Мари Антильская. Книга вторая

ГЛАВА ПЕРВАЯ Правосудие с Господом и без оного

Голос судьи Фурнье прозвучал в гробовой тишине:

— Именем закона суд постановляет: признать подсудимых Фоветта, Рюскена, Дюверже, Лапотта и Седри, обвиняемых в бунте против законной власти, виновными в оскорблении его величества и подстрекательстве к мятежу, который стоил человеческих жизней и более десяти тысяч ливров убытков вследствие грабежей и пожаров, а потому будут препровождены из зала суда к месту заключения, а оттуда к месту казни, где и будут подвергнуты расстрелу из ружей до тех пор, пока не наступит смерть подсудимых. Да сжалится Господь в своем бесконечном милосердии над вашими заблудшими душами!

Ив Лефор поискал глазами капитана Байарделя. Он сам требовал от губернатора столь безжалостного приговора, однако до последнего момента, видя слабость выдвигаемых против подсудимых обвинений, не верил, что судья с таким усердием подчинится указаниям свыше.

Байардель довольно улыбался. Лефор тоже скривил губы в легкой ухмылке и, поскольку ничего уже более не удерживало его в этой зале, приготовился было выйти вон.

Однако пробраться к дверям было не так-то просто. Суд над мятежниками привлек немало любопытных. На него съехались колонисты из Бас-Пуэнта, Фон-Капо и даже из Диамана. Но все-таки добрую половину присутствующих составляли щегольски разряженные обитатели Сен-Пьера, прибывшие в сопровождении своих рабов. Правда, зала суда оказалась слишком тесной, и им пришлось поджидать хозяев на улице. Там же, перед охраняемым конной стражей входом, выстроился и десяток экипажей.

Никто не ожидал столь сурового приговора. Так что после минутного оцепенения люди словно вдруг осознали содеянную на их глазах несправедливость, и по толпе пронесся какой-то невнятный ропот.

Несколько человек покинули залу. За ними последовал и Ив, к которому не замедлил присоединиться капитан Байардель.

— Что ж, дружище! — заметил капитан. — Похоже, мы неплохо потрудились для короля и нашего губернатора.

— Напрасно вы так расхвастались, господа! — прозвучал за их спинами чей-то голос, заставивший резко обернуться.

Они узнали Лесажа.

— Это почему же, сударь, позвольте вас спросить? — поинтересовался Ив.

— Да потому, что этот приговор только окончательно посеет страх и панику на нашем острове! Клянусь честью, Бофора с его бандой здесь все-таки боялись куда меньше, чем этакого, с позволения сказать, правосудия, которое теперь входит в моду в наших краях!

— Вы совершенно правы, сударь, — вмешался кто-то, услыхав их разговор и подойдя к ним поближе.

Это был Лафонтен. Он еще раз повторил:

— Да-да, Лесаж, вы совершенно правы… Вот теперь здесь собираются казнить этих пятерых несчастных, чья вина даже не была доказана! Все обвинение построено на одних подозрениях, и ничто не вызывает больше сомнений, чем их связи с шайкой Бофора! Неужели мало оказалось невинных, перебитых в форте в тот скорбный день, который вряд ли кому-нибудь из нас суждено забыть!

— Господа! — с горящими глазами воскликнул Лефор. — Сдается мне, вы совсем запамятовали, о ком говорите и где позволяете себе вести подобные речи! Уверен, даже эти бедняги никогда не произносили столь опасных слов, а ведь это все равно будет стоить им жизни! Здесь есть над чем поразмыслить, не так ли?!

— Это что, угроза? Вы имеете наглость угрожать нам? — возмутился Лафонтен. — Будто мы не доказали своей верности королю, когда протянули вам руку помощи!

— Ах, сударь! — снова взялся за свое Лефор. — Жизнь научила меня не слишком-то доверять людям!.. Сдается мне, вы придаете чересчур уж большое значение одному выстрелу из пистолета, который к тому же не стоил вам ни малейшего риска!

Лафонтен пожал плечами, взял под руку Лесажа и повлек его к дверям, даже кивком головы не удостоив бывшего пирата.

Оставшись одни, Лефор и Байардель обменялись недоуменными взглядами.

— Ну и дела! — бросил капитан. — Если и дальше так пойдет, то, боюсь, именно мы-то в конце концов и окажемся в дураках!

— Положитесь на меня, дружище! — ответил Лефор. — Уж я-то знаю этих людей куда лучше, чем вы думаете! И теперь они знают, на что я способен! Мне даже кажется, что после всего этого нас с вами будут только еще больше уважать и бояться…

— Как бы там ни было, но дело сделано, а это самое главное… — задумчиво проговорил Байардель.

— А вот тут-то, дружище, вы глубоко заблуждаетесь… Мне даже сдается, что все еще только начинается. Ну ничего, дьявол меня забери, если я самолично не доведу это дело до конца! И не как-нибудь, а по-своему!..

Капитан было открыл рот, собираясь что-то возразить в ответ, но ему помешал вдруг зазвучавший голос судьи Фурнье.

Он вызывал колониста Валуа, что из Морн-Вера, и тот ответил, что находится в зале.

— Присутствует ли в зале также и отец Фовель? — снова выкрикнул судья.

— Отец Фовель?! — изумленно переспросил Лефор.

Отец Фовель вышел вперед и, позвякивая своими четками, отвесил поклон судье.

— Святой отец, — обратился к нему судья, — вы подтверждаете, что обнаружили негритянку Клелию, рабыню присутствующего здесь почтенного господина Валуа, и разоблачили преступную связь, в какой находились хозяин и это жалкое создание?

Негритянка Клелия, только что вошедшая в залу с орущим ребенком на руках, весело смеялась, сверкая зубами и ничуть, похоже, не страшась той участи, какая могла быть ей уготована; дите с новой силой залилось плачем. Что же до колониста Валуа, то тот, казалось, относился ко всему происходящему с таким невозмутимым безразличием, будто это его и вовсе не касалось.

— Я обвиняю этого плантатора! — произнес монах-францисканец. — Да, я обвиняю этого плантатора в том, что он является отцом цветного ребенка, которого вы видите на руках этой негритянки. В доказательство своих слов я имею заявить следующее: примерно с год назад случилось мне делать объезд своего прихода и просить приюта в доме колониста — господина Валуа. Я оставался у него два дня и две ночи и имел возможность собственными глазами, сам того ничуть не желая, убедиться не только в преступной связи между хозяином и рабыней, но также и в том, что супруга упомянутого плантатора, без конца рыдая у меня на груди, призналась мне, что предпочла бы лишиться этой негритянки и двух тысяч фунтов сахару в придачу, которые пришлось бы заплатить как штраф за подобное преступление, чем и дальше видеть мужа в объятиях этого жалкого созданья и во власти демона сладострастья!

Клелия с новой силою расхохоталась. Валуа же ограничился тем, что недоуменно пожал плечами.

— Вы отдаете себе отчет, чем рискуете, сударь? Отец Фовель уже упомянул здесь о двух тысячах фунтов сахару штрафа, но, полагаю, вам известно, что помимо того закон еще требует, чтобы негритянка вместе с дитем были конфискованы в пользу лазарета без всякого права их выкупа? Вы слышали обвинение, которое было только что выдвинуто против вас. Что вы имеете сказать в свое оправдание?

— Господин судья, — заявил на то колонист, — этот человек, которого можно считать духовным лицом разве что только по сутане, да и то сказать, уже одним этим он совершает кощунственное святотатство, и вправду примерно год назад оказался в моем доме. Он ел мой маис, пил мое вино и мой ром куда охотней, чем того требуют известная умеренность и воздержание его ордена! Но, похоже, моего рома ему оказалось мало, ибо для удовлетворения своих преступных вожделений ему понадобились еще и мои негритянки! Они жаловались мне на его домогательства! Но тщетно! Все это не помешало развратному монаху обрюхатить эту несчастную, которую он обвиняет ныне в преступлении, соучастником какого я якобы являюсь, тогда как совершил его он один, и к тому же насильственным образом!

Судья стукнул кулаком по столу.

— А что говорит на это сама негритянка?

— Ответь! — приказал ей хозяин. — Повтори судье то, что ты рассказывала мне…

— Ета рибенак атец Фовель… Он и атец Фовель пахож как два капля вада! Вы только поглядеть, люди добры!

Монах был вне себя от ярости. Байардель с Лефором звонко похлопывали себя по ляжкам, рабыня же тем временем снова взялась за свое:

— Ну, дай же улыбка свой папаш! Смотри, вон он, твой пап… твой добрый папаш!

— Ладно, — произнес судья. — В таком случае, не можете ли вы рассказать нам, как все это случилось?

Он обернулся к Валуа, тот ответил:

— Сам я при этом не присутствовал. Ибо случись я там, господин судья, то, при всем почтении к серой сутане этого монаха, непременно положил бы конец подобному безобразию. Мне хочется, чтобы вы выслушали мою рабыню… Ну же, Клелия, говори! Расскажи, как обрюхатил тебя этот монах!

— Ай-ай-ай!.. — залепетала Клелия на какой-то детской тарабарщине. — Атец пришел ночь моя и хател дать моя крещение… Моя не хател крещение ночь… Тогда его сказал бедный Клелия, что бедный Клелия гареть агонь! «Если не хатишь, дай мне целавай», — сказал атец Фовель… И Клелия, чтоб не гареть живая, дал ему целавай!

— Послушайте, мессир Валуа! — обратился к нему судья. — Мы же с вами оба прекрасно знаем, что от таких вещей дети не рождаются! К тому же, откровенно говоря, я не вижу в этом поцелуе ничего предосудительного!..

— Ай-ай-ай!.. — продолжила негритянка. — На другой ночь атец Фовель апять пришел хижина… Сказал бедный Клелия: у него с собой есть аблатка и бедный Клелия может папасть рай…

— Ну и дальше-то что?

— А патом его крестить моя аблатка живот… Добрый атец Фовель гаварил пра тибя, Иисус… И вот он, Иисус, который гаварил тагда добрый атец Фовель!.. Дай же улыбка своей папаш Фовель! Эй, Иисус!..

— Клянусь вам именем самого Господа! — воскликнул монах, не в силах более сдержать гнева. — Заклинаю вас, господин судья, принять во внимание, что я принял священный обет!

— Но послушайте, черт меня побери, должен же у этого ребенка быть хоть какой-то отец! А раз ребенок цветной, стало быть, отец у него белый! Если слушать вас, святой отец, то я должен осудить хозяина этой рабыни, но если верить ему и этой негритянке, то штраф две тысячи фунтов сахару придется уплатить вам! Не могу же я осудить вас обоих вместе и дать этому ребенку сразу двух отцов?!

— Тысяча чертей! — воскликнул Ив, наклонившись к уху капитана. — Никогда еще наш веселый монах не заставлял меня так весело смеяться, и, надеюсь, это ему зачтется, когда настанет день последнего суда! Только добрые люди могут попасть в подобную переделку! Вот к чему приводит чрезмерное усердие! Пусть это послужит вам хорошим уроком, Байардель! Своей охотой за виновными в таких преступных связях отец Фовель принес казне не меньше пятисот тысяч ливров! И вот теперь, смотрите, как дорого он за все это расплатится! Уж кому-кому, а ему никак не простят излишнего усердия, с каким он пытался блюсти местные нравы! И тут, можете мне поверить, Господь бросит его на произвол судьбы!

— Эх, дружище! — каким-то глухим голосом ответил ему Байардель. — Все это наводит меня на мысли о нашей с вами участи… Ведь и мы тоже можем дорого заплатить за свое усердие!

— Есть ли здесь кто-нибудь, — громким голосом обратился к зале судья, — кто мог бы засвидетельствовать благонравие этого монаха? Или подтвердить, что это грешник, который не прочь половить рыбку в мутной водице?

— Я! — вскричал тут же Ив Лефор. — Весь последний месяц мы с ним каждый Божий день только и делали, что вместе ловили рыбку в этой самой водице, а те, кто знает Ива Лефора, могут подтвердить, что на всем острове не сыскать рыбака по этой части лучше, чем он! И все-гаки этому благочестивому монаху, господин судья, удалось обскакать даже меня, и с моей стороны было бы несправедливо и даже бессовестно не засвидетельствовать перед судом это досадное для меня обстоятельство.

— Ради всего святого! — с ликующим видом воскликнул Валуа. — Господин судья, вы ведь истинный христианин, так прошу вас, заставьте же явиться перед судом всех, кто хорошо знает этого монаха!

Однако в этот момент Клелии, у которой уже никто ничего более не спрашивал, тоже снова захотелось вставить свое словечко:

— Ай, да неужто все белый господины сам не видеть, как мой Иисус пахож на наш атец папаш Фовель…

— Все! — заорал потерявший терпение судья. — Хватит! С меня довольно! Суд постановляет, что негритянка Клелия возвращается к своему хозяину и остается у него до тех пор, пока у нас не появится более достоверных сведений. А вам, святой отец, я убедительно советую обзавестись доказательствами своих голословных заявлений!

Судья ударил кулаком по столу и встал. Побагровев от стыда и гнева, францисканец направился к выходу.

— Эй, святой отец! — окликнул его Лефор. — Стоит ли так волноваться! Ведь если Господь Бог благословляет большие семейства, то, должно быть, его не так уж трогает их дальнейшая участь!

Монах уже прошел мимо него. Он обернулся, сделал несколько шагов назад, подошел к верзиле вплотную и, задрав голову, вперился в него взглядом.

— Сын мой, — промолвил он с печальным вздохом и притворной кротостью, — я с каждым разом все меньше понимаю, кто же вы такой на самом деле! И меня бы ничуть не удивило, узнай я, что в вас есть частица самого дьявола! Вы плохо кончите, сын мой, попомните мои слова, гореть вам в геенне огненной!

И с этими словами поспешно удалился, оставив силача заливаться веселым смехом.

— Что ж, дружище Лефор, пора и нам восвояси, — обратился к нему Байардель. — Только куда бы нам податься? Похоже, таверна «Большая Монашка Подковывает Гуся» была бы нам…

— Не так скоро! — возразил Ив. — По правде говоря, монах вполне заслужил, чтобы поддержать его в трудную минуту! Так что хочешь не хочешь, а придется мне немного заняться его судьбой… Кроме того, мне надо уладить еще кое-какие делишки!..

ГЛАВА ВТОРАЯ Любопытные последствия одного судебного разбирательства

Мари тщательно укладывала в замысловатую прическу свои длинные волосы, когда ей послышался стук копыт по каменным плиткам двора. Она наскоро, одним движением гребня, зачесала наверх последние пряди и тут же поспешила к окну.

Уж не Жюли ли это, подумала она, уже вернулась из Сен-Пьера с новостями о суде над мятежниками? Однако не увидела во дворе никого, кроме Кенка, который чистил скребницей лошадь генерала движениями столь медленными и размеренными, что, казалось, он делал это нарочно.

Почувствовав, что на него смотрят, Кенка поднял голову к окну и, заметив свою госпожу, послал ей улыбку, в которой сквозили покорность и смирение.

Она часто испытывала сострадание к этому существу, чью историю рассказал ей когда-то Дюпарке. Ей было известно, как поднял он бунт на корабле, который вез его из Африки, как удалось ему освободить из оков свою жену и как он бросил ее в море на съедение акулам, предпочитая видеть ее скорее мертвой, чем рабыней. С тех пор ее не покидало ощущение, будто она читает в его взгляде тоску. Порой ей случалось замечать, как он бросал работу и напряженно всматривался в далекую линию морского горизонта. Может, в те мгновения он думал о своей родной земле, о детях, которые у него там были, с которыми его так жестоко разлучили и которых ему уже никогда более не суждено увидеть вновь, о той, кого он с таким жестоким мужеством принес тогда в жертву?..

Конечно, ей было жаль его, и все-таки достаточно ему было подойти к ней поближе, как она, почувствовав исходящий от его тела какой-то звериный запах, испытывала отвращение сродни тому, что внушали ей всякие рептилии, которыми буквально кишели окрестности Замка На Горе и к чьему соседству она никак не могла привыкнуть.

Однако порою этот дикий, звериный запах, этот липкий пот, которым, казалось, насквозь пропиталось все его тело, пробуждали в ней острое, до дрожи, вожделение.

Она корила себя за эти чувства, но ничего не могла с собой поделать. Ее переполняло чувство вины, ведь подобные отношения между хозяевами и рабами осуждались и сурово наказывались. Поэтому она пыталась, как могла, бороться с собой, втайне страшась, со дня отъезда кавалера Реджинальда де Мобре, податливости собственного тела, безудержности своих плотских вожделений. Потом ей пришло в голову, что, должно быть, ей просто во вред слишком часто видеть перед собою это тело, пусть даже черное, совершенно нагое, голое, без единого волоска на груди, столь ладно скроенное и дышащее такой несокрушимой мужской силой.

Она приказала Кенка прикрыть наготу хотя бы теми лохмотьями, которые у него были. Понял ли он ее? Ведь так часто, когда она пыталась что-нибудь ему объяснить, он в ответ согласно кивал головой, хотя явно не понимал ни слова! И в этот раз приказание ее осталось, так сказать, мертвой буквою. Кенка так и оставался голым. Да и то сказать, конечно, так было сподручней выполнять отведенные ему тяжелые работы.

Увидев обращенную к ней улыбку, она ощутила желание немедленно отвернуться, уйти прочь к себе в спальню, смутно догадываясь, что если замешкается перед окном, то снова окажется во власти своих плотских грез, представляя себя в объятьях того, кого запрещают ей разум, закон и природа.

Однако у нее не хватило сил тотчас же отойти от окна. Он продолжал чистить скребком лошадь все с той же размеренной медлительностью движений и тем проворством, которое позволяло нещадно палящее солнце, чьим лучам было открыто все его обнаженное тело.

Она догадалась о силе своего возбуждения по тому, как затрепетали, напряглись ее груди, как участилось, сделалось прерывистым дыхание. Она спросила себя, как такой мужчина, как Кенка, может более года жить в полном воздержании. Почему ей ни разу не случалось заметить в нем ни малейших признаков плотского возбуждения, даже после самых тяжелых работ, в минуты особой усталости, когда напряженные до предела нервы уже не поддаются никакому контролю и действуют лишь под влиянием бессознательных инстинктов.

Кенка вновь вернулся к своему занятию и уже более не обращал на нее никакого внимания. Машинальными движениями он все водил и водил скребком по лошадиной спине. Такая невозмутимость раздосадовала молодую женщину. Он напоминал ей статую из черного дерева, формы которой постоянно менялись, неизменно оставаясь совершенными. Она почувствовала, как в ней поднимается непонятный гнев.

— Кенка! — закричала она. — Сколько раз тебе говорить, чтобы ты одевался! Я не желаю больше, чтобы ты ходил вот так, совершенно голый! Ступай и немедленно оденься!

Он одарил ее еще более широкой улыбкой, согласно кивнул головой, но даже не двинулся с места. Теперь он расчесывал хвост лошади. Та, уже вся вычищенная, блаженно приплясывала и нетерпеливо била копытом землю.

— Ты понял меня, Кенка? — заорала она таким резким голосом, что, казалось, он вот-вот сорвется от охватившего ее волнения и нервного возбуждения. — Ступай оденься!

Раб ограничился новым кивком головою, будто понял, что от него требуют, но пошевелился не более, чем если бы просто не желал повиноваться приказанию…

— Он меня с ума сведет! — проговорила Мари, сжав руками голову, чтобы хоть как-то унять стук крови в висках. — Просто сведет с ума! Сведет с ума!

И все-таки какая-то сила, более властная, чем ее собственная воля, приковывала ее взор к обнаженному рабу. С тех пор как она попала на Мартинику и впервые увидела голых негров, ее не переставали поражать невероятные размеры половых органов у мужчин. Испытав на себе извращенные ласки де Сент-Андре, отдавшись Дюпарке, а потом и кавалеру Реджинальду де Мобре, она могла лишь догадываться, что эти существа принадлежат к какой-то совершенно иной породе, ведь ей ни разу не приходилось видеть, как совокупляются между собою черные мужчины и женщины. И все же! Разве не доходили до нее ежедневно слухи о рождении еще одного цветного мальчика или цветной девочки?

Было, впрочем, и еще множество других вещей, связанных с рабами-неграми, которые тревожили ее и разжигали в ней любопытство. Она то и дело задавала себе вопрос, что за таинственные обряды совершают в минуты отдыха эти мужчины и женщины, которые весь день, от зари до зари, заняты изнурительным, тяжким трудом, а потом по ночам у себя в бараке поют, пляшут и издают какие-то дикие вопли, к которым порою примешиваются счастливые вздохи и сладострастные стоны. Не иначе как ночами под навесами этих бараков, погруженных во тьму, которую нарушает лишь пробивающийся сквозь щели меж досок слабый свет из мастерских, где работы не прекращаются ни на минуту, предаются каким-то разнузданным оргиям. Должно быть, и луна тоже вносит свою лепту! Ни разу Мари, вся во власти необъяснимого страха, не нашла в себе смелости пойти туда и попытаться подглядеть, что же происходит за стенами барака. Она боялась стать невольной свидетельницей каких-нибудь дьявольских игрищ, чудовищных, кощунственных, похабно-непристойных, выходящих за грани человеческого понимания.

Она раздраженно, почти с ревностью, поморщилась, представив себе Кенка, распростертого над телом одной из ее рабынь. Потом снова высунулась из окна и крикнула:

— Все, хватит, Кенка! Лошадь уже вполне вычищена, теперь ступай прочь! Поди оденься!

И сопроводила свои приказания жестами, давая ему понять, чего она от него хочет. Неужели он так туп, что не в силах выучить даже тот чудной, сродни детскому лепету, язык, каким пользуются негры, когда хотят быть поняты своими хозяевами?

— Ступай! — повторила она. — Отведи лошадь в конюшню!

Не успела она проговорить эти слова, как из-за поворота дороги появилась Жюли.

Было уже поздно. Служанка улыбалась, глаза ее блестели ярче обычного. Мари, сама того не желая, ножкой топнула от нетерпения.

Однако горничная, не успев въехать во двор, тут же помахала хозяйке рукой и приветливо рассмеялась.

Не в силах сдержать любопытства, Мари поинтересовалась из окна:

— Ну что?

— Всех к смертной казни! — ответила Жюли радостным голосом, в котором звучали какие-то непривычные нотки.

Мари с облегчением вздохнула и пробормотала:

— Наконец-то!

Будто вдруг освободилась от какого-то тяжелого груза.

Она вернулась к себе в спальню, размышляя, что, похоже, Лапьерьер наконец-то научился заставлять людей подчиняться своим приказаниям и, возможно, ей удастся чего-нибудь добиться от этого человека, которому, судя по всему, расстрел в форте придал немного твердости и уверенности.

Теперь, успокоившись, она без всякой спешки спустилась вниз, дабы узнать из уст Жюли подробности судебного процесса.

Жюли еще не успела переступить порога прихожей, когда Мари уже появилась на нижних ступеньках лестницы.

Жюли повторила:

— Всех к смертной казни! Их только допросили, вот и все. Судья спросил, есть ли свидетели, но, мадам, легко можете себе представить, что никто так и не объявился. Даже Лефору с капитаном Байарделем и то не пришлось вмешиваться. И получаса не прошло, как все уже закончилось.

— Чудесно! — порадовалась Мари. — И все это благодаря судье. Ну а что же Лефор?

— Ах, мадам! Лефор просто сиял. Поначалу-то вид у него был довольно озабоченный. Ну а потом и он заулыбался…

— А кто был в зале?

— Вся самая шикарная публика Сен-Пьера, мадам, и крестьяне со всего острова!

— А капитан Байардель?

— Конечно, и он тоже!.. Где Лефор, там и Байардель, как же иначе?

— А господин де Лапьерьер?

— Вот кого не видала, того не видала.

— Понятно… Должно быть, он предпочел не показываться в суде… — проговорила Мари. — Ладно, Жюли, ты, наверное, умираешь с голоду, ступай-ка поешь… А я, пожалуй, возьму лошадь и немного прогуляюсь.

Жюли устремилась в сторону буфетной, госпожа же тем временем вышла во двор и приказала Кенка оседлать свою лошадь. В ожидании она прошлась по саду, рассматривая цветы и ванильные растения, которые велела посадить у подножья деревьев. Орхидеи грациозно обвивались вокруг стволов, но пока еще не цвели. Мари знала, с каким вниманием необходимо следить за появлением этих цветов, ведь живут они всего каких-нибудь пару часов, а опылять их, в основном, приходится искусственно. Потом вернулась к конюшне и увидела, что лошадь уже готова. Раб держал ее под уздцы.

— Ты так и не оделся, — заметила она. — Если ты и дальше не будешь мне повиноваться, Кенка, я прикажу тебя выпороть, двадцать ударов кнута, от ляжек до самой спины, да еще велю втереть в кожу побольше перца, может, хоть это тебя чему-нибудь научит! Ладно, а теперь помоги мне взобраться, подставь-ка руку.

Он протянул ей широкую ладонь, она ступила на нее своей крошечной ножкой и, легко оторвавшись от земли, проворно вскочила в седло.

Нежно похлопывая лошадь по шее, она выехала за ворота замка, однако, едва они оказались на дороге, Мари подхлестнула ее и понеслась вскачь.

Прогулка ее не имела никаких определенных целей. С тех пор как гости в замок стали заезжать все реже и реже, она частенько верхом слонялась наугад, порою просто следуя капризу своей лошади, однако неизменно возвращалась домой до наступления темноты, ведь тропическая ночь всегда вселяла в нее какой-то необъяснимый страх, вызывала странную тревогу.

Правда, в этот час солнце было еще высоко; постепенно угасая над морем, оно излучало ослепительное сияние, словно огромное серебряное блюдо…

Внезапно она натянула поводья, пытаясь остановить лошадь, ибо где-то на дороге ей вдруг послышался стук копыт другого коня. Не иначе как кто-то спешит в замок, с визитом к ней. Еще один непрошеный гость. Уж не Лапьерьер ли?

Вскоре показался всадник, его широкоплечая фигура издали поражала своей внушительностью. Он вел беседы со своей лошадью, как то имел привычку делать лишь один Лефор, рассказывая ей всякие истории, призывая ее в свидетели и требуя высказать свое мнение, которое животное, вынуждаемое натянутыми в нужный момент поводьями, похоже, неизменно разделяло с наездником послушными кивками своей длинной морды.

Мари улыбнулась при виде того, кто стал ей другом и кто дал ей доказательства самой большой преданности.

— Господин Лефор! — крикнула она. — Здравствуйте, господин Лефор!

Она поняла, что он и не подозревал о ее присутствии, по тому, как он резко подпрыгнул в седле, словно человек, которого вдруг вырвали из мира грез.

— Примите мои наипочтительнейшие поклоны, мадам, — проговорил он тем не менее, срывая с головы свою украшенную перьями шляпу.

— Вы ехали в замок?

— Да, мадам, я направлялся туда, дабы довести до вашего сведения новости о судебном процессе.

— Я уже знаю, каков приговор, — сообщила ему Мари. — Я посылала в Сен-Пьер Жюли, и она оказалась проворнее вас…

— Дело в том, мадам, что вашему покорному слуге пришлось еще присутствовать и на другом разбирательстве, о коем надеюсь иметь честь доложить вам… Не соблаговолите ли спуститься в форт?

— Я выехала прогуляться, — проговорила Мари. — Вы можете сопровождать меня.

Он развернул свою лошадь и подождал, пока Мари окажется рядом с ним, дабы получше приноровиться к поступи ее лошади.

— Так, значит, — проговорила она, — все они, как и требовал по вашему настоянию Лапьерьер, приговорены к смертной казни? Вы знаете, друг мой, что я вполне доверяю вам и была счастлива, что судья разделил наши взгляды… И все-таки мне страшно… Я боюсь, как бы все эти казни не вызвали волнений среди колонистов! Этот остров теперь более всего нуждается в том, чтобы обрести наконец покой, забыть о смутах…

— Вы совершенно правы, мадам, что оказываете мне свое доверие, — ответил Ив. — Ибо можете поверить мне на слово, что теперь, после того как был вынесен этот приговор, уже ни одному плантатору острова, с севера на юг и с запада на восток, не придет в голову требовать независимости от компании! Пример Бофора и его приспешников остудит головы большинства жителей нашего края; если разобраться, то нынешний приговор наконец-то приведет всех в чувство… Прежде здесь считали Лапьерьера слабаком, что, к несчастью, чистая правда, однако теперь он прослывет на острове настоящим львом! Ничего не поделаешь, мадам! Такова жизнь, придется нам еще пару дней делать вид, что так оно и будет… А когда всякий, у кого было хоть слабое намерение присоединиться к мятежникам, как следует наложит в штаны, вот тогда мы сможем без всякого риска объявить амнистию, и все будут довольны и счастливы…

— Ах! — с облегчением воскликнула Мари. — Скорее бы уж объявили о помиловании!.. А когда казнь?

— Вообще-то завтра утром. Но я договорился с временным губернатором, что никаких казней не будет… Через пять-шесть дней объявят об амнистии, колонистов выпустят на свободу, и все снова успокоятся… Вот только хорошо бы объявить эту амнистию именем генерала Дюпарке. Это бы еще подняло его популярность на острове… Правда, тысяча чертей, ума не приложу, как это сделать!..

Мари ничего не ответила. Само собой, ее тронуло такое проявление преданности Ива своему покровителю, но она и сама ломала голову, как бы связать это великодушное помилование с именем Дюпарке.

Молодая женщина думала о своем супруге. Что он сейчас делает? Что с ним будет? Сурово ли обращается с ним господин де Пуэнси? Каким найдет его, когда они увидятся снова, и когда это будет?

Она вновь почувствовала, как к ней подступает та нестерпимая тоска, которая так часто в последнее время охватывала ее, выводя из себя и лишая покоя.

— Единственный выход, сударь, — проговорила она голосом одновременно взволнованным и исполненным решимости, — это добиться освобождения генерала…

— Черт побери! Да я уже над этим всю голову себе изломал, — ответил Лефор. — Но, как мне стало известно, Лафонтен уже посылал своих людей к господину де Пуэнси, и командор ответил ему вызывающе дерзким отказом. Знаю, что обращался он и к господину де Туаси, дабы тот лично попробовал договориться об условиях освобождения генерала, да только этот господин де Туаси и слышать не хочет ни о каких переговорах с мятежником, ему вынь да положь его безоговорочную капитуляцию, и на меньшее он не согласен!

— Ах, Боже мой! — воскликнула Мари. — Но ведь можно же что-то сделать! Должно же быть хоть какое-то средство… Я бы все отдала, все-все, что у меня есть, самое дорогое на свете, только бы добиться освобождения генерала…

Ив грустно покачал головой.

— Увы! — с печалью проговорил он. — Лафонтен давеча говорил о том, чтобы оснастить «Сардуану», посадить на нее пару сотен колонистов, атаковать Бас-Тер и освободить Дюпарке… Да только я не очень-то верю в победу Лафонтена, разве с такой горсткой людей осилить тысячи три преданных командору французов и англичан! Мы ведь уже имели несчастье убедиться в их силе на печальном опыте экспедиции на Сен-Кристоф!

Она приостановила свою лошадь и решительно проговорила:

— Послушайте, Лефор! Надо что-то предпринять! Я просто уверена, что мы сможем добиться успеха!

Теперь они ехали по равнине, на которой были посажены анноновые и апельсиновые деревья. Коротко скошенная трава была еще зеленой, и лошадь Мари, вытягивая шею, то и дело выщипывала кончиками своих длинных зубов небольшие сочные пучки; ее примеру вскоре последовала и лошадь Ива.

— Давайте спешимся, — предложила Мари. — Дадим передохнуть лошадям и поговорим спокойно.

Лефор спрыгнул на землю. Выпустив из рук поводья своей лошади, он помог Мари, взяв ее за талию тем же манером, что и Жюли. Потом бережно поставил на траву.

Она похлопала хлыстом по широкой юбке, оправляя платье и заставив вздрогнуть от этого звука принявшихся было щипать траву лошадей, потом направилась к апельсиновому дереву, с которого ветер сорвал множество зрелых плодов. Уселась среди них, положила рядом хлыст и подняла с земли апельсин.

Лефор подошел к ней поближе, взял у нее из рук плод и молча принялся счищать с него кожуру.

Не говоря ни слова, она наблюдала за его движениями. Как могла она так ошибаться на его счет, поддавшись первому поверхностному впечатлению! Какая несокрушимая сила исходит от этого человека! Какой мощью веет от этого перебитого носа, от этого шрама на решительном квадратном подбородке, от этих сильных челюстей, будто созданных для того, чтобы разгрызать орехи!

— Послушайте, Лефор! — вновь заговорила Мари. — Я уверена, что, если мы с вами объединим усилия, вместе нам непременно удастся сделать что-нибудь для спасения генерала! Давайте-ка поразмыслим хорошенько!

— Да я только об этом и думаю, — ответил он, передавая ей очищенный апельсин и опускаясь подле нее на траву. — Вы ведь сами знаете, я не из тех, кого клонит в сон, пока дело не доведено до конца…

— Знаете, я никак не могу понять одной вещи: почему это командор так непреклонно суров к генералу? Ведь, если разобраться, вовсе не он главный его враг… Дюпарке стал им только потому, что имел несчастье подчиниться приказу господина де Туаси…

— И я тоже ломал над этим голову и пришел к выводу, что командор держит Дюпарке у себя в заложниках, надеясь потом поторговаться с Мазарини насчет его освобождения и добиться для себя каких-нибудь выгод…

— Полно, Мазарини занят войной с фрондой! У него хватает других забот, ему сейчас не до Дюпарке и даже не до господина де Пуэнси… Неизвестно еще, отвечает ли он на многочисленные жалобы на командора, которыми без конца засыпает его этот господин де Туаси!

Лефор с издевкой ухмыльнулся.

— Что и говорить, — заметил он, — кардинал и Регентство не соскучатся с этим, с позволения сказать, генерал-губернатором в изгнании, только одни хлопоты и никакой пользы!

— Возможно, они вообще не принимают его всерьез или попросту презирают…

— Еще один слабак вроде Лапьерьера!

Мари ничего не ответила. Лефор заметил, что она вдруг глубоко задумалась. Отсутствующий взгляд был устремлен куда-то далеко-далеко, к горизонту.

— Похоже, — заметил он, — у вас появилась какая-то идея…

Не желая мешать ее раздумьям, Лефор сорвал травинку и от нечего делать принялся машинально жевать ее. Наконец она прервала молчание и спросила:

— А что господин де Туаси, он все еще на Гваделупе?

— А где же ему еще быть! — ответил он. — Вообще-то жаль, что он все еще там. Будь он здесь, ему представился бы удобный случай узнать, что думают в наших краях о его новых поборах.

— Да, что говорить, и вправду очень жаль!

Однако внезапно она взяла себя в руки, будто вырвавшись из мира грез и вновь вернувшись к печальной действительности, и воскликнула:

— Ах, да что это я! Какой вздор! Видно, совсем потеряла рассудок! Придет же такое в голову! Да нет, ведь это же невозможно! Совершенно невозможно!

— Невозможно? — с недоумением переспросил Ив. — И что же это, позвольте полюбопытствовать, невозможно?

— Да один план, который только что пришел мне в голову. Я ведь уже сказала, что, должно быть, совсем потеряла рассудок. Не стоит об этом говорить…

— И все же?..

— Не настаивайте, прошу вас. Вы будете смеяться надо мной, мой добрый Ив! Видите ли, я так несчастна!.. У меня будто отняли частицу меня самой, я вся в смятении, мысли путаются, голова кружится. Это все оттого, что я схожу с ума от одиночества!

— И все же, — снова взялся за свое бывший пират, — если у вас есть хоть какая-то задумка, мне все равно хочется, чтобы вы поделились со мной… Кто знает, а вдруг и мне тоже что-нибудь придет в голову…

Она окинула его внимательным взглядом. Ей все привычней становилось это необычное лицо, которое она некогда нарекла лицом убийцы. Ей нравилась исходившая от него сила, рядом с ним она чувствовала себя в безопасности. Мари положила ему на плечо руку. Он вздрогнул. Никогда еще она не вела себя с ним с такой дружеской непринужденностью, и суровое сердце бывшего пирата сразу размягчилось как нагретый воск.

Мари посмотрела ему в глаза, и в этом исполненном нежности взгляде Лефор прочел все восхищение и доверие, какие она теперь к нему питала.

— Послушайте, Лефор, — многозначительно проговорила она, — я не знаю, как вы ко мне относитесь… Должно быть, в ваших глазах я не более чем жена генерала?

Бывший пират почувствовал глубокое смятение, однако со свойственной ему прямотою и без тени колебаний ответил:

— Ах, мадам! Мне очень жаль, что вы жена генерала!

Она улыбнулась:

— Не говорите глупостей, Лефор! Мне просто хотелось узнать, достаточно ли хорошо вы ко мне относитесь, чтобы пойти ради меня на большие жертвы?

— Чем я должен для вас пожертвовать? — спросил он.

— Всем! Всем! Возможно, даже своей жизнью…

Он снова ухмыльнулся и шутливо заметил:

— Рискнуть жизнью?! Эка невидаль, мадам! Да вот уж почитай лет тридцать, как я только этим и занимаюсь…

Она еще крепче сжала рукою его плечо. Он не мог не почувствовать этого, однако с легкой горечью заметил:

— Все капитаны, с которыми меня сводила судьба, а я — что поделаешь, надо же время от времени и правду говорить — знавал куда больше отчаянных капитанов, чем хорошеньких женщин… Так вот, эти самые капитаны только и делали, что предлагали мне свою дружбу в обмен на то, чтобы я пожертвовал ради них своей жизнью!

— Полно шутить, — вновь заговорила она, — я ведь говорила вполне серьезно… Я хочу предложить вам обмен, честную сделку…

— Честную сделку? — не поверил он. — Иначе говоря, я должен буду полностью отдать себя в ваши руки и слепо подчиняться любым вашим приказаниям…

— Именно так, — решительно подтвердила она, — а в обмен на это я дала бы вам все, что бы вы ни пожелали от меня потребовать… Если мой план и осуществим, то только при условии вашей безоговорочной преданности…

— Ах, мадам! — воскликнул он. — Понимаете ли вы, какие опасные даете обещания?! Плохо вы еще знаете Лефора! И какие мысли бродят порой у него в голове!..

— Мне все равно! Ну так что, вы согласны?

Вместо ответа он крепко схватил руку, которая сжимала его плечо. Она увидела, как он весь будто раздулся от гордости, как ярче заблестели его глаза. Он привлек ее к себе.

— Нет, — едва слышно прошептал он, — вам и в голову не могло прийти, чего я мог бы от вас потребовать, но теперь-то, думаю, вы уже догадались, и если вы тут же не откажетесь от нашей сделки, то можете считать, что дело уже сделано! Слово Лефора, жизнь за один поцелуй…

— Так, значит, наша сделка состоялась? — каким-то вдруг слабым голосом спросила она, втайне радуясь, что его готовность не только как нельзя лучше послужит осуществлению ее планов, но и удовлетворит не дающее ей покоя желание.

— Состоялась! — повторил он, впиваясь ртом в ее губы.

Долго он не выпускал ее из своих объятий и оторвался от ее губ только для того, чтобы перевести дыхание. Она чувствовала себя совершенно опустошенной, без сил и задавалась вопросом, что, интересно, он собирается с ней делать. Дерзнет ли, осмелится ли пойти дальше?

Она растянулась на траве и закрыла глаза, защищаясь от ослепительного солнечного света. Он снова склонился над нею, с восхищением любуясь ее лицом, будто человек, который только что нашел сокровище и все еще не в силах привыкнуть к мысли, что оно и вправду принадлежит ему — достаточно протянуть руку, чтобы завладеть им.

Однако он нашел в себе смелость и принялся ласкать ее шею, плечи, грудь. Он почувствовал, как напряглись, затрепетали ее груди, и сказал себе: нет, это не сон. Никогда в жизни не надеялся он, что ему выпадет удача обладать женщиной столь прекрасной, существом, которое казалось ему почти божественным. Он даже не думал теперь о том, что это жена генерала, человека, которого он любил более всего на свете, ведь это она сама предложила себя, чего же ему еще оставалось желать…

— Мари, — заверил он ее нежным голосом, — очень скоро вы сможете потребовать от меня всего, чего пожелаете! Я не стану торговаться и не пожалею для вас ни души, ни сил, ни жизни!

Он снова страстно поцеловал ее, и она ответила на его поцелуй с таким пылом и такой готовностью, что он почувствовал себя во власти какого-то любовного опьянения, никогда еще прежде не испытанного.

По зовущим движениям юной дамы он понял, что она уже устала ждать, но все мешкал, давая ей сделать первые шаги, забавляясь ее невольной угловатостью, ее неловкими, словно ощупью, ищущими прикосновениями и находя в этом особое, ни с чем не сравнимое наслаждение, потом наконец бросился на нее и придавил всем телом с такой неистовой силой, что ей показалось, она вот-вот задохнется. Почти тотчас же она громко вскрикнула. Он довольно ухмыльнулся.

Под тяжестью этого великана, который словно заполнил ее всю целиком, щедро одаривая своей любовью, Мари испытывала нестерпимую боль и в то же время благословляла свои страдания, ибо мыслями была сейчас не с Ивом, а с Кенка. То, что доныне, когда она изучала взглядом своего раба, казалось ей невозможным, теперь представлялось вполне осуществимым, и оттого желание это выросло в ней с еще большей силой, окончательно подготовив к новым ощущениям, для которых она теперь уже вполне созрела физически, хоть и никогда не могла думать иначе как с отвращением…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Мари и Ив обмениваются своими планами

Верного пса, вот кого ей хотелось сделать из него, верного и преданного ей до самой смерти. Легкими движениями она поглаживала его по вискам, так проводят ладонью по спине славного доброго зверя.

Он все еще переваривал свое счастье, с закрытым ртом, утомленный, точно после очень вкусной и слишком обильной трапезы. Мари, как и ожидала, была теперь спокойна, возбуждение ее улеглось, и все мысли обрели четкость и ясность.

Она подвинулась к нему ближе, уселась рядом и положила голову на его плечо.

— Послушайте, Лефор, у меня есть один план, и чем больше я о нем думаю, тем больше он кажется мне осуществимым, пусть даже на первый взгляд и чересчур дерзким.

Он слушал ее, весь внимание.

— Мысль эта пришла мне в голову, когда я думала, что господин де Туаси человек слабый и незначительный, — продолжила Мари. — Помните, мы ведь с вами согласились во мнении, что, в сущности, командор не должен испытывать особой вражды к генералу, не так ли?

— Само собой! — согласился он. — И что из этого?

— Похоже, как мы с вами и говорили, вся ненависть командора направлена против этого так называемого губернатора в изгнании…

— Ясно, так оно и есть…

Она отстранилась, чтобы посмотреть ему в глаза, и с каким-то необычайно серьезным видом проговорила:

— А что, если мы предложим командору обменять Дюпарке на господина де Туаси?

— Но ведь, насколько мне известно, господин де Туаси пока еще не в наших руках, — без всякого замешательства заметил Ив.

— Но он может в них оказаться, — с легким оттенком лицемерия возразила она. — Неужели же вы, Лефор, не в состоянии похитить этого человека?

Она ожидала, что он вздрогнет от неожиданности, станет спорить, попытается ее разубедить. Но он лишь с невозмутимой кротостью ответил ей:

— Какой разговор! Конечно, я могу похитить этого господина де Туаси, Лапьерьера, кардинала Мазарини и даже саму королеву-мать, если только об этом попросите меня вы, Мари… Нет, в самом деле, не вижу, что бы помешало мне похитить этого губернатора в изгнании, если таково будет ваше желание!.. Только вот командор, согласится ли он на такой обмен?

— Об этом надо будет спросить у него самого!

— А кто, интересно, у него об этом спросит? Для честного, порядочного француза, который сохраняет верность своему королю, звенеть шпорами на острове Сен-Кристоф — занятие довольно опасное! Если я туда отправлюсь — а если таково будет ваше желание, я, конечно же, так и сделаю, — то сильно рискую остаться там вместе с нашим славным генералом, а ведь у меня, увы, нет такой прекрасной и доброй девушки, которую бы тревожила моя участь… И потом, если я тоже окажусь в плену, кто же тогда похитит господина де Туаси?..

— Неужели вы не знаете никого, кого можно было бы послать парламентером на Сен-Кристоф?

Тонким концом трубки Ив почесал затылок с видом, красноречиво говорящим о глубочайших раздумьях.

— Не знаю… Нет, просто ума не приложу! — немного помолчав, признался он.

— Но послушайте, — с некоторым раздражением промолвила Мари, — если уж полагаете, что сможете похитить губернатора в изгнании, то, должно быть, куда легче найти человека, который мог бы передать на Сен-Кристоф наше предложение, не так ли?!

— Все, нашел! Считайте, что дело в шляпе!.. — воскликнул он. — Совсем забыл рассказать вам об одном святом отце, которого обвиняют в прелюбодеянии с негритянкой, рабыней одного плантатора, а это может стоить ему двух тысяч фунтов сахару, не говоря уже о серой сутане! Тысяча чертей, как же я мог забыть! Это один монах-францисканец, я как раз собирался попросить вас замолвить за него словечко перед Лапьерьером, чтобы они закрыли это дело и прекратили судебное преследование. Этот монах, с тех пор как попал на остров, вбил себе в голову дурацкую мысль подвергать гонениям колонистов и жен плантаторов, которые, как выражается небезызвестный нам славный судья, вступают в преступные сношения, в результате которых появляются на свет цветные дети, маленькие мулаты и мулаточки… По мне, так пусть себе рождаются, природа есть природа… Лично я бы, мадам, с легким сердцем дал отпущение грехов отцу Фовелю, пусть даже, как утверждает эта негритянка Клелия, он и повинен в рождении того маленького цветного Иисуса, которого она предъявила нынче утром в зале суда.

— Для начала неплохо бы узнать, действительно ли этот ваш монах может быть нам полезен, — холодно заметила Мари.

— Ну конечно! Я же этого францисканца знаю как облупленного, он умеет выпустить пулю почти так же метко, как и я, и, ко всему прочему, обладает еще тем достоинством, что не задает лишних вопросов, когда перед ним стоит чарка с добрым ромом. Все, решено, вот этого монаха я и отправлю к господину де Пуэнси! Повторяю, я знаю его как облупленного и уверен, случись что там, на Сен-Кристофе, фортуна повернется к нему спиной, он без всяких колебаний объявит себя членом Святой инквизиции — без всяких, впрочем, на то оснований, — но добьется, что его выпустят на свободу!..

— Вы можете за него поручиться?

— О, мадам! Настолько, насколько можно поручиться за монаха, который, напившись так, что на нем уже пояс трещит от натуги, стелет себе удобную постельку между двух пушек нашего форта! Это верный человек, тут уж сомневаться не приходится!.. Особенно если мы вырвем его из лап правосудия!

— В таком случае, — продолжила Мари, — я непременно поговорю об этом монахе с Лапьерьером, пусть он даст понять судье, чтобы тот оставил его в покое. Так что, если вам удастся его отыскать, можете немедля сообщить ему о наших планах.

— Отыскать его?! — возмутился Лефор. — Да чего проще! Сейчас прямо сразу спущусь к нему в часовню, должно быть, он молится там о спасении своей грешной души, а нет — так сидит себе в «Большой Монашке» и заливает свои печали… В любом случае можете считать, что дело сделано.

— А как насчет господина де Туаси?

— Это уже мое дело, — заверил ее бывший пират. — Вроде я уже доказал вам, что на Лефора можно положиться, так или нет?

— Как вы думаете, нельзя ли будет сделать это побыстрее?

— Как только монах вернется назад с ответом командора.

— А вам известно, где найти господина де Туаси?

— Да если потребуется, я весь мир переверну вверх тормашками, отыщу его хоть на краю света и самолично приведу к господину де Пуэнси!

— Благодарю вас, Лефор! — проговорила она. — Теперь я вижу, что не ошиблась в вас. Мой план казался мне неосуществимым, но теперь, благодаря вам, поговорив с вами, я уверена, да-да, совершенно уверена в успехе.

— Ах, мадам! Лефор умеет быть благодарным…

— Я тоже, — заверила она его. — Как только генерал снова будет здесь, вы будете вознаграждены, как того заслуживаете…

— Но ведь я уже вроде получил свое вознаграждение, — с бесстыдной ухмылкой заметил он, — правда, если вы сочтете, что я достоин большего, я не против повторить.

— Ладно, давайте поговорим серьезно. Думаю, мы не можем действовать, не поставив в известность Лапьерьера. Ведь как ни говори, а он здесь временный губернатор. До настоящего времени, при всей своей бесхарактерности, он понимал нас и действовал заодно. Не исключено, что он согласится помочь и на сей раз…

— Ясное дело, — согласился Лефор. — Тем более что мне ведь понадобится корабль, надо же как-то отправить на Сен-Кристоф моего францисканца… А кто же, как не губернатор, сможет мне его дать…

— Вы говорите про этого монаха, будто уже заручились его согласием!

— А как же может быть иначе? Ясное дело, согласится, куда он денется! Да клянусь вам, он непременно примет наше предложение, хотел бы я знать, как он сможет выкрутиться, чтобы заплатить две тысячи фунтов сахару. Кроме того, судья уже в курсе, что за штучка этот монах, ведь я как бы в шутку рассказал ему кое-что о его повадках, так что этому францисканцу без нас теперь нипочем не выкрутиться, уж можете мне поверить!

— Ах, да услышит вас Бог! — вздохнула Мари. — А главное, да поможет он вам в нашем деле!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Лефор вербует людей

Вот уже несколько минут, как Лефор звонил у дверей маленькой часовенки францисканцев, целиком построенной из дерева, с небольшой колокольней, которую даже не было видно со стороны моря, так надежно скрывали ее заросли кокосовых пальм и мощные стены форта Сен-Пьер. Только что опустилась ночь, и лошадь Ива нетерпеливо била копытами, требуя положенную ей порцию овса.

Наконец в крошечном оконце, прорубленном в массивной деревянной двери, показался черный глаз, который придирчиво оглядывал Лефора.

— Прошу простить меня, отец настоятель, что в такой поздний час потревожил ваш покой, но я оказался здесь по просьбе одного умирающего, который желает, чтобы отец Фовель принял у него последнее причастие…

— Гм!.. Сын мой, — послышался низкий, степенный голос из-за дверей, — я и сам бы не прочь узнать, куда запропастился этот отец Фовель… А кто умирающий?

— Да один колонист, что живет в квартале неподалеку от Галер, а может, где-то у Якорной стоянки. Во всяком случае, клянусь честью, что смогу найти этот дом с закрытыми глазами.

— Скажи, сын мой, а как имя этого человека? Я ведь знаю почти всех в Сен-Пьере…

— Отец настоятель, не надо требовать от меня слишком многого. Мне достаточно было узнать, что отца Фовеля здесь нет, выходит, мне еще рано думать об отдыхе. Я должен разыскать его во что бы то ни стало…

— Это не так-то просто, сын мой, вы потеряете слишком много времени на поиски… Может, лучше, если я сам пойду с вами…

— Нет-нет, отец настоятель, умирающий хотел только отца Фовеля…

— А если вам так и не удастся его разыскать? И несчастный тем временем испустит дух…

Но Лефор уже схватил свою лошадь под уздцы и сунул ногу в стремя.

— Послушайте, отец настоятель, — обратился он к нему, — если вам случится увидеть отца Фовеля раньше меня, прошу вас, скажите ему, что я буду ждать его в таверне «Большая Монашка»…

— В таверне?! — не веря своим ушам, воскликнул настоятель.

— А где же еще, ясное дело, в таверне!..

С момента своего любовного приключения с Мари под апельсиновым деревом Ив Лефор ощущал себя почти полубогом, который еще не успел остыть, только что вылезши из теплой постели богини. Будучи, в общем-то, человеком трезвым и обеими ногами твердо стоящим на грешной земле, он тем не менее горел нетерпением поскорее приступить к исполнению великой миссии, ибо был уверен, что создан для дел крупных и значительных.

А потому появился в дверях таверны, громко звеня шпорами, с торжествующим видом и вызывающей наглостью достойного сына Гаскони.

Народу было много. На столах, еще засыпанных хлебными крошками и залитых вином, солдаты из форта резались в ландскнехт. Другие не торопясь потягивали из своих кружек и обменивались мнениями насчет судебного процесса и слишком уж сурового приговора; однако в самой глубине залы Ив тотчас же распознал капитана Байарделя в компании отца Фовеля. И немедленно решительным шагом направился в их сторону.

— Здравствуй, монах, привет, дружище! — воскликнул он, подвигая к себе стул и усаживаясь между ними, монах же тем временем сделал вид, будто поднимается с места, дабы избежать его общества.

Ив проворно поймал его за серую сутану и насильно усадил за стол.

— Отец мой, — заговорил он таким любезным голосом, на какой только был способен, — нынче утром вы сказали мне на прощанье слова, которые, если разобраться, вряд ли пристали истинному милосердному христианину!

— Что я слышу! — вскричал отец Фовель. — И такой бесчестный хулитель и наглый лжец смеет упрекать меня в недостатке милосердия?

— А что, разве не вы весь этот месяц каждый Божий день ловили со мной рыбку в мутной водичке Рокселаны? — как ни в чем не бывало поинтересовался Ив. — Может, мне это приснилось или я спутал вас с каким-нибудь другим монахом? Может, у него была в точности такая же тонзура, как и у вас?

— Вы поклялись перед судьей, будто я любитель ловить рыбку в мутной водице, хотя лучше, чем кто-нибудь другой, знаете чистоту моих помыслов! Вы как самый последний негодяй нарочно играли словами, чтобы опорочить меня перед судом! Почему бы вам не сказать, что я, конечно, ловил с вами вместе рыбу, но не в мутной воде, а просто в речке?.. Вместо этого вы заронили подозрения в душу судьи, человека честного и неподкупного, но поверившего вашим лживым показаниям!

— Ничего не поделать, монах, — проговорил Ив с какой-то мрачной печалью в голосе, — похоже, вам и вправду придется выложить две тысячи фунтов сахару! А поскольку сахарного тростника у вас вроде бы не водится, вам волей-неволей придется обратиться к почтенному господину Трезелю, который сможет вам его продать… Не думаю, чтобы отец-настоятель был в восторге от вашего поведения… У меня даже такое подозрение, что уже завтра он споет вам песенку, которая придется вам совсем не по вкусу…

— Мне неведомо, сын мой, что вы имеете в виду, говоря об отце-настоятеле, что же касается вас, то вы покрыли себя срамом и бесчестьем!

Лефор оглушительно похлопал в ладоши и приказал принести выпивку. В ожидании кружек он поочередно переводил взгляд с капитана на монаха, у которого предвкушение выпивки вконец отбило охоту уходить восвояси.

— Я вот все думаю, — проговорил Ив с видом одновременно важным и таинственным. — Могу я доверить вам один секрет или нет?..

— Уж не сомневаетесь ли в моей надежности? — высокомерно поинтересовался Байардель.

— Да в вашей-то нет… А вот что касается этого монаха, то тут у меня есть известные опасения! Посудите сами, можно ли доверять человеку, который ночами шляется по баракам и совращает там негритянок?

— Вы хотите, чтобы я был проклят во веки веков! — в негодовании вскричал отец Фовель. — Вы добиваетесь, чтобы я поклялся вам именем Господа, чтобы я совершил богохульство… Мало вам того, что сделали, вы еще хотите, чтобы я отрекся от своей веры!

— Ну что вы, святой отец, — изображая раскаяние, проговорил Ив, — у меня и в мыслях не было требовать от вас таких жертв. Но мне и вправду хотелось бы, чтобы вы поклялись именем Христа, что все, что упадет сейчас с моих уст и достигнет ваших ушей, никогда уже не выйдет наружу ни из одного отверстия вашего благочестивого тела! Как я уже сказал, это большой секрет, можно сказать, великая тайна!

— Ну ладно! Тогда я поклянусь вам на своих четках, — сдался монах, — что если на сей раз, в кои-то веки, с ваших уст сорвутся хоть какие-то разумные речи, то клянусь не повторять это никому на свете!

Они чокнулись и дружно выпили, после чего Ив склонился к столу и тихим голосом произнес:

— Мы собираемся освободить генерала Дюпарке.

Байардель в полном изумлении откинулся на спинку стула.

— Освободить генерала?! — не поверил он. — Но как?

— Тсс!.. Я и сам еще не знаю, как это сделать, но мы освободим его, и это так же верно, как и то, что через мгновенье эта чарка будет пуста, будто в ней ничего и не было! Теперь слушайте меня и, ради всего святого, не перебивайте…

Отец Фовель явно проявлял немалый интерес к происходящему, внимательно прислушиваясь к Иву, он не спускал взгляда с его лица, маленькими глотками и явно желая протянуть удовольствие потягивая при этом из своей кружки.

— Так вот, мне пришло в голову, что для господина де Пуэнси пленник вроде нашего генерала Дюпарке — не более чем запертый в клетку скворец.

— Ясное дело, — ни минуты не размышляя, подтвердил Байардель.

— Тсс!.. А теперь представьте себе, друзья мои, что сказал бы командор, если бы его пленник, генерал Дюпарке, в той же самой темнице Бас-Тера вдруг взял в один прекрасный день и превратился в господина де Туаси, а?

Капитан весь затрясся от гомерического хохота.

— Так вот, — продолжил Лефор, — у меня такое впечатление, что, предложи мы командору в обмен на генерала Дюпарке этого самого так называемого «губернатора в изгнании», тот сразу же закричит: «Заметано! По рукам! Давайте его сюда! Провалиться мне на этом месте!» — во всяком случае, что-нибудь в этом роде!

— Гм!.. — хмыкнул Байардель.

— Сын мой, неужто вы и вправду думаете, — усомнился монах, — будто высокородный, почтенный дворянин вроде господина де Пуэнси выражал бы свои чувства словами, лишенными даже малейших признаков куртуазности? Вы говорили словно простолюдин, который всю жизнь только и разговаривал что с лошадьми!

— Ну и что, монах, да пусть бы даже и так, разве от этого я меньше достоин называться творением Божьим, так что вы уж лучше выбирайте выражения, когда говорите с самим Лефором! Ума не приложу, святой отец, откуда взялись эти манеры, но должен заметить, что, с тех пор как вы стали посещать по ночам бараки с негритянками, у вас, по-моему, стало туговато с головой и вы перестали понимать нормальный человеческий разговор. У меня тут на поясе есть вполне подходящий ножичек, может, он сойдет, чтобы немного прочистить вам мозги? Впрочем, в этом нет никакой нужды, а чтобы дать вам, господин святой отец, возможность на деле проверить, каким именно манером выражает свои мысли этот самый де Пуэнси, я, пожалуй, просто-напросто пошлю вас к нему в гости. Эта идея случайно пришла мне в голову, когда я сидел и от нечего делать грыз яблоко! «Послушай-ка, — сказал я себе, — да ведь у тебя есть один знакомый монах, который сможет красиво поговорить с командором и который уж, во всяком случае, знает наверняка, что тот думает о своем пленнике!» И надо ли добавлять вам, отец мой, что в глубине души я еще добавил к этому: «Если этот монах окажется достаточно хитер, чтобы справиться с этим делом, тогда не только развеется словно дым, что курится из коптильни при восточных пассатах, скверная история, которая сейчас изрядно отравляет ему жизнь, но и уверен, не успеет вернуться сюда наш генерал, мы и оглянуться не успеем, как этот наш монах уже будет щеголять в митре!» Вот что я сказал себе, господа хорошие, когда чистил апельсин, то есть я хотел сказать, если вы забыли, грыз свое яблоко!

— Гм!.. — хмыкнул монах, высасывая из своей кружки последние капли.

— А вот я, к примеру, такого мнения, — вкрадчивым голосом вставил свое слово Байардель, — что капитаны для того и существуют, чтобы в один прекрасный день стать майорами. Просто им надо дать возможность отличиться.

— Минуточку, — прервал его Ив. — Я говорил с этим монахом, и у меня сложилось такое впечатление, что он понял меня почти так же хорошо, как если бы я пересказывал ему Священное Писание. Я объяснил ему, что мне нужен монах-францисканец, чтобы отправиться на остров Сен-Кристоф и повидаться там с господином де Пуэнси. Может, вы, отец Фовель, знаете какого-нибудь монаха из вашей конгрегации, который хотел бы в один прекрасный день стать архиепископом, а?

— Все мои несчастья, — с обреченным видом проговорил монах, — начались в тот день, когда я встретил вас на своем пути! Вы пытались совратить меня к греху гордыни! Но я отдал бы тонзуру за полную кружку этой живительной влаги, если бы, Господь свидетель, хоть минуту колебался, оказать ли мне услугу такому достославному человеку, как вы, господин Лефор.

— Вот это разговор, святой отец! Давно бы так! Ведь умеете говорить по-человечески, когда захотите! Выходит, вы согласны отправиться к командору и выяснить у него, согласен ли он обменять генерала на господина де Туаси? Если разобраться, чем вы рискуете в этой своей серой сутане, под которой прячутся ваши пистолеты? В полной безопасности, с ног до головы!..

— Так оно и есть! Только, чтобы добраться до Сен-Кристофа, мне не помешал бы какой-нибудь кораблик…

— Терпение! Не все сразу! Вы же не даете прихожанам облатку прежде исповеди! Я достану корабль, а потом мы с вами встретимся, и я объясню вам, святой отец, во всех подробностях, что от вас нужно… А пока мне достаточно, что вы дали свое согласие, и еще поклянитесь, что доставите сюда ответ командора, и без всякого промедления!

Отец Фовель тяжело вздохнул.

— Да хранит нас Бог, — промолвил он как бы про себя, — от того легкомыслия, с каким мы поддаемся чужой воле…

Ив окинул его разгневанным взглядом.

— Мне странно слышать подобные речи, — сердито бросил он, — от монаха, которого отец настоятель может лишить духовного сана быстрее, чем я опрокину в рот эту чарку с вином, от монаха, который совращает негритянок, а потом сваливает на других плоды своих греховных похождений! Помнится, капитан Кид любил повторять пословицу: «Поселите вместе вора и святого отшельника, и либо вор станет святым, либо отшельник превратится в вора». И вот вам доказательство, что это сущая правда. Подумайте, отец мой, хорошенько подумайте. Если вам дорога ваша сутана, если вы хотите остаться в лоне святой церкви, то советую вам — отправляйтесь на Сен-Кристоф. У вас просто нет другого выхода! И тогда, обещаю вам, негритянка Клелия вспомнит, что отцом маленького эбенового Иисуса, которого она носит теперь на руках, был какой-то заезжий моряк, который бороздит моря и океаны одному Богу известно где или уже отдал Богу душу в пасти какой-нибудь акулы. В сущности, для судьи это без разницы!.. И потом еще митра… Да-да, отец мой, вы не ослышались, именно митра! Ах, как бы она пошла к вашим седым волосам, уж, во всяком случае, куда больше, чем этот жалкий колпак, как две капли воды похожий на половинку тыквенной калебасы, из которой я хлебаю вонючий суп своей подружки Жозефины Бабен!

— Я вот слушаю вас, сын мой, а все тело мое горит, словно его погрузили в геенну огненную, которую описал Святой Исайя, когда говорил о второй смерти. У меня так пересохло в глотке, будто я проглотил зажженный пушечный фитиль!

Ив еще раз хлопнул в ладоши.

— Бочонок вина! — гаркнул он. — Целый бочонок доброго вина, чтобы залить огонь, который сжигает этого монаха!

— А как же я? — поинтересовался Байардель. — Конечно, я не совращаю негритянок, не ношу колпака, что напоминает половинку выдолбленной тыквы, и всего-навсего скромный капитан. Но неужели вы думаете, будто с помощью ножа, что висит у меня на поясе, я не смогу срезать себе где-нибудь майорские галуны? Хотя бы за то, что оказался свидетелем этого заговора?

Прищурив глаза, Ив с минуту внимательно изучал капитана, будто хотел заглянуть ему прямо в душу и порыться в ее тайниках.

— Что касается вас, капитан Байардель, верный мой дружище, — то для вас у меня припасено одно дельце, которое под стать вашей храбрости, вашей отваге и вашим военным талантам, вот его-то я и намерен сейчас предложить вашему благосклонному вниманию! Вот только не знаю, хватит ли всех этих достоинств для человека, которому предстоит собственноручно похитить генерал-губернатора, нашего достопочтенного господина Патрокля де Туаси?

У Байарделя перехватило дыхание, будто он вдруг получил прямо в живот мощный удар лошадиным копытом.

— Что-что? — только и выдавил он, не веря своим ушам.

— А то, что слышали, — ничуть не смутившись, повторил Лефор, — я сказал, похитить господина де Туаси! Иными словами, разузнать, где он находится, явиться к нему, сунуть под усы пару пистолетов и связать, как паруса на реях!

— Гмм!.. — неуверенно хмыкнул капитан. — Ничего себе дельце! Ведь господин де Туаси, если не ошибаюсь, назначен генерал-губернатором Наветренных островов самим Регентством. Так что похитить его и связать, как паруса на реях, тут, похоже, пахнет преступлением, за которое расплачиваются на плахе!

— Ну и что? — поинтересовался Ив. — Что из этого?! Может, любезный господин предпочитает что-нибудь другое? Может, ему больше по душе болтаться на веревке? Или он, будь его воля, выбрал бы умереть от пули? Полно, сударь! Как, помнится, говаривал капитан Барракуда: «Кому суждено умереть на веревке, тот в море не потонет», и это сущая правда!

— Да нет, вы меня не так поняли, — с твердостью возразил капитан, — дело не в том, что я боюсь смерти. Просто то, чего вы от меня требуете, дело, в которое хотите втянуть, попахивает не более не менее как преступлением против Его Величества, вы ведь собираетесь действовать супротив воли самого Регентства, не так ли?..

— Да полно вам, капитан! Что это вы, право?.. Да пусть мы с вами оба подохнем на плахе, все лучше, чем дать повод молоть языками, будто где-то на острове Мартиника есть-де двое олухов, которые струсили и не решились пойти на дело, которое дало бы им возможность освободить их любимого генерала, от которого для капитана зависят майорские галуны, а для пирата такая малость, как жизнь!..

Байардель заглянул в глубь своей кружки, она была совершенно пуста. Он надул губы, почесал в затылке, поиграл немного рукояткой своей шпаги, после чего из-под стола раздался громкий стук сапог, свидетельствующий о состоянии крайнего нервного возбуждения, в котором пребывал капитан. Потом заказал себе новую порцию выпивки. Лефор же тем временем не упускал случая, чтобы вставить свое слово.

— Послушайте, дружище Ив, — вымолвил наконец капитан, промочив горло, — если бы вы знали, какое удовольствие поговорить с таким парнем, как вы… Тысяча чертей! Совсем другое дело, нежели с этим францисканцем, которого я встретил здесь случайно и который, вплоть до вашего появления, только и делал, что плакал мне в камзол, жалуясь на неблагодарность негритянок, плантаторов и в особенности судей! Не хочу вас обидеть, монах, но вы только что имели честь послушать здесь человека благородных кровей, понимающего толк в мужском разговоре и знающего цену словам, которые произносит! Что, конечно, не помешает ему, коли будет такая нужда, выступить в суде свидетелем вашего самого что ни на есть безупречнейшего поведения, как я и обещал это давеча… И все-таки одна молитва за меня, живого, конечно, ничто в сравнении с чином майора! Так что я с вами, дружище! Располагайте мной! Что я должен делать?

— Пока ничего, — ответил Ив. — Ждать!.. Этот монах должен привезти нам ответ господина де Пуэнси. А пока нам придется затаиться… Выпьем за генерала!

Они выпили еще по одной доброй кружке. А поскольку монах уже и раньше хватил лишку, пытаясь утопить свои печали, Лефору и Байарделю пришлось подхватить его под руки, чтобы увести из заведения.

ГЛАВА ПЯТАЯ Лапьерьер наконец показывает, что и у него есть характер

С трудом сдерживая смех, Мари рассматривала сидящего перед нею Лапьерьера. Никогда еще не видела она его таким напыщенным, таким самоуверенным, исполненным собственной значительности.

Он поднялся в Замок На Горе в сопровождении двух адъютантов, поджидавших его во дворе подле лошадей. Был разгар полудня, и один из офицеров, спокойно покуривая трубку, сидел на лавке, другой же от нечего делать наблюдал за работою рабов.

Ему было лет сорок, и он был в чине лейтенанта. Звали его Мерри Рул, родом он был из местечка Гурсела, где у его семейства было родовое поместье, что давало ему право зваться господином де Гурсела. Как Лапьерьер временно исполнял обязанности генерала Дюпарке, пока тот оставался в плену, Мерри Рул замещал отсутствующего по той же причине Сент-Обена. Он занимался всеми делами по управлению фортом, снабжением его провиантом, однако предпочитал все время оставаться в тени и не вызывал излишних толков.

Был он среднего роста и обременен прежде срока выросшим брюшком. Хоть и слыл он человеком умеренным и отнюдь не склонным к злоупотреблению напитками, нос у него имел багровый оттенок и сплошь был испещрен красноватыми прожилками, а со щек не сходил какой-то подозрительный малиновый румянец. Он не был красавцем, но нельзя было назвать его и уродом. Не будь у него такого набрякшего, налитого кровью лица, его можно было бы отнести к тому бесчисленному легиону мужчин, о которых никто и никогда ничего не говорит, которые повсюду проходят незамеченными благодаря как незначительной внешности, так и банальности всех своих повадок.

Он подошел к Кенка, который трепал индиго, ни слова не говоря, некоторое время наблюдал за ним, однако с какой-то вкрадчивой настойчивостью все время крутился вокруг таким манером, чтобы оказаться поближе к окну комнаты, где разговаривали Мари и временный губернатор острова.

— Вы приехали ко мне, сударь, — обратилась к губернатору Мари, — с хорошей вестью, сообщить мне, что нынче утром объявлено о всеобщей амнистии и все осужденные без всяких условий отпущены на свободу… Надеюсь, вы ни о чем не жалеете. Ведь таков и был наш первоначальный план… И все же вид у вас какой-то мрачный, не могу понять почему.

— Вы правы, мадам, я действительно явился сюда, чтобы сообщить вам о помиловании осужденных. Однако есть и еще одно дело, ничуть не менее неотложное, заставившее меня срочно поспешить к вам сюда…

Она сделала нетерпеливый жест.

— Полно, сударь! — воскликнула она. — Этак у нас на острове никогда уже не будет мира! Ведь теперь осужденные смогут вернуться по домам. После этого страсти непременно утихнут! Чего же вы еще хотите? Новых преследований? Новых расправ, что ли?

— Нет, мадам. Речь идет о Лефоре… Не знаю, что ему неймется, что ему снова взбрело в голову!.. Откровенно говоря, после долгих размышлений я пришел к выводу, что с нашей стороны было глубочайшей ошибкой обращаться за помощью к такому человеку… С момента этого ужасного кровопролития в форте, с тех пор как он настоял на приговоре к смертной казни невинных людей… согласен, чтобы потом объявить об их помиловании, но все равно эти несчастные несколько дней дрожали от страха в предчувствии скорой гибели… так вот, с тех самых пор он возомнил о себе Бог знает что, считает, будто важнее самого кардинала Мазарини, будто обладает не меньшей властью, чем Его Величество король Франции!

— Вижу, вы, господин Лапьерьер, не на шутку разгневаны. И я бы даже сказала, весьма несправедливы к человеку, который так или иначе оказал вам серьезную услугу… Вспомните, что бы вы без него делали?

— Этот человек, мадам, вампир, который все время жаждет крови. Он даже не подозревает, к каким чудовищным последствиям могут привести его поступки! Поверьте моему слову, он взбаламутит, посеет смуту на всех Антильских островах! И когда я расскажу вам, что он задумал, уверен, вы тоже будете такого же мнения…

— И что же он такое задумал? — с невозмутимым спокойствием поинтересовалась Мари.

— Он собрался захватить в плен самого господина де Туаси!

Лапьерьер бросил эти слова с таким видом, будто ожидал, что они должны произвести на Мари эффект внезапно разорвавшейся бомбы. Однако, вместо того чтобы вздрогнуть от неожиданности или показать хоть малейшее изумление, юная дама громко расхохоталась.

— Но, быть может, вы тогда скажете мне, господин Лапьерьер, что же он затаил против генерал-губернатора, чтобы желать ему подобных несчастий?

— Ах, мадам, Лефор замыслил не более не менее как освободить из плена генерала Дюпарке!..

Она с некоторой суровостью во взоре прервала его речь:

— Что касается меня, сударь, то никак не могу упрекнуть его в подобной мысли… А разве вам, сударь, она не по душе?

— Дело не в том, что мне не по душе сама эта мысль, вовсе нет. Да Господь свидетель, что у меня нет более заветного желания, чем увидеть возвращение нашего дорогого генерала. Что меня возмущает, так это средства, к которым намеревается прибегнуть Лефор в достижении своих целей. Он собирается захватить в плен господина де Туаси и потом обменять его на генерала, вот что он собирается сделать!

Гнев Лапьерьера был столь смешон, что юная дама не сдержалась и снова от всей души расхохоталась.

— Вам смешно, мадам! Вы смеетесь! Похоже, вы воспринимаете все это как веселую шутку, не так ли? А ведь Лефор-то, уверяю вас, отнюдь не шутит, он говорит вполне серьезно и исполнен решимости осуществить свои намерения, вот чего я никак не могу потерпеть. Иногда я вовсе не враг хорошей шутки, мне это даже нравится, но это уж чересчур, это шутка весьма грубого толка! И вы еще не знаете, как далеко пошел этот негодяй в своих безумных планах! Так вот, для начала, поскольку он вовсе не уверен, что командор согласится на подобный обмен, он является ко мне и просит, ни больше ни меньше, предоставить в его распоряжение корабль, дабы отправить на нем на Сен-Кристоф в качестве парламентария некоего монаха-францисканца, который уже и так замешан в каких-то темных делишках: его вроде бы обвиняют, что он сделал ребенка одной негритянке. Но меня бесит не столько то, кого он выбрал в качестве своего эмиссара, сколько наглость, с какой он потребовал от меня снарядить корабль, чтобы отправиться вести переговоры с мятежником! Изменником, с которым мы находимся в состоянии войны!

Мари слушала его молча, не проронив ни слова и ничем не выдавая своих чувств. Поэтому он продолжил свою речь:

— Вы только представьте, снарядить ему корабль! Как вам это нравится? Ведь нет ничего тайного, что рано или поздно не стало бы явным! Господин де Туаси непременно сообщит об этом кардиналу Мазарини, и тогда нас всех будут считать предателями! Но пусть даже господин де Туаси ничего не узнает об этих планах, все равно, если мы захватим его в качестве своего пленника, то это поставит нас на одну доску с господином де Пуэнси, нас всех будут считать мятежниками!..

— Уж не испугались ли вы, сударь?

— Испугался?! Я знаю это слово, но мне неведомо это чувство, мадам! Я только хотел объяснить вам, что если я стану пособником Лефора, то королевский суд может спросить с меня за это. И тогда меня ждет виселица! Если господину де Пуэнси доставляет удовольствие вести войну против господина де Туаси — это его дело. В конце концов, он борется за звание генерал-губернатора. У него здесь есть свои интересы. Более того, командор — глава Мальтийского ордена, у него слишком влиятельные связи, и если даже его схватят, то за его участь можно не волноваться, его не повесят и даже не посадят в Бастилию, уж поверьте!

— Я прекрасно понимаю вас, сударь, — не без иронии заметила Мари, — помочь возвращению генерала вовсе не в ваших интересах!

— Здесь дело вовсе не в генерале, мадам. Просто я принес присягу на верность королю. И должен хранить верность этой присяге.

— И что же вы ответили Лефору?

— Я попытался уговорить его, разумеется, соблюдая все меры предосторожности, ведь с этим человеком никогда ни в чем нельзя быть уверенным, короче, я убеждал его отказаться от замысла, столь же безумного, сколь и неосуществимого…

— И что же он, согласился?

— Он ответил, что справится и без меня!.. Что сам найдет корабль! Что у генерала хватает на острове друзей, и раз я не хочу помочь ему своей властью, то он сам найдет способ решить свои проблемы.

— Согласитесь, что Лефору характера не занимать!

— Уж скажите лучше, мадам, что он упрям как бык! И чтобы добиться своего, я пригрозил ему, что если он будет упорствовать, то мне придется арестовать его и засадить в темницу за мятеж и измену.

— И вы действительно это сделаете? — побледнев, спросила Мари.

— Без малейших колебаний, мадам. Я служу королю и отечеству и ни на минуту не забываю, что мой долг — безжалостно бороться со всеми, кто может нанести им ущерб!

Мари вскочила с места и, наморщив лоб, принялась широкими шагами кружить взад-вперед по комнате.

Проходя мимо окна, она заметила мундир лейтенанта Мерри Рула и, рассердившись, что кто-то мог подслушать их разговор с Лапьерьером, резко захлопнула створки окна, не забыв при этом окинуть неодобрительным взглядом нахала, чья физиономия сразу показалась ей в высшей степени несимпатичной.

Однако она ни словом не обмолвилась об этом губернатору. Лишь ограничилась замечанием:

— Я только никак не пойму, как бы вы без Лефора выпутались из переделки, в которой оказались совсем недавно!

— Клянусь честью, вы его защищаете! — воскликнул Лапьерьер.

— Я вовсе не защищаю его, — заявила Мари, подойдя вплотную к нему. — Просто я говорю себе, вот человек, которому я поначалу не доверяла, чья верность генералу казалась мне неискренней, и теперь он единственный на всей Мартинике, кто решился хоть что-то сделать для Дюпарке…

— Ценою предательства интересов короля!

— Что ж, оттого его намерения в отношении Дюпарке кажутся мне еще более трогательными… Поймите, сударь, — снова заговорила она после небольшой паузы, — всякий раз, когда со мной заговаривают о судьбе генерала, я не в силах сдержать своих чувств, и все те, кто выказывает готовность сделать хоть что-нибудь, дабы вытащить его из горестного заточения, невольно вызывают во мне симпатии… И я никак не могу понять вашего гнева.

— У меня и в мыслях нет вкладывать в свои слова хоть какие-то угрозы, — возразил, побледнев как смерть, губернатор. — Однако считаю своим долгом предостеречь вас, мадам, что такими речами вы сами, по собственной воле берете на себя роль сообщницы Лефора! И хочу предупредить вас о всех последствиях, которые может иметь для вас подобная неосмотрительность! Повторяю, если Лефор будет упорствовать в своих намерениях захватить в плен господина де Туаси, мне придется арестовать его. Я уже и так проявил к нему слишком много снисходительности. Любой другой на моем месте уже давно заковал бы его в кандалы!

Она смерила его таким презрительным взглядом, что тот, мертвенно-бледный, вдруг сразу зарделся лихорадочным румянцем.

— Еще одно, — тем не менее добавил он, — похоже, вы находите достойным презрения мое поведение в отношении генерала. Однако я пришел сюда поговорить с вами только потому, что считаю вас его подругой. Ведь, в сущности, мадам, вы не обладаете на этом острове никакой законной властью, и я счел необходимым поставить вас в известность обо всех этих делах единственно потому, что знаю, каким влиянием вы пользовались над господином Дюпарке. Убедительное доказательство верности генералу, не правда ли?

— Благодарю вас, сударь, хотя вам явно не помешало бы чуть-чуть побольше усердия!

— Усердия?! — повторил он с какой-то холодной и злой иронией. — Ах, значит, мне не хватает усердия!

И, не в силах более сдерживаться, продолжил:

— Зато уж у вас-то, мадам, его хоть отбавляй, усердия в отношении человека, которого люди считают вашим любовником, у вас, кого молва теперь обвиняет в том, что вы уже бросаетесь в объятья первому встречному!

— Наглец! — с презрением бросила она. — Уж не себя ли вы имеете в виду?!

— Нет, мадам, — возразил он, — я имею в виду отнюдь не себя… В Сен-Пьере упорно поговаривают о некоем шотландце, который однажды явился к вам с визитом. Уж не тот ли это кавалер, которого я видел у вас в тот раз?.. Говорят, он даже провел под вашей крышей ночь! Но никто, мадам, — добавил он с наигранной галантностью, — и мысли не допускает, будто вы могли настолько пренебречь правилами гостеприимства, чтобы заставить его ночевать в постели своей горничной… По чину и почет, как говорит наш друг Лефор…

Мари ограничилась тем, что одарила его улыбкой, исполненной безграничного презрения.

— Итак, дражайшая сударыня, я настоятельно рекомендую вам ни в коем разе не следовать за Лефором по той дорожке, которую он для себя выбрал. В любом случае вы от этого ровно ничего не выиграете… Поясню вам, что я имею в виду: Лефора, если потребуется и если он будет упорствовать, я прикажу заковать в кандалы и, дабы лучше показать свои добрые намерения, отправлю во Францию, пусть он там и предстанет перед судом. Точно так же я намерен поступить и с его пособниками!.. До этого момента я не мог поверить, будто вы можете стать его сообщницей… Однако, полагаю, вы догадываетесь, как много можете потерять, если посеете во мне хоть малейшие подозрения… С другой стороны, если вы уж так жаждете возвращения генерала, неужели вы думаете, что он с радостью смирится, узнав, как вы вели себя в его отсутствие? Неужели вы думаете, что ему будет приятно услышать про этого шотландца, а возможно, и еще многих других ваших увлечениях?

— Какой же вы подлец! — едва слышно проговорила она.

Он без труда уловил всю ненависть, которую она вложила в это слово. Уж не было ли это с ее стороны признанием собственного поражения?

— Теперь вы видите, что наши интересы совпадают. Я бы даже сказал, что они тесно связаны!

— Вы так думаете? — усомнилась она.

Нет никаких сомнений, уж теперь-то он наверняка сбил с нее наконец эту спесь, это чванливое высокомерие. Выходит, она просто блефовала, пускала пыль в глаза, вот и все. Это ясно как Божий день. Да и могло ли быть иначе после всего, что он только что сказал ей? Видно, она слегка запамятовала, что он здесь как-никак временный губернатор, пусть временный, но все-таки губернатор! Что он может приказать арестовать ее так же просто, как и Лефора! И кто же тогда, интересно, станет заботиться о ее судьбе? Разве уже не подозревают, что это она стояла за той страшной резней в Сен-Пьере? Разве уже не ходят слухи, что это она требовала смертных приговоров?

Лефору очень хотелось связать указ о помиловании с освобождением генерала. К счастью, он, Лапьерьер, раскусил его намерения и своевременно принял меры! Так что теперь вся заслуга принадлежит только ему одному. Популярность его на острове выросла как никогда. Завтра он сделает так, чтобы все узнали, будто резня в форте Сен-Пьер была делом рук Лефора, и только одного Лефора! И тогда он останется в полном одиночестве!

А Мари теперь, когда он пригрозил ей, будет знать, кто здесь хозяин, и относиться к нему с должным почтением. С другой стороны, она ведь, в сущности, ничуть не больше его самого заинтересована в возвращении генерала, даже если, как ходят слухи, и вправду тайно обвенчана с Дюпарке! Может, даже совсем напротив, ведь в таком случае генерал сможет потребовать от нее отчета в своем поведении не просто как любовник, а как законный супруг!

— Дражайший друг мой, — переменив тон, обратился он к ней, — неужели вы еще не поняли, что мое самое заветное желание — быть вам полезным? Неужели вы еще не догадались, что только нежнейшая симпатия заставляет меня оберегать вас от необдуманных поступков и направлять ваши шаги для вашего же собственного блага?

Она снова уселась в кресло и опустила голову, чтобы он не смог видеть выражение ее лица, твердо решив дать ему выговориться до конца и узнать, что он намеревается предпринять.

— Поверьте, мадам, сам я никогда не упрекнул бы вас ни в чем. Я догадываюсь о ваших страданиях! Я понимаю, что значит для женщины вашего положения, ваших достоинств, молодости и красоты вот так оказаться жертвой полного одиночества… Должно быть, все демоны-искусители слетелись сюда, пытаясь сбить вас с пути истинного… Право же, никто, как я, не может войти в ваше положение и извинить проступки, слишком понятные и слишком простительные.

Она вынула из-за корсажа крошечный носовой платочек и прижала его к глазам, делая вид, будто не в силах сдержать слез.

— Ах, Мари! — воскликнул он. — Сможете ли вы когда-нибудь простить мне то, что я вам только что наговорил? Поймете ли, что должны отпустить мне мои грехи, ведь стоит увидеть вас, оказаться подле вас, и я уже не в силах владеть собою?

Тело Мари сотрясалось словно от рыданий, она громко всхлипывала. Он решил, что она горько плачет.

— Не плачьте, друг мой! — нежно прошептал он. — Не забывайте, что во мне вы всегда найдете надежную опору, поддержку, которая никогда не подведет вас в беде!.. Ни вы, ни я, мы ничего не можем сделать наперекор судьбе, обстоятельства сильнее нас… Но надо ли вопреки здравому смыслу противиться им, когда они хотят объединить нас, сделать союзниками, товарищами по несчастью, добрыми друзьями?

Но Мари вовсе не плакала. На самом деле она от души смеялась. Она задавала себе вопрос, как далеко он зайдет. И, преодолев недавний гнев, хохотала так искренне, что не решалась убрать платочек, который закрывал ее лицо. Пусть Лапьерьер думает, будто она рыдает! Ей хотелось, чтобы он оставался в этом заблуждении, дабы получше поймать его на крючок.

— Перестаньте же плакать, — повторил он. — Поверьте, Мари, если я буду рядом с вами и сохраню власть на этом острове, вам нечего опасаться, никто не посмеет причинить вам вреда!

— Не могу понять, — сквозь платочек пробормотала Мари, — почему вы проявляете ко мне столько участия?..

— Вы не понимаете?! — высокопарно воскликнул он. — Неужели вы и вправду так ничего и не поняли? Разве вы не видите?! Ах, Мари, дражайшая Мари! — продолжил он, схватив ее руку и принявшись покрывать ее страстными поцелуями. — Неужели вы не догадались, какие нежные чувства я уже давно питаю к вам? Нежели вы не поняли?..

— Замолчите! — приказала она, резко выдернув руку. — Уж не хотите ли вы сказать, будто любите меня?

— Да, — ответил он, — я люблю вас! Не надо лгать, Мари, вы ведь давно знали об этом! Впрочем, я и не пытался этого скрывать… Я люблю вас так, как не сможет любить никто другой на всем свете.

Она хранила молчание. И говорила себе, что, более чем когда бы то ни было прежде, должна соблюдать осторожность и действовать с крайней осмотрительностью. Не дождавшись ее ответа, он не без самодовольства продолжил:

— А сами вы, Мари, неужто вы осмелитесь утверждать, будто никогда не испытывали ко мне никаких чувств? Вспомните тот день, когда я явился сюда и застал вас в гамаке, томной, податливой, готовой к любви, почти уже моею… Ведь согласитесь, вы были уже готовы отдаться мне, не помешай нам тогда этот непрошеный, бесцеремонный шотландский кавалер!

Она глубоко вздохнула.

Внезапно Лапьерьер вскочил с кресла. Быстрыми, нервными шагами направился к окну, которое ранее прикрыла Мари, растворил его и крикнул:

— Эй, Мерри Рул! Богар!

Оба адъютанта тут же откликнулись, однако губернатор успел заметить, что Мерри Рул слонялся прямо под окнами, от него явно не ускользнули ни его ссора, ни его сердечные излияния с Мари.

Лапьерьер даже не подозревал, что такое могло случиться.

— Возвращайтесь в форт, — приказал он. — Мне еще нужно обсудить кое-что с мадам де Сент-Андре, так что я вернусь один. А вы, Мерри Рул, прошу вас, последите как следует за этим Лефором. И при малейшем подозрении, я хочу сказать, если он станет собирать людей, принимать их у себя или слишком много разъезжать, немедленно арестовать и заковать в кандалы! Вы меня поняли, безотлагательно, сразу же в кандалы! И повторяю, при малейшем подозрении!.. Думаю, он уже достаточно себя раскрыл. Вам понятно, что я имею в виду?

С непроницаемым лицом Мерри Рул ограничился лишь кивком головы.

Однако, уже направившись было прочь и видя, как товарищ его вставил ногу в стремя, он вдруг вернулся назад.

— Нынче же вечером, — вполголоса проговорил он, — я засажу его в одиночную камеру, если, конечно, вы не дадите мне иных приказаний…

— Отнюдь, отнюдь нет, — запротестовал Лапьерьер. — Совсем напротив. И побыстрее!

Он снова затворил окно и подошел ближе к Мари. Та уже осушила слезы, и к ней вернулось ее обычное самообладание.

Дождавшись, пока затихнет стук копыт, он снова завладел рукою, которую только что покрывал поцелуями.

— Надеюсь, вы на меня не сердитесь, — проговорил он. — Надеюсь также, что вы верите в мою искренность… Ах, Мари, если бы вы только захотели, вы могли бы царить на этом острове, словно королева! Вы слышите? Как настоящая королева! Все будут преклоняться перед вами, домогаться ваших милостей, если только вы будете со мною!

Она изобразила слабую улыбку, будто уже поддавшись этим сладостным грезам, потом спросила:

— А вы думали о том, что произойдет, если сюда вернется Дюпарке? Если господин де Пуэнси по тем или иным причинам все-таки решит отпустить его на свободу?

— Этого не может быть! — возразил он. — И я хочу сделать вам одно признание…

— Признание? — переспросила она.

Он ответил утвердительным кивком головы.

— Мне стало известно из разных источников, от одного корсара, некоего кавалера де Граммона, который бросал якорь в Бас-Тере, дабы пополнить запасы пресной воды, и от судьи, достопочтенного господина Дювивье, что господин де Пуэнси намерен отправить генерала Дюпарке во Францию… Вы понимаете, что это значит?

— Нет, — слегка охрипшим от тревоги голосом призналась Мари. — Нет, не понимаю, ведь политика, как вы сами понимаете, не женское дело…

— Так вот, дорогая моя, это означает, что не успеет Дюпарке оказаться во Франции, как он тут же станет всеобщим посмешищем! Еще бы, ведь он сам угодил в плен к де Пуэнси! Это ли не доказательство его никчемности?! Все скажут, что его обвели вокруг пальца, оставили в дураках как Туаси, так и командор. С ним будет покончено… Я слыхал, будто когда-то у него уже были неприятности с королевской полицией в связи с одной позорной дуэлью. Так вот, бьюсь об заклад, тут же сделают так, чтобы все это снова выплыло наружу, и ему припомнят все старые грехи, дабы опять заточить в стены Бастилии, и на сей раз надолго! Поверьте мне, друг мой, мы уже никогда его не увидим. И вам волей-неволей придется теперь свыкнуться с этой мыслью!

— Значит, мне надо забыть его! — сокрушенно простонала она.

— Он конченый человек! Конченый для вас, конченый для всех, можете мне поверить…

Она снова встала и приложила к глазам платочек. Однако на сей раз она действительно плакала. Все ее мечты разбились в пух и прах. Стоит ли продолжать борьбу? Имеет ли смысл и дальше притворяться?

Он бросился к ней и, припав перед нею на колено, схватил ее за запястье и со страстью припал к нему губами.

— Послушайте меня, Мари! — вскричал он. — Идите туда, куда зовет вас ваша судьба! Не обманывайтесь, не обольщайте себя ложными надеждами, не доверяйтесь своим иллюзиям! Я здесь, рядом, готовый сделать для вас все, стать для вас всем…

— Благодарю вас, друг мой, — прошептала она. — Но я совсем разбита… Вы понимаете мои чувства. Имейте же хоть каплю сострадания…

— Я понимаю вас…

Он поднялся, обнял ее, и, как и в первый раз, она не оказала ему никакого сопротивления. Потом поцеловал ее. Губы ее были солеными от только что пролитых слез.

— По крайней мере, со мною вам нечего опасаться… Позвольте мне утешить вас.

— Только не сегодня. Мне надо побыть одной… Я знаю, как многим вам обязана, но будьте же милосердны, друг мой, оставьте меня. Вы можете вернуться… возвращайтесь снова… позже, но не сейчас… поймите, мне нужно время прийти в себя.

Сияя весь от счастья, он поцеловал ей кончики пальцев.

— До завтра! — бросил Лапьерьер, направляясь к двери.

Выскочив во двор, он принялся стучать, призывая Кенка, чтобы тот привел ему лошадь.

Мари притаилась у окна, поджидая, когда он наконец ускачет прочь. Не успел он выехать за ворота, как она закричала:

— Жюли! Жюли!..

Однако, не услышав ответа, торопливо поднялась вверх по ступенькам. И оказалась на лестничной площадке в тот самый момент, когда там появилась Жюли.

— Жюли, немедленно отправляйся в Сен-Пьер. Тебе нужно найти Лефора. Они хотят арестовать его! Теперь слушай меня внимательно, чтобы слово в слово повторить то, что я тебе сейчас скажу…

ГЛАВА ШЕСТАЯ Жюли ищет Лефора, но так и не может его отыскать

Жюли с радостью скакала в сторону Сен-Пьера, ибо сердце влекло ее туда, ближе к Лефору, о котором она хранила самые что ни на есть трогательные воспоминания. С того дня, когда она почти силой вынудила его заманить ее в ту впадину, так и не представилось случая снова увидеться с ним наедине. Он не сдержал своих обещаний и не сообщил ей ни одного из тех укромных и безлюдных местечек, где они могли бы встречаться вдали от посторонних глаз. «Но уж теперь-то, — повторяла она про себя, — нам непременно суждено встретиться вновь».

Увидев огонь на берегу речки, она сразу поняла, что уже совсем близко от халупы. Кто-то пел песню, обрывки которой достигали ее ушей. Она узнала голос Жозефины Бабен и почувствовала укол в самое сердце.

Она убеждала себя, что не должна испытывать ревности к этой толстенной бабище, бородатой и не выпускающей трубки изо рта, с задницей под стать перекормленной лошади, нет, право, эта женщина не вызывала у нее ни малейшей симпатии… Она не могла себе представить Лефора в объятиях этой сварливой тетки, этого мужеподобного создания с раздавшимися сверх всякой меры формами.

Лошадь ее уже ступила на вполне знакомый деревянный мостик, но не успела она переехать на другой берег, как песня внезапно оборвалась на полуслове.

Не прошло и пары минут, как кто-то гнусавым голосом поинтересовался:

— Ты что, уже назад? Что-то больно скоро! Не иначе как что-нибудь позабыл…

Жюли соскочила с седла, оставила лошадь и побежала к халупе.

— Эй, женщина, мадам Бабен, надеюсь, вы меня узнали?

— Еще бы мне тебя не узнать! Это ведь ты давеча выдавала себя за подружку генерала!.. Ну и повадки же у вашего генерала! В мое время с поручениями посылали офицеров или уж хоть, по крайней мере, факельщиков!..

— Послушайте, женщина Бабен, — проговорила служанка, — нынче я тороплюсь не меньше, чем в прошлый раз. Мне надо срочно увидеться с Ивом Лефором…

— Что ж, коль найдешь, считай, тебе крупно повезло! — отозвалась Жозефина. — Он заглянул сюда за калебасой с порохом и мешочком с пулями, в которых, похоже, ему приспичила большая нужда… А теперь один Бог, а может, и сам дьявол знает, где его сыскать…

— И что же, он вам так ничего и не сказал?

— Будто он мне рассказывает, что у него на уме! Хотя даже когда и проболтается, лучше всего не верить его россказням! Намотай это себе на ус, красотка… А то вид у тебя больно глупый, будто мужики мелют тебе невесть что, а ты и слушаешь развесив уши! Короче, ты, вертихвостка, лучше поостерегись и рот на него не разевай, учти у меня, Жозефина Бабен себя в обиду не даст и постоять за себя всегда сумеет!

— Да нужен мне ваш Лефор, можете оставить его себе, — ответила служанка. — Только если вам случится увидеть его раньше меня, посоветуйте ему не слоняться слишком близко от форта… А вообще-то я бы на его месте сменила обстановку…

— Что это ты там запела, красоточка моя?

— Да где уж мне распевать, это у вас времени хоть отбавляй, поете, что заслушаться можно, а мне теперь не до песен, просто я хотела предупредить, что вашего драгоценного мужика вот-вот засадят за решетку! Привет…

Она ловко вскочила на лошадь и, сделав полукруг, вскоре уже оказалась на мостике.

Настроение у нее было куда менее радостное, чем по пути к халупе. В глубине души и она тоже испытывала куда меньше надежд, чем тревоги. По правде говоря, она не на шутку опасалась, не опоздала ли со своими предостережениями. Может, Ива уже успели схватить? И он сейчас сидит один в какой-нибудь из мрачных темниц форта?

Теперь у нее оставалась только одна надежда: застать его в таверне «Большая Монашка», и она подстегнула лошадь, спеша поскорей туда добраться.

Было уже поздно, луна сияла вовсю, заливая землю светом хоть и тусклым, но вполне достаточным, чтобы различить дорогу, растущие по обеим ее сторонам деревья и даже окрестности.

Когда Жюли добралась до кабачка, ей достаточно было бросить беглый взгляд, чтобы сразу же понять, что лошади Лефора нет среди других, привязанных у входа в заведение.

Она спешилась и вошла внутрь.

В таверне сидели завсегдатаи, собиравшиеся там каждый вечер пропустить чарку-другую, однако народ уже поредел, ибо час был поздний. Она поискала глазами Лефора или Байарделя, не заметив ни того, ни другого, направилась к хозяину.

— Я ищу Ива Лефора, — обратилась она к нему. — Вы его, случайно, не видели? Не знаете, где его можно отыскать?

— Ах, Лефора?.. — переспросил тот. — Что ж, он и вправду заходил сюда нынче вечером, но пробыл совсем не долго. Похоже, куда-то сильно торопился, да и вид у него был какой-то озабоченный, и пары минут не пробыл, как за ним зашли какие-то солдаты…

Жюли почувствовала, как внутри у нее словно что-то оборвалось.

— И что же, он с ними и ушел? — поинтересовалась она. — А сколько их было?

— Двое, но похоже, за дверьми поджидали еще другие…

Сердце у Жюли сжалось от мрачных предчувствий. Она вышла из таверны. Оказавшись на улице, снова взобралась на лошадь, но помешкала, прежде чем отправиться в путь, размышляя, что ей теперь делать. Если разобраться, хоть все вроде бы и говорило в пользу такого печального исхода, ничто, в сущности, не доказывало, что солдаты, зашедшие за Лефором, и вправду его арестовали! Ведь Лефор и сам офицер, и у него, должно быть, немало друзей среди военного люда… Но где и как разузнать, что же случилось на самом деле?..

В форте! Конечно, где, как не в форте, сможет она получить на сей счет вполне достоверные сведения. И, не мешкая более, она направилась в сторону форта.

В гарнизоне форта Сен-Пьер Жюли была личностью весьма известной. Среди карабинеров, мушкетеров и канониров не было ни одного, кто бы хоть раз не обнял ее за талию, не ущипнул сзади или не погладил по щечкам.

Так что у нее были все основания надеяться, что часовыми окажутся поклонники ее прелестей.

Их оказалось двое, это были Сен-Круа и Латюлип, они умирали от скуки и, увидев приближающуюся девицу, возблагодарили небеса, пославшие им столь приятное времяпровождение.

Она спешилась, зажала в одной руке поводья и кнутик, уперла в бок другую ручку и, соблазнительно виляя бедрами, направилась к скучающим стражникам.

Те, достаточно хорошо зная служанку, чтобы она могла удивить их своими повадками, все же несколько оторопели от таких многообещающих телодвижений. Первым нашелся Сен-Круа. Он перехватил другой рукой свою алебарду и поспешил навстречу Жюли. Оказавшись рядом с нею, он сделал движение, будто собирается заключить ее в объятия.

Та слегка стегнула его по спине своим кнутом и крикнула:

— Эй, факел моего сердца, а ну-ка умерь свой пыл! А вдруг нас кто-нибудь увидит с крепостных стен, ведь тогда моя репутация погибнет навеки, и даже вашего жалованья за целый год не хватит, чтобы купить мне другую!

Однако при этих словах она так приветливо улыбалась, что теперь уже оба стражника сжимали ее с обеих сторон, один спереди, другой сзади. Она сделала вид, будто пытается высвободиться из этих объятий, но так, чтобы не слишком обескуражить пылких ухажеров.

— Ладно, — вновь заговорила она, — хватит заниматься глупостями! Интересно знать, достаточно ли у вас смекалки, чтобы знать, что творится в стенах этого форта. Известен ли вам, к примеру, капитан Байардель?

— Ну, этого человека у нас всякий знает, он здесь как белый волк, — ответил Латюлип. — А чего этого тебе в такой час понадобилось от капитана?

— А Ив Лефор?

— Это все равно что спрашивать у лошади, знает ли она дорогу к себе в конюшню!

— А вы его видели, Лефора?

— Радость моя, да забудь ты о Лефоре, нынче вечером у тебя на примете есть один мужик, который стоит десяти таких Лефоров, даже если ему придет на помощь его неразлучный друг Байардель!

— Так что, выходит, он уже спит?.. Тогда если кто-нибудь из вас двоих пойдет и предупредит его, что мне надо срочно с ним поговорить, то, клянусь честью, он об этом не пожалеет!

— А ты поцелуешь разок того, кто потрудится исполнить твою просьбу?

— Да не разок, а все два! — с готовностью воскликнула Жюли. — Два поцелуя тому, кто приведет мне его сюда!

Часовые переглянулись, им не потребовалось слишком много времени, чтобы без слов, одними глазами, вполне понять друг друга и полюбовно распределить роли.

— Ладно, так и быть, я схожу! — вызвался Сен-Круа. — Но это только чтобы сделать тебе приятное, крошка, ведь не дай Бог капитан заметит мое отсутствие, тогда мне несдобровать…

— Хотелось бы узнать, чего это тебе понадобилось в такой час от капитана, от Ива Лефора, — поинтересовался Латюлип, едва оставшись наедине с Жюли. — Брось ты это, только время попусту теряешь, годы-то молодые идут, их не вернешь, неужели не можешь найти себе занятия поразвлекательней!

— Не мели чепухи, — на всякий случай возразила Жюли, — уж не вздумал ли ты, будто такая девушка, как я, станет бегать за всяким солдафоном!

Однако Латюлип, решив не упускать случая и пользуясь тем, что они теперь были одни, уже подошел вплотную к Жюли и вырвал из ее рук поводья, которые мешали осуществлению его намерений. Она подчинилась, идя навстречу его желаниям, и с готовностью подставила губы, в которые он тотчас же жадно впился.

Они успели отпрянуть друг от друга как раз вовремя, чтобы не попасть на глаза уже вернувшемуся Сен-Круа. По правде говоря, тот не стал утруждать себя долгими поисками. А ограничился тем, что сделал вид, будто направился в форт, дошел до внутренней стражи и тут же вернулся.

— Лефора нигде нету, крошка! Уж не знаю, то ли он перебрал нынче вечером рому, то ли подхватил простуду или какую другую хворь, да только, будь ты хоть сам губернатор, его теперь уже не сыскать…

— Как это не сыскать? — не поверила Жюли, к которой тут же вернулись все ее тревоги.

— А вот так! — пояснил он. — Двери у него заперты. И он никого не хочет видеть.

В тревоге девушке послышалось «никого не может видеть», и она тут же вспомнила, что Лапьерьер грозился засадить его в одиночную темницу. Однако все-таки поинтересовалась:

— А капитан Байардель?

— Ну уж этот-то парень не промах! — расхохотался он. — Должно быть, где-нибудь на склоне холма шарит под юбкой у какой-нибудь красотки. А теперь, крошка, пора бы и нам с тобой рассчитаться! И уж ты мне заплатишь сполна, — пообещал он, выпуская из рук алебарду и обхватив ее за талию, осыпая поцелуями шею, щеки и губы девицы со словами: — Вот, получай, это тебе за капитана, это тебе за Лефора, это тебе за Латюлипа, а вот уж это от меня.

— А мне что, так ничего и не причитается? — поинтересовался Латюлип.

— Не торопись, придет и твой черед, — ответил ему Сен-Круа, еще теснее прижимая к себе Жюли.

Слегка поразмыслив, она быстро пришла к заключению, что ей нет никакого резона отказывать себе в утехах, до которых была большой охотницей. Пусть даже Лефора арестовали и засадили за решетку, разве это причина портить себе жизнь? Разве это что-нибудь изменит? Вздор! Она бывала и не в таких переделках, как-нибудь выкрутится и на сей раз…

Некоторое время спустя Жюли с легким сердцем и приятной истомой во всем теле уже скакала по дороге, ведущей к Замку На Горе, напрочь выкинув из головы все тревоги о Лефоре.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Лефор действует

В тот самый час, когда Лапьерьер находился в Замке На Горе и разыгрывал с Мари сцену страстной любви, Ив Лефор верхом на своей лошади выехал из крепости и направился в сторону халупы Жозефины Бабен. Он хранил у своей подружки пару-тройку вещей и хотел забрать их, прежде чем идти в таверну «Большая Монашка Подковывает Гуся», там он собирался доверить одно важное поручение капитану Байарделю.

Случилось так, что Жозефина в тот день пребывала в непривычно благодушном расположении духа.

— Явился! Ах ты прохвост несчастный! — закричала она, едва завидев издалека Ива. — Разрази меня Господь, если это не запах моей стряпни привлек тебя в эти края…

И вправду, в тот момент она как раз стряпала на караибский манер черепаху, фаршированную мелкой рыбешкой, и дымок, который курился над ее панцирем, ведь поджаривала Жозефина ее на своей, так сказать, собственной, данной ей природой сковородке, приятно дразнил ноздри бывшего пирата.

— Да, что и говорить, аппетитная тварь что на вид, что по запаху, — с комичным видом согласился Лефор, — да только жаль, что я даже и прикоснуться к ней не успею, не говоря уж, попробовать на вкус…

Жозефина пожала плечами и неодобрительно покачала головой.

— Не иначе как опять вбил себе в башку какую-то новую затею! — бросила она. — Я отдала бы всю эту черепаху вместе с рыбой, которой набито ее брюхо, чтобы узнать, что ты там еще затеял! Бьюсь об заклад, снова собрался в этот Замок На Горе! Ты бы лучше поостерегся, поганец ты этакий! Погоди, доиграешься у меня, негодяй! Смотри, как бы твои шашни не закончились куда хуже, чем начались! Учти, если я только узнаю, что ты переспал с этой бабенкой, пусть хоть всего один раз, приду и перережу обоим глотки, вот и весь разговор!

— Замолчи, женщина, — прервал ее Ив, — и отыщи-ка мне лучше калебасу с порохом и мешочек с пистолетными пулями, которые я, помнится, оставлял где-то у тебя в халупе. Дело в том, что Лефор, которого тебе выпало счастье видеть сейчас перед собой, готовится к одному делу очень деликатного свойства. Он пока еще не знает, как все это пройдет, но, сдается, оно наделает немного шуму…

Она посмотрела на него повнимательней и только тут заметила, что на нем, вопреки обычному, не было его излюбленной, щедро украшенной перьями шляпы.

— Нет, вы только поглядите на него! — заметила она. — Ни дать ни взять матрос! Что это за кожаную беретку ты нацепил себе на парик?

— Эту беретку, женщина, — назидательно возразил Лефор, — я носил на «Жемчужине», когда еще плавал на ней с капитаном Монтобаном, а уж он-то никогда бы не потерпел, чтобы баба вот так трещала при нем без умолку, как позволяю это я в своем преступном попустительстве… А ну-ка живо, одна нога здесь, другая там! Мешочек с пулями и мою калебасу!

Она тут же стремглав бросилась в халупу. Не прошло и пары минут, как она вновь появилась, покорно неся в руках все, что требовалось. Ива она застала за весьма неожиданным занятием: с помощью своей деревянной ложки он старательно скреб черепаший панцирь, аппетитно хрустя мелкими рыбешками, которых ему удавалось оттуда извлечь.

— Ах ты разбойник проклятый! — со смехом воскликнула она. — Последний кусок у меня из глотки вырываешь! А ну-ка прочь от этой твари или оставайся ужинать!

С набитым ртом он не мог дать ей достойного ответа, однако это не помешало ему решительным шагом направиться навстречу Жозефине и, поскольку та замолкла даже прежде, чем поняла, что у него на уме, засунул ей глубоко в рот свою длинную ложку. От неожиданности она выпустила из рук калебасу и мешочек с пулями. Потом разразилась потоком проклятий, которые заставили Ива расхохотаться от всей души. Однако, не теряя времени даром, он обмотал вокруг шеи ремешок калебасы и приладил на поясе мешочек с пулями. Потом, приняв серьезный вид, взял Жозефину за руку и резким движением привлек ее к себе.

— Ты, женщина, — обратился он к ней, — своими нахальными выходками ты оскорбила нынче самого Господа Бога. А потому, чтобы спасти тебя от вечного адского огня, а ты этого добьешься, если будешь и дальше так богохульствовать, я не скажу тебе, ни куда отправляюсь, ни сколько времени буду в отсутствии… Однако, если ты все-таки не хочешь окончательно испортить отношения с Господом и у тебя в душе еще остались хоть какие-то чувства к твоему старому факельщику, прочитай хоть пару раз «Отче наш», чтобы он вернулся к тебе целым и невредимым… и обними его на прощание…

Жозефина утерла слезы, которые было заблестели в уголках ее глаз, и бросилась на шею Иву.

— Пока, — проговорил Лефор, высвобождаясь из ее объятий. — Прощай, и пусть я превращусь в пугало, что вешают на реях пиратских кораблей, если я не вернусь сюда вместе с генералом.

Однако она была слишком растрогана, чтобы уловить смысл его слов, и к тому же горько плакала, уткнувшись головою в свои юбки…

Добравшись до «Большой Монашки», Ив тут же уселся за один из столов и, не обращая ровно никакого внимания на посетителей, которых было не слишком-то много, заказал себе кружку рому.

Ждать ему пришлось недолго, ибо не успел он допить свою кружку, как в дверях заведения появились двое сержантов, которые тут же решительно направились к его столу.

Ив явно знал их, ибо сразу же поприветствовал, назвав по именам:

— Привет тебе, Релаге. Здравствуй, Фагон! Может, воспользуетесь тем, что я еще не успел осушить свою кружку, и разделите ее со мной?

Однако Фагон отрицательно помотал головою.

— Не будем терять времени, — с каким-то мрачным видом ответил он. — Все уже готово…

— А где капитан? — поинтересовался Ив.

— Ждет нас у дверей. Лучше, чтобы нас не видели вместе…

— Какие новости насчет меня?

— Никаких, — ответил Релаге. — Губернатор уехал в сопровождении своих офицеров, в числе которых и его неразлучный Мерри Рул… Однако насчет вас самих ничего нового…

— Да не беспокойтесь вы понапрасну! — заверил его Фагон, пока Ив осушал свою кружку. — Говорю вам, он и пальцем не посмеет вас тронуть! Вы же его знаете! Это же трус первостатейный, где ему на такое решиться…

— Ладно, хватит! — вступил тут в разговор Релаге. — Если вы кончили, Лефор, то лучше поспешим прочь, а то, должно быть, капитан уже нас заждался…

Лефор бросил на стол монету и поднялся, его примеру тотчас же последовали солдаты. Не оборачиваясь, они вышли из заведения. Но не успел Лефор ступить за порог, как чьи-то сильные руки схватили его за плечи и кто-то зычным голосом прокричал:

— Попался, братец! Давай-ка сюда свою шпагу!

С молниеносным проворством Лефор уже наполовину вытащил из ножен свой стальной клинок, но увидел перед собою Байарделя, который умирал от хохота, радуясь удачной шутке, которую только что сыграл с другом.

— Ладно, дружище, шутки в сторону! — воскликнул капитан. — Как только вы придете в себя, вам надо срочно седлать коня и убираться как можно подальше от форта!

Двое сержантов держались чуть поодаль.

— Какие новости? — поинтересовался Ив.

— Насколько я знаю, пока никаких. Лапьерьер отправился в Замок На Горе, прихватив с собой парочку мерзавцев, одного из которых, этого гнусного Мерри Рула, у меня прямо руки чешутся насадить себе на шпагу, уж очень мне не нравится его рожа… Мы нашли лошадь для твоего францисканца, Фагон доставил ее в часовню, так что она уже у него. Как только стемнеет, вы должны быть у родника, что вблизи холма Морн-Фюме, так что, как видите, времени у вас в обрез…

— Не беспокойтесь, дружище, я поспею вовремя, даже если мне придется до смерти загнать эту лошадь, а она самое дорогое, что у меня есть, это ведь лошадь генерала! А как с людьми?

— С людьми?.. — после легкого замешательства ответил Байардель. — Думаю, люди найдутся… Я пока еще этим не занимался, кроме этих двух сержантов, которые преданы мне душой и телом. Что же до остальных, то полагаю, как только у вас будет уверенность, что нам удастся обменять этого господина де Туаси на генерала, все они станут на нашу сторону… Тысяча чертей! Провалиться мне на этом месте, если нам понадобится целый полк, чтобы схватить такого губернатора, как этот!

— Как сказать… — хмыкнул Лефор. — Уверен, Лапьерьер предупредит его о наших планах…

— Ну и пусть, какая разница, мы выберем подходящий момент и застанем его врасплох… Ну все, дружище, вам пора, если не хотите, чтобы этот проклятый Лапьерьер засадил вас за решетку! Не сомневаюсь, что в Диамане никому не придет в голову вас разыскивать, и вы там будете куда в большей безопасности. Прощайте, дружище!

Они пожали друг другу руки, потом Ив направился к сержантам, попрощался с ними, поблагодарив за помощь, и пару минут спустя, проворно оседлав лошадь, уже скакал в сторону Морн-Фюме.

Когда, по его расчетам, до родника, у которого его должен был дожидаться монах, оставалось не более трех пистолетных выстрелов, он рассудил, что ничуть не опаздывает, к тому же францисканец все равно никуда не денется, и замедлил бег своего коня.

А потому не торопясь набил трубку, зажег ее, сунул, старательно погасив, за кожаную ленту своего матросского берета фитиль и дружески похлопал по спине лошадь.

Было свежо, вечерний ветерок раздувал огонь в трубке, придавая табаку какой-то особый аромат.

Грудь Ива распирало от радости. Он любил жизнь, полную опасностей, такова была его натура, и нависшая над ним угроза ареста не только не огорчала его, но, напротив, даже поднимала настроение, он улыбался, представляя себе, как взбесится губернатор, когда узнает, что он смылся и теперь ищи ветра в поле!

Выбор сделан. Как только временный губернатор сказал ему, что, если он будет упорствовать в своих намерениях захватить в плен господина де Туаси, тому придется засадить его за решетку, он сразу подумал, что вообще-то скорее уж предпочел бы оказаться в одном из подземелий Бас-Тера — пусть даже с теми скудными харчами, которыми, должно быть, вынуждены ныне довольствоваться узники господина де Пуэнси, но зато, кто знает, может, по соседству с Дюпарке, — чем томиться в темницах форта Сен-Пьер.

Все говорило в пользу такого выбора. Он уже достаточно пожил на свете и повидал немало людей самого разного сорта, чтобы ничуть не сомневаться: едва станет известно, что он снова попал в немилость, как те, у кого есть хоть какие-то причины отомстить ему и свести с ним счеты, тут же добьются, чтобы его вздернули на виселицу.

Внезапно лошадь его стала выказывать признаки беспокойства, Лефор тут же натянул поводья и остановил ее. Каким-то инстинктом она явно почуяла чье-то постороннее присутствие. Из предосторожности бывший пират вытащил из седельной кобуры пистолеты и зарядил их, крича:

— Эй, кто там?

— Осторожно, сын мой, — прозвучал в ответ чей-то голос, — не убей по ошибке благочестивого слугу Божьего!

— А, это вы, монах! Отлично! Тогда седлайте-ка поскорей свою лошадку и следуйте за моей тенью, а то времени у нас в обрез!..

— Ах, сын мой, — с укоризной в голосе вновь заговорил францисканец, позвякивая бубенцами своей лошади, к которым примешивалось щелканье четок. — Вот уж час, как я вас тут дожидаюсь! Я несся сюда как оглашенный, дух перевести и то времени не было, даже вся селезенка распухла! А вы, я вижу, не очень-то торопились, ехали как на прогулке! И вот теперь вы не оставляете мне даже времени прочитать «Отче наш» и сразу гоните снова в путь!

— Так вы же уже часок отдохнули! Неужели вам мало?

— Ну и ну, сын мой, так не пойдет! Мне дали эту лошадь и сказали, чтобы я отправлялся к роднику у холма Морн-Фуме и ждал вас там, дабы услышать из ваших уст какое-то важное известие насчет моей митры!

— Так оно и есть…

— А куда же вы меня везете?

— Тысяча чертей! Ну и любопытны же вы, отец мой! За этот грех вы трижды прочитаете «Отче наш», и, думаю, сделаете это от всего сердца, когда узнаете, что именно за вашей митрой-то мы с вами сейчас и отправимся!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Лефор отправляется на поиски корабля

Тройной перезвон большого бронзового колокола, висевшего на толстенной ветке дерева перед входом в просторный, построенный в колониальном стиле дом, созывал рабов к трапезе.

Вокруг сразу же воцарилось какое-то почти радостное оживление, то тут, то там раздавались громкие крики, звучал смех. Не прошло и пары минут, как весь двор заполнила добрая сотня негров, мужчин, женщин и детей, они бежали в невообразимой суматохе, спеша и расталкивая друг друга. Все были голые или почти голые.

Как только они собрались, каждый со своей миской из выдолбленной тыквы или половинкой калебасы, стуча по ним деревянными ложками, тут же двое негров гигантского роста и телосложения принесли огромный дымящийся котел, этакий медный чан с закопченными от дыма боками.

От него шел запах вареной муки и пыли, однако это не помешало рабам, точно оголодавшим животным, сразу броситься к котлу, чтобы поскорее получить свою порцию.

Снова раздались крики, завязалась драка, послышались обрывки фраз на каком-то гортанном, варварском, непонятном языке. В суматохе едва не опрокинули котел. В этот момент во дворе появился надсмотрщик с кнутом с короткой ручкой, не больше половины расстояния от плеча до локтя, но с хлыстом из перевитых кожаных ремешков такой длины, что позволял надсмотрщику, не сходя с места, отстегать негра в доброй дюжине шагов от него. Он принялся наугад размахивать своим кнутом, снова раздались испуганные крики, кто-то застонал от боли.

В этот момент двери дома растворились, и на пороге показался плантатор.

Это был Лафонтен. На голове большая соломенная шляпа с загнутыми на глаза полями, одет в камзол из грубой ткани и штаны, укрепленные для прочности заплатами из кожи дикой свиньи. На ногах у него красовались широченные сапоги, которые держались пониже икр с помощью кожаных шнурков.

Он стоял, засунув руки в карманы штанов и суровым взглядом обводя эту взбесившуюся, словно свора собак, толпу.

Потом спустился и подошел поближе в надежде, что одно его присутствие, которое обычно производило устрашающее впечатление, хоть он отнюдь не слыл самым жестоким хозяином на острове, поможет утихомирить оголодавших негров. Однако в тот момент какой-то негритенок, вышвырнутый из толпы рабов, подкатился прямо к носкам его сапог.

Молниеносным движением он схватил его одной рукой, приподнял над землей и другой рукой влепил такую затрещину, что мальчишка совершенно обалдел от неожиданности.

Потом Лафонтен сделал знак надсмотрщику, который тут же подбежал.

— Скажи им, — приказал он, — если не перестанут шуметь, то котел унесут назад и они останутся без обеда!..

Надсмотрщику пришлось несколько раз щелкнуть хлыстом, чтобы добиться тишины, после чего он на понятном рабам жаргоне повторил угрозу хозяина…

Лихорадочное возбуждение стало понемногу спадать.

Однако в этот самый момент откуда-то со стороны дороги раздался чей-то громкий веселый голос:

— Похоже, отец мой, мы подоспели прямо к обеду! Вот уж повезло так повезло! Но пусть меня холера задушит, если нам придется хлебать это варево!

Лафонтен повернул голову, поднял глаза, и лицо его тотчас же приняло кислое выражение, красноречиво говорящее о сюрпризе весьма неприятного для него свойства.

— Черт побери!.. — вполголоса выругался он. — Не иначе как этот разбойник Лефор объявился!..

Это изуродованное лицо, этот шрам, а главное, внушительная фигура убедительно свидетельствовали, что это мог быть только Лефор, и никто другой!

Настроение плантатора ничуть не улучшилось, когда в нескольких шагах позади бывшего пирата он увидел голову монаха, покрытую серым колпаком, таким маленьким, что из-под него выбивались пряди совершенно седых волос. Кровь вдруг прилила к его вискам. Ибо теперь он узнал и монаха, это был тот самый францисканец, который с одинаковой сноровкой, усердием и готовностью умел пользоваться как распятием, так и пистолетом!

Лафонтен усилием воли стер с лица гнев, однако не сделал ни шагу навстречу непрошеным гостям, дабы все же дать им понять, сколь мало удовольствия доставляет ему их появление.

Лефор уже спрыгнул на землю, теперь его примеру последовал и монах. Оставив свою лошадь, уже пощипывающую травку, бывший пират тяжелыми, неспешными шагами направился к дому, с веселым любопытством наблюдая, как негры уплетают свою жалкую жратву.

Порядок уже окончательно восстановился, и слышалось лишь чавканье множества ртов, будто здесь одновременно кормили огромную свору собак.

Пошел в сторону дома и монах. Однако передвигался он с явным трудом, согнувшись в три погибели и держась рукой за поясницу, и при каждом шаге лицо его искривляла болезненная гримаса.

— Мессир Лафонтен, примите мои нижайшие поклоны! — зычным голосом обратился к нему Лефор. — Да хранит Господь ваш гостеприимный дом и да дарует он ему процветание!

— Здравствуйте, сударь, — только и произнес ему в ответ колонист. — Догадываюсь, вы голодны и остановились у моего порога, чтобы перекусить в дороге, не так ли?

— Перекусить, поспать, поговорить и все остальное! — ответил Ив.

И, обернувшись в сторону францисканца, добавил:

— Ну, монах, где вы там запропастились, давайте-ка поживее сюда!.. Ничего себе рожи вы строите, и это проделав всего какую-то жалкую пару десятков миль! Советую вам, не мешкая, привести себя в надлежащий вид, ведь ваши приключения только еще начинаются, а если вам так уж хочется нацепить на себя митру, то для этого придется кое-чем и пожертвовать!

— Отец мой, добро пожаловать в это скромное жилище, — обратился к нему Лафонтен. — И вы тоже, Лефор. Оно в вашем распоряжении так долго, как вы того пожелаете…

— Спасибо! — ответил Лефор, первым Входя в дом. — Но, надеюсь, мы недолго будем докучать вам своим присутствием, нам ведь с вами не потребуется много времени, чтобы уладить все дела, не так ли…

— Уладить дела? — с встревоженным видом переспросил его колонист. — А разве у нас с вами есть какие-то дела, которые нам надо улаживать?

Однако, к несчастью для него, на Мартинике, как и на всех островах Карибского моря, существовали неписаные законы, которых никто не мог преступить. Колонист, отказавшийся разделить с путником кусок хлеба, пустить его под свою крышу и предоставить ночлег, покрыл бы себя бесчестьем с той же неизбежностью, что и человек оскорбленный и отказавшийся от дуэли.

— А как же, и еще какие важные! И заметьте, какое у меня великодушное сердце, я ведь приехал к вам, несмотря на оскорбление, которое вы всего пару недель назад прилюдно нанесли мне в суде! Я готов все забыть, сударь, ради богоугодного дела, которое нам предстоит совершить…

— Во всяком случае, я слышал, как вы говорили о митре… — заметил плантатор. — Вряд ли можно найти более богоугодное дело, ведь речь идет о митре…

— Не надо торопиться, дружище, — заверил его бывший пират, устало опустившись на стул и покачиваясь на нем, не спуская насмешливого взгляда с монаха. — Мы еще с вами об этом поговорим, и даже прежде, чем опустится ночь…

— Не хотите ли что-нибудь выпить? — предложил Лафонтен. — Насколько я понимаю, вы проделали немалый путь. Должно быть, вас мучит жажда…

— И жажда, и голод, и все остальное! Надеюсь, дружище, у вас здесь найдется приличная кровать?

— Даже две, — ответил Лафонтен, — две отличные кровати, ведь вас двое, не могу же я допустить, чтобы кто-то из вас ночевал на дворе…

— Да будь у вас всего одна, это все равно ничего не меняет. Ведь у этого монаха такие повадки, что не успеет он лечь в постель, как тут же вскакивает и принимается шарить по баракам в поисках какой-нибудь негритяночки, с которой можно весело провести ночку!

— Сын мой! — побагровев от гнева, вскричал монах. — ’ Еще одно слово — и я немедленно уйду навсегда!

— Уж не в таком ли плачевном виде вы собрались уйти от меня навсегда?! И потом, я всего лишь повторил то, в чем вас с изрядной уверенностью обвинял судья Фурнье, а уж он-то в этих делах разбирается получше нас с вами…

— Господа, — вмешался в разговор Лафонтен, — я бы попросил вас не шутить в моем доме насчет всяких этих историй с негритянками. Моя жена не терпит подобных разговоров, да и я тоже. Вы мои гости, и мне неприятно видеть, как вы ссоритесь…

Проговорив эти слова, он несколько раз хлопнул в ладоши и позвал:

— Зюльма! Зюльма!

Тут же в комнате появилась маленькая негритянка лет пятнадцати. Босоногая, она ступала неслышно, производя не больше шума, чем если бы парила, словно какое-то неземное создание. Кожа ее не была по-настоящему черной, а овал лица, с довольно правильными чертами, был необыкновенно мягким и нежным. Лефор с монахом рассматривали ее с явным любопытством, так непохожа она была на других негров. Лафонтен, заметив их удивление, счел за благо пояснить:

— Зюльма — одна из первых мулаток, ступивших на землю этого острова… Впрочем, родилась она не здесь, а в Венесуэле, от белого отца и матери-негритянки. Какие-то корсары захватили ее вместе с сотней других рабов на одном испанском судне. А я купил ее в Форт-Руаяле… Ей тогда еще было не больше лет десяти от роду. Принеси-ка рому, специй и малаги, — приказал он ей.

Изысканность проступала не только в малейших движениях Лафонтена, но даже в звуках голоса, одновременно мягкого и звучного. В нем сразу чувствовался истинный аристократ, человек утонченный, обученный изысканным светским манерам, с взыскательной строгостью относящийся как к себе, так и к окружающим, и вместе с тем тонкие черты лица говорили о редком великодушии и благородстве.

Вернулась Зюльма с подносом, который ломился от кубков и бутылок. Плантатор, сидевший напротив монаха, не произнеся более ни единого слова, поднялся и принялся готовить пунш с такой кропотливой сосредоточенностью, таким старанием и такими благоговейными, отдающими прямо-таким священнодействием, жестами, что у монаха заранее даже слюнки потекли.

— Сын мой! — воскликнул он, не в силах сдержать восхищения в предвкушении дальнейших радостей. — Какое удовольствие наблюдать, как вы этим занимаетесь! Вы обращаетесь с ромом словно со святым елеем и заслуживаете моего благословения, как всякий, кто с честностью и усердием относится к своему делу, каким бы скромным оно ни казалось другим!

— Этому рому уже десять лет! — отозвался Лафонтен. — Это ром, сделанный из тростника, выращенного на этой земле, и изготовленный на местных винокурнях! Ах, какие же это были прекрасные времена, когда здесь еще можно было сажать сахарный тростник!.. Нет, я вовсе не жалуюсь, просто я вынужден признать, что тогда все могли обогащаться, и компания в первую очередь. Но ей захотелось получить еще больше, и она предоставила монополию достопочтенному господину Трезелю, это и было началом ее гибели.

Это была одна из его излюбленных тем, и, заговорив об этом, он с трудом заставил себя остановиться.

— Говорят, господин Трезель весь в долгах как в шелках, — вставил свое слово отец Фовель.

— В долгах! — воскликнул Лафонтен. — Это называется в долгах! Уж скажите лучше, что он на грани полного банкротства. И знаете, почему? Да потому, что голландцы и англичане с соседних островов научились делать белый сахар, тогда как у нас здесь никто еще не постиг секрета, как его отбеливать… Если бы колонистам дали возможность действовать самостоятельно, они бы уже давно открыли этот секрет, но господин Трезель предпочитает дремать, как собака на сене!

Они сидели в огромной зале, обставленной простой, без особых затей, но весьма удобной мебелью, с большим столом, за которым могло спокойно разместиться два десятка сотрапезников, с испанскими табуретками и стульями с подлокотниками, с глубокими удобными плетеными креслами.

Лафонтен поднял свой кубок со словами:

— За здоровье короля, господа!

— За здоровье короля и нашего генерала! — произнес Лефор, поднимая свой кубок.

И монах с колонистом вслед за ним повторили:

— И нашего генерала…

Едва успели они сделать по глотку, как отворилась дверь в дальнем конце комнаты, и появилась дама в напудренном парике, примерно того же возраста, что и колонист. У нее были красивые глаза и какое-то нерешительное выражение лица — мягкого и нежного, но будто недоверчивого и испуганного, что, вне всякого сомнения, объяснялось привычкой к уединенной жизни — и бесконечно изысканные манеры.

Это была мадам Лафонтен, как представил ее гостям хозяин. Все трое мужчин мигом поднялись с мест.

Колонист отрекомендовал своих гостей и обратился к супруге со словами:

— Мадам, эти господа останутся с нами обедать и переночуют под нашим кровом…

С улыбкой она слегка кивнула головой в ответ, сказала, что тотчас же отдаст необходимые распоряжения, и снова исчезла.

Не успела она затворить за собой дверь, как Лефор тут же взял кубок и осушил его одним глотком. Потом снова удобно устроился в кресле и уставился прямо в лицо Лафонтену.

— У меня такое впечатление, дружище, — проговорил он, — что мое появление здесь немало вас удивило. Сознайтесь-ка, Лефор — последний человек, которого вы ожидали увидеть в своем доме. Откровенно говоря, сударь, в то утро я чудом удержался, чтобы не проткнуть вас шпагой… И это было бы с моей стороны непростительной ошибкой…

Лафонтен с непроницаемым видом не сводил глаз с лица бывшего пирата. Он выдержал паузу, будто желая выяснить, к чему клонит Ив, а поскольку тот так и не решился продолжить, мягким голосом заметил:

— Не думаю, сударь, что вы явились сюда, чтобы оскорблять меня в моем собственном доме, не так ли?

— Ничего похожего, совсем наоборот! Ведь, убей я вас тогда, сударь, я исключил бы из числа живых одного из тех, кто теперь может сослужить неоценимую службу нашей колонии.

С лица плантатора сразу исчезло суровое выражение, его сменило откровенное любопытство.

— Да-да, — продолжил Ив, — ибо я явился сюда вовсе не для того, чтобы представить вам свои извинения, хоть и готов прилюдно покаяться перед вами, если таково будет ваше требование…

— Догадываюсь, что вы намерены о чем-то меня просить. Если я могу быть вам чем-то полезен…

— Да нет, дружище, — возразил Лефор, — лично мне от вас ровно ничего не нужно. Речь идет об услуге, которую вы могли бы оказать нашему генералу.

— Генералу Дюпарке?

— Да, сударь, генералу Дюпарке!

Губы Лафонтена искривила едва заметная довольная улыбка.

— Бог мой! — произнес он. — Да вряд ли найдется на свете человек, который бы более меня горел желанием оказать услугу нашему генералу. Нет, право же, сударь, если уж кто-то и вправду хочет сделать что-нибудь для него, так это я… К несчастью, вот уже почти год, как он в руках де Пуэнси, и никто не знает, как и когда он сможет вырваться из плена. Так что ума не приложу, что бы я мог сделать для него и каким таким манером он мог бы испытывать нужду в моей помощи.

— Ошибаетесь, сударь. У меня есть весьма веские основания полагать, что если вы соблаговолите оказать мне помощь, то не пройдет и месяца, как генерал снова будет с нами!

На лице Лафонтена отразилось глубочайшее изумление.

— Да-да, вы не ослышались, сударь, — невозмутимо продолжил Ив, — если вы соблаговолите помочь мне в этом деле, я доставлю его сюда, живого, в добром здравии и полной готовности очистить эту грязную конюшню, в которую превратился наш форт Сен-Пьер…

— Помочь вам?.. — повторил плантатор. — Но как? Что я могу для вас сделать?

— У вас ведь, кажется, есть корабль, не так ли?

— Да, «Сардуана», она стоит на якоре в одной из бухт Арле. Да-да, моя славная «Сардуана»…

— Одолжите мне свою «Сардуану», и я привезу вам генерала!

Лафонтен изобразил на лице слабую улыбку и недоверчиво покачал головой.

— Теперь я понял, к чему вы клоните! — заверил он. — По правде говоря, Лефор, я даже не знаю, что о вас думать… Странный вы человек. По многим причинам я не питаю к вам особой симпатии, но порой у вас бывают весьма трогательные порывы и намерения… Вы прекрасно знаете, что я готов воспользоваться любой возможностью, чтобы спасти Дюпарке… Но я догадываюсь, что вы намерены предпринять. Вы хотите взять мою «Сардуану» и набрать на нее команду по своему усмотрению… А потом с этой командой, вы, полагаю, рассчитываете атаковать Бас-Тер и освободить из плена генерала, не так ли?

Лефор ждал, когда Лафонтен закончит излагать свои предположения. А поскольку тот замолк, не решаясь продолжить дальше, он холодно поинтересовался:

— Ну а что же, по вашему мнению, случится потом?

— Потом? А потом вы потерпите поражение! Бас-Тер защищают три тысячи солдат! Полно! Неужели вы думаете, будто и мне тоже не приходили в голову подобные планы? Я даже готов был бы оплатить все это из собственного кармана… Но это опасная авантюра, которая заранее обречена на провал. Кроме того, «Сардуана» — не военный корабль, и она не сможет противостоять флоту командора, у которого за спиной стоит еще и флот капитана Уорнера…

Ив тихо усмехнулся, вытащил трубку и принялся набивать ее табаком. Плантатор наполнил кубки. Бывший пират зажег трубку, сделал несколько глубоких затяжек, потом, все еще с улыбкой на губах, проговорил:

— Да нет, дружище, вы не угадали. Мой план, для Которого мне нужна ваша «Сардуана», мой собственный план, который я сам придумал, который созрел вот в этой самой башке, не будет стоить никому ни гроша!

— Любопытно было бы узнать, как вы намерены это сделать!

Ив приготовился было ответить, но в этот момент в зале появились три негритянки, которые принялись накрывать к обеду стол, и Лефор застыл с раскрытым ртом, так и не вымолвив ни слова.

Лафонтен рассмеялся, увидев его с такой странной миной на лице, потом поинтересовался:

— Неужели ваш план представляет такую уж страшную тайну?

— Черт побери! — выругался Ив, все его крупное тело так и затряслось от возмущения. — Да знаете ли вы, что вам грозит, обнаружь стражи нынешних властей под вашей крышей некоего монаха, который мечтает надеть себе на голову митру, вместе с небезызвестным вам авантюристом, которому до зарезу нужен корабль?! Пустой вопрос, откуда вам знать, чем вы рискуете, вам ведь, должно быть, еще не известно, что уже со вчерашнего дня приспешники этого нашего губернатора, что зовется Лапьерьером, пытаются по его приказу надеть на меня наручники и препроводить в этаком наряде прямехонько в форт Сен-Пьер, где и сгноить в одном из его сырых подземелий! Да, сударь, вы не ослышались, временный губернатор Лапьерьер приказал арестовать Лефора за то, что тот имеет твердое намерение освободить генерала Дюпарке… Спросите-ка у этого монаха, как нам пришлось удирать под покровом ночи… Если ром еще не ударил ему в голову и не лишил последних способностей соображать и если мечты о митре не вытеснили из его головы всех прочих мыслей, кроме мании величия, то он вам расскажет, как мы смывались, он — от своего настоятеля, а я — от ищеек его превосходительства!

— Не может быть! — воскликнул Лафонтен. — Неужели господин де Лапьерьер против того, чтобы генерал вновь оказался на свободе? Вы ведь это хотели сказать, так ли?

— Я уже имел честь сообщить вам, дружище, и теперь повторяю: если какой-нибудь мерзавец с алебардой в руках, посланный одним из подручных временного губернатора, найдет нас, этого вот монаха в сером колпаке и вашего покорного слугу с пистолетами, которым так и не терпится залаять, у вас в доме, то ваша участь, позволю себе предупредить, будет столь же печальна, как и наша!

Лицо плантатора приняло вдруг какое-то странное, непроницаемое выражение. Он порывисто вскочил с кресла и, словно глубоко о чем-то задумавшись, прошелся по комнате.

Потом стремительно подошел вплотную к Лефору.

— Сударь, — внезапно посерьезнев, с многозначительным видом обратился он к нему. — Можете ли вы поклясться мне честью, что все сказанное вами только что касательно господина де Лапьерьера есть чистая правда?

— Клянусь вам честью этой шпаги, которая мне дороже своей собственной! — ответил Лефор, хватаясь за эфес.

Плантатор снова задумался, потом проговорил:

— В таком случае, Лапьерьер затеял весьма опасную игру! Я и не подозревал в нем такого честолюбия! Выходит, он вознамерился избавиться от генерала, лишить его всех должностей и занять его место! Человек без воли и характера, чья нерешительность граничит со слабоумием! Нет, этого никак нельзя допустить! Ни за что на свете!

Лафонтен снова принялся нервно мерить шагами комнату. Ив наклонился к Монаху и едва слышно, сладчайшим голосом шепнул ему:

— Считайте, отец мой, что позолота от митры уже красуется на вашей голове…

Лафонтен снова подошел к ним.

— Можете ничуть не сомневаться, — произнес он, — что я готов сделать даже невозможное, чтобы помешать господину де Лапьерьеру добиться этих своих целей. Если бы ему и вправду удалось окончательно утвердиться у власти и бесповоротно занять место генерала, это было бы для острова катастрофой похуже любого землетрясения… Уже сейчас видно, как на Мартинике порядок мало-помалу сменяется полной анархией. И если мы сейчас же не вмешаемся, все может погибнуть безвозвратно. Стало быть, я готов сделать все, что в моих силах, дабы оказать вам помощь. Но прежде мне необходимо знать, в чем же именно заключаются ваши замыслы…

Ив почесал кончиком трубки подбородок, как делал это всякий раз, оказываясь в затруднительном положении, потом наконец произнес:

— А вот это секрет!.. Большая тайна, дружище! И открой я вам ее, она уже перестанет быть настоящей тайной…

— Я полагал, что имею право рассчитывать на большее доверие со стороны человека, который хочет, чтобы я стал его сообщником! Вы просите дать вам мою «Сардуану» и хотите, чтобы я сделал это, даже не поинтересовавшись, каким целям она будет служить?

— Эти чертовы резоны, прямо не знаешь, что и возразить! Ладно, ваша взяла… В конце концов, сударь, если разобраться, ваше любопытство вполне законно… Хорошо, так и быть, я расскажу вам, что задумал, но только после того, как вы дадите мне слово благородного дворянина, что это не выйдет за стены этой комнаты…

Но, как на грех, в тот самый момент появилась мадам де Лафонтен, чтобы сообщить, что кушать подано.

— Прошу к столу, господа. А вы, Лефор, расскажете мне о своих замыслах за обедом. Вы можете спокойно говорить в присутствии моей жены, это лучшая моя половина и, возможно, даже еще более молчаливая и надежная в том, что касается секретов, чем я сам… Итак, прошу за стол, господа!

Они уселись, и Лефор тут же принялся излагать колонисту план, который они задумали с Мари.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Господин де Туаси прибывает на Мартинику

В первый день января тысяча шестьсот сорок седьмого года фрегат «Сибилла», оснащенный тридцатью шестью пушками, с капитаном Люже во главе бросил якорь в Сен-Пьере. На борту его находился господин Ноэль де Патрокль де Туаси, генерал-губернатор Наветренных островов, который вдруг принял неожиданное решение перебраться на Мартинику.

На бизань-мачте судна развевался штандарт с золоченой бахромой, украшенный тремя геральдическими лилиями, и многочисленная толпа тут же устремилась к пристани, дабы не пропустить высадку на берег именитых пассажиров.

Лапьерьер в сопровождении Мерри Рула и нескольких фузильеров тоже направился в сторону порта, стремясь как подобает встретить господина де Туаси.

Шлюпки уже отошли от берега и приближались к «Сибилле», спеша поскорее доставить на остров тех, кто находился на борту фрегата. В форте то и дело стреляли пушки. Во всем городке царило какое-то праздничное оживление, особенно когда там появилась депутация иезуитов, возглавляемая отцом Дютертром.

Временный губернатор почтительно поклонился святому отцу, и вскоре все увидели, как офицеры штаба генерал-губернатора перешагнули через борт фрегата и стали спускаться по веревочному трапу.

За ними показался и он сам, после чего шлюпки отделились от борта «Сибиллы». Потом на воду спустили еще одну лодку, в которую сел капитан Люже. Несколько минут спустя генерал-губернатор уже ступил на землю Мартиники и принимал от Лапьерьера заверения в верности.

Господин де Туаси поприветствовал отца Дютертра, потом обернулся в сторону временного губернатора и проговорил:

— Это вы, сударь, замещаете теперь генерала Дюпарке? В таком случае, примите мои комплименты, сударь, в связи с тем, как решительно вы расправились с мятежниками.

Весь зардевшись от смущения, Лапьерьер отвесил низкий поклон.

Господин де Туаси же продолжил:

— Я намерен и впредь полагаться на вашу преданность, ибо весьма маловероятно, чтобы в ближайшее время у нас появилась возможность силою выбить из своего логова этого бас-терского преступника. Увы! Франция переживает ныне тяжелые времена, а острова слишком далеки от матушки-родины!..

Потом обратился к отцу Дютертру:

— Итак, решено, святой отец, я намерен поселиться у вас, в монастыре иезуитов. Благодарю за то, что согласились временно приютить меня под вашим кровом. Не сомневайтесь, что как только мне удастся расправиться с этими сен-кристофскими мятежниками, я найду способ выразить вам свою признательность.

После чего губернаторы и иезуиты в сопровождении группы офицеров направились в сторону форта, где их ждали напитки и угощение по случаю столь торжественного события.

Похоже было, что господин де Туаси, губернатор в изгнании, смягчился сердцем в ответ на превратности судьбы. Во всяком случае, он был любезен и учтив со всеми, кто пришел его встретить. Было такое впечатление, будто он во что бы то ни стало хотел завоевать симпатии жителей этого острова, которые, как он мог догадываться, относились к нему с известной сдержанностью после его позорного отступления перед лицом командора.

Именно этот вопрос волновал его в тот момент более всего остального, ибо едва господин де Лапьерьер произнес в присутствии офицеров и солдат гарнизона все положенные по этикету гостеприимные речи, едва он выслушал традиционные приветствия от членов Суверенного совета, которые тоже присутствовали на банкете, едва прозвучал неизменный тост за здоровье короля, как господин де Туаси тут же поспешил отвести Лапьерьера в сторону и проговорил:

— Вам известно, что некоторое время назад ко мне явилась депутация колонистов вашего острова, они требовали, чтобы я вступил в переговоры с сен-кристофским мятежником с целью добиться освобождения генерала Дюпарке? Мне бы очень хотелось знать, что думают сейчас жители Мартиники об этом генерале. Правда ли, будто многие тоскуют по его власти и правлению?

— Не стану скрывать от вас, господин губернатор, — чистосердечно признался Лапьерьер, — что, вне всякого сомнения, на острове еще много сторонников генерала, однако, похоже, дела здесь и без него идут не так уж плохо. Мы подавили мятеж. Нам удалось это сделать. А мятеж этот все равно бы рано или поздно подняли, даже если бы генерал находился на острове…

— Знаю, знаю, — заверил его господин де Туаси. — И уже сказал вам, как высоко ценю ваши действия в эти тревожные для острова дни. При всех условиях я не намерен вступать ни в какие сношения с мятежником, чтобы добиваться освобождения генерала. К тому же у меня сложилось впечатление, что он вел себя весьма легкомысленно.

— Доверие, которое вы мне оказываете, сударь, делает огромную честь, — ответил Лапьерьер, — а потому не смею скрывать от вас, что, не вмешайся я вовремя со всей суровостью, здесь назревал еще один заговор, который вполне мог бы завершиться успехом. На сей раз речь шла о заговоре, который был направлен против вас, сударь…

— Заговор? Против меня?! Не может быть!..

— И тем не менее это именно так, сударь! Сторонники генерала не смогли придумать ничего лучше, как захватить вас в плен, чтобы обменять потом на Дюпарке, рассчитывая, что командор сочтет вас куда более почетным пленником, нежели генерала!

— И что же?

— Как я уже сказал вам, мне пришлось вмешаться и со всей суровостью расстроить их планы.

— А вам удалось арестовать этих преступников?

— Они в бегах. Скрываются на пустынной части острова, на границе с теми варварскими краями, где живут индейцы-караибы… Но там они уже не представляют для нас ни малейшей опасности. Вообразите, ну что они могли бы там против нас предпринять?

— А вы уверены, что я смогу чувствовать себя в полной безопасности, находясь в монастыре иезуитов?

— Полагаю, вполне, сударь, даже в большей, чем если бы вы поселились в форте. Вряд ли здесь найдется хоть один негодяй, который осмелился бы вломиться в монастырь этих святых отцов…

— Можете быть уверены, сударь, что я смогу достойно отблагодарить вас за эти свидетельства преданности и верности. Если генерал и далее будет оставаться в плену, я походатайствую перед Регентством о назначении вас полноправным губернатором Мартиники. Вы вполне заслужили это услугами, оказанными этой колонии.

— Благодарю вас, господин генерал-губернатор.

Двое губернаторов — один временный, другой в изгнании — разговаривали так тихо, что даже отец Дютертр, которого отделяло от них расстояние не более шага, не уловил ни единого слова. Поэтому он наклонился к господину де Туаси и в свою очередь обратился к нему с вопросом:

— Возможно, вашему превосходительству желательно осмотреть свои покои? Я могу сопроводить вас, и, если вам угодно немного отдохнуть…

Господин де Туаси жестом остановил его.

— Благодарю вас, святой отец, — проговорил он, — но мне сейчас важней всего продолжить беседу с господином де Лапьерьером. Это человек весьма здравомыслящий, и он открывает мне глаза на то, кто является моими истинными друзьями… Вы ведь тоже знали генерала Дюпарке, не так ли? Поначалу мне показалось, будто это благородный дворянин, который и вправду мне предан, ведь он без всяких колебаний оставил остров, чтобы сразиться с моим врагом, но потом я понял, что причиной всему была его прискорбная страсть к авантюрам, которая, похоже, слишком смущает умы жителей вашего острова. Кончилось все тем, что он подал всем весьма жалкий пример, так бездумно отдав себя в руки мятежника. А ко всему его пленение, вместо того чтобы успокоить всех и вся, похоже, напротив, лишь разжигает страсти на острове. Я намерен довести это до сведения Регентства, дабы в случае, если этот человек вернется сюда, его тотчас же отозвали назад, во Францию…

Несмотря на привычку скрывать свои чувства, на лице отца Дютертра отразилось легкое раздражение.

— Не спешите судить, господин губернатор, — перебил он. — Следует лишь сожалеть, что Мартиника лишилась такого достойного и умелого правителя, каким был для нее генерал Дюпарке! Он сделал для этих краев очень много хорошего, это говорю вам я, хоть для меня и не было секретом, как не жаловал он в душе нашу конгрегацию. Но, несмотря на то, ни разу не позволил себе против нас ни малейших враждебных поступков!

— Прошу вас, святой отец, — возразил генерал-губернатор, — не пытайтесь переубедить меня в моих суждениях. Этот человек вел себя как глупец, если позволил заманить себя в плен и стал узником этого шестидесятилетнего старца! Если все преданные мне люди будут поступать таким же манером, мне не останется ничего другого, кроме как расстаться со всякой надеждой и вернуться во Францию… Но можете мне поверить, час моей мести уже близок! И тогда каждый получит по заслугам!

— Ах, мадам, — проговорила Жюли, входя в покои госпожи, — он уже здесь, на острове, я видела его собственными глазами!

Мари, которая в тот момент втирала себе под мышки какую-то благовонную розовую мазь, на мгновение оставила это занятие и с мрачным видом посмотрела на служанку.

— Ты прекрасно знаешь, — недовольно проговорила она, — что я не терплю, когда при мне хорошо говорят об этом человеке!

— Но он такой красивый, такой вальяжный! — восторженно воскликнула девушка. — В жизни не видала мужчины, который был бы так нарядно одет, ну просто как картинка! Бородка у него точь-в-точь как у господина Фуке, утиным хвостиком, и еще эти крахмальные брыжи, ах, все это так благородно…

— Похоже, ты успела рассмотреть его с головы до ног, — прервала ее Мари, — и способна описать мне не только цвет его сапог и камзола, но и какого оттенка у него нижнее белье! Уж мне ли, душечка, тебя не знать!.. Но умоляю, избавь меня от этих подробностей, прибереги их для себя! Скажи-ка лучше, как все это было, что он говорил?

— Ах, мадам, по-моему, он очень даже любезничал с господином де Лапьерьером. То и дело улыбался ему на банкете и даже, кажется, не успел высадиться на берег, как наговорил ему всякие хвалебные слова.

— А ты, где ты была во время банкета?

— Ах, во дворе форта собралась такая огромная толпа, мадам. Сперва я с одним своим приятелем, стражником, сидела в караульном помещении, потом подошла поближе. Был момент, когда я даже терлась среди этих монахов-иезуитов…

— Оставь, — отмахнулась Мари, — меня интересует вовсе не это. Что говорил генерал-губернатор?

— Чего не слыхала, мадам, того не слыхала, но могу узнать. Там был один адъютант, он так и зыркал глазами в мою сторону… целых два раза… Я знаю, как его звать, хоть он пока что так и не решился со мной заговорить, да и вид у него, правду сказать, холоднющий, как вода в роднике, что у холма Морн-Фюме. Его зовут Мерри Рул… Уж он-то был в первых рядах на всех этих церемониях… Приближенный самого господина де Лапьерьера, ему ли не знать, кто что говорил. Если мадам и вправду угодно узнать, что говорил генерал-губернатор, то я могу немедля поехать и встретиться с этим адъютантом, тогда…

— Не стоит, — снова перебила ее Мари. — И что же, господин де Туаси намерен жить в форте?

— Нет, мадам. Он поселится у иезуитов, в их монастыре…

Мари ничего не ответила. Она уже кончила втирать себе под мышки душистую мазь и теперь натягивала на плечи лиф платья, который прежде расстегнула и приспустила вниз. Справившись с пуговками, она будто невзначай поинтересовалась:

— А что Лефор, есть о нем какие-нибудь вести?

— Никаких, мадам. Люди говорят, будто он успел удрать и скрывается где-то в безлюдных краях, где живут индейцы-караибы. Что и говорить, там-то уж его никто не поймает, да только как теперь с ним связаться, ума не приложу…

— Увы! — с грустью посетовала юная дама. — Человек, которому я доверилась, единственный, с кем я связывала все свои надежды, и тот теперь затравлен и загнан в угол!

Она почувствовала, как подступили слезы, но предпочла найти выход переполнявшим ее чувствам, разразившись внезапным гневом.

— Ну, погодите! — воскликнула она. — Этот господин де Лапьерьер мне за все заплатит сполна! И у него еще хватало наглости уверять, будто он меня любит! И обхаживать меня здесь, в этом доме, доме, который принадлежит Дюпарке! Да-да, он мне за все заплатит, и чем дороже, тем лучше, ведь все равно никакая расплата не окупит тех страданий, какие мне приходится испытывать по его вине!.. Пусть только попробует снова явиться сюда, он увидит, как я выставлю его за дверь!

— Ах, что вы такое говорите, мадам!.. — в ужасе воскликнула Жюли. — Неужто вы и вправду собираетесь выставить за дверь самого господина де Лапьерьера? Ведь как-никак, а он теперь здесь временный губернатор, и к тому же, я ведь вам уже говорила, мадам, сдается мне, что к нему явно благоволит сам почтенный господин де Туаси!..

— Ах, оставь, плевать мне на него вместе с этим твоим господином де Туаси!.. Боже, был бы здесь Жак, здесь, со мною рядом! Знал бы он, какие интриги плетутся здесь против него!.. Ах, когда же он наконец вернется?.. И вернется ли когда-нибудь?!

С минуту она хранила молчание. Глубокая мука исказила ее прелестные черты. Она взглянула на себя в зеркало, потом с безысходным отчаянием промолвила:

— Но не отправляться же мне самой к господину де Пуэнси, чтобы на коленях молить вернуть Жаку свободу! Нет, мое место здесь! Ведь если он вернется, кто-то должен немедля рассказать, какие козни строят ему исподтишка враги! Но Боже, как же я одинока, как я покинута всеми…

Она запнулась, словно подыскивая нужные слова, и снова заговорила:

— Знаешь ли, Жюли, порой я задаю себе вопрос, а способна ли женщина, со всеми своими слабостями, противостоять этой гнусной своре? И когда я думаю о себе, о своих замыслах, о той силе, какую чувствую в себе и какая заложена во мне самой природой, о том, на что я способна, то говорю себе, неужели я не смогу одолеть какого-то ничтожного Лапьерьера?! Только вот жаль, что я осталась совсем одна…

— Да, мадам, что верно, то верно, теперь вы и вправду совсем одна, — каким-то бесстрастным голосом повторила Жюли, не на шутку встревожившись печальными раздумьями госпожи.

— Ничего не поделаешь, Жюли, теперь мне действительно не на кого опереться и я совсем беззащитна… Мне нужен человек надежный, на кого я могла бы целиком положиться, мужчина, готовый протянуть мне свою сильную руку, на которую я могла бы уверенно опереться. Я сама стала бы головой, сама решала бы, как нам действовать… Мне казалось, я нашла такого человека в Лефоре, и какое-то время мне верилось, что с ним мы сможем осуществить невозможное… Ах, если бы ты знала!.. Если бы ты только знала, Жюли!..

Она вдруг заглянула прямо в глаза служанки, и от этого взгляда той сразу стало как-то не по себе. Никогда еще не читала она на лице своей госпожи такого смятения, такого лихорадочного волнения и такой непоколебимой решимости.

Теперь Мари заговорила совсем другим тоном, торопливо, скороговоркой, будто вся во власти душевных переживаний и горьких сожалений.

— Нет! — воскликнула она. — Откуда тебе знать, что, будь Лефор здесь, Лапьерьер был бы уже мертвецом! Его бы уже не было на свете! Ты поняла, просто не было бы на свете! Стоило мне только пальцем пошевелить, подать знак Лефору, и его бы уже не было!..

— Ой, страх какой! — испуганно воскликнула служанка.

— Я кажусь тебе жестокой, не так ли? — чуть успокоившись, продолжила Мари. — Может, оно и так, но это сильней меня! Во мне будто что-то вдруг переменилось. И это произошло помимо моей воли. Просто я вдруг поняла, что стала совсем другой, вот такой, какой ты меня сейчас видишь. И не могу отогнать от себя мысль, что, будь у меня за спиной такой человек, как Лефор, все было бы совсем по-другому… Я сама могла бы править этим островом!

После торжественной церемонии по случаю прибытия генерал-губернатора Лапьерьер пригласил отобедать своего любимого адъютанта Мерри Рула, а вместе с ним и капитана Люже.

Люже, моряк лет тридцати от роду, с открытым лицом, ничем не походил на типичного морского волка, какие обычно плавали в этих широтах. Вряд ли можно было найти человека, который был бы менее его склонен к рискованным поступкам и которому бы более претили всяческие авантюры.

В этих особенностях своего характера он был точной копией генерал-губернатора и, возможно, именно благодаря этому сходству так привязан к де Туаси.

Сразу было видно, что капитан Люже во сто крат больше предпочел бы плавать совсем в других краях, а не на этих залитых солнцем параллелях, совсем в других водах, а не в этих обдуваемых западными ветрами морях, ибо ни в малой степени не ощущал той якобы неповторимой романтики Антильских островов, о которой ходило так много разговоров в Европе. Легкая жизнь, какой прельщали людей вербовщики, наслаждение вечной весной — напрасно искал все это Люже с тех пор, как попал в тропики.

Все это он и пытался во время обеда изложить Лапьерьеру.

— Вот в чем я и вправду убедился, так это в том, что если здесь поутру заколоть свинью, которой можно прокормиться целую неделю, то не пройдет и трех часов, как она уже вся будет кишеть червями толщиною в палец. Что я знаю, это то, что ни один честный моряк, плавающий в этих морях, никогда не уверен, доберется ли до порта целым и невредимым, ведь их бороздят сотни корсарских кораблей, нагло цепляя на мачты флаги, на какие не имеют ни малейших прав! И губернаторы смотрят на это сквозь пальцы! Мне удалось убедить господина де Туаси принять на этот счет некоторые меры. Теперь капитан любого корсарского или пиратского судна и вообще любого корабля, который плавает не под своим флагом, должен тут же предстать перед судом, причем приговор будет приводиться в исполнение без всякой задержки!

— Это весьма своевременный почин, — одобрил Лапьерьер. — И я могу только приветствовать такую меру. Действуй и я с такой же беспощадностью, колонии это принесло бы только большую пользу. Ведь, в сущности, главное, чего мы добиваемся, это того, чтобы привлечь сюда из Франции как можно больше людей, которые смогли бы трудиться на этой земле, однако те, кто готов покинуть родину, чтобы попытать счастья здесь, на Антильских островах, колеблются из-за опасностей на море, которые подстерегают их во время путешествия!

— Я уверен, что если бы снарядить и как следует вооружить мощный флот, которому не смогли бы противостоять самые отчаянные испанские и английские корсары, то никто бы во Франции уже не боялся более отправиться сюда, на острова!

— Увы! — вздохнул временный губернатор. — Сомневаюсь, чтобы это входило сейчас в намерения Регентства! Там, во Франции, сейчас слишком озабочены войной и фрондой, чтобы думать о нас, а Островная компания ни за что не допустит вооружения кораблей ради защиты возможных будущих колонистов.

Люже с горечью усмехнулся и покачал головой.

— Там, во Франции! — воскликнул он. — Да, мы воюем сейчас против Испании и против императора. Но нашим с вами землякам и этого мало, они норовят воевать и с итальянцами, которые не сделали для нас ничего, кроме хорошего… Они ненавидят Мазарини, ненавидят Патричелли Эмери только за то, что его назначил суперинтендантом финансов сам кардинал… Хорошо, теперь Мазарини отослал Эмери прочь — и что же, снова крики, снова недовольство, даже бунты. Спрашивается, почему? Да только потому, что Мазарини, видите ли, изволил объявить, будто Эмери возвращается в свои поместья. И всем сразу интересно: «Откуда у этого итальянца вдруг появились поместья во Франции?»

— Все дело в том, — заметил Лапьерьер, — что Мазарини, так же как и Эмери, явились во Францию без гроша в кармане, что дает основания заподозрить, будто они обогатились за счет нашей страны…

Люже нахмурил брови.

— Мазарини — человек государственного ума, — уверенно заявил он. — Уж он-то умеет подбирать достойных людей. И вот вам еще одно доказательство: ведь это он назначил господина де Туаси на место господина де Пуэнси!

Лапьерьер понял, что совершил оплошность, покраснел и попытался выкрутиться из неловкого положения.

— Мы здесь, на Мартинике, — пояснил он, — слишком далеко от Франции, чтобы составить себе верное представление о людях и о том, что там происходит… Достаточно клеветы какого-нибудь шпиона, и вот достойный человек превращается в разбойника… Я не имел чести лично знать кардинала Мазарини, однако то, что вы изволили мне поведать, вполне убедило, что это и впрямь наилучший правитель из всех, кого мы знали до нынешних времен.

— Ну, наилучший, — вновь вступил в разговор Люже, — это, быть может, слишком сильно сказано, не забывайте, ведь у него был блестящий предшественник — кардинал Ришелье!

— Ах да, конечно, — тут же с готовностью подхватил временный губернатор, не решаясь более высказывать никаких суждений, дабы не совершить новой оплошности. — Что и говорить, Ришелье это Ришелье…

— Но вернемся к нашему разговору о пиратах и корсарах. Господин де Пуэнси затеял сейчас весьма опасную игру, что еще раз доказывает, что это изменник и человек без чести и совести. Похоже, он имеет склонность вербовать для Сен-Кристофа не колонистов, а морских разбойников. Он окружил себя всяким сбродом, подонками, которым мы и руки бы не подали, ворами, убийцами, мелкими жуликами… Он снабжает их кораблями и выдает им патенты на плавание, чтобы те могли нападать на испанские суда, а делает вид, будто ведет настоящие боевые действия против Испании на стороне Франции! На самом же деле все это только для собственной выгоды. Мне говорили, что в Бас-Тере сейчас с десяток таких вот устрашающих экипажей, состоящих из негодяев самого дурного сорта. Их называют флибустьерами, ведь голландцы, которые занимались тем же презренным ремеслом, нападая в море на суда, чтобы обчистить их до нитки, звались флибутерами… В сущности, они не признают никаких флагов. И если им попадается на пути фрегат, который, на их взгляд, достаточно богато изукрашен, они тут же пускаются за ним в погоню, пока не возьмут на абордаж. Надо ли говорить, что если экипаж сделает попытку сопротивляться, то он будет безжалостно уничтожен вплоть до единого человека. После чего они перегружают с борта на борт награбленное. Эти пираты делят добычу по законам охоты, причем все это оговорено заранее, с одобрения этого бунтовщика, бывшего генерал-губернатора! И уж можно не сомневаться, что и он тоже получает свою долю! Мало того, капитаны этих корсарских судов, называющие себя флибустьерами, дабы подогреть своих людей на зверские убийства, в девяти случаях из десяти открыто разрешают им присваивать себе так называемую «долю дьявола», иными словами, без всякого стеснения подвигают их на расправы с целью грабежа…

— Уверен, что господин де Туаси не замедлит положить конец этим безобразиям!

Капитан Люже неуверенно пожал плечами и пояснил:

— Дело в том, что там, в Бас-Тере, есть один негодяй по имени Граммон, кавалер де Граммон, который ничего не боится и ни перед чем не остановится! Этот человек, в которого явно вселился дьявол, вознамерился не более не менее как атаковать города на побережье Новой Гренады! Если бы ему и вправду удалась эта авантюра, что никак нельзя совсем уж исключать, учитывая, какими головорезами он себя окружил, то у нас здесь появились бы все основания опасаться за свои жизни, ведь мы куда хуже вооружены, чем испанцы в Картахене-де-лас-Индиас, Каракасе или Маракайбо.

Лапьерьер беззаботно рассмеялся.

— Я вполне доверяю своим пушкам, что стоят в форте Сен-Пьер, — заверил его. — Первый же сомнительный корабль, который осмелится приблизиться к нашему острову, будет тут же отправлен на дно морское! Если им и удастся высадиться на берег, то только в том случае, если они застигнут нас врасплох…

Капитан Люже посмотрел временному губернатору прямо в глаза.

— Врасплох… — задумчиво повторил он. — Но вы даже не представляете себе, что это за люди! Дерзость их не знает предела! У меня даже такое впечатление, будто они нарочно лезут на рожон! Они плавают под своим флагом, и что это за флаг! На нем изображен белый череп на черном фоне, мало того, этот кавалер де Граммон, о котором я только что упоминал, вдобавок ко всему бесстыдно выставил на мачте, на всеобщее обозрение, свой старинный фамильный герб!

Он принялся посасывать лежавший подле него плод манго, потом прервал это занятие, чтобы добавить:

— Должен признаться вам под большим секретом, что мы теряем очень много колонистов. Они считают, что Островная компания буквально пускает их по миру и у них уже нет никакой надежды сделать себе на Гваделупе хоть какое-то состояние. Так что они предпочитают ремесло пирата, а потому дружно бегут в Бас-Тер!

— Что касается меня, то я безжалостно осуждал бы на смертную казнь всякого, застигнутого в море без всяких веских на то оснований! И смею вас заверить, что у нас на Мартинике я никогда не допустил бы подобного массового бегства!

Рот капитана Люже искривила какая-то странная недоверчивая улыбка.

— Да ну! — произнес он. — Похоже, вот тут-то вы, господин губернатор, несколько заблуждаетесь!

— Заблуждаюсь?! Что вы хотите этим сказать?

Моряк немного помолчал, потом ответил с оттенком иронии, которой не смог утаить:

— «Сардуана» — это ведь судно, приписанное к Мартинике, не так ли?

— Разумеется, — с явной тревогой подтвердил Лапьерьер. — Она принадлежит почтенному господину де Лафонтену, одному из самых богатых колонистов нашего острова.

— Так вот, господин губернатор, эту самую «Сардуану» мы встретили в открытом море. Она делала галс… И уж можете мне поверить, что курс она держала отнюдь не на Гваделупу. Такого бывалого моряка, как я, не проведешь, сударь… Если хотите знать мое мнение, то направлялась она прямехонько на Сен-Кристоф!

— Но этого не может быть! — вскричал Лапьерьер. — Господин Лафонтен никогда не позволил бы себе заняться пиратским ремеслом…

Он даже заулыбался, представив себе этого почтенного колониста плавающим под черным флагом с изображением черепа.

— И в доказательство того, что вы обознались, капитан, могу сказать вам, что в последнее время я постоянно поддерживал связь с уважаемым господином Лафонтеном. Дело в том, что он намерен купить себе новых рабов и попросил меня известить об этом в Сен-Пьере… Согласитесь, что человек, который собирается покинуть остров, не обзаводится здесь новыми рабами… Думаю, вы просто спутали «Сардуану» с каким-то другим судном…

— Такой ладный фрегат, видно, что за ним хорошо следят, вся подводная часть просмолена как положено… Да нет, сударь, я никак не мог ошибиться, это была «Сардуана»…

Лапьерьер с минуту подумал.

— Для полной уверенности, адъютант, — проговорил он, обернувшись к Мерри Рулу, который в продолжение всего обеда так ни разу и не раскрыл рта, — пошлите кого-нибудь в Диаман, пусть убедятся, что Лафонтен действительно у себя в поместье… Но если окажется, что этот колонист поддерживает тайные отношения с сен-кристофским мятежником, немедленно арестовать его вместе со всеми сообщниками!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ «Ала бомбайа бомбе»

Мари проснулась от первых же криков: «Ала бомбайа бомбе…» Она уже почти час лежала с открытыми глазами, когда в ночной тишине снова раздался этот вопль…

С колотящимся сердцем она вскочила с постели, торопливо накинула розовое дезабилье и бросилась к окну.

Теперь эта фраза, которую ранее чей-то визгливый голос выкрикнул как воинственный клич, превратилась в песнопение, мрачное, заунывное, скандируемое хором. Мари сразу же уловила неровный, прерывистый ритм, напоминающий бой барабана, и ею овладел страх, ибо в звуках этих, нарушавших в ночи уединенную тишину Замка На Горе, не было ничего успокаивающего.

Вглядевшись, она заметила, что изнутри барака пробивался какой-то тусклый свет, впрочем, это ведь оттуда доносился странный шум.

Она подумала: «Интересно, чем там занимается Жюли?» Ведь трудно себе представить, чтобы и служанку тоже не разбудили эти звуки. Мари стремительно выскочила из спальни, бросилась в сторону лестницы и позвала:

— Жюли! Жюли!

Судя по всему, Жюли была испугана не меньше своей госпожи и тоже была настороже, ибо почти тотчас же двери ее комнаты распахнулись и на пороге появилась фигура служанки.

— Вы слыхали, мадам? — тревожно спросила она.

— Странно было бы не проснуться от этакого шума! Ты не знаешь, что там происходит?

Жюли знала об этом не более своей госпожи.

— Тем хуже! — раздраженно проговорила Мари. — В таком случае, ступай спать! Не оставаться же тебе здесь!

— Ах, мадам! — воскликнула Жюли, с трудом обретая дар речи. — Разве вы не знаете, что взбунтовались негры плантатора Аркиана?

— Умоляю, не говори глупостей, Жюли, право же, ты выбрала неподходящий момент.

— Да это вовсе не глупости, мадам. Они перерезали глотку самому Аркиану, убили двоих его детей и жену, а сами успели скрыться… Вы ведь знаете, когда неграм вдруг приспичит удариться в бега, это у них как заразная болезнь или, к примеру, какое-то помешательство, которое передается от одних к другим…

— Да полно сочинять! Они прекрасно знают, что их все равно поймают и ждет жестокое наказание!

— Неужто мадам неизвестно, что этих дьяволов ничто не остановит? Ни хлыст, ни огонь!

— Замолчи! — приказала Мари. — Замолчи! Замолчи! Не то и я тоже потеряю рассудок, как и ты!

Теперь уже с десяток голосов скандировали хором:

Песня с истеричным ритурнелем, монотонно повторяющимся в ритме барабана.

Мари снова взглянула на Жюли. Лицо у той было перекошено от страха.

— Ступай спать, — повторила она. — Возвращайся к себе да запри хорошенько на ключ дверь. А я пойду взгляну, что там происходит!

Она снова, уже в который раз, вспомнила о Лефоре. Как не хватает ей мужских мускулов, чтобы спокойно жить в этих краях! И, подумав об уединенности Замка На Горе, призналась себе, что две одинокие женщины все равно ничего не смогут сделать против разбушевавшейся, вышедшей из повиновения толпы негров… И как оповестить солдат форта? Как обратиться за помощью и к кому?

Видя полное оцепенение Жюли, она схватила ее за плечо и подтолкнула к лестнице, снова повторив, чтобы та отправлялась к себе. Служанка, на сей раз само послушание, покорно подчинилась. Мари поправила на ней спустившееся легкое покрывало, закутала ее, будто имеет дело с перепуганным ребенком, и, направившись к своей двери, проговорила:

— Успокойся, не надо бояться… У меня есть пара пистолетов, думаю, этого хватит, чтобы нагнать на них страху…

Служанка, не произнеся ни слова, уткнулась лицом в покрывало и застыла, двигаясь не больше, чем если бы уже была мертвой.

Мари вернулась к себе и тут же бросилась к окну.

Барак теперь засветился ярче прежнего. Сквозь щели дощатых стен и крыши из пальмовых листьев пробивались отчетливо видимые во тьме пучки света. Мари с недоумением подумала про себя, как негры, которых приучили обходиться без света, смогли устроить себе подобное освещение. В голове пронеслась тысяча предположений: может, кто-то, желая ее гибели, нарочно подстрекал ее негров к бунту? Может, это месть Лапьерьера, обиженного, что она так и не пожелала ему отдаться?..

Потом сказала себе: «Надо во что бы то ни стало узнать, что там происходит…»

Пистолеты Жака висели на стене; она без труда нашла их на ощупь, лунный свет достаточно освещал комнату, чтобы различить очертания всех находившихся в ней предметов. Потом она вернулась к окну, чтобы при более ярком освещении проверить, заряжены ли они. Она вынула пыж и осторожно положила его на стоявший рядом стул. Порох, похоже, сухой. Сдула пыль с кремня. Своими миниатюрными ручками, как бы примеряясь, несколько раз сжала рукоятку, готовясь в нужный момент без промедления выстрелить. Потом туже затянула кушак своего дезабилье, чтобы ночной бриз, раздувая легкую ткань, не стеснял ее движений.

Мари вышла из спальни и бесшумно спустилась по лестнице. Она оказалась во дворе как раз в тот момент, когда пение превратилось в какие-то дикие, почти звериные вопли. Сердце ее тревожно забилось, она почти задыхалась.

Когда она, от волнения почти лишившись сознания, вплотную приблизилась к бараку и поняла, что теперь находится почти в центре каких-то драматических событий, к ней вдруг сразу вернулись силы, вся ее воля, вся решимость идти до конца.

Она не ошиблась. Барак и вправду был ярко освещен изнутри. Она приникла глазом к одной из щелей, и пред ней предстала часть разнузданной сцены, которая происходила в сарае, где спали негры.

Она почувствовала, как ее охватывает ужас, настоящий ужас, от которого она буквально застыла на месте, готовая вот-вот повернуться и убежать как можно дальше, однако острое любопытство все-таки заставило ее остаться.

В самой середине сарая какой-то негр, высокого роста и совершенно голый, с поразительной ловкостью бил всеми десятью длинными, с утолщенными суставами пальцами по стволу дерева. Судя по странному, монотонному ритму, это, должно быть, он и бил в барабан. Однако, приглядевшись получше, она поняла, что принятое ею поначалу за ствол дерева на самом деле выдолбленный изнутри пень, на который сверху натянута высушенная овечья кожа. Так вот он какой, этот барабан… Он звучал гулко и как-то заунывно-мрачно. И в том, как негр колотил пальцами по этой натянутой, вот-вот готовой лопнуть от напряжения коже, было что-то одновременно раздражающее и тревожное. Мари охватило ощущение, будто она оказалась во власти какого-то дьявольского наваждения. Уж не подействовали ли на нее колдовские чары? Ведь так много говорят о магических способностях негров!

Похоже, во власти тех же колдовских чар были и другие негры, она видела, как они исполняли какие-то странные танцы, о которых прежде не имела ни малейшего представления.

Они шли по кругу, в центре которого стоял тот огромный барабан: впереди негритянки, позади мужчины, размахивая палками, кокосовыми орехами, на которых были изображены обезьяньи морды, а некоторые даже, похоже, и настоящими мачете. Время от времени, совершенно неожиданно, они делали крутой поворот и, резко подогнув колени, падали, однако тут же поднимались на ноги и снова занимали свои места в веренице ритмично приплясывающих тел. Песнопения незаметно становились все тише и тише, теперь уже слышалось лишь какое-то едва слышное бормотание, чуть громче жужжания десятка москитов, однако стоило барабанщику завопить: «Ала бомбайа бомбе!» — как эту фразу тут же подхватил хор голосов, да так громко, с такой силой и страстью, что, судя по всему, это подействовало возбуждающе даже на самих негров, ибо большинство из них тут же повалились на землю, извиваясь, словно в конвульсиях; негритянки же при этом принялись срывать с себя жалкие лохмотья, которые кое-как прикрывали их тела, избивали себя кулаками, в кровь расцарапывали кожу, обращали налитые кровью глаза к небесам, будто моля их о чем-то, падали на колени, потом вскакивали и, подрагивая задом, принимались бежать, бесстыдно виляя бедрами.

Внезапно барабан замолк и наступило какое-то затишье. Негры, будто не в силах остановиться, продолжали покачиваться, женщины по-прежнему медленными круговыми движениями вскидывали вверх животы, подергивая плечами, вихляя бедрами и выгибая спины, однако пение, словно по какому-то колдовскому приказу, сразу замолкло, не слышно стало даже топота ног по земляному полу.

«Что же будет дальше?» — подумала про себя Мари.

Она уже не была напугана. Теперь ее охватило какое-то жгучее, всепоглощающее любопытство. Ей и в голову не могло прийти, чтобы рабы, которые были ее собственностью, могли соблюдать такие обряды, предаваться таким невообразимо причудливым, диким оргиям, ведь она всегда считала, что ее негры не такие, как другие, хотя бы из-за того доброжелательного обхождения, которым отличался Замок На Горе.

В тот самый момент, когда ей уж было показалось, что праздник окончен, она увидела, как из рук в руки стали передаваться миски из выдолбленной тыквы, наполненные каким-то напитком, природы которого она никак не могла понять, но который вполне мог быть тафией. Ей тут же подумалось, уж не стащили ли они в замке бочонок белого рома. А может, чтобы сделать из него по-настоящему дьявольский напиток, добавили к рому еще и немного пороху? Она не могла с уверенностью это утверждать, но если уж они способны воровать ром, что могло помешать им добыть и пороху, ведь чего-чего, а этого добра в погребах замка сколько угодно.

На сей раз гнев пересилил в ней и страх, и любопытство. У нее возникло непреодолимое желание тотчас же ворваться в барак и с пистолетами в руках заставить их утихомириться. Ну а не подчинись они ее приказанию, уложить на месте одного-двоих! В конце концов, двумя неграми больше, двумя меньше, разве это цена, чтобы обрести душевный покой?

Несомненно, так бы она и поступила, если бы в тот момент не увидела в тусклом свете просмоленных веток вдруг появившегося Кенка. Он был, как всегда, совершенно голый и казался крупнее, выше ростом и сильнее прочих негров, во всяком случае, выглядел куда более величественно. Неспешной поступью он двинулся к барабану, держа в высоко поднятых руках нечто, напоминающее длинную палку. Сейчас в нем не осталось и следа от того скотоподобного раба, что с тупой покорностью, выбиваясь из сил, с отвисшей челюстью и слюнявыми губами, трудился день-деньской под палящими лучами солнца; в нем появилась какая-то воля и даже благородство.

Приглядевшись, она заметила, что то, что он держал над головой, была вовсе не палка, а мертвая змея, точнее, уж. Ужи были редкостью на Мартинике, здесь встречались лишь гремучие змеи, тайно завезенные туда арроаргами, заклятыми врагами индейцев-караибов, дабы, не неся никаких потерь самим, истребить и уничтожить их племя. Подумать только, негры умудрились найти себе здесь даже ужа!

И тут Мари вдруг все поняла. Сцена, свидетельницей которой она невольно оказалась, была не чем иным, как обрядом в честь Воду, обрядом в честь священной змеи, коей для африканцев был уж. Все эти пляски, все эти песнопения были частью культа Воду!

«Да, похоже, я разволновалась из-за сущих пустяков! — подумала она про себя. — Зря только вылезла из постели…»

Наверное, она, раздираемая самыми противоречивыми чувствами, и впрямь тут же вернулась бы в дом, не раздайся тут в наступившей вдруг тишине барака громкий голос Кенка. Этот голос был совсем не похож на голоса остальных негров. Большинство из них говорили каким-то писклявым фальцетом, голос Кенка же был низким и звучным, словно голос иезуитского священника.

Заунывно монохордом он причитал:

Мари уже начала привыкать к этому странному языку рабов и уловила, что означали заклинания Кенка. Однако она не могла знать, что фраза «Ала бомбайа бомбе», которую он то и дело повторял, была у них чем-то вроде воинственного клича. Клича, чьего затаенного смысла, возможно, до конца не понимали и сами негры, но в любом случае это был клич, которым они выражали свою уверенность в грядущей победе…

Мари решила подождать, пока Кенка закончит свои причитания. Потом она собиралась успокоить Жюли и вернуться к себе в спальню, но вдруг в церемонии появилось что-то новое, чего не было прежде и что говорило — празднество еще только начинается. Женщины и мужчины образовали кольцо вокруг распростертой подле барабана, который назывался «ассотор», мертвой змеи. Снова зазвучали песнопения. Просмоленные ветки, освещавшие помещение, заменили новыми, их стало куда больше, и весь огромный барак засветился еще ярче прежнего.

Все ускоряя ритм, опять загрохотал барабан. Крики «Ала бомбайа бомбе» сделались еще громче и воинственней, сильнее застучали по земляному полу ступни босых ног.

Теперь плясал и Кенка. Он кружился вокруг негритянок, то и дело покидая одну, чтобы сменить ее на другую.

Женщины, как и мужчины, были теперь совершенно голыми; барабан стучал во все более и более головокружительном ритме, и сама Мари уже не могла устоять на месте. Тело ее словно сотрясалось от каких-то толчков, под стать движениям пляшущих негров. Она точно была во власти неведомых чар, о которых много слышала, той черной магии, что вселяла такой ужас в души колонистов.

Барабан тяжело бил три низкие ноты, за которыми следовала напоминающая жужжание трель. При каждом тяжелом, низком ударе Кенка, точно подбрасываемый какой-то невидимой пружиной, резко подпрыгивал вверх, а при жужжащих трелях мелкой дрожью трясся весь с головы до ног. Помимо своей воли Мари в точности повторяла все его движения. Она предчувствовала момент прыжка, и тело ее словно само отрывалось от земли и взмывало вверх, когда же наступал черед жужжания, по спине ее пробегала дрожь, сотрясавшая ее, словно от порыва ледяного ветра.

Сидя на корточках, она положила на колени ставшие теперь ненужными пистолеты. Расширившимися от любопытства, от изумления, что она не в силах противиться этой колдовской магии, глазами наблюдала Мари разворачивающееся перед нею действо. Пляски с каждым мгновением становились все похотливей и сладострастней.

Ром по-прежнему лился рекой, его пили большими глотками, залпом, из полных калебас, при этом ни на секунду не прерывая ни плясок, ни барабанной дроби. Охватившее всех лихорадочное возбуждение все нарастало. Празднество обретало вид какой-то необузданно варварской, исступленной оргии, но внезапно атмосфера в бараке резко переменилась, все словно смягчилось, исполнилось нежного томления. Кружась, подпрыгивая, крутясь вокруг мужчин, негритянки награждали теперь сладострастными ласками тех, кому случалось оказаться поблизости.

Все, и женщины, и мужчины, буквально обливались потом. Эти кисловатые выделения наполняли весь барак каким-то терпким, звериным, мускусным запахом. Кенка был весь покрыт блестящими бусинками пота, словно только что искупался в речке. К запаху пота примешивался острый запах смоляного дыма и тафии — обжигающе едкий, с привкусом серной кислоты, словно запах горячего, только что из перегонного куба, неочищенного крепкого рома.

Должно быть, все уже изрядно напились. И у Мари, которая не пила ни капли, тоже, будто у пьяной, голова пошла кругом. Беспорядочным роем, одна за другой, проносились какие-то неясные, смутные мысли, которых она не успевала задержать в сознании и понять. В полном оцепенении наблюдала она, как женщины без всякого стыда предлагают себя мужчинам, а те взирают на них с нескрываемым пренебрежением.

Она привыкла относиться к своим рабам как к рабочему скоту и не испытывала к ним ничего, кроме глубочайшего презрения; однако теперь смотрела и понимала, что они созданы по тому же образу и подобию, что и она сама, и не могла справиться с охватившим все ее существо смятением, столь сильным, что, казалось, она вот-вот потеряет сознание, рухнет без чувств тут же, на месте, где ею сможет овладеть любой из этих пьяных, озверевших скотов. Но в то же время она старалась не потерять из виду Кенка. Лишь он один интересовал ее, он один не казался ей животным, он один притягивал взор, он один обладал какой-то привлекательностью для нее.

И когда Мари увидела, как вокруг Кенка стала извиваться всем телом юная рабыня по имени Резу, как она со знанием дела, с развратной искушенностью предлагает ему свое тело, ей стало как-то не по себе. Не то чтобы это зрелище по-настоящему огорчило, скорее ее охватило нестерпимое раздражение. Ну и нравы у этих дикарей!

Резу же с улыбкой продолжала свои коварные атаки. Она замедлила ритм своего танца и делала то же, что и другие женщины, уже выбравшие себе мужчину: все ее движения ограничивались теперь лишь мерными, плавными покачиваниями, при этом она все ниже и ниже приседала на корточки, пока наконец не рухнула на землю, изображая плотское наслаждение. Все тело ее призывно трепетало, содрогалось, излучая похоть и сладострастие.

Глаза были закрыты. Мари увидала, как Кенка вдруг застыл на месте, мгновенно прекратив танец. Теперь и она тоже зажмурилась…

Когда же она снова открыла глаза, негр уже держал Резу на руках. Иные пары продолжали, не переводя дыхания, плясать, однако многие мужчины и женщины уже с диким исступлением совокуплялись перед мертвым ужом, вокруг умолкнувшего барабана. Барак тем временем все больше и больше погружался во мрак. Одна за другой гасли просмоленные ветки. И вскоре там воцарилась полная темнота.

При виде Кенка с Резу на руках Мари почувствовала, что вот-вот лишится чувств. Она отвернулась, опустилась на траву. Ее охватило глубокое безразличие ко всему на свете, колдовские чары песнопений и черная магия обряда превратили ее в безвольную, беззащитную жертву.

Словно во сне услыхала она, как кто-то толкнул дверь барака, она с трудом распахнулась, скрипя плохо смазанными кожаными петельными крюками. Мари повернула голову и увидела Кенка. Он по-прежнему нес на руках Резу, ее обмякшее тело казалось почти безжизненным, податливым, готовым отдаться любовным ласкам мужчины. Одному Богу известно, куда он собирался ее унести. Не видя Мари, он направился прямо в ее сторону и неизбежно наткнулся бы на нее в кромешной ночной мгле.

Когда он подошел к ней почти вплотную, она едва слышно, одними губами прошептала его имя: «Кенка!..»

Однако в голосе ее не было и тени былого гнева. Вся она теперь словно расслабилась, размякла, как воск, лишилась последних сил, и шепот этот напоминал скорее какой-то последний, безнадежный зов. Но это не помешало негру узнать голос, обычно внушавший ему такой почтительный ужас. Он повернул голову в ее сторону. Должно быть, он разглядел во тьме силуэт присевшей на землю Мари. Какое-то мгновение он колебался. Окинул взглядом добычу, которая уже была у него на руках, потом стал вглядываться во тьму, ища глазами молодую госпожу. Кенка делал свой выбор. Мари сидела не шелохнувшись: с перехваченным от волнения горлом, вся в тревожном ожидании, не в силах произнести ни звука. Она увидела, как ослепительно сверкнули в лунном свете белки его глаз. До боли сжала кулаки и, понимая, что Кенка все еще так и не выбрал между нею и этой черной рабыней, почувствовала, как сердце ее на какое-то мгновенье пронзил укол ревности.

В ту же самую секунду негр выпустил из рук Резу. Нельзя сказать, чтобы он уронил ее, просто как-то небрежно положил, почти кинул на землю, Мари же, по-прежнему опьяненная танцами, запахом тафии и ритмами большого барабана, сидела все в той же безвольной позе.

Она видела, как к ней все ближе и ближе подходил ее негр, мощный, с сильными, вздувшимися мускулами, неотразимый своей мужской силой.

И он тоже был сильно пьян. Возможно, даже ослеплен! Ведь не мог же он не знать, какие страшные кары ожидали рабов, которые осмеливались насиловать своих хозяек. Но, конечно, он, как и остальные, находился под хмельным воздействием всего этого оргаического празднества, он, державший в своих руках священную мертвую змею…

Мари почувствовала, как ее крепко обхватили мощные руки. И только в тот момент осознала наконец всю глубину пропасти, что отделяет ее от этого мужчины, в котором весь день, с утра до вечера, видит лишь рабочую скотину и который теперь, под покровом ночи, был для нее не более чем самцом, животным.

Но было уже поздно. В плену его рук, его объятий и своего собственного вожделения, она пыталась посмотреть ему в лицо, но глаза Кенка даже не глядели в ее сторону. Он овладел ею так же, как овладел бы любой черной женщиной из барака.

Мари чувствовала себя измученной, истерзанной, но удовлетворенной, когда ее раб оставил ее и снова вернулся к Резу, которая безропотно и покорно дожидалась, когда наступит ее черед.

Из барака все еще доносились сладострастные песнопения, которые смешивались с похотливыми криками и смехом, когда Мари, разбуженная ночной прохладой, умиротворенная, уже не мучимая более тем лихорадочным, тревожным томлением, завернулась в свое одеяние и вернулась в спальню.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Лейтенант Мерри Рул де Гурсела

От отвращения к себе Мари всю ночь не могла сомкнуть глаз. Вернувшись в спальню, она зажгла свечи и принялась разглядывать себя в зеркале. Ей было так мучительно стыдно за плотское наслаждение, испытанное в объятиях собственного раба, что она с трудом сдерживала рыдания.

Солнце едва взошло, а она уже выскочила из постели. Как и всякое утро на этих широтах, несмотря на ранний час, было светло, как в разгар дня. Она подбежала к окну. Дверь барака была распахнута, сорвана с петель.

Глядя на то место, где произошло ее падение, откуда она позвала Кенка, она подумала: «Вон там… Вон там я не устояла, поддавшись чарам этого чудовищного колдовства!..»

Остались ли там, на земле, следы ее ночного приключения? Узнает ли когда-нибудь хоть один человек, как низко она пала?

Но густая трава, что росла вокруг барака, была лишь слегка примята. Она вспомнила Резу, ее безропотность, ее покорность.

Судя по всему, негры еще спали. Во всяком случае, из барака не доносилось ни единого звука. Наповал сраженные выпитым ромом и любовными играми, негры нуждались в отдыхе.

Мари взяла в руки свое дезабилье и принялась рассматривать его при свете дня. Пот негра оставил на нем какие-то темно-бурые разводы, ничем не выводимые пятна, пот был таким едким, что еще немного, и он насквозь прожег бы ткань ее легкого одеяния. «Должно быть, — продумала она про себя, — такие же пятна, пусть и невидимые глазу, остались и на мне самой, обожгли тело таким же манером, как и этот тонкий муслин». И, еще раз взглянув на эти грязные пятна, резким движением отбросила одеяние прочь.

И только тут она вспомнила про пистолеты, которые, когда ее охватила слабость, положила на землю, о которых потом совсем забыла, спеша поскорее возвратиться домой.

Она дотошнейшим взглядом оглядела траву, но там ничего не было. Мари оцепенела от невыразимого ужаса. А что, если это оружие попало в руки к неграм? Если они взяли его себе, где-нибудь припрятали? Ведь рано или поздно они смогут им воспользоваться! Она понимала, какая страшная опасность нависла бы тогда над ней самой, над Жюли.

Словно в лихорадке, она бросилась к двери, сбежала вниз по лестнице, выскочила во двор и понеслась к бараку.

«Это случилось вот здесь!..» — без конца повторяла она. Но там не было ничего, кроме позорно примятой травы, еще хранившей следы двух сплетшихся тел.

Никаких пистолетов не было и в помине.

Мари подумала, а не ошиблась ли она местом, и принялась искать повсюду вокруг барака.

Усыпленные ночной оргией, негры громко храпели. Было уже совсем светло, а они и не думали выходить на работу, однако в тот момент это ничуть не озаботило Мари. Ей во что бы то ни стало надо было отыскать пистолеты… пистолеты Дюпарке…

Все больше и больше поддаваясь панике, она уже совсем утратила способность трезво смотреть на вещи, явно преувеличивая серьезность происшедшего.

Вернулась к выломанной двери барака и, превозмогая страх, рискнула заглянуть внутрь. В исступлении разгула негры даже не попытались замести следы недавней оргии. Большой барабан «ассотор» все стоял на прежнем месте, рядом с окоченевшим телом мертвой змеи. Повсюду валялись тыквенные сосуды, из которых они пили тафию. Валявшиеся посреди барака, прямо на голой земле, негры по-прежнему не выпускали из объятий подруг своих ночных любовных забав. И те и другие дрыхли, громко храпя и широко разинув рты.

В бараке стояла омерзительная вонь от пота, кислого дыхания и всевозможных отбросов. Несмотря на охватившее ее отвращение, одержимая навязчивой идеей во что бы то ни стало отыскать пропавшие пистолеты, она сделала еще один шаг в глубь барака и, сама не зная зачем, встряхнула одного из спящих негров. Но тот лишь перевернулся на другой бок. Она пнула его ногою, негр что-то пробурчал во сне. Однако этого шума оказалось достаточно, чтобы разбудить еще пару-тройку негров, они вскочили словно ужаленные и, сидя на земляном полу, глазами, красными после возлияний и мертвецкого сна, изумленно уставились на разбудившую их госпожу.

Мари пожалела, что не прихватила с собой кнута. Ах, как бы она сейчас щелкнула им! С каким бы удовольствием отхлестала, исполосовала до крови этих черных тварей! Это было бы ее местью, ее расплатой за унижение, за оскорбление, которое нанес ей этот проклятый Кенка, эта вьючная скотина, чью тяжесть она испытала на своем теле!

В ней вдруг вспыхнула яростная жажда отмщения, неукротимая ненависть к этому мерзкому самцу. Пистолеты! Ах, будь у нее сейчас в руках хоть один из них, она бы без всяких колебаний разнесла ему башку! Ну ничего, погоди у меня, ты еще свое получишь! Он ей за все заплатит сполна! Днем раньше, днем позже, она все равно отомстит ему за свое унижение!

Внезапно она поймала себя на мысли: «Вот погоди, стоит мне только пожаловаться Лефору…» — будто пытаясь застращать этим Кенка и будто Лефор по-прежнему был где-то здесь, совсем неподалеку…

В полном замешательстве, вконец выбитая из колеи, задыхаясь от еле сдерживаемых рыданий, она решила было покинуть этот гнусный барак, но, уже добравшись до двери, оказалась лицом к лицу с огромным негром. Это был Кенка. Она задрожала всем телом и почувствовала, как стыд, смешавшись с необузданным гневом, залил ее лицо жарким румянцем. Щеки горели, будто их опалило огнем.

Он стоял не шелохнувшись, как всегда совершенно голый, упершись руками в проем двери. Мари подняла голову и смерила его суровым взглядом.

И обнаружила, что вид у него вполне обычный, что он смотрит на нее теми же глазами, как и прежде, будто ничего не произошло, будто он напрочь позабыл обо всем, что было.

Он было сделал движение, будто собирается уйти, дабы заняться работой, но она его окликнула.

— Кенка, — обратилась она к нему. — А ну-ка разбуди всех этих негров. Если понадобится, кнутом. Уже поздно, и всем давно пора быть в поле или в мастерских!

Он повернул к ней лицо, лишенное всякого выражения, будто ничего не понял из ее слов.

Однако взгляд у него был какой-то блуждающий, растерянный, и он так и не двинулся с места, продолжая невозмутимо, не моргнув глазом, в упор смотреть на нее, неподвижно стоя в проеме двери. Никогда еще прежде не понимала она с такой ясностью, какая головокружительная пропасть культуры, цивилизации лежит между ними.

Кенка! Как могла она думать о нем? Как это ей могло прийти в голову, будто он чем-то отличается от остальных? Неужели она и вправду могла совершить такой непозволительно опрометчивый поступок и окликнуть его по имени, когда он вышел из барака с Резу на руках? Полно, быть того не может! Должно быть, ей это просто приснилось! Конечно же она и не думала звать его, просто он ее увидел, бросился на нее и грубо изнасиловал! Боже, какой кошмар! Она посмотрела на него с таким невыразимым презрением, смерила взглядом, исполненным такой жестокой ненависти, что негр наконец-то вышел из своего невозмутимого оцепенения, и на лице его отразился смертельный ужас…

Однако это она опустила голову и снова покраснела до корней волос… Справедливо ли обвинять во всем этого дикаря? Не лежит ли и на ней доля вины за все, что случилось?

И все же откуда-то из самых глубин ее существа какой-то голос шептал: «Есть только одно средство вычеркнуть все из памяти, уничтожить все следы, забыть — смерть этого человека!»

Она сделала усилие, чтобы взять себя в руки, усмирить клокотавшую в ней ярость, и каким-то бесстрастным, без всякого выражения голосом спросила:

— Кенка… У меня украли пистолеты… Где они?

Он даже не шелохнулся.

— Если мне их не вернут через несколько минут, я велю позвать солдат из форта, и вас всех высекут кнутом…

На лице Кенка по-прежнему не отразилось никаких эмоций. Тогда, не сдерживая более гнева, она закричала:

— Ты слышишь или нет?! Ты и все твои, вы все будете жестоко наказаны! Я прикажу сжечь пару ваших и еще пару, если этого будет мало! И сжечь живьем, перед фортом Сен-Пьер, чтобы вы знали, как устраивать здесь всякие сатанинские оргии! В вас во всех вселился дьявол! Вас всех нужно сжечь на костре! Вы занимаетесь колдовством и должны сгореть как колдуны…

Не в силах сдержать гнев перед невозмутимой безучастностью дикаря, она вернулась к себе, бегом и с трудом преодолевая огромное желание разрыдаться. Разрыдаться от ярости, от бессилия, от того, что она чувствовала себя замаранной, оскверненной…

Не замедляя шага, она поднялась по лестнице и позвала Жюли. Та, встревоженная звуком голоса Мари, тут же появилась в коридоре и со все еще осунувшимся от пережитых ночных тревог лицом спросила:

— Ах, мадам, что там еще произошло? Что там делают эти негры? Давайте уедем отсюда, нельзя нам больше оставаться в этом доме!

— Не говори глупостей! Давай-ка оденься, да поживей!.. Ты поедешь в Сен-Пьер…

— Слушаюсь, мадам… Надеюсь, мадам, по крайней мере, не ранена? Они не причинили мадам никакого вреда?

Мари нервно пожала плечами. Жюли же с настойчивостью, не в силах понять, сколь оскорбительна она для молодой дамы, продолжила:

— Этой ночью, когда мадам спустилась вниз, я встала и выглянула в окно… И видела, как этот Кенка бросился на мадам…

Мари побледнела как смерть. Она вздрогнула, но не произнесла ни звука.

— Я так — перепугалась за мадам, даже закричала… Я ведь слыхала, что негры насилуют белых женщин и что будто это даже для них какое-то особое лакомство, так что я кричала и звала много раз…

— Замолчи… Ступай приведи себя в порядок… Не теряй попусту времени…

Однако служанка не унималась. Вид у нее был по-настоящему встревоженный. Конечно, изнасилование вовсе не было в ее глазах самым страшным несчастьем; однако негры казались ей куда сильнее белых. И их дикие повадки вселяли в нее какой-то суеверный ужас. Снова мешкая и не спеша подчиняться повелениям госпожи, она добавила:

— Если Кенка сделал мадам что-нибудь дурное, то я расскажу об этом в форте. Пусть его посадят под стражу. Когда он бросился на мадам, я испугалась, как бы он вас не задушил…

— Все, довольно! — теряя терпение, крикнула Мари. — Хватит! Он меня не задушил, он не причинил мне никакого вреда… Но я испугалась и убежала…

Потом, немного помолчав, продолжила:

— Да, я действительно испугалась и уронила пистолеты. Потом закрылась в доме и только нынче утром вспомнила, что забыла про пистолеты… Но их там уже не было… Вот почему я хочу, чтобы ты немедленно отправилась в Сен-Пьер и попросила Лапьерьера…

— Попросила Лапьерьера?.. — с изумлением прервала госпожу Жюли.

— Да, — раздраженно подтвердила Мари, — именно Лапьерьера!.. Мы просто вынуждены обратиться к нему за помощью… У нас нет другого выхода… Ты скажешь ему, что прежде, во времена Дюпарке, этот дом днем и ночью охраняли часовые. Теперь здесь, в Замке На Горе, живут только две одинокие женщины… Короче говоря, надо, чтобы нам снова поставили охрану… И давай поторапливайся… Как подумаю, что, возможно, у этих дикарей теперь есть пистолеты!.. Впрочем, что я говорю! Нет никаких сомнений, конечно же, они у них!.. Так что наши жизни в их руках!..

Лейтенант Мерри Рул де Гурсела напряженно, с суровым видом стоял в гостиной. Он все еще не мог отдышаться, ведь по приказанию Лапьерьера он одним махом преодолел расстояние от форта до Замка На Горе, обогнав по дороге Жюли, и, ни разу не передохнув, соскочил с лошади, только оказавшись во дворе дома Мари.

Он озирался по сторонам, поджидая появление хозяйки и разглядывая один за другим предметы, которые находились вокруг. Впервые в жизни он переступил порог замка. Он столько слышал о роскоши этих покоев, что был удивлен, не находя того, что ожидал здесь увидеть.

По природе своей был он человеком, который все слушал, ничего не говоря сам и ничем не выдавая ни мыслей своих, ни суждений. Вот и теперь он рассматривал окружающие его вещи с таким бесстрастным лицом, не дрогнув ни единой его черточкой, что по нему никак нельзя было догадаться, что он обо всем об этом думает. Он с трудом пытался унять учащенное после бешеной скачки биение сердца, но так умело скрывал свои ощущения, что, когда на нижней ступеньке лестницы появилась наконец Мари, она никак не могла догадаться, что на уме у лейтенанта.

— Позвольте засвидетельствовать вам, мадам, свое глубочайшее почтение… — проговорил он, склоняясь в поклоне.

— Добрый день, лейтенант, — ответила Мари. — Полагаю, вы откликнулись на нашу просьбу о помощи?

— Ах, мадам, — снова заговорил Мерри Рул, — когда ваша служанка добралась до форта Сен-Пьер, она все еще была весьма взбудоражена событиями минувшей ночи. Похоже, вы стали жертвою… даже не знаю, как назвать… Жертвою насилия, и притом насилия самого наигнуснейшего толка, со стороны одного из ваших негров, не так ли?

— Жюли все сильно преувеличила, — заверила его Мари, залившись такой густой краской, что своим видом сама же опровергла собственные заверения, дав основания Мерри Рулу тут же укрепиться в своих подозрениях.

— Господин де Лапьерьер просил меня передать вам, мадам, свои извинения, — продолжил он. — Он хотел бы явиться к вам самолично, дабы своим присутствием принести вам покой и утешение, но его по делу, не терпящему отлагательств, срочно вызвал к себе генерал-губернатор, господин де Туаси. Поэтому вместо себя он послал сюда вашего покорного слугу… Вы можете полностью полагаться на меня, иными словами, вы можете рассчитывать на мою глубочайшую преданность и почтение и довериться мне, — добавил он каким-то вкрадчивым голосом, — так же, как и самому губернатору…

— Благодарю вас, сударь, — ответила Мари, не без труда справившись с замешательством, — но мне хотелось бы заверить вас, что служанка моя весьма сильно преувеличила серьезность происшедшего. Нынче ночью она была так перепугана, что вообразила себе невесть что, вот ей и померещились самые невероятные ужасы! На самом же деле мои негры учинили здесь оргию, обряд Воду, вот и все. Вы ведь знаете, о чем идет речь, не так ли?

— Ах, мадам! Увы, еще бы мне не знать! — воскликнул Мерри Рул. — Вот уже пять лет, как я на этом острове, и за это время, к несчастью, мне не раз приходилось принимать меры, дабы пресечь поклонение этому святотатственному культу.

— В тот момент, когда я пришла туда, эти негры, до бесчувствия напившись рому, сломали дверь барака и бросились в мою сторону… Но они не видели меня, сударь, поверьте, они меня вовсе не видели… Один из них толкнул меня, да так сильно, что я упала… Сами знаете, до какого чудовищного транса доводят они себя во время этих преступных обрядов, а потому, полагаю, вам нетрудно вообразить, что они меня даже не увидели… Жюли же тем временем смотрела из окна и изрядно перепугалась. Впрочем, от страха она вечно сочиняет тысячи всяких нелепостей…

Она на мгновенье замолкла, улыбнулась, потом продолжила:

— Однако должна признаться, лейтенант, что и я тоже не на шутку испугалась, настолько, что, когда меня сбили с ног, я уронила пистолеты, которые держала в руках… Я бросилась в дом, спеша укрыться в своей спальне. Лишь нынче утром я вспомнила про оружие и, не найдя его там, где давеча уронила, велела Жюли поспешить в форт, дабы сообщить вам об этом прискорбном происшествии…

— Само собой разумеется, — ледяным тоном процедил Мерри Рул, — если верить тому, что вы рассказали мне об этом происшествии, то, похоже, у нас нет причин обвинять вас в том, будто вы умышленно оставили оружие в пределах досягаемости своих рабов… Тем не менее…

— Тем не менее?! — возмущенно переспросила Мари.

— Тем не менее, — повторил он все тем же ледяным тоном, — есть все основания утверждать, что вы, мадам, вели себя с неслыханным легкомыслием… Что вы собирались делать у двери барака, перед толпой из двух десятков обезумевших рабов, с двумя пистолетами в руках? Почему вы там оказались? Разве вам не известно, как рекомендуется поступать в подобных случаях?

— Нет, — сухо возразила она, — представьте, мне это неизвестно!

— Ах, вот как! Что ж, в таких случаях, мадам, рекомендуется, и правила на сей счет весьма жестки, как можно скорее поставить в известность гарнизон и просить его немедленного вмешательства! Вы ведь не можете не знать, мадам, что стоит взбунтоваться какой-нибудь горстке из трех-четырех негров, как мятеж тут же охватывает целиком весь остров. Так что во имя общей безопасности всем надлежит, не теряя ни минуты, поставить в известность войска!

— И каким же манером я могла это сделать? — с досадой полюбопытствовала Мари.

— Следует ли мне напоминать, мадам, что здесь с вами была ваша горничная, та самая Жюли, о которой мы уже говорили и которая, между нами говоря, явилась с изрядным опозданием, хоть и слывет отменной наездницей!.. Она вполне могла незамедлительно спуститься к нам в Сен-Пьер… Но даже не будь с вами этой служанки, все равно вы обязаны были предупредить нас самолично, вместо того чтобы безрассудно подвергать себя опасности, бросаясь туда с парой пистолетов в руках!

— Не знаю, — заметила она, — позволил бы себе господин Лапьерьер говорить со мной в подобном тоне. Даже соверши я и вправду нечто предосудительное, все равно ваш тон, сударь, мог бы быть и полюбезней…

— И каким же, позвольте полюбопытствовать, тоном говорит с вами господин де Лапьерьер?

— Он говорит со мной, сударь, тоном, которым пристало говорить человеку благородного происхождения, дворянину, когда он обращается к даме…

— Прошу прощения, — нагло возразил Рул, — но в таком случае, похоже, господин де Монтень был совершенно прав, говоря, что чувства обманчивы. Ведь мне казалось, будто однажды я слышал, как вы упрекали его в дерзости…

В тот момент Мари вспомнила, где она видела этого лейтенанта. Это его она увидела в проеме окна, подслушивающего их с Лапьерьером, когда тот после незабываемой сцены явился к ней со своими пылкими излияниями. Она досадливо закусила губу.

— Какая разница! — помолчав, проговорила она. — Надеюсь, в гарнизоне Сен-Пьера служат не одни только грубые солдафоны и мне удастся найти там офицера, который был бы достоин носить это звание…

— Лейтенант Мерри Рул де Гурсела по прозвищу Медерик весь в вашем распоряжении, мадам…

— Чтобы допрашивать меня, будто я совершила какое-то преступление, или и вправду оказать мне услугу?

— И для того, и для другого, все зависит от долга в отношении его величества…

Мари повернулась к нему спиной и сделала несколько шагов в сторону окна. Она размышляла. Она чувствовала, что форт теперь населен ее врагами. Людьми, которые, вне всякого сомнения, желали бы погубить ее. Неужели Лапьерьера и вправду вдруг призвал к себе генерал-губернатор и по этой причине он не соизволил явиться сюда собственной персоной? Выходит, все эти страстные признания были всего лишь ложью? Теперь она порадовалась, что не поддалась тогда минутному порыву и не призналась Лапьерьеру в своем тайном браке с Дюпарке! Тогда бы они непременно воспользовались этим, чтобы погубить ее, а затем и самого генерала!

Надо пойти на хитрость, слукавить, чтобы выиграть время… Она обернулась к нему и предложила:

— Присядьте, лейтенант…

Мерри Рул повиновался. С минуту она с серьезным видом вглядывалась в его лицо.

— Послушайте, лейтенант, — проговорила наконец она, — я обратилась к властям вовсе не затем, чтобы меня подвергали унизительным допросам. Я велела попросить, памятуя о связывающих нас дружеских отношениях… так вот, я велела обратиться к господину де Лапьерьеру с просьбой, дабы он соблаговолил предоставить мне стражу, как это было здесь во времена генерала Дюпарке.

— Позволительно ли мне будет заметить вам, мадам, что если каждый колонист острова будет требовать охраны, то в Сен-Пьере останется не так много солдат. Позволю себе также напомнить, что во времена, когда генерал Дюпарке был губернатором этого острова, он мог делать все, что ему заблагорассудится! Я не вижу никаких оснований предоставлять стражу для охраны этого дома. Нет ровно никаких оснований, кроме разве что его личной безопасности, когда сам он еще жил в этом замке…

— Выходит, вы отказываете в вооруженной защите двум одиноким женщинам?

— Я не говорил ничего подобного. Мы здесь для того, чтобы поддерживать порядок и обеспечивать защиту колонистам, поскольку эта земля принадлежит Франции…

— Ах, вот как, сударь! — воскликнула Мари, вконец раздраженная этим непроницаемым видом, этой открытой враждебностью, этими уловками и увертками, явным нежеланием быть полезным, оставаясь в строгих рамках законности. — Но в таком случае, сударь, не соблаговолите ли объяснить мне, с какой целью вы явились сюда и что означает ваше поведение? Действуете ли вы по приказанию господина де Лапьерьера или по своему собственному почину? Угодно ли кому-нибудь, чтобы мне и Жюли перерезали глотки, или я все-таки могу рассчитывать на защиту? Должна ли я обратиться с этой просьбой лично к господину де Туаси? Или же мне следует покинуть остров, где мое присутствие нежелательно?

— Ах, как вы вспыльчивы, мадам! Разве я говорил вам, будто ваше присутствие на острове нежелательно? Разве я говорил вам, будто мы не желаем взять вас под защиту? Полно, будьте же благоразумны! Думаю, вы все еще находитесь под впечатлением ужасов минувшей ночи, и вполне понимаю ваше возбужденное состояние. Что ж, в таком случае, раз уж вы сами на этом настаиваете, буду вынужден изъясняться с предельной ясностью и откровенностью… Заранее прошу простить мне невольную грубость, которую буду вынужден допустить в разговоре с вами… Но сможете ли вы простить мне это?

— Разумеется, сударь, ведь я более всего желаю, чтобы между нами не было никаких экивоков и недомолвок.

— В таком случае, мадам, должен заявить вам следующее: прежде всего, вы не имеете на острове Мартиника ни чинов, ни званий, которые давали бы вам право на вооруженную охрану. Мне известно, что у вас здесь имеется две пушки, которые превращают этот замок в настоящую крепость. Могу ли я признаться, что считаю это явным излишеством, в то время как у нас уже есть крепость в Сен-Пьере? Ладно, оставим пока в стороне это мощное оружие, но ответьте мне, что сказали бы люди, дай я и вправду вам двух стражников?.. Если только не менять их каждый день, непременно пойдут разговоры, будто у вас есть протеже в форте, которых вы во что бы то ни стало желаете держать поближе к себе… Ах, вижу, вам уже не по нутру моя откровенность! Знали бы вы, сколько имен произносят с намеком, будто носящим их удавалось добиться ваших милостей… Заметьте, я сказал «будто», ибо вовсе не имею желания наносить вам оскорблений…

Лицо Мари выразило такое негодование, что Рул счел необходимым поинтересоваться:

— Могу ли я продолжать в том же откровенном тоне или рискую заслужить обвинения в дерзости?

— Продолжайте, — холодно приказала она.

— Ладно, видит Бог, вы сами этого хотели! Кроме того, мадам, нападение, жертвою которого вы якобы стали нынче ночью, дело вовсе не такое уж ясное… Ваша горничная видела вас из окна… И прошу заметить, что она, эта горничная, отнюдь не молчит. Готов поверить, что от страха у нее мог слегка помутиться рассудок, но вряд ли можно убедить таких бывалых колонистов, как я или члены Суверенного совета, будто Жюли и вправду лжет…

— Так вы мне не верите! — вне себя от ярости воскликнула Мари. — Но что же вам нужно? Какие еще вам нужны доказательства? Неужели какая-то горничная вызывает у вас больше доверия, чем та, кто сидит сейчас перед вами?

— Прошу вас, не будем говорить о происхождении, — возразил Мерри Рул, — во-первых, свидетельство всегда остается свидетельством, от кого бы оно ни исходило, кроме того, ходят слухи, будто и ваше собственное благородное происхождение вовсе еще не доказано, а некоторые люди, которых я с удовольствием счел бы гнусными клеветниками, и вовсе утверждают, якобы в недалеком прошлом вы были не более чем служанкой на постоялом дворе…

Мари побледнела как полотно. Она поднялась с кресла. И срывающимся голосом с трудом проговорила:

— Покончим с этим, сударь. Вижу, этот разговор все равно ни к чему не приведет. Так что лучше прекратить его сейчас…

Мерри Рул даже не шелохнулся. Он опустил голову, делая вид, будто не заметил, что Мари, по сути дела, указала ему на дверь. Казалось, он о чем-то размышлял, и юная дама, будучи неспособна прочитать на его лице даже малейших отражений чувств, не могла догадаться, о чем же он думал. Она без конца задавала себе вопрос, в чем причины его столь странного поведения. Почему после признания в страстной к ней любви Лапьерьер ведет себя подобным образом и позволяет это делать своим подчиненным? Чего он хочет от нее добиться? Что означает столь резкий отказ обеспечить ей защиту против негров?

— Позволительно ли мне будет, мадам, — спросил вдруг Мерри Рул, — представить вам этот вопрос с совершенно иной стороны?

— Что ж, я слушаю, — сухо разрешила она.

— Видите ли, — начал он почти любезным тоном, — видите ли, дело в том… что в таком положении, как ваше… Поверьте мне, вы живете в доме, который слишком велик и слишком роскошен для вашего нынешнего положения…

— Но этот дом принадлежит генералу!

— Ах, мадам! — с почти душераздирающей печалью в голосе воскликнул Рул. — Видите ли, господину Дюпарке, увы, никогда уже более не суждено вернуться на Мартинику! Пора расстаться с иллюзиями! Нам стало известно из надежных источников, и я полагал, что господин де Лапьерьер уже сообщил вам об этом, что даже если командор де Пуэнси вернет ему свободу, он все равно будет волей-неволей вынужден сразу же возвратиться во Францию, даже не имея возможности хоть ненадолго задержаться на этом острове… Нет-нет, все имущество, которое принадлежит ему здесь, потеряно для него навсегда. Дай Бог, чтобы ему еще хоть как-нибудь возместили убытки. Так вот, повторяю, этот дом слишком велик для вас и слишком удален от города, чтобы в нем могли спокойно жить две одинокие женщины.

В полном ошеломлении Мари смотрела на лейтенанта. Она задавала себе вопрос, к чему, интересно, он клонит и почему снова так настойчиво повторяет, что генерала Дюпарке ждет это неизбежное изгнание. Ей пришлось сделать над собой неимоверное усилие, чтобы сдержать рвущееся с уст восклицание протеста и не прервать офицера.

— Две одинокие женщины, живя в таком огромном замке, подвергают свою жизнь в условиях нашего острова серьезнейшему риску. Этой ночью вы и сами имели случай убедиться, сколь опасны могут быть негры. Должен уточнить, что, будь на вашем месте мужчина, эти дикари обошлись бы с ним куда менее милосердно… Обычно они с полным хладнокровием просто перерезают колонистам глотки. Нет никаких сомнений, что только благодаря тому, что они удовлетворяют с их несчастными женами свои низменные страсти, они зачастую и оставляют их в живых… я говорю — зачастую, но отнюдь не всегда!.. Кроме того, считаю своим долгом напомнить вам и об опасностях, которые грозят жителям острова со стороны индейцев-караибов. Правда, сейчас у нас есть с этими дикарями некое соглашение, которое они пока что вроде бы соблюдают… Но мы слишком хорошо знаем этих индейцев, чтобы доверять их слову. Ведь они словно дети. Никогда невозможно заранее предвидеть ни их действий, ни того, как они будут реагировать на те или иные события, и нет никакой уверенности, что завтра или послезавтра они не вторгнутся в наши края… И что, позвольте полюбопытствовать, вы будете здесь делать в таком случае, не имея никого рядом, кроме своей Жюли и рабов?

Он замолк, чтобы перевести дыхание и дать возможность Мари обдумать его аргументы. Потом продолжил:

— Нет-нет, мадам! Поверьте, самое лучшее, что вы можете сделать, это покинуть замок. Мы с господином Лапьерьером найдем вам другое жилище, где-нибудь в Сен-Пьере или в непосредственной близости от него, какой-нибудь дом, который бы куда больше соответствовал вашему нынешнему положению и вашим средствам…

— Моим средствам? — возразила Мари. — Вы говорите о моих средствах, разве они вам известны?

— По правде говоря, я не знаю, имеете ли вы состояние. Однако могу сказать, что ваш нынешний образ жизни, похоже, весьма мало соответствует размерам и роскоши этого замка…

— Выходит, если я правильно вас понимаю, вы советуете мне продать Замок На Горе, не так ли?

— Но позвольте, мадам! — воскликнул Рул. — Не вы ли сами только что говорили мне, что этот замок не ваш, что он принадлежит генералу Дюпарке?.. По какому же праву вы смогли бы его продать?

— В таком случае, я положительно не понимаю, к чему вы клоните, — заметила Мари. — Вы уверяете меня, что найдете мне дом в Сен-Пьере или где-нибудь поблизости — а я вполне отдаю себе отчет, с какими трудностями столкнулись бы вы в поисках такого жилища, — и в то же время вы советуете мне покинуть этот замок, который мне ровно ничего не стоит. Этот дом, что вы намерены найти мне в Сен-Пьере, он что, будет предоставлен мне даром? Или же вы собираетесь ввести меня в новые расходы?

Мерри Рул несколько смущенно пожал плечами.

— Я только хочу сказать, — промолвил он, — что этот замок мог бы стать для наших войск отменным стратегическим пунктом. Сейчас ходит много разговоров о разных корсарах, пиратах и флибустьерах. Возможно, вы и сами слышали о знаменитых флибустьерах, которых пригрел и содержит господин де Пуэнси? Так вот, в один прекрасный день Мартиника вполне может стать жертвой нападения со стороны этих морских бандитов. И замок, надежно укрепленный, мог бы служить отличнейшим подспорьем боевым действиям из форта Сен-Пьер…

— Короче говоря, — спокойным тоном заключила Мари, — вы предлагаете мне не что иное, как обмен: покинуть этот замок, оставив его вам, а в награду вы найдете мне какую-нибудь халупу в Сен-Пьере, не так ли?

— Уверен, что помимо этого губернатор выплатит вам солидную компенсацию, ведь он сможет и сам поселиться в этом замке.

— Какой еще губернатор? — поинтересовалась Мари.

— Господин де Лапьерьер…

— В таком случае, так и говорите, «временный губернатор». До тех пор, пока генерал не получил новых титулов и пока его официально не отрешили от этих, господин де Лапьерьер остается всего лишь временным, и не более. Так что выражайтесь поточней, иначе вам не избежать весьма досадных недоразумений… В сущности, могу догадаться, что господин де Лапьерьер не имел бы ничего против того, чтобы покинуть свои апартаменты в форте, пропахшие армейским потом, старой кожей и солдатской амуницией, и перебраться сюда. У него неплохой вкус… И, насколько я понимаю, до сегодняшнего дня вы не считали необходимым убирать отсюда эти две пушки, которые охраняют въезд в замок, эти две пушки, которые, вне всякого сомнения, являются весьма устрашающим оружием в руках двух женщин, что живут в этом доме, не так ли?.. Но, возможно, уже завтра, если я выражу желание остаться в замке, вы сочтете за благо отдать приказ лишить нас этих каронад…

— Нет, эти пушки хороши там, где они стоят. Должно быть, потребовалось немало человеческих усилий поднять их сюда, и понадобится не меньше труда, чтобы доставить их в Сен-Пьер. Нет, мадам, было бы куда легче, нравится вам это или нет, просто-напросто обосноваться в этом замке…

Мари улыбнулась. Угрозы более не пугали ее; во всяком случае, пока Дюпарке находится в плену, а стало быть, официально не отрешен от должности, ей нечего бояться. Даже если предположить наихудшее, она могла бы представить свидетельства, что как-никак является законной супругой генерала, и, следовательно, замок равным образом принадлежит как ему, так и ей…

— Вы дурно осведомлены, сударь, — изрекла она. — Вы не знаете меня, и вы не отдаете себе отчета, что за человек генерал Дюпарке. Пусть он сейчас и в плену, но тень его всегда присутствует в этом замке, который, что бы вы там себе ни вообразили, по праву принадлежит мне… Можете передать господину де Лапьерьеру, что он может обломать себе ногти об эти камни, но никогда не будет здесь хозяином! Во всяком случае, пока я жива.

Внезапно манеры и тон лейтенанта резко переменились. И вполне любезно, почти сочувствующе он проговорил:

— Ах, мадам! Если бы вы знали, как прискорбна мне роль, которую мне пришлось играть пред вами… Ибо, в сущности, я не более чем посредник, исполняющий данное мне поручение, и если вы позволите мне высказать свое личное суждение, не офицера, коим являюсь, а просто человека, то я скажу вам, что вполне одобряю ваше решение.

Она повернула к нему лицо, выражавшее самое живейшее изумление. Изумление, которого она не в силах была скрыть.

Он поднялся, подошел к ней и с какой-то неожиданной мягкостью в голосе проговорил:

— Мадам, я ехал сюда с разбитым сердцем, да-да, с сердцем, разбитым от мысли, какие страдания вынужден буду причинить вам… Однако я подчинился приказу… Вы меня не знаете, вы никогда меня не видели и понятия не имеете, что я за человек. Мне очень жаль. Тем не менее позвольте заверить вас, что в моем лице вы можете обрести самого преданнейшего из слуг… Да, самого верного и преданного… Послушайте, мадам, стоит вам только сказать, и никто не будет служить преданней меня. Моя жизнь, мое оружие — все, чем я владею, будет в полном вашем распоряжении… С вами, ради вас, мадам, я способен свершить великие дела…

— И что же я должна сделать? — спросила Мари, делая вид, будто глубоко тронута его словами. — Что же я должна сделать, чтобы заслужить вашу преданность?

— Я надеялся, что вы меня поймете, — был ответ Мерри Рула, — я искренне на это рассчитывал. Но у вас сложилось обо мне слишком дурное впечатление, ведь мне, увы, пришлось показать свое лицо лишь с самой дурной стороны… Не удивительно, что я произвел на вас впечатление грубияна, хотя в моем сердце старого вояки хранятся целые сокровища нерастраченной нежности… Признаться, мадам, своей красотой и грацией, своими манерами вы произвели на меня неизгладимое впечатление с того самого дня, когда я впервые имел счастье вас увидеть: это удивляет, не так ли?

Мари улыбнулась и, перебив его излияния, заметила:

— Позвольте, но это уже объяснение в любви!

— Не надо смеяться. Ведь я могу быть вам очень полезным. Могу заранее уведомить вас, что губернатор жаждет завладеть Замком На Горе, потому что, окажись замок и вправду в его руках, полагаю, он был бы счастлив подарить вам его снова. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду?.. Он утверждает, будто любит вас… Но способен ли этот человек любить?

— Подчиняетесь ли вы приказаниям свыше, делая мне подобные признания? — поинтересовалась Мари.

— Не надо насмехаться над чувствами, которые я ношу в своем сердце. Имейте хотя бы каплю сострадания. Я рассказал вам все это, чтобы доказать, что вы можете мне доверять. Конечно, я солдат, и солдат, привыкший подчиняться приказам, но я еще и мужчина, а перед вами, мадам, мужчина, обделенный счастьем, которого один ваш жест, одно ваше слово может переполнить блаженством…

Она внимательно всматривалась в него, по лицу ее пробежала легкая улыбка. «Что ж, — подумала она про себя, — он вовсе недурен собой, ничуть не менее элегантен, чем Лапьерьер, и куда изощренней умом и изысканней манерами, чем Лефор». Ей не хотелось даже вспоминать про Кенка. Однако Мерри Рул не вызывал в ней ровно никаких чувств. Нет-нет, она даже в мыслях не могла подставить этому человеку губы для поцелуя или вообразить себя в его объятиях…

Тем не менее она понимала, что не должна полностью лишать его всякой надежды, ибо догадывалась, что Рул может стать как союзником, так и беспощадным врагом.

— Ах! — с сокрушенным видом вздохнула она. — Право, даже не знаю, что ответить на ваше предложение… Вы требуете от меня серьезных обещаний, а у меня сегодня, признаться откровенно, недостаточно ясная голова, чтобы я могла здраво судить о вещах… Эта жуткая ночь совсем выбила меня из колеи… Не знаю, что вам там наговорила Жюли, но я и вправду насмерть перепугалась…

— Я смогу защитить вас, мадам…

— Да, но мне нужна защита немедленно, прямо сейчас! Мне нужны двое стражников, которые бы стояли у этих дверей, а вы, похоже, отнюдь не намерены их присылать… Почему? Неужели потому, что кто-то может сказать, будто они мои любовники? Не признались ли вы сами, что мне и так приписывают слишком много похождений? Как вы видите, я вовсе не боюсь называть вещи своими именами…

Мари увидела, как Мерри Рул задумчиво потер переносицу, пару раз тяжело вздохнул. Потом каким-то глухим голосом проговорил:

— Я имею некоторое влияние на господина де Лапьерьера, во всяком случае, пользуюсь его доверием. И клянусь вам, сделаю все возможное, чтобы добиться для вас этой охраны… А в награду могу ли я рассчитывать на вашу благосклонность? Оставите ли вы мне хоть небольшую надежду, которая бы осветила мою жизнь?

— Ах, сударь! — воскликнула Мари, как заправская комедиантка, изобразив на лице обещание. — Право, не вижу никаких причин лишать вас надежды! Ведь я сама живу только надеждой и слишком хорошо знаю ей цену… Конечно, сударь, храните надежду, непременно храните надежду!..

Она встала и с милой улыбкой протянула ему руку. Тот резко вскочил с кресла, бросился к ней, схватил за руку и приник к ней губами. Поцелуй получился долгим и томным, он умудрился вложить в него тысячи вопросов, клятв и заверений. Она не мешала ему, даже делая вид, будто затрепетала от удовольствия.

— Вы можете на меня рассчитывать, — заявил он, отпуская наконец ее руку. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам… Надеюсь, вы позволите мне посетить вас вновь?

— О, разумеется! — разрешила она. — Правда, сударь, мы так и не обсудили с вами одно дело, которое чрезвычайно меня тревожит… Я имею в виду пистолеты…

— Негры никогда не вернут их вам… Даже если у них нет намерения ими воспользоваться, скорее уж они выбросят их в реку…

— Ах! Что же со мной будет! — в отчаянии воскликнула Мари. — О Боже!

— Я скажу, что оружие уже нашлось. Вас не станут тревожить из-за этой неосторожности, положитесь на меня…

Пятясь задом, он уже было направился к двери. Но неожиданно передумал и, гордо расправив плечи, вытащил из-за пояса свои собственные пистолеты.

— Позвольте мне сделать вам этот подарок, — проговорил он. — В этом доме вы не можете оставаться безоружной. Прошу вас, примите мои пистолеты и храните их в память обо мне.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Поклонники Мари

Возвращаясь назад, Мерри Рул встретил по дороге Жюли. Она ехала медленным шагом, ничуть не понукая свою лошадь и нимало не спеша, даже, напротив, было такое впечатление, будто кто-то помимо ее воли, насильно тащил ее к Замку На Горе.

Лейтенант лишь слегка натянул поводья, чтобы небрежным жестом поприветствовать юную служанку. Может, прежде он рассчитывал, что должен вначале заслужить расположение горничной, чтобы потом вернее добиться своих целей с госпожой? Он успел мельком увидеть лицо Жюли. Без единой кровинки, осунувшееся от бессонницы, с темными кругами вокруг глаз, короче говоря, с явными следами ужасов минувшей ночи. Она показалась лейтенанту самой перепуганной женщиной на всем Карибском море.

Он с трудом сдержал смех, ибо, удаляясь от нее, подумал про себя, что Жюли не замедлит поделиться своими страхами с мадам де Сент-Андре. Ведь страх штука заразительная. Вполне вероятно, двух женщин охватит паника. Мари переменит свое решение, покинет замок и явится умолять их найти ей сносное жилище в Сен-Пьере или в его окрестностях. И тогда ей уже не будет спасенья! Она станет пропащей женщиной, зависящей от милостей всякого, кто пожелает.

Лапьерьер ждал с нетерпением. Он не нашел ничего предосудительного в том, что Мерри Рул вошел к нему даже не постучавшись, с той непринужденной вольностью в повадках, к которой он приучил его своим явным расположением, и даже, едва завидев лейтенанта, сам поспешно бросился ему навстречу.

— Ах, Медерик, наконец-то! — воскликнул он. — Ну что? Вы говорили с ней? Как все прошло?.. Вот кресло, друг мой, присядьте, вы никак не отдышитесь! Вижу, вы не потеряли даром ни минуты!

— И вправду, ни единой минуты, — согласился Мерри Рул. — Я без остановок мчался до самого замка, а назад доскакал еще скорее…

— Ну так что? — повторил свой вопрос губернатор. — Ну так что, вы говорили с ней обо мне?

— О! — воскликнул Медерик. — Должен признаться, эта женщина не из слабых!.. Сильно сомневаюсь, чтобы она сдалась без сопротивления. Мы ведь с вами видели нынче утром ее горничную. Та была перепугана насмерть. Так вот! Должен вас заверить, дражайший губернатор, что госпожа ее сделана совсем из другого теста!

— Вы говорили с ней насчет замка?

— Мы говорили о тысяче разных вещей, — проговорил лейтенант, поудобней устраиваясь в кресле. — Она сама призналась мне в пропаже оружия. Эта история с пистолетами… Я немного преувеличил серьезность происшедшего, чтобы припугнуть ее побольше. Я сказал, что правила на сей счет очень строги. Что она допустила преступную оплошность, оставив пистолеты там, где ими могли завладеть негры. Кроме того, я сказал ей, что мы не можем предоставить ей охрану, которую ей желательно иметь… Короче, я сказал ей все, что вы советовали мне довести до ее сведения… Но она все время возвращалась к разговору об опасностях, которые подстерегают двух одиноких женщин, живущих поблизости от этого барака с неграми…

— Кстати, а что с этим бунтом?

Мерри Рул пожал плечами.

— Это всего лишь обряд Воду… обряд Воду, и ничего больше… В общем, ничего серьезного…

— А что она сама? Это правда, что она стала жертвой насилия?

Мерри Рул многозначительно ухмыльнулся.

— Вам угодно, дражайший губернатор, чтобы я высказал вам свое личное суждение? Вы ведь слышали, что рассказывала служанка? Так вот, полагаю, эта Жюли отнюдь не ошиблась!.. Одно из двух: либо мадам де Сент-Андре и вправду изнасиловал один из ее рабов, либо она сама отдалась ему по доброй воле! Ах, дорогой друг, видели бы вы, какой краской вдруг залилось ее личико, когда я дал ей понять, что служанка видела ее в объятьях негра…

— Выходит, вы почти уверены, что мадам де Сент-Андре действительно была изнасилована одним из своих негров?

— Именно так: изнасилована или отдалась сама, так сказать, по взаимному согласию…

— Проклятье! — в гневе вскричал губернатор, с силой стукнув кулаком по столу. — Проклятье! Выходит, все женщины и впрямь одной гнусной породы! С негром! Иными словами, со скотом! Поганым животным, куда более зловонным, чем лошадь!

Мерри Рул снова ухмыльнулся.

— Так или иначе, дорогой друг мой, но, что бы там ни случилось, видели бы вы ее нынче утром, вы не говорили бы о ней с таким отвращением! Черт побери, какая красотка! Что за стать! Что за манеры! Какой блеск в глазах! Клянусь честью, не будь вы в том вполне уверены, никогда бы не подумал, что эта женщина не более чем бывшая служанка на постоялом дворе!

Лапьерьер снова принялся мерить шагами кабинет. Он был вне себя от ярости. Уже в курсе сплетен насчет ее интрижки с кавалером Реджинальдом де Мобре, он подозревал, что это лишь одно из многих ее мимолетных любовных похождений. И сама мысль, что теперь она принадлежала еще и негру, буквально выводила его из себя. Он, который прозевал свой час, он, который согрел постель для другого, он так ничего и не получил, тогда как негр, грязный, вонючий негр добился большего, чем сам он мог когда бы то ни было надеяться!

— Ну, а что насчет замка? — дрожащим от едва сдерживаемого гнева голосом вновь заговорил он. — Намерена она его покинуть или нет?

— И слушать не хочет! Она воображает, будто он принадлежит ей, и, пока она жива, вы только ногти обломаете о его камни…

— Это мы еще посмотрим!.. Послушайте, Медерик, эта женщина уже довольно издевалась надо мною, и теперь одно из двух: или она приползет ко мне на коленях, покорная, униженная, раскаявшаяся в своих грехах, и тогда я охотно прощу ее, или она по-прежнему будет задирать нос, и тогда я ее уничтожу!.. Да, уничтожу с такой же легкостью, как вот это, — добавил он, ломая руками перо.

Не услышав от лейтенанта никакого ответа, он с минуту помолчал, потом продолжил:

— Так или иначе, но, клянусь вам, она будет моей! Теперь у меня в руках вся власть! Генерал-губернатор прислушивается ко мне, уважает меня, поддерживает во всем!.. Он намерен просить кардинала присвоить мне звание… Так что волей-неволей, а этой гордячке все равно придется склонить передо мной голову!

— На вашем месте, — возразил Мерри Рул, — я бы не стал слишком торопить события.

— Торопить события? — переспросил он. — А мне кажется, что я, напротив, веду достаточно тонкую игру. Я послал вас к мадам де Сент-Андре, чтобы, так сказать, прощупать положение вещей, чтобы выяснить, как она отнесется к тому, что ей придется покинуть замок… Теперь мне остается только отправиться туда вслед за вами и успокоить ее, дабы она, как я надеюсь, почувствовала ко мне некоторую признательность. Полагаю, вы говорили с ней достаточно сурово, оставаясь, само собой разумеется, в строжайших рамках законности, не так ли?

— Вне всякого сомнения. Однако, по моему мнению, она из тех женщин, от которых лаской можно добиться куда большего, чем грубостью. У меня сложилось впечатление, будто она питает большие надежды, что вы поможете ей выпутаться из этого тяжелого положения. Возможно даже, она самолично явится сюда и будет умолять вас предоставить ей охрану…

— Отлично! — воскликнул Лапьерьер. — Я же говорил вам, что она приползет сюда на коленях! Выходит, вы того же мнения!

— Видите ли, на вашем месте, дорогой друг, я не стал бы дожидаться, пока она приползет сюда униженная, на коленях… Я бы заставил ее подождать пару-тройку дней… Ровно столько, чтобы она перепугалась до смерти, а она непременно перепугается, даже если ей в этом не поможет Жюли. И вот тогда-то я и послал бы ей эту самую охрану… Иными словами, она никогда не простит вам, если вы вынудите ее унижаться перед вами… А на другой день я отправился бы к ней сам, дабы убедиться, довольна ли она мною… И вот тут, уверен, вы смогли бы добиться от нее всего, чего только пожелаете…

— Дражайший Медерик, — надменно возразил ему Лапьерьер, — поверьте, я знаю женщин отнюдь не хуже вас. Но тактика, которую применили бы на моем месте вы, была бы тактикой, что пристала лейтенанту. А мне надо, чтобы мадам де Сент-Андре как следует вбила себе в головку несколько вещей: во-первых, что генерал Дюпарке никогда уже более не ступит ногою на этот остров и она лишь попусту потратит время, если и дальше будет ждать его на манер Пенелопы — хотя, правду сказать, уж она-то, похоже, не проявляет излишнего рвения, чтобы отвадить от себя ухажеров! Надо, чтобы она наконец уразумела, что теперь я губернатор Мартиники, вся власть здесь в моих руках и я могу сделать с ней все, что угодно, и даже выдворить из замка, если таково будет мое желание! Может, она запамятовала, что я могу обвинить ее в измене за связь с этим шотландским кавалером? Наконец, эта история с пистолетами. Она оставила оружие в том месте, где им без труда могли завладеть рабы, уже одного этого вполне достаточно, чтобы засадить ее за решетку!

— Как это, однако, у вас все лихо получается! — воскликнул Мерри Рул, теряя свою природную сдержанность. — Неужто вы и вправду способны посадить в тюрьму эту молодую прелестную женщину? А вы подумали, что об этом скажут люди?

— Да нет, Медерик, вы меня неправильно поняли. Это я так, к слову. Просто показать, что она виновна и рискует оказаться за решеткой… И более ничего…

Мерри Рул повернулся к губернатору спиной и медленно удалился в другой конец кабинета. Лапьерьера слегка озадачило столь явно неодобрительное отношение лейтенанта.

— Что это с вами, Медерик? — с недоумением поинтересовался он. — Разве вы со мной не согласны?

Рул глубоко вздохнул.

— У меня такое впечатление, — ответил он, — что вы делаете из мухи слона. Вам вот все кажется, будто мадам де Сент-Андре над вами издевается, но ведь у вас нет ровно никаких доказательств…

— Никаких доказательств?! Тысяча чертей! — в сердцах выругался губернатор. — Интересно, какие вам еще нужны доказательства? Этот шотландский кавалер, которого она пригревает под своей крышей, этот негр, которому она отдается, ведь вы же сами мне все это говорили, разве не так?! И после всего этого вы осмеливаетесь утверждать, будто она не насмехается надо мной?! Она что, не могла сама явиться сюда, чтобы просить меня о помощи, но вместо этого она, видите ли, присылает ко мне свою служанку, эту свою Жюли…

Лейтенант, казалось, даже не слышал этих аргументов, ибо снова взялся за свое:

— Повторяю, по-моему, вы ровно ничего не добьетесь, если будете действовать так грубо. А вдруг она и вправду пойдет да пожалуется самому господину де Туаси, она ведь упоминала мне давеча о намерений это сделать… А если она расскажет господину де Туаси, как вы принуждаете ее покинуть этот замок, да еще и упомянет о мотивах этого принуждения, что тогда?.. Что, по-вашему, скажет на это господин де Туаси?

— Господин де Туаси поверит тому, что расскажу ему я! Я только что встречался с ним и уверен, что пользуюсь полным его доверием.

Он сделал несколько шагов в направлении Рула.

— Послушайте, лейтенант, — с недовольным видом обратился он к своему адъютанту, — я недоволен тем, как вы служите моим интересам, я был вправе ожидать от вас большего рвения. Клянусь честью, вы встали на сторону этой женщины! Да-да, вы защищаете ее от меня, вы оберегаете ее от неприятностей, вы злоупотребляете моей дружбой! У меня уже и так есть все основания упрекнуть вас за небрежность, с какой вели вы расследование насчет господина де Лафонтена… Единственное, что вы смогли сообщить мне по этому делу, это то, что он якобы жаловался, будто у него похитили его корабль! Разве это объяснение? Неужели вам не кажется, что он просто-напросто сообщник командора? Может, не он представил в его распоряжение своих рекрутов? Или вы считаете, против него было мало улик, чтобы тут же засадить его в тюрьму?

— Вы делаете мне упреки, которые сами же рано или поздно сочтете незаслуженными. Мне нет нужды перед вами оправдываться. Просто вы сегодня в дурном расположении духа, и я повторяю, что вы совершите непоправимую ошибку, если будете вести себя с мадам де Сент-Андре так, как намереваетесь!

— Послушайте, Медерик! — воскликнул Лапьерьер, но уже более спокойно. — Я ни в чем вас не виню… Забудьте все, что я вам только что наговорил… Но поймите и меня, я уже достаточно натерпелся от этой женщины!

— Так, значит, — снова заговорил лейтенант, — вы отказываетесь предоставить ей охрану, о которой она так просит?

— И речи быть не может!

— В таком случае, так я ей и доложу…

— Вы ни о чем не будете ей докладывать! Я поступаю так, как считаю нужным. В моих руках вся власть, и господин де Туаси полностью меня поддерживает. Если она так уж боится, пусть покинет замок!

— Она никогда не покинет замка!

— А вот это мы еще увидим!.. Кстати, она что-нибудь говорила вам обо мне? Поручала что-нибудь передать?

— Нет, ничего.

— Даже привета?

— Даже привета…

Лапьерьер выругался сквозь зубы, крепко сжал кулаки.

— Медерик, клянусь вам, она и недели больше не задержится в этом замке! Я намерен его конфисковать! Я укреплю его, чтобы он мог оказывать поддержку войскам форта. Я велю оборудовать там роскошные апартаменты для господина де Туаси, и вот тогда мы увидим, одобрит он мои действия или нет!.. Что же до мадам де Сент-Андре, то может перебираться хоть на постоялый двор, если ей так угодно! Но пусть поостережется! Никому еще не удавалось так долго и безнаказанно издеваться надо мною!