Мараны

— У тебя что, много денег при себе?

— Самые пустяки, — ответил недоверчивый итальянец. — Только те, которые я у тебя выиграл. Но для любого нищего — это целое состояние и солидный патент на честность до конца его жизни.

Диар повел итальянца пустынной улицей, где заприметил дом, к которому вела аллея, обсаженная деревьями и огражденная с обеих сторон высокими, мрачными стенами. Когда они дошли до этого места, у Диара хватило наглости попросить своего спутника, по-военному бесцеремонно, оставить его на минутку и пройти немного вперед. Монтефьоре, догадавшись, зачем, решил составить ему компанию. Но лишь только они вместе вошли в аллею, Диар дал ему подножку, с быстротой тигра опрокинул его навзничь, наступил ногой ему на горло и несколько раз ударил ножом в сердце с такой силой, что лезвие, сломавшись, осталось в груди. Потом, обыскав Монтефьоре, он взял у него бумажник с деньгами. Хотя Диар проделал все это с холодной яростью, с проворством жулика, с поразительной ловкостью напав на итальянца врасплох, однако Монтефьоре успел крикнуть пронзительным голосом, от которого у спящих людей, должно быть, перевернулось все нутро: «Помогите! Убивают!» Он испускал не последние вздохи, а ужасающие вопли. Диар не знал, что, когда они входили в аллею, люди, потоком хлынувшие из театров, где только что закончился спектакль, находились в начале улицы и услышали стоны умирающего, хотя провансалец, стараясь заглушить их, все сильнее нажимал ему ногой на горло, пока вопли постепенно не стихли. Люди бросились бежать к аллее, высокая ограда которой, отражая крики, точно указывала место, где совершалось преступление. Их топот отдавался у Диара в мозгу. Но, не потеряв головы, убийца вышел из аллеи на улицу, двигаясь очень медленно, будто любопытствующий, который понял, что всякая помощь здесь бесполезна. Он даже повернулся лицом к бегущим, чтоб определить, какое расстояние отделяет его от них, и увидел, что они устремились прямо в аллею, кроме одного, который из вполне понятной предусмотрительности стал наблюдать за ним.

— Это он! Это он! — закричали люди, вбежавшие в аллею, когда заметили распростертое на земле тело, обнаружили, что дверь особняка заперта и, обыскав аллею, не нашли убийцы. Едва раздался этот крик, Диар, чувствуя, что сейчас начнется погоня, обрел в себе львиную силу, оленью резвость и помчался, как на крыльях. В другом конце улицы он увидел, или ему показалось, что он видит, множество людей, и кинулся в проулок. Но уже все окна пооткрывались, у каждого окна выросли человеческие фигуры, из каждой двери доносились, крики, везде мелькали огни. Диар, спасаясь, несся как бешеный, пролетал среди огней, среди шума, мчался с такой быстротой, что опережал этот шум, но не мог убежать от всех этих глаз, которые охватывали пространство скорее, чем он успевал его преодолеть. Жители, солдаты, жандармы — все в квартале мгновенно оказались на ногах. Кто поусерднее, кинулся будить полицейских комиссаров, остальные стерегли труп. Нарастающий гул голосов долетал до беглеца, гнал его вперед, как ветер гонит пламя пожара, доносился и в центр города, где жили судьи. Диару казалось, что это он во сне слышит, как целый город воет, мечется, трепещет. Но он сохранял еще ясность мысли, присутствие духа и вытирал руки о стены домов. Наконец он добежал до садовой ограды своего дома, думая, что бегущие за ним потеряли его след. Диар очутился в совершенно тихом месте, хотя и туда еще доносился отдаленный гул города, схожий с рокотом моря. Он зачерпнул воды из ручья и напился. Потом, увидев кучу битого камня, спрятал там свои деньги, повинуясь смутной мысли, какая возникает у преступников в ту минуту, когда они, потеряв способность судить о своих поступках в целом, торопятся построить доказательство своей невиновности на отсутствии улик. Спрятав деньги, он постарался принять спокойный вид, даже улыбаться, тихо постучался в дверь своего дома, надеясь, что никто его не видел. Он заметил сквозь решетчатые ставни свет в комнате жены. Тут в минуту жестокой тревоги картина мирной жизни Хуаны, проводившей вечера с сыновьями, вдруг возникла перед ним, и его словно обухом ударило. Горничная отперла ему. Диар быстро захлопнул дверь ногой. Теперь только он перевел дух, но, чувствуя, что весь в поту, остался в тени, отослав горничную назад, к Хуане. Он вытер носовым платком лицо, привел в порядок одежду, как фат, который оправляет на себе фрак перед тем, как войти в гостиную хорошенькой женщины. Потом осмотрел при лунном свете руки, ощупал лицо и сделал радостное движение, не найдя на них следов крови. Очевидно, у его жертвы произошло внутреннее кровоизлияние. Охорашиваясь, убийца потерял несколько минут. Он направился в комнату Хуаны спокойной, размеренной походкой, какая бывает у человека, когда он, вернувшись из театра, идет ложиться спать. Поднимаясь по лестнице, он успел обдумать свои дальнейшие действия, определив их двумя словами: уйти и добраться до порта. Эта мысль не возникла в его мозгу, он словно прочел ее, она горела в темноте огненными буквами. Добраться до порта, спрятаться там на день, а ночью вернуться за деньгами; потом, притаившись, как крыса, на дне трюма любого корабля, уехать, чтобы ни одна душа не знала о его присутствии на этом судне. Для этого прежде всего нужны деньги, а у него ничего не было. Горничная вышла ему посветить.

— Фелиси, — сказал он, — вы слышите шум и крики на улице? Сходите, узнайте, что там такое, и сообщите мне...

Его жена в белом ночном одеянии сидела за столом вместе с Франсуа и Хуаном. Они следили по подлиннику Сервантеса за текстом, который мать читала вслух. Все трое остановились и подняли глаза на Диара, который стоял, засунув руки в карманы, не двигаясь, быть может, сам пораженный тем, что очутился в этом мирном уголке, озаренном мягким светом, видит прекрасные лица этой женщины и двух мальчиков. Перед ним была словно живая картина: богоматерь с сыном и святым Иоанном.

— Хуана, мне тебе нужно что-то сказать.

— Что случилось? — спросила она, догадываясь по изжелта-бледному лицу мужа о несчастье, которого каждый день ждала.

— Ничего, но мне надо поговорить с тобой... одной. — И он пристально взглянул на сыновей.

— Идите, мои маленькие, к себе в комнату и ложитесь спать, — сказала она. — Помолитесь без меня.

Мальчики послушно вышли, не проявляя любопытства, как хорошо воспитанные дети.

— Милая Хуана, — ласково заговорил Диар. — Я оставил тебе очень мало денег и теперь в отчаянии от этого. Скажи, с той поры, как я снял с тебя заботы о доме, выдавая деньги помесячно, не сделала ли ты, как другие женщины, небольших сбережений?

— Нет, — ответила Хуана. — У меня ничего нет. Вы не учли расходов на образование детей. Это не упрек, мой друг, я напоминаю вам об этом упущении только затем, чтоб объяснить, почему у меня нет денег. Все, что вы мне дали, ушло на учителей и на...

— Хватит! — грубо прервал ее Диар. — Черт возьми, время дорого. Есть у вас драгоценности?

— Вы хорошо знаете, что я их не ношу.

— Значит, в доме ни гроша! — злобно крикнул Диар.

— Почему вы кричите? — сказала она.

— Хуана, — ответил Диар, — я только что убил человека.

Хуана бросилась в соседнюю комнату и, закрыв двери, вернулась.

— Чтобы ваши сыновья не слышали, — сказала она. — Но с кем же вы могли драться?

— С Монтефьоре, — ответил он.

— Ах! — со вздохом сказала Хуана. — Это единственный человек, которого вы имели право убить.

— У него было много причин умереть от моей руки. Но не станем терять время. Денег, денег, денег, во имя господа! Меня, вероятно, ищут. Мы не дрались. Я... убил его.

— Убили? — вскрикнула Хуана. — Но как?

— Ну, как убивают... Он дочиста меня обыграл, и я отнял у него свои деньги. Хуана, пока все спокойно, вам следовало бы, раз у вас нет денег, сходить за моими деньгами; они лежат под кучей щебня, — той, что в конце сада.

— Боже мой! — воскликнула Хуана. — Вы обокрали его!

— Вам-то что до этого? Ведь я должен бежать, не так ли? И денег у вас нет? На мой след напали!

— Кто?

— Полиция!

Хуана вышла и тут же возвратилась.

— Вот возьмите, — сказала она, протягивая ему золотой крест. — Это крест донны Лагиниа, на нем четыре рубина, говорят, большой ценности. Ступайте. Уходите, уходите... уходите же!

— Фелиси не возвращается, — как в оцепенении пробормотал Диар. — Неужели ее арестовали?

Хуана положила крест на край стола и бросилась к окнам, выходившим на улицу. При свете луны она увидела солдат, которые в полной тишине выстраивались вдоль стены. Она вернулась и, притворяясь спокойной, сказала мужу:

— Вам нельзя терять ни минуты. Бегите через сад. Вот ключ от калитки.

Из осторожности она все-таки пошла посмотреть, что делается в саду. И там в тени, под деревьями, увидела несколько бликов на серебряных позументах жандармских треуголок. До нее даже донесся смутный гул толпы: любопытные стекались сюда со всех сторон, их сдерживали часовые, расставленные в обоих концах улицы. Люди, стоявшие у окон, видели Диара. По их показаниям и показаниям Фелиси, которую сначала припугнули, потом арестовали, солдаты и жандармы мгновенно преградили доступ к тем двум улицам, на углу которых стоял дом. Жандармы, сменившиеся после дежурства у театра, оцепили дом, остальные перелезли через ограду сада и производили там обыск, уверенные, что убийца скрывается здесь.

— Сударь, — сказала Хуана, — вам не удастся выйти. Весь город тут.

Диар бросился к окнам с отчаянной решимостью пойманной птицы, которая ударяется с размаху о все стекла. Он метался, ища выхода. Хуана стояла, задумавшись.

— Куда мне спрятаться? — спросил он.

Диар глядел на камин, а Хуана на два пустых стула. С какого-то мгновения ей казалось, что ее дети здесь. Вдруг калитка с улицы отворилась, и во дворе послышался топот бесчисленных ног.

— Хуана, моя дорогая Хуана! Ради бога, дайте совет! Спасите меня!

— Да, да... Сейчас... Я вас спасу, — сказала Хуана, выходя из комнаты.

— Ах! Ты будешь моим ангелом-хранителем!

Хуана возвратилась, протянула Диару один из его пистолетов и отвела глаза. Диар не взял оружия. Услышав голоса во дворе, где укладывали тело маркиза, чтобы подвести к нему убийцу, она оглянулась на Диара и увидела, что он бледен, как смерть. Чувствуя, что ноги его не держат, он хотел сесть.

— Ваши дети вас умоляют об этом, — сказала Хуана, вкладывая ему в руку оружие.

— Хуана!.. Добрая моя, миленькая Хуана, значит, ты считаешь, что... Хуана, неужели это так спешно?.. Мне бы хотелось тебя поцеловать...

Жандармы уже поднимались по ступенькам лестницы. Тогда Хуана взяла у него пистолет, прицелилась и, крепко держа Диара, несмотря на его крики, схватила его за горло, выстрелила ему в голову и бросила оружие на пол.

Дверь внезапно отворилась. Показался королевский прокурор, за ним — судебный следователь, врач, секретарь суда, жандармы — словом, все вершители человеческого правосудия.

— Что вам угодно? — сказала Хуана.

— Это господин Диар? — спросил королевский прокурор, показывая на труп, согнувшийся вдвое.

— Да, сударь.

— У вас все платье в крови, сударыня.

— Вы не понимаете, почему? — спросила Хуана, садясь за столик, и, взяв с него том Сервантеса, застыла, бледная, полная глубокого нервного возбуждения, которое старалась скрыть.

— Выйдите, — сказал прокурор жандармам и знаком пригласил следователя с врачом остаться.

— Сударыня, в таком случае нам только остается порадоваться за вас, что ваш муж умер. Если он из-за своей пагубной страсти заблуждался в жизни, то все же умер как военный человек, сделав излишним вмешательство правосудия. Но при всем нашем желании не тревожить вас в такую минуту закон обязывает нас запротоколировать и всякую насильственную смерть и самоубийство. Разрешите нам выполнить свой долг.

— Можно мне пойти переодеться? — спросила Хуана, положив книгу на столик.

— Да, сударыня, но принесите сюда это платье. Оно, несомненно, понадобится доктору.

— Вероятно, госпоже Диар будет очень тяжело присутствовать при вскрытии, — заметил врач, поняв подозрения прокурора. — Господа, разрешите ей остаться в соседней комнате.

Судьи согласились с сердобольным врачом, и Фелиси пошла помочь хозяйке. Следователь и прокурор стали вполголоса беседовать между собой. Судьи — несчастнейшие люди, они обязаны всех подозревать, до всего доискиваться, всюду предполагать дурные намерения и раскрывать их, чтобы добраться до правды, скрывающейся под самыми противоречивыми поступками. Может ли выполнение жрецами правосудия своего страшного долга в конце концов не иссушить в них источника тех великодушных чувств, которые сами они вынуждены брать под сомнение? Если чувства хирурга, вечно копающегося в тайнах человеческого тела, в конце концов притупляются, что же становится с совестью судьи, которому постоянно приходится исследовать малейшие изгибы человеческой души? Первые мученики своей миссии, судьи ходят всегда в черном, словно носят траур по своим погибшим иллюзиям, и преступление ложится на них такой же тяжестью, как на самих преступников. Старец, заседающий в трибунале, величествен; но не приводит ли нас в содрогание молодой судья? Судебный следователь был молод и все же по обязанности спросил прокурора:

— Не думаете ли вы, что жена была сообщницей мужа? Не нужно ли привлечь ее к следствию? Допросить ее?

Прокурор небрежно пожал плечами и сказал:

— И Монтефьоре и Диар были известные негодяи. Горничная не имела понятия о преступлении. Покончим на этом.

Врач, производивший вскрытие, осматривал труп Диара, диктуя протокол секретарю суда, и вдруг кинулся в комнату Хуаны.

— Сударыня!..

Хуана, уже сменившая свое окровавленное платье, вышла ему навстречу.

— Это вы? — сказал он, наклонившись к уху испанки. — Вы убили своего мужа?

— Да, сударь!

— ...Из всей совокупности данных, — продолжал диктовать врач, — следует, что вышеозначенный Диар добровольно, своей рукой убил себя.

— Вы кончили? — спросил он секретаря суда.

— Да, — ответил тот.

Врач подписал протокол. Хуана взглянула на него, с трудом подавляя слезы, набегавшие ей на глаза.

— Господа, — сказала она, повернувшись к прокурору. — Я иностранка, испанка. Я не знаю здешних законов, никого не знаю в Бордо. Прошу вас о большой услуге. Прикажите выдать мне паспорт для отъезда в Испанию.

— Одну минутку! — воскликнул судебный следователь. — Сударыня, что сталось с деньгами, украденными у маркиза ди Монтефьоре?

— Господин Диар мне что-то говорил о куче щебня, под которой он их спрятал, — ответила Хуана.

— Где?

— На улице.

Прокурор и следователь переглянулись. У Хуаны вырвалось гордое движение, она подозвала врача.

— Сударь, — сказала она ему шепотом. — Меня, кажется, подозревают в чем-то бесчестном? Меня! Куча щебня находится в конце моего сада. Прошу вас, сходите туда сами. Осмотрите ее, поищите хорошенько, найдите эти деньги.

Врач вышел, взяв с собой следователя, и они нашли бумажник Монтефьоре.

На следующий день Хуана продала свой золотой крест, чтобы оплатить дорожные расходы. Направляясь с детьми к дилижансу, в котором они должны были добраться до границы, она услышала, что кто-то на улице ее окликнул. Ее умирающую мать препровождали в больницу, и в щель между занавесями носилок Марана увидела свою дочь. Хуана велела внести носилки под ворота. Там состоялась последняя встреча матери и дочери. Хотя они говорили вполголоса, старший сын Хуаны услышал ее прощальные слова:

— Умрите с миром, мать, я приняла страдания за всех вас!

Париж, ноябрь 1832 г.