Мантык, охотник на львов

I ГАЛИНКИНЫ СНЫ

Это была совсѣмъ маленькая комната очень скромнаго отеля. Комната на шестомъ этажѣ узкаго высокаго дома, точно сѣрая башня вытянувшагося вверхъ надъ маленькими темными сараями, складами и гаражами окраинъ Парижа. Внизу — вѣчный сумракъ дыма, копоти и пыли, духота, вонь автомобилей, угольная мгла, лязгъ желѣза и грохотъ грузовиковъ, вверху — изъ окна — бездонное, вѣчно красивое, безпрерывно мѣняющееся небо, широкій видъ на Парижъ, и, въ легкой дымкѣ воздушнаго марева, сквозная, какъ полоска кружева, Эйфелева башня. Ночью, на темномъ фонѣ неба, надъ фонарями бѣгущихъ внизу улицъ, она сверкала наглыми пестрыми огнями яркой рекламы:

— Ситроенъ!.. Ситроенъ!..[1]

Въ комнатѣ очень тѣсно. Одно окно безъ занавѣски. Хозяинъ считалъ лишнимъ ее вѣшать, когда окно глядитъ въ безпредѣльную даль. Широкая французская кровать. Въ одномъ углу умывальникъ, въ другомъ, за занавѣской изъ дешеваго ситца, на ивовой корзинѣ, привезенной изъ Россіи и старомъ, сильно потертомъ чемоданѣ узенькій матрасикъ и желтосѣрое, истрепанное, англійское солдатское одѣяло — скромная, бѣдная постель. А за тѣмъ — крошечный столикъ, на которомъ всегда лежала какая-нибудь работа:- чулки для штопки, чья-нибудь рубашка, блузка, или штаны, катушки съ нитками, шерсть, ножницы, и два соломенныхъ, простыхъ стула, такихъ, какіе привозятъ на баркахъ и продаютъ прямо на улицахъ. Все говорило о бѣдности. Но всегда въ этомъ маленькомъ номерѣ были порядокъ и чистота, за этимъ слѣдили жильцы — Ладогины.

Ихъ трое: — «мамочка» — Наталья Георгіевна Ладогина, ея дочь Галинка и братъ Галинки — Коля. Это онъ-то и спалъ на постели, сооруженной на корзинѣ съ чемоданомъ.

Сѣрый, дождливый октябрьскій вечеръ. Галинка одна, больная, въ легкомъ жару, лежитъ на краю широкой кровати. Шумъ города, трескъ, лязгъ, гудки, звонки, — непрерывной, томящей музыкой плывутъ въ комнату и навѣваютъ Галинкѣ тревожные, безпокойные сны. Иногда она просыпается и тогда ея думы сливаются со снами и она сама не знаетъ, гдѣ сонъ, гдѣ мысль, гдѣ явь.

Въ комнатѣ темно. Окно сѣрымъ пятномъ выдѣляется на стѣнѣ. За нимъ мигаютъ, переливаются огни Эйфелевой башни. То расцвѣтятся, распустятся пестрой, сверкающей цвѣточной гирляндой, то покроютъ ее нѣжными золотыми вѣночками изъ листьевъ, то закричать, большими буквами: — «Ситроенъ!.. Ситроенъ!..» и тогда станетъ жутко Галинкѣ. Точно давитъ на мозгъ это страшное, непонятное ей слово рекламы, точно говоритъ Галинкѣ о многихъ тысячахъ рабочихъ, стоящихъ въ этотъ сумрачный вечеръ у раскаленныхъ фабричныхъ печей и мѣрно жужжащихъ станковъ.

Не стихая мигаютъ огни… Настоящій кошмаръ… Въ окна бьетъ холодными струями осенній дождь. Впереди долгій вечеръ и одинокая ночь. Мамочка придетъ не скоро. Она сегодня дежурная въ ресторанѣ, гдѣ она служить… Мамочка придетъ усталая и сейчасъ же станетъ хлопотать, готовить Галинкѣ чай, разогрѣвать что-нибудь на ужинъ, а потомъ спустить внизъ съ потолка электрическую лампочку и станетъ чинить и штопать до утра.

Бѣдная мамочка!

Какъ хорошо все это было во снѣ, такомъ странномъ и чудесномъ, гдѣ совсѣмъ, какъ въ сказкѣ, на помощь мамочкѣ явился котъ Маркизъ, сѣрый, пушистый, въ черныхъ полосахъ котъ консьержки[2] ихъ отеля, мадамъ Булэ. Ахъ, какъ онъ былъ миль! Объ этомъ Галинка непремѣнно разскажетъ Колѣ… Можетъ быть л мамѣ, если мама ее станетъ слушать. Мама не повѣритъ, что это можетъ быть, Коля посмѣется и повѣритъ, сдѣлаетъ видь, что повѣритъ и помечтаетъ вмѣстѣ съ Галинкой.

Милый Коля!

Галинка прислушалась. Она, въ часы своего одинокаго ожиданія, научилась среди уличныхъ шумовъ различать шаги по отельной лѣстницѣ. Она знала усталые, медленные шаги матери, и легкій бѣгъ, черезъ двѣ ступеньки, на шестой этажъ, Коли.

Галинка приподнялась на подушкѣ. Да, конечно, это Коля! Она поправила волосы. На худенькомъ и блѣдномъ лицѣ ея горѣлъ лихорадочный румянецъ. Двѣ толстыя, русыя съ золотистымъ отливомъ косы — гордость Галинки, вѣнкомъ легли по подушкѣ. Глаза заблестѣли. Сейчасъ она все разскажетъ Колѣ. Такъ это будетъ интересно!

Коля ввелъ свой велосипедъ въ комнату сторожихи отеля «Селектъ», госпожи Булэ, приласкалъ поднявшагося ему навстрѣчу и колесомъ выгнувшаго спину кота Маркиза, пожелалъ госпожѣ Булэ добраго вечера и помчался наверхъ къ Галинкѣ. Онъ зналъ, что сестра одна, что она не здорова, что мамочка вернется поздно и торопился чрезвычайно. Ноги едва касались ступеней. Сначала лѣстница была мраморная, покрытая когда то краснымъ, теперь ставшимъ бурымъ, изорваннымъ старымъ ковромъ, потомъ она была деревянная и вилась изъ этажа въ этажъ косыми, скользкими ступенями. Коля бѣжалъ по ней чуть притрагиваясь рукою перилъ, шагая черезъ двѣ и три ступеньки.

«Хоть на Эйфелеву башню могу взбѣжать такъ», — горделиво думалъ Коля. — «Да что на Эйфелеву башню! На самый МонъБланъ!.. Ну, на МонъБланъ, можетъ быть, придется и потише идти»…

Колѣ пятнадцать лѣтъ. Жизнь закалила его и укрѣпила. Онъ средняго роста, очень стройный и худощавый мальчикъ съ недѣтской серьезностью въ глазахъ. Онъ второй годъ служитъ отвѣтственнымъ посыльнымъ въ французской конторѣ господина Дарсонвиль… Его тамъ очень цѣнятъ за его аккуратность и честность. Сегодня онъ попросилъ отпустить его раньше. Ему хотѣлось помочь больной Галинѣ.

Онъ одной рукой отворилъ дверь, другой повернулъ выключатель, и сразу-и свѣтъ и радость видѣть брата вошли къ Галинкѣ. Не стало видно безпокойнаго мерцанія огней Эйфелевой башни и ушли больные кошмары. Впрочемъ одинъ остался. Очень хотѣлось Галинкѣ разсказать о немъ Колѣ…

Коля вошелъ бодрый и веселый…

— Подожди!.. Я холодный… и мокрый, — говорилъ онъ, копошась за занавѣской.

Галина слышала, какъ тамъ шуршала бумага. Хитрый Коля! Что то принесъ…

Коля высунулся въ свѣжей синей рабочей курткѣ, съ румяными, еще влажными отъ сырости щеками и живо разжегъ примусъ съ голубымъ пламенемъ, поставилъ чайникъ, и разложилъ на тарелкѣ хрустящія подковки, настоящіе парижскіе круассанчики.[3]

— Коля! Какой расточитель' Мои любимыя подковочки! Подойди ко мнѣ… Дай я тебя поцѣлую…

— Постой ты, Галина, со своими бабскими нѣжностями. Напьемся раньше чаю… И я согрѣюсь немного. Адская погода сегодня! Дождь такъ и сыплетъ… Ъхать по асфальту скользко. Того и гляди сверзишься на сторону. Чаю то хочется?

— Не знаю… что то не хочется..

— Что то не хочется! — передразнилъ сестру Коля. — А если съ лимономъ? Вѣдь хорошо? А?

— Съ лимономъ? А ты принесъ?.. Подумалъ?

— Подумалъ… Нѣтъ, — честно сознался Коля. — Мамочка говорила, что тебѣ съ лимономъ, или съ клюквой хорошо… Да гдѣ клюквуто достанешь? Ты, поди, и не знаешь, что такое клюква?

— Нѣтъ, Коля… Гдѣ же мнѣ знать-то? — вздохнула Галина. — Мнѣ было два года всего, когда я уѣхала изъ Россіи.

Коля налилъ чашку, подвинулъ къ постели сестры стулъ и поставилъ на него тарелку съ подковкой и чашку съ чаемъ, а самъ устроился подлѣ стула, на полу.

— Вотъ ты, и мамочка тоже все возитесь, хлопочете… Цѣлые дни… У мамочки и ночью работы, работы… Просто безъ конца… Ужасъ, какъ жалко смотрѣть…

— Да, мамочку очень жалко, — сказалъ тихо Коля.

— Ну и вотъ… видишь-ли…

— Ничего, покамѣстъ, не вижу.

— Ахъ не перебивай, пожалуйста… Это скучно. Ты знаешь, что мнѣ сегодня приснилось?

— Откуда же мнѣ знать, когда меня весь день не было дома.

— Ты понимаешь, Коля, мнѣ ужасно больно, что я маленькая… а теперь еще и больная… что я должна учиться… Что я… не могу помогать бѣдной мамочкѣ…

— Подростешь… Будешь и помогать, — спокойно сказалъ Коля.

— Сегодня я проснулась рано… Очень рано. Совсѣмъ было темно. Но я уже знаю: — ѵтро. Когда утро, — по иному горятъ огни въ городѣ и не шумитъ подземная дорога. Вижу: — мамочка встала. Тихо, чтобы насъ не разбудить, закрыла лампочку отъ меня синей бумагой. Зажгла ее. Лампочка загорѣлась не ярко, по утреннему тускло. Будто и она усталая. Мамочка присѣла въ углу на стулѣ. Вижу я: — очень усталая мамочка. Еле двигается. Зѣваетъ.

Не выспалась, бѣдная. Взяла мои чулки, бѣлье, сидитъ, иглой водитъ… Чинитъ… штопаетъ. Долго работала такъ… А я гляжу, чуть щелочками глаза пріоткрыла, слѣжу за мамочкой. Кончила она работу и сейчасъ — примусъ разожгла и стала прибираться, пыль стирать. Сама въ туфляхъ, тихая, ходить, едва замѣтно и все что нибудь дѣлаетъ… А ей, я знаю, впереди цѣлый день работы въ ресторанѣ. Посуду мыть, подавать, накрывать… Ужасъ, какъ мнѣ стало жалко мамочку! И вотъ, представь себѣ, съ этими моими мыслями я, должно быть, заснула… Да, нѣтъ… не заснула я, а такъ мнѣ представилось… Ты понимаешь, ужасно это странно вышло. Будто я опять лежу, такъже прищуривъ глаза, наблюдаю… опять утро… Только совсѣмъ другое утро. И мамочка еще не вставала, а такъ сладко, сладко спить. Въ комнатѣ темно. Окно едва сѣрѣетъ. Внизу прогудѣлъ первый поѣздъ подземной дороги. Я знаю: — значить пять часовъ. Очень рано. И такъ тихо, тихо пріоткрывается дверь. Чуть слышно. И входить… котъ.

— Какой котъ? — спросиль Коля.

— Котъ мадамъ Булэ — Маркизъ. Сѣро-зеленый, въ черныхъ полосахъ, очень пушистый… Только… ты слушай… Онъ совсѣмъ необыкновенный былъ котъ… Такой большой, какъ ты… Нѣтъ… встань пожалуйста. Я очень тебя прошу… — капризно протянула Галина.

Коля покорно всталъ.

— Да… пожалуй, чуть-чуточку побольше тебя. Ну, знаешь, совсѣмъ необычайный котъ. И ничуть даже не страшный. Такой ласковый. Знаешь, вошелъ… и, какъ мама, сейчасъ же синей бумагой лампочку завѣсилъ и лапкой штепсель повернулъ, свѣтъ открылъ. Быстрый такой… Сѣлъ на стулъ. Какъ человѣкъ… Хвоетъ спустилъ сбоку, разобралъ мамину работу и сталъ шить и чинить. Прямо, знаешь, удивительно, какъ онъ все дѣлалъ. Нитку зубами скусилъ и опять проворно лапками работаетъ. И все мурлычетъ… А мамочка сладко, сладко спитъ.

Галинка разсмѣялась отъ радости. Она выпила чашку чая, отставила ее на стулѣ и продолжала:

— Ну и знаешь, я все наблюдаю за нимъ, а онъ, кончилъ, значитъ, шить, сложилъ работу и за примусъ принялся, кофе готовить. Примусъ разжегъ и сталъ комнату прибирать, пыль снимать, и все такъ мягко, такъ тихо.

— Это тебѣ все приснилось. Читала тебѣ въ воскресенье мамочка «Руслана и Людмилу» Пушкина:

«И днемъ и ночью котъ ученый Все ходитъ по цѣпи кругомъ. Идетъ направо — пѣснь заводитъ, Налѣво — сказку говорить»…

Помнишь? Вотъ тебѣ и приснился такой ученый котъ.

— Ахъ нѣтъ, да нѣтъ же, Коля! Ну, какъ ты не понимаешь! Ужасно было странно. Такъ странно, ты и представить себѣ не можешь. Ну, знаю же, что это все во снѣ, а въ то же время — такъ ясно, будто и правда вижу настоящаго кота… Ну вотъ, проснулась, и думаю. Все тебѣ разскажу. И какъ думала, что надумала? А вдругъ и правда можно такъ научить кота? Помогаютъ же собаки телѣжки возить, помнишь, мы на рынкѣ видѣли? А лошади? Всю жизнь человѣку служатъ. И пашутъ, и боронятъ, и машины возятъ… А кошка, она чистоту любитъ — вотъ и ее научить… Какъ чисто прибирала бы комнаты: гдѣ хвостомъ, гдѣ лапочкой, гдѣ язычкомъ — Галинка весело разсмѣялась.

— Глупости, Галинка, говоришь.

Но Галинка не слушала брата. Она не по дѣтски вздохнула и печально сказала:

— А какъ мамочкѣ то легче бы тогда стало, если бы и правда Маркизъ приходилъ ей помогать.

Коля взялъ чашку Галинки, вымылъ ее и снова сталъ наставлять на примусъ чайникъ. Галинка слѣдила за нимъ съ постели. Глаза ея заблестѣли. Она посмотрѣла, какъ Коля раскладывалъ на тарелкѣ подковки и догадалась: — гости будутъ.

— Коля, — тихо позвала она брата. — Дѣдушка Мантыкъ придетъ, правда?

Коля, молча, кивнулъ головой.

II МАНТЫКЪ СТАРЫЙ И МАНТЫКЪ МАЛЫЙ

Самой большой радостью для Галинки и Коли было, когда къ нимъ приходили Мантыки — дѣдъ со внукомъ. Съ Мантыками Ладогины познакомились на пароходѣ, когда уходили изъ Россіи. Въ давкѣ и суматохѣ Наталья Георгіевна съ двухлѣтней Галинкой, съ еще маленькимъ Колей, съ вещами — корзиной, старымъ чемоданомъ, узлами и чайниками совсѣмъ пропала бы. Наталья Георгіевна и вещи растеряла бы и дѣтей не знала бы, куда устроить, если бы вдругъ подлѣ нея, на сходнѣ, не оказался кряжистый, крѣпкій старикъ въ измятомъ англійскомъ френчѣ[4] со старыми серебряными погонами съ двумя малиновыми выгорѣвшими полосками и въ синихъ шароварахъ съ лампасами такого же блекло малиноваго цвѣта. Старикъ взялъ Наталью Георгіевну крѣпко за руку и сказалъ сурово:

— Вы постойте, барынька, постойте. Все устрою, все оборудую… Абрамъ, помоги мальчику.

И такой же мальчикъ, какимъ былъ тогда Коля, только крѣпче Коли и рослѣе, загорѣлый, съ темными мозолистыми руками, отобралъ отъ Коли узлы, взялъ у Натальи Георгіевны чайникъ и пошелъ проталкиваться по сходнѣ. Старикъ забралъ отъ Натальи Георгіевны корзину и чемоданъ и повелъ ее за собою. Онъ устроилъ ей и Галинкѣ уголокъ въ дамской каютѣ, онъ доставалъ ей провизію, а его внукъ — Абрамъ — вездѣ помогалъ ему и услуживалъ Колѣ.

Вмѣстѣ прибыли они въ Константинополь, вмѣстѣ странствовали по Болгаріи и Сербіи и, наконецъ, вмѣстѣ добрались до Парижа. Тутъ уже не Мантыки помогали Ладогинымъ, а Ладогины со знаніемъ французскаго и англійскаго языковъ помогли и старому Мантыку и его внуку устроиться на работу.

Молодой Мантыкъ, еще въ Сербіи научившійся управлять машиной, съ рекомендательнымъ письмомъ и розовой картой[5] явился наниматься въ гаражъ. Его сопровождала какъ переводчикъ, Коля.

Хозяинъ гаража, полный, бритый французъ въ большихъ очкахъ въ черной роговой оправѣ недовѣрчиво посмотрѣлъ на четырнадцатилѣтняго Абрама и сказалъ, что мальчикъ слишкомъ малъ и ему не справиться съ машиной. Коля перевелъ слова хозяина Мантыку. Абрамъ усмѣхнулся, подошелъ къ грузовику, подперъ широкимъ плечомъ подъ кузовъ машины и приподнялъ ее.

— Знай нашихъ! Уральскихъ казаковъ!

- Ça va[6]), — воскликнулъ изумленный французъ.

— Ладно, — пробурчалъ сквозь зубы Абрамъ. — Я то совсѣмъ не сова, а ты, брать, на филина очень даже похожъ!

Абрама приняли шофферомъ на легкій грузовикъ, а его дѣда устроили въ тотъ же гаражъ ночнымъ сторожемъ.

Два года уже служили они у одного и того-же хозяина. Абрама полюбили за его живой, веселый нравъ и честность Ему хозяинъ довѣрялъ самые цѣнные, самые дорогіе грузы и зналъ, что Абрамъ доставить все въ цѣлости, все аккуратно получитъ и никогда не потеряетъ, или не просчитаетъ ни одного сантима.[7]

Дружба Мантыковъ съ Ладогиными не прекратилась, но, напротивъ, окрѣпла. Галинка горячо привязалась къ дѣдушкѣ и къ веселому, проворному Абраму, который когда-то, въ тяжкіе дни ухода изъ Россіи няньчилъ ее на пароходѣ, а теперь баловалъ чѣмъ только могъ, Коля нашелъ въ Абрамѣ добраго, сильнаго друга. Въ воскресные досуги вмѣстѣ бродили они по чужому Парижу, Абрамъ учился у Коли французскому языку, а Коля слушалъ разсказы Мантыка о его дѣтствѣ въ глухой уральской станицѣ, о ловлѣ осетровъ, о скачкѣ по степи на крѣпкой киргизской лошадкѣ.

Но больше всего любили Галинка и Коля разсказы дѣдушки Мантыка о старой Россіи, о жизни въ Туркестанѣ, о Скобелевскихъ походахъ по песчанымъ пустынямъ, объ охотахъ на тигровъ.

Тогда, будто раздвигались стѣны тѣснаго номера отеля «Селектъ», стихалъ немолчный шумъ и гулъ парижскихъ улицъ, иное небо разстилалось за окномъ, небо глубокое, синее и знойное, съ неистово пекущимъ солнцемъ и видѣлась старая, великая Императорская Россія. Какъ продвигалась она за казаками въ песчаныя пустыни центральной Азіи, какъ несла свѣтъ христіанской любви полудикимъ туркменамъ, киргизамъ и сартамъ, какъ научала любить бѣлыя рубахи туркестанскихъ стрѣлковъ и казаковъ и ихъ великаго, таинственнаго, Бѣлаго Царя.

И любимѣйшими разсказами были разсказы про дѣда дѣдушки Мантыка, знаменитаго охотника на тигровъ, уральскаго казака Мантыка.

— Вотъ и они, — закричала Галинка, прислушиваясь къ шагамъ на лѣстницѣ. — Слышишь, Коля, дѣдушка Селиверстъ Селиверстовичъ покашливаетъ.

Въ дверь постучали.

— Идите! идите! дѣдушка! — крикнула Галинка.

Въ опрятномъ сѣромъ пиджакѣ, въ рубашкѣ съ мягкимъ воротничкомъ, старый Мантыкъ былъ очень хорошъ. Сѣдая красивая бородка закрывала вырѣзъ пиджака. Усы нависли надъ губами. Бѣлые волосы были еще густы и аккуратно расчесаны на двѣ стороны. Темные глаза блестѣли изъ густыхъ рѣсницъ, и весь дѣдушка былъ благостный, сіяющій. Онъ напомнилъ Галинкѣ лики иконъ. Такіе же, должно быть, были Русскіе святые, о комъ разсказывала мама: св. Николай Чудотворецъ, св. Сергій Радонежскій, св. Серафимъ Саровскій, св. Митрофаній Воронежский — такіе же тихіе, добрые и ласковые, съ сѣдыми Русскими бородами, въ сѣдыхъ усахъ.

Абрамъ былъ въ синей шофферской блузѣ и непромокаемомъ пальто. Онъ не успѣлъ переодѣться послѣ работы и только тщательно помылся. Онъ снялъ пальто, сложилъ его и положилъ въ углу. Селиверстъ Селиверстовичъ досталъ изъ подъ полы пиджака свертокъ и подалъ Колѣ.

— Конфектовъ барышнѣ нельзя, а мамаша сказала фруктовъ можно немного, — сказалъ онъ.

— Дѣдушка! Зачѣмъ такое баловство! — совсѣмъ какъ взрослая, сказала Галинка.

— Чайку, Селиверстъ Селиверстовичъ, — предложилъ Коля. — Видите, уже кипитъ.

— Спасибо, Коля.

Дѣдушка сѣлъ на стулъ у окна, Абрамъ усѣлся по турецки на полъ, рядомъ съ нимъ устроился Коля, на стулѣ подлѣ Галинки положили груши, принесенныя Селиверстомъ Селиверстовичемъ. Дѣдушка выпилъ чашку чая и протянулъ ее Колѣ. Коля налилъ вторую. Дѣдушка, какъ всѣ степняки, любилъ чай.

— Дѣдушка, — сказала просительно Галина, — разскажите намъ еще разъ про стараго Мантыка. Какъ онъ погибъ на тринадцатомъ тигрѣ.

Галинка не разъ уже слышала этотъ разсказъ, и ей всегда казалось страннымъ, что Мантыкъ, дѣдушкинъ дѣдъ, погибъ на тринадцатомъ тигрѣ. Не на двѣнадцатомъ и не на четырнадцатому а именно на тринадцатомъ. Будто и правда, тринадцатое число не хорошее, не счастливое число: — «чортова дюжина».

— Да, кубыть, я уже это разсказывалъ, — поглаживая бороду широкою ладонью, склзалъ Селиверстъ Селиверстовичъ.

— Дѣдушка, ну, миленькій, еще разъ. Я же теперь больная… Мнѣ надо немного разсѣяться.

Селиверстъ Селиверстовичъ улыбнулся, и обѣими ладонями, по восточному, провелъ по лицу и по бородѣ. Галинка любила этотъ дѣдушкинъ жестъ — медленный и важный, и вмѣстѣ съ тѣмъ нривѣтливый. Дѣдушка ей объяснилъ, что такъ дѣлаютъ мусульмане, чтобы показать, что они довольны хозяиномъ, сыты и благодушны.

— Только, дѣдушка, пожалуйста, съ самаго начала, съ перваго тигра, какъ все было въ Сыръ-Дарьинской пустынѣ.

— Ну, инъ быть по твоему. Погасите-ка, хлопцы, электричество. Такъ ладнѣе будетъ.

Сначала стало совсѣмъ темно. Потомъ въ окно тихо вошелъ свѣтъ: — отсвѣты городскихъ огней. И стало казаться тихо. Галинка не слышала городского шума. Въ сумраке, скрадывавшемъ углы, чуть намѣчались фигуры брата и Абрама, и Галинкѣ казалось, что они сидятъ не на полу въ гостинничномъ номерѣ отеля «Селектъ», а на пестрыхъ, цвѣточныхъ коврахъ въ киргизской круглой юртѣ, сложенной изъ кошмъ, что тамъ въ углу блестятъ не краны умывальника, а поблескиваетъ мѣдный мангалъ съ дымными угольями, пахнущими ладаномъ и что за тонкимъ завѣсомъ верблюжьей кошмы ихъ стережетъ безкрайняя азіатская пустыня.[8]

Въ темномъ небѣ тихо мигаютъ безчисленныя звѣзды. И гдѣ то таинственно шумитъ и что-то шепчетъ высокій, густой камышъ, обступившій широкой, въ семь верстъ, полосою, медленно текущую и плещущую желтыми волнами рѣку Сыръ-Дарью.

Тамъ бродилъ знаменитый уральскій казакъ — Мантыкъ, охотникъ на тигровъ.

Знаменитый…

Галинка то знаетъ!.. Ей мамочка разсказывала, и въ школѣ учили про Геркулеса. Героя древности, что руками разодралъ пасть Немейскаго льва. И мама открытку показывала Петергофскаго фонтана «Геркулесъ». Ужасъ, какой сильный былъ Геркулесъ. Но то, когда было!

Еще Коля читалъ книжку про Жерара, французскаго охотника на львовъ. Онъ съ прекрасными англійскими ружьями, изъ засады, охотился въ Африкѣ на львовъ. Его тоже, какъ Мантыка, растерзалъ, однажды, левъ. Сколько книгъ про него написали!

Про Мантыка писали немного. А онъ ходилъ одинъ на одинъ на тигровъ, которые страшнѣе льва. Ходилъ съ простой Тульской двустволкой, заряжающейся съ дула, съ ножемъ на поясѣ. Ходилъ, и, какъ Геркулесъ, руками душилъ тигровъ…

И жутко, и страшно, и радостно было слушать Галинкѣ эти разсказы Селиверста Селиверстовича про русскаго казака — уральца Мантыка, что былъ похрабрѣе Жерара, и такой же сильный, какъ Геркулесъ!..

И при томъ-же — Русскій! Какъ мамочка, какъ дѣдушка Селиверстъ Селиверстовичъ, какъ Коля и Абрамъ, какъ она — Галинка!

Коля что то шепталъ Абраму.

— Ахъ, Коля, — сморщилась Галинка, — тише вы. Слушаемъ дѣдушку!

Ставили Русскіе по той степи крѣпости-городки.

III МАНТЫКЪ, ОХОТНИКЪ НА ТИГРОВЪ

— Какъ разсказать то вамъ про тамошнюю нашу жизнь? — началъ Селиверстъ Селиверстовичъ. — Поймете-ли вы меня? Увидите ли вы степи безкрайнія, песчаную пустыню, лѣсъ камышей… такія мѣста, гдѣ, можетъ быть, съ самаго сотворенія міра нога человѣческая не ступала. Вы вѣдь вонъ какіе! Горожане! Съ Абрамомъ то по городу пойдешь, а онъ на машины мелькомъ глянетъ, а каждую признаетъ — будто знакомаго человѣка по его облику. Это, молъ, Фордъ, а то Рольсъ-Ройсъ, Бенцъ, а тамъ Мерседесъ, или Ситроенъ этотъ самый[9]… Вамъ аэропланы ничто… А слети туда какой-нибудь Фарманъ[10] — какъ бы еще за діавола не приняли и не замордовали киргизы… А уже, что напугались бы до полусмерти, такъ уже такъ! Вамъ, вотъ, кажется, что и лошади не нужны: — вездѣ, молъ, машины пойдутъ, самолеты полетятъ, а тамъ: — все на лошадяхъ. Лошадь, да верблюдъ — первые друзья человѣка. И поятъ и кормятъ и одѣваютъ они киргиза. Отъ лошади берутъ молоко и дѣлаютъ вкусный, терпкій, бодрящій, какъ вино, кумысъ, и саму ее, грѣшнымъ дѣломъ, зарѣжутъ и съѣдятъ, отъ верблюда шерсть берутъ, кошмы валяютъ, изъ нихъ кибитки дѣлаютъ, ковры плетутъ, подстилку на постели, одѣяла. Онъ, верблюдъ-то — прямо, можно сказать, кругомъ одѣваетъ человѣка. Ну и еще бараны, козы и коровы… Это — стада, какъ пригонять со степи, да пойдетъ подлѣ кибитокъ ржанье, да мычанье, да блеяніе, да заревутъ верблюды — что твоя парижская опера! Такой концертъ — лучше не надо! Тутъ въ Европѣ — капиталъ: — машины, фабрики, или просто пачки цвѣтныхъ бумажекъ, положенныя въ банкѣ, - тамъ капиталъ — табуны лошадей, да стада разнаго скота и верблюдовъ. И беречь ихъ надо и отъ лихого человѣка и отъ звѣря — отъ тигра. Повадится тигръ овецъ, или коровъ таскать — въ мѣсяцъ разорить богатаго киргиза хозяина. А поймать или убить его — какъ поймаешь? Онъ самъ за киргизомъ не прочь поохотиться. А уже, какой тигръ человѣчины попробовалъ, «людоѣдомъ» сталъ — тоть такой дѣлается опасный, что просто хоть за сотни верстъ бѣги отъ него. И теперь это край еще дикій и пустынный, хотя и чугунка прошла черезъ него — отъ Каспійскаго моря, отъ города Красноводска на Ташкентъ и далѣе, а тогда, восемьдесятъ лѣтъ тому назадъ, когда только-только занимали Русскіе этотъ край, тамъ и совсѣмъ было жутко.

Ночь настанетъ темная, безъ мѣсяца, вызвѣздитъ яркими звѣздочками, горитъ Божье небо огоньками, переливается, а внизу въ камышахъ жуть ходитъ. Зашуршатъ камыши. Что тамъ? То-ли вѣтеръ набѣжалъ, колыхнулъ сухими метелками, то-ли тигръ крадется, или лихой человѣкъ подползаеть.

Часовой на посту стоитъ, — крикнетъ: — «стой, кто идетъ? что пропускъ?», — а у самого сердце замретъ, ажъ упадетъ куда то, похолодѣютъ ноги. И нѣтъ отвѣта… А бывало… вмѣсто отвѣта — прыгнетъ тигръ и на смерть задереть часового.

Ставили Русскіе по той степи для обороны, для опоры мирнымъ киргизамъ крѣпости — городки. Ставили ихъ изъ камня, изъ земли, да глины, бѣлили стѣнки и далеко на золотистой степи серебромъ горѣли стѣны тѣхъ городковъ и надъ главными воротами, на еысокомъ шестѣ — флагшток развѣвался Русскій бѣло-сине-красный флагъ. Опора, надежда и спасенье для всякаго подданнаго Русской державы.

Воть такъ-то, въ 1847-Мъ году, оренбургскій генералъ-губернаторъ Обручевъ на мысу, вдающемся въ разливы рѣки Сыръ-Дарьи, въ семидесяти верстахъ отъ Аральскаго моря, на правомъ берегу рѣки, построилъ такой городокъ-укрѣпленіе для защиты Русскихъ киргизовъ отъ набѣговъ хивинцевъ и коканцевъ. На этомъ мысу раньше стояла бѣлая глинобитная постройка — часовня съ круглымъ куполомъ. Это былъ памятникъ на могилѣ киргизскаго «батыря[11]» Раима. Отъ того и укрѣпленіе тогда назвали Раимскимъ. Потомъ его переименовали въ Аральское, затѣмъ перенесли на пятьдесять верстъ вверхъ по рѣкѣ Сыръ-Дарьѣ и назвали фортъ № 1. Теперь это цѣлый городъ — Казалинскъ.

Въ Раимскомъ укрѣпленіи поставили гарнизонъ: — батальонъ пѣхоты — линейцевъ съ синими погонами, взводъ артиллеріи — двѣ бронзовыя пушки и сотню Уральскихъ казаковъ. Въ эту сотню попалъ и дѣдъ мой — Мантыкъ. Не родной дѣдъ, а троюродный.

Кругомъ пески, да солонцы. Днемъ на солнце, больно смотрѣть. Блестятъ, словно зеркало, солонцы. Надъ землею, на горизонтѣ дрожить лиловое марево и чудятся въ немъ миражи. Города бѣлостѣнные, рощи зеленыя. На дѣлѣ нигдѣ ни дерева, ни куста. Сѣрой раскорякой ползетъ саксаулъ,[12] жесткими, сѣро-зелеными щетками пробивается верблюжья травка, да вдалекѣ, надъ Сыръ-Дарьею, золотою стѣною стоять сухіе камыши, сѣрѣютъ, голубѣютъ сухими, пыльными метелками. Надъ Сыръ-Дарьею кое гдѣ поднимаются песчаные холмы — барханы, поросшіе сѣрымъ колючимъ кустарникомъ, названнымъ за свою цѣпкость — «подожди немного». Почта приходила рѣдко. Гарнизонъ стоялъ безсмѣнно два года. Лютая скука одолѣвала чиновъ гарнизона. Она была бы созсѣмъ нестерпимой, если бы не выручала — охота. А охота была по истинѣ царская. Въ заросляхъ «подожди немного» и въ камышахъ въ изобиліи водились фазаны. Оттуда выскакивали красноватые, мелкіе туркестанскіе зайцы, а немного ниже, гдѣ у береговъ Сыръ-Дарьи, образовались грязные, топкіе затоны — водились дикія свиньи, кабаны, бывавшіе иногда величиною съ добрую лошадь. Въ густыхъ камышевыхъ заросляхъ устраивалъ свое логово царь мѣстныхъ звѣрей, громадный среднеазіатскій тигръ, родной братъ королевскому тигру, водящемуся въ Индіи.

Охота на кабана была опасной. Раненый кабанъ бросается на охотника и можетъ своими крѣпкими клыками убить человѣка и лошадь. Но самъ кабанъ никогда не кинется на человѣка, а уходитъ отъ него. Другое дѣло — тигръ. Тигръ, если замѣтитъ, что на него охотятся, самъ обходитъ человѣка и старается схватить его сзади. При этомъ, когда человѣкъ идетъ по камышамъ, онъ съ трудомъ продирается черезъ нихъ, шуршитъ ими и шумитъ, съ трескомъ ломая стволы, тигръ же быстро крадется, извиваясь гибкимъ тѣломъ между камышей, неслышный и часто совсѣмъ невидимый. И потому на тигра охотились цѣлыми командами, по двадцать, тридцать человѣкъ, гдѣ одинъ выручалъ другого.

Мантыкъ охотился на тигра одинъ.

Мантыкъ былъ высокаго роста, крѣпкій, сильный, мускулистый и красивый. Начальство его очень любило и разрѣшало ему надолго уходить изъ укрѣпленія на охоты. Какъ большинство уральскихъ казаковъ, Мантыкъ прекрасно говорилъ по киргизски. Окрестные киргизы прямо обожали смѣлаго, ловкаго и честнаго казака. Мантыкъ зналъ повадку каждаго звѣря, каждой птицы. Звѣрь хитрилъ надъ нимъ — онъ умѣлъ перехитрить самаго хитраго звѣря. Двуствольное пистонное ружье, съ дула заряжающееся, кожаная пороховница, дробовикъ съ натруской, пыжи изъ верблюжьей шерсти, пистонница съ желто-бронзовыми пистонами, мѣшокъ съ провизіей за плечами, ножъ-кинжалъ на поясѣ — вотъ и все снаряженіе Мантыка. То верхомъ на своемъ крѣпкомъ маленькомъ киргизскомъ конѣ, который, казалось, такъ сжился съ хозяиномъ, что понималъ его, какъ человѣкъ и то смирно стоялъ, не шевелясь, ожидая, пока не придетъ хозяинъ, то мчался на могучій посвистъ Мантыка, словно спѣшилъ ему на выручку, то пѣшкомъ, Мантыкъ исходилъ всѣ окрестности Раимскаго.

Мантыкъ такъ изучилъ степь — такую, казалось бы — одинаковую и однообразную, что точно читалъ въ ней, какъ въ книгѣ. Каждый, едва примѣтный слѣдъ звѣря онъ зналъ. Каждый разсказывалъ ему, кто и зачѣмъ здѣсь проходилъ. Среди милліоновъ камышинъ густой заросли онъ точно каждую узнавалъ. Какой нибудь помятый листокъ, сломленная камышина ему говорила яснѣе словъ, кто тутъ былъ и что дѣлалъ. И потому — ему, можетъ быть, одному никогда не было скучно въ Раимскомъ и Средне-Азіатскіе пески и камыши онъ любилъ горячей любовью.

Мантыкъ былъ вѣрный и честный товарищъ. Солдатское наше правило: — «самъ погибай, а товарища выручай» — онъ усвоилъ накрѣпко и никогда не задумывался онъ объ опасности, когда кидался выручить попавшаго въ бѣду товарища.

Крѣпкій былъ онъ солдатъ, удалой казакъ, — настоящей, старый Туркестанецъ.

— Вотъ такъ-то, однажды, бродя съ другимъ уральскимъ казакомъ по пескамъ, Мантыкъ зашелъ отдохнуть и перекусить въ кибитку киргиза.

Только разсѣлись, обмѣнялись обычными восточными любезностями, — какъ въ кибитку вбѣжалъ мальчикъ-киргизенокъ. Лицо блѣдное, искаженное ужасомъ, глаза застыли.

— Ой баяу!… Чулъбарсъ!...[13]

Мантыкъ вскочилъ, схватилъ ружье, подтянулъ за руки къ себѣ киргизенка, погладилъ его по головѣ и сталъ ласково разспрашивать.

— Гдѣ?… Какой тигръ? Да не ошибся ли ты съ перепугу?… Не принялъ ли кабана, а то просто заблудившагося барана за тигра?

Мальчикъ дрожіалъ мелкою дрожью… Сначала не могъ съ перепуга ничего толкомъ объяснить. Потомъ вдругъ быстро заговорилъ: -

— Нѣтъ, тюря…. Сюзъ чекъ калай улькунъ чулъбарсъ…. Словъ нѣтъ такой большой тигръ… Козленка укралъ… Вотъ какъ близко былъ..

У Мантыка загорѣлись глаза.

— Гдѣ?… Гдѣ… Показать-то можешь?

— А тутъ совсѣмъ недалеко… Подлѣ камышей!

Казаки побѣжали съ мальчикомъ къ камышамъ. На ровномъ песчаномъсолонцѣ четко отпечатались страшныя широкія лапы. Чуть вдавлены поджатыя когти. Кровь козленка темнымъ пятномъ лежитъ на пескѣ… Кровавый слѣдъ каплями повисъ на камышахъ. Тутъ тамъ замараны камыши. Другой и не примѣтилъ бы ихъ — для Мантыка это, что столбовая дорога.

Онъ бросился по слѣдамъ тигра. Бѣгомъ, бѣгомъ, съ ружьемъ на перевѣсъ, рукою раздвигая камыши, о всемъ на свѣтѣ позабывъ стремился Мантыкъ. И самъ сталъ такой же ловкій и быстрый, какъ тигръ. Они пробѣжали съ казакомъ шаговъ шестьсотъ, какъ на широкой полянѣ увидали задавленнаго козленка. Тигръ почуялъ погоню и бросилъ добычу.

Какъ вкопанный остановился Мантыкъ. Руку назадъ протянулъ, остановилъ знакомъ казака. Прошепталъ: — «стой! схоронись! Тигръ никогда не покинетъ того, что взялъ. Онъ сейчасъ и вернется, какъ услышитъ, что все стало тихо. Подождемъ. Посидимъ»….[14]

Отошли въ глубь камышей и притаились. Не дышутъ. И стало такъ тихо, тихо. Чуть шелестятъ метелки камышей, ударитъ одинъ о другой, зазвенитъ прозрачнымъ звономъ, и опять мертвая, глухая тишина. Надъ ними синее, глубокое, жаркое небо, все раскалено, все блеститъ подъ палящимъ азіатскимъ солнцемъ. Прямо противъ, какъ обрѣзанный, ровной стѣной, густой и высокій стоитъ двухсаженный камышъ. Ничего въ немъ не видно. Рябить въ глазахъ отъ его частыхъ желтыхъ стволовъ.

И вдругъ сразу, неслышно и осторожно, у этого камышеваго обрѣза появился громадный тигръ. Между камышей просунулась лобастая голова съ густыми бѣлыми бакенбардами и маленькими черными прижатыми назадъ ушами. Потомъ тигръ просунулся на половину. Темные въ золотомъ обводѣ глаза его пристально и жадно смотрѣли на козленка.

Онъ рыкнулъ одинъ разъ и со всею осторожностью, не поколебавъ ни одной камышины, какъ только и умѣютъ ходить эти царственный, хищныя кошки, вышелъ весь на прогалину.

Громадный, стройный, въ черныхъ полосахъ по бронзовому мѣху, онъ мягко подошелъ къ козленку и сталъ его обнюхивать. Черный конецъ пушистаго хвоста медленно шевелился вправо и влѣво. Пасть оскалилась, обнаживъ громадные бѣлые клыки. Сейчасъ схватить козленка и ускачетъ съ нимъ саженными прыжками.

Мантыкъ выцѣлилъ подъ переднюю лопатку и выстрѣлилъ сразу изъ обоихъ стволовъ. Жеребья[15] хорошо попали и тигра отбросило въ сторону. Но онъ сейчасъ же вскочилъ и, страшно заревѣвъ, пошелъ прямо на охотниковъ.

— Стрѣляй?! — шепнулъ Мантыкъ казаку.

…. Осѣчка… У казака затряслись руки. Онъ выронилъ ружье…

Тигръ былъ въ пятнадцати шагахъ отъ безоружныхъ охотниковъ.

Гибель была неминуемая.

Въ комнатѣ Парижскаго отеля все затихло. Недвижно сидѣли Абрамъ и Коля, Галина не спускала съ Селиверста Селиверстовича блестящихъ глазъ. Казалось, всѣ трое переживали страшное положеніе, въ какое попали казаки. Дѣдушка провелъ ладонью по сѣдой бородѣ, пожевалъ губами и продолжалъ.

— Теперь съ центральнаго боя ружьями — это просто. Въ мигъ откинулъ стволы, вложилъ патроны и готовъ. Тогда это было совсѣмъ по-иному. Зарядить ружье нужно было время. Надо было насыпать съ дула въ стволы порохъ, забивать его волосяными или войлочными пыжами, класть жеребья, опять забивать пыжи шомполомъ, накладывать на затравку пистоны — это цѣлыя минуты, а тутъ секунды отдѣляли охотниковъ отъ неминуемой смерти. И помогло тутъ знаніе звѣря Мантыкомъ.

Потомъ уже Мантыкъ разсказывалъ про этотъ случай:

— «Я тигра знаю до точности. Если тигръ пошелъ на насъ, и не кинулся молоньей, значить, ему, а не намъ плохо. Конецъ ему, значить, приходить, каюкъ! Изъ послѣдняго идетъ, слабѣетъ тигръ. Глазами не видитъ. Смерть застить ему глаза. Темно у него, какъ у умирающаго человѣка».

Все это мелькнуло въ умѣ у Мантыка въ тѣ мгновенья, когда другой казакъ читалъ уже по себѣ отходную.

— За мной?! — крикнулъ Мантыкъ.

Кинулся самъ молоньей на тигра, схватилъ его за хвостъ и свалилъ на спину. Затѣмъ бросился на него съ ножомъ и прикончилъ его сильнымъ ударомъ подъ лѣвую лопатку.

Что твой, Галинка, Геркулесъ съ Немейскимъ львомъ!..

У камышеваго обрѣза появился громадный тигръ.

IV ТУРКЕСТАНСКІЕ СОЛДАТЫ

Нѣсколько минутъ Селиверстъ Селиверстовичъ сидѣлъ молча. Медленно макалъ подковку въ чай и ѣлъ ее, неслышно жуя. Молчали и мальчики. Галинка тихо сказала: «ахъ!» и примолкла. И тишина стояла въ номерѣ. И сталъ въ нее входить черезъ окно шумъ Парижскихъ улицъ. Загудѣлъ автомобильный гудокъ, затрещала гдѣ-то, точно стрѣльба изъ пулемета, разладившаяся мотоциклетка.

Дѣдушка нахмурился и, точно хотѣлъ онъ прогнать эти городскіе шум и вернуть снова тишину далекой Туркестанской пустыни, — сталъ продолжать свой разсказъ.

— Да вѣдь и люди тогда тамъ были! Точно изъ стали сдѣланы, желѣзными обручами скованы! Долгъ, честь, слава, доброе имя Русскаго солдата были имъ дороже жизни, дороже всѣхъ радостей жизни. Не боялись они ни голода, ни жажды — свыклись съ ними! Не боялись ни смерти, ни ранъ.

Въ 1854-мъ году коканцы осадили такую же вотъ крѣпостцу, какъ та, гдѣ жилъ Мантыкъ, — фортъ Перовскій.

Несмѣтная сила — восемнадцать тысячъ — пестрой ордой окружила фортъ. На форту всего 600 казаковъ и солдатъ Оренбургскаго линейнаго № 4 батальона. Тринадцать на одного! На форту вышли провіантъ и вода. Голодная смерть грозила гарнизону. Комендантъ форта, полковникъ Огаревъ, собралъ солдатъ и сказалъ имъ: -

— Солдаты! Насъ очень мало. Не болѣе шестисотъ можетъ выйдти изъ крѣпости… Что будемъ дѣлать? Ихъ несмѣтная сила — насъ немного болѣе полътысячи.

И раздался голосъ изъ рядовъ Оренбургскаго линейнаго № 4 батальона: -

— Нужды нѣтъ въ большемъ, ваше высокоблагородіе! На завтракъ намъ ихъ только и хватитъ.

И по рядамъ прошелъ грозный ропотъ:

— Только дозвольте, ваше высокоблагородіе!

Въ шесть часовъ утра полковникъ Огаревъ вывелъ свой гарнизонъ изъ крѣпости на вылазку, а къ восьми, то-есть, къ солдатскому завтраку, — все было кончено. Пала подъ ударами казаковъ и солдатъ восемнадцатитысячная кокандская рать. Пала, сдалась и разбѣжалась…

Въ этомъ отрядѣ, на форту Перовскомъ, участникомъ этого славнаго боя былъ уральскій есаулъ Сѣровъ. Нѣсколько лѣтъ спустя шелъ онъ съ сотней казаковъ черезъ пустыню къ городку Икану. И окружила его громадная сила коканцевъ — около двадцати двухъ тысячъ. Казаковъ немного болѣе сотни. Казаки положили своихъ лошадей, образовавъ изъ нихъ какъ бы живую крѣпостную ограду, а сами залегли за ними. Кокандцы предложили имъ сдаться. «Все равно — отъ смерти не уйдете». Казаки отвѣтили имъ гордымъ отказомъ. Кокандцы бросились на казаковъ. Четкими залпами казаки ихъ остановили. Тогда и кокандцы залегли кругомъ и открыли по казакамъ стрѣльбу. Три дня и три ночи казаки оборонялись. Лошади были перебиты. Казаки падали за ними отъ пуль.

— Сдавайтесь! — кричали кокандцы.

Молчаніе было отвѣтомъ. Есаулу Сѣрову удалось послать нѣсколько казаковъ — и они пробились сквозь кокандцевъ. Онъ послалъ ихъ не для того, чтобы просить о помощи. Онъ зналъ — помощи подать нельзя. Не поспѣетъ къ нимъ подмога. Онъ послалъ только сказать, что онъ не можетъ выполнить своей задачи, что онъ окруженъ и погибаетъ. «Молитесь за меня!»

И всѣ они пали. Всѣ до одного были истреблены. И посейчасъ, какъ буря въ степи грозно поютъ наши уральцы…

Селиверстъ Селиверстовичъ взглянулъ на Абрама и въ два голоса, тихонько, чтобы не потревожить сосѣдей по комнатѣ они запѣли:

«Въ степи широкой подъ Иканомъ, Насъ окружилъ коканецъ злой, И трое сутокъ съ басурманомъ, У насъ кипѣлъ жестокій бой…

— Такъ-то, — сказалъ Селиверстъ Селиверстовичъ, вдругъ обрывая пѣніе…. Были люди! Не хуже героевъ древности. Вотъ въ гимназіи я училъ, какъ триста спартанцевъ обороняли горный проходъ Ѳермопилы и всѣ пали. И на томъ мѣстѣ была сдѣлана надпись: «странникъ, возвѣсти спартанцамъ, что всѣ мы триста пали, защищая Родину»…

Ихъ было триста и въ горномъ проходѣ, гдѣ оборона легче, уральцевъ было всего сотня въ безбрежной степи. Поставимъ ли мы имъ тамъ достойный памятникъ? Лишь пѣсня наша казачья изъ рода въ родъ разсказываетъ о ихъ высокомъ подвигѣ… Вотъ и я Абрама учу, чтобы онъ зналъ и тоже своихъ сыновей и внуковъ, когда будутъ, научилъ… А надо бы на камнѣ… какъ у Спартанцевъ!.. А, Галинка?

Галина, молча, кивнула головою….

— А то вотъ забываешь многое… При Скобелевѣ было… Тоже окружили конные кокандцы нашу линейную роту… А ею командовалъ поручикъ, фииляндецъ, вотъ и не помню его фамилію, запамятовалъ. Не то Линдеквистъ, — солдаты звали его Плюнь-да-свисни, не то другой кто. Построилъ онъ карэ, самъ сталъ въ серединѣ, трубка въ зубахъ. Командуетъ — залпы… Кокандцы совсѣмъ насѣдаютъ… А онъ, — показалось ему, что плохо пріемъ сдѣлали.

— Командуетъ: — «отставить!» — Это въ двадцати шагахъ отъ кокандцевъ-то! — Рота, какъ одинъ, брякнула «къ ногѣ«. — А онъ снова тянетъ, не вынимая трубки изъ зубовъ: — «По кавалеріи! Пальба ротою!»…

Отбилъ таки кокандцевъ…

Вотъ, Галина, люди какіе были… Что твои Муціи Сцеволы, или братья Гракхи, только не нашлось для нихъ Плутарха, только не учатъ про нихъ въ школахъ!

V ТРИНАДЦАТЫЙ ТИГРЪ МАНТЫКА

Галина уже знала: — какъ разворчится Селиверстъ Селиверстовичъ, какъ начнетъ корить, что, молъ, не любимъ, да и не цѣнимъ, да не знаемъ мы своего Русскаго, и все за иностранцымъ тянемся, такъ и не остановить его никакъ, и пошла на хитрость.

— Дѣдушка, — сказала она, — вы же обѣщали про тринадцатаго тигра Мантыка разсказать.

— Ну и обѣщалъ… И разскажу… Только не сегодня. Ишь поздно какъ… Десятый часъ никакъ. Спать пора и старымъ и малымъ.

— Дѣдушка! — взмолилась Галина. — Сегодня мамочка дежурная. Вернется еъ первомъ часу. Я все равно до ея возвращенія не засну. Я днемъ выспалась. Разскажите про тринадцатаго тигра.

Селиверстъ Селиверстовичъ покрутилъ головой, справился со своими тяжелыми серебряными часами, что висѣли у него на бронзовой толстой цѣпи, покачалъ головою и сказалъ:

— Ну, ладно…. Но только потомъ — спать! Честное слово!

— Честное слово.

— Ну, такъ вотъ, какъ это случилось. Было это зимою, въ ноябрѣ, въ 1858 году. Мантыкъ со своею сотнею находился тогда на фортѣ Перовскомъ. Года за два до этого, на охотѣ, спасая товарища, подмятаго громаднымъ кабаномъ, Мантыкъ получилъ рану въ руку. Рана сама по себѣ неопасная, но на охотѣ, какъ водится, ее небрежно перевязали, она загрязнилась, и стала болѣть. Мантыка отвезли въ госпиталь. Тамъ ему руку залѣчили, но два пальца на рукѣ остались у него сведенными и мѣшали ему. Но онъ былъ такой же сильный, ловкій и неутомимый охотникъ. Онъ положилъ уже двѣнадцать тигровъ.

Слава о немъ, какъ о смѣломъ истребителѣ тигровъ, шла по всей Сыръ-Дарьинской области и чуть, гдѣ появлялся тигръ, киргизы искали Мантыка, чтобы выручалъ онъ изъ бѣды.

Въ этомъ, 1858-мъ, году зима наступила поздняя. Только въ ноябрѣ выпалъ снѣгъ. Было раннее утро. На форту, по казармамъ только только стали подниматься солдаты. Все было бѣло отъ снѣга. Все блистало и сверкало подъ яркимъ солнцемъ, подъ голубымъ, безоблачнымъ небомъ: — бѣлыя низкія постройки казармъ съ плоскими крышами, бѣлый чистый снѣгъ на площадяхъ, плацахъ и улицахъ, снѣгомъ покрытая бѣлая степь. Тихо рѣялъ надъ нею Русскій флагъ и голубая, еще косая, длинная тѣнь шевелилась отъ него по снѣгу. Да! Прекрасный былъ это день! Мантыкъ убирался въ своей казармѣ. Мылъ изъ мѣднаго кунгана, подвѣшеннаго на веревкѣ, ледяною водою лицо и руки, чистилъ свои малиновыя кожаныя чембары.[16]

У воротъ брякнулъ колоколъ. Часовой вызывалъ разводящаго. Со степи прискакали киргизы съ просьбою къ коменданту.

Недалеко отъ форта, въ камышахъ, гдѣ было киргизское кочевье, на разсвѣтѣ, тигръ напалъ на женщину, пошедшую нарѣзать камыша на топливо и на смерть зарѣзалъ ее. Киргизы просили коменданта защитить ихъ отъ звѣря.

Комендантъ форта, генералъ Дебу, вызвалъ Мантыка. Мантыкъ уже все зналъ. Еще пока киргизы дожидались у комендантской квартиры онъ ихъ обо всемъ распросилъ. Онъ явился къ коменданту совсѣмъ готовый къ охотѣ.

— Что же, Мантыкъ, — спросилъ его генералъ, — справишься?

— Съ превеликою охотою, ваше превосходительство, — отвѣчалъ Мантыкъ.

— Только возьми съ собою кого. Одинъ не ходи. Мало ли что понадобится?

— Понимаю, — сказалъ Мантыкъ.

Мантыкъ взялъ съ собою казака и двухъ охотниковъ солдатъ.

И не прошло и получаса, какъ всѣ они поскакали вмѣстѣ съ киргизами на то мѣсто, гдѣ тигръ зарѣзалъ женщину.

Мантыкъ осмотрѣлъ кровавое пятно на снѣгу, слѣзъ съ лошади, приказалъ своимъ спутникамъ тоже слѣзть, оставилъ лошадей подлѣ камышей и пошелъ съ охотниками по слѣдамъ тигра. На чистомъ снѣгу, слѣды тигра были отлично видны. Мантыкъ зналъ, что тигръ, когда сытно поѣстъ, далеко не уходить, а ложится тутъ же, гдѣ-нибудь поблизости.

Охотники прошли камышами полъ версты и вдругъ увидали тигра. Онъ сидѣлъ на заднихъ лапахъ на небольшой прогалинѣ и будто къ чему то прислушивался. Замѣтивъ охотниковъ, тигръ прыгнулъ въ камыши и скрылся въ чащѣ. Мантыкъ бросился за нимъ. Но не прошелъ онъ и ста шаговъ, какъ увидалъ, что тигръ сдѣлалъ петлю, обошелъ ихъ и вышелъ на ихъ старый слѣдъ. Значить, уже не охотники слѣдили и охотились на тигра, а тигръ слѣдилъ и охотился на охотниковъ.

Мантыкъ это сейчасъ же понялъ.

— Стойте, ребята, — сказалъ онъ. — Тигръ хочетъ броситься на насъ сзади. Но, если онъ увидитъ, что насъ четверо, онъ опять повернетъ и такъ будетъ безъ конца. Мы никогда его не настигнемъ. Отойдите немного въ сторону и спрячьтесь въ камышахъ. Сидите тихо. Я одинъ останусь здѣсь и буду на себя ожидать тигра. Когда услышите мой выстрѣлъ, — бѣгите ко мнѣ. На вѣрность выстрѣла я надѣюсь… но — всяко бываетъ….

Никогда Мантыкъ такъ не говорилъ. Онъ всегда былъ увѣренъ и въ ружьѣ и въ своемъ глазѣ, и въ своей рукѣ. Видно на этотъ разъ онъ предчувствовалъ недоброе.

Охотники ушли и скрылись въ камышахъ. Все затихло въ зимнемъ солнечномъ днѣ. Ярко блисталъ снѣгъ, да золотились сухіе стволы камышей. Мантыкъ опустился на колѣно и сталъ ожидать тигра.

Своего — тринадцатаго!

Было, должно быть, ужасно тихо въ этотъ зимній день, въ камышахъ, въ блистаніи синяго неба и бѣлаго, жгущаго глаза снѣга. Камыши стояли прямые, высокіе. Ни вѣтерка, ни шелеста. Все кругомъ замерло. И вдругъ зашуршало неподалеку, и какъ-то неожиданно, внезапно, во всей своей величавой красотѣ появился противъ Мантыка тигръ. Всего какихъ-нибудь пятнадцать шаговъ раздѣляли звѣря отъ охотника. Тигръ увидалъ неподвижно сидящаго на колѣнѣ, съ ружьемъ на изготовку охотника и остановился. Его глаза заблистали. Пасть открылась, обнаживъ страшные острые зубы. Длинный хвостъ сталъ бить по бокамъ. Тигръ выказывалъ этимъ свою ярость. Вдругъ онъ прилегъ на брюхѣ и сталъ сильно топать задними ногами, готовясь къ смертельному прыжку.

Я разсказываю вамъ долго — это были секунды. Тигръ шелохнулся. Приподнялъ голову. Мантыкъ выстрѣлилъ, какъ всегда, изъ обоихъ стволовъ сразу… но… прицѣлъ ли былъ неправильно взятъ, или дрогнула рука Мантыка, зарядъ, какъ потомъ разсмотрѣли, попалъ не въ голову и пасть тигра, а въ грудь, пониже шеи. Ничтожныя для тигра раны!… Онъ сдѣлалъ могучій прыжокъ и со страшнымъ ревомъ опрокинулъ и подмялъ подъ себя Мантыка.

На выстрѣлъ и на ревъ прибѣжали охотники. Мантыкъ не растерялся. Лежа подъ тигромъ, онъ ухватилъ его за заднія ноги и перебросилъ черезъ себя. Силища была у человѣка подлинно Геркулесовская! Въ тигрѣ потомъ оказалось безъ малаго десять пудовъ! Тигръ снова бросился на Мантыка.

— Гибну, братцы, — крикнуть Мантыкъ изъ подъ тигра. — Стрѣляйте… Если задѣнете меня — ничего…. Только стрѣляйте!

Тигръ съ ревомъ мялъ и грызъ лицо Мантыку. Солдаты и казакъ стояли, струсивъ, опѣшивъ, совершенно растерявшись. Наконецъ, казакъ Ранневъ подскочилъ и въ упоръ выстрѣдилъ тигру въ лобъ. Тигръ оставилъ Мантыка и обратился на Раннева. Онъ подмялъ казака подъ себя.

Мантыкъ, съ головы до ногъ залитый кровью, крикнулъ солдатамъ:

— Колите жъ его, братцы… Онъ уже не страшный.

Солдаты всадили въ тигра прилаженные къ ружьямъ ножи. Тигръ издохъ на Ранневѣ, и тотъ выползъ изъ-подъ него совершенно невредимый.

Молча и неподвижно лежалъ на землѣ окровавленный Мантыкъ. Бедренная кость правой ноги у него была раздроблена, правое плечо такъ измято, что обратилось въ какую-то массу мелкихъ костей и обрывковъ мяса, залитыхъ густою кровью. Кожа на головѣ была мѣстами содрана. Но Мантыкъ былъ живъ. Ни однимъ стономъ онъ не показалъ, какъ онъ страдалъ. Онъ слѣдилъ глазами за охотниками. Когда он увидѣлъ, что Ранневъ выползъ изъ-подъ звѣря, а тотъ лежитъ неподвижный, онъ спокойно спросилъ:

— Убили его?

Получивъ утвердительный отвѣтъ, Мантыкъ вздохнулъ и тихо сказалъ:

— Ну, везите меня теперь на фортъ…. Видно пришелъ конецъ и Мантыку.

Не мало времени прошло, пока доскакали солдаты до форта, разсказали о происшедшемъ, и съ форта прислали за Мантыкомъ комендантскій тарантасъ. Мантыкъ все это время лежалъ молча, спокойно ожидая своей участи. Его уложили бережно въ тарантасъ и отвезли на фортъ. Генералъ Дебу отнесся къ нему по-отечески: лучине врачи были вызваны съ линіи,[17] чтобы лѣчить Мантыка. Все было напрасно. Черезъ пять дней, въ полномъ сознаніи, ясно и кротко, скончался Мантыкъ — истребитель тигровъ.

Геркулесу равный!.. Соперникъ Жерара!

VI МЕЧТЫ

Всегда послѣ такихъ разсказовъ стараго Селиверста Селиверстовича Абрамъ оставался у Коли. Они устраивались за занавѣской, на постели Коли. Галинка скоро засыпала, а они сидѣли вдвоемъ подлѣ зажженной свѣчи и больше молчали. Имъ не надо было говорить. Они одинаково думали. Разбуженный разсказами дѣдушки неясныя вставали мечты.

Занавѣска казалась полами палатки, или брезентомъ на пароходѣ, или, можетъ быть, даже парусомъ. За нею была безбрежная пустыня и тихо, что-то нашептывая, шуршали камыши. Тамъ бродили тигры. Въ палаткѣ сидѣли: — Абрамъ Мантыкъ, знаменитый охотникъ, и его другъ, неутомимый изслѣдователь — Коля Ладогинъ.

Или — кругомъ было море. Безбрежный океанъ катилъ съ грознымъ плескомъ синіе валы и бѣлилъ ихъ шипящей пѣной. Они били въ носъ корабля и солеными брызгами освѣжали лица мореплавателей, страдающихъ отъ зноя.

За свою молодую жизнь они повидали много. Были они и въ морѣ. Но какъ? Некогда было смотрѣть и любоваться на море, некогда было наблюдать, какъ неслись подлѣ парохода тупорылые бѣлобрюхіе дельфины, какъ прыгали изъ воды и исчезали въ голубой волнѣ. Переполненный людьми пароходъ жилъ тревожною, суетливою жизнью. Надо было помогать Натальѣ Георгіевнѣ и Галина, надо было услуживать женщинамъ, старикамъ и дѣтямъ. Сами дѣти, они, подъ руководствомъ Селиверста Селиверстовича, спѣшили всюду, гдѣ могли чѣмъ-нибудь помочь Они не были бойскаутами, не носили англійскихъ рубашекъ и цвѣтныхъ значковъ, но отъ дѣдушки они знали свои обязанности Русскихъ мальчиковъ.

Призоветъ ихъ къ себѣ дѣдушка, поставитъ передъ собою и говорить:

— А ты старому-то услужи… Видишь, ему не дотолкаться до кипятку. Возьми у него чайничекъ-то, да нацѣди, чай завари и угости. Сказано въ Писаніи: «предъ лицомъ сѣдого возстани и почти лицо старче и да убоишися Господа Бога Твоего»!..

Коля бѣжалъ помогать старику, а Селиверстъ Селиверстовичъ уже наставлялъ Мантыка.

— Видишь, Абрамъ, барынл возится, бѣлье стираетъ. Поди, помоги ей. Гдѣ ей одной, она непривычная. Развѣшивай ей пеленки-то.

Такъ моталъ малышей Селиверстъ Селиверстовичъ по пароходу цѣлый день. Не до моря было. Да и впечатлѣній было много. Кругомъ молодежь. Съ ними шелъ Алексѣевскій полкъ. Вечеромъ соберутся на бакѣ въ желтыхъ, прожженныхъ шинеляхъ, бравые, смѣлые, завьется тамъ пѣсня — какъ не послушать! Абрамъ и Коля уже тамъ. Слушаютъ, запоминаютъ слова, напѣвъ, подпѣваютъ сами….

Обрывки воспоминаній, картины только что расписанныя Селиверстомъ Селиверстовичемъ, неясныя мечты, будто колдовскіе сны на яву, овладѣвали обоими мальчиками, когда такъ сидѣли они на Колиной постели, ожидая Наталью Георгіевну. Въ эти тихіе ночные часы одинъ скажетъ другому:

— Помнишь?

А другой уже знаетъ о чемъ сказано это «помнишь»? — прямо отвѣтитъ на мысль.

Коля опустилъ голову и чуть слышно, подъ сурдинку, шепоткомъ, запѣлъ «Алексѣевскую» пѣсню:[18]

— Помнишь, Мантыкъ? Абрамъ продолжалъ, вторя Колѣ:

— Мантыкъ, мой папа убить въ бояхъ на Бзурѣ. Мама разсказывала: — онъ всталъ передъ сеоими солдатами… Кругомъ неслись гранаты. Нѣмецъ одолѣвалъ своею артиллеріей. Онъ сказалъ:-«впередъ, родные! За Царя и за Россію»… И упалъ, пронзенный пятью пулями изъ пулемета… Когда его хоронили солдаты. — Они плакали… Никто не знаетъ, гдѣ его могила. Тамъ… На Бзурѣ… Въ Польшѣ… но онъ видитъ насъ… Мантыкъ, ты умѣешь стрѣлять, Какъ твой прадѣдъ?

— Я, — прошепталъ Абрамъ, — я каждый разъ, какъ ярмарка, упражняюсь въ тирѣ. Вездѣ… И на плясъ д'Итали, и на плясъ де ля Бастій, и на плясъ де ля Репюбликъ,[19] какъ поставятъ балаганы, карусели и тиры для стрѣльбы — я тамъ. Я никогда не промахнусь… У меня глазъ, какъ у дѣдушки… И рука… Я мечтаю…

— О тиграхъ? Мантыкъ, о тиграхъ? — быстро прошепталъ Коля, и схватилъ Мантыка за руку.

Мантыкъ тяжело вздохнулъ. Чуть слышно сказалъ:

— Нѣтъ… Туда нельзя… Туда не пустятъ… Я думалъ о львахъ… Какъ Жераръ… Въ Африку можно, если имѣть деньги…

— И я объ этомъ думалъ… Въ Африку… Только, — Коля головой показалъ въ направленіи постели, гдѣ спала Галина. — Какъ же ихъ то?.. Мамочку и Галину?.. Имъ безъ меня нельзя. Не проживутъ… Мамочка такъ мало получаетъ.

Мантыкъ сидѣлъ, пригорюнившись…

— И мнѣ нельзя… Никакъ нельзя. Дѣдушка то только двѣсти франокъ получаетъ. Ему безъ меня не прожить.

Оба вздохнули. Не дѣтское бремя положилъ Господь на ихъ дѣтскія, юныя плечи.

Они долго молчали. За окномъ, все затихая, шумѣлъ городъ. Галинка тихо спала. Не было ее слышно. Снова вспоминались разсказы Селиверста Селиверстовича о подвигахъ предка Мантыка. Коля чуть слышно спросилъ:

— Мантыкъ, ты очень сильный?

— Да… Всѣ здѣсь удивляются моей силѣ. Французы диву даются.

— Ты бы могъ, какъ «онъ», тигра схватить за заднія лапы и перебросить черезъ себя?

— Не знаю… Думаю, очень трудно… Съ Божьей помощью развѣ.

— А льва?

Мантыкъ ничего не отвѣтилъ. Онъ только пожалъ плечами, будто сказалъ: — «надо попробовать», и тяжело вздохнулъ.

VII ТАЙНА

— Встань, Мантыкъ, — поднимаясь съ постели, прошепталъ Коля.

Мантыкъ всталъ. Коля, въ странномъ возбужденіи, поднялъ свой жесткій матрасикъ и обиажилъ старую, почернѣвшую отъ времени и дорожныхъ испытаній корзину. Ивовыя застежки были давно сломаны и еще на пароходѣ замѣнены Селиверстомъ Селиверстовичемъ проволочными жгутами. Коля вынулъ желѣзный прутъ и раскрылъ корзину. Со скрипомъ откинулась широкая крышка и Коля, нагнувшись, сталъ искать что то подъ аккуратно сложеннымъ его бѣльемъ и воскреснымъ костюмомъ. Онъ досталъ пожелтѣвшій отъ времени большой, плотной бумаги конвертъ и, держа его въ рукахъ, сказалъ, волнуясь, Абраму.

— Мантыкъ, поклянись мнѣ, что никому не разскажешь о томъ, что сейчасъ увидишь и услышишь отъ меня.

Мантыкъ пожалъ опять плечами и ничего не сказалъ.

— Нѣтъ, ты клянись, — настойчиво повторилъ Коля, — мнѣ кажется, что это страшно важно… Это ужасно, какъ намъ подходитъ. Можетъ быть, тутъ — исполненіе всѣхъ нашихъ завѣтнѣйшихъ желаьій. Клянись.

— Ну, клянусь, — неохотно сказалъ Абрамъ. — Грѣхъ это… — клясться…

— По пустякамъ — да. Но это очень важно… «Ну — клянусь» — это не годится. Ты скажи мнѣ: — «честное слово уральскаго казака»… И перекрестись…

— Да въ чемъ дѣло?

Коля дрожащими руками вынулъ изъ конверта какой-то, потемнѣвшій отъ времени пакетъ съ полъ листа писчей бумаги и торжественно сказалъ: — Это пергаментъ.

— Пергаментъ, — повторилъ Мантыкъ.

Слово звучало важно. Оно говорило о древности. О грекахъ и римлянахъ. Объ Азіи и Африкѣ, о временахъ, когда не знали бумаги, о народахъ, которые ее не имѣли…

Мантыкъ сталъ серьезенъ. Коля развернулъ въ четверо сложенный пакетъ, на немъ была сдѣлана блѣдными водяными красками, синими, красными, зелеными и желтыми, рамка изъ какихъ то невиданныхъ листьевъ и цвѣтовъ, въ ней крючками и скобками, не то по турецки, не то по арабски что то написано.

Да, дѣло было не шуточное.

Коля настойчиво повторилъ:

— Перекрестись! Скажи: «честное слово уральскаго казака».

Мантыкъ перекрестился и сказалъ:

— Честное слово уральскаго казака…

— Правнука истребителя тигровъ Мантыка, — говорилъ Коля.

— Это зачѣмъ-же?

— Потому что твой прадѣдъ былъ ужасно какой честный и хорошій. Онъ то уже никогда не обманулъ бы.

Мантыкъ послушно повторилъ за Колей:

— Правнука, истребителя тигровъ Мантыка.

— Честнаго Русскаго человѣка, — продолжалъ Коля, а Мантыкъ за нимъ повторялъ. — Христіанина… даю честное, великое, клятвенное слово, что никому, никогда не скажу, не выдамъ, не открою тайны, которую мнѣ скажетъ Николай Семеновичъ Ладогинъ и, если онъ разгадаетъ и свершитъ, то не буду ему мѣшать, но всячески ему буду помогать въ раскрытіи тайны.

— Въ раскрытіи тайны… Не томи меня… Что это за хитрая у тебя бумага? Почему ты никогда о ней мнѣ не говорилъ раньше?

— Я самъ о ней только недавно узналъ.

Коля бережно передалъ пергаментный листъ Мантыку, подвинулъ ему ближе стулъ, на которомъ горѣла свѣча и сказалъ:

— Смотри внимательно и слушай.

— Этимъ лѣтомъ, мы съ мамой разбирали наши вещи. На днѣ корзины мамочка нашла этотъ старый конвертъ и въ немъ этотъ листокъ пергамента. Я сталъ ее разспрашивать и вотъ, что она мнѣ разсказала. У мамы былъ братъ, значить, мой дядя… Онъ былъ много старше мамочки. Звали его — дядя Петя, — Петръ Георгіевичъ Покровскій. Мамочки еще не было на свѣтѣ, когда дядѣ Петѣ было уже пятнадцать лѣтъ, и онъ безъ вѣсти пропалъ въ Африкѣ.

— Въ Африкѣ, - чуть слышно повторилъ Мантыкъ.

Онъ нагнулся надъ листомъ пергамента. Вверху печать: — левъ, солнце за нимъ, и три копья со знаменами. Пониже странныя, цѣпкія буквы таинственной гирляндой вьются по бумагѣ. Бумага изъ Африки.

Коля, проворно роясь на днѣ корзины, досталъ помятый большой листъ. Это была карта путей сообщенія, вырванная изъ нѣмецкаго желѣзнодорожнаго путеводителя. Коля сложилъ ее и протянулъ Мантыку. Узкой полосой между заштрихованныхъ синимъ морей и океановъ разстилались всѣ пять частей свѣта. Кривыми черными дугами вились между ними линіи пароходныхъ сообщеній. Мантыкъ такъ и впился въ карту. Въ этихъ бѣлыхъ материкахъ съ рѣдкими названіями, въ голубыхъ океанахъ, изображенныхъ на бумагѣ, тоже была какая то тайна. Они непонятнымъ образомъ волновали обоихъ мальчиковъ. Они были какъ бы дополненіемъ къ красочнымъ разсказамъ стараго Селиверста Селиверстовича и, когда мальчики нашли крошечное голубое, съ маленькую горошину величиной, Аральское море и голубую Сыръ-Дарью, когда читали имена Казалинска, Ташкента, Андижана — точно не на бумагу они смотрѣли, не буквы и штрихи видѣли, a видѣли ту желтую пустыню, тѣ сѣрые камыши и бѣлыя крѣпости-форты, гдѣ только что въ разсказѣ дѣдушки прошла, прошумѣла вся славная жизнь уральскаго казака Мантыка. И, когда дальше, раскрывая карту и показывая по ней, разсказывалъ Коля, — передъ Мантыкомъ проходили страны, о которыхъ онъ такъ часто мечталъ, несясь на своей каміонеткѣ, гдѣ нибудь по окрестностямъ Парижа.

— Я запомнилъ, — тихо, боясь разбудить Галину, разсказывалъ Коля, — каждое мамочкино слово.

Вотъ, что она мнѣ говорила… А она это знала, потому что мамочкинъ папа былъ морякъ въ Добровольномъ флотѣ. Къ началу царствованія Императора Николая II, память котораго мы съ тобой поклялись свято чтить, — въ Россіи сталъ сильно развиваться Добровольный флотъ.[20] Громадные пароходы его «Нижній Новгородъ», «Саратовъ», «Самара», «Москва» и многіе другіе смѣло соперничали съ лучшими пароходами нѣмецкихъ, французскихъ и англійскихъ линій. Они ходили изъ Петербурга и изъ Одессы кругомъ всего свѣта въ далекіе порты Сибири: — Владивостоку Николаевскъ и Охотскъ, они ходили въ Китай и Японію. На всемъ ихъ сорокадневномъ пути отъ Одессы до Владивостока не было ни одного Русскаго порта, куда они могли бы зайти, пополнить запасы угля и провизіи. Всюду приходилось одолжаться у французовъ, или у англичанъ. А въ случаѣ войны или какихъ нибудь осложнены, ты самъ понимаешь, что изъ этого могло выйти? И вотъ, мамочка мнѣ говорила, что тогда была мысль найти гдѣ нибудь въ Красномъ морѣ уютное мѣсто для стоянки кораблей, гдѣ бы можно было устроить угольную станцію, а если нужно, и крѣпость, морской порть, вотъ какъ у англичанъ такіе есть вездѣ.

И Коля, смѣло тыча пальцемъ по картѣ, говорилъ: — Гибралтаръ у входа въ Средиземное море, Аденъ у выхода изъ Краснаго моря, Сингапуръ у входа въ Великій океанъ… Имъ удобно плавать. Тогда обратили вниманіе на Таджурскій заливъ противъ Адена. Англичане тамъ заняли городокъ Зейлу, французы Обокъ и строили тамъ порть Джибути… Оставался городокъ Таджура, владѣніе арабскаго Таджурскаго султана… Это было въ 1882, или въ 1885 году, значить, въ царствованіе Императора Александра III. Является къ нему во дворецъ молодцеватый человѣкъ, саратовскій дворянинъ Николай Ашиновъ и говорить: «Ваше Императорское Величество, разрѣшите сослужить Россіи великую службу: — открыть путь въ Африку, къ православному Негусу Абиссинскому, устроить портъ въ Таджурскомъ заливѣ, положить начало Русскимъ поселеніямъ въ Африканской землѣ!

Задумался Императоръ Александръ III. Зналъ онъ, какъ нужна Россіи такая угольная станція, нужна для его дѣтища — Добровольнаго флота, но зналъ такъ же, какъ ревниво берегутъ иностранцы всѣ эти мѣста отъ Русскаго глаза. Не позволять, помѣшаютъ… А воевать изъ за этого Россіи не стоить. Крѣпко стоялъ за миръ Императоръ Александръ III, не даромъ прозвалъ его народъ — «царь-Миротворецъ». Все это, всѣ свои думы и сомнѣнія, высказалъ Государь Ашинову. Ашиновъ говорить: — «Ваше Величество! только дозвольте… Только глаза закройте на мои дѣла. А я дѣйствовать буду по казачьи, самъ отъ себя. Какъ Ермакъ воевалъ предку вашему царю Ивану Грозному Сибирь отъ Кучума, какъ ходили казаки Полунинъ и Дежневъ, ажъ до самой Америки, такъ и я наберу дружину лихихъ молодцовъ и заберу съ нею, что надо. Поль Африки завоюю! Кровь волжскихъ казаковъ течетъ во мнѣ. Можетъ быть, я и самъ потомокъ Ермака, покорителя Кучумова царства!»

Коля оживился, на его блѣдномъ, худенькомъ лицѣ заигралъ румянецъ. Онъ вспоминалъ, какъ ему разсказывала мамочка и, казалось, видѣлъ и слышалъ, какъ смѣло говорилъ казакъ Ашиновъ съ Императоромъ Александромъ III.

— И опять колебался Государь. Пѣшимъ, или коннымъ, или на ладьяхъ по глухимъ сибирскимъ рѣкамъ, какъ ходили по Азіи казаки, въ Африку не пойдешь. Вездѣ заставы, таможни, досмотры. Въ Константинополѣ, въ Портъ-Саидѣ, въ Суецѣ, въ Аденѣ — какъ проскочишь сквозь эту сѣть, да еще съ цѣлымъ отрядомъ? «А мы», — говорить Ашиновъ, — «подъ видомъ монаховъ. Монастырь, моль, строить хотимъ въ Африканской пустынѣ. Хотимъ уподобиться святымъ пустынножителямъ»… Ну и уговорилъ Императора Александра III, и не то, чтобы Государь даль на это согласіе, но просто, приказалъ: — не мѣшать Ашинову действовать. Ашиновъ кликнулъ кличъ. Набралъ разнаго народа. Были и казаки, была и молодежь. Такъ изъ гимназіи, гдѣ тогда учился дядя Петя — бѣжалъ онъ самъ и два его товарища и собралась ватага — человѣкъ триста. Мамочкѣ разсказывали, что недоразумѣнія начались у нихъ съ самаго отплытія изъ Одессы. Въ Портъ-Саидѣ — казаки-монахи высадились и такъ наскандалили, что англичане заарестовали ихъ, посадили на баржу и вывели въ море. Большихъ трудовъ стоило Ашинову и нашему консулу высвободить ихъ. Наконецъ, прошли Суэцкій каналъ и послѣ семидневнаго плаванія по Красному морю вошли въ Таджурскій заливъ. Казаки — ашиновцы скинули съ себя монашеское платье, принарядились по военному, изготовились брать арабскую крѣпость Таджуру, покорять новыя земли подъ Бѣлаго Царя. И вотъ тутъ случилась ошибка. Вмѣсто того, чтобы высадиться противъ Таджуры и идти воевать независимаго Таджурскаго султана, Ашиновъ высадился противъ Обока и поставилъ тамъ свой лагерь по военному. Французскій гарнизонъ Обока состоялъ изъ одного французскаго сержанта и нѣсколькихъ чернокожихъ солдатъ. Но тамъ развѣвалось французское знамя, тамъ былъ телеграфъ.

Телеграфъ заработалъ. Пошла телеграмма въ Джибути, оттуда въ Парижъ, изъ Парижа въ Петербургъ. Что за люди стоятъ безъ спроса, безъ разрѣшенія на французской землѣ? Развѣ есть война между Франціей и Россіей? Изъ Петербурга отвѣтили, что войны нѣтъ, что то люди вольные, и правительство за нихъ не отвѣтственно… Ашиновъ, между тѣмъ, въ своемъ лагерѣ готовился къ бою. Всѣ достали ружья, шашки и кинжалы, собирались штурмомъ брать Обокскую крѣпость!

— Что же имъ никто не сказалъ, — воскликнулъ съ досадою въ голосѣ Мантыкъ, — что они ошиблись?

— Изъ Джибути пришла канонерка со скорострѣльными пушками, — продолжалъ свой разсказъ Коля. — Свистнула по ашиновскому лагерю шрапнель. Разметала палатки, погнала людей. Дѣло обернулось не въ шутку. Думали воевать съ дикарями, вооруженными плохими ружьями и копьями, воевать пришлось противъ артиллеріи и прекрасной французской морской пѣхоты. Не готовые для такого боя Ашиновцы разбѣжались.

Самъ Ашиновъ выкинулъ бѣлый флагъ и съ остатками своего отряда сдался. Его потомъ доставили въ Петербурга, тамъ признали сумасшедшимъ и онъ вернулся къ себѣ въ Саратовскую губернію, гдѣ и сталъ тихо жить. Тѣ люди, которые разбѣжались по пустынѣ — погибли. Кто умеръ отъ голода и жажды, кто былъ убитъ въ пустынѣ дикарями. Французы собрали ихъ тѣла и тѣла убитыхъ первыми пушечными выстрѣлами и похоронили ихъ на горѣ. Всѣ они были узнаны и списки ихъ были составлены. Дяди Пети не было среди погибшихъ. Не оказалось его и среди тѣхъ, кто вернулся съ Ашиновымъ. Родители дяди Пети разыскивали его повсюду: — его не было нигдѣ. Тогда стали считать, что онъ погибъ и его тѣло не найдено. Мамочка говорила, что по немъ всегда служили панихиды. И такъ прошло тридцать лѣтъ. Передъ самой войной на имя управляющая тѣмъ домомъ, гдѣ жили родители мамочки, пришелъ пакетъ изъ Одессы. Въ немъ была эта бумага и письмо, никѣмъ не подписанное, съ просьбой разыскать кого нибудь изъ маминой семьи и передать этотъ пергаментъ ему. Тогда въ живыхъ оставалась только мамочка. Ей эту бумагу и передали.

— Теперь давай разсмотримъ ее.

Коля бережно свернулъ разложенную на стулѣ подъ свѣчкой карту, убралъ ее въ корзину, опустился на колени, ближе къ свѣчкѣ и осторожно разгладилъ рукою пожелтѣвшій пергаментъ. Мантыкъ сѣлъ рядомъ съ нимъ и сталъ смотрѣть на странныя буквы.

VIII ЗАГАДКА

— Здѣсь, на лицевой сторонѣ, - сказалъ Коля, — ничего особеннаго. Папа носилъ бумагу въ Азіатскій департаментъ министерства иностранныхъ дѣлъ и тамъ ему все разобрали. Это абиссинская бумага, «уракатъ», то есть, патентъ на орденъ звѣзды Эфіопіи 3ей степени, выданный «москову Петру Покровскому», то есть — дядѣ Петѣ. Надпись на бумагѣ начинается словами подъ гербомъ:

— «Я, Менеликъ И, левъ колѣна Іудова, царь царей Эфіопіи, жалую москова Петра Покровскаго орденомъ звѣзды Эфіопіи 3-ей степени за его отличія и мудрые совѣты». Въ министерствѣ сказали, что это обыкновенный патентъ на орденъ, что ничего важнаго онъ не представляетъ. Но вѣдь это означало, что дядя Петя живъ, что онъ былъ живъ по крайней мѣрѣ нѣкоторое время до войны!? Зачѣмъ онъ послалъ этотъ патентъ? Что онъ хотѣлъ этимъ сказать своимъ роднымъ? Почему не написалъ никакого письма? Патентъ не давалъ никакого отвѣта. Объ этомъ, какъ мнѣ разсказывала мамочка, въ семьѣ у нихъ поговорили, но тутъ налетѣла война, папу убили, потомъ намъ пришлось скитаться, и о пергаментѣ совсѣмъ позабыли. И только этимъ лѣтомъ, когда мамочка перебирала со мною вещи, мы случайно наткнулись на этотъ пергаментъ. Зачѣмъ его взяла съ собою мамочка, когда бѣжала изъ Россіи? Она сама не знала. Сунула случайно, со старыми паспортами, съ папинымъ послужнымъ спискомъ, съ пенсіонной книжкой. Я сталъ разспрашивать мамочку, она разсказала мнѣ то, что я тебѣ сейчасъ передалъ. Потомъ мы уложили пергаментъ на мѣсто, но онъ мнѣ не давалъ покоя. Я все думалъ. Тутъ что то есть? Не зря, не напрасно его послалъ своимъ, живой, или умирающій дядя Петя. Я сталъ разглядывать его на свѣтъ, и вотъ я замѣтилъ на обратной сторонѣ какія то линіи, буквы, какой то чертежъ. Въ часы досуга, когда никто мнѣ не мѣшалъ, я сталъ срисовывать и обводить эти чуть сохранившіяся, нацарапанныя линіи и слова. И вотъ что вышло. Что-то въ родѣ того, что мы называемъ крестословицей, какая то загадка изъ цифръ и словъ.

Коля перевернулъ пергаментъ и показалъ Мантыку обведенный имъ рисунокъ, потомъ вынулъ изъ кармана копію его на бумагѣ, всю исписанную словами.

— Ты видишь, прямоугольникъ, расчерченный на малые квадраты. По верху ихъ одинадцать, сбоку тринадцать. Въ прямоугольникѣ штрихами изображенъ восьмиконечный, православный крестъ съ подстановкою. Въ квадратахъ цифры, сбоку слова, отвѣчающія этимъ цифрамъ. Я ихъ всѣ обвелъ. Вотъ они: 1. — Сегодня. 2. — Имя воина. 3. — Рѣка въ Сибири. 4. — Мечты. 5. — Ложь. 6. — Сѣмя. 7. — Путь сообщенія. 8. — Лохмотья. 9. — Сибирское слово, означающее поросль. 10. — Счисленіе. 11. — Разумъ. 12. — Оросительный каналъ. 13. — Оконечность ноги лошади.-14. Звукъ. 15. Предложный отъ родителя. 16. — Мѣра. 17. — Зрѣлище. 18. — Болото. 19. — Крикъ предостереженія. 20. — Мѣсто торговли. 21. — Рынокъ. 22. — Команда. 23. — Прическа. 24. — Существо изъ мифологіи.

— Ты разгадалъ это? — быстро спросилъ Мантыкъ. Смуглое лицо его покрылось бронзовымъ румянцемъ.

— Куда тамъ. Въ крестословицахъ слова перекрещиваются. Одни идутъ по продольнымъ клѣткамъ, другія по поперечнымъ. Разгадка одного слова помогаетъ разгадать другое. Есть готовыя буквы. Тутъ ничего не понимаю.

— Но все таки ты пробовалъ?

— Сколько еще разъ! Сколько бумаги перепортилъ за эти дни. Сегодня? — «среда» — какъ разъ пять буквъ. Вписалъ… ладно. Имя воина? — «Иванъ» — вошло. Рѣка въ Сибири — «Лена»… Ты знаешь, исписалъ весь квадратъ… И ничего. Ни такъ, ни эдакъ — ничего. Безсмыслица. А между тѣмъ…

Но уже Мантыкъ перебилъ его. Онъ отгадалъ его мысль.

— Между тѣмъ, за этой загадкой., тигры!.. тигры!.. Мантыкъ всталъ. Онъ провелъ рукой по волосамъ.

Онъ весь былъ въ возбужденіи.

— Нѣтъ, милый Мантыкъ… Львы! львы!.. Тигровъ нѣтъ въ Африкѣ.

— Ахъ!

— Ахъ! Для чего дядя Петя это такъ загадалъ?

— Ахъ!

— Кто его знаетъ. Но, вѣроятно, были же какія нибудь причины, заставившія его писать не прямо, а крестословицей. Чтобы узнать ихъ необходимо ее разгадать, найти вѣрныя слова. Попробуемъ, Мантыкъ, вмѣстѣ подбирать слова.

Мантыкъ замахалъ руками.

— Нѣтъ, уже куда мнѣ, Коля. У меня и словъ то русскихъ на умѣ нѣтъ. Начну думать, a мнѣ въ голову лѣзутъ: кэнзэнъ, піэсы, репо[21] и чортъ знаетъ еще какая французская дребедень. А то пойдутъ сербскія слова или турецкія. Гдѣ ужъ мнѣ. У меня голова дурная. Да вѣдь ты же говоришь, ты слова подыскалъ, вписалъ, и ничего не выходить.

— Да, ничего.

— Значить, пропало наше дѣло. И тигры, то бишь, львы, — пропали, — уныло сказалъ Мантыкъ.

— А, можетъ быть, я не тѣ слова вписалъ. Я вписалъ: сибирская рѣка — «Лена», а, можетъ быть есть какая другая рѣка.

— Волга, что-ли?

— Волга не сибирская рѣка, — съ упрекомъ сказалъ Коля, и потомъ тутъ пять буквъ, а надо четыре…

— Четыре… четыре… — лобъ Мантыка собрался въ складки. Онъ ломалъ свою голову, напрягаясь. — Дай-ка карту.

Онъ водилъ пальцемъ по голубымъ линіямъ рѣкъ и шепталъ надутыми губами.

— А Кама, не подойдетъ?

— Кама не въ Сибири, — сказалъ тихо Коля.

— Вотъ неудача-то. Въ Сибири все или слишкомъ короткія, въ три буквы: — Обь, или уже черезъчуръ длинныя: — Иртышъ, Енисей… Да, вѣрно, — Лена.

Оба мальчика примолкли, склонились надъ зарисованнымъ Колей съ пергамента чертежемъ. Нѣсколько минутъ они оба молчали. Въ комнату чуть доносился шумъ затихающаго Парижа и часто били въ стекло дождевыя капли. За занавѣской чуть слышно дышала Галина. Свѣча на стулѣ горѣла ровно, кидая отъ мальчикозъ на стѣну большія неподвижныя тѣни.

— Знаешь, — вдругъ быстрымъ шопотомъ сказалъ Мантыкъ, — я придумалъ… Пойдемъ къ писателю.

— Писателю? — повторилъ Коля. — Онъ, казалось, ничего не понималъ. — Почему къ писателю?

— Башковатый народъ, Коля. У нихъ слова то пишутся ладно, слово за словомъ. У нихъ въ головѣ то, поди, какъ въ словарѣ какомъ — словъ изобиліе. И такія и этакія. Писатель приладить, какъ гвоздемъ пришьетъ. Онъ найдетъ. Ему это — плевое дѣло.

— Откуда же мы найдемъ писателя?

— А Александръ Ивановичъ?

— Это, что «Юнкеровъ» то описывалъ… Какъ вальсъ танцовали?..

Коля задумался. Вдругъ встали передъ нимъ страницы недавно прочтенныхъ, бережно вырѣзанныхъ изъ газеты главъ романа. Коля задумался объ этой красивой, свободной, безпечной и безпечальной жизни, какой онъ уже не зналъ и какою, можетъ быть, и онъ бы жилъ, если бы… Печальная улыбка освѣтила его милое лицо.

— Да, — сказалъ Мантыкъ, — и «Храбрые бѣглецы» и «Пуделиный языкъ». Помнишь, ты Галинѣ его прочелъ и потомъ мы все съ нею на пуделиномъ языкѣ разговаривали — «такъ, такъ и еще такъ» — сталъ дѣлать онъ жесты рукою, подражая чему то.

— Какъ же къ нему пойти-то? — задумчиво сказалъ Коля. — Мы его не знаемъ.

Я знакомь съ нимъ, — со скромною гордостью сказалъ Мантыкъ.

— Ты?

— Я

— Врешь!

IX КРЕСТОСЛОВИЦА РАЗГАДАНА. ТАЙНА ОСТАЛАСЬ ТАЙНОЙ. ОДНЪ ДОГАДКИ

Но Мантыкъ не вралъ. На бульварѣ Босежуръ строили домъ. Хозяинъ Мантыка послалъ его съ каміонеткой доставить къ строющемуся дому алебастровый украшенія. Мантыкъ подъѣхалъ къ пыльнымъ тонкимъ лѣсамъ и спросилъ, куда сложить привезенный грузъ. Ему показали мѣсто. Онъ раскрылъ свой грузовичекъ и одинъ сталъ таскать громадныя, пуда по три вѣсомъ, алебастровыя плиты и ставить ихъ вдоль троттуара.

Былъ тихій, ясный осенній день. Улица спокойная, по одну сторону дома, по другую, за желѣзной рѣшеткой глубокій ровъ и въ немъ рельсы круговой дороги, за рвомъ деревья Булонскаго лѣса. Отъ грузовика ѣдко пахло бензиновой гарью, отъ строющагося дома, въ открытыя, пустыя окна тянуло сыростью и запахомъ известки, — отъ недалекаго лѣса наносило запахъ сосны и осенняго прѣлаго листа.

Мантыкъ гибкими движеніями спины и рукъ подхватывалъ грузъ на себя, шелъ, чуть сгибаясь въ колѣняхъ, легко, поддавая лопатками, снималъ плиты и мягко ставилъ на землю.

— Экій вы силачъ! — услышалъ онъ голосъ по Русски. — Въ ваши годы и Поддубный былъ не сильиѣе. Вамъ сколько? Пятнадцать, поди?

Мантыкъ въ изумленіи остановился. Обтеръ о фартукъ запачканныя алебастромъ руки и оглядѣлся. Рядомъ со строющимся домомъ, въ домѣ съ маленькимъ палисадникомъ за желѣзной рѣшеткой, было раскрыто настежь въ нижнемъ этажѣ окно. Въ окнѣ на подоконникѣ лежала громадная, пушистая пестрая кошка, щурила зеленые глаза, a подлѣ кошки стоялъ человѣкъ, съ ясными добрыми глазами и рыжевато-русой мягкой бородкой. Мантыкъ посмотрѣлъ на него. Было что то ьъ этомъ человѣкѣ, влекущее къ нему, располагающее на разговоръ и откровенность.

— Вы почему же угадали, что я Русскій, — спросилъ Мантыкъ.

— Да ужъ такъ. По всей вашей повадкѣ. Вы это дѣлали совсѣмъ какъ крючникъ золжскій или хорошій петербургски ломовикъ. Мнѣ напомнило наши дачи и переѣзды на нихъ изъ города. Французъ такъ не дѣлаетъ.

— Да?

Мантыкъ разставилъ ноги и раскрылъ ротъ. Онъ не зналъ, что надо дальше дѣлать. Повернуться спиною, благо грузъ снятъ и работа кончена и сѣсть къ рулю, не хотѣлось. Очень ужъ пріятенъ былъ въ обращеніи, въ голосѣ, во всемъ обликѣ этотъ человѣкъ… У него было такое славное, умное, Русское лицо, что Мантыкъ, одинокій въ Парижѣ, почувствовалъ, что онъ такъ уйти не можетъ, что повернуть спину этому человѣку никакъ нельзя.

— Это что-же? Ваша кошка? — не зная, что сказать, спросилъ Мантыкъ.

— Моя, — отвѣтилъ стоявшій у окна.

— Видать, вы любите звѣрюшекъ.

— Очень… И звѣрей, и птицъ, а особенно лошадей.

— Вы кто же такой будете? — спросилъ Мантыкъ и на лицѣ его расплылась улыбка.

Незнакомецъ назвался.

— Неужели-же… писатель?.. Ахъ ты… Да вѣдь это что же!.. «Пуделиный языкъ» то вашъ?.. И «Юнкера»… и все такое… А я то такъ просто… О кошкѣ спросилъ…

Въ сильномъ смущеніи Мантыкъ снялъ свою мятую рабочую фуражку и сказалъ, низко кланяясь:

— Тогда ужъ позвольте и мнѣ вамъ представиться. Уральскій казакъ Абрамъ Петровичъ Мантыкъ.

— Очень пріятно, — сказалъ писатель. — Люблю уральскихъ казаковъ. У меня были между ними пріятели. Я даже лошадь уральскую имѣлъ. Хорошая была лошадь. Иноходецъ… Если имѣете время, зайдите ко мнѣ. Выпьемъ по стакану вина. Поболтаемъ.

Приглашеніе было такъ мило сдѣлано, что Мантыкъ отказаться никакъ не могъ. Онъ еще разъ, очень тщательно обтеръ руки и пошелъ въ домъ.

Вотъ такъ то, совершенно случайно онъ и познакомился съ писателемъ… Съ самимъ Александромъ Ивановичемъ.

Все это онъ теперь шепоткомъ, шепоткомъ разсказалъ изумленному Колѣ.

Съ лѣстницы, въ тихую комнату донеслись усталые шаги. Медленно поднималась Наталья Георгіевна.

— Ну, — зашепталъ Мантыкъ, — мнѣ пора. Маменька то, поди, устала. Спать хотятъ… Такъ, пойдемъ, Коля, къ писателю. Онъ намъ все разберетъ и на мѣсто поставить. Онъ добрый. Ужасно какой ласковый…

— Хорошо… Въ это воскресенье, послѣ обѣдни.

— Ладно, я заѣду, предупрежу… Гости, молъ, будутъ. Мантыкъ взялъ на руку свой плащъ и тихо выскользнулъ изъ комнаты. На послѣдней площадкѣ уже стояла блѣдная, сильно усталая Наталья Георгіевна. Мантыкъ поклонился ей, поцѣловалъ ей руку, какъ училъ его дѣдушка, и помчался внизъ.

Въ головѣ у него шумѣло. Вспоминались среднеазіатскіе тигры, грезились африканскіе львы.

«Въ этой бумагѣ-то», — думалъ онъ, — въ пергаментѣ-то, Богъ его знаетъ, что прописано… Можетъ быть, такое, что всѣмъ намъ свои манатки укладать надо, да всѣмъ скопомъ туда ѣхать. Можетъ, дядя Петя то этотъ, тамъ какимъ королемъ учинился. А намъ, только добраться туда, а уже тамъ я всласть поохочусь на львовъ… Да, поди, и на слоновъ можно… На носороговъ, гиппопотамовъ, жираффовъ!

Мантыкъ мчался пѣшкомъ, — на метро денегъ не было, — и пылала его голова. Мечты летѣли быстрѣе его, уносили въ пески, въ камыши, въ дремучіе, дѣвственные лѣса, полные пестрыхъ птицъ и самыхъ необыкновенныхъ звѣрей.

Александръ Ивановичъ принялъ Колю и Мантыка радушно и дружески весело. Онъ, лежа на широкомъ диванѣ и лаская большого мохнатаго пестраго кота, внимательно выслушалъ исторію дяди Пети и его таинственнаго пергамента, взялъ, перерисовалъ крестъ съ квадратами на листъ бумаги и задумался.

Доброе, Русское, красивое лицо въ слегка сѣдѣющей бородѣ нагнулось надъ рисункомъ.

— Да, — сказалъ онъ, кончикомъ карандаша поправляя прядь волосъ, — разгадать крестословицу было-бы, пожалуй, легче. Но и здѣсь вѣроятно какой нибудь смыслъ есть. Смыслъ акростиха. То есть первыя буквы намъ что нибудь дадутъ.

Онъ задумался.

— Сегодня?

— Я написалъ: — «среда», — сказалъ Коля.

— Ну почему «сегодня» — среда, милый Коля?.. Поставимъ лучше: — нынче…

Мантыкъ жестомъ показалъ Колѣ: — «вотъ башка-то!»

— Имя воина? Конечно, — Аника.

— Я думалъ: — Иванъ, — тихо сказалъ Коля.

— Возможно… возможно… Иванъ… Но оставимъ лучше Анику. Рѣка въ Сибири?.. Пропустимъ… Мечты? — грезы… Ложь? — обманъ… Путь сообщенія? — скажемъ, — каналъ… Лохмотья? — рвань…

Слова низались по клѣткамъ.

— Итакъ, что же у насъ вышло? Первый столбецъ? «На … г… отъ креста… Значить — рѣка Сибири начинается на букву «ю»… Не придумаю такой рѣки. Но оставимъ такъ… Одну букву — «ю». На югъ отъ креста… Второй столбецъ… ынрбм… ну — чепуха, или какъ говорить чеховскій герой «реникса». Онъ слово чепуха прочиталъ какъ бы по латыни… Дальше… не такъ уже плохо… «Ниже Минабелы»… Значить, есть какая то тамъ въ Абиссиніи — Минабела… Возможно… Возможно… Будемъ слѣдовать дальше.

Колѣ казалось, что въ глубокомъ кабиыетѣ писателя была страшная тишина. Въ этой тишинѣ рождалась тайна. За окномъ, отдѣленная маленькимъ палисадникомъ съ желѣзной рѣшеткой шумѣла и гремѣла автомобилями улица.

За заборомъ проносились поѣзда городской дороги, — два зеленыхъ вагона, длинныхъ и свѣтлыхъ. Дудѣли гудки, цокали подковы тяжелыхъ лошадей. — Коля ничего не слышалъ.

Въ его мозгу отбивала кровь чеканящими молоточками тайну дяди Пети. Можетъ быть, страшную, можетъ быть, счастливую, но тайну, которую онъ долженъ разгадать. Онъ не слышалъ и не чувствовалъ времени. Онъ едва различалъ широкое лицо Мантыка, восторженно слѣдившее за писателемъ. Углы комнаты казались ему темными. Свѣтла была только голова писателя, склонившаяся надъ бумагой. Коля слѣдилъ за его карандашемъ, слѣдилъ, какъ бормочетъ слова Александръ Ивановичъ.

— Оконечность ноги лошади? Копыто, но говорятъ и копытъ… Хрястъ… Отцѣ… аршикъ… театръ…

Слово шло за словомъ. Иногда быстро, сразу, иногда послѣ долгаго раздумья, послѣ примѣрки… Иногда мѣнялось на другое.

— Итакъ… первый и второй столбцы правой стороны… Ну, конечно: — реникса… Третій?.. Ara… Пять… шаговъ зака… Четвертый… гмъ… четвертый… реникса… чепуха… дальше… т… Очевидно относится къ третьему: — пять шаговъ закатъ… тѣнь… рой аршинъ… Да, что то тамъ закопалъ вашъ дядя Петя. Прочтемъ все сразу:

— На югъ отъ креста, ниже Минабелы, пять шаговъ. Закатъ. Тѣнь. Рой аршинъ.

— Что же вы думаете, Александръ Ивановичъ, — глухимъ голосомъ спросилъ Коля писателя.

Писатель какъ будто не слышалъ вопроса. Онъ сидѣлъ и смотрѣлъ куда то вдаль, въ окно. Онъ старался проникнуть въ тайну раскрытыхъ на пергаментѣ орденскаго патента словъ.

— Посмотримъ, сказалъ Александръ Ивановичъ.

X РАЗГОВОРЪ СЪ УМНЫМЪ ЧЕЛОВЪКОМЪ

— Что я думаю, — сказалъ, отрываясь отъ листка бумаги Александръ Ивановичъ и глядя сѣрыми добрыми глазами въ голубые ясные глаза Коли. — Значитъ, гдѣ то есть какая то Минабела. Посмотримъ.

Александръ Ивановичъ медленно всталъ, прошелъ въ другую комнату и скоро вернулся съ большою и тяжелою книгою.

— Посмотримъ въ словарѣ всѣхъ населенныхъ мѣстъ земного шара.

Онъ листалъ широкія, тяжелыя страницы.

— Есть Мина… еще есть другая Мина… есть Минабъ… Минахесса… Минабелы нѣтъ, — возможно, что это урочище.

— Александръ Ивановичъ, — робко спросилъ Коля. — Что такое урочище?

— Урочище — это ненаселенное мѣсто, но мѣсто чѣмъ нибудь примѣчательное. Скажемъ: балка съ родникомъ, колодцы въ пустынѣ, плоскогорье, перевалъ, вотъ его и обозначили именемъ… Или это такая маленькая деревушка, что ее и нѣтъ въ этомъ словарѣ. Абиссинская деревушка… Надо ее отыскать.

Александръ Ивановичъ внимательно посмотрѣлъ на бѣдный, тщательно зачиненный костюмъ Коли и сказалъ.

— Допустимъ, что тамъ вашъ дядя Петя закопалъ какой то кладъ. Надо знать, какъ найти этотъ кладъ? Какъ великъ этотъ кладъ? А, если тамъ закопана какая нибудь сотня абиссинскихъ талеровъ. Овчинка выдѣлки не стоить.

— Не сталъ бы дядя Петя безпокоить, если бы это были пустяки, — хмуро сказалъ Коля.

— Да, можетъ быть… А, если это его дневники?.. Письма? Для него, для его родныхъ, это громадная цѣнность. На рынкѣ — пустяки… Вѣдь дѣло то въ томъ, милый Коля, что для того, чтобы отыскать этотъ кладъ надо поѣхать въ Абиссинію… Надо снаряжать цѣлую экспедицію… Нужны: — капиталы… Десятки тысячъ франковъ… Кто ихъ дастъ на такое невѣрное дѣло, какъ исканіе зарытаго гдѣ то въ Абиссиніи, да еще неизвѣстно какого клада?

Коля долго молчалъ. Онъ взялъ со стола свою мягкую шляпу и смущенно мялъ ее въ рукахъ. Глаза были опущены, брови, то хмурились, сжимая на лбу морщину, то выпрямлялись. Съ лица не сходилъ румянецъ.

— Прощайте, Александръ Ивановичъ, — тихо сказалъ онъ. — Благодарствую… Простите, что обезпокоилъ васъ… отнялъ ваше время… Но вы мнѣ очень помогли… Очень… Буду развивать это дѣло дальше.

Коля шаркнулъ ногой, поклонился и ушелъ, провожаемый по корридору Александромъ Ивановичемъ. Мантыкъ остался.

Когда Александръ Ивановичъ вернулся въ кабинетъ, Мантыкъ стоялъ посреди комнаты, разставивъ ноги, и тупо смотрѣлъ въ полъ.

— Онъ — такой, — сказалъ онъ, поднимая глаза на писателя.

— Какой?

Мантыкъ ткнулъ себя пальцемъ въ лобъ и сказалъ:

— Башковатый… Онъ и по англійски, и по французски, все равно, какъ по Русски говорить. Онъ это устроитъ.

Онъ всегда говорить: намъ надо: — смѣлость… бодрость… еще что то? Забылъ… Онъ добьется, найдетъ капиталистовъ… Компанію устроитъ… Я знаю… Онъ и третьяго дня, когда про дядю разсказывалъ, пергаментъ доставалъ, тоже такъ и сыплетъ… Бабъ-эль-Мандебскій проливъ, Таджурскій заливъ, Джибути, Зейла, Обокъ… точно былъ тамъ… Онъ живо обмозгуетъ. Я вижу его… Стоитъ теперь уже въ метрѣ… - Мантыкъ нарочно сказалъ въ метрѣ, а не въ метро, — стоитъ во второмъ классѣ, въ толпѣ — воскресенье сегодня. и мчится куда нибудь… Онъ уже знаетъ куда… Будетъ навѣрно тигровъ въ Абиссиніи бить.

— Тигры въ Африкѣ не водятся, — сказалъ тихо писатель.

— Не водятся?.. Все одно… Еще лучше: — львовъ, леопардовъ, пантеръ, слоновъ, гиппопотамовъ, жирафовъ… Онъ будетъ знаменитость… А я, внукъ Мантыка, истребителя тигровъ, все буду на каміонѣ мусоръ по Парижу возить. И все изъ за моей глупости и необразованности.

— Но, слушайте, Мантыкъ… Поѣдетъ Коля или нѣтъ

— это вопросъ… Потомъ… Вы знаете, гдѣ Абиссинія?

— Кабы зналъ, не горевалъ-бы. Зналъ бы что и дѣлать. Я, Александръ Ивановичъ, Парижъ до тонкости даже знаю… Каждую мелкую уличку найду… А какъ ѣхать въ Абиссинію? Съ какого такого вокзала — не знаю. Съ гаръ де л'Естъ, или гаръ дю Норъ, можетъ быть, съ гаръ Монпарнассъ, или гаръ д'Орлеанъ?..[22] Тутъ ихъ чортъма вокзаловъ то этихъ самыхъ.

— Дѣло не въ этомъ, — раскрывая атласъ съ картами, сказалъ Александръ Ивановичъ. — Ъхать въ Абиссинію надо съ гаръ де Ліонъ, по Парижъ-Ліонъ-Средиземноморской дорогѣ, такъ называемый Пари-Ліонъ-Медитерранэ

— «Пелемъ» — до Марсели. Это сутки ѣзды. Въ третьемъ классѣ и то, по меньшей мѣрѣ, двѣсти франковъ!

— Ладно… До Марсели… А дальше?

— Изъ Марсели по всему свѣту, по всѣмъ морямъ-океанамъ идутъ пароходы. Вотъ громадное общество «Мессажери маритимъ». У него пароходы ходятъ въ Японію: — въ Іокагаму; въ Шанхай, Сайгонъ, Сингапуръ… Въ Индію: въ Пондишери и Бомбей… въ Коломбо, на островъ Цейлонъ… а вотъ есть линія на Мадагаскаръ, принадлежащій Франціи. Пароходъ этой линіи заходитъ во французскій портъ Джибути. Слушайте, Мантыкъ: отъ Марсели до Портъ-Саида — пять дней пути Средиземнымъ моремъ. Отъ Портъ — Саида — Суэцкимъ каналомъ — день. Краснымъ моремъ до Адена — еще дней пять, да отъ Адена до Джибути дня два… Тринадцать дней пути! Это нѣсколько тысячъ франковъ будетъ стоить билетъ!

— Ну, какъ нибудь, доѣдемъ!

— Тамъ дальше идетъ желѣзная дорога до столицы Абиссиніи — Аддисъ Абебы… Да Колинъ дядя Петя, подика, шелъ не по ней, а караваномъ. Тогда этой желѣзной дороги и въ поминѣ не было. Надо, значить, имѣть оружіе.

— Авось достану

— Идти караваномъ. Среди дикихъ, негровъ пустыни Сомали и Данакилей.

— Вы знаете, Александръ Ивановичъ, съ англичаниномъ или французомъ не разговорюсь, a встрѣчу араба, негра… Откуда что берется? Говорю, — онъ меня, я его понимаемъ.

— Какъ вы говорите?

— Я по Русски ему, только съ мимикой, глазами показываю, онъ тамъ по арабски что-ли, и ладно выходить… Нѣтъ… только бы добраться… а тамъ… небось не пропаду.

— Пустяки, Мантыкъ, вы говорите. Авось, небось, д, а как ън и б у д ь — совсѣмъ неважную тройку запрягать вы хотите. Никуда вы на ней не уѣдете. Не погибла ли и наша Россія отъ того, что много надѣялась на авось, да все дѣлала небось, да какъ нибудь.

Мантыкъ почесалъ въ затылкѣ.

— Нѣтъ, — мрачно и твердо сказалъ онъ, — Россія, Александръ Ивановичъ, никакъ не погибла… Будемъ и мы съ вами въ Россіи. Не можетъ погибнуть Россія!

Мантыкъ всталъ.

— Что же, Александръ Ивановичъ? Коля поѣдетъ искать свой кладъ въ Абиссинію… Бить львовъ и слоновъ… А Мантыкъ на каміонѣ по Парижу будетъ сумятиться? Такъ, что-ли?

— Видно такъ…

— Значитъ, Александръ Ивановичъ, не знаете еще вы Мантыка!

Мантыкъ хмурыми, серьезными, упрямыми глазами посмотрѣлъ прямо на писателя.

«Экъ его, какой рѣшительный, славный мальчикъ», — подумалъ Александръ Ивановичъ и сталъ звать Мантыка въ столовую завтракать. Тамъ уже гремѣли посудой. Но Мантыкъ твердо отказался. Не до ѣды ему было. Свое у него было на умѣ. Все надо было обдумать, все, что сказалъ ему Александръ Ивановичъ, запомнить и заучить.

— Нѣтъ, ужъ простите меня, Александръ Ивановичъ, благодарствую очень, а только сейчасъ не могу. Право не могу… Душа какъ то не на мѣстѣ. Пойду — погуляю.

Мантыкъ крѣпко пожалъ руку писателя и не оглядываясь вышелъ. Голова его была необычно опущена и, когда посмотрѣлъ на него въ окно Александръ Ивановичъ, — удивился: Мантыкъ не мчался по улицамъ Парижа, какъ всегда, но медленно шелъ, заложивъ руки за спину. Будто не пятнадцать лѣтъ ему было, a всѣ шестьдесятъ.

XI ЛЮСИ ДАРСОНВИЛЬ

Коля былъ умный, сообразительный, не по лѣтамъ развитой мальчикъ. Онъ съ намека понялъ все, и все сообразилъ. Ему казалось: — тайна раскрыта. Дѣло очень простое. Дядя Петя долго жилъ въ Абиссиніи, Чѣмъ онъ тамъ занимался? — Не все ли равно. Онъ тамъ разбогатѣлъ и свое богатство зарылъ гдѣ то около Минабелы, давъ точное указаніе, какъ найти кладъ.

Было одно темное мѣсто въ завѣщаніи дяди Пети. Почему онъ не прямо написалъ, какъ искать кладъ, а прибѣгъ къ крестословицѣ? Вѣроятно, тутъ были свои причины и Коля догадывался, какія. Такую крестословицу могъ разгадать только Русскій, значитъ, если бы она попала въ руки иностранца, написанная Русскими словами, она была бы ему непонятна. Это было основательно… Но мало того: въ крестословицѣ было два слова: Юнжа и Ербень… Это были слова, которыя часто слышалъ отъ матери Коля. У ея отца былъ въ Сибири хуторъ Ербень, на маленькой рѣчкѣ Юнжѣ. Вставивъ эти слова — дядя Петя всей крестословицѣ придалъ семейный характеръ и ее вполнѣ ясно могъ бы разгадать только членъ семьи Покровскихъ, который эти слова зналъ.

Хотя разгадалъ же эти слова Александръ Ивановичъ?

Коля сразу понялъ все то, что ему сказалъ писатель.

Да, безъ капитала этого не сдѣлаешь. Надо найти капиталиста, и Коля его найдетъ. Онъ и шелъ къ такому человѣку, который ему могъ помочь въ этомъ дѣлѣ.

Этимъ человѣкомъ былъ его хозяину «патронъ», господинъ Дарсонвиль.

Контора Дарсонвиля занималась «экспортомъ и импортомъ». Отсюда — связи со всѣмъ міромъ. Коля носилъ на почту письма хозяина, адресованныя и въ Калэ, и въ Булонь, и въ Гавръ, и въ Шербургъ, въ Тулонъ и Марсель — во всѣ порты Франціи. Тамъ были агенты-помощники патрона. Оттуда тянулись нити въ Англію — въ Дувръ и Соут-гемптонъ, въ Ливерпуль и Глазго, въ, Америку — въ Нью-Іоркъ и Буэносъ-Айресъ, въ Африку, въ Алжиръ и Тунисъ, могли быть ниточки и въ Абиссинію. Коля слышалъ, какъ диктовали письма о тоннахъ кофе, a вѣдь кофе идетъ изъ Абиссиніи, Бразиліи, съ острова Цейлона, изъ Индіи.

Коля шелъ смѣло. Онъ зналъ, что его выслушаютъ, что ему повѣрятъ и отнесутся къ нему съ полнымъ сочувствіемъ, благодаря дочери хозяина, шестнадцатилѣтней Люси. Съ нею Коля былъ уже два года, какъ знакомъ. Сказать по правдѣ — Коля былъ влюбленъ въ нее, первою, дѣтскою любовью. Онъ въ зтомъ ни за что не признался-бы. Надулъ бы пухлыя губы, покраснѣлъ бы до корней волосъ и сказалъ-бы: — «бабскія нѣжности!».

Два года тому назадъ, когда тринадцатилѣтній Коля стоялъ у дверей конторы Дарсонвиля, готовый по приказу хозяина бѣжать, — тогда велосипеда ему еще не полагалось, — на почту, въ банкъ, или къ какому нибудь кліенту хозяина, когда онъ только еще знакомился съ Парижемъ, въ контору вошла дѣвочка въ темныхъ кудряхъ и голубой блеклой шляпкѣ колпачкомъ. Она пришла переводить какое-то письмо на англійскій языкъ. Она сѣла за столъ въ двухъ шагахъ отъ Коли и вдругъ задумалась и, какъ это часто дѣлаютъ дѣти, вслухъ искала нужныя ей англійскія слова. И вдругъ услышала у двери кто то ей ихъ подсказалъ: — Royalty… agreement….[23]

Дѣвочка подняла большіе зеленовато-голубые, цвѣта морской волны прекрасные глаза и серьезно посмотрѣла на сказавшаго.

Противъ нее, заложивъ руки за спину, стоялъ хозяйскій «пикколо». Сѣрые глаза напряженно прищурены и смѣло смотрятъ въ ея прекрасные глаза.

— Вы что же, — строго спросила дѣвочка, — знаете англійскій языкъ?

— Oui, mademoiselle, — послѣдовалъ быстрый отвѣтъ. Дѣвочка еще строже спросила.

— Вы хорошо знаете, — упирая на слово: «хорошо» — англійскій языкъ?

И опять быстрое, увѣренное:

— Oui, mademoiselle.

Дѣвочка закусила нижнюю губу.

— Вы… англичанинъ? — сказала она.

— Я — Русскій… мадемуазелль!..

Послѣдовало очень долгое молчаніе. Наконецъ, дѣвочка сказала:

— Мы будемъ вмѣстѣ заниматься по воскресеньямъ… Вы будете мнѣ давать уроки. Мнѣ не дается произношеніе.

«Пикколо» принялъ совершенно независимый видъ и сказалъ:

— Это, какъ прикажетъ патронъ, мадемуазель!

— Патронъ прикажетъ, — самоувѣренно сказала дѣвочка.

И, дѣйствительно, — патронъ переговорилъ съ Колей и «приказалъ».

Дѣвочка была дочь хозяина — Люси. Отецъ, мать, старшій братъ Шарль души не чаяли въ Люси. Ея слово — законъ, ея желаніе — приказъ, ея капризъ — всѣ должны исполнять.

Сначала Коля и Люси читали вмѣстѣ по англійски. Учили склоненія и спряженія. Двѣ юныя головы склонялись надъ грамматикой. Маленькія пухлыя губы выпучивались, стараясь уловить тайну англійскаго произношенія, съ первыхъ лѣтъ жизни усвоенную Колей, еще «дома», въ Россіи. Потомъ пошли разсказы о Россіи. Коля не зналъ Россіи. Гдѣ же ему знать ее, когда онъ покинулъ ее едва семи лѣтъ!? Она рисовалась ему по разсказамъ мамочки и Селиверста Селиверстовича. Она была для него громадная: — всѣ полюсы входили въ нее, всѣ климаты въ нее вмѣщались, и въ ней было все: — отъ клюквы въ Архангельской губерніи, до чая въ Чаквѣ, отъ маленькихъ ершей въ Невѣ, до громадныхъ осетровъ на Волгѣ, отъ Сѣверныхъ оленей и собакъ-лаекъ — до верблюдовъ и тигровъ, въ ней были самоцвѣтные камни на Уралѣ и золото на Ленѣ. Она была дивно прекрасная и непремѣнно православная и царская. Въней былъ звонъ колоколовъ и удивительное пѣніе. Она была домомъ Пресвятыя Богородицы и сама Божія Матерь ходила по ней, утѣшая въ скорбяхъ, помогая въ несчастіи. Она была удивительная и совсѣмъ таки непонятная Люси. Она теперь была страшно несчастная, но будетъ — «ужасно какая счастливая»…

Люси слушала Колю и очень мало его понимала. Царь и свобода — не умѣщались вмѣстѣ въ ея головкѣ.

— О, мадемуазелль, — говорилъ ей Коля, — при царѣ было очень свободно. Вы не можете себѣ представить, какъ всѣ были свободны.

Разсказы Коли о Россіи, его восторженность при этомъ плѣняли Люси.

— У этого мальчика совсѣмъ другая душа, чѣмъ у нашихъ, — говорила она матери. — Я никогда не думала, что Русскіе такіе. Какъ вѣритъ онъ въ Бога! Какъ любитъ Родину! Но почему, почему же Родина его отвергла, и онъ долженъ жить въ изгнаніи и заниматься тяжелымъ трудомъ?

Съ уроковъ англійскаго перешли на уроки танцевъ. Братъ Шарль не любилъ танцовать. И Колю попросили проходить съ Люси всѣ новые танцы: Хэбби-Іэбби, ЛеЮкенелэ, Нью-Блю, Американскій блэкъ-боттомъ, Кинкажу, Дирши-дигъ, Шипсъ андъ Шопсъ, Чарли-фоксъ — вся эта американская дребедень, отъ которой вѣяло негрскими прыжками и танцами индѣйцевъ и которую только целомудренная прелесть гибкихъ Люси и Коли могли сдѣлать красивыми, они изучали подъ руководствомъ особой учительницы.

Такъ маленькій «пикколо» экспортной и импортной конторы сталъ другомъ дома и готовился стать секретаремъ самого господина Дарсонвиля.

Съ кѣмъ же было Колѣ и искать капиталистовъ для экспедиціи въ Абиссинію, какъ не со своимъ патрономъ?

Мантыкъ былъ правъ. Въ то время, какъ онъ разговаривалъ съ Александромъ Ивановичемъ, Коля мчался въ метро, направляясь къ плясъ де ля Бастій. Онъ втиснулся въ переполненный вагонъ второго класса и сдавленный на лѣстницѣ людьми со всѣхъ сторонъ, торопился на «семи-директъ» въ три часа. Конечно, опоздалъ. Коля не задумался вскочить въ отходившій «омнибусъ»[24] и поѣхалъ потихоньку, съ томительными остановками. Такъ дотянулся онъ до Буасси. До ГроБуа, гдѣ была дача Дарсонвилей, оставалось еще цѣлыхъ три километра.

«Ахъ, жаль» — думалъ Коля, — «велосипеда не захватилъ». И почти бѣжалъ по Парижскому шоссе. Платаны и липы роняли послѣдніе листья и желтобурымъ ковромъ была покрыта дорожка вдоль шоссе, Подъ каштанами лежали треснувшія колючія шишки и блестящій малиново-желтый орѣхъ ихъ скользилъ подъ ногами.

Коля зналъ, что въ эти осеннія воскресенья, когда еще ярко свѣтило солнце и было тепло, онъ навѣрно застанетъ всю семью Дарсонвилей на дачѣ.

Едва свернулъ на узенькую шоссированную дорожку, едва увидалъ увядающія гирлянды доцвѣтающихъ розъ-помпонъ, свѣшивающіяся съ желѣзной арки воротъ, какъ услыхалъ шелестъ листьевъ и голоса въ саду дачи Дарсонвилей «Ля Фейе»…

Вся семья была на работѣ по уборкѣ маленькаго сада.

«Патронъ» въ жилетѣ и голубой рубашкѣ, за нимъ Шарль въ старомъ теннисномъ костюмѣ граблями сгребали большія кучи листьевъ. Люси, сидя на корточкахъ, спичками поджигала готовую кучу. Ѣдкій, терпкій дымъ стлался по землѣ. Мама Дарсонвиль на балконѣ дачи готовила кофе, и запахъ кофе смѣшивался съ запахомъ дыма.

Надъ ними въ оголявшихся вѣтвяхъ весело и дружно чирикали птицы. Онѣ точно подбодряли людей на работу.

Желтогрудыя синички въ черныхъ кокетливыхъ шапочкахъ прыгали по вѣткамъ, нагибали головки, однимъ глазкомъ заглядывая на дорожки, не увидятъ-ли тамъ чего нибудь вкуснаго. Черный дроздъ на желтыхъ лапахъ, желтымъ клювомъ обчищалъ стебелекъ. Палево-розовыя, съ коричнево-сѣрою спинкою красношейки цѣлой стайкой о чемъ то весело спорили.

Изъ-за желѣзной проволоки по осеннему хрипло крича лъ пѣтухъ…

И гдѣ то за лѣсомъ почти непрерывно шумѣли автомобили, шуршали шинами по камнямъ, и, перебивая ихъ плавный шумъ, стрѣляла и фыркала бѣшено несущаяся мотоциклетка.

Этотъ гулъ большой Парижской дороги въ яркій солнечный праздникъ не прерывалъ, a оттѣнялъ мирную тишину дачнаго садика подъ большими платанами и липами, подъ лапчатой зеленью опадающаго грецкаго орѣха.

— А-а! Мосье Николя!.. За работу! — весело. крикнулъ Дарсонвиль.

— А-а! Мосье Николя! — звонко, въ тонъ отцу закричала Люси и побѣжала доставать грабли.

Не здороваясь за руку (по французски), — Люси привѣтствовала Колю дружеской улыбкой.

— Сучья, — говорила она, — отдѣльно… Пригодится зимою камины топить. Листья — въ кучи на лужайку… И за дѣло.

Желтое пламя весело гудѣло въ разжигаемой кучѣ листьевъ, когда къ ней подвезъ новую тачку Коля. Люси, торжествуя, стояла подлѣ огня.

— Какъ горитъ-то! — воскликнула она. Зелено-голубые глаза устремились на Колю. Они внимательно и быстро посмотрѣли въ его озабоченные глаза и точно прочли въ нихъ что то важное.

— У васъ что-то есть на душѣ, - сказала Люси. — Вы чѣмъ-то озабочены. Пойдемте, разскажите мнѣ.

Они пошли по дорожкѣ, шедшей мимо курятника, вглубь сада.

Коля, торопясь и волнуясь, разсказывалъ Люси всю исторію дяди Пети, его патента на орденъ и таинственной надписи на патентѣ, которую онъ только что разгадалъ при помощи писателя Александра Ивановича.

— Я увѣренъ, мадемуазель, что тамъ… кладъ… Тамъ богатство… Вы понимаете?.. И мама., и Галина, и Селиверстъ Селиверстовичъ — всѣ они, наконецъ, отдохнутъ… А можетъ быть, тамъ такъ много, что можно будетъ и… Россіи помочь.

Точно синее море колыхнулось въ глазахъ Люси. Стали они на солнцѣ прозрачными и глубокими. Въ нихъ играла морская волна.

— Папа! — звонко, на весь садъ крикнула она, — идите скорѣе сюда! Важное дѣло есть.

XII ДАРСОНВИЛЬ, ЛАДОГИНЪ И КО

Теперь все разсказано и все ясно. Уже вечеръ. Въ маленькой дачной гостиной Дарсонвилей весело трещатъ въ каминѣ сучья и пахнетъ ихъ смолистымъ дымкомъ. На столѣ, накрытомъ скатертью, разложены: — орденскій патентъ дяди Пети, вычерченная Колею крестословица, большой французскій атласъ и тутъ же стоятъ чашки съ кофе. На диванѣ, у стѣны, въ полумракѣ, обнявшись, сидятъ Люси съ матерью. Ихъ почти не видно. Ярко освѣщенъ патронъ, Мосье Жоржъ. У него въ зубахъ попыхиваетъ сигара. Подлѣ него — Коля. Онъ то нагибается къ картѣ, то выпрямляется, выпячиваясь, и отвѣчаетъ на вопросы мосье Жоржа. Шарль неслышно шагаетъ, мягко ступая въ теннисныхъ башмакахъ по паркету.

Мосье Жоржъ сопитъ носомъ, выпячиваетъ нижнюю губу, то отставитъ руку съ сигарой ото рта, то сильно затянется. Онъ оцѣниваетъ докладъ своего бывшаго «пикколо», онъ что то соображаетъ, вспоминаетъ. Онъ пока не произнесъ ни одного слова. Только: — «гмъ»… «да»… «можетъ быть»… «да, такъ»…

Его большой черепъ точно ящикъ, и въ немъ большая книга его экспортной и импортной конторы. И Колѣ кажется, что мосье Жоржъ, листаетъ эту книгу и что-то въ ней ищетъ.

Наконецъ, мосье Жоржъ поднялъ голову и долгимъ взглядомъ посмотрѣлъ на Колю. Онъ затянулся сигарой и окутался голубоватымъ дымомъ.

— Да не томите же, папа! — нетерпѣливо воскликнула Люси.

— Въ Абиссиніи теперь не мало Русскихъ, — медленно, съ промежутками, цѣдитъ слова мосье Жоржъ. — Тамъ есть очень достойные люди… Съ чинами… и положеніемъ… Я знаю… Мы переписывались… На нѣмецкой хлопковой плантаціи на рѣкѣ Авашѣ — казачій генералъ Свѣшниковъ…

Мосье Жоржъ затягивается снова и долго молчитъ.

— У станціиМоджо — полковникъБартеневъ на кофе., ротмистръ Ферморъ въ самой Аддисъ-Абебѣ… Почему бы не поручить имъ? — Мосье Жоржъ въ упоръ смотритъ на Колю.

Коля молчитъ.

Изъ темноты звенитъ голосокъ Люси.

— Какъ вы не понимаете, папа, что такое дѣло надо дѣлать самому мосье Николя.

— Вы и правда хотите сами? — спрашиваетъ мосье Жоржъ.

У Коли спираетъ дыханіе отъ волненія. Онъ чувствуетъ, что сейчасъ рѣшается его судьба. Онъ хочетъ сказать: — «да, самъ, вмѣстѣ со своимъ другомъ Мантыкомъ». — Онъ мучительно краснѣетъ и говоритъ:

— Да… самъ… Непремѣнно самъ. Молчитъ про Мантыка.

«Подлецъ!.. подлецъ!.. — стучитъ бъ головѣ молоточками. «Какъ же ты забылъ своего друга! Вѣдь ты же знаешь, что для него охота, что для него Африка!.. Ты пропадешь безъ него!» — Но языкъ не можетъ выговорить имени друга.

Услужливая, подл;ая мысль подсказываетъ: — «одного то тебя еще кое какъ устроятъ, а двоихъ»? И молчитъ про Мантыка. И стучитъ, стучитъ, стучитъ въ вискахъ кровь, бьетъ молоточками, говоритъ Колѣ, что нельзя такъ дѣлать, а языкъ говоритъ, повторяетъ:

— Да… мнѣ нужно самому… одном у… Только я о д и н ъ могу разобрать все то, что найдется тамъ въ указанномъ дядею Петею мѣстѣ, только мнѣ одному повѣрятъ.

Коля смотритъ на мосье Жоржа. И опять ему кажется, что мосье Жоржъ ворочаетъ въ своей головѣ тяжелыя большія конторскія книги. Смотритъ алфавиты, листаетъ длинные листы съ зелеными, голубыми и красными линейками. Ищетъ кого то, кого уже знаетъ, кого уже придумала

Новый клубъ дыма; рука протянулась къ маленькой чашечкѣ съ кофе. Тамъ на днѣ еще остался кусочекъ ноздреватаго, коричневаго сахара. Мосье Жоржъ шумно цѣдитъ сквозь зубы остатки кофе.

— Тереза, — говоритъ онъ, — тамъ не осталось еще кофе?

Мадамъ Дарсонвиль встрепенулась.

— Я заварю еще, — вскакивая съ дивана, говоритъ Люси.

— Не надо!

Мосье Жоржъ ставитъ чашку на столъ сзади атласа.

«О не томи еще!» — думаетъ Коля. Его бьетъ внутренняя дрожь. «Нѣтъ… откажетъ. Ничего не выйдетъ».

Онъ смотритъ на листокъ стараго пергамента. Какимъ незначительнымъ, какимъ ненужнымъ онъ ему кажется. «Развѣ можно вѣрить такому документу? Какой же это документа!? А кто поручится, что это составлялъ въ Абиссинии дядя Петя? Вѣдь все это они могли придумать и нацарапать здѣсь, въ Парижѣ. И никакой такой Минабеллы нигдѣ нѣтъ. Все это вздоръ. Развѣ повѣритъ такому вздору дѣловой человѣкъ. Истратитъ деньги?»

Колѣ кажется, что прошло много времени. Цѣлые часы, пока думаетъ мосье Жоржъ. Жуткая мысль холодной змѣйкой ползетъ къ его сердцу и начинаетъ сосать тамъ тоскою: — «а какъ же мамочка? Галиика?.. Ихъ то надо все таки обезпечить, дать имъ на что жить? Сколько времени продлится путешествіе? Мѣсяцы, можетъ быть, годъ. Кто же будетъ платить этотъ годъ въ пансіонъ за Галину, кто будетъ помогать мамочкѣ. Нѣтъ, ничего не выйдетъ. Все это глупый сонъ. Этотъ пергаментъ — это такой же фантастическій котъ, какой приснился Галинкѣ. Конечно, откажутъ. Еще и посмѣются надъ нимъ и, что хуже всего, подумаютъ, что онъ, Коля, хотѣлъ ихъ обмануть.

Все болѣе жестоко и нудно сосетъ подъ сердцемъ. Холодные токи побѣжали къ ногамъ. Похолодѣли, трясутся незамѣтной, мелкой дрожью колѣни. Темнѣетъ въ глазахъ.

Никто этого не замѣчаетъ. Люси разожгла спиртовку и готовитъ свѣжій кофе.

Еще клубъ дыма. Сипитъ въ зубехъ разгорѣвшаяся сигара. Сѣрый пепелъ ноздреватой шапкой стоитъ за огневой красной полосой. Запахъ сигары душитъ Колю. Комната плыветъ передъ нимъ. Какъ сквозь сонъ онъ слышитъ, что говорятъ въ комнатѣ.

— Мистеръ Брамбль, — твердо и упрямо говоритъ мосье Жоржъ и осторожно кладетъ сигару на край стола.

— О, папа! — Чашка съ кофе звенитъ въ рукахъ Люси.

— Мистеръ Брамбль! — упрямо повторяетъ мосье Жоржъ. — Почему ты противъ, Люси?

— О, папа! Онъ такой… нехорошій человѣкъ.

— Почему?

— Онъ атеистъ… Онъ не вѣритъ въ Бога.

— Кто, маленькая, теперь изъ дѣловыхъ людей думаетъ объ этомъ.

— Ввѣрить тайну… Ввѣрить судьбу мосье Николя мистеру Брамблю?!. Но это, папа, никакъ невозможно.

— Кто говоритъ — ввѣрить тайну… Этого не надо… Совсѣмъ не надо… Но мистеръ Брамбль — единственный человѣкъ, котораго я знаю и котораго легко подбить сдѣлать путешествіе въ Абиссинію, организовать караванъ, задумать какую нибудь охоту на львовъ… Это человѣкъ, который охотно возьметъ мосье Николя съ собой, какъ секретаря и переводчика… А тамъ… тамъ уже будетъ дѣло самого мосье Николя повернуть экспедицію такъ, чтобы отыскать Минабелу, а, отыскавъ мѣсто клада, откопавъ кладъ, онъ можетъ покинуть экспедицію и дѣйствовать самостоятельно при помощи тамошнихъ Русскихъ. Важно туда доѣхать. Это все можно оговорить въ условіи. Если вы согласны, мосье Николя, — я завтра же начну переговоры съ однимъ человѣкомъ, по моему вполнѣ подходящимъ.

— Я согласенъ, — говоритъ Коля. — Но…

— Ну, что такое?

Коля низко опускаетъ голову. Лицо его горитъ. Онъ теребить руками углы своего пиджака.

— Я, конечно, поѣду. Тутъ думать не приходится… Я поѣду… Но, вы знаете, у меня — мать и сестра… Я имъ помогаю. Мнѣ надо что то получить, чтобы дать имъ возможность жить.

— Бѣдное дитя! — вздыхаетъ Тереза.

— Это можно, — солидно говоритъ мосье Жоржъ… Я это понимаю. Вы тоже должны понимать… Вы два года работаете въ конторѣ и знаете, что дѣла такъ не дѣлаются. Мы заключимъ условіе. Составимъ компанію — Дарсонвиль, Ладогинъ и K°… Я обязуюсь платить вашей матери ровно половину того, что вы получаете теперь у меня все то время, что вы будете въ отсутствіи, а вы обяжетесь отдать мнѣ половину того клада, или имущества, права на владѣніе которымъ будутъ найдены. Идетъ — тутъ пятьдесятъ процентовъ и тамъ пятьдесятъ процентовъ.

— О, папа! — съ упрекомъ въ голосѣ восклицаетъ Люси. Ея глаза темнѣютъ, какъ море передъ бурей.

— Ты, моя ципка, ничего не понимаешь… Вы согласны?

— А если, — заикаясь и глядя въ пслъ, бормочетъ Коля, — если я не найду клада?.. Или тамъ не окажется ничего цѣннаго?

— Мой убытокъ, — спокойно говоритъ мосье Жоржъ.

— Папа, а вообрази, что тамъ милліоны? — съ пылающими щеками кричитъ Люси.

— Я хорошо заработаю.

— Я согласенъ, — твердо говоритъ Коля. — Давайте писать условіе.

XIII «БАБСКІЯ НѢЖНОСТИ»

Коля молчалъ. Такъ было рѣшено, пока все не будетъ кончено и оформлено. Осенніе дни бѣжали своей унылой чередой. То хлесталъ дождь, мочилъ камни и асфальты Парижа, то вдругъ изъ подъ темныхъ тучъ, въ желтомъ маревѣ надъ Сеной показывалось солнце, вокругъ него клубились сѣрые туманы и печальной и мокрой казалась узорчатая Эйфелева башня. Коля продолжалъ работать въ конторѣ. Онъ то мчался на велосипедѣ, зацѣпившись рукой за задокъ тяжелаго грузовика, между темной череды черныхъ, блестящихъ отъ дождя такси по тѣсной улицѣ Риволи, то, вырвавшись на просторъ на площади Согласія, нажималъ на педали и скрывался въ сыромъ сумрак Елисейскихъ полей, надъ которыми призракомъ стояла Тріумфальная Арка съ могилой Неизвѣстнаго Солдата, то сидѣлъ въ конторѣ и отбивалъ на машинкѣ англійскія письма.

Его познакомили съ мистеромъ Брамблемъ, и онъ понравился англичанину. Англичанинъ былъ не молодъ и не старъ. Въ большихъ, круглыхъ очкахъ, въ темной, черепаховой оправѣ, бритый, полный, маленькій, коротконогій, — онъ мало походилъ на смѣлаго искателя приключеній и охотника въ пустынѣ и тропическихъ дебряхъ. Разжигаемый мосье Жоржемъ, онъ очень скоро воспламенился охотничьей страстью и какъ то сразу рѣшилъ ѣхать въ Абиссинію, охотиться.

— Я только напишу своему другу, американцу, мистеру Стайнлей, чтобы и онъ пріѣхалъ. Онъ давно собирался. Итакъ, мой юный «бой» — онъ назвалъ такъ сразу Колю, — вы будете обслуживать насъ двухъ. Вы будете и слуга, и помощникъ, и секретарь, и все… Я плачу за дорогу — по третьему классу, конечно… Я васъ одѣну, вооружу — это все въ Марсели. Я васъ буду кормить… Ну и тамъ… маленькія карманныя деньги…

Мосье Жоржъ настоялъ составить условіе. Не очень было выгодное это условіе, но тамъ былъ важный для Коли пунктъ, что онъ можетъ въ любой моментъ въ Абиссиніи оставить службу у мистера Брамбля.

Мистеръ Брамбль тупо посмотрѣлъ на мосье Жоржа.

— Зачѣмъ это надо?

— Для порядка, — сказалъ мосье Жоржъ. — Конечно, этого никогда не будетъ, но для порядка мы это напишемъ.

— Гмъ… Ну, хорошо… напишемъ… Только для порядка. И Брамбль подписалъ условіе.

Это было въ конторѣ господина Дарсонвиля. Въ этотъ вечеръ въ конторѣ на счетной машинѣ работала Люси и она слушала все, что говорили о Колѣ.

Она задержалась противъ обыкновенія въ конторѣ до вечера.

Мосье Жоржъ заперъ кассу и сказалъ:

— Пойдемъ, Люси.

— Я сейчасъ, папа. Идите одни. Я догоню.

Писцы и бухгалтеры ушли за своимъ патрономъ. Люси приняла ключъ.

— Мосье Николя, — сказала она, — мы пойдемъ вмѣстѣ.

Коля, уже выводившій свой велосипедъ, завелъ его обратно въ контору.

Двѣ лампочки: одна за конторкой Люси, подъ зеленымъ стекляннымъ абажуромъ, другая у входа, горѣли въ конторѣ. Углы были въ сумракѣ. Люси, доставъ изъ сумочки маленькое зеркальце, надѣвала на темные кудри блеклосинюю суконную шапочку. Ея брови хмурились, по пухлымъ губамъ побѣжали морщины.

Она слишкомъ долго возилась со шляпкой. Темныя рѣсницы прикрывали голубой огонь глазъ. Коля стоялъ у входа.

«Бабскія нѣжности» — думалъ онъ, и не могъ отвести отъ Люси глазъ.

Наконецъ, послѣдній взглядъ брошенъ въ зеркало. Поправлена послѣдняя прядка вьющихся волосъ. Люси смѣло и открыто посмотрѣла на Колю. Можетъ быть, ея глаза блестятъ больше обыкновеннаго и чуть покраснѣли вѣки? Это лампочка отражаетъ въ нихъ свой огонь. Это устала бѣдная Люси, считая длинные ряды цифръ.

— Мосье Николя, — говоритъ Люси, — значитъ, вы уѣзжаете завтра вечеромъ въ Марсель… и оттуда въ Африку. — Ея голосъ звенитъ и отдается эхомъ въ пустой конторѣ.

— Да, черезъ двѣ недѣли оттуда въ Африку, — говоритъ Коля.

Онъ хорошо владѣетъ собою. Его голосъ нисколько не дрожитъ. Голосъ Люси какой то особенно глубокій. Трудно не поддаваться этому голосу.

— Мосье Николя! Я понимаю, почему вы ѣдете. Я вамъ сочувствую… Можетъ быть, я и сама на вашемъ мѣстѣ поѣхала бы. Но мнѣ не нравится, что вы будете при мистерѣ Брамблѣ.

Коля пожимаетъ плечами.

— У меня нѣтъ выбора, мадемуазель. Патронъ, какъ патронъ.

— Слушайте, мосье Николя… Служите ему честно, но будьте на сторожѣ. Не довѣряйте ему. Бога ради не проболтайтесь ему о. настоящей цѣли вашего путешествія и не показывайте вашей бумаги. У меня къ нему нехорошее чувство… Я много о немъ слышала и я не понимаю, почему папа остановился на немъ.

— Онъ мой хозяинъ.

Люси вскинула на Колю глаза. Въ нихъ — буря. Голубые огни загорѣлись въ нихъ.

— Мосье Николя!.. Вы… вы не знаете Европы! Здѣсь, если дѣло коснется денегъ… наживы… быстраго богатства… Здѣсь нѣтъ слова… чести… благородства… Здѣсь — гербовая бумага, адвокатъ… судъ… Гдѣ же вамъ съ нимъ тягаться?.. У васъ нѣтъ никакихъ удостовѣреній, что кладъ вашъ… а не кого-нибудь другого… Его у васъ каждый можетъ взять.

— Все можетъ быть… Но есть и Божья правда…

— Божія правда… Да… да… да… Ну, пусть вамъ поможетъ Богъ и Божія Матерь, святая Марія, о которой вы такъ хорошо разсказывали мнѣ.

Въ голосѣ Люси слезы… Глаза стали влажными. На темныхъ рѣсницахъ засвѣтились брилліантовыя капли. Коля едва можетъ сдерживаться. Онъ мэлчитъ. Скажи онъ слово, онъ и самъ разрыдается.

— Мосье Николя!.. Знайте… Вернетесь вы богатымъ… Или бѣднымъ… нищимъ… все равно…

Слова путаются. Ихъ трудно разобрать.

— Знайте одно… Люси ваша… Люси васъ ждетъ… Люси васъ любитъ!

Люси стремительно выходить изъ за бюро и идетъ мимо Коли. Синяя шапочка мелькнула подъ фонаремъ. Стройная фигура въ котиковомъ мягкомъ пальто растворилась въ туманномъ мракѣ ночи.

Люси ушла, не сказавъ ни «до свиданія», ни «прощай».

«Люси васъ любить»…

«Бабскія нѣжности… конечно, бабскія нѣжности».

У Коли дрожатъ руки, когда онъ гасить электричество. На бюро, за которымъ стояла Люси, осталось маленькое, забытое, круглое зеркальце. Коля береть его, цѣлуетъ и кладеть въ карманъ.

На его глазахъ слезы.

«Бабскія нѣжности».

Но дрожитъ его рука, когда онъ берется за руль велосипеда и какимъ то неувѣреннымъ зигзагомъ врывается велосипедъ въ вереницу такси.

Впереди много тяжелаго.

Только теперь Коля скажетъ все мамочкѣ, Галинѣ и Манты ку.

Они ждутъ его.

XIV СТРОГИЙ ПРИКАЗЪ ГАЛИНЫ

Такъ было заранѣе условлено, что въ этотъ вечеръ мамочка освободится раньше и Селиверстъ Селиверстовичъ придетъ съ Мантыкомъ въ гостинницу «Селектъ» къ Ладогинымъ. Коля разскажетъ все. Теперь, когда все кончено, все оформлено и даже назначенъ день отъѣзда, Коля можетъ все сказать. Нелегко все это. Ему, конечно, жаль и очень тяжело разстаться съ мамочкой и Галиной, но не это тяготитъ его. Разстаются они не на вѣки, и ѣдетъ онъ, обезпечивъ мамочку и Галину, ѣдетъ для ихъ дальнѣйшаго благополучія и счастья. Кто нибудь долженъ распорядиться наслѣдствомъ дяди Пети, а кому же это и сдѣлать, какъ не ему, Колѣ, - единственному мужчинѣ въ ихъ родѣ и наслѣднику? И мамочка это поиметь. Галина не съумѣеть оцѣнить значенія разлуки и очень тосковать не будетъ. Тяготило Колю сказать это при Мантыкѣ. Онъ чувствовалъ, что будутъ упреки, и ему было совѣстно, что онъ даже не попытался замолвить слово о своемъ другѣ.

Была даже подлая мысль не посвятить во все это дѣло Мантыка, уѣхать тайкомъ отъ него, но Коля имѣлъ мужество прогнать эту мысль.

«Вѣдь долженъ же понять Мантыкъ, что двоихъ насъ не могли взять, и ѣхать ему вмѣсто меня нельзя, потому что дядя Петя — мой дядя», — успокаивалъ себя Коля, но чувствовалъ, что была тутъ какая то натяжка, что мистеръ Брамбль, возможно, взялъ бы и двоихъ, все равно онъ будетъ нанимать чернокожихъ въ Джибути, и что въ Африкѣ Мантыкъ, конечно, меньше растеряется, чѣмъ Коля. Но въ этомъ Колѣ ужасно не хотѣлось признаться самому себѣ. Онъ уже мечталъ о нарѣзномъ винчестерѣ, который посулилъ ему мистеръ Брамбль, мечталъ о томъ, какъ онъ будетъ стрѣлять изъ него антилопъ и леопардовъ, можетъ быть, даже… и львовъ…

Отказаться отъ всего этого для Мантыка, потому что Мантыкъ сильнѣе физически и болѣе приспособленъ для кочевой жизни, было выше силъ Коли.

«Мантыкъ не знаетъ языковъ», — думалъ Коля, — «какъ онъ будетъ объясняться съ мистеромъ Брамблемъ? А про меня мистеръ Брамбль сказалъ, что я говорю, какъ англичанинъ. Да, Мантыкъ сильнѣе меня, но я ловче его… И я окрѣпну въ пустынѣ».

Нѣтъ!.. Уступить свое мѣсто Мантыку, — на это Коля при всей своей любви и дружбѣ съ Мантыкомъ, — пойти никакъ не могъ.

Но онъ чувствовалъ горе Мантыка, можетъ быть, даже и зависть, и потому шелъ домой со смятеннымъ сердцемъ, со смутной душой и боялся своего друга.

Въ маленькой комнатѣ Ладогиныхъ было очень тѣсно. Всѣ сидѣли близко другъ къ другу, ярко освѣщенные свѣтомъ лампочки сверху.

Мамочка и Галина сидѣли на кровати, лицомъ къ окну, Селиверстъ Селиверстовичъ на стулѣ у окна, Мантыкъ, совсѣмъ не замѣченный сначала Колей, примостился въ углу, на полу, гдѣ сидѣлъ съ поджатыми ногами.

Коля не садился. Дома знали, что онъ велъ переговоры о поѣздкѣ. И никто не вѣрилъ въ ихъ успѣхъ, кромѣ Мантыка, который и вѣрилъ и боялся, что Колино дѣло выйдетъ. Онъ стыдился своего чувства и не могъ побороть его. Чувство было, по словамъ дѣдушки, самое скверное, чувство, идущее отъ Сатаны: — зависть.

Какъ только увидѣлъ онъ раскраснѣвшееся отъ быстрой ѣзды на велосипедѣ лицо Коли съ блестящими, точно звѣзды, глазами — онъ понялъ все. Онъ сжался въ своемъ темномъ углу и почувствовалъ, какъ дьяволъ овладѣлъ имъ и черное чувство зависти закопошилось и засосало у него на сердцѣ.

Коля, счастливый всѣмъ, только что происшедшимъ, бросился къ матери. Въ его душѣ звонкими радостными напѣвами звучали слова Люси: — «я васъ люблю»; его сердце билось отъ ожиданія новыхъ и такихъ яркихъ впечатлѣній! Завтра!.. Уже завтра на поѣздъ и въ Марсель… Оттуда на пароходѣ «Лаосъ» въ Джибути… А тамъ… пустыня… палатка… тропическое солнце, горы… скалы… и львы… львы..

Нервнымъ, ломающимся голосомъ, то, стоя въ углу у двери, то вдругъ подходя къ матери и цѣлуя ей руку, онъ разсказалъ все.

Все, кромѣ напутственныхъ словъ Люси. О Люси не было сказано ни слова. Она осталась гдѣ-то далеко, далеко въ уголкѣ его сердца, куда не было доступа никому… даже матери.

Онъ кончилъ.

Завтра, въ одинадцать часовъ вечера, съ Ліонскаго вокзала, онъ ѣдетъ въ Марсель. Сегодня ихъ послѣдній вечеръ въ этомъ маленькомъ номерѣ отеля!

— Мантыка-то, ты что же?.. Берешь съ собой? Аль нѣтъ? — раздался изъ угла хриплый, нарочно грубоватый голосъ…

— Мантыкъ!..

Коля покраснѣлъ до корней волосъ. Въ его голосѣ послышались слезы и дрожали губы.

— Мантыкъ! Ты усумнился во мнѣ… Но что я могъ сдѣлать? Я ѣду слугою… Меня берутъ, потому, что я умѣю говорить по англійски. Мантыкъ, пойми, родной, что я ничего не могъ сдѣлать для тебя.

— A дѣлалъ ли что? Коля молчалъ.

— Ээхъ! — проскрипѣлъ въ углу Мантыкъ. Это восклицаніе бичомъ ударило Колю. Оно было больнѣе и оскорбительнѣе пощечины. Коля совсѣмъ растерялся.

— Полно, Абрамъ, глупости болтать, — сурово сказалъ Селиверстъ Селиверстовичъ. — Чего надумалъ. Говоришь дуромъ, зря, чего самъ не понимаешь. Коля ѣдетъ за дѣломъ… Коля ѣдетъ слугою, потому что иначе нельзя… A тебѣ… баловаться…

— Такъ про моего прадѣда, небось, не говорили, — проворчалъ сквозь зубы Мантыкъ.

— Съ кѣмъ себя сравнилъ! Ты стань, какъ онъ, тогда и говори… И времена не тѣ… Стыдись.

Мантыкъ молчалъ. Онъ изъ своего угла разглядывалъ Колю. Нѣтъ, злобы, ненависти противъ друга у него не было… Но зависть была. Онъ сравнивалъ себя съ Колей.

«Щуплый Коля… Конечно, по-англійски, или по-французски говоритъ — мое почтеніе! Талантъ ему данъ. Да и дома въ Россіи, онъ разсказывалъ, бонны, да гувернантки учили, ну и маменька тоже, по русски, почитай, и не говоритъ съ дѣтьми… Да… все это такъ… Но только… Управится ли Коля, если на него, какъ на моего прадѣда, кинется левъ? Сможетъ-ли онъ схватить льва за заднія лапы и перебросить его черезъ себя? Какъ схватилъ и перебросилъ тигра мой прадѣдъ?..

Мантыкъ покачалъ головой. Въ этомъ движеніи головы было сильное сомнѣніе.

«Ну, скажемъ, малый левъ… Такъ… котеночекъ… Пудовъ на шесть, не больше?.. Нѣтъ, ни за что не осилитъ… Погибнетъ тамъ Коля».

Въ комнатѣ говорили. Наталья Георгіевна то волновалась, то умилялась подвигомъ Коли. Платокъ не разъ осушалъ ея глаза и уже намокъ слезами. Селиверстъ Селиверстовичъ подробно и длинно разсказывалъ Колѣ, какъ сѣдлать и вьючить животныхъ, какъ класть верблюдовъ, какъ ставить палатку, чтобы солнце въ нее не вошло, чтобы скорпіоны и тарантулы въ нее не залѣзли. Мантыкъ ничего не слушалъ. Свои были у него думы.

«Зависть?» — думалъ онъ. «Сколько охотниковъ по всему свѣту охотится — какое ему до этого дѣло? Онъ и не думаетъ о нихъ. Вотъ какой то англичанинъ Брамбль ѣдетъ охотиться… Ну и пускай — на здоровье… А вотъ, что Коля поѣдетъ — это нестерпимо больно! Уже пускай бы разстроилось… Ай-я-яй, нехорошо, Мантыкъ, какъ нехорошо! Дѣдушка то заставлялъ заучивать заповѣди Господни, все тогда напиралъ: — «не желай дома ближняго твоего, не желай жены ближняго твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближняго твоего!»

И оправдывался самъ передъ собою Мантыкъ.

«Да ничего этого я не желаю. Ничего я не хочу. Ни дома его, ни жены, ни раба его… Я хочу быть съ нимъ. Охотиться съ нимъ. Помочь ему. Самъ стать слугой его, самого слуги. Развѣ-же это зависть?»

Селиверстъ Селиверстовичъ, какъ всегда, вдругъ спохватился, что ему идти въ гаражъ, заторопился и ушелъ, даже не взглянувъ на Мантыка.

Наталья Георгіевна обратилась съ какимъ то вопросомъ къ Мантыку. Онъ не отвѣтилъ. Свои думы шли у него въ головѣ. Она повторила вопросъ.

Тогда онъ вскочилъ и сталъ прощаться.

— Завтра проводимъ тебя, Коля! Ну, дай же Боже! Я такъ радъ за тебя.

И вышелъ безъ шапки, забывъ шапку на Колиной постели.

Мантыкъ спустился въ темнотѣ уже на два пролета. Онъ не нажималъ кнопки электрическаго свѣта. Въ темнотѣ было лучше. Онъ шелъ, еле двигая ногами. Точно прилипали онѣ къ ступенямъ.

Вдругъ ярко, ослѣпительно, по всей лѣстницѣ вспыхнулъ свѣтъ. Маленькія ножки въ легкихъ башмачкахъ быстро затопотали внизъ по ступенькамъ. Тоненькій голосокъ обозвалъ сверху:

— Мантыкъ! Мантыкъ остановился.

— Фуражку… забылъ… — серебрянымъ звономъ залился Галинкинъ смѣхъ.

Галинка, — двѣ золотыя косы трепетали за спиною, бѣжала внизъ.

— Вотъ ваша шапочка.

Ясные, чистые, голубые глазки глядѣли въ темные, насупленные глаза Мантыка. Эти дѣтскіе, много плакавшіе глаза, видѣли глубоко, видѣли насквозь и Мантыкъ потупился подъ ними.

— Мантыкъ, — сказала Галина. — Такъ ли я все поняла, что «они» говорили? Коля ѣдетъ охотиться на тигровъ, какъ охотился вашъ дѣдушка?

Мантыкъ утвердительно кивнулъ головой.

Галина потупилась, смутилась. Блѣдный румянецъ освѣтилъ ея лицо. Когда она подняла вѣки и длинныя, загнутыя вверхъ рѣсницы раскрыли ея голубые глазки — въ нихъ была мольба.

— Слушайте, Мантыкъ, я ужасно прошу васъ. Поѣзжайте съ Колей. А то мнѣ такъ за него страшно!

Мантыкъ пожалъ плечами.

— Коля меня не беретъ, — мрачно сказалъ онъ.

— И не надо, вовсе не надо, чтобы онъ бралъ, — капризно заторопилась Галина… — Гдѣ же ему взять? Денегъ нѣтъ… А вы тайно отъ него. Помните… когда я была больйа, мнѣ снилось, что большой котъ помогалъ мамѣ. Глупости, конечно… Такой мягкій, неслышный, невидный, очень какой услужливый котъ… И вы, какъ онъ… Понимаете: — Коля и не узнаетъ… Онъ воспротивится… Онъ, гордый… Скажетъ: не надо… самъ управлюсь… А вы безъ него поѣзжайте, и все подлѣ него… И если на него тигръ — вы сейчасъ его и колите. Понимаете?

— Понимаю, Галина.

— Сдѣлаете?

— Сдѣлаю, Галина.

Галина стояла на двѣ ступеньки выше Мантыка. Ея лицо было вровень съ его лицомъ. Маленькія, тонкія, покрытыя золотымъ пухомъ у плеча ручки обвились вокругъ загорѣлой шеи Мантыка. Теплая худенькая щечка прижалась къ его щекѣ.

Это продолжалось мигъ.

Дѣтскія ручки расплелись, освобождая смутившагося Мантыка.

— Для меня, — звонко сказала Галина и побѣжала наверхъ.

Сейчасъ же погасло на лѣстницѣ электричество. Мантыкъ спустился въ темнотѣ.

Такъ въ одинъ и тотъ же вечеръ четыре сердца запылали взаимной любовью, четыре юныя головки стали думать другъ о другѣ, четыре души связались другъ съ другомъ и стали одна о другой болѣть: — Коли и Люси, Галины и Мантыка.

Этотъ сердечный огонь согрѣлъ ихъ жизни. Однимъ далъ силы на преодолѣніе лишеній и на свершеніе подвиговъ, другимъ — на терпѣливое ожиданіе и на пылкую молитву Богу о далекихъ и любимыхъ.

Это ничего, что всѣ они были молоды, что они никогда и ни за что не признались бы въ своей любви. Стыдно было какъ-то. Боялись вынести на свѣтъ нѣжный цвѣтокъ зародившагося чувства. Тѣмъ чище, глубже и святѣе было это юное чувство, этотъ великій священный пламень, запылавшій въ нихъ при такихъ особенныхъ обстоятельствахъ.

XV ПРОВОДЫ КОЛИ

Колю проводили, какъ слѣдуетъ, честь честью. Очень хотѣлось Селиверсту Селиверстовичу, чтобы съ шампанскимъ… Ну, да гдѣ его взять? Дорого очень.

Итакъ, и мамочка, и Галинка, и дѣдушка съ Мантыкомъ разорились на перонные билеты[25] и вышли на платформу проводить Колю до самаго вагона.

Ярко освѣщенный стоялъ Марсельскій поѣздъ. По платформѣ ходили провожающіе. На маленькомъ моторѣ съ тяжелымъ, гулкимъ грохотомъ везли телѣжку съ багажемъ. Нарядные французскіе матросы въ синихъ шапочкахъ съ лентами и алымъ, пушистымъ, шерстянымъ помпономъ на маковкѣ, въ синихъ курткахъ и штанахъ съ раструбомъ книзу, румяные отъ выпитаго вина стояли у того же вагона, гдѣ собрались Ладогины. Медленнымъ шагомъ, въ раскачку, нагруженные чемоданами и пледами шли носильщики въ синихъ блузахъ и за ними пассажиры, и гулко и шумно было подъ громаднымъ стекляннымъ навѣсомъ вокзала. На сосѣднемъ пути паровозъ выпускалъ паръ и за грознымъ шипѣніемъ плохо слышалъ Коля, что ему говорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Мамочка въ слезахъ стояла въ жалкомъ старомъ темносинемъ пальто, обшитомъ собачьимъ мѣхомъ, и сердце сжималось у Коли видѣть мамочку такъ бѣдно одѣтую среди нарядной богатой толпы. Галинка жалась къ Колѣ и обѣими маленькими ручками ухватилась за него. Мантыкъ стоялъ въ сторонѣ. Онъ гордо поднялъ голову и смотрѣлъ куда-то вдаль. Онъ былъ угрюмъ и точно чужой.

— Эхъ, — говорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ, — ну развѣ на чугункѣ проводы? Мыслей не соберешь, Богу не помолишься. То ли, бывало, у насъ въ Туркестанѣ. Провожаешь на почтовыхъ, на лошадяхъ. Всѣ набились на станціи. Въ станціонной комнатѣ все свои. Чужихъ никого. Подали вино. Розлили въ стаканы. Пора и ѣхать. По послѣдней стремянной! Теперь и слова-то этого не понимаютъ. А пили ее тогда, когда еще верхомъ ѣздили, и уже за стремя брались, чтобы садиться — тутъ и пили… За дверями станціи кони готовы, тарантасъ увязанъ. Звенятъ бубенцы, колокольцы…. Пора и ѣхать…. Нѣтъ, погоди… По стремянной пропустить!.. А потомъ, по обычаю присѣсть надо…А потомъ встать, къ образамъ обратиться, лбы перекрестить, Богу помолиться… А тутъ — ни присѣсть, ни помолиться… Тьфу… Нехристи!.. И вотъ, все кончили… Уже въ тарантасѣ отъѣзжающій, провожающіе подушки оправляютъ, чтобы сидѣть удобнѣе было… Пора уже пускать лошадей. Бѣсятся, не стоять кони… Ихъ еле сдерживаютъ за уздцы конюха-киргизы… Пора!.. Нѣтъ, еще по стаканчику пѣннаго. Поцѣловались… Пускай?! Счастливо!.. Глядишь, а уже кто-нибудь изъ молодежи вскочилъ въ тарантасъ — проводить до первой станціи… вотъ это было!.. А тутъ!.. Стой? Хвосты поджимай?! Атансіонъ!.[26] Того и гляди, ноги отдавятъ.

Наталья Георгіевна смотрѣла на сына долгимъ любящимъ взглядомъ. Точно хотѣла на все время разлуки запомнить любимыя черты. Много перенесли они за это время, да за то всѣ были вмѣстѣ. Это была ихъ первая разлука.

И опять заговорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ. Ему хотѣлось въ эти послѣднія минуты переложить въ Колю всю свою мудрость, все знаніе людей и пустыни.

— Ты, Коля-то, какъ попадешь въ пустыню — сторожкій стань, что конь дикій. Держи уши буравцемъ, а глаза огнивцемъ. Отъ лютаго звѣря кострами оборонишься, а отъ лютаго человѣка только вниманіемъ. Людей бойся больше, чѣмъ звѣрей. Самый хитрый, самый лютый звѣрь — человѣкъ…

Оставалось пять минутъ до отхода поѣзда. Пустѣе стало на платформѣ. Отъѣзжающіе вошли въ вагоны и стояли у оконъ.

Вдругъ Коля увидалъ вдали у перронной рѣшетки синюю суконную шапочку, черное узкое пальто, отороченное сѣрымъ вѣхомъ… Люси!.. Забилось сердце Коли…

— Ваша мама, — запыхавшись, быстро говорила Люси, — пожимая руку Натальѣ Георгіевнѣ. — Какъ я счастлива познакомиться съ вами. Въ отсутствіе мосье Николя, я за него. А это Галина?… 'Прелестное дитя… Селиверстъ Сели…, - но Люси не могла выговорить трудное имя по-французски и смутилась подъ острымъ взглядомъ старика.

— Имя-то точно мудреное, — сказалъ Селиверстъ Селиверстовичъ, — по вашему и не скажешь… Подавишься. Ну да ничего. Вы меня просто — дѣдушкой? Муа гранъ перъ… Компрене? Гранъперъ…

Мантыка Люси не успѣла привѣтствовать. Громко захлопали двери вагоновъ. Проворно шелъ оберъкондукторъ вдоль поѣзда.

— En voitures s'il vous plaît!.[27]

Коля вспрыгнулъ на площадку, и поѣздъ сейчасъ же плавно покатился вдоль платформы.

Коля видѣлъ платокъ въ рукахъ милой мамочки. Она махала имъ, идя рядомъ съ вагономъ. Бѣжала Галинка за нею. Тонкая ручка Люси поднялась надъ головами, закивала ладонью. Свѣжій голосъ крикнулъ:

— Au revoir, monsieur Nicolas!.[28]

— Прощай, голубецъ, — раздался голосъ Селиверста Селиверстовича. Крупныя слезы текли по его бородѣ. И всѣхъ заглушилъ голосъ Мантыка.

— Счастливо!.. Увидимся въ скорости!..

Поѣздъ ускорилъ ходъ. Чаще застучали по стыкамъ колеса. Уже не различишь въ толпѣ своихъ. Чуть виденъ маминъ платочекъ… Печалью разлуки вѣетъ отъ него. Скрылась ручка Люси и еще только видно, какъ машетъ рабочей каскеткой милый Мантыкъ.

Сѣрое облако дыма нашло на окно. Пахнуло сѣрною и угольною гарью, и стало темно. Показались на мигъ мокрыя каменныя стѣны туннеля, желтыми огнями горятъ рѣдкіе фонари, сильнѣе качаетъ, колеблетъ вагонъ. Пассажиры устраиваются по лавкамъ.

Прощай, Парижъ! Впереди новая, полная приключеній жизнь.

Прощай, Парижъ!

XVI ЧУДО

Чудо… Да только Божіе чудо могло устроить такъ, чтобы Мантыкъ исполнилъ свое обѣщаніе передъ Галиной.

Мантыкъ это понималъ. И хотя окруженъ онъ былъ Божьими чудесами, — онъ не видѣлъ ихъ. Развѣ не чудо Божьей милости было то, что дѣдушка Селиверстъ Селиверстовичъ съ нимъ вмѣстѣ вышелъ изъ пекла окруженія красныхъ войскъ и попалъ на пароходъ въ Крыму? Развѣ не чудо была ихъ встрѣча съ Ладогиными, ихъ жизнь въ Константинополѣ и Сербіи, когда истинно питались они, какъ птицы небесныя и одѣвались, какъ лиліи Божіимъ произволеніемъ?.. Развѣ не чудо была ихъ парижская жизнь?..

Мантыкъ этого не понималъ. Чудо — это, какъ въ Евангеліи. Сказалъ Христосъ мертвому, уже разлагающемуся Лазарю: — «Лазарь, встань и ходи». И всталъ и пошелъ Лазарь. Это чудо… Или, какъ слѣпые прозрѣвали, хромые ходили… Но для этого надо было, чтобы Христосъ опять появился на землѣ. Правда, — Селиверстъ Селиверстовичъ всегда говорилъ Мантыку: — «Христосъ вездѣ. Онъ съ нами. О чемъ ни попросишь — все дастъ. А Его не посмѣешь просить, проси Божію Матерь, Она скоропослушница, Она скороспѣшающая въ людскихъ скорбяхъ, все сдѣлаетъ: много бо можетъ молитва Матери передъ Господомъ… Или святыхъ угодниковъ проси — Николая Чудотворца, Серафима Саровскаго, Они помогутъ»…

Все это зналъ Мантыкъ, но не понималъ, какъ просить? О чемъ? Какъ должно совершиться это чудо, чтобы онъ оказался вмѣстѣ съ Колей?! И совѣстно какъ-то просить. Столько несчастья на свѣтѣ. Россія лежитъ въ порабощеніи, а онъ пойдетъ просить… объ охотѣ на львовъ…

Но пошелъ въ воскресенье въ церковь раньше обыкновеннаго, до дѣдушки.

День былъ ясный, теплый, осенній. Ночью пролилъ дождь и длинныя лужи стояли кое-гдѣ вдоль панелей. Въ пролетѣ между высокихъ домовъ подъ утренними косыми лучами, горѣли золотые купола Русскаго храма. Акація съ облетѣвшими листьями свѣшивала желтыя прутья вѣтвей надъ воротами. Крутая лѣстница поднималась къ храму. Мантыкъ вошелъ въ него. Сестры въ косынкахъ и повязкахъ съ восьмиконечнымъ золотымъ крестомъ на рукавахъ тихо ходили, зажигая лампады. Въ алтарѣ кто-то сдержаннымъ голосомъ отдавалъ распоряженія.

Мантыкъ долго крестился у входа, купилъ свѣчку въ франкъ и пошелъ въ лѣвый уголъ.

Два года, каждое воскресенье стоялъ онъ съ дѣдушвой въ этомъ углу. А вотъ только теперь замѣтилъ. Въ этомъ углу — икона. Не похожа она на икону… Смотритъ Мантыкъ: — берегъ далекій, голубо-зеленыя волны разыгрались на озерѣ. Шквалъ налетѣлъ. Быстрой рябью бѣжитъ по волнамъ вѣтеръ, пѣнитъ верхушки, сорвалъ темный парусъ. Въ страхѣ въ шаткой ладьѣ рыбаки-апостолы. А къ нимъ, въ бѣлыхъ ризахъ, по волнамъ идетъ Христосъ. Петръ пошелъ было къ Нему и сталъ тонуть… Маловѣръ!..

Красота въ ликѣ Христа. Красота въ серебромъ отливающихъ ризахъ, красота въ побѣдѣ надъ бурей.

Первый разъ понялъ эту картину Мантыкъ и сталъ молиться о чудѣ.

Мантыкъ опустился на колѣни въ темномъ углу и глядѣлъ на Христа на волнахъ.

— Господи!.. Я то не убоюсь… Ты только дозволь — по волнамъ пойду… По морскимъ волнамъ за Колей побѣгу… Я вѣдь слово Галинѣ далъ. Дай же мнѣ то слово исполнить..

Поднялся съ колѣнъ, подошелъ къ иконѣ Христовой у Царскихъ вратъ. Затеплилъ передъ нею свѣчу. Первая была его свѣча.

Храмъ наполнился. Стройно, въ несказанномъ благолѣпіи шла обѣдня. Ангельскими голосами пѣлъ дивный хоръ, уносилъ помыслы и душу Мантыка ввысь и укрѣплялъ его въ твердой увѣренности:

— Чудо будетъ!

Когда кончилась обѣдня, спускался съ толпою изъ храма, глазами отыскивая дѣдушку и Наталью Георгіевну съ Галиною. Ничего не прибавилось ему за эти часы молитвы. Ни сантима не было больше въ его тощемъ кошелек и не было никакой возможности ѣхать въ Африку, а шелъ гоголемъ. Точно уже визированый паспортъ, какъ у Коли, лежалъ въ карманѣ и многія тысячи на дорогу были въ бумажникѣ. Зналъ, что такъ будетъ!

Вотъ и все, будетъ! Христосъ такъ устроить.

Велика была въ немъ вѣра.

У выхода тяжелая рука опустилась на его плечо.

— Ты что, Мантышка, гордый такой? Друзей не признаешь, мартышка!

Мантыкъ оглянулся. И правда — прошелъ мимо сосѣда по гаражу — Савельева, молодого человѣка, немного старше Мантыка.

— Здорово, — сказалъ Мантыкъ.

— Здорово, — отвѣтилъ Савельевъ.

— Ты что?

— Ничего. Радъ, что тебя встрѣтилъ. Искалъ кого-нибудь изъ нашихъ гардемариновъ,[29] что красили Эйфелеву башню, да ихъ чертъ-ма, никого нѣту, поразъѣхались что ли куда. А тутъ дѣло аховое. Тридцать франковъ за часъ работы — не фунтъ изюма. Понялъ? Надо только храбрость.

— Мантыку ли не быть храбрымъ? — сказалъ Мантыкъ.

— Да, знаю же. Потому о тебѣ и подумалъ.

И Савельевъ сталъ быстро разсказывать о дѣлѣ, на которомъ Мантыкъ могъ легко и скоро заработать большія деньги.

А Мантыкъ внимательно слушалъ его и думалъ: — «Ну, развѣ, это не чудо?»…

XVII ОПАСНОЕ ПРЕДПРІЯТІЕ

Въ окрестностяхъ Парижа устанавливали сѣть для улавливанія и опредѣленія мѣста хищническихъ станцій радіотелеграфа. Были поставлены двѣ громадныя, вышиною съ многоэтажный домъ желѣзныя мачты, между ними были протянуты проволоки радіографной антенны и теперь надо было съ нихъ спустить на землю сѣть бронзовыхъ проволокъ. Работа не хитрая, но очень опасная. На небольшой стремянкѣ,подвѣшенной за крюкъ на проволокѣ антенны надо было висѣть цѣлый день, закрѣпляя сѣть на антеннѣ. Вышина такая, что внизу люди муравьями кажутся. Канатъ, — а онъ почти въ руку толщиной, — точно паутина, и на немъ висѣть на зыбкой жердочкѣ!

Все это разсказалъ и указалъ Мантыку Савельевъ. Онъ возилъ на работы инженера. Инженеръ объяснялъ ему назначеніе строющейся станціи и проговорился, что имъ нуженъ смѣлый рабочій, который согласился бы висеть на проволокѣ, закрѣпляя улавливающую радіотелеграфныя волны сѣть.

Это было вчера, въ субботу. Савельевъ раздумалъ немного и, желая угодить инженеру, сказалъ:

— Года четыре тому назадъ наши Русскіе гардемарины красили и золотили верхушку Эйфелевой башни. Они народъ смѣлый и высоты не боятся. Если хотите, я вамъ пришлю кого-нибудь изъ нихъ.

— Присылайте, — сказалъ инженеръ, — скажите: тридцать франковъ въ часъ. Въ понедѣльникъ въ восемь утра я буду ждать на станціи.

— Будьте благонадежны.

Савельевъ былъ такъ увѣренъ, что въ воскресенье на церковномъ дворѣ, гдѣ собирались всѣ Русскіе, живущіе въ Парижѣ, онъ найдетъ кого-нибудь изъ бывшихъ гардемариновъ, что, не колеблясь, обѣщалъ инженеру найти и прислать рабочаго.

Онъ обошелъ весь дворъ, разспрашивалъ знакомыхъ, искалъ глазами въ церкви: — никого изъ гардемариновъ не было. Дѣло принимало скверный оборотъ. Сознаться въ томъ, что не нашелъ Русскаго, который согласился бы пойти на такое опасное преДпріятіе, мѣшала народная гордость. А къ кому онъ ни обращался, слышалъ или рѣзкій отвѣтъ:

— Поди ты къ чорту! Себѣ дороже стоить. Хочу еще пожить въ Россіи.

Или болѣе деликатно ему говорили:

— У меня голова контужена. Боюсь закружится.

— Ищи-ка, братъ, холостого, а я женатый. Жена, дѣти. Оборони Богъ, что случится — что же имъ на улицу идти?

— Шутишь, Савельевъ… Жизнь подороже денегъ.

И вдругъ увидалъ Мантыка. Мантыкъ шелъ съ гордо поднятой головой, точно милліонъ франковъ выигралъ въ правительственной лоттереѣ. Савельевъ обратился къ нему.

— Значить, согласенъ?

— Ну, конечно.

— А не побоишься, что голова закружится?

Мантыкъ свиснулъ.

— Это у меня-то. Читалъ въ газетахъ — пишутъ люди по канатамъ ходили. Блонденъ черезъ Ніагару прошелъ, или еще былъ такой Наваренъ, а потомъ при Наполеонѣ госпожа Саки, а теперь Джельмако — не боятся, черти, высоты. По канату ходятъ. Что же у Мантыка, по твоему, храбрости меньше? Не знаешь ты, видно, Мантыка. Да это и не ходить по канату. Повезешь завтра твоего инженера на станцію — скажи: уральскій казакъ Мантыкъ ожидаетъ у входа на радіостанцію, готовъ все сдѣлать..

Такъ и было рѣшено. Оставались пустяки: получить отпускъ отъ хозяина. Но Мантыкъ за два года службы не бралъ ни одного дня отпуска и, когда его просили, охотно работалъ и въ праздникъ и потому, когда въ тотъ же вечеръ Мантыкъ попросилъ двѣ недѣли отпуска, или какъ онъ сказалъ: «репо» — хозяинъ охотно ихъ далъ ему.

Двѣ недѣли — это былъ какъ разъ срокъ, когда долженъ былъ отплыть изъ Марселя въ Африку Коля.

Мантыкъ такъ вѣрилъ въ свое счастье, что попросилъ у хозяина разсчетъ, сказавъ, что, возможно, онъ и совсѣмъ на работу не вернется.

— Новое дѣло у меня начинается, — сказалъ онъ съ независимымъ видомъ, — Новая жизнь… Возможно: — ѣду въ провинцію.

Утро понедѣльника было сырое, теплое и туманное. Едва только Мантыкъ вышелъ на маленькой станціи, затерявшейся въ поляхъ и хотѣлъ спросить, гдѣ здѣсь радіотелеграфъ, какъ понялъ: — и спрашивать не надо. Громадныя, тонкія, сквозныя мачты радіо были четко видны со станціи. Они стояли на голомъ холмѣ, и сзади темнѣлъ по осеннему пестрый большой паркъ. Чуть разсвѣтало. Поздно вставало осенью солнце. Вершины мачтъ тонули въ сѣрыхъ волнахъ тумана и едва намѣчались на нихъ сквозныя площадки изъ тонкихъ стальныхъ двутавровыхъ балокъ, какъ паутина висѣвшихъ въ воздухѣ.

Двухъэтажные каменные домики-башни странной постройки, съ узкими длинными окнами стояли по сторонамъ мачтъ. За ними была низкая бѣлая казарма и подлѣ теннисъ-гроундъ,[30] окруженный стѣной, съ бѣлой вышкой для судьи.

Мантыкъ смѣло направился къ этой постройкѣ. По мѣрѣ того, какъ онъ подходилъ къ мачтамъ, онъ понималъ и оцѣнивалъ ихъ высоту. Это былъ не десятиэтажный домъ, а много выше. Громадныя глыбы бѣлаго цемента были залиты въ землю, образуя ихъ фундаментъ. Въ нихъ прочно были заклепаны четыре желѣзныя балки, связанный скрѣпами, къ нимъ приклепаны другія, третьи и такъ все выше и выше уходила въ небо башня-мачта. Между желѣзными ея основами висѣла тонкая стальная лѣстница. И, когда заломилъ наверхъ голову Мантыкъ, увидѣлъ въ небѣ, какъ тонкія нити провисли стальные канаты съ одной башни на другую. На нихъ и висѣть.

Похолодѣло сердце у Мантыка. Ноги стали тяжелыми. Задержалъ на минуту Мантыкъ быстрый увѣренный шагъ. Пріостановился. Подумалъ: — не повернуть ли назадъ, пока не поздно, но вспомнилъ, какъ говорилъ Селиверстъ Селиверстовичъ: — «ничего даромъ не дается», засвисталъ: — «въ степи широкой подъ Иканомъ» и бодро подошелъ къ воротамъ.

По буро зеленой ржавой травѣ между мачтами золотыми змѣями извивалась проволока мѣдной сѣти. У дальней мачты постукивала электрическая лебедка. Ее пробовали въ ожиданіи инженера.

Мантыкъ подошелъ къ рабочимъ.

Инженеръ на автомобилѣ Савельева пріѣхалъ почти сейчасъ же.

Савельевъ, увидавъ Мантыка, привѣтливо замахалъ ему рукою и сталъ что-то говорить инженерамъ. Ихъ было двое. Это были молодые люди въ легкихъ желтыхъ непромокаемыхъ пальто и мятыхъ фуражкахъ.

Савельевъ, опережая инженеровъ, подошелъ къ Мантыку.

— Ну что? Не боишься?

— Чего тамъ бояться, — сказалъ Мантыкъ, — Нѣшто я не Русскій казакъ?

— Если сверзишься… Въ лепешку!

— Въ лепешку, — повторилъ Мантыкъ и самъ не слышалъ своего голоса. — Это, конечно. Никто, какъ Богъ.

Молодые инженеры съ любопытствомъ разсматривали Мантыка.

— Совсѣмъ мальчикъ, — сказалъ одинъ.

— Крѣпкій юноша, — отвѣтилъ другой и сталъ разспрашивать Мантыка, умѣетъ ли онъ владѣть клещами и французскимъ ключемъ.

— Я шофферъ, — сказалъ Мантыкъ, — и умѣю чинить машину.

Тогда ему стали объяснять, что онъ долженъ будетъ дѣлать. Вися на стремянкѣ, закрѣпленной крюкомъ на верхнюю проволоку, Мантыкъ долженъ былъ принимать концы подаваемой наверхъ лебедкой мѣдной сѣти, вдѣвать имѣющіеся на ней зажимы на проволоку и закрѣплять болты гайками при помощи французскаго ключа.

— Совсѣмъ простое дѣло, — сказалъ Мантыкъ.

— Тогда приступимъ къ работѣ, - сказалъ инженеръ. День короткій. До ночи надо закрѣпить всю сѣть.

Савельевъ попрощался съ Мантыкомъ. Онъ былъ блѣденъ и, казалось, жалѣлъ, что устроилъ это дѣло.

— Ничего! Не бойся! — сказалъ Мантыкъ и бодро пошелъ къ мачтѣ, гдѣ уже стучала лебедка, поднимая тонкую стремянку наверхъ. На травѣ рабочіе выравнивали и раскладывали сѣть, готовясь поднимать ее вслѣдъ за стремянкой.

— Пожалуйте, — сказалъ рабочій и полѣзъ по отвѣсной лѣстницѣ наверхъ. Мантыкъ надѣлъ поверхъ своей голубой шофферской блузы мѣшокъ съ инструментомъ и гайками, снялъ шапку и долго крестился на востокъ.

«Помоги, Господи!» — горячо мысленно молился онъ.

Инженеры и всѣ рабочіе были серьезны. Кругомъ была тишина. Хмурое осеннее утро только начиналось. На фермѣ, неподалеку, хрипло пропѣлъ пѣтухъ. Все казалось Мантыку важнымъ и значительными

Онъ схватился за желѣзную мокрую отъ росы проволоку лѣстницы и полѣзъ за рабочимъ. Они лѣзли, останавливаясь и отдыхая, опираясь на балки, тамъ, гдѣ лѣстница подходила къ пролету. Мантыку казалось, что они лѣзутъ безконечно долго.

Наконецъ, добрались и до вершины. То, что снизу казалось паутиной, оказалось толстыми желѣзными полосами. Стоя на нихъ, рабочій крѣпилъ стремянку. Люди внизу казались муравьями. Луга, сжатыя нивы, кусты, лента желѣзной дороги были, какъ на планѣ. Дали скрывались въ туманѣ. Чуть качалась мачта.

Мантыкъ осторожно сползъ на сидѣнье стремянки, ощупалъ канатъ, крюкъ.

- Ça-y-est![31] — крикнулъ рабочій. Крюкъ заскрипѣлъ по канату и Мантыкъ неровно, толчками, спустился на сажень по провисшему внизъ канату. Съ земли мѣднымъ чудовищемъ поднималась къ Мантыку проволочная сѣть…

ХVІII НА ВОЛОСОКЪ ОТЪ СМЕРТИ

Внизу, глухо стуча, работалъ воротъ. Оттуда съ земли, кричали, спрашивая Мантыка, дошло ли до него первое звено.

Мантыкъ, держась рукой за канатъ антенны, кричалъ и знаками свободною рукою показывалъ, что еще надо поднять.

— Еще немного… — вертѣлъ онъ рукою.

Мимо ногъ, мимо пояса, какъ живая, надвигалась мѣдная проволока. Коснулась верхняго каната.

- Ça va! — крикнулъ Мантыкъ и махнулъ рукою. Весь поглощенный работой, онъ забылъ про опасность,

онъ не видѣлъ земли, не замѣчалъ окружавшей его туманной бездны. Внизу шелъ поѣздъ — онъ его не примѣтилъ. Надъ нимъ шумѣлъ пропеллеромъ аэропланъ, онъ не слышалъ его. Плотно ощущая подъ собою деревянную дощечку стремянки, Мантыкъ накидывалъ готовый петли на канатъ и скрѣплялъ болтами, быстро работая, то клещами, то французскимъ ключомъ.

Первая проволока была готова. Скрипя крюкомъ, поползла дальше внизъ стремянка. Мантыкъ крѣпилъ второе звено сѣти. Работа спорилась.

Время летѣло. Саднило отъ крѣпкаго нажима на клещи руки. Лицо горѣло отъ туманной ледяной сырости.

Мантыкъ былъ уже за серединой и начиналъ подниматься ко второй мачтѣ. Онъ пѣлъ свои любимыя пѣсни, срываясь съ одной на другую, заглушая себя стукомъ молотка, скрипомъ клещей и ключа. Отъ него золотыми нитями къ землѣ тянулись проволоки. Подъ нимъ люди-муравьи крѣпили ихъ къ пріемникамъ. Въ трехъ мѣстахъ эта мѣдная сѣть была связана промежуточными проволоками съ заклепками.

Онъ ловко скусилъ конецъ проволоки клещами и замахалъ рукою, чтобы его подавали дальше. Канатъ натянулся, но, или гдѣ-то заѣло на проволокѣ крюкъ, или что-нибудь вышло не ладно, но стремянка дрогнула и не пошла дальше. На мачтѣ продолжала трещать лебедка, натягивая тросъ.

Стремянка дрожала на мѣстѣ и вдругъ канатъ лопнулъ… Освобожденная стремянка покатилась внизъ. Тросъ захлестнулъ подъ крюкъ, стремянка подпрыгнула, сорвалась съ каната и полетѣла на землю.

… «Ну… теперь» — мелькнуло въ головѣ Мантыка — «конецъ… Въ лепешку!.. Господи! помяни душу раба твоего Абрама»!

Мантыкъ невольно впился руками въ канатъ съ крюкомъ лебедки, вытягивалъ его вверхъ и выпрямлялъ крюкъ. Его начало переворачивать въ воздухѣ, лицомъ внизъ и въ ту же секунду острый, рѣзкій толчекъ, какой-то металлическій визгъ, раздавшійся подлѣ рукъ, заставилъ очнуться терявшаго сознаніе Мантыка. Его больно ударило и подбросило на стремянкѣ, но онъ усидѣлъ. Стремянка, задрожавъ, остановилась. Крюкъ зацѣпилъ за переплетъ мѣдныхъ сѣтей и стремянка повисла на уже закрѣпленной Мантыкомъ сѣти.

Внизу въ ужасѣ метались инженеры и рабочіе.

Нѣсколько мгновеній никто ничего не говорилъ. Инженеры и рабочіе застыли подъ Мантыкомъ. Онъ прочно висѣлъ теперь между проволокой антенны и землей. Первымъ нарушилъ молчаніе ужаса Мантыкъ.

— Эй, — крикнулъ онъ внизъ… — Время завтракать… Надо меня поднять.

Его голосъ былъ спокоенъ.

— Какъ поднять? — спросили снизу.

— А пустите по верхнему канату кольцо съ тросомъ. Я тросъ окручу на стремянку, вы легонько меня и поднимете.

Свои не совсѣмъ точныя французскія фразы Мантыкъ сопровождалъ выразительными жестами.

Съ этой работой провозились часа два. Мантыкъ висѣлъ все это время спокойно. Онъ разодралъ въ кровь ладонь, но это его не смущало. Послѣ той вышины, на которой онъ былъ, — эта, почти половинная, казалась ему не такъ уже страшной. Крюкъ прочно захватилъ поперечныя проволоки и стремянка висѣла хотя и криво, но надежно.

Наконецъ, стало медленно скользить надъ головою Мантыка проволочное кольцо съ продернутой въ него веревкой. Веревка подошла къ Мантыку и онъ закрѣпилъ ее на стремянкѣ.

— Готово! — крикнулъ онъ… — Ça va!

На второй мачтѣ застучала лебедка, наматывая канатъ. Онъ натянулся, крюкъ ослабѣлъ, и Мантыкъ ударомъ молотка сбилъ его съ сѣти. Стремянка качнулась и стала медленно подниматься къ верхнимъ канатамъ. Еще черезъ нѣсколько минутъ Мантыка подтянули къ мачтѣ и онъ сталъ спускаться на землю.

Когда онъ коснулся ногами твердой земли, ему показалось, что онъ упадетъ. Ноги затекли и голова кружилась. Точно земля ходила подъ нимъ. Но онъ ухватился за край лѣстнички и сдѣлалъ видь, что поправляетъ ботинокъ.

Инженеры и рабочіе окружили его.

— Ну какъ?.. Вы не ушиблись? Не ранены?

— Ничего, — отвѣтилъ Мантыкъ.

— У васъ руки въ крови.

— Пустяки.

Мантыкъ слизнулъ съ ладони кровь. Мантыка взяли подъ руки и повели въ казарму. Тамъ былъ приготовленъ завтракъ и вино. Инженеры были не на шутку обезпокоены случившимся. Особенно волновался старшій изъ нихъ.

— Это ужасно! Это ужасно! — повторялъ онъ. — Какъ могъ лопнуть стальной, испытанный канатъ?

Мантыкъ вслушивался въ его рѣчь и, прожевывая большой кусокъ хлѣба съ масломъ и кускомъ говядины и запивая его краснымъ виномъ, сталъ объяснять на своемъ русскофранцузскомъ языкѣ. Его слушали внимательно.

— Mais c'est trиs facile… Vous comprenez: — заѣло… — Мантыкъ покраснѣлъ, ища слова, — крюкъ заѣло — ni ici — ni la, — ни туда, ни сюда… А тамъ крутятъ… Ну и лопнулъ. Capoute… Mais èa n'est rien… Tout de suite prolongeons travail. Moi tout fini. Moi pas peur du tout… Это все пустяки… Ничего!.[32]

— Ni-tsche-vo! — повторилъ инженеръ. — Quel brave… — и сталъ объяснять Мантыку, что они ему заплатятъ за тотъ рискъ, которому онъ подвергался, за порѣзанную руку.

Мантыкъ смутился, сталъ совсѣмъ бурымъ и, мигая маленькими глазами, сталъ говорить уже прямо по русски.

— Да что вы, милые люди. Вотъ, ей Богу, право! Да за что платить-то! Это же всегда можетъ быть. Развѣ же я пойду куда жаловаться? Я не понимаю это. Да ну васъ…

И заторопился кончать работу.

XIX ПРЕЖДЕ ВСЕГО КЪ БОГУ

Вечерѣло. Туманъ мелкою капелью спустился на землю. Стала сырою трава. Наверху открылось зеленоватое ясное небо. Надъ холмами печальная и стыдливая загоралась одинокая звѣзда.

Мантыкъ закрѣпилъ послѣдиее звено сѣти, собралъ инструментъ и медленно сталъ спускаться сзади рабочаго со второй мачты. Стремянку сбросили внизъ. Въ серебристомъ сіяніи яснаго вечера таинственно блестѣли натянутыя проволоки сѣти. Работа была кончена.

Мантыка пригласили въ контору. Ему предложили росписаться въ томъ, что онъ получилъ за работу, согласно съ условіемъ, двѣсти сорокъ франковъ по тридцати франковъ за часъ, за восемь часовъ работы, и что онъ никакихъ претензій къ обществу не имѣетъ. Мантыкъ бойко и привычно росписался.

«Ну», — думалъ онъ. — «Вотъ и начало положено… А тамъ Богъ дастъ еще что подвернется. Еще наработаю».

Онъ досталъ свой старый кожаный бумажникъ, въ которомъ возилъ хозяйскія деньги и квитанціи и сталъ укладывать въ него деньги. Двѣ пестрыя сотенныя и четыре голубенькія десятифранковки. Инженеръ подалъ Мантыку еще два большихъ лилово-розовыхъ тысячныхъ билета.

— Пока вы работали, — сказалъ онъ, — я переговорилъ съ правленіемъ нашего общества и оно постановило выдать вамъ за перенесенныя вами страшныя минуты награду въ двѣ тысячи франковъ.

Двѣ тысячи франковъ! Мантыку казалось, что все это во снѣ. У него загудѣло въ ушахъ, точно Московскіе колокола подняли тамъ перезвонъ… Двѣ тысячи!.. Лилово-розовыя, крѣпкія, шуршащія новыя бумажки были въ его рукѣ.

— Да за что же? — пробормоталъ Мантыкъ… — Mais èa, je vous assure — il ne faut pas… C'est sont de bкtises….[33]

Онъ растерянно держалъ въ рукѣ бумажки, не зная, что съ ними дѣлать.

Ну развѣ не чудо было съ нимъ?

Инженеръ самъ сложилъ ему ассигнации и положилъ въ его бумажникъ.

- Ça-y-est!..

— A, èa-y-est, èa-y-est, — повторилъ Мантыкъ. — Ей-Богу, не за что… Ну — merci, beaucoup merci…

А въ головѣ гудѣли колокола, ликующій хоръ пѣлъ что-то праздничное и торжественное и ногъ не чуялъ подъ собою Мантыкъ.

Въ одинъ день онъ завоевалъ, заработалъ Африку. Въ этихъ деньгахъ было все, что было ему нужно. И ружье, и всякая охотничья справа, и билеты желѣзной дороги, и дѣдушкѣ на прожитіе. — Все свершилось такъ, какъ онъ просилъ у Бога.

Теперь по волнамъ пойдетъ, не боясь, догонитъ Колю. «Не бойся, родная Галинка, не съѣдятъ твоего Колю львы — я буду при немъ невидимо, непримѣтно и неотступно!»

Инженеры забрали Мантыка съ собою въ автомобиль и повезли въ Парижъ.

Мелюнское шоссе встрѣтило ихъ душистою сыростью. Автомобильные фонари бросали призрачный свѣтъ на пестрые облѣзлые стволы платановъ, отражались въ мокромъ, черномъ, блестящемъ гудронѣ. Сухіе листья, точно живые, вспархивали отъ быстраго хода машины и летѣли, крутясь въ воздухѣ. Когда они попадали въ свѣтъ фонарей, вспыхивали желтыми, зелеными и красными прозрачными огнями. Промчались подъ желѣзнодорожнымъ віадукомъ и прямо, прямо, какъ-то сразу надвинулись на рѣку. Потянуло рѣчною сыростью, полосами рябили въ водѣ отраженія пароходныхъ огней.

У каменной будки мѣняли ярлыкъ и опять неслись уже мимо высокихъ домовъ. Все ярче загорались кругомъ огни вывѣсокъ, больше становилось народа и такси, тише бѣгъ машины. Какъ — то незамѣтно они влились въ точно рѣкою текущую массу машинъ на улицѣ Риволи, и заиграли кругомъ волшебные огни электрическихъ рекламъ. Красная стрѣла, изгибаясь, вспыхивала и, какъ живая, шла, стремясь ударить въ улицу, тамъ налитая фіолетовой огненной жидкостью сіяла дивная рамка, тамъ весь фасадъ дома горѣлъ огнями.

На площади Этуаль Мантыкъ попросилъ его отпустить и, выйдя и оставшись одинъ, гордо пошелъ по бульвару.

Обладатель двухъ тысячъ двухсотъ сорока франковъ!

Онъ чувствовалъ себя милліонеромъ. Теперь ему все можно.

Но прежде всего къ Богу!

Будничная вечерняя служба окончилась. Въ церкви гасили огни. Человѣкъ пять бѣдно одѣтыхъ людей стояли въ первой половинѣ, ожидая заказной панихиды. За царскими вратами было темно и, какъ та одинокая звѣздочка, что только что видѣлъ Мантыкъ, спускаясь съ мачты, — сверху, у иконы, горѣла лампада.

Мантыкъ прошелъ влѣво, къ «своему» образу, туда, гдѣ Христосъ шелъ по водамъ, уча людей вѣрить во всемогущество Божіе и въ силу вѣры. Онъ опустился на колѣни. Въ синей рабочей блузѣ, отсырѣвшей на воздухѣ, съ растертой въ кровь рукой, блѣдный, усталый, но счастливый, съ пылающимъ сердцемъ склонился онъ передъ Тѣмъ, Кто даровалъ ему по его молитвѣ чудо.

Онъ не зналъ, какъ молиться. Но едва нагнулъ голову, сами собой вошли въ душу заученныя имъ отъ Селиверста Селиверстовича дивныя слова девяностаго псалма:

— «Ангеламъ Своимъ заповѣсть о тебѣ, сохранити тя во всѣхъ путехъ твоихъ».

— «На рукахъ возмутъ тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою».

И точно: — Ангелы подхватили его, когда сорвалась и съ жуткимъ гуломъ полетѣла на землю стремянка.

Мантыкъ молился дальше и видѣлъ въ каждомъ словѣ псалма великое откровеніе:

— «На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змія»…

Мантыкъ повторилъ про себя еще и еще разъ: — Попереши льва… льва… льва!..

Стало такъ спокойно и ясно у него на душѣ. Будто все открылось и стало понятно. И уже зналъ, что и когда будетъ дѣлать.

Умиленный и освѣженный, съ омытой молитвою душою Мантыкъ всталъ, перекрестился, низко поклонился Христу — онъ видѣлъ Его въ эту минуту не изображеннаго на холстѣ, но живого, все понимающаго и сочувствующаго ему, — и пошелъ изъ храма.

Куда теперь? Къ кому отъ Бога?

Конечно: — къ дѣдушкѣ.

XX СБОРЫ

Когда Мантыкъ ѣхалъ на метро къ дѣдушкѣ, онъ обдумывалъ — сказать все сразу, или подготовить дѣдушку раньше, а потомъ, уѣзжая, извѣстить его письмомъ. Мантыкъ уже твердо рѣшилъ: — онъ завтра же съ тѣмъ же вечернимъ поѣздомъ, съ какимъ поѣхалъ Коля, и уѣдетъ.

Дѣла было: — уйма.

Поговорить съ дѣдушкой: — это сегодня. Завтра утромъ — ружье, припасы, намѣнять на золото деньги. Попросить у Александра Ивановича подходящую карту. «Все концы-то какіе! Улица Тюрбиго у площади Республики, гдѣ Мантыкъ видѣлъ магазинъ съ прекрасными бельгійскими ружьями — оттуда въ Отей — это часъ одной ѣзды… Потомъ на Гаръ-де-Ліонъ… Въ полдень надо заѣхать къ Галинкѣ въ пансіонъ, потомъ… потомъ…»

Кружилась голова. Казалось, что онъ ничего не успѣетъ сдѣлать.

«Надо положиться на Бога. Богъ поможетъ»….

Дѣдушка поджидалъ Мантыка со скромнымъ ужиномъ..

— Припоздалъ, Абрамъ, — сказалъ онъ.

— Есть, дѣдушка… Работы было много… Да вотъ что я надумалъ, дѣдушка.

— Что, родной?

— Ъзжу я по всякой дорогѣ и погодѣ… Другой разъ и дождь ливнемъ захватить, промочитъ, и вожу я хозяйскія деньги, иногда и очень болынія, квитанціи, коносаменты, накладныя… Въ бумажникѣ и потерять легко и промокнуть могутъ зря…

— Вѣрно, Абрамъ… Эти мнѣ ваши блузы, да портфелики, куда какъ не важная придумка.

— Вотъ я, дѣдушка, и надумалъ, что, если бы носить это въ поясѣ подъ блузой?

Селиверстъ Селиверстовичъ одобрительно посмотрѣлъ на Мантыка.

— A вѣдь есть… Есть! — сказалъ онъ.

— Что — есть, дѣдушка?

— Да туркестанская въ тебѣ жилка. Это въ старину, въ степи, въ пустынѣ деньги такъ возили на поясѣ. Надежнѣе нельзя. У магометанъ, а особенно у горцевъ Кавказа выйти безъ пояса нельзя, неприлично считается. Это тутъ только всѣ распоясками ходятъ, а въ Азіи, братъ, обычай строгій. Онъ горецъ-то, скажемъ, Кавказскій, оборванецъ, бешметишка[34] на немъ — однѣ заплаты — а поясомъ подпояшется — любо дорого…

Значить: вотъ онъ — всегда при тебѣ поясъ. И какіе пояса дѣлывали! Ты его въ воде мочи хоть недѣлю, а онъ во внутрь себя воды не пропустить никакъ.

— Дѣдушка, а ты такой поясъ сдѣлать сумѣешь? — ласково спроси ль Мантыкъ.

— Не знаю, найду ли тутъ кожи подходящей.

— А если попросить у Безхлѣбнова въ его казачьей мастерской?!

— Славный человѣкъ Безхлѣбновъ. Душевный парень. Развѣ у него и сдѣлать тебѣ?

— Сдѣлай милость, дѣдушка, — еще умильнѣе сказалъ Мантыкъ.

— A сдѣлаю! — вдругъ оживился Селиверстъ Селиверстовичъ. — Ей Богу, сдѣлаю.

— А когда?

Мантыкъ былъ весь ласка и мольба. — Ну, когда?… Еще и подумать надо.

— Завтра.

— Завтра? Ишь ты какой прыткій. Можно и погодить.

— Самъ же ты, дѣдушка, училъ меня: — не откладывай до завтра того, что можешь сдѣлать сегодня. Годить-то и не приходится.

Селиверстъ Селиверстовичъ внимательно и зорко посмотрѣлъ въ глаза Мантыку. Точно хотѣлъ всѣ его мысли затаенныя прочитать. А мысли Мантыка уже унеслись далеко. Онъ переплывалъ въ нихъ какія-то широкія африканскія рѣки въ дѣдушкиномъ поясѣ. Крокодилы гнались за нимъ, но любовно сдѣланный дѣдушкой поясъ спасалъ его.

— Как-кой ты сегодня у меня, — сказалъ медленно Селиверстъ Селиверстовичъ, отводя глаза отъ Мантыка.

— Какой?! — тревожно спросилъ Мантыкъ.

— Нѣтъ ли лихорадки у тебя? Бѣда тутъ, если лихорадка. Пропадешь съ этими французами.

— Я, дѣдушка, совсѣмъ здоровъ.

Но Селиверстъ Селиверстовичъ уже думалъ о другомъ.

— Я его какъ сдѣлаю: на двухъ прочныхъ пряжечкахъ. Сошью изъ самой крѣпкой кожи и не очень широкій, такъ въ палецъ, и желтый, подъ тѣло. А съ двухъ сторонъ непромокаемые кармашики, значитъ, — одинъ для денегъ, другой для бумагъ.

— Дѣдушка, завтра сдѣлай.

— Да уже сказалъ: — сдѣлаю. Если у Безхлѣбнова кожу подобную найду. Придешь — на моей на подушкѣ найдешь, если уйду уже на службу.

Селиверстъ Селиверстовичъ опять строго испытующе посмотрѣлъ на Мантыка и сказалъ сердечнымъ голосомъ. Тепло отъ этого голоса стало на сердцѣ Мантыка.

— Абрамъ! Ты тово… Колѣ-то не завидуй. Самый большой грѣхъ есть зависть. Нѣтъ того грѣха злѣе, какъ зависть Отъ зависти и Россія погибаетъ.

— Я, дѣдушка, ничуть не завидую.

— Ну-ну! Ничего намъ, Абрамъ, неизвѣстно, ничего невѣдомо кому, что и какъ Богъ опредѣлитъ и положитъ. Можетъ, ты его еще во сто разъ счастливѣе будешь… Тоже слугою то идти, куда какъ не сладко. Еще какой баринъ ему попадется. Жить въ чужой землѣ, никого близкого не видя, это, Абрамъ Петровичъ, — планида не яркая… Такъ ты и не думай… Не завидуй ему никакъ….

Селиверстъ Селиверстовичъ еще разъ съ любовью посмотрѣлъ на Мантыка и сталъ собираться на свою ночную службу.

Какъ было не сказать всего такому славному, милому дѣдушкѣ! Но Мантыкъ удержался. Едва только затихли шаги и кашель дѣдушки на лѣстницѣ, Мантыкъ положилъ на умывальникъ папку, на папку поставилъ пузырекъ съ чернилами, досталъ бумагу и конверты и сталъ писать письмо дѣдушкѣ.

Онъ описалъ все, что случилось съ нимъ на радіостанціи, какъ Богъ его спасъ и какъ Богъ по молитвѣ его послалъ ему цѣлое состояніе.

Тутъ Мантыкъ пріостановился.

«Да», — подумалъ онъ. — «Писать легче… Словами этого не скажешь. Стыдно станетъ».

Снова писалъ. Писалъ свои планы, писалъ свои мечты — стать охотникомъ на львовъ, такимъ, какимъ былъ его прадѣдъ, уральскій казакъ Мантыкъ на тигровъ.

…"Не сердись, родной мой дѣдушка, что уѣзжаю такъ, не простившись, Знаю! благословишь меня заочно. Помолишься за меня Богородицѣ. Такъ намъ обоимъ будетъ легче. Дальнія проводы — лишнія слезы. Прощай, милый, родной дѣдушка!»

Тутъ какая — то лишняя прозрачная капля упала на листъ бумаги. Шумно высморкался Мантыкъ.

…"Оставляю при семъ, дѣдушка, двѣсти франокъ. Это на первый оборотъ жизни. Дальше буду посылать изъ Африки по разсмотрѣніи тамъ всѣхъ обстоятельствъ. Сколько набью тамъ львовъ и почемъ на нихъ тамъ цѣна — не знаю. Тебя, милый дѣдушка, не забуду и пошлю, не замедливъ, посильную помочь почтою»….

Мантыкъ покрутилъ головою и добавилъ:

«Или черезъ банкъ — чекомъ».

Вышло очень кругло, значительно и важно.

Мантыкъ положилъ въ письмо деньги и заклеилъ конвертъ.

Это письмо онъ положитъ завтра на подушку дѣдушки, когда возьметъ съ нея поясъ.

Было уже поздно. Затихалъ внизу Парижъ. Мантыкъ справился съ часами на браслеткѣ. Шелъ второй часъ ночи…

Мантыкъ бросился спать.

Конечно — не спалъ. Ни утомленіе рабочаго дня, ни пережитая опасность не могли прогнать волненія, вдругъ охватившаго его, не могли разсѣять заботныхъ счастливыхъ думъ.

Счастье гнало кровь по его тѣлу. Въ комнатѣ было свѣжо, а у Мантыка лобъ намокалъ каплями пота.

Завтра! Дождаться этого чуднаго завтра, когда снова выявятся за окномъ сѣрыя мокрыя крыши Парижа и застучитъ, загремитъ, заторгуетъ громадный городъ.

У него будетъ ружье. Настоящее, тяжелое ружье для охоты на крупнаго звѣря…. Штуцеръ…. Нарѣзной штуцеръ!.. Само слово «штуцеръ» казалось ему значительнымъ и точно приподнимало его. Не легкія жидкія Монтекристо, изъ которыхъ онъ стрѣлялъ на ярмаркахъ въ балаганахъ, a настоящій англійскій штуцеръ. Это у него, у Мантыка, шоффера съ легкой каміонетки, у котораго ничего не было, у него будетъ билетъ до Марсели… Какъ у Коли…. Билетъ, на которомъ будетъ написано: «Парижъ — Марсель, черезъ Ліонъ»… У него будетъ еще тысяча франковъ, а главное — готовый планъ, какъ все сдѣлать, какъ быть при Колѣ и при томъ такъ, чтобы Коля его не видалъ…

Тысяча франковъ казалась ему неисчерпаемымъ богатствомъ. Съ нею проникалъ онъ на прекрасный «Лаосъ», съ нею покорялъ онъ сердца туземцевъ и находилъ въ нихъ себѣ помощниковъ и пособниковъ.

Лишь подъ утро Мантыкъ забылся на нѣсколько часовъ сномъ и вскочилъ въ седьмомъ часу утра, до прихода дѣдушки и сталъ готовить ему чай.

Мантыкъ вышелъ рано. Еще только отпирали магазины и лавки.

Пахло свѣжестью ночи. Автомобильная гарь улеглась за ночь. Кое-гдѣ гремѣли желѣзными ящиками съ отбросами. Запахъ прълаго листа на бульварахъ и подлѣ садовъ смѣшивался съ запахомъ помоевъ.

Сквозь туманъ желтое просвѣчивало солнце. Играло вспышками на мелкой волнѣ Сены. Мосты казались воздушными, дали прекрасными и влекущими.

Мантыхъ шелъ свободный по городу и городъ казался ему совсѣмъ инымъ, чѣмъ всегда. Когда онъ спѣшилъ въ свой гаражъ, когда ѣхалъ на каміонѣ по приказу хозяина, — онъ не видалъ города. Онъ видѣлъ ажановъ[35] въ синихъ накидкахъ, съ бѣлыми палками въ рукахъ, видѣлъ большіе красные круги съ бѣлыми надписями — «одно направленіе», да толчею черныхъ такси, зеленыхъ автобусовъ, громадныхъ темносинихъ автокаровъ и вагоновъ трамвая. Было не до улицъ. «Е» — этотъ пойдетъ прямо, «М» — сейчасъ повернетъ налѣво… Успѣю или не успѣю его обогнать». Какъ въ туманѣ ненужною декораціей былъ городъ, и Мантыкъ его не видѣлъ.

Сейчасъ онъ разглядѣлъ его весь, и онъ показался ему прекраснымъ.

У самой воды росли деревья. Они сбрасывали желтую листву еъ волны. На песчаномъ берегу, подъ каменной набережной стояли удильщики рыбы. Мантыкъ никогда ихъ раньше не замѣчалъ.

Какъ ни хотѣлось ему все скорѣе сдѣлать — торопиться было не къ чему. Большіе магазины еще были заперты.

Мантыкъ поѣхалъ на трамваѣ.

Все было новымъ для него въ этомъ городѣ, по которому онъ проѣздилъ цѣлыхъ два года. Все было не такимъ, какъ видѣлъ онъ, когда по воскресеньямъ гулялъ по городу съ Колей. Все было окрашено сознаньемъ свободы, улыбалось ему улыбкою его собственнаго счастья. Въ ружейномъ магазинѣ онъ долго выбиралъ ружье. Онъ пробовалъ его «прикладистость» и внушилъ уваженіе продавцу, замѣтивъ мелкій недочетъ въ сверловкѣ ствола. Онъ остановился на прекрасномъ англійскомъ штуцерѣ «Экспрессъ-микстъ» о трехъ стволахъ — на дробь, картечь и пулю. Недешево обошелся ему штуцеръ — тысячу четыреста франковъ онъ отдалъ за него — но вѣдь это было главное.

Мантыкъ приказалъ сейчасъ же отправить ружье, патроны, порохъ, пули и всю принадлежность въ Марсель, а оттуда на пароходѣ «Лаосъ» въ Джибути. Мантыку обѣщали въ шесть часовъ вечера передать накладную, по которой онъ можетъ получить все купленное въ Джибути въ складахъ пароходнаго общества.

— На ваше имя прикажете писать накладную? — спросилъ приказчикъ.

— Пишите на имя Сеида-Магомета-Оглы, — сказалъ Мантыкъ.

У него уже было придумано путешествовать по пустынь — до встрѣчи съ Колей подъ этимъ именемъ. Такъ казалось ему занятнѣе.

Мантыкъ вышелъ изъ магазина, какъ на крыльяхъ. Ноги легко несли его. Тѣло точно не имѣло вѣса. Онъ забылъ про обѣдъ, про усталось послѣ ночи безъ сна.

У него было ружье! Настоящій штуцеръ — «Экспрессъ-микстъ»[36] для охоты на крупнаго звѣря.

Теперь можно и къ Галинѣ.

XXI ГАЛИНА

Дѣвочки пансіона собирались на прогулку, когда въ воротахъ двора появился Мантыкъ. Раздались, зазвенѣли по двору радостные дѣтскіе голоса:

— Галина! Мантыкъ!

— Галочка, Мантыкъ пріѣхалъ!

Мантыка въ пансіонѣ знали и любили. Онъ какъ-то привезъ въ тотъ городокъ ящики, сгрузилъ ихъ, и прежде чѣмъ ѣхать въ Парижъ, заѣхалъ въ пансіонъ, съ разрѣшенія начальницы, забралъ дѣвочекъ и покаталъ ихъ по шоссе мимо лѣсовъ и полей.

То-то было радости!

Галина въ лиловомъ простенькомъ форменномъ платьѣ казалась блѣдной и грустной. Большіе синіе глаза при видѣ Мантыка загорѣлись радостью.

— Мантыкъ! — восторженно крикнула она — и въ будни!.. Какъ хорошо!.. Какъ же вы устроились?

Галина повела Мантыка наверхъ въ церковь.

Въ пансіонѣ за недостаткомъ мѣста не было особой пріемной, но, когда пріѣзжали родители, или родственники дѣвочекъ — ихъ просили для свиданія въ домовую церковь.

Совсѣмъ маленькая была эта церковь. Почти квадратный залъ съ широкими окнами былъ полонъ свѣта. Некрашенные полы, простыя бѣленыя стѣны: все сверкало чистотою. Въ глубинѣ залъ былъ перегороженъ иконостасомъ. Склеенный изъ бѣлой бумаги, съ бѣдными иконами, съ росписью потолка, съ паникадилами изъ дерева и жести, съ простыми аналоями, накрытыми чистыми полотенцами, — все было сдѣлано руками самихъ дѣвочекъ и ихъ воспитательницъ — онъ производилъ неотразимое впечатлѣніе умиленной вѣры и святости.

Маленькій храмъ, храмъ игрушка, кукольный храмъ поразилъ Мантыка. Онъ почуялъ въ немъ незримое присутствіе Христа. Какъ въ томъ богатомъ и прекрасномъ храмѣ св. Александра Невскаго въ Парижѣ, гдѣ сверкали лѣпныя золоченыя колонны, гдѣ поражала красота иконъ, писанныхъ лучшими художниками, a высокій куполъ уносилъ мысли къ небу, гдѣ были пестрые мраморные полы и куда по крутой каменной лѣстницѣ входили сквозь свѣтлую сѣнь — былъ Христосъ, такъ былъ Онъ и здѣсь, въ этомъ кукольномъ храмѣ, съ любовью созданномъ маленькими дѣтскими ручками и странно напоминавшемъ бѣдныя церкви глухихъ Русскихъ деревень.

Мантыкъ застылъ у входа, не смѣя сѣсть на табуретку, предложенную ему Галиной.

«Да, правду говорилъ дѣдушка, Богъ вездѣ«, - подумалъ Мантыкъ и долго крестился на иконостасъ.

Галина встала. Синіе прозрачные глаза смотрѣли на Мантыка. Въ окно широкимъ потокомъ, четырьмя золотыми столбами съ крутящимися пылинками вливались солнечные лучи и раздѣляли Мантыка отъ Галины. Черезъ нихъ золотымъ казался Мантыкъ. Онъ кончилъ креститься и обернулся къ Галинѣ. По его восторженнымъ, блестящимъ глазамъ Галина поняла, что и спрашивать ни о чемъ не надо. Ъдетъ вслѣдъ за Колей ея милый Мантыкъ. «Какъ это случилось»? — Галина не допрашивала. Она вѣрила въ чудеса. Она вѣрила въ то, что, если захочетъ Богъ, и волшебный котъ придетъ помогать ея милой мамочкѣ, какъ приходилъ къ ней во снѣ, во время болѣзни. Захотѣлъ Богъ помочь Мантыку: — ну, ѣдетъ Мантыкъ въ Африку! Чему тутъ удивляться?.. Очень даже просто!.. Почему ему и не ѣхать?..

— Ъдете? — затаивая дыханіе, спросила Галина. — А, когда?

— Сегодня.

— Какъ жаль… Нельзя проводить… Какъ Колю. — Галина скосила глаза на узкую дверь, ведшую въ церковь и тихо добавила: — будни… Онѣ не пустятъ… И мамочка не можетъ.

— Теперь, Галина, — говорилъ Мантыкъ, — можете быть совсѣмъ спокойной за Колю. Ежели даже на него, допустимъ… ну хоть — сорокапудовый левъ набросится — можете быть спокойны, Галина, — ухвачу за хвостъ возлѣ самой кисти и оттяну того льва отъ Коли.

Галина съ восхищеніемъ посмотрѣла на Мантыка.

— А ружье? — тихо сказала она. — Безъ ружья нельзя… Никакъ нельзя…

— Есть, — прошепталъ съ видомъ заговорщика, Мантыкъ. — Тысячу шестьсотъ франковъ за него отдалъ со всѣми принадлежностями.

— Откуда столько денегъ?.. Это ужасно сколько. Не сосчитать.

— Было у меня… Заработалъ: — двѣ тысячи двѣсти сорокъ франковъ.

— Двѣ тысячи двѣсти сорокъ, — въ благоговѣйномъ ужасѣ сказала Галина. Эта цифра не вмѣщалась въ ея маленькой круглой головкѣ съ золотыми косами. Мамочка больше ста пятидесяти при ней не считала. Сто пятьдесятъ они платили въ гостинницѣ за двѣ недѣли.

— Двѣ тысячи двѣсти сорокъ, это ужасно, Мантыкъ, какъ много. Что же у васъ осталось?

— Да вотъ ружье купилъ, да билетъ до Марсели, да дѣдушкѣ мало-мало оставилъ… Двѣсти франокъ осталось.

— Двѣсти франковъ, — задумчиво сказала Галина. — это, Мантыкъ, совсѣмъ, кажется, немного… для Африки.

— Много ли человѣку надо, — безпечно сказалъ Мантыкъ, повторяя любимую поговорку Селиверста Селиверстовича.

Онъ взглянулъ на часы.

— Пора, Галиночка, — сказалъ онъ, протягивая Галинѣ свою крѣпкую, въ мозоляхъ отъ руля, руку.

— Постойте, — серьезно сказала Галина. — Я васъ перекрещу.

Пухлыя маленькія губы надулись. Стало серьезнымъ розовое лицо. Потемнѣли сосредоточенные глаза и Галина, подражая мамочкѣ, перекрестила Мантыка.

— Не забывайте же своей Галины, Мантыкъ.

— Первый левъ вамъ.

— А съ послѣднимъ вы сами сюда, — по женски мило улыбнулась Галина и маленькія ямочки, какъ у мамочки, зарозовѣли на ея щекахъ.

— Послѣдній не скоро, — сказалъ Мантыкъ. — Я хочу: — много.

— Двѣнадцать — твердо, что-то вспоминая, сказала Галина. — Тринадцатаго, слышите: — не хочу. Не надо… фу!.. не надо, не надо тринадцатаго, — съ искаженнымъ ужасомъ воспоминанія разсказа Селиверста Селиверстовича лицомъ, почти крикнула Галина и пошла изъ церкви. За ней пошелъ Мантыкъ.

XXII МАМОЧКА

Онъ бѣгомъ выскочилъ за ворота пансіона. Внизъ, на площадь, вверхъ мимо осыпающихся акацій къ станціи. Едва поспѣлъ на поѣздъ. Дѣла все еще было много.

Когда получилъ въ магазинѣ накладную, внимательно разглядѣлъ большой печатный листъ. Провѣрилъ номеръ ружья и съ удовольствіемъ нѣсколько разъ перечелъ заголовокъ: — «Мессажери маритимъ»… Да, это и Александръ Ивановичъ такъ говорилъ.

Съ размѣномъ денегъ, съ поѣздкой къ писателю и длиннымъ задушевнымъ разговоромъ съ нимъ, Мантыкъ провозился до вечера и, когда онъ подходилъ къ своему дому, зналъ, что Селиверстъ Селиверстовичъ уже ушелъ въ гаражъ на службу.

Мантыкъ осторожно пріоткрылъ дверь въ номеръ съ одною узкою постелью: Селиверстъ Селиверстовичъ спалъ на ней днемъ, вернувшись со службы, Мантыкъ спалъ ночью. Зажегъ электричество. Сразу увидалъ поясъ, разложенный на подушкѣ.

Что за чудный былъ поясъ! Крѣпкій и мягкій. Пряжки такъ пришиты дратвой, что гиппопотаму не оторвать. А карманчики! Съ двойной подкладкой изъ самаго крѣпкаго прожированнаго малиноваго сафьяна. Постарался милый дѣдушка!

Мантыкъ уложилъ въ карманчики золотыя монетки и немного бумажекъ, накладную на ружье, свой паспортъ, безъ визъ — о визахъ онъ не думалъ… «Пустяки — вольный казакъ — самъ не хуже Ашинова — только побашковатѣе его буду!» — и ладонку съ родной землей, поддѣлъ поясъ подъ жилетъ, — ладно пришелся поясъ, какъ по мѣркѣ пригналъ его Селиверстъ Селиверстовичъ, — положилъ на подушку письмо, перекрестился на образъ, присѣлъ и, не оглядываясь, вышелъ изъ комнаты.

До отхода поѣзда оставалось немного времени, а надо было заѣхать въ ресторанъ проститься съ Натальей Георгіевной и поручить ей дѣдушку.

Въ тѣсномъ переулкѣ очень люднаго квартала за громаднымъ зданіемъ Оперы находился тотъ Русскій ресторанъ, въ которомъ работала Наталья Георгіевна.

Тутъ была страшная людская толчея. Только что закрыли громадные магазины «Галери Ляфайетъ» и сотни дѣвушекъ-продавщицъ запрудили узкую улицу. Мантыку пришлось задержать свой быстрый ходъ. Онъ дошелъ до стеклянной двери ресторана, раскрылъ ее и сразу оказался передъ крутою лѣстницей.

Раздражающе пахнуло въ лицо голодному Мантыку запахомъ кушаній и душнымъ тепломъ. Шумъ голосовъ, постукиваніе башмачковъ быстрыхъ женскихъ ногъ, звонъ посуды несся сверху. Ужинъ былъ въ разгарѣ. Ресторанъ былъ полонъ. Мантыкъ поднялся въ столовую.

На потолкѣ прикрытыя прямоугольными матовыми стеклами ярко горѣли лампы. Стѣны были раскрашены косоугольниками въ футуристическомъ стилѣ. По серединѣ: громадный столъ, накрытый бѣлою скатертью, ломился подъ блюдами съ закусками. Сейчасъ у входа были стойки съ бутылками, а подъ ними на желѣзныхъ противняхъ лежали сладкіе пирожки. Все благоухало: — ванилью и вареньемъ, запахомъ соленаго гриба, ѣдкимъ духомъ горячаго масла. Мантыкъ едва удержалъ подкатившія къ зубамъ слюни.

Вдоль стѣнъ, на мягкихъ диванахъ и стульяхъ, за столиками, сидѣли ужинающіе. Русскій говоръ стоялъ въ ресторанѣ. Высокій, черноволосый и черноглазый, полный, красивый человѣкъ мягко похаживалъ по столовой съ довольнымъ привѣтливымъ лицомъ.

Худенькая дѣвушка съ льняными волосами, остриженными, какъ у мальчика, въ скобку, въ черномъ, узкомъ и короткомъ платьѣ съ передникомъ пробѣгала мимо Мантыка. Она замѣтила его растерянный видъ, пріостановилась и звучно, по Русски, спросила:

— Вамъ, молодой человѣкъ, что надо?

— Могу я видѣть Наталью Георгіевну Ладогину, — сказалъ Мантыкъ, подавляя голодъ и принимая независимый видъ. — Она здѣсь служить.

— Наташа! — крикнула въ свѣтлое пространство ресторана дѣвушка. — Тебя спрашиваютъ.

Мантыкъ удивился. Никогда не слыхалъ онъ, чтобы такъ звали Колину мамочку.

Наталья Георгіевна появилась изъ за прилавка въ такомъ же узкомъ черномъ платьѣ, какъ у льноволосой дѣвушки, и въ передникѣ. Мантыкъ, какъ всегда, хотѣлъ поцѣловать ея руку, но Наталья Георгіевна сильнымъ движеніемъ внизъ отдернула ее.

— Что скажешь, Мантыкъ?

— Наталья Георгіевна… Я сейчасъ ѣду… Ѣду въ Африку… Помогать издали Колѣ… Если что надо… передать ему.

Голосъ Мантыка звучалъ торжественно и какъ то не подходилъ къ суетливому гулу голосовъ и звону тарелокъ ресторана. На лицѣ Натальи Георгіевны выразилось удивленіе. Она хотѣла спросить Мантыка, но въ это время звучный женскій голосъ изъ глубины столовой бодро крикну лъ:

— Наташа! Два борща… двѣ отбивныя телячьи!.. Наталья Георгіевна круто повернулась, кинула на ходу Мантыку:

— Сейчасъ, дружокъ, — и исчезла за дверью. Мантыкъ остался ждать. Онъ поглядывалъ на часы.

Время точно отбивало ему въ виски глухими ударами… «Надо на поѣздъ… Пора… пора»…

Мучительно хотѣлось ѣсть.

Наталья Георгіевна прошла, неся тяжелый подносъ съ миской и блюдомъ съ котлетами. Ихъ запахъ былъ невыносимъ для Мантыка. Онъ невольно слѣдилъ, какъ Наталья Георгіевна, Колина «мамочка», чуть нагнувшись надъ столомъ, за которымъ сидѣли двое мужчинъ, наливала имъ изъ мисочки дымящуюся розовую жидкость и накладывала густую бѣлую сметану.

Надъ нимъ стучали большіе круглые часы, точно шептали ему вкрадчиво и хитро:

— Тикъ… ѣсть… такъ… ѣсть…

— Ничего, — подумалъ Мантыкъ, — терпи, казакъ!..

Наталья Георгіевна подавала за другимъ столикомъ котлеты.

Часы все отбивали: — «такъ… ѣсть… ѣсть… такъ!..»

Губы у Мантыка стали влажныя, въ горлѣ спирало. Наталья Георгіевна, обтирая руки полотенцемъ, подошла къ нему.

— Какъ же ты устроился? — спросила она.

— Да уже такъ. Божіимъ произволеніемъ…

Мантыкъ заторопился.

— Долго все это разсказывать. Дѣдушка вамъ все разъяснитъ… О дѣдушкѣ, Наталья Георгіевна, будьте добры, позаботьтесь… Не дай Богъ, если что случится.

— Полно, Мантыкъ… Богъ милостивъ. Изъ ресторана крикнули:

— Наташа! Три чая, шесть пирожныхъ!

Глаза Натальи Георгіевны наполнились слезами.

— Прощай, Мантыкъ… Колю береги… Себя тоже. Когда же ѣдешь?

Мантыкъ бросилъ взглядъ на часы и отвѣтилъ:

— Сейчасъ.

Наталья Георгіевна крѣпко пожала ему руку и сказала:

— Прощай, милый, дорогой Мантыкъ. — Она сунула ему наскоро приготовленный сверстокъ съ еще теплыми пирожками. — Это тебѣ на дорогу… Голоденъ, поди… Помни меня… Не забывай…

И кинулась къ самовару.

Мантыкъ проводилъ глазами Наталью Георгіевну, посмотрѣлъ, какъ скрылась она за большимъ бѣлымъ самоваромъ и сталъ спускаться внизъ.

Сырое метро, ярко освѣщенный гулкій вагонъ, почти пустой въ это время… Пересадка на другую линію. Вотъ и Ліонскій вокзалъ.

Какъ странно было садиться и ѣхать въ далекое, очень далекое путешествіе совсѣмъ одному, безъ дѣдушки, безъ кораинъ, узелковъ и чайниковъ. Въ рукахъ только свертокъ: — пирожки, данные Натальей Георгіевной.

Такъ же стучатъ колесами тяжелыя платформочки, везомыя моторомъ, такъ же, какъ въ ту субботу, когда провожали Колю, медленно ступая, идутъ нагруженные чемоданами голубые носильщики, даже матросы опять ѣдутъ, только меньше ихъ и ихъ лица не красны отъ вина… Никому нѣтъ дѣла до крѣпкаго загорѣлаго юноши въ рабочей блузѣ и непромокаемомъ помятомъ пальто. Никто не знаетъ, не чувствуетъ и не подозрѣваетъ, что это самъ Мантыкъ, правнукъ знаменитаго уральскаго казака, охотника на тигровъ, который ѣдетъ въ Африку!.. Охотиться на львовъ!

… За львами!

За львами!