Марафон длиной в неделю

1

Сначала город показался серым и неприветливым. Тучи стояли низко, едва не цепляя крыш, сеялся мелкий, унылый дождь, темные, старые дома будто плакали, сетуя на судьбу, вода струилась по отполированным камням мостовой и разлеталась черными брызгами из-под колес «виллиса». Бобренок поправил воротник мокрой плащ-палатки и обернулся к Толкунову.

— На мне уже нитки сухой нет, — пожаловался Бобренок, — совсем задубел.

Капитан лишь поежился. Да и что говорить, когда руки в мокрых карманах замерзли, словно зимой, а с кончика носа сбегает на шинель вода.

Они миновали железнодорожную станцию, забитую пассажирскими и товарными вагонами, промчались по узким улицам, пересекли трамвайную линию и вдруг выехали на широкий бульвар — дома расступились, давая простор деревьям, газонам. Бобренок подумал, что первое впечатление часто обманчиво: город не такой уж серый и хмурый.

Девушка в мокрой пилотке, взмахивающая флажками на перекрестке, указала им дорогу, и через несколько минут «виллис» остановился возле штаба. Часовой долго и внимательно проверял документы. Бобренок видел, как нетерпеливо переступает с ноги на ногу Толкунов, наверно, еще чуть-чуть и взорвался бы. Майор, успокаивая, положил руку ему на плечо, и как раз в этот момент часовой, возвратив им документы, пропустил прибывших в помещение.

В длинном коридоре курили, оживленно разговаривая, офицеры. Видимо, Бобренок с Толкуновым и в самом деле имели жалкий вид, потому что все, внезапно умолкнув, проводили их сочувственными взглядами. Толкунов заметил это и сердито засопел — он не терпел жалости и сочувствия к себе.

Карего вызвал начальник штаба, и полковник должен был вот-вот возвратиться. Толкунов сбросил шинель, и адъютант, увидев, что у капитана промокла даже гимнастерка, засуетился и налил им по стакану крепкого чая. Бобренок держал стакан в ладонях, отогревая их, пил, обжигая губы, но не мог остановиться.

Карий застал их за чаепитием, попросил и себе чаю, так со стаканами в руках вошли в его кабинет и уселись за столом. Отхлебнув несколько раз, полковник поставил стакан, даже отодвинул его подальше и сказал так, будто прервали разговор совсем недавно:

— Плохо мы работаем, товарищи, если рядом, возможно, в соседнем квартале, сидит вражеский резидент и переговаривается со своим начальником по рации...

Бобренок молча глотнул чай. Это «плохо мы работаем» явно не могло относиться к ним с Толкуновым, ведь и о рации, и о резиденте слышали впервые. Видно, и Толкунов разделял его точку зрения: он даже не взглянул на полковника, занятый сладким ароматным чаем.

Карий, подавив улыбку, продолжал:

— Вы напрасно демонстрируете эдакую индифферентность, товарищи офицеры. Отныне резидент имеет к вам непосредственное отношение. Даю вам три часа на отдых, на устройство и сразу же за работу.

Все же Бобренку хватило характера, чтобы молча допить чай — правда, осталось лишь несколько глотков. Затем спросил:

— Когда он впервые вышел в эфир?

— Вчера вечером.

— А сегодня тоже, только с другого места?

— Нет, приблизительно в том же районе.

— Что же пеленгаторы?..

— Радист опытный, меняет время передач, волны и частоту. Чтобы засечь его, нужен не один день, а мы не можем позволить себе такой роскоши.

— Передача расшифрована?

— Еще нет. Но сегодня вечером, в крайнем случае завтра утром...

— Вы полагаете, товарищ полковник, что тут целая резидентура?

— У нас есть агентурные данные. Еще две недели назад наш разведчик, работающий в «Цеппелине», сообщил, что немцы оставили во Львове несколько агентов. К сожалению, у него не было сведений о них.

— Может, сейчас что-либо прояснилось?

— С ним утрачена связь. Зондеркоманда «Цеппелин» передислоцировалась куда-то на запад, пока еще не знаем, куда именно.

— Сплошной туман?

— Туман, — согласился Карий. — Но командующий дал нам лишь неделю и ни дня больше. Шпионское логово должно быть ликвидировано.

Карий постучал пальцами по столу. Он не сказал розыскникам, что командующий только что говорил с ним резко. Случалось это не столь уж и часто, да и генерала можно понять: дивизии, развивая наступление, вышли в Карпаты, на так называемую линию Арпада, в тылу осуществлялась передислокация частей, и деятельность вражеской агентуры чревата серьезными неприятностями.

Толкунов давно уже допил чай, но не выпускал из рук пустого стакана. Карий заметил это и спросил:

— Еще чаю, капитан?

Толкунов хмуро покачал головой.

— Ненастье на дворе... — пробурчал он, будто скверная погода могла повлиять на поимку вражеских агентов.

— Хуже некуда, — согласился Карий. — Но мы приготовили вам пристойное жилище. В двух шагах отсюда, квартира с телефоном и ванной.

Толкунов назидательно поднял палец.

— Город, — сказал он рассудительно. — К тому же, большой город. А мы с майором Бобренком не привыкли работать в городах.

— Нет у меня узких специалистов по городам, — сухо оборвал его полковник. — Устраивайтесь, дежурный проводит вас. Прошу прибыть сюда в двадцать один тридцать.

Бобренок с отвращением натянул на себя мокрую плащ-палатку и, морщась от недовольного сопения Толкунова, вышел на улицу.

Дождь немного утих, но город от этого не стал веселее. Нескончаемое нагромождение каменных домов с тысячами и тысячами людей. Среди них надо найти лишь двух-трех, а шпионы ведь, как и все, ходят по улицам, разговаривают, улыбаются, где-то работают, внешне ничем не отличаясь от всех прочих, и попробуй определить, кто друг, а кто враг.

Дом, где теперь должны были поселиться розыскники, стоял на узкой улице, вымощенной гранитом, блестящим от дождя. Офицеры поднялись на второй этаж по деревянным скрипящим ступеням, совсем не гармонирующим с массивным каменным домом, адъютант позвонил, и старомодные резные двери тотчас отворились, будто гостей ждали с нетерпением. На пороге стояла женщина в длинном цветастом халате, еще молодая, лет тридцати, и красивая. Запахивая халат на груди, отступила, но адъютант не вошел.

— Это, пани Мария, ваши постояльцы — майор Бобренок и капитан Толкунов, — представил он. — Извините, у меня дела.

Лейтенант, спускаясь по скрипящим ступеням, ни разу не оглянулся, да и к чему это, если все заранее оговорено и не может быть никаких сюрпризов?

— Прошу войти... — Женщина, все еще придерживая халат, сделала едва заметное движение, как будто собиралась присесть в книксене, но вдруг раздумала, однако неловкую эту попытку заметил даже Толкунов. Гримаса раздражения промелькнула на его лице: что ж, Толкунова можно было понять, капитан решительно протестовал против всяких буржуазно-капиталистических цирлихов-манирлихов, в их селе женщины трудились наравне с мужчинами, иногда и больше, вероятно, потому и цветастый халат, и духи, которыми пахло от пани Марии, да еще книксен, естественно, вызвали его неудовольствие.

Бобренок, как и надлежит старшему по званию, прошел в переднюю первым. Тут стояли вешалка, трюмо и стул, на полу лежал коврик, пожалуй, не очень дорогой, а на коврике приютились как-то выжидательно и сиротливо две пары домашних туфель без задников.

Честно говоря, Бобренок уже и не помнил, когда видел шлепанцы, и Толкунов не пользовался ими давно, впрочем, его это нисколько не волновало: бросил на стул свой сидор и прямо в сапогах направился к отведенной им комнате в конце коридора.

— Погоди, — остановил его Бобренок, — ноги у тебя промокли, снимай сапоги.

— А-а, — махнул рукой Толкунов, — не раскиснем.

Конечно, они не раскисли бы, ведь привыкли не только к мокрым портянкам, спокойно спали под дождем, завернувшись в плащ-палатку или прикрывшись шинелью, но тут, в передней, все блестело чуть ли не стерильной чистотой, и Бобренок сказал строго:

— Наследишь.

Толкунов остановился и внимательно посмотрел на пол. Наконец сообразив, чего добивается от него майор, сердито кашлянул, но все же придвинул к себе стул, повернул его спинкой к хозяйке и ловко, двумя руками стащил свои яловые, со сбитыми каблуками сапоги. Затолкал в голенище мокроватые, не очень свежие портянки и засунул сапоги под стул.

Бобренок бросил капитану шлепанцы. Они оказались маловатыми и едва держались на ногах. Толкунов сделал несколько шагов и оглянулся на майора как-то беспомощно. В домашних туфлях он, казалось, что-то утратил, может быть, уверенность, выглядел обескураженным и нерешительным, переминался смущенно с ноги на ногу, как бы ожидая, что же будет дальше.

А дальше ничего особенного не случилось. Бобренок с трудом стянул свои намокшие сапоги, и розыскники, пропустив вперед хозяйку, вошли в комнату.

Прямо перед ними стояли впритык две кровати, застеленные розовым плюшевым покрывалом, и по две подушки в белоснежных наволочках лежали на каждой.

Пани Мария остановилась в дверях, выжидательно глядя на офицеров. Толкунов подошел к кроватям, постоял немного, потом дернул свисающий из-под торшера шнур с выключателем, лампочка засветилась, и капитан довольно улыбнулся.

— Надеюсь, паны офицеры будут довольны, — сладко пропела хозяйка. — Прошу пользоваться ванной, телефоном, комната ваша солнечная...

Майор обернулся к хозяйке и сказал прямо и честно:

— Нам тут очень нравится.

— Чувствуйте себя как дома.

— Попытаемся.

— Может, паны офицеры хотят кофе?

Толкунов смерил хозяйку недобрым взглядом, видно, ему не понравилось привычное для нее обращение «паны офицеры». Правда, тут, в западных областях, должен был считаться с различными нюансами в поведении местных жителей, но все же он мог что-то брякнуть, и Бобренок, как говорится, перебежал ему дорогу.

— С удовольствием, — ответил майор. — Что может быть вкуснее горячего кофе!

— Только извините, — объяснила хозяйка, — теперь время военное и настоящий кофе достать трудно. У меня есть немного эрзаца... — добавила она нерешительно.

Пани Мария одарила их солнечной улыбкой и побежала готовить кофе, а Толкунов еще раз дернул шнур от торшера, довольно хмыкнул и уселся прямо на плюшевое покрывало под лампой, вроде бы так, случайно, однако у этого поступка был и очевидный подтекст: Толкунов занял себе место под шелковым абажуром, и Бобренок, в душе усмехнувшись этим маленьким хитростям капитана, решил не возражать. Тем более что ему было все равно где спать, даже лучше на другой кровати — именно подле нее на тумбочке стоял старомодный телефонный аппарат с высоким рычагом для трубки.

Бобренок обошел кровать, но не сел на нее, снял трубку, послушал и, когда раздался гудок, положил на место. Занес в комнату чемодан, вытянул станок для бритья, поменял лезвие и направился в ванную, прихватив все необходимое.

Через несколько минут квартиру заполнил горьковатый запах кофе. Бобренок побрился, вошел в комнату свежий и энергичный, как будто сбросил с плеч многодневную усталость и забыл о предстоящих хлопотах. Толкунов сидел в той же позе под торшером, немного сгорбленный. Уловив запах кофе и одеколона, увидев чисто выбритого майора в расстегнутой гимнастерке, капитан блаженно потянулся, так, что захрустели суставы, несколько раз присел, разминаясь, и отправился в переднюю за сидором. Он пристроил его у себя на коленях и долго копался, вроде и не заглядывая внутрь, наконец вытащил пару темных нитяных носков и медленно натянул их на посиневшие от холода ноги. Как ни удивительно, а эта совсем простая акция будто подменила его — оказывается, носки сыграли тут решающую роль в поднятии настроения. Куда девались смущение и беспомощность капитана. Почувствовав это, он подтянулся, расправил гимнастерку под поясом и подошел к трюмо, преградив путь Бобренку. Постоял, внимательно разглядывая себя, по всей видимости, остался доволен собой, потому что по-молодецки выпятил грудь и поправил кобуру с пистолетом, потом, подумав немного, с явным нежеланием снял пояс с оружием и засунул под подушку. Теперь он окончательно занял себе спальное место, оглянулся на Бобренка, чтоб увидеть, как тот среагирует, но майор, всматриваясь в свое отображение, был занят исключительно небольшой царапиной на подбородке — вроде и не заметил маневра капитана.

Пани Мария пригласила их не в кухню, где стоял большой стол для обычной трапезы, а в свою комнату. Она, очевидно, придавала их первой встрече определенное значение, потому что поставила на стол парадный сервиз — фарфоровый расписной кофейник и такие же чашечки, не говоря уже о серебряном или, скорее, под серебро подносе и трех вышитых салфетках под блюдцами. Кроме всего этого, на столе больше ничего не было.

— Прошу вас, паны офицеры, извинить меня, — сказала она несколько манерно. — Сахара или вообще чего-то сладкого у меня нет. Вы уж простите, но при немцах ничего нельзя было достать, и сахар на «черном рынке» стоил бешеные деньги. Мы даже забыли его вкус, но, если уважаемые паны не против, есть немного сахарина.

Толкунов молча направился в спальню. Бобренок понял его.

— Сейчас... — сказал он, помешивая мельхиоровой ложечкой в чашке.

Пани Мария взглянула на него недоумевая, но в этот момент в комнате появился Толкунов с двумя бумажными кульками. Он поставил их на середину стола и заявил коротко:

— Вот...

Бобренок развернул кульки и спросил у хозяйки:

— Может, уважаемая пани найдет сахарницу? И еще какую-нибудь вазочку?

Пани Мария вытянула шею, с удивлением разглядывая полный кулек рафинада. Возразила:

— Но ведь, паны офицеры, такое богатство, и я не осмелюсь... Вам самим пригодится...

Толкунов усмехнулся и высыпал сахар из кулька прямо на поднос.

— Угощайтесь! — Он резким движением придвинул поднос к хозяйке. — Прошу вас.

Пани Мария засуетилась, достала из буфета сервизную сахарницу, начала собирать в нее кусочки деликатно, щипчиками, но Толкунов набрал полную пригоршню рафинада и высыпал в сахарницу, заполнив ее сразу наполовину, еще горсть — и сахар уже возвышался горкой, лишь тогда капитан взял щипчиками сразу два кусочка и бросил в чашку хозяйки. Пани Мария, судя по всему, хотела возразить — энергично замахала руками, но Толкунов бросил еще два — после этого, удовлетворенно хохотнув, сказал приветливо, чуть ли не нежно:

— Сами говорите, соскучились по сладкому.

Себе же положил лишь кусочек, отхлебнул, не ожидая, пока сахар растает, оглядел комнату и спросил:

— Вы, извиняюсь, одна живете?

— Одна.

— А муж?

— Нет...

— И не было?

— Почему же не было? Был, но вот уже год...

— Умер?

Пани Мария поставила чашку на стол и ответила просто, будто речь шла о совсем обычных вещах:

— Фашисты расстреляли.

Толкунов поперхнулся кофе.

— Вашего мужа? — переспросил он.

— Моего. Вышел и не возвратился. Фашисты часто брали заложников, вот мой Стефан и попал в облаву.

— Как так?

— А очень просто: за каждого убитого фашиста расстреливали заложников, и моего Стефана...

Толкунов поскреб подбородок и спросил:

— Ваш муж где-нибудь работал?

— На почте.

— И все равно?..

— Как видите...

— А вы ешьте печенье, — вдруг всполошился Толкунов и пододвинул к пани Марии кулек. — Вкусное, это нам с майором паек выдали.

Пани Мария взяла печенье осторожно, отставив зачем-то мизинец. Это, пожалуй, уже не раздражало капитана. Он, посмотрев на нее с восхищением, надорвал кулек и развернул его на подносе.

Бобренок тоже попробовал печенье. Кофе не очень понравился ему, да и разве может вообще быть вкусным эрзац, приготовленный черт знает из чего. Единственное утешение: горячий, сладкий, ты сидишь в хорошо обставленной комнате, на мягком стуле и пьешь эту эрзац-бурду не из алюминиевой кружки, а из чашки тонкого фарфора.

Майор поспешно допил кофе и демонстративно посмотрел на часы — до назначенного полковником времени он имел возможность часок поспать и после изнурительного дня грех было не воспользоваться этим.

Пани Мария сразу заметила его жест и отставила свою чашку.

— Паны офицеры, вероятно, устали, — сказала она, поднимаясь из-за стола. Бобренок тотчас последовал ее примеру. Но Толкунов продолжал сидеть, недовольно глядя на майора, и Бобренок прервал его демарш весьма прямолинейно:

— Пойдем, капитан, пусть уважаемая пани Мария отдохнет.

Хозяйка замахала руками, правда, не очень решительно, и Толкунову не оставалось ничего другого, как последовать за майором. Но, увидев две подушки под торшером, он сразу забыл свое неудовольствие, быстро разделся и нырнул под одеяло.

...Будильник звонил долго. Бобренок нащупал его, остановил и лишь тогда вылез из теплой постели. Толкунов уже стоял в брюках, нахмурившийся и какой-то отяжелевший от сна. Майор смерил его оценивающим взглядом, вдруг легко вскочил с кровати, присел несколько раз, выбрасывая вверх руки, этим сразу отогнал сон и побежал в ванную мыться.

Он подумал о том, что жизнь все же хорошая штука, когда спишь на свежих простынях, имеешь возможность почистить зубы, помыться с туалетным мылом и если путь тебе освещает модерновый торшер со шнурком-выключателем.

За три минуты до назначенного срока они уже входили в кабинет Карего. Полковник озабоченно разговаривал с кем-то по телефону — указал им на стулья, наконец положил трубку и не переведя дыхания сказал:

— Теперь, прошу вас, товарищи офицеры, ознакомиться с расшифрованными немецкими радиограммами. — Достал из сейфа и подал два листа бумаги.

Розыскники прочитали шифровку.

— Работают на железной дороге, — с уверенностью сказал Бобренок. Толкунов согласно кивнул.

Действительно, в расшифрованных сообщениях гитлеровского резидента шла речь о передвижении войск через Львовский железнодорожный узел.

— Они информированы почти как наш военный комендант на станции, — сказал Карий.

Толкунов оживился.

— Это до некоторой степени упрощает наше задание, — сказал он.

— Не радуйся, — остудил его пыл майор, — узел тут знаешь какой: шпион — как иголка в сене. — Говоря это, был не совсем искренен: конечно, искать шпионов среди железнодорожников станции несколько проще, чем бродить по городу. Но ведь могло случиться так, что вражеский агент или агенты собрали данные на железнодорожном узле, а сами передислоцировались в другое место.

— Начальник штаба очень обеспокоен. — Карий забрал расшифрованные радиограммы и спрятал их в сейф. — Вы понимаете, что это значит, когда такие данные собираются у нас под носом?

Вероятно, розыскникам не надо было ничего объяснить, и Бобренок пробурчал:

— Нет слов... Но за что зацепиться?..

Он был уверен, что у Карего уже есть какие-то идеи, возможно, они еще окончательно не сформировались, но по крайней мере первый ход полковник должен был определить.

Карий, возвратившись к столу, достал лист бумаги с единственным написанным на нем словом и сказал:

— По-моему, есть одна зацепка. Поступило сообщение... — Он не сказал когда и от кого, впрочем, для розыскников это не имело особого значения. — Поступило сообщение о том, что в городе осел один из гитлеровских агентов, который был в бандеровской банде, его псевдоним «Сорока».

— А сейчас он, скажем, Иван Васильевич Андрусишин, с надежными документами, занимает незаметную должность, — вставил Толкунов.

— Но ведь должны же быть люди, знавшие Сороку и встречавшиеся с ним.

— Такие люди к нам сами не приходят.

— Для чего же тогда розыскники?

— Ищи и найдешь, — согласился Толкунов, но без ощутимого энтузиазма.

Бобренок следил за разговором как будто без интереса, но видно было: что-то обдумывал. Даже на мгновение закрыл глаза, и, наверно, это помогло ему, так как, пошевелившись на стуле, поднял руку — совсем как школьник, стремящийся, чтоб его вызвали к доске.

— Что-то надумали, майор? — откликнулся на его жест Карий.

— Призвал на помощь свою память. Помните того парня, который помог нам взять диверсантов? В Квасове?

— Юрий Штунь?

— Он самый.

— Кажется, он пошел в армию?

— Должен был, но надо немедленно найти его.

— Зачем?

— Этот Юрий Штунь служил под началом Сороки.

Сообщение Бобренка произвело впечатление. Толкунов энергично повернулся к нему и спросил:

— Откуда знаешь? Бобренок постучал себя по лбу.

— А я беседовал с ним. По душам...

У Толкунова просветлело лицо.

— Впервые вижу пользу от душеспасительных бесед, — сказал он.

А Карий уже потянулся к телефонной трубке. Вызвал какого-то капитана Иванченко и приказал:

— Сейчас же свяжитесь с Ковельским военкоматом. Две недели назад они призвали в армию Штуня Юрия... — Зажав трубку ладонью, спросил у Бобренка: — Как его отчество? Не помните?.. Юрия, — повторил громко, — отчество неизвестно. Пусть найдут его и сразу откомандируют к нам. Без проволочек, прошу это подчеркнуть. Очень важно...

Толкунов добавил пессимистично:

— А Юрий Штунь в составе запасного полка в настоящее время движется к фронту...

— Будем надеяться на лучшее, — возразил Бобренок.

— Ну, приедет твой Штунь во Львов. Где ему искать Сороку? Будто тот сидит в центре города возле оперного театра и ждет появления твоего пацана...

На такое бурчание Бобренок не обращал внимания: успел привыкнуть и даже приспособиться к нему. Иногда майор, выслушав возражения Толкунова, соглашался с ним, иногда же капитан бурчал просто так, для видимости: ведь неизвестно, может, у этого Штуня сохранились старые связи, может, подскажет какой-то способ подобраться к Сороке, в конце концов, это был шанс или полшанса, а в их положении ничем нельзя пренебрегать.

А вообще-то и у Бобренка не было полной уверенности, что через Сороку (если бы даже удалось зацепиться за него) они выйдут на гитлеровскую резидентуру. Однако чего на свете не бывает?..

Видно, и Карий был такого же мнения, потому что сказал:

— Со Штунем решили. Если он в запасном полку, завтра будет здесь. Но не следует возлагать на него больших надежд. Главное — железнодорожный узел. Сейчас поедем туда и попробуем посмотреть личные дела железнодорожников. Все без исключения. Чует мое сердце: есть среди них гад ползучий...

— Шипящий и ядовитый, — согласился Бобренок. — Но в личных делах почему-то сие не фиксируется...

— В смысле ядовитости? — совершенно серьезно спросил Толкунов.

— Да, — ответил Бобренок. — А было бы неплохо предложить еще один пункт: на какую разведку и с какого времени работаете? Все просто и понятно. Завкадрами читает анкету, звонит нам, мы, конечно, взвешиваем, стоит ли брать, потом вызываем его, раба божьего, желательно вместе с шифрами и оружием...

— Вот это жизнь! — мечтательно поддержал его Толкунов. — А мы с тобой, майор, в это время отдыхаем на простынях пани Марии.

— Понравилось?

— Что? — дернулся капитан.

— Не «что», а «кто». Простыни не могут не понравиться, а вот сама пани?..

— Пани как пани... — небрежно махнул рукой Толкунов, но майор уловил в этом жесте какую-то фальшивинку, правда, может, это ему только показалось, потому что Толкунов тут же резко поднялся и направился к дверям первым: работать придется, наверно, всю ночь, и каждая минута была на счету.

2

Утром восточный ветер развеял над Высоким Замком тучи, прогнал их куда-то за Карпаты; солнце, высушив мокрые тротуары, спряталось за шпили соборов и крутые черепичные крыши; небо полыхало красным пламенем, а над самым горизонтом, казалось, горело и никак не могло сгореть одинокое облачко, вроде зацепилось где-то там за горы и не оторваться ему вовек.

Юрко Штунь доехал трамваем до Высокого Замка, сел на пустую скамейку, чтоб собраться с мыслями, да так и не смог сосредоточиться. Смотрел на закатный солнечный пожар, в душе были тревога и страх, думал, все в порядке, все оговорено, все выверено и случайности исключены, но вот червячок тревоги залез под сердце и шевелится там.

«Может, — подумал Юрий, — это просто нервы, и стоит немного посидеть, посмотреть, как заходит солнце, полюбоваться умытым сентябрьским дождем городом, и все пройдет».

Совсем рядом в кустах пискнула какая-то птаха — тоскливо и пронзительно, и Юрко вздрогнул от неожиданности. Вообще, весь последний день был полон неожиданностей. Началось с того, что чуть ли не сразу после отбоя, когда, уставший после дневных учений, уснул как убитый, его поднял дежурный по роте и приказал тотчас явиться к командиру части. Вероятно, того тоже подняли с кровати: он смотрел на Юрка недовольно и подозрительно. Это был первый случай на его памяти, когда какого-то никому неизвестного рядового по распоряжению наивысшего начальства следовало немедленно посадить на поезд и отправить в штаб армии. К тому же переодев в гражданское.

Майор пристально смотрел на Юрка, стараясь понять, зачем понадобился начальству именно этот высокий курносый солдат с ушами, выпирающими из-под пилотки? Спросил:

— Знаете, для чего приказано откомандировать вас в штаб армии?

Юрко вытянулся, прижав, как учил старшина, локти к бокам, но ответил совсем не по уставу:

— Не знаю.

Майор сокрушенно покачал головой: разве же это солдат?

— Как вас учили отвечать? — спросил резко.

— Никак нет, — вспомнил Юрко и посмотрел преданными глазами на майора.

— Вот так лучше, — смягчился тот. — Идите, старшина в курсе...

В каптерке старшина бросил Юрку кучу гражданской одежды, его собственные вещи найти не удалось, и он долго выбирал и примерял брюки и пиджак. Собственно, брюки нашел сразу, мало ношенные и впору ему, а с пиджаком вышла заминка, все не подходили. Наконец попался, как сказал старшина, точно по мерке. Зеркала, правда, не было, но Юрко почувствовал, что пиджак великоват и болтается на плечах. Однако был еще приличный — однобортный, в полоску, когда-то он выглядел совсем пижонским, но время наложило свой, отпечаток, рукава поблескивали, и борта немного обвисли, все же носить его еще можно было.

С рубашками немного поморочились, однако нашли подходящую, хоть и с обтрепанными манжетами, выбрали даже шляпу.

Переодетого Юрка снова привели к командиру части. Вероятно, Штунь теперь не выглядел так нескладно, как в пилотке и обмотках, но у майора был свой, упрочившийся вкус, все гражданское казалось ему неприглядным, он неодобрительно, посмотрел на Юрка и махнул рукой.

— Старшина поедет с вами, — приказал он.

Правда, указания из штаба на этот счет не последовало, но майор не без оснований опасался, что первому попавшемуся патрулю покажется подозрительным юноша с воинскими документами, но в гражданском — обязательно задержат для выяснения личности. А пока будут выяснять, пропадет не один час. Он же получил категоричный и вполне ясный приказ: рядового Штуня отправить немедленно, а что такое немедленно, майор знал хорошо.

Старшина с Юрком сели в первый же поезд и приехали во Львов на рассвете. В восемь утра Штунь уже сидел напротив элегантного, затянутого портупеями лейтенанта, и тот звонил куда-то, сообщая, что приказ полковника Карего выполнен — рядовой такой-то прибыл. Видно, получил какое-то распоряжение, потому что сразу повел Юрка в столовую. Тут ели только офицеры, и Юрко чувствовал себя неуютно под их любопытными взглядами, тем более в не очень чистой и мешковатой одежде. Это не помешало ему, правда, с аппетитом съесть яичницу и выпить стакан сладкого кофе с молоком. Под присмотром того же лейтенанта он возвратился в комнату с телефонами. Лейтенант дал ему даже несколько газет, что было, вероятно, проявлением то ли вежливости, то ли доброжелательности, и Юрко не знал, чем объяснить такое внимание к его персоне, да еще со стороны самого полковника Карего, который, как успел сообразить, слушая ответы лейтенанта по телефону и его разговоры с посетителями, был большим начальником.

Юрко ждал полковника если не со страхом, то с тревогой, читал газеты, но почти ничего не понимал. Мыслями был далеко и разнервничался всерьез — считал, что к этому кабинету его привело не совсем чистое прошлое: что ж, он не отказывается отвечать за содеянное, однако же он искупил вину, по крайней мере так сказал ему чернявый, чем-то похожий на ворона майор Бобренок. Правда, у майоров есть начальники, чего доброго, майор из-за него имел неприятности от полковника Карего. Жаль, если так, очень славный и душевный человек — за короткое время Юрко успел почувствовать симпатию к нему.

В который раз хлопнула дверь. Юрко оторвал взгляд от газеты и увидел майора, о котором столько думал. От неожиданности он уронил газету и смотрел растерянно, даже испуганно. Майор выглядел таким же уверенным и сильным, как и раньше.

Адъютант почтительно поднялся, приветствуя его.

Майор критически оглядел Штуня. Видно, остался доволен, хотя, по глубокому убеждению юноши, его вид мог вызвать лишь отрицательные эмоции, и обернулся к лейтенанту.

— Мы с товарищем Штунем немного побеседуем, — кивнул он в сторону кабинета. — Полковник скоро возвратится.

Адъютант услужливо распахнул перед ними двери. Юрко вошел в кабинет уже без тревоги, а с интересом, теперь точно знал, что его вызвали не для наказания и разноса, а по какому-то делу и сейчас майор расскажет, по какому именно.

Однако Бобренок не спешил удовлетворять любопытство Юрка. Он посадил юношу на стул под стеной, а сам устроился напротив. Осмотрел Штуня цепкими, внимательными глазами, с досадой покачал головой и то ли спросил, то ли констатировал с сожалением:

— Обкорнали?..

— Обкорнали, — ответил Юрко и погладил колючую голову. Добавил: — Положено.

— Жаль.

— И мне жаль, — искренне заявил юноша.

— Придется что-то придумать, — задумчиво протянул майор. — К тому же что-то весьма убедительное.

— Зачем?

— Сейчас все поймешь.

Юрко положил измятую шляпу на соседний стул. Теперь руки у него были свободны, поправил тесноватый воротник рубашки, хотел спросить, ради чего всю ночь трясся в расшатанном старом товарном вагоне, но промолчал. Короткое пребывание в запасном полку все же научило его кое-чему, по крайней мере знал, что начальству, особенно такому большому, как майор, задавать вопросы нельзя, надо лишь отвечать.

— Слушай, парень, — вдруг сказал майор доверительно, и в тоне его даже звучала просьба, — кажется, ты был в курене Сороки... До того, как пришел к нам?

— Был, — хмуро ответил Юрко. Ему совсем не хотелось даже в мыслях возвращаться к прошлому.

— И хорошо знаешь Сороку?

— Да немного... — уклончиво молвил Юрко. — Встречу на улице, узнаю.

— А в каких отношениях были?

— Нормальных. «Слушаюсь, друже куренной, будет сделано, друже куренной...» Обычные отношения рядового и начальства.

— Как он относился к тебе? Доверял?

— Да.

— Почему так считаешь?

— Писарем я у него служил. Шифровки приходили, так ко мне! И если написать что-то секретное — опять-таки с моей помощью.

— Ага, — остался доволен Бобренок, — это очень хорошо.

— Что же хорошего?

— Есть к тебе просьба, хлопче, — раздумывая о чем-то, сказал Бобренок, — не знаю только, согласишься ли...

— Я сделаю для вас все! — Это прозвучало так категорично и решительно, что майор не удержался от улыбки.

— Пойми главное: задание не только опасное, но и совершенно секретное, за разглашение тайны кара, как за измену Родине.

— Ясно.

— А если ясно, так слушай. По нашим данным, Сорока сейчас во Львове. Он связан с гитлеровцами и продолжает служить им, возможно, через него нам удастся выйти на вражескую резидентуру. Это шпионское гнездо мы должны ликвидировать. Найдешь во Львове Сороку?

Штунь задумался. Наконец ответил честно:

— Не знаю.

— Почему?

— Видите ли, есть лишь один человек, который может связать нас.

— Кто?

— Священник, ну, в общем, знакомый поп, из нашего села и дружил с моим отцом. Он меня в свое время на бандеровскую службу благословил.

— Фамилия?

— Отец Василий Загуменный. Служит в церкви около Лычаковского кладбища. Они с Сорокой в каких-то отношениях.

— Так в чем дело? Считаешь... — Бобренок не успел закончить мысль — в кабинет быстро вошел человек с полковничьими погонами. Майор поднялся, а Юрко смотрел на полковника и сидел, будто ноги не слушались, потом также поднялся. Полковник остановился напротив него, осмотрел изучающе и, Штуню показалось, не очень благосклонно. Пауза затягивалась, наконец полковник придвинул к себе стул, сам не сел, но позволил:

— Садитесь.

— Юрий Штунь, — доложил майор.

— Вижу, — спокойно сказал полковник. — Сел, вытянув ноги в хромовых сапогах, и спросил: — До чего же вы договорились?

Майор опустился на стул и сделал знак Юрку, чтобы сел тоже.

— Есть одна зацепка, товарищ полковник... — начал Бобренок.

Потом они просидели полдня, обсуждая ситуации, в которые мог попасть Юрий Штунь, пообедали втроем в той же столовой, и Юрка вывезли из внутреннего двора штаба в легковой машине. Автомобиль остановился на какой-то пустынной улице, и Бобренок выпустил Штуня, дружески похлопав его по плечу на прощание.

Солнце вынырнуло из тучи и коснулось горизонта. Юрко вздохнул и направился в боковую улицу, где в небольшом симпатичном особняке за клумбами с георгинами жил отец Василий Загуменный.

Калитка не поддалась, Юрко вспомнил, что ее всегда запирали, он нажал кнопку звонка, подождал немного, однако никто не откликнулся. Юрко позвонил еще, ему показалось, занавеска на окне шевельнулась, но никто не вышел, и юноша взялся за железные прутья — его движение можно было истолковать двояко: возможно, хотел подергать калитку, чтобы хоть как-то подать сигнал обитателям особняка, или перескочить через ограду собрался... Видно, это не понравилось тем, кто наблюдал за его действиями исподтишка: двери сразу же распахнулись и на крыльце появилась старуха в темном платке.

— Чего тебе? — спросила не очень приветливо, из-под ладони разглядывая пришельца.

— Это я, бабця Вера.

Судя по всему, такое обращение повлияло на нее: сразу же стала спускаться с крыльца, но на последней ступеньке все же остановилась и переспросила:

— Кто — «я»?

— Вы же меня знаете как облупленного. Штунь я, Юрко Штунь из Подгородища, и у меня дело к отцу Василию.

— Штунь? И откуда ты взялся?

— С улицы, откуда же еще?

— Чем добрых людей тревожить, лучше бы там и оставался... — пробурчала старуха, однако отперла калитку и пропустила юношу во двор.

— Отец Василий дома?

— Отдыхают они.

— Так я подожду.

— Ну да. — Старуха тщательно заперла калитку и двери дома на два оборота и пропустила юношу из передней в кухню. Молча указала на табуретку и стала греметь посудой.

Юрко снял шляпу, потеребил ее и сказал нерешительно:

— Проголодался я, бабушка Вера, с утра не ел.

— Теперь много голодных, — ответила старуха равнодушно, даже не взглянув в его сторону.

— Так я вроде бы не чужой...

— Это как сказать... — бросила старуха, не оборачиваясь и продолжая возиться с посудой. — Времена трудные, и каждый должен заботиться о себе.

— Святая церковь, бабця, — начал Юрко как можно мягче, — учит, что надо помогать страждущим...

— И правильно учит, — раздался бас за его спиной.

Юрко оглянулся и поспешно поднялся с табуретки: в дверях стоял сам отец Василий Загуменный. Правда, сейчас, в пижамных штанах и майке, он ничем не напоминал священнослужителя. Поп сладко зевнул, совсем по-домашнему, прикрывая рот, однако привычным жестом протянул юноше правую руку, и тот склонился, целуя ее.

— Добрый день, святой отче, — молвил почтительно.

Отец Василий критически оглядел Штуня.

— Был настоящим парнем, — наконец вынес приговор, — а стал бог знает кем. Откуда ты?

— Долго рассказывать. — Юрко выразительно посмотрел на спину бабци Веры, и отец Василий сразу понял его.

— Накормите нашего гостя, пани Вера, — велел отец Василий. — И как следует. А я пока что оденусь.

Старуха недовольно швырнула плохо вытертую тарелку на стол, положила рядом хлеб, вытянула из шкафа кусок сала, помидоры и огурцы. Подумала немного, небось прикидывала, как понимать распоряжение святого отца накормить «как следует», наконец достала еще полкольца колбасы.

Штунь придвинулся к столу и аппетитно захрустел огурцом. Ел, размышляя: вот настоящая пища — сало и колбаса, а если к ним еще помидоры и луковица, жизнь становится воистину прекрасной, как бы ни выражала свое недоброжелательство злая старуха.

Юрко успел умять чуть ли не всю колбасу, когда на кухню снова заглянул отец Василий. Чисто выбритый, в черных узких брюках и белоснежной рубашке. Посмотрел, как расправляется гость с колбасой, и распорядился:

— Приготовьте нам кофе, пани Вера, и подайте в гостиную. Настоящего кофе, — уточнил он, увидев вопросительный взгляд старухи, — ведь к нам пожаловал близкий человек.

Они уселись в модно обставленной гостиной за журнальным столиком, на который пани Вера вскоре поставила парующий кофейник и чашечки, но отец Василий будто забыл о кофе, посмотрел на Юрия пристально и приказал:

— Рассказывай.

Юноша заерзал в кресле.

— Однако, святой отче, вышла какая-то дикая история, даже на знаю, с чего начать...

— Почему стриженый?

Юрко внутренне подобрался. Священник сразу взял быка за рога: стриженая голова выдавала Штуня. Майор полковником обсуждали эту проблему и решили, что можно сказать правду, — вранье тут никак не пройдет, можно только запутаться.

Потому Юрко и ответил, глядя на отца Василия чистыми глазами:

— Постригли. В армии постригли.

— Как так? — искренне изумился священник. — Насколько мне известно, ты с Мухой...

«Значит, — подумал Штунь, — Сорока и в самом деле во Львове, виделся с отцом Василием и рассказал ему о шифровке и о том, что сотник Муха с Гимназистом отправились на встречу с гитлеровскими диверсантами. Или узнал об этом из других источников». В конце концов, это не имело значения, ведь о событиях двух последних недель никто знать не мог, и Штунь не совсем вежливо перебил священника:

— Это секрет, святой отче, и я не имею права что-либо рассказывать о нашем с Мухой задании.

Отец Василий одобрительно кивнул.

— Конечно, — согласился, — но чего же ты тогда хочешь?

Юрко сказал, демонстрируя замешательство и подавленность:

— Святой отче, вы знаете меня с детства, вы благословили меня на тернистый путь борьбы с коммунистами. Кроме вас, у меня тут нет никого, неужели вы оставите меня без помощи или хотя бы без совета?

Отец Василий наконец вспомнил о кофе, а может, это понадобилось ему, чтобы выиграть время и обдумать слова Штуня, налил ему полчашки, себе же до краев, отпил и произнес твердо:

— Ты должен рассказать все, понимаешь, все до мельчайших подробностей, где был и что делал в течение двух последних недель. Иначе разговор у нас с тобой не получится и я ничего не сделаю для тебя.

— А служба безопасности! — притворно ужаснулся Юрко. — Вы знаете, как поступает она с болтунами?

— Сейчас для тебя служба безопасности — один я.

— Слушаю и повинуюсь.

— Я слушаю.

Юрко тяжело вздохнул и начал рассказывать. Сначала правду: как обстояли дела в курене Сороки, как по его заданию отправились с сотником Мухой и другими стрелками в Квасово, как встретили там немецких агентов. Как нашли поляну для посадки самолета, как агенты связывались с кем-то по радио, как ждали самолета и так и не дождались. Тогда старший группы приказал радисту срочно вызвать какое-то начальство, затем ему сообщили, что предыдущее задание отменяется. Теперь они должны были собирать сведения о дислокации и передвижении военных частей, сами же прятались в укрытии под Квасовом.

Однажды старший группы приказал Юрку вместе с еще одним агентом отправиться в Ковель, чтобы собрать сведения на железнодорожном узле. Агент был одет в военную форму и снабжен солидными документами, а Юрка с его липовой сельсоветовской справкой задержал патруль — на этот раз справка не сработала, его призвали в армию. Он несколько дней пребывал в запасном полку, при первом же удобном случае убежал оттуда. Пробрался к квасовскому укрытию, но группы там уже не было, ночью наведался в село — на явку, там запасся гражданской одеждой и пешком, в обход больших деревень, где мог напороться на засаду «ястребков», добрался до Львова.

Священника вроде и не очень интересовала исповедь Юрка. Он потягивал кофе и как будто дремал, но юноша видел: отец Василий наблюдает за ним из-под опущенных век и ни одно слово не остается без его внимания.

— Документы есть? — спросил он, когда Юрко умолк.

Штунь достал из внутреннего кармана пиджака сложенную вчетверо бумажку и несколько измятых пятерок. Протянул на ладони священнику.

— Это, святой отче, все, что осталось у меня. Квасовский мельник предупреждал, что бумага не очень надежная и ею можно воспользоваться лишь в крайнем случае. Кроме того, — с гримасой отвращения погладил себя по стриженой голове, — вот тут все без справок написано. Стоит снять шляпу — и всем понятно: удрал из части, дезертир. А за это по головке не гладят. — И закончил жалостливо: — Вот так... Некуда мне, бедному, податься, и одна надежда на вас, святой отче.

— «Ястребки» встречались? — спросил после паузы отец Василий.

— Однажды случилось — уже тут недалеко, под Жовквой. Слава богу, не шибко грамотные, отбрехался.

— Последний раз где ночевал?

— За Куликовом, село Загайцы.

— У кого?

— А у меня в этом селе есть знакомый, Стефан Мигуля, хозяин зажиточный, еще в то время, когда с паном куренным Сорокой гуляли, сошлись с ним.

— Как так «сошлись»?

— А пан Мигуля был связан с бандеровцами.

— Хорошо, — сказал отец Василий. — Я подумаю, что можно сделать.

— Единственная надежда на вас, пан отче.

Священник хлопнул в ладони, и в комнату заглянула, точнее, просунула голову в дверную щель пани Вера.

— Нагрейте ему ванну, — кивнул на Юрка. — Белье найдется?

Старуха недовольно пошевелила губами:

— На такого верзилу...

— У вас, пани Вера, всегда все есть.

— Да уж, где были бы без меня?

Отец Василий опустил голову в знак признательности.

— Так переоденете?

— Попробую.

— Иди, — велел отец Василий Штуню, — помоешься, а то от тебя, того, пахнет плохо. Переночуешь на чердаке, там у нас кровать стоит. На всякий случай, — объяснил он, — подальше от людских очей. А завтра все и решим.

Юрко вышел, старуха последовала за ним, но отец Василий остановил ее. Прикрыл дверь и только после этого сказал тихо:

— Ночью пойдете в Загайцы.

— Под Куликовом?

— Да.

— Десять верст, неужто нельзя подождать до утра? Туда ведь соша есть. И машины ходят... За три часа обернусь.

— Можно и утром.

— Ради этого сопляка?

— Может понадобиться.

— Да, — согласилась, — людей мало, а он вроде хлопец сообразительный. Что в Загайцах?

— Найдете Стефана Мигулю. Спросите, ночевал ли у него вчера Юрко Штунь. И что знает об этом пареньке.

— Поспрошаю.

Отец Василий подумал немного, и недовольная морщинка залегла у него на лбу.

— У пани никого нет в Загайцах? — поинтересовался он.

— Из верных нам?

— Конечно.

— К сожалению. Хотите о Мигуле разузнать?

— У вас не голова, а целое сокровище.

— С дурной головой вы бы меня не держали, отче.

— Да, не держал бы.

— Я про Мигулю у отца Никанора разведаю.

Святой отец раздраженно поморщился:

— Пьет и болтун.

— Но паству свою небось знает.

— Однако он ведь в Куликове...

— Что же, нет у него своего глаза в Загайцах?

— Должен быть.

— Вот и узнаем.

— Только не задерживайтесь, пани Вера, прошу вас поспешить. Этого хлопца нам у себя держать ни к чему. Все может случиться, уважаемая, время военное, до греха недалеко.

— Грешные и так.

— Да, грешные, пани Вера, и пусть бог простит нас.

— Свечку поставлю — и простит.

— Не хулите бога, уважаемая, мне, служителю церкви, не к лицу слушать такие речи.

— Довольно уж... Вернусь к обеду, — уходя, сказала пани Вера.

3

На станцию прибыл эшелон с танками. Боевые машины были покрыты брезентом, но и неопытным глазом сразу можно было определить, какая именно техника движется к фронту.

Эшелон постоял всего несколько минут и медленно, громыхая буферами, покатил на запад.

Бобренок проводил долгим взглядом эшелон с танками, увидел двоих офицеров, выясняющих отношения тут, на перроне, и подумал, что вот так рядом с ним могут стоять вражеские агенты, не написано же у них на лбу, что именно они и есть натуральные шпионы и только притворяются озабоченными какими-то важными делами. На самом же деле пересчитали все тридцатьчетверки на платформах, и самое позднее сегодня вечером неизвестная рация передаст врагу это сообщение.

Майор припомнил шифровку, перехваченную вчера, — собственно, из-за нее он и стоял на перроне вокзала, глядя вслед литерному военному эшелону:

Поистине, этот Седьмой знал примерно столько же, сколько и военный комендант станции Стрый, пожилой, болезненного вида капитан, лысый коротышка с покатым лбом.

Только что комендант появился тут. Он смахнул цветным носовым платком капельки пота с носа и вопросительно посмотрел на майора. Как видно, они подумали об одном и том же, ибо капитан, сердито насупившись, сказал:

— Мы делаем все, что можем, для скорейшего продвижения на фронт эшелонов и обеспечения военной тайны на станции. И я просто удивляюсь...

— А ты не удивляйся, — грубовато возразил Толкунов. Он сбросил шинель, сдвинул на затылок фуражку и был похож на неуклюжего интенданта или военного фельдшера, отставшего от эшелона и просившего помощи у коменданта. — Не удивляйся, капитан, — продолжал он с нажимом, — ведь шпионы тоже не лыком шиты. Учат же их чему-то в школах, как считаешь?

— Наверно, учат, — согласился комендант и снова вытер нос, громко шмыгнув им. — А у нас, сами видите, какая катавасия, за всем не уследишь.

— Надо уследить, — отрезал Толкунов.

— Все, что можно, я сделал.

Наверно, он был по-своему прав. Розыскники уже могли убедиться, что, при всей его внешней непрезентабельности, комендант был энергичным и по-настоящему деловым человеком. Он действительно делал все возможное и невозможное для быстрейшего продвижения военных эшелонов. Посторонним подойти к станции, тем более длительное время пребывать тут без дела, нельзя было: патрули систематически проверяли документы у офицеров и солдат, гражданское население допускалось на перрон лишь во время посадки на поезд, до того пассажиры толпились на привокзальной площади и речи не могло быть о том, чтобы оттуда вести наблюдение за транзитным транспортом. А вражеский агент был прекрасно информирован: знал даже номера частей, передислоцировавшихся вчера на разные участки фронта.

— И все же ваши меры недостаточны, — заметил Толкунов. Он тоже был прав, в конце концов никого не интересовало, какие именно меры по усилению охраны станции осуществлял комендант, потому что факт оставался фактом: вражеская агентура действует на ее территории.

— Не кажется ли вам, что и от Смерша также кое-что зависит, — не без ехидного подтекста бросил капитан.

Этот спор мог длиться бесконечно, и Бобренок решительно прервал его:

— Ведь мы делаем общее дело, товарищи офицеры, давайте не пререкаться.

Комендант кивнул в знак согласия, а Бобренок с удовлетворением наблюдал, как к офицерам; несколько минут назад привлекшим на перроне его внимание, подходил патруль. Лейтенант придирчиво проверил документы, что-то приказал офицерам. Те стали оспаривать его распоряжение, однако лейтенант, козырнув, настоял на своем, и офицеры, прихватив чемоданы, направились в помещение вокзала.

Действительно, на станции как будто бы царил порядок, и Бобренок предположил:

— Возможно, у агентов есть информаторы среди железнодорожников. Давайте посмотрим личные дела.

— Мы уже так сделали во Львове, — объяснил Толкунов, — и не без пользы.

— Немало железнодорожников и тут работало на немцев, — сказал комендант, — кадры засорены, еще предстоит немало потрудиться в этом плане...

— Да, — подтвердил Бобренок, — начнем с личных дел, кроме того, капитан, надеюсь, у вас есть доверенные люди среди железнодорожников?

— Я понимаю вас... — Комендант вытер нос просто рукой. — Конечно, есть у нас разные люди. Одним можно доверять больше, другим меньше. Была тут во время оккупации небольшая подпольная организация, товарищи сейчас разбираются с ней, но должен сказать: люди там работали железные.

— Так что же ты!.. — оживился Толкунов. — Давай этих подпольщиков, такое золото, а ты молчишь.

— Товарищи просили, пока окончательно не прояснится дело, никому не говорить о них.

— Нам можно, даже нужно.

— Пошли, — указал комендант на свое помещение в конце перрона. — Сейчас начнем...

Слесарь паровозного депо Андрей Михайлович Будашик — высокий и плотный человек с большими, со следами мазута руками — сел на предложенный Бобренком стул.

— Большая группа была в депо? — поинтересовался Бобренок.

— Да нет, четырнадцать человек, может, потому и продержались. Конспирация, значит, была у нас, и каждый мог голову за другого положить.

— Чем занималась группа?

— Делали, что могли, паровозы портили потихоньку, в буксы песок подсыпали. Мин и взрывчатки у нас не было, оружия тоже. Да и зачем нам оружие? Мы к нему не привыкшие.

Бобренок смотрел на этого, немного угловатого человека с сильными и несомненно умелыми руками, думая: каждый делал на этой войне, что мог, вот они сколько диверсантов задержали, сколько орденов получили, у них все, так сказать, на виду, а кто подсчитает, каков вклад в победу этого скромного человека и его товарищей? Никто их не принуждал, сами организовались — рабочий человек всегда остается рабочим, и на него можно положиться.

Потому и сказал прямо:

— Мы, товарищ Будашик, нуждаемся в вашей помощи.

— А мы, товарищ офицер, никогда не откажемся. Идет война, и сами понимаем... Так что, если где-то поднажать надо, нажмем, можете не сомневаться.

— Иная у нас просьба.

— Так говорите.

— Кто-то среди ваших, деповских, товарищ Будашик, по всей вероятности, работает на немцев.

Слесарь не удивился, не возразил, видно, был человеком уравновешенным, не горячился и, пожалуй, не любил принимать быстрые решения.

— Среди наших, говорите?.. — повторил раздумчиво. — То есть гитлеровские шпионы?

Бобренок увидел, что Толкунов делает ему предостерегающие жесты, — опустил веки в знак того, что заметил их и берет всю ответственность на себя.

— Да, на узле завелись шпионы, — подтвердил Бобренок. — Или их пособники, собирающие информацию и передающие ее агентам.

— Нет разницы, — резонно заметил Будашик. — Главное — помогают фашистам.

— Должны их обезвредить.

— А как же! И хотите, чтоб мы подсказали?..

— Надеемся на вас.

Будашик помолчал. Затем сказал не совсем решительно:

— Сомнительное это дело, товарищи офицеры. Как-то неудобно на людей наговаривать.

У Бобренка вдруг пролегли две жесткие морщины от носа до уголков губ. И он ответил жестко:

— Вы, когда песок в буксы сыпали, оглядывались? Ведь знали: в случае чего — расстрел. Вас бы подручные фашистов не пощадили!

— Еще бы!

— А вы: наговаривать...

— Так... — Будашик сплел загрубевшие пальцы, сжал их. — Пишите, прошу я вас, только по совести проверьте. Тут я полагаюсь на вас, фашисты бы сразу всех к стенке, а теперь ведь наша власть, значит, справедливая, и без проверки никак нельзя.

— Проверим, и как следует, — пообещал Бобренок.

— Пишите, Вовчик Степан Никитич, помощник машиниста, он к нам из Дрогобыча перешел, там, говорят, немцам лизал... Брат у него был в эсэсовской дивизии. Ну, брат — еще не доказательство, но Вовчика этого, слух прошел, гитлеровское начальство уважало, а оно знало, кого уважать. К тому же поговаривают, брат его где-то тут поблизости обретается.

— У бандер?

— Где же еще?

Бобренок краем глаза увидел, как зашевелился Толкунов: что ж, капитан понял — сообщение из важных.

— А вы за этим Вовчиком ничего не замечали? — поинтересовался майор.

Будашик удивленно пожал плечами:

— Если бы заметили, товарищ офицер, не молчали бы.

Бобренок сообразил, что допустил ошибку, и дал задний ход:

— Но бывает ведь и такое: нет ничего конкретного, то есть прямых доказательств, однако косвенные свидетельствуют...

— Не возьму грех на душу, мы с этого Вовчика сами глаз не спускаем. При немцах он машинистом был, теперь помощником, работает вроде нормально.

Бобренок хотел объяснить, что вражеские агенты, как правило, все работают хорошо, знают, что завоевать доверие у нас можно лишь добросовестным трудом, однако воздержался: не было времени на долгие разговоры, каждая минута на счету, и, кто знает, может, именно сейчас Вовчик передает информацию связному, чтобы вечером гитлеровский радист вышел в эфир с шифровкой о передвижении через Стрыйский железнодорожный узел эшелона с новенькими Т-34.

— Так, — сказал сухо, — прошу дальше.

— А дальше — Хвостяк. Петр Петрович Хвостяк, токарь деповский, нас уже расспрашивали о нем, да ничего о Хвостяке мы вашим товарищам сказать не могли. Зачем говорить, если доказательств нет? Вам первому признаюсь: есть подозрение, стучал он фашистам на нас, и кроемся мы от него давно. Женщины говорили: Хвостяк во время оккупации по ночам что-то домой корзинами носил, вероятно, продукты. Думаю, так оно и было, времена ведь голодные, а, он всегда откормленный. И кое-кто замечал, он с начальником депо спелся, тот иногда вызывал Хвостяка к себе, нечасто, конечно, но все же в глаза бросалось.

— Проверим, — и на этот раз пообещал Бобренок.

— Третий — Иванцив Николай Михайлович. Машинист. Пожилой уже, в Стрыю живет, а все родственники в пригороде. Сыновья его куда-то исчезли, трое сыновей, при немцах двое полицаями служили, третий еще раньше куда-то делся, люди говорят, на фашистов работает. Этот Иванцив — кулак, он за копейку глотку перегрызет, жена овощами торгует, дом — два этажа, такому при любой власти неплохо живется. Сыновья небось с немцами ушли, а может, в лесах поблизости где-то крутятся. Все может быть, однако и оговорить могу этого человека, простите, но не люблю его, вот уже и наклепал на него, нехорошо это.

— Бросьте, — резко оборвал Будашика майор, — не до извинений тут, и мы благодарны вам.

— Еще раз прошу, проверьте внимательно... У вас все? А то там паровоз стоит, он без меня не выйдет.

Бобренок крепко пожал слесарю руку, ощутив сильную и огрубевшую его ладонь, посмотрел Будашику вслед и увидел: комендант что-то записывает на чистом листке бумаги.

— За всеми этими типами — надзор, — обратился он к коменданту. — Сможете организовать?

— Конечно.

— Связи... — сказал Толкунов. — Особенно — их связи. А если ни с кем не общаются, то ничего и не делают...

— Ага, я понимаю это, — кивнул комендант.

— Вызовите, капитан, коменданта города, — попросил Бобренок. Тот закрутил ручку телефонного аппарата, а майор стоял и думал: возможно, никто из троих, названных Будашиком, не имеет отношения к переданной в эфир шифровке: вполне вероятно, на отрезке железной дороги Львов — Стрый, может, и дальше, до Сколе, действует мобильная группа гитлеровских агентов, не задерживающаяся долго на одном месте. Не исключено, что следующее сообщение будет передано из Дрогобыча или Самбора, кто его знает откуда, скорее всего, снова из Львова, там на железнодорожном узле можно разведать все, надо только иметь надежных информаторов.

Сейчас они с Толкуновым ищут шпионов в Стрые. Вон какую деятельность развернули, а тут уже небось давно нет ни одного агента, и все усилия, извините, коту под хвост.

Эти невеселые раздумья майора прервал комендант. Подал Бобренку трубку, сообщив:

— Подполковник Козлов на проводе.

— Не зарегистрированы ли, подполковник, в последнее время чрезвычайные происшествия? — спросил Бобренок. — Или просто случаи?

— Пьяные драки с поножовщиной вас, наверное, не интересуют?

— Нет. Все? — спросил майор.

— Убит шофер «студебеккера».

Бобренок насторожился. Возможно, гитлеровские агенты нуждались в транспорте?

— Где?

— По дороге на Николаев.

— Точнее?

— На восемнадцатом километре.

— Там лес подходит к дороге?

— Впритык. И шофер убит на опушке.

— Как?

— Ударом ножа в спину.

— Как узнали?

— Крестьянин пас корову и увидел. Добрался до разъезда, откуда и позвонили.

— Минуточку... — Бобренок достал карту из планшета, сверился с ней и спросил: — На разъезде поезда останавливаются?

— Конечно.

— На место происшествия уже выехали?

— Собирается мой заместитель.

— А давно позвонили?

— Примерно час назад.

— Задержите своего заместителя. Мы возьмем его с собой.

— Считаете, немецкие агенты?..

— Все может быть.

Гнать две машины на место происшествия не было смысла: на заднем сиденье «виллиса» рядом с Толкуновым примостились помощник коменданта старший лейтенант Васюков и шофер автобата — он должен был доставить в город «студебеккер». Дорога была сплошь истерзана наступающей техникой, фактически, от нее остались лишь отдельные островки асфальта, и Виктор старался держаться пусть разъезженной, но не столь искореженной обочины. Все равно «виллис» немилосердно подбрасывало на выбоинах, и скорость редко когда превышала тридцать — сорок километров.

Бобренок сидел хмурый: обнаружили убитого шофера свыше часа назад, может, туда уже набежали любопытные — затопчут следы, а это ох как нежелательно... Но опять же ничего не сказал Виктору, а только еще больше надвинул на лоб фуражку.

На восемнадцатом километре от грунтовки в лес вела проселочная дорога, и «виллис» свернул туда. Лес подступал к этой дороге вплотную, по ней мало кто ездил, и она заросла травой. За крутым поворотом Виктор затормозил так, что Бобренок угодил головой в лобовое стекло: мощный «студебеккер» уткнулся капотом в лещиновый куст, преградив дорогу. А возле него сидел сухой и сморщенный, как сушеный гриб, дедок в белой полотняной рубахе, таких же штанах и черной шляпе с засаленными и отвисшими от ветхости полями. Он медленно поднялся, исполненный собственного достоинства, и смотрел на офицеров, выпрыгивающих из «виллиса».

— Вы нашли? — спросил Бобренок.

— Как же, я.

— Никого тут не видели?

— На железку ходил, а потом никого не видел.

— Как вас величать, дедушка?

— В селе дедом Михаилом кличут.

— Коров пасете?

— Пасу, — кивнул дед в сторону стада, бродившего в редких кустах на опушке.

Бобренок облегченно вздохнул: слава богу, никто рядом не шатался и, может, кое-что удастся найти. Он пропустил вперед Толкунова и задержал помощника коменданта, двинувшегося вслед за ним.

— Всем оставаться тут, — приказал Бобренок. Увидел недовольство на лице старшего, лейтенанта, но никак не среагировал на это — сейчас не до амбиций.

Шофер лежал в густых лещиновых зарослях, метрах в двадцати от «студебеккера», и найти его можно было либо случайно, либо после внимательного осмотра подлеска. Лежал, уткнувшись лицом в траву и выбросив вперед руки.

Толкунов остановился над телом и сказал категорично:

— Его тянули за руки, бросили в кустах и пошли дальше. — Указал на примятую траву, еще не успевшую выпрямиться.

Бобренок, наклонившись, начал изучать следы, оставшиеся на мягком грунте. Правда, лишь один из них был достаточно выразителен. Майор достал рулетку и смерил его.

— Сорок третий размер... — поднял он глаза на Толкунова.

— Обычные яловые сапоги с немного стоптанными каблуками, — добавил капитан. — У этого типа или кривые ноги, или ходит косолапо.

Бобренок невольно перевел взгляд на стоптанные сапоги своего спутника, и Толкунов сразу понял его.

— Да, майор, его походка напоминает мою.

Они прошли еще несколько метров, и недаром: нашли еще один след, не такой четкий, как прежний, но все же достаточно глубокий, и Толкунов констатировал:

— А второй обут в хромовые сапоги. Приблизительно сорок второго размера, точно утверждать трудно, след все-таки не очень выразительный.

Дальше следы терялись, кусты тут расступились, и грунт стал тверже — двое вышли на опушку, пожалуй, миновали ее, а за ней начинался кювет и разбитая брусчатка, там и сам черт ничего не нашел бы.

Толкунов с Бобренком облазили кювет на расстоянии чуть ли не в двести метров, но ничего не обнаружили.

Возвратились к «студебеккеру». Дед сидел прямо на дороге, опершись спиной на колесо «виллиса». Виктор присел на корточках перед ним, о чем-то расспрашивал, а помощник коменданта с шофером автобата растянулись в тени на травке — сентябрьское солнце припекало и давно уже высушило мокрый грунт.

Увидев розыскников, старший лейтенант сел и спросил пренебрежительно:

— Ну как, Шерлоки Холмсы?

— А никак, — незлобиво ответил Бобренок, не обращая внимания на иронию.

— Напоролся на бандитов, — уверенно сказал старший лейтенант. — Или на случайных немцев, оставшихся в окружении. Факт.

Толкунов смерил его упрекающим взглядом, прошел к «студебеккеру». Он осматривал грузовик, низко пригнувшись, затем опустился на колени возле задних колес. Махнул рукой Бобренку, подзывая. Когда тот подошел, указал на примятую траву.

Бобренок опустился рядом и спросил:

— Он выскочил тут из кузова?

— Тот тип в яловых сапогах.

— А тип в хромовых сапогах ехал в кабине?

— Конечно. И там прикончил шофера.

Бобренок быстро поднялся, стряхнул песок с колен и, обогнув «студебеккер», остановился возле левой дверцы кабины. Он сразу заметил то, что искал, — волнуясь, позвал Толкунова.

— Вот, взгляни на эти рыжие капли, ведь кровь, капитан?

— Да... — подтвердил тот. Поднялся в кабину, сел за руль. — Вероятно, все произошло так, — сказал. — Агенты попросили шофера заехать в лес. Пообедать или еще с какой-то целью. Шофер остановил машину, открыл дверцу, чтоб выйти, а тот, что сидел в кабине, ударил его в спину кинжалом.

— Точно, — согласился Бобренок.

Толкунов отпрянул от руля, подставив спину воображаемому пассажиру, потом, медленно откинувшись назад, сполз на ступеньку, полежал немного в неудобной позе, потом сказал:

— Пока те двое взялись за него, кровь накапала на подножку. Потом они оттянули труп в кусты, а сами вышли на дорогу.

— Зачем же тогда убивать? — возразил Бобренок. — Доехали бы на «студере» до Николаева.

— А они сели на поезд. Надо расспросить людей на разъезде.

— Нет, капитан, — снова возразил Бобренок, — крепче надо узел вязать. Может, этим двоим что-то нужно было в этом лесу. Взять или спрятать.

— Рация! — воскликнул Толкунов. — Неужели рация?

— Вот-вот, — покровительственно сказал Бобренок, — думаю, мы не ошибемся, если поищем еще немного.

— А как поступить с ними? — кивнул Толкунов на помощника коменданта и шофера.

— Пусть едут.

Толкунов подозвал спутников. Вытянул кинжал из спины убитого, спрятал в газету. Повернул тело убитого лицом кверху.

— Ваш? — спросил у шофера.

— Сержант Харченко, — подтвердил тот. — Гаврилыч то есть. — Снял пилотку, сказал, комкая ее: — Прекрасный был человек, душевный и классный водитель.

— Это всем наука, — сурово заявил Толкунов, — чтоб не подвозили первого встречного...

Шофер, возражая, покачал головой:

— Разве разберешь, кто он на самом деле... Офицер голосует, как не взять? Или солдат?

— Почему этот Харченко ехал в Николаев порожняком? — спросил Бобренок.

— За снарядами. Так оно выходит: один рейс — груженый, в тыл — пустой. Нам можно ехать? А то комбат говорил — поскорее...

— Давайте, — разрешил Бобренок.

Старший лейтенант спросил:

— Тело сержанта можно забрать?

— Не можно, а нужно, — разъяснил Толкунов. Он залез в кузов «студебеккера» и откинул задний борт: тело убитого положили в глубине, прикрыв брезентом, и шофер направился к кабине.

— Хорошо, хоть ключ оставили, а то наморочились бы... — Шофер нажал на стартер, мотор зарычал, но машина не заводилась. Шофер тихо выругался, подкачал бензин, мотор зарычал более сердито, но машина и теперь не завелась. Шофер вылез из кабины и поднял капот. Несколько минут покопался в моторе, снова нажал на стартер, и машина загудела, выбросив из глушителя тучу едкого дыма.

Бобренок, с интересом наблюдавший за всеми этими манипуляциями, спросил у шофера:

— Почему не заводилась?

— Клеммы аккумулятора окислились.

— И часто это случается?

— Да нет...

— А как узнать об этой неисправности?

— Не заведется машина, вот и узнаете.

— То есть можно ездить и ездить, какое-то время все в порядке, а потом раз — и не заводится?..

— Точно. Как сейчас.

— Езжайте, — махнул рукой майор, и Толкунов заметил на его лице удовлетворение.

«Студебеккер» отъехал, и капитан спросил:

— Зачем это тебе?

— Что?

— Клеммы, аккумулятор...

— А ты еще не догадался?

— Куда мне, темному!

— Вот ты не подумал: если в «студер» сели настоящие шпионы, зачем им убивать шофера? Углубились бы в лес, уладили свои дела, возвратились, снова проголосовали — и до свидания. Тихо, мирно, без шума, никто бы ничего не увидел и не услышал.. Но они спешили, и очень... Машина им вот как нужна была...

— Я вот что думаю: если это действительно шпионы, то шли к тайнику рацию прятать. Им во Львов с рацией входить опасно, сейчас на всех КП контроль жесткий, сам знаешь, а они подавно. Вот и решили рацию в тайник положить.

— Точно. И для этого воспользоваться «студером»... Уговорили шофера свернуть в лес, убили, труп спрятали, сами за руль, машина не заводится. Шофер, конечно, нашел бы неисправность, а у них опыта не хватило: бросили «студер» и отправились пешком.

Толкунов задумался, потом энергично махнул рукой.

— Искать?! — то ли спросил, то ли приказал себе.

— Что поделаешь, надо искать.

— Лес густой, а они черт его знает где тайник устроили.

— И все же придется искать.

Бобренок осмотрелся вокруг и только теперь увидел вдали на дороге деда в черной шляпе. Тот стоял в выжидательной позе, вроде и не смотрел на офицеров, но не смел уйти, пока не отпустят.

Майор подошел к старику. Достал пачку папирос, но дед отказался и тут же передумал.

— Возьму... — сказал не очень решительно. — У нас на хуторе донник курят, а это, извиняюсь, панская сигарета. Угощу Степана, он таких и не видел. — Дед взял две сигареты, заложил за ленту шляпы.

— Скажите, дедушка, вы никого тут не видели из посторонних, чужих? — спросил Бобренок.

— По соше ездят, — объяснил старик. — Но на то же она и соша, чтоб ездить.

В логике ему, конечно, нельзя было отказать, и майор одобрительно кивнул.

— А с шоссе в лес никто не сворачивал? — поинтересовался.

— Зачем? Места у нас тихие, даже война стороной прошла.

— Куда ведет этот путь? — указал Бобренок на песчаную дорогу со следами «студебеккера».

— В Залещики.

— Большое село?

— Большое, хат двести с гаком.

— И всюду тут лес?

— Да. В лесу живем, из леса и кормимся.

— Вы из Залещиков?

— Нет, с хутора Соснового. Недалече, верста отсюда.

— А военных не встречали, когда коров пасли?

— Нет.

— Хорошо, дедуля, спасибо, что сообщили.

— А то мой долг. — Старик коснулся пальцами полей шляпы, будто откозырял, видно, когда-то служил в армии и до сих пор не забыл военной науки.

— Если увидите кого-либо в лесу, особенно военных, сообщите дежурному на разъезде.

— Будет сделано. — Дед сделал попытку вытянуться перед ним.

Толкунов уже углубился в лес, и майор догнал его на поляне, где они увидели следы двоих из «студебеккера». Следы вели не к шоссе, а в лес, но от этого розыскникам не стало легче, потому что скоро потеряли их совсем. Места начинались гиблые — мокрые, с небольшими болотами, которые приходилось все время огибать. Розыскники шли метрах в ста друг от друга, то сближаясь время от времени, то снова расходясь в стороны, от их глаз не скрылся ни один подозрительный куст или овражек, но так ничего и не нашли.

Ходили, пока не начало темнеть — лишь тогда майор дал команду прекратить поиск. Сел под ольхой на сухом месте, вытянул натруженные ноги, пожаловался:

— Ну и устал...

— Тут и роты мало, — хмуро пробурчал Толкунов. — Такой лес прочесать!..

Бобренок вытянул карту, сверился с ней.

— Мы приблизительно в этом месте, — ткнул карандашом, — до проселочной дороги метров четыреста.

— Потопали?

— Конечно, есть хочется... — Бобренок на удивление легко поднялся. — Витька заждался.

«Виллис» стоял на поляне около дороги, и около него дымился костер. Розыскников ждал горячий чай, и они с удовольствием опорожнили по кружке, запивая бутерброды с тушенкой — чем не еда для проголодавшихся людей?

4

Юрко Штунь сидел в боковой аллее Стрыйского парка и ожидал, когда подойдет какой-то человек и скажет: «Добрый день. Хорошо тут в парке: тихо и цветами пахнет». На что Юрко должен ответить: «Розы уже отходят, зато георгины цветут».

Это и будет тот самый человек, приказы которого отныне Штунь должен выполнять неукоснительно.

Встреча была назначена на два часа, однако и в четверть третьего никто не появился. Юрко начал волноваться. Но вот из-за угла показался высокий человек в военной форме, но без погон, он замедлил шаг возле скамейки, и Юрко весь подобрался, ожидая наконец услышать условленную фразу, но человек, недовольно посмотрев на юношу, прошел мимо, даже не оглянувшись. Возможно, хотел отдохнуть в уединении, к тому же на привычном месте, и рассердился, что скамейка уже занята.

Человек в военном исчез за кустами сирени, и чуть ли не сразу оттуда же вышел прохожий в сером, хорошо сшитом костюме, мягкой велюровой шляпе и галстуке в полоску. Человек шел медленно, с чувством собственного достоинства, и Штунь подумал, что это, скорее всего, какой-то начальник: элегантный костюм и уверенная походка свидетельствовали об этом. Юрко разочарованно взглянул на часы, подумав: если через десять минут никто не назовет пароль, следует вернуться к отцу Василию — так они договорились, ибо у человека, который должен встретиться со Штунем, могли возникнуть непредвиденные обстоятельства. Что ж, все понятно: тут никто не мог гарантировать точности.

Человек в сером костюме, приблизившись к скамье, остановился и с интересом посмотрел на Штуня.

Юрко недовольно заерзал, поднял глаза и вздрогнул от неожиданности: человек, снявший шляпу и вытиравший пот со лба, был удивительно похож на его бывшего куренного Сороку.

Неужели, подумал юноша, это все явь и сбылись надежды майора Бобренка — почему-то тот был убежден: если Сорока во Львове и нуждается в помощниках, обязательно захочет увидеться со Штунем. Старые кадры, как правило, ценятся высоко — для чего рисковать и налаживать новые связи, если есть преданные и проверенные люди?

Но Штунь ничем не выдал своего смятения, это, видно, понравилось Сороке. Он аккуратно сложил носовой платок, спрятал в карман и только затем произнес условленное:

— Добрый день, молодой человек. Хорошо тут в парке: тихо и цветами пахнет.

Юрко сказал в ответ свою часть пароля. Сорока, подтянув отутюженные брюки, опустился на скамью и сказал удовлетворенно:

— В самом деле, здорово, Гимназист, что встретились, ты мне нужен, и отец Василий снова тебя рекомендовал.

Штунь хотел ответить, что ему в сто раз приятнее, и это было бы чистой правдой, но почувствовал: надо быть сдержаннее. Уставился на Сороку умильными глазами и сказал проникновенно:

— Мне было хорошо с вами, друже куренной, надеюсь, что и теперь не прогадаю.

Сорока тревожно оглянулся. Потом, придвинувшись вплотную к юноше, прошептал:

— Ты это, хлопец, брось: никаких куренных даже в воспоминаниях. Я сейчас Афанасий Михайлович Палкив, понял?

На лбу у него снова выступили маленькие капельки пота, и Штуню стало ясно: Сорока боится и волнуется. Он стал теперь совсем другим, бывший полновластный куренной, это читалось даже в его глазах, где притаились напряжение и стремление понять больше, чем он мог. Раньше, когда командовал людьми, все было просто: приказал — исполняй, и зачем знать, о чем думает подчиненный в это время.

Теперь же судьба бывшего куренного могла зависеть от находчивости и преданности других, хотя бы этого юноши в мешковатом пиджаке, и Сорока хотел знать меру этой преданности. Видел ее в глазах Юрка, но врожденные хитрость и подозрительность не позволяли ему поверить в искренность парня.

И все же Сороке стало легче, когда Штунь ответил несколько велеречиво, но, как ему показалось, честно:

— Я стану звать вас, как прикажете, но ведь вы, пан Палкив, всегда останетесь для меня куренным, потому что именно тогда вы смогли проявить свои способности и таланты. Я говорю об этом искренне и откровенно, ибо только так можно охарактеризовать вашу бывшую деятельность.

Штунь знал, что делает: такое словоблудие импонирует ограниченному уму, бил в «десятку» и попал — последняя тень сомнения исчезла с лица Сороки, он покровительственно улыбнулся.

— Хорошо, — сказал мягко, — хорошо, хлопче, а как ты теперь зовешься? Святой отец достал тебе документы?

— Говорит, неподдельные, и я теперь Владимир Захарович Ящук, освобожденный от призыва в армию по болезни сердца.

Сорока оживился.

— Значит, — констатировал он, — можешь устроиться на какую-либо работу? Здесь, в городе?

— Туда, куда вам потребуется, уважаемый пан Афанасий. Я буду счастлив работать с вами, — солгал он бесстыдно, однако достаточно убедительно. — Я не мог и мечтать об этом, направляясь во Львов: думал, вы остались там, в лесах или где-то на хуторе...

— Наше начальство умеет ценить людей и использовать их наилучшим образом. — Теперь бесстыдно врал Сорока. Разница состояла лишь в том, что Сорока поверил Штуню, а Юрко знал истинную цену заверениям шефа. — Нам с тобой придется выполнять задание нашего главного штаба, я бы сказал, персональное задание. Уверен: ты сможешь осознать всю важность этого.

Штунь знал, что остатки куреня Сороки попали в засаду и были уничтожены. Сороке с несколькими боевиками чудом удалось спастись. Во Львов он пробрался с чужими документами и, скорее всего, выполняет рядовые задания гитлеровского резидента. Но он не лишился былой чванливости. Правда, Штунь может ошибаться и Сорока действительно не связан непосредственно с гитлеровскими агентами. В конце концов, работал ли он прямо на немцев или через представителей главного штаба, это не имело существенного значения. Основное — изобличить бывшего куренного и его помощников, возможно, через него и выйти на гитлеровских агентов.

— Я с удовольствием буду выполнять все ваши приказы, — пообещал Юрко.

— Не сомневаюсь, и отец Василий о тебе хорошего мнения. А святой отец не может ошибаться.

Штунь знал, в чем причина влияния отца Василия на Сороку. Они росли в одном селе. Василий Загуменный — сын местного священника — был заводилой среди сельских мальчишек. На несколько лет старше Сороки, он был для него неоспоримым авторитетом и, как свидетельствовали факты, не утратил этого влияния и до нынешнего дня.

— У отца Василия светлая голова, — подтвердил Юрко. — Кроме того, он всегда поражал меня своей образованностью.

— Да, — довольно бросил Сорока, — поручительства достаточно, и я беру тебя.

— Спасибо.

— Не за что, по лезвию бритвы ходить будешь.

— Но ведь у меня появится какое-то дело.

— Не какое-то, а весьма важное.

— Тем более спасибо. А то там, — неопределенно махнул рукой, — варил кашу для других, а повар я никудышный.

Напоминание о совместной деятельности Штуня с Мухой снова насторожило Сороку. Юрий понял это, увидев, как вдруг сузились у него зрачки. Сорока подозрительно уставился на юношу и спросил:

— А когда в последний раз ты видел Муху?

Штунь беззвучно пошевелил губами, будто подсчитывая, и ответил уверенно:

— Давненько. Две недели назад.

— Сколько же дней шел сюда?

— Пять с половиной.

— Быстро дошел.

— Быстро, — согласился Юрко, — ведь спешил.

— А зачем так?

— Из полка же я удрал.

— А-а... — прикинулся, что только сейчас вспомнил, Сорока. — Святой отец рассказывал... — Однако смотрел испытующе и хитро, все ему было уже известно, а стремился-таки подловить Юрка на какой-то неточности. — И что ж велел передать мне Муха?

Юрко в душе посмеялся над грубо поставленной ловушкой. Ответил:

— Откуда же сотник мог знать, что я увижусь с вами? Я рассказывал святому отцу: меня схватили «ястребки», слава богу, отделался легким испугом и затем попал в войско.

— А Муха остался с теми людьми?

— Да, как и было приказано в шифровке. С немецкими агентами.

Говоря это, Штунь не сводил глаз с Сороки, хотел проверить, как среагирует, но шеф не встревожился ни на мгновение. Пошевелился, удобнее устраиваясь на скамейке, осмотрелся и, убедившись, что вокруг никого нет, приказал:

— Сейчас пойдешь со мной. Поживешь пока у меня. — Критически оглядел Штуня и добавил: — Дам тебе денег, завтра пойдешь на базар и купишь что-нибудь из одежды. А то выглядишь бродягой каким-то, а мы с тобой серьезными делами займемся, это понимать надо!

Юрий хотел сказать, что серьезные дела можно вершить и в мешковатом пиджаке. И убедительнейший тому пример — их нынешняя ситуация, но, решив промолчать, согласился:

— Как прикажете.

— Купишь одежду, потом я скажу, что делать. Попробуем устроить тебя на железную дорогу, жаль, не умеешь слесарить.

— Не умею, — вздохнул Юрий.

— А хотя бы и чернорабочим... Пусть тебя не волнует — кем, даже если и на побегушках у всех, лишь бы где-то в депо крутился, ведь именно там нужны люди, и шеф... — запнулся, но тут же поправился, — то есть я стану требовать от тебя, чтобы все видел и запоминал.

— Зачем? — спросил Штунь наивно.

— Неужели не понимаешь?

— Догадываюсь.

— А если догадываешься, молчи. У нас с тобой теперь золотое правило: молчать.

Штунь подумал: шеф ему попался в самом деле уникальный — призывает к молчанию и бдительности, а сам разболтал все, что мог, — по крайней мере Юрко уже знал, что полковник Карий и его помощники не ошиблись в своих предположениях и он попал именно туда, куда планировали в Смерше. И теперь все зависит от его ума, сообразительности и хватки, а прямой выход на гитлеровскую резидентуру обеспечен.

Штунь обрадовался так, что даже весьма несимпатичная и самоуверенная физиономия Сороки показалась ему не такой уж непривлекательной, едва сдержался, чтобы не сказать это шефу, но в последний момент одернул себя, сделал постное лицо и заявил:

— Молчать я умею, пан Афанасий.

— Вот и хорошо! — похвалил Сорока и добавил: — Будешь моим племянником. Из села Дунаевцы за Золочевым. Документы дам настоящие. — Он коснулся полей шляпы, будто собирался снять ее. — Да... мой племянник подорвался на мине. А в селе об этом не знают. Необязательно людям знать обо всем, особенно теперь. А документы попа спрячем до худших времен, впрочем, надеюсь, они не понадобятся. — Он впервые назвал их общего знакомого не отцом Василием и не святым отцом, а попом, очевидно, это должно было свидетельствовать о силе и значительности обыкновенного, ничем неприметного гражданина Афанасия Михайловича Палкива.

Что ж, такое положение новоиспеченного «дяди» могло бы только радовать, и Штунь согласился с энтузиазмом:

— С удовольствием стану вашим племянником. Это вы хорошо придумали — можно даже прописаться и вообще чувствовать себя спокойно.

Сорока поднялся важно, одернул немного измятые брюки, поправил шляпу и приказал:

— Поедешь ко мне на трамвае один, потому что у меня еще дела в городе. — Достал из кармана ключ от обычного английского замка, но подал его так, будто тот был по крайней мере от сейфа с драгоценностями. — Улица Зеленая, четырнадцать, квартира восьмая, на втором этаже. Захочешь есть, поищи в шкафу на кухне, я вернусь вечером. — Ушел, не оглядываясь и не ожидая вопросов, да, собственно, он сказал все. А Юрко посидел еще немного на скамейке и, лишь когда Сорока исчез за кустами сирени, направился к выходу из парка, время от времени нащупывая лежащий в кармане ключ.

5

Розыскники возвратились домой уже после двенадцати ночи, вошли в переднюю, стараясь не шуметь, но все же пани Мария услышала их и выглянула из своей комнаты. Заспанная, в поспешно завязанной косынке, из-под которой предательски торчали бигуди.

— Наконец... — сказала то ли с укором, то ли с нетерпением, и Толкунов счел возможным оправдаться:

— Служба...

— Да, я понимаю, — засуетилась пани Мария. — Сейчас поставлю чайник, а то уважаемые паны офицеры, наверно, проголодались и устали.

Бобренок энергично замотал головой, хотя трудно было устоять перед соблазном выпить горячего и сладкого чая.

— Не стоит беспокоиться, — поддержал его Толкунов.

— Какое там беспокойство!.. — Пани Мария прошла в кухню, едва не задев капитана плечом. От нее повеяло теплом, вся она была какая-то по-домашнему уютная, и Толкунов вдруг с сожалением подумал, что у него никогда еще не было такого дома — с ковриком на полу и телефоном возле кровати, приветливой заспанной женой, которая в любое время встретит и накормит. От этого защемило где-то под сердцем и стало жаль себя, своих натруженных ног, своих нервов, истрепанных в почти суточном мыканье от Стрыя до Львова из-за безрезультатных поисков вражеских агентов.

Толкунов застыл, глядя вслед пани Марии, хотел что-то сказать, но передумал или постыдился, покосился на Бобренка, но тот стоял к нему боком и, пожалуй, не заметил мимолетного смятения капитана. Толкунов облегченно вздохнул, сел на стул и начал снимать сапоги. Потом проскользнул в шлепанцах в спальню, положил под подушку кобуру с пистолетом и лишь тогда спросил у Бобренка:

— Есть будешь?

— Почему-то хочется.

— И я голоден, как сто чертей. Может, обойдемся хлебом и тушенкой?

— С чаем.

— Да, с горячим и сладким чаем.

Но пани Мария распорядилась по-своему. Выглянула из кухни — успела поправить косынку, и бигуди уже не торчали из-под нее — и сказала:

— У меня есть холодная картошка, так разогрею, извините, но, кроме картошки...

Толкунов подал ей банку с тушенкой:

— А это к картошке.

— Царская еда, — довольно хохотнул Бобренок.

Они быстро очистили сковородку до блеска и принялись за уже остывший, но все же вкусный чай.

Спать не хотелось, особенно Толкунову, сидевшему возле пани Марии. Вдруг он поймал себя на мысли, что ему вообще сейчас почти ничего не хочется, только бы вот так сидеть, попивая чай и слушая женское щебетание. Он искоса глянул на пани Марию, но, увидев ее оголенную руку и привлекательные формы, смутился, отхлебнул чаю, поперхнулся и закашлялся, это испортило капитану настроение, но женщина, кажется, не обратила внимания на его, как он считал, бестактность, и Толкунов сразу успокоился и прислушался к ее разговору.

Оказывается, пани Мария рассказывала Бобренку о предпринятых попытках устроиться на работу и, по всей видимости, ей это удастся, что вообще-то не так просто сделать в только что освобожденном городе, но ведь надо же зарабатывать на хлеб.

— Где же вы хотите работать? — поинтересовался Бобренок.

— А тут неподалеку возобновляет работу швейная фабрика. Говорят, надо шить военное обмундирование и работой будем обеспечены. Я бегала туда, обещали взять.

— Кем? — спросил Толкунов, оправившись от смущения.

— Я же говорю: будем шить военную одежду.

— Значит, швеей? — удивился капитан.

Пани Мария засмеялась весело:

— А вы считали — директрисой?

— Да нет, но ведь...

— Это большое счастье — швеей, — вполне искренне возразила женщина. — У нас при Польше знаете как было с работой? Когда мужа уволили, я едва уборщицей устроилась.

Толкунов недоверчиво обвел взглядом кухню с посудой на полках и газовой плитой.

— Уборщицей? — переспросил он.

— Да, благодарение богу.

— Вы? А сейчас на фабрику?

— Конечно. — Видно, на лице капитана было написано неподдельное изумление, потому что хозяйка добавила: — Да вы за кого меня принимаете? Я человек простой...

Толкунов еще раз покосился на цветастый длинный халат, и Бобренок понял его: женщин в таких халатах Толкунов до войны, наверно, не видел, их носили модницы в больших городах, где капитану пришлось побывать в последние годы. Теперь эти города были разрушены и разграблены, и женщинам, даже молодым и красивым, было не до нарядов. А где, скажем, такой халат можно было взять до войны, когда и обычная хлопчатобумажная ткань не всегда была в продаже, а о торшерах и представления не имели? И все же Толкунов смотрел на пани Марию с некоторым недоверием и настороженностью, хотя ее признание приятно удивило его. Постепенно до его сознания доходило, что она такая же, как и он, а ее квартира совсем не профессорская или буржуйская. Он покраснел то ли от сделанного им открытия, то ли от горячего чая и решил посвободнее расположиться на стуле. Однако Бобренок положил конец его беззаботному времяпрепровождению. Поднялся и поблагодарил хозяйку за заботу.

Пани Мария принялась убирать посуду, а Толкунов направился к своей шикарной кровати с сожалением, хотя и устал за день. В дверях оглянулся, постоял немного, ожидая, не взглянет ли на него хозяйка. Видно, она почувствовала это и стрельнула глазами, лукаво и совсем невинно, так женщины на улице иногда одаривают взглядами незнакомых мужчин, но Толкунов испугался или смутился, сам не знал, что с ним происходит, и не ответил на взгляд, даже сделал вид, что не заметил его, резко повернулся и вышел из кухни.

Бобренок уже лежал под одеялом. Толкунов начал снимать гимнастерку, разложил ее на стуле, потом поднял на вытянутых руках, осматривая, — выцветшую и пропотевшую, свою любимую боевую одежду, но, вероятно, сегодня гимнастерка почему-то не понравилась ему. Он достал из кармана документы и деньги, аккуратно сложил и, что-то бурча под нос, спрятал гимнастерку в мешок. Извлек оттуда новую, коверкотовую, подумал немного и вытащил хромовые сапоги. Украдкой оглянулся на Бобренка, но майор лежал к нему спиной и не мог заметить эти манипуляции.

Толкунов поставил сапоги под кровать, выключил свет, хотел уснуть сразу, но на этот раз привычка не сработала. Лежал на спине, всматриваясь в потолок, и ничего не видел — в глазах почему-то мерцали звезды и сердце билось быстрее, чем обычно.

— Не спишь? — спросил Бобренка.

— Нет... — сонно пошевелился тот.

— Что скажешь?

— Ты о чем?

— Как о чем? — искренне удивился Толкунов. — Спрашиваю, как она тебе?

— Пани Мария?

— А кто же еще?

— Красивая.

— И я считаю: красивая.

— Нравится?

— Ну, так сразу...

— Женщины, капитан, нравятся сразу.

— Не говори. Я считал, не нашего полета, а видишь, оказывается...

Бобренок поправил подушку и сказал назидательно:

— Ты — офицер, капитан, для нее это, представляешь, что значит? Да и вообще — мужчина ты видный.

— Молоденькая еще...

— Не так уж и молода, под тридцать.

— Чуть ли не десять лет разницы.

— Нормально.

— Честно?

— Вполне.

Толкунов вдруг тихо и радостно засмеялся.

— Я сразу на нее глаз положил, — признался он. — А потом думаю: зачем нам буржуйка в халате? Что мне с ней делать?.. А она, как наша тетя Вера в эмтээсе, обычной уборщицей... Я тебе прямо скажу, майор, такой шикарной женщины не видел.

— Счастливо тебе, — искренне пожелал Бобренок, закрыл глаза и сразу увидел Галю. Сидит утром в саду или на крыльце — теперь уже прохладно. Вот она вышла в сад в плаще, который он подарил ей, — прекрасный, теплый плащ, модно сшитый, и сидит любимая женщина под деревом. Яблоки нападали в траву возле нее, зеленые и красные, всюду трава, яблоки и деревья, а Галя поднялась и гуляет в саду — самая красивая и самая любимая в мире. Но о чем спрашивает Толкунов? Кажется, его хмурому и нелюдимому капитану наконец понравилась женщина. Раньше за ним этого не водилось, по крайней мере Бобренок никогда ничего подобного не замечал.

— Скажи-ка, майор... — Кровать заскрипела под Толкуновым, наверно, приподнялся на локте и в темноте вглядывается в Бобренка. — Скажи, как мне подступиться к ней?

Бобренок фыркнул в подушку.

— Тут, капитан, рецептов нет, — ответил он вполне серьезно. — Смотря по ситуации.

— Не умею я.

— Никто этому не обучен.

— Ну вот ты впервые Галке как сказал?

Бобренок вспомнил, как шли они с Галиной по меже среди нескошенных хлебов с васильками где-то в Белоруссии. Он нарвал цветов и подарил ей маленький букетик. Галя держала его и смотрела выжидающе, глаза светились синевой, точно, как васильки, пахло горьковато-сладко цветами и недозревшим хлебом... И он ничего не сказал ей, слов не было совсем, они как-то странно растаяли и затерялись, да и разве нужны слова, когда глаза девушки излучают васильковый свет и нежность?

Именно тогда он впервые понял, что такое любимая женщина. Поцеловал ее несмело, как неопытный мальчик, да он и был неопытным в этих делах, хотя и носил офицерские погоны. Едва коснувшись ее желанных и сладких уст, испугался, схватил за руку, и они побежали дорогой в хлебах — ведь все уже было сказано. Бежали и смеялись счастливо, как умеют только влюбленные. Но как рассказать об этом Толкунову? Бобренок крепче прижался щекой к подушке и сказал сонным голосом:

— Спи.

— Не хочешь? — обиженно засопел Толкунов.

— Скажи просто: люблю тебя.

— А если она?..

— Откажет?

Толкунов помолчал, приглушенно кашлянул и сказал то, что, по-видимому, больше всего тревожило его:

— А если осмеёт?

— Брось, — серьезно возразил Бобренок, — никто не посмеет смеяться над тобой.

— Думаешь?.. — облегченно вздохнул Толкунов, и чувствовалось, что слова майора успокоили его.

Он задал Бобренку еще какой-то вопрос, но майор уже не слышал, точнее, понимал, что Толкунов о чем-то говорит, и даже пытался уяснить смысл его слов, но ответить не мог — спал.

Бобренок проснулся рано, однако Толкунова на кровати не увидел — капитан плескался в ванной, и Бобренок, ожидая своей очереди, сбросил одеяло и растянулся, лежа на спине. Майор, будто всматриваясь внимательно в потолок, не видел ничего, да и не помнил ничего, даже васильковых снов, — думал о дневных заботах, и ощущение тревоги постепенно овладевало им.

Они проспали ночь спокойно, никто не позвонил, значит, ночью рация не выходила в эфир. Это означало: шпионы или не собрали материал для шифровки, или передислоцировались куда-то из города, а может, просто испортился передатчик?

Капитан обул новые, почти не ношенные хромовые сапоги, щелкнул каблуками и полюбовался блестящими голенищами, немного опустил их, чуть сморщив, как делают пижонистые лейтенанты, и потянулся к парадной коверкотовой гимнастерке. Бобренок никогда не видел ее на капитане, однако знал о ее существовании, Толкунов как-то хвалился, что такой нет у самого полковника Карего. И все это, вместе взятое, — выбритость, наодеколоненность, какая-то приподнятость Толкунова — свидетельствовало о неординарности его замыслов.

В передней прозвенел звонок, Толкунов насторожился — не за ними ли? — и выглянул в дверь.

Тревога оказалась напрасной: пришел сосед пани Марии, он жил напротив, офицеры уже познакомились с ним. Мимо капитана прошмыгнула пани Мария, она подала соседу руку, и тот, наклонившись, поцеловал ее.

Толкунов отступил к комнате. Этот поступок соседа не то что озадачил, поразил его. Капитан знал, что некоторым женщинам целуют руки, читал или слыхал об этом, но сам никогда не видел такого и в глубине души считал этот акт не только бессмысленным — противоестественным: руки женщинам целовали помещики и буржуи, ну и пусть себе... Но буржуи уничтожены, да к тому же женщины получили равные с мужчинами права — зачем же целовать им руки?

А может, этот сосед из недобитых?

Толкунов пристально взглянул на него. Кажется, нет, и пани Мария говорила, что он работает слесарем на заводе, значит, свой человек, труженик и рабочий класс — к чему же буржуазные привычки? И кому целует руку? Своей соратнице по классу, хоть и называют ее пани Марией, но ведь она обычная работница и завтра пойдет в фабричный цех...

Толкунов хотел бесшумно скрыться в комнате. Увиденное огорчило его, и ему захотелось уединиться, но хозяйка задержала капитана.

— Мой сосед спрашивает, — сказала она, — не хотят ли паны офицеры грибов? Родственники приехали из села и привезли маслят, продают недорого, и можно было бы нажарить.

— Давайте ваши грибы, — ответил Толкунов резковато.

Сосед исчез за дверью, и лишь теперь пани Мария заметила перемены во внешнем облике Толкунова.

— Пан капитан сегодня такой элегантный, — воскликнула одобрительно, — что в пана можно влюбиться!

Вдруг Толкунов начал краснеть. Почувствовал, как сначала побагровела у него шея, потом щеки и даже лоб запылал.

— Думаете? — спросил он и внезапно почему-то хихикнул, тонко и совсем не по-мужски.

— Отчего же нет? — Пани Мария смерила капитана оценивающим взглядом. — Такая красивая одежда, и пан выглядит совсем иначе.

— У нас сегодня... — Толкунов, хоть и вышло это у него неловко, попытался оправдаться, однако, так и не найдя, на что сослаться, ограничился неопределенным жестом. — Дела...

Пани Мария не была назойливой, она уяснила себе границы дозволенного в их отношениях, потому поспешила согласиться:

— Конечно, военные дела секретны... — Сделала таинственное лицо. — Но, может, паны офицеры все же найдут время? Я приготовлю грибы с картошкой, прошу учесть это... — Сказала так, будто коснулась военной тайны или узнала о чем-то конфиденциальном, глаза у нее в самом деле зажглись любопытством, темные, влажные, прекрасные глаза. У Толкунова неожиданно подступил комок к горлу, он хотел сказать, что ему нравятся и глаза пани Марии, и ее прическа, и розовые губы, вообще, все в ней... Толкунов ретировался в свою комнату, невнятно пролепетав:

— Учтем, конечно, учтем и постараемся прийти, уважаемая пани...

Из ванной вышел Бобренок.

— Я что-то слышал о грибах, — сказал он, широко улыбаясь. — Или показалось?

— Нет, — возразила хозяйка, — сегодня на обед будут грибы с картошкой, — настоящие маслята, и я приглашаю вас.

Бобренок, понятно, не знал, куда бросит их судьба не только в обеденное время, а даже через час, однако согласился с энтузиазмом:

— Великолепно!

— Ловлю вас на слове.

Теперь Бобренок стал искать лазейку для отступления:

— Во всяком случае, попробуем найти время.

— И слышать не хочу о делах — обязательно! — Как чуть ли не каждая женщина, пани Мария была слишком категоричной в своих желаниях и требованиях.

— Придем, — тут же пообещал Толкунов.

Снова позвонили — сосед принес грибы, и пани Мария повела его в кухню.

Толкунов вдруг стал серьезным, заглянул Бобренку в глаза и спросил:

— Ты женщине руку целовал когда-нибудь?

— Бывало.

— Неужто!.. И Галке?

Бобренку не понравилась настырность капитана, тем более расспросы о Гале. Все, что было между ними, никогда не выносил на люди, не так, как кое-кто из офицеров, любящих смаковать детали своих отношений с женщинами. Потому и ответил уклончиво:

— Какое это имеет значение... Да и зачем тебе?

— А он, — Толкунов кивнул на кухонную дверь, из-за которой доносились голоса разговаривающих, — ну, этот сосед, так он целовал ей руку...

— Ну и что?

— Но ведь наша хозяйка не буржуйка!

— Брось, на Западе так заведено.

— Не избавились еще от панских привычек.

Бобренок спросил вдруг:

— А тебе не приятно было бы поцеловать ей руку?

Толкунов покачал головой, не задумываясь. Однако ответил не очень уверенно:

— Зачем это?

— А затем, что она женщина. И если еще любимая женщина!.. Представляешь себе?

— Представляю, — вздохнул Толкунов. Внезапно и в самом деле представил, как гладит его щеку пани Мария своей нежной ручкой, а он целует ее. — Нет, — сказал решительно и твердо, но почему-то запнулся. — Пожалуй, нет... — Поправил кобуру с пистолетом. Подумал, что ему, наверно, все же больше подходит стрелять, преследовать врага, чем разводить всякие антимонии с женщинами, даже такими красивыми, как пани Мария. Но эта мысль не принесла облегчения, и Толкунов сказал резко: — Заболтались мы тут с тобой, майор, а для нас это сейчас ненужная роскошь. Ведь враг не спит!

— А Родина-мать зовет! — в тон ему ответил Бобренок. Взглянул на часы. — У нас еще двадцать три минуты. Как раз хватит, чтобы попить чай и не опоздать к Карему.

Будто в ответ хлопнула входная дверь — сосед ушел, а пани Мария заглянула в комнату.

— Паны офицеры, — позвала, но смотрела только на Толкунова, — прошу к чаю.

6

Сорока шел быстро, вроде и не оглядывался, однако видел все, что делалось сзади. Переходя улицу, незаметно покосился через плечо, потом нарочно споткнулся, и какого-то мгновения ему хватило, чтоб увидеть: никто за ним не идет. И все же, сворачивая в узкий проулок, в конце которого виднелся зеленый забор, Сорока остановился и сделал вид, что завязывает шнурки на ботинке — прием не новый, но надежный. Теперь он окончательно убедился, что никто за ним не следит — улицы в это время пустынны, и лишь старая женщина, только что разминувшаяся с ним, остановилась у магазинчика.

Сорока приблизился к зеленому забору, постоял несколько секунд у калитки и, уверившись, что никто не показался из-за угла, решительно открыл ее. Зазвенел колокольчик, предупреждая о его приходе, однако на крыльцо дома, стоявшего в глубине двора, никто не вышел. Но Сорока знал, что эта невозмутимость и спокойствие обманчивы, а его приход не остался незамеченным. Он невольно подтянулся и направился по бетонированной дорожке к дому медленно, чтоб успели рассмотреть и узнать.

Сорока вошел в переднюю. Тут уже стоял высокий и плотный человек в погонах майора, без пояса и в шлепанцах на босу ногу. Он смотрел вопросительно и настороженно.

— Неотложное дело, пан Игорь, — поспешил объяснить Сорока, и лишь тогда человек посторонился, давая ему дорогу. Сорока направился в комнату, спиною ощущая тяжелый взгляд высокого.

— Ну, что за неотложное дело? — спросил тот недовольно.

— Во-первых, — Сорока достал из кармана маленький, аккуратно сложенный листочек бумаги, — новые сообщения из железнодорожного узла...

— Должны были положить в тайник.

— Да, — согласился Сорока, — я это знаю и ради очередного сообщения не нарушил бы порядок. Но есть возможность привлечь в нашу группу еще одного человека, а без вашего разрешения... — развел руками.

— Кто? — коротко спросил майор, не предлагая Сороке сесть.

— Один хлопец, точнее, юноша, был в моем курене, прозвище Гимназист. Его рекомендовал и сейчас рекомендует отец Василий.

Видно, рекомендация святого отца и тут ценилась довольно высоко, потому что майор смягчился и предложил:

— Кофе хотите?

— Не откажусь.

— Федор, — кликнул кого-то высокий, — организуй кофейку. И иди к нам. — Обернулся к Сороке: — Докладывайте.

Сорока смотрел в спокойные, но пронизывающие насквозь глаза майора и, как всегда, ощущал перед ним свою мизерность и даже ничтожество. Сначала это бесило его — привык к власти и беспрекословному повиновению подчиненных, но после того, как курень окружили и разбили в коротком бою в лесах за Бродами, пришлось привыкать к новому положению. Тогда ему удалось с двумя верными людьми пробиться сквозь чекистский заслон, обойти ночью Броды и пробраться во Львов. Тут получил приказ главного штаба: осесть в городе, по возможности устроиться на железной дороге или на почте. И вот теперь бывший куренной находился в подчинении гитлеровского резидента Ивана Строева, действовавшего под видом майора интендантской службы Игоря Гаркуши и возглавлявшего группу шпионов, оставленную фашистским разведорганом «Цеппелин».

— Так что же это за личность, ваш Гимназист? — заинтересовался Гаркуша.

— Разумный хлопец, — угодливо сказал Сорока. — В моем курене возглавлял канцелярию и вел все дела.

— Сам отец Василий рекомендует его? — задумчиво переспросил Гаркуша.

— Да.

— Но ведь ваш курень, насколько мне известно, уничтожен энкавэдистами? И никто, кроме вас, не вырвался из окружения?

— Не совсем так. Вместе со мной вышли еще двое стрелков.

— И этот Гимназист среди них?

— Нет.

— А где же он был?

— Оставил курень еще до того боя.

— Как это — оставил? — насторожился Гаркуша.

— По моему приказу.

— И где все время шатался?

Сорока хотел рассказать о приключениях Гимназиста, но заскрипела дверь, и здоровяк в пижамных штанах и расстегнутой рубахе, из-под которой выпирала поросшая волосами грудь, принес поднос с кофейником и чашками. Он держал его на трех растопыренных пальцах, словно не чувствуя никакой тяжести, нес, забавляясь, и ловко поставил поднос на стол, покрытый пестрой скатертью с бахромой.

Сороке надоело стоять перед Гаркушей, с облегчением взял чашку и устроился за столом, а майору, видно, расхотелось кофе, он, обернувшись к верзиле, бросил свирепо:

— Как тебе нравится, Федор, нам уже кадры начали подбирать... Помощников, понимаешь?..

Федор поиграл выпуклыми бицепсами на руках. Ответил спокойно:

— Но ведь, я слышал, его рекомендует сам святой отец Василий!

— Ну-ну... — неопределенно протянул Гаркуша. — Так рассказывайте, уважаемый пан Палкив.

Сорока проглотил и эту пилюлю — ничего, когда-нибудь он поквитается с этим нахально-самоуверенным типом, нацепившим погоны майора. Однако заискивающие нотки явно звучали в его тоне.

— Конечно, вы можете иметь свое мнение, но Гимназист — хлопец надежный. Зовут Юрком Штунем, тут, во Львове, кончал гимназию. Отец Василий рекомендовал его мне. А потом поступил приказ послать на Волынь десяток стрелков, чтобы встретить таких, как и вы, то есть агентов. Я послал сотника Муху с Гимназистом. Получил сведения, что задание выполнили (та группа работает в районе Ковеля), а Гимназист угодил в облаву. Потом его взяли в армию, но он удрал и пробрался во Львов.

Гаркуша переглянулся с Федором.

— Та-ак, — сказал без энтузиазма, — удрал, говорите?

— Я разговаривал со святым отцом, — ответил Сорока. — Тот посылал служанку в село под Куликовом, где Гимназист ночевал перед тем, как попал во Львов. Порядок: старая проныра все разнюхала.

— А раньше? — спросил Гаркуша.

— Что — раньше?

— Раньше, спрашиваю, где ночевал?

— Не можем мы все проверить.

— Само собой, не можете...

— Я считаю, Гимназиста надо привлечь. Я ему документы моего племянника отдал. Настоящие документы, вот и устроится, где прикажете.

— Подождите, — оборвал Сороку Гаркуша, — и где этот Гимназист? Сейчас?

— Как где? У меня, конечно.

— В вашей квартире?

— Так мой же племянник... Имею две комнаты... Почему же одну не уступить?

Гаркуша вдруг резко отодвинул поднос, так, что кофе из чашек пролился.

— Вы или дурак, Палкив, — крикнул он, — или типичный предатель! Представляете, что наделали?

Сорока побледнел, но ответил с достоинством:

— Привлек в группу проверенного человека.

— Кто дал право? — с ненавистью выдохнул Гаркуша. — Кто уполномочил тебя?

— Но ведь, прошу я вас, отличный хлопец.

— Знаешь, сколько отличных хлопцев во Львове? И сколько среди них энкавэдистов?

— Скажете такое, я-то его знаю, да и отец Василий...

— Самодеятельность, — стукнул кулаком по столу Гаркуша. — За такую самодеятельность снимают голову!

— Я попросил бы уважаемого пана!.. — не выдержал Сорока.

— Ты слышишь?.. — с иронией спросил Гаркуша у Федора. — Он просит нас, он протестует, вы именно это имели в виду, пан Палкив?

Сорока смекнул, что перебрал, и пошел на попятный:

— Прошу прощения, пан майор.

Видно, угодливый тон Сороки пришелся по душе Гаркуше. Но сказал все же сердито:

— Чтобы это было в первый и последний раз, пан Палкив.

— Уже понял.

— А понимаете, что в свою квартиру на Зеленой вам возвращаться теперь нельзя?

— Почему?

— В нашем деле нет мелочей, — сказал Гаркуша, — поймите это, наконец. И вы допустили ошибку.

— Но ведь сам святой отец...

— Не имеете права привлекать даже самого господа бога. Я для вас бог, и только я принимаю решения.

В конце концов это было правильно, и Сорока, хоть и со скрипом, должен был согласиться.

— Что же делать? — спросил он.

— А вот что... — Гаркуша задумался лишь на мгновение. — Откуда-нибудь позвоните Гимназисту. Боже сохрани, только не с работы, а то, может, телефон уже прослушивается.

— Ну что вы! — замахал руками Сорока, но Гаркуша оборвал его:

— Понятно?

— Еще бы!

— Так слушайте дальше. Позвоните и скажите, что должны уехать на две-три недели в командировку. Надеюсь, вы не сказали этому хлопцу, где служите?

— Нет-нет.

— Хорошо. А Гимназисту прикажите устроиться на работу и ждать. Вот и все.

— А я куда?

— Смените квартиру.

— А если Гимназист обратится к святому отцу?

— Отец Василий будет предупрежден. Чтобы также не занимался самодеятельностью.

— Какие еще будут указания? — кротко спросил Сорока, поднимаясь со стула.

— Не соваться куда не следует, — грубо захохотал Федор, но Гаркуша остановил его властным жестом.

— Я выпущу вас через дыру в заборе, — сказал он. — Сегодня походите по городу, понаблюдайте, нет ли хвоста.

— Когда ехал к вам, никого не было, — заверил Сорока.

— Личные контакты пока что прекращаются, — приказал Гаркуша. — Связь только через тайник.

— Усек? — издевательски добавил Федор.

Сорока вышел, даже на взглянув на этого нахала. Из хама, сказано, никогда не будет пана, так надо ли обращать на него внимание? Быдло проклятое, схватить бы тебя в лесу да поставить к стенке. Вот уж покрутился бы...

Подумав так и зримо представив себе эту картину, Сорока почувствовал хоть какое-то облегчение и направился вслед за Гаркушей к дыре в заборе, тут же забыв о Федоре.

7

Утром Иванцив пошел не на работу, а в поликлинику и находился там около часа, ожидая приема врача.

Старшина Вячеслав Гудзик видел, как машинист, понурившись, сидел на стуле у кабинета терапевта. Впрочем, Гудзик заглянул в помещение лишь на несколько секунд, дабы убедиться, что Иванцив не покинул поликлинику, воспользовавшись другим выходом.

Старшина примостился на скамейке в соседнем скверике и, почти как все наблюдатели, сделал вид, что читает газету. Правда, Гудзик действительно читал ее, что не мешало ему фиксировать всех, кто выходил из поликлиники. Вероятно, визит Иванцива к терапевту увенчался успехом, потому что машинист вышел с довольным видом и бодрым шагом направился домой. Гудзик облегченно вздохнул: может, этот тип и в самом деле заболел, значит, будет отлеживаться несколько дней на радость оперативникам, которым поручена слежка.

К сожалению, эти прогнозы не оправдались: буквально минут через десять — пятнадцать Иванцив вышел из дома переодетым — вместо железнодорожной формы натянул старые ватные штаны, выцветшую куртку и шляпу с обвисшими полями. Нес корзину, скорее всего, пустую, так как легко помахивал ею.

Гудзик подумал, что Иванцив собрался на базар, но машинист держал путь к станции. За вагонами вышел к семафору, побеседовал о чем-то со стрелочником и, дождавшись, пока подали свежесформированный эшелон, сделал знак машинисту и поднялся на паровоз.

Эшелон двинулся в сторону Львова, и Гудзик успел вскочить на подножку одного из вагонов, катившихся мимо него по рельсам.

Поезд шел медленно, останавливаясь на каждом разъезде, и Гудзик все время пребывал в напряжении, ожидая, что Иванцив может соскочить на ходу. Но, к счастью, этого не случилось — Иванцив вышел на очередном разъезде, помахал на прощание машинисту и, не задерживаясь ни на миг, зашагал по шпалам в обратную сторону, обходя вагоны, стоящие на запасном пути.

Гудзик дождался, пока Иванцив спустится с насыпи, и осторожно пошел за ним. Сразу за разъездом начиналась вырубка, стояло несколько машин и подвод, наверно, из ближайших сел, и лесорубы кое-где валили деревья.

На Гудзика никто не обратил внимания, как впрочем и на Иванцива, — идет в лес человек с корзинкой, собрался за грибами, говорят, маслят сейчас навалом, — что же тут необычного?

За смешанным лесом, где трудились лесорубы, сразу начинался молодой сосняк. Маслята тут и правда попадались. Иванцив начал собирать их, и Гудзик подумал, что, по-видимому, все его старания сведутся к нулю. Старшина сделал крюк и вышел на опушку. Теперь Иванцив, если бы захотел пойти дальше в лес, начинавшийся за низиной, должен был непременно пересечь поляну, на краю которой в кустах засел Гудзик. Потому что справа начиналось болото, слева тянулась дорога, а какой же грибник пойдет дорогой. Правда, существовал и третий вариант: набрав грибов в посадке, машинист мог возвратиться к разъезду и сесть на первый попавшийся поезд до Стрыя.

Прошел чуть ли не час. Солнце пригревало, и Гудзика стало клонить в сон: мигал глазами и тер виски, про себя обзывая Иванцива всякими нехорошими словами, и едва не прозевал его. Машинист вышел из посадки незаметно, наверно, перед этим стоял среди сосен, осматриваясь, но Гудзика не мог заметить. Направился к дальнему лесу не просто через полянку, как пошел бы любой человек, — там вилась давно протоптанная тропинка, — а свернул в лещиновые заросли, где притаился старшина.

Иванцив обошел открытое место, постоял немного, прислушиваясь, и двинулся дальше уверенно. Видно, хорошо знал эти места, потому что сразу за болотцем повернул круто влево, обошел пригорок, откуда его могли увидеть, и направился дальше через прошлогоднее пожарище, где уже начал пробиваться подлесок.

Продвигался легко, будто скользил между обгоревшими пеньками и черными стволами, еще сохранившимися кое-где. Гудзик увидел, что идет теперь машинист без корзины. Набрал маслят и спрятал где-то в лесной чаще. Сейчас корзина только бы обременяла его, да и потребность в маскировке почти отпала.

А зачем ему понадобилось, идти в Залещицкий лес? Тут и ребенку ясно: на дороге к Залещикам нашли «студебеккер» с убитым шофером. А майор из армейского Смерша говорил, что именно в этих местах, возможно, гитлеровские агенты спрятали рацию, устроив тайник.

Как в воду смотрел этот чернявый майор, по-видимому, умный и опытный человек, если так безошибочно определил район действия шпионов.

Значит, этот тип, которому так долго удавалось притворяться честным человеком, фашистский агент. Вот собака, водит поезда, имеет свободный доступ на станцию, собирает там сведения, а теперь передаст их связному или положит в тайник.

Пожалуй, идет именно к тайнику, со связным мог встретиться где-то ближе к разъезду, а тайник, скорее всего, оборудовали в чащобе, куда люди почти не ходят, особенно теперь, в тревожное военное время. И банду можно встретить, и недобитого гитлеровского солдата, пробирающегося из окружения к своим, и зверя, — мало ли что таит в себе осенний нехоженый лес!

Они миновали завал из трухлявых уже стволов. Лес тут начинался поистине дремучий, и Гудзик немного сократил расстояние до Иванцива, боясь потерять его. Больше того, потерял-таки на несколько минут, но интуиция и опыт подсказали старшине, что дальше не следует идти по следам машиниста, так как мог выдать себя этим. Гудзик спустился в неглубокий овражек, поросший по краям кустарником, по дну овражка продвинулся метров на двести, быстро перебегая открытые места.

Ложбина кончилась, Гудзик миновал густые кусты и вдруг снова увидел машиниста совсем близко, метрах в пятидесяти, может, и меньше — успел снова спрятаться в ольшанике. Видел сквозь заросли, что Иванцив уже повернул обратно к разъезду: шел не таясь, и хворост хрустел у него под ногами.

Выходит, подумал старшина, где-то здесь у них тайник, здесь или метрах в ста — ста пятидесяти, дальше Иванцив не успел бы отойти. Достал карту и обвел это место карандашом: территория вышла небольшая, и опытные розыскники, имея такие данные, непременно найдут шпионский тайник без особых усилий.

Иванцив возвращался к разъезду тем же путем, обошел болотце и исчез в сосняке, а старшина сделал небольшой крюк и вышел к вырубке слева, как раз там, где стояли подводы и можно было, не привлекая к себе внимания, свободно наблюдать за разъездом.

Машинист немного задержался в посадке — собирал еще грибы или подкреплялся в уединении, наверно, взял с собой харчи. Это больше всего сердило старшину, потому что с утра не ел и у него бурчало в животе, а еще неизвестно, как поведет себя Иванцив и что отчубучит, — может, будет водить до ночи...

А от костров лесорубов пахло дымом и едой, кажется, кулешом, и Гудзик вдруг подумал, что нет на свете ничего вкуснее, чем кулеш, горячий, с ломтем черного хлеба, обычный солдатский суп с плавающими в нем шкварками.

Иванцив вышел из леса, когда издали донесся гудок паровоза. Поезд был длинный, товарный, везли что-то ценное и крайне необходимое фронту: на площадке каждого вагона стоял часовой. Гудзик видел, как долго выяснял отношения с машинистом Иванцив, наконец его все же взяли на паровоз, и тогда старшина метнулся к начальнику эшелона — капитан понял его с полуслова, пустил в единственный пассажирский вагон и даже накормил, правда, не кулешом, а хлебом с салом.

С вокзала Иванцив отправился домой.

В условленном месте Гудзика уже ждал младший лейтенант Сидоров. Старшина не подошел к нему, не сообщил о событиях сегодняшнего дня, Они обменялись лишь взглядами, означавшими, что Гудзик сдал своего подопечного, а младший лейтенант принял его. И старшина поспешил в комендатуру. Оттуда, как и надлежало, немедленно позвонил полковнику Карему. Докладывал, торопясь и глотая концы слов, считал, что полковник сразу же поднимет по команде какую-нибудь воинскую часть для прочесывания леса в обозначенном им квадрате, и весьма удивился, когда Карий лишь ответил:

— Благодарю за службу, старшина. Отдыхайте.

Гудзик был опытен в обращении с начальством и знал, что оно не любит подсказок, но не выдержал и возразил:

— Я думал, что и меня используют...

— Где?

— В прочесывании леса.

— Зачем?

— Ведь шпионский тайник! Возможно, там рация...

— Отдыхайте, старшина, — ответил полковник коротко, и Гудзик сообразил, что полез совсем не в свое дело.

— Слушаюсь, — сказал сдержанно и положил трубку.

А Карий вызвал адъютанта.

— Капитана Сулимова ко мне, — приказал он.

Да, Бобренка с Толкуновым надо оставить в городе, тут они нужнее, а засаду в Залещицком лесу можно поручить Сулимову с лейтенантом Рябоклячем. Завтра на рассвете найдут тайник, завтра же, возможно, послезавтра кто-то должен забрать из тайника сообщение Иванцива. Скорее всего, рядовой связной. Однако через связного можно выйти на резидента.

Да, на самого фашистского резидента.

8

Бобренок, услышав о сообщении старшины Гудзика и решении полковника, нахмурился и спросил:

— А нам что, в отставку?

— Это почему же? — сощурился Карий.

— Я не против капитана Сулимова, но ведь нитку в Стрый потянули мы с Толкуновым.

— Вы нужны в городе.

Толкунов едва заметно скривился:

— Душно мне в городе.

— Еще бы, — возразил Карий, — там, в Залещицком лесу, все ясно: жди, пока кто-нибудь придет к тайнику, шуруй по его следам...

— Горячее место там, товарищ полковник, — убежденно сказал Бобренок. — Самое горячее.

— Это как сказать!

— Перспективы в городе туманные, можно считать, пока что совсем ничего нет.

— Вам это и доказать, — решительно прекратил спор полковник.

— Как?

— Сейчас обсудим как.

— Неужели через Сороку? — Бобренок явно не верил в этот ход, и Толкунов бросил на него осуждающий взгляд.

Если полковник считает этот розыск перспективным, так оно и есть. Полковник Карий, это Толкунов знал твердо, никогда не ошибается. По крайней мере, почти никогда, может, чуть-чуть когда-либо — в мелочах, но ведь нет людей вовсе безгрешных. Но как выйти на Сороку, а через него на шпионов? Этот хитрюга определенно почувствовал неладное, и только пятки засверкали...

Толкунов вопросительно посмотрел на Карего, однако ничего не спросил. Лучше посидеть тихо, полковник сам выложит все, что надумал.

Карий помолчал, сосредоточиваясь, потом сказал:

— Сорока не мог не оставить следов. Среди людей живем, а люди все видят и помнят.

Бобренок сразу понял его и заметил:

— У них тоже губа не дура. Наверно, следят за Штунем, только и ждут какой-то нашей оплошности.

— Почему же оплошности?

— Выдадим себя и Штуня. Шпионам сразу станет известно, что Штунь — подсадная утка.

Карий не согласился:

— Можно подумать, что у них все в ажуре. У нас в Смерше людей значительно больше, чем у резидента, а и то бывает нехватка. Они озабочены делами поважнее, чем слежка за проваленной явкой. Сбор и передача информации — вот их задание, а там, на квартире Палкива, — могли обрубить концы, и все...

— Но ведь никто не может дать гарантии...

— Никто, — согласился полковник. — Да и что случится, если они убедятся, что Штунь подослан нами?

— Подождите! — воскликнул Бобренок, и Толкунов снова осуждающе взглянул на него. Но Бобренку было не до эмоций капитана, он продолжал, увлеченный своей версией: — А если они просто устроили Штуню небольшую проверку? Убедятся: ни с кем хлопец не водится, нет ничего подозрительного — и привлекут к работе...

— Да, может и так случиться, — подтвердил полковник.

— И тогда мы с нашей поспешностью опростоволосимся.

— Время, — подчеркнул Карий, — нас подпирает время. Мы должны взять шпионов немедленно, а не играть с ними в прятки.

— Должны, — повторил Бобренок, а Толкунов подумал, что Бобренок напрасно спорит с Карим, все равно полковник окажется правым, наконец Карий мог просто приказать, а к приказам капитан относился с должным уважением и добросовестно выполнял их.

Бобренок достал папиросы, вопросительно посмотрел на Карего, но тот сам потянулся к коробке. Закурили, майор подождал, пока спичка догорела чуть ли не до кончика, бросил в пепельницу и сказал:

— И все же мы не станем афишировать себя. Будем действовать от имени комендатуры — выясняем, мол, у кого есть излишки жилплощади. Ведь надо расселять военных, не так ли?

— Резонно, — согласился Карий.

— И еще вот что. Подключим Штуня, пусть знакомится с соседями. Дескать, дядя куда-то исчез, время тревожное, военное, что-то могло случиться... Может, и вытянет из соседей какую-то информацию.

— И это резонно.

— Можно воспользоваться вашим телефоном?

— Даже нужно.

Бобренок набрал номер телефона квартиры Сороки, объяснил Юрку, что именно требуется от него, и предупредил: если встретятся в доме или где-то на улице, держаться как с незнакомыми.

— Минуточку, майор, — вмешался Карий, — вы будете обходить все квартиры дома Сороки, должны зайти и к Штуню. Вот там окончательно и договоритесь.

— А если встретимся до этого?

— И то верно. Давайте, товарищи офицеры, а то время не ждет, — отпустил Карий своих подчиненных.

На каждом этаже дома на Зеленой было по три квартиры. Сорока жил на втором. В двух квартирах первого этажа никто не откликнулся, невзирая на долгие звонки, открыли только в третьей, правда не снимая цепочки и внимательно разглядывая офицеров через щель.

— Из комендатуры города, — представился Бобренок, — прошу открыть.

Цепочка задребезжала как-то неуверенно, однако дверь распахнулась и на пороге появился худой, со впалыми щеками мужчина в накинутом на плечи пиджаке да еще к тому же укутавшийся в теплый плед. Представился:

— Горихив Семен Иосифович. Что нужно пану представителю власти? — спросил он угодливо, но глаза блестели недоброжелательно.

— Хотим осмотреть вашу квартиру.

— Зачем? У нас уже были люди из комендатуры и, кажется, все выяснили.

— Сколько у вас комнат?

— Две.

— А жильцов?

— Трое. Я, жена и дочь. Они на работе, а я нездоров.

— Что такое?

— Простудился.

Вид у него был действительно болезненный. В принципе комендатура не имела оснований беспокоить его, но поговорить не мешало, и Бобренок сказал тоном, исключающим возражения:

— Все же мы должны осмотреть вашу квартиру.

— Так прошу вас... — Он дал дорогу майору, но тот пропустил его впереди себя.

— Показывайте!

Квартира и в самом деле состояла из двух комнат и кухни, всюду аккуратно прибрано, а в большой комнате, служившей гостиной, стоял букет полевых цветов, совсем недорогих, простеньких, в обычной дешевой керамической вазочке.

Хозяин стал возле окна и наблюдал, как офицеры осматривают квартиру. Точнее, осматривать было нечего: заглянули в смежную комнату, ванную, кухню, пожалуй, могли бы уже идти, но Бобренок спросил у хозяина:

— Давно тут живете?

Мужчина поправил плед, поднял удивленно брови — дескать, для чего это офицеру. Однако жизнь, наверно, уже давно научила его ничему не удивляться, ответил сдержанно и в то же время не без заискивания:

— Да будет известно милостивому пану, еще до войны вселились. Когда дочь родилась.

— Уже взрослая?

— Я же говорил: работает.

— А дом частный?

— Был частный, но теперь...

— Буржуям амба, — вмешался Толкунов. — Квартира ваша.

— Прошу пана, государственная.

— Никто не имеет права вас выселить.

— Даже вы? — В этом вопросе чувствовалась неприкрытая ирония.

— Даже мы, — сухо и твердо ответил Толкунов.

А Бобренок объяснил:

— Мы временно расквартировываем военных.

Хозяин вдруг засуетился.

— Так прошу садиться...

По-видимому, он предлагал только из вежливости, но офицеры немедленно воспользовались его приглашением и уселись на узком старомодном диванчике.

Чтоб успокоить хозяина и хоть как-то расположить его к себе, Бобренок констатировал:

— У вас, видим, и так тесновато. К тому же одна комната проходная...

— Да, — поспешно согласился хозяин, — квартира рассчитана на одну семью. И лишь в крайнем случае...

— Крайнего пока нет. А скажите, у кого в доме есть излишки жилплощади?

Хозяин задумался. Он явно колебался, и Бобренок понял: хочет быть полезным военным — ведь они пошли ему навстречу, и в то же время боится соседского гнева.

— Разговор между нами, — поспешил заверить майор.

Хозяин беззвучно пошевелил губами.

— На втором этаже живет пан Палкив, — наконец решился он. — Тетка тут у него оставалась, а пан Палкив куда-то уезжал, а теперь возвратился. Тетка умерла, так пан сам двухкомнатную квартиру занимает.

Разговор вошел в нужное русло, и майор немедленно воспользовался этим:

— И кто этот Палкив? Где работает?

Горихив беспомощно развел руками.

— Мне это неизвестно.

— А я считал, что каждый сосед хоть немного знает о тех, кто живет с ним рядом.

— Этот пан такой таинственный... Вежливый, но неразговорчивый, и даже тетка ничего не знала о нем. Свыше года пропадал, я думаю, прятался от немцев или служил где-то, ведь такой солидный пан должен быть занят чем-то, не правда ли?

— Чистая правда, — подтвердил Бобренок, подумав: если бы этот суховатый, подтянутый и предупредительный человек знал, где именно находился целый год пан Палкив и чем занимался, никогда не поверил бы. — А с кем пан Палкив знается? — спросил он. — С кем из жильцов дома близок?

Горихив пожал плечами:

— Мы ни с кем не общаемся. Жена с дочерью на работе, да и я бездельничаю лишь несколько дней, а то работал на пивзаводе.

— Прошу извинить, — решительно поднялся Бобренок. — Кстати, бывший хозяин дома теперь живет здесь?

— Хозяйка, — поправил Горихив. — Дом принадлежал пани Валявской, и ей дали сейчас комнату на втором этаже.

— Номер?

— Чего?

— Квартиры Валявской, конечно.

— Слева на втором этаже. Комната темноватая, с окнами во двор, наверно, пани недовольна, когда-то сама занимала весь третий этаж. И зачем человеку столько?

В его вопросе прозвучало неподдельное удивление и возмущение, и Толкунов не преминул объяснить:

— Натура такая — буржуйская!

— Пожалуй, пан прав, — сразу охотно согласился Горихив. Вдруг спохватился и сказал: — Извините, но ничего, кроме гербаты, предложить не могу.

Толкунов не знал, что «гербата» по-польски — «чай», и хотел уточнить, что имеет в виду хозяин, но Бобренок успел уже отказаться, и капитану не оставалось ничего, как последовать его примеру.

На второй этаж вела закругленная деревянная лестница с резными перилами. Дом когда-то был явно не из дешевых, но давно не ремонтировался, ступеньки скрипели и прогибались под ногами, на стенах кое-где обвалилась штукатурка, пахло чем-то кислым — резкий и неприятный запах, Бобренок скривился и даже чихнул.

— А навозца не нюхал? — ехидно хохотнул Толкунов.

Бобренок вспомнил, как резко пахнет вывезенный в поле навоз, но не стал препираться с капитаном, потому что они уже стояли перед слегка покосившейся, с осыпавшейся краской дверью квартиры бывшей владелицы дома. Толкунов поднял руку, чтобы постучать, но майор остановил его.

— Сначала туда, — указал Бобренок на противоположную квартиру.

— Почему?

Майор кивнул на двери в глубине лестничной клетки:

— Там Палкив. Зайдем после Валявской.

— Угу, — согласился Толкунов и позвонил.

Никто не спешил открывать, позвонил второй раз. За дверью послышались легкие шаги. Им открыла девушка, совсем еще юная, лет восемнадцати, курносая и задорная, как сразу определил Бобренок, увидев косички с бантами, торчавшими у нее на голове. Не спросила офицеров, кто они и откуда, улыбнулась светло, чуть ли не радостно, и сказала твердо, даже требовательно:

— Прошу, входите, пожалуйста, что же вы стоите?

Бобренок начал объяснять, откуда они и зачем пришли, девушка пропустила мимо ушей эти объяснения, очевидно, для нее был важен сам факт появления офицеров на пороге квартиры, потому что, топнув ногой, обутой в войлочную туфлю, повторила:

— Прошу!

В комнате кроме стола со стульями стоял диван, в углу — этажерка с книгами. Совсем мало мебели для такого большого помещения, и от этого комната казалась еще большей и какой-то холодной, необжитой.

Майор обошел вокруг стола и спросил:

— Квартира двухкомнатная?

— А у нас там спальня... — Девушка направилась к дверям, чтобы показать, но Бобренок остановил ее.

— Не могли бы вы потесниться? — поинтересовался он вежливо. — Принять квартирантов — офицера или двоих? Правда, — осмотрелся, — тут лишь одна кровать...

— Есть раскладушка, — поспешила сообщить девушка, — и если офицер не побрезгует спать на раскладушке...

— Не побрезгует, — заверил Толкунов, — наш офицер не какой-то там пан, и ему всякие роскошные диваны и перины не нужны.

— Только... — Девушка запнулась. — Только одеяла у нас нет, потому что все распродали, — добавила она решительно.

— Будет одеяло, будет и белье, — предупредил Бобренок. — Тут живете вы и?..

— Я с мамой, — быстро объяснила девушка. — Мама на работе, а я в университет поступаю...

— Вот так, сейчас? — усомнился Бобренок и обвел взглядом пустую комнату.

— Собираюсь поступать, — уточнила она.

Толкунов тем временем подошел к окну, выглянул. Отсюда просматривалась вся улица, и если девушка заметила что-то... Спросил:

— А соседи у вас кто?

— Пан Палкив с племянником. Фактически сам пан Палкив, ведь племянник только вчера из села приехал. А слева — старая пани Валявская, бывшая владелица дома.

— У этого Палкива, — начал осторожно зондировать, почву Бобренок, — еще никто не расквартирован? Офицеры или гражданские?

— В нашем доме пока никого не поселили.

— А нам говорили, что у Палкива кто-то живет.

— Нет, — возразила девушка, — тетка у него недавно умерла, еще, правда, при немцах, а пан Палкив совсем недавно появился, даже на похороны не успел. И никто к нему не ходит, вот только хлопец из села прибыл. Я так понимаю, пан в трауре по тетке, значит, печалится и никого не хочет видеть.

Информация была довольно исчерпывающей, и Бобренок направился к выходу, а Толкунов спросил у девушки:

— Вы в окно часто смотрите?

Видно, вопрос удивил ее, так как ответила растерянно:

— Вообще, да... Но для чего вам?

— Может, видели: пан Палкив встречается с кем-нибудь на улице? Или ожидал тут его кто?

— Нет, пан такой солидный, важный даже. — Девушка улыбнулась весело, не очень-то одобряя неприступность своего соседа. — Ходит, будто жердь проглотил.

Толкунов вздохнул и последовал за майором, однако девушка остановила их.

— Когда же... — спросила она смущенно, — когда ожидать ваших офицеров?

Бобренок вдруг понял, что вводить в заблуждение эту наивную девушку негоже, решил сегодня же связаться с комендатурой и пообещал уверенно:

— Завтра или послезавтра.

Не успел майор постучать в дверь Валявской, только поднял руку, как она распахнулась и полная, седая и непричесанная женщина появилась на пороге, заслонила своим тучным телом вход в квартиру и спросила коротко и отрывисто:

— Кто?

— Из военной комендатуры, — так же коротко ответил Бобренок.

— В чем дело?

— Расквартировываем людей.

— Я занимаю одну комнату.

— Прошу извинить, — коснулся козырька майор. — А ваши соседи?

— У них и спрашивайте! — Старуха с грохотом захлопнула дверь под самым носом у офицеров, но Бобренок был уверен, что не ушла, а стояла в передней, ожидая, как среагируют на ее выходку военные.

Майор переглянулся с Толкуновым и нарочно громко рассмеялся:

— Ну и ну! — сказал так, чтоб старуха услышала: — Потопали, капитан, дальше, должны поселить еще пятерых. — И направились к дверям Палкива, уверенные, что Валявская подглядывает за ними в замочную скважину.

Штунь открыл им и невольно потянулся к майору, но Бобренок остановил его предостерегающим жестом и спросил:

— Кажется, эта квартира двухкомнатная?

— Точно.

— Можно посмотреть?

Когда замок щелкнул за ними, Бобренок похлопал Юрка по плечу и, приглушив голос, сказал:

— Сейчас мы поднимемся на третий этаж. Учти, тебе стоит установить контакт с Валявской. Бывшая владелица дома, однокомнатная квартира напротив. Хитрая старуха и, вероятно, кое-что знает. Приблизительно через час пойдешь устраиваться на работу. Зайдешь на кондитерскую фабрику, там тебе, конечно, откажут: пока что нет сырья, да и немцы вывели из строя машины. Потом поедешь на паровозовагоноремонтный завод. Знаешь где?

— Какой же львовянин его не знает?

— Начальник отдела кадров предупрежден. Тебя зачислят учеником слесаря.

— Но ведь я же никогда...

— Учеником, ясно?

— Да.

— Работай, как все. Старательно, да поглядывай вокруг внимательно.

— Понятно.

— Будешь по городу идти, тоже присматривайся. Если увидишь «хвост», не обращай внимания. Вечером позвонишь.

— Позвоню.

Бобренок шумно открыл дверь и сказал Толкунову громко, чтобы пани Валявская обязательно услышала:

— Здесь можно двоих поселить.

— Да, квартира удобная, — согласился капитан, и они стали подниматься на третий этаж.

Штунь подождал несколько минут, потом с деловым видом постучал к Валявской.

— Кто? — услышал он из-за дверей.

— Ваш новый сосед.

Женщина, помолчав немного, открыла. Однако в квартиру не впустила.

— Так что надо? — спросила она, внимательно разглядывая юношу.

— Не смогла бы пани одолжить мне утюг?

Валявская помахала у него под носом толстым, словно обрубленным пальцем с черным полумесяцем ногтя.

— Много вас тут... — бросила она презрительно и попятилась с явным намерением закрыть дверь. Но внезапно ей в голову пришла какая-то мысль. Бросив на Юрка быстрый взгляд, сказала: — Я видела, ты мешок привез. С чем?

— Продуктов мама дала.

— Каких?

— Сала немного, хлеба, картошки...

Валявская с шумом втянула в себя воздух, словно почуяла уже запах сала, и заявила твердо:

— Принесешь десяток картофелин, тогда получишь утюг на десять минут.

— Вы хотите?.. — смутился юноша.

— Уши у тебя есть? Утюг электрический и портится, должно же быть мне какое-то возмещение.

— Принесу... — переступил с ноги на ногу Юрко.

— Что же ты стоишь?

— А утюг?

— Раньше картошку.

— Минутку...

Юрко взял десяток картофелин еще из запасов Сороки. Валявская стояла в дверях и смотрела, что несет сосед на газете, перещупала каждую картофелину, бурча:

— Отобрал самые маленькие.

— Имейте совесть, пани.

— Ну, хорошо, заходи. — Она отступила, пропуская его, и указала на антресоли в передней: — Там утюг, достань. — Принесла табуретку, хотела подставить юноше, но, видно, передумала, потому что, кряхтя, полезла сама.

— Я достану... — попытался остановить ее Юрко, однако старуха лишь отмахнулась. Долго копалась, перебирая какие-то вещи, и наконец вытащила утюг. — Если задержишь больше четверти часа, — предупредила она, — еще десяток бульб.

— Побойтесь бога...

— Я-то боюсь, а вот люди совсем обнаглели.

Юрко взял утюг, но не ушел. Подал Валявской руку, помогая слезть. Это, вероятно, ей понравилось, так как она немного смягчилась и спросила:

— Ты как, надолго?

— Хочу пойти работать.

— Куда?

— А на завод.

— Дядя устроит?

— Что-то второй день его нет...

— Вернется.

— Но я волнуюсь.

— Ну, хорошо, — подтолкнула его старуха к двери, — иди, а то мне некогда тут тары-бары разводить.

Юрко поставил утюг на перевернутую тарелку и задумчиво следил, как нагревается. Гладить нечего было, имел лишь одну рубашку и белье на себе. Поплевал на палец, коснулся раскаленного железа. Зашипело. Подумал: ну, чего добился от старой карги? Ничего... Хитрая проныра, жадная и недоверчивая...

Выключил утюг, дождался, пока немного остынет, прихватил кусочек сала и пошел к Валявской. Старуха, едва приоткрыв дверь, протянула руку за утюгом, но Штунь показал ей лежащее на ладони сало и сказал:

— Прошу вас, пани, угощайтесь.

Старуха распахнула дверь, взглянула с сомнением и спросила:

— Мне?

— Угощайтесь, говорю.

— А чего это ты такой добрый?

— Ведь у меня еще есть.

— Ну и дурень. Тут не село, а большой город, на всех не наберешься. Себя знай, никто о тебе не позаботится.

Штунь в душе не совсем согласился с Валявской, но возражать не стал. Кивнул в знак согласия и спросил:

— А дядя мой и раньше вот так пропадал?

— Не беспокойся, никуда не денется.

— Все же тревожно как-то, говорят, в городе банды...

Валявская понюхала сало с явным удовольствием, видно, этот приятный запах настроил ее благодушно, потому что, понюхав еще раз, ответила:

— Загулял, наверное, пан Палкив. Мужчина он еще не старый и видный!

— Куда ему! — махнул рукой хлопец. — За сорок...

— Ты, парень, в сорок совсем по-другому будешь говорить.

— Не думаю.

— Молодые все такие самоуверенные... — вздохнула Валявская.

— А дядя вам ничего не сообщал?

— Кавалерские дела у него... Завел твой дядюшка славную молодицу...

— А-а, не верю...

— Сама видела: красивая и на велосипеде ездит.

— Может, они просто случайно встретились.

— Э-э, нет, меня не проведешь. Ничего еще молодица, лет под сорок. Они трижды в скверике на одной скамейке сидели, вот тебе и случайность...

— Почему бы и нет?

— Это у вас в селе хлоп с хлопом трижды в день здоровается, а тут всю жизнь проживешь и родную мать не встретишь.

— Но ведь мой дядя такой рассудительный!..

— Ты меня слушай, молодичка и в самом деле славная, смотри, как бы его совсем не обкрутила. Да уж, видно, поздно, — засмеялась она злорадно. — Так говоришь, второй день пропадает?

— Второй.

— И богатая, видать, молодица, — завистливо вздохнула старуха. — Велосипед-то какой у нее, весь блестит, с причиндалами всякими. Везет же людям!

— Красивая она, значит?

— И одета хорошо. Синяя косынка и кофта вязаная. Чистая шерсть.

— Неужто и это заметили?

— Я чистую шерсть за полкилометра разгляжу.

— И видели, как дядя разговаривал с этой женщиной?

— Хитрые они... — покачала своим коротким пальцем пани Валявская. — Но меня вокруг пальца не обведешь. — Палец ее застыл в воздухе, словно символизируя убежденность старухи. — Сидят, вроде чужие, но переглядываются, будто голубки, и пан Палкив что-то передал ей.

— А-а... — Юрко хлопнул себя по лбу, — кажется, я знаю, кто это! Жена дядьки Захара из нашего села. Кофта еще у нее розовая, хорошая кофта, у немцев купила.

— Глупости, — возразила Валявская, — не розовая у нее кофта, а голубая. Синяя косынка и голубая кофта. Посидела немного с паном Палкивым, села на велосипед и уехала.

— Куда?

— А тебе зачем?

— Так дядя же исчез!

— Вернется... — Валявская еще раз понюхала сало, подняла взгляд на Штуня и велела: — Иди уже, а то и так с тобой заболталась. — Валявская бесцеремонно закрыла перед ним дверь, но Юрко не обиделся. Постоял немного, раздумывая, нельзя ли как-то перехватить Бобренка с Толкуновым, когда станут выходить из дома, но все же отказался от этой идеи. Ведь он знал телефон Карего и немедленно воспользовался этим. Ответил адъютант, начал выпытывать, откуда и зачем, но, сообразив, кто звонит, связал Штуня с полковником.

— Спасибо, — поблагодарил тот, выслушав внимательно. — Очень ценная информация.

— Что мне делать?

— Как условились.

Штунь положил трубку, немного разочарованный. Надеялся, что его привлекут к розыску женщины в голубой кофте, а тут — «как условились»... Сопел от огорчения и не знал, что Карий в это время приказывал адъютанту:

— Немедленно поставьте в известность комендатуру города, органы государственной безопасности и милицию. Разыскивается женщина лет под сорок, красивая, в синей косынке и голубой кофте, ездит на женском никелированном велосипеде. Если увидят такую, пусть немедленно сообщат нам. Женщину не задерживать, ограничиться наблюдением.

9

Гаркуша лежал в гамаке и смотрел, как Федор подшивает к гимнастерке накрахмаленный льняной подворотничок.

— А ты пижон, Федор, — заметил Гаркуша лениво и плюнул на пожелтевшую траву.

— Не пижон, а аккуратист, — возразил Федор, не отрываясь от работы.

— Пойдешь к рыжей?

— Пойду.

— А я позволил?

— Позволишь.

— А если нет?

— Все равно пойду.

Гаркуша приподнялся в гамаке.

— Ну ты, — прошипел с угрозой, — мальчишка! Кто тут старший? Разотру и не замечу!

— Не надо, — равнодушно ответил Федор. — Не кипятись и выпусти пар.

— Все словно взбесились: вчера Палкив, сегодня ты...

— Прошу меня с тем старым чмуром не равнять.

— А что остается?

— Неужели, думаешь, мне собственной головы не жаль?

— Не у каждого она варит.

— Но ведь у тебя было время убедиться!

— Да было, — как-то сразу остыл Гаркуша.

— Нам с людьми сходиться надо, — назидательно сказал Федор. — Что без них сделаем? А Людка в офицерской столовой обретается — кто про сто двадцать седьмую дивизию болтнул?

— Приятное с полезным, — хохотнул Гаркуша. — А она девка аппетитная, передавай привет. Хорошо бы встретиться на днях, пусть пригласит подругу. И как ты их зауздываешь?

— Хочешь, познакомлю с одной?

Гаркуша чуть не засопел, предвкушая удовольствие, но осторожность взяла верх:

— В другой раз. Нам вдвоем разлагаться негоже, опасно, скажу я тебе.

— Один спит, другой сторожит.

— Лучше не скажешь.

— Скорее бы кончить тут.

— Тут кончим, в другое место бросят.

— Да, влипли мы с тобой.

— Гитлер новое оружие обещает.

— Единственная надежда. Но посмотришь, какая тут силища прет, жутко делается.

— Да брось. Я эту силу собственными руками уничтожу.

Федор посмотрел на жилистые и сильные руки Гаркуши — такие могут горло перервать. Но что такое руки? Сказал, искоса поглядывая на шефа:

— Нам с тобой пути назад отрезаны. Ты, говорят, в зондеркоманде на Кубани баловался, а я был полицаем на Волыни. Если бы не акции! — вздохнул. — Мы под Луцком два села сожгли и постреляли — считать не хочется. Знать бы... Ну, какого черта в полицию сунулся?

— У меня с большевиками свои счеты. — Гаркуша закатал рукава гимнастерки и сжал тяжелый кулак. — Они у батьки землю забрали, мироедами нас обозвали, можно это простить? Спрашиваю тебя, можно?

— А я земли не имел и не нюхал, — беззаботно усмехнулся Федор. — На фиг мне земля, лишь бы жизнь веселая. Я за веселую жизнь и убить могу.

— Дурак! — свирепо выдохнул Гаркуша. — Земля — то власть, а власть — превыше всего.

— Я в эту землю скольких положил!.. «Та-та-та-та». — Он показал, как скашивал автоматными очередями. Вдруг умолк, лицо стало серьезным. Спросил: — Сколько танков на Самбор прошло?

— Зачем тебе?

— А ты не придуривайся, скоро в Карпатах фронт прорвут, а там — Европа.

— Вот ты о чем!

— Как фронт назад перейдешь?

— Мы с тобой сколько переходили?

— Дважды.

— И в третий раз перейдем.

— А если нет?

— Что же ты предлагаешь?

Федор отложил гимнастерку, сказал рассудительно:

— Что, если нам, товарищ майор, и тех, и других в дураках оставить?

— Как?

— Немцам — амба, документы у нас пристойные, скоро война кончится...

Гаркуша задумался, видно, подобные мысли и ему не давали покоя.

— Нет, — сказал наконец резко, — еще не все потеряно, и большевиков в Европе остановят. Точно остановят, и я, пока могу, буду способствовать этому. И тебе не советую иначе, — пригрозил он, — а то знаешь...

— Да знаю, — отмахнулся Федор. — Я для нашей с вами общей пользы — о перспективе, так сказать, забочусь.

— Пока не все потеряно, — подвел итог Гаркуша, — должны биться.

— Так бьемся же!

Гаркуша взглянул на свежий подворотничок, подшитый Федором, губы его скривились в усмешке.

— Сегодня вечером особенно!

— Сегодня — профилактика.

— А завтра пойдешь...

— В Залещицкий лес? — не смог скрыть неудовольствия Федор.

— Нет, завтра к пани Грыжовской.

— Не хочется мне туда подаваться, и ведь тайник в лесу, наверно, заполнен.

— Никуда не денется.

— Машинист на горячем месте, информация у него всегда свежая.

— Завтра передадим городскую. Все в один котел тоже ни к чему, пусть начальство думает: у нас нелегко... В одной шифровке все новости сообщим, что потом передавать?

— Будет день, будет и пища.

— Завтра днем пойдешь к пани Грыжовской, — приказал строго Гаркуша. — И смотри, будь начеку.

— Наша пани любому мужику сто очков вперед даст! — с оптимизмом воскликнул Федор.

— Пани серьезная, — согласился Гаркуша. — Скажешь ей, что на той неделе в эфир выходить будем через день — поток информации растет.

Федор почесал затылок.

— Залещицкий лес беспокоит меня, — признался он. — Далеко, и связь ненадежная.

— Что предлагаешь?

— Нет предложений.

— А если нет, чего скулишь?

— Удивительно, знаете ведь, на что я способен, а такие слова... Гавкаю, скулить давно разучился.

— А ты не гавкай, а подгавкивай. Начальству это нравится.

Федор взглянул на Гаркушу так, что можно было понять: их мысли по поводу начальства не совсем совпадают. Но спорить не стал. Сказал только, будто и некстати:

— Не дает мне покоя тот шофер...

— Пожалел?

— Тоже скажете... Просто вроде занозы.

— Ничего, — махнул рукой Гаркуша, — на бандеровскую группу спишут, и концы в воду. Вот что, — насупился он, — пойдешь в Залещицкий лес, осмотрись там как следует. Осторожно, потихонечку, за болотцем большую поляну обойди: если энкавэдистская засада, обязательно заметишь.

— Заметишь!.. — покачал головой Федор. — Помните, когда фронт под Житомиром переходили?..

— Сами виноваты, недоглядели, — возразил Гаркуша. — Слава богу, обошлось.

Федор невольно пощупал рубец на левом боку, зябко поежился: немного левее — и лежать бы где-то под соснами на берегу Тетерева.

— Да, недоглядели, — согласился он и подумал, что это — урок на будущее.

10

Старший лейтенант Павлов в сопровождении двух солдат с автоматами шел по улице Пелчевской.

Народу на улице мало, редкие прохожие почтительно уступали дорогу патрулю, некоторые (Павлов замечал это) заранее переходили на другую сторону улицы. У старшего лейтенанта иногда даже возникало желание подозвать такого беглеца и проверить документы, но он помнил инструкции коменданта города о вежливости и лояльности в обращении с гражданским населением, напуганным фашистской оккупацией.

Из переулка вышли двое офицеров, один с желтым чемоданом. Павлов остановил их. Проверяя документы, с удовлетворением заметил, как выступили из-за спины солдаты с красными повязками на руках.

Хорошие парни, тот, что справа, сержант, полковой разведчик, на его счету не один «язык», и на него можно положиться, как на каменную гору. Другой, правда, совсем еще зеленый, только-только научился стрелять, но, видно, толковый, вон как повторяет движения старшего товарища, положил руку на приклад ППШ, приготовил оружие.

Павлов внимательно просмотрел офицерские книжки, командировочные распоряжения и возвратил документы: все в порядке, можно идти дальше.

Офицеры откозыряли и отправились своей дорогой, спокойно, не оглядываясь, и у Павлова отлегло от сердца.

Мимо патруля, громыхая, проехал трамвай. Трамваи ходили редко, но в это время были почти пустые.

Следом за трамваем проехал пароконный воз, запряженный одним битюгом, воз с горой нагрузили мешками, но конь тянул его легко, будто совсем не чувствовал тяжести.

Павлов с завистью глядел на лошадь. Не битюг, а трактор, его бы в их леспромхоз под Минусинском, вот потаскал бы бревна...

Снова патруль двинулся по тротуару, сзади послышался далекий звон трамвая, Павлов оглянулся и увидел на мостовой женщину на велосипеде.

Старший лейтенант остановился резко, сержант натолкнулся на него и ткнул автоматом в бок. Павлов отстранил его рукой, чтоб лучше видеть, но в этом уже, собственно, не было потребности, потому что в этот момент как раз мимо него вдоль трамвайной линии ехала женщина в синей косынке и голубой кофточке.

Видно, это была та женщина, о которой говорил комендант города. Точно она... Велосипед, как и предупреждали, блестит никелированными деталями, женщина красивая и средних лет, а главное — синяя косынка и голубая кофта...

Павлов рванулся, чтобы задержать, по крайней мере преградить путь женщине, но вовремя вспомнил приказ коменданта: никакой самодеятельности, только проследить, куда едет и куда войдет, — очень важно ничем не выдать, что патруль заинтересовался ею, лишь проследить и немедленно дать знать в комендатуру.

Павлов положил сержанту руку на плечо.

— Видишь? — указал глазами на велосипедистку.

— Конечно, — ответил тот спокойно, для Павлова даже чересчур спокойно, — это про нее говорил полковник.

— Я за ней, — нервно выдохнул старший лейтенант, — а вы с ним, — кивнул на солдата, — бегите к телефону. Второй квартал налево — там воинская часть, сообщите коменданту, что я слежу за женщиной в синей косынке.

— Может, я с вами? — предложил сержант.

Вероятно, Павлову следовало согласиться с этим предложением, но азарт охотника уже охватил его, и он, гневно сверкнув глазами, бросил коротко:

— Выполняйте!

Видно, сержант хотел что-то сказать, однако пересилил себя и, отчеканив «есть», поспешил за солдатом назад к повороту.

А женщина в синем платке уже отдалялась...

Старший лейтенант, глядя ей вслед, лихорадочно соображал, как не упустить велосипедистку.

К остановке, дребезжа, приближался трамвай. Павлов вскочил на переднюю площадку, заглянул в кабину водителя, пожилого, седоусого человека в форменной фуражке. Его взгляд был утомленным и хмурым, но глаза умные и какие-то напряженные, будто пытаются проникнуть Павлову в душу. И старший лейтенант решился.

— Комендантский патруль! — сказал кратко, но весомо, и эти слова прозвучали как приказ выполнять все его распоряжения.

— Слушаю вас, пан офицер.

— Видите ту женщину на велосипеде? В синей косынке!

— Почему же не вижу?

— Догоните!

Вагоновожатый на что-то нажал, что-то покрутил, и трамвай двинулся. Они догоняли женщину медленно, старый вагон дребезжал, будто жаловался на свою судьбу, однако велосипедистка ехала небыстро, и скоро они настигли ее.

— Что теперь? — спросил вагоновожатый.

— Перегоняйте.

Приближалась очередная остановка, и Павлов приказал высадить и взять пассажиров. Женщина в синей косынке за это время снова опередила трамвай. Они двинулись вслед за ней и снова обогнали. Старший лейтенант уже в третий раз видел ее вблизи, кажется, запомнил на всю жизнь, она же, безусловно, ничего не подозревала, так и ехала, не поднимая глаз.

Трамвай снова приближался к остановке. Старший лейтенант вдруг увидел: женщина повернула в переулок. Он выскочил из вагона на полном ходу, даже не попросив вагоновожатого притормозить, не попрощавшись и не поблагодарив, — думал только о женщине в синей косынке, видел только ее, и ничего на свете больше не существовало для него.

Добежал до угла вовремя — женщина уже вела велосипед по тротуару к парадному трехэтажного дома. Она не оглянулась, и Павлов с облегчением констатировал, что велосипедистка его не заметила.

Только теперь старший лейтенант догадался снять с рукава красную повязку комендантского патруля. Прошелся под домом. С двух сторон к нему плотно прижимались двух- и четырехэтажные строения, но ведь мог быть еще двор и еще один выход...

Павлов заглянул в парадное — тишина, словно никто тут и не живет. Проскользнул к лестнице. Несколько ступенек вели на первый этаж, справа от входных дверей опускались в подвал, кажется, там был также выход во двор.

Старший лейтенант на цыпочках спустился по ступенькам, нажал на дверь, она легко поддалась, и он очутился во дворе. Нескольких секунд хватило, чтобы убедиться, что это не двор, а обнесенный глухим каменным забором садик. Запущенный, неухоженный — две или три яблони росли тут и сиреневые или жасминовые кусты, старший лейтенант не очень-то разбирался в этом. За одним кустом Павлов заметил калитку — она выходила на параллельную боковую улицу) но калиткой давно никто не пользовался: тропинка к ней заросла травой, а замок заржавел.

Прежде чем выйти из дома, Павлов с минуту постоял в парадном, прислушиваясь. Тишина, ни звука. Но вот что-то громыхнуло на верхнем этаже, открылись двери, и старший лейтенант поспешил выскользнуть на улицу. Шел к углу Пелчевской под самой стеной, чтобы женщина в синей косынке не заметила его из окна. Пересек проспект и занял удобную позицию за толстенным каштаном — отсюда видны парадное и каменный забор садика, выходившего в соседний переулок. Если бы женщина с велосипедом оставила дом, обязательно заметил бы ее.

11

Еще утром офицеры договорились с пани Марией, что та приготовит обед и нажарит грибов. Она ждала с двух до трех часов, но вышло так, что офицеры попали домой лишь около шести, и хозяйка встретила их укоряющим взглядом.

Бобренок попытался объяснить причину такой непунктуальности, но только махнул рукой — мол, служба есть служба.

Майор снял сапоги и с наслаждением улегся на кушетке, вытянув натруженные ноги, считая, что и Толкунов последует его примеру, но капитан остановился в дверях кухни, где пани Мария разогревала обед, оперся о косяк и с удовольствием наблюдал, как хозяйка хлопочет у плиты.

Все тут нравилось капитану. И чистота, и порядок на полках, где стояли блестящие алюминиевые кастрюли, и ряд фаянсовых бочонков с незнакомыми надписями. Из самого маленького пани Мария достала ложкой соль, подсыпала в кастрюлю, бросила взгляд на Толкунова и предложила:

— Может, пан капитан отведает? А то я и не знаю, как оно будет... Перестояло все, а зупа, кажется, недосоленная...

Она набрала полную деревянную ложку зупы, и только теперь Толкунов понял, что это — обычный суп, вроде бы с фасолью. Ему было приятно смотреть, как хозяйка несет полную ложку к нему через всю кухню, вернее, он не замечал ложки, видел только, как несет, как оголилась рука до самого плеча, как ступает осторожно и легко...

Капитан, обжигая губы, хлебнул супа, вкуса не почувствовал, но сказал совсем искренне:

— Фантастически!..

— Горячо?

— Никогда еще не пробовал такого вкусного супа. — Толкунов успел отхлебнуть еще раз и теперь нисколько не кривил душой.

Капитан подумал: что может быть лучше этой домашней идиллии? Точнее, слова «идиллия» он, пожалуй не знал, но всем своим нутром ощущал уют и покой — и во вкусном аромате супа, и в том, как уверенно хозяйничала пани Мария в кухне, и в журчании воды, текущей из крана, даже в том, как поправила хозяйка прическу, небрежно и не оглядываясь, ведь, вероятно, знала, что жест этот не останется незамеченным.

— Почему пан капитан не отдыхает? — спросила она с укором, но Толкунову показалось — просто из вежливости.

Капитан проглотил слюну, почему-то собравшуюся во рту, и попросил не совсем уверенно:

— Называйте меня, пожалуйста, Алексеем.

— Как можно! — ужаснулась пани Мария.

— Мне будет приятно.

— Правда? — обернулась она и, забыв о кастрюле, внимательно посмотрела на Толкунова.

— Правда. — Капитан почувствовал, что краснеет, и даже рассердился на себя. — Какой я вам пан офицер? — пробурчал он.

Пани Мария шагнула к Толкунову, но сразу остановилась. Переспросила:

— Вы хотите, чтоб я называла вас паном Алексеем?

— Да какой пан! Просто Алексей.

У женщины округлились глаза.

— Как так?

— Ну почему же нет?

— Но ведь у пана такой высокий чин!

— Теперь вы живете в Советском Союзе, — начал Толкунов несколько казенно, хотел добавить «и наплевать на чины», но тут же решил, что это будет не очень правильно, и закончил: — У нас все равны.

Начали пригорать грибы, и хозяйка бросилась к плите.

— Помочь? — спросил Толкунов, но пани Мария не ответила, помешивала грибы на сковородке быстро и аккуратно. — Правда, может, помочь? — повторил вопрос.

Теперь пани Мария услыхала и оглянулась удивленно, должно быть, предложение капитана поразило ее, застыла на мгновение, оцепенев, потом тихо засмеялась и покачала головой.

— Пану капитану не к лицу кухонный фартук, — заметила она вполне серьезно.

— Любая работа не может унизить человека, — не менее серьезно ответил Толкунов.

— Трудно сказать лучше, — подал голос Бобренок из комнаты: значит, слышал весь их разговор. — И учтите, пани Мария, наш капитан может делать все.

Толкунов переминался с ноги на ногу. Почему-то вмешательство майора, невзирая на хвалебный тон, не понравилось ему.

— Еще чего, — пробурчал, — нашли работягу...

Бобренок появился в дверях кухни неслышно, широко улыбаясь.

— Пани Мария, — начал он велеречиво, — знайте, что капитан Толкунов, — я уже как-то внушал вам это, — олицетворение многих добродетелей. Один из лучших офицеров нашей части. Храбрый, отважный, сметливый, один недостаток — не женат... Как считаете, можно избавиться от этого недостатка?

Хозяйка бросила на Бобренка взгляд, не оставлявший никаких сомнений относительно ее чувств, но сразу отвернулась и сняла с плиты кастрюлю с супом.

— Обед готов, — избежала она ответа, но Бобренок заметил, как украдкой посмотрела на Толкунова, и удивился несообразительности капитана.

Да и вообще поражался Толкунову: грубоватый, скорый на решения, энергичный, капитан становился в присутствии пани Марии несмелым, чуть ли не трусливым. Подумал: а может, так и надо, может, хорошо, что женщины так влияют на них, заставляя забыть о фронтовой грубости.

От супа в тарелках шел пар. Пани Мария покровительственно смотрела на них. Она ела деликатно, а офицеры, наверно, забыли о так называемых правилах хорошего тона и очистили тарелки мгновенно. Хозяйка заметила это и предложила добавку.

Толкунову еще хотелось супа, однако он отказался, а Бобренок подсунул тарелку и похвалил:

— Такой вкусный суп, просто грех не съесть еще.

— А вам не нравится? — укорила пани Мария Толкунова.

— Хочет он... — засмеялся Бобренок громко, — налейте и ему.

И снова — не прошло и минуты, как тарелки заблестели. Пани Мария сняла крышку со сковородки — кухню заполнил аромат поджаренных грибов. Бобренок поудобнее устроился на стуле в предвкушении удовольствия от поистине царского блюда. Он успел подумать, что под такие грибочки не мешало бы пропустить рюмочку, и тут зазвонил телефон. Бобренок переглянулся с Толкуновым. Телефонные звонки никогда не предвещали им ничего хорошего.

Майор схватил трубку, сожалея, что напрасно не отказались от второй тарелки супа, отведали бы грибов, а теперь... В трубке раздался голос Карего. Бобренок слушал и смотрел на Толкунова: капитан уже поднялся из-за стола и поправлял на поясе кобуру с пистолетом.

Бобренок положил трубку и побежал обуваться.

— Виктор уже выехал, — только и сказал он.

Пани Мария попыталась протестовать:

— Как же так, ведь грибы остынут...

Однако офицеры уже забыли и о супе, и о грибах, вероятно, и о самой хозяйке. Ее протест прозвучал как голос вопиющего в пустыне. Толкунов даже скривился как от зубной боли, но Бобренок, натягивая сапоги, пообещал бодро:

— Ничего, пани Мария, никуда грибы не денутся, разогреем.

— Неужели нельзя пять минут?..

— Даже минуты! — Бобренок пружинисто поднялся, захватил ремень с кобурой и бросился к дверям вслед за Толкуновым.

12

Павлов нервничал: прошло семнадцать минут после того, как солдаты отправились к телефону, а как говорится, ни слуху ни духу...

А если женщина в синей косынке сейчас выкатит велосипед из парадного, сядет на него и уедет?.. Трамваи вон как редко ходят, за десять минут — один, и счастье, что тогда подоспел...

Ну, что в таком случае делать? А приказ строгий: не задерживать, только следить.

«А я вам кто, — раздраженно думал Павлов, — старший лейтенант Красной Армии, а не сыщик. Легко сказать: следить...»

Из дома вышла женщина в красной юбке, и Павлов весь напрягся. Но сразу же облегченно вздохнул: совсем еще девочка, лет шестнадцати, и идет, то ли подпрыгивая, то ли пританцовывая, радуется жизни, не предполагая, какие заботы мучают людей.

За эти семнадцать минут — Павлов взглянул на часы и уточнил, что прошло уже восемнадцать, — из дома вышли четверо, не считая этой веселой девчушки. Мужчина в шляпе, темном костюме, с чемоданчиком. Направился к центру. Пара — муж и жена — появилась чуть ли не сразу за ним. Жена красивая и молодая, вероятно, влюблена в мужа, потому что заглядывала ему в глаза и улыбалась светло, а он — старый, ну, положим, не такой уж и старый, но все-таки...

Сначала старший лейтенант подумал, что негоже молодой женщине так влюбленно смотреть на мужчину, старшего вдвое, но потом решил, что это, по-видимому, отец и дочь. Значит, все в порядке и нечему удивляться.

А потом вышла из дома монахиня. Павлов уже привык к ним на львовских улицах. Шла потупив взгляд, ничего не видела вокруг и держала четки в сложенных на животе руках. Некрасивая пожилая женщина, она тоже повернула к центру, плелась, постукивая грубыми деревянными подошвами по каменным плитам тротуара, и шум от ее шагов долго еще доносился до старшего лейтенанта.

И вот, в завершение, веселая, жизнерадостная девчушка в красной юбочке...

Девочка стояла на углу переулка и проспекта. Небось она вышла из дома просто так, никуда не спешила, а может, ждала кого-то. Она уже заметила старшего лейтенанта и бросала на него любопытные взгляды. Павлов сделал вид, что прогуливается, отломал веточку каштана и, помахивая ею, направился к трамвайной остановке. И в это время из-за поворота выскочил «виллис» с военными. Он затормозил возле старшего лейтенанта, и чернявый горбоносый майор спросил:

— Старший лейтенант Павлов?

— Да. — Павлов удивился осведомленности майора, но чернявый не дал ему времени на размышления.

— Куда зашла женщина в синей косынке? — поинтересовался майор, выскочив из машины.

Павлов указал на трехэтажный дом в переулке.

— Когда? — уточнил майор. Старший лейтенант сверился с часами.

— Девятнадцать минут прошло.

— И не выходила?

— Я бы не стоял тут как последний дурак.

— Не надо обижаться, — примирительно сказал майор. Переглянувшись с капитаном, тоже выскочившим из «виллиса», он спросил у него: — Познакомимся с нею?

— Конечно.

— Из дома можно пройти в садик, а там — калитка. Выходит в тот закоулок, — указал Павлов.

Майор подумал лишь секунды две или три.

— Виктор, прикроешь калитку, — приказал он. — А вы, старший лейтенант, понадобитесь нам.

Они пересекли улицу и направились к парадному, сопровождаемые удивленными взглядами девушки в красной юбке. Павлов коснулся майора локтем.

— Видите, вон, в красной юбке?.. Она из того же дома, — кивнул он в сторону девушки.

Бобренок замедлил шаг, вдруг остановился и подозвал девушку. Она подошла, не испугавшись.

— Вы живете тут? — указал майор на трехэтажный дом.

— Ну да! — ответила вызывающе, вроде это была особая честь — жить именно здесь.

— Давно?

— Родилась тут.

— А кто ваши родители?

— Отец в Красной Армии, мать работает в магазине.

— В Красной Армии? — переспросил Толкунов.

— А как же, с первого дня войны.

— Пишет?

Девушка как-то сразу сникла.

— Нет, — созналась, — но мы ждем писем.

— Правильно, — одобрил капитан. — Львов недавно освобожден, письма еще идут.

— И я говорю маме...

— Это она ездит на велосипеде — женщина в синей косынке? — быстро спросил Бобренок.

— Нет, то наша соседка, пани Василина. А что?

— В какой квартире живет пани Василина? — Бобренок пропустил мимо ушей вопрос девушки.

— На первом этаже справа. Вон ее окна.

— А вас как звать?

— Софией.

— Скажите, Соня, давно тут живет пани Василина?

— Нет, еще недавно немецкий гауптман жил. Машиной ездил...

— И пани Василина поселилась перед нашим приходом?

— Откуда знаете?

— Догадываемся, — совсем фамильярно подмигнул Бобренок.

— Пани Василина сейчас дома? — спросил Толкунов.

Девушка пожала плечами:

— Мы с ней не имеем дела.

— Почему?

— А она ни с кем тут не водится.

— Нелюдимка?

— Кто ж ее знает, может, потому, что редко бывает дома.

— Может, и потому, — согласился Толкунов равнодушно, однако смотрел напряженно. Спросил: — И никто к ней не ходит?

Девушка немного подумала и ответила не совсем уверенно:

— Я никого не видела.

— Например, военные?..

— Нет, — покачала головой, но тут же запнулась и добавила: — Как-то заходил какой-то лейтенант...

— Ну? — нетерпеливо наклонился к ней Толкунов.

— Понимаете, — махнула рукой девушка, — он просто стоял на первом этаже, а я спускалась по лестнице. Мы на третьем живем. Почему-то мне показалось, что к пани Василине, но он спросил, не живет ли тут какой-то Васюков. Я ответила, что впервые слышу...

— А-а, все это чепуха, — вроде бы равнодушно прервал их беседу Бобренок. — Так зайдем к пани Василине? — Он спросил это нарочито небрежно, как будто этот визит совсем не интересовал его: могли зайти к пани Василине или не зайти, и расспрашивают они о женщине в синей косынке просто так, из праздного любопытства.

— Можно зайти на минутку, — поддержал его игру Толкунов. — Говорите, на первом этаже справа? — Не ожидая ответа, он сунулся в парадное и нажал на кнопку звонка у дверей с почтовым ящиком посредине. Никто не ответил, и Толкунов позвонил еще раз — с тем же результатом.

— Никого нет дома, — сказала девушка, последовавшая за офицерами.

Толкунов смерил ее хмурым взглядом с ног до головы.

— Сам вижу, — сказал не очень вежливо и обернулся к Бобренку. — Так что делать, майор?

— Но ведь нам обязательно надо увидеться с пани Василиной! — воскликнул тот.

— Где живет дворник? — спросил Толкунов у девушки.

— В соседнем доме.

— Позовите, — попросил капитан. — И вы, старший лейтенант, сходите с нею.

Когда девушка с Павловым ушли, сказал раздраженно:

— Прозевали пташку...

— Может, не хочет открывать? Или спит крепко? — усомнился Бобренок, хотя тоже был уверен, что пани Василина исчезла.

Видно, почуяла опасность, как-то выдал себя этот старший лейтенант из комендатуры. Да и что требовать от него? Хорошо, хоть заметил женщину в синей косынке и вывел к шпионскому гнезду. А в том, что пани Василина имеет отношение к гитлеровской резидентуре, у Бобренка почти не было сомнений.

Дворник появился сразу. Это был пожилой человек с длинными обвисшими усами, сморщенным лицом и с живыми, пронизывающими и, как определил про себя Бобренок, хитрыми глазами. Он снял шляпу и остановился на две или три ступеньки ниже офицеров (на первый этаж вел один лестничный марш), видно, привык знать свое место.

Бобренок спросил, уверенный, что получит положительный ответ:

— Давно в дворниках?

— Двадцать три года, — ответил человек не без достоинства и глубоко спрятанной гордости.

— Фамилия?

— Синяк.

— Знаете всех жильцов?

— А как же!

— Фамилия пани Василины?

— Грыжовская.

— Давно тут живет?

— Вселилась в конце июня.

— На каком основании?

— А какие были у немцев основания? — едва заметно ухмыльнулся дворник. — Распоряжение магистрата.

— И чем занимается пани Грыжовская? Занималась раньше и занимается теперь?

— Не знаю.

— Ну, — не поверил Бобренок, — а я думал, такой солидный и опытный пан должен знать все, по крайней мере, о своих жильцах.

— О пани Грыжовской ничего не знаю.

— А о других?

— Все, что пана офицера интересует.

— Почему же так?

— Ведь пани недавно поселилась.

— Уже три месяца...

— Да, время прошло, — согласился дворник, — но не так уж долго...

— Мы должны осмотреть квартиру Грыжовской, — вмешался Толкунов.

— Без позволения пани?

— Вот, — майор кивнул на Павлова, — представитель военной комендатуры города, он имеет полномочия. Открывайте двери.

— Но должно же быть распоряжение, — не согласился дворник, — бумага, прошу я вас.

— Будет, — решительно рубанул воздух Бобренок, — все будет, а теперь прошу открыть двери.

— Однако не имею чем... — развел руками дворник.

— Подождите... — Толкунов сделал несколько пружинистых шагов, ударил плечом по дверям, они затрещали, но не поддались. Толкунов ударил сильнее, но и теперь двери выстояли. — Чего стоишь, старлей! — сердито прикрикнул Толкунов на Павлова.

Они нажали вдвоем, замок не выдержал, оборвался, двери распахнулись, и офицеры влетели в переднюю.

Капитан ловко обошел велосипед, занимавший чуть ли не половину узкого прохода, открыл дверь, ведущую в большую и светлую комнату, хорошо обставленную. Полированный буфет с фарфоровой посудой, широкий мягкий диван, ковер чуть ли не на весь пол, большой радиоприемник на низеньком столике возле дивана — удобно, можно растянуться на нем и крутить ручки настройки. Бобренок остановил в передней дворника и девушку.

— В комнату не заходить, — предупредил он. — Ждите тут, будете понятыми.

Дворник согласно кивнул: очевидно, почти за четверть столетия своей работы привык ко всему и знал, каковы обязанности понятых.

— А ты, старлей, — Толкунов подтолкнул Павлова к выходу, — покарауль на лестничной клетке. Впускать всех и никого не выпускать.

— Слушаюсь!

Обеспечив тылы, розыскники принялись внимательно осматривать квартиру. Бобренок быстро перебрал вещи в шкафу: висело там лишь несколько платьев, пальто, лежало белье. Толкунов выдвинул ящики комода и тоже не нашел ничего интересного. Заглянул под диван, пощупал подушки — с тем же результатом. Вдруг его взгляд остановился на чем-то... Бобренок проследил за ним и увидел ящик для обуви около входа. Обычный фанерный ящик, обитый дерматином, и пара стоптанных туфель стояла на нем.

Капитан опустился на колени у ящика, отбросил крышку, и довольный возглас вырвался у него. Однако быстро оглянулся на майора и закрыл ящик. Хлопнул дверью под носом у понятых, с любопытством заглядывавших в комнату.

— Вот она, родная... — Толкунов растроганно погладил ладонью дерматиновую крышку.

Бобренок тоже склонился над ящиком. Да, немецкая рация, которую они так долго разыскивают...

Но куда исчезла пани Василина Грыжовская? Немецкая шпионка, свободно разъезжающая по городу на велосипеде. Она собирает информацию, а потом передает шифровки по рации. Но ведь старший лейтенант уверяет, что пани не выходила из дома.

— Может, у соседей? — спросил Толкунов.

— Оставайся тут, — приказал майор Толкунову. — Осмотри все еще раз, а я обыщу дом.

Сначала они с дворником спустились в подвал — небольшое помещение с зарешеченными секциями, где жильцы дома хранили овощи и всякий хлам. Спрятаться тут было негде, и майор отправился во внутренний садик. Минуты хватило, чтобы убедиться: и здесь также никто не затаился.

И тогда они стали обходить квартиры. Им открывали испуганные люди. Майор вежливо объяснял им, что военная комендатура разыскивает проживающую в доме Василину Грыжовскую. Тщательно осмотрели все квартиры, чердак, но Грыжовскую не нашли.

Они возвратились в квартиру на первом этаже. Бобренок позвал Павлова, отпустив девушку и дворника. Сел на диван, предложив Павлову стул. Рассказал, что нашли в квартире. Наблюдая, как Толкунов продолжает обыскивать комнату, сказал:

— Давайте, старший лейтенант, все сначала. И прошу вас — вплоть до самых незначительных деталей.

— Вроде бы я все доложил...

— Итак, увидев Грыжовскую, сели в трамвай?

— Точно.

— И выскочили, когда она повернула в переулок?

Павлов кивнул, помолчал и спросил:

— Хотите установить, заметила ли она меня?

— Да.

— Но ведь, если бы Грыжовская действительно заподозрила меня и каким-то образом, обведя вокруг пальца, исчезла, зачем оставила рацию? Должна же знать в таком случае, что дом основательно обыщут. И вообще, заметив «хвост», вряд ли подалась бы домой. А она, видите, даже оставила тут велосипед.

— Это и не дает мне покоя, — признался Бобренок.

— Не представляю, как она могла незаметно исчезнуть?

Бобренок думал с минуту, покачивая ногой.

— Давайте дальше по порядку, — предложил он. — Восстановим картину. Кто выходил из дома?

— Ну, значит, так... Первый — мужчина. В темном костюме и с чемоданчиком.

— Вы его хорошо видели?

Старший лейтенант понял Бобренка и уверенно покачал головой.

— Фокус с переодеванием отпадает. Между тем, как эта Грыжовская вошла в дом, и вашим прибытием прошло всего восемнадцать-девятнадцать минут, времени на это у нее не хватило бы.

— Да, — согласился Бобренок, — пожалуй, вы правы. Дальше?..

— Мужчина и женщина. Женщина молодая, лет тридцати, тоже красивая, но совсем не похожа на Грыжовскую. Мужчина выше ее на голову.

— Еще кто?

— Монахиня.

Бобренок насторожился:

— А эту вы видели?

— Конечно. Да тут во Львове они еще водятся. Знаете, в черном с белым...

В комнату заглянул Толкунов и многозначительно поманил Бобренка пальцем.

— Что? — недовольно спросил майор.

— Антенна.

Бобренок поспешно поднялся. Толкунов повел его в кухню, ткнул пальцем в хитро вмонтированный возле обычной водопроводной трубы проводок.

— Так-так! — воскликнул майор. — Стационарная.

— Они приготовили все заранее, — подтвердил Толкунов.

— Гауптман, живший тут, из абвера...

— Или СД.

— И эта Грыжовская — профессионалка. Подожди, — дернул себя за подбородок, — подожди, капитан... — Он выглянул в окно, под которым все еще стояли дворник с девушкой, позвал: — София! И вы, товарищ Синяк, зайдите сюда.

Дворник с девушкой скромно остановились в дверях, но Бобренок предложил им стулья. Устроился рядом с ними и попросил:

— Не могли бы вы припомнить, кто бывал у Грыжовской?

Девушка переглянулась с дворником и, покачав головой, сказала:

— Я ведь говорила, она сама по себе, нелюдимая, и никто к ней не ходил, кроме монахини.

— Да, монахини, — поддержал ее дворник.

— Ага! — оживился Бобренок. — И сегодня у нее в гостях была монахиня?

Дворник и девушка снова переглянулись и снова покачали головами.

— Не видел, — заявил дворник.

— И я не видела.

Бобренок, уже не слушая их, подошел к комоду, начал внимательно перебирать белье. Ничего не найдя, перешел к шкафу. Обыскав его, с торжеством вытянул голубую вязаную кофту. Взял за плечи, даже встряхнул. Спросил У Павлова:

— В этой кофте была Грыжовская?

Лейтенант, приглядевшись, сказал:

— Кажется, она.

— Поищите, капитан, в передней, — приказал Бобренок Толкунову. — Там на вешалке должна быть синяя косынка.

Действительно, Толкунов нашел косынку почти сразу — пани Грыжовская отличалась если не педантизмом, то аккуратностью: косынка была сложена и лежала в ящике для всяких мелочей — шарфов и перчаток.

— Ты считаешь?.. — неуверенно спросил Толкунов. — Считаешь, что эта стерва Грыжовская?..

— Она переоделась, — подтвердил Бобренок. — И проделывала это, по-видимому, довольно часто. Домой заходила Грыжовская, а выходила монахиня. Или наоборот.

— Зачем? — не понял Павлов.

— Два обличья... — начал Бобренок, но, взглянув на дворника и Софию, не стал объяснять, зачем понадобилась шпионке такая метаморфоза. Лишь спросил у дворника: — Скажите, товарищ Синяк, какие остались в городе монашеские ордена? Женские конечно.

— Вы бы у моей жены спросили, она по церквам бегает.

— Я знаю, — нетерпеливо заерзала на стуле София, совсем как ученица, хорошо выучившая урок и стремящаяся продемонстрировать свои знания учителю: — Я могу сказать.

— Говорите, — благожелательно улыбнулся Бобренок. Ему все больше нравилась эта непоседа.

— Когда-то были клариски... — защебетала девушка. — Их монастырь самый большой, это в центре, там, где Лычаковская кончается. На площади...

— Действующие монастыри, — уточнил Бобренок. — Мне нужны действующие монастыри.

— Бернардинок, — ни на секунду не задумалась София. — Это тоже в центре, за рынком. И еще — босых кармелиток...

— Эта босая и ходила к Грыжовской, — вставил дворник.

— Босая? — не поверил Толкунов и вопросительно посмотрел на Павлова. — Неужели?

— Да, они ходят босые или в деревянных сандалиях, — сказала девушка.

— Точно, — подтвердил Павлов, — эта монахиня громко топала. Туфли у нее такие, что ли? Деревянные.

— Где монастырь? — спросил Бобренок. — Босых кармелиток?

— Но ведь вас не пустят, — замахала руками София. — Туда мужчинам нельзя.

— Разберемся... — не согласился майор. — Так где?

— Недалеко от улицы Чарнецкого. Там на пригорке большой костел святого Михаила, за ним сад и монастырь.

— Вот и хорошо, — одобрил Бобренок. — Спасибо вам, товарищ Синяк, и вам, София, а теперь идите, у нас еще важные дела.

Дворник откланялся вежливо — он был человеком мудрым и много видел на своем веку, чтобы чему-то удивляться, а девушка состроила недовольную гримасу: наверно, считала, что ее незаслуженно отстранили от последующих событий, суливших много интересного. Даже попробовала предложить свои услуги.

Бобренок взглянул на Толкунова, и тот поспешно сказал:

— К кармелиткам! Тут и ребенку ясно: Грыжовская там. Никто ее не вспугнул, она не спешила, косынку вон как аккуратно сложила и рацию оставила...

— Да, у нее два жилища и два лица, — повторил свою мысль Бобренок. — На всякий случай. Провал тут, пересидит в монастыре... Кто на кармелитку подумает?..

— А тут явочная квартира. Девушка говорила: какой-то лейтенант крутился...

— Засада, — решил майор. — Ты, капитан, остаешься тут. А мы со старшим лейтенантом — к Карему. Полковник подошлет тебе помощь.

— А как быть с моим патрулем? — несколько смущенно попробовал возразить Павлов.

— Твои солдаты получили приказ возвратиться в комендатуру.

— Тогда жду ваших распоряжений.

— Вы, старший лейтенант, видели Грыжовскую. И должны узнать ее среди монахинь.

— Сложности!.. — вздохнул Толкунов. — С этими монахинями...

— Ничего не поделаешь, военное время, — возразил Бобренок, — и если там шпионское гнездо... Обойдемся без церемоний.

— Я — за! — поднял обе руки Толкунов. — Я вообще давно бы разогнал их. Черные вороны!

— А пока что жди подмоги. И осторожно, прошу тебя. Шпионы теперь смекалистые, и кто ж его знает, может, у них есть какой-то условный сигнал...

— Ну, а мы что, дурачки? — улыбнулся Толкунов. — Попробуй-ка нам палец в рот положить!

13

Иванцив привел товарный состав из Стрыя во Львов, поставил его на запасный путь. Тут паровозная бригада менялась. Иванцив должен был вести эшелон назад в Стрый, а пока у него оставалось примерно два часа, и он вместе с кочегаром и своим помощником Никитой Степановичем Лучуком направился в рабочую столовую.

Лучук немного отстал, шел, глядя, как важно шагает Иванцив, исполненный собственного достоинства, самоуверенный и солидный — элита рабочего класса, машинист паровоза. Лучук размышлял о нем: «Неужели шпион? Неужели завербовали его гитлеровцы? Неужели продался? И за что?»

Дело в том, что вчера Лучука пригласили к коменданту станции, позвали из депо, где проходил профилактику их паровоз, и этот вызов не удивил Никиту Степановича. Старый антифашист, член деповской подпольной организации, чудом спасшийся во время оккупации, вероятно, потому, что в Стрые его не знали — перед самой войной переехал сюда из Коломыи, он возглавлял недавно созданную в депо профсоюзную организацию, привык к разговорам с разным начальством и вызовам даже ночью.

Но этот вызов оказался необычным.

Пожилой, лысый, с красными утомленными глазами подполковник не стал испытывать терпение Никиты Степановича. Сообщил, что он из армейской контрразведки и что Лучука рекомендовал им Андрей Михайлович Будашик. И что они рассчитывают на его, Никиты Степановича, помощь.

Подполковник удовлетворенно кашлянул, давая понять, что он не сомневался в преданности старого подпольщика. И объяснил, в чем именно состоит их просьба.

Сначала Никита Степанович изумился.

Иванцив? Не может быть! С Иванцивым он работает вместе уже почти месяц и ничего подозрительного не замечал. Правда, не компанейский, прижимистый несколько, но специалист классный, один из лучших машинистов депо. Еще поговаривали: сыновья Иванцива во львовской полиции служили и с немцами на запад подались, однако никто ничего определенного сказать не мог, а языки у людей длинные, и Лучук не привык прислушиваться к сплетням. Но ведь, если такое дело!.. И Лучук пообещал твердо:

— За Иванцивым понаблюдаем. Вы только своих хлопцев не расхолаживайте, пусть делают что положено, а мы с Николая Михайловича ока не спустим.

Подполковник замигал глазами, на несколько секунд смежил веки, будто задремал, но спустя мгновение проницательно уставился на Лучука.

— Надо узнать, с кем он встречается, — объяснил он. — Это очень важно.

— То есть установить связи Иванцива? — хитро усмехнулся Лучук.

— Вот-вот. С кем контактирует, о чем разговаривают.

— Потом вы их просеете?

— А вам опыта не занимать!

— Должны знать, в гестапо не шутили.

Подполковник кивнул:

— Да, у вас серьезная школа.

Но ведь о том, что Лучук был подпольщиком, сегодня знают все, известно об этом и Иванциву — вряд ли что-то позволит себе в его присутствии.

И действительно, на разъездах, где останавливался их эшелон, машинист ни разу даже не спустился с паровоза, лишь громко переговаривался с дежурными и стрелочниками, словно демонстрируя свою непричастность к каким-либо посторонним делам. И сейчас шагает по шпалам уверенно, даже мурлычет какую-то песенку.

У Никиты Степановича с самого утра болел зуб. Тут, во Львове, говорят, уже начала работать железнодорожная поликлиника, конечно, есть и стоматолог, и Лучук, если бы не задание следить за Иванцивым, успел бы сбегать туда. Зуб портил ему настроение всю дорогу от Стрыя, должно быть, он болел так, как и прежде, но сама мысль о том, что при других условиях можно было бы подлечиться, раздражала Никиту Степановича, боль, казалось, нарастала, и Лучук думал, что, пожалуй, уже и десна начала распухать.

Однако о чем говорит Иванцив с кочегаром?

Лучук прибавил шагу, теперь чуть ли не дышал Иванциву в затылок. Тот недовольно оглянулся, но промолчал, да и что он мог сказать? Все из одной паровозной бригады, теперь, пока не возвратятся в Стрый, неразлучный коллектив, куда ты, туда и я, тем более что дежурный предупредил: возможно, их эшелон отправят раньше — полчаса на обед, а потом чтоб были под рукой.

Их накормили не очень наваристым супом с макаронами и пшенной кашей с тушенкой — это блюдо почему-то называлось тут гуляшом, — на третье вместо компота дали по стакану сладкого чая.

Они вышли из столовой вместе и молча направились к паровозу.

Не останавливаясь, машинист вытянул из кармана кисет. Лишь немного замедлив шаг, насыпал махорки на клочок загодя аккуратно нарезанной газеты, свернул толстую цигарку; похлопал руками по карманам, отыскивая спички, нетерпеливо обернулся к Лучуку, ожидая, что тот предложит прикурить, но вспомнил, что Никита Степанович не курит, и свернул к будке стрелочника. Небось надеялся, что Лучук не пойдет за ним, но Никита Степанович остановился возле непритворенных дверей будки так, чтобы все видеть и слышать.

Машинист попросил огня, и стрелочник подал ему спички. Больше они не перемолвились ни словом. Иванцив ничего не оставил в будке, не сделал ни одного подозрительного жеста. Он смачно и глубоко затянулся махорочным дымом, не поблагодарив, бросил спички стрелочнику и вышел из будки. Скользнул взглядом по Лучуку, тому показалось, презрительным и уничтожающим. А что, если Иванцив разгадал его намерения? Впрочем, подумал Никита Степанович, он не дал Иванциву никаких оснований для подозрений, и, скажем, кочегар на его месте тоже свернул бы за компанию к будке стрелочника. Кстати, вон он догоняет их — раскраснелся от горячего чая и быстрой ходьбы.

Иванцив взглянул на часы, и кочегар поинтересовался, не опаздывают ли. Только у машиниста были часы, в конце концов, ему и полагалось иметь их. У Иванцива были часы швейцарской фирмы, по ним можно было сверять самые точные станционные часы, и машинист законно гордился ими. И сейчас не без гордости ответил, что еще есть шесть минут, и выходит, спешить ни к чему. Он остановился, докурил цигарку и тщательно затоптал окурок каблуком тяжелого сапога.

Навстречу им шел по шпалам обходчик вагонов с молотком на длинной ручке. Увидев Иванцива, сошел с колеи и вроде бы стал поджидать его. Лучуку показалось, что машинист как-то напрягся, но ответил на приветствие обходчика, лишь коснувшись пальцами козырька форменной фуражки, и прошел мимо, не сказав ни слова и не задержавшись ни на мгновение.

Возле их паровоза стояли двое сцепщиков вагонов, один — пожилой, другой — молодой плотный парень. Молодой сообщил, что эшелон готов, сейчас только маневровый паровоз подгонит два вагона со снарядами — эти сцепщики знали все на свете, даже военные тайны. Иванцив покашлял, выражая удовлетворение. Вообще у него была привычка кашлять в ответ на приятные известия. Он снова вытянул кисет, хотя и курил минуту назад. Один из сцепщиков попросил махорки, и Иванцив насыпал ему на бумажку, другой тоже потянулся к кисету. Машинист смерил его сердитым взглядом, однако не отказал. Затем Иванцив круто повернулся, поспешив к своему рабочему месту.

Лучук задержался со сцепщиками, постоял, поговорил с ними. Пожилой достал зажигалку, закурил; молодой отказался от огня, заложил цигарку за ухо, объяснив, что выкурит ее потом.

Загудел маневровый паровоз, загрохотали на стрелках тяжелые вагоны. На площадке заднего стоял солдат с автоматом. Благодаря болтливому сцепщику Лучук знал, что тот охраняет снаряды. Вдруг Никита Степанович подумал, что этот молодой сцепщик настоящее трепло: ведь то, что вагоны загружены снарядами, — военная тайна, а он так легко выдал ее, правда, не кому-то постороннему — своему же брату-железнодорожнику, но, наверно, так же легко мог болтнуть и чужаку.

А если это было сказано не без умысла?

Вдруг Никита Степанович вспомнил, как молодой сцепщик заложил цигарку за ухо, отказался от огня и не закурил, а газету для самокрутки подал ему Иванцив. Лучук восстановил это в памяти до малейших деталей: машинист сам вытянул клочок газеты и насыпал махорки, а потом сердито взглянул на другого сцепщика, также потянувшегося к кисету.

Вагоны миновали стрелку, подкатились к эшелону, звякнули буферами. Молодой ловко накинул крюк, соединил тормозные шланги; выскочив из-под вагона, помахал флажком и свистнул пронзительно, давая сигнал, что можно трогаться.

Иванцив поправил фуражку, а может, просто издали подал сцепщику какой-то сигнал — по крайней мере именно так воспринял это теперь Никита Степанович. Он был почти уверен, что молодой сцепщик недаром попросил у Иванцива закурить и что машинист совсем не случайно передал ему клочок газеты, который тот использовал для цигарки. Вероятно, на этом газетном клочке была информация о прохождении военных поездов через Стрый или какое-то другое сообщение.

Прекрасный способ общения со связным, и надо иметь опытный глаз подпольщика, чтобы заподозрить машиниста...

Никита Степанович полез следом за Иванцивым на паровоз. Он дорого дал бы сейчас за цигарку, торчащую за ухом у молодого. Невольно оглянулся, но сцепщик с флажком стоял слишком далеко, чтобы Лучук что-то увидел. И невозможно связаться с комендатурой — Иванцив уже передвигает рычаги, и паровоз, громко пыхтя, трогается с места.

Они сдали назад, чтобы за стрелкой выехать на свободный путь, и Никита Степанович выглянул в окошечко, когда поравнялись со сцепщиками.

Пожилой уже докуривал цигарку, а у молодого за ухом цигарки не было, прибрал, подлец, газетку, спрятал, и, значит, его, Лучука, подозрения не лишены реального смысла.

Никита Степанович оторвался от оконца и смотрел, как ловко управляется с рычагами Иванцив. Ничего не скажешь, хороший специалист, и никогда в жизни даже тень подозрения не упала бы на него...

А оказывается, враг!

Лучук так и подумал — враг, потому что не привык кривить душой и всегда называл вещи своими именами. Враг есть враг, какую бы ни натянул личину. И первое, что он, Никита Степанович, сделает в Стрые, так это позвонит по названному подполковником телефону и расскажет обо всем, что случилось во Львове.

14

К костелу вели крутые каменные ступени. Они словно подчеркивали величие сооружения, возвышая его над всем земным, над мизерностью человеческой жизни. На нижних ступеньках сидели двое нищих, лениво переругиваясь, и смотрели, как спускается сверху монахиня: она шла медленно, смотрела куда-то вдаль и, кажется, ничего не видела вокруг, как будто ничто мирское не интересовало ее; но двигалась осторожно, нащупывая ступеньки; ее деревянные сандалии стучали громко, будто возвещая появление существа исключительного, перед которым должно преклоняться все земное. И это постукивание удивительно контрастировало с жалкими фигурами нищих, переставших браниться и протягивающих руки за милостыней. Но монахиня миновала их, даже не удостоив взглядом. Бобренок толкнул Павлова локтем:

— Она?

Старший лейтенант покачал головой и ответил уверенно:

— Нет. Эта старая, а там была молодица в соку.

Бобренок посмотрел монахине вслед и молвил осуждающе:

— Именуются босыми кармелитками, дали обет бедности, а она и не посмотрела на нищих.

Майор неодобрительно взглянул на мужчину в гражданском, стоявшего рядом с ним, как будто именно он должен был держать ответ за надменность кармелитки. Однако мужчина явно не принял это на свой счет, а сказал рассудительно:

— Ничего, теперь не пороскошествуют.

— Пошли, — предложил Бобренок и пропустил впереди себя человека в гражданском.

Тот двинулся к ступеням уверенно, как хозяин, до некоторой степени так и было — Ивана Михайловича Коротюка несколько недель назад назначили на должность уполномоченного по делам культов. Коротюк постучал массивным железным кольцом в обитые стальными полосами двери, подождал немного и постучал снова. Глазок в дверях наконец открылся, и внимательный зрачок придирчиво осмотрел их.

— Откройте! — сказал Коротюк. — Я — уполномоченный по делам культов.

— Сейчас позову игуменью, — глухо донеслось из-за дверей, и глазок закрылся.

Бобренок недовольно хмыкнул, подумав, что теперь в монастыре поднимется переполох, а он рассчитывал на внезапность, ведь, возможно, тут придется делать обыск. Однако его опасения не оправдались: чуть ли не сразу двери открылись. Высокая, пожилая и строгая монахиня предложила им войти в маленькую комнатку, где стоял грубый дощатый стол и такие же тяжелые и неуклюжие стулья.

Увидев кроме гражданского лица двух офицеров и военный патруль в монастырском саду, кармелитка стала еще суровее и спросила:

— Чем вызвано ваше появление, ваше вторжение в нашу тихую обитель?

— Мать Тереза, если не ошибаюсь? — бесцеремонно прервал ее Коротюк.

— Да, я игуменья босых кармелиток, — ответила та высокомерно.

— Вы нам и нужны..

— При чем же тут военные?

— Сейчас объясню. — Коротюк сел на неудобный стул, но, увидев, что никто не последовал его примеру, сразу поднялся и сказал строго: — Одна из ваших босых кармелиток замешана в нехороших делах, и мы...

Игуменья, не дослушав, возразила:

— Нет, никто из наших монахинь не сделает худого. Мы молимся богу и творим богоугодные дела.

— Сколько монахинь у вас в наличии? — спросил Коротюк, и Бобренок подумал, что, по-видимому, уважаемый уполномоченный по культам лишь недавно демобилизован, был в армии старшиной или служил интендантом. Не хватало только, чтоб приказал игуменье принести список личного состава монастыря.

Однако мать Тереза не усмотрела в вопросе Коротюка ничего необычного или сделала вид, что не усмотрела, потому что ответила ровно и просто:

— Живут тут сорок семь сестер.

— И все сейчас присутствуют?

— Нет, сестры Иванна и Анна в городе.

— Значит, сорок пять мы сможем увидеть?

— Но ведь это женский монастырь и мужчинам вход к нам запрещен.

Бобренок шагнул вперед, отодвинув Коротюка. Сказал строго и категорично:

— Прошу понять меня правильно. Время военное, и живем мы по его законам. А одна из ваших... — запнулся, потому что хотел сказать монашек, а сказал все же: — сестер... замешана в нехороших делах, и мы разыскиваем ее.

— Кто? — вырвалось у игуменьи.

Бобренок улыбнулся грустно.

— Это мы и выясняем.

Мать Тереза задумалась на несколько секунд.

— Хорошо, — ответила наконец она, — я вынуждена покориться. Сейчас все сестры соберутся в трапезной.

Она вышла, оставив непрошеных гостей в передней.

Коротюк хитро взглянул на офицеров.

— Вот вам и все проблемы, — сказал он уверенно, — сорок пять кармелиток как на ладони.

— А всего сорок семь, — возразил Бобренок задумчиво. — Две в городе, одну видели, а сестра Анна или Иванна, прослышав о нашем визите, никогда не возвратится в святую обитель.

— Один шанс из сорока пяти! — оптимистично воскликнул Павлов. — По теории вероятности...

Однако Бобренок не был настроен так бодро.

— Ну, ну... — пробурчал он. — Согласно вашей теории бутерброд должен падать на пол маслом хотя бы через раз, но ведь существует закон подлости...

— Существует, — неожиданно легко согласился Павлов. — Но ведь сегодня мне пофортунило, так должно везти и дальше.

Вернулась игуменья.

— Прошу, — сказала она и, не оглядываясь, пошла по узкому коридору, ведущему куда-то в глубь помещения.

Бобренок следовал за монахиней, замедлив шаг. Он чувствовал себя как-то смущенно, ведь впервые в жизни попал в монастырь, и все тут интересовало его. Но то, что увидел, несколько разочаровало майора. Обычный коридор с простым, покрашенным полом, с обеих сторон низенькие и узкие двери, вероятно, за ними были кельи. Ни одного светлого пятна, ни одного украшения — шеренга дверей, коричневый пол и побеленные стены, будто все тут вымерло. И только за поворотом в нише фигура какого-то святого, гипсовая фигура в половину человеческого роста; какая-то топорная и ярко размалеванная, она контрастировала с пуританской серостью всего помещения и, пожалуй, свидетельствовала о невзыскательности вкусов сестер-кармелиток.

Но к гипсовому святому тут, вероятно, привыкли. Мать Тереза, проходя мимо него, машинально перекрестилась.

Игуменья остановилась напротив больших, по сравнению с другими, дверей. Посмотрела на Бобренка, осуждающе закусив губу, немного подождала и решительно распахнула двери.

— Заходите, — сказала она громко, — и пусть господь поможет нам. — Она переступила порог и стала в стороне.

Майор зашел следом за игуменьей и остановился, пораженный. И поразило его не то, что увидел за длинным, покрытым клеенкой столом женщин в черном — к этому он был готов, невероятным казалось то, что ни одна из этих похожих на воронье женщин никак не среагировала на их появление. Одни сидели за столом, углубившись в молитвенники, другие перебирали четки, неподвижно уставясь в пол.

— Прошу! — величественным жестом указала на монахинь игуменья и села подле них на край скамьи, однако не занялась ни молитвенником, ни четками — сидела с прямой спиной и смотрела, как поведут себя пришельцы.

— Начинайте, старший лейтенант, — приказал майор, пропустив впереди себя Павлова.

Тот остановился растерянно и оглянулся на Бобренка, будто просил помощи.

Но как майор мог помочь ему?

На помощь неожиданно пришел Коротюк. Видно, его совсем не смутили черные неподвижные фигуры, может, его вообще ничто на свете не могло смутить, потому что спросил у игуменьи:

— Списочный состав весь в наличии?

Та усмехнулась одними глазами.

— Считайте, — ответила она иронично, но Коротюк воспринял ее разрешение вполне серьезно и зашагал вдоль стола.

— Одна... две... три... — начал считать, указывая на кармелиток пальцем. А те сидели отчужденно и неподвижно, словно вся эта процедура вовсе не касалась их. — Сорок пять... — наконец закончил подсчеты Коротюк и довольно потер руки, будто успех операции зависел именно от него.

— Прошу вас, начинайте, — легко подтолкнул Павлова майор.

Старший лейтенант шагнул и остановился напротив монахини, сидевшей с краю.

Монахиня не подняла на него глаз — шевелила губами, не отрываясь от молитвенника.

Павлов вздохнул как-то обиженно, словно ребенок, которым пренебрегли, хотел что-то сказать, но, поймав нетерпеливый взгляд Бобренка, только махнул рукой и двинулся дальше.

Он прошел мимо нескольких пожилых кармелиток и задержался возле женщины лет тридцати пяти — сорока, даже присел, рассматривая ее. Бобренок напрягся, приготовившись прийти на помощь старшему лейтенанту. Но тот выпрямился и направился дальше, ступая осторожно, чуть ли не на цыпочках, — все же монастырская тишина и суровость подействовали на него, вынуждая к какой-то сдержанности.

Он снова остановился возле совсем еще молодой и красивой девушки — ее свежесть и привлекательность не могли приглушить ни монашеское одеяние, ни внешняя замкнутость. Она выглядела наивной ласточкой среди старых, опытных и злых ворон. Старший лейтенант сразу проникся сочувствием к ней, возмущенно покачал головой, в сердцах не удержался от резкого, осуждающего жеста, выражая свое несогласие и протест, и дальше двинулся уже увереннее, громко топая подошвами крепких сапог по крашеным доскам пола.

Он прошел одну сторону стола, обогнул его и теперь продвигался в противоположном направлении. Сейчас Бобренку стало видно лицо старшего лейтенанта — сосредоточенное, с прищуренными глазами. Майору показалось, что Павлов даже побледнел и как-то осунулся, но несомненно было то, что старший лейтенант весь напрягся и подобрался. Так бывает с человеком в минуту опасности или когда надо решиться на что-то важное.

Снова Павлов остановился, приглядываясь к очередной монахине с сомнением. И снова его напряжение передалось майору — Бобренок почувствовал, как похолодела спина между лопатками и зачесались кончики пальцев, однако старший лейтенант отрицательно качнул головой и пошел дальше.

Бобренок почему-то вздохнул облегченно и сам удивился этому, ведь старший лейтенант уже приближался к краю стола и их шансы найти монахиню, переодевающуюся в голубую кофту и разъезжающую на велосипеде по городу, стали совсем мизерными.

А если, подумал вдруг Бобренок, шпионка просто достала где-то монашескую одежду и, сбросив ее, спокойно пребывает в другой квартире на одной из окраин города. Правда, в таком случае у них оставалась надежда, что она не заметила слежки и возвратится в конспиративную квартиру, где была рация.

А может, все же заметила?..

Именно в этот момент Павлов остановился снова, посмотрел на монахиню, сидевшую напротив, перевел взгляд на Бобренка, и майор прочел в глазах старшего лейтенанта испуг. Или это только почудилось ему, потому что Павлов тут же поднял руку, решительно указал пальцем на женщину, меланхолически перебиравшую четки, и сказал громко и твердо:

— Она!

Бобренок рванулся к женщине, задев игуменью, даже немного толкнул ее. Конечно, следовало извиниться, но сейчас было не до церемоний. Он стал возле Павлова, немного оттерев его, уставился на монахиню, надеялся заметить в ее глазах если не страх, то хотя бы смятение. Но женщина держалась спокойно, не отвела взгляда, даже какое-то превосходство и насмешку почувствовал Бобренок во всем ее облике. Это спокойствие и уверенность так удивили, что он перевел взгляд на Павлова и спросил:

— Не ошибаетесь?

— Она, — повторил старший лейтенант твердо, — я уверен в этом.

Лишь теперь по лицу кармелитки скользнула едва заметная усмешка, даже не усмешка — уголки рта опустились, стали заметнее легкие морщинки под глазами.

Вдруг монахиня вздохнула и отвернулась от военных, словно их не было в трапезной и появление тут мирян ничего не означало для нее.

— Как вас звать? — спросил Бобренок, автоматически положив руку на кобуру пистолета, но сразу устыдился этого жеста и сделал вид, что поправляет пояс.

Кармелитка подняла на него глаза, исполненные презрения, однако это не разозлило его, он даже не повысил голос, просто повторил вопрос, ровно и спокойно:

— Как вас зовут?

Монахиня снова опустила глаза и начала сосредоточенно перебирать четки, и тогда Бобренок обратился к игуменье:

— Кто она?

Мать Тереза, стоявшая в конце стола и возвышавшаяся над двумя черными рядами монахинь, подняла руку, будто защищаясь от незваных гостей, нарушивших извечный монастырский покой. Всем своим видом она выражала гнев и возмущение, но ответила на удивление спокойно:

— Сестру зовут Надеждой.

— Нам надо с ней поговорить, — сказал Бобренок.

— Наверно, если уж искали, — пожала плечами игуменья.

— Наедине.

Игуменья указала на дверь.

— Сестры, идите по своим кельям.

— В какой живет сестра Надежда? — спросил Бобренок.

— Здесь рядом — вторая келья слева по коридору.

Майор выглянул в коридор, где нес охрану старший патруля. Приказал:

— Видите ту дверь? Вторую слева? Последите, чтобы никто не входил туда.

Монахини поднялись как по команде. Все двинулись к дверям медленно, одна за другой, длинной унылой цепочкой. Шли, уставясь в пол, как будто все, что произошло в трапезной, не касалось их и нисколько не интересовало. Однако Бобренок все же перехватил два или три любопытных взгляда, украдкой брошенных исподлобья. Видно, ничто человеческое не чуждо даже таким отшельницам, подумал он и, увидев, что игуменья тоже собирается оставить трапезную, попросил:

— Останьтесь, пожалуйста.

Мать Тереза остановилась как вкопанная, не пытаясь возражать, и майор заметил, что его предложение пришлось ей по душе и даже несколько обрадовало. Но игуменья тут же спохватилась:

— Вероятно, у вас будет мирская беседа, а ничто такое не должно меня интересовать.

Она блеснула глазами, что невольно опровергало ее слова, однако скорбно сомкнула уста, сложила руки на груди и не села на скамью возле стола, продолжая стоять и тем самым подчеркивая свою отчужденность.

Бобренок поискал глазами стул и не нашел его — в трапезной стояли стол и скамьи да еще большой буфет с посудой. Майор недовольно пожал плечами: сидеть рядом с монахиней ему не подобало, стоять же перед ней не хотелось, но не было другого выхода. Он выпрямился, заложив кончики пальцев за пояс, и спросил:

— Вы сегодня днем выходили из монастыря, не так ли?

Майор думал, что монахиня и теперь будет игнорировать его вопросы, но она оторвалась от четок и ответила, взглянув на него:

— Разумеется.

В ее глазах майор не увидел даже тревоги. Невольно подумал, что Павлов все же мог ошибиться или же у сестры Надежды была необыкновенная сила воли. Скорее всего, второе предположение было ближе к истине, и майор понял, что поединок с этой женщиной, должно быть, не предвещает ему ничего хорошего. Потому и спросил со всей откровенностью:

— Зачем переодевались в голубую кофту и ездили по городу на велосипеде?

У кармелитки едва заметно затрепетали ресницы, и, глядя из-под них, она произнесла спокойно:

— Меня с кем-то спутали.

Бобренок оглянулся на старшего лейтенанта, но тот покачал головой.

— И вы не заходили в дом, что в Вишневом переулке?

— Даже не знаю, где он.

— Допустим. Расскажите тогда, что делали в городе и где были? Прошу детально.

Монахиня снова взялась за четки, подержала одну белыми ухоженными пальцами, сжала так, что ноготь побелел, — лишь это выдало ее волнение. Но ответила она ровно и уверенно:

— Утром я пошла в больницу, как всегда, помогала больным, а потом молилась у святого Юра.

— До которого часа?

— Вышла из собора в начале четвертого.

Бобренок снова невольно оглянулся на Павлова, хоть и знал, что в три часа старший лейтенант уже послал своих людей, чтобы позвонили в комендатуру.

— Кто может подтвердить, что вы говорите правду? — спросил он у монахини.

Сестра Надежда обиженно заерзала на скамье, но сразу овладела собой и ответила:

— В больнице есть немало людей, которым помогала. А у Юра... — развела руками. — Там я общаюсь с богом, а не с людьми...

— До которого часа находились в больнице?

— До двенадцати.

Выходит, у кармелитки было не менее трех часов — достаточно времени, чтобы объехать на велосипеде полгорода.

— Может, видели в соборе кого-то из знакомых?

— Когда я молюсь, то не смотрю по сторонам.

— И приблизительно в четыре были уже в монастыре? — просто так, для порядка, задал еще один вопрос Бобренок.

— Да, в четыре, — подтвердила кармелитка и искоса взглянула на игуменью, словно ожидая подтверждения, однако мать Тереза стояла с каменным лицом, будто и не слышала их разговора.

— Итак, вы утверждаете, что не были в доме номер восемь, что в Вишневом переулке? — иронично усмехнулся Бобренок.

— Никогда.

— Ну и ну! — воскликнул Бобренок почти весело. — Придется свести вас с дворником и жильцами этого дома. Забавная будет встреча, пани Грыжовская.

В один миг от невозмутимости кармелитки не осталось и следа. Теперь отчетливо стало видно, какого неимоверного труда стоила ей демонстрация внешнего спокойствия. Стараясь не выдать свое волнение, она недоуменно пожала плечами, — дескать, не понимает, о чем идет речь.

Майор задумался на несколько секунд и поинтересовался:

— Давно вы постриглись? — Заметил, какая-то тень легла на ее лицо, и повторил: — В монахини когда пошли?

— Еще до войны. — Монахиня подняла на Бобренка глаза и усмехнулась одними губами, грустно, даже скорбно, будто извиняя этому чужаку его бестактную назойливость.

— И все время в этом монастыре?

Сестра Надежда снова покосилась на игуменью, словно ожидая от нее поддержки, но не получила ее и ответила:

— Нет, я тут совсем недавно.

«Да, — подумал Бобренок, — в этом что-то есть, по-видимому, ответ на все наши вопросы». Но вел разговор дальше ровно, ничем не выдавая своей заинтересованности:

— С какого месяца?

— С июня.

— Этого года?

— Да.

— А в каком монастыре пребывали раньше?

— В Кракове.

«Конечно, — усмехнулся про себя Бобренок, — попробуй проверить, когда Краков еще под немцами».

— Почему же решили перебраться именно во Львов? — спросил он.

— Потому что я тут родилась, — ответила монахиня уверенно. — Неподалеку от города. Село Воля-Высоцкая, под Жовквой.

— И есть у вас родственники в этой Воле?

— К сожалению, нет. Но односельчане должны помнить моего отца. Стефан Кундяк. Он умер еще перед войной, и мать переехала к брату в Краков.

— Именно теперь вас потянуло в родные места? Но ведь где та Воля-Высоцкая, а где Львов?

— Что же делать, в Воле-Высоцкой нет монастыря, — ответила она сухо.

— Не все ли равно, где молиться богу? В Кракове или во Львове?

— Поблизости от этого города погребен мой отец!

— Несомненно, причина уважительная, — не без иронии согласился майор. Оглянулся на игуменью. — Это правда? — спросил он.

— За сестру просил сам митрополит.

— Шептицкий?

— Да.

— Он сам велел, чтобы вы взяли сестру Надежду?

— Да, позвал меня и сказал, что это желательно.

— И ничем не объяснил своего решения?

— Не мне обсуждать его.

Вдруг у Бобренка мелькнула одна мысль. Он наморщил лоб, стараясь сосредоточиться, выключился на какой-то неуловимый миг, конечно, никто не заметил этого, а майору хватило нескольких секунд, чтоб утвердиться в своей мысли, и он спросил:

— Митрополит предупредил вас, чтобы сестру Надежду не обременяли монастырскими заботами?

— Откуда знаете?

— Но ведь это так?

— Святой отец поставил условие, чтобы сестра пользовалась полной свободой.

— И это не удивило вас?

— Все от бога, и святому отцу виднее.

— Значит, сестра Надежда могла оставлять монастырь, когда ей заблагорассудится? И возвращаться так же?

Игуменья наклонила голову в знак согласия.

— Вы не расспрашивали сестру Надежду, куда и зачем она ходит? И что делает?

— Я не из любопытных... — холодно блеснула глазами мать Тереза, но ответ ее вовсе не убедил Бобренка.

— И вы не знали, что ваша монахиня переодевается и ездит по городу на велосипеде? — продолжал он.

— Впервые слышу.

— Допустим, поверили вам.

— Но ведь это — грубое нарушение монастырского устава, — вдруг вмешался Коротюк, до этого сидевший молча и с интересом следивший за разговором.

— Конечно, — усмехнулся Бобренок. — И сестра Надежда знала, что делает.

— Не надо, — подняла руку игуменья. — Я поняла, вы в чем-то обвиняете ее. Но сестра Надежда — образец добропорядочности. Она ежедневно ухаживает за тяжелыми больными, и ее набожность известна всем.

— Думаю, вы сейчас убедитесь в противоположном... — ответил майор. — С вашего разрешения мы должны осмотреть келью сестры.

— Обыск? Зачем?

Бобренок смотрел на игуменью, но краем глаза увидел, как тревожно заерзала на скамье монахиня.

— Повторяю, вы сами убедитесь, что мы не ошиблись, — ответил он.

— Делайте, как знаете, — устало махнула рукой мать Тереза. — А я снимаю с себя всякую ответственность. И, признаться, уже ничего не понимаю...

— Нет, — возразил Коротюк, — в случае чего — придется отвечать. Церковь у нас отделена от государства, но закон обязателен для всех. И для вас, гражданка игуменья.

Бобренок насмешливо покосился на уполномоченного — прямолинейность Коротюка немного раздражала его, хотя в принципе он был прав. Распорядился:

— Итак, пройдем в келью. Прошу вас с нами, сестра Надежда, и вас прошу... — чуть поклонился игуменье.

Монахиня поднялась. Впервые Бобренок увидел ее в полный рост. Сестра Надежда оказалась высокой и стройной, несмотря на почти сорокалетний возраст. Эту стройность не могло скрыть даже монастырское одеяние. И двигалась она порывисто, совсем как молодая девушка.

Монахиня прошла мимо майора, даже не взглянув на него. В ее порывистости, стремительности ощущалась тревога, если не отчаяние. Бобренок остановил сестру Надежду и сказал:

— Подождите, прошу не входить в келью без нашего разрешения.

Кармелитка скривила губы в презрительной усмешке, вышла в коридор и остановилась возле статуи гипсового святого, отвернувшись от всех присутствующих, словно и не было тут никого, а только он, гипсовый святой в длинной размалеванной одежде и с нимбом вокруг головы, вроде только он олицетворял жизнь на земле, достоин был ее общества и мог помочь ей.

Бобренок первым зашел в келью — не без любопытства, ведь никогда раньше не переступал он порога монашеского жилища, правда, мысленно представлял его себе почти так, как и оказалось в действительности. Узкая комната с железной кроватью и маленьким окошечком. Стол из грубых досок, два стула. Собственно, это была и вся мебель, еще, правда, старинный сундук, вместо шкафа — ниша в стене за занавеской.

Бобренок сразу направился к сундуку, увидев, что он заперт, оглянулся на монахиню.

— Ключ... — попросил он.

Сестра Надежда взглянула на него с ненавистью. Уголки рта у нее опустились, брови сдвинулись, и нос заострился. Стояла неподвижно, будто просьба майора вовсе не касалась ее.

— Ключ! — повторил Бобренок властно. — Иначе придется воспользоваться топором.

— Рубите! — едва слышно, одними губами произнесла монахиня. — Если вам не стыдно.

— Другого выхода нет, — ответил Бобренок и попросил игуменью: — Пусть принесут топор.

Мать Тереза словно пробудилась ото сна, повернулась к сестре Надежде, смерила ее уничтожающим взглядом.

— Неужели?.. — спросила она. — Неужели вы, сестра, позволили себе?.. — Подняла руку, точно хотела ударить, но вдруг вздохнула и прошептала растерянно и скорбно: — Пусть бог вам будет судьей...

— Пока что судят меня они! — Монахиня указала на Бобренка.

Игуменья перекрестилась и сказала:

— На все божья воля... Отдайте ключ, сестра, не противьтесь.

Но этих секунд было достаточно, чтобы монахиня сообразила: сопротивление бесполезно и может лишь усугубить ее положение. Достала из кармана ключ, но подала не майору, а игуменье, склонившись, как будто ожидая защиты. Однако мать Тереза отстранилась от нее и взяла ключ двумя пальцами, словно брезгуя. Коротюк схватил его, победно подбросил на ладони и сам опустился на колени перед сундуком — видно, ему надоело играть роль стороннего наблюдателя и захотелось поактивнее приобщиться к делу. Майор не возражал, они отбросили тяжелую крышку и попросили игуменью подойти ближе.

В сундуке было два отделения: справа небольшое, обитое бархатом, — в нем стояли флаконы с одеколоном и духами, лежали два золотых перстня, один с довольно большим бриллиантом, и медальон на золотой цепочке.

— Вот тебе и обитель бедности! — съязвил Коротюк. Он показал перстень с бриллиантом игуменье и спросил: — Как это понимать?

Мать Тереза ничего не ответила, только блеснула глазами на монахиню — и в этом взгляде не было смирения.

Коротюк зачем-то вытянул пробку из хрустального флакона, понюхал и констатировал:

— Запах приятный...

Бобренок достал из сундука белье, несколько шелковых платьев, шерстяной костюм и демисезонное пальто. Больше в сундуке не было ничего. Конечно, и золотые вещи, и парфюмерия, и модные платья свидетельствовали против монахини, но ведь майор искал другое — неужели ошибся?

На мгновение Бобренок растерялся, оглянулся на кармелитку и, перехватив ее взгляд, поднялся с колен. Глаза монахини светились откровенным торжеством, по-видимому, ее нисколько не волновало, что подумают и скажут о ней игуменья и все сестры-кармелитки, в конце концов, и золото, и мирская одежда говорили о том, что келья для нее только временный приют и что она ничего не потеряет, оставив его.

Но отчего пряталась здесь и почему хлопотал за нее сам покойный митрополит Шептицкий?

Бобренок отдернул занавеску в нише, пересмотрел вещи, лежавшие там на полках, и снова ничего не нашел. Ощупал тонкий и жесткий матрац, подушку — и тут ничего. Наверное, он тянет пустой номер, хотя, возможно, тут оборудован тайник, и надо обстучать пол... Майор задумался, решая, с чего начать: внимательно осмотрел стены и сводчатый потолок. Стены серые, давно не белились, и тайник в них сразу бы заметили.

Что ж, придется обстучать пол...

Вздохнув еще раз, майор отодвинул железную кровать, зацепив сундук, тяжелая крышка зашаталась, и Бобренок придержал ее, чтоб не упала. Еще раз внимательно посмотрел на сундук — нет, двойного дна не может быть: он сразу бы догадался. Но почему такие толстые стенки в обитом бархатом закоулке?

Майор провел по ним пальцами, нажал на одну из стенок и подвинул вверх — она поддалась и вышла из пазов. Бобренок вытянул ее и увидел то, что искал: несколько радиоламп и блокнот. Быстро полистал его и торжествующе взглянул на кармелитку. Показал блокнот Коротюку и игуменье, сказал:

— С его помощью сестра Надежда, или, точнее, пани Грыжовская, передавала немцам шифрованные сообщения. Мы должны ее задержать. — Он обернулся к монахине, та была подавлена и растерянна.

— Доставить в комендатуру! — приказал он Павлову.

15

Услышав условленный стук, Толкунов посмотрел в глазок и увидел лейтенанта Щеглова. Не очень обрадовался: считал лейтенанта типичным кабинетным служакой, такие — был убежден — не способны к оперативной работе. Правда, полковник Карий ценил его и вот уже второй год держал в адъютантах. Но что, если разобраться, представляет собой адъютант? Просиживает казенные штаны в кабинете, жонглирует бумагами, шпионов или диверсантов видит уже под конвоем или в наручниках — значит, капитан в этом не сомневался, человек второго сорта.

И будет ли какая-либо польза от него тут, в засаде?

Вздохнув, Толкунов открыл дверь и пропустил Щеглова в переднюю.

Видно, лейтенант впервые получил оперативное задание, вот и вошел в квартиру чуть ли не на цыпочках, тревожно осмотрелся вокруг, но, ничего не увидев, кроме зеркала и вешалки, смущенно кашлянул и положил на стул набитую чем-то полевую сумку.

Толкунов довольно потер руки. Тяжелая сумка лейтенанта о чем-то ведь свидетельствовала, чуяло сердце капитана, что заполнена она вещами, безусловно, заслуживающими внимания; наверно, там еда, не может быть, чтоб адъютант самого Карего не был связан с интендантами, а такие связи означали дополнительные блага в виде шоколада или ветчины. Однако Толкунов ничем не выказал своей заинтересованности лейтенантской сумкой, резонно решив, что теперь она никуда не денется.

— Задание ясно? — спросил лаконично он.

Лейтенант снова осмотрелся растерянно и ответил не очень уверенно:

— Полковник приказал выполнять все ваши распоряжения.

Толкунов вспомнил, как самоуверенно, с чувством какого-то превосходства держался лейтенант в приемной, и довольно хмыкнул. Откинулся свободно в кресле и сказал тоном, исключающим возражения:

— Должны задерживать всех, кто войдет или попытается войти в эту квартиру.

— Ясно, — охотно согласился Щеглов, — раз должны, так и сделаем. Значит, «мышеловка».

— Называйте это, лейтенант, как хотите, но предупреждаю: не все так просто, как кажется. Сюда могут пожаловать вооруженные и опытные враги.

Вдруг Щеглов улыбнулся открыто и как-то совсем по-детски. Ответил:

— Я командовал взводом разведки, капитан, и брал «языков».

— Вы? — Лицо у Толкунова вытянулось.

Щеглов снова улыбнулся:

— Я знаю, что вы, наверное, думаете обо мне: обычный канцелярский служака...

Капитан энергично замотал головой, однако сразу махнул рукой, поднялся с кресла и сказал:

— Честно говоря, не думал... Но это меняет дело, и я очень рад.

Лейтенант подошел к окну. Толкунов хотел предупредить его, чтобы не высовывался, но Щеглов выглянул на улицу осторожно, из-за занавески.

— Все видно, — остался доволен, — кто входит в наш дом и кто выходит.

— Будем дежурить возле окна по очереди.

— Слушаюсь.

— Возьмите стул, в ногах правды нет.

— Потом, пока что не устал.

Лейтенант посмотрел на улицу и, убедившись, что никого поблизости нет, быстро прошел в переднюю и возвратился с сумкой. Толкунов бросил на него довольный взгляд: голода не чувствовал — подкрепился хлебом с маслом из запасов пани Грыжовской, но от ветчины или колбасы не отказался бы. Но Щеглов вытянул из сумки толстую и потрепанную книгу, взглянул на Толкунова и, ощутив его разочарование, усмехнулся и заметил:

— Тут есть и кое-что съестное, капитан, прошу... — протянул Толкунову сумку.

Капитан сделал вид, что еда не интересует его, взял сумку не торопясь, да и, фактически, он не был тут ничем обязан лейтенанту, ведь ему полагался сухой паек.

Толкунов вытрусил все из сумки на стол и свистнул от удовольствия. Все же его прогнозы оправдались: вместо обычного черного хлеба — белый, копченая колбаса, ветчина; шоколада, правда, нет, но сахара интенданты не пожалели.

— Я уже обедал, — отозвался Щеглов от окна.

Капитан оторвал кусок колбасы, стал есть ее без хлеба. Комнату заполнил аромат хорошо прокопченного мяса.

— На вашем месте я не отказался бы, лейтенант. Такая вкуснятина!

— Сыт, — бросил Щеглов сухо.

Капитан отправился в кухню ставить чайник. Он выглянул оттуда через несколько минут и увидел, что Щеглов, стоя у окна, читает книжку. Это не понравилось ему, и он заметил:

— Вы ведь на посту, лейтенант.

— Понимаю это.

— На посту не читают.

— Вы рассуждаете как сержант-разводящий.

— Его права и обязанности определены уставом.

— Неужели вы такой формалист, капитан?

Толкунов краем глаза посмотрел на аппетитную розовую ветчину на столе и подумал: Щеглов, если бы был формалистом, ограничился бы яичным порошком и банкой консервов, и вообще, разве может самый доскональный устав предвидеть и регламентировать все, что происходит в жизни? Тем более тренированный человек, даже читая, как бы вторым зрением способен видеть происходящее неподалеку, по крайней мере, должен увидеть человека в этом тихом переулке.

Произнес примирительно:

— Но смотрите, лейтенант, чтобы не прозевать...

— Можете положиться на меня, — ответил Щеглов уверенно, и капитан окончательно успокоился.

На кухне вскипел чайник. Капитан заварил чай, не жалея заварки, и налил в две большие разрисованные чашки крепкого, почти черного чая. Внес в комнату и подал одну из чашек Щеглову.

— От такого чая грех отказываться, лейтенант, — сказал он назидательно. — Кто его знает, сколько нам тут еще торчать, а крепкий чай бодрит и улучшает настроение.

— Бодрит — точно, — согласился Щеглов и отхлебнул с удовольствием. Засунул книгу под мышку и, поудобнее расположившись на стуле, обхватил чашку двумя ладонями, вдохнул аромат чая и счастливо улыбнулся.

Толкунов подумал, что лейтенант действительно провел в окопах не один месяц, ведь там укореняется привычка держать кружку обеими ладонями, чтобы хоть немного согреть руки. Он, правда, вспомнил, что слышал кое-что о боевом прошлом Щеглова и раньше, точнее, для всех в армейском Смерше не было секретом, что Карий познакомился с лейтенантом в медсанбате, оба были легко ранены, неделю полковник должен был все же пролежать, пока заживала рана. В одной палате с ним был и Щеглов — пуля зацепила бедро, еще хромал, когда появился в приемной полковника, и все удивлялись: боевой офицер, а согласился...

Но, честно говоря, Толкунов тогда не очень поверил в окопное прошлое Щеглова — выходит, ошибался.

Капитан соорудил себе бутерброд с ветчиной — именно, соорудил: хлеба отрезал в полтора пальца, намазал маслом, а сверху положил в два слоя ветчину. Бутерброд едва пролазил в рот, однако капитан как-то управлялся с ним, запивая сладким чаем.

Вкусная еда настроила Толкунова на благодушный лад, и он спросил у Щеглова просто так, чтобы начать разговор и хоть немного сблизиться с ним:

— Что читаешь, лейтенант?

Уже одно то, что он перешел на «ты», свидетельствовало о резком повороте в отношении к Щеглову. Видно, лейтенант сразу почувствовал это, потому что снова улыбнулся Толкунову открыто и искренне. Этот нелюдимый и суровый капитан, которого кое-кто недолюбливал, а некоторые даже боялись, оказался простым, добрым человеком, и Щеглов ответил так, будто открывал Толкунову тайну и немного стыдился этого:

— Достоевского. «Братья Карамазовы».

Вероятно, он был уверен, что капитан если и не читал этой книги, то слышал о ней, но Толкунов, откровенно говоря, не слышал даже о Достоевском, вообще читал мало: до войны за повседневной работой не хватало времени, теперь тем более. Читал «Как закалялась сталь», еще несколько книг, осилил даже два или три рассказа Горького, на большее его не хватило. Но он всегда завидовал людям, не расстающимся с книгами, и где-то в глубине души надеялся, что когда-нибудь еще одолеет науку и начнет читать разумные книги. Потому не признался, что не слышал о Достоевском, и многозначительно промычал какие-то одобрительные слова. Но Щеглов воспринял их за чистую монету. Он, допив чай, поставил чашку на этажерку и сказал, любовно погладив обложку:

— Просто невероятно, как он понимал людей!

— Достоевский? — не удержался, чтобы не переспросить, Толкунов.

Наверное, этой реплики было достаточно, чтобы сообразить: с капитаном не стоит обсуждать достоинства прозы Достоевского, но Щеглов не заметил ничего, поскольку ответил:

— Кто же еще?.. И как глубоко вникал в человеческую психологию. Вот читаю, кажется, успел уже понять и Алексея, и Дмитрия, а что они отчубучат, как поведут себя дальше, не угадаешь. Ведь и в самом деле, кому известно, как поступит человек при тех или иных обстоятельствах?

— Что же тут хорошего? — недоуменно сказал Толкунов.

— Как что? Человек — это целый мир, он неповторим, и каждый реагирует на разные явления по-своему.

— Если каждый — по-своему?.. — Толкунов откусил бутерброд и умолк. Прожевав, объяснил свою мысль:

— Ничего хорошего не выйдет, если каждый по-своему.

— Это почему же?

— Потому что нам такое не подходит, — категорически заявил Толкунов. — Там, среди гражданских, может, каждый имеет право гнуть свою линию, а у нас — приказ, и будь здоров.

Щеглов досадливо поморщился:

— Вы не так поняли меня. Одно дело — приказ, то есть регламентированное поведение человека, заранее предусмотренное, а вот что вы сделаете, когда выйдете из этой квартиры?

— Пойду спать, — ответил Толкунов не задумываясь.

— А вдруг свернете в сквер, там цветут георгины, можно полюбоваться ими, а потом... ну, что можно потом? Смогли бы вы просто так нарвать цветов с клумбы и подарить кому-нибудь? Первой встречной девушке?

Толкунов скептически хмыкнул:

— Ну, скажете!.. Зачем?

Он вдруг представил, что дарит цветы пани Марии. Она стоит в передней в своем цветастом халате, а он вручает ей охапку цветов. Пани Мария благодарно улыбается ему, так она еще никому не улыбалась. От этих мыслей у Толкунова громко забилось сердце.

— А скажите, лейтенант, как называются красные цветы? Может, заметили клумбу за квартал отсюда?

Щеглов удивленно поднял брови. Этот легендарный капитан, известный не только в их армейском Смерше, но, вероятно, и всему фронту, казалось, был уже как на ладони, по крайней мере, лейтенант не сомневался, что раскусил его до конца, и вот на тебе — выскользнул.

— Наверно, вы имеете в виду сальвию, — вспомнил Щеглов красную клумбу за ажурной решеткой возле особняка на проспекте, и широкая улыбка снова осветила его лицо. Ведь Толкунов этим вопросом невольно подтверждал его мысль о непостижимости человека и непредсказуемости его поведения.

— Сальвия? — переспросил Толкунов так, словно от того, как называется этот красный цветок, зависело бог знает что. — Красивое название...

Он хотел спросить лейтенанта, чем именно знаменит писатель Достоевский. А то, что он знаменит, не было сомнений: вот ведь книжка какая потрепанная, зачитанная, может, прочитало ее не менее ста человек, а пожалуй, и больше. Толкунов дал себе слово обязательно тоже прочесть. Капитан глотнул чаю, запивая бутерброд, и повернулся к Щеглову, не зная, как начать, но, увидев, что лейтенант, прижавшись к стене, разглядывает через окно кого-то на улице, легко поднялся с кресла и подошел к Щеглову.

В конце переулка появился человек в шляпе, темном костюме и с чемоданчиком в правой руке. Будто ожидая его, из подъезда вышел дворник. Он был в фартуке и с метлой, подался чуть ли не на середину проезжей части и начал подметать, время от времени искоса поглядывая на окно, за которым притаились Толкунов со Щегловым.

Услышав на затылке горячее дыхание капитана, Щеглов сказал шепотом:

— Видите?.. Вон того, с чемоданчиком?

— Угу...

Они смолкли, наблюдая за приближающимся человеком. Казалось, тот шел неуверенно, будто боялся чего-то. Щеглов локтем толкнул капитана, обращая его внимание именно на это. Толкунов в ответ положил ему руку на плечо, как бы подтверждая, что сигнал принят.

А мужчина замедлил шаг и незаметно оглянулся, видно, хотел убедиться, что никто не следит за ним. «Конечно, никто, — злорадно подумал Толкунов. — Зато тут, в квартире пани Грыжовской, тебя ждет неожиданная встреча. Иди, дорогой, иди и не сомневайся. Наверно, в твоем чемоданчике найдется что-то интересное для контрразведки, даже очень интересное...»

Точно угадав мысли капитана, мужчина двинулся дальше. Он шел по краю тротуара и делал вид, будто ничто вокруг не занимает его. Толкунов хорошо знал этот прием. Оба не спускали глаз с мужчины, ни одно его движение не оставалось без их внимания.

Прохожий поравнялся с домом. Теперь он стоял под окном пани Грыжовской. Снял шляпу и совсем неожиданно поздоровался с дворником. Чего-чего, а этого Толкунов не ждал от него, тем более что было слышно каждое его слово:

— Добрый день, пан Синяк, как поживаете?

Дворник прекратил подметать, вежливо коснулся полей поношенной шляпы.

— Да ничего, пан Виктор, с божьей помощью. Человек с чемоданчиком, по-видимому, хотел что-то еще спросить, но передумал, махнул рукой и направился к парадному.

Толкунов неслышно метнулся в переднюю, прилип к замочной скважине. Увидел, как человек в темном костюме, не останавливаясь, прошел к дверям противоположной квартиры, открыл их ключом, извлеченным из кармана. Толкунов услышал, как щелкнул замок за ним, и медленно, словно сбрасывая с плеч тяжесть, распрямился. Возвратился к Щеглову, все еще стоявшему возле окна.

— Мы ошиблись, — уверенно сказал Толкунов. — Это сосед Грыжовской. Я вспомнил: о нем рассказывал старший лейтенант Павлов, а потом Бобренок был у него в квартире. Это — Виктор Иванович Колодяжный, слесарь трамвайного депо.

Щеглов облегченно вздохнул и потянулся к отставленной чашке с чаем.

— Совсем остыл, — сказал он недовольно, вроде в этом был виноват человек с чемоданчиком, оказавшийся не шпионом, а обычным трамвайным слесарем.

— Идите подогрейте, а я послежу, — предложил Толкунов, но лейтенант покачал головой и, сделав несколько глотков, допил чай.

Толкунов принялся было за недоеденный бутерброд, однако есть уже расхотелось, положил назад на газету. Увидел, что лейтенант снова уставился в книжку, подумал: вот человек, не теряющий ни минуты и за то время, пока они ждут шпиона, успевший узнать немало нового, интересного, не то что он, одно слово — «сальвия»... Ему почему-то стало обидно, даже немного рассердился, но прикинул: Щеглов со всей своей образованностью ходит еще в лейтенантах, а он — капитан, на две ступеньки обогнал этого молодчика. Однако и это не принесло Толкунову желаемого спокойствия. Он недовольно взглянул на Щеглова и спросил:

— Какое у вас образование, лейтенант?

— Четыре курса университета.

— Через год бы закончили?

— Если бы не война, — ответил Щеглов.

Толкунов подумал, что именно на войне он наконец нашел себя и смог на полную силу развернуться, но не сказал ничего, потому что почувствовал какую-то неловкость: все же война, кроме страданий, ничего не принесла людям.

— И кем бы вы стали? — спросил.

— Геоботаником.

— С чем это едят?

— Изучаем растительность разных зон.

Толкунов не очень-то понимал, зачем это нужно, однако кивнул одобрительно. Подумал: наверно, потому Щеглов и знает, что красные цветы называются сальвией.

— Война кончится, поеду на Таймыр. — Щеглов захлопнул книгу и снова сунул ее под мышку: видно, разговор пришелся ему по душе.

— Куда? — удивился Толкунов. — Говорят, там, кроме моха, ничего не растет.

Щеглов улыбнулся покровительственно.

— Этот мох называется ягелем, — объяснил он. — А его едят олени. И я решил заняться определением перспектив развития оленеводства.

Толкунов рассудил: Бобренок мечтает вернуться к своей геологии, Щеглов поедет на богом забытый Таймыр к ненцам и оленям, а вот ему не очень хочется возвращаться в свою МТС. Может, потому, что не ужился с директором, самоуверенным и ограниченным, который фактически ничего не знал, да и не хотел знать. Это, правда, не мешало ему совать нос куда надо и не надо, поучать всех, заставлять делать по-своему, в результате чего их МТС была чуть ли не на последнем счету не только в районе, но и в области. Подумал он также, какое счастье иметь умного и опытного начальника, как Карий. С таким бы работал всю жизнь. Следует как-нибудь поговорить с полковником: он говорил как-то, что уже сейчас ему предлагают должность начальника госбезопасности области. Он должен знать, что капитан Толкунов всегда может быть ему полезен.

Вздохнул незаметно: с Карим не соскучишься, полковник станет настаивать, чтоб учился, впрочем, разве капитан Толкунов против? Он хотел спросить Щеглова, какие книги у него есть и не даст ли почитать, но лейтенант сам позвал его. На этот раз в переулке появились двое: женщина с авоськой, полной картофеля, и военный — он шел по тротуару на противоположной стороне переулка в офицерской плащ-палатке. Шагал широко и уверенно, не осматриваясь.

Женщина с авоськой миновала их дом и вошла в следующее парадное; военный, немного поотстав от нее, остановился, разглядывая номер дома напротив. Вдруг быстро пересек мостовую, скользнул глазами по их окну и юркнул к ним в подъезд.

Снова Толкунов метнулся в переднюю и прильнул к замочной скважине. Как раз вовремя — увидел, что мужчина не остановился, прошел мимо их дверей и стал подниматься по лестнице, но Толкунов бы дал голову на отсечение, что на первом же этаже тот замедлил шаг, чуть ли не остановился: может, искал какой-то знак на дверях, а может, просто интересовался нумерацией квартир.

Шаги отдалялись, и капитан приложил ухо к щели. Военный не остановился на втором этаже, стал подниматься на третий. Интересно, к кому? На третьем этаже — две квартиры: в одной живет София с матерью, в другой — семья Кнышей. Василий Семенович Кныш — метранпаж, и, верно, это к нему пожаловал офицер, вряд ли к Софии с матерью. Девушка бы сообщила им с Бобренком, если бы они имели знакомых военных, в ее искренности капитан не сомневался.

Толкунов взглянул на часы, запоминая время, и погрозил пальцем Щеглову, который, заглянув в переднюю, мешал слушать.

А шаги уже затихли на третьем этаже...

Толкунов еще раз взглянул на часы, представил, как военный звонит в квартиру Кнышей; старика нет дома, но его жена никуда не отлучалась; когда Бобренок заглянул к ней, лежала в постели, жалуясь на ревматизм.

Не прошло и минуты, как ступени заскрипели под тяжелыми шагами, и Толкунов снова припал к замочной скважине. Подумал: возвращается военный. Он постоял на верхней площадке лишь секунд тридцать — сорок, только сделал вид, что приходил к знакомым и не застал их дома.

Значит, приходил к Грыжовской и не случайно замедлил шаг возле дверей ее квартиры.

Однако почему не позвонил?

Выходит, есть условный сигнал, которого они не знают. И этот тип в офицерском плаще почувствовал опасность — потому и миновал «мышеловку», притворившись, что ищет кого-то на третьем этаже.

Задержать?

Толкунов взялся за ручку двери, прислушиваясь к скрипу ступеней. Он был уверен в своих силах, не сомневался, что легко справится сам, и Щеглов только помешает на тесной площадке...

Да, надо задержать — интуиция редко подводила его.

Но ведь, подумал Толкунов внезапно, этот тип может оказаться крепким орешком, скорее всего, он связной или рядовой член группы, резидент вряд ли пошел бы сам к Грыжовской.

А если связной будет молчать?

У них задание — ликвидировать все шпионское гнездо.

Выходит, надо не задерживать, а последить за человеком в офицерском плаще: он должен вывести на резидента.

Теперь пришелец поспешно прошел мимо их дверей: конечно, что-то почувствовал и хотел побыстрее оставить этот дом. Толкунов подождал немного и выскользнул из квартиры: связной уже вышел на улицу и должен был отдалиться на некоторое расстояние.

Капитан незаметно выглянул из парадного и увидел плащ-палатку метрах в пятнадцати. Человек шел быстро и не оглядываясь, однако Толкунов все еще стоял в парадном — знал, что оглянется, и не следовало ни в коем случае выдавать себя. Теперь главное — терпение, кто кого перехитрит...

Офицер в плащ-палатке оглянулся лишь тогда, когда вышел из переулка на проспект, оглянулся лишь на мгновение, никого не увидел и, видно, успокоился, потому что не спеша повернул к трамвайной остановке.

Толкунов выскочил из парадного на улицу. Поравнявшись с окном Грыжовской, покосился на него — не заметил лейтенанта, но, зная, что тот несомненно видит его, подал знак оставаться. Сам же поспешил к проспекту.

Офицер в плащ-палатке подходил к остановке, а из-за угла появился трамвай. Это не встревожило капитана, хотя он и не успел бы сесть в вагон. В соседнем переулке стоял «виллис» Виктора. Толкунов уже увидел шофера и подал сигнал заводить мотор. Тот тип теперь никуда не денется — в «виллисе» кроме Виктора сидел старшина из контрразведки, вдвоем они «поведут» связного, аккуратно и незаметно, и, даст бог, уже сегодня выйдут на резидента.

Трамвай остановился, и несколько пассажиров, в том числе и офицер, сели в него. Толкунов поглядел вслед вагону и оглянулся — «виллис» все еще стоял. Неужели Виктор не заметил сигнала?

В следующее мгновение капитан понял: случилось что-то непредвиденное, потому что Виктор выскочил из машины и поднял капот. А трамвай, набирая скорость, отдалялся. Метров через триста следующая остановка, потом подъем и крутой поворот — ищи ветра в поле...

Капитан сжал кулаки и шепотом выругался. Это же надо, не шофер, а разгильдяй, под трибунал его — сорвать такую операцию.

Из «виллиса» выпрыгнул старшина, тоже наклонился над мотором — неужели не заведется?

Толкунов как завороженный смотрел вслед трамваю. Вагон уже отъехал от следующей остановки и скрылся за углом. Капитан плюнул со зла и побежал к машине...

И, как нарочно, именно в этот момент мотор «виллиса» заревел. Виктор бросился за руль, и машина, выпрыгнув на тротуар, рванулась к капитану. Толкунов вскочил в нее на ходу, крикнув:

— За трамваем!..

Но Виктор сам понял это — «виллис» выскочил на проспект и, едва не задев старый, потрепанный ЗИС, пересек рельсы и помчался вслед за трамваем.

— Ты... — выдохнул свирепо Толкунов, повернувшись Виктору. — Ты знаешь, что наделал?

Шофер лишь покрутил головой.

— Контакты... — начал оправдываться он. — Подгорели контакты...

— Плевать я хотел на твои контакты! Кто должен их чистить? Может, я?

— Но ведь все время заводилась.

— Представляешь, что будет, если упустим шпиона?

Виктор не ответил и лишь шмыгнул носом, а Толкунов подумал: напрасно он напал на Виктора: машина требует хотя бы элементарной профилактики, шофер ведь не раз предупреждал, что может отказать. Но молодец, не стал выкручиваться, лишь уши покраснели...

Они догнали трамвай уже после второй остановки, опередили его. Виктор притормозил на следующей остановке, и старшина на ходу выскочил из машины. Дождался трамвая и вошел в вагон — маленький, разбитый, каким-то чудом еще бегающий по рельсам.

Пассажиров было немного, и старшина, пройдя к передней площадке, сразу установил, что офицера в плащ-палатке среди них нет. Спросил у вагоновожатого, но тот не мог сказать ничего определенного. Может, офицер выскочил на ходу или вышел на предыдущей остановке?..

Трамвай как раз поравнялся с «виллисом», который из-за узкой проезжей части заехал тут правыми колесами на тротуар. Старшина приказал остановиться, и вагоновожатый, недовольно блеснув глазами, выполнил приказ.

— Ну и ну... — только и сказал Толкунов, выслушав старшину.

Виктор круто развернул машину, и они обследовали боковые улицы за второй остановкой, однако, как и полагал капитан, впустую.

Очевидно, офицер в плаще, пришедший на свидание к Грыжовской, заметил-таки что-то неладное и скрылся, сумев ловко замести следы. А может, просто жил где-то неподалеку — попробуй найти его в городском многолюдье!

И Толкунов приказал возвращаться в штаб.

16

Кармелитка сидела, вперив взгляд в пол и перебирая четки, совсем как там, за столом в монастырской трапезной, будто и ничего не случилось, и она молится вместе с сестрами-монахинями, и перед ней не майор контрразведки, а мать-игуменья.

«Наверно, — подумал Бобренок, — это один из видов самозащиты. Впрочем, что ей остается делать?»

Майор обошел стол, отгораживающий его от кармелитки, сел напротив и спросил:

— Чем вы можете объяснить, сестра Надежда, что в вашем сундуке хранились радиолампы и шифровальный блокнот?

Кармелитка сразу оторвалась от четок и подняла на майора напряженный взгляд. Их глаза встретились лишь на мгновение, но Бобренок успел прочитать в ее взоре тревогу и вопрос — видно, сестра Надежда пыталась понять, что известно этому неотвязному майору: ведь пришли в монастырь не случайно и старший лейтенант указал именно на нее. Кроме того, уже спрашивали о доме в Вишневом переулке... Выходит, в чем-то она сплоховала, однако в чем?

Вздохнула и, по всей вероятности, наконец определив для себя линию поведения, ответила:

— Не знаю, поверите вы мне или нет, понимаю, оправдываться трудно, все же постараюсь говорить только правду.

— Это будет вам лишь на пользу, — подбодрил ее Бобренок.

— Грех! — Кармелитка перекрестилась. — Взяла на душу грех, и пусть бог простит мне.

— Если бы зависело от бога... — не удержался от иронии Бобренок.

— У бога труднее получить прощение, — возразила монахиня, — ведь господь бог видит все.

Майор подумал, что он, конечно, не бог, а известно ему дай боже сколько, и кармелитка вряд ли дождется от него прощения.

— Так в чем же ваш грех? — уточнил он.

— Митрополит... — вздохнула монахиня. — Святой отец Андрей дал мне тот сундук и сказал, что за ним придут.

— Когда и кто?

— Это мне неизвестно.

— А если бы пришел я?

Сестра Надежда покачала головой.

— Мужчина или женщина должны были назвать пароль.

— Какой?

— Сестра Анна благословляет меня и просит молиться за нее.

— Так вы не знали, что в сундуке есть тайник? И что хранится в нем?

— Это меня не касалось.

— А парфюмерия и золотые вещи? Ваши или тоже были в сундуке?

— Сестры-кармелитки дали обет бедности и не пользуются парфюмерией.

— Зачем же вы положили в чужой сундук свои вещи?

— Не все ли равно, где им лежать! Там — удобнее.

— Скажите, сестра Надежда, что вы делали сегодня в доме номер восемь по Вишневому переулку?

— Я? — переспросила она сразу. — Сегодня в Вишневом?.. — Нервно дернула четки — так, что майор подумал: сейчас рассыплются бусинки. Однако сразу овладела собой и даже попыталась как-то оправдаться. — А-а, в Вишневом... Вы уже спрашивали об этом, и я вспомнила. Ошиблась адресом. Мой больной живет в одном из этих переулков. Они так похожи...

Бобренок покивал, вроде бы соглашаясь, и спросил, уставясь на кармелитку:

— И вы, сестра Надежда, конечно, не знаете пани Грыжовской и не слышали о ней?

— Не слышала, — теперь уже ни на миг не смутилась монахиня.

— И никто не знает, — сокрушенно заметил Бобренок, — кто вы на самом деле: сестра Надежда или пани Грыжовская, разъезжающая по городу на велосипеде...

— Вы меня с кем-то перепутали, — возразила монахиня уверенно.

Майор в который раз подумал, что этой женщине характера не занимать и вряд ли она сознается в чем-то. Но все же решил оставить ей шанс. Сказал ровно, даже не без доброжелательности в тоне:

— Я бы советовал вам сознаться во всем чистосердечно, потому что только такое признание может облегчить вашу участь. Мы знаем значительно больше, чем вы думаете. Сейчас мы возьмем у вас отпечатки пальцев, вы, без сомнения, оставили их и на шифровальном блокноте. Я уже не говорю о рации в квартире, что в Вишневом переулке. К тому же, я уже говорил об этом, вас очень хорошо знают жильцы дома, включая дворника Синяка...

Монахиня подняла на Бобренка потемневшие от злости глаза.

— Этот Синяк — типичное хамье и быдло, — выдохнула она свирепо.

— Ну, вот и эмоции взяли над вами верх, — констатировал Бобренок. — А мне показалось, умный и деликатный человек. И весьма наблюдательный. — Наклонился к кармелитке и спросил: — Я так понял: вы сознаетесь, что вели двойную жизнь и хранили в своей комнате шпионскую рацию? Прошу назвать сообщников. Кто поставлял вам информацию? С кем держали связь?

— Не много ли хотите от меня?

— Нет, вопросы только начинаются.

— А если я не буду отвечать?

Бобренок с сожалением развел руками.

— Надеюсь, вам известны законы военного времени?

— И то, что вы называете Смершем!

— Да, смерть шпионам, — серьезно подтвердил майор. — Никто не делает из этого тайны.

— Дайте закурить, — попросила кармелитка.

Майор вытянул из ящика коробку «Казбека». Кармелитка жадно схватила папиросу, и Бобренок дал ей прикурить.

— Соскучились по куреву? — спросил он.

— В этой монашеской норе я могла бы жить. Труднее всего было обходиться без сигарет. — Затянулась и, чуть скривившись, заметила: — Папиросы у вас какие-то кисловатые...

— А вы что привыкли курить?

— Болгарские сигареты.

— Рад бы угостить, да нет таких. Однако мы отвлеклись...

— Вы что же, считаете, я выдам кого-либо?

— По-моему, у вас нет другого выхода.

Шпионка презрительно сжала губы:

— Ваша уверенность меня умиляет.

Бобренок видел, как подрагивала у нее жилка на виске, пульсировала часто-часто, в такт ускоренным ударам сердца, — эта женщина, вопреки ее внешнему спокойствию, нервничала, но держалась из последних сил.

— А что вам остается делать? — спросил он.

— Молчать, — ответила сразу.

— Но ведь вы проиграли!

Грыжовская затянулась несколько раз так, что загорелся мундштук папиросы, затем резким движением раздавила окурок в пепельнице и снова потянулась к коробке.

— Ненавижу! — выкрикнула она внезапно. — Я вас ненавижу, и вы из меня ничего не вытянете. Пытайте, я готова ко всему!..

— Вот что, — перебил ее майор решительно и строго, — хватит истерик. Вы не в гестапо, и никто вас и пальцем не тронет. Это вы привыкли не церемониться на допросах — давно уже переплюнули святейшую инквизицию.

Грыжовская подняла руки, словно хотела отмежеваться от Бобренка.

— Гестапо! — возразила. — Там действительно мясники.

— А вы?

— Я — офицер разведки, и это — большая разница.

Майор иронически усмехнулся:

— Я мог бы привести факты, когда разведка передавала пленных гестапо. Одна шайка-лейка...

— Возможно, — совсем неожиданно согласилась Грыжовская. — Хотите сказать: если виноват — умей ответ держать? Повторяю, я готова ко всему, но вряд ли вы вытянете из меня хоть слово.

— Я же сказал, — рассердился Бобренок, — мы не пользуемся гестаповскими методами, но и не цацкаемся со шпионами. И у вас единственный шанс смягчить свою судьбу — быть до конца откровенной и тем самым хоть немного искупить вину.

— Вину? Я не чувствую за собой вины, майор, мы с вами враги, мне нечего искупать. Я знала, на что иду и что ждет меня в случае провала. Я ничего не скажу, пан майор.

— Откуда столько ненависти? — удивился Бобренок. — Будто мы в чем-то виноваты перед вами, будто это мы начали, мы пришли к вам и топчем вашу землю. Кстати, насколько я понимаю, вы не немка...

Грыжовская взглянула на него какими-то погасшими глазами. Ответила:

— Немка давно бы уже выложила вам все... Мой отец — дворянин от деда-прадеда, я ненавижу вас, и смерть во имя родины не пугает меня.

Майор чуть не взорвался от возмущения, однако сдержался и сказал с горечью:

— Да, дворяне никогда не считались с народом, он был для них скотиной, быдлом, как вы называете. Но большинство ваших, даже ненавидя свой народ, редко когда открыто сотрудничали с его лютыми врагами. И никто, конечно, кроме подонков, не шел на свою землю с вражескими войсками. Правда, в семье не без урода. Были Лжедмитрий и бояре вместе с ним, кое-кто водил и ханские орды на Москву, но, повторяю, это выродки, и нет никого хуже их в роде человеческом. — Он демонстративно спрятал в ящик коробку «Казбека» и спросил резко: — Фамилия? Ваша настоящая фамилия и кто оставил вас в городе?

Грыжовская помахала рукой с зажатой между пальцами папиросой, словно отгоняя дым от себя. Ответила на удивление спокойно:

— Мы по-разному смотрим на вещи, майор. И никогда не придем к общей точке зрения. Я вам больше ничего не скажу.

— Жаль, — вполне искренне признался Бобренок, — мне жаль вас. — И вызвал конвоира.

17

— Как дела? — спросил Гаркуша, но, увидев лицо Федора, вскочил со скамейки. — Что случилось?

Федор вытер пот со лба.

— Плохо, шеф, — только и сказал он.

— Что?

— Пани Грыжовская — тю-тю...

— Неужто?

— Уверен.

Гаркуша невольно оглянулся.

— А ты?

— Не волнуйтесь, никого не привел.

— Рассказывай!

— Подождите.

Федор сбросил гимнастерку, подставил голову под умывальник, с наслаждением смывая пот с лица. Вытерся полотенцем и только тогда начал:

— Пошел я, значит, к старой лахудре. Как и было условлено, от четырех до половины шестого. Она женщина аккуратная и никогда не подводила. Захожу в парадное, слава богу, на ящик взглянул, а то бы... — махнул безнадежно рукой. — Зеленого журнала нет, выходит, нет и пани Грыжовской. Нет так нет, нечего к ней и лезть, можно было бы сразу назад, но что-то меня кольнуло, в общем, почувствовал опасность. Помните, гауптштурмфюрер Кранке нам о «мышеловках» рассказывал и как поступать в таких случаях...

— И ты, конечно, поднялся на второй этаж?

— Аж на третий, шеф. Пани Грыжовская говорила: там типографский рабочий живет, и жена у него ревматичка, пока откроет, опупеть можно. Ну, вот и выдумал бы что-то, позвонил даже для убедительности и немного подождал, а потом и унес ноги.

— А может, оно того!.. — щелкнул пальцами Гаркуша. — Может, напрасно запаниковал? Пани Грыжовская просто где-то задержалась...

— У меня на размышления времени не было, — заявил Федор. — Я себя спасал и вас также.

— Еще бы! — сразу согласился Гаркуша. — Кто же возражает?

— Мне показалось...

— Только показалось?..

— Слушайте дальше. Спускаюсь по лестнице. Сами понимаете, жду чего угодно, в общем, приготовился. Голыми руками меня не взяли бы.

— Знаю, — кивнул Гаркуша, — и не голыми...

— Да, но все спокойно, ничегошеньки. Выхожу на улицу, и там все в порядке. Ну, вздохнул я легко, подумал: у Грыжовской что-то непредвиденное. Монастырь все же не дансинг, там свои сложности, и завтра пани кармелитка будет как штык. Подался, значит, на проспект, оглянулся — никого. Тут у меня совсем от сердца отлегло, но вдруг вижу в соседнем переулке «виллис». Помните, совсем маленький и спокойный переулок, машинами там и не пахло...

— Может, кто-то из военных поселился?

— И я так подумал. Но на всякий случай стал за дерево — смотрю, а из дома Грыжовской военный появился. Мороз у меня по коже — в «виллисе» еще двое, куда деваться? Единственное спасение — трамвай, и то сомнительно, ведь машина у них... Правда, фора у меня: я-то понял, что за мной охотятся, но они этого не знают, небось рассчитывают поводить, а не брать сразу.

— Ты, случайно, не преувеличиваешь?

— Э-э... — безнадежно махнул рукой Федор, — они бы меня не выпустили...

— Так что же?

— Подождите... Итак, рванул я к остановке, как раз трамвай подходил. Тот военный, что из дома Грыжовской выскочил, на углу остановился — у них, само собой, знак есть, — хлопцы на «виллисе» засуетились, но есть бог на небе — сел я в трамвай, гляжу, а у них что-то случилось, видно, машина не завелась, потому что капот подняли и копаются...

Гаркуша облегченно вздохнул.

— Да, есть бог, — сказал он уверенно, — и пока еще на нашей стороне.

— На бога надейся... — усмехнулся Федор. — А трамвай, хоть и старый, да, выходит, надежнее. Я еду, а они облизываются.

— Могли завести мотор и догнать.

— А я что — рыжий? Конечно, могли, но ведь я через остановку за поворотом соскочил и в подворотню. Переждал немного, видел даже, как они на «виллисе» по улице мотались. Однако поздно, голубчики... Я потом на Городецкую пешком добрался, закоулками, крюк сделал, но не жалею.

— Дальше трамваем?

— Грузовик остановил. Шоферу — тридцатку, и ему хорошо, и мне...

— Почему же так запыхался?

— Дурной я к воротам подъезжать! На Городецкой и вышел, потом пешком и так, чтоб осмотреться...

— Да, это не шутка, — кивнул Гаркуша. — Слава богу, обошлось.

— Грыжовская ведь не знает, где мы?

— Никто не знает, кроме железнодорожника и Сороки.

— Лучше бы вообще — никто.

— Так уж вышло. Но им доверяет сам гауптштурмфюрер Кранке. Железнодорожник по его заданию и нашел этот дом — видишь, не ошибся, пока все, как надо.

— Пока...

— Не каркай.

— Но как смершевцы вышли на Грыжовскую?

— Не ломай себе голову: вышли — так вышли, а нам свое делать.

— Дайте выпить.

— Да, тебе сегодня нужно, — согласился Гаркуша.

Он поднялся на веранду и вынес в сад бутылку водки. Хлеб и какие-то остатки еды лежали на столе под грушей. Федор налил себе чуть ли не полный стакан и жадно выпил, не закусывая, только вдохнул воздух, помотал головой и вытер губы. Гаркуша придвинул к нему хлеб. Федор отщипнул кусочек, пожевал и посмотрел на Гаркушу посветлевшими глазами.

— Хорошо, — сказал он, — все ничего, но ведь должны были сегодня выйти в эфир...

— Поедешь завтра в лес.

Федор вздохнул, но согласился:

— Да, другого выхода нет.

— На рассвете и двинешься.

Федор все же попытался открутиться:

— А если послать железнодорожника?

— Нет-нет, — возразил Гаркуша, — он к станции привязан, кто его отпустит?

— Мог бы что-нибудь придумать.

— Железнодорожника не будем трогать, — отрезал Гаркуша. — Основная информация идет от него, это первое. Во-вторых, он просто откажется... Обязанности четко распределены. За передачу информации отвечаем мы, значит, нам и морочиться с рацией. Железнодорожник подстрахует тебя на вокзале. Сегодня вечером я увижу его. А ты испугался?

Федор хмуро взглянул на него.

— Сегодня я выскользнул просто из их рук, — ответил он.

— Знаешь, снаряды в одну воронку не ложатся.

— Слыхал.

— Так поужинай и ложись. Выедешь в половине шестого, я тебя подниму.

18

— Ну, товарищи розыскники, выходит, проворонили шпиона, — хмуро сказал полковник Карий и посмотрел почему-то не на Толкунова, а на Бобренка.

Майор выдержал его взгляд, принимая часть вины на себя, и ответил коротко:

— Так уж случилось, товарищ полковник...

Конечно, у Карего были все основания сердиться и отчитывать их, но полковник славился тем, что никогда не только не кричал на подчиненных, но даже не повышал голоса. И сейчас он не изменил этой привычке. Говорил ровно, будто речь шла о совсем будничном деле:

— Шофера следует отдать под суд, а вам, майор Бобренок и капитан Толкунов, ставлю на вид... — Он сделал паузу, и Толкунов немедленно воспользовался ею:

— При чем тут майор? — возразил он. — Я отвечал за «мышеловку», с меня и спрашивайте.

— Машина требует ремонта, и шофер несколько раз заявлял мне об этом. — Бобренок не хотел уклоняться от ответственности.

— Тоже мне — рыцари... — сразу заметил это Карий. — Но ведь могли вчера взять шпиона, возможно, даже всю их группу.

— Относительно группы вряд ли, — не согласился Толкунов. — Видно, я в чем-то ошибся, и тот тип соскочил с трамвая на ходу.

— Может, не такой крепкий орешек, как Грыжовская, и вывел бы нас на резидента?..

Никто не ответил полковнику, потому что действительно через связного контрразведчики могли выйти на резидента. А то, что вчера на квартиру Грыжовской приходил связной или даже помощник резидента, ни у кого не вызывало сомнения.

— Я вас очень прошу, товарищ полковник, — сказал Бобренок, — пока что не давать ход делу Виктора Приходько. — Почувствовал, что это прозвучало чересчур уж официально, и добавил: — Подождите, Вадим Федотович, не так-то шофер и виноват.

— Не могу: шофер должен ответить за проступок.

— Но ведь машина у него до этого заводилась сразу. А тут... Ну, знаете, закон подлости...

Едва заметная усмешка мелькнула на лице полковника, ее увидел Толкунов и счел возможным вмешаться.

— Подгорели контакты, — объяснил он так, словно Карий не знал, почему не завелась у Виктора машина. — Я спрашивал у шоферов, все говорят, это предвидеть трудно, машина может все время заводиться, а потом...

— Должен был заранее почистить контакты, — не согласился полковник.

— Зато как быстро он управился с «виллисом» — две-три минуты хватило.

— И за эти три минуты выпустили шпиона!

Толкунову нечего было возразить, и он промолчал. Но вмещался Бобренок.

— Завтра мы возьмем шпиона, — пообещал он. — Должны взять, — поправился майор.

Полковник с любопытством посмотрел на него.

— Обоснуйте свою уверенность, — попросил он.

— Считаю, завтра тот тип пойдет к тайнику в Залещицком лесу.

— В этом есть логика, — поддержал Карий.

— Вчера они не выходили в эфир, — продолжал Бобренок. — Значит, должны были передать сообщение сегодня. Рация в квартире Грыжовской, и связной приносил ей шифровку. Каким-то образом сообразил, что входить нельзя — там у них условленный сигнал, что ли, — и убежал. Вторая их рация хранится в лесном тайнике под Залещиками. Завтра пойдут к ней.

— А если у них есть еще третья?

— Наверно, уже воспользовались бы ею. Только вряд ли. Лишняя аппаратура — лишние хлопоты, а Грыжовскую они вон как законспирировали! Могли вполне положиться на нее. Потому вторую рацию и не держали под рукой.

Толкунов зашевелился на стуле и сказал обнадеживающе:

— Мы контролируем все подходы к тайнику, и завтра я возьму того субчика живым и здоровым.

— Этого не следует делать, — покачал головой Карий, и Бобренок переглянулся с Толкуновым: выходит, полковник согласился с их предложением и Виктор, возможно, получит отсрочку. — Пусть шпион забирает рацию и возвращается в город, а мы пойдем за ним.

— Опытный и хитрый, — усомнился Толкунов. — Если уж вчера разгадал меня...

Полковник возразил жестко:

— Не переоценивайте себя, капитан. Вы — отличный розыскник, и лучше вас никто не возьмет самого ловкого диверсанта. Особенно в лесу или в чистом поле. Но в большом городе ведь иные условия, и следить за врагом — великое искусство. Ювелирная работа, если хотите...

Толкунов насупился.

— Конечно, до ювелира мне еще далеко, — заметил он с обидой.

— Никто не преуменьшает ваших заслуг, но учтите и такое: мы все допускаем, что шпион мог видеть вас сегодня и, несомненно, запомнил. Стоит ему заметить вас завтра где-то на станции или на подступах к лесу...

— Сразу заподозрит неладное, — согласился Толкунов.

Полковник немного подумал и сказал:

— Возможен и такой вариант: шпион достанет из тайника рацию и попытается там же, в Залещицком лесу, выйти в эфир. По всей вероятности, они располагают ценной информацией, и мы не должны позволить, чтобы она попала к врагу. В таком случае будете брать шпиона немедленно. Как вы сказали, капитан, живым и здоровым? Именно таким я и хотел бы увидеть его тут.

— Сделаем, товарищ полковник, — широко улыбнулся Толкунов, сообразив, что основные неприятности позади. — Это я вам обещаю, никуда он не денется. Буду ждать возле тайника и выдам себя лишь в крайнем случае.

— Согласен, — махнул рукой Карий. — И имейте в виду, шпиону не обязательно ждать рассвета, ближайший поезд до Стрыя через полтора часа, и он может поехать туда. Отправляйтесь немедленно, надеюсь, у вашего Виктора с машиной теперь все в порядке?

— А как же, — облегченно вздохнул Толкунов, — теперь он эти контакты каждый день чистить будет.

19

Будильник зазвонил тонко и пронзительно. Федор сразу поднялся, сел на кровати, опустив босые ноги на пол. Потер лоб, отгоняя сон, и вздохнул с сожалением: темно и спать хочется, постель мягкая и теплая, еще бы часок понежиться...

Гаркуша зашевелился в своем углу.

— Чай в термосе, — напомнил он, — позавтракай, а то, кто знает, когда вернешься...

Даже забота Гаркуши была неприятна Федору. Подумал: пусть бы сам сунулся холодным утром в лес. Ничего не ответив, присел несколько раз, глубоко дыша, — сон окончательно оставил его, и Федор выбежал во двор умыться. Кран с раковиной был, правда, и в кухне, но Федор любил мыться, брызгаясь и обливаясь, а их хозяин ворчал, когда наливали на пол.

Все же Гаркуша оказался лучше, чем Федор думал о нем. Пока растирался жестким льняным полотенцем, шеф приготовил ему яичницу, прежде он никогда не делал этого, и Федор понял, что провал Грыжовской выбил-таки Гаркушу из колеи: теперь все надежды возлагал на его, Федора, ловкость и находчивость.

Федор воспринял предупредительность шефа как должное, позавтракал с аппетитом, выпил горячего чая и совсем не удивился, когда Гаркуша подал ему полный термос.

— Возьми в дорогу, — сказал шеф, и какие-то чуть ли не заискивающие нотки прозвучали в его словах. — И будь осторожен.

— Буду, — коротко ответил Федор, подумав, что Гаркуша мог бы и не напутствовать его: кто же сам себе враг?

Гаркуша проводил его до калитки, постоял немного, потом запер ее и пошел досматривать сны. А Федор направился к трамвайной остановке. По его подсчетам, первый трамвай должен прийти на конечное кольцо минут через десять, а добраться туда можно было за пять-шесть минут быстрой ходьбы. Слава богу, погода хорошая и небо на востоке начало уже светлеть.

Трамвай задерживался, и Федор начал нервничать, ведь в половине седьмого уходил пригородный поезд, а ехать товарняком или каким-то другим поездом не хотелось — мог «засветиться». И все же фортуна оказалась на его стороне — трамвай пришел с не очень большим опозданием, и Федор вместе с другими утренними пассажирами занял место в последнем старом и расшатанном вагончике. К нему сразу возвратилось хорошее настроение, и он, покупая билет, подморгнул молоденькой курносой кондукторше с веснушками на лице, не совсем красивой, однако живой и симпатичной. Даже обычный ватник, из-под которого выглядывала розовая тенниска, не портил ее фигуры. Глаза смотрели задорно, и Федор решил, что ему не помешает завести новое знакомство. Он устроился рядом с кондукторшей. Девушка сразу заметила этот маневр и, видно, не имела ничего против таких намерений: скользнула взглядом по лейтенантским погонам Федора и поправила прядь волос, выбившуюся из-под платка.

— Опоздали вы сегодня, — сказал Федор с укоризной и взглянул на часы. — Успеть бы на поезд...

— Уезжаете? — Кондукторша сразу потеряла интерес к Федору: сколько их таких, разъезжающих лейтенантов. Заскочил в город на какое-то время — и будь здоров...

Федор угадал ее мысли и сказал обнадеживающе:

— Спешу на пригородный. Мотаемся туда-сюда... Днем вернусь. У вас когда смена?

Судя по всему, кондукторша сразу сообразила, куда гнет лейтенант, потому что еще раз поправила прическу и посмотрела на него с любопытством. Но ответила уклончиво:

— Вечером.

— В восемь я могу освободиться.

— А ты быстрый... — сказала девушка, и нельзя было понять, понравилась ей эта черта лейтенанта или, наоборот, она осуждает его. Однако то, что девушка сразу перешла на «ты», Федор не пропустил мимо ушей и сказал убежденно:

— Попробуй не быть быстрым... Война темпов требует, все в движении, не так ли?

— Наверно, так, — согласилась она, но не очень охотно.

— Так как, в восемь?

— Надо подумать... — Крепость явно сдавалась, и лейтенант, почувствовав это, ускорил ее капитуляцию:

— Может, поужинали бы вместе?

— Где?

— У меня есть талоны в офицерскую столовую.

— Но ведь...

— Без всяких «но». В восемь возле памятника Мицкевичу. Хорошо?

— Приду.

— Потом в кино можно.

— Достанешь билеты?

— Как-нибудь устроимся.

— С билетами трудно, — вздохнула она.

— Для нас нет ничего трудного, — хвастливо заявил Федор, явно переоценивая свои возможности, но кондукторша, поверив ему, сказала восхищенно:

— Сейчас напротив «Жоржа» американское кино крутят. Цветная картина, зашатаешься.

Федор будто случайно коснулся ее колена в грубом чулке. Девушка сбросила его руку, но не обиделась, и Федор решил не терять даром времени. Спросил:

— Тебя как звать?

— Таней.

— А где живешь?

— В общежитии.

— В гости пригласишь?

— Спешишь?

— Я же говорил: военные темпы!

— Хватаешь, что можешь?

— Ты мне, Таня, и в самом деле нравишься.

— Так все вы говорите.

— А ты всех не слушай. Я правду говорю.

Трамвай остановился, и в вагон стали садиться пассажиры. Кондукторша смерила Федора затяжным взглядом. Он смотрел в ее глаза честно и преданно, вправду был убежден, что эта конопатая девушка не безразлична ему, и Таня поверила.

— Хорошо, — сказала она и положила ладонь на его погон. — В восемь возле памятника.

Кондукторша стала протискиваться между пассажирами, отрывая билеты от только что начатого рулона, а Федор отвернулся к окну. Подумал: если быстро управится, можно и прийти на свидание, правда, шансов переспать с девчушкой маловато. Она вроде бы и согласится, но где? В общежитии, скорее всего, не выйдет, а вести ее к себе нельзя. Однако следует учесть и женскую изобретательность: если женщина чего-то действительно захочет, для нее не существует преград. А в том, что Таня захочет его близости, Федор не сомневался — такие мужчины, да еще с офицерскими погонами, на улице не валяются.

В конце концов, почему не пойти на свидание? Если все будет нормально, должен возвратиться в город приблизительно к двенадцати, а потом пусть Гаркуша сушит себе голову, где и когда вести передачу, с него же — хватит, можно будет и отдохнуть.

Трамвай, хоть и дребезжал на рельсах, словно вот-вот рассыплется, все же довез их до вокзальной площади. Федор помахал на прощание кондукторше, та ответила улыбкой, Федору показалось, — обнадеживающей, и он решил при любых обстоятельствах явиться на свидание. Блондинка Людка уже надоела ему: что-то мелет о любви, начинаются разговоры об одиночестве и замужестве, значит, надо сматывать удочки; жениться он, правда, может, ибо что такое женитьба — печать в документе, который все равно выкинет, но Людка начинает липнуть к нему, ревновать, возможно, следить, а известно: нет строже следователя, чем ревнивая женщина. Только этого ему и недоставало!..

Стрыйский поезд стоял на запасной линии, но Федор приблизительно знал, куда его загоняют, и нашел сразу. Прошел несколько вагонов, отыскивая свободное место, устроился около двух женщин с пустыми корзинами. Они возвращались с базара и, наверно, с хорошей выручкой, так как сидели довольные, умиротворенно щелкая семечки. Все у них уже было позади: и тревоги по поводу того, как удастся продать свой товар, где заночевать, как уберечь деньги от карманников; и радости, когда посчастливилось быстро сбыть картофель, свеклу и морковь, а потом купить именно то, что хотелось, вот даже цветастый платок, которым повязалась молодица, сидевшая у окна, в теле, розоволицая, со смешливыми глазами. Она время от времени поправляла что-то на груди, ощупывала и улыбалась соседке, худой, с суровым и неприветливым взглядом, то и дело посматривающей на нее неодобрительно, даже осуждающе. Однако молодице никто не мог испортить настроение. Федор подумал, что небось на груди у нее спрятан платочек с деньгами — да и где их прятать, только там, куда не осмелится залезть злодейская рука.

Худощавая женщина дала почувствовать Федору, что относится чуть ли не враждебно к такому соседству, не соизволила подвинуться, и лейтенанту пришлось сидеть неудобно, на самом краю скамейки. Невольно прикинул: надо было примоститься возле пышнотелой молодицы, ехать ему почти полтора часа, поезд стоит на каждом полустанке, и конечно же время лучше коротать в приятной беседе — а о чем говорить с этой высохшей и покрытой ржавчиной селедкой в юбке?

Напротив на скамейке пристроились тоже женщины, немолодые, в рабочей одежде, с пилами и топорами, и Федор догадался, что едут на лесоразработки, что возле разъезда на подступах к Залещицкому лесу. Обрадовался: ему тоже выходить на этом полустанке и в людском скопище легче затеряться.

— На работу? — спросил у женщины в потертом бушлате, положившей на колени тяжелый наостренный топор.

— Куда ж еще?

— Лес рубите?

Женщина посмотрела на Федора утомленно и недружелюбно, однако, увидев поношенную шинель и лейтенантские погоны, смягчилась. Лес рубить трудно, иногда нестерпимо трудно, но этому парню в видавшей виды фронтовой шинели еще труднее, им хоть смерть не глядит в глаза.

— Рубим, — ответила и махнула рукой. — Работаем на лесоповале, черт бы его побрал.

— Трудно?

Женщина приподняла топор, вдруг подала его Федору, тот взял, зачем-то провел пальцами по острому лезвию. Ощутив тяжесть топора, сказал сочувственно:

— Да, за день намахаешься!.. — Он и сам поднял топор, будто собирался рубануть, худощавая соседка испуганно отшатнулась, и Федор воспользовался этим, чтобы сесть поудобнее. — Ничего, — сказал мягко, — скоро война окончится, мужья вернутся, и будет вам легче.

Женщина забрала у него топор, зажала длинное топорище между колен.

— К кому вернутся, а к кому и нет, — проронила она спокойно, как-то даже равнодушно, и Федор подумал, что, вероятно, горе обошло эту женщину, но ошибся, так как ее соседка, тоже державшая на коленях топор, заметила:

— У тебя, Катя, хоть надежда есть: пропал без вести... А у нас похоронки...

Женщина неопределенно пожала плечами. Вдруг, опершись на топорище, подалась к Федору, уставилась в него полинявшими и утомленными глазами.

— Береги себя, хлопче, — сказала, улыбнувшись жалостно. — Такой еще молодой.

Федор подумал, что обойдется и без теткиных советов: чему-чему, а беречь себя научился, вот только проклятые немцы не хотят считаться с этим и упрямый Гаркуша. Но все равно пора кончать, и если Гаркуша будет противиться, то можно обойтись и без него. Нож в спину в темном месте, забрать деньги, документы — и в тыл. Куда-нибудь в Крым или ни Кавказ, где потеплее. По документам — он после тяжелого ранения получил отпуск, немного перекантоваться всегда можно, а дальше жизнь покажет. Ведь жизнь всегда прекрасна, даже сейчас, когда надо топать в лесную глушь за паршивой рацией...

Внезапно Федору стало жаль себя, и он твердо решил: хватит! В последний раз выполняет приказ Гаркуши, и на этом — точка. С Гаркушей, пожалуй, следует покончить сегодня же ночью, задушить тихонько в кровати. Их хозяин, кажется, завтра снова дежурит, значит, день у него в запасе есть, а за целый день в военной круговерти можно затеряться так, что сам черт, не говоря уже о контрразведке, не сыщет до конца дней своих.

«На просторах Родины чудесной...» — злорадно подумал Федор, и, верно, впервые за всю жизнь подумал с уважением и благодарностью о стране, которая поистине так велика и необъятна, что затеряться в ней человеку вроде бы проще простого.

Тетка, похожая на ржавую селедку, уперлась Федору в бок острым локтем, но теперь ничто не могло омрачить его мысли. Грубо нажал на тетку плечом, отстраняя, и подставил молодице ладонь.

— Может, угостите? — стрельнул глазом.

Та насыпала ему семечек, не жалея, с лихвой, усмехнулась ласково.

— А вы куда? — спросила не просто так, от нечего делать, а с явной заинтересованностью, и это еще раз убедило Федора в правильности его намерений. Пока существуют на свете такие пышнотелые доверчивые молодицы, он не пропадет, уж что-что, а с каждой женщиной всегда найдет общий язык, мог бы задобрить даже эту ржавую селедку. Но зачем?

Сделал таинственное лицо и ответил уклончиво:

— Вперед. Сейчас армия идет только вперед!

— Да, назад уже бежали! — не без ехидства встряла худощавая тетка.

— Вы, тетенька, несознательная и лучше помолчите, — одернул ее Федор. — В тот момент, когда вся страна кует победу, некоторые элементы спекулируют на базарах, пользуются нашими трудностями... Много выручили? — спросил резко.

Тетка отодвинулась от него испуганно.

— Все мои... — поднялась, прижав руки к груди, и засеменила не оглядываясь к туалету.

Поезд уже подходил к нужному разъезду, и Федор стал пробираться к выходу. Сначала у него было намерение соскочить за километр-полтора до полустанка, но поезд тут шел под горку, набирая скорость, и Федор решил не рисковать. Тем более он может затеряться в толпе женщин-лесорубов, тоже покидающих поезд на разъезде.

Состав остановился. Женщины с шумом и смехом стали выходить из вагона. Федор стоял возле окна спиной к ним, демонстрируя абсолютное равнодушие ко всему происходящему. Дождался, пока последняя женщина оставила вагон, и, увидев, что в тамбуре пусто, открыл дверь с противоположной стороны и выскочил в узкое пространство между пригородным поездом и товарняком, ожидавшим на разъезде своей очереди. Тут никого не было, лишь далеко, в конце состава, маячила фигура в железнодорожной фуражке. Федор нырнул под товарный вагон и пошел назад, к стрелке, которую только что проскочили. Обогнул товарняк как раз тогда, когда пригородный уже двинулся. Тут, возле стрелки, сразу за железнодорожной насыпью начинался кустарник. Федор и поспешил туда. Постоял немного, осматриваясь, но не заметил ничего подозрительного. Женщины с топорами и пилами окружили бригадира, он что-то объяснял им. К стрелке направлялся железнодорожник с масленкой в руке. Из паровоза, пыхтящего во главе товарняка, выглядывал машинист — обычная, будничная жизнь полустанка, не предвещающая ничего тревожного.

20

Бобренок сразу узнал вчерашнего агента в лейтенанте с его поношенной шинелью и крепкими яловыми сапогами. Точно такой, как описал Толкунов: немного выше среднего роста, в выцветшей фуражке, блондин, лицо вытянутое, курносый, ямочка на подбородке. И ходит, как говорил Толкунов, будто немного пританцовывая.

Майор дождался, пока белобрысый лейтенант сел в стрыйский пригородный поезд, и поднялся в соседний вагон. Когда поезд двинулся, перешел тамбур и заглянул в следующий вагон, но лейтенанта там не увидел. Не удивился, поскольку тот действовал согласно правилам: сел в один вагон, сразу перешел в другой, такая уж привычка у шпионов и диверсантов — на всякий случай вести себя так, чтоб оторваться от возможного «хвоста».

Лейтенант сидел в третьем вагоне. Примостился возле худощавой желтолицой женщины и смотрел в окно, любуясь окрестными пейзажами.

Бобренок не зашел в вагон — этот лейтенант теперь никуда не денется, по крайней мере до Залещицкого разъезда, и майор занял место подле своего помощника лейтенанта Щеглова, который напросился принять участие в задержании вражеского агента, вчера так удачно выскользнувшего из их «мышеловки».

Бобренок вел наблюдение за пассажирами, садившимися в передние вагоны. Щеглов — за хвостом поезда. Как и договаривались, сошлись в пятом от конца вагоне.

Щеглов ничего не спросил, только посмотрел вопросительно, и Бобренок не стал испытывать его терпение.

— В следующем вагоне, четвертая скамейка справа. Блондинистый лейтенант, сидит лицом к нам, я его сразу узнал. Можете пройти по вагону, вроде кого-то разыскиваете. Только не обращайте на него внимания, один взгляд издали — этого вам должно хватить.

— Конечно. — Щеглов легко поднялся и исчез в дверях. Он вернулся минут через десять, сел возле Бобренка, ничего не сказав.

— Ну? — наконец не выдержал майор.

— Тот самый. Сидит, как сидел, — кратко сообщил Щеглов. — С женщинами разговаривает. Ну и гусь! Никогда бы не подумал, что диверсант.

— Да, научились работать, — кивнул Бобренок. — И школа в «Цеппелине» серьезная.

Они посидели молча, прислушиваясь к стуку колес по рельсам, потом Бобренок сказал:

— Он может соскочить на ходу.

— Но ведь не сейчас.

— Когда будем подъезжать к Залещицкому разъезду.

— Все равно его песенка спета.

— Да, спета, — согласился Бобренок: он был убежден, что теперь уж шпиону в лейтенантской шинели некуда податься. Хочет, пусть прыгает с поезда на ходу — так или иначе станет пробираться к тайнику, а там — Толкунов и другие розыскники. Они будут контролировать чуть ли не каждый шаг агента. Все заранее обусловлено, все взвешено, и неожиданности исключены.

За несколько километров до полустанка они со Щегловым обосновались в тамбуре: один возле правой, другой возле левой двери, чтобы увидеть, как поведет себя агент. Видно, тот был уверен в безопасности, дождался, пока поезд постоял немного, и вышел с левой стороны. Скользнул под товарняк и затерялся где-то между вагонами.

Щеглов заволновался, но Бобренок потянул его к вагончикам лесозаготовителей, стоявшим на запасном пути. Это было естественно, двое военных прибыли, чтобы проконтролировать ход лесоповала, — теперь все для победы, фронту нужен лес, и инспекция работ в прифронтовой зоне просто необходима.

Щеглов завел неторопливый разговор с бригадиром, а Бобренок прижался к окну, откуда просматривались подступы к разъезду. Он видел, как шмыгнул в кусты лейтенант, одетый в пехотную шинель. Теперь они должны были переждать несколько минут, пока тот обойдет порубку и углубится в лес. Бобренку с Щегловым следовало кратчайшим путем добраться до мелкой лесной речушки, пересечь ее и занять позицию неподалеку от большой поляны, которую не мог миновать агент. Они обязаны были пропустить его и предупредить по рации других розыскников, что шпион на подступах к Залещицкому лесу.

Бобренок представил, как сидит в кустах возле насыпи белобрысый лейтенант, притаился и наблюдает за полустанком: нет ли чего тревожного. Что ж, смотри, голубчик, тут идет обыденная жизнь: женщины смеются и болтают перед началом работы, поезд на Стрый уже отошел, сейчас двинется товарняк, вон уже семафор поднят.

Бобренок решил дождаться отхода товарного поезда и не ошибся: только после того, как оба поезда покинули разъезд, на кустах, где прятался агент, заколыхались ветки — значит, шпион двинулся в нужном направлении.

Майор сделал знак Щеглову, и тот оборвал на полуслове беседу с бригадиром.

Они обогнули повал с еще не очищенными стволами и углубились в подлесок. Едва заметная тропинка вывела их к неглубокой речушке. Вода тут, видно, доставала до пояса, и Щеглов стал снимать сапоги, но немного выше по течению Бобренок увидел переправу, нагромождение камней тянулось чуть ли не к противоположному берегу. Помогая друг другу, они достигли мелководья и вошли в лес, не набрав воды в сапоги.

За речкой сразу начиналось болотце. Розыскники пошли напрямик, минуя редкие кусты и чавкая сапогами. Над болотистой низиной лежали пряди тумана, и Бобренок подумал, что этот туман хорошо прикрывает их от леса, — если бы кто-то и сидел там в засаде, все равно ничего не увидел бы.

Болотце кончилось как-то сразу, начался некрутой подъем, лес стал гуще, и туман рассеялся. Метров через сто вышли на большую поляну, возле противоположного края ее виден был стог сена. Он служил ориентиром, и Бобренок велел остановиться. Они засели в ольховом подлеске, замаскировались так, что их вряд ли заметили бы даже поблизости, притаились, ведь агент должен был появиться с минуты на минуту.

Бобренок лежал удобно, опершись грудью на мягкий мох. Положил перед собой бинокль и на всякий случай приготовил пистолет.

Майор считал, что лейтенант обойдет поляну с противоположной стороны подлеском, но надеялся увидеть знакомую фигуру и думал, что определит появление агента, заметив колыхание веток или услышав крик сороки. Лежал прислушиваясь, но лес молчал и ни одна веточка не шевельнулась на кустах возле стога.

Бобренок покосился на Щеглова. Тот закопался в листья и прошлогоднюю траву, фуражку прикрыл свежесломанной веткой, кажется, на него можно было наступить и не заметить, и Бобренок почувствовал удовлетворение — приятно идти на задание с человеком опытным, имеющим на своем счету несколько «языков». И еще решил, что служба в разведке, без сомнения, накладывает на человека определенный отпечаток, возможно, на всю жизнь, делает его рассудительнее, собраннее и...

Он не успел додумать до конца, так как услышал треск сломанной сухой ветки совсем близко, пожалуй, в нескольких шагах от их укрытия, — майор поймал взгляд Щеглова, напряженный, даже сердитый, покосился туда, куда он указывал глазами, и увидел агента, пробирающегося краем поляны.

Шпион скользил меж кустов легко и бесшумно. Майор сразу отметил это. Значит, лес был привычен для агента. Так продвигаться в чащобе мог только человек, родившийся в лесных краях, — он вроде и не раздвигал кусты, безошибочно находя удобные проходы, дышал легко, лишь лицо его немного раскраснелось.

Он прошел мимо Бобренка совсем рядом. Майору показалось, что он ощутил даже тепло его дыхания. Враг на мгновение замер, оглядывая поляну, и двинулся дальше — ловкий и уверенный в своей безопасности.

Бобренок, переждав несколько минут и убедившись, что шпион обогнул поляну и приблизился к лесу, приказал:

— Вызывайте посты, лейтенант.

Щеглов вытянул подмощенный под грудь сидор, достал рацию. Майор закинул на молодой дубок антенну, взял микрофон и произнес вполголоса, четко выговаривая каждое слово:

— «Гончие», слышите меня, «Гончие»? «Лис» миновал поляну две минуты назад, готовьтесь встретить. Повторяю: «лис» вот уже две минуты как прошел условленное место, все идет по плану. «Овчар». Слышали? «Овчар».

Майор выключил рацию. Теперь у них со Щегловым, если все пойдет, как задумано, времени много, По крайней мере около двух часов: до тайника с рацией почти четыре километра, час ходьбы туда и час назад, ну, может, немного меньше. Агент не торопится, а дальше начинается сплошная чащоба, болото — не разгонишься.

Толкунов, услышав сообщение майора, довольно хмыкнул и растянулся между кустами, подставив лицо теплым солнечным лучам. Подумал: Бобренок совсем не напоминает овчара. В представлении капитана они были старыми и седыми, вероятно, потому, что видел в каком-то фильме кавказского овчара в высокой смушковой шапке, бородатого и уж, наверно, потерявшего счет своим годам, но стоящего на скале над отарой овец величественно и горделиво, как воплощение человеческого могущества и вечности. А вот он — настоящий гончак, и хлопцы, посты которых должен миновать вражеский агент, тоже гончаки, от них не уйдет никто, даже самый опытный матерый волк, не то что этот белобрысый пижон, имевший наглость напялить их военную форму.

Полежав несколько минут и расслабившись, Толкунов почувствовал себя совсем свежим, будто и не было трудного перехода лесом, а проспал всю ночь в мягкой кровати под цветастым торшером, и утром после гимнастики, приняв прохладный душ, растерся полотенцем.

Пани Мария, может быть, уже встала и хлопочет по хозяйству. Вдруг Толкунов совсем близко увидел ее зеленоватые глаза: женщина, вглядываясь в него, о чем-то хотела спросить. От этого потеплело на душе, и Толкунов невольно улыбнулся. Однако сразу же сел, поняв, что теплое солнце и игривые мысли расслабляют человека, а ему это ни к чему, ведь агент уже вышел на последнюю прямую, скоро будет здесь, и все зависит только от его, капитана Толкунова, выдержки и опыта.

Толкунов напряг мышцы на руках, почувствовав, какие они твердые, решил не без удовольствия, что этот агент для него легкий орешек, он возьмет его, если понадобится, без особых трудностей.

Почему-то капитану захотелось, чтобы агент, достав рацию, начал передавать шифровку — только в этом случае он имел право брать его. Это был крайний вариант, лучше если агент возвратится в город, тогда он выведет их на резидента — конец шпионской шайке.

Толкунов еще раз проверил, все ли готово к встрече с белобрысым. Кажется, предусмотрены все возможные ситуации, впрочем, по собственному опыту капитан знал: всего предвидеть нельзя, бывают случаи, когда действительность опрокидывает логику и расчеты, но считал — сегодня такого не произойдет.

«А что нужно агенту? — подумал он. — Первое: достать из тайника рацию и с нею как можно скорее добраться до города. Второе: выйти в эфир здесь, в Залещицком лесу, снова спрятать аппарат в тайник или вместе с ним возвратиться во Львов...»

Агент должен приблизиться к тайнику с востока. Конечно, на подходах к нему будет вдвойне осторожен. Чтобы он не заметил засады, капитан соорудил небольшой окоп западнее шпионского тайника. Землю вынес на шинели и замаскировал свое укрытие срезанными ветками. Возвращаться же к полустанку агент должен, вероятно, тем же проверенным путем. Посты пропустят его, сообщив Бобренку о маршруте шпиона.

Если же белобрысый наглец, как окрестил его Толкунов, захочет выйти в эфир, не теряя времени, то для этого тоже вряд ли направится в сторону окопа: кусты тут хотя и густые, но невысокие, а ему надо куда-то забросить антенну. Скорее всего, его прельстит дуб, раскинувшийся левее, метрах в двадцати отсюда.

Толкунов взглянул на часы. Агент должен появиться минут через пятнадцать — двадцать. Капитан мог еще понежиться на солнышке, однако полез в маленький и не очень удобный окопчик, скрючился и прикрылся набранной в ложбине прошлогодней травой, поправил лещиновые ветки, отгораживающие его от тайника, замер, кажется, будто не дышал, и даже старая лесная пройдоха сорока не почуяла бы его.

Именно принимая во внимание всевидящий сорочий глаз, и занял Толкунов свою позицию заранее. Был у него случай, когда приблизительно так же ожидал в лесу вражеских диверсантов. Он, тогда еще не очень опытный младший лейтенант, и двое бойцов Смерша знали, когда агенты выйдут к лесному озеру, но своевременно не замаскировались. Потом было поздно: сороки подняли гвалт, выдали их, что усложнило задержание. С той поры Толкунов возненавидел сорок и соек. Слава богу, сегодня поблизости нет этой погани, хотя появляются они почти всегда неожиданно и в самый неподходящий момент.

Вдруг капитана насторожило едва заметное колыхание веток на кустах справа от тайника — с чего бы это в безветренную погоду?

Толкунов напрягся, всматриваясь, однако ничего не заметил — не показалось ли?.. Но тут же кусты закачались сильнее и к тайнику вышел человек в расстегнутой шинели с лейтенантскими погонами, тот самый офицер, что вчера так ловко обвел Толкунова вокруг пальца.

Должно быть, агент сидел в кустах несколько минут, внимательно осмотрелся и ничего не заметил — стоял, спокойно задрав голову к небу и тяжело дыша. Потом снял шинель и растянулся на ней, заложив руки под голову. Закрыл глаза, словно собирался поспать, а может, и правда задремал — на лоб ему сел большой овод, но белобрысый не пошевелился, лежал, вроде и не было рядом тайника с рацией, а просто бродил по лесу, устал и лег отдохнуть. А овод пристроился у него на лбу, разбухая от крови. Толкунов все это ясно видел, внезапно ему захотелось отогнать насекомое. Он усмехнулся, поймав себя на мысли, что его больше раздражает не спокойствие и самоуверенность агента, а нахальство овода.

Наконец шпион зашевелился и лениво отогнал овода. Тот недовольно закружил над ним. Белобрысый поднялся, потянулся и отер пот с лица. И только тогда направился к тайнику.

Он опустился перед ним на колени и стал разгребать песок руками, не спеша, аккуратно, будто был истинным хозяином этой земли, а не врагом. Толкунов вдруг ощутил прилив гнева и злости, но сразу же усмирил себя — гнев и злость были сейчас плохими советчиками. Нужно сохранять выдержку и рассудительность.

Агент разгреб песок, пошарил руками в тайнике и вытянул небольшой желтый чемоданчик. Очистил его от песка, даже сдул пыль, сел на траву и, положив чемоданчик на колени, раскрыл его. Стал рассматривать, словно в чемоданчике лежала не обычная рация, а какое-то сокровище. Любовно погладив аппарат, сдвинул чемоданчик на траву и закурил. Смакуя курево, затягивался, поплевывал: отдыхал и наслаждался жизнью, ощущая свою силу и безнаказанность.

Прикрыл чемоданчик, затоптал сапогом окурок, потом подобрал его, бросил в тайник, заровнял песок и надел шинель. Легко поднял чемоданчик и растворился в кустах — тех самых, откуда и появился.

Толкунов вздохнул обиженно, совсем как ребенок, которому пообещали что-то и забыли об этом. Слышал шуршание кустов — агент удалялся, но капитан полежал еще немного в окопчике и поднялся из него лишь минут через пять. Размялся малость и достал прикрытую хворостом и листьями рацию. Подул в микрофон и сказал глухо:

— Я — «Гончак-четыре», слышите меня? Докладывает «Гончак-четыре», «лис» сделал свое дело и возвращается. «Овчар», вы поняли меня? «Лис» возвращается.

Выключил рацию и почему-то подумал, что все же этот проклятый белобрысый наглец опять обманул его и вторично выскользнул из рук. Конечно, теперь он никуда не денется, капитан знал это твердо, но никак не мог избавиться от ощущений охотника, стрелявшего из двух стволов и промазавшего.

Посты докладывали один за другим, что агент возвращается к разъезду. Бобренок и Щеглов устроились в бригадирском вагончике — до прихода пригородного поезда оставалось четверть часа.

Поезд немного опаздывал. Бобренок стоял возле окна, Щеглов незаметно выглядывал из дверей. Поле обозрения было достаточно большое, и агент никак не мог попасть к разъезду незамеченным.

Наконец издали послышался гудок, заныли рельсы, и поезд как-то утомленно выплыл из-за крутого поворота. Паровоз притормозил возле самой стрелки, со свистом выпустил облако пара, как бы остановившись лишь на мгновение, чтобы передохнуть перед дальней дорогой. Но Бобренок знал: поезд будет стоять на разъезде, пока не придет военный эшелон из Львова. Однако агенту это было неизвестно. Он должен был уже появиться, чтобы потом не прыгать на ходу, привлекая внимание. И действительно, агент вышел из тех же кустов под насыпью, чувствуя себя свободно и почти не таясь.

Он сел во второй от паровоза вагон, возможно, перешел по тамбурам в другой, но это уже не имело значения — из Стрыя в поезде ехали двое контрразведчиков, переодетых в гражданское. Они должны «довести» агента до Львова. Бобренок и Щеглов не рискнули сесть в этот поезд: шпион мог засечь их во время утренней поездки, что никак не входило в планы офицеров Смерша.

Наконец из Львова пришел военный эшелон. Он перекрыл Бобренку пригородный поезд, и майор уже не видел, как тот отъехал. Через несколько минут к полустанку подкатил «виллис». Он забрал офицеров, и Виктор, не очень-то считаясь с разбитым шоссе, помчался во Львов. Должны были опередить поезд по крайней мере на полчаса и ждать агента на вокзале.

Бобренок сидел на переднем сиденье, незаметно искоса поглядывая на Виктора. Пережитое сказалось на внешности парня и манере держаться: черты лица его заострились, не улыбался, как обычно, а, крепко вцепившись в баранку, неотрывно всматривался в дорогу. Майор хотел как-то отвлечь его от унылых мыслей, но решил, что парень вряд ли нуждается в успокоении. Бобренок поднял воротник шинели и попробовал задремать, но холодный ветер и выбоины на шоссе вовсе не способствовали этому. Он сидел с полузакрытыми глазами. Щеглов начал какой-то разговор, но ни Бобренок, ни Виктор не поддержали его. Поэтому ехали молча до самого города, и, лишь когда выскочили на его улицы, Щеглов сказал:

— Пообедать бы...

Бобренок неопределенно пожал плечами — он и сам не возражал против обеда. Но не прозевают ли они прибытие поезда?

Виктор покончил с их сомнениями:

— Обед заказан на вокзале. Комендант — в курсе, накормят за несколько минут.

Щеглов довольно хмыкнул: всегда приятно, когда о тебе заботятся...

Комендант усадил их в отдельной комнатке при станционной столовой. Правда, обед им подали скромный: обычный суп и тушенку с макаронами, но комендант распорядился принести, видно, из особого фонда виноградного соку. Контрразведчики дружно приложились к графину, особенно не укоряя себя сокращением начальнического рациона. Тем более что комендант, тоже майор, как и Бобренок, за компанию с ними выпил целую кружку.

До прихода стрыйского поезда еще было время, и Бобренок вышел на перрон. Вместе с комендантом он обошел посты, выставленные комендатурой: в случае необходимости солдаты должны помочь в задержании вражеского агента и его помощников.

Комендант был исполнен оптимизма.

— Поезд прибывает на третий путь, — объяснил он. — Между ним и перроном будет стоять московский, и пассажирам придется спуститься в подземный переход. Оттуда — два выхода на привокзальную площадь. Там также наш патруль, ну а дальше... — Он развел руками, подчеркивая, что дальше его полномочия прекращаются и он снимает с себя ответственность, так как потом все уже будет зависеть от контрразведчиков.

Бобренок кивнул в знак согласия.

— Хорошо, майор, — сказал он, — мы благодарны вам.

Комендант усмехнулся:

— Поблагодарите, когда поймаете шпионов. А мы вам, если понадобится, поможем. Я дал приказ патрулям быть внимательными и старательно проверять документы у всех, мало-мальски вызывающих подозрение.

На перроне появился сержант и доложил, что пригородный из Стрыя прибывает на станцию.

— А если кто-либо из пассажиров пролезет под московским? — Бобренок указал на только что остановившийся состав.

— Перрон заблокирован, — объяснил комендант, — и единственный выход отсюда снова в туннель.

Бобренок вышел на привокзальную площадь. Возле выхода из вокзала стояло несколько киосков. За одним из них спрятался Щеглов: прекрасная позиция — площадь как на ладони, а тебя никто не видит.

— Поезд прибывает, — сообщил Бобренок и стал рядом с лейтенантом.

Теперь оставалось ждать, набираться терпения и ждать. Все могло случиться. Возможно, агента встречали не только контрразведчики и он передаст рацию связному или радисту тут же, на вокзале или на привокзальной площади, все могло случиться, и принимать решения надлежало ему, Бобренку. В его распоряжении машина («виллис» стоял неподалеку, у вокзальных складов) и еще двое оперативников. Одного из них майор видел — опирается на палку, с вещмешком в руке — солдат, получивший отпуск после ранения и добирающийся в свой Конотоп или Нежин...

Военный патруль, находившийся посредине площади, подозвав офицера, стал проверять документы.

Подошли две машины с какими-то ящиками, и солдаты, выпрыгнувшие из кузова, начали сгружать их...

Переполненный трамвай — висели даже на подножках — отправился в город...

Мальчик с пачкой папирос орал на всю площадь, предлагая закурить...

Тут шла своя будничная жизнь.

Вдруг Бобренок заметил, что движение у выхода из вокзала оживилось: шли люди с мешками и чемоданами, с узлами и сумками, — значит, прибыл пригородный, и это — его первые пассажиры.

Бобренок почувствовал горячее и возбужденное дыхание Щеглова: лейтенант тоже заметил суету у выхода и подал сигнал, что следует быть внимательными. Майор сжал ему локоть, призывая к спокойствию, но и у него кровь сильнее застучала в висках.

А пассажиры шли и шли, главным образом к трамвайной остановке. Там сразу образовалась толпа: трамваи брали штурмом, с бранью и толкотней.

Прошло минуты четыре или пять, агент не появлялся, и Бобренок подумал: может, случилось что-то непредвиденное... Ведь агент мог выйти из поезда и на подступах к городу, но в таком случае контрразведчики, сопровождавшие его, уже сообщили бы им по рации.

Белобрысый лейтенант в шинели и надвинутой на лоб фуражке появился незаметно — шел за полной женщиной, как бы сопровождая ее. Отстал лишь на миг, осматриваясь. В левой руке нес желтый чемоданчик. Бобренок облегченно вздохнул: выходит, рация при нем.

Полная женщина направилась к трамвайной остановке. Шпион задержался на секунду. Увидев вагон, подходивший к вокзалу, тоже двинулся к трамвайному кольцу.

И именно в это время на него обратил внимание старший комендантского патруля, лейтенант с красной повязкой на руке. Он сделал знак агенту подойти, но тот притворился, что не заметил, и тогда лейтенант окликнул его.

Бобренок недовольно пожал плечами. Видно, патруль не железнодорожный, а из городской комендатуры, и не прошел инструктажа контрразведчиков. Зачем он появился на вокзале? Лучше бы этот дотошный лейтенант с повязкой не вмешивался не в свое дело, потому что солдат с палкой уже смешался с толпой, поджидая агента на трамвайной остановке.

Но комендантский патруль имеет право проверять документы у любого военного, в конце концов это обязанность патрульных, тем более что они получили приказ быть особенно бдительными...

Агент подошел к патрулю, откозырял и поставил чемоданчик на мостовую, зажав его между ног. Офицер протянул руку за документами, а солдат с автоматом, как и положено по инструкции, шагнул в сторону, заняв удобную позицию, чтобы в случае чего задержать нарушителя.

Белобрысый расстегнул шинель. Даже издали Бобренок видел, как широко и дружески улыбается он, будто и в самом деле проверка документов была простой формальностью и ничем не угрожала ему.

Однако старший патруля не ответил на эту фамильярность, взял документы и стал внимательно проверять их, что-то спросил у белобрысого, и улыбка сползла с его лица. Видно, офицер требовал каких-то объяснений, белобрысый недовольно полез в карман и достал еще бумагу, наверно, продовольственный аттестат. Бобренок знал, что опытному патрульному офицеру отметки в аттестате иногда скажут больше, чем самые убедительные документы.

Старший патруля уставился в аттестат, перелистал его и опять что-то спросил у белобрысого. Тот раздраженно ткнул пальцем в бумагу, и только после того офицер сложил его и возвратил владельцу. Белобрысый о чем-то спросил у патрульного, и тот указал на трамвайную остановку. Вообще, поведение агента было натурально, и Бобренок поймал себя на мысли: если бы точно не знал, что это за человек в поношенной шинели, тоже мог бы отпустить его.

Белобрысый спрятал документы и потянулся к чемоданчику. Он взял его небрежно и хотел уже отойти, но старший патруля вдруг остановил его, указав на чемоданчик. Белобрысый отступил, и Бобренок подумал, что патрульный офицер сделает сейчас непоправимую ошибку, он даже невольно подался вперед, словно мог остановить офицера, предупредить об опасности.

Наверно, прошла лишь секунда, самое большое — две, патрульный так и стоял с протянутой рукой. По приказу начальника гарнизона он мог в особых случаях осматривать вещи офицеров и солдат, и не было ничего удивительного в том, что воспользовался таким правом, однако Бобренок понял, к чему это может привести, и тихо, сквозь зубы, выругался: педантичный лейтенант срывал им операцию, а майор даже не мог вмешаться — стоял, смотрел и, единственное, что мог позволить себе, шептал нелестные слова.

Белобрысый отступил еще на полшага, солдат что-то сказал ему и поправил автомат на плече. Пожалуй, именно этот недвусмысленный жест и решил дело. А то, что случилось дальше, длилось всего несколько секунд.

Агент сделал вид, что хочет открыть чемоданчик, наклонился и быстро выхватил из кармана пистолет. Он выстрелил в патрульного офицера чуть ли не в упор. Тот зашатался и стал оседать на мостовую, а солдат, сбросив с плеча автомат, уже начал поднимать его, однако агент оказался ловчее: вторым выстрелом свалил солдата, и тот, выпустив автомат, протянул к белобрысому руки.

Шпион, подхватив чемоданчик, побежал через трамвайные линии к забору, за которым возвышались какие-то строения.

Он уже перепрыгнул через рельсы, когда раненый солдат все же дотянулся до автомата. Он стрелял не целясь. Но лишь раздалась первая короткая очередь, как белобрысый споткнулся и упал, выпустив чемоданчик, потом привстал, по-видимому не веря, что пули попали в него, даже сделал шаг или два и упал снова, подвернув под себя руки.

Бобренок бросился вперед, словно мог что-то изменить. Он бежал, зная, что случилось непоправимое.

Майор миновал патрульных, оглянулся и указал на них Щеглову, а сам побежал дальше — туда, где на рельсах лежал, уткнувшись лицом в землю, лейтенант в поношенной шинели.

Отъехавший с кольца трамвай затормозил в нескольких метрах. Из вагона стали выпрыгивать любопытные. Бобренок властно поднял руку, останавливая их, и наклонился над агентом. Перевернул его кверху лицом, прижался к самым губам, стараясь уловить дыхание, но мертвенная бледность уже расплывалась по лицу агента — автоматная очередь прошила его насквозь от шеи через левое плечо.

Бобренок оставил убитого и подхватил чемоданчик. Видел, как от вокзала к нему бегут военные, среди них был и сам комендант. Он о чем-то спрашивал Бобренка, но майор, не вникая в произносимые им слова, распорядился отнести тело убитого в помещение. Сам же направился к патрульным.

Лейтенант с красной повязкой смотрел невидящими глазами в небо, на его лице застыло изумление. Наверно, он так и не успел осознать, что случилось. А солдат сидел на земле, держа автомат в руках, и кашлял. Должно быть, он больше испугался, чем пострадал, хотя на правом боку сквозь шинельное сукно уже проступала кровь. «Месяц в госпитале», — подумал Бобренок и помог солдату подняться. Щеглов поддержал его с другой стороны, хотел забрать автомат, но солдат не отдал, пошел сам к вокзалу, держа оружие в левой руке и немного пошатываясь.

Бобренок поспешил в вокзальное помещение. По дороге оглянулся на мгновение: трамвай уже двинулся, позванивал, отдаляясь, люди начали расходиться от места, где только что лежал убитый с красной повязкой на рукаве.

Белобрысый лежал в комендантской комнате на скамейке. С него уже сняли шинель, и Щеглов внимательно разглядывал ее. Он знал свое дело, и Бобренок, одобрительно кивнув лейтенанту, занялся чемоданчиком. Замки щелкнули сразу, и чемоданчик открылся — рация была завернута в тряпку и промасленную бумагу, обычная немецкая рация, таких Бобренок видел-перевидел. Майор вытянул ее из чемоданчика. Кроме нее тут хранились запасные лампы и батареи. Бобренок постучал по дну, но двойного не было, не было и шифровального блокнота, вообще ничего, что могло бы заинтересовать контрразведчиков.

Бобренок вздохнул разочарованно. Видно, Щеглов сообразил, чем именно недоволен майор, потому что спросил:

— А вы чего хотели?

Пожалуй, этот вопрос снял в какой-то мере напряжение, до сих пор владевшее Бобренком, и остатки оцепенения. Он вдруг криво усмехнулся и ответил, как бы смирясь:

— Конечно, на что же надеяться?.. — Повернулся к коменданту, стоявшему у него за спиной, и сказал так, будто сам обвинял себя в случившемся: — Вот, майор, две смерти за пять секунд...

Комендант, по-видимому, решил, что Бобренок в чем-то обвиняет его, и попытался оправдаться:

— Лейтенант — патрульный выполнял свой долг.

— Несомненно.

— Но, мне кажется, вы не одобряете его действия...

— Это уже эмоции, — отмахнулся Бобренок. — Что случилось, то случилось... — Он мог бы сказать коменданту, что резидент, возможно, прятался где-то в толпе на вокзальной площади. Теперь он точно знает, что контрразведка вцепилась им в «хвост», и попробует забиться в какую-нибудь щель, как клоп, и вытянуть его оттуда — напрасный труд.

У них же осталось только два дня из назначенного командующим срока, два дня до конца недели, два маленьких дня, всего сорок восемь часов, а им удалось всего ничего. Пять дней пролетело совсем незаметно, словно это не марафон, а бег на короткую дистанцию, где только и успеваешь набрать воздух в легкие.

А может, он ошибается, никого не было на площади и резидент ждет белобрысого с рацией, ждет с нетерпением, ведь вчера должны были выйти в эфир из квартиры Грыжовской...

Впрочем, Бобренок все равно не мог ответить на эти вопросы, как бы ни ломал себе голову, потому и стал помогать Щеглову.

Они внимательно осмотрели карманы убитого. Документы: офицерская книжка, денежный и продовольственный аттестаты, командировочное удостоверение, согласно которому лейтенант Федор Грош должен был проинспектировать средства химической защиты одной из частей, находящихся во Львове.

Конечно, фальшивое, подумал Бобренок, но все же отдал удостоверение коменданту, чтобы тот немедленно связался с командиром или начальником штаба части.

Офицерская книжка и продовольственный аттестат не вызывали никаких подозрений, особенно аттестат с многочисленными пометками продпунктов. Бобренок был уверен, что он неподдельный, агенты, без сомнения, успели уже обменять у интендантов свои фальшивые бумаги. Впрочем, последнее слово о документах должна сказать экспертиза, и майор отложил их.

Собственно, в карманах так называемого лейтенанта Федора Гроша не было больше ничего заслуживающего внимания. Кошелек с деньгами (полторы сотни и мелочь), папиросы, кустарная зажигалка, сделанная из патронной гильзы, остатки бутерброда с салом, завернутые в пергаментную бумагу. Он был осторожен, этот гитлеровский агент, и не держал в карманах ничего компрометирующего.

Щеглов плюнул со зла.

— Вот и все... — сказал он, блеснув глазами. — Немного.

— Совсем немного, — согласился Бобренок. Майору тоже хотелось дать выход эмоциям, переполнявшим его, но, сдержавшись, он добавил: — Единственная зацепка — документ о командировке.

— Чистая липа.

— Согласен, однако иногда гитлеровская разведка использует наших офицеров, запутавшихся в чем-то или каким-то образом попавших к ним в сети, как обычных информаторов. А этот Федор Грош — фигура явно не второстепенная.

— Конечно, все же тут есть хоть один шанс.

Но сразу выяснилось, что даже этого шанса у них нет. Комендант принес неутешительное известие: в части, куда был откомандирован лейтенант Федор Грош, и не слыхивали о таком.

Чтоб подсластить пилюлю, комендант предложил почти полную коробку «Казбека». Бобренок курил редко, однако первым взял папиросу и жадно затянулся.

— Все, — сказал он, — тут все, и следует доложить Карему. Может, вы, лейтенант?

Щеглову не надо было разъяснять тактический ход Бобренка: несомненно, полковник рассердится. Хотя в сложившейся ситуации виноватых не найти. Он, скорее всего, выругает лейтенанта, но ведь с того взятки гладки. Потом Карий разберется в ситуации, поостынет, и все получат по заслугам, а так — кому охота попадать под горячую руку?

Щеглов потянулся к телефону, однако Бобренок остановил его.

— Я пошутил, лейтенант, — сказал он, — и все шишки должны упасть на мою голову. Но мы спешили и, может, чего-то не заметили. Давайте еще раз...

Они вывернули карманы гимнастерки и обследовали буквально каждый шов, потом диагоналевые галифе агента, подпороли подкладку в шинели, и все же ничего не нашли. Бобренок готов был уже признать поражение, но вдруг увидел за швом вывернутого шинельного кармана скомканный клочок бумаги. Оказалось, трамвайный билет. Майор разгладил его на ладони и хотел уже присоединить к другим вещам агента, но на миг задумался и попросил коменданта:

— Не могли бы вы установить, на каком маршруте и когда продали этот билет? Хотя, — вдруг взгляд его оживился, — раз продают билеты, должен быть и учет их. Существует ли уже какое-нибудь трамвайное начальство?

— Конечно, — подтвердил комендант.

— Где?

— Трамвайное управление начало функционировать в городе, кажется, в августе.

— Где оно?

Комендант назвал улицу, и Бобренок протянул Щеглову билет.

— Слетайте туда с Виктором, — попросил он, — а я тем временем свяжусь с Карим.

Щеглов аккуратно спрятал билет в спичечный коробок и спросил:

— Выяснить, где и когда продан билет? Сделаем.

Он возвратился через полчаса. Бобренок уже успел выслушать все неприятные слова от Карего, успел остыть от этих слов, успел даже подготовить себя к очередному удару судьбы, вряд ли с помощью этой помятой бумажечки удастся за что-то зацепиться...

«Все равно, — размышлял он, — вражеской резидентуре нанесен ощутимый урон: в течение двух дней взято две рации и ликвидированы два агента, одного, правда, убили при задержании». Бобренок почти уверен, что при любых обстоятельствах шпионы больше не выйдут в эфир. Кроме того, этот белобрысый агент, так называемый лейтенант Грош, мог быть резидентом? Конечно мог, и кто докажет обратное?

Правда, Бобренок чувствовал шаткость этих утверждений. Вряд ли сам резидент пошел бы на квартиру Грыжовской, а потом подался за рацией к лесному тайнику...

Однако никто ничего не может окончательно утверждать... А если у них было безвыходное положение? Не следует забывать и о машинисте Иванциве, а также сцепщике вагонов Рубасе. В общем, есть еще нитки, зацепки, и не все потеряно...

Но почему так победно улыбается Щеглов?

Бобренок поднял на лейтенанта хмурый взгляд, и тот доложил:

— Билет куплен сегодня на шестом маршруте. К сожалению, вагоны еще не возвратились в депо и трудно установить, кто именно из кондукторов продал его.

Бобренок заметил сухо:

— Наверно, все это ни к чему. Видите, пассажиры висят на вагонах, тысячи людей, немало военных, попробуйте запомнить кого-либо...

Щеглов растерялся:

— Так вы же сами...

— Да, какой-то шанс все же есть. — Бобренок был явно непоследователен. — Значит, говорите, шестой маршрут?

— От Богдановки к вокзалу.

— Что такое Богдановка?

— Пригородный район. Точнее, окраина.

Бобренок повел плечами, словно сбрасывая с себя нерешительность. Приказал:

— Всех кондукторов шестого маршрута сюда. — Подумал немного и продолжал менее категорично: — Давайте сделаем так, лейтенант. Конечная остановка шестого маршрута на вокзале. Все вагоны должны, в конце концов, побывать тут. Организуйте кондукторов, может, кто-то и узнает этого... — бросил он суровый взгляд в сторону тела, лежавшего под простыней в углу.

Первыми зашли в комнату, где на скамейку положили одетое в шинель тело вражеского агента, две кондукторши с кожаными сумками, чем-то похожие друг на дружку. Одна полная и краснолицая, с двойным подбородком и водянистыми глазами; вторая тоже полная, но на голову выше коллеги и еще более массивная, в теплом вязаном платке, крест-накрест стягивавшем необъятную грудь. Была эта кондукторша чернявая, с цыганскими вытаращенными глазами. Она вошла в комнату первой и нисколечко не встревожилась, увидев мертвого на скамейке, а ее товарка, с любопытством выглядывавшая из-за нее, вопросительно уставилась на Бобренка.

— Чего звали? — воскликнула вдруг чернявая тонким голосом. — А то вагонов и так мало, еще тут задерживают...

— Скажите, пожалуйста, — в голосе Бобренка появились интимно-просительные интонации, — не узнаете ли вы этого человека?

Кондукторши переглянулись, видно, старшая подала другой какой-то, только им понятный сигнал, потому что, фактически не посмотрев на убитого, они энергично и в такт отрицательно закивали головами.

— Все же, очень прошу, гражданочки, приглядитесь, это вам ничем не угрожает, и претензий к вам у нас не будет. Не видели ли вы раньше этого лейтенанта? Ехал в трамвае шестого маршрута.

Более полная женщина, поправив платок на груди, шагнула к скамейке, потянув за собой и подругу. Они долго смотрели на убитого, наконец снова переглянулись и снова покачали головами.

— Нет, — ответила та, что помассивнее, — впервые видим. К тому же, знаете, сколько у нас пассажиров!

— Да, всех не упомнишь, — подтвердила другая.

Они ушли, и Щеглов сказал Бобренку:

— Могучие мадамочки, битые и перебитые, всего насмотрелись, им лишние хлопоты ни к чему, и мы...

— Но ведь этот тип ехал на вокзал рано утром, когда пассажиров мало, может, кто-то и запомнил его, — возразил майор, не дослушав. — Давайте следующих кондукторш, лейтенант.

Однако следующим оказался кондуктор — пожилой, седоусый, плохо выбритый, худой и весь какой-то выцветший. Щеки у него запали, а глаза за стеклышками очков в простой металлической оправе светились любопытством. Он вытянул шею из воротника темной заношенной рубашки, внимательно и без малейшего волнения осмотрел убитого. Вытер тыльной стороной ладони кончик покрасневшего носа и оглянулся на Бобренка.

— Так чего пан майор хочет? — спросил он вежливо, но не удержался и шмыгнул носом.

— Не ехал ли этот человек сегодня в вашем вагоне? Может, вчера или еще раньше? Вообще, может, где-то видели его?

Кондуктор слушал майора подобострастно, несколько раз кивнул, будто проникаясь серьезностью своей миссии, и Бобренок подумал, что, должно быть, наконец им повезло и сейчас получат хоть какую-нибудь информацию, но кондуктор решительно покачал головой и ответил твердо:

— Нет.

— Не видели?

— Никогда.

— А вы посмотрите еще раз.

— Зачем? Никогда не видел этого человека.

— Вот так категорично?

Кондуктор задумался, снова потянулся рукой к кончику носа, правда, не вытер и сказал уже не так решительно:

— Кто его знает, возможно, и встречались когда-то, но не припоминаю...

— Извините, что побеспокоили.

Кондуктор поправил сумку и ушел. На пороге задержался, обернулся, поправил очки и сказал, словно просил прощения:

— Вы на меня уж не сердитесь. Я бы с радостью, но что поделаешь! Не видел...

Щеглов засмеялся совсем по-детски.

— Ну что ты, батя, — сказал он душевно. — Нет — так и нет, спасибо, а то стал бы что-то придумывать, запутал бы нас...

Кондуктор выпрямился, будто эти слова лейтенанта сняли с его спины тяжелую ношу.

— Бывайте. — Он махнул рукой так, вроде пребывал в своей компании и отлучается лишь на короткое время.

— Еще один пустой номер, — пробурчал Щеглов.

Бобренок ничего не ответил: что попишешь, наверно, из их замысла ничего не выйдет, но не имеет права отступать, пока не опросит всех кондукторов.

Через несколько минут дежурный по вокзалу пропустил в комнату двух женщин. Первой вошла кондукторша в форменной тужурке, средних лет, крепкая, в косынке, завязанной на затылке.

Бобренок подумал: совсем по-комсомольски.

Женщина была обута в грубые мужские ботинки. Видно, она привыкла к ним и нисколько не стыдилась их вида, так как смело прошагала до середины комнаты и остановилась, осматриваясь.

Другая кондукторша, девушка лет восемнадцати-девятнадцати в ватнике и платке, из-под которого выбивалась прядь длинных каштановых волос, остановилась у порога, глядя смущенно и даже растерянно.

Бобренок понял, что инициатива тут принадлежит старшей женщине, и сказал, обращаясь главным образом к ней:

— Посмотрите на этого человека в углу на скамейке. Подойдите, не бойтесь, неужели не видели убитых? Война идет, уважаемая, к сожалению, еще стреляют, и пули иногда попадают в людей.

— Черт бы их побрал... — сердито отмахнулась кондукторша.

— Конечно, — согласился майор, — но что поделаешь? Посмотрите внимательно на этого лейтенанта, возможно, приходилось видеть...

Кондукторша, тяжело ступая ботинками, решительно прошла в угол и остановилась перед убитым, даже наклонилась к нему, потом отступила на шаг, будто так легче было рассмотреть. Снова подошла, видно, узнала, подумал Бобренок, он стал за спиной кондукторши и спросил нетерпеливо:

— Ну?

— Нет... — опустила глаза.

— Посмотрите как следует.

— Смотри, не смотри — нет.

Майор обернулся к девушке в платке, топтавшейся у порога.

— А вы?

Девушка вытянула шею, но, вероятно, ничего не видела — старшая кондукторша заслоняла убитого.

Майор коснулся ее локтя, легко отстранив.

— Гляньте, девушка, — попросил он, — подойдите сюда, ближе.

Кондукторша сделала лишь шаг и пугливо остановилась. Снова вытянула шею и даже поднялась на цыпочки. Грубый ватник распахнулся, и майор увидел, что девушка тоненькая и стройная, розовая мужская рубашка туго обтягивала ее фигуру. Девушка нервно дышала, грудь у нее подымалась, и шея с тонкой кожей, усеянной веснушками, покраснела.

Вдруг девушка как бы задохнулась, глотнула воздух и подняла руку, будто защищаясь.

— Не волнуйтесь, — подбодрил ее майор, — прошу вас, подойдите ближе и приглядитесь.

— Нет, — воскликнула она, — этого не может быть!..

Теперь настала очередь волноваться Бобренку. Он пристально посмотрел на девушку, подошел чуть ли не вплотную и заглянул в глаза.

— Вы узнали его? — спросил он.

Девушка взглянула на майора растерянно.

— Но ведь он... — начала она нерешительно. — Сегодня утром...

Бобренок взял девушку за руку. Крепко сжал и подвел ее к убитому.

— Вы знаете его?

— Да.

— Откуда?

Девушка уже пришла в себя. Высвободила у майора свою руку, поправила рубашку на груди. Вдруг лицо ее сморщилось — видно, все еще не могла поверить, что человек, лежащий на скамейке, мертв.

— Спокойно, — сказал майор властно. — Как вас зовут?

— Таней.

— Фамилия?

— Таня Зима.

— Сядьте сюда, Татьяна. — Майор поставил стул спинкой к убитому.

Когда девушка села, занял место напротив. Внезапно увидел, как сверлит их любопытными глазами старшая кондукторша.

— А вы идите, — махнул он рукой.

— Одна? Без Тани?

— Мы должны немного поговорить с ней.

— А как с билетами?

— Придется вам поработать за двоих.

— На два вагона?

— Не справитесь?

— Пассажиров много.

— И все же придется.

Разумеется, кондукторше интересно было побыть здесь. Она предвидела какую-то тайну и дрожала от нетерпения. Но Бобренок считал, что лучше поговорить с девушкой наедине. Велел:

— Передайте диспетчеру, что мы тут побеседуем с Татьяной Зима. Если не вы, пусть кто-то другой подменит ее.

Кондукторша хотела возразить, но Щеглов уже открыл дверь. Уходя, она оглянулась с сожалением на пороге.

Майор улыбнулся девушке, подбадривая. Спросил сочувственно:

— Испугалась?

— А как же, — кивнула девушка, — ведь только сегодня познакомились, и вот... — Она безнадежно махнула рукой.

— Что поделаешь, такова жизнь...

— Кто его? И за что?

— Это долгий разговор, Таня. И даже мы не все знаем.

— А я ничего не ведаю.

— Но ведь узнала же его!

— Не имею понятия, как зовут.

— И все же знакомы...

— Сегодня только увидела.

— Где?

— Ехал первым рейсом к вокзалу.

— Откуда? Где сел?

— На конечной.

— У Богдановки?

— Ну да. Еще жаловался, что опаздывает.

— Где вышел? — Этого вопроса можно было и не задавать. Бобренку и так был известен каждый следующий шаг белобрысого лейтенанта, но он хотел проверить наблюдательность кондукторши.

— Тут, на вокзале.

— Откуда знаете?

— Видела.

— Как сел — видела... Ну, там понятно, вагон пустой. А тут? Как разглядела в сутолоке?

— Так мы же познакомились... Он мне и свидание назначил.

Дело приобретало совсем неожиданный поворот, и майор от нетерпения заерзал на стуле.

— Свидание? — переспросил недоверчиво. — Где?

— Возле памятника Мицкевичу.

— Когда?

— В восемь вечера.

— Видите, — сказал Бобренок с укоризной, — как же это получается? Свидание назначил, а не назвался!

Девушка покраснела.

— Так уж вышло.

— Не говорил, где живет?

— Так на Богдановке же. Оттуда ехал.

— А о чем разговаривали?

— Ну, что едет куда-то пригородным. Днем вернется. Вернулся!.. — сказала она сокрушенно, оглянувшись на убитого, будто он даже своей смертью провинился перед ней.

— Не расспрашивала, где служит, давно ли во Львове?

— Так военные же об этом не рассказывают... — В этом ответе чувствовался уже определенный опыт, и Бобренок усмехнулся в душе.

— Но ты же любопытна!..

— Откуда вы это взяли?

— Видно.

— Ошибаетесь.

— Наверно, не совсем.

— Он мне больше ничего не сказал. Да я и не очень интересовалась. Пассажиры вокруг, и вообще...

— Думали, разузнаете вечером? — вмешался Щеглов.

— Если бы пришел.

— А что, были случаи?.. — спросил Щеглов сочувственно.

Девушка смерила его откровенно оценивающим взглядом. Видно, лейтенант произвел на нее впечатление, потому что ответила игриво:

— А вам зачем?

Щеглов ответил, глядя чистыми глазами:

— Я никогда бы не позволил себе обмануть такую девушку.

Кондукторша вздохнула, но глаза у нее посветлели. Махнула рукой, вроде не придала словам лейтенанта никакого значения, но одернула юбку, прикрывая грубые чулки.

— Все так говорят... — сказала она, взглянув на Щеглова многозначительно, чтобы тот понял: действительно почти все, кроме немногих, к последним она причислила бы и лейтенанта.

— А что говорил этот? — перевел разговор в деловое русло Бобренок, кивнув на убитого.

— Ничего... — Девушка, по-видимому, потеряла к нему интерес и совсем успокоилась. — Что нравлюсь ему, — стрельнула глазами на Щеглова, — ну и хотел встретиться.

— И договорились в восемь возле памятника Мицкевичу?

— Да. Говорил, вечер у него свободный.

— Что же собирались делать?

— Приглашал на ужин.

— В ресторан?

— Нет, у него талоны в офицерскую столовую.

— Какую? — В городе было несколько таких столовых, как знать, может, в одной из них помнили белобрысого агента, и Бобренок задал этот вопрос совсем не случайно.

— Не знаю, приглашал поужинать, так и сказал, в офицерскую столовую... А где именно, не все ли равно?

Бобренок вздохнул: да, этой курносой Тане было все равно. А вот ему так не все равно.

— К себе не приглашал? Не говорил, где живет? — попытался еще раз прозондировать почву.

— Мы не из таких! — выпрямилась девушка на стуле.

— А в гости не напрашивался?

— Спрашивал, где живу. Но мы ведь в общежитии...

С Татьяной Зима все было ясно, и Бобренок сказал:

— Сейчас вы, Таня, подпишете протокол об опознании убитого. Лейтенант поможет вам. — Бобренок бросил на Щеглова лукавый взгляд. — Там, в соседней комнате.

Вероятно, кондукторше понравилось, что именно лейтенант Щеглов станет помогать ей, потому что пошла к дверям охотно и даже не оглянулась на майора.

А Бобренок уже звонил Карему. Следовало организовать немедленно розыск на Богдановке, прочесать все кварталы окраины. Как говорится, не подарок, но все же орбита поиска значительно сократилась.

21

Сцепщик вагонов Дмитрий Рубас, узнав, что пригородный из Стрыя прибывает на станцию, вышел на привокзальную площадь. Сел на скамью возле киоска, сдвинул форменную фуражку на затылок, закрыл глаза, наслаждаясь сентябрьским солнцем и чувствуя умиротворение и спокойствие. Такие минуты выпадали ему теперь редко: все время пребывал в напряжении и тревоге. Даже дома не было разрядки, собственно, и своего-то дома не было: Рубас жил у многодетной сестры, отдавал ей все свои карточки, однако и этого считалось мало — смотрела косо и бурчала, будто его место на кровати за ширмой было и в самом деле на вес золота.

Рубас не очень-то обращал внимание на укоры сестры. Денег у него было сколько угодно — Гаркуша не жалел, а в городе открылись коммерческие магазины, да и на рынке мог достать все, правда, по сумасшедшей цене, но ведь привык деньги не считать. Что для него лишняя сотня!

Рубас вообще жил сегодняшним днем. Когда-то, еще до войны, впервые попал за решетку, по его глубокому убеждению, ни за что: так, побаловался с хлопцами, обчистили небольшой магазинчик — на два дня гульни. Но милиция оказалась бдительной. Рубасу дали три года. С приходом фашистов он в тюрьме снюхался с немцами, там его завербовало гестапо. С того дня, как считал сам, и начался взлет Дмитрия Рубаса. Он быстро уяснил себе, что гестапо не требует от него тяжелой работы: куда-то пролезть, подслушать, поговорить, потом, немного преувеличив, доложить унтершарфюреру Гюнтеру Вольфу. Вот тебе и деньги, и уважение.

Гестаповцы и устроили Рубаса на железную дорогу. Сначала, правда, он печалился: все же сцепщику приходилось работать, но унтершарфюрер перед отступлением немцев из города предупредил, что стоит лишь раз не выполнить задание Гаркуши — и некоторые документы Рубаса попадут к чекистам, а там с такими, как он, один разговор...

Вообще, Рубас не возражал. Ему все равно — Гаркуша или Федор, лишь бы платили. Единственное, что раздражало его, — невозможность тратить деньги открыто. Вольф перед уходом из Львова велел ему поселиться у сестры, чтобы все знали: Рубас — честный рабочий, живет в семейном кругу, с трудом сводит концы с концами, помогая сестре растить детей.

А чихать он хотел и на сестру, и на ее голопузых. Впрочем, когда-нибудь все изменится, унтершарфюрер Вольф говорил: отступают ненадолго, скоро вернутся, и заслуги Рубаса учтутся.

Честно говоря, Рубас не очень верил унтершарфюреру. Врет, конечно, о скором возвращении, но плевать — пока у Гаркуши есть деньги, он будет работать на него, а потом видно будет. Оружие есть, надо найти надежных товарищей, можно взять вагон — ему, как сцепщику, известно, какой вагон и с чем. Вон сегодня поставили на запасный путь с трофейным барахлом. Там для всей компании хватило бы не на один год.

Рубас вздохнул и погладил лысую голову. Ему надоело быть сцепщиком, вот возьмут вагон — и амба, точка, черт с ними, с Гаркушей и унтершарфюрером Вольфом. Надо удирать подальше от зорких глаз чекистов.

Это и волновало Рубаса больше всего в последнее время: не вышли ли на него чекисты? Вроде бы все чисто, и Гаркуша уверяет, что у них полный порядок, но бес его знает — всякие рации, сообщения, шифровки, еженедельные хлопоты, это не для него, он — уголовный преступник, и нужно держаться подальше от политики. Пора завязывать. Конечно, до конца выдоив Гаркушу.

От этих мыслей немного отлегло от сердца, и Рубас решил на следующей же неделе встретиться с одним толковым хлопцем.

Необходим транспорт, грузовик, без него вагон не возьмешь, а этот человек может все. Ну, придется отдать половину, да что поделаешь, в их деле это не так уж много.

Рубас начал прикидывать, кого еще из надежных людей можно взять в долю, и не сразу заметил, что поток пассажиров около выхода из вокзала увеличился — значит, пришел стрыйский поезд, сейчас появится Федор.

Рубас не без сожаления покинул удобную скамью за киоском — должен на всякий случай подстраховать Федора, проследить, не идет ли кто за ним, и в случае опасности как-то ухитриться забрать у него чемоданчик с рацией. Ведь все может быть...

Федор вышел на привокзальную площадь. Огляделся, но Рубаса не увидел, однако искать не стал и направился к трамвайной остановке.

Рубас вздохнул с облегчением: если бы Федор снял фуражку и вытер платочком лоб — другое дело, тогда следовало незаметно забрать у него чемодан. Этот сигнал означал опасность и требовал немедленного вмешательства Рубаса.

Но Федор не снял фуражку, уверенно шагает к остановке.

Откуда появился комендантский патруль, Рубас так и не заметил. Да и разве удивишь кого-то патрулем на привокзальной площади? Все время дежурят, и к военным с красными повязками тут уже привыкли.

У Федора были надежные документы, их не раз уже проверяли. Рубасу это было известно, потому появление патруля вовсе не взволновало его. Он сделал небольшой крюк и направился к месту остановки заднего вагона «шестерки», зная, что именно сюда по предварительной договоренности сядет и Федор. Рубасу надлежало подстраховать его и тут — должен занять место на задней площадке, приглядеться, не «уцепился» ли кто-либо за лейтенанта, и в случае чего постараться отвести от него опасность.

Рубас уже подходил к остановке, когда услышал выстрелы. Оглянулся и увидел, как Федор расстреливает патрульных, как метнулся к заводской ограде и упал, скошенный автоматной очередью.

Вдруг Рубасу захотелось и самому удрать — бежать все быстрее и быстрее, подальше от опасности. Но он лишь спрятался за какую-то толстую тетку с плетеными корзинами, будто она и в самом деле могла защитить его.

Люди метнулись к убитому, но прибежали какие-то офицеры, оттеснили толпу, а Рубас все старался держаться за корзинами. Наконец подошел трамвай и он, не колеблясь, протиснулся в него и сел в самом углу, невольно прячась за спины пассажиров.

До Богдановки трамвай тянулся чуть ли не полчаса. Большинство пассажиров уже вышло, и Рубас постепенно успокоился. Вышел преждевременно — за остановку до конечной. Он делал так всегда, по привычке проверяя, не следит ли кто-нибудь за ним.

И сразу заметил парня, выскочившего с передней площадки. Почему-то глаз Рубаса зацепился за него, хотя внешне тот был ничем не приметен — одет в гражданское, измятые хлопчатобумажные брюки, суконная куртка и засаленная кепка.

Парень действовал не очень уверенно: огляделся и стал о чем-то расспрашивать встретившуюся тетку, а Рубас, лишь скользнув по нему взглядом, зашагал не оглядываясь к магазину, что в двух кварталах от остановки. Он выдержал характер и не обернулся ни разу, хотя спиной чувствовал: парень «вцепился» в него. Подумал: наверно, и проверка документов у Федора была не случайной, значит, конец им всем, начиная с него, Дмитрия Рубаса, и кончая самоуверенным Гаркушей. Но сразу одернул себя, кажется, в него «вцепился» лишь один «хвост», а с одним он справится, и не все еще потеряно...

Рубас вошел в магазин, где утром продавали хлеб по карточкам. Сейчас полки были пусты. Он подошел к витрине и увидел: парень в кепочке остановился за полквартала отсюда — сделал вид, что рассматривает что-то за низким забором одной из усадеб, даже перегнулся через него, демонстрируя свою полную незаинтересованность Рубасом и магазином.

Рубас выждал еще минуту, спросил у продавца, не привезут ли вечером продукты, и вышел, хлопнув дверью. Заворачивая за угол, краем глаза заметил, что парень двинулся вслед за ним.

Теперь Рубас шел быстро, как деловой человек, знающий цену времени. Шагал, помахивая правой рукой и немного пригнувшись, как собака, боящаяся потерять след.

За следующим поворотом пересек улицу возле знакомой калитки: за забором стоял дом с мансардой, а за ним — это Рубас знал точно — через дыру в заборе можно было проникнуть на соседний участок, а оттуда в глухой переулок. Парень в кепочке должен был хоть на какое-то время задержаться перед калиткой, а этого Рубасу хватило бы, чтоб оторваться от него.

Он толкнул калитку небрежно, будто ежедневно ходил тут, и уверенно направился к дому, зная, что хозяин его удрал с гитлеровцами, теперь здесь живет несколько семей.

Но откуда знать такие детали парню в кепке? Это известно ему, Дмитрию Рубасу, сумевшему предвидеть и такой случай: заранее выбрал усадьбу, которая сегодня должна выручить его из беды.

Рубас вошел в дом, из коридора сразу метнулся к дверям, ведущим в сад с противоположной стороны. Поднял доску в заборе и пролез на соседний участок, прошмыгнул к калитке, не заботясь о том, заметит ли его кто-либо, — к счастью, никого в саду не было, и он выскочил в немощеный переулок, зажатый с двух сторон глухими деревянными заборами. Юркнул за угол, выглянул оттуда осторожно и, убедившись, что никто его не преследует, зашагал вдоль улицы, облегченно вздохнув: по крайней мере пока что ему ничто не угрожало.

Рубас подошел к усадьбе за зеленым забором с противоположной от трамвайной остановки стороны. Теперь он точно знал, что избавился от «хвоста», и вошел во двор с чувством исполненного долга.

Гаркуша, услышав, что хлопнула калитка, выглянул в окно. Федор должен возвратиться с минуты на минуту, и Гаркуша ждал с нетерпением. Но, увидев за кустами смородины человека в форменной железнодорожной фуражке, невольно отпрянул — лишь на секунду или даже меньше, потому что тут же узнал Рубаса, но все же вытянул из кармана пистолет, с которым никогда не расставался, и снял его с предохранителя.

Выскользнул в коридор — Рубас уже прошел мимо, подставив спину, когда Гаркуша положил ему руку на плечо. Тот дернулся испуганно, а узнав шефа, вздохнул и снял фуражку. Спросил:

— Вы один?

— Зачем пришел? — вместо ответа строго прикрикнул Гаркуша.

— Деда, спрашиваю, нет?

— Один я.

— Так бы и сказали... — Рубас наклонился к Гаркуше и прошептал: — Федор убит...

Гаркуша отступил на шаг — он сразу понял, что неожиданное появление Рубаса не предвещает ничего хорошего, но чтоб такое...

— Ты что мелешь? — не поверил он.

— Говорю, Федор убит, подстрелил патрульных возле вокзала, и сам видел, как его...

— А рация? — ужаснулся Гаркуша.

— И рация у них осталась.

— Ну ты и даешь! — воскликнул Гаркуша, вроде во всех несчастьях был виноват Рубас. — А ты?.. — Он вдруг тревожно стрельнул глазом. — А ты как?..

— У меня порядок, шеф, но не совсем.

Гаркуша отступил еще на шаг, потянувшись к пистолету. Рубас заметил это движение и поспешил успокоить его.

— Не волнуйтесь, сюда никого не привел.

— Так всем кажется. И Федор говорил...

— Удирать нам надо, шеф.

Гаркуша подтолкнул Рубаса к своей комнате. Указал на стул подле стола, сам стал около окна, чтоб видеть калитку. Приказал:

— Рассказывай!

Рубас коротко изложил все, что произошло на привокзальной площади, объяснил, как удалось избавиться от «хвоста».

— Должен был предупредить вас, — продолжал он. — Ведь ждали бы Федора, а кто знает, может, энкавэдисты уже идут по следу... Меня точно выследили. Надо исчезнуть. — Смотрел на Гаркушу преданно, и догадаться было невозможно, что и Федор, и сам шеф, и все их дела ему глубоко безразличны; пришел, мол, за деньгами, знал, что у Гаркуши есть деньги, и немалые. Захотел свою долю получить, а дальше его уже ничто не интересовало: с деньгами можно укрыться от опасности в надежном месте, а там видно будет — пока не утрачены старые связи, попытается найти какую-то лазейку на станции...

Гаркуша стоял, не сводя глаз с калитки, и чувствовал холодок в спине. Хотя и не испугался, он вообще почти никогда не пугался, был уверен в себе, в своей силе, уме и ловкости, знал, что нет безвыходных ситуаций. Да, жизнь не баловала его спокойствием, успел привыкнуть к опасности и не сдаваться до конца.

Думал: Федор, судя по всему, влип случайно, и с этой стороны ему вряд ли что-то угрожает. Грыжовской не известны его координаты, она поддерживала связь через Сороку, а Сорока переменил квартиру. Тут — порядок, хотя, конечно, относительный, Сорока мог и «засветиться». Но совсем уж плохо, что провалился Рубас. От Рубаса нитка тянется к Иванциву — значит, на железнодорожной агентуре надо ставить точку. Да и зачем ему сейчас агентура, если нет рации? Не до поросят свинье, когда ее опаливают...

Но разве опаливают?..

Гаркуша сказал спокойно:

— Это хорошо, что ты вовремя увидел «хвост», возвращаться домой тебе нельзя. Должен испариться.

— Должен, — согласился Рубас. — С вашей помощью.

— Я тебе что, квартирьер?

— Обойдемся, — нахально усмехнулся Рубас. — Но что сделаешь без денег?

— Дам.

— Сколько?

— Хватит. Выйди в коридор.

Рубас вышел не очень охотно. Гаркуша прикрыл дверь и достал из тайника за шкафом несколько пачек денег. Две засунул в карманы брюк, две оставил на столе, остальные спрятал в чемоданчик. Позвав Рубаса, указал на деньги.

— Твои.

Тот схватил жадно, увидев, что в пачках большие купюры, довольно засопел.

— Что от меня требуется? — спросил он.

— Сидеть тихо.

— Как вас найти?

— Никак.

— Но ведь...

— Забудь. Обо всем забудь, — посоветовал Гаркуша вполне серьезно. — Когда устроишься, напиши на главпочтамт до востребования. Иванову Виталию Петровичу, запомни. Сообщишь, как и где тебя найти.

— Напишу, — пообещал Рубас твердо, так же твердо зная, что немедленно забудет о своем обещании.

— А теперь иди.

Гаркуша дождался, пока за Рубасом захлопнулась калитка, и стал собираться. Положил на стол маленький чемоданчик, куда уже бросил деньги. Подумав немного, прикрыл их чистым бельем, сверху разместил мыло, зубную щетку и порошок, а также бритву. Потом упаковал хлеб, консервы и кусок сала, решительно закрыл чемоданчик и обулся в крепкие яловые сапоги. Надев шинель, поправил одеяло на кровати, заглянул в шкаф, где висел парадный китель с орденами; оставил на тумбочке развернутую книгу, а у кровати — совсем новые хромовые сапоги: все должно свидетельствовать о том, что квартирант отлучился ненадолго и скоро возвратится.

Запер входную дверь и положил ключ в условленное место. Сбежав с крыльца, уже хотел обойти дом — там, за кустами крыжовника, две доски в заборе держались на честном слове, дыра вывела бы его в переулок. Гаркуша знал это, хотя ни разу еще не пользовался таким запасным выходом. Но именно в этот миг заскрипела калитка, донеслось покашливание, и Гаркуша недовольно остановился. Надо же такое: в самый неподходящий момент принесло старика.

Впрочем, подумал Гаркуша, пусть на этом кончатся его неприятности, с этим еще можно смириться.

— Вы, Сергей Петрович? — спросил он, хотя и видел уже, что хозяин приближается по дорожке.

— Куда собрались, пан майор?

— На ночное дежурство.

— А Федор?

— Поехал в командировку. Ключ я оставил.

— Когда вернетесь?

— Завтра, — ответил он, зная, что уже никогда не видеть ему этого уютного домика с простоватым и добрым дедком-хозяином. — Или послезавтра, — уточнил на всякий случай.

— Возвращайтесь скорее, без вас грустно.

— Никуда мы не денемся, — бросил Гаркуша небрежно и направился к калитке, нащупав пистолет в кармане шинели. Не спеша пересек улицу, но не свернул, как обычно, к трамвайной остановке, а подался в город безлюдными кривыми переулками. Ибо знал: береженого и бог бережет.

22

Возвращаясь к разъезду, Толкунов попал на лесную поляну, сплошь покрытую желтыми и розовыми цветами. Шел, топча их сапогами и раздвигая полами шинели. И вдруг у него мелькнула мысль. Она была настолько непривычной и даже абсурдной, что Толкунов улыбнулся про себя, удивившись: неужели он может думать о таком? Прибавил шагу, рассердившись, но навязчивая мысль не исчезала. Наконец капитан остановился, опустился на колени и сорвал несколько маленьких красноватых цветочков, напоминавших гвоздику, понюхал — запах понравился, цветы также, и Толкунов нарвал чуть ли не на одном месте целый букет. Подровнял ножом стебли, достал из кармана газету и, оглянувшись, словно кто-то мог застать его за постыдным занятием, завернул цветы.

На разъезде розыскников ожидала старая и потрепанная полуторка. Они залезли в кузов и накрылись не менее старым и потрепанным брезентом. Грузовик отъехал, подпрыгивая на выбоинах. Капитан Сулимов что-то спросил у Толкунова, но тот сделал вид, что спит. Он и правда задремал, зажав под мышкой немного примятый букет цветов.

Они вернулись во Львов, когда уже стемнело, голодные и уставшие. Предполагали, что Карий сразу захочет выслушать их, однако полковника не было; озабоченный и явно расстроенный чем-то лейтенант Щеглов предупредил, что их ждет обед.

Сулимов обрадовался, Толкунов тоже не возражал против горячего борща. Он, правда, попробовал выведать у Щеглова причину его плохого настроения, но лейтенант отделался ничего не значащими словами, откровенно уклоняясь от разговора, и капитан даже обиделся на него.

Толкунов быстро съел горячий борщ, не мешкал и со вторым. Сулимов поглядывал на него насмешливо. Капитан подумал, что Сулимова развеселили цветы, положенные на стол и предательски выглядывавшие из-под газеты, но тот, оказывается, думал совсем о другом и высказал свои мысли довольно прямо:

— Не спеши, капитан, тут, кажется, что-то горит, и не попасть бы нам под горячую руку. Снова куда-то под Залещики, а ночи холодные, и в лесу сыро.

Перспектива провести еще одну ночь где-то под кустом в овраге не очень привлекала Толкунова, но безапелляционность Сулимова не понравилась ему. Он пробурчал в ответ что-то невыразительное, подхватил увядший букет, спрятал под шинель и возвратился в приемную, и вовремя, так как в раскрытых дверях кабинета Карего стоял сам полковник, что-то приказывая Щеглову, и, не прерывая разговора, показал жестом, чтоб капитан зашел к нему. Толкунов снял шинель, повесил ее, засунув газету с цветами в карман, и протиснулся в кабинет, увидев там Бобренка.

Видно, у майора был не очень приятный разговор с Карим, который сидел хмурый и нервно тарабанил пальцами по столу.

— Что-то случилось? — спросил Толкунов.

Бобренок поднял на него глаза и, прочитав искреннюю заинтересованность на лице капитана, сообразил, что Толкунов ничего не знает о последних событиях, и сказал, махнув рукой:

— Сплошные неприятности.

— Тот тип снова исчез?

— Ну что ты!

— Тогда не вижу оснований...

— Подстрелили его.

— Кто?

— Глупая история. Напоролся на патруль.

— И те не могли взять его?

— Он убил офицера и ранил солдата.

— Ну и ну...

— Такие дела, капитан... — Бобренок хотел что-то добавить, но в кабинет возвратился Карий. Следом за ним шли Сулимов, Щеглов и еще несколько офицеров.

— Совсем плохо! — Карий остановился посредине кабинета. — Да, совсем плохо, товарищи контрразведчики. Шпиона упустили — раз. Их информатора — два... Столько промахов за один день! Мы что, работать разучились?

— Какого информатора? — не понял Толкунов. — То, что белобрысого подстрелили, ясно: патруль виноват. А что за информатор?

— Сцепщик вагонов, какой-то Рубас. — Глаза Карего сузились. — Я приказал установить за ним наблюдение. По нашим данным, через этого Рубаса львовская резидентура поддерживала связь с Иванцивым в Стрые. Сведения не совсем достоверны, но спускать с Рубаса глаз не имели права. Однако младшего лейтенанта Хлоня, следившего за ним, Рубас обвел вокруг пальца. И вот: по всей вероятности, Рубас подстраховывал белобрысого с рацией — сел в трамвай на привокзальной площади, увидев, что тот убит.

— На какую марку трамвая? — нетерпеливо спросил Бобренок.

Полковник бросил на него одобрительный взгляд:

— Правильно мыслите, майор.

— На шестую?

— Абсолютно точно.

— А вышел где?

— На предпоследней остановке.

— Выходит, на Богдановке, — возбужденно воскликнул Бобренок. Он даже поднялся от волнения. — Рубас шел к резиденту. И наш младший лейтенант Хлонь имел шанс...

— Да, был шанс, — подтвердил Карий.

— Но ведь Рубас рассказал резиденту о случае на привокзальной площади! — с отчаянием схватился за голову Бобренок.

— Не исключено, — согласился Карий.

— И доложил ему о том, что сам с трудом избавился от «хвоста».

— Логично.

— Думаете, после этого резидент остался на месте?

— Нет, не думаю.

— Что же делать?

— Будем действовать, как условились.

Бобренок медленно опустил руки, словно они у него вдруг отяжелели. Переспросил:

— Утром надо прочесать Богдановку?

— Да.

— А не поздно ли?

— У вас есть лучшие предложения?

— Конечно, ночью этого делать не следует, — согласился Бобренок.

— Богдановку контролируют усиленные патрули, — сообщил Карий.

Толкунов заерзал на стуле, полковник заметил это и спросил:

— Что-то хотите сказать, капитан? Толкунов поднялся, одернув гимнастерку.

— Дела не, так уж и плохи, товарищ полковник, — сказал он уверенно. — Вчера и сегодня мы взяли у них две рации, наверно, больше они не имеют, потому что тот белобрысый ездил за ней аж в Залещицкий лес. Значит, резидент лишен связи, а шпион без связи — тьфу...

— Считаете, капитан, открыли Америку? — насмешливо перебил его Карий.

— И все же я считаю... — не сдавался Толкунов.

— Сядьте, капитан, — вдруг повысил голос полковник, чуть ли не крикнув, это было не похоже на всегда сдержанного и вежливого Карего. Толкунов сел, глядя непонимающе, а полковник продолжал так же сердито: — Не ждал от вас, от кого-кого, а от вас, капитан, не ждал. Я не хочу слушать никаких оправданий, пока хоть один вражеский агент действует в нашем тылу. Никаких, вам ясно?

Толкунов попытался снова подняться, но Карий остановил его решительным жестом. Прошел к столу и достал из ящика папиросы. Обвел строгим взглядом присутствующих, сказал уже спокойно и тихо:

— Все свободны. До шести утра. Прошу задержаться лишь майора Бобренка.

Толкунов оглянулся в дверях, поймал взгляд майора, хотел спросить, стоит ли ждать, но Бобренок махнул ему рукой — вероятно, они с полковником задержатся, уточняя некоторые детали завтрашней операции.

Толкунов вышел на улицу не в настроении: Карий таки был прав. Ну чего, спрашивается, вылез — ведь действительно резидент разгуливает где-то рядом, а он стал оправдываться...

Бурча что-то под нос, поднялся на свой этаж и только перед дверьми вспомнил: ключи остались у Бобренка. Впрочем, было еще не так поздно, позвонил без зазрения совести, однако пани Мария долго не откликалась. Толкунов подумал, что нет никого дома, позвонил еще раз и только после этого услышал какое-то движение за дверью.

— Это вы, паны офицеры? — спросила пани Мария приглушенным голосом и, как показалось капитану, взволнованно.

— Да, — ответил Толкунов и вдруг вспомнил о букете цветов, нащупал его в кармане, но, решив, что цветы давно увяли, не вытащил.

Пани Мария открыла и сразу отступила за дверь. Была одета не как всегда в длинный цветастый халат, к которому Толкунов уже привык, а в коротенькое серое ситцевое платье с мокрым фартуком на нем. Прическа у нее растрепалась. Она, видимо, стыдилась своего вида, потому что прятала мокрые руки и не поднимала глаз на капитана, переминаясь с ноги на ногу и оставляя войлочными туфлями мокрые следы на чистом полу.

— Извините, — наконец бросила на Толкунова беглый взгляд, — не ждала вас так скоро и принялась стирать.

Она вытерла руки под фартуком с таким видом, вроде и в самом деле провинилась в чем-то, и это беззащитное движение растрогало капитана. Он впервые увидел пани Марию в совсем новом обличье, понятной и близкой ему: женщина, стирающая белье семье, то есть своя, родная. Толкунов улыбнулся пани Марии открыто и ласково.

Видно, женщина почувствовала подтекст, кроющийся в этой улыбке, глаза ее как бы распахнулись и потеплели, наверно, она хотела что-то сказать, но только улыбнулась в ответ и смахнула еще влажной рукой пот с блестящего и ненапудренного, как обычно, носа.

Толкунов шагнул к пани Марии и хотел сказать, какая она хорошая и красивая, совсем другая и близкая, но не нашел нужных слов. Засунув руку в карман, он нащупал газету и вспомнил про цветы. Смущенно зашуршав газетой и покраснев, капитан вытащил из кармана букет и подал увядшие цветы:

— Вот, видите, собрал... еще днем, и они...

Пани Мария тоже покраснела и прижала руки к груди. Толкунову показалось, что она обиделась. Он испугался так, как, вероятно, не пугался в самых сложных ситуациях с вражескими диверсантами. Сердце оборвалось. Ему захотелось скомкать и выбросить проклятые цветы, так осрамившие его, но пани Мария, еще крепче прижав руки к груди, переспросила:

— Мне? Вы сами нарвали?.. — Она взяла цветы и уткнулась в них лицом. — Как хорошо пахнут!

— Нравятся? — не поверил Толкунов.

— Разве могут не нравиться цветы? — Она подняла на капитана глаза. Они светились, излучая столько чувств, что человек с душой, хоть немного мягче, чем у капитана, обязательно понял бы, что именно пани Мария имела в виду и что слова ее относятся не только к букету. Он вроде бы и догадался, но не мог сразу поверить в это, потому и сказал совсем не то, что хотел:

— Поставьте в воду, может, отойдут.

Однако пани Мария не двинулась с места, смотрела на него, прижав букет к груди. Капитан смутился еще больше, наконец собрался с духом и уже готов был выпалить, что он бы подарил пани Марии самые лучшие цветы в мире и обязательно сделает это, вот только немного освободится от войны, и что она не безразлична ему. Видно, женщина и поняла это, пожалуй, и ждала именно этих слов. Толкунов стоял, растерянно опустив руки. Сердце его бешено билось, и он не мог сказать ни слова.

Пауза несколько затянулась. Пани Мария первая поняла это и засуетилась:

— Пан капитан уставший и голодный, а я стою... — Она прошмыгнула мимо него в кухню.

Толкунов, не раздеваясь, двинулся за ней, объясняя, что успел уже пообедать. Наконец пани Мария согласилась на чай, и капитан, чувствуя, что и в самом деле устал, начал стягивать шинель, снял сапоги и пояс с пистолетом, сел в кресло и протянул натруженные ноги, ощущая расслабленность и душевную умиротворенность от шума воды в ванной, от мягкого света торшера и от легких шагов пани Марии, сновавшей где-то в передней или в кухне.

Капитан не заметил, как она появилась на пороге спальни. Пани Мария стояла, держа лучшую свою вазу из цветного стекла, полную собранных Толкуновым цветов.

— Смотрите, как красиво, — сказала она радостно, — а вы говорили — увяли... Отойдут и будут стоять. Чувствуете, как пахнут?

Капитан поднялся и, вправду почувствовав аромат цветов, хотел сказать, что рад и даже счастлив, однако пани Мария мгновенно исчезла. Толкунов постоял немного и пошел за ней, но женщина, поставив вазу на середину стола, замахала на него руками и велела отдыхать, пока не кончит стирать.

Капитан хотел возразить и объяснить, что он бы с радостью посмотрел, как она стирает, что само созерцание этого доставило бы ему удовольствие, но пани Мария придерживалась совсем противоположной точки зрения и решительно отправила его в спальню.

То ли она уже заканчивала работу, то ли, может, просто отложила ее, потому что появилась причесанная и напудренная минут через десять или пятнадцать — совсем малый срок для женщины, взявшейся привести в порядок свою внешность. Однако Толкунов не был посвящен в такие тонкости, четверть часа показались ему бесконечно долгими, кроме того, ненапудренное, раскрасневшееся и с капельками пота лицо пани Марии нравилось ему больше, чем со следами косметики, но он постыдился сказать об этом, вполне резонно полагая, что женщины в этих вопросах опытнее и им все равно ничего не докажешь. Пожалел он также, что пани Мария надела снова длинный халат — он скрывал ее стройные ножки. Серое ситцевое рабочее платьице в глазах капитана все же имело свои преимущества.

Пани Мария налила чай в чашки фарфорового парадного сервиза, помешала ложечкой в своей, посмотрела на Толкунова внимательно, будто изучала его, и сказала, как бы извиняясь, как тогда, когда капитан только вошел в квартиру:

— Дома всегда много работы, а завтра надо ехать в село, вот и пришлось стирать. Кстати, приготовьте ваше белье, я постираю. И пана майора.

Толкунову стало неудобно, и он хотел сказать, что они с Бобренком привыкли или стирать сами, или получать чистое у старшины Гулько, но думал совсем о другом — его испугали и поразили мимоходом брошенные слова о том, что «завтра надо ехать в село», и капитан спросил:

— Собираетесь уехать?

— Надо в село к сыну...

Пани Мария продолжала помешивать ложечкой в чашке, но смотрела на Толкунова пристально, не отводя глаз. Она впервые упомянула о сыне и хотела знать, какое это произвело впечатление, однако Толкунов или не услышал, или не придал этому значения. Его взволновало, что завтра, вернувшись в эту уютную квартиру, не застанет хозяйки, и он поинтересовался:

— Надолго едете?

— Завтра вечером обратно. Или послезавтра утром. Нужно завезти сыну теплую одежду.

Она вторично сказала о сыне, словно выделяя эти слова, и посмотрела на Толкунова вызывающе, даже дерзко. Но эта новость нисколько не взволновала и не огорчила капитана. Конечно, он не знал, что у пани Марии есть ребенок, впрочем, подумал, что почему-то был уверен в этом, подсознательно догадывался.

— Имеете сына? — спросил просто и доброжелательно. — Большого?

— Имею... — Она смотрела настороженно и тревожно.

Доброжелательность в тоне Толкунова обескураживала. Видно, ждала всего, кроме этого, или восприняла ее как равнодушие, а как раз равнодушия не терпела. Губы у пани Марии затряслись, и она сказала глухо:

— Уже большой мальчик, шесть лет, и живет в селе у деда и бабушки. Под Щирцом, может, слышали?

Толкунов проезжал эту станцию раньше поездом и только сегодня грузовиком, не обратил на нее внимания, но теперь оказалось, она тоже что-то значила для него, и капитан ответил:

— Слышал.

— Вот завтра я и еду туда.

— Возвращайтесь вечером, — вдруг попросил Толкунов как-то жалобно и сразу смутился и из-за своего тона, и из-за самой просьбы. Подумал и добавил: — Может, приедете с сыном?

Пани Мария не поверила:

— Зачем вам тут ребенок? Лишнее беспокойство... — Однако смотрела немигающими глазами, и пальцы, тянувшиеся к чашке, чуть-чуть дрожали.

Впрочем, Толкунов не видел ни этого дрожания, ни настороженности ожидания во взгляде пани Марии. Этих нескольких секунд ему хватило, чтобы привыкнуть к ее сообщению, больше того, оно порадовало его — пани Мария оказалась настоящей женщиной, хозяйкой, матерью. Он должен воспринимать ее именно такой и такой принять в свою жизнь, точнее, он уже и раньше думал об этом, но не так убежденно и решительно, а теперь вдруг почувствовал ответственность и за нее, и за ребенка — невольно посолиднел, как каждый настоящий мужчина, которому приходится брать на себя такую ношу, и сказал весомо, не упрашивая:

— Привезите мальчика.

Он взглянул на пани Марию и увидел, как увлажнились ее глаза, наверно, женщина поняла его и сразу покорилась, но ответила все же неопределенно — оставляла ему право выбора и отступления:

— Если вы так хотите...

— Хочу.

— Хорошо, — согласилась она и подлила капитану чая.

Они допили его молча. Толкунов хотел расспросить пани Марию о родителях под Щирцом: как там живется ее сыну, не нуждается ли в чем-то, но почувствовал, что этот разговор сейчас придется не по душе женщине, сидел молча и думал, как же сказать ей о своих чувствах, но не находил слов, ощущая, что молчание и неловкость затягиваются, однако лишь сопел потихоньку, с ужасом убеждаясь, что с каждой минутой приближается время, когда надо поблагодарить пани Марию и уйти в спальню. А она не смотрела на него, правой рукой придерживала халат, прикрывая грудь, левой же зачем-то переставляла на столе чашки и сахарницу, вроде бы хотела что-то предложить, однако не решалась, наконец все же отважилась и спросила:

— Пан капитан еще не хочет отдыхать?

Хоть и была позади бессонная ночь и напряженный день в ожидании агента, Толкунов ответил, нисколько не покривив душой:

— Совсем нет.

— Хотите, я вам сыграю? — стрельнула она на него глазами и покраснела, как ребенок, сознавшийся в проступке.

— Что? — не понял Толкунов.

— Хотите послушать, как я играю?

— На чем? — искренне удивился капитан.

— На пианино.

— Вы?

— Не верите?

— Нет, почему же... — Толкунов обвел взглядом комнату, но так и не нашел инструмента, сказал недоверчиво: — Но ведь я не вижу...

— Фортепиано у нас нет... — сокрушенно покачала головой пани Мария. — Не в состоянии были купить...

Толкунов с недоумением взглянул на нее, и неизвестно было, что больше удивило его: то, что женщина так свободно выговорила слово, не употребляемое им вовсе и только слышанное несколько раз по радио — «фортепиано», или то, что жаловалась на отсутствие инструмента. Ему вообще никогда не приходило в голову, что можно иметь в собственном доме пианино. Это, по его глубокому убеждению, могли позволить себе лишь музыканты или профессора и академики, правда, подумал он, а как же быть детям уборщицы или обычной работницы, захотевшим учиться играть и стать музыкантами? Не только же профессорским дочкам и сыновьям быть пианистами, а и ребенку пани Марии. Но ведь существуют клубы, дворцы пионеров, разные красные уголки, где можно учиться. Он подумал об этом с удовлетворением, найдя, наконец, решение такой проблемы, однако вдруг вспомнил, что пани Мария предлагает ему послушать, как играет она сама. Он иронически сжал губы, не поверив, а может, не так поняв женщину. Вот, скажем, стирать она, конечно, умеет, он где-то читал или майор Бобренок рассказывал, что даже царские дочери после ареста стирали для себя, а вот чтоб простая женщина играла на пианино!..

Видно, пани Мария прочитала сомнение на лице капитана, поэтому пояснила:

— Пианино у соседа, сын его играет и меня немного научил.

— Удобно ли? — спросил Толкунов.

— Сосед на работе, мальчик спит, а пани Мирослава ложится поздно, — объяснила хозяйка. — Она будет рада познакомиться с паном капитаном.

Она убедила Толкунова, вообще сегодня вечером пани Мария могла убедить его в чем угодно, тем более что это хоть немного скрашивало его одиночество, и капитан решительно поднялся. Критически оглядел свои ноги в шлепанцах, но хозяйка успокоила:

— Там совсем по-домашнему.

Пани Мария взяла его за руку и повела за собой. Он шел, шаркая шлепанцами и чувствуя, как прелестно пахнет от нее тройным одеколоном, — капитан подарил позавчера пани Марии флакон, лучший одеколон, продававшийся в штабном киоске. И то, что запах был родной и знакомый, и то, что женщина крепко сжимала его руку и не собиралась отпускать, переполняло его какой-то праздничностью и окрыляло, будто и в самом деле был праздник или обязательно должно было случиться что-то необыкновенно торжественное.

Пани Мирослава встретила их уважительно, может, она и правда обрадовалась их приходу, так как улыбалась доброжелательно и сразу засуетилась, предлагая чай. Толкунов ответил решительным отказом, но хозяйка не вняла ему и побежала в кухню, а пани Мария потянула капитана в гостиную, где стояло пианино.

Комната была обставлена просто и даже бедно — стол с деревянными стульями вокруг него, потрепанный диван и пианино между окнами, еще комод с расставленными на нем фотографиями в выпиленных из фанеры рамках. На всем тут лежала печать времени, все свидетельствовало о более чем скромных доходах хозяев.

Пани Мария посадила Толкунова на диван, а сама села к инструменту. Она оглянулась на капитана и засмеялась вызывающе и задорно, но в этой задорности он прочел глубокое волнение и неуверенность. Он хотел пересесть с дивана на стул — ближе к пианино, чтобы смотреть на женщину хоть сбоку, однако подумал, что, может, это помешает ей, и остался на диване, откуда видел лишь затылок пани Марии. Вздохнул и положил руки на колени, словно не пани Мария, а сам он должен держать экзамен. Он волновался за нее больше, чем она сама за себя. Пани Мария оглянулась еще раз и сказала высоким и ненатуральным голосом, как конферансье в концерте:

— Композитор Чайковский. Французская песенка.

Она коснулась клавишей и прошлась по ним пальцами. Толкунов удивился, потому что и правда услышал музыку, не простое бренчание, а мелодию. Человек со слухом или элементарно знакомый с музыкой, пожалуй, нашел бы в игре пани Марии немало погрешностей, но Толкунову нравилось. Он с интересом смотрел, как высоко и изящно подымает руки пани Мария, как бегают ее пальцы по клавишам.

Капитан поднялся и, тихонько подойдя на цыпочках, стал так, чтобы видеть играющую в профиль: пани Мария играла как-то особенно прилежно, она так старалась, что даже высунула кончик языка, дышала тяжело и неровно. Вдруг Толкунов понял, что и это старание, и волнение вызваны его присутствием, что пани Мария играет именно для него и ей совсем не безразлично, какое впечатление произведет ее игра на капитана.

Толкунов неслышно отступил к дивану и сел осторожно, чтоб не заскрипела ни одна пружина, почувствовал, что музыка взволновала его. И когда затих последний аккорд, он вскочил и зааплодировал громко и радостно, как заядлый театрал любимому актеру.

Пани Мария поднялась из-за инструмента, счастливо и в то же время недоуменно оглянулась на него, покраснела от удовольствия и даже сделала что-то похожее то ли на поклон, то ли на книксен. Это совсем растрогало его. Толкунов шагнул вперед и взял пани Марию за руку, сжал ее и вдруг почувствовал, что мог бы и поцеловать, но сразу же отбросил эту мысль как недостойную и неуместную, пожал руку еще раз и сказал совсем искренне:

— Здорово!

— Вы и правда так считаете? — покраснела она еще больше, а глаза ее радостно блеснули.

— Конечно, я не знаток, но мне понравилось.

— Приятно слышать это.

— Никогда не думал...

Пани Мария махнула рукой.

— Так, для души... — пояснила она. — Говорят, надо серьезно заниматься музыкой, а мне выпадает это нечасто, да и пианино нет.

Толкунов хотел сказать, что это не такая уж большая проблема, что деньги, в конце концов, можно собрать. Его друзья имеют трофейные аккордеоны, а он не хуже других, правда, помогает сестре, но имеет кое-какие сбережения, однако промолчал.

Пани Мария решительно закрыла крышку инструмента. Толкунов не просил ее сыграть еще, подсознательно понимая, что женщина вложила в исполнение все свои эмоции, что лучше она сейчас уже ничего не сыграет и что нынешний вечер дался ей не так уж и просто.

Капитан не выпускал руки пани Марии, а она не пыталась отнять ее. Он попробовал обнять женщину, но совсем некстати в комнату заглянула пани Мирослава, сообщив, что чай готов. Пани Мария высвободила руку и, взяв капитана за локоть, повернула его к дверям. Толкунов, идя в кухню, откуда уже пахло чаем, думал: вряд ли придется по вкусу ему сейчас даже самый лучший в мире чай.

Но пани Мария все еще держала капитана за локоть, и он пребывал на десятом небе: совершенно спокойно воспринял звонок в передней и появление Бобренка, каким-то образом догадавшегося, где они с пани Марией. Майор выпил две чашки чая, снисходительно выслушал отзыв капитана об исполнительском мастерстве пани Марии. Толкунова, правда, задела эта снисходительность, но он промолчал, решив: ничто не испортит ему этот вечер, даже не совсем своевременное появление майора.

Толкунов посмотрел на пани Марию. Она опустила ресницы, и капитан вдруг понял, что жить на свете стоит не только ради поимки очередного диверсанта или резидента, вот уже который день выскальзывающего из их рук, а и ради этого взгляда из-под опущенных ресниц и улыбки с появляющимися от нее на щеках у пани Марии неимоверно симпатичными ямочками.

23

Прочесывание Богдановки начали с шести утра несколькими группами, поделив между ними многочисленные улицы и переулки. Бобренку с Толкуновым досталась длинная извилистая улица, тянувшаяся от конечной трамвайной остановки, и еще четыре небольших, примыкающих к ней.

К десяти утра розыскники прошли лишь половину улицы и сейчас свернули в боковую, где стояли четыре дома с высокими деревянными заборами.

Калитка первой усадьбы была распахнута, и Бобренок вошел, не стуча.

Толкунов опередил Бобренка и обогнул дом, чтобы посмотреть, нет ли второго выхода. Не найдя, все же сделал знак двум солдатам, и они заняли позиции в саду — теперь дом был окружен, и никто не мог покинуть его незамеченным.

Бобренок громко покашлял, но в доме царило молчание. Майор подождал несколько секунд и поднялся на крыльцо. Позвонил, но безрезультатно. Может, звонок не работал, и майор постучал деликатно, кончиками пальцев, но никто не откликнулся. Бобренок дернул дверь. Она не поддалась, и тогда постучал громко, кулаком.

— Неужели никого нет? — Толкунов стал рядом и затарабанил в дверь властно и настойчиво.

— Ну, чего безобразничаешь? — послышался наконец глухой старческий голос, и дверь открыла древняя старуха, завязанная черным платком и с палкой в руке.

«Совсем баба-яга», — раздраженно подумал Толкунов и спросил не менее раздраженно:

— Почему не открываете?

— Так не слышу же. — Внезапно старуха улыбнулась ему на удивление ласково, и Толкунову стало стыдно, что, пусть мысленно, однако, все же обругал ее. — Старая, сынок.

Бобренок выступил вперед и объяснил:

— Патруль из комендатуры города. Проверка документов. Кто, кроме вас, есть в доме?

— Я одна, сынок, проходите, чего стоять на крыльце? — Она повернулась и пошла, тяжело опираясь на палку, переваливаясь и шаркая ногами, обутыми в тапочки без задников.

Бабка остановилась на пороге большой темноватой и неприбранной комнаты. На столе стояла грязная посуда, а на тахте кто-то оставил смятое одеяло.

Бобренок вошел в комнату, а Толкунов остался в передней. Майор знал, что тот сейчас осмотрит помещение, хотя и без того догадывался, что в этом доме нет тех, кого они ищут.

— Кто хозяин дома? — спросил Бобренок.

— Моя дочь, кто же еще?

— Фамилия?

— Волянючкой зовется. Волянюк Наталия Петровна.

— Где она?

— На работе. В магазине работает.

— Кто еще живет с вами?

— Никто.

— Только вы с дочкой?

— Да.

— А мужчины?

— Один был, зять мой, так на войне он.

— Давно?

— От когда Советы пришли.

— Квартирантов нет у вас?

— Бог миловал.

В дверях появился Толкунов, он подал знак, что все в порядке, и Бобренок просто так, на всякий случай, задал бабусе еще один вопрос:

— А у ваших соседей?.. Не знаете, квартиранты есть? Может, военные живут?

— Да живут, — заявила старуха. — У брата моего живут, в соседнем доме.

— У вашего брата?

— Да, Картошем зовется. Сергей Петрович Картош, рядом за зеленым забором.

— И много у него военных?

— Двое.

— А вы их, бабуся, видели?

— Отчего же не видеть, по соседству живем.

— И в каких же они чинах?

Бабка стукнула палкой о пол:

— Спроси что-нибудь полегче. Не разбираюсь я в ваших чинах.

Бобренок, поколебавшись, вытянул из нагрудного кармана фотографию убитого агента. Показал бабусе.

— Не один из них?

Она взяла снимок скрюченными пальцами, всматривалась жадно и с любопытством, но покачала головой и возвратила фотографию с сожалением.

— Не знаю, — сказала сокрушенно. — А за что его убили?

Бобренок пропустил ее вопрос мимо ушей и констатировал разочарованно:

— Выходит, не он...

— Не знаю, — повторила она. — Я этих военных, что у брата живут, близко не видела.

Бобренок решительно отобрал у нее снимок, взглянул на Толкунова. Тот понял его без слов и выскользнул во двор. А Бобренок двинулся за ним в сопровождении бабуси. Он прошел в распахнутую калитку и увидел, что Толкунов с патрульными солдатами входят в усадьбу за зеленым забором.

Толкунов с солдатами быстро преодолели расстояние до дома. Капитан юркнул за угол, чуть ли не сразу выглянул оттуда и поманил Бобренка. Майор не заставил себя ждать, обогнул дом и увидел сухого, седого, одетого в темную фланелевую рубаху старика. Тот смотрел на капитана недоуменно, а Толкунов, сделав ему знак, чтобы молчал, быстро поднялся на крыльцо и исчез за дверьми.

Майор, подойдя к деду, спросил:

— У вас квартируют военные?

— Я уже сказал капитану, сейчас их нет.

— Когда ушли?

— Вчера.

Майор едва сдержался, чтобы не выругаться. Достал фотографию белобрысого шпиона, подал старику.

— Федор!.. — воскликнул тот удивленно. — Что с ним?

— Один из ваших постояльцев?

— Да, лейтенант Федор Грош.

— А второй?

— Майор Гаркуша.

— И давно они у вас?

— А как красные вошли...

— И все время тут?

— Ну почему же тут? Люди военные, сегодня дома, а завтра пошлют куда-то.

На крыльце появился Толкунов. Не сказал ни слова, только покачал головой и спросил:

— Они?

Бобренок кивнул.

— Пошли, дедусь, в дом, — предложил он, — потому что разговор у нас не такой уж и простой.

— Пошли, — согласился тот охотно. — Отчего же не побеседовать? А что с Федором? Такой хороший хлопец...

Майор не ответил, пропустил старика впереди себя и поднялся на крыльцо. Толкунов, приказав солдатам оставаться во дворе, двинулся за ним.

Бобренок открыл шкаф. Китель с погонами майора и двумя орденами — Красного Знамени и Отечественной войны второй степени, внизу чемодан и мешок с вещами.

Толкунов положил чемодан на стол, а майор принялся за мешок. Быстро пересмотрели вещи, но не нашли ничего подозрительного: белье, гимнастерки, одеколон, мыло, носки. Книги советских издательств — ни одной фотографии, тетради, блокнота, ни одной мелочи, какими обрастают военные на фронтовых дорогах.

Хозяин удивленно смотрел на самоуправство пришельцев с красными повязками на рукавах, наконец не выдержал.

— У меня тоже живут офицеры, видите, — указал на раскрытый шкаф, где висел китель с орденами, — фронтовые герои, а вы без разрешения!.. На каком основании?..

Бобренку не хотелось пререкаться с ним, тем более преждевременно открывать истинную цель их визита. Объяснил:

— Видите, уважаемый, погиб лейтенант Федор Грош. Убит он, вот и разбираемся...

Старик сокрушенно покачал головой.

— Файный хлопец был, — сказал он растерянно. — Кто же его? Ведь фронт, видите ли, далеко.

— Фронт сейчас всюду, уважаемый, — возразил Толкунов.

Он мог бы сказать, что один из опасных участков фронта еще вчера пролегал по внешне мирной и даже идиллической усадьбе деда за зеленым забором, однако только кашлянул и вытряхнул из чемодана остальные вещи. Обстучав дно и убедившись, что нет двойного, переглянулся с Бобренком. Тот понял его и велел хозяину:

— Вы, Сергей Петрович, подождите в своей комнате. Мы вас потом позовем, ладно?

Офицеры с красными повязками знали даже, как его зовут, видно, это совсем убедило старика, что люди они действительно государственные и имеют право вести себя так.

— Прошу вас, — согласился старик и ушел.

Толкунов начал складывать в чемодан просмотренные вещи.

— Все на месте, — констатировал он. — Бритва, полотенца, зубной порошок, одеколон и мыло. Лейтенант никуда не спешил, все аккуратно сложено.

— Чего нельзя сказать о майоре, — вставил Бобренок. — Нет ни бритвы, ни зубной щетки, ни порошка.

— Его предупредили о провале Федора Гроша, и он поскорее унес ноги, — сделал вывод Толкунов. — Тот сцепщик вагонов, которого упустил младший лейтенант Хлонь.

Бобренок, усевшись на кровати, раздумывал: не прошло и суток, как тут отлеживался резидент, вон в шкафу китель с орденами — протяни руку, ощупаешь, оставленная им книга на тумбочке и сапоги на полу. Новые, начищенные. Чувствовал тут себя как дома — кажется даже, будто еще пахнет им...

Бобренок тут же втянул носом воздух, но почувствовал только слабый запах одеколона и залежавшихся вещей, разбросанных на столе.

— Плохо... — вздохнул он. — Совсем плохо.

— Куда уж хуже... — поддержал его Толкунов. — Они и так были на стреме, а теперь ищи ветра в поле.

Майор раздраженно стукнул кулаком по аккуратно заправленной постели.

— Брось, — спокойно оборвал его Толкунов. — Этим дела не спасешь. Все же мы подрезали ему крылья.

— Немного.

— Не скажи. Сейчас расспросим старика — устный портрет заимеем, а может, вообще что-то интересное...

— Давай деда, — согласился Бобренок.

Хозяин остановился у порога, стоял отчужденно, словно не в своем доме, а в гостях у незнакомых людей. Бобренок подал ему стул, сказал, усмехнувшись сердечно:

— Хотим с вами побеседовать, Сергей Петрович. О ваших жильцах.

— Отчего же не побеседовать? Можно... А что с ними?

— Плохие дела.

— Да уж, — кивнул старик, — если человека убили... И кто же его?

Бобренок не ответил и заявил с нажимом:

— Вы, Сергей Петрович, должны нам помочь в очень важном деле.

— Прошу вас, только смогу ли?

— Вспомните, когда впервые пришли к вам майор с лейтенантом?

— Ну, числа не помню. Через неделю или дней через пять, как пришла Красная Армия.

— Они появились сами или кто-то привел их?

— Сами.

— Откуда же могли знать, что у вас сдается комната?

— А им Гришка сказал.

— Какой Гришка?

— Сосед мой, — Старик кивнул куда-то назад: — Григорий Ефимович Сойка. Работает на станции.

— Железнодорожник? — потянулся к деду Толкунов.

— Точно.

— Откуда знаете?

— Так кто ж не знает, что Сойка на станции работает?

— Я спрашиваю, откуда вы знаете, что именно Сойка прислал этих военных?

— Они и сказали.

— И вы согласились их поселить? — спросил Бобренок, сделав Толкунову предостерегающий жест.

— А почему же не пустить? Места достаточно, да и не даром ведь. Война сейчас, и трудно...

— Да, война, — согласился Бобренок, будто и для себя сделал это открытие. — Говорили, где работают?

— То ж военная тайна!

— Но из разговоров всегда можно что-то понять. А вы ведь человек толковый!..

— Нет, — возразил дед, — они при мне о себе ничего не говорили. Совсем ничего.

Бобренок спросил:

— Когда в последний раз видели их?

— Федора позавчера. А майор вчера ушел.

— Когда?

— Сторож я и сутки дежурю, — объяснил старик. — Вчера возвращаюсь с работы под вечер, а майор навстречу уже с чемоданчиком.

— Куда пошел?

— Куда ж идти? К трамваю.

Бобренок задумался на мгновение и поинтересовался:

— Когда шли домой, никого не встретили? Никто не выходил из вашей усадьбы? Может, еще раньше увидели кого-то незнакомого?

Картош ответил сразу:

— Видел. Я еще подумал, гость от Сойки. Потому что в железнодорожной фуражке.

Все совпадало, и Бобренок, переглянувшись с Толкуновым, уточнил:

— Молодой или пожилой?

— Молодой, совсем еще молодой, лет тридцати.

— Лысый? — не выдержал Толкунов.

— Так в фуражке же...

— Опишите его, — попросил Бобренок. — Как выглядел?

Картош задумался. Он наморщил лоб, и Бобренок приготовился выслушать подробное описание Рубаса, однако старик процедил сквозь зубы беспомощно:

— Молодой, значит... Ну и все...

— Какого роста?

— Высокий.

Толкунов выпрямился.

— Выше меня?

— Такой, как вы. В самый раз.

— А майор Гаркуша? — спросил Бобренок. — Опишите его.

— Здоровый, — оживился дед. — Могучий человек, лет сорок уже есть, в соку, выходит.

— Блондин или брюнет?

— Чернявый.

— Усы?

— Нет, бреется каждый день, жаловался, щетина у него растет, лезвий не наберешься... — Подумал и немного прибавил: — Горбоносый, лицо длинное, шевелюра черная. Солидный человек, настоящий офицер.

— Что носил: шинель или плащ?

— В шинелях оба. У Гроша еще плащ был.

— У Гаркуши пилотка или фуражка?

— Файную фуражку носил, почти новую.

— А шинель старая?

— Это у Федора старая, а пану майору не подобало...

Бобренок кивнул на брошенные возле кровати начищенные хромовые сапоги. Спросил:

— Его?..

— Пан майор берег обувку, — объяснил старик. — Когда в командировку, так в яловых.

— Откуда знаете, что ездил в командировки?

— А что же тут неясного? Когда с чемоданом и в яловых сапогах, — значит, едет...

— И вчера с чемоданчиком?

— Я же говорил...

— Предупредил, когда вернется?

— Сегодня или завтра.

Бобренок подумал: долго придется старому ждать. Потом сказал:

— Нам, уважаемый Сергей Петрович, надо срочно увидеть майора Гаркушу. Где его найти?

— Вам лучше знать.

В этом ответе был смысл, и Бобренок решил, что надо немного открыться деду. Все равно придется оставить в доме засаду, старик и так догадается, что к чему. Потому и сказал:

— Разыскиваем мы майора Гаркушу. Исчез он, где-то прячется, и необходимо найти. Может, вам кое-что известно?

Старик подумал и покачал головой. Вид у него был явно озадаченный.

— Нет, — ответил он, — ничего не знаю. Но ведь, — дернулся он на стуле, — Федор убит, майор исчез... — Глаза у него потемнели, и он спросил: — А вы их разыскиваете? Выходит...

— Что выходит, то выходит... — недвусмысленно заметил Толкунов. — Нехорошо выходит.

— Что они натворили?

— Много от нас хотите, дедусь.

— Да, понимаю, военная тайна, мне это известно, сам служил в войске. Еще цесаревом.

— Кто приходил к вашим жильцам?

— Может, без меня, потому что я никого не видел.

— А женщины?

— Нет, — решительно возразил, — они сюда никого не водили. В городе видел с девушками, а сюда — ни-ни...

— В городе, с девушками? — заинтересовался Бобренок. — И хорошие девушки?

— Одна была файная девка, белая совсем, и я вам скажу — все при ней, красивая, значит, и в теле.

— Крашеная?

— Это поляки завели, — сердито пробурчал дед. — Раньше белявка или чернявка — от бога, а паны выдумали: хочешь — белая, хочешь — как цыганка, сегодня одно, завтра другое...

— И где же вы эту кралю видели?

— А она с моими жильцами около столовой стояла.

— Где?

— Офицерская столовая на Пекарской, должны знать.

— Знаем. — Бобренок подумал немного и сказал: — Поедете, дедусь, с нами. В столовую.

— Это как же выходит? — сощурился старик испуганно. — Хотите меня арестовать? Да за что? Вы со своими офицерами сами разбирайтесь. Я их не знаю и знать не хочу.

— Нет, Сергей Петрович, задерживать вас не собираемся. Просто нуждаемся в вашей помощи.

— Но что я могу?

— Там видно будет, — ответил Бобренок уклончиво и приказал Толкунову: — Собери их вещи, а я попробую потолковать с соседом. С уважаемым Григорием Ефимовичем Сойкой.

Толкунов одобрительно кивнул и спросил:

— Патруль оставляем тут?

— Да, они парни толковые и полчаса посидят в доме сами. Пока полковник не подошлет подкрепление.

Григорий Ефимович Сойка спал после ночного дежурства. Жена разбудила его, и он вышел в переднюю в нижнем белье, зевал и растирал грудь ладонями, пытаясь прогнать сон. Увидев Бобренка, не испугался и не встревожился, только потоптался босыми ногами и сказал:

— Я, прошу вас, сейчас оденусь, не знал, что такой пан...

— Не надо, — остановил его Бобренок, — две минуты, больше я вас не задержу.

Сойка снова потоптался босыми ногами, подавил зевок и согласился:

— Так прошу вас очень.

— Вы рекомендовали Картошу в квартиранты офицеров?

— Ну, это еще как понимать...

— Отвечайте, рекомендовали?

— Один знакомый поинтересовался: у кого есть свободная комната. Чтоб отдельная, без детей и тому подобное. Спокойно чтобы, значит... Я и сказал: у Картоша.

— Что за знакомый?

— А-а, есть такой, пройдоха... Дмитрий Рубас, у нас на станции работает.

— Ваш добрый знакомый?

— Да нет — «здравствуй, до свидания»... Просто знает, что я на Богдановке, а тут люди в своих домах живут, спокойствие, выходит, и тишина.

— А вы тех офицеров, знакомых Рубаса, видели?

— Почему не видеть? Они не прятались.

— В городе встречали?

— А я в городе редко бываю. Отдежурил — и домой. Дел хватает.

— Значит, ни с кем их не видели?

— Нет. — Сойка зевнул и спросил: — А что они?

— Ничего, — ответил Бобренок.

Ему стало ясно: вряд ли Сойке известно что-либо интересное. Майор попрощался с хозяином. Тот чуть не зевнул снова и пошел досыпать, а Бобренок возвратился на улицу.

«Виллис» пыхтел мотором под двором Сойки. На заднем сиденье рядом с Толкуновым устроился Картош, и заметно было, что ему удобно и приятно, всем своим видом подчеркивал, какой значительной персоной стал. Он свысока поглядывал на сестру, вышедшую из своего двора, и Бобренок подумал, как мало иногда нужно, чтобы проявилась та или другая черта человеческого характера.

Майор сел впереди. Картош откинулся на спинку сиденья и помахал сестре рукой — совсем как официальная особа, прощающаяся с подчиненными. В это время Виктор рванул машину, и деда бросило вбок, наверно, мог бы выпасть из «виллиса», если бы Толкунов не придержал его за плечо. Для старика, пожалуй, весь эффект был испорчен, но он быстро пришел в себя, выпрямился и застыл с важным видом, искоса посматривая на прохожих.

Они вошли в офицерскую столовую и заняли отдельный столик. Это тоже понравилось Картошу — придвинул к себе тарелку с закуской, однако Бобренок попросил:

— Взгляните, дедусь, нет ли той девушки? Блондинки, с которой видели ваших жильцов?

По залу сновали официантки с подносами, некоторые из них — крашеные блондинки, и Картош стал приглядываться к ним. Он старательно вертел головой, провожая взглядом каждую из них, но запомнившейся ему девушки среди блондинок не обнаружил. И тогда Бобренок, оставив старика с Толкуновым, отправился к начальнику столовой.

Солидный, но моложавый капитан интендантской службы понял его с полуслова. Он сам не без интереса посмотрел на фотографию того, кто выдавал себя за лейтенанта Федора Гроша, и покачал головой: к сожалению, не запомнил такого офицера. Но у девушек, он выразил свое глубокое убеждение в этом, лучше память на молодых офицеров. И сейчас он организует официанток.

Первые две девушки, приведенные интендантом в кабинет, если можно было назвать кабинетом закуток за кухней, заставленный ящиками, не узнали Федора. Рассматривая снимок, подталкивали друг друга, их явно больше интересовал Бобренок, особенно женщину с высокой грудью, по мнению майора, чересчур высокой, к тому же больше всякой меры оголенной. Официантка поправила фартук, отчего ее грудь стала еще выше, и сказала с нотками печали в голосе:

— Кто это его? Хороший лейтенант.

— Он столовался у вас? Не помните?

— Во всяком случае не у меня.

— Разве помните всех своих клиентов?

— Ну, может, не всех, много тут... разных офицеров... А этот видный...

Она еще раз стрельнула на Бобренка глазами и пошла в сопровождении подруги, бросив на прощание:

— А вы, майор, садитесь за мой столик, не пожалеете. Кормят у нас вкусно, а я не задержу.

Чуть ли не вслед за ними интендант привел еще двух девушек, но они тоже не вспомнили Гроша. Потом в закуток вошли сразу трое. Они едва втиснулись сюда, стояли, рассматривая фотографию, передавали из рук в руки, и наконец высокая, полноватая, но совсем еще молодая официантка воскликнула:

— Девочки, это же Людкин лейтенант, Федька!

— Да, Федька, — подтвердила вторая. — Что с ним?

— Погиб, — коротко объяснил Бобренок, почувствовав ускоренное сердцебиение. — Говорите, Людкин?

— Людки Платовой, — уточнила высокая девушка. — Она с ним гуляет. Гуляла... — поправилась она.

— Давайте сюда вашу Люду Платову! — Бобренок обрадовался, вероятно, как ученый, осознавший, что сделал открытие.

— Выходная, — охладил его пыл комендант.

— Адрес?

— Тут недалеко, возле Лычаковки. Хотите, покажу?

Майор хотел, и даже очень. Интендант третьим примостился на заднем сиденье, и «виллис» рванул по Пекарской к Лычаковскому кладбищу.

Людмила Платова жила в маленьком частном домике. Интендант, видно, хорошо знал свои кадры. Он постучал слегка в окно подле входных дверей, и занавеска тут же отодвинулась. Бобренок увидел и правда красивую блондинку с пышными волосами.

— Выйди, Люда, — сказал интендант.

Девушка кивнула, однако появилась не сразу: что ж, пожалуй, нет на свете женщины, которая не задержалась бы хоть чуть-чуть в самый неподходящий момент.

Майор нетерпеливо постукивал ногой, кляня в душе всех женщин за медлительность. Наконец Платова, выглянув из дверей, спросила:

— Вы все ко мне?

— Наверно... — начал интендант.

— И этот? — указала на Картоша. — Ему же скоро сто лет.

Бобренок поморщился: невоспитанность, даже грубость Людмилы Платовой взбесили его.

— Думаете, гулять к вам приехали? — спросил он раздраженно.

Но официантку это нисколько не смутило:

— Компания подходящая, и можно кое-что организовать... А дедушку сразу положим бай-бай...

Толкунов подошел к ней, крепко взял за локоть.

— Брось, — прикрикнул он строго, — и не валяй дурочку. Тоже мне, бандерша нашлась. — Взял у Бобренка фотографию Гроша, поднес чуть ли не к самым глазам Платовой. — Узнаете? — спросил он.

Бобренок увидел, как кровь отлила от щек девушки, лицо вытянулось.

— Федор! — воскликнула она. — Как же так?

— Знаешь его? — Толкунов сильнее сжал ее руку.

— Федор Грош...

— Все правильно. А его товарища, майора, знаешь?

— Гаркушу?

— Кого же еще, конечно, Гаркушу! Где он сейчас?

— У Стефки.

— Не ошибаешься? — спросил Толкунов так, будто знал и Стефку, и где она живет.

— Вчера мы просидели вместе целый вечер. Но Федор!.. А Гаркуша сказал: в командировке.

— Из которой не возвращаются, — уточнил Толкунов без всякого сожаления. — И майор остался у Стефки?

— Стефка влюблена в него по уши, — сообщила она. — Майор хочет жениться на ней.

— Он ночевал у Стефании?

— А что, запрещено?

— Кто такая Стефка?

— Ященко? — вдруг спросил интендант у Платовой. Та кивнула, и начальник столовой объяснил розыскникам: — Стефания Ященко, наша официантка.

— Она работает сегодня?

— Да.

— Мы не виделись с ней?

— Еще не успели.

Толкунов подумал: прекрасно, что Ященко не успели показать фотографию Федора Гроша, однако официантка, узнавшая его, могла разболтать... А эта Стефания Ященко сообщить Гаркуше...

Он взглянул на Бобренка, видно, майор подумал о том же, так как приказал:

— Быстрее... быстрее назад, в столовую!

Картош тоже двинулся к машине, но капитан остановил его.

— Езжай домой, дед, — мягко сказал он. — Здесь трамвай близко. Никому ничего не говори, возвращайся на Богдановку и держи язык за зубами.

Дед остановился на тротуаре растерянно, а Толкунов подтолкнул к «виллису» нагловатую блондинку. Собственно, она теперь не нужна была розыскникам, но они предпочитали держать ее под рукой на всякий случай.

Они возвратились в столовую вовремя: Стефания Ященко уже знала о гибели Федора Гроша. Да и как могла не знать: в женском коллективе утаить вообще ничего нельзя, особенно такое известие. Правда, смерть лейтенанта не очень поразила Ященко. Она стояла в закоулке интенданта совсем спокойная, и огоньки любопытства горели в ее глазах.

— У вас дома телефон есть? — первое, что спросил Бобренок.

— Откуда? — пожала она плечами, и у майора немного отлегло от сердца: значит, рассказать Гаркуше не успела.

— Знаете майора Гаркушу?

Лицо Ященко расплылось в счастливой улыбке, и она ответила с гордостью:

— Это мой будущий муж!

— Где он?

— У меня. Где же еще?

— Дома?

— Конечно, ждет меня.

Майор вздохнул облегченно — теперь имел возможность хоть немного рассмотреть Ященко. Женщине за тридцать, пожалуй, даже под сорок, однако еще сохранилась, не очень красивая, но хорошо сложена. Лицо скуластое, тяжелая коса закручена на затылке. Она словно оттягивала голову назад, и от этого Ященко казалась выше и выглядела гордячкой. Высокомерие майор уловил и во взгляде, брошенном женщиной на него, и вдруг понял, откуда все это в Ященко. Еще вчера была самой обыкновенной официанткой, каких много, без определенного положения и особых перспектив, одинокая женщина, которой под сорок. Но отныне Ященко чувствует себя совсем иначе — офицерская жена, «пани майорова», как говорят во Львове. Это сразу поставило ее на несколько ступеней выше всех официанток.

На какое-то мгновение Бобренку стало жаль Стефанию Ященко, но лишь на мгновение: не было времени на сантименты и копание в женской психологии.

— Ваш адрес? — спросил он.

— Улица Костельная, тридцать семь. Пятнадцатая квартира.

— На каком этаже?

— Пятый. Но зачем это вам?

— Узнаете, уважаемая Стефания, как вас по отчеству? Васильевна? В свое время обо всем узнаете. Квартира отдельная?

— Да, — ответила заносчиво. — Отдельная двухкомнатная. А что с Федором? Как погиб?

Наконец она вспомнила о Гроше, но без тревоги и особого сочувствия, и майор подумал, что Ященко женщина эгоистичная, а может, поглощена своими чувствами и отгородилась ими от окружающего мира.

— Вот так вот, погиб... — ответил неопределенно и спросил: — Когда Гаркуша вас ждет?

— Через полчаса заканчиваю.

Бобренок представил, что Гаркуша мог просто переночевать у официантки и уже дал деру, может, ему нужна была только ночевка, но вряд ли: закрутил голову женщине, пообещал жениться, чтобы отсидеться в ее квартире, замести следы. Однако в любом случае следовало поторопиться, и он сказал тоном, исключающим возражения:

— Сейчас мы с вами, Стефания Васильевна, подскочим к вам на Костельную. У нас дело к майору Гаркуше.

— Рабочий день не кончился...

— Начальство отпустит, ведь так? — Майор взглянул на интенданта, и тот согласно кивнул. — Вот видите, все в порядке, прошу в машину. — Он подмигнул Толкунову, капитан понял его и ушел с женщиной, а Бобренок набрал номер телефона Карего. Выразительно посмотрел на начальника столовой, и тот вышел. Майор доложил Карему о новых обстоятельствах в розыске.

— Костельная, тридцать семь? — переспросил полковник. — Высылаю в помощь Сулимова с пятью солдатами. Дом окружите. Как собираетесь брать?

— Одолжим ключи у официантки.

— Ее в квартиру не пускайте.

— Конечно, Вадим Федотович. Сулимова ждем на Костельной в двух кварталах от дома. Этот Гаркуша, наверно, матерый волк, и брать придется аккуратно.

— Я выеду сам.

— Нет, — возразил Бобренок несколько фамильярно, в конце концов, они с Карим съели пуд соли вместе и мог иногда это позволить себе, — не полковничье дело — брать шпионов.

— Считаете?.. — не совсем уверенно сказал Карий. — Что ж, действуйте, майор.

Дом на Костельной стоял в ряду таких же каменных исполинов, вплотную к другим, был, правда, на этаж выше соседних и вроде как гордился этим — уставился в самое небо красной крутой черепичной крышей. Через полчаса он был незаметно окружен, и Бобренок, взяв ключи у Ященко, оставил ее в машине на соседней улице под присмотром Виктора. Узнав, что из ее квартиры есть только один выход, майор вместе с Толкуновым медленно поднимался по лестнице.

24

Стефания ушла в столовую на рассвете. Гаркуша пробежался босиком к выходу, проверил, хорошо ли заперта дверь, и снова влез в теплую постель.

Окончательно проснулся Гаркуша уже после девяти, разморенный теплой постелью и сладкими снами. Пружинисто поднялся, прошелся по квартире, прислушиваясь, но не уловил ничего тревожного.

Сделал зарядку до пота и изнеможения — привык держаться в форме и не давал себе никакого послабления. Потом принял холодный душ и с удовольствием растерся чистым полотенцем, вынутым из комода Стефанией.

Гаркуша усмехнулся, вспомнив, как она хлопотала вчера, увидев его. Типичная наседка. Но чистюля, все в квартире вылизано, а простыни накрахмалены и пахнут приятно.

Главное же: у нее совсем отдельная квартира, о которой знал только Федор. Однако Федора нет, и никто не может навести на Гаркушу чекистов.

При воспоминании о чекистах у него начало портиться настроение. Это же надо, они вместе с гауптштурмфюрером Кранке продумали все варианты. Казалось, их группа во Львове законспирирована так, что Смершу никогда не дотянуться до нее, — и вот провал за провалом.

Сначала Грыжовская, потом Федор и Рубас. В самом деле, можно поверить, что энкавэдистам помогает сам черт.

Но до этой квартиры им никак не добраться...

А в случае чего, подумал Гаркуша, нахмурившись, и он тут, как в «мышеловке». Пятый этаж — не выпрыгнешь...

Повесил полотенце и принялся бриться. Привык соблюдать гигиену, сам стирал себе белье и брился ежедневно. Конечно, если были для этого условия.

После бритья освежался одеколоном, постоял еще перед зеркалом, любуясь своим отражением. Как-никак, а у этой Стефании губа не дура, вокруг такого мужика да еще с майорскими погонами можно и потанцевать. Тем более женщине уже около сорока и не из первых красавиц, тело, правда, роскошное, и в кровати активна. Вспомнив ночь, Гаркуша потянулся, как кот, ощутив во всем теле приятную истому, но тотчас одернул себя: не расслабляться. Тут, во Львове, он не для любовных утех. Его сообщений уже второй день ждут в «Цеппелине», а он скалит зубы собственному отражению в зеркале.

Однако что поделаешь, обстоятельства бывают выше человека. Теперь он без связи, и единственный выход — пробиваться через линию фронта. Переждать здесь, у Стефании, несколько дней, пока энкавэдисты совсем не успокоятся, а там пусть о нем заботится Палкив. У этого бандеровского куренного есть связи и явки. Перейти же фронт в Карпатах не так трудно.

Гаркуша еще несколько раз присел, ощущая, как играют мускулы, — силы ему не занимать, и энкавэдистам с ним будет трудновато. Но мысль о Смерше снова навела его на тягостные раздумья. Он подставил скамеечку к узкому, с матовым стеклом окошку в ванной. Видно, его давно не открывали. Поднатужившись, Гаркуша распахнул его и высунулся наружу.

Окно выходило куда-то во двор, наверно, на другую улицу, в узкий каменный мешок, типичный для старинных городов. В нескольких метрах от оконца — острая черепичная крыша соседнего четырехэтажного дома, дальше еще крыши — крыши чуть ли не до горизонта, и всюду люди, много тысяч людей, среди которых он, Игорь Гаркуша, должен чувствовать себя в полной безопасности.

Должен бы, но не чувствует себя так... Взгляд Гаркуши зацепился за узкий карниз, опоясывающий дом под окнами. Его соорудили, чтобы цеплять водосточные трубы. Вдруг вспомнил кадры из какого-то авантюристического фильма, когда герой вынужден удирать от преследователей по узкому карнизу, представил себя в таком положении, ужаснулся и решительно закрыл оконце.

Чистое самоубийство, эти трюки проходят лишь в кино. Он бы сорвался через два шага.

Гаркуша сердито хлопнул дверью и вышел в узкий коридорчик, соединяющий ванную с кухней. Завтрак Стефания оставила на столе: котлеты и жареная картошка, соленые огурцы, хлеб, масло и сладкий чай — не так уж плохо.

Настроение у Гаркуши сразу улучшилось — стал разогревать картошку и котлеты, поставил на огонь чайник.

Позавтракав, Гаркуша, как был, в тапочках и трусах, еще раз обошел квартиру, не открывая окон, выглянул на улицу. Отсюда можно было увидеть лишь часть мостовой и противоположный тротуар — ничего особенного, лишь несколько озабоченных прохожих спешат куда-то, неподалеку — очередь у продовольственного магазина.

Гаркуша медленно надел галифе и гимнастерку, нашел в передней щетку и почистил сапоги, натянул их и притопнул, проверяя, как сидят, словно собирался в далекую дорогу; затянул пояс и поправил портупею — сам не знал, для чего делает все это, другой бы на его месте отлеживался бы в мягкой кровати под теплым одеялом. Однако Гаркуша не позволял себе расслабляться. Свежевыбритый, пахнущий одеколоном, затянутый ремнями, сел в кресло с какой-то книгой, раскрыл ее, но читать не стал. Вообще он читал мало, преимущественно газеты да иллюстрированные журналы, а тут газет не нашел, к тому же от самого названия книги «Тихий Дон» Гаркушу почему-то клонило ко сну. Отбросил ее решительно, тем более что написал книгу какой-то советский писатель. Гаркуша вспомнил: еще до войны слышал, что она наделала шуму, и, если уж там превозносили ее, зачем читать?

Вдруг Гаркуша подумал, что теперь он четко проводит линию — «тут» и «там», хотя и сидит ныне в красном Львове, а называет «там», потому что «тут» — это Германия, даже не Германия, а все за линией фронта, и он должен приложить максимум усилий, чтобы эта линия не продвигалась дальше на запад.

Осознав это, Гаркуша загрустил. Наверно, у Иванцива есть свежие и весьма ценные сообщения о передвижении красных войск, может, они накапливают силы для прорыва, информация об этом очень необходима немецкому командованию, а он сидит в уютной квартире да еще собирался читать советского писателя.

Гаркуша швырнул книгу в дальний угол. Проклятые энкавэдисты загнали его, как волка, в тупик. Но ничего — меньше эмоций, больше спокойствия и выдержки. Он еще отомстит, он еще возвратится сюда, как возвращался не раз.

Гаркуша почувствовал прилив энергии, вскочил с кресла, заходил по комнате. А может, все эти меры предосторожности вообще ни к чему и чекисты даже не подозревают о его существовании?

Вполне логично: откуда им известно, кто возглавляет группу, кто старший, кто резидент?

Сколько уже рация не выходит в эфир? Третий день... Федор нес ее с собой — значит, могли подумать, что он возглавляет группу?

Конечно, и смершевцы, спокойно вздохнув, отрапортовали куда следует, дескать, немецкая резидентура в городе ликвидирована — и им спокойнее, и начальство довольно.

Зачем же паниковать, никто его не ищет, а он теряет драгоценные дни, сидя в мягком кресле на пятом этаже...

Но кто его держит тут? Надеть шинель, висящую в передней, забрать деньги и документы, добраться к ближайшему телефону, позвонить Палкиву...

Однако как учили в «Цеппелине»?

Не горячись. Выдержка и рассудительность! Следует хорошо взвесить все шансы. Кранке особенно акцентировал: анализ фактов, хладнокровие, тактика, выработанная с учетом всех условий...

А Грыжовская у энкавэдистов. И кто может дать гарантию, что даже такая женщина не скажет все, что знает.

А если сказала, то его ищут. Обязательно ищут, и стоит выйти на улицу...

Следует придумать убедительный довод, почему сидит дома и не высовывает нос на улицу...

Ну, это не так уж сложно: болезнь почек или просто дает о себе знать старая рана, врачи запретили ему выходить. Однако Стефания станет донимать его своими хлопотами, мол, почки требуют диеты, а ему диета сейчас, накануне перехода линии фронта, абсолютно противопоказана; после раны же должны были остаться шрамы, а где их возьмешь?

Пожалуй, наилучший вариант — контузия, нервное расстройство после нее. Это к тому же оправдает любые его прихоти и капризы, и по крайней мере недельная отсрочка их бракосочетания будет выглядеть вполне естественно. Стефания должна примириться с этим.

Придя к такому выводу, Гаркуша приободрился и еще раз прошелся по квартире. Жаль, нет радиоприемника, послушал бы немецкие сообщения. Конечно, врут, но все же имел бы хоть какое-то представление о самых последних событиях.

Гаркуша раскрыл книжку, однако она не пробудила в нем интереса — переживания какой-то женщины, кому это нужно, мир волнуют совсем другие проблемы, прежде всего война, и правильно говорил Кранке: только во время войны настоящий мужчина может проявить свои лучшие качества.

Вот так, как он, Гаркуша!

Однако с Гаркушей надо кончать. Пусть появится на свет капитан Степан Афанасьевич Ралько. Документы на его имя неподдельные, главный спец «Цеппелина» по всяким бумажкам Валбицын говорил, что это не фальшивка, а настоящая офицерская книжка капитана, захваченного в плен.

Гаркуша достал ее, развернул и всматривался долго, будто это был не самый обычный документ, а что-то поистине достойное особого внимания.

Положил офицерскую книжку, продовольственный аттестат и другие документы на имя Ралько в левый карман гимнастерки. Подумал немного и засунул туда же деньги в сотенных купюрах. Гимнастерку днем надевал, а ночью клал возле себя на тумбочку, чтоб Стефания не шарила по карманам.

Документы на имя Гаркуши оставил в шинели, висящей в передней. Бросил в сумку пачку денег, поставив там же на туалетный столик: был уверен, что женщина обязательно заглянет в нее, даже хотел этого — больше уважать будет...

Не снимая сапог, Гаркуша растянулся на диване и задремал. Спал тихо и чутко, привык так спать, словно лесной зверь. Спать и все слышать, чтобы проснуться при малейшей опасности.

Гаркуша просыпался и снова засыпал. Наконец ему надоело спать. Он лениво поднялся с дивана и отправился на кухню, чтобы заварить чай. Скоро должна вернуться Стефания. Она разогреет борщ и даст на второе что-нибудь мясное, обещала принести отбивные. Гаркуша ощутил голод, вспомнив о мясе с поджаренной картошкой. Мог бы и сам разогреть борщ, но решил ограничиться чаем с бутербродами, слава богу, хлеб свежий, есть и масло, и колбаса.

Гаркуша подумал: Стефания, наверно, и не знает, что существуют на свете холодильники. Он видел холодильные шкафы у немцев. Сюда они еще не дошли, а жаль, продукты в них сохраняются дольше, да и вообще приятно в летнюю жару вытянуть из белого шкафа бутылку холодного пива.

Пива у Стефании не было, что, правда, не очень огорчало Гаркушу. Это немцы не могут обойтись без гамбургского или баварского черного, а он с удовольствием попьет и чай. Гаркуша дождался, пока закипела вода, и насыпал в чайничек полную, с верхом, ложечку настоящего чая — зачем ему экономить запасы Стефании? Пока заваривался чай, Гаркуша отрезал толстый ломоть хлеба, намазал маслом и потянулся к колбасе, но донесшийся шорох насторожил его. Точно кто-то стоял за входной дверью — Гаркуша услышал это из кухни. Он дал бы голову на отсечение, что кто-то поднялся к лестничной площадке, наверно, возвратилась Стефания и ищет ключ в сумочке. Гаркуша оставил колбасу и придвинулся к двери, ведущей из кухни в переднюю: так и есть, Стефания. Наконец она нашла ключ, вставила его в скважину и поворачивает.

Замок клацнул, и Гаркуша шагнул вперед, довольно улыбнувшись, — все же ему было скучно в пустой квартире.

Какое счастье: он заметил их раньше, чем они его. Дверь заскрипела и почему-то открывалась осторожно. В щели он увидел часть смуглого лица и погон. Другой на его месте растерялся бы, достаточно было и секундного замешательства, чтобы люди за дверью сориентировались в ситуации и бросились на него, но у Гаркуши была молниеносная реакция. Эта реакция вырабатывалась и не раз проверялась в «Цеппелине» и выручала его в стычках с часовыми во время перехода линии фронта, спасла она его и сейчас. Гаркуша сделал пружинистый шаг назад в кухню и притянул дверь, закрыв ее на засов. Услышал топот сапог в передней, кто-то навалился на дверь. Гаркуша вытянул пистолет, приготовившись стрелять. Миновала секунда или две, а он уже осознал, что проиграл, ведь отступления не было: все же энкавэдисты вышли на него и напрасно он утешался всяческими иллюзиями и считал, будто обвел их вокруг пальца.

В дверь ударили еще раз. Гаркуша выстрелил и отступил к коридорчику. Теперь ему оставалось лишь подороже продать жизнь: у него была обойма в пистолете и еще одна запасная.

Прижался спиной к двери ванной — удобная позиция, и он успеет расстрелять всю обойму, пока смершевцы пересекут кухню.

Снова ударили в дверь, и Гаркуша выстрелил еще раз — хвала господу, квартира старая и двери крепкие, выломать их не так уж и просто.

Впрочем, подумал Гаркуша, это не имеет значения: все равно двери не выдержат и жить ему осталось считанные минуты. Он еще отступит в ванную. Энкавэдистам придется ломать другую дверь, но ведь выломают, а он расстреляет свою вторую обойму...

Из ванной же отступления нет — лишь оконце на пятом этаже.

Но ведь есть узкий карниз...

Только от воспоминания об этой узкой полоске на пятиэтажной высоте Гаркуша ощутил холод в спине. Ширина карниза не больше ладони, по нему не пройти и цирковому акробату. Правда, до крыши соседнего дома лишь несколько метров. Нет, не пройти, сорвется и упадет в каменный мешок. Неминуемая смерть, но ведь и тут смерть. А там, может, есть несколько шансов из ста, возможно, только один шанс, а тут — ни одного. Надо буквально прилепиться к стене, спасительные три или четыре метра, потом круто развернуться и прыгнуть на конек черепичной крыши, попасть именно на конек и не поскользнуться: крыша крутая и не на чем задержаться.

Нет, вероятно, у него не будет там ни единого шанса.

Но ведь и здесь нет.

Гаркуша выстрелил и попятился к ванной. В кухонную дверь снова ударили, она затрещала, однако Гаркуша уже проскользнул в ванную. Вставил ножку табурета в ручку дверей и бросился к узкому оконному проему.

Теперь окно поддалось легко. Гаркуша протиснулся в него, стараясь не смотреть вниз, в бездонную, как казалось ему сейчас, пропасть, прилип к холодному и шероховатому кирпичу и сделал первый шаг, еще держась за окно.

Думал, соскользнет в пропасть. Сердце сжалось от ужаса, но шероховатая стена словно притягивала его. Он переставил ногу и осторожно продвинулся снова. Руки как будто прикипели к кирпичу. Гаркуша с трудом поменял положение ладоней и ступил еще шаг, потом еще...

Краем глаза видел, как приближается спасительная остроконечная черепичная крыша. Он продвигался к ней медленно. Все же расстояние заметно сокращалось. Постепенно мышцы на ногах перестали дрожать и снова стали пружинистыми. Еще два шага, еще шаг, он уже над крышей, остается совсем мало...

Последний шаг был, наверно, самый трудный. Гаркуша покосился на гребень, теперь только повернуться и прыгнуть... Просто повернуться он не мог, все равно упал бы. Гаркуша застыл на мгновение, успокаиваясь, глубоко втянул в себя воздух, резко развернулся, на какой-то миг замер на карнизе, потом не удержал равновесия, но в последнюю долю секунды каким-то чудом сориентировался и прыгнул прямо на гребень, стремясь попасть на него обеими ногами. Сильно ушиб ноги, поскользнулся, в голове помутилось от боли, но у него еще хватило силы навалиться грудью на гребень, вцепившись руками в холодную черепицу. Затем он подтянулся и сел на конек верхом. Снова вздохнул глубоко и пополз по гребню к чердачному оконцу. Полз, прижимаясь к скользкой и неровной черепице, обдирая руки, но не замечал боли, ибо знал: до спасения осталось несколько метров.

Правда, верил и не верил в спасение. Лишь дотянувшись ногой до выступа над окошечком, снова обрел уверенность в себе. Сильным ударом ноги вышиб оконную раму и бросил свое тело в зияющее отверстие. Падая, успел все же оглядеться — как будто ему повезло: улица узкая, гребень крыши не просматривается даже с противоположного тротуара, значит, никто его не заметил...

А энкавэдисты, наверно, ломают еще дверь в ванную...

На чердаке было темно. Сразу установив, что он заперт, Гаркуша разогнался и ударил в дверь всей тяжестью тела. Замок не выдержал и сорвался. Гаркуша побежал по крутым ступеням не таясь. Не было времени, ни секунды. Ведь контрразведчики, поняв, в чем дело, конечно, перекроют и эту улицу.

25

Толкунов опоздал на какое-то мгновение, вероятно, меньше, чем на секунду. Он только успел увидеть за дверью испуганное лицо. Засов лязгнул именно тогда, когда он навалился на дверь. И тут же из кухни ударил выстрел — в двери над самым плечом капитана образовалась дырка. Толкунов наклонился и отскочил в сторону. Теперь Бобренок, разогнавшись из передней, навалился на дверь, но она выдержала. Майор моментально отклонился вправо, и пуля пробила дыру именно там, куда он ударил корпусом.

Розыскники стали по обе стороны двери и переглянулись. Дело неожиданно усложнилось. Застать шпиона врасплох не удалось. Теперь он будет отстреливаться до конца и может не пожалеть пули даже для себя. Хотелось же взять его живым, и Бобренок сказал громко и уверенно:

— Слушайте, Гаркуша, или как вас там? Ваше положение безнадежно, надеюсь, понимаете это? Сдавайтесь!

Никто не ответил. За дверью царила мертвая тишина. Опустившись на колени, Бобренок приложил ухо к двери, но не услышал ни шороха. Удивленно взглянул на Толкунова — неужели шпион что-то придумал? Но что?

Они с капитаном обследовали точно такую же квартиру на втором этаже: из передней слева вход в обе комнаты, в кухню с ванной — справа, окна комнат выходят на улицу, из кухни — в боковой переулок, из ванной оконце — во двор на соседней улице. Костельная и боковой переулок на всякий случай блокированы. Единственный и лишенный всякого смысла путь отступления у шпиона — прыгать с пятого этажа...

Бобренок подал знак Толкунову, и они, бесшумно отступив в переднюю и разогнавшись, вместе ударили в дверь. Она затрещала, но выдержала. Однако Гаркуша не стрелял. Розыскники разбежались еще раз, и наконец дверь упала. Толкунов упал вместе с ней, стреляя наугад, а Бобренок удержался, ухватившись за притолоку. Ему хватило одного мгновения, чтобы убедиться: шпиона в кухне нет, а дверь в ванную заперта. Выломать ее было труднее: открывалась в сторону кухни, но все же розыскники попытались выбить ее с разгона. Не поддалась, даже не затрещала, а шпион уже не стрелял. Логики в его поведении не было. Бобренок считал, что враг станет отстреливаться из коридора, стараясь подороже продать свою жизнь, а он закрылся в ванной и молчал.

Майор быстро оглядел кухню, подыскивая, чем воспользоваться, чтобы высадить дверь. Тут стояли только буфет и круглый стол. Тогда Бобренок метнулся в комнату, увидел кушетку. Вместе с Толкуновым они раскачали ее как таран, и дверь не выдержала первого же удара.

Толкунов бросился к образовавшемуся отверстию, прыгнул в него и тотчас упал на пол, спасаясь от пули, но выстрела не последовало, а сзади уже набегал Бобренок. Но в ванной никого не было, и капитан на мгновение поверил в нечистую силу, забравшую с собой шпиона. Однако лишь на мгновение, потому что майор уже стоял на скамеечке возле открытого узкого окна и смотрел вниз.

Значит, шпион выпрыгнул...

Бобренок тоже подумал, что Гаркуша решил покончить с собой. Но на дне каменного колодца не увидел тела. Глаз его сразу зацепился за карниз, совсем незаметный снизу, и майор понял, как именно шпиону удалось улизнуть: вон окошечко на крыше соседнего дома выбито... Однако еще не все потеряно.

Отшатнувшись от окна и наскочив на Толкунова, майор бросился к выходу. Они вместе чуть ли не скатились по ступенькам с пятого этажа, обогнули дом со стороны переулка и выскочили на параллельную улицу.

Дверь парадного ближайшего дома от угла была распахнута, и Бобренок, зная, что они опоздали, все же забежал туда.

По лестнице, держась за перила, спускалась старушка. Она двигалась медленно, предварительно ощупывая каждую ступеньку, вроде та могла выскользнуть из-под ноги. Бобренок преградил ей путь и спросил запыхавшись:

— Ник-кого не видели? Только что тут н-не видели? Военного? — Он насилу вдохнул воздух и нетерпеливо стукнул ногой.

— Видела...

— Кого? — чуть не закричал Бобренок.

— Какой-то военный бежал. Я и подумала — с чердака, потому что на четвертом живу. Я выходила из квартиры как раз, а он прыгает через ступеньки.

Бобренок быстро прикинул: бабке с ее методом передвижения, чтобы спуститься с четвертого этажа, понадобилось минуты три-четыре, значит, шпион успел опередить их самое большее минут на пять...

А Толкунов уже садился в «виллис», ревевший мотором у парадного. Майор прыгнул в машину уже на ходу. «Виллис» помчался по узкой улице.

Толкунов, положив Бобренку руку на плечо, сказал:

— Там, в квартире Ященко, в передней остались его шинель и фуражка...

— Без фуражки?.. — обрадовался Бобренок.

— Вот-вот...

Бобренок подумал: без фуражки каждый военный вызовет подозрение, патруль обязательно задержит его, а прохожие должны запомнить.

Они осмотрели боковые улицы, расспрашивая людей, но никто не вывел их на след Гаркуши — шпион точно в воду канул.

Минут через пять, убедившись, что Гаркуши им уже не найти, майор приказал остановиться возле открытого магазина. Спросив у продавца, есть ли телефон, направился в подсобку. Велел присутствующим оставить помещение и набрал номер. Услышав знакомый голос, все же уточнил:

— Юрко? Прекрасно, ты слышишь, кто это? Да, Бобренок, будь внимателен. Возможно, скоро к тебе пожалует майор. Нет, ты его не знаешь, слушай не перебивая, время дорого. Этот майор может прийти с минуты на минуту. Раздвинь сейчас занавески на окне, выходящем на улицу. Мы будем возле твоего дома минут через восемь. Если за это время майор не появится, сдвинешь занавески. Ключ от квартиры положи на коврик подле дверей напротив. Точно, там живет эта старая карга. Все. Ты меня понял? Подожди, ни в чем не перечь тому майору, выполняй все его распоряжения... Когда мы ворвемся в квартиру, ложись на пол или спрячься. Все.

— Ты считаешь?.. — нетерпеливо выдохнул ему в ухо Толкунов, но Бобренок лишь отмахнулся. Набрал телефон Карего и коротко доложил о событиях. Попросил окружить квартал, где находился дом Сороки.

Полковник не стал им вычитывать за то, что выпустили Гаркушу, лишь спросил:

— Думаешь, шпион подастся к Сороке?

— Он без фуражки. И должен понимать, что мы сейчас начнем прочесывать весь город.

— Ну, фуражку он может достать.

— Не так это просто.

— Согласен, не просто.

— А к дому Сороки ему минут двадцать ходьбы. Прошло же, — взглянул на часы, — пятнадцать, мы с Толкуновым рвем туда.

Они с капитаном выскочили из магазина, и «виллис» помчался к улице Зеленой. Вот и дом Сороки — второй от угла. Розыскники оставили машину в переулке поблизости и пошли пешком.

Дойдя до угла, Бобренок жестом остановил Толкунова и осторожно выглянул. Второй этаж, четвертое окно с краю. Занавески раздвинуты, а после его телефонного разговора со Штунем прошло десять минут. Значит, Гаркуша тут.

— Ну? — спросил Толкунов нетерпеливо.

Бобренок оглянулся и улыбнулся так, что слова были ни к чему.

— Как будем действовать? — поинтересовался капитан.

Бобренок подумал и сказал:

— Пока остаешься тут. Наблюдай за парадным. Если Гаркуша выйдет, поступишь согласно обстоятельствам. А я обойду дом с того переулка. Шпион не должен видеть нас из окна. Когда перейду на ту сторону, подам тебе знак. Пойдешь за мной немедля.

Через пять-шесть минут они стояли под домом Сороки. Переложив пистолеты в карманы, двинулись к парадному, прижимаясь к стене. Со второго этажа их не могли увидеть.

Нырнули в парадное. Бобренок остановился на миг и засмеялся довольно.

— Ты что?.. — не понял Толкунов.

— Квартал уже окружен. — Майор помахал рукой с часами. — Теперь Гаркуше некуда деться.

— Чего развеселился? Вроде он уже в наших руках...

— В наших, капитан.

— Знаешь, когда скажем «гоп»?

— Когда возьмем его живым и здоровым. По-моему, кто-то обещал это полковнику?

— Не кто-то, а я.

Они шли осторожно. Казалось, что деревянные ступеньки скрипели на весь дом. Наконец поднялись на второй этаж, Толкунов на цыпочках подбежал к дверям квартиры Сороки, а Бобренок пошарил под ковриком пани Радловской, нашел ключ и присоединился к капитану. Приложил ухо к дверям: в квартире разговаривали, выходит, дверь из комнаты в переднюю оставили открытой.

«Плохо, — подумал Бобренок, — неужели Юрко не мог догадаться закрыть ее? Черт его знает, что тут за замок, может, щелкнет, и Гаркуша услышит...»

А в том, что резидент опытный, осторожный и изобретательный, он уже имел возможность убедиться.

Майор тихонечко вставил ключ в скважину, будто выполнял работу филигранной точности, и стал поворачивать, ощущая движение пружины замка каждым своим нервом. А Толкунов, сжимая пистолет, приготовился к броску в квартиру — наклонился и втянул голову в плечи.

Замок наконец щелкнул, но чуть-чуть, даже Бобренок почти не услышал этого звука, да у него и не было времени на размышления, просто убедился, что ключ дальше не поворачивается, и потянул дверь на себя. Она открылась бесшумно, и Толкунов проскользнул в квартиру, зная, что из комнаты его увидеть нельзя, и продвигался к ней на цыпочках, прижимаясь спиной к стене передней.

26

Сбежав по лестнице с чердака, Гаркуша выскочил на улицу и только тут вспомнил, что у него нет фуражки. Теперь на него станут обращать внимание все прохожие, не говоря уже о патрульных. Но не было иного выхода — оставалось пристрелить первого же военного, встретившегося на его пути, лучше оглушить рукояткой пистолета. Конечно, днем, да еще на людных улицах такое не сделаешь, однако можно притвориться, что выполняет какое-то важное задание, преследует кого-то и потерял фуражку. Лишь бы только не попасть на глаза патрульным, у них не пройдет ничего: единственный выход — отбиваться, отстреливаться, удрать, но попробуй удрать от солдат, вооруженных автоматами!

Выскочив из парадного, Гаркуша метнулся в кривой переулок, вполне резонно решив, что на людные улицы соваться не следует, и едва не попал под колеса грузовика с сержантом за рулем.

Гаркуша поднял руку с пистолетом и на ходу вскочил на подножку машины. Рванул дверцу, перевалился на сиденье.

— Быстрее, сержант, — крикнул он, — преследую преступника, давай направо — быстрее!..

Сержанту не надо было повторять, нажал на газ, развернулся круто и только тогда покосился на взмыленного майора.

— Из комендатуры? — спросил сержант.

— Смерш! — ответил Гаркуша и сделал предостерегающий жест, давая понять, что лишние вопросы неуместны.

Видно, сержант уяснил всю важность события, как-то посуровел и до конца выжал акселератор. Грузовик выскочил на Костельную за три квартала от дома Стефании и помчался к центру.

Гаркуша быстро прикинул: из города ему сейчас не вырваться, конечно, контрразведчики перекрыли все выезды и через несколько минут улицы будут блокированы усиленными патрулями.

Где спрятаться? Оставалась только квартира Сороки, правда, там племянник Палкива, не вызывающий у него доверия, однако где другой выход? Да, иного выхода не видел, а племянника он никуда не выпустит, глаз с него не спустит. Впрочем, ему надо побыть в той квартире лишь несколько часов — позвонить и вызвать Сороку. Пан Палкив найдет способ вывезти его из города, обеспечит проводника, выведет, в конце концов, сам.

Гаркуша остановил грузовик за несколько кварталов от улицы Зеленой. Приказав сержанту молчать, сорвал с него пилотку и юркнул в переулок, ведущий в противоположную от Зеленой сторону. Если контрразведчики выйдут на шофера, сержант направит их к центру, а ему нужно лишь несколько часов. Несколько спасительных часов, а фортуна, кажется, сегодня к нему милосердна.

Открыл Гаркуше высокий юноша. Не спрашивая, кто он и зачем появился, пропустил в квартиру. Убедившись, что замок щелкнул и двери заперты, Гаркуша спросил:

— Ты — племянник Палкива?

— Да.

— Знаю о тебе. Где дядя?

— Уже неделю не показывается. Я так волнуюсь...

— Ничего. — Гаркуша снял промасленную шоферскую пилотку, с брезгливой гримасой вытер пот со лба и сказал: — Мне известно о тебе все: что был Гимназистом и выполнял наши задания.

— Готов выполнять и сейчас.

Гаркуша не почувствовал в этом ответе никакой фальши и решил, что напрасно приказал Сороке уйти из квартиры. Кажется, юноша надежный и можно на него положиться.

— Иди... — пропустил парня впереди себя в комнату.

Осмотрелся и перевел дух. В квартире спокойно и уютно. На столе в вазочке стоят георгины. Почему-то именно эти идиллические георгины окончательно успокоили Гаркушу, и он спросил:

— Ты что делаешь?

Юноша пожал плечами:

— А ничего. Вот возвратился с работы...

— Устроился?

— Как и велел дядя, учеником слесаря на паровозовагоноремонтный завод.

— Это хорошо, — одобрил Гаркуша, хотя и понимал: все хлопоты по этой части уже позади и ему безразлично, какую информацию сможет поставлять этот парень. Сел к столу, положив ладони на скатерть. Кивнул на телефон, стоявший рядом на тумбочке. — Подай сюда! — приказал он.

Юноша поспешно поставил аппарат перед ним — видно, послушный и покорный, а эти качества Гаркуша особенно ценил в подчиненных. Улыбнулся Гимназисту приветливо и подумал, что теперь можно и не спешить, можно осмотреться и все спокойно обсудить. Конечно посоветовавшись с Сорокой.

Набрал номер и, услыхав женский голос, попросил:

— Попросите, пожалуйста, Афанасия Михайловича.

Сорока взял трубку сразу, словно ждал звонка Гаркуши. Узнав, кто говорит, не удивился, ответил кратко:

— Слушаю.

— Я сижу вместе с вашим племянником, уважаемый... — пробормотал Гаркуша и закончил, как будто приглашал Сороку на дружеский ужин: — Мы с нетерпением ждем вас. Сразу, не задерживайтесь.

— Понял, — ответил Сорока так же сухо и положил трубку.

— Приятно иметь дело с толковыми людьми. — Гаркуша зачем-то еще подержал трубку и бросил ее на рычаг. — И с надежными. — Заметил, что юноша приблизился к окну, и приказал совсем другим тоном: — Отойди. Сядь здесь, — указал на кресло в углу, — посиди, пока не придет дядя.

Парень пожал плечами, но перечить не стал. Гаркуша придвинулся к окну боком, выглянул осторожно, постоял осматриваясь, но не увидел ничего тревожного. В это предвечернее время улица опустела, и только какие-то женщины на тротуаре оживленно переговариваются.

Эти женщины, решил Гаркуша, если бы на улице происходило что-то подозрительное или любопытное, не болтали бы так, женщины наблюдательны и любознательны, от их ока не спрячется ничто. Значит, сейчас на улице порядок и можно, не волнуясь, дожидаться Сороку. Уважаемого и любимого Афанасия Михайловича Палкива.

Гаркуша почувствовал, что к нему вернулось не только спокойствие, но и хорошее настроение. А если же человек в хорошем настроении, то и дела его не так уж плохи.

На мгновение вспомнил узкий карниз над пропастью, острый черепичный гребень и падение на него — под грудью заныло, но только на какую-то секунду или две. Настоящий мужчина потому и называется настоящим, что нет для него безысходности, что не растеряется при любых обстоятельствах и одолеет все. Недаром сам гауптштурмфюрер Кранке назначил его резидентом во Львове.

Гаркуша подумал, что предстоят неприятные разговоры с гауптштурмфюрером, различные объяснения. Однако нельзя сбрасывать со счетов, что до провала Грыжовской они передавали весьма ценную информацию. И еще успел подумать Гаркуша, что, возможно, ему сейчас лучше прикинуться инвалидом войны — Палкив достанет ему костыли...

Как он будет ходить на костылях, Гаркуша не успел представить, так как услышал в передней шорох. Рука сама потянулась к карману за пистолетом, но все же он промедлил какую-то секунду или даже меньше, и этого мгновения Толкунову хватило, чтобы послать пулю ему в правую руку. Гаркушу отбросило назад, он стал падать на стол, но, даже падая, выстрелил — и попал: Толкунов выпустил пистолет.

Гаркуша перебросил свой пистолет в левую руку — он стрелял одинаково метко из обеих рук — и второй пулей непременно свалил бы Толкунова, но Юрко успел бросить в Гаркушу стул. Пуля ударила в стену, а уже набегал Бобренок. Он опрокинул стол на шпиона и прижал его к полу, с ходу ударил пистолетом по голове, заученным и выверенным приемом, чтоб не убить, и Гаркуша, обмякнув, вытянулся на полу.

Бобренок перевернул его лицом вниз, связал руки и лишь тогда обернулся к капитану.

— Что?.. — спросил он.

Толкунов поморщился пренебрежительно:

— Кажется, зацепил...

По правому плечу уже растекалась кровь. Бобренок хотел разорвать гимнастерку от воротника, но Толкунов не дал и стянул ее аккуратно, как рачительный хозяин. Покосился на рану и сказал равнодушно, будто пуля не пробила ему ключицу, а лишь поцарапала кожу:

— Неделя в медсанбате...

Бобренок покачал головой — капитан явно говорил неправду — и вытянул индивидуальный пакет. Однако Толкунов отстранил его, обошел стол, взглянул на Гаркушу, уже подававшего признаки жизни, и обнял здоровой рукой Юрка.

— Спасибо, хлопче, — только и сказал. Он не вымолвил больше ни слова.

Юрко покраснел и произнес первое, что пришло в голову:

— Мне приятно, что пригодился.

Бобренок вдруг захохотал счастливо.

— Пригодился... — повторил он сквозь смех. — С тебя, капитан, большой магарыч, слава богу, парень не пьет, но конфеты...

Юрко немного обиделся, что его считают чуть ли не ребенком, но, глядя на счастливое и улыбающееся лицо майора, и сам усмехнулся весело и с облегчением. Он отодвинул стол, придавивший шпиону ноги. Бобренок наклонился над Гаркушей, поднял ему голову, схвативши за воротник, и сказал почти ласково:

— Ну, хватит прикидываться, Гаркуша. Помотал ты нам нервы, это точно, неделю гонялись за тобой, настоящий марафон...

Толкунов, превозмогая боль в плече, кивнул и поставил точку:

— Да уж, побегал и хватит. Всему приходит конец. Ты разве не знал? Точно — конец...

27

— Ну, снова пошло-поехало! — радостно воскликнул подполковник Чанов и отложил газету.

Толкунов сел в кровати, подмостив под спину подушку, и спросил:

— Чему радуетесь, подполковник?

Лейтенант Мамаладзе, стоявший посередине палаты, опершись на костыли, возмутился, но радость так и распирала его:

— Послушай, как так, он еще не знает последних сообщений! Пехота пошла, понимаешь, а танки поехали, дошло? Наше новое наступление в Польше, бои на Сандомирском плацдарме... А там до рейха — тьфу, рукой подать.

Толкунов, забыв про боль в плече, резко повернулся к подполковнику.

— Он не врет, Семен Семенович? — спросил он.

— Конечно, Мамаладзе — трепло, — прищурился тот. — Но сейчас все точно.

— Послушай, да-арагой, — поднял костыль лейтенант, — шпионы тебя не добили, добью я, ты знаешь, что такое восточный характер?

Толкунов поднялся с кровати, шагнул к Мамаладзе.

— Давай бей... — махнул здоровой рукой. — За такую прекрасную новость все вытерплю.

Мамаладзе хотел что-то сказать, прыгнул на одной ноге к кровати, но подполковник поднял руку, умеряя его пыл, и покачал головой, давая понять, чтоб не тревожил Толкунова, — капитан лишь третий день в госпитале, рана, правда, не очень серьезная, но болезненная, и он нуждается в покое.

Лейтенант закружился по палате, беззвучно, одними губами напевая что-то, потом подхватил костыли и заковылял к выходу — эмоции хотелось поскорее выплеснуть, его натура жаждала общества.

А Толкунов лежал с закрытыми глазами — боль снова отпустила его, плечо лишь чуть-чуть ныло, вроде как после пчелиного укуса. Думал: началось новое наступление, их армия двинется вперед, конечно, передовые части уже смяли гитлеровскую оборону, скоро подтянутся и тылы, возможно, хозяйство Карего снялось с места...

Нет, решил, Бобренок обязательно забежал бы к нему, что бы ни случилось. Он вчера принес сумку с фруктами.

Вспомнив Бобренка, капитан ощутил прилив грусти. Сейчас, во время наступления, у контрразведчиков работы по горло, а он валяется в кровати. Профессор сказал: не меньше месяца лежать. Глупости, он не может позволить себе отлеживаться тут целый месяц. Десяти дней хватит, лишь бы только отступила предательская слабость и из глаз не сыпались искры при малейшем неосторожном движении.

Толкунов вытянулся на кровати. Теперь — спокойствие, да, спокойствие — лучшее лекарство. Он знает это четко, не первый раз в госпитале. Профессора ориентируются, так сказать, на обычного среднего человека, а у него организм особый. Десяти дней отдыха и нормального питания ему достаточно.

Толкунов успокоился на том, что, в конце концов, он может позволить себе кратковременный отдых: они с Бобренком выполнили задание. Майор рассказал ему, что Сороку и машиниста из Стрыя, кажется, его фамилия Иванцив, арестовали, обезврежена вся львовская резидентура, не взяли только сцепщика Рубаса, но черт с ним, его дело передали территориалам — никуда не денется.

И еще приятное известие. Карий сказал, что сам командующий просил передать им благодарность. Полковник намекнул также, что будут награды. Толкунов с удовольствием подумал, что скоро у него на гимнастерке не хватит места для орденов, однако тут же возразил сам себе: были бы ордена, место найдется.

Жаль, Гаркуша все же оказался ловчее, чем он предполагал; реакция у него отличная, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Штунь не бросил в Гаркушу стулом.

«Хороший парень Юрко, — внезапно растрогался Толкунов. Он вообще редко давал волю своим чувствам, но на этот раз легкая улыбка промелькнула по его лицу. — Пусть будет счастлив... Война скоро кончится, может, останется живым, интересно бы встретиться после победы. И с Бобренком интересно — лет так через десять — пятнадцать... Что-то станет с ними?..»

Толкунов еще представил себе, что десять — пятнадцать лет — это неимоверно долго. Они ведь воюют уже три года, и кажется — бесконечно, даже десять дней, назначенных им самим для предстоящего пребывания в госпитале, смущали его своей продолжительностью. Толкунов вздохнул и решил подремать, во сне часы летят быстрее, но дверь заскрипела, и капитан увидел улыбающееся лицо Мамаладзе, лейтенант смотрел на него и усмехался как-то загадочно, затем подмигнул капитану и заявил не без многозначительного подтекста:

— Гости к вам, да-арагой капитан...

Он распахнул дверь. Толкунов увидел высокую фигуру Бобренка, успел подумать, что майор все же выбрал время и пришел попрощаться, — к чему же тогда загадочность и многозначительность в тоне лейтенанта? Но сердце его сразу екнуло, потому что майор пропустил впереди себя в палату женщину в маленькой шляпке над высоко закрученной косой. Толкунов уже понял, кто это. Он сразу узнал пани Марию, но все еще не верил в ее появление, лежал не шевелясь и стараясь не дышать, словно боялся спугнуть внезапно представший перед ним милый образ.

А женщина уже шла к нему наискосок через палату, за ней Бобренок. Мамаладзе остановился в дверях, будто часовой, которому поручено охранять их спокойствие.

Толкунов лежал с широко раскрытыми глазами. Он уже не сомневался, что все это не почудилось ему: стройная фигура в белом халате, высокая прическа и шляпка, каким-то чудом державшаяся на ней.

Капитан улыбнулся почему-то жалобно и смущенно, пытаясь подняться. Но женщина склонилась над ним, поправляя одеяло, и остановила легким прикосновением руки. Она опустилась на стул совсем рядом и сказала так, как умеют говорить лишь женщины, — нежно и в то же время властно:

— Не двигайтесь, вам нельзя, лежите спокойно.

Она склонилась над капитаном еще ниже. Он увидел ее глаза близко-близко. Пани Мария, наверно, хотела сказать совсем другое, не эти банальные слова. Капитан сразу понял ее. Он усмехнулся как-то беззащитно, а пани Мария, вдруг выпрямившись, обвела палату изучающим взглядом.

— Я принесла вам, — сказала пани Мария, обращаясь ко всем в палате, — фруктов и печенья. — И она стала выкладывать все на тумбочку.

Толкунов, оторвав от нее глаза, посмотрел на Мамаладзе, торчащего в дверях и не спускающего восхищенного взора с пани Марии; увидел, что Бобренок с подполковником Чановым, переглянувшись, направляются к выходу. Он понял их маневр и был благодарен, потому что и в самом деле никого не хотел видеть, кроме женщины, так просто, совсем по-домашнему хозяйничавшей у его кровати.

Мамаладзе все еще стоял в дверях. Он даже попытался причмокнуть языком, однако Чанов чуть ли не вытолкал его в коридор. Теперь наконец они остались в палате наедине. Толкунов хотел воспользоваться этим и сказать пани Марии, что она совсем изменила его жизнь и он уже не представляет своего будущего без нее, но лежал безмолвно — казалось, растерял все слова.

Видно, женщина поняла его. Она оторвалась от наполовину опустошенной сумки, положила ладонь ему на щеку и погладила. Толкунов впервые в жизни ощутил бархатистую мягкость женской руки. Он накрыл ее своей — огрубевшей и жесткой, — зачем слова, когда и так все сказано?..

Авторизованный перевод Елены Ранцовой