сердца. Не хотите ничем болеть – накопайте себе три корня – лопуха, пырея и одуванчика. Ими лечатся все дикие животные, кошки и собаки. Для человека он полезен тем, что восстанавливает нарушенный обмен веществ. Корни пырея употребляются как болеутоляющее и средство от фурункулеза.

Корень лопуха лечит все кожные заболевания: ожоги, пролежни, экземы, гнойные раны, снимает температуру.

Салих Гулямов оказался в лагере ещё весной.

***

Позже, когда к их "братству" присоединился студент-фармацевт Салих Гулямов по прозвищу "фарма" эти травяные запасы спасали жизни узников в условиях полного отсутствия лекарств. Природа Узбекистана тоже богата травами. С детства бабушка Салиха, потомственная травница учила мальчика разбираться в степных травах. Травяными настойками и отварами лечили в аулах и людей и животных. Наверное, знания, полученные от бабушки, и вдохновили Салиха учиться на факультете фармацевтики.

В Узбекистане врачей всегда не хватало. В 30-е годы Манфред с женой Еленой, выпускники мединститута, были направлены по распределению в больницу города Шахрисабз. Благодаря усвоенному там небольшому запасу узбекских слов, Манфреду удалось преодолеть недоверие Салиха.

Именно он и рассказал Эсси-Эзингу о враче Чернявском из концлагеря на Полтавской улице.

Сам Григорий Чернявский не был пленным, его из городской поликлиники направил на работу в лагерь Байбара, возглавивший оккупационную Биржу труда.

Григорий Яковлевич Чернявский помог Салиху избежать отправки в лагерь смерти, куда отправляли совсем больных, подлечил, даже помог устроиться возчиком, когда узнал, что Салих отлично умеет управляться с лошадьми. Как возчика парня и перевели в DULAG 111.

Вскоре персоналу ревира приказали ознакомиться с директивой руководителя Управления имперской безопасности рейха Рейнхарда Гейдриха "Об окончательном решении еврейского вопроса" и о том, что командиры и комиссары должны уничтожаться ещё на этапе фильтрации, если не согласны сотрудничать.

Каждый из медработников расписывался, в случае обнаружения среди пленных евреев, цыган, а также комиссаров и командиров Красной Армии, обязан доложить об этом надзирателям и охране. Иначе – расстрел. Тогда у Манфреда окончательно сформировалось убеждение, что инфекционный барак – отличное укрытие для приговоренных этой директивой. Надя подтвердила его наблюдения, что немецкие медики во время инспекций не торопятся осматривать "заразных". Мольтке в том числе.

Жестокие бои не уменьшали поток пленных. После прибытия в лагерь большой партии окруженцев, Манфред объявил, что среди поступивших обнаружен тиф. На стене третьего барака появилась крупная надпись: "TYPHUS".

Вебер предсказуемо заявил, что уничтожит всех зараженных, на что Манфред ответил:

– Я болел тифом, и полученный иммунитет позволяет мне без особого риска выполнять свои обязанности. Я надеюсь их вылечить! Пока их везли сюда, в тесноте наверняка заразились многие. Крайне расточительно уничтожать такое количество. Это незамедлительно отразится на поставках рабсилы в Германию, а ваша репутация образцового хозяина лагеря не должна пострадать.

– Ну что же… Похвально, что вы думаете о нуждах Германии и о моей репутации, но превращать весь лагерь в лазарет я не собираюсь.

– Совершенно с вами согласен! Именно для того, чтобы купировать инфекцию, я должен как можно быстрее выявить и изолировать больных. Нужны дополнительные средства дезинфекции и хотя бы немного белковой пищи в рационе.

– Я не собираюсь тратиться на этих доходяг!

– Позвольте мне небольшой эксперимент, герр комендант! Это поможет вам выделиться среди других начальников подобных лагерей и будет способствовать вашей карьере!

Я читал в специальных отчетах для военных медиков. В Бухенвальде над узниками проводили эксперименты, связанные с эпидемиями тифа и паратифа, холеры, дифтерии. Институт гигиены войск СС устроил в бараке 46 лабораторию по изучению сыпного тифа. Большинство подопытных погибало.

Если вы позволите попробовать, я подсчитал!

Спирт можно заменить конфискованным у населения самогоном, это жуткое пойло больше ни на что не годится. А в качестве белковой добавки подойдет неиспользуемая молочная сыворотка, которая остается при изготовлении творога на местном молочном заводике. Эти новшества принесут вам славу руководителя образцового "безотходного" лагеря – каждый пленный на благо Германии. А какая польза от трупов?

То ли продуманная речь Манфреда Генриховича задела тщеславные струнки в душе Вебера, мечтавшего выслужиться и стать заметным в ведомстве Гиммлера среди бесчисленных комендантов концлагерей, то ли хорошее расположение духа после французского коньяка сыграло свою роль…

С Божьей помощью затея получила развитие к общей радости всех сотрудников ревира.

***

осень 1942

Пополнивший ревир, ротный врач Иван Ковальчук, разбирая с Надей очередной подсохший снопик степных трав, заметил, что лютик и живокост способны вызвать на коже сыпь, а молочай может вызвать крапивницу (мелкую красную сыпь) и даже отеки, поэтому с ними нужно обращаться осторожно. Так был найден способ легально диагностировать тиф, чтобы бдительные блок-фюреры сами увидели сыпь на теле пленных, которых нужно было срочно спрятать в тифозном бараке.

Но что делать дальше? Бесконечно держать там людей нет возможности. Больной тифом либо числился выздоровевшим и подлежал отправке в Германию, либо должен быть в списке умерших. Идею отправлять их на "лечение" в городскую инфекционную больницу предложил Салих.

Он помнил, что доктор Чернявский высказывался очень уважительно о врачах-инфекционистах городской больницы Павлограда, рискующих своим здоровьем. Оставалось надеяться, что эти самоотверженные люди, в силу убеждений, готовы бороться и с "коричневой чумой" и быть в контакте с подпольем.

Самое сложное – "скормить" эту идею Веберу так, чтобы он её проглотил. Главный довод – наглядно показать: в чем его выгода. Эта скотина в любой ситуации искала выгоды в первую очередь для своей особы.

***

С некоторых пор Вебера угнетала осенняя хандра. Как любитель разговоров об искусстве, он не мог найти среди подчиненных собеседника, способного поддержать такую тему, стал чаще пить. Как-то захмелев, пожаловался Манфреду, что его окружение – необразованное быдло и солдафоны. У врача был опыт в поддержании подобных разговором – за годы обучения в Екатеринославском мединституте он много общался с сокурсниками из образованных интеллигентных семей. Многие умели играть на музыкальных инструментах, получили классическое для зажиточных семей обучение на дому. Еврейская диаспора города имела обширные связи в империи. Именно сокурсники приобщили Манфреда к посещению филармонии, театров и музеев.

С удивление Вебер обнаружил в Эсси-Эзинге эрудированного собеседника и стал иногда приглашать скоротать вечер беседой о возвышенном. Именно в такой вечер, почувствовав благодушное настроение коменданта, Манфред сокрушенно признался, что восстановление после тифа слишком затруднено скудным питанием, поэтому полноценными работниками выздоравливающие смогут стать не скоро. Как бы невзначай упомянул, что городская инфекционная больница, по словам проверяющих, не загружена настолько, как третий барак.

Гебитскомиссар Циммерман, панически боявшийся заразы, не рискнул закрыть больницу, ведь во время войны эпидемии не разбирают национальность и расовую принадлежность. Циммерман даже привел аналогию в беседе с шефом гестапо: "Клещи не различают бутоны роз или гортензий, пожирают с аппетитом". Этот чудаковатый цветовод всё сводил к ботанике.

Вот почему идея избавиться от этой "головной боли" за счет незанятых городских медиков Веберу пришлась по душе. Он в любом случае получал вылеченных узников назад, но с гораздо меньшими затратами.

– Манфред, родившись в Германии, ты бы имел все шансы возглавить приличную клинику. У тебя голова администратора!

– Благодарю вас, герр комендант. Надеюсь, вы возьмете меня к себе управляющим вашего поместья, когда закончится война, – Эсси-Эзинг знал, что это мечты всех тыловых крыс, считавших, что приносят огромную пользу рейху и понимал, что его иронию комендант не заметит.

Подобные разговоры очень тешили самолюбие Пауля. В ответ он лишь снисходительно похлопал врача по щеке, жестом отсылая прочь.

Затея фон Экке прислать к нему в лагерь нового обер-арцта Вебера не обрадовала. Одно дело – совершенно подневольный врач-пленный, почти собственность. Другое дело – врач вермахта, но спорить с Экке было опасно. Прибывший обер-арцт представился Августом Вильгельмовичем. К счастью, дармовой спирт или самогон его интересовали гораздо больше больных узников.

После долгих согласований и препирательств с оккупационной администрацией всё же было решено передать инфицированных на попечение местных специалистов. Взамен Веберу пришлось согласиться передать в городскую больницу военного врача Василия Чабановского, попавшего в плен после разгрома нашего танкового подразделения под Барвенково.

До сих пор удивляет талант переговорщика, проявившийся у Эсси-Эзинга в плену. Среди тотального уничтожения советских людей в лагерях, ситуация, сложившаяся в DULAG 111 кажется уникальной, даже фантастической.

Из числа пленных медиков Манфред Генрихович подобрал себе целый штат помощников. Вебера это устраивало, врачи трудились бесплатно и добросовестно. Прощаясь с Василием Дмитриевичем, к которому успел привязаться, Эсси-Эзинг поручил ему:

– Присмотрись к врачам инфекционной больницы, выясни их настроения, чтобы подобрать стоящих доверия медсестер. А главное – придумать, как убедительно переоформить лагерных больных в "умерших", любая ошибка смертельна.

Некоторые, из подготовленных к отправке командиров, были уроженцы этих мест, имели в городе знакомых. На них была возложена задача: найти связь с подпольщиками. Лейтенант Сергей Петренко в числе первых покинул ревир. Вывезенного из лагеря Сергея направили в группу Ивана Савченко.

Знакомый конвойный, "финн", как звали его между собой медики, делился с Эсси-Эзингом городскими новостями, из которых стало ясно – нефтебаза загорелась не сама по себе. Это обнадеживало – подпольщики действуют.

Андрей Никонович Нестеренко оказался в DULAG 111 в числе других, попавших в Харьковский котёл, там же познакомился с сержантом Стовбуном. Нестеренко, как командир, подлежал уничтожению, поэтому и оказался в инфекционном бараке. В среднем тиф длится 5-6 недель. Это время позволяло врачам ревира присмотреться к человеку, сделать выводы: чем дышит. Товарищи по тифозному бараку осторожно дали Андрею понять, что "заразился" он не случайно. Нестеренко был местным.