Мари Антильская. Книга вторая

ГЛАВА ПЕРВАЯ Жозефина Бабен

Лазарет ярким пятном выделялся на склоне холма, неподалеку от речки Отцов-иезуитов. Его глинобитные стены — белые, желтые, розовые, голубоватые — сверкали под солнцем точно драгоценные камушки в роскошной оправе из пышной зеленой листвы. Строение выглядело намного меньше самого здания монастыря иезуитов, зато оно возвышалось прямо над бухтой Сен-Пьера. И если поглядеть на него оттуда, создавалось впечатление, будто постройка прилепилась прямо к откосу Монтань-Пеле, сливаясь с многоярусной пестротой карабкающихся по холму лачуг и хижин.

Капитан Байардель не отрывал глаз от лазарета, одновременно стараясь сдержать лошадь, чьи копыта так и скользили по круглой белой гальке, устилающей дно пересохшей речки. Он как раз достиг острова в той его части, которая напоминала мрачную выжженную пустыню, ощетинившуюся темными гранитными ядрами, что выплюнула Монтань-Пеле в дни гнева, свидетелем чему не довелось еще быть ни одному белому жителю острова.

И над всем этим возвышался лазарет. Едва успев преодолеть самые труднопроходимые места, капитан Байардель тут же пришпорил лошадь и через пару минут уже был перед строением, со всех сторон окруженным обширным садом, где среди сгибающихся под тяжестью золотых плодов апельсиновых деревьев взад-вперед прохаживались со своими Требниками местные святые отцы.

Капитан привязал свою лошадь, пересек сад и вошел в первую просторную залу. В ней стояло десятка три походных коек, почти все занятые и такие низкие, что лежавшие на них больные оказывались не более чем в полсажени от пола.

Он стал внимательно оглядывать палату, будто ища взглядом кого-то из ее обитателей, но не успел закончить осмотра, как к нему неслышными шагами приблизился отец Анто со словами:

— Ему уже лучше, сын мой. Вчера вечером он пришел в себя, и хирург форта, господин Кене, вполне уверен, что при своем завидном здоровье он теперь непременно выживет… Вы желаете его видеть?

— Только затем и приехал, святой отец, — ответил Байардель. — А говорить-то он может?

— Еще бы! Я вам больше скажу, сын мой, с тех пор как он пришел в себя, только и делает, что говорит без умолку, даже чересчур, из-за чего изрядно ослабел и потерял много крови. У него сильные кровотечения…

— Тогда отведите меня поскорей к нему, святой отец, мне надо задать ему пару вопросов…

— Ступайте со мной, сын мой, — пригласил его святой отец.

Они прошли через дверь и оказались в узком коридорчике, чья свежая прохлада приятно удивила капитана. Чуть обогнавший его священник остановился, поджидая спутника. Когда Байардель уже поравнялся с ним, тот заметил:

— Должен предупредить вас, это весьма строптивый больной. С самого нынешнего утра, спозаранку, у него только и разговору, как бы поскорее покинуть лазарет. Утверждает, будто опозорен и даже часа лишнего не останется на острове, где рискует стать всеобщим посмешищем!

— И куда же, интересно, он намерен отправиться? — вне себя от изумления справился Байардель.

— По-моему, он и сам еще толком не знает… Упоминал что-то о Сен-Кристофе, о капитане Лашапеле, о лейтенанте Лавернаде… потом еще о каком-то дозволении на плаванье — в общем, сплошной вздор, об этом даже и говорить-то не стоит!..

— Буду сильно удивлен, если он сможет уйти слишком далеко… с пулей в груди, — заметил капитан. — Немало мне довелось повидать на своем веку умирающих, которые уж одной ногой в могиле, того и гляди, отдадут Богу душу, а все еще бормочут о каких-то дальних странствиях.

— Ах, сын мой, какой уж тут умирающий! Сроду не видывал ни одного больного или раненого, которого было бы так трудно удержать в постели… Кстати, а вам известно, кто же это с ним так скверно обошелся?

Байардель поджал губы и утвердительно кивнул головой.

— И кто же это? — поинтересовался священник.

— Тсс!.. Надеюсь, святой отец, вы простите мне мою скрытность, но мне хотелось бы прежде поговорить об этом с ним самим…

Иезуит тяжело вздохнул и указал пальцем на дверь.

— Что ж, будь по-вашему, сын мой, он здесь. Входите же. Я предпочту оставить вас наедине. Он утверждает, будто моя сутана нагоняет на него тоску, а для больного в таком состоянии тоска не самое лучшее лекарство…

Байардель поклонился святому отцу. И уж было взялся за ручку двери, когда тот вернулся и снова приблизился к нему.

— Да, кстати, чуть не забыл, — добавил священник. — Он требовал позвать к нему отца Фовеля. Кажется, это тот самый монах-францисканец, который без позволения своего настоятеля отправился тогда с ним на Сен-Кристоф…

— Да, святой отец, это он и есть.

— Так вот, он непременно желает его видеть. Если вам случится проезжать мимо их монастыря, буду весьма признателен, если вы доведете сие до сведения отца Фовеля.

— Не извольте сомневаться, сделаю при первой же возможности! — заверил его Байардель, растворив дверь и уже входя в комнату.

Ив Лефор лежал на походной койке. Он был почти в чем мать родила, и топорщившаяся вокруг окровавленной повязки густая, курчавая черная шерсть делала его похожим на какого-то большого раненого зверя. Тело оказалось слишком длинным для обычной походной койки, и огромные ступни — величиною побольше вальков, какими пользуются прачки, когда отбивают белье — уже не помещались на ней и свободно висели над полом. Бывший пират, зверски вращая глазами, с хмурым видом озирался по сторонам, и само выражение лица его не предвещало ничего хорошего.

— Тысяча чертей! — воскликнул он при виде друга. — Тысяча чертей и дьявол в придачу! Наконец-то, капитан, а то я уж совсем заждался! Надеюсь, теперь-то вы поможете мне выбраться из этого заведения. А то сил моих больше нет! Жрать ничего не дают, зато вокруг без конца шляются эти святые отцы, друг за дружкой, один уйдет, другой придет, и, только успеешь задремать, тут же будят тебя своими четками. Они меня уже даже соборовали! Вы только представьте, дружище! Последнее причастие, и кому — мне!.. Это ж надо придумать — сыграть этакую шутку с парнем вроде меня, не иначе как им пришла в голову эта каверза, чтобы поставить меня на ноги… Хорошо еще, не отдал Богу душу… Так нет же, потом является этот хирург Кене с таким длиннющим ножом, вроде кинжала, и давай ковыряться у меня в груди, в дыре, что, похоже, пробила в ней чья-то пуля!.. Нет-нет, капитан, хватит с меня этого врачевания! Если вы мне настоящий друг, найдите какое-нибудь приличное платье и помогите поскорей отсюда смыться! Кстати, а где это я нахожусь? Судя по всему, прямо в иезуитском гнезде?..

Лефор вдруг прервал свою речь и закашлялся. Кашель был таким сильным, что койка тут же затрещала, и Байардель уж было испугался, как бы она и вовсе не рассыпалась. Потом Иву пришлось перевернуться на бок, чтобы как следует прокашляться. Когда он наконец отхаркнул мокроту, капитан заметил, что она обагрена кровью.

— А теперь, дружище, послушайте-ка меня, — заявил он. — У вас ведь может открыться кровотечение. Да полежите вы, черт бы вас побрал, спокойно! Сперва придите хоть немного в себя, а уж потом вместе подумаем, как половчее отсюда удрать! Здесь вы как-никак в лазарете, и за вами, похоже, недурно ухаживают!

— Ладно, теперь мы можем поговорить по-человечески. Мне всегда намного лучше после того, как прокашляюсь… Так вот, дружище, достаньте-ка мне поскорей какую-нибудь сносную одежонку, не могу же показаться на людях, точно ободранный козел!

— Погодите, сударь, эк вас сразу понесло! — прервал его Байардель. — Вы бы сперва попытались мне наконец объяснить, что же это с вами такое стряслось!

— Да ничего такого, просто свинцовая пуля калибра шестнадцать на фунт вошла мне меж ребер, а выскочила где-то со спины. Вот и все! Так, во всяком случае, утверждает Кене, а я знаю об этом не больше вашего!

— И вам неизвестно, кто же выпустил в вас эту свинцовую пулю?

— Откуда мне знать? Была уже ночь. Выхожу я из таверны «Большая Монашка Подковывает Гуся». Седлаю, значит, свою кобылу и даю ей полную волю, потому как в такой час она лучше меня знает дорогу! И тысяча чертей!.. Когда мы с ней уже въезжаем на деревянный мостик, что ведет к хижине моей бедной подружки Бабен, вдруг слышу, рядом как бабахнет, и в тот же миг будто кто со всей силы пырнул меня в грудь. Ну, вы меня не первый день знаете, дружище, за мной тоже дело не встало, хоть вокруг такая темень, хоть глаз выколи! Тут же выхватываю пистолеты и выпускаю сразу две пули в то самое место в кустах, откуда только что сверкнул огонь. И уж потом валюсь с лошади. Должно быть, там меня вчера вечером кто-то и подобрал…

— Вчера вечером?! Да что вы, дружище, почитай, уж недели три минуло, как с вами приключилась эта катавасия! А припомните-ка, чем вы занимались прежде, чем отправиться в таверну «Большая Монашка Подковывает Гуся»?

Лефор сокрушенно вздохнул.

— Разве такое забудешь! — нехотя проговорил он. — Заглянул в халупу Жозефины Бабен. Уж месяца три, как мы с ней не видались! Но вы ж ее знаете, дружище, хотя бы по слухам! Вся беда в том, что эта баба просто жить без меня не может! Когда меня нет, она места себе не находит, готова свою селезенку сварить, печень сожрать, но стоит мне появиться — сразу оскалится, как гиена, и давай чихвостить почем зря!.. А уж в тот вечер, скажу я вам, она была в ударе! Устроила мне сцену ревности, да еще какую!.. Да-да, дружище, вы только представьте, приревновала меня к служанке, что живет в семействе Дюпарке, к этой самой Жюли! Клялась и божилась, будто весь Сен-Пьер уже знает, что я изображал с ней зверя с двумя спинами… Короче, пришлось пнуть ее разок-другой сапогом, чтобы хоть как-то привести в чувство… ну а потом пошел в таверну, потому как в глотке очень пересохло… Вот и все дела!

— Выходит, дружище, — заметил Байардель, — вас ранили, когда вы ступили на этот деревянный мостик. И говорите, в ответ выстрелили сразу из обоих пистолетов, так, что ли?

— Тысяча чертей! Обе пули вылетели как одна! И на этот раз я действовал даже проворней, чем когда мне пришлось выслеживать на дороге, что ведет к Замку На Горе, этого подонка Бофора, ведь ему тоже вздумалось прикончить меня тем же самым манером!

— Что же, друг мой, — заверил его Байардель, — вы можете гордиться своей сноровкой! Обе пули попали точно в цель. Почти что в одно и то же место! Своего убийцу вы уложили на месте… Я как раз затем и приехал, чтобы порадовать вас этой вестью…

Ив широко разинул рот и, не силах шелохнуться от изумления, уставился на капитана.

— И кто же это такой? — выдавил он наконец.

— Жозефина Бабен.

Байардель боялся, как бы чересчур не ошеломить этой вестью приятеля, не сразить его наповал откровениями столь неожиданного толка. Но Ив вопреки всем его ожиданиям вдруг вскочил на колени и, простирая к небесам свои огромные лапищи, завопил:

— Ах она, сука поганая! Сыграть со мной — со мной! — этакую шутку! Счастье ее, что она сразу отдала Богу душу! Попадись она мне теперь в руки!.. Тысяча тысяч чертей и сам Господь в придачу! Это чтобы какой-то гнусной бабенке пришло в голову взять да и отправить меня к праотцам! Видно, думала, стерва, что я и пикнуть не успею?! Срам-то какой! Да, дружище, просто стыд и позор… Теперь я опозорен навеки…

— Но и вы тоже не остались в долгу — если, конечно, это может хоть как-то вас утешить…

— Утешить?! Интересно, что может утешить меня в этаком состоянии? Да вы только гляньте на меня! В одной рубахе, нагой, как ободранный ягненок! С повязкой, которая и вздохнуть-то мне толком не дает! Шпагу стащили! Пистолетов своих я, может, и вообще больше никогда не увижу… Весь мундир — одни лохмотья! В груди дырища, впору подглядывать, словно в замочную скважину… И вы только представьте себе, дружище, как все эти рожи будут ухмыляться и потешаться надо мной, стоит мне отсюда выбраться! Да пропади я пропадом! Хотите верьте, хотите нет, но я готов стянуть монашескую хламиду с первого же капуцина, какого мне удастся ухватить за подол! Клянусь честью, я больше ни минуты не вытерплю в этой келье, которая провоняла свечными огарками, горьким лавром и святой водицей! Мне бы сейчас глоточек рому, дружище! Вот что сразу поставило бы меня на ноги! И мне плевать, святой он или нет, главное, чтобы крепкий!..

Байардель бросил на Ива исполненный жалости взгляд.

— Что и говорить, не повезло вам, дружище, — промолвил он. — Что правда, то правда… А знаете ли вы, что генерал наш стал отцом славного мальчугана, которого в его честь тоже назвали Жаком? Жак Диэль д’Эснамбюк, мальчик девяти фунтов весом и восемнадцати дюймов ростом, что дает все основания полагать, если он и дальше будет расти так же быстро, как и в материнской утробе, то обещает стать богатырем почище вас!

Бывший пират растроганно покачал головой.

— Черт подери! — проговорил он. — Представляю, как доволен генерал.

— Доволен… Доволен!.. Да уж скажите лучше, на седьмом небе от счастья! И караибам теперь несдобровать, это уж можете мне поверить!

— Караибам?.. А при чем здесь, скажите на милость, караибы?

— Да притом, что генерал, как вам известно, встречался в Париже с самим Мазарини. И если Островная компания согласилась продать господину де Пуэнси, который выступал от имени Мальтийского ордена, остров Сен-Кристоф, то ей, похоже, вполне хватило заработанных на этой сделке семидесяти тысяч ливров, чтобы снова почувствовать себя на плаву и отказаться от переговоров с генералом насчет Мартиники… И теперь в отместку генерал намерен завладеть Гренадой и Сент-Люсией. Он говорит, что рано или поздно компании все равно придется подчиниться его воле, и он хочет, чтобы маленький Жак, только что появившийся на свет Божий, смог носить на голове нечто вроде короны! Короче, он собирается напасть на гренадских караибов…

Ив Лефор разом побагровел. Жилы на шее напряглись и сделались похожими на толстые канаты, потом он глубоко вздохнул, да так, что перехватывающая ему грудь окровавленная повязка натянулась до предела и затрещала, будто вот-вот лопнет.

— Боже милостивый и сто чертей в придачу! — выругался он. — И когда же вы отплываете?

— Завтра поднимаем паруса. Мне поручено командовать эскадрой. У меня под началом будет три фрегата и семь сотен людей. Три фрегата с тридцатью шестью пушками каждый… Мы надеялись, что с нами пойдет и лейтенант Лавернад со своим «Задорным», да только, похоже, его уже ждет не дождется командор де Пуэнси.

— Черт бы побрал эту поганую бабенку, эту гнусную шлюху Бабен, и пусть она вечно поджаривается в аду! — в сердцах воскликнул Ив. — Кстати, братец, что это за небылицы вы мне здесь плетете? И при чем здесь, позвольте вас спросить, лейтенант Лавернад?

— Ах да, вы же еще не знаете, что лейтенанту Лавернаду пришлось сделать остановку в Сен-Пьере. Дело в том, что генерал купил у командора де Пуэнси пятьсот бочек пороху, и именно Лавернад доставил их к нам сюда, на Мартинику… Он останется здесь еще пару дней, надо починить кое-какие поломки, а потом снова вернется на Сен-Кристоф…

— Теща Иисуса Христа! — снова запричитал Ив все с таким же налитым кровью лицом и сжал кулаки так крепко, что суставы затрещали, словно выточенные из высохшего дерева. — Выходит, вы вздумали воевать без меня с караибами, так, что ли?!

Но он не смог продолжить свою речь, новый приступ кашля снова заставил его харкать кровью и прилечь на правый бок, ибо, похоже, в этом положении он страдал меньше всего.

— В некотором смысле будет даже лучше, если вы не поплывете вместе с нами. И думается, вы, не хуже меня зная дикарей, вполне разделите мое мнение, ведь поход, который мы затеяли, вовсе не обязательно закончится победой. По правде говоря, я куда с большей охотой атаковал бы Сен-Кристоф. Это чтоб вы поняли, насколько мне внушают опасения эти караибы… А тут еще этот маленький Жак, которому не стукнуло и месяца. Конечно, в будущем его белокурую головку будет украшать корона, но сейчас-то малыш больше всего нуждается в добром бульоне и хорошем молоке. И только представить себе, если погибнет генерал, не будет больше мадам Дюпарке — не думаю, чтобы эта очаровательная крошка Луиза, которая благоухает парижскими духами и по-прежнему одевается так, будто собирается на придворный бал, но не способна принять даже малейшее решение, сможет заменить несчастному сиротке сразу и мать, и отца.

Ив все-таки взял себя в руки, пару раз глубоко вздохнул, собрался с силами и, зажав большим пальцем ноздрю, смачно высморкался.

— Иисус Христос! Пресвятая Дева Мария! — воскликнул он, одной рукой схватив ворот рубахи, другой — низ и резким движением разорвав ее сверху донизу. — Иисус Христос! Пресвятая Дева Мария! А теперь, капитан, объясните же мне наконец, что здесь такое происходит! Должно быть, эта потаскуха Жозефина и впрямь хорошо меня достала, раз я ни слова не понимаю из того, что вы мне здесь рассказываете. Что это за очаровательная Луиза? И что, интересно, собирается делать у этих дикарей мадам Дюпарке, если туда намерен отправиться ее супруг? И вообще что за дела — оставлять на произвол судьбы дитя, которому не минуло еще и месяца… И место ли там молодой роженице, у которой, должно быть, еще ноги подкашиваются от слабости?

— Не стоит так сердиться, дружище, — вновь попробовал было увещевать его Байардель тоном, каким обычно говорят с чересчур капризными больными, — конечно, я тоже неправ. Я совсем забыл, что хоть вы здесь валяетесь уже целых три недели, но полагаете, будто попали сюда только вчера… Вы уж не таите на меня зла… Сейчас я вам все объясню. Так вот, Луиза — это одна из кузин генерала, которую он привез сюда из Франции, чтобы она стала гувернанткой его сына. Очень милая дамочка, хоть и чересчур холодновата на мой вкус…

— Гм-гм-м!.. Холодновата!.. Очаровательна!.. Так обычно говорят о женщине, когда ее мало знают, но стоит познакомиться с ней поближе, и сразу оказывается, будто в нее сам черт вселился!..

— Да нет, говорю же вам, мадемуазель Луиза де Франсийон — кузина генерала Дюпарке и к тому же самое обворожительное и изысканное создание на всем острове, само собой, после супруги нашего генерала… Вот ей-то и доверено растить маленького Жака, пока отец с матерью будут укрощать дикарей!

— Матерь Божья! Тоже мне, нашли место для мамаши, которая только что произвела на свет ребеночка!..

Байардель как-то сухо кашлянул, потом заметил:

— Гм-м!.. Должен напомнить вам, есть на свете женщины, которые совсем неплохо стреляют из мушкета!

— Тысяча чертей! — выругался Ив. — И у вас хватает наглости называть женщиной эту уродину, эту обезьяну в юбке, которая носила имя Жозефины Бабен?! Неужели вы можете сравнить это исчадие ада в женском обличье с мадам Дюпарке?! Имейте же хоть немного совести, дружище!..

Капитан явно смутился и некоторое время хранил молчание. Ив же в разорванной сверху донизу рубахе, целиком открывавшей все его мощное тело, которое теперь судорожно подергивалось — так, очевидно, выглядит безумец в смирительной рубашке, — нисколько не заботясь о своей ране, с силой колотился спиной о походную койку, которая, казалось, вот-вот не выдержит чудовищных ударов и развалится, а ее матерчатое днище треснет по всем швам.

Наконец, слегка успокоившись, он проговорил:

— Стало быть, завтра и отплываете?

— Да, завтра утром поднимаем парус…

Ив снова побагровел, и капитан уж было подумал, что он сейчас зайдется в новом приступе кашля. Однако вопреки его ожиданиям, хотя шея Ива снова напружилась и жилы на ней опять приобрели багровый оттенок, никакого взрыва не произошло. Напротив, Ив, явно неимоверным усилием воли обретя вдруг спокойствие, заметил:

— Что ж! Ладно! Ступайте себе, куда хотите! Но клянусь, и недели не пройдет, как вы горько пожалеете, что меня нет с вами! Все вы — генерал, Мари Дюпарке, да и вы сами, капитан!.. Да-да, все вы, ох как горько вы пожалеете, что с вами не будет Ива Лефора!.. Ну да ладно, что с вами делать, отправляйтесь! Будете потом локти кусать, да слишком поздно!.. Плывите себе хоть ко всем чертям!..

Он снова громко засопел, производя звуки, похожие на шум мехов, используемых для раздувания огня в винокурнях, потом почесал подбородок и изобразил некое подобие любезной улыбки.

— Послушайте-ка, дружище, был бы вам чувствительно признателен, если бы вы перед отплытием оказали мне одну услугу. Вот какое дело… У всех здешних святош такие постные физиономии, что один их вид может свести в могилу человека, здорового не только телом, но и душою. Я знаю только одного священника, который способен рассмешить до слез, а уж можете поверить, чего мне больше всего не хватает с тех пор, как меня заперли в четырех стенах мрачной кельи, так это хорошего смеха!.. Так что уж будьте милосердны, загляните к отцу Фовелю и передайте ему, что я хотел бы с ним повидаться…

— К отцу Фовелю?..

— Само собой, к отцу Фовелю, а к кому же еще? Думается, это единственный монах, который смог бы понять дьявола, если бы тому — вместо того чтобы осуждать его, даже не выслушав — дали хоть немного высказаться! Тысяча чертей, ведь даже дьяволу надо дать шанс защитить себя от нападок! Уверен, я бы неплохо позабавился, выслушивая его доводы!..

— Хорошо, дружище, я непременно загляну к отцу Фовелю, можете на меня положиться. Прямо сейчас, как попрощаюсь с вами, так и отправлюсь…

ГЛАВА ВТОРАЯ Золотая Гренада

Фрегатам потребовалось четыре дня, чтобы совершить путешествие, которое обычно при благоприятном ветре занимало не более нескольких часов. Однако Карибский бассейн, знаменитый скрещением всех ветров, в это время года встретил их полным безветрием, сильно задержавшим в пути.

Наконец вдали показалась земля, которую Байардель, со слов лоцмана экспедиции Пьера Дюбюка, назвал Гренадою.

Медленно, с прямо-таки кошачьей осторожностью, корабли приблизились к берегу.

У них не было никакого окончательного плана нападения. Ибо, несмотря на полезные сведения, полученные от Дюбюка, они еще многого не знали о нравах и повадках местных дикарей. Единственное, что было им доподлинно известно, — это то, что те самые несговорчивые и самые кровожадные из всех дикарских племен. Уэль де Птипре, атаковавший их несколько лет назад и, несмотря на солидное вооружение и многочисленность войска, оттесненный этими жестокими воинами назад в море, предпочитал не делиться воспоминаниями о своем позорном приключении.

Немногое, что удалось узнать Дюпарке из своих бесед с индейцами-караибами, живущими на Мартинике, сводилось к тому, что гренадские индейцы внешне всегда преисполнены самых что ни на есть благих намерений, предпочитают ни в чем не перечить собеседнику, особенно если тот щедро поит и вволю кормит их, однако в конце концов ведут себя, словно дети малые. В тот момент, когда они уже вроде бы окончательно выказывают готовность пойти на самые решительные уступки — вдруг без всякого предупреждения нарушают все уговоры и соглашения и без всякого зазрения совести убивают тех, в честь кого лишь накануне устраивали пышные празднества, принимая как самых дорогих друзей.

А стало быть, по замыслу генерала, основной целью экспедиции было скорее истребить эти туземные племена, чем одержать над ними победу, а потом с позиции силы попытаться прийти с ними к каким-нибудь соглашениям. Единственная закавыка состояла в том, что он не знал ни численности воинов, с которыми ему предстоит иметь дело, ни места, где выгоднее всего вынудить врага к решающей битве.

А потому фрегаты не спеша шли вдоль берега, стараясь изучить местность и разглядеть скопления хижин, дабы выявить, где прячутся наиболее многочисленные племена, которые следовало бы истребить в первую очередь.

Дюпарке с подзорной трубою в руке стоял на капитанском мостике, рядом с ним находилась Мари, одетая в мужское платье, которое было ей очень к лицу, делая из нее очаровательного пажа, какого только можно было себе представить. Прелестные глаза неотрывно следили за мужем, и она тотчас же обращала взор в ту сторону, куда поворачивалась его подзорная труба.

Байардель приказал спустить почти все паруса на флагманском фрегате «Бон-Портская Дева», он теперь замедлил ход, что позволяло Дюпарке, не упуская ни малейших подробностей, изучать ближние берега.

Как и Мари, он любовался нагромождением гор, которые, казалось, зависали где-то между небом и землею, точно гигантский театральный занавес, разрисованный безвестным художником живыми и яркими красками.

Однако не видно было ни одной хижины, ни единого вигвама, словно берег был совершенно необитаем. Не считая, разумеется, двух других фрегатов, следовавших в кабельтове[1] позади флагмана. На палубах собрались солдаты из колонистов с оружием наизготове, судя по их воинственному виду, они были готовы в любую минуту ринуться в бой.

Дюбюк приблизился к стоявшим особняком Мари, Жаку и капитану Байарделю. Дюпарке тотчас же заметил его присутствие.

— Сударь, — обратился он к нему, — честное слово, у меня такое впечатление, будто этот остров необитаем! Похоже, здесь нет ни одной живой души… Вы вполне уверены, что эта ваша Каренажская бухта и вправду находится где-то в этой части острова?

— На западном берегу, генерал, — ответил лоцман. — Голову даю на отсечение, что где-то здесь, на западном берегу, только вот не припомню, на какой широте. Однако гавань эта так велика и так хорошо просматривается со стороны моря, что никак нельзя пропустить ее, если мы и дальше будем плыть так же близко от берега.

— А вам не кажется, Жак, — заметила Мари, — что было бы куда благоразумней, если бы индейцы не знали о нашем приближении? Зачем нарочно показываться им на глаза?

— Да затем, — ответил ей генерал, — что для нас было бы выгодней, если бы они напали на нас первыми.

— Впрочем, — вступил в разговор Дюбюк, — даже если эта часть острова и впрямь необитаема, стоит нам бросить где-нибудь здесь якорь, и уверен, наше присутствие заметят еще до наступления ночи!

— И все же, — упорно стояла на своем Мари, — если бы мы высадились где-нибудь здесь и солидно обосновались вместе с пушками и запасом провизии в каком-нибудь легко обороняемом месте, нам было бы куда сподручней первыми напасть на противника. Тем более что некоторые из наших солдат могут охотиться, а это обеспечило бы нас свежим мясом и позволило сберечь провиант, который мы привезли с собою с Мартиники.

Жак обернулся к Дюбюку и проговорил:

— Этот остров, если верить оценкам Христофора Колумба и вашим собственным утверждениям, не больше трех лье в ширину и четырех в длину. Стало быть, площадь его так мала, что мы могли бы без труда занять его целиком. А потому, на мой взгляд, в идее мадам Дюпарке, определенно, есть резон. Мы пока еще не знаем, сколько времени нам предстоит вести войну, так что и вправду было бы куда благоразумней немного приберечь съестные припасы. По-моему, мы вполне могли бы поделить надвое своих солдат. Одна часть высадилась бы на берег, другая осталась бы в море. Так мы смогли бы держать дикарей между двух огней, что, вне всякого сомнения, изрядно припугнуло бы противника.

— Отличная мысль! — одобрил капитан Байардель. — Вы видите эти холмы, генерал? Каждый из них — готовая крепость. Уверен, укрывшись там, солдаты смогут отразить любое нападение не хуже, чем если бы они засели в нашей сен-пьерской крепости!

— Ну, конечно, вы правы! — окидывая радостным взглядом жену, воскликнул Дюпарке. — Ваша идея, дорогая, выглядит весьма соблазнительно, здесь есть над чем поразмыслить. А вы, Дюбюк, что вы об этом думаете?

— То же, что и вы, — поддержал его Дюбюк. — Более того, полагаю, такой маневр позволил бы одному из фрегатов обойти вокруг весь остров, а в случае необходимости и вступить в переговоры с дикарями…

— Ах, вот это уж лучше не надо! — живо возразила Мари. — Не кажется ли вам, что идти к индейцам и вступать с ними в переговоры означало бы бессмысленный и ничем не оправданный риск?..

Некоторое время спустя фрегаты легли в дрейф.

А отряд в три сотни человек высадился на берег. Они должны были беспрекословно подчиняться Мари, сотня же других колонистов осталась на двух судах — «Тельце» и «Святом Лаврентии», — которые бросили якоря в небольшой, надежно защищенной бухточке. Капитан Байардель получил приказание охранять эти фрегаты, а также высадившийся на берег отряд. Что же до фрегата «Бон-Портская Дева», то генерал вместе с лоцманом Дюбюком и тремястами колонистами на борту намеревались продолжить плавание вдоль берегов острова в надежде вступить в переговоры с индейцами.

С «Тельца» было снято несколько пушек, их установили у склона одного из холмов — на ровном, как стол, небольшом плато, со всех сторон надежно прикрытом скалами. Судя по всему, стрельба из этих орудий должна была оказаться весьма действенной против любой атаки с суши, с какой бы стороны она ни исходила. Кроме того, вздумай дикари предпринять против высадившихся колонистов хоть какой-нибудь недружелюбный демарш, их по-прежнему держали бы под прицелом, а в случае необходимости незамедлительно открыли бы по ним огонь корабельные каронады.

Теперь Дюпарке мог отплыть с легким сердцем — ни Мари, ни его солдатам было совершенно нечего опасаться.

Пролавировав добрую часть послеполуденного времени, фрегат «Бон-Портская Дева» наконец вошел в бухту, которую Дюбюк называл Каренажской. Все дело в том, что это подобие гавани, отлично защищенной со всех сторон, с первого же взгляда как две капли воды напоминало стоянку кораблей в окрестностях Сен-Пьера, которая носила то же самое название. Правда, здешняя бухта была куда шире и глубже, что позволяло ей давать приют даже весьма крупным судам.

«Бон-Портская Дева» так близко подошла к берегу, что теперь Дюпарке, не прибегая к помощи подзорной трубы, мог явственно разглядеть вигвамы индейцев, их грубо выдолбленные из мягких стволов бавольника деревянные каноэ и даже подхватываемый ветром, курящийся над селениями легкий дымок. Вот-вот уже должна была опуститься ночь.

Здесь им не грозила никакая хоть сколь-нибудь серьезная опасность со стороны дикарей, не имевших в своем распоряжении ничего, кроме этих утлых лодчонок — их можно было без труда рассеять картечью. А потому генерал без особых сомнений отдал приказ бросить якорь.

Он широким полукругом, медленно обвел подзорной трубой с одного конца до другого всю бухту.

Дюбюк по-прежнему стоял подле него, не произнося ни слова, терпеливо дожидаясь, пока тот заговорит с ним первым. Осмотр длился довольно долго. Много раз генерал замирал, подолгу всматриваясь в какие-то примеченные им ранее места, и ничто не ускользало от его придирчивого взора.

Наконец он сунул меж пуговиц камзола свою подзорную трубу и, повернувшись к Дюбюку, заметил:

— Есть что-то странное в повадках этих дикарей. Не удивлюсь, если они на свой манер готовят нам весьма своеобразную встречу… Вы заметили, что в селении царит полное спокойствие, и это невзирая на наше появление, которое должно было показаться этим людям событием весьма устрашающего свойства? Интересно, почему они не прячутся?.. Почему продолжают невозмутимо заниматься своими обычными делами, так, будто ничего не случилось? Нате-ка, Дюбюк, держите, удостоверьтесь сами!

И он протянул лоцману свою подзорную трубу, которую тот немедленно поднес к глазам. Дюбюк поступил тем же манером, что и несколько минут назад генерал. Тем не менее он, более привычный к повадкам караибов, смог заметить множество мельчайших деталей, незначительных на первый взгляд, однако наводивших его на самые глубокие размышления. К примеру, он тоже заметил, что мужчины то и дело суетливо сновали взад-вперед по селению, женщин же вообще не было видно, а перед хижинами повсюду зажигали костры, будто им не грозила никакая опасность.

— Ну так что? Что вы на это скажете? — сразу поинтересовался Жак, едва Дюбюк вернул ему подзорную трубу. — Не прав ли я, опасаясь, что эти дикари готовят нам какой-то хитрый подвох?

— Гм-м… — хмыкнул Дюбюк. — То, что вы принимаете за притворное безразличие, возможно, вопреки всем вашим подозрениям вовсе никакая и не хитрость. Не исключено, что эти люди просто готовят нам встречу, какой мы, по их разумению, заслуживаем. Уж мне ли их не знать!..

— Что вы имеете в виду?

— Я хочу сказать, что излюбленное занятие этих караибов — поджигать дома и корабли своих врагов. Чтобы спалить хижину, они пользуются длинными стрелами, лишь слегка заостренными с одного конца, зато снабженными с другого этаким хвостом из пакли, пропитанной пальмовым маслом, который они поджигают, прежде чем выпустить ее из лука. Стрела вонзается в пальмовую крышу — и вся хижина в огне. Примерно таким же манером поступают они и с кораблями, вся разница только в том, что вместо стрел здесь используют нечто вроде горящих головешек, которые изготовляют из своих пирог. Правда, у них нет пороха, но они умудряются до отказа начинить эти хрупкие челноки всякими легко воспламеняющимися материалами, а потом нацеливают их прямо на вражеский корабль, и тот взлетает на воздух — если, конечно, на борту нет бдительного караула…

Он снова глянул в сторону острова, потом продолжил:

— А чтобы спалить хижину и перебить всех ее обитателей, у них есть свой коварный прием: они выпускают эти самые зажигательные стрелы, а потом выжидают с луками в руках, пока люди не начнут выбегать из объятого пламенем жилища, и тут без всякого труда расстреливают одного за другим…

— Не кажется ли вам, что мне было бы не без пользы попробовать договориться с этими караибами?

— Кто знает, — задумчиво проговорил Дюбюк, — только для этого — я хочу сказать, для того, что вести с ними какие бы то ни было переговоры, не рискуя при этом своей жизнью и жизнями тех, кто будет с вами, — надо сперва произвести на них впечатление, то есть показать свою силу…

— Что ж, нет ничего проще! — с невозмутимейшим видом заметил Дюпарке. — В таком случае, прикажу выстрелить из пушек. Думается, добрый пушечный залп заставит их выйти мне навстречу — если и не с дружелюбными намерениями, то уж хотя бы с оружием в руках!

Он подозвал капитана судна и велел прислать к нему старшего канонира. Не прошло и нескольких секунд, как тот, запыхавшись, примчался на зов.

— Послушайте, — обратился к нему Дюпарке, — надеюсь, вы заметили, что фрегат наш дрейфует на якоре. Бриз со стороны острова как раз разворачивает нас сейчас к нему левым бортом. Погодите немного, пока корабль не окажется носом к берегу, а потом воспользуйтесь этим положением и прикажите одновременно дать залп из всех пушек правого и левого борта. Только все орудия должны выстрелить разом, и я желаю столько дыма, чтобы каждый, кто окажется в тот момент на борту, не смог разглядеть соседа, даже если будет стоять с ним бок о бок!

Небо темнело с каждой минутой. Генерал снова вынул подзорную трубу и стал внимательно разглядывать остров.

Но еще прежде чем он успел сделать хоть какое-то замечание, Дюбюк воскликнул:

— Что я вам говорил?! Теперь вы слышите?..

Жак опустил подзорную трубу и прислушался.

— Барабан! — согласился он. — И вправду барабан! Думаете, с его помощью они передают друг другу какие-то вести?

— По-моему, генерал, весть о нашем прибытии уже давно распространилась по всему острову. И уж поверьте моему слову, они все давно готовы оказать нам достойный прием. Поскольку дикари еще не знают наверняка, остановились ли мы подле их острова, просто чтобы пополнить запасы пресной воды или преследуем какие-нибудь недружелюбные цели, то они приготовились обороняться, скрывая от нас свою систему защиты. Они делают вид, будто заняты своими обычными делами, чтобы потом внезапно кинуться к оружию… Этот барабан, должно быть, разносит весть, что часть наших солдат высадилась в одном из пунктов Гренады и что они возводят укрепления. Так что теперь мы уже стали для них врагами… И нет никаких сомнений, что они не замедлят ответить нам тем же!..

Не успел Дюбюк закончить это исполненное здравого смысла замечание, как воздух буквально сотрясся от оглушительного залпа. В какой-то момент оказавшимся на палубе матросам показалось, будто недра «Бон-Портской Девы» разверзлись у них под ногами и они вот-вот будут погребены под волнами вместе с обломками их судна. Одновременно всех окутало облако дыма, да такое густое, что все разом закашлялись, не в силах продохнуть, и пропитанное столь едким запахом горелой серы, что у матросов и колонистов голова пошла кругом, будто они хватили изрядную порцию спиртного.

Капитан фрегата как раз проходил неподалеку от генерала, когда облако начало мало-помалу рассеиваться. Дюпарке шагнул в его сторону, взял в руки рупор и, склонившись к люку, прокричал:

— Повторить такой же залп еще раз!

Второй залп, как и первый, жестоко сотряс весь фрегат, все, что на нем находилось, от киля до бизань-мачты. Пришлось подождать, пока окончательно рассеется густое облако дыма, прежде чем можно было узнать, какое впечатление на аборигенов произвела эта демонстрация силы.

Однако результат был весьма обескураживающим. Люди на острове по-прежнему безмятежно занимались своими обыденными делами.

— Дюбюк! — громко позвал Дюпарке. — Послушайте, Дюбюк! У меня возникло большое желание пойти поговорить с ними… Не согласитесь ли отправиться вместе со мной, иначе мы не сможем понять друг друга! Теперь они уже знают, на что мы способны. Интересно, что они намерены предпринять в ответ на наши пушки, которые наделали здесь немало шуму? А что, если нам теперь, после всего этого, отправиться к ним и попробовать договориться по-хорошему?

Лоцман с минуту поразмыслил.

— Думаю, — ответил он наконец, — можно было бы попробовать, но при условии, что мы будем крайне осмотрительны и предпримем все меры предосторожности. В нашем распоряжении три сотни людей. Можно было бы высадиться на берег, взяв с собой две сотни. Двести солдат, которые останутся на берегу и будут готовы оказать нам помощь в случае, если нам придется обороняться. Остальные останутся на борту и смогут без труда обстрелять селение из пушек и предать его огню. Думается, было бы даже нелишне, если бы, едва эти две сотни людей высадятся на берег, фрегат выпустил вхолостую еще парочку пушечных залпов — просто чтобы дать понять этим дикарям, что у нас еще кое-кто остался и на борту!..

Тем временем барабан зазвучал в каком-то новом ритме, более живом и учащенном.

Дюбюк бросил взгляд на Жака.

— Думаю, они все поняли, — заметил он. — Похоже даже, сейчас они держат большой военный совет, и если мы успеем высадиться прежде, чем они закончат, у нас будут шансы добиться своих целей. Уж мне ли не знать эту публику: шуму поднимут, хоть уши затыкай, едят и пьют каждый за десятерых, а чуть дойдет до дела, потребуется защитить своих собратьев от общего врага — их и след простыл… Вот уж настоящие дикари!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ У караибов

Две сотни людей Дюпарке высадились на песчаный берег, и первым делом половина их под бдительным присмотром другой половины занялась сбором сухого хвороста, чтобы разжечь огонь и приготовить ужин. Лагерь было решено разбить прямо на земле. Жак назначил часовых, которые, вытянувшись цепочкой, должны были охранять лагерь.

Вскоре в ночи затрещало десятков пять костров. Заняли свои посты часовые. Индейцы до сих пор еще не подавали никаких признаков жизни, никто еще даже мельком не видел их тел, натертых маслом и краской «руку», чей алый цвет делал их похожими на людей, с которых заживо содрали кожу.

Тем временем барабаны не умолкали ни на мгновенье, по всей видимости, собирая окрестных дикарей. Они сообщали какую-то весть, которая, передаваясь тем же манером от селения к селению, доходила до самых крайних точек острова.

Были распределены суточные рационы провизии, моряки и колонисты поели, выпили по кружке рому, но продолжали сумерничать, не спеша располагаться на ночлег, ибо у большинства из них было предчувствие, что ночь обещает быть не без происшествий. Жак подозвал Дюбюка и справился, готов ли тот сопровождать его в селение.

Заручившись согласием Дюбюка, генерал выбрал еще двоих колонистов, Лашикотта и Эрнеста де Ложона, бравых на вид молодцов, которые не только не обрели холодного блеска в глазах, но и не стали пустыми фанфаронами, хоть и неизменно оказывались в самых опасных местах.

Все четверо проверили свои пистолеты, по нескольку раз для надежности побряцали в ножнах шпагами и неспешным, но уверенным шагом двинулись в сторону вигвамов.

Они шли на звук барабана. По словам Дюбюка, он созывал на военный совет, этакое всеобщее собрание, на котором должны принять важные решения, чтобы оттеснить в море непрошеных гостей.

Однако согласие обещало быть весьма трудным, ведь барабан бил уже не один час, что, впрочем, ничуть не удивило лоцмана. В сущности, как не преминул заметить Дюбюк, у дикарей нет такого единого вождя, который пользовался бы безоговорочной властью, тот же, кого они сами себе избирали, на самом деле не имел никаких реальных полномочий. При всей агрессивной воинственности караибов всякий, кто призвал бы их объявить войну, до какого фанатического исступления ни довел бы он их своими речами, никогда не мог быть уверен, что в назначенный день они и вправду пойдут за ним. Как правило, признанный вождь собирал их у себя в хижине, до отвала кормил и допьяна поил, и когда все доходили до нужной кондиции, излагал свои лихие прожекты. Подогретые спиртным и вкусной пищей, они горячо и единодушно выражали свое полнейшее согласие, однако, как правило, все это не шло дальше благих пожеланий. У вождя всегда оставались отнюдь не беспочвенные опасения, как бы эти отважные воины уже наутро полностью не отказались от своих намерений… И тогда ему приходилось прибегать к помощи древней старухи, так называемой «биби», наделенной редкостной силой красноречия и к тому же достигшей столь преклонного возраста, что дозволял ей даже взывать к мужчинам — обычно дикари относились к женщинам с величайшим и нескрываемым презрением и те при них и пикнуть не смели. Так вот, эта самая «биби» обращалась к соплеменникам с торжественной речью, всячески распаляя в них жажду мести долгим и подробнейшим перечислением обид и оскорблений, нанесенных караибам недругами, и описывая как жестокость последних, так и достоинства предков, погибших по их злой воле. После чего старая ведьма извлекала и бросала на обозрение членов верховного собрания высушенные конечности погибших на войне собратьев. Доведенные до экстаза мужчины бросались на них и принимались с остервенением царапать ногтями, разрывать на части, грызть зубами и жевать эти священные трофеи. С дикими воплями, колотя себя в грудь, клялись они теперь хоть сей же час пойти войной на врага и настолько распалялись в этой своей неистовой жажде мести, что, когда в подпитии покидали покои вождя, редко обходилось без кровавых разборок или попыток свести застарелые счеты. Во всяком случае, по окончании этаких оживленных дебатов неизменно находили одного-двух, а то и больше не в меру расхрабрившихся вояк, сраженных наповал мощным ударом по затылку крепкой караибской дубиной, носящей название «буту»… Однако и эти жертвы отнюдь не исключали, что в назначенный день так никто и не явится принять участие в вожделенном акте мщения за поруганную честь племени, кроме разве что отдельных энтузиастов, которых в тот момент просто-напросто одолел каприз слегка поразмяться и потягаться с врагом.

Вот почему по-настоящему массированные атаки со стороны индейцев-караибов были явлением довольно редким, однако это вовсе не исключало, что всякий раз, когда такое все-таки случалось, они оказывались воистину устрашающими.

Ночь уже окончательно опустилась, и четверо путников шагали теперь почти бок о бок, боясь потерять друг друга во тьме.

Они уже вышли на ровную площадку, плотно утоптанная поверхность говорила о том, что это привычное место сборищ местных жителей, и тут внезапно раздался пронзительный женский вопль.

Ему эхом ответили другие, и почти одновременно в просвете меж двух хижин появились трое индейцев, их блестящие от масла красные тела отражали языки пламени костров. При этом были вооружены луками куда большего размера, чем они сами, а на поясах висели колчаны, в которых свободно могла поместиться пара десятков стрел. Луки у них в руках были натянуты и заряжены стрелами, но поскольку они явно не спешили их выпустить, Дюбюк одним прыжком подскочил к ним поближе и сказал на языке караибов:

— Мы ваши друзья. Мы хотим поговорить с вашим вождем.

Индейцы ничего не отвечали. Они по-прежнему продолжали угрожающе держать под прицелом своих луков четверых пришельцев, которые не знали, как вести себя в подобных обстоятельствах, однако не рисковали воспользоваться своими пистолетами, боясь, как бы на них тут же не набросилась сотня дикарей.

В конце концов до караибов, должно быть, все-таки дошло, что белые, которые только что обратились к ним на их языке, похоже, уже имели случай говорить с кем-то из их племени, и вполголоса обменялись между собой несколькими фразами, которые показались Дюпарке очень отрывистыми и гортанными.

После чего один из них вынул из своего лука стрелу, сунул ее в колчан и по-кошачьи вкрадчивой походкой направился по извилистой тропинке, вьющейся между хижинами.

Дюбюк ни на шаг не сдвинулся с места. Он счел за благо объяснить двоим оставшимся вооруженным аборигенам, что пушечные залпы, что раздались с корабля, были салютом в честь острова и выражали радость экипажа от предвкушения встречи с индейцами-караибами, которых они считают своими братьями.

— Мы хотим поговорить с вождем племени! — еще раз повторил Дюбюк в надежде получить хоть какой-нибудь ответ.

Наконец один из караибов произнес:

— Кэруани пошли сказать.

Дюбюк перевел ответ Жаку, и все четверо принялись ждать, не выказывая ни малейшего нетерпения. Аборигены же словно застыли этакими каменными изваяниями и продолжали неподвижно стоять все в тех же не предвещавших ничего хорошего позах.

Костры сухо потрескивали, то и дело издавая щелчки, похожие на выстрелы. Со стороны хижин доносился какой-то едва слышный разговор, нечто вроде женского шепота, время от времени прерываемого голосом более резким и пронзительным. Дюбюку не удавалось понять, о чем шла речь. Ведь многие женщины здесь вовсе не из племени караибов. Они не принадлежали к нему ни по расовым признакам, ни по характеру, ни по языку. Все они происходили из племени арроаргов, злейших врагов караибов, которых те безжалостно истребили. Однако победители сохранили женщин — для удовлетворения своих естественных надобностей и продолжения рода. Ничто не могло уберечь от уничтожения племя арроаргов — радушных, веселых, добрых, с на редкость кротким нравом. Это ведь они посадили манцениллы, чтобы помешать врагам приближаться к их острову, но караибы застали их врасплох, завезя на острова ядовитых змей, от которых весьма трудно было потом избавиться, даже несмотря на то, что почва на многих островах отнюдь не благоприятствовала выживанию на ней пресмыкающихся.

Что же касается языка, на котором говорили эти женщины, то изъяснялись они на нем только между собой, и для любого индейца было бы бесчестьем даже случайно воспользоваться им в разговоре — ни одной женщине, пусть даже самой любимой и обожаемой, никогда бы и в голову не пришло обратиться к супругу на этом презренном наречии.

Вопреки ожиданиям генерала навстречу им вышел отнюдь не вождь, а десяток воинов, вооруженных луками и дубинами.

Тела их, как и у других аборигенов, были сплошь покрыты слоем краски «руку», и на них не было ничего, кроме набедренных повязок — узкой полоски материи, обмотанной вокруг талии и бедер. Нечто вроде тюрбана — у кого голубого, у кого ярко-красного цвета — поддерживало вокруг лба ряд пестрых перьев, которые полностью скрывали волосы. На шее у некоторых были ожерелья из морских ракушек, кое-кто из них вдобавок к луку и дубине еще сунул за набедренную повязку остро отточенный каменный топорик, сделанный из зеленоватой вулканической породы — «небесного камня», отличающегося необыкновенной твердостью.

Группа воинов приблизилась к четверым французам и, так и не произнеся ни единого слова, остановилась примерно в десятке саженей от пришельцев, но тут от них отделился один из аборигенов и направился прямо к Жаку, чья одежда и повадки, видимо, навели его на мысль, что именно он среди них главный.

Абориген произнес несколько слов таким монотонным голосом, что по интонации Жак никак не мог догадаться, выражает ли индеец удовлетворение или, напротив, настроен весьма агрессивно. А потому с недоумением посмотрел в сторону Дюбюка. Но Дюбюк уже спрашивал о чем-то дикаря на его родном наречии. И, дождавшись ответа, переводчик пояснил:

— Он интересуется, зачем мы пожаловали на этот остров. Я ответил, что цели наши вполне мирного свойства и что мы желали бы повидаться с вождем племени, чтобы поговорить с ним. Он заверил, что вождь, которого зовут Кэруани, готов принять нас.

Словно в подтверждение его слов дикарь, что вел переговоры, сделал жест в сторону четверки французов и отвернулся, будто приглашая их следовать за ним.

Они двинулись через селение. Разведенные перед хижинами костры трещали, рассыпая вокруг снопы искр. На решетках из железного дерева жарились дымящиеся куски еще кровоточащего мяса. Слегка раздувшись на раскаленных углях, оно издавало весьма аппетитные запахи. Женщины, сидя на корточках, присматривали за этой примитивной стряпней. Все почти полуголые; у наиболее молодых, довольно белокожих, были крепкие, округлые груди, у самых смуглых была кожа цвета золота. В качестве украшений они нацепили ожерелья и браслеты из ракушек, у некоторых даже попадались выточенные вручную жемчужины, да еще кольца в ушах — такие большие и тяжелые, что растянутые мочки отвисали у них вплоть до самых плеч.

Тут же со всех сторон, спеша поглазеть на пришельцев, сбежались дети, все они были в чем мать родила. С луками в руках, сделанными соответственно их росту, они плотным кольцом окружили четверку французов, что-то крича и угрожающе тыкая в них пальцами.

Барабан продолжал бить все в том же темпе. Ритмом своим он напоминал звук «ассотора» — негритянского барабана почитателей культа Воду.

Однако едва Дюпарке со своими спутниками, по-прежнему сопровождаемые аборигенами, ступили на площадку, заметно более обширную, чем первая, барабан тут же, словно по волшебству, смолк. Из прямоугольной хижины, попросторней остальных, но тоже с глинобитными стенами и крышей из пальмовых листьев, вышел человек поистине гигантского роста. Большой костер, разведенный перед отверстием, служившим входом в жилище, освещал его внутреннее убранство.

Дикарь внушительного роста встал перед хижиной и, скрестив на груди руки, поджидал четверых пришельцев. Это, вне всякого сомнения, и был вождь племени. Впрочем, едва они подошли к нему достаточно близко, он и сам, постучав себя огромной лапищей по груди, отрекомендовался как Кэруани.

Тем же манером представился ему и Жак.

С этого момента разговор продолжался при посредничестве Дюбюка, который переводил реплику за репликой.

— Зачем, — осведомился Кэруани, — вы наделали столько шума? Зачем стреляли из пушек, если говорите, что явились сюда как друзья?

— Так мы привыкли приветствовать тех, кого уважаем, — был ответ Дюпарке.

— Это очень хорошо… — заметил дикарь. — Дюпарке… я слыхал его имя. Это имя великого воина…

— Вот те на! — воскликнул генерал, обращаясь к Дюбюку. — Интересно, откуда он обо мне знает. Спросите-ка у него. Было бы любопытно узнать, каким манером мое имя могло дойти до его ушей…

— Наш вождь — генерал, — пояснил Дюбюк караибу, — вот так и надо его называть. Ему было бы приятно узнать, где вы слышали его имя.

Лицо Кэруани озарилось улыбкой.

— Наши братья с Мадинины сильно его уважают. Они заключили с ним договор, и он, не то что большинство белых, которых знают караибы, всегда держит свое слово.

Генерал с трудом скрыл удовольствие, какое доставили ему эти речи. Они были хорошим предзнаменованием. Судя по всему, благодаря такому удачному началу появлялась реальная возможность уладить множество вещей, даже не прибегая к оружию. Теперь оставалось лишь выяснить, чего стоят обещания дикарей!

— Наши братья с Мадинины называют его своим кумом, — продолжил тем временем Кэруани. — Теперь и мы тоже будем называть его так же, ведь он друг индейцев.

Дюпарке поклонился и ответил, что глубоко тронут и сам тоже намерен говорить с Кэруани как кум с кумом.

Дикарь был не только внушительного роста, но и обладал весьма развитой мускулатурой. Одетый не более всех остальных, он носил в одном ухе кольцо, а набедренную повязку его украшали перья, точно такие же, как и те, что красовались вокруг его лба, того же самого цвета и того же самого размера. Но под этой повязкой скрывался еще один пояс, украшенный бубенцами, которые при малейшем его движении глухо постукивали, точно орехи в мешочке.

Обратившись к Дюбюку, он сказал, что приглашает войти в хижину, и, не дожидаясь ответа, первым нагнулся перед входом.

Индеец бросил в потрескивающий костер охапку пальмовых листьев, и Жак, едва войдя в хижину, сразу же заметил, что внутри ровно столько же света, сколько и дыма. На полу, поджав ноги, сидели трое караибов неопределенного возраста и одна старуха. Женщине, судя по морщинистой коже на лице и шее, делающей ее похожей на старую черепаху, было, возможно, не меньше ста лет. Глядя на нее, казалось, будто плоть ее вокруг глаз, на щеках и скулах кто-то умудрился старательно изжевать. Она была совершенно голой.

Вошедших она не удостоила даже мимолетным взглядом. И вела себя так, будто они невидимки. Что же до сидевших вместе с нею в кружок мужчин, то когда Кэруани предложил гостям усесться тем же самым манером, они не пошевелились, словно были вырезаны из дерева. Сам он тоже удобно уселся прямо напротив старухи и в нескольких словах объяснил, что «кум Дюпарке», который также зовется генералом, пожаловал к ним с дружеским визитом. Потом добавил, что они зря встревожились из-за того шума, поднятого по своем прибытии кораблем, потому что между белыми так принято приветствовать друг друга. Между тем, будто продолжая беседу со своими сородичами, он вдруг обратился к Дюпарке и без обиняков задал ему прямой вопрос.

— Тогда почему же, — выпалил он, — вы оставили на севере две огромные лодки, полные солдат, и высадили воинов, которые начали строить крепость и поставили туда пушки?

Дюбюк перевел, добавив при этом от себя:

— Я же говорил вам, что они нас заметили и передали эту весть с помощью своих барабанов.

— Ответьте ему, — велел Жак, — что я оставил воинов на севере острова, потому что хотел договориться именно с ним. Я желал бы поселить здесь колонистов, которые могли бы быть ему полезны, снабжая его селение продуктами, в которых он нуждается, и ромом. Объясните ему, что я не мог спросить у него разрешения прежде, чем высадиться на острове, потому что в тот момент не знал, где его найти.

Когда Дюбюк закончил переводить, Кэруани издал губами какой-то странный звук. Жак не смог сразу понять, является ли это признаком недовольства или же Кэруани вполне удовлетворился его объяснением.

Вождь же тем временем продолжал вполголоса и с невероятной быстротой переговариваться с тремя караибами, явно не обращая никакого внимания на старуху.

Дикари вынуждали вождя наклоняться то вправо, то влево. Один из них начертил указательным пальцем на земляном полу какую-то геометрическую фигуру, которая показалась Дюпарке изображением той местности, где он оставил Мари.

Но тут старуха, которой, похоже, не полагалось принимать участия в мужской беседе, вдруг испустила странный гортанный вопль и бросила прямо в центр геометрической фигуры кусок раковины, который неизвестно откуда вдруг появился у нее в руке.

«Это, — подумал про себя Дюпарке, — как раз то самое укрепление, что возводит сейчас с моими людьми Мари…»

Кэруани, похоже, сделал ей замечание, однако та ответила на него довольно злобно, дав генералу все основания предположить, что старая карга отнюдь не отличается покладистым нравом и с ней ему будет договориться куда труднее, чем с остальными. А потому обратился к Дюбюку с вопросом:

— Вам удалось понять хоть несколько слов из того, о чем они говорят между собой?

— Очень немного, — ответил лоцман. — Но есть одно слово, которое постоянно у всех на устах, — это тафия. Захвати мы с собой ром, думаю, добились бы мигом от дикарей всего, чего захотим, не выпустив ни единого пушечного ядра!

— Ром?! — удивленно переспросил генерал. — Ром!.. Черт побери, да ведь у нас на корабле его немало! Но если достаточно иметь ром, чтобы купить этих индейцев, почему же тогда здесь после высадки потерпел поражение Уэль де Птипре?

Он обвел взглядом дикарей и старуху. Мужчины по-прежнему оживленно переговаривались о чем-то между собой, все так же едва слышно и с той же быстротой. Что же до женщины, то она, разумеется, понимая все, о чем те говорили, закрыла лицо. Теперь у нее и вправду был вид разъяренной черепахи. Неожиданно, когда Кэруани произнес какие-то слова, сопроводив их решительными жестами, призванными, по-видимому, придать им побольше веса, она вдруг вся затряслась, заерзала на ягодицах, что смотрелось бы весьма комично, если бы лицо ее при этом не приняло какого-то непримиримо жестокого выражения.

«Из-за этой старухи мы потерпим поражение», — подумал про себя Дюпарке. Однако внешне ничем не выдал своих дурных предчувствий и спокойно, без малейшего волнения, обратился к Дюбюку:

— Вы совершенно уверены, что речь шла о тафии?

— Тсс!.. Не надо произносить вслух это слово! — оборвал его толмач.

Но оно уже достигло ушей Кэруани. Он буквально подпрыгнул.

— Тафия! Тафия! — заорал он, нацелившись красным, будто с него только что содрали кожу, указательным пальцем прямо в грудь генерала.

— Скажите им, что я говорил о роме, — торопливо пояснил Дюпарке лоцману, — потому что имею запас его у себя на корабле и завтра же пришлю им немного в дар. Главное, не уточняйте, ни сколько у меня есть, ни сколько я собираюсь им прислать.

Теперь уже все четверо мужчин с вытаращенными от вожделения глазами, указывая пальцем на генерала, хором повторяли это магическое слово: «Тафия! Тафия!..»

Тут старая ведьма издала такой звук, будто ее вырвало. На самом деле с уст ее сорвался обрывок какой-то фразы, но произнесла она его так, будто и вправду срыгнула эти слова. Она вскочила на ноги. Обвела четверых индейцев долгим взглядом, исполненным такого уничтожающего презрения, что, будь он смертельным, ни одному из присутствующих в хижине не удалось бы прожить и минуты. Потом с отвращением сплюнула и вышла походкой, которая, вероятно, по ее замыслу, должна была казаться царственной.

Генерал ждал, что Кэруани хоть как-то выкажет сожаление в связи с этим неожиданным уходом. Однако он, напротив, как ни в чем не бывало преспокойно продолжал беседовать с троицей своих соратников. Один из них подправил указательным пальцем план, что нарисовал ранее на земле. Положил на прежнее место ракушку, потом похлопал в ладоши, опрокинулся на спину и скороговоркой забормотал какие-то отрывистые фразы, которые вполне могли быть молитвой. Закончив, он вновь принял прежнюю позу.

Жак все время думал, какую же роль здесь играет эта самая гнусная старуха. Не находя ответа, он обратился с этим вопросом к Дюбюку, и тот пояснил:

— Это и есть «биби» — женщина, которую почитают по причине преклонного возраста. Вообще-то они презирают всех женщин и убивают их одним ударом дубины, испытывая при этом не больше угрызений совести, чем когда поймают рыбину, но они уважают тех из них, которые достигают столь преклонных лет — должно быть, как раз по той самой причине, что им удается выжить, несмотря на все жестокости, каким их здесь подвергают. Им кажется, будто они священны или находятся под особым покровительством демонов… Интересно, какую пакость эта «биби» отправилась нам готовить…

— А вы слышали, что она говорила?

— Немного, только какие-то обрывки. По-моему, вождь со своими соратниками готовы были бы продать за ром половину своего острова, старуха же предпочитает начать войну. Не подними мы такого шума, когда бросали здесь якорь, то не исключено, что она предложила бы просто-напросто перебить нас…

Дюпарке тяжело вздохнул. Переговоры между индейцами тем временем уже закончились. Кэруани уже даже выпрямился, приготовившись подняться на ноги. Однако пока еще не раскрыл рта и не произнес ни слова, ибо, судя по всему, еще не вполне отдышался от оживленной беседы, какую только что имел со своими собратьями.

Тем не менее он указал рукою на трех соратников, с силой похлопал себя по груди и произнес одну-единственную фразу, но с таким разгневанным видом, что дал повод Дюпарке опасаться самого худшего. И был неправ. Кэруани вовсе не сердился. А тон этот, по всей видимости, был нужен лишь для того, чтобы дать понять остальным, кто здесь хозяин, и отбить у них охоту обсуждать его предложения.

— Нам надо, — перевел Дюбюк, — десять, десять, десять и еще раз десять бочонков тафии.

Жак знал, что они умели считать только до десяти, и все прочие подсчеты сводились к десяткам и их многократному повторению.

— Значит, сорок бочонков, — подытожил он. — Что ж, думаю, столько у нас на корабле вполне найдется, но только не говорите им об этом ни слова.

В тот момент снаружи раздались истошные вопли. Трудно было не узнать голоса «биби», но к нему примешивались и другие голоса, более стройные, хоть и ничуть не менее пронзительные.

— Ну вот, началось! — заметил Дюбюк. — Я же говорил, что «биби» готовит нам одну из своих пакостей.

Жак увидел, что караибский вождь нахмурил брови, что во всех концах света и у любых рас означает живейшее неудовольствие.

— Никому не стрелять без моей команды, — приказал Дюпарке. — Можете не сомневаться, что при первом же выстреле в селение ворвется две сотни хорошо вооруженных и готовых к атаке солдат. Так что нам надо будет только продержаться до их появления.

Не успел он произнести эти слова, как в хижине вновь появилась «биби». На ее голой как колено, общипанной до единого волоса, блестящей голове отражались языки пламени. Теперь она и вправду была похожа на ведьму, возникающую из дыма и серного облака. В руках у нее было несколько предметов какой-то странной, неопределенной формы, которые она, казалось, с трудом удерживала, делая вид, будто буквально сгибается под их тяжестью.

Обратившись к Кэруани, она резко, пронзительно прокричала пару отрывистых слов и бросила к его ногам свою ношу. В полном оцепенении Жак различил среди таинственных предметов две высохшие человеческие ноги, одну руку, одну кисть руки и высушенный человеческий череп.

— Святые мощи предков! — пояснил Дюбюк. — Не удивлюсь, если именно эти самые предки и убили некогда Христофора Колумба. Надо соблюдать осторожность, один вид этих мощей может привести в полное исступление. И насколько прежде они, похоже, были готовы отдать нам все задаром, настолько же теперь могут стать упрямыми и несговорчивыми… Будьте готовы защищаться.

Кэруани с соратниками и в самом деле выглядели совершенно ошеломленными, будто всех их вдруг сразило молнией. С застывшими лицами, красноречиво говорившими о наивысшем напряжении чувств, не могли они отвести глаз от этих мрачных останков. Старая ведьма хранила молчание. Теперь вся ее надежда была только на колдовские чары — ведь словами она не добилась никаких результатов.

Дюпарке и те, кто сопровождал его, поднялись на ноги, чтобы в случае чего быть готовыми к любым неожиданностям.

— Послушайте, — обратился вдруг к нему Дюбюк, — пожалуй, есть одно средство выпутаться из этого тяжелого положения. Помнится, мне как-то пришлось оказаться в краях, населенных дикарями, тоже у караибов, вместе с одним капуцином, который хотел их крестить и обратить в христианскую веру. И дикари вели себя тогда точно обезьяны. Падали на колени, когда мы читали молитвы, крестились вместе с нами и, понятия не имея, что мы говорим, бормотали что-то сквозь зубы, будто и вправду молились Богу… Так вот, если нам сделать вид, будто мы в благоговении пали ниц перед этими священными останками, то, может, кто-нибудь из них, слыхавший про наши религиозные обряды, попытается последовать нашему примеру и объяснит остальным, будто у нас такой обычай оказывать почести усопшим.

— Что ж, думаю, стоит попробовать, — ответил генерал. — Нельзя упускать ни одной возможности выпутаться из опасного положения… Будьте внимательны, я подам вам знак. Да простит нас Господь и да благословит он вас, Дюбюк, за эту идею.

Генерал простер руки к небесам, его примеру тотчас же последовали и трое его спутников, потом соединил их вместе, изобразив позу глубочайшего благоговения. Наконец, опустил голову и, по-прежнему со сцепленными пальцами, брякнулся на колени перед этими ужасными, отвратительными высохшими конечностями.

Кэруани громко вскрикнул, возможно выражая тем самым свое искреннее удивление. Точно такой же — и по той же самой причине — была и реакция «биби». Потом, как по команде, вскочили на ноги и трое приближенных вождя.

Дюпарке, Дюбюк, Лашикотт и Эрнест де Ложон ни на минуту не теряли дикарей из виду. При всех смиренных, благочестивых позах они были готовы в любой момент выхватить пистолеты и защищать свои жизни. Наконец Кэруани осведомился у толмача, с чего это они вдруг все так дружно пали ниц. Прежде чем Дюбюк успел ответить, «биби» начала было со злобным видом что-то верещать, но вождь решительно остановил ее, зажав рот своей широкой, словно лист хлебного дерева, ладонью. И тогда лоцман в конце концов получил возможность дать объяснения.

— Так мы в своей стране оказываем почести усопшим, — пояснил он, — мы обращаем свои молитвы к нашему Богу, дабы он ниспослал покой их душам, вы ведь не хуже нас знаете, что мертвые продолжают жить на острове, исполненном богатств и населенном блаженно счастливыми потомками, если те отомстили за их смерть.

— Но мои люди и я сам, — продолжил Кэруани, — мы не можем понять, с чего это вы проявляете такое почтение к нашим усопшим предкам.

— Как?! Разве мы не кумовья? Разве наш генерал вам не кум? Или мы не братья?

Кэруани не промолвил ни слова в ответ. Старуха воспользовалась его молчанием и, не теряя Времени, попыталась обратиться к толпе дикарей, которые — с видом встревоженным и явно не предвещавшим ничего хорошего — собрались уже перед входом в хижину.

С быстротой молнии вождь кинулся к ней. И широченной ладонью со всего размаху треснул ее по затылку. Удар получился такой оглушительной силы, что «биби» рухнула как подкошенная плашмя, так и не поднявшись на ноги, полетела вперед, врезавшись прямо в толпу.

После чего взял слово Кэруани, торжественно заявивший собравшимся воинам, что было бы совсем неуместно ссориться с гостями, которые так хорошо чтят память их усопших предков. И добавил, что «биби» превратилась во вздорную болтунью и дьявол вконец помутил ей рассудок. Наконец, дабы окончательно восстановить всеобщее веселье, возродить надежды, а также показать плоды своей умелой дипломатии, он сообщил, что белые не замедлят прислать им тафии.

При этих магических словах поднялся невообразимый крик. В порыве дикой радости индейцы принялись бросаться друг на друга, будто с намерением перерезать друг другу глотки — что, впрочем, вполне могло случиться с иными из них, — «биби» же теперь топтали ногами, всячески унижали и оскорбляли и словом, и делом, пока, наконец, невзирая на ее истошные вопли и проклятия, не уволокли прочь от хижины.

— Теперь ей конец, они ее обязательно утопят, — заметил Дюбюк. — Раз вождь сказал, что она одержима дьяволом, они наверняка от нее избавятся!

Тут к ним снова подошел Кэруани.

— Мы с моими воинами, — не без торжественности заявил он, — не имеем ничего против, если бы наши белые братья поселились здесь, на острове. Но только я должен поставить вам условия. Надо, чтобы нам завтра же принесли сюда десять, десять, десять и еще раз десять бочек тафии…

Дюбюк жестом попросил его прервать свою речь, чтобы он мог перевести генералу. Дюпарке выслушал, кивнул головой и проговорил:

— Пусть продолжает. Это ведь только первое условие. Посмотрим, каковы остальные.

— Наши белые братья могут расположиться на севере острова, но они ни под каким видом не должны появляться на той его части, которую мы оставляем себе. И каждый год они должны доставлять нам десять, десять, десять и еще раз десять бочек рому, табаку и сахару.

Дюбюк снова перевел.

— Это все? — поинтересовался генерал.

Толмач задал этот вопрос вождю, и тот, похоже, заколебался. Было такое впечатление, будто ему вдруг стало жаль, что он не потребовал побольше. Однако его застигли врасплох, и ему пришлось не мешкая принимать решение.

Наконец он дотронулся рукою до золоченой пуговицы генеральского камзола и проговорил:

— Нет, не все, еще я хочу эти пуговицы, чтобы сделать себе ожерелье…

— Скажите ему, — ответил Жак, — что я пришлю ему две горсти таких пуговиц завтра вместе с ромом. Мы скрепим наш договор и вместе выпьем тафии…

Услышав эти слова, Кэруани почесал лоб и заметил:

— Пусть мои братья окажут мне честь и разделят завтра нашу трапезу, чтобы вместе отпраздновать наш союз. Пусть они чувствуют себя на острове как у себя дома, и все, что принадлежит моим воинам, будет принадлежать и им, когда они пришлют нам тафии.

Встреча была назначена на завтра, и французы, сопровождаемые вождем и его соратниками, покинули хижину.

Не прошло и часа, как Жак вернулся к себе в лагерь, а во всех концах острова уже снова вовсю забили караибские барабаны. Они передавали по всем селениям добрую весть — скоро здесь будет вдоволь тафии.

Теперь дикарям оставалось только как подобает отпраздновать это радостное событие, тем более что охватившие поначалу страхи еще не вполне улеглись в их душах.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ У Мари

Вокруг площадки, где расположилась Мари со своими солдатами-колонистами, были разведены караульные костры. Расставили по местам пушки — вместе с банниками, ведрами и мешками с порохом. Часовые — которых было бы даже вернее назвать впередсмотрящими — окружили лагерь, получив приказ при малейшем подозрении тотчас же поднимать тревогу.

Мари Дюпарке создала себе нечто наподобие генерального штаба. Чтобы ей помогали советами и делом, она призвала опытного моряка Шарля де Шансене, человека лет сорока, который оставил флот, променяв его на долю плантатора, в те времена, когда выращивание сахарного тростника могло еще приносить барыши. Но с тех пор как почтенный господин Трезель получил монопольные права, дела Шансене стали все больше и больше приходить в упадок. Земли, что числились за ним, были непригодны для выращивания индиго и еще менее того табака, и моряк начал искать возможности снова вернуться во флот — даже после того, как был снят строгий запрет на выращивание сахарного тростника. Просто, пережив тяжелые времена, он уже не чувствовал в себе ни сил, ни решимости заниматься чем бы то ни было на суше — все его чаяния теперь снова были связаны только с морем. Кроме Шансене был еще юноша двадцати лет от роду по имени Жильбер д’Отремон, сын одного из колонистов, которому претила жизнь плантатора. Прекрасно сложенный, изящный и элегантный, он полагал, что место его скорее при дворе, чем среди сотни дурно пахнущих черных рабов, которых приходится без конца стегать кнутом, чтобы заставить хоть мало-мальски прилежно трудиться. При всем при том все, что бы ни делал Жильбер, он делал с безукоризненным аристократизмом и неизменным изяществом манер, ибо был от природы изыскан и утончен до кончиков ногтей.

Наделенный ко всему прочему еще и пригожей внешностью, он слыл самым привлекательным юношей на всей Мартинике, и обходительные манеры были отнюдь не единственным достоинством, какому он был обязан подобной репутацией. Лицо его отличала безукоризненная правильность черт — оно было вполне мужественным, но в то же время поражало такой восхитительной броскостью и такими красками, что впору позавидовать любой женщине. Белокурые волосы, нордический тип лица часто заставляли тех, кто видел его впервые, думать, будто он родом откуда-то из скандинавских краев, однако все они быстро убеждались, что он с такой же сноровкой владеет шпагой, как и ухаживает за хорошенькими женщинами.

Мари доставляло немало удовольствия общество Жильбера, который вовсе не был ни самодовольным снобом, ни этаким щеголеватым красавчиком, но неизменно выказывал жизнерадостную веселость, искрящееся остроумие, а нередко и способность к иронии весьма глубокомысленного свойства. Она находила в нем большое сходство с кавалером де Мобре.

На первый взгляд, было и вправду нетрудно спутать цинизм шотландского кавалера с тонкой иронией д’Отремона. Они были похожи своими жестами и повадками. Вплоть до манеры потирать друг о друга нежные ладони — все напоминало Мари заезжего обольстителя.

Сама не отдавая себе в этом отчета, молодая дама обращалась за советом прежде всего к Жильберу. Шарль де Шансене, по сути дела, даже не имел права голоса, что, несомненно, обижало его, хоть он и не подавал виду. Что же до третьего из тех, кого Мари приблизила к себе, то это был вояка лет тридцати от роду, лейтенант Бельграно — поговаривали, будто он испанского происхождения. Впрочем, он блестяще говорил на языке этой страны и, казалось, был введен в команду лишь для того, чтобы дополнить ее до троицы. Он ничего не понимал в стратегии. И ждал лишь одного — чтобы ему указали мишень, которую требуется проткнуть шпагой или сразить пулями. Но зато тут уж можно было не сомневаться — он отлично знал свое дело, занимался им с большой сноровкой и прилежанием и редко бил мимо цели.

На площадке, освещенной горящими кострами, были наскоро построены шалаши для офицеров. Один из них предназначался для Мари. Не было ничего проще, чем соорудить хижину на этом склоне холма, где в изобилии рос кустарник и где достаточно было свалить одну кокосовую пальму, чтобы покрыть ее листьями множество крыш.

Вечерний ветерок, казалось, даже не проникал на этот защищенный почти со всех сторон, напоминающий очертаниями природный цирк, ровный пятачок земли.

Языки пламени костров играли на скалистых стенах, искажая и делая зыбкими проступающие на них тени. Рассевшись вокруг огня, солдаты резались в ландскнехт и другие азартные игры, где использовались сухие горошины, белые и красные, то и дело громко крича и оспаривая выигрыши.

Барабан, чей монотонный, ритмичный бой доносился сюда со всех сторон, то замолкая, то вдруг возрождаясь совсем в другом месте — вот он где-то справа, потом затих, чтобы вновь зазвучать слева, — будто нарочно еще больше усиливал тревогу, которую и без того навевали эти пустынные края, этот лунный пейзаж, то зияющий ямами и пропастями, то враждебно ощетинившийся громадными, острыми, как иглы, горными пиками.

Ночь начала уже светлеть, когда звук барабана вдруг совсем затих.

Затопившая окрестности внезапная тишина не только не успокоила солдат, но, напротив, наполнила их души каким-то новым безотчетным страхом. Они уже привыкли к этому шуму. И теперь задавали себе вопрос, не кроется ли за этим необъяснимым молчанием какая-нибудь хитрая уловка со стороны индейцев и не предвещает ли она нападения на их бастион.

Мари тут же собрала свой генеральный штаб. Она не могла знать, что как раз в этот самый момент Дюпарке прибыл к Кэруани и ведет с ним переговоры. Молодая дама справилась у Отремона, что он думает по поводу столь странного поведения караибов.

Юноша улыбнулся, пожал плечами и ответил:

— По-моему, у нас нет причин для беспокойства. Вряд ли можно предположить, будто дикари всю свою жизнь только и делают, что бьют в барабан. Ведь занятие это довольно утомительное, и должен же рано или поздно наступить момент, когда им придется сделать передышку и немного отдохнуть.

Шансене слегка покашлял.

— А мне кажется, — возразил он, — что господин д’Отремон дал нам объяснение весьма легкомысленного свойства. Ведь барабаны эти, как известно, служат дикарям, чтобы передавать вести от селения к селению, во все концы острова. И тот факт, что мы его более не слышим, вовсе не означает, будто им уже нечего сообщить друг другу или они устали и устроили себе передышку…

— Что же вы замолчали, сударь, — заметила Мари, — тогда уж скажите нам до конца, что вы сами думаете по этому поводу.

— Я думаю, что дикари видели, как мы высаживались на берег. И они знают, что мы обосновались в этом месте, и даже следили за фрегатом «Бон-Портская Дева». Нет никаких сомнений, фрегат только что прибыл в Каренажскую бухту. Об этом все уже оповещены. Не исключено, что вскорости мы вновь услышим звуки барабана. Сейчас они как раз обсуждают ситуацию. Повсюду собрались большие советы. А потом станут передавать результаты всех этих переговоров.

— И что тогда?

— А вот тогда будет одно из двух: либо они не предпримут никаких действий, либо перейдут в наступление. Решение за ними, а нам остается только держать ухо востро.

— Несомненно, ваши рассуждения вполне логичны, — согласилась Мари. — Однако нам все-таки не помешало бы узнать, что они задумали, прежде чем мы окажемся перед необходимостью отражать их атаки.

— Но позвольте спросить вас, мадам, как вы надеетесь узнать их намерения? Мы ведь даже не знаем, на каком расстоянии находится ближайшее караибское селение. Никто из нас не говорит на их языке, и, скорее всего, ни один дикарь не понимает ни французского, ни английского, ни испанского. Мы все равно не сможем их понять.

— Вы ошибаетесь, — возразила Мари. — Наши часовые заметили за холмом огни. Это костры, и они говорят, что там селение, так что мы знаем, где они находятся…

— Пусть так! — вновь заговорил Шансене. — Допустим, нам известно, где они находятся, но расстояния в таких краях весьма обманчивы. Порой думаешь, что уже совсем близок к цели, да тут перед тобой неожиданно вырастает небольшой холм, который тебе еще нужно преодолеть, а то и целых два! Предположим даже, кому-то из нас все-таки удастся добраться до селения — что это нам даст, что он сможет там узнать?

— Я, конечно, не очень разбираюсь в военных делах, — сухо заметила Мари. — Однако слыхала о волонтерах, которых посылали в разведку, и никто не говорил мне, будто им необходимо было знать язык тех, о ком они должны были добыть сведения.

— Те, кого мы пошлем, будут, несомненно, перерезаны. Не знаю другого дикарского племени, у которого был бы такой же тонкий слух и такое же острое зрение, как у этих караибов…

Юная дама повернула голову в сторону Отремона.

— А вы, Отремон, вы что об этом думаете? — поинтересовалась она.

Тот, по своему обыкновению, улыбнулся.

— Если бы вы приказали мне пойти в селение, я пошел бы, и один, — заявил он. — Не сомневаюсь, что смог бы добыть сведения небезынтересного свойства…

— Вот видите, сударь! — с торжествующим видом воскликнула Мари. — Вы сами видите, что господин д’Отремон того же мнения, что и я. Уверена, что и лейтенант Бельграно тоже на нашей стороне. Не так ли, Бельграно?..

— Ясное дело, мадам, какой разговор…

— Что ж, господа, — обратилась ко всем Мари, — в таком случае, решено: мы пошлем во все стороны своих лазутчиков. И узнаем от них, что замышляют дикари. Вряд ли в нынешних условиях можно найти что-нибудь проще и разумнее этого. По-моему, военное искусство как раз в том и состоит, чтобы узнать замыслы врага прежде, чем он приступит к их осуществлению. Нам необходимо узнать его намерения. Вы, господин Шансене, возьмете двух людей и отправитесь на север…

С минуту она поколебалась, будто размышляя и что-то прикидывая в уме, потом продолжила:

— Вы, Бельграно, остаетесь здесь. Вы лучший, если не единственный искусный канонир, и в любом случае я всегда могу полностью на вас положиться… Вы, Отремон, не отправитесь в одиночестве, я пойду вместе с вами. Мне хочется доказать тем, кто испытывает страх, что, если действовать с осторожностью, можно, не подвергая себя никакой опасности, вплотную приблизиться к лагерю дикарей…

Шансене сделал шаг вперед.

— Позволительно ли мне будет напомнить вам, мадам, — подчеркнуто вежливо проговорил он, — что ремесло лазутчика отнюдь не женское дело… Ведь в известных обстоятельствах им приходится защищаться, а порой и вступать в рукопашную схватку… Эти индейцы — народец весьма крепкого сложения… Прошу покорнейше извинить меня, мадам, однако не думаю, что вы достаточно оправились после недавних родов и готовы подвергать себя подобным испытаниям.

— Все равно! — решительно отрезала Мари. — Поторопитесь лучше, господин де Шансене, вам предстоит выполнение задания. Займитесь этим и вы, Отремон.

Тут же, не мешкая, она схватила в руки два пистолета и проверила затравочный порох и заряд. Потом добавила пороху, — постучала дулом о балку хижины, чтобы стряхнуть его на полку ружейного замка, и сунула пистолеты за пояс.

— Вы, Бельграно, будете командовать в наше отсутствие. Если услышите выстрелы, постарайтесь послать нам подкрепление. Ступайте же, Отремон, готовьтесь, я жду вас.

— Я готов, мадам, — был ответ юноши.

При виде такого безоговорочного послушания Мари преисполнилась тщеславия и уверенности, что теперь ей все по плечу…

Сопровождаемая Жильбером, она шагнула в ночную тьму, направляясь к югу — туда, где время от времени сквозь лохматые пальмовые ветки мерцали едва различимые, похожие на блуждающие огни, отблески костров.

Военное платье не стесняло движений Мари, позволяя ей без особого труда преодолевать острые скалы и каменистые уступы. Они карабкались по мрачным буграм овечьими тропами, что змеились по южному склону холма, то освещаемые ярким лунным светом, то оказываясь в тени, когда облака вдруг закрыли ночное светило.

Теперь Мари начинала понимать, что имел в виду Шансене, когда говорил, как обманчивы бывают в таких краях представления о расстояниях. Поначалу ей казалось, будто путь от лагеря до селения не столь и далек, разве что втрое превышает дальность пистолетного выстрела, между тем они уже давным-давно миновали это расстояние, а свет костров все так же скудно пробивался сквозь пальмовые ветки, и огни эти не приближались и не делались более четкими.

Жильбер д’Отремон шел впереди. Временами он обгонял ее, уходил далеко вперед, потом останавливался поджидая. Не раз приходилось ему возвращаться назад, чтобы помочь ей перебраться через расселину в скалах, но она гордо отвергала протянутую руку, желая убедиться в собственной силе и ловкости.

Она думала, что ей уже не удастся взобраться на последний холм, отделяющий их от огней селения. И дело было не только в том, что подъем здесь оказался куда более трудным, чем во всех прочих местах, которые они уже преодолели, но и в том, что теперь двоим лазутчикам приходилось действовать с предельной осторожностью и поднимать как можно меньше шума, все время следя, как бы не наткнуться на часовых, которых могли выставить здесь знающие толк в защите от непрошеных гостей аборигены.

Наконец они все-таки благополучно добрались до самой вершины и ненадолго остановились передохнуть под сенью рощицы кокосовых пальм.

Мари увидела, как Отремон показал ей рукою в сторону другого склона холма. Там, внизу, было селение. Оно лежало перед ними, такое крошечное, что казалось не реальным, а словно нарисованным. Меж хижинами спокойно, не торопясь сновали взад-вперед мужчины и женщины. Костры из пальмовых веток, куда время от времени странные существа, красные, будто с них только что заживо содрали кожу, подбрасывали охапки тростника, пылали бойко, почти весело, заливая все окрестности слабыми отблесками света.

Жильбер д’Отремон остановился на краю крутого откоса, нависшего над маленьким поселком. К нему подошла и Мари. Но при виде полуголых мужчин, женщин, ворошащих угли в кострах или раскатывающих прямо у себя на ляжках какую-то мучнистую массу, растягивая, меся, разминая, чтобы потом снова слепить ее в шар, она вздрогнула и помимо воли схватилась за руку спутника, будто ища у него защиты.

Жильбер и сам был в полном ошеломлении. Совсем не так представлял он себе селение дикарей.

Потом наклонился к Мари и шепнул ей прямо на ухо:

— Какая мирная картина, не так ли? Должно быть, так и живут они изо дня в день. Этих людей, похоже, ничто не тревожит… Что будем делать? Подойдем поближе?

— Не думаю, чтобы они расставили часовых, — ответила Мари. — Спустимся и подберемся как можно ближе, а там будет видно…

Медленно, не спеша они заскользили по крутому склону холма. Им приходилось все время быть начеку, чтобы не задеть камни, которые могли с грохотом покатиться вниз. Время от времени они вынуждены были пробираться ползком, помогая себе локтями и коленями, чтобы пролезть меж корнями деревьев, выступающими из земли и образующими нечто вроде небольших арок. При спуске риск, что их заметят снизу, сделался особенно велик. Они добрались до густых зарослей, образующих нечто вроде живой изгороди у подножья холма. Она укрывала их от любых взглядов. Несмотря на колючки, которыми был сплошь усеян кустарник, обвивающие его со всех сторон лианы с острыми шипами и разросшиеся вокруг кактусы, им удалось настолько углубиться в это созданное природой укрытие, что они уже могли не опасаться, что их увидят.

Залаяли собаки. Они находились прямо посредине селения, на довольно просторной площадке, где земля казалась утрамбованной — по всей видимости, в этом месте часто собиралась топтавшая ее босыми ногами толпа, — именно здесь сидели три пса и выли на луну, обращая к ней какие-то понятные только им одним, мрачные молитвы. Вытянув шеи, они, казалось, всем существом взывали к едва различимому божеству…

Снова Мари вцепилась в плечо спутника и сжала его так крепко, что тот повернул к ней лицо, на котором читалось недоумение. Она сочла необходимым едва слышно пояснить:

— Боюсь, как бы эти собаки нас не учуяли…

— Не думаю, — тоже шепотом заметил он. — Поглядите! Ведь никто даже внимания не обратил на их тявканье…

Неожиданно из зарослей, неподалеку от тех, где укрылась со своим спутником Мари, показался десяток мужчин. Все они были голые, но не красные, как остальные, кожа их в ярком пламени костров блестела, словно натертая маслом.

— Они возвращаются с морских омовений, — пояснил Жильбер.

Дикари пересекли площадку и разошлись в разные стороны, каждый направился к своей хижине. Но исчезли из виду они ненадолго. Вскоре снова показались из своих жилищ. Кожа была уже сухой, но по-прежнему белой или, вернее, какого-то оливкового цвета, которому отблески огня придавали розоватый оттенок. Один за другим они усаживались на небольшой порожек, что имелся перед входом во все хижины. Вскоре к каждому из них подошло по женщине. Они были голыми, с уродливо отвисшими животами, будто все поголовно на сносях.

И Мари, и Жильбер, затаив дыхание, наблюдали за этой странной сценой, боясь упустить хоть малейшую деталь. Вокруг царила все та же тишина, все тот же безмятежный покой. Лишь время от времени собачье тявканье или чей-то резкий, пронзительный окрик нарушали тишину холмов.

Все женщины тем временем разом принялись за одно и то же занятие. Насколько можно было судить по осторожным движениям этих созданий, трудились они старательно, кропотливо, почти священнодействовали.

На самом деле они освобождали головы своих суженых от паразитов.

Движения их были исполнены какой-то невыразимой грации и в то же время говорили о самозабвенной отрешенности. Они тщательно обыскивали жесткие, блестящие шевелюры мужей, то и дело вытаскивая оттуда что-то неразличимое для глаз, потом резким движением рук подносили добычу ко рту и с явным наслаждением разжевывали зубами. И тут же без устали снова принимались за свое дело, дожидаясь, пока супруг — этакая бонбоньерка, откуда с проворством доставали восхитительные лакомства — первым не прекратит приятного занятия. Наконец он отталкивал женщину, резким голосом выкрикивая какой-то краткий приказ. И преданная супруга тут же склонялась над тыквенными калебасами.

Начиная с этого момента Мари, так же как и ее спутник, уже знала, что последует дальше. Ведь обоим было известно, что, едва пробудившись от сна и совершив утреннее омовение, караибы руками жен окрашивали свои тела в ярко-алый цвет с помощью «руку», растворенной в растительном масле, касторовом или пальмовом. Это давало им двойное преимущество: защищало от москитов и прочих не менее опасных насекомых, таких, как пауки, прозванные «черными вдовами», а также придавало устрашающий вид дьяволов, будто только что извергнутых из преисподней. Не только женщины трепетали перед этими красными, будто обагренными кровью, мужчинами, но и враги тоже сразу могли воочию представить себе, какого цвета человеческая кровь и как выглядит окровавленный покойник.

Иные женщины тем временем все еще продолжали расчесывать волосы, делить их на пряди, а потом закручивать, предварительно освободив их от многочисленных паразитов. Они выкручивали их, словно только что выстиранное белье, потом укладывали наподобие повязки вокруг лба дикаря, чтобы затем надеть поверх убор с перьями.

Другие, ловко орудуя кистями из перьев, уже малевали своих властелинов краской «руку», начиная с лица, подолгу задерживаясь у глаз и под носом, старательно вырисовывая усы в форме бычьих рогов, караиб же тем временем невозмутимо восседал, вверяя себя заботам подруги, и приподнимал зад с порожка лишь тогда, когда наставала очередь бедер и полового члена — ибо и он тоже не оставался без внимания. Более того, женщины украшали его особенно тщательно, разрисовывая всякими замысловатыми разводами и завитушками — черными или фиолетовыми, в зависимости от концентрации генипы — краски из полыни, которую обычно использовали для этих важных художеств.

Мари и ее попутчик, с пересохшим от волнения горлом, ни на мгновенье не отрывали глаз от этого зрелища. Молодую даму тревожило, что бы могли означать все эти приготовления. Было совершенно очевидно, что уж, во всяком случае, не для того, чтобы спокойно отправиться спать, воины дали себе труд искупаться в море, а теперь велели снова воинственным манером разрисовать себе тела.

Что же они задумали? Мари слыхала, что они никогда не встречаются лицом к лицу с врагом, не освежив и не подправив татуировки, украшавшей им грудь. Стало быть, они готовятся к нападению?

Она поделилась со спутником своими опасениями. Жильбер д’Отремон с минуту помолчал, потом вдруг весело расхохотался — с насмешкой, которая так хорошо была ей знакома.

— Уж не воображаете ли вы, мадам, — вполголоса возразил он, — будто эти дикари и вправду вздумали атаковать всего вдесятером такой укрепленный лагерь, как наш? Ведь согласитесь, до этой минуты не больше десятка индейцев на наших глазах отдавались заботам своих подружек…

— По правде говоря, — возразила Мари, — я отнюдь не разделяю вашего оптимизма. Более того, уверена, что было бы лучше вернуться в лагерь и приготовиться к штурму, который, вне всякого сомнения, грозит нам в самое ближайшее время…

Не успела она договорить, как где-то вдали вновь загрохотал барабан. Он бил как-то мрачно и непривычно глухо. То быстро, то с какой-то нарочитой медлительностью. Дробный, неровный, перемежающийся ритм, казалось, еще больше подчеркивал общее безмолвие. Вскоре забил еще один барабан — поначалу показалось, будто это всего лишь отзвуки первого. Но это было вовсе не так. В столь необычной, кажущейся почти нереальной обстановке малейший шум производил сильное впечатление, ошибки быть не могло: это бил еще один барабан, не так далеко, почти рядом, и в точности повторял все звуки первого.

Несколько минут они будто переговаривались между собой, отвечая друг другу. И в самом деле, те, кто знал, что таким способом осуществляется связь между селениями, мог лишний раз убедиться, барабаны и впрямь перекликаются, задают вопросы, что-то выясняют.

В тени кустарника Мари с Жильбером обменялись нерешительными взглядами.

И тут же селение огласили громкие крики. Мужчины разом повскакивали со своих порожков, со всех сторон стали появляться аборигены. Иные хранили еще поблекшую окраску минувшего дня, другие блистали среди них, свежие, яркие, точно щеголи в серой толпе.

Все с угрожающим видом размахивали своими дубинами и луками. Создавалось впечатление, будто они уже разбегаются в разные стороны, хотя на самом деле лишь отыскивали и окликали друг друга, тревожно выясняли причины тревоги, пока вождь отдавал приказы действовать проворно и без всякого промедления.

Наконец появился дикарь, весь украшенный перьями, с браслетами на запястьях рук и на щиколотках, с блестящими кольцами в ушах и в носу. Он тоже, как и другие, был покрыт слоем «руку», однако на груди его еще красовалась устрашающая голова, изрыгающая пламя. Его сопровождали два индейца с огромным, выше человеческого роста, барабаном. Они поставили его в центре площадки, и первый абориген с помощью дубины принялся ритмично бить по нему, в точности имитируя темп других барабанов.

— Это война! — охрипшим вдруг голосом вскрикнула Мари. — Мы рискуем попасть в окружение и оказаться в руках дикарей. Давайте вернемся в лагерь, мы и так уже потеряли слишком много времени…

Она уже собралась было повернуться, готовая тотчас пуститься в обратный путь. Но Жильбер удержал ее.

— Да вы поглядите на них! — воскликнул он. — Одни пляшут, другие смеются… Слов нет, смех их может быть жестоким, а пляски кровожадными, но посмотрите, какие радостные лица у них!

— Может, вы и правы, но все-таки благоразумней вернуться в лагерь.

— Прошу вас, задержимся еще немного…

ГЛАВА ПЯТАЯ Караибская оргия

Юная дама зябко поежилась от ночной прохлады, к которой была непривычна. Она мысленно оценила расстояние, что отделяло их со спутником от лагеря, — а ведь эти люди, столь агрессивные с виду, были совсем рядом! Она вздрогнула.

По правде говоря, Жильбер с невольным восхищением любовался зрелищем, которое ему посчастливилось наблюдать собственными глазами и, возможно, один-единственный раз в жизни. Мари же, казалось, вдруг напрочь утратила обычную уверенность в себе. Всего час назад она могла бы просто приказать юноше вернуться в лагерь, и тот бы беспрекословно подчинился, теперь же захотелось показать, что и ей тоже храбрости не занимать. Хотя на самом деле она была не на шутку встревожена. При свете дня он не мог бы не заметить синеватой бледности ее лица, с которого разом отхлынула вся кровь, не почувствовать, как она дрожит всем телом. Невозмутимое спокойствие Жильбера, похоже, ничуть ее не успокаивало. Он же с беззаботностью молодости принимал за истину любые догадки, какие приходили ему в голову. А в самом деле, с чего это дикари так развеселились?

Поначалу он не без оснований предположил, что в столь радостное возбуждение их привело предвкушение близкого кровопролития. Как и все здесь, он знал, как кровожадны караибы и насколько будоражит их вид крови. А обещания, что они вот-вот смогут безнаказанно убивать себе подобных, было вполне достаточно, чтобы вызвать у них такую эйфорию. Безнаказанно! Что ж, они вполне могли в это верить… Знали ли они на самом деле, что такое пушка или мушкет? Представляли ли себе, сколь смертоносно оружие белых?

Он размышлял обо всем этом, а продрогшая до костей Мари пыталась тем временем согреться, прижавшись к его плечу, когда вдруг, точно разряд молнии, его пронзила страшная мысль. Поначалу он отогнал ее, просто отказываясь в нее поверить. Однако, поразмыслив хорошенько и оценив одно за другим все события этого вечера, лишь укрепился в своих подозрениях. Да, иначе быть не может — дикари убили Дюпарке и его спутников!

Он вздрогнул, склонил голову и посмотрел на Мари, та вдруг предстала перед ним безутешной вдовою, вчерашней супругой губернатора, в одночасье лишившейся помощи и поддержки, с малым дитем на руках, которого ей предстоит вырастить и воспитать одной.

Он сжал зубы, чтобы удержать крик.

Тем временем веселье на площадке достигло наивысшей точки. Давно опустела последняя хижина. Все обитатели селения кружились теперь вокруг барабана. Мужчины, женщины, дети — все изображали какую-то причудливую пантомиму, которая могла бы показаться забавной и даже смешной, не знай он, как опасны могут быть эти дикари.

Иные из них держали во рту тростниковые трубки длиною в целый фут, этакое подобие свирелей, извлекая из них пронзительные монотонные звуки на манер флейты, способной воспроизводить лишь две ноты: одну высокую и одну низкую. Однообразные звуки были бы нестерпимы для любого уха, кроме караибского, хотя дробное, то и дело прерываемое синкопами, уханье барабана несколько оживляло эти тоскливые ритурнели.

Барабан теперь бил во все ускоряющемся темпе. Он все больше и больше напоминал своим звуком «буту» — большой «ассотор» поклонников культа Воду. Не было ни одного колониста на Мартинике, которому был бы незнаком звук этого инструмента — его настырный, тревожный, словно завораживающий гул.

Мари прижалась к Жильберу и с силой вцепилась в него пальцами. Молодой человек почувствовал, как ногти ее сквозь ткань камзола впиваются ему прямо в тело. И снова представил ее себе вдовою, такой растерянной, беспомощной и безутешной, что невольно прижал к себе, будто желая защитить от ударов судьбы. Испытывает ли она, как и он, колдовские чары дьявольской пляски, разнузданного дикарского танца, действует ли на нее завораживающе звук барабана, чувствует ли магию этого зрелища?

Караибы же тем временем разбушевались вконец, будто с цепи сорвались. Они напомнили Мари о той ужасной ночи, когда у нее в бараке рабы поклонялись культу Воду. Она задавала себе вопрос: не сон ли это, неужели она видит все наяву? Как могло случиться, что индейцы позаимствовали для своих обрядов столько ритуалов из религии, которая зародилась так далеко от них и которая так чужда их повадкам и обычаям?

Индейцы прекращали пляску лишь для того, чтобы промочить горло. Они выходили из колдовского круга и жадно, большими глотками пили что-то из калебас, которые постоянно держали полными самые старые женщины селения, — напиток, природу которого было трудно определить на глаз. Лишь старухи казались безучастными к всеобщему оживлению и веселью, к колдовской магии празднества, что не мешало им тоже изображать удовольствие, напускать на себя радостный или даже исступленно-восторженный вид.

Жильбер склонился к самому уху Мари и прошептал:

— Эти люди явно празднуют какое-то счастливое событие. Нам не стоит более оставаться здесь. Вы правы, вернемся лучше назад. Хотя не думаю, чтобы у нас были основания опасаться каких-то действий с их стороны, по крайней мере нынче ночью.

Но Мари была не в силах даже пошевельнуться. Ее будто пригвоздили к месту. У нее было такое чувство, будто однажды она уже была свидетельницей и даже участницей такой же оргии. И могла заранее предсказать, что будет потом. Уже мысленно представляла себе, как возбужденные до крайности парочки начнут заниматься любовью, совокупляться прямо на глазах у остальных или укрывшись в ближайших кустах.

И это видение будоражило ее до самых сокровенных глубин. Истерзанное недавними родами нутро, все еще не зажившая плоть причиняли боль, напрягаясь от поднимавшегося в ней острого любовного желания, все ее существо словно заражалось тем упоительным опьянением, что исходило от дикарей. В такие минуты ей вспоминалось наваждение, которое однажды сделало ее жертвой колдовских чар своих негров; она и поныне не могла простить себе этой преступной слабости, однако у нее было такое чувство, будто понимает этих людей куда лучше своего спутника.

Мари уцепилась руками за отворот отремоновского камзола, повисла на нем всей тяжестью тела, будто была не в состоянии удержаться на ногах, и, задыхаясь, пробормотала:

— Ах, увидите, все это будет просто ужасно. Вы только поглядите на этого дикаря, прямо перед нами, который только что схватил ту женщину.

Парочка предпочла покинуть слишком освещенную площадку, но не удалилась слишком далеко, уединившись вблизи границы между светом и мраком, где можно было скорее не видеть, а лишь угадывать их движения, — впрочем, природа этих движений не вызывала ни малейших сомнений. Потом послышался ликующий вопль, за которым тут же последовал блаженный стон. После этого на несколько минут воцарилась полная тишина, потом Мари услыхала прерывистое дыхание запыхавшегося от быстрого бега пса. Она почувствовала, как нервно комкает в руках камзол Жильбера, тот же, похоже, оцепенел, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.

Она встрепенулась, вдруг ощутив потребность что-то сказать.

— Какой ужас! — произнесла она.

И это были единственные слова, какие ей удалось найти.

— Все, мадам, надо уходить! Уходить, не теряя ни минуты!..

Они раздвинули кусты. И, будто пьяные, неверной походкой направились назад. Однако и тот и другая испытывали тошнотворное отвращение от только что увиденного. Особенно Мари, которая никак не могла забыть своего собственного прискорбного похождения — перед глазами у нее неотступно стоял Кенка, а в ушах назойливо звучал гул «ассотора».

Жильбер повел ее вверх по склону холма, помогая карабкаться по камням, не давая поскользнуться на усыпанной мелкой пылью тропе.

Наконец они добрались до вершины холма. Барабан стучал с прежней силой — так, словно бьющий в него колдун был просто не в силах остановиться. Звуки его стали еще более нервными, они перемежались синкопами и гулкими, тяжелыми трелями. И вообще стали какими-то механическими, было такое впечатление, будто тот, кто бил в барабан, делал это по привычке или во сне.

Жильбер с Мари обернулись, чтобы бросить последний взгляд на селение. Площадка уже почти опустела, не считая пары-тройки дикарей, которые все еще кружились, нелепо вихляя бедрами.

Все мысли Жильбера были заняты резней, в честь которой была устроена эта оргия. Перед глазами у него стоял истекающий кровью Дюпарке, безжизненно распростертый на песчаной отмели Каренажской бухты, разбросанные вокруг тела его людей, фрегат со сломанными мачтами, а может, и вовсе преданный огню. Что могло произойти? Как могло случиться, чтобы такие осторожные и искушенные в военных делах люди, как генерал с Пьером Дюбюком, поддались на коварные уловки дикарей?

Однако он так и не решился поделиться своими опасениями с молодой женщиной, и без того растерянной, дрожавшей от страха и то и дело, словно взывая о помощи, опиравшейся на его руку.

Мари совсем задыхалась. В какой-то момент она настолько выбилась из сил, что обратилась к спутнику:

— Давайте остановимся. Я больше не могу…

Над ними, укрывая их под своей сенью, нависали ветви кокосовых пальм и момбенов, сплошь перевитые похожими на гигантских змей лианами. Они уселись на вулканический камень. Мари приблизилась к Жильберу. Она искала его взгляда. Она хоть ненадолго находила утешение, глядя на это спокойное лицо — лицо белого человека, на котором мягким светом сияли нежные, бархатистые глаза, на чистый профиль, в сравнении с которым лица караибов казались просто звериными мордами. Она взяла Жильбера за руку и чуть виновато промолвила:

— Вот видите, считала себя сильной женщиной, а подобного зрелища оказалось достаточно, чтобы напугать меня до смерти.

— Ничего удивительного, — заверил он ее, — тут есть отчего растеряться и самым завзятым храбрецам.

У него было такое чувство, будто он утешает ребенка. Он крепко прижал ее к себе, словно напуганного ночным кошмаром младенца, однако под рукой своей ощутил горячую, упругую грудь Мари, ее сердце тревожно билось в ритме барабана.

Жильбер был весь во власти какого-то смутного, не передаваемого словами возбуждения — должно быть, это следствие только что пережитых волнений, подумалось ему.

— Вы отдохнули? — справился он, чтобы не оставаться один на один с собой и хоть как-то побороть охватившее его желание.

— Еще немножко, — ответила она, подняв голову и вновь окинув его взглядом.

Большего ей сказать не удалось. Ибо тут же она почувствовала, как рот ей зажали горячие губы Жильбера. Она задрожала в долгом ознобе, потом обхватила его руками за шею и крепко прижала к груди.

Она вовсе не собиралась отдаваться этому мужчине — во всяком случае, сейчас, в это самое мгновенье, — и все же его поцелуй доставлял ей невыразимое наслаждение, ибо избавлял от воспоминаний, что оставил в ней негр по имени Кенка. Ей хотелось, чтобы поцелуй длился бесконечно, хотелось уйти в него целиком, до полного самозабвения, и она отдала свои губы во власть Жильберовых уст с такой нежностью, покорностью и страстью, на какие только была способна, потом, точно вдруг опомнившись, отпрянула и проговорила:

— Ах, мы совсем потеряли рассудок!.. Пошли же скорее!..

И, едва поднявшись на ноги и глянув на стоящего подле нее юношу, словно извиняясь, добавила:

— Эти ритмы, эти крики, эти песни, эти танцы!.. Уверена, рано или поздно они заставили бы меня потерять голову… Бежим же поскорее. Должно быть, господин де Шансене уже давно тревожится о нашей участи…

ГЛАВА ШЕСТАЯ Тревоги Мари

Даже если господин де Шансене и вправду тревожился, то, во всяком случае, он умел отменно скрывать свои чувства. Несмотря на ветерок и ночную прохладу, температура воздуха на круглой, со всех сторон защищенной площадке была вполне сносной. Что не помешало господину де Шансене плотно закутаться в одеяло. Он сидел подле лафета одной из пушек, положив голову на канаты, призванные смягчать откат орудий во время стрельбы, и спокойно ждал, словно мирно дремлющий, свернувшись клубком, огромный котище.

Он уже давно, одним из первых, вернулся из разведки. Потом, вслед за ним, стали появляться и другие отряды лазутчиков, посланные в ином направлении — на восток и северо-восток. Они единодушно сошлись во мнении, что индейцы явно что-то затеяли и, возможно, не преминут воспользоваться ночной темнотой, чтобы напасть на лагерь. Все заметили, как внезапно смолкли, а потом неожиданно снова заговорили барабаны. Некоторым из волонтеров удалось добраться до селений. И от их взглядов тоже не укрылось, как дикарей заново покрывали краской, но они не стали ждать дальнейшего развития событий, дабы поторопиться с тревожными вестями назад в лагерь.

А потому все были на своих местах. Господин де Шансене, несмотря на тревогу, в глубине души был даже доволен, что таким манером сможет преподать хороший урок зарвавшейся дамочке.

Отнюдь не будучи женоненавистником, просто из любви к порядку и природного чувства меры он не мог терпеть, чтобы женщина совала нос в мужские дела. А война для него была делом сугубо мужским. Мало того что ему действовало на нервы само присутствие Мари в этой экспедиции, он никак не мог смириться с мыслью, что ей еще вдобавок ко всему доверено отдавать приказы, а он, закаленный, испытанный в боях старый моряк, должен подчиняться этой молодой дамочке, которая скорее всего упадет в обморок при первом же пушечном залпе. Тот факт, что Мари приблизила его к себе и то и дело спрашивала у него совета, ничуть не утешало его и не снимало раздражения. К тому же он не мог не заметить, что любое справедливое замечание, какое бы ни случалось ему высказать, как правило, повисало в воздухе. Обычно она намного охотней прислушивалась к суждениям Жильбера д’Отремона, этого безмозглого юнца, куда больше озабоченного женскими юбками, чем размышлениями о серьезных вещах!

Не без горечи задавал он себе вопрос: случись и вправду что-нибудь с Мари и ее спутником, не будет ли тогда у Дюпарке оснований справедливо упрекнуть его, почему тот отпустил их вместе и одних? Он ведь здесь самый старший по возрасту, самый искушенный в военных делах. И на него ляжет тяжелая ответственность. Даже скажи он генералу, что пытался отговорить Мари от этого неразумного шага, кто знает, поверит ли ему Дюпарке?

Когда голос часового возвестил о возвращении Мари с Жильбером, он сразу вскочил на ноги и бросился им навстречу, чтобы поскорей поглядеть, как исказились их лица от страха, которого они, должно быть, натерпелись в избытке. Солдаты стояли наготове, плотным кольцом окружив со всех сторон площадку, вооружившись саблями и ножами и кучей сложив заряженные уже мушкеты. Так что вроде повода для особых опасений не было.

На подступах к лагерю Мари немного обогнала Жильбера. А потому именно молодую даму господин де Шансене увидел первой, и она тотчас же заговорила с ним.

— Ну так как, сударь? — справилась она. — Каковы результаты вашей разведки? Удалось ли что-нибудь разузнать?

Голос ее звучал уверенно. Он никак не ожидал увидеть ее такой и, похоже, был несколько сбит с толку. Он глянул на висевшее у него на руке свернутое одеяло, переложил его на другую руку и ответил:

— Мне не удалось узнать ничего утешительного, мадам, вполне возможно, они не замедлят напасть на нас в самое ближайшее время. В этом мнении сходятся все фланкеры…

— Вы уже приняли какие-нибудь меры?

— Да, я послал человека на корабль, чтобы предупредить там о готовящемся нападении дикарей, и, как вы сами можете убедиться, все солдаты уже заняли свои места и готовы отразить атаку.

— А где лейтенант Бельграно?

— Отдыхает подле пушки. А как вы, мадам? Удалось ли вам добыть какие-нибудь сведения?

— Разбудите лейтенанта Бельграно, если он спит, и передайте ему, что я желаю вас всех видеть у себя. Мне надо рассказать вам о том, что удалось увидеть там.

Тут появился Жильбер. Будто не заметив Шансене, он тут же последовал за Мари в ее хижину, где запалил с помощью кремня мушкетный фитиль и зажег свечу.

— Я позвала Шансене и Бельграно, — сообщила ему Мари. — Надо, чтобы они поняли, сейчас индейцы не замышляют против нас никаких козней, но все равно следует быть начеку. Хочу, чтобы господин Шансене признал, что в такого рода разведке нет ровно ничего опасного. Я нахожу, что он ведет себя со мной несколько высокомерно, право, это уже переходит все границы…

Теперь она снова обрела тот повелительный тон, каким с самого начала экспедиции привыкла говорить с мужчинами — даже в присутствии Дюпарке. Отремон был искренне поражен, как за такое короткое время смогла она полностью вернуть самообладание. Он смотрел на нее с нескрываемым удивлением.

— В чем дело? Что с вами? Почему вы на меня так смотрите?

Жильбер, судя по всему, ничуть не оробел.

— Нахожу, что вы на редкость отважная женщина, — признался он. — Никогда бы не подумал, что вам удастся с такой легкостью избавиться от тяжелого впечатления, какое произвело на вас то кошмарное зрелище.

Она пожала плечиками и заметила:

— Полагаю, нет никакой необходимости говорить обо всем этом Шансене и Бельграно. Надо, чтобы они узнали только наши суждения и ничего лишнего. Надеюсь, вы того же мнения, не так ли?

Вид у Отремона сделался несколько смущенным, и это не укрылось от глаз Мари.

— Разве вы со мной не согласны? — осведомилась она. — Ведь господин де Шансене был против нашей разведки. А между тем она оказалась весьма полезной…

Молодой человек крепко стиснул зубы. Потом с каким-то нерешительным видом, не смея взглянуть Мари прямо в лицо, робко возразил:

— Мне кажется, мадам, что все эти пляски, крики и песни дикарей были отнюдь неспроста! Вовсе нет! Чтобы люди, которые знают, что им угрожают три больших корабля, что на их остров высадился многочисленный отряд солдат, их врагов, — и вдруг весело праздновали этакое событие? Право же, неужто вам это не кажется странным?

Мари прошлась по хижине и, склонив головку, тяжело задумалась. Да, Жильбер прав. То веселое празднество, что устроили себе дикари, не могло предвещать для них ничего хорошего. Каковы же мотивы их странного поведения?

— В таком случае, — поинтересовалась наконец она, — как вы сами объясняете причины столь необычного поведения дикарей?

Жильбер выглядел все более и более растерянным.

— Насколько мне известно, — решился все-таки он, — обычно индейцы ведут себя таким манером после того, как одерживают какую-нибудь победу. И я считаю своим долгом сказать вам об этом, дабы ни вы, ни я не стали выставлять напоказ перед Шансене с Бельграно ту спокойную уверенность, с какой, возможно, уже завтра нам суждено будет расстаться…

— Победу?! — вдруг изменившимся голосом переспросила Мари. — Какую же победу могли одержать эти дикари? Уж не хотите ли вы сказать, что Дюпарке…

— Вы угадали, — едва слышно подтвердил он, — я и вправду опасаюсь, не случилось ли что с фрегатом «Бон-Портская Дева»…

Про себя Мари неслышно повторила фразу, только что произнесенную юношей. Внезапно ее охватило такое чувство, будто она оказалась на краю разверзшейся у ее ног пропасти, и сразу голова пошла кругом. Она слышала, что дикари обращаются со своими пленниками с невероятной жестокостью и, прежде чем дать им умереть, подвергают чудовищным пыткам. Они заживо сдирают с них кожу, втыкают прямо в тело пучки пропитанной пальмовым маслом горящей пакли. А потом собирают расплавленный жир своих жертв в горшки и хранят как трофеи. А канибы, самое жестокое из всех караибских племен, те вообще просто пожирают своих пленников и умерщвленных врагов…

Неожиданно она со всей ясностью представила себе, что случится, если погибнет Дюпарке. Она подумала о маленьком Жаке и, вспомнив о своих недавних распрях с Лапьерьером, поняла, какую борьбу ей снова предстоит выдержать, чтобы сохранить для сына отцовское наследство. Хватит ли у нее сил?

Сможет ли справиться со всей этой сворой хищников, что сразу набросятся на остров, на все, что принадлежит генералу? Ведь у нее тогда лишь каким-то чудом не отняли Замок На Горе! Успеет ли на сей раз вмешаться Лефор? Да и сможет ли он выжить после тяжелого ранения?

Жильбер смотрел на нее, не произнося ни единого слова. Он счел своим долгом поделиться с ней мучившими его опасениями. Но теперь уже начинал сожалеть о содеянном, видя, какое впечатление произвели на нее его слова.

Она было открыла рот, готовясь что-то сказать, но не успела. В этот момент в хижине появился господин де Шансене, за ним следом шел и лейтенант Бельграно.

— Итак, сударь? Как идут дела?

— Я ведь уже говорил вам, мадам, что все люди на своих боевых постах, они готовы действовать при малейшей тревоге. В случае необходимости нас поддержат огнем и орудия фрегата. Я бы сказал, нам нечего опасаться со стороны дикарей, вооруженных лишь дубинками и луками.

Она отвела взгляд от моряка и уставилась на лейтенанта. Тот с трудом сдерживал зевоту.

— Да вы спите, лейтенант! — заметила она. — Так-то вы намерены оборонять лагерь в случае нападения?..

Бельграно поспешно выпрямился и забормотал что-то нечленораздельное, но Мари жестом прервала его и снова заговорила сама:

— Вынуждена огорчить вас, господа, к несчастью, нападения не будет…

Шансене даже вздрогнул от неожиданности. Потом с изумлением уставился на нее. Уж не лишилась ли она рассудка?

— Я сказала, к несчастью, — пояснила молодая дама, — ибо мы с господином д’Отремоном были свидетелями, как дикари предавались праздничным увеселениям, которые — увы! — не оставляли никаких сомнений относительно повода для подобного веселья!.. Надеюсь, господин де Шансене, — несколько натянуто продолжила она, — теперь вы и сами убедились, что наша экспедиция была занятием далеко небесполезным, не так ли? Мы смогли узнать или догадаться о многих вещах! Вы ведь полагали, будто индейцы готовятся к атаке, и все это лишь на том основании, что слышали барабанный бой. Так вот, на самом деле эти барабаны призывали их отпраздновать некое важное событие…

Она поочередно обвела взглядом троих мужчин. И почувствовала, как внутри у нее все точно похолодело. Ей пришлось сделать над собой неимоверное усилие, чтобы продолжить свою речь, а едва снова заговорив, подумала — да, она играет комедию, но комедию необходимую и, во всяком случае, весьма полезную.

— Прошу простить меня, мадам, — вмешался тут Шансене, — но я не вполне понимаю, что вы хотите этим сказать. Неужели вы и вправду полагаете, будто дикари вовсе не готовились к нападению, а всего лишь праздновали какое-то радостное для них событие?

— Именно так! — четко отчеканивая каждый слог, сухо ответила она. — У нас с господином д’Отремоном есть основания подозревать, что им удалось уничтожить фрегат «Бон-Портская Дева» и всех, кто на нем оставался!..

Бельграно вышел из своей апатии и испустил громкое «ах!» в унисон с восклицанием примерно такого же толка, вырвавшимся из уст Шансене. Правда, тот сразу же добавил:

— Этого не может быть!..

— Хотела бы я знать, что дает вам основания для такой уверенности? — поинтересовалась Мари, тая в глубине души слабую надежду, что доводы, которые приведет моряк, смогут окончательно развеять ее страхи.

Шансене с улыбкой пожал плечами.

— Говорю же вам, этого не может быть! — повторил он. — Фрегат отлично вооружен. Люди, что остались на его на борту, отважны и тоже достаточно хорошо вооружены, чтобы без труда справиться с отрядами и посильнее тех, с какими им здесь пришлось бы иметь дело… Нет-нет, мадам, этого не может быть… Уверяю вас, это совершенно невозможно!..

— Ах, как бы мне хотелось вам верить! — воскликнула Мари.

Тут Отремон, который до сего момента держался в тени, сидя в углу хижины, вдруг выступил вперед. Его собственные подозрения теперь только укрепились. Он уже считал Дюпарке покойником. И смерил Шансене с головы до ног презрительным взглядом.

— Позвольте, сударь! — обратился он к нему. — По какому праву позволяете вы себе судить о вещах, какие мы видели собственными глазами?!

— Уничтоженный фрегат и убитых людей? — с недоверием переспросил моряк, твердо выдержав его взгляд.

Жильбер глазами дал ему понять, что следовало бы пощадить чувства Мари.

— Мы видели, сударь, как вели себя дикари. Они были вне себя от радости. И устроили самую настоящую оргию прямо у нас на глазах! И видели бы вы эту оргию! Да их просто распирало от радости, будто они только что одержали какую-то крупную победу!

— Но если бы на фрегат и вправду напали, оттуда непременно бы стреляли! — снова возразил Шансене. — Ведь остров не так уж велик! И какое расстояние ни отделяло бы нас от «Бон-Портской Девы», мы все равно услыхали бы пушки. Нет-нет! Ни за что не поверю, чтобы индейцы на своих утлых пирогах смогли без единого выстрела завладеть таким мощно вооруженным фрегатом!

— А если он сел на мель? Или разбился о рифы? Мне показалось, у Пьера Дюбюка был не очень-то уверенный вид, когда решили плыть к Каренажской бухте! Достаточно ли хорошо он знал этот берег?

— В этом случае они бы непременно стреляли, уверяю вас, так бы они и сделали, хотя бы для того, чтобы оповестить нас о постигшей их беде! Пусть бы даже «Бон-Портская Дева» сразу пошла ко дну со всеми людьми и снаряжением — что, впрочем, случается один раз на тысячу, — все равно они успели бы дать нам знать пушечным залпом!

Мари чувствовала, как в ней возрождается надежда. Теперь она уже попеняла себе, что с таким высокомерием обходилась с человеком, столь тонко разбирающимся в морских и военных делах. Но тут в разговор снова вступил Жильбер.

— А предположим, сударь, — заметил он, — что при каких-то обстоятельствах генералу пришла в голову мысль вступить с дикарями в переговоры. Чего не можем сделать мы, вполне может себе позволить он. Ведь у него-то есть толмач, Дюбюк. Так вот, предположим, люди на фрегате приняли решение бросить якорь и высадиться на берег. Они вполне могли встретиться с дикарями и даже поговорить с ними. Вот в этот-то момент и перестали бить барабаны… Что же произошло потом? Я знаю об этом не больше вашего, но вполне могу предположить какую-нибудь коварную уловку со стороны дикарей. Усыпив бдительность генерала и его людей, они могли воспользоваться случаем и, застигнув их врасплох, перебить всех до одного! Эту-то победу они и праздновали с такой радостью. Вот почему мы потом снова услыхали их барабан!..

Объяснение было настолько ясным и убедительным, что Мари почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, а сердце разрывается от нестерпимой боли. Увы, Жильбер был, несомненно, прав! Никогда не могла бы она предположить столь тонкой проницательности в этом, казалось бы, таком незрелом еще уме.

Шансене был в явном смятении. Он долго хранил молчание. Перед глазами у него будто живой стоял Мерри Рул де Гурсела. Человек, которого он, ясное дело, изрядно недолюбливал! Слишком ловкий, слишком себе на уме, чтобы выдавать свои истинные чувства. И к тому же слишком уж льстиво лебезивший перед генералом с Мари, чтобы втайне не лелеять каких-то своих честолюбивых планов. Разве не готов этот тип, едва представится подходящий случай, тут же кинуться на добычу? И не окажется ли он первым благодаря тому влиянию и власти, какую умудрился уже прибрать к рукам — без ведома самого генерала, который, похоже, и понятия не имеет, как сильны позиции Рула на острове?..

Но думал он и о колонистах, которые не простили резни в парадной зале форта, что устроили тогда против сторонников Бофора, о плантаторах, что были на стороне Дюпарке, пока тот находился в плену, а ныне тоскуют по Лапьерьеру, с которым, как им теперь кажется, было бы легче договориться к своей собственной выгоде… У него с языка готовы были сорваться их имена: Пленвиль, Босолей… и сколько еще других!

И Шансене тоже вдруг со всей ясностью представил себе, какая анархия захлестнет остров, если погибнет Дюпарке!..

Тем временем Мари тоже погрузилась в невеселые размышления. Она уже справилась со своей болью. И теперь думала только о своем ребенке, который ждет ее и который уже стал сиротою, почти не узнав своего отца. Она заранее знала, какая тяжелая ответственность ложится отныне на ее плечи.

— Итак, господа! — обратилась к ним она. — Надо на что-то решиться! Пора принять какие-то решения… Что вы можете предложить?

Старый моряк вскинул голову, глянул ей прямо в лицо и проговорил:

— Нам следует отправиться на поиски «Бон-Портской Девы». Мы должны протянуть руку помощи тем, кто остался в живых, если таковые еще есть. Надо вырвать из рук индейцев пленников — если они еще живы.

— Я точно такого же мнения, сударь, — согласилась Мари. — Мы возвратимся на судно, как только займется день, и без всякого промедления поднимем якорь, чтобы повторить вдоль берега путь, который должен был проделать фрегат… А пока, господа, можете быть свободны и немного отдохнуть.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Колонизация Гренады

Ничто так глубоко не почиталось у караибов, как свобода личности. Если кому-то приходила охота высказаться — что, впрочем, случалось весьма редко, — все выслушивали его с величайшим вниманием, по крайней мере внешне, не прерывая, не переча и не отвечая иначе как каким-то странным жужжанием, которое дикари умели издавать, даже не раскрывая рта. Это было, конечно, свидетельством одобрения и полнейшего согласия, которым они с той же легкостью удостаивали и следующего оратора — пусть даже он и высказывал прямо противоположное суждение.

Когда индейцы начинали чувствовать приближение голода, некоторые отправлялись на охоту, другие — на рыбную ловлю. Вместе с тем они сочли бы величайшей бестактностью предлагать присутствующим, пусть бы это оказались и их собственные сыновья, последовать их примеру или составить им компанию. Просто сочли бы непозволительным посягательством на их свободу и независимость. Гости приходили, чтобы вкушать пищу, а вовсе не для того, чтобы ее добывать.

Дикари обычно говорили: «Я пошел на рыбалку», и те, у кого была охота последовать за ними, сразу восклицали: «И мы с тобой». Повсюду — как внутри каждого селения, так и в отношениях между селениями — царило самое радушнейшее гостеприимство. Какой-нибудь караиб с Сент-Люсии, который, проделав неблизкий путь на своей пироге, оказался, скажем, на Мартинике, мог войти в хижину любого аборигена и оставаться там, сколько его душе угодно, никак не объясняя мотивов своего пребывания на острове. Все, что принадлежало одному, было в распоряжении всех. Что, впрочем, ничуть не мешало им быть отпетыми лгунами, ворами, лицемерами и по причине полного отсутствия памяти напрочь забывать назавтра все, что они посулили накануне.

Вот с такими-то людьми и вел переговоры Дюпарке.

Едва взошло солнце, как генерал велел сгрузить с «Бон-Портской Девы» полсотни бочек рома, с помощью которых надеялся купить у вождя Кэруани половину острова Гренада.

Как только люди на корабле узнали о заключенной сделке — а ведь надо же было объяснить им, что не смолкавший всю ночь барабанный гул не имел иных причин, кроме бурной радости, — они испытали известное разочарование. Большинство колонистов отправилось на остров в надежде истребить как можно больше туземцев — занятие для них тем более привлекательное, что не таило в себе ровно никакого риска. Ведь с помощью огнестрельного оружия их можно было убивать на расстоянии, а заряженные картечью пушки без труда внесли бы сумятицу в ряды аборигенов. И вот теперь их лишали развлечения, о котором они так давно мечтали.

Но делать было нечего, и им пришлось, не поморщившись, проглотить эту горькую пилюлю.

— Негоже, — ворчал один из колонистов, — приучать каналий к вкусу рома. Они же вылакают все в один присест, а те, кто не подохнет, явятся сюда с дубинками в руках, чтобы отнять у нас остальное!

— Ром!.. — вскричал другой колонист, выкатывая на песчаный берег бочки. — Это ж надо, отдать ром дикарям! Ну, не стыд ли так транжирить божественный напиток, предназначенный для добрых христиан!

Главное, на что заранее рассчитывал Дюпарке, заключив сделку с туземцами, — это набрать из своих солдат побольше колонистов, которые вызовутся добровольно, а не по принуждению, остаться здесь, на Гренаде, с солидными концессиями. Он был уверен, среди мрачных ворчунов найдется немало таких, кто не сможет устоять перед соблазном нетронутых, плодородных да еще столь обширных земель.

Вместе с Дюбюком и вчерашними спутниками он отправился в селение, чтобы сообщить Кэруани, что обещанная тафия вот-вот прибудет.

Несмотря на ранний час и оргию, которой они предавались всю ночь напролет, индейцы были уже на ногах. Однако, желая избежать встречи лицом к лицу с людьми генерала, они не поспешили к морю, чтобы, по своему обыкновению, сперва искупаться, а потом предоставить возможность женщинам покрасить их заново. Некоторые удовольствовались тем, что подновили яркость своих тел, покрыв их еще одним слоем «руку», другие и вовсе пренебрегли даже такой необременительной заботой о внешности.

Женщины с явным рвением занимались своими обычными делами. Под деревянными решетками были разведены костры, и в едком дыму зеленых пальмовых веток уже жарились куски всевозможного мяса.

Суетясь вокруг костров, озабоченные стряпухи проявили к четверке пришельцев не больше интереса, чем накануне.

Те же ровным шагом люди генерала направились к большой площадке, где возвышалась хижина вождя. Однако, оказавшись проворнее, туземцы успели обогнать их и предупредить Кэруани об их прибытии, так что, когда генерал приблизился к его жилищу, тот уже был готов принять их как подобает.

Слой «руку» на его теле был явно совсем свежим. Кожа так и блестела, лоснясь от масла, в котором разводили эту краску. На груди безвестный художник с помощью сока полыни, которая, засыхая на красном, приобретала фиолетовый оттенок, нарисовал стоящую на одной ноге хохлатую цаплю; на лице красовались великолепные щегольские усики, тоже нарисованные, с загибающимися в форме арабесок концами, и, наконец, перья, воткнутые в убор, обрамляли лоб и были совсем новые.

Он изобразил перед Дюпарке нечто вроде прыжка, означавшего, судя по всему, что он с полным радушием приветствует генерала и его спутников, все это сопровождалось громким позвякиванием бубенцов у него на поясе.

Дюбюк выступил вперед, чтобы сообщить ему, что люди с большого корабля скоро доставят сюда бочонки с ромом, которые тот попросил для себя и своих соплеменников, живущих на этом острове, и что генерал, его добрый кум, проявил щедрость и вдобавок к обещанному преподносит в дар ему лично еще одну бочку.

Кэруани снова изобразил прыжок, и лицо его до самых ушей растянулось в сладостной улыбке.

После чего он пригласил гостей пройти в его жилище. В хижине уже сидели трое индейцев, которых генерал видел там накануне, однако «биби» среди них не было, что не могло не доставить Дюпарке самого живейшего удовольствия. Приближенные вождя, как и прежде, скрестив ноги на турецкий манер, сидели прямо на земле и изображали полное безразличие, хотя на самом деле, судя по размаху ночной оргии, все они, похоже, испытывали большую радость от удачной сделки.

Тем не менее Дюпарке сразу заметил, что перед ними в шахматном порядке расставлен десяток калебас, сделанных из половинок тыквы и наполненных каким-то жиром, похожим на испещренное кровавыми прожилками застывшее гусиное сало. Поначалу ему было подумалось, что это и есть то самое угощение, что посулил ему давеча вождь, а под тонким слоем жира, который полагается снимать, скрывается какое-нибудь местное лакомство. Он решил выждать и сперва посмотреть, как будут вести себя туземцы, которые в тот момент бормотали сквозь зубы нечто наподобие молитвы.

Кэруани простер руку над калебасами, скороговоркой произнес несколько слов, изобразил новый прыжок и опустился на землю, жестом приглашая гостей последовать его примеру.

Четверо французов тут же послушно уселись.

«Сейчас начнется трапеза», — подумал про себя генерал, не чувствуя ни малейшего аппетита при виде этой омерзительной стряпни. Однако он ошибся. Дюбюк, указывая глазами на калебасы, уже объяснял ему:

— Это останки великих усопших этого племени. Их благоговейно сохраняют, и договор будет скреплен в их присутствии — для пущей, так сказать, торжественности и дабы подчеркнуть его священный и нерушимый характер.

Жак не без отвращения, особенно после своей ошибки, поинтересовался, как умудряются индейцы готовить этакие трофеи, но Дюбюку это было неизвестно.

Наконец вождь объявил, что заручился полным согласием вождей всех других селений острова. Северная часть Гренады будет предоставлена белым. Отныне колонисты смогут беспрепятственно там обустраиваться, индейцы же, со своей стороны, обещают не появляться там и не беспокоить их ни под каким видом, а при необходимости и защищать от общих врагов.

Дюпарке предпочел бы потребовать заложников, дабы заручиться уверенностью, что туземцы и вправду сдержат свое слово, но знал, что Кэруани ни за что не согласится пойти на такое условие.

Церемония была весьма простой: двое вождей, индейский и французский, пожали друг другу руки над священными калебасами — и договор был скреплен.

После чего вождь предложил гостям покинуть свою хижину и перейти в другую, попросторней, где состоится праздничная трапеза. Как раз тут подоспели и люди с фрегата, доставившие в селение бочонки с ромом. Их появление было встречено ликующими воплями; туземцы сразу же заплясали вокруг них таким манером, что впору было не на шутку перепугаться, не знай они об их радости и не кричи те без передышки: «Тафия! Тафия!»

Есть полагалось, сидя прямо на земле.

Еще до окончания трапезы три четверти караибов были уже мертвецки пьяны. И валялись по всей хижине — там, где их свалил с ног ром. Иные храпели, другие тщетно пытались подняться на ноги, третьи, шатаясь, с трудом передвигались, принимая смешные, нелепые позы, будто из них вдруг вынули все кости, прежде чем рухнуть наконец без чувств на землю.

Дюпарке торопился поскорее вернуться на фрегат. Он уж было приготовился распрощаться с Кэруани, как вдруг раздался пушечный залп, за ним пару минут спустя последовал второй. Четверо французов с тревогой переглянулись. Однако тут же взяли себя в руки, стараясь не выдать беспокойства.

Генерал задал себе вопрос, не напали ли, пока он праздновал с вождем свой договор, туземцы на корабль. Однако после этих двух залпов снова воцарилась тишина.

Тем не менее Жак постарался по возможности сократить церемонию прощания. И четверка гостей в сопровождении туземцев, которые еще сохранили способность держаться на ногах, вернулась на берег. Сам Кэруани так перебрал тафии, что его шатало из стороны в сторону и он время от времени был вынужден хвататься за деревья, чтобы не рухнуть наземь.

Дюпарке было достаточно кинуть всего один взгляд в сторону моря, чтобы тотчас же понять, что случилось: подле «Бон-Портской Девы» на якоре стояли «Телец» со «Святым Лаврентием». Он сразу догадался, что Мари, встревожившись, решила отправиться за ним, и обрадовался близкой встрече с женой.

И в самом деле, не прошло и нескольких минут, как он уже сжимал ее в объятьях. Она еще не до конца оправилась от своих страхов, но извлекла из них полезный урок. Теперь она знала, какие испытания выпали бы на ее долю в случае смерти Жака, и решила заранее позаботиться о судьбе ребенка.

Печальней всех выглядел юный д’Отремон — он, конечно, как и все, был рад увидеть генерала целым и невредимым, но некоторое время оставался предметом молчаливых, но оттого ничуть не менее презрительных насмешек со стороны де Шансене.

Через несколько дней после возвращения на Мартинику Жак узнал, что компания настолько погрязла в долгах, что решилась наконец распродать свои острова.

Двадцатого сентября тысяча шестьсот пятидесятого года за сумму в сорок одну тысячу пятьсот ливров он стал владельцем Мартиники, Гренады и Сент-Люсии.

Что касается двух последних островов, то их колонизация успешно началась, там уже обосновалось немало плантаторов, которые пребывали в добром здравии и поддерживали вполне дружеские отношения с туземцами:

Единственное, что омрачило его возвращение, было известие об исчезновении Лефора с отцом Фовелем. Лефор сбежал из лазарета, даже не дождавшись, пока заживет рана. Его отъезд выглядел как бегство, все сходились во мнении, что он подготовил его с помощью монаха-францисканца, дабы укрыться на борту «Задорного» — фрегата лейтенанта Лавернада, который как раз стоял на якоре в Сен-Пьере в момент отплытия экспедиции на Гренаду.

Жак довольно быстро забыл об этом происшествии, а вот для капитана Байарделя это оказалось ударом куда более тяжелым. Он считал, что потерял своего лучшего, единственного закадычного друга, и как потерянный слонялся по крепости, бродил по пристани или мерял шагами палубы трех кораблей, которые передал под его команду Дюпарке для защиты колонистов на случай бунта дикарей.

У Жака же голова была занята совсем другим. Теперь он стал здесь чем-то вроде безраздельного монарха пусть и небольшого, но все-таки своего королевства. Воспользовавшись правом собственности на остров, он снизил налоги, освободил от всех поборов концессии. Прибывавшие туда из Франции люди с сомнительным прошлым должны были три года отработать на колонистов, зато никто не был вправе требовать от них отчета об их прошлой жизни. Хлынула огромная волна всякого пришлого люда.

Дюпарке без устали основывал все новые и новые «округа», строя в тех местах, где уже обосновывалось достаточно много колонистов, укрепленные форты, караульни, церкви, а также «весовые», иными словами, назначая приказчика, в обязанности которого входило взвешивать табак и другие плоды труда поселенцев, и, конечно, склады для хранения разных товаров и продуктов.

Так были созданы запасы продовольствия на случай войны. По совету Мари он лично следил за порохом, закупив его у иноземцев, держал под неусыпным надзором продовольственные культуры, проложил зачастую за свой собственный счет дороги и, наконец, создал нечто вроде национальной гвардии, на содержание которой каждый житель острова должен был давать по пятьдесят фунтов табаку. Он запретил дуэли и подумывал о том, чтобы присоединить к своим владениям новые острова.

Да, теперь он и вправду чувствовал себя этаким безраздельным монархом небольшого королевства. Заметные изменения претерпел и Замок На Горе. Мари устраивала там пышные приемы, где могли встречаться все дворяне, ставшие плантаторами. Она купила новых рабов. Взяла себе на службу слугу по имени Демарец, о прошлом которого не знала ровно ничего, но разве не ей принадлежала идея привлечь сюда из Франции любых подозрительных личностей и чтобы никто не мог задавать им никаких вопросов?

Маленький Жак рос под присмотром Луизы де Франсийон, одной из кузин Дюпарке.

В течение трех лет Мартинике суждено было познать счастливый мир и процветание, превратившие ее в самый богатый из всех Антильских островов и, ясное дело, разжигавшие завистливые вожделения самого разного свойства.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Возвращение галантного шотландского кавалера

— Нет, нет и нет, — решительно проговорил генерал, — я вовсе не собираюсь продавать Гренаду. А если даже у меня и возникнет подобное намерение, то, право, майор, обсуждать его я буду отнюдь не с вами.

Мерри Рул постучал костяшками пальцев по столу.

— Мне известно, генерал, что рано или поздно вам все равно придется подумать о продаже этого острова. Столько глаз устремлено на него, столько людей поглядывают на него с нескрываемым вожделением, что все равно в один прекрасный день вам сделают соблазнительное предложение, какому вы будете не в силах противостоять.

Дюпарке пожал плечами.

— Кто знает, — согласился он, — но надобно, чтобы оно оказалось для меня по-настоящему заманчивым, вот тогда я поддамся соблазну! Нет, я не собираюсь продавать этот остров. И скажу вам, по какой причине. Гренада для меня то же самое, что любимое дитя. Ведь я завоевал его считанные дни спустя после рождения своего первенца Жака, ему минуло всего пару недель, когда я вел переговоры с караибами. А потому еще с колыбели я предназначил его Жаку. Ему скоро исполнится восемь. Теперь уже у него есть две сестрицы и маленький братец, и меня не покидает мысль, что я должен оставить достойное наследство каждому из них. А теперь, Мерри Рул, посчитайте-ка сами — четверо детей, четыре острова: Мартиника, Гренада, Гренадина и Сент-Люси…

Дело происходило в полдень в один из дней ноября тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года. Мари сидела напротив генерала. По правую руку от нее находился лейтенант Мерри Рул, сеньор владений Гурсела, майор острова, а по левую — кузина, Луиза де Франсийон. Перед ними стояли широкие стаканы с апельсиновым соком, в который Демарец, следуя английской моде, добавил несколько капель рома.

Жара стояла нестерпимая. После обильной трапезы все пребывали в каком-то тупом оцепенении. Вот уже несколько лет, как здесь стало хорошим тоном вывозить себе поваров из Франции — и не каких-нибудь, а из самых лучших парижских домов.

Генерал, как, впрочем, и Мерри Рул, заметно растолстел, расплылся от вкусной пищи и теперь страдал приступами подагры, временами такими сильными, что они пригвождали его к постели на целую неделю. Случалось, подагра так сводила ему руки, что он был даже не в состоянии вытащить из ножен свою шпагу.

Между тем эта изысканная кухня, обильная еда — правда, наслаждалась Мари ею с величайшей умеренностью — и четыре последовавших одна за другой беременности почти не отразились на восхитительных формах хозяйки дома. Она по-прежнему выглядела такой же свежей и очаровательной. Шея все так же отливала перламутром. Ничуть не утратили обворожительных очертаний ее божественные плечи, а светло-карие, цвета лесного ореха, глаза озаряли светом лицо, которое, казалось, наделено было даром вечной молодости.

Всего несколько лет отделяли ее от сорокалетия, однако она выглядела более желанной, чем когда бы то ни было прежде, ибо теперь плоть ее по-настоящему созрела и распирающие корсаж округлости дышали негой, возбуждая пылкое желание. Справедливости ради следует заметить, что туалеты свои она выписывала из Парижа и слыла самой элегантной женщиной на всей Мартинике. Она первой стала носить здесь юбки «а-ля фрипон», или так называемые «юбки-плутовки», о которых говорили, будто «это юбки для наслаждений и что они как нельзя лучше отвечают идеалам совершенной любви». На ней были пурпурно-фиолетовые ленты, цвет рода Дюпарке, ведь мода того времени требовала, чтобы женщина носила цвета своего возлюбленного.

Однако нельзя сказать, чтобы ее красота совсем уж затмила прелести Луизы де Франсийон. Вся она, точно нераскрывшийся бутон, дышала очарованием молодости. Ей только что минуло двадцать три. Она не прельщала теми заманчивыми обещаниями, какие воплотились теперь в Мари. Эта белокурая девица была сама хрупкость и нежность, точно написанная пастелью, вся какая-то блеклая, бесцветная, вся сплошь в полутонах — впрочем, не без ярких пятен, которые выделялись на этом тусклом фоне, точно ярко полыхавшие зарницы, взять хотя бы эти белокурые, с венецианским рыжеватым оттенком, непокорные волосы, сложными, многоярусными волнами возвышавшиеся над высоким лбом, такая прическа требовала немало забот и ухищрений, чтобы уложить пряди соответственно моде того времени, или эти голубые глаза, светлые и прозрачные, как хрусталь. Впрочем, все в ней — лицо, руки, худенькие плечики и гибкая, осиная, вот-вот переломится, талия — говорило о хрупкости и нежной кротости нрава, что всякий с удивлением отмечал в девушке, уже не один год прожившей в тяжелом климате тропиков.

Цвет лица ее сохранил молочную белизну, и сквозь тонкую кожу от шеи до висков просвечивали голубоватые жилки.

Мадемуазель де Франсийон рассеянно, вовсе не вникая в смысл его слов, слушала объяснения кузена. Ею словно овладело какое-то болезненное оцепенение. Казалось, будто ничто не трогало ее на этом свете, кроме детей, порученных ее попечению. Пока же почти все свое время она посвящала одному Жаку. Две негритянки, Сефиза и Клематита, занимались младшими, были им кормилицами и окружали заботами, каких требовал их юный возраст.

Мерри Рул поднес к губам стакан, потом снова поставил его на стол и проговорил:

— Я вполне понимаю, генерал, все резоны, которые мешают вам продать Гренаду. Но мне также известно, что есть люди на Сент-Кристофере, как и на Мари-Галант, которые все же не теряют надежды.

— Неужели? — удивился Дюпарке. — Хотелось бы мне знать, кто же это питает столь тщетные иллюзии и кому могло прийти такое в голову!

— Например, Констан д’Обинье, сын поэта Агриппы…

Взгляд Жака скользнул в сторону Мари. Он помнил этого Констана д’Обинье, с которым познакомился в игорном заведении на Медвежьей улице в тот день, когда вновь обрел свою Мари. Несколько лет назад Обинье явился на Мартинику, но вел дела таким беспардонным образом, что вскоре был вынужден покинуть остров и отправиться на Мари-Галант, где, по слухам, земля так щедра и плодородна, что там даже не нужно трудиться, чтобы получить самые прекрасные плоды, какие только можно себе вообразить.

Он покачал головой.

— Всем известно, — заметил он, — что этот Констан д’Обинье — человек легкомысленный, пустой прожектер, ему в голову приходят невесть какие сумасбродные идеи, и ни одной разумной, вдобавок ко всему он не способен ни одно дело довести до благополучного конца. Да и откуда, спрашивается, взял бы он деньги, чтобы купить Гренаду? Ведь все мы отлично знаем, что он вконец разорен и, будь у него в кармане хотя бы несколько тысяч ливров, он бы немедля возвратился во Францию, чтобы попытать счастья в игорном доме!.. Полно вам, майор, все это, право, несерьезно. Уверяю вас, если бы я и согласился лишить своего сына Жака наследства, которое обещано ему с колыбели, покупателю пришлось бы изрядно раскошелиться!

Мерри Рул как-то смущенно потупился и не ответил ни слова. Мари взглянула на него с нескрываемым любопытством.

— Но послушайте, майор, — обратилась к нему она, — разве вам плохо здесь, на Мартинике? Отчего вы так хотите отправиться на Гренаду? Не вы ли сами только что говорили, что караибы по-прежнему опасны и что отдельные племена зашевелились и дают серьезные поводы для беспокойства?

— Будь я там, смог бы сосредоточить все свои усилия на Гренаде, совсем как вы, генерал, целиком посвятили себя Мартинике. Я вооружил бы людей и усмирил непокорных дикарей.

Дюпарке добродушно улыбнулся.

— Выходит, вы, Мерри Рул, настоящий богач! — воскликнул он. — Мне известно, что вы приобрели немало плодородных земель, несколько плантаций, и они числятся среди самых процветающих в здешних краях. А вот теперь вдруг вознамерились купить Гренаду, да еще и вооружить людей… Для этого потребуется не одна сотня тысяч ливров.

— Не думаете ли вы, генерал, что, продай я все, что мне принадлежит, мне не удастся набрать нужной суммы?

— Кто знает… Если бы Гренада продавалась!

— В любом случае, генерал, если вам все-таки когда-нибудь придет мысль продать Гренаду, мне бы хотелось, чтобы вы имели меня в виду…

Дюпарке в знак согласия кивнул и взял в руки кувшин, чтобы подлить всем апельсинового сока. Мерри Рул отказался, добавив:

— Нет, благодарю вас. Я уже собираюсь откланяться. Пора возвращаться в форт. У меня назначена встреча с колонистами Пленвилем и Босолеем, надо обсудить кое-какие дела по устройству жизни на острове. Они недовольны, что им приходится всякий раз пользоваться «весовыми» Сен-Пьера, и желали бы, чтобы им обустроили помещение прямо в Карбе.

Он поднялся и склонился перед Мари, она протянула ему руку для поцелуя. Потом попрощался с мадемуазель де Франсийон, та, не разжимая губ, пробормотала в ответ какую-то любезную фразу, и в сопровождении генерала гость направился к дверям.

Оба вышли во двор. Раб подвел лошадь майора. И через пару минут он уже скакал в сторону Сен-Пьера.

Жак вернулся к Мари.

— Никак не пойму, — заметил он, — что это его вдруг так потянуло на Гренаду?.. Не знай я его как человека порядочного, мог бы заподозрить, уже не вздумал ли он заняться контрабандой. Там, на Гренаде, нет ничего проще…

— Не знаю, — возразила Мари, — но у меня такое впечатление, что уж если вы и решите продать этот остров, то в любом случае не к Мерри Рулу обратитесь с подобным предложением.

— Позвольте узнать, почему?

Мари пожала плечами, с минуту подумала, потом ответила:

— Сама не знаю. Просто какое-то предчувствие… Есть в этом человеке нечто необъяснимое. Будто за невозмутимостью поведения, за всем этим деланным безразличием он старательно скрывает какие-то иные чувства. В общем, он внушает мне страх, и я отношусь к нему с недоверием…

— В любом случае, милая моя, Гренада все равно не продается! Мне она так же дорога, как и вам. Кстати, я подумал, было бы неплохо наведаться туда в самое ближайшее время… Никогда не помешает показаться там лично, тем более если, как подозревает майор, дикари снова заволновались. Ведь ничто не способно образумить их лучше, чем гром наших пушек!..

— А как же ваша поездка в Форт-Руаяль?

— Я не забыл об этом, дорогая. И намерен отправиться туда завтра же. Там тоже необходимо мое личное присутствие, кроме того, со мной желал повидаться отец Бонен. Я доберусь туда на одном из судов береговой охраны капитана Байарделя и буду в отсутствии не больше недели…

В тот момент оба вздрогнули от стука копыт по каменным плиткам двора. Мари обернулась к мадемуазель де Франсийон и попросила:

— Луиза, прошу вас, не сочтите за труд, велите Демарецу посмотреть, кто это к нам пожаловал.

Луиза сразу поднялась. Всадник же, который, должно быть, к тому времени успел спешиться, уже хлопал в ладоши, подзывая прислугу. Поспешно пробежал по прихожей Демарец. И Мари внимательно прислушалась к разговору у порога ее дома:

— …Генерал Дюпарке… Просто доложите ему, что речь идет об одном путнике… Нет, я не знаком с ним и сомневаюсь, чтобы ему когда-нибудь приходилось слышать мое имя…

Мари повернулась к Жаку и заметила:

— Какой-то путник желает вас видеть. Говорит, вы с ним даже не знакомы.

Она подошла к окну, чтобы рассмотреть незнакомца, но тот стоял к ней спиной и искал что-то в седельной кобуре. Она успела разглядеть, что это мужчина высокого роста, со слегка кривыми ногами, какие часто бывают у моряков.

— Что ж, ладно, примем его вместе, — проговорил Жак.

Они снова уселись за большой стол, откуда Луиза убрала кувшин и стаканы.

Появился Демарец. Человек с грубоватым лицом, широкими скулами и подбородком, который, казалось, был сработан долотом. У него были густые, лохматые, нависающие брови, которые полностью скрывали взгляд. Глаз почти не видно, лишь временами можно было заметить, как в них вспыхивали искры, будто зажженные приступом зависти или злобы. Явно, несмотря на свое темное прошлое, он казался человеком, способным на безупречную преданность, именно этим своим качеством он и завоевал доверие хозяев.

Теперь он склонился перед генералом и доложил:

— Там какой-то путник, сударь, назвался кавалером Реджинальдом де Мобре и просит принять его.

При упоминании этого имени Мари вздрогнула, будто от озноба. Горло перехватило, во рту сразу пересохло. Она тайком взглянула на Жака, будто он мог о чем-то догадаться, но тот с невозмутимым спокойствием ответил:

— Пусть войдет.

Вся похолодев, застыв на месте, будто каменное изваяние, Мари не могла отвести глаз от двери. Возможно ли, чтобы вот так внезапно вновь появился из прошлого тот самый шотландский кавалер, которому она с таким желанием, такой радостью отдалась, пока генерал был в плену у командора? Не пройдет и пары минут, как он снова предстанет перед нею! Она часто вспоминала о нем. Он оставил о себе нежные воспоминания, которые не угасли с годами. Она страдала, когда он покинул ее, и даже была влюблена в этого галантного дворянина — вплоть до того самого дня, когда мысли ее оказались целиком заняты заботами совсем другого свойства, полностью вытеснив из головы любовные грезы.

Она заметила, что вся дрожит и рискует выдать себя перед Жаком. Подошла к мужу и, сделав над собой неимоверное усилие, пробормотала:

— Это кавалер Реджинальд де Мобре. Я с ним знакома. Он как-то заезжал сюда с посланием от господина де Сент-Андре, в те времена, когда Сент-Андре вообразил, будто я в растерянности из-за вашего плена и нуждаюсь в его заботах.

— Господин де Сент-Андре! — воскликнул Жак. — Черт побери, совсем забыл о его существовании! Интересно, что такое могло стрястись, чтобы он вновь напомнил нам о себе!

Шпоры Мобре уже звякали совсем рядом, сапоги стучали по плиткам прихожей. Лакей посторонился, пропуская его вперед.

Мари достаточно было беглого взгляда, чтобы сразу заметить, что он ничуть не переменился. Реджинальд остался точно таким же, как в прошлый раз, — казалось, годы не оставили на нем ровно никаких следов. С обворожительной улыбкой, в которой таилась едва заметная насмешка, он склонился перед нею в поклоне. Она протянула ему пальцы, которые он с благоговением поцеловал. Потом отвесил еще один поклон, на сей раз Дюпарке.

— Генерал, — обратился он к нему, — позвольте засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение и покорнейше попросить прощения, что потревожил ваш отдых, ибо, полагаю, вы как раз отдыхали… Во всяком случае, так сказал мне всадник, которого я встретил по дороге… Я прибыл из Бразилии на борту корабля «Мадейра», что бросил позавчера якорь вблизи Форт-Руаяля…

— Вы уже знаете дорогу в этот дом, — ответил генерал, — и мне приятно, что вы ее не забыли.

Эти слова, похоже, ничуть не смутили Мобре. Напротив, он вел себя совершенно непринужденно, улыбался и говорил без всякого стеснения, словно старый друг дома.

— Ах, разве можно забыть этот дом! — возразил он. — Правда, я был здесь всего один раз, должно быть, мадам Дюпарке уже говорила вам об этом, но, чтобы вы поняли, насколько малейшие детали этого восхитительного поместья навеки запечатлелись в моей душе, признаюсь, я написал по памяти три небольших пейзажа, изобразив на них дорогу и дом с видом на рейд Сен-Пьера, что открывается с вашей террасы. Надеюсь, генерал, вы окажете мне честь и примете один из них в подарок.

Дюпарке поблагодарил и жестом предложил присесть.

Судя по всему, Реджинальд де Мобре даже не замечал присутствия Мари. В лучшем случае, он удостоил ее лишь одним-единственным взглядом, когда только что вошел в дом. Можно было подумать, что он уже давным-давно все забыл.

На Мари же нахлынули бесчисленные воспоминания. Она сразу узнала эти тонкие усики, эти чувственные губы, эти глаза, в которых то и дело вспыхивала насмешка. Она помнила крепость его объятий, его руки на своем теле. Но она не произнесла ни слова и не испытывала ни малейшего желания говорить.

Голос Реджинальда волновал ее так же, как и когда-то, быть может, даже сильнее, чем прежде, — настолько явственно возрождал он в ее душе былые чувства к мужчине, к которому она испытала некогда такое непреодолимо сильное влечение, равное тому, каким воспылал к ней и он сам.

— Ах, и вправду, — говорил тем временем он, — я оставил здесь частицу своего сердца!.. Я привык странствовать по свету, но никогда, ни на каких широтах не доводилось мне еще встречать таких чарующих, таких пленительных уголков! Когда наш корабль стал удаляться от Мартиники, у меня было такое чувство, будто я оставил здесь какую-то часть самого себя.

Украдкой он бросил быстрый взгляд на Мари, от которого у той сразу голова пошла кругом. Теперь она вспомнила, он ведь обещал ей тогда вернуться. Стало быть, он сдержал свое слово.

— Вижу, сударь, вы прибыли к нам издалека, — заметил генерал.

— Да, из Бразилии, — снова повторил Мобре, — но причины моего визита слишком непросты, чтобы изложить их в двух словах.

— Что ж, я слушаю вас, сударь.

Мобре не сразу ответил, ибо был в тот момент поглощен тем, чтобы поудобнее устроиться в кресле. Сразу бросалось в глаза, что он уделяет большое внимание своей внешности и платью. А оно, кстати, было явно пошито по самой последней моде. Глядя на него, Мари сразу же поняла, какие новшества введены теперь при дворе касательно камзола. Еще совсем недавно застегнутый по всей длине, украшенный широким кружевным воротником, приталенный и двумя острыми языками спускающийся на живот, он фалдами прикрывал бедра. У кафтана же Реджинальда была небольшая, из тончайшего полотна, крахмальная манишка со свисающими вниз кисточками, он был отрезным по талии, и полы его, расходясь где-то на уровне пупка, открывали взорам рубашку с напуском и этакий крошечный фартучек из перекрещенных бледно-голубых лент — любимый цвет кавалера.

А короткие штаны резко расширялись книзу, заканчиваясь этакими раструбами, откуда свисали кружевные оборки, которые при ходьбе колыхались над икрами. И от плеч до самых ног, все одеяние того времени так и струилось лентами, завязанными узлами или свисавшими целыми гроздьями, — они служили символом галантности и залогом неотразимости владельца в глазах противоположного пола и составляли непременную принадлежность того, кого называли одним словом — «гусек».

— Если, генерал, мадам Дюпарке говорила вам обо мне, — после паузы снова заговорил кавалер, — то, должно быть, она не преминула сообщить вам, что я был художником-маринистом. Так вот, я по-прежнему художник, но покинул флот в том, что касается военной службы. Теперь я выполняю частное поручение, доверенное мне графом де Серийяком.

Жак слушал, не произнося ни единого слова. Заметив, что это имя не произвело на собеседника ни малейшего впечатления, шотландец снова взялся за свое:

— Несколько месяцев назад, господин генерал, мы с графом де Серийяком были у одного из ваших ближайших родственников — Жана Диэля, господина Дезамо, сеньора владений Амо, графа д’Оффре.

Дюпарке явно сразу же заинтересовался.

— Да, так оно и есть, мы с ним и вправду кузены, — ответил он. — Я уже давно не получал от него никаких вестей. Как он поживает?

— Не мне сообщать вам, что он получил одну из самых высоких должностей в парламенте Руана. Однако предпочел отказаться от этих почестей, променяв их на дипломатическую карьеру, кстати, именно этому обстоятельству я и обязан честью личного знакомства с ним. Судьба его пересеклась с судьбою графа де Серийяка в тот самый знаменательный момент, когда он на весьма выгодных для Франции условиях уладил дела своей страны в переговорах с дожем Венеции. Это ведь в благодарность за неоценимые услуги Людовик XIII даровал ему должность президента Палаты счетов парламента Нормандии. И теперь он носит титул государственного советника.

Дюпарке обернулся к жене, чтоб пояснить ей:

— Дело в том, что этот господин Дезамо женился на некоей юной особе с весьма влиятельными родственными связями в судейских кругах. На некоей Сюзанне Ардье, которая заставила его покинуть провинцию, отказаться от духовного сана и обосноваться в Париже, где кузен мой купил особняк маркиза де Вилькье, что на плас Руаяль…

— Особняк, где теперь он принимает весь парижский высший свет! — добавил Мобре. — Все только и говорят что об этих приемах. Туда стремятся попасть со всех концов столицы.

Генерал улыбнулся, представив себе крошку Сюзанну Ардье в роли хозяйки великосветского дома, и поинтересовался:

— Когда я был в последний раз в Париже, то слышал, там немало потешались над моей кузиной за ее старания выставлять напоказ свой фамильный герб на всех коврах, гобеленах и вышивках, какие только можно было найти у них в особняке.

— Ах, генерал! — воскликнул кавалер. Воистину нет таких вещей, которые были бы вам неизвестны.

— Мне приятно слышать, что вы говорите о моих родственниках, и убедиться, что преклонные года не делают их более благоразумными.

— Ну что вы, генерал! — возразил Мобре. — Какие уж там преклонные года!.. Мадам Дезамо по-прежнему весьма обольстительная особа, и я знаю немало мужчин, которые умирают от зависти к вашему кузену… Короче говоря, генерал…

Он замолк, будто размышляя, на самом деле желая удостовериться, какое впечатление произвели его слова на Мари. Но лицо ее хранило непроницаемое выражение, и по нему никак нельзя было догадаться об ее истинных чувствах.

— Короче говоря, — повторил он, — господин де Серийяк, на службе у которого я имею честь теперь состоять, наделен весьма важными дипломатическими полномочиями. К несчастью, приступ лихорадки вынудил его спешно возвратиться в Европу, и по этой самой причине он поручил мне вместо него завершить долгое путешествие, которое предпринял, чтобы поближе изучить эти края. Мое знакомство с ними облегчило его миссию, и льщу себя надеждой, что и сам я тоже оказал ему известные услуги. Далее я объясню вам, почему господин де Серийяк имел намерение лично нанести вам визит. Он задумал один план, и план этот, спешу заметить, весьма горячо поддержал господин Дезамо…

Он снова остановился, потер руки, будто невзначай кинул взгляд на Мари, потом снова перевел его на Жака и продолжил:

— Да, мы еще поговорим с вами об этом замысле. Сейчас же мне не терпится со всей откровенностью поделиться с вами одной идеей, которая недавно пришла мне в голову. Как вам известно, господин генерал, в силу своей национальности я могу позволить себе сохранять на островах, так сказать, полный нейтралитет… А потому, надеюсь, вы не разгневаетесь, если я позволю себе задать вам пару вопросов.

Кивком головы Дюпарке дал понять, что согласен.

— Так вот, господин генерал, могу ли я спросить вас, известны ли вам истинные причины банкротства Американской Островной компании?

— Две причины, две главные причины! И я вполне могу вам о них рассказать, ибо нет на острове ни одного колониста, которому это было бы неизвестно. Прежде всего компания совершила большую ошибку, предоставив достопочтенному господину Трезелю преимущественное право, по которому лишь он один на всей Мартинике мог выращивать сахарный тростник. Трезель мог бы и добиться успеха — скажем, где-нибудь на Тринидаде или Тобаго, — он сам, а с вместе с ним и вся компания вполне могли бы преуспевать. Но здесь он натолкнулся на сопротивление колонистов, которые продолжали тайно выращивать сахарный тростник, делали из него свой сахар и контрабандой переправляли на голландские корабли. Что же касается сахара господина Трезеля, то он никому не был нужен по одной-единственной причине — он не был белым!

Реджинальд де Мобре улыбнулся. Потом слегка поерзал в кресле и, не расставаясь с улыбкой, поинтересовался:

— А как теперь, производят ли нынче на Мартинике белый сахар?

— По правде говоря, нет. Никто здесь не знает секрета отбеливания сахара… Хотя сахар, который делаем мы, намного белее того, что производит господин Трезель.

— Так вот, генерал! — весело воскликнул Мобре. — Я привез вам средство, с помощью которого вы сможете отбеливать свой сахар!

Дюпарке на минуту призадумался, потом вдруг резко вскочил с кресла.

— Этого не может быть! Или если вы и вправду владеете этим секретом, который не может пересекать английских, испанских и голландских границ, то в обмен, конечно, намерены потребовать от меня нечто такое, чего я не смогу вам дать.

— Я возвращаюсь из Бразилии, — со значением повторил Мобре.

— Ну и что? Я ведь уже знаю об этом, сударь! — в каком-то странном нервном возбуждении воскликнул Жак. — Вы ведь мне уже об этом говорили, не так ли? Уж не угодно ли вам, чтобы я поверил, будто вы случайно раздобыли там секрет, который мы тщетно ищем вот уже десять лет?

— Что касается этого секрета, то повторяю, генерал, в моих силах сделать так, чтобы вы его получили. Бесполезно говорить об этом сейчас, но знайте, он у меня в руках. Боже милостивый! Вы и представить себе не можете, какое невероятное стечение обстоятельств позволило мне явиться сюда и предложить вам этот секрет! Я плыл на борту «Мадейры», когда мы сделали остановку на Барбадосе. Так вот, там, в этом небольшом порту стоял на якоре фрегат с шестьюдесятью четырьмя пушками под названием «Атлант». Каронады его были направлены прямо на город, и судно это, флибустьерское, якобы пополняло запасы пресной воды. Майор Барбадоса не преминул тотчас же обратиться к капитану «Мадейры» с просьбой оказать вооруженную поддержку против этих пиратов, которые нагло заходили к ним в порт и с которыми Барбадос не мог справиться в одиночку, ибо не имел достаточно оружия. Однако «Мадейра» была слишком слаба, чтобы тягаться с «Атлантом», и у капитана, само собой разумеется, не было ни малейшего намерения вступать в бой с этим судном. Вместе с тем он согласился вступить с флибустьерами в переговоры, дабы добиться обещания, что «Атлант» покинет Барбадос, как только пополнит запасы пресной воды. Мой капитан почти не говорил по-французски. Он попросил меня сопровождать его в этой миссии, так я и познакомился с занятным бандитом по имени Ив Лефор…

— Ив Лефор?! — не сдержала восклицания Мари.

— Да, мадам, некий флибустьер, который корчит из себя важного вельможу, но говорит на таком чудовищном языке, что вселяет ужас даже в канониров английского флота. Похоже, генерал, этот Лефор состоял когда-то у вас на службе — так вот, если вас может обрадовать верность и преданность человека этакого сорта, то можете, без сомнения, на них рассчитывать. Я обедал на борту его судна. Ничего не поделаешь, участь дипломата требует порой и не таких компромиссов! Да, я обедал вместе с этим пиратским капитаном, и это он подал мне мысль посетить вас, чтобы переговорить об этом секрете. Когда Лефор узнал, что на «Мадейре» находится группа голландских евреев, которых изгнали из Бразилии, он тут же сказал: «Они наверняка работали на сахароварнях. А стало быть, знают секрет отбеливания сахара. Сдается мне, что если бы вы предложили этих людей, которым теперь и податься-то некуда, генералу Дюпарке, губернатору Мартиники, их бы там встретили с распростертыми объятьями!»

Дюпарке сразу все понял. И торопливо осведомился:

— И где сейчас эти голландские евреи?

— В Форт-Руаяле.

— Я, сударь, как раз завтра утром собираюсь отправиться в Форт-Руаяль, не хотите ли поехать туда вместе со мною?

— В этом нет нужды, генерал. Капитан «Мадейры» в курсе моего замысла и ждет не дождется, когда его тем или иным способом освободят от людей, которые только зря занимают место у него на корабле. Он подождет, пока за ними явятся, неделю-другую, а то и целый месяц. Их уже тоже предупредили, что, возможно, они понадобятся на этом острове. Что же до меня, то я с удовольствием провел бы немного времени в Сен-Пьере. Я ведь уже говорил вам, — с многозначительной улыбкой, явно обращаясь прежде всего к Мари, добавил он, — что оставил в этих краях частицу своего сердца. И мне хотелось бы обрести ее вновь…

Смятение охватило Мари от этих слов, сердце тревожно забилось. Реджинальд же как ни в чем не бывало продолжил:

— Да, генерал, я не намерен сразу возвращаться на «Мадейру». Разумеется, если это возможно… К сожалению, я не могу забыть и о поручении, которое доверил мне граф де Серийяк…

— Сударь, — ответил Дюпарке, — если в моей власти выполнить ваши желания, то считайте, что это уже сделано. Так чем могу служить?

— Это еще одна длинная история, и боюсь, сударь, вы не сможете помочь мне выполнить это поручение, хоть это и зависит единственно от вашей воли…

Жак с удивлением глянул на Мобре. Шотландец принял вид одновременно равнодушный и какой-то смиренный, будто заранее покорившись судьбе. Дюпарке же, разглядывая гостя, мысленно оценивал те выгоды, которые принес ему этот человек благодаря секрету отбеливания сахара. Это означало разорение для всех соседних островов. Пройдет немного времени, и Мартиника, чей сахар из-за темного цвета не пользовался особым спросом за границей, вполне сможет соперничать с южными странами и другими островами. Колонисты начнут богатеть. А разбогатевшие колонисты привлекут сюда из Франции других. Тогда уж гасконские фермеры кинутся на остров, не раздумывая ни минуты, и повсюду, от Диамана до Риакомба, вырастут сотни сахароварен! Разве сможет он в чем-то отказать кавалеру, который дал ему этакий козырь?

— Я слушаю вас, сударь, — решительным тоном потребовал он, — говорите же, прошу вас! Вряд ли найдутся вещи, в которых я мог бы вам отказать…

— Благодарю вас, — ответил Мобре. — У меня есть к вам личная просьба, и я заранее прошу прощенья, что излагаю ее прежде, чем выполнить поручение господина де Серийяка. Мне хотелось бы получить концессию на Мартинике, ибо у меня есть желание обосноваться на этом острове… Заметьте, я вовсе не тороплюсь и, несмотря на мое намерение покинуть «Мадейру», все равно буду вынужден и далее сотрудничать с графом де Серийяком, а возможно, и предпринять путешествие в Европу…

— Концессию на Мартинике, сударь? У вас будет такая концессия! Слово дворянина!

— Я еще не знаю, сударь, каким образом сумею расплатиться с вами за эту милость и как смогу выразить свою признательность, но надеюсь, настанет день, когда и мне тоже представится возможность хоть как-то быть вам полезным!

— Если благодаря вам я получу этот секрет, который станет ключом к нашему процветанию, то считайте, сударь, что мы уже квиты…

Мобре поклонился, лизнул губы и снова заговорил:

— Теперь остается только выполнить поручение, данное мне господином де Серийяком. Так вот, господин де Серийяк намерен попросить вас уступить ему остров Гренаду…

Инстинктивно Дюпарке так и подпрыгнул на месте. Потом воскликнул:

— Как!.. И он тоже! И вы тоже! Чтобы я продал Гренаду?! Черт побери, да что же все это значит? Почему все, словно сговорившись, так зарятся на этот остров, который не сегодня-завтра может стать театром событий весьма кровавого свойства, если, не дай Бог, дикари там и вправду зашевелятся?! И с какой стати, да-да, объясните мне, по какой причине такой человек, как господин де Серийяк, который, как вы сами только что изволили мне сказать, страдает приступами лихорадки и, стало быть, никак не сможет выносить здешнего климата, вдруг возжелал завладеть этим островом?

— Это мне неизвестно, сударь. Господин де Серийяк просил меня только довести до вашего сведения свои пожелания. И я подчиняюсь. Думаю, вряд ли господин де Серийяк сделал бы вам такое предложение, не оценив прежде всех его выгод. Он заметил, как быстро растет благосостояние на Мартинике. И, верно, подумал, что мог бы сделать для Гренады то, что вы, сударь, сделали для острова, на котором мы имеем честь находиться…

Дюпарке с задумчивым видом прошелся взад-вперед по комнате, сердясь на себя, что вынужден отказать в просьбе человеку, оказавшему ему такую неоценимую услугу.

Потом наконец остановился перед ним и, как-то смущенно потирая руки, проговорил:

— Весьма сожалею, кавалер, но Гренада не продается. И часу не прошло, как я вынужден был сказать те же самые слова всаднику, что встретился вам по дороге… Нет, я не продам Гренаду, ведь это подарок, который я положил в колыбель своего сына Жака… И если я говорю с вами со всей откровенностью, то только потому, что, в сущности, это ведь не ваша личная просьба, а поручение человека, с которым вы связаны общими делами… Что же касается концессии, о которой вы меня просили, то считайте, она у вас уже есть. Завтра я отправляюсь в Форт-Руаяль, где собираюсь пробыть не более недели, если, конечно, меня не задержат там дела, связанные с вашим великодушным предложением. Надеюсь увидеть вас по возвращении, и тогда мы с вами вместе посетим земли, которые, думаю, могут вам вполне подойти. Выбор за вами. А в мое отсутствие не окажете ли мне честь быть гостем Замка На Горе? Моя жена будет рада иметь рядом приятного собеседника, который поможет ей развеять одиночество…

— Благодарю вас, — ответил Мобре, — и надеюсь не слишком докучать мадам Дюпарке. Мне хотелось бы сделать несколько набросков в окрестностях вашего замка. И если однажды, мадам, у вас выдастся свободная минутка, я попросил бы вас показать мне пейзаж, который вам особенно по душе, — думаю, у вас есть здесь такие любимые уголки. Мне доставило бы удовольствие написать для вас небольшую картинку в память о моем пребывании в вашем доме…

Поджав губы, Мари хранила полное молчание.

Он казался ей чересчур уж самоуверенным. И она подумала про себя: «Видно, вообразил, будто то, что произошло между нами однажды, может повториться вновь. Так вот, он горько ошибается! Нет, никогда более я не буду ему принадлежать! Я уже стала о нем забывать, зачем он снова явился в мой дом? Боже мой, зачем, зачем он вернулся, чтобы опять причинить мне боль?»

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Реджинальд на деле доказывает, что отнюдь не растерял своих галантных повадок

Пока кавалер с генералом потягивали пунш, который подал им в высоких бокалах Демарец, Мари уже сожалела о своей минутной слабости. Ее мучили какие-то дурные предчувствия, и всякий раз, когда она глядела на красивое лицо Реджинальда, ее охватывала странная дрожь, похожая на приступы непонятного, неизлечимого недуга.

Покончив с пуншем, генерал исчез, сославшись на скопившиеся горы неразобранной почты. Он прибавил, что, должно быть, кавалер утомлен после долгого пути верхом и наверняка захочет перед ужином немного отдохнуть. Потом извинился, что так долго не отпускал его, и в ответ на возражения гостя, уже прощаясь, заметил, что ни о чем не сожалеет, ибо получил от беседы с ним истинное наслаждение.

И вышел, оставив Мари с Реджинальдом вдвоем.

Именно этого-то юная дама и боялась больше всего.

Не успела затвориться дверь за генералом, как ей стало еще больше не по себе, а когда кавалер подошел к ней поближе, она вся зарделась и почувствовала, в ней нарастает какой-то глухой протест.

— Клянусь честью, мадам, у меня такое чувство, будто я внушаю вам страх! — смеясь, воскликнул он. — Уверяю вас, вам не следует меня бояться. Я ведь обещал вам вернуться в Замок На Горе — и вот выполнил свое обещание… Конечно, не так скоро, как мне бы этого хотелось, но, если разобраться, даже скорее, чем и сам мог надеяться… Корабли передвигаются так медленно! А Мартиника почти на краю земли! Но если бы вы знали, с какой радостью я вновь увидал эти края, что так полюбились и так восхитили меня в тот раз. Какое волшебное очарование! Как не хватает мне моих кистей и пастелей, когда я любуюсь этими дивными видами…

— Я велю Жюли, сударь, чтобы она проводила вас в вашу комнату, — перебила она его.

— Подумать только! — с притворным изумлением воскликнул он. — Неужто Жюли по-прежнему у вас в служанках?

— Не думаю, чтобы у нее могли быть какие-нибудь резоны покидать этот дом…

Реджинальд слегка покашлял, потом продолжил:

— Мне непременно хочется написать ваш портрет… Знаете, когда я уплывал с этого острова, больше всего я не мог себе простить, что так и не запечатлел на бумаге вашего дивного лица! Я всегда боялся забыть его… Но нет, этого не случилось, ибо оно навсегда осталось здесь, — прикоснувшись к своему лбу, добавил он.

Ей подумалось, что настал момент возвести между ними преграду, чтобы отныне раз и навсегда лишить его всякой надежды.

— Послушайте, кавалер, — твердо проговорила она, — полагаю, вы уже поняли, что за время вашего отсутствия положение мое сильно переменилось. Вернулся из плена мой муж…

Он перебил ее:

— Ваш муж? Но Лефор говорил мне, что вы женаты совсем недавно. А когда я был здесь, вы ни словом не обмолвились, будто генерал уже был вам мужем.

Она глубоко вздохнула.

— Тем не менее так оно и было. Мы обвенчались тайно. Теперь у нас растут дети. Стало быть, надеюсь, вы понимаете, какая пропасть нас теперь разделяет?

— Да, конечно, у вас муж, дети… А сколько, позвольте полюбопытствовать, лет вашему старшему сыну? Насколько я понял, его зовут Жаком, не так ли?

— Сударь, — умоляюще сцепив руки, простонала она, — не пытайтесь нарушить покой счастливого семейного очага, который, думается, заслужил Божье благословение. Я люблю своего мужа! Я всегда любила его, страстно любила… Ведь, помнится, я уже пыталась объяснить вам, как случилось, что вы смогли воспользоваться моей минутной слабостью… Больше этого не будет, поймите, это не должно повториться!..

Он подошел к ней, схватил за запястья, разнял сцепленные руки и со страстью поднес одну из них к своим губам.

— Ах, милая Мари! — мелодичным, бархатным голосом пропел он. — Милая, дорогая Мари! Ни на мгновенье я не забывал вас! Вы слышите, ни на одно мгновенье! Я странствовал по свету в надежде на счастливое стечение обстоятельств, на какой-то случайный корабль, что привезет меня однажды сюда, на Мартинику, — и вот, когда мои мечты сбылись, когда я наконец здесь, вы задуваете пламя моих надежд!

— Не будем говорить о надеждах, кавалер. Надо все забыть! Все…

— Все забыть?! Ах, разве это возможно! Полно, возможно ли, чтобы мужчина, который целых восемь лет жил лишь мечтами о вас, с вашим образом в сердце, заставил себя забыть женщину в тот самый момент, когда наконец-то обрел ее вновь, еще обворожительней, чем прежде, в полном блеске расцветшей красоты!.. Вы пытаетесь задуть пламя моих надежд — но надежды мои подобны пылающим углям! Они еще слишком горячи, и вам не загасить их! Вы лишь с новой силой раздуете огонь! И пока я жив, угли эти будут всегда тлеть во мне и никогда не погаснут.

В полном отчаянии она поняла, что становятся явью самые худшие ее опасения! Да, так она и знала! Кавалер вернулся с весьма четким замыслом — он рассчитывал, что она снова станет его любовницей, снова, как некогда, безропотно отдастся ему, не только не оказывая ни малейшего сопротивления, но, напротив, всей душою призывая его в свои объятья! Вот этого-то ей и хотелось во что бы то ни стало избежать… Но как в таком случае станет вести себя Мобре? Что ей делать, как поступить? Не заподозрят ли домочадцы, близкие ей люди, какую тяжкую борьбу обречена она теперь вести?! И не догадается ли в конце концов Жак о ее постыдной тайне?

— Я прикажу проводить вас в вашу комнату, — повторила она. — Мы вернемся к этому разговору завтра, когда останемся одни. А сейчас я хочу попросить вас лишь об одном: сжальтесь надо мной, сударь.

— Сжалиться над вами, Мари? Но я ведь люблю вас! Можете просить у меня все, что захотите, — нет такого желания, какое моя любовь к вам не заставила бы меня исполнить.

— Что ж! В таком случае, скажите вашей любви, чтобы вела себя скромно при генерале!..

Он попятился назад и с нескрываемой иронией в голосе заметил:

— Ах, и верно! Ведь между нами стоит генерал. И он ни о чем не догадывается… Как же я мог об этом забыть! Ему и в голову не приходит, что мы любили друг друга и что вы любите меня, Мари, даже больше прежнего! Ах, не стоит защищаться, бесполезно отрицать очевидное — я читаю это в ваших глазах, в вашем притворно разгневанном взгляде! Ну признайтесь же, что в глубине души вы были счастливы увидеть меня вновь! Разве можно забыть ту ночь, которую мы с вами провели тогда в объятьях друг друга? Полно притворяться, признайтесь же наконец, что вы не забыли о ней, как и я…

— Умоляю вас, — едва слышно прошептала она. — Оставьте меня в покое! Нас могут услышать. Ради всего святого! Замолчите!

— В любом случае, генералу не в чем меня упрекнуть, я не был виновником супружеской измены. У него даже нет оснований потребовать сатисфакции. Ведь брак ваш был тайным. И вы даже не сказали мне, что замужем… Как я мог догадаться? Единственное, в чем меня можно было бы обвинить, это в грехе по неведению… Однако, надеюсь, дражайшая Мари, вы верите, что у меня и в мыслях нет вас компрометировать! Я слишком люблю вас, чтобы причинить вам хоть малейший вред!

— Послушайте, кавалер, — вконец смешавшись, взмолилась она. — Выслушайте же меня! Я взываю к вашей совести, вы ведь дворянин, и, надеюсь, вам не чужды понятия чести… Так выслушайте же мать, которая умоляет вас не разрушать ее семейный очаг…

— Когда мы с вами наедине, Мари, называйте меня лучше по имени, Реджинальд — мне никогда еще не доводилось встречать женщины, которая бы так прелестно произносила мое имя. Ему так идет, когда его произносят с французским акцентом, а в ваших устах оно звучит особенно мило…

Внезапно она увидела в нем фата, несносного, самодовольного фата, и ее охватил гнев.

— Что ж, пусть будет так! — вызывающе скрестив на груди руки, промолвила она. — Если угодно, буду называть вас Реджинальдом. Но предупреждаю: может случиться, что генералу это покажется несколько странным и он потребует у вас объяснения… Надеюсь, Реджинальд, вы понимаете, что я имею в виду, не так ли? Так вот, я сказала, генерал может потребовать у вас объяснений с оружием в руках… Но вас, видно, это ничуть не страшит, я угадала? Что ж, в таком случае, добавлю, что если вы явились сюда с намереньем причинить мне зло, разрушить мой семейный очаг, то учтите, я не позволю вам этого сделать!

Он резко обернулся и с неизменной улыбкой на устах поинтересовался:

— И как же, позвольте полюбопытствовать, вы намерены мне помешать?

— Глубоко сожалею, что вынуждена говорить в таком тоне с человеком, которого мне следовало бы ублажать в этом доме как гостя — и только как гостя. Но, говоря, что не позволю вам причинить здесь зло, я вовсе не шучу. Не хочу вдаваться в подробности. Я вас предупредила… А теперь, прошу вас, оставим этот разговор. Я позову Жюли, чтобы она отвела вас в вашу комнату.

И тут она заметила, что он уставился на нее с непритворным изумлением. Нет, никогда бы не подумал он, что она способна говорить с ним в таком тоне. Поначалу он даже потерял дар речи, так поразила эта перемена.

— Послушайте, Мари, — обратился он к ней, на сей раз с вполне серьезным видом, — помните ли вы, что я сказал вам, когда увидел вас впервые?

И поскольку она продолжала хранить молчание, счел необходимым напомнить ей свои слова:

— Я сказал вам, вы не знаете, что я за человек. Ни одной женщине не удалось еще этого разгадать… И теперь вижу, что и вы преуспели в этом ничуть не более прочих. Выходит, восемь лет раздумий обо мне нисколько не просветили вас на мой счет!.. Я как раз только что повторил это генералу: нет, никто, ни один человек на свете не знает, кто я есть на самом деле!..

Он на мгновенье отвернулся, словно вдруг заскучав, потом не без досады добавил:

— Какая жалость всегда быть непонятым! И какое ужасное несчастье, когда единственная по-настоящему любимая женщина — та, что стоит для вас всех остальных, единственная, кому вы были бы способны хранить верность — не отвечает на ваши чувства! Но согласитесь, дражайшая Мари, куда страшнее, когда эта женщина, относительно которой у вас есть все резоны подозревать, что она влюблена в вас, бросает вам в лицо слова, говорящие о полном ее безразличии!.. Нет, Мари, я приехал вовсе не затем, чтобы разрушить ваш семейный очаг! Я дворянин и знаю, что такое честь. И у меня хватит сил страдать в молчании и смотреть на вас так, чтобы не давать вам повода упрекнуть меня за пламенные, исполненные страсти взоры… Что ж, значит, так тому и быть… А вот теперь, Мари, вы можете позвать Жюли.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Дон Жуан Мобре

Жюли посторонилась, пропуская вперед кавалера, который при малейшем движении поднимал вокруг себя целый ленточный вихрь, потом затворила дверь. В прихожей она слегка обогнала его, чтобы первой подняться по лестнице. И, лишь преодолев уже несколько ступеней, наконец обернулась и проговорила:

— Демарец принесет вам ваши вещи… Я провожу вас в вашу комнату. Вы увидите, что она ничуть не изменилась…

Он следовал за нею с беспечной развязностью, явно весьма довольный собою. От Жюли пахло духами госпожи. У нее была почти такая же тонкая талия, как и у Мари. Когда они уже добрались до лестничной площадки, она поинтересовалась:

— Вы помните свою дверь?

Он снова улыбнулся и заметил:

— У меня поразительная память! Иначе какой бы из меня вышел дипломат…

И, обогнав ее, взялся за ручку двери.

— Ах, и вправду не забыли, — простодушно восхитилась она. — Ну так входите же, почтенный кавалер, прошу вас.

Окна были закрыты, занавески задернуты. Она поспешила раздвинуть их, чтобы впустить немного света, он же тем временем кружил по комнате, будто стараясь воскресить в памяти события давно минувших дней. С интересом разглядывал расставленные повсюду безделушки, которые привлекали его внимание куда больше, чем мебель или картины. Однако, задержавшись перед одной из них, он заметил:

— Я же говорил, что у меня удивительная память! Вот этого небольшого портретика здесь восемь лет назад не было и в помине…

— Вы правы, сударь! Это портрет господина де Миромениля, одного из родственников генерала. Его привезла с собой мадемуазель де Франсийон. Первое время после приезда это была комната мадемуазель Луизы. Она его и повесила, а потом здесь уже ничего больше не трогали!

Он задумчиво почесал подбородок.

— А кто этот господин де Миромениль? — поинтересовался он.

— Один близкий родственник генерала, опекун мадемуазель де Франсийон.

— Ах, вот как? А кто эта мадемуазель де Франсийон? Я еще не имел чести…

— Да тоже родственница, кузина генерала, она теперь гувернанткой при детях. Говорит по-английски, сами увидите ее за ужином.

Обычная на его лице улыбка сделалась заметно шире.

— И что она, — осведомился он, — надеюсь, по крайней мере, хорошенькая?

Жюли состроила недовольную мину.

— Это зависит от того, как понимать слово «хорошенькая»! Уж не знаю, придется ли она вам по вкусу. Она у нас вся из себя такая изысканная, такая утонченная, такая незаметная, такая тихоня — одним словом, ни рыба ни мясо. От нее и слова-то не добьешься. Уж не знаю, какой она была там у себя, в Париже, но, похоже, тутошний климат совсем засушил бедняжку, хотя справедливости ради скажу, что на вид она еще очень даже свеженькая, фигурка такая изящная, да и личико вполне миловидное… Я хочу сказать, что, видно, здешний климат вроде как засушил ей сердце, потому как вид у нее такой, будто ничто ее не трогает и ничто не волнует…

Он слегка наморщил лоб, будто затрудняясь составить себе окончательное впечатление, основываясь лишь на этих описаниях, потом поинтересовался:

— А кого вы называете мадемуазель Луизой?

— Так это же и есть мадемуазель де Франсийон!

— А, прошу прощенья! Я было подумал, будто это какая-то другая особа… Гм?.. Луиза, Луиза… Миленькое имя… Мне так нравятся некоторые французские имена. Они звучат куда нежнее, чем женские имена в моей стране…

Она глянула на него с неприкрытой насмешкой и довольно развязно осведомилась:

— А как насчет Мари, уж это-то имя вам, определенно, по душе, угадала?

— У нас его произносят почти на такой же манер. Как я уже говорил вам, дипломату надобно иметь отличную память — особенно на имена. Это ведь из-за имен и происходят все досадные оплошности. А вот я никогда еще не ошибался. Никогда не случалось мне спутать имя возлюбленной с именем… другой возлюбленной…

Она ничего не ответила и, уже направившись к двери, добавила:

— Пойду скажу Демарецу, чтобы принес ваш багаж.

— Погодите-ка, Жюли, я хотел бы задать вам еще один вопрос… Когда я поднимался к замку, то встретил по дороге одного человека, он как раз возвращался отсюда.

— А, так это, наверное, был лейтенант Мерри Рул! — воскликнула служанка. — Ну да, Мерри Рул де Гурсела, он майор нашего острова.

— Ах вот как? Подумать только, майор острова!.. Кстати, Жюли, в моем багаже есть один небольшой сувенир и для вас.

— Сувенир для меня?..

— Да, для вас, угадайте, что…

— Гм, сувенир!.. Должно быть, лошадь, которая хромает?

— Нет, теперь у меня больше нет хромой лошади, зато я сделал специально для вас набросок дороги, что спускается отсюда в город. Мне так полюбилась та дорога, с этими прекрасными цветущими каннами, зарослями древовидных папоротников и извилистыми поворотами, откуда так хорошо видна бухта…

— Во всяком случае, вижу, вы не тратили времени даром и успели хорошенько все рассмотреть. А вот я уж сколько времени как проезжаю там по два, а то и по четыре раза на день, а никогда не видала того, что увидели вы…

— А теперь послушайте, Жюли. Имейте в виду, когда я один в комнате, то никогда не запираю дверь на ключ.

Она понимающе стрельнула в его сторону глазами и с наглым бесстыдством заметила:

— Я буду помнить об этом, кавалер… А сейчас пойду пришлю сюда Демареца…

Ужин был подан в большой зале.

Спускаясь по лестнице и уж было ступив ногою на последнюю ступеньку, кавалер де Мобре буквально лицом к лицу столкнулся с мадемуазель Луизой де Франсийон. Задумай он нарочно подоспеть в тот самый момент, когда она проходила мимо, все равно вряд ли эта уловка удалась бы ему успешней. В нескольких шагах позади следовала Мари. И когда девушка вздрогнула от неожиданности, та окликнула ее:

— Луиза! Позвольте представить вам кавалера де Мобре, он несколько дней будет гостем нашего дома. Кавалер, это наша кузина, о которой вам, должно быть, уже довелось слышать…

— Увы, пока нет! — возразил Мобре, почтительным поклоном отвечая на глубокий реверанс девушки. — Сожалею, но имя ее еще, к несчастью, не достигло моих ушей.

Он дерзко заглянул прямо в прозрачную синеву глаз девушки. Щеки ее, кожа на которых была на редкость светлой, сразу зарделись румянцем. Ему понравилось это дышащее неискушенностью молодости смущение, но он подавил готовое было отразиться у него на лице удовольствие и поинтересовался:

— Должно быть, мадемуазель де Франсийон гостит на Мартинике, как и я?

— Вы не угадали, — ответила Мари. — Луиза занимается воспитанием маленького Жака. Она говорит по-английски и учит его этому языку. Позже она будет следить за воспитанием брата и сестер Жака. Она живет с нами уже почти восемь лет, не так ли, кузина?

Смущенно, одним лишь кивком головы Луиза подтвердила ее слова. И Мобре тотчас же понял, что эта юная девушка вовсе не так уж засохла душою, как казалось Жюли — впрочем, это мнение, судя по всему, разделяли и все прочие обитатели замка, — видно, просто по непреодолимой природной застенчивости она сразу терялась, стоило кому-нибудь обратиться к ней. Краснела от одного брошенного на нее взгляда, от малейшего внимания к своей особе. Он задал себе вопрос, не служит ли чистая, бледная синева ее глаз скорее завесой, скрывающей огонь, что пылает внутри.

И Мобре пообещал себе, что не замедлит на деле проверить свои догадки. Он пропустил Мари с Луизой вперед. И нарочно выждал, чтобы, оказавшись на почтительном расстоянии от последней, получше разглядеть, как она сложена. И нашел ее формы прелестными, куда менее хрупкими, чем ему подумалось поначалу, что уже служило первым подтверждением его догадок.

Он еще более укрепился в своих предположениях чуть позже, когда увидел, как Луиза стремглав бросилась в комнату маленького Жака, услыхав зов ребенка.

Кавалер с нетерпением ждал возвращения девушки. Положительно, она и впрямь не на шутку его заинтересовала.

Уже послышался звук шагов спускающегося к ужину генерала, и Мари как примерная хозяйка дома указала кавалеру его место за столом, когда в столовой вновь появилась Луиза. Она явно спешила и почти бежала. Грудь тревожно вздымалась. Мобре не преминул отметить, что бедра ее заметно проступают под тканью платья. Нет, поистине надо было бы родиться слепцом, чтобы остаться равнодушным к присутствию этой девицы. Он снова окинул ее взглядом, который поверг бедняжку в то же мучительное, болезненное смущение, но на сей раз не отвел от нее глаз, пока в комнате наконец не появился генерал.

Он слегка прихрамывал и шел не так быстро, как обычно. Однако при виде гостя с какой-то веселостью в голосе воскликнул:

— Ах, кавалер! Теперь все в порядке! Все дела в ажуре! И завтра утром я смогу спокойно уехать, ни о чем не тревожась… Если бы еще не этот приступ подагры…

Он покачал головой, потом добавил:

— Знаете, кавалер, вы не подумайте, будто я хочу отговорить вас поселиться в наших краях, но, сказать по правде, здешний климат не очень-то полезен для здоровья… Видели ли вы когда-нибудь во Франции, чтобы мужчина моих лет страдал подагрой? Ведь мне нет и сорока. Я крепок, полон сил и был бы еще способен многое сделать, если бы не эти проклятые боли.

— Кто знает, генерал, может, виною вашего недуга и вправду здешний климат, — заметил Мобре, — но, думается, не последнюю роль тут играет и чересчур обильный стол. В последнее время этой болезнью немало страдают и во Франции. Зайдите в любой знатный дом, и вы увидите, что дворяне нынче куда больше кичатся своими поварами, чем поместьями. Во всяком случае, древний герб теперь уже ничего не значит, если к нему у тебя нет отменного повара, такова уж нынешняя мода…

Мари уже села за стол, место Луизы было напротив нее. Мобре разместился по правую руку от Мари, прямо лицом к генералу.

Реджинальд не ошибся. Обильная пища разрушала здоровье Дюпарке куда сильнее, чем тропический климат. Достаточно сказать, что на ужин подали сперва протертый суп из голубей, а потом, сразу вслед за ним, на столе появилась запеканка, этакое затейливое кулинарное сооружение из пюре, четырех крылышек, ножки и белого мяса от трех зажаренных кур.

Кавалер засыпал хозяев комплиментами за искусство их шеф-повара. Он признался, что никогда еще на этих широтах не доводилось ему отведать курицы, чье мясо не было бы жестким.

Дюпарке улыбнулся.

— Вы правы, но причина здесь не только в поваре, — признался он, — хотя, надобно сказать, мой — настоящий мастер своего дела, но и в том, что он пользуется кое-какими рецептами, что мы здесь, на острове, переняли у своих рабов. Правда, иные из их блюд и в рот не возьмешь! Но все равно это ведь у них мы научились делать мягким чересчур жесткое мясо. Наши куры вкусны лишь потому, что мы на день-другой заворачиваем их в листья папайи, правда, если продержать их так подольше, то они могут буквально растопиться.

Тем временем в сопровождении французских вин появилось нечто вроде рагу.

— Должен признаться, — заметил Мобре, — что именно во Франции довелось мне отведать самую аппетитную и изысканную кухню. Помнится, однажды мне посчастливилось вкушать одно восхитительное блюдо у молодого маркиза де Севиньи — вот уж у кого воистину гениальный повар, — так вот, это было рагу из говяжьего филея с огурцами. У нас в Англии такого не попробуешь…

— А давно ли вы были в последний раз во Франции?..

— Всего полгода назад, генерал. Благодаря господину де Серийяку мне удалось встретиться со многими знатными людьми. Даже с самим кардиналом Мазарини и Анной Австрийской…

— Благодарение Богу, наш король теперь уже достиг совершеннолетия, — только и заметил в ответ Жак.

Кавалер обернулся к Луизе. Она ела так деликатно, что напоминала клюющую зернышки птичку. Однако шотландец не без удивления заметил, что в тот момент, когда он обратил свой взгляд в ее сторону, глаза ее с благоговением были устремлены прямо на него. Она явно изучала его. И он замечал это уже не в первый раз. Казалось, теперь Мари уже более не привлекала его внимания, будто он вдруг вовсе забыл о ее существовании. Как бы невзначай, но вполне намеренно, всякий раз когда ему случалось что-то сказать, он будто обращался прежде всего к Луизе. Что же касается всех остальных — пусть каждый сам делает выводы из того, что сорвалось с его уст!

— Я имел честь впервые познакомиться с французским двором, — заметил он, — когда он переживал весьма тяжелые времена. Ходили слухи, будто даже сам король испытывал нужду в самом необходимом. Говорили даже, что ему пришлось отказаться от пажей, ибо их было нечем кормить.

— А мне показалось, — вступил в разговор Дюпарке, — что вы были приняты при дворе только вместе с господином де Серийяком, разве не так?

— Вы не ошиблись, именно так и случилось, когда я был там в последний раз. Но несколько лет назад мне пришлось побывать там, чтобы встретиться с тетушкой Людовика XIV, я хочу сказать, с дочерью Генриха Великого и супругой короля Англии, которая нашла тогда прибежище в Париже. И только представьте, девушке приходилось весь день оставаться в постели, ибо у нее не было дров, чтобы согреться, а весь придворный люд, поглощенный своими страстями, будто даже не замечал столь вопиющего оскорбления, нанесенного королевскому сану.

— Признаться, сударь, — возразил Дюпарке, — я не знал того, что вы мне только что поведали, но согласитесь, что в этих обстоятельствах и регентша тоже была не без греха. Ведь она, вопреки всему и всем, поддерживала Мазарини. И оттуда, и только оттуда, берут начало все беды моей страны…

— Остается только восхищаться добротою и благородством Анны Австрийской, ведь бедняжку так никогда и не приняли во Франции. Долгие годы к ней относился как к преступнице ее собственный супруг, она подвергалась преследованиям со стороны кардинала Ришелье, была свидетельницей, как в Валь-де-Грас у нее конфисковали ее переписку и вынудили при всем честном свете подписать бумагу, где она признает свою вину перед королем, своим супругом. Когда она разрешилась от бремени и произвела на свет Людовика XIV, этот самый супруг даже не пожелал обнять ее, как того требовали древние традиции, и это оскорбление так подорвало здоровье бедняжки, что она едва не рассталась с жизнью. Наконец, во время ее регентства, осыпав своими милостями всех, кто дал себе труд попросить ее об этом, она оказалась изгнана из столицы охваченной гневом и непостоянной в своих привязанностях чернью. Она и золовка ее, королева Англии, обе они войдут в историю как пример раскаяния и испытаний, какие только могут пасть на увенчанные коронами головы…

— Должно быть, у Анны Австрийской в Англии немало друзей, не так ли?

Это было нешуточное утверждение, ведь предназначалось оно для ушей человека, который льстил себя званием настоящего дипломата.

— Да, так оно и есть, — согласился Реджинальд. — Ведь англичане, демократы по натуре, не в состоянии слушать без содрогания, когда королева не может появиться в обществе, не рискуя подвергнуться публичным оскорблениям, когда ее называют не иначе как мадам Анной, если не добавляют при этом к ее имени еще и титулы весьма оскорбительного свойства.

— Что ж, сударь, за все приходится платить, ведь нельзя же безнаказанно пренебрегать интересами государства, принося их в жертву дружеской привязанности одного человека. Ибо никто не убедит меня, будто Мазарини сделал много хорошего для нашей страны. Три года назад он оказался в изгнании в Кельне, но и оттуда не переставал править двором… Потом его позвали вернуться в королевство — но не как министра, которому предложено снова занять свой пост, а скорее как монарха, по праву вступившего во владение своей страною! Я слышал, будто его даже сопровождала этакая небольшая армия из семи тысяч человек, которую он содержит на свои собственные средства! Несчастная Европа! — с горечью воскликнул он после минутного молчания, заметив, что гость его никак не участвует в беседе. — Бедная Европа, насколько яснее отсюда, издалека, нам ее беды и несчастья! Мы видим отсюда, что Мазарини стал безраздельным правителем Франции и властителем дум нашего юного короля, мы видим, с одной стороны, дона Луиса де Аро, который правит Испанией, и Филиппа IV, продолжающего вести мало кем поддерживаемую войну. Мир еще не слыхал имени нового короля Людовика XIV и никогда всерьез не говорил о короле Испании! Теперь в Европе уже не найдешь ни одной коронованной особы, которая бы пользовалась заслуженной славой, кроме, пожалуй, королевы Швеции Кристины, она одна еще самолично правит страною и поддерживает честь трона, забытую, опозоренную или вовсе неведомую в прочих государствах.

Реджинальд де Мобре слегка побледнел. Это не ускользнуло от глаз Мари, и, судя по всему, она была единственной, кто это заметил. Она увидела, как он сразу перестал есть, снова положил на тарелку кусок, который уж было совсем собрался поднести ко рту. Как вдруг заходил ходуном на шее кадык, будто у него сразу пересохло в горле.

Она была удивлена, что слова мужа смогли взволновать его до такой степени.

Реджинальд же тем временем откашлялся, усилием воли попытался справиться с охватившим его волнением, а лицо из бледного сразу сделалось пунцовым, выдавая закипавший внутри гнев.

— У нас в Англии, — начал было он, — наша молодая республика…

Дюпарке без всяких церемоний прервал его на полуслове.

— У вас в Англии, — продолжил он, — правит Кромвель. А законный монарх ваш, Карл II, вместе с матерью вынужден был бежать из страны и нашел приют во Франции, где и влачит печальное существование, теша себя призрачными надеждами! Что же до Кромвеля, то это простой гражданин, который захватил в свои руки власть над Англией, Шотландией и Ирландией! Узурпатор, который, возможно, и достоин править страной, но он не преминул присвоить себе титул протектора, а не короля — ведь англичане знают, где кончаются права их законного короля, но никому не ведомы границы, до каких могут простираться прерогативы протектора. Он утвердил свою власть, подавляя…

Реджинальд де Мобре окончательно потерял аппетит; он перестал есть, пригубил из своего бокала и заговорил — на сей раз тоном, исполненным величайшего спокойствия и рассудительности, и даже с исчезнувшей было обычной улыбкой на устах.

— Вы рассуждаете о Кромвеле, генерал, а между тем вы ведь его совсем не знаете. А вот я, я видел его собственными глазами. Это человек выдающихся достоинств! Он ничем не ущемил привилегий народа и даже не оскорблял глаз чрезмерной роскошью и блеском. Он не позволяет себе никаких развлечений, не копит для себя никаких богатств. Единственная его забота в том, чтобы правосудие соблюдалось с безжалостной беспристрастностью, которая не делает различий между сильными и слабыми мира сего, наконец, он изгнал из Лондона военных…

При этих словах Дюпарке откинулся на спинку стула и от души расхохотался.

— Уж не превратил ли он их в дипломатов? — поинтересовался он.

— Кто знает!.. — с многозначительным видом промолвил кавалер. — Кто знает! Ко всему прочему, никогда еще в Англии торговля не была так свободна и не процветала столь пышно, никогда прежде страна не была так богата. Флот одерживает победу за победой, заставив уважать Англию и с почтением произносить имя Кромвеля на всех морях и во всех концах света…

— Что правда, то правда! — воскликнул генерал. — Кромвель — тиран, который заставил себя уважать, Мазарини же, занимая у нас во Франции то же место, что и Кромвель у вас, довел до полного запустения правосудие, торговлю, морской флот и даже финансы! Но он ведь чужеземец в нашей стране и, конечно, не наделен ни жестокостью, ни величием вашего Кромвеля…

— Надеюсь, вы заметили, генерал, — как-то вкрадчиво вставил Мобре, — что я взял под свою защиту только несчастную Анну Австрийскую? Что же до Мазарини, то его я охотна оставляю другим…

— Я ведь и говорил, что, должно быть, у королевы Анны хватает друзей в Англии. И вы один из них! Но я далек от того, чтобы упрекать вас за это, сударь, совсем напротив! Человек, которого живо трогают беды моей страны, всегда вызывает во мне живейшую симпатию, особенно если он чужестранец… Только вот Кромвель ваш все-таки внушает мне страх. Что готовит он нам, французам? Каковы его намерения? И не ведет ли он за нашей спиной и против нас переговоров с испанцами?

— Никогда! — с жаром возразил Мобре. — Никогда! Могу вас заверить, что протектор Английской республики будет на стороне Франции! И даже готов пойти ради этого союза против такой мощной колониальной державы, как Испания…

Дюпарке покачал головой.

— …или Франция! А почему бы и нет? Разве не все средства хороши, когда можно прибрать к рукам то, что плохо лежит, — пусть и где-нибудь на краю света? В любом случае, почтенный кавалер, могу вас заверить, что форт Сен-Пьер, так же как и Форт-Руаяль, в состоянии дать отпор флоту господина протектора, как бы силен он ни был!

Кавалер лукаво улыбнулся.

— Позвольте дипломату сделать вам одно предсказание, — едва слышно прошептал он. — И позвольте пообещать вам, генерал, что не пройдет и года, как Кромвель вступит в переговоры с вашим королем Людовиком XIV и в письмах законный монарх и простой гражданин будут называть друг друга не иначе как братьями!

— Я начинаю понимать, — заметил в ответ Дюпарке, — как делается политика! Все, что вы сказали, кавалер, вполне может случиться; но вы не можете помешать мне думать о печальной участи, какая ждет при таком развитии событий короля Карла II и герцога Йоркского, внука короля Генриха IV, которым страна моя предоставила убежище…

— Если это и вправду вас так тревожит, — холодно возразил кавалер, — могу сказать вам, что Карл II уже попросил руки одной из племянниц Мазарини — того самого кардинала, который, похоже, внушает вам такое презрение. И если этот брак не состоится, то единственное, что может ему помешать, весьма плачевное состояние дел принца…

Дюпарке ничего не ответил. У него было свое мнение о Мазарини, и он лишь укрепился в нем после своего плена у командора де Пуэнси, которого имел возможность оценить по заслугам. Господин де Пуэнси, с которым Жак по-прежнему поддерживал связь, не строил ни малейших иллюзий насчет дружеских чувств, которые может питать к Франции Кромвель. И со дня на день ждал нападения английского флота на французские владения на Антильских островах. Дюпарке уже принял все меры предосторожности. Форты были прекрасно вооружены и готовы отразить атаку, какой бы мощной она ни оказалась.

Но он не стал ничего говорить об этом кавалеру. Он поигрывал у себя на тарелке кончиком ножа с видом человека, который с интересом обдумывает все, что только что услышал, с намерением сделать для себя из этого полезные выводы.

Вскоре все поднялись из-за стола. Уже спустилась ночь. Это был тот приятный час, когда легкий ветерок слегка разгонял жар, что так и струился от земли, раскаленной дневным зноем.

Дюпарке пожелал доброй ночи гостю, который выразил намерение подняться к себе и лечь в постель. Сам же он имел привычку перед сном выходить во двор замка, чтобы подышать свежим ночным воздухом.

Не желая снова оставаться один на один с Мобре, Мари предложила:

— Я выйду с вами, Жак.

Генерал подождал ее. Она набросила на голову легкую шаль, взяла под руку мужа, и, попрощавшись с гостем, они вместе вышли во двор.

Луиза тем временем давала распоряжения убиравшим со стола рабам. Тем же был занят и Демарец.

Реджинальд де Мобре подошел поближе к девушке и, изображая полную невинность, обратился к ней по-английски:

— Я слышал, вы учите маленького Жака английскому. Думаю, вам приятно и самой, когда представляется случай поговорить на этом языке, не так ли?

Уши и лоб Луизы тут же, словно слоем пастельной пудры, покрылись нежным, розоватым румянцем.

— Я останусь в замке еще на пару дней. И намерен немного порисовать пейзажи в окрестностях. Не знаю почему, но из всех уголков мира, что доводилось мне посетить в моей жизни, ни один так глубоко не тронул моего сердца. А вы, мадемуазель, вы любите живопись?

— Ах!.. Да, разумеется… Порой я и сама забавы ради пытаюсь рисовать, но я так нуждаюсь в советах… А потом, у меня здесь даже нет необходимого, чтобы всерьез заниматься живописью…

— Подумать только! Это просто поразительно!.. Право, вы меня не на шутку заинтриговали своим признанием. И знаете, я готов дать вам полезные советы, которые сам получил некогда от самых прославленных живописцев. Кроме того, мы сможем с вами поговорить по-английски…

Он глянул на нее, на сей раз прямо в глаза, и она, уже доверившись ему даже больше, чем он мог надеяться, почти спокойно выдержала его взгляд. И даже одарила его лучезарной улыбкой.

Теперь он был спокоен, у него уже не осталось сомнений, что с болезненной застенчивостью Луизы можно справиться без особого труда. Он слишком хорошо знал женщин, чтобы не догадаться, что, как только мадемуазель де Франсийон удастся побороть робость, с нее тут же слетит и вся эта внешняя холодность. Уже и сейчас она выглядела куда менее бесстрастной и неприступной.

— Я хотел бы написать ваш портрет. У меня с собой мои пастели. Боже мой, клянусь честью, никогда еще не доводилось мне встречать создания с лицом, словно созданным для того, чтобы запечатлеть его пастельными цветами моих мелков! Вы ведь не откажетесь позировать мне, не так ли?

— Но я должна заниматься воспитанием маленького Жака, — возразила она.

Однако сразу было видно, как ей этого хочется, — грудь ее вздымалась, щеки зарделись румянцем. И Мобре сказал себе: лед, сковавший жилы этой очаровательной особы, растает при первой же решительной атаке.

Тем временем рабы, покончив с уборкой стола, покинули комнату, вслед за ними последовал и Демарец. Луиза с Реджинальдом остались одни, лицом к лицу, похоже, ни тот, ни другой не испытывая уже более никакого желания продолжить разговор. Мобре любовался Луизой, а та буквально пожирала его глазами.

— Полагаю, вы ведь не должны весь день сидеть с маленьким Жаком, — все-таки прервал молчание шотландец. — Не можете же вы целыми днями не выходить из дома… Вот и прекрасно, мы будем с вами гулять вместе! Вы сможете выбрать пейзажи по своему вкусу. Я дам вам кое-какие наставления, а потом вы попытаетесь писать сами, без моей помощи… Не сомневаюсь, если вы и вправду любите живопись, то быстро сделаете успехи…

У Луизы было такое чувство, будто впервые за всю ее жизнь кто-то по-настоящему обратил на нее внимание, проявил интерес к ее особе.

Она опустила голову, и это движение показалось Мобре знаком согласия.

Он взял ее руки в свои и вдруг почувствовал, что она так крепко впилась в них своими пальчиками, что невольно быстро заглянул ей в лицо. Оно выглядело очень взволнованным. И теперь уже было не розовым от смущения, а бледным как полотно, будто вся она была во власти какого-то внезапного недуга.

И все же она торопливо покинула комнату, даже не обернувшись назад. Мобре же подумал про себя, что не обманулся в своих догадках: может, Луиза и вправду была женщиной с холодной кровью, но явно из тех, кого ничего не стоит разогреть.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Шашни со служанкой

Реджинальд заметил, что пролистал уже страниц тридцать из книги, оказавшейся у него в руках, так и не дав себе труда поинтересоваться названием и не поняв ни строчки из того, что успел пробежать глазами. Он закрыл книгу и только тут машинально взглянул на обложку. Это оказался Макиавелли, «Расуждения о состоянии войны и мира». Он покачал головой.

«Странное чтиво, — подумал он про себя. — Интересно, кому здесь может принадлежать эта книга?»

Он снова открыл первую страницу и прочел выведенное каллиграфическим почерком имя: «Мари де Сент-Андре».

Теперь изумление его уже не знало предела. Он никак не мог представить себе Мари, эту страстную возлюбленную, читающей труд столь серьезный и к тому же, прямо сказать, изрядно унылый и наводящий тоску, особенно на хорошенькую женщину. Сам он, к примеру, заскучал довольно быстро, хоть это, казалось, и было бы как нельзя более подходящее чтиво для дипломата, коим он был или за кого, во всяком случае, тщился себя выдавать.

Он с шумом захлопнул том и рассмеялся, снова представив себе Мари, задумчиво склонившейся над этими страницами, ведь он видел в ней только пылкую, страстную любовницу, самозабвенно отдающуюся ласкам мужчины.

Потом подумал про себя, что час уже поздний и Жюли, должно быть, уже не придет. Покачал головой, будто коря себя за недогадливость: будто он не знал, что прислуга никогда не понимает полунамеков! Как мог он вообразить, будто эта служаночка, ничтожная, но, по счастью, вполне удачно сложенная, поймет, что он имел в виду, когда говорил ей, что всегда оставляет дверь незапертой, когда один у себя в комнате?

Полно, лучше уж заснуть и увидеть во сне Луизу.

Медный подсвечник стоял рядом на столике. Он приподнялся в постели, оперся на локоть и уже совсем было собрался задуть свечу, но в тот момент послышался негромкий стук в дверь, и губы его растянулись в обычной насмешливой улыбке.

«Черт побери, — подумал он, — а эта крошка не такая уж дурочка! Хм… Подумать только! Если бы она пожелала меня слушать — а если разобраться, не вижу причин, почему бы ей меня и не послушаться, — из нее вполне мог бы выйти толк!..»

Он с минуту выждал, прежде чем крикнуть: «Войдите», но дверь уже стала медленно растворяться, а в открывшейся щели показалась лукавая, шаловливая мордочка Жюли.

В первый момент служанка несколько удивилась, обнаружив благородного кавалера в постели. И уж было инстинктивно попятилась назад, приготовившись уйти восвояси. Но тут он наконец решил нарушить молчание и приветливо произнес:

— Добрый вечер, крошка, да входите же…

— Прошу прощенья, сударь, — пробормотала она, — но мне показалось, будто меня кто-то позвал. Вот я и подумала, а вдруг вам что-нибудь понадобилось? Это ведь вы меня звали или, может, мне померещилось?..

Он приподнялся и уселся в постели. Тонкая рубашка всколыхнулась, подняв облако кружев и бледно-голубых ленточек, которые украшали ворот и указывали на его любимый цвет — тот, какой полагалось носить любящей его женщине.

— Думаю, красотка, вы слегка ослышались, — возразил он, — скорее всего, просто где-то поблизости пробежала хромая лошадь, вот и все. Да не стойте вы в дверях, подойдите же поближе! Сейчас мы с вами оседлаем эту лошадку, у нас ведь это недурно получается!

— Перво-наперво, — вполголоса проговорила она, — вы меня премного обяжете, если будете говорить потише. У генерала такой чуткий сон, он просыпается от малейшего шума, и боюсь, нынче ночью он и вовсе не сомкнет глаз из-за своей подагры. А комната его совсем неподалеку отсюда… Сказать вам, что я за это время узнала? К примеру, я узнала, что никогда не стоит слишком доверять красивым кавалерам. Вот так-то! Помнится, восемь лет назад вы ускакали от меня на своей хромой лошадке и даже не обернулись на прощанье! Будто прямо так уж спешили… Впрочем, видно, это у вас натура такая, время попусту не теряете!.. Так вот, а нынче вечером я узнала еще кое-что…

— Вот как? — изумился он, придвинувшись к ней поближе и указательным пальцем постучав по ее лбу. — Неужто в этой маленькой головке может помещаться столько всяких секретов?

Она слегка отодвинулась от него и продолжила свои откровения:

— Да-да, не извольте удивляться! И вот что я узнала: выходит, сперва хозяйка, потом служанка, а после служанки и кузина хозяйки… Хотела бы я знать, кто будет следующей? К вашему сведенью, у нас тут в доме живет еще пара-тройка очень соблазнительных негритянок, взять хоть, к примеру, Сефизу с Клематитой…

— Вы ревнуете, Жюли! — воскликнул он со смешком, чем-то напоминающим куриное кудахтанье. — Быть не может, да неужто вы и вправду ревнуете?.. Хотел бы я знать, и кто же это мог вбить вам в головку нелепую мысль, будто меня может всерьез заинтересовать этакая бесцветная особа, которая к тому же служит в доме гувернанткой при детях. Интересно, кто же это вам мог подать такую нелепую мысль?

— И неужто вы осмелитесь утверждать, будто и впрямь не находите в Луизе ровно никакой привлекательности?

Реджинальд вскинул над головой руки, кружева и ленты снова затрепыхались и разлетелись в стороны, делая его похожим на этакую взмахнувшую крылышками пушистую птицу, и возразил:

— Никакой привлекательности?! Но позвольте, Жюли, для меня нет ни одной женщины — ну, разве что какая-нибудь вечно хмурая брюзга, — которая была бы вовсе лишена для меня привлекательности… Да не будь на свете женщин, то и жизнь бы не стоила свеч! Черт побери! Неужто вы и вправду думаете, красоточка моя, будто Бог, создавая на этом свете мужчин и женщин, имел в виду какой-нибудь другой замысел, кроме как заставить их интересоваться друг другом? Ах, знаю-знаю, потом было это обгрызанное яблоко, этот запретный плод, вот это-то меня больше всего и огорчает! Ведь, не будь этого проклятого плода, нам не пришлось бы тяжко трудиться в поте лица, зарабатывая себе на жизнь, и, стало быть, у нас бы тогда оставалось куда больше времени, чтобы заниматься любовью…

— Любовью?! — презрительно процедила Жюли. — Тоже скажете, любовью! Да вы хоть знаете, что это такое?

— Боже праведный, что за вопрос, мне кажется, что с тех пор, как я начал этим заниматься, у меня уже накопился кое-какой опыт… А вы?

Жюли улыбнулась и беспомощно покачала головой.

— Ах, видно, правда ваша, сударь, — явно сдаваясь, промолвила она, — должно быть, так уж нам на роду написано, с намека понимать один другого!..

— Ну вот и славно! — довольно воскликнул Реджинальд. — Тогда придвигайтесь-ка ко мне поближе, нет-нет, еще поближе! Покажите-ка мне свою милую мордашку, моя прелестная камеристка…

Он сделал вид, будто собирается схватить ее за руку, но она снова увернулась и, отпрянув назад, добавила:

— Да нет, сударь! Вовсе я не ревную… Упаси меня Боже от этаких переживаний! Да и с чего бы мне, спрашивается, вас ревновать? Вы берете все, что подвернется по случаю, так ведь и сама я тоже не теряюсь, даю и беру, где Бог пошлет! Только вы бы поосторожней, а то генерал уже заметил ваши шуры-муры с Луизой.

Он пожал плечами, изображая крайнее недоумение.

— Боже праведный, Отец Небесный! Хотел бы я знать, что он там себе вообразил! Воистину, здесь, в тропиках, у всех не на шутку разыгрывается воображение! Я и Луиза?! Эта бедняжка, которая холодней, чем зимнее утро на одном из озер моей родной страны?! Да это же просто смех один!.. Ладно, а теперь расскажите-ка, что вы там еще услыхали.

— Тсс-с-с… Потише, сударь! Уж очень вы громко говорите! Не то генерал придет и спросит, с кем это вы здесь на ночь глядя беседуете, и тогда прощай моя репутация!

— Если он и вправду встревожится, я скажу, что привык говорить во сне. А дабы укрепить его в этом заблуждении, буду громко-прегромко всю ночь читать вслух вот эту скучнейшую книжицу…

И показал пальцем на труд Макиавелли.

— Ладно, только вы уж с ней поаккуратней, — заметила Жюли. — А то мадам Дюпарке бережет ее как зеницу ока!

Он окинул ее разгневанным взглядом.

— Уж не ждете ли вы, чтобы я вылез из постели и собственноручно раздел вас? — без всяких церемоний проговорил он. — Так вот, имейте в виду, Жюли, мне это совсем не по нутру!.. Все эти ваши женские одежки, все эти пуговки-крючочки для меня такая сложная штука, что отбивает потом всякую охоту. Мне всегда слишком не терпится. Кроме того, вы ведь как-никак камеристка, так что в некотором роде раздевание — это просто ваше прямое занятие!.. Ну будьте же умницей, а я пока приготовлю вам рядом местечко, прямо возле моего сердца… Идите-ка поскорей ко мне и расскажите все свои секреты, а я вам свои…

Реджинальд снова улегся. Он лежал, позабыв про Жюли и думая лишь о том, что она только что ему сообщила.

— А правда, хотел бы я знать, что же такое мог наговорить генерал насчет Луизы?

— Насчет вас с Луизой, — скидывая платье, уточнила субретка.

Она была совсем голая, ибо при этакой невыносимой жаре женщины здесь старались надевать на себя как можно меньше всякого белья, и слегка задрожала — не разберешь, то ли от прохлады, то ли от стыдливости. И сделала вид, будто торопится поскорее нырнуть в постель и занять заранее приготовленное для нее местечко. Но он, будто нарочно дразня ее, тут же подвинулся на постели и занял его сам. Ей пришлось обойти кругом кровать с намерением улечься с той стороны, где только что был кавалер, но тот со смехом снова повторил тот же самый маневр.

— Ах, если бы вы знали, как же я люблю глядеть на голеньких женщин, которые ищут убежища в моей постели! — признался он. — Будь моя воля, всю жизнь только и любовался бы женщинами, которые разгуливают по моей спальне в чем мать родила… Кстати, вы хоть дверь-то заперли?

Она вспомнила о своей оплошности, кинулась к двери и повернула ключ. Потом бегом вернулась и, не дав ему времени занять место, которое она себе облюбовала, проворно нырнула под одеяло, с безукоризненным мастерством изображая, будто вся так и дрожит от холода.

Она натянула одеяло до самого подбородка, стараясь как можно получше спрятаться. Реджинальд склонился над нею, заглянул ей прямо в глаза и зарылся носом в густую пену шелковистых волос. На лице его блуждала обычная насмешливая улыбка. Жюли почувствовала, как нежная, теплая рука скользнула по ногам, погладила бедра, потом поднялась до грудей и, на сей раз задержавшись подольше, крепкой хваткой стиснула их пальцами, и ее охватила дрожь — теперь уже не от холода и без всякого притворства.

— Задуйте свечи, — едва слышно попросила она.

— Одну минуточку, Жюли. Прежде повторите мне, прошу вас, что же все-таки сказал генерал…

Она бросила на него укоризненный взгляд. Тоже мне, нашел время и место, чтобы заводить разговоры про генерала!..

— Так вот, нынче вечером генерал вместе с мадам Дюпарке вышли прогуляться во двор замка. Обычно-то генерал гуляет один, а мадам поднимается вместе с Луизой, чтобы побыть с детьми и поцеловать их на ночь… Ну, и я тоже по случаю оказалась во дворе. Они-то меня не заметили и говорили между собой, ничуть не догадываясь, что кто-то может их слышать… Генерал как раз говорил про вас. Вот тут-то он и заметил, что у Луизы был очень заинтересованный вид, когда вы рассказывали что-то про Кромвеля и про Анну Австрийскую…

— Заинтересованный вид? Что значит — заинтересованный вид?

— Он сказал, слово в слово: «Не удивлюсь, если этот кавалер вскружил голову нашей милой крошке Луизе…» А мадам и отвечает: «Надо бы предостеречь ее от опрометчивых поступков! Этот человек не для нее…»

— Ах, вот как?! — весело воскликнул Реджинальд. — И это все?

— Нет, сударь, не все. Генерал, похоже, удивился. И спрашивает: «Вам что, не по душе этот благородный кавалер?»

— Ну и что же она ответила?

— А она ему и отвечает: «Вовсе нет. У него приятная наружность, хорошие манеры, и даже думаю, человек он умный и вполне здравомыслящий…»

— Ах, мадам Дюпарке мне просто льстит…

— Так-то оно так, да только она добавила: «…Однако он слишком много странствует по свету и, должно быть, привык к любовным похождениям… Да и по темпераменту он вовсе не подходит нашей кузине…» Думаю, уж мадам-то знала, о чем говорит!..

— Ах, вот как? — только и заметил в ответ Реджинальд, сделав вид, будто не понял намека.

— Тогда, — после несколько затянувшейся паузы снова продолжила Жюли, — генерал и говорит ей: «Но я заметил, милая Мари, что и кавалер тоже немало заинтересовался нашей кузиной. Он просто глаз с нее не сводил. У меня было такое впечатление, будто он едва обратил внимание на ваше присутствие… Что касается того, чтобы продать при посредничестве господина де Мобре Гренаду господину де Серийяку…» Уж не знаю, что он собирался про это сказать, потому что мадам тут же перебила его словами: «В любом случае, лучше уж продать этот остров кавалеру, чем майору Мерри Рулу. Возможно, в этом случае господин де Серийяк назначил бы господина де Мобре на Гренаде на какую-нибудь высокую должность. Да-да, поверьте, Жак, в известном смысле так было бы даже лучше, я не доверяю чужестранцам, которые изъявляют желание остаться у нас на Мартинике. И если бы господин де Мобре обосновался на Гренаде, мне было бы куда спокойней, да и Луизе не грозила бы никакая опасность…»

Кавалер покачал головой.

— Надо же! Подумать только! — удивленно проговорил он. — Выходит, здесь хотят от меня избавиться!

И весело рассмеялся. Мысли его унеслись далеко прочь от соблазнительного женского тела, что, дрожа от желания, лежало рядом с ним, — он полностью забыл о Жюли, которая всеми доступными ей ухищрениями пыталась напомнить кавалеру о своем присутствии. Он обдумывал новые замыслы, вычислял ходы, разрабатывал план действий.

Он долго оставался где-то далеко, погруженный в свои мысли, заинтригованная же служанка не осмеливалась даже словом прервать затянувшееся молчание. Наконец он выкинул из головы все заботы и снова склонился над нею.

Несколько часов спустя, не дожидаясь, пока забрезжит рассвет, одетый в дорожное платье генерал Дюпарке вышел из замка, в одиночестве направился к конюшням и собственноручно оседлал свою лошадь.

Весь Замок На Горе казался объятым глубоким сном.

Жак никак не мог знать, что все три обитающие в доме белые женщины всю ночь так и не смогли сомкнуть глаз — все три поглощенные мыслями об одном и том же мужчине… Мари, мучимая дурными предчувствиями, разрываясь между влечением сердца и голосом рассудка. Луиза, вся в воспоминаниях о прекрасном кавалере, который взволновал ее до самых сокровенных глубин девственного естества… И наконец, Жюли, которая из всех троих выбрала самую приятную роль.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Урок живописи на пленэре

Вся напряженная как струна, Мари смотрела вслед двум удаляющимся верхом фигурам. Они ехали не торопясь и не понукая лошадей. Он улыбаясь, она — кивая головою в знак полного согласия…

Всадники выехали из главных ворот замка и направились по дороге, ведущей к Сен-Пьеру, которая сразу делала крутой поворот, и фигуры тотчас исчезли, сделавшись невидимыми для глаз Мари.

Она все еще была в таком ошеломлении от того, каким манером все «это» случилось, что не могла ни пошевельнуться, ни произнести ни единого слова. У нее было такое ощущение, будто ее оглушили. В голове, словно удары молотка, стучали два имени: «Ред-жи-нальд, Лу-и-за!.. Ред-жи-нальд-Лу-и-за-Ред-жи-нальд-Лу-и-за!..»

Она прислушалась, но всадники были уже так далеко, что до замка не долетал даже топот копыт. Потом приложила руку ко лбу, будто отгоняя какое-то наваждение, и пробормотала: «Да нет, не может быть! Должно быть, мне все это снится! Луиза?! Луиза, такая незаметная, такая вялая, такая никакая, будто ее и вовсе не было на свете!.. Что же вдруг так ее изменило? Кто мог так свести ее с ума?..»

Она присела, ибо более не могла держаться на ногах, и снова мысленно пережила все утренние события.

Увидела, как довольно поздно спустился кавалер де Мобре, нарядный, веселый, с игривой улыбкой на устах. Уверенным шагом направился прямо к ней, взял за руку и приложился к ней губами. Потом тут же поинтересовался:

— А что, генерал уже уехал? Стало быть, это его лошадь я слышал нынче ночью? Я не спал. А вы, мадам?

Она обратила к нему все еще искаженное тревогами лицо.

— Разве не видно, что я дурно спала этой ночью? — ответила она вопросом.

И тут же в комнате появилась Луиза, только вид у нее был не такой постный и унылый, как обычно, а на тонких бледных губах даже играла какая-то блаженная улыбка. В одной руке Луиза держала хлыст.

— Кузина, — как ни в чем не бывало обратилась она к ней, — не соблаговолите ли вы одолжить мне свою лошадь и свой хлыст? Мы с кавалером уговорились проехаться верхом. Он пообещал обучить меня началам живописи. Вы ведь знаете, как я люблю это искусство!

В тот момент Реджинальд снова подошел к Мари и посмотрел ей прямо в глаза.

— Мадемуазель де Франсийон, — проговорил он, — поведала мне, что здесь в окрестностях есть одно удивительное место. Кажется, это где-то на склоне холма, который, если мне не изменяет память, называется Морн-Фюме — Дымящийся холм, так вот оттуда открывается поразительный вид на бухту Сен-Пьера во всем ее несравненном великолепии и в то же время весьма живописно смотрится Замок На Горе…

Мари смотрела на них слегка расширенными от удивления глазами и растерянно молчала, думая про себя, не мерещится ли ей все это, неужели Луиза, которая, даже гуляя с маленьким Жаком, сроду не покидала пределов имения, и вправду настолько хорошо знает эти места, что в состоянии проводить туда кавалера.

Реджинальд же, вздохнув, с самым непринужденным видом как ни в чем не бывало добавил:

— Мы вернемся к обеду. А потом, мадам, если вы позволите, мне хотелось бы заняться вашим портретом…

Теперь они были уже далеко отсюда. И само их отсутствие служило лишним доказательством, что все это было явью. Но как, когда умудрились они уговориться об этой прогулке наедине? Ведь в лучшем случае они могли обменяться лишь парой слов за столом, прикоснуться друг к другу руками при знакомстве и прощании — вот и все. Когда же они еще могли встретиться? Когда смогли остаться наедине, договориться об этом побеге — ибо эта прогулка выглядела как настоящий побег!

Мари начала опасаться самого худшего! Чем занималась Луиза этой ночью? Нет!.. Положительно, она отказывалась понимать, как кавалер с мадемуазель де Франсийон умудрились в такой короткий срок не только придумать эту уловку, но и привести ее в исполнение.

На самом же деле все было очень просто. Реджинальд поджидал, пока Луиза выйдет из своей комнаты. И, услыхав ее шаги, тотчас же появился в коридоре, пренебрегая всеми правилами этикета, взял ее за плечи и проговорил:

— Ступайте быстро и собирайтесь в путь. Уверен, вы знаете какой-нибудь восхитительный вид на склоне Морн-Фюме. Мы с вами отправляемся туда. Я уже приготовил свои карандаши и пастель… Так что нынче же я намерен дать вам первый урок живописи.

Бедная гувернантка, которая не спала всю ночь, снова и снова думая о том, что говорил ей намедни Мобре, чувствовала себя, будто попала в какую-то волшебную сказку. И тут же подчинилась, не слишком раздумывая о том, что делает. Она уже не видела никого вокруг, кроме Реджинальда, слышала только его голос, грезила только о его улыбке!

В досаде Мари вернулась к себе в комнату. Голова нестерпимо болела. Такое впечатление, будто она стала вдвое тяжелее. Она не знала, кого винить за свои страдания, но все ее раздражение, весь гнев обрушились на двоих заговорщиков.

«Значит, вот она какая, — думала она про себя, — наша маленькая тихоня, наша недотрога! Кто бы мог подумать, что она способна на этакие проделки! А ведь как ловко изображала из себя неприступную, бесчувственную ледышку! Вечно с постной миной, сроду шутке не улыбнется. Вроде мужчины ее вовсе даже и не волнуют! Ах, Жак сразу разгадал ее игру, я же насквозь вижу, что на уме у Реджинальда!»

Потом, будто пытаясь найти мотивы для гнева более благородного свойства, добавила: «И так внезапно покинуть маленького Жака! Бедное дитя!.. А мы-то так доверяли этой девице!..»

Она простерла руки к небесам, будто призывая Бога покарать вероломных, и воскликнула:

— А этот кавалер, что ему здесь нужно, зачем он снова вернулся в этот дом? Готова биться об заклад, он ведет себя таким манером нарочно, чтобы посильнее насолить мне!.. Эта его вечная усмешка!.. Вечная презрительная усмешка!.. Когда-нибудь я не выдержу и влеплю ему пощечину! Он понял, что его гнусные замыслы провалились, и решил отыграться на этой убогой идиотке! И она его слушает, она верит его словам! А он просто хочет вызвать у меня ревность! Вот и все! Это же ясно как Божий день, вызвать мою ревность — вот и все, чего он добивается! Затеял игру, а страдать, расплачиваться за все придется бедняжке Луизе…

Она изобразила глубокий вздох и пробормотала:

— Ах, бедная Луиза!..

Такой ход мыслей, похоже, несколько утешил и успокоил ее, правда, в голову сразу пришла мысль о столь вероломно покинутом малыше Жаке, который, возможно, в этот момент нуждается в ее присутствии. Она страстно любила сына, и особенно за то будущее, что ждало его впереди, — ей уже виделся на его юном лобике отблеск короны, ведь он законный наследник Дюпарке! И тоже, как отец, станет генералом!

Она поспешно направилась к двери и только было взялась за ручку, как вдруг в голове молнией пронеслась мысль — даже не мысль, а какая-то смутная, продиктованная наитием догадка.

И все ее спокойствие, вся уверенность вмиг рассеялись как дым.

А все дело было просто в том, что она только что воскресила в памяти дорогу, где, судя по всему, были в этот час Реджинальд с Луизой. Это была та же самая дорога, по которой однажды, в незабываемый для нее день, ехали они вместе с силачом Лефором — в тот день, когда она отдалась Лефору в обмен на его безоглядную преданность ей телом и душою! И внезапно перед глазами у нее встал Реджинальд, обнимающий Луизу там же, где лежали они некогда с бывшим пиратом, где она заключила с ним этот почти дьявольский союз, благодаря которому в конце концов Дюпарке смог вновь обрести свободу!

Теперь она уже более не думала о Луизе. Ведь если разобраться, Луиза во всей этой истории — не более чем сообщница искушенного соблазнителя! Ах, Луиза, бедняжка, она ни в чем не виновата! Ее просто подобрали, потому что она оказалась здесь, под рукой, чтобы отомстить, причинить боль другой женщине, которой не могут простить отказа!

Снедаемая муками ревности, Мари почувствовала, как все то, что, не прошло и минуты, со всей искренностью принимала она за ненависть и презрение, вдруг куда-то улетучилось, уступив место переживаниям совсем иного свойства. Она почувствовала себя совершенно безоружной, вся во власти душераздирающей боли в груди — где-то там тревожно билось раненое сердце.

И она снова и снова повторяла: «Ах, Реджинальд! Реджинальд!..»

И все, что она хотела ему высказать, все уроки, что хотела преподать, — короче, все ее мстительные замыслы сразу превратились всего лишь в благие пожелания, которые в тот момент уже более не казались ей осуществимыми. Хорошо, пусть она решила, что никогда не будет принадлежать ему вновь… Но, в таком случае, почему Луиза, а не она, чем Луиза лучше ее? Ради чего?! Ради чего должна она с негодованием отказываться нынче от того, чем с таким восторгом наслаждалась несколько лет назад, почему должна отрекаться от любви, которой предавались они некогда без всяких задних мыслей, не говоря друг другу никаких высокопарных слов и не связывая себя никакими обещаниями? Да, почему считать теперь дурным, предосудительным то, что казалось ей вполне естественным и нормальным восемь лет назад?

Неужели дети, которых родила она за эти годы, непоправимо изменили то, что зародилось тогда между ними?

И потом, не судьба ли — или, может, рок — снова свела их друг с другом?

Мари была готова согласиться с чем угодно, только бы не представлять себе Реджинальда в объятьях другой женщины — пусть даже этой женщиной окажется бесцветная Луиза…

Когда они выезжали из главных ворот замка, Реджинальд де Мобре неимоверным усилием воли заставил себя не обернуться назад, чтобы проверить, следит ли за ними Мари. Ведь допусти он такую неосмотрительность, уговаривал он себя, сразу же пойдут насмарку все преимущества, каких удалось ему добиться так быстро и с такой виртуозной сноровкой, каких и сам не мог ожидать.

Луиза в полном ошеломлении оттого, что оказалась за воротами замка, и к тому же бок о бок с прекрасным кавалером, который произвел на нее такое неизгладимое впечатление накануне, не смела верить ни ушам своим, ни глазам. Этакая маленькая девочка, получившая в подарок первую в жизни куклу и теперь уже не имевшая более никаких иных желаний, она с блаженной улыбкой на устах кивком головы соглашалась со всем, что бы он ни сказал.

Слов нет, поначалу Реджинальд испытывал нечто вроде радости, смешанной с презрением, обнаружив столь беззащитное простодушие, делающее это невинное создание слишком легкой игрушкой в его опытных, искушенных руках… Но чем больше он глядел на нее, тем больше находил очарования — в этой складной фигурке, в этом бледном личике, к чьему цвету так шел скромный, едва ощутимый запах ее духов.

Не успели они выехать за поворот дороги, за которым они уже были скрыты от глаз Мари, как он, тут же подстегнув свою лошадь, поравнялся с мадемуазель де Франсийон, поскакал рядом с ней и, склонившись прямо к ее уху, проговорил:

— Не знаю, рассказывала ли вам ваша кузина, что я посещал некогда самых прославленных художников французской и итальянской школы. Я далек от мысли утверждать, будто это сильно умножило мои таланты. Я скромен и знаю, чего стою как художник. Мне известно, что основное достоинство моих работ в их исторической достоверности, какую я всегда стараюсь отразить в них.

Время от времени она бросала на него многозначительные взгляды, но он пока не решался читать в них больше, чем просто восхищение.

Нет, она не была кокеткой, в ней не было ни малейших способностей к тонким любовным уловкам — того врожденного дара, каким природа наделяет почти всех женщин. В ней было слишком много безыскусной невинности, чтобы внимание ее могло показаться хоть капельку назойливым… И неожиданно ему в голову закрался вопрос: а стал ли бы он продолжать эту игру, не будь здесь Мари? Стоит ли она свеч? Какие радости сможет он извлечь для себя из этого неопытного создания, почти девочки? Какое удовольствие может доставить мужчине вроде него, который вечно спешит и привык сразу идти к цели, приобщение к плотским утехам этой маленькой наивной девственницы?

Кроме того, следовало остерегаться генерала, который уже что-то заподозрил!..

— Да-да, — продолжил он, — самые прославленные французские живописцы. Странно, что ваша кузина ничего не говорила вам об этом. Никола Пуссен, Миньяр, Лебрен, Клод Желе, прозванный Ле Лорреном, Эсташ ле Сюер…

Он произносил имена, которые ровно ничего не говорили девушке, но она не сомневалась, что, должно быть, это и вправду величайшие художники, ведь так утверждает кавалер, и к тому же он с ними знаком!

— Так вот, — заметил он, — если бы вы знали, что за жизнь ведут эти люди. Большинству из них пришлось пережить весьма тяжелые времена. Порой у них даже не хватало денег, чтобы каждый день обеспечить себя пищей, ведь талант их еще не был признан и никто не покупал у них картин. В общем, почти все они подолгу жили в нищете… Увы!.. Художнику нужно добиться заслуженного признания, чтобы произведения его стали в хорошей цене у иноземцев.

Она слушала его, затаив дыхание. У нее не было других желаний, только чувствовать это радостное восхищение. Когда лошадь ее заметно обогнала лошадь Реджинальда, кавалер с удовольствием любовался ее тонкой, стройной талией, такой гибкой, что она покачивалась при малейшем движении, создавая полное впечатление, будто грациозное тело девушки составляет неразделимое целое с крупом скачущей лошади. Он видел, как из-под высокой, слегка сдвинутой набекрень, открывая взору густую шевелюру, украшенной плюмажами шляпы выбивались золотистые кольца, перевиваясь друг с другом, они создавали причудливый узор, похожий на орнамент скульптуры в стиле барокко.

Он слегка пришпорил коня, без труда нагнал Луизу и положил руку на круп ее лошади.

— Вот все, — проговорил он ей, — что я хотел вам сказать, чтобы вы поняли причины, по каким нам с вами надлежит стать друзьями… Понимаете ли вы, что я подразумевал под этим словом? Быть друзьями означает, что, коли уж мы с вами оба занимаемся живописью, то ничто не должно становиться между нами, разделять нас, стеснять или сдерживать наше вдохновение. Мы с вами, мужчина и женщина, должны стать лишь двумя душами, устремленными к поискам прекрасного… Поняли ли вы меня? Согласны ли со мною?

— Да, вы правы, — согласилась она.

Хотя на самом деле она ровно ничего не поняла. Просто все, что бы ни говорил Реджинальд, и все, что бы он ни делал, неизбежно, по определению, должно было быть правильно и прекрасно. Она уже слепо доверилась его воле.

— В таком случае, — продолжил он, — оба мы с вами будем чувствовать себя совершенно свободными и между нами не должно возникать и тени сомнений или недомолвок. Нам не пристало искать скрытого смысла в наших словах. И если Реджинальд де Мобре возьмет за руку Луизу де Франсийон, то никто не вправе сказать, будто в этом может крыться что-нибудь более предосудительное, чем в соприкосновении моей пастели, бок о бок лежащих в одной и той же коробке!.. Ну так что, договорились? — переспросил он еще раз, дав ей время подумать.

И так же машинально, не испытывая ни малейшего желания подвергнуть его слова хоть малейшему сомнению, она снова покорно согласилась.

Он был в восторге. С этой минуты для него не осталось никаких запретов — отныне все ему дозволено. Теперь он сможет допускать с ней любые вольности, а вздумай она оказать хоть малейшее сопротивление — ничто не помешает ему отнести это на счет свободы, какая Подобает между людьми, посвятившими себя служению искусству, и напомнить ей об условиях заключенного между ними уговора.

Они спускались в сторону Сен-Пьера, в этом месте от основной дороги неожиданно ответвлялась тропинка. Она вела к холму Морн-Фюме, это была та самая тропинка, по которой поехала Мари в тот памятный день, когда она приручила Лефора.

Когда молчание несколько затянулось, он снова заговорил:

— Художникам надобно относиться с недоверием к академическим вкусам. Ведь академический вкус — это всего лишь манера, которую перенимают у тех, кто уже одержал верх, добился успеха и завладел умами. Слов нет, академии весьма полезны, чтобы основывать школы учеников, особенно когда те, кто их возглавляет, наделены истинным чувством прекрасного… Но если у этих учителей посредственный вкус, если манера, в какой они работают, бесплодна, прилизана, если фигуры на ней неестественно гримасничают, вместо того чтобы выражать настоящие человеческие чувства, если натюрморты их порой напоминают разложенные напоказ товары, тогда ученики, порабощенные стремлением подражать или желанием угодить этакому дурному маэстро, окончательно теряют чувство проникновения в саму натуру, в прекрасное.

Это были почти все слова, какие произнес он в тот день касательно живописи.

Они уже доехали до того места, где, насколько мог окинуть взор, росли апельсиновые деревья, усыпанные круглыми, как шары, зелеными, кое-где уже отливающими золотом, плодами.

Реджинальд спешился. Оставив лошадь, он тут же поспешил к Луизе и протянул было руку, чтобы она могла опереться на нее и спрыгнуть на землю. Но потом, будто решив, что так будет скорее, взял ее за талию, снял с седла и поставил рядом с собой тем же манером, как проделал некогда с Жюли.

Они оставили лошадей, которые бок о бок медленно побрели в поисках более сочной травы, чем та, что росла вокруг апельсиновых деревьев. И больше уже не занимались ими.

Положив одну руку на плечо девушки, а другую протянув в сторону горизонта, Реджинальд указал ей на бухту. Зеленые разводы вокруг кораблей казались нарисованными, такими же нереальными, как и темно-коричневые стены крепости, красные крыши монастыря иезуитов и белые, желтые, розоватые и голубоватые глинобитные постройки лазарета.

— Боже, как прекрасно! — воскликнула она, не догадываясь, как удивила спутника своим восторгом.

Ведь это была единственная фраза, какую она произнесла сама, по собственной воле, не вынуждая его буквально вытягивать из нее каждое слово. Стало быть, снег в ее жилах начинает помаленьку таять!

— Вы правы, — ответил он, — это и в самом деле прекрасно!

Рука, лежащая на плече девушки, похоже, вовсе не собиралась покидать столь приятного места, ведь она словно чувствовала, как под пальцами бьется, пульсирует молодая кровь. Солнце золотило кольца ее волос, оживляло атласную белизну шеи. Нежный аромат ее духов, скромных, едва заметных, как и вся эта малышка, смешивался с запахом зрелых апельсинов, которые местами усыпали землю, источая резкий эфирный запах.

Он смотрел на нее С такой настойчивостью, что в конце концов она почувствовала взгляд и повернула к нему голову. Взгляды их встретились, он нежно улыбнулся.

— Итак, — проговорил он, — пора за работу!

Он снял руку с ее плеча, оставив ее в недоумении, а может, даже и в разочаровании, направился к своей лошади и вытащил из седельной сумки коробку с пастелью и рулончик бумаги.

— А теперь садитесь, — скомандовал он, — и хорошенько наблюдайте за мной… Главное, повнимательней следите за движением моих мелков. Потом попробуете делать, как я…

Она расправила широкую юбку, колоколом взметнувшуюся вокруг тонкой талии, и опустилась на землю там, где росла высокая, нежная трава. Теперь, в окружении пышных воланов и складок, она напоминала какой-то огромный тропический цветок.

Он уселся рядом, развернул бумагу, пристроил ее у себя на коленях и открыл коробку с пастелью.

В молчании, явно заинтригованная, Луиза следила за его движениями.

В рисунке — как и во всех прочих вещах — он действовал с поразительной быстротой и проворством. Ему не потребовалось много времени, чтобы набросать на бумаге выбранный пейзаж. Вне себя от восторженного изумления, следила Луиза, как из небытия появляется бухта, потом крепость, за ней иезуитский монастырь, лазарет и, наконец, Замок На Горе. С особой тщательностью вырисовывал он набережную, с пристанью и дебаркадером. Едва заметными штрихами изображал один за другим карабкающиеся по склонам холмов домики, казалось, вовсе не интересуясь самой Монтань-Пеле, зато не оставив без внимания сахароварни и винокурни Сен-Пьера, над чьими крышами лениво курился дымок.

— Это восхитительно! — радостно смеясь и хлопая в ладоши, воскликнула Луиза. — Просто чудесно! Нет, мне никогда не научиться такому! Никогда…

— А вы попробуйте! Только попробуйте! Наблюдайте повнимательней за мной, а когда останетесь одни, попытайтесь сделать то же самое… Рисовать по памяти очень полезно… Ведь воображение играет наиважнейшую роль в живописи…

Мелки его так и сновали по шершавой бумаге, оставляя яркие следы и стираясь прямо на глазах. Время от времени он сдувал с рисунка крошки пастели. Он говорил отрывистыми фразами, то и дело снимая рисунок с колен и как бы отстраненно рассматривая его на вытянутых руках, с каким-то растроганным, почти умильным видом изучал, потом то тут, то там добавляя где зеленое пятнышко, где красный штришок или еще больше растушевывая бескрайнее изумрудное пространство, что со всех сторон окаймляло сушу. Он прерывался на полуслове, потом немного погодя заканчивал фразу или заговаривал совсем о другом, увлеченный какой-нибудь новой мыслью. Вне себя от восхищения, словно зачарованная, она ловила каждое его слово.

Все, что он произносил, долетало до ее ушей как какое-то невнятное бормотание, и в звуках его голоса ей чудилась сокровенная теплота помолвки. Но в то же время она ни на минуту не сводила глаз с его рук, внимательно следя за каждым движением пастели. Сама того не замечая, она безотчетно наклонилась к спутнику, и грудь ее уперлась прямо ему в плечо. Не показывая виду, он слегка напрягся, стараясь поддержать ее и чувствуя, как и сам заражается теплотою этого юного девственного тела, все непроизвольные движения которого, как бы ни могло показаться со стороны, были продиктованы одной лишь неискушенной невинностью.

Он положил поверх голубого немного розового. Сдул крошки, потом слегка растер это место большим пальцем. Тона смешались, как бы прониклись друг другом, создав какой-то новый, совсем не похожий на те, что его породили, цвет.

— Какая жалость, что вы не знаете моей родины! — проговорил вдруг он. — Право, очень жаль. Порой я испытываю такую острую потребность встретить человека, с кем можно было бы поговорить о наших озерах. Те, чья нога никогда не ступала по земле Шотландии, думают, будто это край холода и дождей. Но ничто не может сравниться красотою с бледным, чуть подернутым туманом ранним утром на берегу озера. Кажется, будто все приобретает какой-то мягкий сиреневатый оттенок, все, даже небо, все будто становится единым целым, сливается, смешивается друг с другом, объединенное этим нежным цветом, который для меня есть цвет нежной привязанности и простых радостей бытия… По правде говоря, — слегка помолчав, продолжил он, — будь у меня чета юных друзей, которым захотелось бы соединить свои судьбы, я не пожелал бы им ничего лучшего, чем маленький домик на берегу одного из озер моей родины, в этой полупрозрачной, светящейся сиреневой дымке, что обволакивает тебя, заставляя забыть обо всей тщетности, всей презренной мелочности и суетности нашей жизни…

Он чувствовал, как ее дыхание ласкает ему ухо, один волосок, выбившись из кудрей, слегка щекотал его щеку. У него было такое ощущение, будто он уже завладел какой-то крошечной частичкой ее естества.

— Все! — как-то внезапно, почти грубо проговорил он. — На сегодня хватит, пора и отдохнуть…

Резким движением свернул бумагу, закрыл коробочку с пастелью. Она растерянно следила за ним, но, увидев на его устах улыбку, тоже заулыбалась.

— Должно быть, уже поздно, — пояснил он, — а я пообещал мадам Дюпарке, что мы вернемся к обеду… Не забывайте, — с минуту помолчав, добавил он, — что мы с вами заключили договор, а потому можем вести себя друг с другом со всей непринужденностью, как самые близкие друзья, и никакие вольности в обращении не могут теперь шокировать ни вас, ни меня. Но те, кто не знает об этом — к примеру, ваша кузина, — могут вообразить себе невесть что, всякие вещи, каких у нас и в мыслях-то не было… Не будем обращать внимания на сплетни… Мы с вами друзья и отлично понимаем друг друга — мы ведь оба художники. Мы знаем цену сиреневой дымке, этому цвету, который следует выбирать для пары юных влюбленных, решивших навеки связать свои судьбы…

Он первым направился к лошадям, чтобы уложить в седельную сумку бумагу и коробку. Потом взял под уздцы обеих лошадей и тотчас же вернулся к ней. Но нашел ее в каком-то лихорадочном возбуждении. Было такое впечатление, что она, не вполне уловив смысл его слов, истолковала их как-то превратно.

— Да-да, сиреневый цвет, — повторил он. — Это цвет, которого никто по-настоящему не знает. Никто на свете. Я искал его повсюду, но мне удалось найти только вот этот, очень бледный оттенок, — добавил он, указывая на ленты, что развевались вокруг его плаща. — Это мои цвета, но не совсем те, какими мне бы хотелось их видеть… В зависимости от времени дня эти ленты меняют цвет, они делаются то голубыми, то сиреневыми, понимаете ли вы, что я имею в виду?..

Он протянул ей поводья ее лошади. Она приняла их из его рук. Они стояли лицом к лицу друг другу, и ему показалось, что он прочел на ее лице, словно она изо всех сил старается что-то понять и ускользающий смысл этой загадки не на шутку ее тревожит.

— Я хочу подарить вам на память одну из этих голубых лент, — промолвил он, — одну из этих лент, которые я всем сердцем хочу видеть сиреневыми! Она принесет вам счастье. Когда-нибудь потом, когда, меня уже здесь не будет, она попадется вам под руку, и вы вспомните обо мне… Обо мне, вашем друге, художнике…

Произнося эти слова, он выглядел почти растроганным. После чего снял с плеча одну из лент и прикрепил ее к бутоньерке Луизы.

Она не сводила с него глаз. С лица, и так на редкость белокожего, казалось, вовсе схлынула вся кровь. И Реджинальд увидел, как на ресницах заблестела жемчужинкой слеза.

— Пора, — проговорил он, — нам надо поторопиться, мадам Дюпарке уже ждет нас и, если мы опоздаем, не отпустит нас больше вместе…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Мари требует объяснений

Солнце достигло зенита, оно было прямо у них над головой, так высоко, что они совсем не отбрасывали тени — разве что когда кто-нибудь из них поднимал руку.

Мари по-прежнему в ожидании стояла у окна.

И когда до нее наконец донесся стук копыт по каменным плиткам двора и похожий на шорох сухих листьев шелест платья спрыгивающей с лошади Луизы, она вдруг подумала о том, чему до этого момента не придавала ровно никакого значения: что она скажет? Как поведет себя? Как будет выглядеть?

Она кинулась к небольшому зеркалу и внимательно вгляделась в свое отражение. От гнева, боли и тревоги лицо заметно осунулось. Оно было бледным, почти без кровинки — такие следы оставила на нем утомительная бессонная ночь и буквально раздиравшие ее противоречивые чувства.

Она слегка оживила цвет лица, нанеся на него немного крема и пудры, нарисовала в уголке рта небольшую мушку, потом потерла нос и лоб, дабы разогнать кровь и хоть немного придать им живой розоватый оттенок…

Теперь к ней снова вернулась злость — гнев против Луизы… Да, что и говорить, она времени зря не теряет, эта девица, эта тихоня!

Реджинальд с Луизой уже передали одному из рабов своих лошадей и вошли в дом, когда она отворила дверь своей комнаты и вышла на площадку. Тут же послышался веселый голос Мобре, воскликнувшего:

— Что за восхитительные запахи доносятся из кухни! Клянусь честью, этот шеф-повар так искусен в своем деле, что его можно сравнить с великим мастером кисти! Временами ничто не кажется мне столь близким к живописи, чем кулинарное искусство…

И тонкий голосок, от которого Мари меньше всего на свете ожидала чего-нибудь подобного, возразил:

— А как же музыка?

Кавалер же слегка насмешливо возразил:

— Ах, музыка!.. Увольте, это не более чем шум, который слишком дорого стоит!.. Вдобавок ко всему музыка весьма отличается от живописи еще и в том смысле, что какая-то страна может иметь песни, которые нравятся только там, ибо дух местного языка и обычаев не приемлют других; а вот живопись призвана отражать природу, что едина во всех странах света и на которую повсюду смотрят одними и теми же глазами!..

Кто знает, возможно, кавалер и дальше продолжил бы свою тираду, не донесись до него стук каблучков Мари по ступенькам лестницы. Он сразу замолк. Луиза выглядела явно смущенной. Заметив это, он быстро подошел к ней и едва слышно проговорил:

— Вы не забыли, что я поведал вам о живописи?.. Говорите о ней… Ради всего святого, будем говорить о живописи, не то могут подумать, будто мы занимались чем угодно, только не искусством!..

Когда он обернулся, Мари уже стояла в проеме двери — вся натянутая, как струна, слишком чопорная, слишком надменная, чтобы не выглядеть этакой оскорбленной невинностью или поборницей справедливости.

С минуту Мари стояла не шелохнувшись. Взгляд ее был прикован к Луизе. К Луизе, от которой она не могла оторвать глаз. А про себя думала: «При первых Же звуках ее голоса я сразу догадаюсь обо всем! Она была невинна… А стоит первый раз согрешить, как голос тотчас же меняется… Но станет ли она разговаривать?.. Или мне придется силой заставить ее заговорить?»

Она глубоко вздохнула и, даже не дав себе труда придать лицу подобающее выражение, дабы скрыть перекосившую его тревогу, сухо проговорила:

— Луиза!.. Надеюсь, вы поспешите переодеться и расстаться с этой шляпой и нарядом, которые уместны только для верховых прогулок!

Услышав эти слова, вперед выступил Мобре.

— Ах, мадам, — обратился он к ней, — мы пережили такие восхитительные часы. Нам удалось одновременно любоваться всем, что есть самого прекрасного в этих краях, мы оказались прямо в сердце самого неповторимого из пейзажей, я хочу сказать, с одной стороны виднелся Замок На Горе, а с другой — бухта, крепость… Мне даже удалось сделать небольшой набросок, я вам его покажу…

Мари его даже не слушала. Не сводя глаз с Луизы, она заметила бантик из бледно-голубой ленты, что прикрепил к ее плечу кавалер, и чуть не задохнулась. У нее сразу перехватило дыхание. Однако она делала над собой такие нечеловеческие усилия, стараясь сдержаться, что Луизе показалось, будто глаза у нее вот-вот выскочат из орбит.

Потом она произнесла:

— Прекрасно!.. Прекрасно!.. Итак, Луиза? Чего же вы ждете? Обед уже готов. Неужели вы намерены заставить ждать нашего гостя?.. Да-да, я хочу сказать, неужели вы намерены теперь заставить ждать нашего гостя, как заставили прождать себя все утро маленького Жака? Ах право, не понимаю, как это можно! Он то и дело звал вас… А вы… уж не знаю, случилось ли вам хоть раз вспомнить о нем…

Тут, неожиданно для всех, Луиза де Франсийон закрыла руками лицо, будто туда вдруг угодила нежданная пуля. И Реджинальд услыхал всхлипывания. Она разразилась горькими рыданиями. Потом на негнущихся ногах, точно окаменев, бросилась к двери, почти проскочив мимо Мари, но та успела мимоходом презрительно щелкнуть ее по прикрепленной на плече бледно-голубой ленточке, сквозь зубы бросив:

— И потрудитесь, прежде чем выйти к обеду, одеться попристойнее…

Луиза исчезла, и Реджинальд с Мари остались лицом к лицу. Мобре, судя по виду, не чувствовал ни малейшего замешательства. Совсем напротив, глядя на него, можно было бы подумать, будто он заранее предвидел именно такое развитие событий и они вполне отвечают самым его сокровенным чаяниям.

— Теперь мы с вами одни, не так ли?.. Ах, дражайшая, милая Мари! Ну можно ли так расстраиваться из-за малейшего пустяка?! Нет, я решительно не узнаю вас, куда девалась та восхитительная женщина, свободная от глупых мирских условностей, которую я так любил когда-то!

— Замолчите! Вы уже и так принесли в этот дом достаточно зла. Надеюсь, вы более ни дня не задержитесь под этой крышей…

Он с притворным возмущением расхохотался.

— И куда же мне прикажете идти? Если бы генерал согласился продать Гренаду, я мог бы поискать себе прибежище там, по крайней мере, так, надеюсь, мне удалось бы успокоить ваши опасения насчет этой бедняжки…

— Прошу вас, замолчите, — проговорила Мари, — вы выбрали неподходящий момент для своих шуток. Сюда вот-вот вернется Луиза…

Она на мгновенье замолкла и сухо усмехнулась.

— …Луиза, которая носит теперь цвета кавалера де Мобре! Эта девица, на которую достаточно глянуть, чтобы дать ей отпущение грехов, даже не выслушав до конца ее исповеди! Что ж, господин соблазнитель, примите мои комплименты! Но не находите ли вы, что для вас это слишком уж легкая победа?.. И поверьте, победа эта еще не одержана…

— Что вы хотите этим сказать, мадам? Я отказываюсь понимать вас…

— Ах, полно вам, сударь, ломать комедию! Вы отлично понимаете, что я имею в виду!.. Однако лучше оставим это, мадемуазель де Франсийон вернется сюда с минуты на минуту… Нам надо объясниться… Потрудитесь подняться ко мне в комнату сразу после обеда, когда Луиза будет заниматься с Жаком. Нам с вами нужно о многом поговорить…

— К вам в комнату, Мари?! Но, позвольте, благоразумно ли это для женщины, которая хочет порвать с мужчиной?

Она задохнулась от гнева.

— Ах, какая разница! Ну хорошо, в таком случае, мы можем выйти из дома!.. Надеюсь, вы понимаете, что нас никто не должен слышать?

— Да нет, лучше уж я зайду к вам в комнату, — согласился он, — пожалуй, это самое подходящее место для признаний, которыми мы намерены обменяться… Ибо и я тоже не прочь объясниться с вами…

В этот момент в столовую вошла Сефиза с огромным серебряным подносом, на котором были расставлены блюда. Она отличалась теми весьма округлыми формами, какие можно встретить лишь у негритянок, прислуживающих на кухне, где они могут вволю есть не только то, что остается с господского стола, но порой при случае и побаловать себя лучшими кусками.

Реджинальд следил, как она взад-вперед сновала по комнате, почесывая подбородок с видом человека, который пытался отогнать от себя какие-то слишком уж дерзкие замыслы.

Едва исчезла Сефиза, как вновь появилась Луиза. Глаза у нее заметно покраснели от обильных слез.

Однако оба они — и кавалер, и Мари — на какой-то момент буквально застыли, будто превратившись в соляные столбы, когда почти одновременно заметили, что Луиза снова прикрепила к плечу своего нового платья все тот же бантик из ленты, подаренной ей Реджинальдом.

«Кто бы мог подумать! — подумал тот про себя. — Похоже, эта крошка еще горячей, чем я мог предположить… Какое дерзкое непослушание кузине! Надо бы впредь быть поосторожней, не то можно попасть в весьма щекотливое положение. Она вот-вот влюбится в меня по уши, и тогда мне ее уже не остановить…»

Едва успев затворить за собой дверь своей комнаты, Мари сразу поняла, какую допустила неосмотрительность, пригласив кавалера сюда для объяснений.

Но было уже слишком поздно. Поднимаясь из-за стола, он поклонился ей и исчез со словами:

— До скорой встречи…

Потом с подчеркнутым почтением склонился перед Луизой. Мадемуазель де Франсийон одарила его в ответ улыбкой, поднялась и тотчас же исчезла, не удостоив Мари ни словом, ни взглядом.

Она подумала об этом обеде, где все трое сотрапезников напоминали восковые фигуры, скованно застывшие каждый над своей тарелкой, не в силах произнести ни слова, об этом холодном обеде, где все едва притрагивались к блюдам — за исключением разве что Мобре, который хоть и не нарушал молчания двух женщин, но, судя по всему, не принимал его слишком уж всерьез.

Как долго тянется время… Но нет сомнений, он непременно придет! Он ведь обещал!

Она мерила шагами комнату, нервно комкая в руках платочек, будто боясь с минуты на минуты разрыдаться и иметь в нем нужду.

Она была у окна, в дальнем от двери конце комнаты, когда кто-то негромко постучал. Тут же последовал ответ:

— Войдите!

Дверь стала медленно, осторожно открываться. Было такое впечатление, будто Реджинальд старался поднимать как можно меньше шума. В руках он держал книгу — книгу, которую она тут же узнала, вдруг вспомнив, что забыла ее в спальне, где теперь разместился Реджинальд, а первое время после приезда жила Луиза. Ей подумалось, вот уже сколько лет, как она лежала там, и за все это время она ни разу не испытала желания вновь перечитать эти страницы. Как могла она так долго обходиться без книги, что когда-то так пришлась ей по сердцу?

Мобре тем временем склонился в поклоне.

— Милая Мари, — обратился он к ней, — возвращаю вам эту книгу, которая принадлежит вам, как о том свидетельствует ваше имя, запечатленное на ее титульном листе… Не скажу, чтобы я из-за нее всю ночь не смог сомкнуть глаз, но, по правде говоря, она положительно помогла мне справиться с бессонницей… Я залпом проглотил половину и не мог отделаться от недоумения, как могли вы находить удовольствие в этаком скучнейшем чтиве!

— А кто сказал вам, будто я находила в этом удовольствие?

— Ах Боже мой! Нетрудно было догадаться, — ответил он с улыбкой, менее насмешливой, чем обычно, или, во всяком случае, ей так показалось. — Меня трудно обмануть. На ней ведь стоит ваше имя, не так ли? К тому же достаточно было перелистать пару страниц, чтобы увидеть, что эту книгу читали и перечитывали, догадаться, что над ней немало размышляли, мечтали, что буквально каждая фраза не на шутку поражала ее владелицу… А кто же еще в этом доме мог с таким вниманием читать ее, кроме вас или генерала! Но поскольку на ней стояло ваше имя — то мне все сразу стало ясно!

— Вам не откажешь в проницательности, кавалер, примите мои комплименты.

Она огляделась по сторонам в поисках наиболее достойного места для этой полюбившейся, некогда настольной, книги, но, не найдя, положила ее на один из стоявших в комнате комодов, меж безделушек из тончайшего фарфора и оправленной в серебро пудреницы с бронзовыми фигурками.

Не проронив ни слова в ответ, Мобре изучал комнату. Ему хватило одного беглого взгляда, чтобы сразу оценить разницу между тем, какой он увидел ее, когда попал сюда впервые, и тем, какой она стала теперь. В ней появилось много новой мебели: заваленный разными бумагами письменный столик, два богато украшенных инкрустациями секретера, китайский шкафчик, где стояли ценные вещицы, выточенные из черепахового панциря и горного хрусталя. Вдоль стен, увешанных дамасскими коврами, на пьедесталах стояли статуэтки из агата и бронзовый бюст Людовика XIII, повсюду были расставлены где банкетка, где пуф, а где и стулья и кресла из точеного ореха, украшенные затейливой резьбой, золоченые и обтянутые муаровой парчой; скамеечка для молитвы из ценной породы дерева, круглый палисандровый столик на ножке, расписанный лаком и золотом.

Мари стояла перед ним, уже не зная, что именно собирается сказать ему, что предпринять в такой ситуации.

Луиза де Франсийон поехала на прогулку наедине с кавалером и вернулась с лентой цвета Реджинальда на корсаже! Это было единственным, что занимало ее мысли, все остальное, даже присутствие подле нее Реджинальда, было точно в тумане.

Она была явно в замешательстве. И это обстоятельство доставляло шотландцу огромную радость. Он мало-помалу приближался к ней, твердо решив ни за что не нарушать молчания первым. И ни на мгновенье не сводил с нее глаз. Догадываясь о ее смущении, он ничуть не сомневался, что она не позволит себе говорить с ним с той ненавистью и тем злобным ехидством, с каким обрушилась давеча на Луизу. Разве он из тех мужчин, которые стерпят, когда их одергивают таким образом, и разве не означает все это, что Мари просто-напросто ревнует, а стало быть, все еще влюблена?

— Присядьте, прошу вас, — проговорила она наконец. — Думаю, вам многое надо мне сказать, так что разговор будет долгим…

— Мне надо многое сказать вам? — словно не веря своим ушам, переспросил он. — Но разве не вы сами просили меня прийти, пообещав, что имеете сообщить мне что-то весьма важное?

— И все-таки говорить придется вам… Я уже изложила вам вчера все, что думаю. Но с тех пор вы успели столько натворить в этом доме, что вам придется объяснить свое поведение… Итак, кавалер, что же вы мне скажете? Я вас слушаю!

— Что же я могу сказать вам, Мари?.. — слегка вздохнув, проговорил Реджинальд. — Поверьте, ничего нового, все то же самое. Я люблю вас. И вы это знаете. Надеюсь, вы не потребуете от меня доказательств моей любви. Ведь само мое возвращение, мое присутствие в этом доме — разве это недостаточно убедительные свидетельства моих чувств?

Он на мгновенье замолк, ища взглядом, куда бы присесть, потом уселся на ту банкетку, какую она ему указала. И тут же снова заговорил:

— Да, так оно и есть! Я люблю вас, а вы отвергаете мою любовь! И я даже сказал бы, вы отвергаете меня, идя наперекор собственным желаниям… Вы находите тысячу всяких предлогов, чтобы не быть со мною такой, какой были прежде и какой я был вправе надеяться найти вас вновь… Ваш муж, ваши дети!..

— Ах, видно, вы и вправду блестящий дипломат! — воскликнула она. — С каким искусством вы переводите нашу беседу совсем в другое русло! Вы меня любите, а я отвергаю вашу любовь! Все дело только в этом!.. Я хочу сказать, — поспешила пояснить она, — что дело вовсе не в этом. За считанные часы вы успели принести сюда столько смуты, так нарушить царивший здесь покой, что должны либо немедленно объяснить мне ваше поведение, либо без промедления покинуть этот дом!.. Да-да, уехать отсюда, не дожидаясь возвращения генерала…

— Боже, какие несправедливые упреки! Чтобы я — я сеял где-нибудь смуту, нарушал покой! Обвинять в этом такого человека, как я! Человека, у которого нет иной заботы, кроме как окружать себя лаской и покоем, который любит на этом свете лишь то, что светло, прозрачно и нежно! Словом, трудно найти человека, который любил бы порядок больше, чем я! Ах, Мари, как же вы несправедливы! Да-да, поистине несправедливы, и своими подозрениями вы раните меня в самое сердце!

— Ах вот как! Стало быть, нежность? Покой? Ласку? Уж не хотите ли вы сказать, сударь, будто нашли все это в Луизе де Франсийон? Но вы, видно, запамятовали, что это наша кузина и гувернантка нашего сына Жака! И я не позволю вам играть с нею в игры, которые не принесут ей ничего, кроме страданий… В игры, в каких, впрочем, вам не удастся добиться своих целей! Одним словом, сударь, вам придется забыть про Луизу! Вам придется покинуть этот дом и никогда более в него не возвращаться! Да, сударь, вы должны уехать отсюда прежде, чем эта невинная бедняжка успеет принять за чистую монету все ваши лживые признания!

— Но позвольте, сударыня, давайте же рассуждать здраво, — твердо возразил он. — Не вижу, по какой причине вы позволяете себе делать предположения, будто я и вправду позволял себе такие речи в разговорах с мадемуазель де Франсийон! А если мне и случилось говорить ей о чувствах, что дает вам право полагать, будто я мог лгать ей?

— Но вы ведь сами только что сказали, будто любите меня, и в то же время пытаетесь ухаживать за этой бедняжкой!

— Бедняжкой?! Мне не по душе, милая Мари, когда вы употребляете такие слова, когда говорите о мадемуазель де Франсийон. В них сквозит нечто пренебрежительное, а Луиза вовсе не из тех, кто достоин презрения.

— Ах вот как, вы уже называете ее Луизой! И она уже носит ваши цвета! Должна признаться, сударь, вы не тратите времени даром! И мне не остается ничего иного, как только положить конец вашим ловким маневрам…

— Ах, вот в чем дело! Теперь я понимаю! — с огорченным видом заметил он. — Теперь-то я наконец понял причины вашего замешательства! Все дело, оказывается, в бутоньерке мадемуазель де Франсийон… Но увольте, дражайшая Мари, это ведь всего лишь нынешняя французская мода, и никак не более того!.. Неужто вы и вправду могли подумать, будто я волочился за мадемуазель де Франсийон, когда я не думаю ни о ком, кроме вас, не вижу никого, кроме вас, живу только вами!

— Ах, полно вам, сударь! Прошу вас, не надо более об этом!

— Но отчего же? Разве не вы же сами просили меня объясниться! И разве не пытаюсь я сделать это со всей откровенностью, на какую только способен? Ведь должен же я иметь возможность отвести от себя чудовищные подозрения, которые вы только что выдвинули против меня… Неужто вы не позволите мне привести доводы в свою защиту?

Он чувствовал, что она уже слабеет. Поднялся и быстрым шагом, будто готовясь вот-вот заключить ее в объятья, направился к ней, но не успел дойти до нее, коснуться уже протянутыми к ней руками, как она оттолкнула его со словами:

— Не приближайтесь ко мне! Оставайтесь там, где вы есть… Вы ведь так удобно устроились на этой банкетке…

— Но я же вижу, что вы мне не верите!

— У меня есть для этого все основания…

Он резко повернулся и не спеша подошел к комоду, куда Мари положила труд Макиавелли «Размышления о состоянии войны и мира».

Взял его в руки, нежно погладил руками украшенную золоченым железом коричневую обложку. Мари следила за ним глазами, пытаясь угадать, что у него на уме. Но нет, ей и в голову не могло прийти, о чем думал, что замышлял в тот момент в ее комнате этот человек. А между тем именно от него, этого мужчины, от этой вот книги и пойдут все ее беды и несчастья! Да, этим страницам, этому человеку суждено будет стать первопричиной ее ужасной судьбы, но ни она, ни, впрочем, и сам кавалер не могли еще тогда знать об этом, а тем более предотвратить роковой ход событий…

— Догадываюсь, Макиавелли многому вас научил, — проговорил он наконец. — Это ведь чтение не для детей или пустоголовых мечтателей… И надо полагать, женщина с вашими способностями, занимающая на острове вроде Мартиники такое положение, какого удалось добиться вам, короче говоря, супруга генерала, человека, не раз покрывшего себя неувядаемой славой, смогла извлечь для себя из этой книги весьма полезные уроки!

— Не понимаю, что вы хотите этим сказать? — поинтересовалась она, слегка удивившись такой резкой перемене тона.

Он снова положил на место книгу.

— Я всего лишь пытаюсь найти тему для разговора, которая не вынуждала бы нас непрерывно спорить друг с другом, — пояснил он свои намерения. — Однако, вопреки тому, что вы обо мне думаете, похоже, у меня явно не хватает мастерства, чтобы справиться с этой нелегкой задачей…

— И неудивительно, было бы и вправду странно, если бы вам удалось так легко выпутаться из этакой сложной ситуации, — заметила она. — Я просила вас прийти сюда, дабы внести полную ясность в некоторые вопросы. Ваше присутствие в этом доме более нетерпимо. И вам придется его покинуть. Это единственное решение, какое возможно в сложившейся ситуации.

— Ах, мадам, что заставляет вас непременно искать столь легкие решения?! Уж не у Макиавелли ли вы научились действовать таким манером? А главное, отчего вы с таким упрямством пытаетесь увидеть во мне врага? Неужто причиной тому мои заверения, что я по-прежнему люблю вас? Но разве враг способен любить? Или, может, все это потому, что я пригласил мадемуазель де Франсийон прогуляться со мной по окрестностям? Но ведь мы с ней не говорили ни о чем, кроме живописи, и в самой куртуазной манере, какую только можно вообразить себе между людьми образованными и светскими…

— Но Луиза строит вам такие умильные глазки, — заметила Мари.

— Мне куда больше по сердцу ваши глаза… Ну полно вам, право, я вовсе не враг вам… Напротив, я самый верный ваш друг. А теперь подумайте-ка хорошенько! Я ведь уже говорил вам, что имею поручение от графа де Серийяка. И это истинная правда. Я должен приобрести для него Гренаду… Правда, генерал, похоже, вовсе не склонен уступить нам этот остров… Но я надеюсь на вашу помощь… Уверен, вам удастся убедить Дюпарке вернуться к этому разговору…

— Была бы крайне удивлена, если бы это и вправду случилось!

— Вы были бы удивлены?! Да нет, вы ошибаетесь, Мари, ведь на самом деле так оно и будет!.. Прошу вас, присядьте-ка вот сюда и послушайте хорошенько, что я вам скажу — но не как враг, а с тем вниманием, каким удостаивают друга, что является в ваш дом, желая быть вам полезным и оказать услугу…

Вопреки своей воле она послушно подчинилась. Успокаивая себя при этом: кто знает, может, и вправду она узнает из его уст нечто такое, что станет для нее настоящим откровением. Да и Мобре выглядел довольно необычно. Куда девалась его привычная насмешливая улыбочка, он был серьезен как никогда. Говорил степенно, со значением, как человек, весьма уверенный в себе. Даже расстался со своей привычной игривостью, обычным зубоскальством, какие неизменно скрывались за каждым сказанным им словом.

Поначалу она уселась с явной настороженностью, потом расположилась поудобней, с интересом приготовившись слушать, хоть и ни за что на свете не желая показать, что увлечена.

— Мне уже приходилось говорить вам, что я дипломат, — начал он. — А Макиавелли, дорогой мой дружочек, должно быть, уже просветил вас, что дипломаты — это люди, которые призваны предотвращать войны, хотя, правду сказать, именно они-то нередко и оказываются их виновниками… А вот мне, представьте, хотелось бы стать исключением из этого печального правила… Это единственное честолюбивое желание, каким я еще могу себя тешить… Вы спросите меня — если вам уже не случалось задавать себе этот вопрос ранее, — как, каким таким чудом художник-маринист вдруг сделался дипломатом… Вы знаете, что произошло у нас в Англии. Впрочем, почти то же самое, что и у вас во Франции… Когда в стране происходят революции, все, что было на дне, сразу всплывает на поверхность. И тотчас же начинается борьба за теплые места — на одном удобно располагается тот, кто не имеет на то никаких прав ни по достоинствам, ни по рождению, на другом оказывается человек вполне добродетельный и исполненный желания служить отечеству. Что поделаешь, Кромвель неизбежно, самой судьбою, обречен был увлечь в те водовороты, что создавало за кормой стремительное движение его корабля, людей самого разного сорта. Не скажу, что я и вправду полностью разделяю все его взгляды, — смеясь, добавил он. — И все-таки так уж случилось, что какая-то сильная волна вдруг подхватила меня и принесла к его берегу… Я почувствовал вкус к ремеслу дипломата… Есть ли нужда говорить вам больше? Я единственный дипломат, который хочет избежать войны! Единственный, кто наряду с любовью к своей родине желает блага и стране, которой завтра суждено стать ее другом и союзником. Вспомните, что я вам говорил: Кромвель назовет короля Франции своим братом! Да-да, Кромвель, простой гражданин моей страны!

— И что же дальше? — спросила Мари, помимо своей воли все больше и больше заинтересованная тем, что он говорил, ибо вдруг неожиданно для себя начинала видеть в Реджинальде человека куда более значительного, чем могла предполагать, в любом случае — человека, призванного сыграть в этом мире весьма важную роль. Он только что лишь чуть-чуть приоткрыл ей свою тайну… Теперь остается выяснить, можно ли ему верить. Ведь, в сущности, он признался ей, что является посланцем человека, который до настоящего времени считался врагом Франции! О чем же тогда вести речь?

Однако какой-то внутренний голос говорил Мари: «Но разве не благодаря ему Мартиника получила секрет отбеливания сахара, который обеспечит богатство острова и всех его колонистов? Не будь он искренним, какой, спрашивается, ему интерес делать мне признания подобного толка? Разве не предпочел бы он тогда оставить меня вместе с Жаком в полном неведении касательно его миссии и настоящих дел?»

— Вы спрашиваете, что же дальше? — продолжил он. — Думается, могу со всей твердостью заверить вас, что пройдет немного времени, и испанские владения на Антильских островах получат изрядную взбучку от английского флота. Падет Куба… Падет Ямайка!

Мари охватила страшная тревога. Теперь она жадно ловила каждое слово Мобре.

— Да-да, вы не ослышались, — медленно, с расстановкой повторил он, — я сказал, именно испанские. И, насколько мне известно, никакие другие…

Этакое утверждение из уст дипломата — не равносильно ли оно угрозе? Что помешает английскому флоту, которому сейчас нет равных на всех морях, атаковать французские владения тем же манером, каким они намерены поступить с испанскими? Кто в состоянии обуздать честолюбивые амбиции Кромвеля?

— Но послушайте, — заметила она, — ведь сам факт, что вы с такой настойчивостью подчеркиваете, будто эта участь уготована владениям испанским, и только испанским, думается, весьма красноречиво говорит о том, что там подумывали и о других владениях, а именно наших… Одно из двух: либо господин Кромвель вдруг проникся к нам каким-то особым великодушием и снисходительностью, что было бы весьма удивительно, либо он опасается приема, какой будет ему оказан, если он осмелится приблизиться к стенам наших фортов…

Реджинальд снисходительно улыбнулся и покачал головой.

— Неужели, Мари, вы и вправду думаете, будто такой форт, как Сен-Пьер, в состоянии оказать сопротивление тридцати — сорока вооруженным до зубов английским кораблям? Приходилось ли вам когда-нибудь видеть наши военные корабли? Нет, милая Мари, конечно, нет!.. А теперь послушайте меня хорошенько: я здесь как раз затем, чтобы избежать этой войны. Но только в этом случае мне придется предложить взамен нечто вроде… даже не знаю, как и назвать… ну, скажем, вознаграждения за убытки, компенсации, разменной монеты, что ли, генеральному штабу морского флота, которому, судя по всему, понадобится база на одном из французских островов, чтобы разделаться с Кубой и Сан-Доминго… И мне хотелось бы, чтобы этой компенсацией или разменной монетой непременно стала Гренада. Ведь, в сущности, что такое Гренада? Какая-нибудь пара сотен колонистов, не больше! Остров, который не приносит никаких барышей! Или, во всяком случае, где еще не сделали никаких серьезных вложений! Остров, населенный, если не считать этих двухсот колонистов, одними дикарями, но остров, который стал бы бесценным для английского флота благодаря глубоководной и отлично защищенной Каренажской бухте…

— Иными словами, вы хотите сказать, что мы могли бы купить себе покой в обмен на Гренаду?

— О нет, вовсе не в обмен, ведь я предлагаю купить его у вас по поручению господина де Серийяка!

— И как намерен поступить с ним господин де Серийяк?

Реджинальд сделал жест, призванный одновременно изобразить полное безразличие и глубокую скуку.

— Нам-то что за дело! К чему задавать себе подобные вопросы? Оставим это господину де Серийяку, пусть делает с ним все, что ему заблагорассудится!

— Но ведь, если он уступит затем Гренаду, французское владение, англичанам, это же будет настоящее предательство!

— Ах, Мари, дорогая моя Мари, ну к чему все эти громкие слова?! Заметьте, ведь именно с громких слов и начинаются все войны. Они вечно изрядно отличаются от реальности. Давайте сделаем предположение: вы продаете Гренаду господину де Серийяку и вам сразу удается избежать серьезного конфликта, в результате которого в руках англичан рискуют оказаться Мартиника, Гваделупа и все прилежащие острова. Это ведь и есть дипломатия, чистой воды дипломатия, разве не так? Вы отводите беду, защищаете своих подданных, помогаете сохранить человеческие жизни, предотвращаете голод и лишения… А уж как господин де Серийяк распорядится потом Гренадой — это его забота. Но называть господина де Серийяка предателем только потому, что он поступил бы таким же манером, как и вы, променяв этот остров на мир и покой, но только в более обширных пределах… это уж, увольте, чересчур… Неужто вам и вправду хотелось бы, чтобы этот благородный дворянин кончил на виселице?!

— Но я никак не могу взять в толк, — не унималась Мари, — как это такой всесильный человек, как господин Кромвель, позволил себе унизиться до переговоров с нами!

Он кинулся к ней и опустился на одно колено.

— Ах, Мари, — вскричал он, — милая Мари, вы не понимаете?! Неужто это правда? Неужто вы не догадываетесь, что по ту сторону океана и понятия не имеют о том, что творится сейчас в этих краях? Капитан Томас Уорнер, что заправляет делами на Сент-Кристофере, похоже, вообще забыл, что на свете существует Европа! Он пользуется советами одного приора, такого же пьяницы, как и он сам. И уж, во всяком случае, не от них Кромвель может получать достоверные сведения об истинном положении дел в этой части света. Протектор куда больше доверяет суждениям своего посланника, своего осведомителя, наделенного особыми полномочиями!.. И если я говорю вам, что я ваш друг, то надо мне верить, надо довериться мне во всем!

Коленопреклоненный у ее ног, он говорил все это с такой искренностью, с таким пылким, влюбленным, красноречивей всяких слов выдающим глубокие чувства взглядом, что ей показалось, будто он говорит правду.

Она улыбнулась. Если все это так, подумала она про себя, то ведь, если разобраться, это благодаря ей, благодаря дружбе, что связывает ее с этим человеком, им удастся отвести смертельную опасность, нависшую над Гваделупой и Мартиникой! И что такое, в сущности, Гренада в сравнении с нападением англичан на все французские владения в этих краях?..

Он не шелохнулся — он по-прежнему стоял перед нею, опустившись на колено, будто моля ее о помощи.

— Ну, хоть теперь-то, — вновь заговорил он, едва увидев, как на устах ее заиграла слабая улыбка, — хоть теперь-то вы поверили, что я и вправду друг вам? Если бы я вынашивал какие-нибудь коварные замыслы, разве дал бы я вам возможность получить секрет отбеливания сахара? Разве стал бы я делать вам такие признания, не будь у меня уверенности, что в вас я найду человека, который сможет меня понять? Ведь теперь вы знаете обо мне вполне достаточно, чтобы бросить меня в одно из мрачных подземелий Сен-Пьера, где со мной обращались бы как со шпионом. Слов нет, это вряд ли понравилось бы господину Кромвелю… Но главное, все это время я вынужден был бы оставаться в бездействии и в конце концов не смог бы осуществить своего замысла — избежать войны и решить самые сложные вопросы мирным путем…

Не было сомнений: он не лгал. Внезапно ее словно осенило. Ах, как напрасны были все ее страхи! Она-то думала, будто сюда явился влюбленный, видела в нем просто чересчур настойчивого любовника, а на самом-то деле это оказался тонкий дипломат, которому доверена важнейшая миссия. Как же глупа она была, вообразив, будто он вознамерился соблазнить Луизу! Человек такого ума и таких здравомыслящих суждений!

— Могу ли я рассчитывать на вашу помощь, чтобы убедить генерала продать господину де Серийяку Гренаду?

— Но почему бы вам не поговорить с ним самому?

— Вы же сами видели, я уже попытался, но он, похоже, ничуть не склонен не только расставаться с Гренадой, но даже вести об этом хоть какие-то переговоры. По правде говоря, мне не хотелось бы повторять господину Дюпарке то, что я сказал вам, движимый одной лишь нежной к вам привязанностью… Ведь мужчина, генерал-лейтенант, никогда не сможет посмотреть на вещи теми же глазами, что женщина, подруга, какие бы услуги я ему ни оказывал. Но я слыхал от людей, да и сам вполне уверен, что если вы пожелаете мне помочь, он согласится уступить Гренаду…

— Да, пожалуй, если я стану настаивать, — согласилась она едва слышно, — он не сможет мне отказать.

Он взял ее руки в свои.

— Ах, Мари, мощь Англии растет день ото дня. Но пока я жив, с вами не случится никакой беды. Я буду давать вам советы. Я сделаю из вас самую могущественную женщину!

— Но мой муж и так обладает огромной властью…

— Я знаю вам цену, Мари, и знаю, что говорят о вас люди. Я беседовал с этим бандитом Лефором, и он тоже говорил мне о вас!.. Не будь вас, чем был бы сейчас генерал? И где? Возможно, уже мертвецом или все бы еще томился в неволе!.. Это вы должны править островом… Пусть через него, его устами, но только вам по плечу по-настоящему распоряжаться делами на острове, решать его судьбу. Послушайте же меня, последуйте моим советам, и вы никогда об этом не пожалеете! Подумайте о будущем вашего малыша Жака!

Она внимала каждому его слову. Ею снова овладели неясные мечты о безраздельной власти.

— Так что же, способны ли вы довериться мне? — переспросил Реджинальд.

И на сей раз она уже утвердительно кивнула головой. Он поднялся, положил руки ей на плечи — она слегка обняла его за шею. Он смотрел на нее с высоты своего роста. Когда она подняла лицо, он наклонился и впился губами в ее губы.

Когда они расцепили объятья, она проговорила:

— Я прошу вас только об одном, Реджинальд, будьте осторожны! Осторожность и еще раз осторожность! Не будем рисковать по пустякам, чтобы не проиграть в крупной игре! Чтобы не разрушить все наши замыслы!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Кавалер де Мобре добивается своих целей

Жюли с кавалером скакали бок о бок и уже приближались к Замку На Горе. Субретка еще была бледна от паломничества, что совершили они по дороге из Сен-Пьера в места, с какими у Жюли и без того было связано множество воспоминаний самого приятного свойства.

После полудня он несколько часов рисовал в форте, пробежался по всем его переходам и закоулкам, посетил склад боеприпасов, расспросил о том, как действуют железные каронады, камнеметы, сделал наброски формы французских солдат, принадлежащих к разным родам войск: ландскнехтов, уланов, канониров и ополченцев… И ни на минуту не переставал сыпать вопрос за вопросом, издавать восхищенные возгласы, выражая так свое самое искреннее изумление — к примеру, когда ему сказали, что в случае нападения с моря огонь из форта Сен-Пьер будут поддерживать и орудия, размещенные в Замке На Горе.

— Этот лейтенант Мерри Рул, которого мы видели издалека, — поинтересовался, — это ведь тот самый всадник, что я встретил на дороге по пути в замок, не так ли? Вы ведь, кажется, говорили мне, будто у него было намерение приобрести остров Гренаду?

Служанка одним словом подтвердила его предположение.

— …Что же до капитана Байарделя, которого вы описали мне как этакого несравненного полководца, то, увы, похоже, мне так и не суждено увидеть его воочию! Что поделаешь, в такой краткий визит можно надеяться осуществить лишь три четверти того, что хотелось бы… Но не кажется ли вам, Жюли, что вы несколько преувеличиваете, осыпая капитана столь лестными похвалами? Вы ведь, кажется, даже говорили, будто это он помог Лефору освободить генерала Дюпарке, не так ли?.. Любопытно было бы узнать, как это ему удалось? И что за роль он вообще сыграл во всей этой истории?

Как-то вяло, без всякого удовольствия, Жюли ответила на его вопросы. Рассказала, как Ив со своими флибустьерами высадился на острове, а благодаря вмешательству Байарделя из форта не раздалось ни единого выстрела.

— Мне доводилось встречаться с Ивом Лефором, — заметил он. — А послушать вас, так можно подумать, будто это ему можно приписать все заслуги в успешном осуществлении этой операции. Байардель же, по сути дела, не сделал ровным счетом ничего — разве что дал команду не стрелять. Да и чем он, в сущности, рисковал? Разве поблизости не было лефоровских флибустьеров, которые в случае чего могли бы его защитить?..

В ответ она лишь вздохнула.

— Уж не воображаете ли вы, — снова принялся за свое кавалер, — что если бы остров атаковали с моря, то капитан Байардель мог бы и вправду дать решительный отпор? Ведь, насколько я понимаю, в его распоряжении нет ничего, кроме каких-то жалких баркасов!.. Кстати, о Лефоре… А какие у него отношения с генералом? Как вы думаете, примчался бы он сюда, потребуйся тому его помощь? Вам ведь, должно быть, известно, что он теперь командует весьма мощным кораблем, «Атлантом», с шестьюдесятью четырьмя пушками на борту. Это самый грозный крейсер на всем Карибском море!

— Не знаю, — созналась она, — по правде говоря, я ведь не очень-то разбираюсь в военной стратегии… Вам бы лучше расспросить обо всем самого генерала…

— Боже мой, как же я сам об этом не подумал! — проговорил он. — Конечно же, милочка, если он скоро вернется и у нас будет время поговорить с ним до моего отъезда, я не премину последовать вашему разумному совету! А вы, оказывается, прехитрая бестия!

И он расхохотался без всякой видимой причины, чем немало озадачил Жюли…

— Я вот тут подумал про этого Мерри Рула… Похоже, не видать майору острова Гренада как своих ушей, но зато в виде возмещения убытков он, скорей всего, получит руку мадемуазель Луизы де Франсийон!

— С чего это вы взяли?

— Да так, мизинец подсказал… Да-да, скажем, именно мизинец. Мне ведь все известно, крошка. Черт побери, вот вы, к примеру, подслушиваете же вы под дверьми, чтобы знать, что происходит в доме… Почему бы, спрашивается, и мне тоже не обзавестись кое-какими сведениями доверительного свойства, а?.. Вот я и говорю вам, что мадемуазель, если возникнет такая нужда, послужит утешением майору Мерри Рулу…

— Да быть того не может!

— Хотелось бы мне знать, по какой же такой причине вам кажется, будто этого никак не может случиться…

— Да хотя бы потому, — ответила Жюли, — что уже мне ли не знать мадемуазель Луизу… Если честно сказать, я даже очень привязалась к ней душой… Прежде-то мне бы и в голову не пришло, будто она может быть такой нежной, такой чувствительной… А вот намедни вечером, подумать только, захожу я к ней комнату, а она опустилась на скамеечку для молитвы и плачет горькими слезами…

— Плачет?..

— Как слышали, сударь, так и было. Я спрашиваю: что это с вами такое случилось? А она тут же поднялась с колен да как бросится мне на шею. Но не думайте, будто она перестала плакать, совсем наоборот. Не поверите, весь корсаж мне слезами залила. Мадемуазель Луиза любит вас, кавалер, вот дела-то какие! Она сама мне призналась. Она вас любит, а плакала она потому, что вы собираетесь вскорости от нас уехать. Так что Мерри Рулу-то она непременно откажет, тут и думать нечего…

— Да полноте! — возразил Реджинальд. — Уж генерал с мадам Дюпарке не преминут найти такие доводы, против коих она никак не сможет устоять, вот так-то! Не сомневаюсь! Можете вполне положиться на мои предсказания.

— И это все, что вы нашли сказать? Ну и тип же вы, сударь! Я ему рассказываю, что эта девушка души в нем не чает, можно даже сказать, просто влюблена без памяти, а он и бровью не повел, будто это его совсем даже и не касается… Ну, мыслимое ли это дело?

— Боже милостивый, — цинично возразил он, — да меня все любят без памяти. Тут уж ничего не поделаешь. Вот и вы, Жюли, вы ведь тоже в меня влюблены, правда, вы пока еще этого не знаете, но очень скоро и сами поймете. Что ж, прикажете мне всякий раз волноваться и поднимать из-за этого шум?

— Сожалею, благородный кавалер, что не могу вам ответить, как вы того заслуживаете, что поделаешь, положение не позволяет. И все же, была не была, позволю себе заметить, что мадемуазель де Франсийон для мужчины вроде вас очень даже завидная партия. Да и генерал с мадам никогда бы вам не отказали, попроси вы ее руки… И вдобавок ко всему, вы навсегда остались бы у нас в замке…

— Вот видите, как вы ко мне привязались! — смеясь, воскликнул он.

— Что ж, вы вольны воображать себе все, что вам угодно. Но, хотите верьте, хотите нет, у меня и вправду просто душа болит за эту несчастную малютку, мадемуазель де Франсийон. А уж если судьбе будет угодно отдать ее в руки этого толстяка Мерри Рула, тогда она вовсе пропала… Послушайте, кавалер, ну почему бы вам на ней не жениться?!

— Нет, — твердо отрезал он. — Я женюсь только тогда, когда вконец устану от чужих жен.

На какое-то мгновенье она, казалось, полностью погрузилась в какие-то свои мысли. Она думала о Луизе. Отчаянье мадемуазель де Франсийон и вправду глубоко ее тронуло. Она искренне сочувствовала ее страданиям. Девушка казалась ей слишком нежной, слишком хрупкой, слишком незащищенной, чтобы выдержать удар, что, судя по всему, уготовила ей судьба. Она видела в юной аристократке натуру, в корне отличающуюся от ее собственной, даже в некотором смысле и вовсе противоположную.

— Ну и что, — заметила она наконец, — все равно истинно благородный дворянин сжалился бы над бедняжкой и поступил бы так хотя бы ради того, чтобы сделать ее счастливой…

— Вот-вот! — возразил Мобре. — Иными словами, вы советуете мне навеки связать себя нерасторжимыми узами с этой крошкой, дабы она не очутилась в постели этого скучного толстяка, майора этого острова. Так вот, и думать об этом забудьте! Эта ваша мадемуазель де Франсийон, мало того что она не замедлит смириться со своей участью, она еще и найдет себе немало утешений, что заставят ее мигом забыть о своей мимолетной страсти!.. Я ведь скоро снова сюда вернусь. Но тысяча чертей! Ну-ка посчитаем… Одна… две… три… Черт побери, три женщины будут ждать здесь моего утешения!.. Нет, увольте, это уж слишком! Послушайте, милочка, ведь и мои силы тоже не безграничны!

Они уже доехали до крутого поворота, за которым их взорам открывался замок. И сразу замолкли. Жюли первой миновала главные ворота и сразу же заметила коня, вокруг которого хлопотал Кенка. Животному, судя по всему, пришлось проделать неблизкий путь, ибо пот покрывал всю шерсть вокруг седла большими белесыми пятнами.

— Это лошадь генерала! — сообщила она. — Выходит, господин Дюпарке уже вернулся…

Кавалер с трудом сдержался, чтобы не кинуть свою лошадь на попечение Жюли, так не терпелось ему поскорее увидеться с губернатором. Он предоставил служанке возможность самой спешиться, потом, нарочито не спеша, тоже спрыгнул на землю. Медленно направился к Кенка, отдал несколько распоряжений касательно ухода за своим конем, вытащил из седельной сумки свои бумаги и, не обращая уже никакого внимания на Жюли, будто ее и вовсе не было на свете, зашагал к дому…

Мари, заслышав, как они подъезжали, уже поджидала его. И сразу бросилась к нему.

— Жак вернулся, — сообщила она. — Он переодевается с дороги. У меня было время поговорить с ним насчет Гренады…

— И что же? — вполголоса поинтересовался он, на сей раз не в силах ни обуздать своих чувств, ни скрыть тревоги.

— Мне удалось убедить его…

Реджинальд с облегчением вздохнул и вновь обрел свою обычную улыбку.

— Надеюсь, вы не рассказали ему ни слова из того, что я доверил вам давеча… Это секрет… Секрет, который должен остаться только между нами.

— Нет, Реджинальд. Я ничего ему не сказала. Только дала ему понять, что мы с вами говорили насчет уступки Гренады господину де Серийяку и что вы просветили меня на этот счет. Гренада, надежно укрепленная господином де Серийяком, стала бы для нас солидной поддержкой в случае нападения на острова. Ведь не секрет, что мы все свое внимание уделяем Мартинике и волей-неволей вынуждены порой пренебрегать Гренадой. А когда нам не придется более тревожиться о Гренаде, мы сможем еще больше сделать для Мартиники… И вдобавок ко всему наши дети все равно получат недурное наследство и с того, что у нас останется…

— Тем более что господин де Серийяк заплатит вам весьма приличную цену… Благодарю вас, Мари… Я не ошибся в вас! В одном вашем ноготке больше мудрости, чем в головах всех прочих обитателей Мартиники, вместе взятых!

Демарец уже принес на подносе прохладительные напитки, когда в гостиной появился генерал. Он был в веселом расположении духа и с довольным видом потирал руки.

Сразу заметив гостя, он тотчас же направился к нему и, протянув руку для приветствия, воскликнул:

— Добрый день, кавалер! Весьма рад вас видеть. Я без остановок доскакал сюда от самого Форт-Руаяля. И уж думал, что вконец загоню свою лошадку, пробираясь по самым труднодоступным местам, но мне так хотелось вернуться до вашего отъезда…

— Вы, должно быть, смертельно устали, генерал.

— Смертельно, другого слова и не подберешь… И еще с этой проклятой подагрой — вот уж воистину подвиг!

— От всего сердца благодарю вас, генерал. Я тоже счастлив и в восторге от вашего восхитительного гостеприимства. Я наслаждался здесь всеми радостями, каких только можно было пожелать, и к тому же успел немало потрудиться!

— Тем лучше, весьма рад!.. Но я не намерен вас отпускать, не выполнив прежде самого сокровенного вашего желания… Сейчас мы с вами выпьем пуншу… Демарец, подайте-ка пунш.

Он указал Мобре на стул, и тот немедленно уселся. Генерал устроился подле него.

— Ну так что же? — поинтересовался кавалер. — Удалось вам повидаться с моими голландцами?

— Да, я встречался с капитаном «Мадейры» и видел ваших голландцев. Все устроилось самым наилучшим образом. Вы и представить себе не можете, как я вам признателен. Десять из этих голландцев уже работали на южных сахароварнях. Они немедля взялись за дело. Первые пробы были сделаны при мне, в присутствии отца Бонена, главы иезуитов Форт-Руаяля. И результаты превзошли все наши ожидания!

Он был счастлив как ребенок, и эта радость вызвала улыбку на устах Реджинальда. Генерал протянул ему бокал, взял другой себе и, прежде чем поднести его ко рту, проговорил:

— За ваше здоровье и ваши успехи. Я в неоплатном долгу перед вами, кавалер, и никогда не устану это повторять! Теперь торговля наша пойдет в гору! Это принесет процветание всем колонистам острова, а стало быть, и всей Мартинике!..

Он отпил глоток напитка, в котором плавала четвертинка лимона, потом снова обратился к гостю:

— Итак? Вас по-прежнему интересует Гренада?

— Более чем когда бы то ни было прежде, — заверил его Мобре. — И вот по какой причине: если бы мне удалось, генерал, убедить вас вступить в переговоры с господином де Серийяком, которые не потребовали бы слишком много времени, я мог бы скорее стать свободным, иначе говоря, покончить со своей миссией и наконец обосноваться здесь, на острове, воспользовавшись концессией, что вы любезно пообещали мне предоставить…

— Кстати, теперь у меня уже есть кое-что для вас на примете. Очень доходные земли. Пригодные как для индиго и табака, так и для сахарного тростника… Да-да, вот видите, я уже все обдумал!

— Я очень рад, генерал! Теперь вам остается только решиться уступить мне Гренаду. А потом небольшое путешествие до Сент-Кристофера и обратно — и вот я уже колонист!

Дюпарке снова взял свой бокал, не спеша потянул пунш и заметил:

— Я говорил об этом деле с моей женой. Признаться, я отнюдь не был склонен расставаться с этим островом… Но в конце концов мадам Дюпарке нашла весьма убедительные доводы, и мне пришлось согласиться, тем более что вы вполне заслужили мою самую искреннюю признательность. Итак, я готов продать вам этот остров как доверенному лицу, представляющему интересы господина де Серийяка. Думаю, мы быстро с вами придем к согласию касательно условий продажи. Единственное, что меня беспокоит, это каким манером господин де Серийяк предпочтет со мной расплатиться.

— С этим у нас не будет хлопот! Половину суммы я передам вам из рук в руки наличными, а на другую половину выпишу вексель.

— Превосходно, сударь! Мы с вами уладим все эти дела после ужина. Я намерен послать Демареца в Сен-Пьер за Дени Меланом, юристом, а потом вы сможете покинуть нас, когда вам будет угодно…

В тот момент в комнату вошла Мари. И сразу прочитала по лицам обоих мужчин, что они весьма довольны друг другом. Жак пояснил ей, к какому решению они только что пришли.

Однако в ответ она воскликнула:

— Но вы так устали, генерал! Почему бы вам не отложить все это дело до завтра? Думаю, господин де Мобре вполне может подождать еще один день… И потом, подумайте о бедном Дени Мелане, ему ведь как-никак уже стукнуло шестьдесят… Согласитесь, просить человека в таком преклонном возрасте проделать верхом путь от Сен-Пьера до замка, да еще глубокой ночью…

— Разумеется, — согласился Реджинальд. — Мы вполне можем заняться этим завтра. И даже, если вам будет угодно, генерал, вместе спустимся в Сен-Пьер и посетим этого юриста… Я намерен откланяться и пуститься в путь послезавтра спозаранку.

— Послезавтра так послезавтра, это как вам будет угодно, — ответил генерал.

Кавалер поднял голову и увидел, что к ним неслышными шагами приближается мадемуазель де Франсийон. Она услыхала последнюю фразу и судорожно прижала руки к груди. Она была бледна как полотно.

Реджинальд де Мобре же тем временем расспрашивал генерала насчет караибов. Он интересовался, правда ли, что нет никаких оснований опасаться племен, занимающих северную часть этого острова, и не предпринимали ли они когда-нибудь попыток вторгнуться в южную часть.

— Нет, ни разу, — ответил Дюпарке, — никогда. Хотя это вовсе не значит, будто им можно полностью доверять. Несмотря на все наши соглашения, они вполне способны спуститься в один прекрасный день с холмов и перерезать глотки всем нашим колонистам. Но я принял на этот случай свои меры предосторожности. Я намерен надежно укрепить этот замок, сделать его еще более неприступным, чем сейчас. Кстати, кавалер, если желаете, пойдемте со мной, и я покажу вам постройки, которые задумал возвести здесь, чтобы в них могли постоянно жить две сотни вооруженных солдат, и место, где я размещу батарею из двадцати пушек, в случае атаки с моря они смогут поддерживать своим огнем боевые действия из форта Сен-Пьер.

— Подумать только! — удивился Реджинальд. — А мне и в голову не приходило, что у вас есть подобные намерения. И как вы полагаете, скоро ли вам удастся завершить ваши приготовления?

— Месяца через два. Здесь, в этих краях, никогда не следует тратить времени попусту. Если некоторым деревьям требуется десяток лет, пока они начнут приносить плоды, — что ж, ничего не поделаешь, но вот по этой-то самой причине и следует сажать их, не теряя времени! Здесь даже час потеряешь — и уже ничего не наверстаешь никогда… Пойдемте же, кавалер…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Последняя ночь кавалера де Мобре в Замке На Горе

Итак, жребий брошен. Он возвращается на «Мадейру». Завтра утром спозаранку он покинет Сен-Пьер, а оттуда отправится прямо в Форт-Руаяль, чтобы сесть на корабль.

Вот о чем думал кавалер де Мобре, сидя один у себя в комнате и рассеянно перебирая рисунки, что он успел сделать в разных уголках острова. Он был весьма доволен собою. Генерал не на шутку удивился бы, догадайся он, насколько хорошо понял гость все его объяснения касательно задуманного им переустройства и дальнейшего укрепления Замка На Горе. На самом же деле Реджинальд даже набросал — конечно, небрежно, одними штрихами, но, сразу чувствовалось, знающей рукой — все строения, что вырастут вскоре подле сахароварни, чтобы разместить в них две сотни солдат, как, впрочем, и саму батарею. Зато рисунок, на котором был изображен сам форт, оказался прямо-таки шедевром скрупулезной точности.

Однако более всего радовала душу господина де Мобре купчая, подтверждающая, что Жак Диэль Дюпарке, верховный правитель и владелец Мартиники, уступает в пользу господина де Серийяка остров Гренаду. Бумага была составлена по всей форме, с соблюдением всех требований закона, и ею Реджинальд дорожил куда больше, чем всеми прочими трофеями!

Со всеми предосторожностями, каких требовали предметы столь драгоценного свойства, он аккуратно завернул рисунки и положил пакет под подушку.

Потом подумал: интересно, придет ли нынче Жюли помочь ему скоротать ночные часы, которые всегда тянутся так медленно? Не теряя надежды на приятную компанию, он проверил, открыта ли дверь и не запер ли он ее по рассеянности на ключ.

Потом решил раздеться и лечь в постель.

Он начал расстегивать камзол. Освободил из плена мнущей их плотной ткани каскады лент и кружев, когда вдруг услыхал робкий стук в дверь. На мгновенье прервал свое занятие и прислушался, но шум затих, чтобы минуту спустя возобновиться, но уже в виде каких-то едва слышных жалобных вздохов.

Реджинальд нахмурил брови. Он не был встревожен, скорее озадачен. Потом до него донесся звук, похожий на приглушенный смех, и на сей раз ему пришло в голову просто-напросто взять и повернуть ключ. В конце концов, если Жюли имела намеренье прийти и развеять его одиночество, у нее не было ни малейших резонов ломать под дверью эту комедию. Что бы могли означать такие странные повадки? Потом подумал, может, это какой-нибудь домашний зверек заблудился в доме и теперь пытается найти дорогу назад, но тут же вспомнил, что ни разу не встречал здесь ни кошек, ни собак.

«Ну и пусть себе!» — подумал он про себя.

И, скинув камзол, тщательнейшим образом разложил его на банкетке. Едва покончил он с этой непростой операцией и выпрямился во весь рост, как дверь в комнату растворилась, и он увидел, как в нее буквально пулей влетела какая-то человеческая фигура. На мгновенье он будто окаменел, не узнавая ни Мари, ни Жюли в очертаниях этой тоненькой, стройной фигурки с руками, плотно прижатыми к лицу.

— Итак? Извольте объяснить, что все это значит! — не сдержал он восклицания.

Луиза де Франсийон подняла к нему залитое слезами лицо. И с трудом сбивчиво пробормотала:

— Ах, умоляю вас… Не поднимайте шума… Это все Жюли…

Он выпрямился, сложил на груди руки и принял строгий вид.

— Жюли? — переспросил он. — Не понимаю, при чем здесь Жюли! И вообще объясните же наконец, как прикажете все это понимать!

— Майор… Это Жюли меня заставила… Она мне все рассказала. Прошу вас, не надо, не уезжайте.

Она рухнула у изножья кровати, бессильно поникла и снова закрыла лицо руками, комкая в них тонкий, как паутина, платочек. Все тело ее сотрясалось от безутешных рыданий. Время от времени, в краткие передышки между горестными всхлипываниями, с уст ее срывались какие-то едва слышные стоны, похожие на жалобные крики раненой или попавшей в неволю птички.

— Послушайте, Луиза, — заметил он, — хотелось бы мне знать, отдаете ли вы себе отчет в том, что делаете? Уже ночь. Весь замок давно спит — чем, кстати, и следует заниматься в этот час всякому, кто не ищет приключений. А вы в комнате у мужчины! И явились сюда по доброй воле! Вообразите себе, что подумали бы о вас ваша кузина и ваш кузен, узнай они о вашем поведении, застань они вас здесь, у меня! Вы были бы непоправимо скомпрометированы! Безвозвратно! А я? Вы подумали, в какое положение вы поставили бы меня?!

Он поспешно отошел прочь, оставив ее на полу подле кровати. Потом, вдруг охваченный каким-то подозрением, кинулся к двери и резко раскрыл ее. На площадке никого не было — впрочем, мрак был таким густым, что было бы странно пытаться разглядеть там что бы то ни было, — однако откуда-то со стороны лестницы до него донеслось какое-то странное частое шуршанье. На цыпочках он пересек площадку и перегнулся через перила. Но не успел он заглянуть вниз, как тут же услыхал, как где-то захлопнулась дверь. Судя по расположению комнаты, насколько он мог сориентироваться в кромешной темноте, эта была спальня Жюли.

Он вернулся к себе и подошел к Луизе.

— Послушайте, Луиза, — обратился он к ней, — объясните же мне наконец, что произошло. Успокойтесь, не спешите. И главное, не бойтесь… Ведь я спрашиваю вас об этом, преследуя как ваши, так и свои собственные интересы. Нам с вами никак не пристало оказаться жертвами какой-то пошлой интриганки… Если вы будете скомпрометированы, то и сам я тоже по вашей милости окажусь в положении весьма щекотливого свойства…

— Ах, простите меня! Умоляю, простите меня, кавалер!.. Клянусь, я не виновата. Это не я, это все Жюли…

— Хорошо, успокойтесь, я вам верю, Луиза! Но объясните же наконец все по порядку! Что такого сделала Жюли?..

— Я поднялась к себе в комнату и уж было совсем приготовилась лечь в постель, как вдруг ко мне является Жюли… Она редко заходит ко мне в такой поздний час, после ужина, но я ничуть не виню ее за это, ведь я сама дала ей повод, поделившись своими горестями. И она мне все рассказала…

— Что все?

— Ну, то, что вы ей сказали…

— Ничего не понимаю, — удивился он, мастерски разыгрывая полное недоумение. — Но я ей ровно ничего не говорил!

— О вашем отъезде…

— Ах, Боже мой, ну конечно же, я уезжаю! Согласитесь, не могу же я навеки поселиться в этом замке! Хозяева были очаровательны, все было очень мило, но всему бывает конец, и к тому же у меня есть дела, которыми я должен заняться совсем в других краях… Впрочем, я ведь очень скоро снова сюда вернусь. Возможно, не пройдет и пары месяцев…

— Это правда?

— Клянусь честью! Ну же, Луиза, продолжайте. Что же случилось дальше? Должно быть, Жюли рассказала вам что-то еще, чтобы привести вас в этакое печальное состояние.

— А еще она сказала, будто мой кузен и моя кузина собираются выдать меня замуж за майора Мерри Рула. Это правда? Я поняла, что это вы убедили ее, что так оно и будет.

Он недоуменно пожал плечами и отошел прочь.

— Но как же мог я узнать о намерениях ваших родственников? Полно. Луиза, будьте же благоразумны, неужели вы и вправду думаете, будто они стали бы посвящать меня в семейные планы такого сорта?

— Откуда мне знать… Случайно, в разговоре кузен мог сказать вам что-то об этом…

— Да нет, ну что вы… Поверьте, все это козни Жюли. Здесь нет ни слова правды! И что же еще успела она вам наговорить? Может, она поведала вам и резоны подобного брака?

— Да, так оно и было. Она сказала, будто вы купили Гренаду по поручению какого-то знатного вельможи. А Мерри Рул, он тоже имел виды на Гренаду. А поскольку кузену нет никакого интереса ссориться с майором, то якобы в качестве утешения и чтобы возместить ему нанесенный ущерб, он предложит ему этот брак, который польстит Мерри Рулу. Так мне сказала Жюли…

— Подумать только! Ну и фантазия же у этой субретки! Если бы она могла говорить достаточно громко, чтобы ее было слышно в Европе, она без труда перессорила бы между собой все страны света. И что же дальше?

— Дальше?.. Так вот, — застенчиво продолжила Луиза, — сообщив мне все это, она и говорит: «Есть только одно средство, мадемуазель, чтобы избежать этого брака, — выйти замуж за кавалера де Мобре».

— Ах, вот как?! — от души расхохотавшись, воскликнул он. — В самом деле?!

— Это ее слова, — смущенно потупившись, промолвила она. — А потом она добавила: «Положитесь на меня. Пошли со мной. Я сама отведу вас к нему. Расскажите ему все, что у вас на сердце, то, что вы рассказали давеча мне…» Она дотащила меня прямо до вашей двери, а потом насильно втолкнула к вам в комнату!

— И что же она говорила вам обо мне?

— Ах, сударь! Я не смею повторить…

— Так надо. Вы должны мне это сказать. Разве вы уже забыли о нашем договоре? Ведь между нами не должно быть никаких секретов, никаких недомолвок — только полная откровенность.

Луиза опустила голову и призналась:

— Позавчера мне сделалось так грустно на душе, меня охватило такое отчаяние, что я бросилась ей на шею, будто она могла меня спасти, и призналась ей, что люблю вас…

— Выходит, — слегка помолчав, снова заговорил он, — насколько я понял, вы пришли сюда, чтобы сказать мне, что любите меня, и все это следуя советам Жюли, не так ли? Интересно, какие же цели могла преследовать эта девица?

— Ах, нет, никаких таких целей, просто из сострадания ко мне. Я ведь и вправду люблю вас, кавалер де Мобре, я люблю вас так сильно, что временами мне кажется, что я уже не смогу более жить в этом доме, когда вы его покинете. Нет, у меня не хватит сил, я предпочту бежать отсюда куда глаза глядят… Лучше уж вернуться во Францию, чем выносить насмешки моей кузины…

Она глубоко вздохнула, потом продолжила:

— Вы ведь и сами видели, как она третировала меня, как разгневалась, когда увидела бантик из ваших лент в моей бутоньерке!.. Можно подумать, будто она сама тоже влюблена в вас без памяти. Ах, не знай я ее так хорошо, не будь я уверена, что она всем сердцем любит генерала, я бы и вправду подумала, что и она тоже влюблена в вас и сгорает от ревности ко мне, к моей молодости.

— Вздор!.. — воскликнул он. — Все это чистейшей воды вздор! А вот что меня и вправду тревожит, так это, как бы этой самой Жюли не взбрело в голову послать вас ко мне, а самой тем временем предупредить генерала с супругой, дабы таким манером скомпрометировать нас обоих и вынудить вступить в брак поневоле. Полагаю, такого рода сделка не подойдет ни вам, ни мне. Не так ли?

— Нет, разумеется, нет, — послушно ответила она голоском, по которому нетрудно было догадаться, что она пошла бы на все, только бы выйти замуж за прекрасного кавалера.

— В таком случае, — продолжил он, — вам надобно без промедления вернуться к себе. Ведь нельзя же допустить, чтобы вас застали у меня в комнате.

При этих словах она вдруг вся напряглась, натянулась как струна, сжала кулачки, крепко впилась острыми ноготками в покрывало, будто в ужасе, как бы ее силой не утащили из этой комнаты.

— Нет, прошу вас, — каким-то вдруг изменившимся, резким голосом взмолилась она. — Еще минутку… Позвольте мне еще хоть немного побыть подле вас. Не прогоняйте меня прочь… Сюда никто не придет, уверяю вас. Я не хочу уходить…

Она утерла слезы. Мало-помалу делались менее заметны красноватые круги под глазами, свидетельства долгих безутешных рыданий. И она снова обрела всю привлекательность, всю свежесть, свойственные ее молодым годам. От нее исходила какая-то неуемная энергия, какую трудно было предположить в девушке, столь безвольной с виду и столь хрупкого сложения.

— Нет-нет, вам никак нельзя оставаться здесь. Я не могу доверять этой субретке, она способна на все. Представьте, если нас застанет ваш кузен! Он ведь способен убить нас обоих!

Похоже, она начала мало-помалу возвращаться к реальности, тем не менее проговорила:

— Пусть он убьет меня, мне все равно… Но вас?! Ах, нет, никогда бы себе не простила, если бы по моей вине с вами случилось какое-нибудь несчастье…

— Вот именно! Об этом я и говорю! Поэтому-то вы и должны немедленно вернуться к себе!

Он схватил ее за запястья в тот самый момент, когда она менее всего этого ожидала, и попытался было поднять ее на ноги, но она воспротивилась этому столь упорно и столь отчаянно, что ему удалось лишь чуть-чуть оторвать ее от кровати.

— Меня хотят выдать замуж за Мерри Рула! — простонала она. — А я… я люблю только вас одного, вы должны защитить меня. Вам надо остаться здесь… Разве я вам не нравлюсь? Да, я знаю, я вам совсем не нравлюсь!.. И все же вы были так учтивы со мной там, на Морн-Фюме… Мне показалось… Ах, Боже мой, и зачем только вы говорили со мной тогда об этих ваших озерах, о счастливых молодых супругах, что наслаждаются счастьем в сиреневой дымке шотландских просторов! И неужели после всего этого вы не помешаете им, вы позволите им выдать меня замуж за этого толстого майора, которого я не люблю и которого я всегда даже видеть не могла без отвращения?!

Он уселся подле нее, обнял за плечи и принялся убаюкивать, как дитя.

— Ну полно вам, Луиза, будьте же благоразумны, — нежным голосом проворковал он. — Попробуйте взглянуть на вещи здраво. Поверьте мне, ни у кого и в мыслях нет выдавать вас замуж за Мерри Рула. Правда, завтра мне придется уехать, но ведь я уже сказал вам, что через два месяца, а может, даже раньше, непременно снова вернусь сюда. Ну согласитесь, черт побери, не может же быть, чтобы они успели выдать вас замуж за пару месяцев, ведь так? А потом я снова вернусь, и уж тогда никто не посмеет вас обидеть…

Она подняла к нему свое заплаканное лицо и в каком-то безумном порыве, с которым не в силах была совладать, неумело приникла губами к его губам.

Обычно кавалеру хватало любой малости, чтобы тут же поддаться искушению. И он ответил на ее поцелуй — умело, со знанием дела и тут же захватив инициативу в свои руки.

И открыл ей нечто такое, о существовании чего она доныне не могла даже подозревать. Теперь уже было ясно, что в жилах ее был не лед и даже не талый снег, а текла живая, трепещущая ртуть. Ногти ее проникли сквозь тонкую ткань его украшенной лентами и кружевами рубашки и впились в кожу кавалера. Это была боль, которая была ему по сердцу, она возбуждала нервы, будоражила плоть.

В ответ он тоже принялся ласкать ее. Но стоило его пальцам лишь слегка дотронуться до этой гладкой, атласной кожи — кожи, что не знала доныне иных прикосновений, кроме прикосновений к ее телу тканей, из которых была сшита ее одежда, — как девушка тут же вздрогнула, словно от удара, затрепетала и с пылкой страстью и наивной неискушенностью, что пришлись так по нраву Реджинальду, самозабвенно отдалась его любовным играм.

Рукою скульптора он водил по ее телу, будто пытаясь довести до совершенства и без того прелестные формы. Она ничуть не сопротивлялась, полностью подчинившись его власти.

«Нет, — думал про себя Реджинальд, — никогда я не сделаю ее своей любовницей. Но должен же я хоть как-то ее успокоить… Да-да, нельзя отпускать ее в таком возбуждении, надо ублажить девушку, утолить это вспыхнувшее в ней любовное желание… А потом, когда я снова вернусь, кто знает…»

И его опытные, с утолщенными суставами пальцы все гладили и гладили тонкую, нежную кожу, распаляя возбужденную плоть, опьяняя девушку и заставляя ее всем телом трепетать от страсти.

Когда он добрался до самых сокровенных мест, она как-то хрипло вскрикнула, уверенная, что теперь наконец познала наивысшее наслаждение, безраздельно отдавшись ласкам своего любовника. Чуть позже он заметил, что пыл ее иссяк, возбуждение мало-помалу улеглось и она была готова вот-вот снова заплакать, но уже не от безысходного отчаяния, а с облегчением, успокоенная и утешенная его ласками.

— Ну, а теперь, моя маленькая Луиза, — проговорил тогда он, — вы должны вернуться к себе. И главное, не надо грустить. Я непременно вернусь.

Он взял ее на руки и опустил прямо перед самой дверью, где на прощанье она в последний раз подставила ему губы для поцелуя, а потом стала медленно спускаться по ступенькам.