VIII. Viva el toro[2]

1

До этого его не оставляло ощущение, что отделившееся от телесной оболочки сознание парит где-то в трех футах над головой, но, когда сучка Герти помочилась на него, все разом переменилось. Теперь вместо того, чтобы чувствовать себя как наполненный гелием воздушный шар, его голова превратилась в плоский камешек, посланный с берега сильной рукой и прыгающий по поверхности озера. Сознание его больше не плавало, теперь оно скакало.

И все же он не мог до конца поверить в то, что сделала с ним жирная черномазая стерва. Да, он знал и понимал это, но понимание и вера отстоят подчас на целые миры друг от друга, и его состояние тому замечательный пример. Как будто произошла черная, мрачная трансмутация, превратившая его в некое новое существо, создание, беспомощно скользящее по поверхности восприятия и позволяющее лишь изредка, в странные, стихийно возникающие периоды, когда включалось сознание, мыслить связно.

Он помнил, как в последний раз поднялся на ноги за сатиром, с лицом, кровоточащим от множества порезов и царапин, с забившимся кровью и грязью носом, с болью во всем теле от столкновений с инвалидной коляской, с тяжестью в ребрах и внутренностях, оставшейся после того, как на нем прыгали триста фунтов чернозадой Грязной Герти… но с этими ощущениями еще можно жить, — с этими и многими другими. А вот влага из ее мочевого пузыря, ее запах, сознание того, что на нем не просто моча, а женская моча, заставляли его рассудок спотыкаться каждый раз, когда он думал об этом. Ему хотелось кричать, и постепенно мир — тот, с которым он отчаянно желал сохранить разумный контакт, если, конечно, не хотел оказаться в конечном итоге за решеткой, возможно в смирительной рубашке и с изрядной дозой торазина в крови — постепенно этот мир растворялся в тумане.

Продвигаясь вдоль забора, он говорил себе: «Вернись, вернись к ней, ты должен вернуться и убить ее, прикончить ее, задушить за то, что она сделала с тобой, иначе никогда больше не сможешь спать спокойно, это единственный способ сохранить способность думать».

Но в глубине души Норман знал, что возвращение бессмысленно и опасно, возвращение ни к чему не приведет и только ухудшит и без того отвратительную ситуацию, в которой он оказался, и потому продолжал бежать.

Наверное, Грязная Герти решила, что его испугал шум приближающихся людей, но она ошибалась. Он обратился в бегство потому, что боль в ребрах не давала ему сделать вдох больше чем на половину объема легких, потому что боль рвала на части внутренности, а яички пульсировали глубокой спазматической болью, знакомой только мужчинам.

Впрочем, и не боль сама по себе заставила его отступить — а то, что она означала. Он побоялся, что, если снова бросится в атаку на Грязную Герти, ей удастся не просто свести поединок вничью, а победить. И потому он побежал, тяжелыми скачками продвигаясь вдоль деревянного забора со скоростью, на которую только способно его измученное тело, а насмешливый голос Грязной Герти преследовал его, как привидение: «Она просила передать тебе привет… от ее почек… через мои почки… маленький привет, Норми… получай…»

Затем произошел очередной скачок сознания, совсем небольшой, камешек его рассудка скользнул, отталкиваясь по поверхности реальности, подпрыгнул вверх, в закрытую для восприятия зону, а когда он снова обрел способность мыслить, видеть, слышать, чувствовать, прошло уже некоторое время — не очень продолжительное, секунд пятнадцать, а может, целых сорок пять.

Он бежал по центральной аллее к аттракционам, бежал бездумно, как корова, спасающаяся от стаи оводов, бежал, собственно, прочь от выхода из парка, вместо того чтобы стремиться к выходам, бежал к пирсу, бежал к озеру, где проще простого окружить его, прижать к воде и поймать.

Между тем в его голове завизжал голос отца, главного в мире любителя щупать детские мошонки (а также, если учесть один памятный выезд на охоту, главного в мире любителя позабавиться и более предосудительными, с точки зрения общества, способами). «Это была женщина! — вопил голос Рэя Дэниэлса. — Ты позволил какой-то бабе взять верх над тобой, Норми! Ты позволил, чтобы тебя вздула какая-то стерва!»

Усилием воли он вытолкнул отцовский голос из сознания. Норман достаточно наслушался этих криков при жизни отца; будь он проклят, если станет слушать ту же трепотню теперь, когда старик давно сгнил в могиле. Он позаботится о Герти, позаботится о Рози, расправится с ними всеми, однако нужно поскорее убраться отсюда, чтобы сделать это… смыться прежде, чем все проклятые полицейские парка примутся разыскивать бритого наголо и воняющего мочой мужчину с окровавленной рожей. И без того слишком много людей провожают его ошеломленными взглядами. Неудивительно, от него несет, как из забившегося унитаза, и выглядит он так, словно поцапался с ягуаром.

Норман свернул в аллейку между залом видеоигр и аттракционом «Путешествие по южным морям», не зная еще, что собирается предпринять дальше, желая лишь скрыться от пялившихся на него посетителей парка, прогуливающихся по центральной аллее, и тут ему повезло.

Боковая дверь зала видеоигр распахнулась, и из нее показался человек — как предположил Норман, какой-то мальчишка. Он не мог сказать наверняка. Вышедший был маленького роста, как ребенок, и одежда его соответствовала возрасту тинэйджера — джинсы, кроссовки «Рибок», футболка «Майкл Макдермотт» («Я ЛЮБЛЮ ДЕВУШКУ ПО ИМЕНИ ДОЖДЬ» — гласила надпись на ней), но его голова скрывалась под огромной резиновой маской. Маской быка Фердинанда.

На морде Фердинанда расплылась широченная дебильная улыбка. Рога быка были украшены гирляндами цветов. Норман не задумался и на миг, он просто протянул руку и сорвал маску с головы подростка, попутно вырвав клок волос на макушке, ну да наплевать.

— Эй! — заорал пацан. Баз маски он выглядел лет на одиннадцать. И все же в его голосе чувствовалось больше злости, нежели страха. — А ну-ка отдай, это моя маска! Я ее выиграл! Какого черта ты…

Норман снова протянул руку, сгреб физиономию мальчишки в ладонь и с силой толкнул его. Боковая стена павильона «Путешествие по южным морям» представляла собой обыкновенный брезент, и подросток с воплем полетел спиной вперед, споткнулся, прорвал брезент и скрылся внутри павильона; остались торчать лишь его дорогие кроссовки.

— Скажешь кому-нибудь, вернусь и оторву башку, — пригрозил Норман дергающимся в брезентовой дыре кроссовкам. И бросился назад, на ходу натягивая маску на голову. От маски воняло резиной и мокрыми от пота волосами ее прежнего владельца, но не это волновало Нормана. Его беспокоило то, что в скором времени под маской нечем будет дышать от вони мочи Герти.

Затем его сознание совершило очередной скачок, и на некоторое время он погрузился в озоновую дыру. В этот раз Норман пришел в себя на стоянке в конце Пресс-стрит; он ковылял, прижимая руку к правой стороне груди, каждый вдох сопровождался адской болью. Как он и предполагал, смрад внутри маски оказался нестерпимым, и он содрал ее, обрадованно хватая ртом прохладный воздух, от которого не воняло ни мочой, ни вагиной. Норман посмотрел на зажатую в руке маску и вздрогнул — его потрясло нечто, таящееся в идиотской вкрадчивой ухмылке Фердинанда. Бык с кольцом в носу и цветочным венком на рогах. С ухмылкой существа, у которого что-то похитили, — существа настолько глупого, что оно даже не подозревает о пропаже. У Нормана возникло импульсивное желание зашвырнуть дерьмовую маску как можно дальше, но он переборол себя. Не стоит забывать о дежурном на выезде с автостоянки, и хотя тот, разумеется, запомнит водителя, проехавшего в маске быка Фердинанда, возможно, он не сразу свяжет его с тем человеком, о котором в ближайшее время его будет расспрашивать полиция. Если с помощью Фердинанда Норману удастся выиграть хоть немного времени, ее следует сохранить.

Он сел за руль «темпо», бросил маску на соседнее сидение, наклонился и соединил провода зажигания. При этом вонь, исходящая от его рубашки, с такой силой ударила в ноздри, что на глазах появились слезы. «Рози сказала, что тебе нравятся почки», — услышал он голос Грязной Герти, чертовой черномазой шлюхи. Норман опасался, что этот голос навечно поселился в его голове — словно кто-то изнасиловал его, оставив в черепе оплодотворенное семя будущего выродка.

«Значит, ты один из тех скромняг, которые не любят оставлять после себя следы».

«Нет, — подумал он. — Нет, не надо. Перестань думать об этом».

«Она просила передать тебе привет от ее почек… через мои почки…», и затем его лицо заливает поток жидкости, вонючей и горячей, как детская лихорадка.

— Нет! — закричал он во весь голос и грохнул кулаком по обивке автомобильного салона. — Нет, она не может! Она не может! ОНА НЕ МОЖЕТ ПОСТУПАТЬ СО МНОЙ ТАК!

Норман размахнулся и стукнул кулаком по зеркалу заднего вида. Оно сорвалось с крепления, ударилось о лобовое стекло, отскочило от приборной доски и упало на пол. Он набросился на лобовое стекло, награждая его ударами, от которых заныли костяшки пальцев, а перстень выпускника Полицейской академии оставил на стекле паутинку трещин, похожих на увеличенную звездочку, отмечающую примечания на книжной странице. Затем занес кулак над баранкой и вдруг замер. Подняв голову, он увидел торчащую под щеткой стеклоочистителя квитанцию оплаты за парковку. Он сфокусировал взгляд на клочке бумаги, постепенно приходя в себя.

Почувствовав, что самообладание начинает возвращаться к нему, пусть даже не так быстро, как хотелось бы, Норман сунул руку в карман, извлек свернутую пачку банкнот и вытащил из нее пятерку. Затем собрался с силами, чтобы не замечать вони (впрочем, от нее просто некуда было деться), натянул на голову маску Фердинанда и медленно подкатил к будке пропускника. Высунувшись из окошка, уставился на дежурного через отверстие для глаз в маске. Он заметил, как дежурный неуверенным движением схватился за дверную ручку, наклоняясь за деньгами, и до него дошло, что тот пьян в стельку.

— Viva el toro! — приветствовал его дежурный и засмеялся.

— Верно, — кивнул в ответ выглядывающий из «форда» бык. — El toro grande.[3]

— С вас два с полт…

— Оставьте сдачу себе, — отмахнулся Норман и выехал со стоянки.

Он отъехал на полквартала и притормозил у тротуара, чувствуя, что если не снимет маску сейчас же, то и без того к отвратительному запаху добавится вонь его собственной рвоты. Он яростно рванул маску дрожащими от возбуждения пальцами, как человек, увидевший, что к его лицу присосалась пиявка. Затем действительность снова на некоторое время исчезла, произошел очередной скачок сознания, когда рассудок оторвался от реальности, как управляемая ракета.

Норман очнулся за рулем автомобиля, стоящего на перекрестке перед красным сигналом светофора. Во время провала сознания он успел стащить с себя рубашку. На дальнем углу перекрестка светящийся циферблат электронных часов сообщил ему время: семь минут третьего. Оглядевшись, он увидел, что его скомканная рубашка валяется на полу рядом с зеркалом заднего вида, сорванным с крепления, и украденной маской Фердинанда. Грязный Ферди, сморщившийся, потерявший объемность и казавшийся перекошенным, глядел на него пустыми глазницами, через которые Норман видел коврик перед пассажирским сидением. По-идиотски счастливая улыбка быка почему-то превратилась в почему-то понимающую ухмылку. Но это не страшно. По крайней мере, проклятая резина не сдавливает его лицо. Он включил радио, что оказалось непросто с сорванной ручкой настройки. Приемник по-прежнему был настроен на станцию, передававшую старые хиты, и из колонок раздался голос Томми Джеймса, исполнявшего «Хэнки-Пэнки» в сопровождении группы «Шонбеллс». Норман тут же запел вместе с Томми.

В соседнем ряду дороги сидящий за рулем синего «камри» мужчина, по виду типичный бухгалтер, смотрел на Нормана с опасливым любопытством. Сначала Норман не сообразил, чем вызвал такой интерес, затем вспомнил, что на его физиономии, должно быть, осталась кровь — уже запекшаяся, судя по ощущениям. К тому же он был без рубашки. Об этом надо позаботиться, и как можно быстрее. Между тем…

Он наклонился, подобрал маску, сунул руку внутрь и кончиками пальцев зажал резиновые губы Ферди. Затем поднял руку с маской на уровень окна, шевеля пальцами в ритм песне, заставляя быка петь вместе с Томми Джеймсом и «Шонбеллс». Он покачивал рукой вверх-вниз, и казалось, что бык кивает головой в такт музыке. Похожий на бухгалтера мужчина поспешно отвернулся и уставился на стоящую впереди машину. Некоторое время он сидел неподвижно, потом резко наклонился и защелкнул замок, запирающий пассажирскую дверцу. Норман усмехнулся.

Он снова бросил маску на пол и вытер испачканную руку и голую волосатую грудь. Он понимал, что выглядит, мягко говоря, странно, и похож на сумасшедшего, но будь он проклят, если опять наденет мокрую и вонючую рубашку. Мотоциклетная куртка валялась на сидение рядом с ним и, слава Богу, оказалась сухой внутри. Норман натянул куртку и застегнулся до самого подбородка. В этот момент на светофоре загорелся зеленый сигнал, и «камри» рванул с места, как выпущенный из пушки снаряд. Норман тоже проехал перекресток, но с ленивой неторопливостью, подпевая Томми Джеймсу: «Я видел, как она шла по переулку… Ты знаешь, я видел ее в первый раз… Чертовски привлекательная девушка, и совсем одна… Эй, красотка, не позволишь ли подвезти тебя домой?» Песня напомнила ему школьные годы. Какой замечательной была тогда жизнь! Без милой маленькой Роуз, из-за которой все полетело вверх тормашками, и он влип в эти неприятности. По крайней мере до тех пор, пока он не познакомился с ней, когда учился в выпускном классе.

«Где ты, Роуз? — подумал он. — Почему не пришла не этот сучий пикник? Где тебя носит, мать твою?»

— Она на своем пикнике, — прошептал эль торо, и в его голосе прозвучали странные интонации — словно он не высказывал свои предположения, а вещал неоспоримую истину, как оракул.

Норман свернул к тротуару, нажал на тормоза, не обращая внимания на запрещающий остановку знак, и снова поднял маску с пола. Опять надел ее на руку, только в этот раз повернул к себе. Он видел собственные пальцы в пустых глазницах, и все же ему казалось, что взгляд быка направлен на него.

— Что ты хочешь сказать — на своем пикнике? — переспросил он хрипло.

Его пальцы зашевелились, заставляя двигаться губы маски. Норман не чувствовал пальцев, но видел их. Он подумал, что услышанный им голос принадлежит ему самому, но звучал он совершенно по-иному, к тому же не раздавался в голове, как голос отца, и не зарождался в гортани; ему действительно казалось, что слова произнесла маска.

— Ей нравится, как он ее целует, — сообщил ему Фердинанд. — Каково тебе знать это? И еще ей нравится, как он пользуется руками. Она хочет, чтобы до возвращения он сделал ей хэнки-пэнки, — Бык вздохнул, и его резиновые губы изогнулись в гримасе презрения. — Но ведь все женщины таковы, согласись. Хэнки-пэнки. Буги-вуги. Всю ночь напролет.

— Кто? — заорал Норман на маску. На его висках вздулись и пульсировали вены. — Кто ее целует? Кто ее лапает? И где они? Говори, скотина!

Но бык умолк. Если, конечно, вообще говорил. «И что ты намерен предпринять теперь, Норми?» — этот голос был знаком. Голос горячо любимого папаши. Приятный, как заноза в заднице, но ничего, терпеть можно. И не пугающий. Другой же голос внушал страх. Даже если он рождался в его собственной глотке, все равно внушал страх.

— Найти ее, — прошептал он. — Я собираюсь найти ее и показать ей хэнки-пэнки. Во всяком случае, свою версию.

«Да, но каким образом? Как ты собираешься разыскать ее?»

Первое, что пришло ему в голову, — это их бордель на Дарэм-авеню. Наверняка в какой-нибудь папке он обнаружит новый адрес Роуз, в этом Норман не сомневался. Но вряд ли у него что-нибудь получится. Дом представляет собой современную крепость. Чтобы проникнуть в него, требуется карточка электронного ключа — по-видимому, очень похожая на его украденную банковскую карточку — и, возможно, нужно знать набор цифр для выключения сигнала тревоги.

И как поступить с людьми, которые там могут оказаться? Конечно, он может перестрелять всех, кто попадется под руку, если дело дойдет до этого, или прикончить тех, кто сунется, и распугать остальных. Служебный револьвер лежит в сейфе гостиничного номера — одно из преимуществ автобусных поездок — однако стрельба, как правило, самое глупое из всех возможных решений. А вдруг ее адрес хранится в памяти компьютера? Скорее всего, так оно и есть, сейчас все пользуются этими игрушками. Скорее всего, пока он будет возиться со шлюхами, требуя сообщить ему пароль и название файла, прибудет полиция и превратит его задницу в решето.

Затем на него снизошло прозрение — в памяти всплыл другой голос, слабый и неотчетливый, как расплывающийся в сигаретном дыму силуэт: «…жалко пропустить концерт, но если мне понадобится эта машина, я не смогу…»

Кому принадлежит этот голос, и чего не сможет его обладатель?

Ответ пришел сам собой через мгновение. Голос принадлежал блондинке. Блондинке с большими глазами и маленькой соблазнительной попкой. Блондинке, которую зовут Пэм. Пэм работает в «Уайтстоуне», Пэм может знать, где находится его бродячая Роуз, Пэм чего-то не может. Чего же она не может? Впрочем, если призадуматься, если напялить на макушку шляпу охотника и заставить чуть-чуть потрудиться мозг блестящего детектива, ответ, в общем-то, не так уж и сложен, правда? Она вынуждена пропустить концерт, а из-за чего? Из-за того, что не сможет уйти с работы. А поскольку концерт, который она пропускает, состоится сегодня вечером, то вполне вероятно, что он застанет ее в отеле. И даже если ее нет, то скоро она должна появиться. А если она знает, то уж он-то заставит ее рассказать. Панки-роки с крашеными волосами не сказала, но только потому, что у него не хватило времени, чтобы выколотить из нее нужные сведения. В этот раз, однако, в его распоряжении будет все время мира. Уж он-то об этом позаботится.

2

Напарник лейтенанта Хейла Джон Густафсон доставил Рози и Герт Киншоу в третий полицейский участок на Лейкшор. Билл следовал за ними на своем мотоцикле. Рози то и дело поворачивала голову, проверяя, не отстал ли он. Герт обратила внимание на ее поведение, но оставила без комментариев.

Хейл представил Густафсона как «свою лучшую половину», но в действительности Хейл являлся, как выразился бы Норман, альфа-псом; Рози догадалась с первой же секунды, когда увидела их вместе. Она поняла распределение ролей в паре по тому, как Густафсон смотрел на Хейла, как проводил взглядом, когда тот занимал место на пассажирском сиденье неприметного «каприса». Подобную картину ей тысячу раз доводилось наблюдать раньше в собственном доме.

Они проехали мимо часов над входом в банк — тех же самых, на которые незадолго до них смотрел Норман, — и Рози, вытянув шею, увидела цифры: 4:09. День растянулся, как жевательная резинка.

Она оглянулась через плечо, опасаясь, что Билл отстал или затерялся, в глубине души уверенная, что именно так и должно случиться. Но он по-прежнему следовал за ними. Билл улыбнулся ей, поднял руку и приветственно помахал. Она помахала в ответ.

— По-моему, довольно милый молодой человек, — заметила Герт.

— Да, — согласилась Рози, однако ей не хотелось продолжать разговор о Билле, особенно в присутствии двух полицейских, прислушивающихся с передних сидений к каждому сказанному ими слову. — Тебе следовало остаться в больнице. Пусть бы они посмотрели внимательно, не повредил ли он тебе что-нибудь своим дурацким электрошокером.

— Черт возьми, для меня это даже полезно, — усмехнулась Герт. Поверх разорвавшегося сарафана на ней был накинут больничный халат в синюю и белую полоску. Я впервые чувствовала себя по-настоящему проснувшейся с тех пор, как потеряла девственность в лагере юных баптистов в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году.

Рози попыталась изобразить ответную улыбку, но лишь жалобно скривилась.

— Надо полагать, пикник на этом закончился? — спросила она.

Герт бросила на нее недоуменный взгляд.

— Что ты имеешь в виду?

Рози посмотрела на свои руки и не без удивления увидела, что они сжаты в кулаки.

— Я имею в виду Нормана. Скунса на пикнике. Одного большого вонючего б… скунса.

Она услышала слетевшее с собственных уст слово и не поверила своим ушам: как она решилась произнести его, особенно на заднем сидении полицейской машины, в которой два детектива. Еще сильнее Рози удивилась, когда сжатая в кулак левая рука вдруг размахнулась и треснула по панели левой дверцы чуть выше открывающей окно ручки.

Сидевший за рулем Густафсон заметно подпрыгнул. Хейл оглянулся, повернув к ней бесстрастное лицо, затем снова посмотрел вперед. Кажется, он что-то негромко сказал своему напарнику. Рози не расслышала; впрочем, ей было плевать.

Герт взяла ее за мелко подрагивающую, сжатую в кулак руку и принялась усердствовать над ней, как массажист над сведенной судорогой мышцей.

— Все в порядке, Рози, — успокаивала она рокочущим, как двигатель грузовика на холостом ходу, голосом.

— Да нет же! — закричала Рози. — Какой там черт в порядке, как ты можешь говорить? — В глазах защипало от слез, однако ей и на это было наплевать. Впервые за взрослую жизнь она плакала не от унижения, стыда или страха, а от злости. — Ну какого дьявола ему надо? Почему он не хочет оставить меня в покое? Он избивает Синтию, он портит пикник… блядский Норман! — Она снова хотела было ударить по дверце, но Герт сжала ее кулак стальной хваткой. — Блядский скунс Норман!

Герт согласно кивала головой:

— Все верно, блядский скунс Норман.

— Он как… родимое пятно! Чем сильнее его трешь, чтобы избавиться от него, тем заметнее оно становится! Проклятый Норман! Долбаный, вонючий, сумасшедший Норман! Я ненавижу его! Я ненавижу его!

Она замолкла, тяжело дыша. Лицо ее излучало ярость, щеки стали мокрыми от слез… но она не могла сказать, что ей плохо.

«Билл! Где Билл?»

Рози внезапно обернулась, уверенная, что уж в этот раз его точно не будет, но Билл ехал за ними. Он помахал ей рукой. Она ответила и снова повернулась, чувствуя, как возвращается спокойствие.

— Да, Рози, устроила ты нам проповедь. Черт возьми, ты имеешь полное право слегка сойти с ума. Но…

— О да, это я сошла с ума, все верно.

— …но незачем думать, что он испортил нам день.

Рози растерянно заморгала.

— Что? Но как они смогут продолжать? После…

— А как ты могла продолжать после того, как он столько раз избивал тебя?

Рози всего лишь покачала головой, не понимая.

— В некоторой степени это можно считать проявлением терпимости, — сказала Герт. — Отчасти обыкновеннейшее упрямство, не стану отрицать. Но прежде всего, Рози, мы хотим показать миру наше лицо. Мы хотим доказать, что нас не так-то легко вывести из себя. Думаешь, подобное происходит впервые? Ха-ха. Норман худший из всех, но далеко не первый. А что ты делаешь, когда на пикнике появляется скунс и забрызгивает все вокруг своей зловонной жидкостью? Ты ждешь, пока ветер не развеет вонь, и продолжаешь веселиться. Именно это и происходит сейчас в Эттингер-Пиере, и дело совсем не в договоре, который мы подписали с «Индиго Герлс». Мы продолжаем, чтобы доказать прежде всего самим себе: никто не сможет кулаком вышибить из нас жизнь… наше право на жизнь. Конечно, некоторых уже и след простыл — думаю, Дана Клайн со своими пациентками возглавила ряды беглецов, — но остальные будут веселиться до конца. Мы не успели еще отъехать от больницы, как Консуэло и Робин отправились назад в Эттингер.

— Молодцы ребята, — вставил с переднего сиденья лейтенант Хейл.

— Как вы позволили ему уйти? — набросилась на него с обвинениями Рози. — Господи, вы хоть знаете, как ему удалось скрыться?

— Ну, если придерживаться истины, не мы его упустили, — мягко поправил ее Хейл. — Промашка на совести службы безопасности Эттингера; к тому времени, когда прибыли первые полицейские городского управления, вашего мужа и след простыл.

— Как мы выяснили, он отнял у мальчика резиновую маску, — вступил в разговор Густафсон. — Большую, которая надевается на всю голову. Натянул ее и смылся. Должен сказать, что ему крупно повезло.

— Ему всегда везло, — с горечью в голосе заметила Рози. Они въезжали на стоянку перед зданием полицейского участка; Билл не свернул вслед за ними. Рози повернулась к подруге. — Ладно, можешь отпустить мою руку.

Герт поддалась на ее уловку, и кулак Рози тут же грохнул о дверцу. В этот раз она здорово ушибла руку, но какой-то только что родившейся части ее самосознания боль доставила странное удовольствие.

— Ну почему он не хочет оставить меня в покое? — повторила она свой вопрос, ни к кому не обращаясь. И все же услышала ответ. Ей ответил чувственный низкий голос, прозвучавший в глубине ее разума.

«Он не будет твоим мужем. Он не будет твоим мужем, Рози Настоящая».

Она опустила голову, глядя на свои руки, и увидела, что они покрылись гусиной кожей.

3

Его разум снова воспарил — выше, выше и прочь, как пела когда-то эта рыжая сучка Мэрилин Макку — очнувшись, обнаружил, что пытается втиснуть «темно» на очередной пятачок стоянки. Он не мог понять, где находится, но подумал, что, скорее всего, приехал в подземный гараж в половине квартала от «Уайтстоуна», где уже оставлял машину. Наклоняясь, чтобы рассоединить провода зажигания, он увидел датчик уровня топлива в баке, и кое-что показалось ему довольно интересным: стрелка упиралась в правый край шкалы. Значит, во время провала сознания он заезжал на заправку. Но почему он это сделал?

«Потому что на самом деле я останавливался не ради бензина», — ответил Норман самому себе.

Он снова подался вперед, намереваясь глянуть на себя в зеркало заднего вида, но вспомнил, что оно валяется на полу. Подняв его, он поднес зеркало к лицу. На него уставилась распухшая в нескольких местах физиономия в ссадинах и кровоподтеках; огромное количество следов, свидетельствовавших о недавней драке, но крови не было. Следовательно, пока служащий заправки заливал бак его «форда», он смыл кровь в туалете заправочной станции. Что ж, в таком виде он уже может появляться на улице — во всяком случае, если удача не изменит ему, — и это хорошо.

Рассоединяя провода зажигания, он задумался на мгновение, определяя, который сейчас час. Узнать неоткуда; он не носил часов, никто не догадался установить их на вшивеньком «форде», и даже спросить не у кого. Да, впрочем, так ли это важно? Какое…

«Нет, — мягко произнес знакомый голос. — Совершенно неважно. Время не должно тебя волновать».

Он опустил голову и увидел маску быка, уставившуюся на него со своего места на резиновом коврике перед пассажирским сидением: пустые глаза, всезнающая сморщенная улыбка, идиотские украшенные цветами рога. Ему тут же захотелось надеть ее. Глупо, конечно, он испытывал отвращение к цветочным веночкам на рогах, еще сильнее ненавидел дебильную улыбку счастливого кастрата… но, как знать, возможно, маска принесет ему удачу. Разумеется, на самом деле она не разговаривает, все это фокусы его сознания, однако без нее он наверняка не смог бы выбраться из Эттингер-Пиера. В этом никто не сомневается.

«Ну хорошо, хорошо, — подумал он, — viva el toro» и наклонился, чтобы поднять маску с пола.

Затем, казалось, без малейшего перерыва в происходящем он шагнул вперед и, обхватив руками талию блондинки, сдавил ее сильно-сильно-сильно, чтобы девушка не смогла набрать в грудь воздуха и закричать. Она только что появилась из двери с табличкой «ДЛЯ ОБСЛУЖИВАЮЩЕГО ПЕРСОНАЛА» толкая перед собой тележку, и он подумал, что, наверное, прождал здесь некоторое время, но это неважно, совершенно неважно, потому что они опять возвращаются за дверь с табличкой «ДЛЯ ОБСЛУЖИВАЮЩЕГО ПЕРСОНАЛА», только вдвоем, — Пэм и ее новый друг Норман, viva el toro.

Она дергалась и вырывалась, пытаясь ударить его ногой, и некоторые удары приходились в кость голени, но он их почти не чувствовал, потому что она была обута в мягкие кроссовки. Он освободил одну руку, без труда придерживая ее другой, закрыл за собой дверь и запер на задвижку. Быстро огляделся, убеждаясь, что они одни. Суббота, предвечерний час, самая середина уик-энда, здесь должно быть пусто… и действительно, в подсобке никого не было. Узкая и длинная комната с небольшим рядом шкафчиков для одежды в дальнем конце. В подсобной комнате царил удивительный запах — аромат выстиранного и наглаженного белья, пробудивший у Нормана воспоминания о днях стирки в родительском доме, когда он был еще совсем маленьким.

На полочках с одной стороны комнаты возвышались стопки аккуратно свернутых простыней и наволочек, чуть дальше стояли корзины с пушистыми ванными полотенцами. У другой стены расположился целый склад одеял. Норман толкнул Пэм на одеяла, без малейшего интереса наблюдая за тем, как ее форменная юбка задралась при падении, открывая бедра. Его сексуальные потребности ушли в отпуск, а может быть, и на пенсию, и это, наверное, тоже неплохо. За прошедшие годы та штука, что болтается у него между ног, втянула его во многие неприятности. Забавный вывод из серии тех, которые способны заставить поверить, что Господь Бог имеет гораздо больше общего с Эндрю Дрисом Клэем, чем это кажется. Двенадцать лет вы этого не замечаете, а следующие пятьдесят- или даже шестьдесят — половые прихоти волокут вас за собой, как взбесившийся бритоголовый тасманийский дьявол.

— Не вздумай кричать, — пригрозил он ей. — Не вздумай кричать, Пэмми. Если пикнешь, убью.

Разумеется, он не намеревался исполнять свою угрозу — по крайней мере сразу, — но ей-то откуда знать?

За миг до этого Пэм сделала глубокий вдох; теперь же она медленно и неслышно выпустила воздух из легких. Норман заметно расслабился.

— Пожалуйста, не трогайте меня, — заскулила она, и это уже оригинально, этого он прежде никогда не слышал, нет-нет, ну что вы!

— И не собираюсь, — с теплотой в голосе заверил он ее, — Я не собираюсь причинить тебе боль. — Что-то зашевелилось в заднем кармане. Он сунул туда руку и нащупал резину. Маска. Нельзя сказать, чтобы он удивился. — Все, что мне надо от тебя, это узнать то, что я хочу знать, Пэм. Ты мне это скажешь, и мы, счастливые и довольные, разойдемся каждый в свою сторону.

— Откуда вам известно, как меня зовут?

Он ответил ей уклончивым пожатием плеч, которое часто применял при допросах подозреваемых, словно говоря — ему известно многое, в этом и заключается его работа.

Она сидела на свалившейся куче темно-коричневых одеял, точно таких же, как и то, что покрывало его постель в номере на девятом этаже, и разглаживала юбку на коленях. Надо отдать ей должное, глаза у нее замечательные, такого редкого сочного синего цвета. На нижнем веке левого глаза собралась слезинка, дрогнула и покатилась по щеке, оставляя черный след туши для ресниц.

— Вы хотите изнасиловать меня? — спросила она, глядя на него своими бесподобными по-детски синими глазами, роскошными глазами — имея такие глазки, можно свести с ума любого мужика, правда, Пэмми? — однако он не замечал в них того, что хотел. А хотел он увидеть взгляд, знакомый ему по камерам, взгляд человека, который после допроса, продолжавшегося целый день и половину ночи, готов сломаться: жалкий, униженный, умоляющий взгляд, утверждающий: «Я скажу вам все, все, что хотите, только оставьте меня в покое хоть ненадолго». Он не видел этого взгляда в глазах Пэмми. Пока.

— Пэм…

— Пожалуйста, не надо насиловать меня, прошу вас, не надо, но если вы все-таки собираетесь сделать это, прошу вас, воспользуйтесь презервативом, я так боюсь СПИДа…

Он уставился на нее потрясенный, потом разразился хохотом. От смеха у него свело живот, вернулась невыносимая боль в груди и еще сильнее заболело лицо, но какое-то время Норман просто не мог остановиться. Он говорил себе, что обязан остановиться, что кто-нибудь из администрации отеля, проходя мимо, решит полюбопытствовать, что же так развеселило кого-то, и попытается заглянуть в подсобку, но даже эта доводы не помогли; он просто должен отсмеяться, пока приступ не закончится сам собой.

Блондинка смотрела на него сначала удивленно, затем тоже робко улыбнулась. Улыбнулась с надеждой.

С огромным трудом Норману удалось взять себя в руки, хотя к тому времени глаза его все еще слезились от смеха.

— Господи, не собираюсь я тебя насиловать, Пэм, — выдавил он наконец, после того как приступ смеха ослабел настолько, чтобы его слова не показались неискренними.

— Откуда вы знаете, как меня зовут? — снова спросила она. В этот раз ее голос звучал более уверенно.

Он выдернул из кармана маску, сунул руку внутрь и принялся шевелить ею, как тогда, на улице, перед глазеющим на него похожим на бухгалтера водителем «камри».

— Пэм-Пэм-бо-Бэм, банана-фанна-фо-Фэм, фи-фай-мо-Мэм, — заставил петь маску. Он покачивал рукой вперед-назад, как Шери Льюис со своей трахнутой отбивной из ягнятины, только теперь это не ягненок, а бык, кастрированный бык-недоумок с цветочками на рожках. На всей земле не найдется причины, по которой он мог бы испытывать к Фердинанду теплые чувства… однако следует признаться честно — проклятый бык ему чем-то нравился.

— Ты тоже мне чем-то нравишься, — признался кастрированный бык-недоумок, глядя на Нормана своими пустыми глазницами. Затем повернулся к Пэм и с помощью Нормана, чьи пальцы заставляли двигаться его губы, спросил: — У тебя что, какие-то проблемы?

— Н-н-нет, — промямлила она, и выражение глаз, которого ему так не хватало, все не появлялось и не появлялось, хотя наметились признаки прогресса: он приводил ее в трепетный ужас — они приводили ее в ужас, — в этом можно не сомневаться.

Норман присел на корточки, свесив руки между коленями; морда Фердинанда была теперь обращена к полу. Он посмотрел на нее с искренним сочувствием.

— Клянусь, больше всего на свете ты хотела бы, чтобы я убрался из этой комнаты и из твоей жизни, правда же, Пэм?

Она кивнула с такой силой, что волосы подпрыгнули на плечах.

— Да, я понимаю и полностью с тобой согласен. Ты скажешь мне одну вещь, и я растаю, как прохладный бриз. И ответ не представляет собой ничего сложного. — Он подался к ней; рога Фердинанда уперлись в пол. — Все, что мне надо, — это знать, где Роуз. Роуз Дэниэлс. Где она живет.

— О мой Бог! — С лица Пэм исчезли последние краски — два розовых пятна на скулах, — а глаза расширились так, что им, казалось, стало тесно. — О мой Бог! Это вы! Вы Норман.

Он испугался и разозлился — ему полагалось знать ее имя, именно на этом все и построено, но она не должна знать, как его зовут, — после чего события приняли неожиданный оборот. Пока он реагировал на произнесенное ею имя, она вскочила на ноги и едва не убежала. Он бросился за ней, протягивая правую руку с надетой на нее маской быка Фердинанда. Краешком сознания слышал свой голос, кричавший, что Пэм от него не уйдет, что он намерен поговорить с ней, поговорить сейчас же и начистоту.

Норман схватил ее за горло. Она издала сдавленный хрип — его рука не позволила закричать — и рванулась с отчаянной силой, о которой и не подозревал. И все же он удержал бы ее, но помешала маска. Резиновая морда быка соскользнула с руки, и Пэм бросилась к двери, она упала у двери, размахивая вытянутыми в стороны руками, и в течение нескольких секунд Норман не мог сообразить, что же случилось потом.

Раздался звук, сочный хлопок, похожий на звук вылетевшей из бутылки шампанского пробки, после чего руки Пэм задергались, колотя по двери, а шея изогнулась под странным углом, как шея человека, наблюдающего за торжественной церемонией поднятия флага на патриотическом празднике.

— Эй? — окликнул ее Норман, и Ферди поднялся перед ним на его же руке. Перекошенная морда быка показалась ему пьяной. — Пфффф, — скривил губы Фердинанд. Норман сорвал маску с руки и сунул ее в карман, слыша новый звук, напоминающий весеннюю капель. Он посмотрел вниз и увидел, что цвет кроссовки на левой ноге Пэм вместо белого стал красным от крови, кровь стекала по двери длинными полосами. Руки Пэм все еще дергались. Норману они напомнили бьющихся в клетке маленьких птиц.

Казалось, она приклеилась к двери, и, шагнув вперед, Норман понял, что в некотором смысле так оно и есть. На внутренней стороне двери оказался крючок вешалки. Вырвавшись из его рук, она бросилась вперед и упала лицом на крючок, вонзившийся в ее левый глаз.

— Черт бы тебя побрал, Пэм. Какая же ты дура! — чертыхнулся Норман. Его охватили растерянность и страх. Перед глазами стояла идиотская ухмылка Фердинанда, в ушах звенело его «Пффф!», словно дурацкий эпизод мультфильма студии «Уорнер Бразерс».

Он снял Пэм с крюка. При этом раздался неописуемо отвратительный звук трущейся о металл кости. Ее целый глаз — показавшийся ему еще синее, чем прежде, — уставился на него в безмолвном ужасе.

Затем она раскрыла рот и закричала. Норман не имел времени на раздумья; руки его действовали автоматически. Они схватили ее за щеки, дрижались большими ладонями к изящной линии нижней челюсти и резко повернули голову. Послышался короткий сухой треск — словно треск кедровой шишки под ногами, — и тело в его руках мгновенно обмякло. Пэм умерла, и все, что она знала или могла знать о Роуз, умерло вместе с ней.

— Ах ты ж дура набитая, — выдохнул Норман. — наделась глазом на крючок вешалки, ну не глупость ли это, мать твою?

Он грубо встряхнул ее. Голова Пэм, не поддерживаемая позвоночником, безвольно болталась из стороны в сторону. На груди белого форменного платья появилась красная салфетка. Он оттащил тело от двери и бросил на кучу одеял. Она растянулась в неестественной позе раздвинутыми ногами.

— Сука ненасытная, — бросил ей Норман. — Даже после смерти не можешь не заигрывать. — Он поддел носком туфли одну ногу и перекинул за другую. Рука Пэм свалилась с бедра и упала на одеяло. Он заметил дешевый пурпурный браслет на ее запястье — смахивающий на обрывок витого телефонного шнура. На браслете висел ключ.

Норман посмотрел на ключ, затем перевел взгляд на шкафчики в дальнем конце подсобки.

«Норман, тебе нельзя там показываться, — предупредил его отцовский голос. — Я знаю, о чем ты думаешь, но ты настоящий псих, если собираешься совать нос в их избушку на Дарэм-авеню».

Норман усмехнулся. «Ты настоящий псих, раз собираешься проникнуть туда». Если задуматься, даже немножко забавно. Кроме того, куда ему осталось идти? Что еще попробовать? Времени у него почти не было. Подожженные мосты весело пылали за спиной — все до единого.

— Время не имеет значения, — пробормотал Норман Дэниэлс, стягивая браслет с руки Пэм. Он направился к шкафчикам и на время зажал браслет с ключом в зубах, освобождая руки, чтобы левой натянуть на правую маску быка. Затем поднял Фердинанда, давая ему возможность осмотреть таблички на шкафчиках.

— Тут, — заявил Фердинанд, потираясь резиновой мордой о дверку шкафчика с табличкой «ПЭМ ХЕЙВЕРФОРД».

Ключ вошел в замочную скважину. Внутри оказалась пара джинсов, футболка, спортивный купальник, пакет с набором вещей для душа и сумочка Пэм. Норман взял сумочку, вернулся к рядам корзин и вытряхнул содержимое на стопку свежих полотенец. Затем принялся водить рукой с надетой на нее маской над рассыпанными предметами. Фердинанд кружил над полотенцами, как странный шпионский спутник.

— Вот то, что тебе нужно, дружище, — пробормотал бык.

Среди косметики, бумажек и салфеток Норман нашел тонкий ломтик серого пластика. С его помощью он откроет дверь публичного дома на Дарэм-авеню, в этом можно не сомневаться. Зажав электронный ключ в кармане, он повернулся было, чтобы уйти…

— Погоди, — остановил его эль торо. Он наклонился к уху Нормана — цветочные гирлянды опустились на макушку — и что-то зашептал.

Норман выслушал его и кивнул в знак согласия. В очередной раз стащив маску с влажной от пота руки, он сунул ее в карман и замер над горкой бумажного мусора из сумочки Пэм. В этот раз он исследовал каждый клочок с дотошной придирчивостью, словно изучая, по его же собственному выражению, «сцену события»… хотя обычно пользовался для этих целей кончиком карандаша или ручки, а не кончиками пальцев.

«Что-что, а отпечатки пальцев сейчас не главная проблема, — подумал он и засмеялся. — Уже не проблема».

Он отодвинул в сторону бланки счетов и поднял маленькую красную записную книжку со словами «ТЕЛЕФОНЫ, АДРЕСА» на обложке. Открыл букву «Д», нашел телефонный номер «Дочерей и сестер», но его интересовало не это. Он вернулся к первой странице блокнота, где среди каракулей, выведенных рукой Пэм — большей частью изображавших глаза и карикатурные галстуки-бабочки, — имелось множество цифр. Однако все они, видимо, являлись телефонными номерами.

Он открыл последнюю страницу, второе наиболее вероятное место. Снова телефонные номера, снова глава, снова галстуки-бабочки… а в середине, обведенные аккуратным прямоугольником и помеченные двумя звездочками, четыре цифры: 0471

— Вот это да! — прошептал он. — Придержите свои карты, ребята. Кажется, я сорвал джек-пот. Я не ошибся, как ты думаешь, Пэм?

Норман вырвал страницу из записной книжки Пэм, сунул ее в передний карман брюк и на цыпочках приблизился к двери. Он прислушался. Ни звука. Облегченно выдохнув, дотронулся до края листка бумаги, который только что сунул в карман. Его сознание совершило очередной скачок, и в последовавший отрезок времени он не помнил ровным счетом ничего.

4

Хейл и Густафсон привели Рози и Герт в угловую комнату полицейского участка, очень напоминавшую салон для светских бесед: старая, но довольно удобная мебель без всяких письменных столов, за которыми, как правило, восседали суровые, с неприступным видом полицейские. Они опустились на выцветший зеленый диван, припаркованный между автоматом газированных напитков и столиком с тостером и кофеваркой. Вместо мрачных портретов наркоманов и жертв СПИДа над кофеваркой красовался плакат туристического агентства, рекламирующий швейцарские Альпы. Детективы вели себя спокойно и доброжелательно, задавали вопросы тихо и уважительно, но ни их отношение, ни царившая непринужденная, неофициальная обстановка не помогли Рози. Она по-прежнему злилась, разъяренная, как никогда в жизни; другим преобладающим чувством стал страх. Страх внушало ей само пребывание в полиции.

Несколько раз на протяжении бесконечного пинг-понга вопросов и ответов она с трудом сдерживала эмоции, готовые выплеснуться через край, и каждый раз, когда это происходило, она бросала взгляд в противоположный угол комнаты, где за невысоким барьером, на котором висела табличка «ДАЛЕЕ ВХОД РАЗРЕШЕН ТОЛЬКО СОТРУДНИКАМ ПОЛИЦИИ», ее терпеливо дожидался Билл.

Рози понимала, что ей следует встать, подойти к нему и сказать, что не стоит ждать ее, пусть он просто отправляется домой и позвонит завтра, но не могла заставить себя сделать это. Она нуждалась в нем, ей хотелось, чтобы он стоял за ограждением, точно так же, как хотелось видеть его сзади на «харлей-дэвидсоне», когда копы везли ее сюда, — он был необходим ей, как необходима настольная лампа проснувшемуся среди ночи ребенку с чересчур развитым воображением.

Рози преследовали жуткие, сумасшедшие мысли и образы. Она понимала, что все это — настоящее безумие, но легче не становилось. Ненадолго они оставляли ее, и она просто отвечала на вопросы, не думая и не видя ничего, но потом эти ужасы возвращались и снова набрасывались на нее. Рози казалось, что Норман где-то внизу, в подвале, что они прячут его там, конечно, прячут, потому что полиция — одна большая семья, а все копы в ней — братья, а женам копов не позволено убегать от своих мужей и жить самостоятельной жизнью, несмотря ни на что. Норман надежно запрятан в какой-нибудь укромной комнатке в подвале, откуда наружу не прорывается ни один звук, даже если кричать во всю мощь легких, — в комнатушке с сырыми бетонными стенами и единственной тусклой лампочкой, подвешенной на проводе под потолком, и, как только закончится эта бессмысленная комедия допроса, они отведут ее к нему. Они отведут ее к Норману.

Глупость несусветная. Но Рози только тогда понимала всю глупость своих мыслей, когда поднимала голову и видела Билла, стоящего за невысоким ограждением, наблюдающего за ней и ожидающего, пока закончатся формальности, чтобы отвезти ее домой на своем железном пони.

Они снова и снова возвращались к одним и тем же вопросам, которые задавал то Густафсон, то Хейл, и хотя Рози не догадывалась, что партнеры исполняют роли хорошего и плохого копа, ей хотелось, чтобы они поскорее закончили задавать ей нескончаемые вопросы и подсовывать бесчисленные бланки и отпустили ее с Богом. Может, когда она выйдет на воздух, постоянные метания между страхом и яростью слегка поутихнут.

— Пожалуйста, расскажите еще раз, каким образом фотография мистера Дэниэлса оказалась в вашей сумочке, мисс Киншоу, — произнес Густафсон. В руке он держал недописанный протокол допроса и ручку «Бик». Полицейский то и дело сосредоточенно хмурился; Рози он напоминал школьника, вытащившего на экзамене билет, ни на один вопрос которого он не знает ответа.

— Я уже дважды вам рассказывала, — устало откликнулась Герт.

— Это будет последний раз, — заверял ее Хейл мягко.

Герт посмотрела на него.

— Честное слово скаута?

Хейл улыбнулся — располагающей к себе улыбкой — и кивнул.

— Честное слово скаута.

И Герт в третий раз поведала им о том, как они с Анной рискнули связать смерть Питера Слоуика с Норманом Дэниэлсом и как получили по факсу фотографию последнего. Затем она перешла к эпизоду в парке, когда обратила внимание на человека в инвалидной коляске, на которого кричал кассир из будки. Рози уже дважды слышала ее рассказ, но мужество Герт все еще изумляло ее. Когда Герт приступила к описанию схватки с Норманом за стеной туалета в парке, пересказывая события тоном женщины, оглашающей составленный ею список предстоящих покупок, Рози взяла ее большую сильную руку и крепко сжала.

Изложив историю до конца, Герт посмотрела на Хейла и вопросительно вскинула брови.

— Достаточно?

— Да, — ответил Хейл. — Все прекрасно. Синтия Смит должна благодарить вас, вы спасли ей жизнь. Работай вы в полиции, я представил бы вас к очередному званию.

— Я не выдержала бы экзамена на физическую подготовку, — хмыкнула Герт. — Малость толстовата.

— Все равно, — ответил Хейл, глядя ей в глаза без тени улыбки.

— Что ж, спасибо за комплимент, но прежде всего мне хотелось бы услышать от вас, что вы его поймаете.

— Мы его поймаем, — вставил Густафсон. В его голосе отчетливо слышалась полная убежденность, и Рози невольно подумала: «Не знаешь ты моего Нормана, приятель».

— Надеюсь, вы разобрались с нами? — осведомилась Герт.

— С вами да, — уточнил Хейл. — А вот мисс Макклендон мне хотелось бы задать еще несколько вопросов… вы в состоянии ответить на них? Если нет, они могут подождать. — Он помолчал. — Хотя, конечно, они не должны ждать, верно? Мы ведь оба это прекрасно понимаем, не так ли?

Рози на минутку прикрыла глаза, потом опять посмотрела на копа. Повернулась к Биллу, стоящему На своем месте за ограждением, перевела взгляд на Хейла.

— Спрашивайте все, что вам нужно, — сказала она. — Только заканчивайте поскорее. Я хочу домой.

5

В очередной раз Норман пришел в сознание в тот момент, когда выбирался из «темпо» на тихой улочке, в которой он сразу признал Дарэм-авеню. Он припарковался в полутора кварталах от Дворца современных проституток. Еще не стемнело, но вечер близился; густые бархатные тени под деревьями производили почему-то похотливо-чувственное впечатление.

Он оглядел себя и понял, что перед тем, как приехать сюда, по всей видимости, зашел в свой номер. От него пахло мылом, на нем была другая одежда. И очень даже подходящая одежда для предстоящего дела; легкие твидовые брюки, футболка, закрывающая горло, синяя рубашка навыпуск. Он выглядел, как человек, заглянувший в конце недели в находящийся на его попечении дом, чтобы исправить поломку в газовой плите или…

— Или проверить, как функционирует система сигнализации, — пробормотал он себе под нос, улыбаясь. — Очень смело, сеньор Дэниэлс. Очень смело с вашей сторо…

Панический страх ударил его, как разряд молнии. Он хлопнул ладонью по левому заднему карману брюк. Ничего, кроме выпуклости бумажника. Пощупал правый — и шумно вздохнул с облегчением, ощутив под твидовой тканью мягкую резиновую маску. Очевидно, он позабыл захватить с собой служебный револьвер — оставил его в сейфе номера в отеле, — но взял маску, которая показалась ему гораздо более важной, чем оружие. Сумасшедшая мысль, но именно так оно и было.

Он зашагал по тротуару к дому номер двести пятьдесят один. Если в нем окажется несколько шлюх, он возьмет их в заложники. Если шлюх будет слишком много, то попытается удержать столько, сколько сможет — вероятно, человек пять-шесть, — остальных же отправит к праотцам. А потом начнет убивать их одну за другой, пока кто-нибудь не расколется и не выложит ему адрес Роуз. Если никто не знает адреса, он прикончит всех и примется копаться в папках… однако Норман полагал, что до этого дело не дойдет.

«Что ты будешь делать, если там тебя дожидаются копы, Норми? — обеспокоенно спросил его голос отца. — Копы перед зданием, копы внутри, копы, защищающие дом от тебя?»

Он не знал. И не хотел знать.

Миновал двести сорок пятый дом, двести сорок седьмой, двести сорок девятый. Последний отделяла от тротуара живая изгородь, и, дойдя до ее конца, Норман вдруг остановился, глядя на дом номер двести пятьдесят один по Дарэм-авеню прищуренным, подозрительным взглядом. Он был внутренне готов увидеть лихорадочное оживление или хотя бы какую-то суету, но то, что обнаружил — полнейший покой, — застало его врасплох.

Дом «Дочерей и сестер» стоял за узкой длинной лужайкой с опущенными на окнах второго и третьего этажей шторами-жалюзи, призванными защитить обитательниц от дневной жары. Дом был тих, никаких признаков движения. В окнах слева от входа, не прикрытых шторами, не горел свет. За ними не метались тени. Никого на крыльце. Никаких машин на дороге перед домом.

«Я не могу торчать здесь вот так вот», — подумал он, возобновляя шаг. Норман прошелся мимо дома, заглянул в огород, где несколько дней назад видел двух шлюх, одну из которых затащил несколько часов назад за кирпичное здание туалета в парке. В этот вечер огород был пуст. И, судя по той части внутреннего двора которую ему удалось рассмотреть, там тоже нет ни души.

«Норми, это ловушка, — предупредил его отцовский голос. — Ты ведь понимаешь, верно?»

Норман дошагал до дома двести пятьдесят семь, крайнего в квартале, повернулся и ленивой походкой бездельника направился обратно. Он сознавал, что дом похож на ловушку, по крайней мере выглядит таковым, в этом отец прав, однако не испытывал ощущения западни.

Перед его глазами, как резиновое привидение, всплыл бык Фердинанд — Норман машинально вытащил маску из заднего кармана брюк и напялил на руку. Он понимал, что поступает неразумно: любой, кто видит его сейчас из окна, задумается, какого дьявола рослый взрослый мужик с побитой физиономией разговаривает с маской, задавая ей вопросы… и заставляет маску отвечать ему, шевеля пальцами-губами. Но все доводы рассудка отступили на задний план. Жизнь съежилась до… скажем, до нескольких основополагающих вещей. И Норману это даже нравилось.

— Нет, никакая это не западня, — прошамкал Фердинанд.

— Ты уверен? — переспросил Норман. Он снова находился на тротуаре напротив дома двести пятьдесят один.

— Ага, — подтвердил Фердинанд, качая рогами с болтающимися на них гирляндами.

— Они всего-навсего продолжают веселиться, как ни в чем не бывало. В данный момент они, скорее всего, рассаживаются перед тарелками с мармеладом, пока какой-нибудь гомик развлекает их песенкой «Ответ знает только ветер». Твое вмешательство — не более чем прыщик на гладком лице их праздника.

Он остановился у начала ведущей к двери дома «Дочерей и сестер» дорожки и ошарашенно посмотрел на маску, не веря услышанному.

— Эй, парень, успокойся, — произнес эль торо извиняющимся тоном. — Ты же знаешь, я не «делаю» новости, а только их сообщаю.

Норман потрясение осознал, что в мире существует нечто, почти столь же отвратительное, как возвращение в дом, из которого твоя жена убыла в неведомые края, не попрощавшись и прихватив заодно банковскую карточку, — когда тебя игнорируют. И кто? Жалкая кучка женщин.

— Советую научить их обращать на тебя внимание, — пришел на помощь Фердинанд.

— Преподай им урок. Вперед, Норм. Покажи им, кто ты на самом деле. Преподай им такой урок, чтобы они никогда его не забыли.

Чтобы они никогда его не забыли, — повторил Норман вполголоса, и маска в его руке с энтузиазмом кивнула.

Он снова сунул ее в задний карман и, шагая уверенно по дорожке к двери, извлек из переднего карточку электронный ключ Пэм и листок, вырванный из ее блокнота. Поднялся по ступенькам крыльца, бросив единственный — равнодушный, как он надеялся, — взгляд на установленную над дверью камеру. Карточку электронного ключа он прижимал к ноге. В конце концов, не исключено, что за ним все-таки следят. Везение везением, а об этом забывать не стоит, Фердинанд-то всего лишь резиновая маска с рукой Дэниэлса вместо мозгов.

Прорезь для карточки электронного ключа находилась там, где он и предполагал. Рядом с ней располагалась коробочка переговорного устройства и маленькая табличка, просившая посетителей нажимать и говорить.

Норман прижал кнопку переговорного устройства, наклонился к коробке и сказал:

— Компания «Мидлэнд-газ», проверка на предмет утечки.

Он отпустил кнопку. Подождал. Поднял взгляд на камеру. Черно-белая, на ней вряд ли видно, насколько распухло его лицо… во всяком случае, он так надеялся. Норман улыбнулся в знак подтверждения своих мирных намерений, в то время как сердце трещало в груди, как маленький зловещий моторчик. Никакого ответа. Полная тишина. Он дал им время, мысленно считая до двадцати. Отец нашептывал, что это ловушка, что точно такую же западню устроил бы он сам, чтобы заманить мерзавца, убедив его в том, что внутри никого нет, а потом вывалить на его башку грузовик кирпича. Все верно, он и сам приготовил бы подобную ловушку… но внутри на самом деле никого нет. Он почти не сомневался в этом. Дом пуст, как выброшенная пивная банка.

Норман вставил карточку в прорезь. Раздался короткий громкий щелчок. Он вытащил карточку, повернул дверную ручку и вошел в вестибюль «Дочерей и сестер». Слева его слуха достиг назойливый звук: пи-пи-пи-пи-пи. Сигнализация с кодовым отключением. На индикаторе в верхней части монитора мигали слова «ГЛАВНЫЙ ВХОД».

Норман посмотрел на клочок бумаги в руке, помедлил секунду, молясь, чтобы цифры на листке оказались теми, какие ему нужны, и нажал клавиши 0471. Секунду или две, в течение которых его сердце остановилось, сигнал продолжал пищать, затем звук прекратился. Норман облегченно вздохнул и закрыл дверь. Автоматически, не думая об этом, он снова выставил сигнализацию в рабочий режим — простой инстинкт полицейского на задании.

Он огляделся, отметив уходящую на второй этаж лестницу, затем прошелся по главному коридору нижнего этажа. Заглянул в первую комнату справа. Она смахивала на класс для учебных занятий — составленные в кружок стулья, на стене черная доска с написанными на ней словами «ДОСТОИНСТВО. ОТВЕТСТВЕННОСТЬ. ВЕРА».

— Слова мудреца, Норм, — прокомментировал Фердинанд, опять неведомо каким образом оказавшийся на руке Нормана. Казалось, он выныривал из кармана, словно по мановению волшебной палочки. — Слова мудреца.

— Как скажешь; на мой взгляд, все та же старая бессмысленная чушь.

Опять огляделся и повысил голос. Кричать в тиши почему-то кажущейся пыльной пустой комнаты было почти святотатством, но мужчина должен делать то, что он должен делать.

— Эй! Кто-нибудь есть? Компания «Мидлэнд-газ»!

— Эй! — закричал на его руке Фердинанд, оживленно оглядывая помещение пустыми глазницами. Он заговорил смешным голосом с немецким акцентом, имитируя манеру речи отца Нормана, когда тот напивался почти до беспамятства. — Алло, красафицы, фи сдесь?

— Заткнись, идиот, — пробормотал Норман.

— Слушаюсь, кэп, — откликнулся эль торо и послушно умолк.

Норман повернулся и медленно зашагал в глубь коридора. По пути ему попадались другие комнаты — гостиная, столовая, небольшая библиотека — но все они были пусты. И кухня в конце коридора тоже, и теперь перед ним возникла новая проблема: где и как отыскать то, что ему нужно?

Он сделал глубокий вдох, закрыл глаза и постарался сосредоточиться (и еще попытался вытолкнуть из черепной коробки головную боль, которая усиливалась, мешая думать). Ему хотелось курить, но он не рискнул зажечь сигарету; черт их знает, не стоят ли на каждом углу этого борделя детекторы дыма, которые сорвутся на бешеный вой, как только учуют табак.

Он сделал еще один глубокий вдох, наполняя воздухом легкие до самого донышка, и вдруг сообразил, чем пахнет в этом доме: здесь царит не запах пыли, а запах женщин — женщин, запертых в течение долгого времени в компании себе подобных и в попытке отгородиться от внешнего мира, образовавших некую закрытую коммуну, исповедующую ханжескую мораль. Здесь смешались запахи крови, спринцовок, саше, лака для волос, дезодорантов и духов с шлюховатыми названиями вроде «Мой грех», «Белые плечи» или «Одержимость». В воздухе витал аромат овощей, которыми они питаются, и фруктового чая, который они пьют; ощущался запах, напоминающий, скорее, не пыль, а дрожжи, запах ферментации, и все это соединялось, образуя единый дух, который невозможно вывести никакими чистящими средствами: дух женщин, живущих без мужчин. Он мгновенно заполнил ноздри, горло, легкие, заполнил его сердце, удушая, вызывая чувство тошноты, от которого Норман едва не потерял сознание.

— Возьми себя в руки, кэп, — прикрикнул на него Фердинанд. — Ты всего лишь унюхал запах вчерашнего соуса для спагетти. Христос-свистос, с кем я связался!

Норман шумно выдохнул, сделал еще один вдох и открыл глазе. И действительно, соус для спагетти. Красный соус с кровавым запахом. Но это именно соус для спагетти, не более.

— Извини. Мне на минутку стало не по себе, — сказал он.

— Ничего удивительного, — согласился старик Ферди, и теперь в его пустых глазницах Норману померещилось сочувствие и понимание, — Итак, здесь Цирцея превращает людей в свиней. — Маска повернулась на руке Нормана, озираясь вокруг. — Та, именно стесь.

— О чем это ты?

— Да так. Не обращай внимания.

— Я не знаю, куда идти, — признался Норман, оглядываясь вместе с быком. — А время поджимает, но, черт бы их побрал, дом такой большой! Комнат двадцать, не меньше.

Фердинанд направил рога в сторону двери напротив кухни.

— Попробуй заглянуть сюда.

— Какого черта, это, наверное, кладовка.

— Я так не думаю, Норм. Вряд ли они стали бы вешать на дверь кладовки табличку «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», как ты думаешь?

А бык ведь прав. Норман подошел к двери, на ходу снимая маску с руки и заталкивая ее в карман (и заметив большую кастрюлю из-под спагетти, оставленную для просыхания на полке над мойкой), затем постучал в дверь. Тишина. Он попробовал повернуть дверную ручку. Она легко поддалась. Он открыл дверь, похлопал ладонью по стене справа, нащупал выключатель и зажег свет.

Подвешенная под потолком люстра осветила письменный стол — настоящий динозавр, — заваленный горами бумажного мусора. На куче бумаг балансировала золоченая табличка «АННА СТИВЕНСОН», внизу стояла другая надпись: «БЛАГОСЛОВИ ЭТУ МЕССУ». Висевшая на стене фотография изображала двух женщин, в одной Норман без труда узнал покойную великую Сьюзен Дэй. Другой оказалась седоволосая сучка с газетного фото, та, которая смахивала на Мод. Две шлюхи обнимались и с улыбкой преданно заглядывали в глаза друг другу, как истинные лесбиянки.

Боковую стену кабинета занимали шкафы для бумаг. Норман приблизился к одному из них, опустился на колено и потянулся было к шкафу, помеченному буквами Д-Е, затем остановился. Роуз больше не пользуется фамилией Дэниэлс. Он не мог вспомнить, откуда ему это известно: то ли Фердинанд сообщил, то ли он сам пришел к такому выводу по каким-то признакам или благодаря интуиции, но знал он это наверняка. Она вернулась к своей девичьей фамилии.

— Ты до последнего дня своей жизни останешься Роуз Дэниэлс, — пробормотал Норман негромко, дергая дверцу шкафа с буквой М. Дверь не хотела открываться. Она была заперта.

Проблема, но довольно мелкая. Он найдет в кухне что-нибудь, чтобы взломать дверцу. Норман повернулся, собираясь выйти из кабинета, но вдруг замер: его взгляд привлекла плетеная корзинка, стоявшая на углу стола. С ручки корзинки свисала карточка, на которой готическим шрифтом было написано: «ОТПРАВЛЯЙСЯ В ПУТЬ, ПИСЬМЕЦО». В корзинке лежало несколько готовых к отправке писем, и под конвертом, адресованным дирекции компании кабельного телевидения «Лейкленд», он увидел следующее:

/ендон

/рентон-стрит

«…ендон?»

«Макклендон?»

С выпученными от возбуждения глазами он выхватил письмо, перевернув корзинку и высыпав ее содержимое на пол.

Да, Макклендон, Боже мой — Рози Макклендон! А чуть ниже уверенным разборчивым почерком адрес, ради которого он готов пройти все муки ада: 897, Трентон-стрит.

Из-под груды оставшихся листовок, рекламировавших приуроченный к началу лета пикник «Дочерей и сестер», торчало хромированное лезвие ножа для вскрытия писем. Норман схватил нож, вспорол конверт и, не думая, сунул его в задний карман брюк. В то же время он снова вытащил маску и надел ее на руку. В конверте находился один-единственный фирменный бланк со стандартной шапкой, на котором имя АННА СТИВЕНСОН было написано более крупным шрифтом, чем название «Дочери и сестры».

Норман бегло взглянул на это маленькое проявление тщеславия, затем принялся водить маской над текстом письма, позволяя Фердинанду читать его. Почерк Анны Стивенсон оказался крупным и изящным — кое-кто, наверное, счел бы его даже слегка вычурным. Влажные и липкие от пота пальцы Нормана дрожали и конвульсивно сжимались внутри маски Фердинанда, заставляя быка корчиться в уродливых гримасах и ужимках.

«Дорогая Рози!

Мне просто захотелось написать вам несколько строк в ваше новое жилище (ибо мне известно, насколько важными являются такие первые письма!) и сказать вам, как я счастлива, что вы пришли к нам в „Дочери и сестры“, как счастлива я, что мы смогли оказать вам помощь. Мне также хотелось сообщить, как я ужасно обрадовалась вашей новой работе, — меня не оставляет предчувствие, что вы не задержитесь на Трентон-стрит слишком долго!

Каждая попадающая в „Дочери и сестры“ женщина обновляет жизнь других — тех, кто сопровождает ее в период залечивания душевных ран, и тех, кто появится после ее ухода, поскольку все женщины оставляют после себя частичку собственного опыта, силы и надежды.

Моя надежда состоит в том, чтобы видеть вас часто, Рози, и не потому, что до полного выздоровления вам предстоит пройти еще долгий путь, не потому, что вас обуревает множество чувств (главенствующим среди них, смею предположить, является гнев), с которыми вы пока не справились; но потому, что ваш долг — передавать другим то, чему научились здесь, Вероятно, мне нет нужды напоминать вам обо всем этом, но…»

Тишину нарушил щелчок — довольно слабый, но показавшийся ему оглушительным. За щелчком последовал другой звук: пи-пи-пи-пи. Сработала сигнализация. У Нормана появилась компания.

6

Анна совершенно не обратила внимания на зеленый «темпе», припаркованный у тротуара в полутора кварталах от дома «Дочерей и сестер». Она полностью отдалась во власть собственной фантазии, глубоко погрузившись в пучину грез, о которых не рассказывала никому, даже личному терапевту, — грез, которые она приберегала на такие ужасные дни, как сегодняшний. В них она представляла себя на обложке журнала «Тайм». Но не свой снимок, а написанный маслом портретный набросок, выдержанный в голубых тонах (голубой больше всего ей к лицу, а легкая расплывчатость портрета скроет полноту, которая, несмотря на все старания, в течение последних двух или трех лет безжалостно расправлялась с ее талией, некогда вызывавшей зависть окружающих). На портрете она оглядывалась через левое плечо, позволяя художнику потрудиться над ее красивым профилем, и волосы ниспадали на правое плечо снежной лавиной. Возбуждающей снежной лавиной.

И простая, непритязательная надпись: «АМЕРИКАНСКАЯ ЖЕНЩИНА».

Она свернула на ведущую к крыльцу дорожку, неохотно расставаясь с мечтами (в которых как раз подобралась к тому месту, где автор сопровождающей статьи писал: «Невзирая на тот факт, что, по ее утверждению, она помогла вернуться к жизни более чем полутора тысячам много претерпевшим на своем веку женщин, Анна Стивенсон остается удивительно, даже трогательно скромной…»). Выключив зажигание своего «инфинити», она еще минутку посидела в машине, осторожными движениями массируя кожу нижних век.

Питер Слоуик, которого после развода она неизменно называла либо Петром Великим, либо Чокнутым марксистом Распутиным, при жизни был порядочным трепачом, и друзья его, похоже, решили провести поминальную службу в том же ключе. Разговоры продолжались и продолжались без конца, каждый следующий «букет воспоминаний» (она невольно подумала, что без колебаний выпустила бы пулеметную очередь в политически безупречных пустобрехов, проводящих свои дни за изобретением подобных цветистых и ничего не значащих фраз) оказывался длиннее предыдущего, так что к четырем часам, когда они, наконец, добрались до застолья с едой и вином — домашнего приготовления и отвратительного вкуса, такого, которое наверняка купил бы Питер, если бы его отправили за покупками по магазинам, — ей казалось, будто форма сидения раскладного стула на всю жизнь отпечаталась на ее ягодицах. Впрочем, она не допускала даже мысли о том, чтобы покинуть службу до ее окончания — например, улизнуть незаметно после первого бутерброда величиной в мизинец и символического глотка вина. На нее ведь смотрят, ее поведение оценивают. В конце концов, она Анна Стивенсон, значительная фигура в политическом истеблишменте городу, и среди собравшихся немало людей, с которыми ей следует поговорить после завершения официальных церемоний. К тому же она хотела, чтобы видели, как она разговаривает с этими людьми, потому что именно так и вращается вся карусель.

В довершение ко всему за каких-то сорок пять минут ее радиотелефон звонил трижды. Неделями он валялся в сумочке без дела, но тут, в тот момент, когда вдруг воцарялась тишина, нарушаемая лишь редкими сдавленными всхлипываниями тех, кто не мог сдержаться, проклятый прибор словно сорвался с цепи. После третьего звонка Анне надоели поворачивающиеся в ее сторону головы, и она выключила чертов телефон. В душе она надеялась, что никого из женщин не прихватили во время пикника родовые схватки, никому из детей не угодила в голову подкова, и, самое главное, она надеялась, что муж Рози не объявился на пикнике. Впрочем, по поводу последнего Анна не испытывала особой тревоги: не настолько он глуп. Как бы там ни было, тот, кто звонил по номеру радиотелефона, наверняка сначала попытался разыскать ее в «Дочерях и сестрах», так что первым делом она проверит сообщения на автоответчике — прослушает их, пока будет находиться в туалете. Эти два занятия в большинстве случаев вполне совместимы.

Она вышла из машины, заперла дверцу на ключ (даже в таком благополучном районе никогда не мешает быть предусмотрительной) и поднялась по ступенькам крыльца. Думая о своем, она открыла входную дверь с помощью электронной карточки и выключила запищавшую сигнализацию; сладостные обрывки грез (единственная женщина своего времена, пользующаяся безраздельной любовью а уважением всех фракций столь неоднородного и порой противоречивого женского движения) все еще кружились в ее сознании.

— Привет, дом! — крикнула она, входя в коридор. Ответом ей стала тишина, но именно такого она и ожидала… и, признаться откровенно, на такой ответ и надеялась. При определенном везении можно будет в течение двух, а то и трех часов наслаждаться благословенной тишиной до того, как в коридорах снова зазвучат ежевечерние смешки, шипение душа, хлопанье дверей и лязг посуды.

Анна прошла в столовую, раздумывая, не понежиться ли в ванне, чтобы как-то скрасить один из худших за последнее время дней. Затем остановилась и уставилась, нахмурившись, на дверь своего кабинета. Она была открыта.

— Черт возьми, — пробормотала она. — Черт возьми!

Если и существовало что-то, не нравившееся ей больше всего — за исключением людей, обожавших прикасаться-дотрагиваться-обниматься, — так это вторжение в ее частные владения. Дверь кабинета не была снабжена замком, ибо Анна не позволяла себе опускаться до такого. В конце концов, это ее кабинет, ее дом; попадающие сюда женщины оказываются здесь лишь благодаря ее щедрости и живут здесь за ее счет. Замок на двери просто не нужен. Достаточно одного только ее желания, чтобы они не совали нос, пока их не пригласят.

Так оно и было, однако время от времени кому-то из женщин казалось, что они обязательно должны воспользоваться каким-то документом, обязательно должны прибегнуть к услугам установленной в кабинете фотокопировальной машины (работающий быстрее, чем та, которая стоит внизу, в общей комнате), что они обязательно должны разыскать в ее кабинете марку или конверт, и время от времени такие бесцеремонные личности врывались в ее частное владение, рылись среди не принадлежавших им вещей и бумаг, смотрели на предметы, возможно не предназначенные для постороннего взгляда, отравляли воздух вонью дешевых духов, купленных в ближайшей аптеке…

Анна взялась за дверную ручку и застыла, вглядываясь в темноту комнаты, служившей кладовкой в те дни, когда она была еще девочкой. Ее ноздри вздрогнули, и морщины на лбу стали еще резче. Все верно, запах присутствовал, но то не были дешевые духи. Запах напомнил ей о Чокнутом марксисте. То был…

«От всех моих людей пахнет „Инглиш Ледером“ или не пахнет ничем».

О Господи! Святой Иисус!

По рукам поползли мурашки. Анна принадлежала к тем женщинам, которые гордятся своим здравомыслием, но неожиданно легко представила призрак Питера Слоуика, поджидающий ее во мраке кабинета, тень столь же бесплотная, как и запах его любимого одеколона…

Взгляд ее глаз зафиксировался на единственном огоньке в темноте комнаты. Красная сигнальная лампочка автоответчика яростно мигала, как будто всем ее знакомым вздумалось позвонить именно сегодня. И что-то все-таки случилось. Внезапно она поняла это. Что-то случилось, чем и объясняются звонки на радиотелефон… а она, дура набитая, отключила его, чтобы на нее не пялились окружающие. Что-то все-таки произошло, скорее всего в Эттингере. Кто-то пострадал. Или, упаси Бог…

Она шагнула в кабинет, нащупала выключатель на стене справа от двери, и вдруг оцепенела, озадаченная тем, что обнаружили ее пальцы. Рычажок выключателя был поднят, и это означало, что свет должен гореть, но не горел.

Анна дважды щелкнула выключателем — вверх-вниз, вверх-вниз, — хотела было сделать это и в третий раз, но в этот миг на ее правое плечо опустилась рука.

Она закричала в ответ на по-хозяйски уверенное прикосновение, закричала в полный голос, издавая душераздирающий вопль, перед которым меркли голоса героинь фильмов ужасов, а когда другая рука вцепилась ей в левое предплечье, когда сильные руки повернули ее и перед глазами возник темный силуэт на фоне яркого света из кухни, она закричала снова.

Существо, прятавшееся за дверью и поджидавшее ее, был не человек. Над макушкой его головы торчали рога, казавшиеся разбухшими от странных наростов. Это был…

— Viva el toro, — произнес густой голос, и она поняла, что на самом деле перед ней человек, мужчина в маске, но эта мысль не принесла ей облегчения, потому что она догадывалась, она почти не сомневалась в том, кто именно стоит перед ней.

Анна вырвалась из его рук и попятилась к письменному столу. Она по-прежнему ощущала запах одеколона «Инглиш Ледер», но теперь к нему примешивались и другие. Горячая резина. Пот. И моча. Не ее ли случайно? Неужели она обмочилась от страха? Она не знала. Нижняя часть ее тела полностью онемела.

— Не прикасайтесь ко мне, — сказала она дрожащим голосом, разительно отличающимся от привычного спокойно-властного тона. Вытянув руку за спиной, она попыталась нащупать кнопку вызова полиции. Где-то она есть, черт возьми, где-то здесь, погребенная под кипами бумаг.

— Анна-Анна-бо-Банна, банана-фанна-фо-Фанна, — нараспев протянул человек в рогатой маске с интонациями глубокой задумчивости, затем рывком захлопнул за собой дверь. Они очутились в кромешной тьме.

— Не подходите, — выдавила она, обходя вокруг стола, скользя вдоль стола. Если бы только ей удалось проскочить в туалет, запереться…

— Фи-фай-мо-Манна…

Слева от нее. И близко. Она бросилась в противоположную сторону, но недостаточно проворно. Ее обхватили крепкие руки. Она снова попыталась закричать, но руки сжали ее мертвой хваткой, выдавливая воздух из легких. У нее перехватило дыхание.

«Будь я Мизери Честин,[4] я бы…» — подумала она, и в эту секунду зубы Нормана впились в ее горло, он терся об нее всем своим телом, как озабоченный подросток на аллее Проституток, а потом его зубы прокусили ее горло, и что-то теплое полилось по груди, но она уже больше ничего не ощущала.

7

К тому времени, когда прозвучали последние вопросы, подписаны последние заявления и заполнены все бланки, голова Рози кружилась, как волчок, ее не покидало легкое чувство собственной нереальности, словно после растянувшегося на весь день изнурительного экзамена.

Густафсон вышел из комнаты, чтобы подшить документы в нужную папку, неся бумаги перед собой так, будто держал в руках чашу Грааля, и Рози встала. Она направилась к Биллу, который поднялся одновременно с ней. Герт покинула комнату чуть раньше, отправившись на поиски туалета.

— Мисс Макклендон? — окликнул ее Хейл. Усталость Рози мгновенно испарилась, уступив место внезапному тошнотворному предчувствию. Хейл стоял рядом; она осталась с ним наедине, Билл слишком далеко, чтобы услышать что-либо из сказанного, и, когда коп откроет рот, он заговорит тихим заговорщическим тоном. Он посоветует ей прекратить молоть чепуху о муже, бросить эти глупости поскорее, пока еще есть время, если ей не хочется нарваться на дополнительные неприятности. Коп порекомендует ей вообще никогда не распространяться о полицейских, держать рот закрытым до тех пор, пока кто-либо из них: а) не задаст ей вопрос или б) не расстегнет брюки. Он напомнит ей, что все происходящее — чисто семейное дело, что…

— Я твердо намерен разыскать его, — тихо проговорил Хейл. — Не знаю, смогут ли мои слова убедить вас, как бы я ни старался, но все равно, — мне кажется, вы должны услышать. Я твердо намерен найти его. Обещаю.

Она посмотрела на него с раскрытым от удивления ртом.

— Я собираюсь сделать это, потому что он убийца, потому что он сумасшедший, потому что он опасен. И еще я собираюсь сделать это оттого, что мне не нравится, с каким видом вы оглядываетесь и подпрыгиваете всякий раз, когда где-нибудь хлопает дверь. И как вы сжимаетесь при каждом движении моих рук.

— Я не пони…

— Да все вы прекрасно понимаете. Вы ничего не можете с собой поделать. Но это не страшно, потому что я знаю, отчего вы так себя чувствуете. Будь я женщиной и пройди через то, что довелось вынести вам…

Он не договорил и посмотрел на нее вопросительно.

— Вам никогда не приходило в голову, что вы жутко везучая — остаться в живых после такого?

— Да, — кивнула она. Ее дрожащие неги подкашивались. Билл стоял за ограждением и следил за ней с явной тревогой. Она попыталась улыбнуться ему и подмяла палец — еще минутку.

— Вам действительно повезло, — заверил ее Хейл, Он оглядел помещение, и Рози проследила за его взглядом. За одним столом полицейский записывал показания плачущего подростка в свитере со школьной эмблемой на груди. За другим, в этот раз отгороженным высоким, от пола до потолка, стеклом с проволочной сеткой, полицейский в форме и детективный инспектор, снявший пиджак, так был виден пристегнутый к ремню служебный пистолет тридцать восьмого калибра, склонились над столом, едва не стукаясь лбами, изучая разложенные снимки. Перед рядом видеотерминалов, в противоположном конце комнаты, Густафсон обсуждал свой отчет с парнем, которому, как показалось Рози, не больше шестнадцати лет.

— Вам известно о копах очень многое, — заметил Хейл, — но, уверяю вас, почти все, что вы знаете, не соответствует истине.

Она не нашлась, что ответить, но он, похоже, и не ждал ответа.

— Знаете, в чем заключается главная причина моего желания поймать его, мисс Макклендон? Numero uno[5] в старом хит-параде?

Она кивнула.

— Я хочу посадить его за решетку, потому что он полицейский. К тому же вознесенный в герои, чтоб ему провалиться. Но в следующий раз, когда его рожа появится на первых страницах газет, это будут снимки либо покойного Нормана Дэниэлса, либо Нормана Дэниэлса в наручниках и полосатой робе заключенного.

— Спасибо за ваши слова, лейтенант, — поблагодарила Рози. — Для меня они значат очень многое.

Хейл подвел ее к Биллу, который открыл дверцу и принял ее в свои объятия. Она закрыла глаза и прижалась к нему.

— Мисс Макклендон? — снова окликнул ее Хейл. Она открыла глаза, увидела возвращающуюся в комнату Герт и помахала ей рукой. Затем перевела взгляд — робкий, но не испуганный — на Хейла.

— Если хотите, можете называть меня Рози.

Он ответил ей короткой улыбкой.

— Не желаете ли услышать кое-какие новости? Думаю, они помогут вам покинуть это место, не вызвавшее у вас заметной симпатии, в лучшем настроении.

— Д-да… говорите.

— Если можно, позвольте мне высказать предположение, — вступил в разговор Билл. — У вас возникли проблемы с полицейским управлением в родном городе Рози.

— В самую точку, — кисло усмехнулся Хейл. — Они почему-то стесняются ответить на наш запрос по поводу группы крови, даже не хотят прислать нам его отпечатки пальцев. Мы уже связались с полицейскими юристами. Какие скромняги!

— Они прикрывают его, — заявила Рози. — Так я и знала.

— Пока. Это инстинкт, как и тот, что заставляет нас забыть обо всем и броситься на поиски убийцы, когда погибает полицейский. Как только они узнают, что все это далеко не шутка, то перестанут подбрасывать песок в шестеренки.

— Вы действительно так считаете? — спросила Герт.

Он на секунду задумался, потом уверенно кивнул головой.

— Да. Я так считаю.

— А как насчет полицейской защиты для Рози, пока все это не кончится? — поинтересовался Билл.

Хейл снова кивнул.

— Рядом с вашим домом на Трентон-стрит, Рози, уже стоит машина.

Она посмотрела на Герт, на Билла, на Хейла; ее снова захлестнул страх. Как только ей казалось, что она начинает контролировать ситуацию, тут же возникал новый поворот, влекущий за собой новые осложнения.

— Почему? Почему? Он ведь не знает, где я живу, не может знать, где я живу! Потому-то он и пришел на пикник: думал найти меня там. Синтия ведь не сказала ему, верно?

— Она утверждает, что нет. — Хейл сделал ударение на втором слове, но не настолько сильное, чтобы Рози его уловила. Однако это не ускользнуло от внимания Билла и Герт, которые обменялись взглядами.

— Вот видите! И Герт тоже ничего ему не сообщила! Правда, Герт?

— Нет, мэм, — подтвердила Герт с долей иронии.

— Тогда давайте просто считать, что я перестраховываюсь — и не будем об этом больше. Двое моих ребят дежурят перед вашим домом, несколько машин — по меньшей мере две — на всякий случай будут курсировать неподалеку. Мне совсем не хочется снова пугать вас, но псих, знакомый с полицией не понаслышке, — это особенный псих. Лучше не полагаться на удачу.

— Вам виднее, — неохотно уступила Рози, пожимая плечами.

— Мисс Киншоу, я попрошу кого-нибудь доставить вас, куда скажете…

— В Эттингер, — немедленно заявила Герт, разглаживая больничный халат. — Выступлю с демонстрацией мод на концерте.

Хейл улыбнулся и протянул руку Биллу. — Мистер Штайнер, приятно познакомиться с вами. Билл пожал руку полицейского.

— Мне тоже. Спасибо за все.

— Моя работа. — Он перевел взгляд с Герт на Рози. — Доброй вам ночи, девушки. — Хейл снова коротко взглянул на Герт, и лицо его расплылось в улыбке, от которой он, казалось, мгновенно помолодел лет на пятнадцать. — Здорово вы его, — сказал он и рассмеялся. Через секунду к нему присоединилась и Герт.

8

На ступеньках полицейского участка Билл, Герт и Рози постояли минутку тесной группой. Со стороны озера легкий ветер гнал клочья сырого тумана. Пока что он был не очень густым, образовывая призрачные нимбы вокруг уличных фонарей и стелясь тонкой скатертью низко над тротуаром, но Рози подумала, что через час-другой его можно будет резать ножом.

— Может, переночуешь сегодня в «Дочерях и сестрах», Рози? — предложила Герт. — Народ вернется с концерта через пару часов; разговоров хватит на всю ночь.

Рози, которой совершенно определенно не хотелось возвращаться в «Дочери и сестры», повернулась к Биллу.

— Если я поеду домой, ты со мной останешься?

— Конечно, — торопливо сказал он и взял ее за руку. — И с огромным удовольствием. И можешь не волноваться из-за отсутствия удобств — я еще не встречал дивана, на котором не смог бы уснуть.

— Ты не знаком с моим, — заметила она, зная, что ее миниатюрный диванчик не причинит ему неудобств, ибо на нем ему спать не придется. Ее кровать одинарная, а это значит, что им придется тесновато, однако ей подумалось, что теснота не всегда мешает. Более того, в вынужденной близости есть даже своя прелесть.

— Еще раз спасибо тебе, Герт, — сказала она.

— Никаких проблем, — откликнулась та. На мгновение крепко сжав Рози в своих объятьях, она отпустила ее, наклонилась к Биллу и сочно чмокнула в щеку. Из-за угла здания выехала полицейская машина и остановилась у ступенек; двигатель сыто урчал на холостом ходу.

— Береги ее, парень.

— Обязательно.

Герт направилась к машине, затем остановилась и указала на «харлей» Билла, стоявший на одном из прямоугольников парковочной площадки с вывеской: «ТОЛЬКО ДЛЯ АВТОМОБИЛЕЙ ПОЛИЦЕЙСКОГО УПРАВЛЕНИЯ».

— И не кувыркнись в тумане на своем драндулете.

— Я буду ехать аккуратно, мамочка, обещаю.

Герт погрозила ему в шутку большим коричневым кулаком, Билл выпятил подбородок и прикрыл глаза, изобразив страдальческое выражение лица, и Рози, не выдержав, расхохоталась. Она никогда не думала, что ее разберет смех на ступеньках полицейского управления, однако за последнее время произошло много такого, чего она совсем не ожидала.

Очень много.

9

Несмотря на все случившееся, поездка на мотоцикле от полицейского управления до Трентон-стрит доставила ей ничуть не меньшее удовольствие, чем утреннее путешествие на озеро. Она прижималась к спине Билла, ведущего мотоцикл по лабиринту городских улиц, и большой «харлей-дэвидсон» уверенно рассекал сгущающийся туман. Последние три квартала ей казалось, что они движутся по коридору сна с обитыми ватой стенами. Фара «харлея» вырывала из тумана яркий цилиндрический кусок пространства, словно луч фонаря в прокуренной комнате. Когда Билл в конце концов свернул на Трентон-стрит, дома превратились в призраки, а Брайант-парк скрылся за непроницаемой белой стеной.

Перед домом номер восемьсот девяносто семь стоял обещанный Хейлом черно-белый полицейский автомобиль с надписью на боку «Служить и защищать». Перед полицейской машиной оказалось свободное место. Билл свернул на этот пятачок, ногой перевел рычаг переключения скоростей в нейтральное положение и выключил зажигание.

— Ты вся дрожишь, — заметил он, помогая ей слезть с мотоцикла.

Она кивнула и, заговорив, обнаружила, что ей нужно приложить немалые усилия, чтобы зубы не стучали. Дело не в холоде, а во влажности. Но даже тогда она внутренне понимала, что дело не в том и не в другом; где-то на глубинном уровне Рози сознавала, что все развивается не так, как должно.

— Ладно, давай спрячем тебя в сухое теплое место. — Он убрал два шлема, вытащил ключ из замка зажигания «харлея» и сунул его в карман.

— Самая замечательная мысль века, — прокомментировала она.

Он взял ее за руку и повел по тротуару к ступенькам жилого дома. Когда они проходили мимо черно-белой машины, Билл поднял руку и приветственно помахал полицейскому за рулем. Полицейский высунул руку из окошка в ленивом ответном салюте, и в свете уличного фонаря на его пальце сверкнуло кольцо. Его напарник, по всей видимости, спал.

Рози раскрыла сумочку, выудила ключ, чтобы отпереть дверь подъезда в этот поздний час, вставила его в замочную скважину и повернула. Она почти не соображала, что делает, все положительные эмоции смел и раздавил нахлынувший с новой силой страх, навалившийся на нее, как огромная чугунная болванка, падающая с чердака старого обветшалого дома, пробивая здание этаж за этажом, до самого основания. Живот ее свело от леденящего холода, волнами накатывала головная боль, и не могла понять почему.

Она увидела нечто, и была до такой степени поглощена отчаянными попытками найти разумное объяснение своему состоянию, понять это самое «нечто», что ее слух не воспринял, как с легким щелчком открылась дверца полицейской машины и так же негромко закрылась. Она не услышала и слегка поскрипывающих шагов человека, идущего по тротуару за ними следом.

— Рози?

Голос Билла из темноты. Они находились уже в вестибюле, но она с трудом могла рассмотреть висевший справа на стене портрет какого-то старикашки (если она не ошибалась, это был Кэлвин Кулидж) или ветвистый силуэт вешалки с медными ножками и блестящими медными крючками, стоящей у основания лестницы. Черт побери, почему здесь так темно?

Потому что свет не включен, разумеется, вот почему. Однако в сознании звучал и другой, более сложный вопрос; отчего коп на пассажирском сиденье черно-белой полицейской машины спал в такой неудобной позе, уткнувшись подбородком в грудь и натянув фуражку на лоб так низко, что больше походил на злодея из гангстерского фильма тридцатых годов? И почему он вообще спит, если на то пошло, когда объект, за которым поручено наблюдать, должен вот-вот появиться? «Хейл разозлился бы, если бы узнал, — подумала она вскользь. — Он наверняка захотел бы поговорить с этим копом. Он захотел бы поговорить с ним начистоту».

— Рози? Что случилось?

Размеренные звуки шагов за ними ускорились и перешли на частый топот бегущего человека.

Она мысленно прокрутила картину в обратную сторону, как видеопленку с записью. Увидела, как Билл приветствует взмахом руки копа за рулем черно-белой машины, словно говоря ему: «Привет, приятно видеть вас здесь». Увидела, как коп поднял руку в ответном приветствии и как отразился на его кольце свет уличного фонаря. Машина находилась слишком далеко, чтобы она могла прочесть слова, выгравированные на кольце, и тем не менее Рози знала, что там написано. Она много раз видела те же слова отпечатанными на своем собственном теле, как штамп службы санитарного надзора за качеством пищевых продуктов. «Служба, верность, общество». Легкие шаги торопливо следовали за ними по ступенькам. С громким и резким стуком захлопнулась входная дверь. Кто-то хрипло и тяжело дышал внизу, у основания лестницы, и Рози ощутила запах одеколона «Инглиш Ледер».

10

Рассудок Нормана сорвался в новую, в этот раз очень глубокую пропасть беспамятства, когда он стоял без рубашки перед раковиной на кухне «Дочерей и сестер», смывая кровь с лица и груди. Повисшее низко над горизонтом оранжевое солнце ослепило его, когда он поднял голову и потянулся за полотенцем. Он дотронулся до полотенца, а затем, казалось, без малейшей паузы, не успев моргнуть глазом, оказался снаружи, где было темно. На голове его снова красовалась кепка с эмблемой «Уайт Соке». Кроме того, он был в плаще «Лондон Фог». Одному Богу известно, где он раздобыл его, но одежда пришлась очень кстати, ибо на город опустился густой туман. Норман провел ладонью по дорогой водостойкой ткани плаща и ему понравилось ощущение. Элегантная вещица. Он еще раз попытался вспомнить, где и как стал его обладателем, но не смог. Не убил ли он кого? Может, и так, друзья и соседи, может, и так; все возможно, когда человек находится в отпуске.

Он окинул взглядом Трентон-стрит и увидел машину городской полицейской службы — в те годы, когда Норман только начинал карьеру копа, такие машины называли «чарли-дэвидами», — завязшую по самую крышу в тумане примерно в трех четвертях пути до следующего перекрестка. Он сунул руку в глубокий левый карман плаща — черт побери, по-настоящему шикарный плащ, надо отдать должное чьему-то вкусу — и нащупал что-то резиновое и смятое. Он радостно улыбнулся.

— El toro, — прошептал он. — El toro grande.

Норман сунул руку в другой карман, не зная, что там обнаружится, но уверенный, что там находится предмет, без которого ему не обойтись.

Он наткнулся на него, коснувшись кончиком среднего пальца, вздрогнул от боли, затем осторожно извлек его из кармана. В тусклом свете уличных фонарей блеснул хромированный нож для открывания писем, взятый на письменном столе Мод.

«Как она верещала», — подумал он и усмехнулся, поворачивая нож в руке, позволяя свету фонаря белой жидкостью пробежаться по лезвию. Да, она верещала… но потом замолкла. В конце концов, девочки всегда замолкают, отчего всем становится намного легче.

Между тем ему предстоит решить серьезную проблему. В припаркованной в тумане машине находятся двое — да — один и другой — патрульные; они вооружены пистолетами, в то время как в его распоряжении всего лишь хромированный нож для открывания писем. Ему нужно выманить их из автомобиля и прикончить, причем как можно тише. Ничего себе задачка; самое неприятное заключается в том, что он даже не представляет, каким образом сделать это.

— Норм, — раздался шепот из его левого кармана. Он погрузил в карман руку и извлек маску. Пустые глазницы быка вперились в него отсутствующим взглядом, и ухмылка Фердинанда показалась ему многозначительной. При тусклом освещении гирлянды цветов, украшавшие рога маски, вполне могли сойти за отслаивающиеся сгустки крови.

— Что? — переспросил он низким шепотом заговорщика. — Что такое?

— Устрой себе сердечный приступ, — прошептал эль торо.

И Норман последовал его совету. Он медленно зашагал по тротуару к тому месту, где стояла черно-белая полицейская машина, и частота его шагов уменьшалась по мере приближения к ней: все ближе, все медленнее, ближе, медленнее. Он следил за тем, чтобы его взгляд не отрывался от тротуара, наблюдая за автомобилем периферийным зрением. Они наверняка уже заметили его, даже если в машине сидят салаги — конечно, заметили, ведь это был единственный движущийся в тумане объект, — и он хотел, чтобы они увидели мужчину, глядящего себе под ноги, с опаской совершающего каждый шаг. Мужчину, который либо пьян, либо болен.

Правая рука его находилась под плащом и массировала левую сторону груди. Он чувствовал, как зажатый в руке нож для открывания писем прокалывает маленькие дырочки в рубашке. Приблизившись на достаточное, по его мнению, расстояние к цели, покачнулся — всего один раз, не очень сильно, но заметно — и остановился. Он стоял в тумане совершенно неподвижно, опустив голову и медленно считая в уме до пяти, не позволяя телу отклоняться больше чем на четверть дюйма в одну или другую сторону. К этому времени их первое впечатление — что перед ними мистер Пьяная Башка, неуверенно возвращающийся домой после возлияния в кабачке «Капля росы» — должно уступить место другим предположениям. Но он обязан заставить их выйти из машины. Если ситуация того потребует, он сам направится к ним, но в этом случае они, скорее всего, прикончат его прежде, чем он что-то успеет сделать.

Он сделал еще три шага, но теперь не в сторону машины, а к ближайшему металлическому ограждению перед домом. Схватившись за холодный влажный металлический поручень, он замер, тяжело дыша, не поднимая головы, надеясь, что выглядит, как человек, которого схватил сердечный приступ, а не как человек, прячущий за отворотом плаща смертельное оружие.

В тот момент, когда Норман уже было решил, что допустил серьезную ошибку, дверцы полицейского автомобиля распахнулись. Он не увидел, а скорее услышал это, затем раздался звук, обрадовавший его еще больше; шаги спешащих к нему людей. «Эгей, Роки, к тебе в гости пожаловали копы!» — подумал он и рискнул бросить в их сторону короткий незаметный взгляд. Он должен был рискнуть, ему необходимо знать, далеко ли они находятся друг от друга. Если полицейские не рядом, ему придется инсценировать потерю сознания… и в этом состояла вся ирония. Когда он грохнется на тротуар «в беспамятстве», один из них наверняка бросится назад в машину, чтобы вызвать по рации бригаду скорой помощи.

Они представляли собой типичную патрульную пару, один ветеран и один салага, у которого молоко на губах не обсохло. Салага показался Норману слегка знакомым, как человек, которого мельком видел по телевизору. Впрочем, это не имеет значения. Они двигались рядом, почти плечо к плечу, а вот это уже очень важно. Это очень хорошо. Удобно.

— Сэр? — окликнул его тот, что слева, старший. — Сэр, вам нездоровится?

— Болит, черт бы его побрал, — выдавил Норман.

— Что болит? — По-прежнему старший. Наступил решающий момент, еще не момент нанесения главного удара, но уже близко. Старший коп в любую секунду может приказать напарнику, чтобы тот вызвал скорую помощь, и тогда все пропало, но время для удара еще не пришло, они слишком далеко, еще чуть-чуть, самую малость.

Сейчас он чувствовал себя прежним, не таким, как в последние дни, начиная с того момента, когда отправился в экспедицию по розыску жены; его холодное, трезвое сознание оставалось чистым, он полностью находился здесь, видел и воспринимал все, от капель осевшей на металлических прутьях ограды влаги до грязно-серого голубиного пера, валяющегося рядом с канализационной решеткой за смятым бумажным пакетом из-под картофельных чипсов. Он слышал слабое размеренное дыхание обоих полицейских.

— Здесь, — произнес Норман, хватая ртом воздух, Растирая грудь под плащом правой рукой. Острие ножа проткнуло рубашку и впилось в кожу, но он почти не почувствовал боли. — В груди.

— Может, стоит вызвать скорую? — спросил младший, и неожиданно Норман вспомнил, кого тот ему напоминал; Джерри Мэтерса, пацана, исполнявшего роль Бивера из сериала «Положитесь на Бивера». Он смотрел все фильмы сериала, когда их повторяли по одиннадцатому каналу, некоторые по пять или шесть раз.

Старший коп, однако, отнюдь не походил на Уолли, лопоухого брата Бивера.

— Подожди-ка секунду, — остановил напарника ветеран и затем — невероятно! — клюнул на инсценировку. — Я сначала сам посмотрю. В армии я был санитаром.

— Плащ… — запнулся Норман. — Пуговицы… — Краем глаза он следил за Бивером, не выпуская его из поля зрения.

Старший коп сделал еще один шаг к нему. Теперь он оказался прямо перед Норманом. Бивер тоже шагнул вперед. Старший коп расстегнул верхнюю пуговицу новоприобретенного плаща Нормана. Затем вторую. Когда он покончил с третьей, Норман безошибочным движением, почти без замаха, всадил ему в горло нож для открывания писем. Кровь потоком хлынула из раны, заливая синюю форму полицейского. В тусклом свете она смахивала на мясную подливку.

Бивер, как выяснилось, не вызвал никаких затруднений. Он застыл, парализованный ужасом, глядя на старшего, который поднял руку и несколько раз слабо ударил по рукоятке торчавшего из шеи ножа. Он походил на человека, пытающегося сбросить неприятную пиявку.

— Кгг! — выдавил он. — Экк! Кгг!

Бивер повернулся к Норману. В шоковом состоянии он, похоже, не осознавал причастности Нормана к тому, что произошло с его старшим напарником, и такая реакция отнюдь не стала для Нормана неожиданностью. Он сталкивался с этим и раньше. Потрясенный и удивленный, младший полицейский превратился в испуганного десятилетнего мальчишку; он не просто выглядел, как Бивер, он стал им.

— Что-то случилось с Элом! — произнес Бивер. Норман знал еще одну вещь о Бивере, чей портрет должен в скором времени занять свое место в городской галерее полицейской славы: салаге казалось, что он орет во всю мощь легких, хотя на самом деле то, что вырывалось из его горла, нельзя было назвать даже шепотом. — Что-то случилось с Элом!

— Я знаю, — подтвердил Норман и нанес юнцу апперкот в подбородок, опасный удар даже для равного по силе противника, но в том состоянии, в каком находился салага, с ним справился бы любой уличный задира-старшеклассник. Удар достиг своей цели, и юный полицейский рухнул как подкошенный на металлический поручень ограждения, который Норман сжимал не далее чем тридцать секунд назад. Правда, Бивер не потерял сознания, как надеялся Норман, однако его взгляд помутнел, так что с ним проблем не будет. При падении с головы молодого копа слетела фуражка, волосы его оказались довольно короткими, но не настолько, чтобы за них нельзя было взяться. Норман сгреб их в кулак и резко дернул голову юнца навстречу своему колену. Раздался приглушенный и вместе с тем тошнотворный звук; словно кто-то ударил клюшкой для гольфа по толстой сумке с фарфоровой посудой.

Бивер мгновенно обмяк. Норман оглянулся в поисках его напарники и увидел нечто невероятное: тот исчез.

Норман со сверкающими глазами повернулся в другую сторону и заметил старшего копа. Тот очень медленно шагал по тротуару, вытянув перед собой руки, как зомби в фильме ужасов. Норман сделал полный оборот на пятках, высматривая свидетелей происходящей комедии. Улица оставалась пустынной. От парка доносились крики и голоса веселящихся подростков, раздавались притворно возмущенные визги девушек, которых в тумане лапали их приятели, но это не проблема. Пока что ему фантастически везло. Если удача не изменит и на протяжении ближайших сорока пяти секунд, от силы минуты, он вернется домой свободным.

Норман догнал старшего полицейского, который остановился, чтобы в очередной раз попытаться вытащить из горла принадлежавший Анне Стивенсон нож для открывания писем. Он умудрился преодолеть расстояние в двадцать пять ярдов.

— Офицер! — позвал его Норман негромким взволнованным голосом, дотрагиваясь до локтя.

Полицейский резко обернулся. Его остекленевшие глаза едва не вылезали из орбит; такие глаза, мелькнуло в голове у Нормана, могут принадлежать крупному дикому зверю, чья голова в качестве трофея украшает дом опытного охотника. Алая кровь залила форму полицейского от шеи до колен. Норман не мог понять, каким образом тому удается оставаться живым, более того, находиться в сознании. «Должно быть, на Среднем Западе копов делают из более прочного материала», — подумал он.

— Ма-ы! — настойчиво промычал раненый коп. — Ма-ы! Скоэ! Вы-ва помоу!

Голос его, сдавленный и булькающий, звучал на удивление мощно. Норман даже понимал, чего требует от него старый коп. Да, он, разумеется, допустил ошибку, непростительный промах, достойный разве что зеленого новичка, и тем не менее Норман подумал, что был бы счастлив работать с ним в паре. Когда полицейский пытался говорить, торчащая из горла рукоятка ножа дергалась вверх-вниз, и ее движения напомнили Норману шевелящиеся губы резиновой маски, когда он манипулировал ими с помощью собственных пальцев.

— Да-да, конечно, я вызову подмогу, — заверил его Норман с мягкой, убедительной искренностью. Он крепко взял копа за руку. — Но пока что давай отведем тебя назад в машину. Идем. Сюда, офицер. — Он хотел было назвать его по имени, но не знал, как того зовут; нагрудный знак с именем залило кровью. А назвать его «офицером Элом» было бы смешно. Норман снова настойчиво дернул раненого за руку, и тот повиновался.

Он повел шатающегося, истекающего кровью патрульного с торчащим из горла ножом к черно-белому «чарли-дэвиду», каждую секунду ожидая, что из становящегося все более плотным и непроницаемым тумана вынырнет кто-то: мужчина, решивший заглянуть в магазин по соседству за упаковкой пива, женщина, возвращающаяся из кинотеатра, кто-то из пацанов, идущих домой после свидания (возможно — Боже, спаси короля, — состоявшегося в парке развлечений в Эттингере), — а когда это случится, он будет вынужден прикончить и случайных свидетелей. Как только начинаешь убивать людей, процесс продолжается без конца; первое убийство распространяет вокруг себя круги, словно брошенный в воду камень.

Но никто не появился из тумана. Слышались одни только бестелесные голоса, доносившиеся из-за туманной завесы со стороны Брайант-парка. И это чудо, как и то, что офицер Эл все еще держался на ногах, несмотря на хлеставшую из него, как из подколотой свиньи, кровь; тянувшиеся за ним ручьи крови были такими большими, что в некоторых местах образовались настоящие лужи, поблескивающие, словно пролитое машинное масло, под тускло светящимися уличными фонарями.

Норман задержался на секунду, чтобы подобрать с земли упавшую фуражку Бивера, а проходя мимо открытой водительской дверцы черно-белого полицейского автомобиля, нырнул через опущенное окно внутрь салона и выдернул связку ключей из замка зажигания. Она оказалась довольно внушительной, ключей на кольце было так много, что они торчали во все стороны, будто солнечные лучи на детском рисунке, сделанном мелком на асфальте, однако Норману без труда удалось найти тот, которым открывался багажник автомобиля.

— Сюда, сюда, — подбодряюще прошептал он. — Идем, еще немножечко, а потом я вызову подмогу.

Он ожидал, что коп не сумеет дойти до машины и свалится, потеряв сознание, но этого не случилось. Впрочем, раненый полицейский оставил бесполезные попытки извлечь застрявший в горле нож.

— Аккуратнее, офицер, здесь тротуар, можно споткнуться.

Полицейский осторожно сошел на проезжую часть. В тот момент, когда подошва его форменного ботинка коснулась асфальта, рану вокруг лезвия ножа прорвало, она открылась, как рыбье брюхо, и мощная струя крови выплеснулась на воротник рубашки.

«Теперь я еще и убийца полицейского», — мелькнуло в голове у Нормана. Он ожидал, что мысль подействует на него угнетающе, но ничего подобного не произошло. Наверное, потому, что дальней, потаенной и более мудрой частью сознания он понимал, что в действительности не убивал этого крепкого хорошего офицера полиции; смерть его — дело рук кого-то другого. Чего-то другого. Скорее всего, виноват бык. Чем дольше Норман обдумывал новую мысль, тем вероятнее она ему казалась.

— Секундочку, офицер, мы уже пришли.

Коп послушно остановился у багажника автомобиля. Норман сунул ключ в прорезь замка и открыл крышку. Внутри валялись запасное колесо (гладкое, как задница новорожденного), домкрат, два пуленепробиваемых жилета, пара ботинок, зачитанный до дыр старый номер «Пентхауза», коробка с инструментами, рация, в которой не хватало половины внутренностей. Короче, самый обычный багажник полицейской машины, ничем не отличающийся от тех, какие ему приходилось видеть раньше. Однако как и во всех других таких багажниках, в нем обязательно оставалось место еще для одного предмета. Пока напарник Бивера, пошатываясь, молча стоял за его спиной, уставившись невидящими глазами в какую-то удаленную точку, как будто узрел место, где заканчивается его прежний путь и начинается новый, Норман сдвинул коробку с инструментами в одну сторону, рацию в другую, подсунул домкрат под запасное колесо и оглядел образовавшееся свободное место, прикидывая, поместится ли человек, для которого оно предназначено.

— Сойдет, — решил он. — Хорошо. Но мне понадобится твоя фуражка, ты не возражаешь?

Коп ничего не сказал в ответ, лишь качнулся назад, в этот раз чуть сильнее, однако мать Нормана, эта застенчивая стерва, любила повторять; «Молчание — знак согласия», и Норман счел ее изречение вполне уместным и гораздо более безобидным, нежели отцовское: «Кто способен пописать самостоятельно, тот мне годится». Норман снял с патрульного фуражку и напялил ее на собственный бритый череп.

— Кггг, — выдавил полицейский, протягивая перепачканную руку и показывая ее Норману. Глаза его не сдвинулись с места; казалось, они существовали отдельно от хозяина и находились где-то очень далеко.

— Да, я вижу, кровь, проклятый бык, — проговорил Норман и подтолкнул копа к открытому багажнику. Тот свалился как подкошенный; одна дергающаяся нога свесилась через край. Норман согнул ее в колене, засунул в багажник и захлопнул крышку. Затем вернулся к салаге. Младший из двоих копов пытался встать, хотя его глаза свидетельствовали о том, что сознание к нему не вернулось. Из глаз текла кровь. Норман опустился на одно колено, взялся за шею салаги и сжал пальцы. Полицейский повалился на спину. Норман сел на него верхом, не ослабляя хватки. Когда Бивер перестал двигаться, Норман прижался ухом к его груди. Он услышал три разрозненных толчка, беспорядочных, словно предсмертные прыжки выброшенной на берег рыбы. Со вздохом Норман опять сдавил шею младшего копа, пережимая большими пальцами трахею. «Сейчас на нас кто-нибудь наткнется, — подумал он, — сейчас кто-нибудь наверняка появится», но никто не вынырнул из тумана. Из укутанного белым одеялом тумана Брайант-парка донесся чей-то голос, обозвавший кого-то сукиным сыном, и в ответ раздался дружный визгливый девчоночий смех, такой, каким смеются только алкоголики и умственно неполноценные, но этим все и ограничилось. Норман снова склонился над телом младшего полицейского и прижался ухом к груди. Парнишка должен исполнить роль декорации в предстоящем спектакле, и Норману не хотелось, чтобы декорация ожила в самый неподходящий момент.

В этот раз в будильнике Бивера ничего не тикало. Норман подхватил его под мышки, перетащил к пассажирской дверце машины и усадил на сидение. Он надвинул ему фуражку на самый лоб, как можно ниже — лицо салаги, черное и распухшее, превратилось в рожу тролля, — и захлопнул дверцу. Теперь он ощущал дрожь во всех частях тела, но худшей представлялась боль, вернувшаяся в челюсти и зубы. «Мод, — подумал он, — все из-за Мод». Неожиданно он обрадовался тому, что не может подробно вспомнить все, что проделал с Мод… с тем, что от нее осталось. И конечно же, на самом деле он здесь ни при чем; это проделки быка, эль торо гранде. Но Боже, до чего же больно! Словно его разбирали на составные части изнутри, выдергивая то винтик, то гайку, то заклепку.

Тело Бивера стало медленно клониться влево; мертвые глаза блестели на лице, как мраморные шарики.

— Ну куда же тебя понесло, милый, — проворковал Норман и, перегнувшись через колени Бивера, достал ремень безопасности. Прижатый ремнями труп больше не проявлял желания упасть. Норман отступил от машины и критическим взглядом оценил результаты проделанной работы. Ему показалось, что все выглядит вполне убедительно. Бивер просто решил подремать чуток, пока его напарник наблюдает за окрестностями.

Он снова наклонился в салон через открытое окно и, стараясь не толкнуть тело Бивера, открыл отделение для перчаток, надеясь найти там аптечку первой помощи, и его ожидания оправдались. Норман открыл крышку, достал из аптечки бутылочку анацина и проглотил пять или шесть таблеток. Он опирался о капот автомобиля, пережевывая таблетки и морщась от резкого, кисловатого вкуса, когда его сознание совершило очередной скачок в беспамятство.

Через некоторое время он пришел в себя, по всей видимости, потеря сознания продолжалась недолго — во рту и глотке все еще оставался привкус принятого лекарства. Он стоял в вестибюле дома и щелкал выключателем. При этом ничего не происходило; лампа под потолком маленького вестибюля не загоралась. Это хорошо. В свободной руке он сжимал служебный револьвер, позаимствованный у одного из мертвых патрульных. Норман держал его за ствол и подумал, что, наверное, воспользовался револьвером, чтобы расколотить что-то. Может, предохранители? Побывал ли он в подвале? Видимо, да, но это не имеет значения. Главное, что свет не включается.

Дом состоял из сдающихся в наем меблированных комнат — чистый и приличный, но все же, по сути, являющийся чем-то вроде общежития. Запах дешевой жратвы, той, что непременно готовится на электрических плитках, нельзя спутать ни с чем. Спустя некоторое время этим запахом пропитываются даже стены дома, и никакое средство не поможет от него избавиться. Через две-три недели к запаху добавится характерный в это время года для меблированных комнат звук: низкий гул маленьких электрических вентиляторов, жужжащих на подоконниках комнатушек, которые в августе превращаются в настоящие жаровни. Значит, она решила променять свой маленький уютный дом на вот такую ночлежку; впрочем, у него слишком мало времени, чтобы задумываться над подобными загадками. В настоящий момент гораздо важнее знать, сколько жильцов проживает в этом доме и какая их часть находится дома ранним субботним вечером. Другими словами, сколько человек могут стать препятствием на его пути к желанной цели.

— Да нисколько, — уверенно заявил голос из кармана нового плаща Нормана.

Авторитетный тон говорившего успокоил его. — Нисколько, ибо то, что случится потом, не имеет ни малейшего значения, и это намного упрощает ситуацию. Если кто-нибудь высунет нос из своей каморки, убей его, и дело с концом. Норман повернулся, вышел на крыльцо и прикрыл за собой дверь. Потянул ее на себя, проверяя, сработал ли замок. Дверь не поддалась. Он догадался, что открыл ее с помощью отмычки — в жизни ему доводилось сталкиваться с замками посложнее — однако ощутил некоторое беспокойство, оттого что не мог полностью контролировать собственные действия. И свет. Какого дьявола он решил отключить освещение, ведь она, скорее всего, появится одна? Если на то пошло, откуда ему известно, что Роуз еще не вернулась? Скажем, на второй вопрос ответить легко: ее нет дома, потому что бык сообщил ему об этом, и он поверил быку. Что касается первого, то не исключается вероятность того, что Роуз будут сопровождать. Например, Герти вздумается довести подружку до дома, или… гм, Фердинанд, помнится, намекал на приятеля? Норман категорически отказывался верить в такое, но… «Ей нравится, как он ее целует», — поведал ему Фердинанд. Дура, она ни за что не осмелится… но лучше не рисковать.

Он начал спускаться по ступенькам, намереваясь вернуться к черно-белой полицейской машине, скользнуть на водительское сидение и ждать, ждать, пока Роуз не объявится, и в этот миг произошел последний скачок, и это был настоящий скачок, ничуть не напоминающий провал, его сознание взметнулось ввысь, как монета, сорвавшаяся с ногтя большого пальца футбольного судьи и определявшая, кому наносить первый удар по мячу или кому выбирать ворота, а когда сознание возвратилось, захлопнул за собой входную дверь в вестибюль, бросился вперед в темноту, и его пальцы сомкнулись на шее дружка Роуз. Он не знал, откуда ему известно, что это действительно дружок, а не переодетый в штатское полицейский, которому поручили доставить его жену домой в целости и сохранности, но какая к черту разница? Он знает, и этого достаточно. Его череп вибрировал, едва не разрываясь от клокотавших внутри ярости и гнева. Не видел ли он, как этот сопляк (ей нравится, как он ее целует) размазывал слюну по ее роже, прежде чем войти? Может, даже опустил ладошки ниже талии, чтобы пощупать ее ягодицы? Он не помнил, не хотел вспоминать, не нуждался в воспоминаниях.

— Я ведь говорил! — закричал из кармана бык; даже в ярости Норман отчетливо слышал каждое его слово. — Я тебе говорил, верно? Так вот чему научили ее подруги! Замечательно! Великолепно!

— Я убью тебя, сучье отродье, — прошипел он в невидимое ухо мужчины — дружка Роуз, — прижимая его спиной к стене вестибюля. — И жаль, что Бог не позволит мне убить тебя дважды.

Он вцепился в горло Билла Штайнера и сжал пальцы.

11

— Норман! — закричала из темноты Рози. — Норман, отпусти его!

Рука Билла, легонько прикасавшаяся к ее локтю с того момента, когда она вытащила ключ из замочной скважины входной двери, неожиданно исчезла. В темноте она услышала торопливые шаги — топот. Затем раздался более тяжелый стук тела, ударившегося о стену.

— Я убью тебя, сучье отродье, — прозвучал в темноте зловещий шепот. — И жаль, что Бог не позволит мне…

«Убить тебя дважды», — закончила она мысленно фразу, прежде чем он произнес эти слова вслух; одна из любимых угроз Нормана. Он часто выкрикивал ее в адрес футбольного судьи, когда тот давал свисток не в пользу «Янки», любимой команды Нормана, или же в спину водителя, подрезающего его на повороте. «Жаль, что Бог не позволит мне убить тебя дважды». А потом она услышала сдавленный булькающий хрип, и это, конечно же, Билл. Билл, из которого мощные и безжалостные руки Нормана выдавливают жизнь. Вместо ужаса, который он внушал ей всегда, Рози ощутила прилив яростной ненависти, точно такой же, как и в машине Хейла, а затем в полицейском участке. В этот раз ненависть едва не затопила ее.

Отпусти его, Норман! — закричала она. — Убери от него свои паршивые лапы!

— Заткнись, проститутка! — прозвучало в ответ из темноты, однако в голосе Нормана она явственно уловила не только злость, но и удивление. До этой секунды она ни разу не приказывала ему — ни разу за все время супружеской жизни — и не говорила с ним таким тоном. И еще кое-что — она ощутила слабое тепло на руке чуть выше того места, к которому прикасался Билл. Браслет. Золотой браслет, который подарила ей женщина в мареновом хитоне. И мысленно Рози услышала ее властное повеление: «Прекрати свое жалкое овечье блеяние, женщина!»

Отпусти его, я тебя предупреждаю! — закричала она Норману и зашагала к тому месту, откуда слышались сдавленный хрип и тяжелое дыхание. Она шагала, как слепая, выставив перед собой руки, скривив губы не то в усмешке, не то в оскале.

«Ты не смеешь задушить его, — думала она. — Ты не задушишь его, я тебе не позволю. Тебе следовало держаться от меня подальше, Норман. Тебе следовало оставить нас в покое, пока не слишком поздно».

Ноги, беспомощно колотящие по стене, прямо перед ней. Она отчетливо представила Нормана, который прижимает к стене Билла, оскалившись в кусачей улыбке, и неожиданно превратилась в стеклянный сосуд, доверху наполненный бледно-розовой жидкостью — чистейшей рафинированной слепой яростью.

Дерьмо вонючее, ты что, не слышал, что я тебе сказала? ОТПУСТИ ЕГО НЕМЕДЛЕННО, СКОТИНА!

Она протянула левую руку, которая казалась ей сильной, как орлиный коготь. Браслет невыносимо жег руку — она почти видела, как он сияет тусклым янтарным светом, пробивающимся через свитер и одолженную Биллом куртку. Но она не ощущала боли — лишь опасное возбуждение. Она схватила мужчину, избивавшего ее на протяжении четырнадцати лет, и с удивительной легкостью оттащила в сторону. Сдавив его плечо под скользкой водонепроницаемой тканью плаща, швырнула Нормана в темноту. Раздался быстрый топот ног, словно не поспевающих за телом, затем глухой звук удара и грохот разбитого стекла. Кэл Кулидж, или кто бы там ни висел на стене, свалился.

Рядом и внизу она услышала кашель Билла, лихорадочно хватающего ртом воздух. Рози вытянула руки, растопырив пальцы, нашла его плечи и крепко взялась за них. Он согнулся чуть ли не вдвое, отчаянно борясь за каждый вдох и тут же выкашливая воздух из легких. Это ее не удивило. Она на себе испытала силу Нормана.

Рози просунула правую руку ему под мышку и подхватила чуть выше локтя, боясь взяться за Билла левой рукой, опасаясь невольно причинить ему боль. Рози чувствовала, как в левой руке гудит, пульсируя, небывалая сила. Самое удивительное, наверное, заключалось в том, что ей нравилось ощущать собственное могущество.

— Билл, — прошептала она. — Идем. Идем со мной.

Ей нужно поднять его наверх. Она не понимала почему, пока что не понимала, но ничуть не сомневалась в том, что, когда потребуется, понимание придет само. Но он не сдвинулся с места, повис у нее на руках, кашляя и задыхаясь.

Идем же, черт возьми! — прошептала она хрипло и раздраженно… и спохватилась, сообразив, что с ее языка едва не сорвалось: «Черт бы тебя побрал». И она понимала, чей голос напоминает ей собственный лихорадочный шепот, о да, даже в такой отчаянной обстановке прекрасно это понимала.

Впрочем, он сделал шаг, а сейчас это главное. Рози повела его через вестибюль с уверенностью собаки-поводыря. Билл продолжал кашлять, его горло раздирала подступающая рвота, но шел.

Стой! — заорал на них Норман откуда-то из темноты. Голос его звучал одновременно официально и отчаянно. — Стой, не то буду стрелять!

«Нет, ты не посмеешь, это испортит тебе все удовольствие», — подумала она, но он все-таки выстрелил, выпустил в потолок пулю из револьвера сорок пятого калибра, принадлежавшего одному из мертвых патрульных. Тесное помещение вестибюля сотряслось от грохота, глаза у нее заслезились от дыма воспламенившегося пороха. Выстрел сопровождался короткой вспышкой красновато-желтого огня, настолько яркой, что на сетчатке ее глаз, словно татуировка, отпечаталось все увиденное, и она подумала: в этом-то и состояла его цель — оценить пейзаж и увидеть, какое место в нем занимают они с Биллом. Как выяснилось, только-только подбирались к лестнице.

Билл издал сдавленный рвотный звук, грузно навалился на нее, и Рози оперлась о стену. Она напряглась, чтобы удержаться и не упасть на колени, и в этот момент в темноте раздался топот Нормана, снова бросившегося к ним.

12

Рози шагнула сразу на вторую ступеньку, волоча Билла за собой. Он слабо отталкивался ногами, стараясь помочь; вероятно, ему это удавалось, но слишком плохо. Поднявшись с Биллом на вторую ступеньку, Рози выбросила левую руку в сторону и, словно шлагбаумом, перегородила вешалкой вход на лестницу. Когда Норман напоролся на вешалку и разразился отборными проклятиями, она отпустила Билла, который опустился на ступеньку, но не упал. Он по-прежнему не мог отдышаться, и она почувствовала, как он опять наклонился, стараясь перевести дух, пытаясь вернуть дыхание.

— Держись, — пробормотала она, — Держись, Билл, я сейчас.

Она поднялась на две ступеньки, обошла его и спустилась с другой стороны, чтобы суметь действовать левой рукой. Раз уж решила втащить его наверх, то потребуется вся сила, которой пронизал ее руку золотой браслет. Она обхватила Билла за пояс и внезапно почувствовала, что ей не составляет ни малейшего труда поднять его. Рози зашагала с ним по ступенькам, тяжело дыша и наклоняясь немного вправо, в противовес нелегкой ноше, но не задыхалась. И у нее не подгибались колени. Ей показалось, что таким образом она могла бы, если потребуется, поднять его по любой лестнице. Время от времени Билл пытался помочь ей, опуская ногу и оттискиваясь, но чаще носки его ботинок волочились по ступенькам. Потом, когда они достигли десятой ступеньки — по ее подсчетам середины лестницы, — он начал помогать чуть ощутимее. И очень вовремя, потому что внизу раздался звук рвущейся ткани и треск деревянной вешалки, не устоявшей под напором двухсотпятидесятифунтового веса Нормана. Она снова услышала звуки, сопровождающие его приближение, только в этот раз, как показалось, не топот, а шум, производимый человеком, поднимающимся по лестнице на четвереньках.

— Не надо играть со мной в кошки-мышки, Роуз, — прохрипел он.

С какого расстояния? Трудно судить наверняка. И хотя ветвистая вешалка замедлила его продвижение, Норман не походил на человека, получившего серьезную травму или находящегося в полубессознательном состоянии.

— Остановись там, где стоишь. Даже не пытайся убежать. Я только хочу поговорить с тоб…

Не приближайся!

Шестнадцать… семнадцать… восемнадцать… Свет в верхнем коридоре тоже не горел, и здесь было темно, как в угольной шахте. Затем Рози едва не упала, когда занесенная над девятнадцатой ступенькой нога не обнаружила под собой твердой опоры и провалилась в пустоту. Значит, в лестничном пролете не двадцать ступенек, как она считала, а всего восемнадцать. Замечательно. Они сумели добраться до второго этажа быстрее, по крайней мере, это им удалось. — Не приближайся ко мне, Нор

Жуткая мысль заставила ее остановиться на полуслове, проглотить последний слог имени мужа, словно кто-то нанес удар под дых, не дав договорить. Она застыла, скованная леденящим страхом.

Где ключи? Не оставила ли она их в замочной скважине входной двери?

Она отпустила Билла, чтобы проверить левый карман куртки, и в тот же миг пальцы Нормана мягко и цепко обхватили ее лодыжку, словно кольца змеи, которая душит свою жертву, вместо того чтобы впрыснуть в нее порцию смертельного яда. Не думая ни секунды, она лягнула темноту свободной ногой. Удар пришелся точно в пораненный нос Нормана, и он испустил разъяренный вопль боли, сменившийся затем удивленным возгласом, когда попытался ухватиться за перила, промахнулся и покатился вниз головой по темной лестнице. После двух кувырков внизу раздался шум тяжелого падения.

«Чтоб ты свернул себе шею! — безмолвно закричала она ему вслед, облегченно зажав в кулаке кольцо с ключами, обнаружившееся в кармане куртки — слава Богу, слава Христу, слава всем ангелам небесного царства, она все-таки не оставила их во входной двери. — Сверни себе шею, и пусть все закончится прямо сейчас, прямо здесь, в темноте, сверни свою вонючую шею, умри и оставь меня в покое!»

Но нет. Она услышала, как он зашевелился, задвигался, а потом изрыгнул в ее адрес поток ругательств. Вслед за тем раздался ни с чем не сравнимый шорох — он снова пополз на четвереньках по лестнице, обзывая ее как попало: шлюхой, сучкой, стервой, паскудой и другими не менее лестными словами.

— Я могу идти, — неожиданно отозвался Билл. Его голос звучал пискляво и незнакомо, но все же она услышала его с радостью. — Я могу идти, Рози, пошли в твою комнату. Этот псих снова подбирается к нам.

Билл закашлялся. Под ними — и не очень далеко — Норман разразился довольным смехом.

— Правильно. Счастливчик Джим, псих снова подбирается. Псих выковыряет глазки из твоей безмозглой головешки, а потом заставит тебя же скушать их. Интересно, какие они на вкус?

— НЕ ПРИБЛИЖАЙСЯ, НОРМАН, — завизжала Рози, уводя беспомощного Билла в глубину черного коридора. Левой рукой она по-прежнему поддерживала его, обнимая за пояс, правой вела по стене, касаясь ее кончиками пальцев, чтобы не пропустить дверь своей комнаты. В поддерживающей Билла левой руке находились три ключа, которыми она успела обзавестись за свою не так давно начавшуюся новую жизнь: от входной двери, от почтового ящика и ключ от двери комнаты. — НЕ ПРИБЛИЖАЙСЯ, Я ТЕБЯ ПРЕДУПРЕЖДАЮ!

А сзади из темноты — все еще с лестницы, но теперь совсем недалеко от верха — донеслось нечто совсем уж абсурдное:

— Не СМЕЙ предупреждать меня, СУКА!

Стена под рукой провалилась, образуя нишу, в которой должна находиться дверь в ее комнату. Она отпустила Билла, нащупала нужный ключ — в отличие от того, который открывает входную дверь подъезда, этот имел квадратную головку — и принялась разыскивать в темноте замочную скважину. С той стороны, где должен быть Норман, не слышалось ни звука. Где он? До сих пор на лестнице? В коридоре? Прямо за ними и тянется к шее Билла, ориентируясь во тьме по его затрудненному дыханию? Она нашла прорезь замка, прижала указательный палец правой руки над ней, чтобы не сбиться, и поднесла ключ. Он не вошел в щель. Она чувствовала, что кончик ключа упирается в замочную скважину, но отказывается проникать глубже. Рози ощутила, как паника отщипывает кусочки ее мозга маленькими мышиными укусами.

— Не получается! — выдохнула она. — Это тот ключ, но он не входит в замок!

— Тогда переверни его. Наверное, ты пытаешься вставить ключ вверх ногами.

— Послушайте, что здесь происходит? — Голос прозвучал дальше по коридору, над ними. Похоже, кто-то вышел на лестничную площадку третьего этажа. За репликой последовало бесполезное щелканье выключателем. — И почему свет не горит?

— Ухо… — закричал было Билл, но его тут же скрутил новый приступ безудержного кашля. Он отчаянно захрипел — словно кто-то швырнул горсть песка между жерновами — пытаясь прочистить горло и обрести дар речи. — Уходите к себе! Не спускайтесь ни в коем случае! Вызовите пол…

— Я и есть полиция, идиот, — изрек мягкий, невнятный голос из темноты рядом с ними. Раздалось низкое сочное хрюканье, в котором улавливались одновременно жадное нетерпение и удовлетворение. В тот момент, когда ей, наконец, удалось воткнуть ключ в замочную скважину, Билл вдруг дернулся и исчез во мраке.

Нет! — завопила она, хлестнув левой рукой по темной пустоте. Браслет выше локтя раскалился еще сильнее. — Нет, не трогай его! ОСТАВЬ ЕГО В ПОКОЕ!

Пальцы скользнули по гладкой коже — куртке Билла — но не успели ухватиться за нее и сомкнулись вокруг пустоты. Снова послышались кошмарные звуки, будто кто-то пытался дышать через плотно забитый липкой сахарной пудрой рот. Норман засмеялся. Смех его тоже прозвучал приглушенно. Рози сделала шаг навстречу смеху, вытянула руки перед собой, растопырила пальцы и прислушалась. Она прикоснулась к плечу кожаной куртки Биллах рука ее скользнула дальше и нащупала нечто невообразимое — похожее на мертвую плоть все еще живого существа. Бугристая… скользкая… резиновая поверхность… Резиновая.

«Он в маске, — подумала она. — Он надел маску».

Затем она почувствовала на левой руке его пальцы, и через мгновение рука оказалась во влажной теплой полости. За долю секунды до того, как его зубы сомкнулись, прокусывая пальцы до кости, она успела сообразить, что он впихнул ее руку себе в рот.

Ее пронзила невыносимая боль, но опять она отреагировала не страхом и желанием покорно подчиниться его воле, позволить Норману делать с ней все, чего пожелает его извращенная душа, как это всегда и происходило; Рози отреагировала яростью, такой ослепительной, что ей показалось, будто она сошла с ума. Вместо того, чтобы попытаться вырвать руку из его безжалостной пасти, высвободить ее из острых хищных зубов, она согнула пальцы, прижав подушечки к мокрой полости рта, сразу за зубами. Затем уперлась основанием ладони своей невообразимо сильной левой руки в подбородок Нормана и рванула его челюсть на себя.

Через руку ей передалось странное ощущение треска, похожее на звук, который производит сгибаемая через колено палка перед тем, как окончательно сломаться. Она ощутила, как Норман дернулся, услышала его вопросительный завывающий возглас, состоящий, казалось, из одних гласных звуков — «Даааоооуууу?» — после чего его вывихнутая нижняя челюсть подалась вперед, как выдвигаемый ящик письменного стола. Он завизжал от боли, и Рози прижала к груде окровавленную руку, думая: «Вот что бывает с теми, кто любит кусаться, так тебе и надо, подонок, попробуй-ка теперь укусить меня!»

Она услышала, как он ретируется по коридору, и следила за его отступлением по воплям и шороху трущейся о стену рубашки. «Сейчас он выстрелит», — мелькнуло в голове. Она повернулась к Биллу, который, совершенно обессиленный и согнувшийся от очередного приступа кашля, безвольно привалился к стене.

— Эй, ребята, заканчивайте, пошутили и хватит.

Голос мужчины с лестничной площадки третьего этажа, раздраженный и злой, только теперь он доносился снизу, из дальнего конца коридора, и сердце Рози наполнило дурное предчувствие. Она поняла, что сейчас случится. Повернув ключ в замке, она толкнула дверь и закричала голосом, совершенно не похожим на ее собственный; ей казалось, что кричит кто-то иной, ей незнакомый:

— Уходите же скорее, дурак! Он вас убьет! Не…

Раздался выстрел. Рози смотрела влево, и при вспышке выстрела заметила Нормана, сидящего у стены со скрещенными ногами. Вспышка была слишком короткой, чтобы в деталях рассмотреть его, но все же она поняла, что за штуковина на его лице: резиновая маска по-идиотски ухмыляющегося быка. Кольцо крови — ее крови — обрамляло дыру рта. Рози увидела направленный на нее взгляд затравленных глаз Нормана, глаз пещерного дикаря, готового броситься в решающее сражение, исход которого предрешен заранее: смерть.

Под крики — теперь уже от боли — рассерженного соседа Рози втащила Билла в комнату и захлопнула за собой дверь. Комнату наполняли тени, туман приглушил свет уличного фонаря, от которого на полу обычно оставался четкий прямоугольник, и тем не менее комната после мрака вестибюля, лестницы и коридора показалась ей почти ярко освещенной.

Первый предмет, который увидела Рози, — это браслет, тускло мерцавший в полутьме на тумбочке рядом с лампой.

«Я сделала это сама, — подумала она, чувствуя себя на удивление глупо. — Я сделала это сама, одной лишь мысли о браслете оказалось достаточно, чтобы…»

«Разумеется, — подтвердил внутренний голос; давненько она не слышала старой знакомой миссис Практичность-Благоразумие. — Разумеется, ты сделала все сама, в браслете никогда не таилось никакой силы, никогда, сила всегда находилась в ней, сила всегда была в…»

Нет, нет и нет. Она не пойдет по этой тропинке дальше, ни на шаг, иначе можно забрести в непролазные дебри. Тем более, что ее внимание отвлек новый поворот событий: Норман бросился на таран двери, как грузовой поезд. Дешевая фанера затрещала под его напором; дверь жалобно застонала на петлях. Чуть дальше раздавались жалобные завывания и всхлипы соседа, которого Рози никогда раньше не встречала.

«Быстрее, Рози, быстрее. Ты знаешь, что надо делать, ты знаешь, куда идти…»

— Рози… позвонить… надо… вызвать…

На большее Биллу не хватило сил, его снова скрутил приступ кашля — слишком сильный, чтобы закончить фразу. Впрочем, у нее все равно нет времени на выслушивание подобной чепухи. Пожалуй, позже его предложение будет иметь смысл, но в данный момент единственное, о чем следует думать, — это каким образом избежать смерти через несколько секунд. Настало время ей позаботиться о нем, найти убежище… а это значит увести его туда, где безопасно. Туда, где безопасно для них обоих.

Рози рванула на себя дверцу шкафа, ожидая, что странный мир тут же прольется, заполняя собой тесное пространство комнаты, как в ту ночь, когда она проснулась от раскатов грома. В комнату ворвутся ослепительные солнечные лучи, заставляя их плотно закрыть привыкшие к темноте глаза…

Но увидела только внутренность шкафа, тесную и пыльную, и ничего более — совершенно пустого шкафа, ибо те предметы одежды, которые хранились в нем раньше, свитер и пара кроссовок, сейчас были на ней. Ну да, картина находится там, где она оставила ее, но не увеличилась в размерах, не изменилась как-то еще, короче, она была такой же, как и прежде. Всего-навсего картина, выдранная из рамы, средней паршивости полотно, каких полным-полно на дальних полках антикварных магазинов, на блошиных рынках и в ломбардах. Не более того.

Дверь снова загрохотала под ударами тела Нормана. В этот раз фанера затрещала гораздо громче; от деревянной коробки отлетела щепка и упала на пол. Еще несколько ударов, и дело сделано; наверное, хватит двух-трех. Двери меблированных комнат не рассчитаны на то, чтобы противостоять безумию.

— Это же была не просто картина! — воскликнула Рози. — Она предназначалась мне, и это не просто картина, черт бы ее побрал! Через нее открывается вход в совершенно иной мир! Я знаю, потому что мне достался ее браслет!

Она повернулась, посмотрела на золотое украшение, затем подбежала к тумбочке и схватила браслет. Он показался ей еще тяжелее, чем раньше. И он был горячий.

— Рози, — произнес Билл. Она едва различала его силуэт. Билл держался руками за шею. Ей показалось, что с уголка его рта стекает кровь. — Рози, мы должны позвонить в…

И тут он вскрикнул, пораженный ярким сиянием, проникшим в комнату… только оно оказалось не настолько ярким, чтобы соответствовать памятному солнечному полдню. Расползаясь тонким шлейфом по полу, комнату заливал лунный свет, исходящий из встроенного шкафа. Держа браслет в руке, Рози приблизилась к Биллу и заглянула в шкаф. Там, где должна была находиться задняя стенка, возвышалась вершина холма, покрытая волнующейся под неустанным ночным бризом густой высокой травой, чуть дальше вырисовывались четкие линии и колонны поблескивающего в лучах луны храма. А над всей этой картиной сверкающей серебряной монетой в пурпурно-черном небе висела луна.

Ей представилось, как лисица, мать семейства, которую они видели сегодня (тысячу лет назад) поднимает морду к луне. Лисица, следящая за луной, пока ее детеныши спят под корнями вывороченного из земли дерева, задирающая морду к небу и глядящая на луну своими черными блестящими глазками.

На лице Билла застыло выражение полнейшего непонимания; свет ночи серебрил его кожу.

— Рози, — пробормотал он слабым неуверенным голосом. Губы его продолжали шевелиться, но он больше не произнес ни звука. Она взяла его за руку.

— Идем, Билл. Нам нужно спешить.

— Что происходит? — Растерянный и недоумевающий, он выглядел жалко. Это пробудило в ней противоречивые чувства: раздражение, вызванное его по-коровьи замедленной реакцией, и безмерную любовь — почти материнскую, — похожую на бушующий в сознании пожар. Она защитит его. Да. Да. Она спасет его от смерти; ценой собственной жизни, если на то пошло.

— Не задавай вопросов и не думай о том, что происходит, — велела она. — Доверься мне, как я доверилась тебе, когда ты вел мотоцикл. Положись на меня и иди за мной. Нам надо торопиться!

Правой рукой она повлекла его за собой; браслет баранкой висел на указательном пальце левой. На мгновение он воспротивился ее усилиям, но в этот момент за дверью раздался крик Нормана, и дверь затрещала под его ударом. Вскрикнув от испуга и злости, Рози крепче сжала руку Билла. Она втащила его в шкаф и в залитый лунным светом мир, раскинувшийся перед ними.

13

Все пошло кувырком, когда паскуда Роуз перегородила ему путь на лестницу вешалкой. Норман умудрился заплутаться в ней; правда, не он сам, а плащ, который ему так нравился. Один крючок вешалки застрял в петле для пуговицы — лучший фокус недели! — другой влез в карман с нахальством неопытного вора, пытающегося выудить бумажник. Третий медный крючок, словно палец садиста, воткнулся в самую уязвимую точку на теле мужчины. Рыча и проклиная ее на чем свет стоит, он попытался броситься вперед и вверх. Отвратительная вешалка вцепилась в него всеми щупальцами, не желая выпускать добычу, а волочить ее за собой, как выяснилось, не было никакой возможности; одна лапа просунулась между перилами лестницы, удерживая его, как якорь.

Он должен подняться наверх, должен. Не хватало еще, чтобы стерва заперлась в своей конуре с сосунком. Ему необходимо добраться до них раньше. Норман не сомневался, что, если потребуется, без особого труда выбьет дверь, за свою карьеру полицейского ему довелось взломать не один десяток дверей, причем с некоторыми пришлось повозиться, однако в данной ситуации главное — время. Он не хотел стрелять в нее, такая смерть была бы слишком быстрой и легкой для Роуз и ей подобных, но если путь, по которому он следует, не выровняется в ближайшее время, то, возможно, иного выбора не останется. Какой позор! Какое разочарование!

— Да надень же меня, хозяин! — взмолился бык из кармана плаща. — Я в форме, я отдохнул, я готов!

Превосходная мысль. Норман выхватил маску из кармана и напялил на голову, вдыхая запах мочи и резины. Как ни странно, запах оказался не таким уж и противным; более того, если с ним свыкнуться, он даже приятен. Во всяком случае, запах оказал успокаивающее воздействие.

— Viva el toro! — бросил он боевой клич, срывая плащ с плеч. С пистолетом в руке побежал вверх по лестнице. Проклятая вешалка треснула под тяжестью его ног, наградив, однако, напоследок чувствительным тычком в левую коленную чашечку. Норман не почувствовал боли. Он улыбался под маской и дико щелкал зубами, получая удовольствие от звука, похожего на стук сталкивающихся бильярдных шаров.

— Не надо играть со мной в кошки-мышки, Роуз. — Он попытался встать на ноги, но колено, в которое угодило щупальце вешалки, предательски подогнулось. — Остановись там, где стоишь. Даже не пытайся убежать. Я только хочу поговорить с тобой.

Она заорала в ответ — слова, слова, слова, не имеющие значения. Он возобновил путь, продвигаясь на четвереньках, стараясь двигаться как можно быстрее и шуметь как можно меньше. Наконец, почувствовав движение прямо над собой, выбросил руку вперед, схватил ее за левую ногу и впился ногтями. Какое приятное ощущение!

«Попалась, птичка! — подумал в диком, торжествующем возбуждении. — Попалась, слава Богу! Попа…»

Ее нога вынырнула из темноты с неотвратимостью тяжелого подкованного лошадиного копыта, и в результате его нос занял на лице новое положение. Боль оказалась ужасной — словно кто-то разворошил внутри черепа гнездо диких африканских пчел. Роуз вырвалась, но теперь Норман не почувствовал этого, он катился, кувыркаясь, по лестнице, стараясь зацепиться рукой за перила — касаясь их только пальцами, — но не в силах остановить падение. Так добрался до самой вешалки, пересчитав все ступеньки; остатков благоразумия хватило, чтобы убрать пальцы со спускового крючка пистолета, иначе он рисковал бы продырявить себя… а судя по тому, как развивались события, такая возможность не исключалась. Секунду-другую лежал неподвижно, приходя в себя, затем встряхнул головой и снова пополз по лестнице.

В этот раз его сознание не совершило скачка и не сорвалось в пропасть беспамятства, он отдавал себе отчет в производимых действиях, однако все же не имел представления о том, что они кричали ему сверху и какими словами отвечал он. Раздробленный нос занимал все его чувства, отгораживая остальной мир красной пеленой боли.

Он помнил, что на сцене появился новый персонаж — традиционный случайный свидетель, и дружок Роуз пытался предупредить его об опасности. Самое приятное в предусмотрительности сердобольного сосунка заключалось в том, что его жужжание помогало Норману легко ориентироваться в темноте: никаких проблем. Он нащупал шейку сосунка и снова принялся душить его. В этот раз намеревался довести начатое дело до конца, но тут из мрака вынырнула ручонка Роуз и уткнулась ему в щеку… в резиновую маску. Наверное, так ощущает женские ласки мужчина, находящийся под воздействием новокаина.

Роуз. Роуз прикасается к нему. Она близко, совсем рядом, в пределах досягаемости. Впервые с того дня, когда она покинула дом с проклятой банковской карточкой в сумочке, Роуз находится совсем рядом, и Норман в мгновение ока потерял всякий интерес к плейбою. Он схватил ее руку, затолкал через ротовое отверстие маски в собственный рот и что было сил впился зубами в ее пальцы, испытывая подлинный экстаз. Но…

Но потом произошло нечто невероятное. Нечто очень плохое. Нечто ужасное. Норману показалось, что она выдернула его челюсть, словно дверь с петель. Две отточенные стальные стрелы боли скакнули от скул к вискам и встретились под сводом черепа. Он взвыл и попятился прочь от нее, сука, грязная сука, что с ней произошло, что изменило ее, превратив из тщедушной безропотной предсказуемой мышки в такое чудовище?

Случайный свидетель решил дополнить сценарий своим участием, и Норман почти не сомневался в том, что выстрел достиг цели. По крайней мере, кого-то он подстрелил: так кричат только от пулевого ранения или сильного ожога. Затем, когда он направил пистолет в ту сторону, где, по его предположениям, должны находиться Роуз с дружком, слуха Нормана достиг стук закрывшейся двери. Все-таки паскуда успела запрятать любовника в свою конуру.

Но сейчас их уход занимал в его мыслях далеко не первое место. Главное — это боль, которая сконцентрировалась теперь в области челюсти, и Норман на время забыл о сломанном носе, ушибленном колене и пострадавших от столкновения с вешалкой яичках. Что она сотворила? Он ощущал нижнюю челюсть как некое продолжение лица, зубы представлялись ему спутниками, вращающимися по независимым орбитам вдали от кончика носа.

«Не будь идиотом, Норми, — раздался успокаивающий голос отца. — Подумаешь, свернули челюсть. Ну и что? Ты же знаешь, как следует поступать в подобных случаях. Так что же ты медлишь?»

— Заткнись, старый извращенец! — попытался произнести Норман, но с вышедшей из подчинения челюстью ему удалось лишь выдавить несколько бессвязных нечленораздельных междометий: «Аа-ыы, аы иаэ-э!» Он положил пистолет на пол, поддел резиновые бока края большими пальцами (но не натянул ее на лицо до самого низа, что облегчало задачу), аккуратно прижал основания ладоней к челюсти. Свободно болтающаяся челюсть смахивала на вышедшее из строя шарнирное соединение.

Приготовившись к боли, он сдвинул ладони чуть глубже, отвел локти в стороны и резко толкнул челюсть внутрь. Боли было предостаточно, главным образом из-за того, что сначала челюсть встала на место лишь одной стороной. Нижняя часть лица съехала набок, словно перекосившийся ящик комода.

«Походи с такой рожей немного, Норман, и она никогда уже не станет прежней», — предупредил его презрительный голос матери — старой гадюки, которую он помнил слишком хорошо.

Норман повторил процедуру, направляя усилия на правую сторону челюсти. С отчетливым звучным щелчком челюсть встала на положенное место. Впрочем, его не покидало ощущение некоторой слабости, как будто сухожилия растянулись, и им понадобится довольно продолжительное время, чтобы принять прежние размеры. Ему казалось, что, если он зевнет, челюсть опустится до самого пупка.

«Маска, Норми, — подсказал папаша. — Не забывай про маску. Натяни ее полностью, она тебе поможет».

— Совершенно верно, — согласился бык. Голос его звучал невнятно, ибо во время пластической операции Норман сдвинул ее набок, смяв рот Фердинанда, однако понять сказанное не составляло труда.

Он осторожно опустил маску на лицо, поправил нижний край так, чтобы он приходился под линией челюсти, и почувствовал, что маска действительно помогла; она удерживала части его лица на своих местах.

— Отлично! — воскликнул Ферди. — Считай, что это просто вспомогательная повязка.

Норман сделал глубокий вдох и не без труда встал на ноги, засовывая пистолет сорок пятого калибра за пояс брюк. Все в порядке, — подумал он. — Никого, кроме парней, не впускать; дело предстоит не женское. Ему даже показалось, что через глазницы маски он стал видеть лучше, словно его зрение приобрело масштабность.

Несомненно, это лишь проделки воображения, но ощущение; тем не менее, приятное, и он с удовольствием отдался ему. Нечто из серии психологических упражнений для восстановления утраченной уверенности.

Он на мгновение прижался к стене, затем ринулся вперед и обрушился всей массой на дверь, за которой укрылась Роуз со своим дружком-сосунком. От столкновения челюсть болезненно дернулась, несмотря на плотную перевязь маски, но он без колебаний снова бросился на дверь, напрягая все силы. Дверь загрохотала в коробке, и на верхней панели появилась длинная трещина.

Норман неожиданно пожалел, что рядом с ним нет старого приятеля и напарника Харли Биссингтона. Вдвоем они бы снесли дверь с первой попытки, и в знак благодарности позволил бы Харли поразвлечься с его женушкой, пока он, Норман, занимался бы ее дружком. Развлечение с Роуз составляло едва ли не главное потаенное желание Харли Биссингтона; Норман никогда не понимал до конца его страсти, безошибочно угадывавшейся в глазах напарника всякий раз, когда тот посещал их дом. Он снова бросился на дверь.

При шестом ударе — или при седьмом, счастливое число, он сбился со счета — дверь сорвалась с петель, и Норман катапультировался в комнату. Она здесь, они оба здесь, им просто некуда деваться, но какое-то мгновение их не видел. Ручьями стекавший пот застилал глаза. Комната была пуста, но ведь это невозможно! Через окно они выбраться не могли: оно опущено и закрыто на защелку.

Он забегал по комнате, топчась по прямоугольнику света от уличного фонаря, растерянно озираясь по сторонам; рога Фердинанда со свистом рассекали воздух. Где же прячется эта сука? Куда она подевалась? Боже милостивый, куда же она запропастилась?

Норман увидел распахнутую дверь в другом конце комнаты и закрытую крышкой корзину для белья. Бросившись к двери, он заглянул в ванную. Никого. Разве что…

Он выхватил из-за пояса пистолет и дважды выстрелил в душевую занавеску, проделав два похожие на испуганные глаза отверстия в виниловой пленке с цветочным рисунком. Затем одернул занавеску, загремевшего металлическими кольцами. Пусто. Пули раздробили пару керамических плиток в стене; невелика потеря. Впрочем, возможно, все к лучшему; он ведь не собирался пристрелить ее, нет. Да, но где же она все-таки?

Норман выскочил из ванной, рухнул на колени, поморщившись от боли, и провел стволом пистолета влево-вправо под кроватью. Никого. Он разлаженно грохнул кулаком по полу.

Направился к окну, отказываясь верить глазам, потому что окно — это единственная оставшаяся возможность… впрочем, ему так казалось до тех пор, пока не заметил свет — яркий свет, лунный свет, во всяком случае очень похожий на лунный, вырывающийся из другой открытой двери, той, мимо которой промчался, когда ввалился в комнату.

«Лунный свет? Тебе кажется, что ты видишь лунный свет? Норми, у тебя явно поехала крыша. На тот случай, если ты запамятовал, за окном густой туман, сынок. Туман! И даже если бы сейчас была ночь самого полного из всех полнолуний, перед тобой встроенный шкаф. Шкаф, дубина!»

Может, и так, но за свою жизнь Норман пришел к выводу, что его сладкоголосый, жирноволосый, вечно пьяный папаша, знавший толк в способах развращения малолетних детишек, хорошо разбирается не во всем. Норман знал, что из шкафа в стене комнаты, расположенной на втором этаже жилого дома, не должен сочиться лунный свет… но именно это он видел.

Опустив руку с пистолетом, он медленно приблизился к дверце шкафа и остановился в потоке лучей. Сквозь глазницы маски быка (почему-то казавшиеся теперь одной глазницей, через которую он смотрел обоими своими глазами) он уставился на шкаф.

На деревянных боковых стенках встроенного шкафа торчали крючки, на металлической перекладине посередине покачивалось несколько пустых вешалок для одежды, но задняя стенка отсутствовала. Ее место занимал залитый лунными лучами пологий откос холма, поросшего буйной высокой травой. Он увидел, как в сумеречной темноте мелькают светлячки, вычерчивая хитроумные световые узоры. Бегущие по небу облака, проходя неподалеку от луны (еще не достигшей фазы полнолуния, но приближающейся к ней) или проплывая под ней, превращались в комья светящейся ваты. У основания холма расположилась какая-то развалюха. Норману строение напомнило разрушенный восставшими рабами дом богатого плантатора или ветхую церковь.

«По-моему, я сошел с ума, — мелькнула у него в голове мысль, давно потерявшая оригинальность. — Сошел с ума или она расшибла мне башку, и все это — какой-то идиотский сон».

Нет, не годится. Он не примет такое объяснение.

— ВОЗВРАЩАЙСЯ СЕЙЧАС ЖЕ, РОУЗ! — заорал он в пустоту шкафа… который, если строго придерживаться фактов, перестал быть шкафом. — ВЕРНИСЬ, СУКА, КОМУ СКАЗАЛ!

Никакого ответа. Лишь безмолвный холм… и едва слышное дуновение ветерка, который принес с собой запах травы и цветов, подтверждая, что все видимое им — не удивительный, похожий на реальность обман зрения.

Да, и еще кое-что: треск сверчков.

— Паскуда, ты украла мою банковскую карточку, — добавил Норман уже не таким уверенным голосом. Как всегда, воспоминание о краже вызвало в нем бурю гнева. Он протянул руку и схватился за металлическую перекладину, как пассажир в вагоне метро, держащийся за поручень над головой. Перед ним простирался странный, залитый лунным светом мир, но он почувствовал, как посыпались осколки страха, разбитого мощной волной ярости. — Ты ее украла, и я хочу поговорить с тобой. Хочу поговорить… начистоту.

Пригнувшись под перекладиной, он вошел в шкаф, сбив при этом пару вешалок, со стуком упавших на деревянный пол. Постоял еще мгновение неподвижно, вглядываясь в незнакомый таинственный мир впереди. Затем шагнул в него.

Нога чуть-чуть провалилась, как иногда бывает в старых домах, где полы в комнатах располагаются на разном уровне. Один-единственный шаг, и он уже стоял не в чьей-то комнате на втором этаже какого-то жилого дома — стоял в густой траве и вдыхал пахучий ветер, шелестевший вокруг него. Ветер задувал в глазницу маски (все верно, глазница действительно только одна; каким образом так случилось, он не помнил, но теперь, когда оказался в ином мире, это воспринималось как нечто совершенно естественное), освежая болезненно чувствительную и мокрую от пота кожу. Он схватил маску за нижний край, намереваясь содрать ее и подставить лицо упоительному дуновению ветра, но маска словно намертво прилипла к коже. Она не поддалась ни на дюйм.

Загрузка...