Мари-Клэръ

Предисловіе.

Однажды вечеромъ Франсисъ Журдэнъ повѣдалъ мнѣ горестную повѣсть о жизни женщины, съ которой онъ былъ въ большой дружбѣ.

Она — швея, постоянно больная, очень бѣдная, временами безъ куска хлѣба; имя ея — Маргарита Оду. Страдая болѣзнью глазъ, которая не давала ей ни работать, ни читать, она стала писать.

Писала она не въ надеждѣ опубликовать свои произведенія, но для того, чтобы не слишкомъ думать о своей бѣдности, скрасить свое одиночество и въ творчествѣ найти себѣ друга, а также и потому, думаю я, что она любила писать.

Журдэнъ зналъ одну ея вещь: „Мари-Клэръ“, которая казалась ему очень хорошей. Онъ попросилъ меня прочесть ее. Я очень цѣню вкусъ Франсиса Журдэна. Складъ его ума, его воспріимчивость безконечно дороги мнѣ… Передавая мнѣ рукопись, онъ прибавилъ:

— Нашъ дорогой Филиппъ[1] былъ въ восторгѣ отъ нея… Онъ очень хотѣлъ, чтобы эта книга была издана. Но что могъ онъ сдѣлать для другихъ, онъ, который ничего не могъ сдѣлать для себя?..

Я убѣжденъ, что хорошія книги имѣютъ несокрушимую силу… Онѣ въ концѣ концовъ пробьютъ себѣ дорогу, въ какой бы дали онѣ ни зарождались или какъ бы глубоко онѣ не были скрыты среди безвѣстной нищеты рабочихъ кварталовъ.

Правда, ихъ презираютъ… Ихъ не признаютъ, надъ надъ издѣваются… Что-жъ изъ этого? Онѣ сильнѣе всѣхъ и всего.

И доказательство: Фаскель сегодня издаетъ „Мари-Клэръ“.

Мнѣ пріятно говорить объ этой удивительной книгѣ, и я хотѣлъ бы отъ всей души заинтересовать ею всѣхъ, кто еще любить читать. Какъ и я, они вкусятъ рѣдкую радость и испытаютъ новое и очень сильное волненіе.

„Мари-Клэръ“ — произведеніе человѣка съ большимъ художественнымъ чутьемъ. Его простота, правдивость, изящность, глубина, новизна поражаютъ читателя. Тутъ все на своемъ мѣстѣ: вещи, пейзажи, люди. Они набросаны однимъ мазкомъ и отъ одного этого мазка они ожили и никогда не изгладятся изъ памяти. Здѣсь все такъ правдиво, живописно, такъ красочно и все на мѣстѣ, что ничего другого нельзя желать. Но что особенно удивляетъ и покоряетъ насъ, это — сила внутренняго дѣйствія, это — мягкій, поющій свѣтъ, парящій надъ этой книгой, подобно солнцу въ прекрасное лѣтнее утро. Мѣстами она говоритъ языкомъ великихъ писателей, котораго мы больше не слышимъ, почти никогда уже не слышимъ, и который восхищаетъ насъ.

И удивительно:.

Маргарита Оду не „деклассированная интеллигентка“, она — простая швея, которая или шьетъ въ семьяхъ поденно за три франка или работаетъ у себя въ комнатѣ, столь тѣсной, что нужно отодвинуть манекенъ, чтобы подойти къ швейной машинѣ.

Она разсказываетъ, какъ въ своей юности, когда она была пастушкой на фермѣ въ Солони, она нашла на чердакѣ старую книгу и какъ эта книга открыла предъ ней новый міръ. Съ этого дня она съ возрастающимъ увлеченіемъ прочитываетъ все, что попадается ей подъ руку: фельетоны, старые альманахи и пр. И однажды ее охватываетъ смутное, безотчетное желаніе самой написать что-нибудь. И это желаніе осуществилось въ тотъ же день, когда врачъ въ Hôtel-Dieu запретилъ ей шить, предупредивъ, что иначе она ослѣпнетъ.

Журналисты выдумали, что Маргарита Оду воскликнула при этомъ: „Коли я не могу сшить корсажа, то я напишу книгу“.

Эта легенда, способная удовлетворить вкусъ буржуа ко всему необыкновенному и его презрѣніе къ литературѣ, ни на чемъ ни основана и абсурдна.

Склонность къ литературѣ у автора „Мари-Клэръ“ и его необыкновенный интересъ къ жизни имѣютъ одинъ источникъ: ему просто интересно отмѣчать зрѣлище повседневной жизни, но ему еще болѣе интересно заносить то, что онъ предчувствуетъ или угадываетъ въ существованіи окружающихъ его людей. И его даръ интуиціи равносиленъ его наблюдательности… Она никому не говорила о своей „маніи“ марать и сжигала исписанные клочки бумаги, такъ какъ не думала, что они могутъ заинтересовать кого-нибудь.

Случайно она попала въ среду молодыхъ артистовъ и тогда только отдала себѣ отчетъ, насколько ея даръ разсказывать увлекаетъ и захватываетъ слушателя. Особенно поощрялъ ее Шарль-Луи Филиппъ, но онъ никогда не давалъ совѣтовъ. Онъ считалъ не столько опаснымъ, сколько безполезнымъ давать совѣты женщинѣ съ развитой воспріимчивостью, съ окрѣпшей волей, опредѣлившимся темпераментомъ.

Въ наше время всѣ образованные люди и тѣ, которые считаетъ себя таковыми, особенно заботятся о возвратѣ къ традиціи и говорятъ объ установленіи строгой дисциплины… Не умилительно ли что работница, не знающая орѳографіи, вновь находитъ или, лучше сказать, открываетъ эти великія качества простоты, вкуса, способность возсозданія, безъ которыхъ опытъ и воля безсильны?

Въ волѣ, впрочемъ, нѣтъ недостатка у Маргариты Оду. Что же касается опыта, то отсутствіе его восполняется тѣмъ внутреннимъ чутьемъ языка, которое не позволяетъ ей писать, какъ ясновидящей, а заставляетъ ее обрабатывать свою фразу, упрощать ее, размѣрять сообразно съ ритмомъ, законовъ котораго она не научилась узнавать, но удивительное и таинственное сознаніе котораго заложено въ ея безспорномъ геніи.

Она одарена воображеніемъ, но, я хочу сказать, воображеніемъ благороднымъ, пламеннымъ и величественнымъ, которое не похоже на воображеніе молодыхъ мечтающихъ женщинъ и сочиняющихъ романистовъ. Она не стоитъ ни рядомъ съ жизнью, ни выше жизни; она только какъ бы продолжаетъ наблюдаемые факты и разъясняетъ ихъ. Если бы я былъ критикомъ или — Боже, сохрани! — психологомъ, я назвалъ бы это воображеніе дедуктивнымъ. Но я не рискую становиться на эту опасную почву.

Читайте „Мари-Клэръ“… И когда вы прочтете ее, спросите себя, безъ желанія оскорбить кого-либо, кто изъ нашихъ писателей — я говорю о самыхъ знаменитыхъ — могъ бы написать такую книгу, съ такой непогрѣшимой мѣрой, съ такой лучезарной чистотой и величіемъ.

Октавъ Мирбо.