Мари-Клэръ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Однажды у насъ перебывало много народу. Мужчины входили, какъ въ церковь, женщины крестились, выходя.

Я пробралась въ спальню родителей и съ удивленіемъ увидала, что у кровати матери горитъ большая свѣча, отецъ, склонившись надъ кроватью, смотритъ на мать, а она спитъ, скрестивши руки на груди.

Весь этотъ день мы провели у сосѣдки, тетки Кола. Всѣмъ женщинамъ, которыя выходили отъ насъ, она говорила:

— Вы знаете, она даже не захотѣла поцѣловать дѣдей!.. — Женщины, глядя на насъ, принимались сморкаться и утирать глаза, а тетка Кола добавляла:

— Да, злыми становятся люди отъ этакихъ болѣзней.

Въ послѣдующіе дни мы начали носить черныя съ бѣлымъ платья въ широкую клѣтку.

Тетка Кола кормила насъ и отсылала играть въ поле. Сестра была уже большая; она взбиралась на плетни, лазила по деревьямъ, копошилась въ лужахъ, а вечеромъ возвращалась домой съ карманами, полными всякихъ животныхъ, что приводило меня въ ужасъ, а тетку Кола — въ страшный гнѣвъ.

Особенно большое отвращеніе я чувствовала къ дождевымъ червямъ. Эта красная, извивающаяся тварь вызывала во мнѣ чувство невыразимой гадливости, и, если мнѣ случалось нечаянно раздавить червяка, я долго потомъ вздрагивала отъ отвращенія. Въ тѣ дни, когда у меня болѣлъ бокъ, тетка Кола не позволяла сестрѣ уходить со мной далеко. Сестра скучала, ей хотѣлось, во чтобы то ни стало, увести меня подальше, и она набирала полныя горсти червей, подносила эту кишащую массу мнѣ къ лицу, и я сейчасъ же говорила, что у меня ничего больше не болитъ и безпрекословно давала таскать себя по полямъ…

Какъ то разъ сестра бросила мнѣ на платье цѣлую пригоршню червей; я такъ шарахнулась назадъ, что угодила прямо въ котелъ съ кипяткомъ… Тетка Кола долго причитала, раздѣвая меня. Бѣда была невелика, однако тетка посулила хорошую трепку сестрѣ и позвала трубачистовъ, проходившихъ какъ разъ мимо, взять ее.

Они вошли всѣ трое съ мѣшками и веревками; сестра начала кричать, просить прощенія, а мнѣ было такъ стыдно стоять совсѣмъ голой.

Часто отецъ бралъ насъ съ собою туда, гдѣ были люди и пили вино; меня ставили на столъ между стаканами, и я пѣла пѣсню Женевьевы Брабантской. Всѣ эти люди смѣялись, цѣловали меня и заставляли пить вино.

Уже наступала ночь, когда мы возвращались домой. Отецъ широко шагалъ, шатаясь изъ стороны въ сторону, часто спотыкался; иногда вдругъ принимался громко плакать, говоря, что нашъ домъ подмѣнили. Сестра начинала кричать, но всетаки въ концѣ концовъ она отыскивала домъ, несмотря на темноту. Однажды утромъ тетка Кола стала вдругъ осыпать насъ упреками, говоря, что мы несчастныя дѣти, что кормить она насъ больше не станетъ и что мы можемъ себѣ идти искать отца, который дѣлся неизвѣстно куда. Когда гнѣвъ ея прошелъ, она всетаки дала намъ поѣсть, какъ всегда; но вскорѣ послѣ того усадила насъ въ телѣжку дѣда Шикона. Телѣжка была нагружена соломой и мѣшками съ зерномъ. Меня посадили сзади въ углубленіи между мѣшками. Повозка накренялась назадъ, и при каждомъ толчкѣ я скатывалась по соломѣ.

Я ужасно боялась всю дорогу, и каждый разъ, какъ я сползала назадъ, мнѣ казалось, что или я выпаду изъ телѣжки, или мѣшки рухнутъ на меня.

Мы остановились у постоялаго двора. Какая то женщина помогла намъ вылѣзти, стряхнула солому съ насъ и напоила насъ молокомъ.

— Вы думаете, отецъ захочетъ взять ихъ? — спросила она Шикона, лаская насъ.

Шиконъ покачалъ головой, постучалъ трубкой о столъ, скривилъ въ гримасу свои толстыя губы и отвѣтилъ:

— Онъ, можетъ быть, ушелъ еще дальше. Сынъ Жирара говорилъ, что встрѣтилъ его по дорогѣ въ Парижъ.

Потомъ Шиконъ сводилъ насъ въ какой то красный домъ съ высокими крыльцами, къ которому вело много ступенекъ. Онъ долго разговаривалъ съ какимъ то господиномъ, тотъ махалъ руками и говорилъ что то о разъѣздахъ по всей Франціи. Господинъ положилъ мнѣ руку на голову и повторилъ нѣсколько разъ:

— А вѣдь онъ мнѣ не говорилъ, что у него есть дѣти.

Я поняла, что рѣчь идетъ объ отцѣ и попросила повидать его.

Господинъ ничего не отвѣтилъ, посмотрѣлъ на меня и спросилъ у Шикона:

— А сколько ей лѣтъ?

— Да лѣтъ пять, — отвѣтилъ старикъ.

Сестра въ это время играла съ котенкомъ на ступенькахъ.

Мы вернулись въ телѣжкѣ обратно къ теткѣ Кола; она встрѣтила насъ пинками и воркотней. Нѣсколько дней спустя она посадила насъ на поѣздъ, и въ тотъ же вечеръ мы очутились въ громадномъ домѣ, гдѣ было много дѣвочекъ.

Сестра Габріэль насъ сразу разлучила, говоря, что сестра уже достаточно велика, чтобы быть со средними, а я осталась съ маленькими.

Сестра Габріэль, маленькая, старенькая, худенькая, вся согнутая, завѣдывала спальнями и столовой. Въ спальнѣ, чтобы убѣдиться въ нашей чистоплотности, она всегда запускала намъ свою худую, жесткую руку между простыней и рубашкой и нещадно сѣкла розгами въ положенные часы тѣхъ, чьи простыни оказывались мокрыми.

Въ столовой она приготовляла салатъ въ большой желтой глиняной чашкѣ.

Засучивъ рукава до плечъ, она погружала въ салатъ до локтей свои черныя, корявыя руки и, когда она ихъ вынимала, онѣ лоснились отъ стекавшаго съ нихъ масла, и это мнѣ напоминало засохшія вѣтки въ дождливые дни.

Съ первыхъ же дней я нашла себѣ подругу. Она подошла ко мнѣ, подпрыгивая, съ задорнымъ видомъ.

Она была не выше скамейки, на которой я сидѣла. Безъ всякаго стѣсненія она облокотилась на меня и спросила:

— Ты чего не играешь?

Я сказала, что у меня болитъ бокъ.

— Да, — отвѣтила она, — я знаю, у тебя мать умерла отъ чахотки, а сестра Габріэль говоритъ, что и ты тоже скоро умрешь.

Она взобралась на скамейку, подобравъ подъ себя ноженки, спросила, какъ меня зовутъ, сколько мнѣ лѣтъ, сообщила, что ее зовутъ Исмери, и что она старше меня, но что докторъ говоритъ, что она уже никогда больше не выростетъ. Она сообщила мнѣ, что учительницу зовутъ Мари-Любовь, и что она злая и строго наказываетъ болтушекъ. Потомъ, вдругъ спрыгнула на полъ и закричала:

— Августина!

Голосъ у ней былъ, какъ у мильчишки, а ноженки кривенькія.

Въ концѣ перемѣны я увидала ее уже на спинѣ Августины, которая перебрасывала ее съ плеча на плечо, какъ бы силясь сбросить. Поровнявшись со мной, Исмери крикнула:

— Скажи, ты тоже будешь таскать меня?

Скоро я познакомилась и съ Августиной.

Старая болѣзнь глазъ обострилась у меня. Ночью вѣки у меня склеивались, и я была совершенно слѣпой до тѣхъ поръ, пока мнѣ не промывали глаза. Августинѣ было поручено водить меня въ лазаретъ. Каждое утро она приходила за мной въ спальню. Я слышала ея шаги отъ самой двери. Она не долго возилась со мной: хватала меня за руку на ходу и, не заботясь о томъ, стукаюсь я о кровать или нѣтъ, уводила.

Съ быстротой вѣтра мы пробѣгали по корридорамъ, лавиной скатывались съ высоты двухъ этажей; я неслась, словно падая въ пропасть; лишь время отъ времени попадала я ногой на ступеньки; Августина крѣпко держала меня своей рукой.

Чтобы попасть въ лазаретъ, нужно было пройти позади церкви, затѣмъ мимо бѣленькаго домика, тутъ мы ускоряли шагъ.

Однажды, когда я, выбиваясь изъ силъ, упала на колѣни, она подняла меня, стукнувъ по головѣ, и сказала:

— Иди же скорѣй, мы у покойницкой.

Каждый день потомъ, изъ страха, что я упаду, она предостерегала меня, когда мы находились около покойницкой.

Я боялась, главнымъ образомъ потому, что боялась Августина: мѣсто было опасное, если она такъ быстро бѣжала. Я добиралась до лазарета вся въ поту и задыхаясь; кто-то толкалъ меня на маленькій стулъ, и колотье въ боку у меня давно уже проходило, когда начинали промывать мнѣ глаза.

Августина же свела меня въ классъ сестры Мари-Любови.

— Сестра, вотъ новенькая, — сказала она притворноробкимъ голосомъ.

Я ожидала грубаго пріема, но сестра Мари-Любовь улыбнулась мнѣ, обняла меня нѣсколько разъ и сказала:

— Ты слишкомъ мала, чтобы сидѣть на скамейкѣ, будешь сидѣть здѣсь.

И она усадила меня на маленькую скамейку между ножками своего стола.

Какъ хорошо было тамъ! Теплота шерстяныхъ юбокъ ласкала мое тѣло, истерзанное скачкой по деревяннымъ и каменнымъ лѣстницамъ!

Часто двѣ ноги вытягивались по сторонамъ моей скамеечки и эти нервныя и теплыя ноги плотно обхватывали меня. Рука ощупью склоняла мою голову на юбки между колѣнями и я засыпала подъ этой нѣжной рукой на этой теплой подушкѣ.

Когда я просыпалась, подушка превращалась въ столъ. Та же рука клала на немъ остатки пирожковъ, кусочки сахару и нѣсколько конфетокъ.

Вокругъ меня шумѣлъ дѣтскій міръ:.

Какой-то голосъ плакалъ:

— Нѣтъ, сестра, это не я.

— Другіе пронзительно кричали:

— Да, сестра, это она.

Надъ моей головой звучный и ласковый голосъ возстанавливалъ спокойствіе подъ аккомпаниментъ ударовъ линейкой по столу, необыкновенно громко отдававшихся и въ моемъ убѣжищѣ.

Иногда происходило сильное движеніе. Ноги оставляли мою скамеечку, колѣни смыкались, стулъ сдвигался съ мѣста, и я видѣла, какъ къ моему гнѣзду склонялись бѣлый нагрудникъ, тонкій подбородокъ, мелкіе и острые зубы и, наконецъ, два привѣтливыхъ глаза, которые внушали мнѣ довѣріе.

Какъ только мои глаза поправились, къ лакомствамъ прибавилась азбука. Это была маленькая книжка, гдѣ вмѣстѣ со словами были картинки. Я часто разсматривала одну большую ягоду земляники, которую я представляла себѣ величиной, по крайней мѣрѣ, съ куличъ.

Когда въ классѣ стало тепло, сестра Мари-Любовь помѣстила меня на скамейкѣ между Исмери и Мари Рено, которыя были моими сосѣдками по спальнѣ. Время отъ времени она позволяла мнѣ возвращаться въ мое дорогое гнѣздо, гдѣ я находила книги съ разсказами, надъ которыми я забывалась.

Однажды утромъ Исмери съ большой таинственностью увлекла меня и сообщила, что сестра Мари-Любовь не будетъ больше заниматься въ классѣ, такъ какъ она занимаетъ мѣсто сестры Габріэль въ спальнѣ и столовой. Она не сказала мнѣ, откуда она узнала объ этомъ, но она была крайне опечалена.

Она сильно любила сестру Габріэль, которая всегда обращалась съ ней, какъ съ маленькимъ ребенкомъ; но она не любила сестры Любови и наединѣ со мной отзывалась о ней съ презрительной миной.

Она также говорила, что сестра Мари-Любовь не позволяетъ ей взбираться къ намъ на спину и что нельзя смѣяться надъ ней, какъ надъ сестрой Габріэлью, которая спотыкалась, поднимаясь по лѣстницамъ.

Вечеромъ, послѣ молитвы сестра Габріэль объявила намъ о своемъ уходѣ. Она обняла насъ всѣхъ, начиная съ самыхъ маленькихъ. Въ спальню поднимались въ большомъ безпорядкѣ: большія шептались и заранѣе возмущались противъ сестры Мари-Любови; маленькія хныкали, какъ при приближеніи опасности.

Исмери, которую я несла на спинѣ, плакала громко, ея маленькіе пальцы душили меня немного, и слезы ея падали мнѣ на шею.

Никто не думалъ смѣяться надъ сестрой Габріэлью, которая съ большимъ трудомъ поднималась по лѣстницѣ, безпрестанно повторяя: „Т-съ, т-съ!“ Шумъ, однако, не унимался. Нянька изъ спальни маленькихъ тоже плакала; раздѣвая, она толкнула меня и сказала:

— Я увѣрена, что ты-то рада твоей Мари-Любови.

Мы звали ее нянькой Эсфирь.

Изъ трехъ нашихъ нянекъ я любила ее больше всѣхъ. Она была немного грубовата, но очень любила насъ.

Ночью она будила тѣхъ, которыя имѣли скверныя привычки, чтобы избавить ихъ на слѣдующій день отъ розогъ. Когда я кашляла, она поднималась и ощупью совала мнѣ въ ротъ мокрый кусокъ сахару. Часто она брала меня къ себѣ съ моей постели, гдѣ я леденѣла отъ холода, чтобы согрѣть меня.

На слѣдующій день въ столовую вошли, молча. Няньки приказали намъ стоять; многія изъ большихъ держались прямо, съ гордымъ видомъ; нянька Жюстина покорно и грустно стояла у конца стола, а нянька Неронъ, похожая на жандарма, отмѣряла свои сто шаговъ посрединѣ столовой.

Она часто посматривала на стѣнные часы, презрительно пожимая плечами.

Сестра Мари-Любовь вошла, оставивъ за собой дверь открытой. Въ своемъ бѣломъ передникѣ и бѣлыхъ рукавахъ она показалась мнѣ еще выше. Она шла медленно, оглядывая всѣхъ; четки, висѣвшія у ней на боку, тихо побрякивали, ея юбка слегка колыхалась внизу.

Она поднялась на три ступеньки своей эстрады и жестомъ пригласила насъ сѣсть.

Послѣ полудня она водила насъ въ поле.

Было очень жарко. Я сѣла около нея на холмѣ. Она читала книгу, наблюдая за маленькими дѣвочками, игравшими у подножія холма. Она долго глядѣла на заходящее солнце и ежеминутно повторяла:

— Какъ красиво! какъ красиво!

Вечеромъ того же дня розги исчезли изъ спальни маленькихъ, а въ столовой салатъ мѣшали уже вилками. Помимо этого, ни въ чемъ никакихъ перемѣнъ не произошло. Съ 9 до 12 ч. мы были въ классѣ, а послѣ полудня шелушили орѣхи для торговца маслами.

Самыя большія разбивали орѣхи молоткомъ, а самыя маленькія вынимали ядро изъ скорлупы. Ҍсть орѣхи было строго запрещено, но, главное, не легко было дѣлать это: всегда находилась какая-нибудь доносчица, изъ зависти.

Нянька Эсфирь смотрѣла намъ въ ротъ. Иногда она не успѣвала настигнуть неисправимую лакомку. Тогда она дѣлала ей большіе глаза, посылала ей тумака и говорила:

— Я смотрю за тобой.

Насъ было нѣсколько, пользовавшихся большимъ довѣріемъ съ ея стороны. Она поворачивала насъ, дѣлая видъ, что она смотритъ за нами, и говорила съ улыбкой:

— Закрой твой клювъ.

Часто мнѣ хотѣлось съѣсть орѣхъ, но добрые глаза няньки Эсфири мелькали предо мной, и я краснѣла при мысли обмануть ея довѣріе.

Со временемъ желаніе стало столь сильнымъ, что я только объ этомъ и думала; цѣлыми днями я искала случая съѣсть орѣхъ и не быть пойманной. Я пробовала прятать орѣхи въ рукава, но я была такой неловкой, что тотчасъ же теряла ихъ; да къ тому же мнѣ хотѣлось много, много. Мнѣ казалось, что я съѣла бы цѣлый мѣшокъ.

Наконецъ, однажды я улучила случай. Нянька Эсфирь, которая водила насъ спать, поскользнулась о скорлупу, выронила изъ рукъ свой фонарь, и онъ потухъ. Я стояла около чашки съ орѣхами, схватила цѣлую горсть и сунула въ карманъ.

Какъ только всѣ улеглись, я вынула орѣхи изъ кармана и, закутавшись въ одѣяло съ головой, набрала полный ротъ; мнѣ сейчасъ же показалось, что вся спальня слышитъ шумъ, производимый моими челюстями; мнѣ стоило большого труда грызть ихъ тихонько и медленно; шумъ, какъ удары колотушки, отдавался у меня въ ушахъ. Нянька Эсфирь поднялась, зажгла лампу и, нагнувшись, стала заглядывать подъ кровати.

Когда она подошла ко мнѣ, я взглянула на нее съ ужасомъ.

— Ты не спишь? — сказала она тихо.

Затѣмъ она продолжала свои поиски. Она прошла до конца спальни, открыла и закрыла дверь, но едва она улеглась и затушила лампу, какъ стукнула щеколда, какъ будто бы кто то отворялъ дверь.

Нянька Эсфирь снова зажгла лампу и сказала:

— Ну, ужъ это слишкомъ; не кошка же въ самомъ дѣлѣ сама открываетъ дверь.

Мнѣ казалось, что ей страшно; я слышала, какъ она ворочалась на своей постели и вдругъ начала кричать:

— Боже мой, Боже мой!

Исмери спросила ее, что съ ней. Она разсказала намъ, что чья то рука открыла кошкѣ дверь и что чье то дыханіе коснулось ея лица.

Въ полу-мракѣ видно было, что дверь полуоткрыта. Я очень испугалась. Я думала, что это дьяволъ пришелъ за мой. Долго ничего не было слышно. Нянька Эсфирь спросила, не пойдетъ ли кто-нибудь затушить лампу, которая, однако, была очень недалеко отъ ея постели. Никто не отозвался. Тогда она позвала меня.

— Ты такая умница, тебя вѣдь и мертвецы не тронутъ, говорила она мнѣ, когда я вставала.

Она смолкла, какъ только я потушила лампу; тотчасъ же я увидѣла тысячи свѣтлыхъ точекъ и почувствала большой холодъ на щекахъ. Подъ кроватями мнѣ чудились зеленые драконы съ пылающими пастями. Я чувствовала ихъ когти на своихъ ногахъ, и какія то искры прыгали вокругъ моей головы. Я почувствовала страшную усталость; добравшись до постели, я твердо была увѣрена, что у меня уже нѣтъ ногъ. Когда же я отважилась убѣдиться въ этомъ, я нашла ихъ совершенно холодными, и я заснула, держа ихъ въ рукахъ.

Утромъ нянька Эсфирь нашла кошку на одной изъ постелей около двери.

Ночью она окотилась…

О происшествіи было доложено сестрѣ Мари-Любови. Она отвѣтила, что, несомнѣнно, кошка открыла дверь, вскочивъ на щеколду. Но дѣло осталось не вполнѣ выясненнымъ, и меленькія долго еще говорили о немъ вполголоса.

На слѣдующей недѣлѣ всѣхъ восьмилѣтнихъ перевели въ спальню старшихъ.

Мнѣ дали кровать у окна, какъ разъ около комнаты сестры Мари-Любови.

Мари Рено и Исмери оказались моими сосѣдками. Часто, когда мы уже были въ постели, сестра Мари-Любовь садилась у моего окна, брала мою руку и, смотря въ окно, нѣжно поглаживала ее. Какъ-то ночью случился по близости большой пожаръ. Въ спальнѣ стало совсѣмъ свѣтло. Мари-Любовь открыла настежь окно и стала будить меня, говоря:

— Вставай, посмотри на пожаръ!

Она взяла меня на руки и, проводя рукой по моему лицу, чтобы разогнать сонъ, повторяла:

— Посмотри, видишь, какъ красиво!

Мнѣ такъ хотѣлось спать, что голова падала ей на плечо. Она съ досадой шлепнула меня, говоря, что я глупышка. Тогда я, наконецъ, проснулась и принялась плакать. Крѣпко прижавъ къ себѣ, она сѣла и стала убаюкивать меня, а сама не переставала смотрѣть въ окно. Ея лицо казалось совсѣмъ прозрачнымъ, а въ глазахъ отражалось зарево.

Исмери была бы очень рада, если бы сестра Мари-Любовь никогда не подходила къ окну и не мѣшала ей болтать. У ней всегда было что-нибудь на языкѣ, а голосъ ея былъ такой громкій, что былъ слышенъ на другомъ концѣ спальни.

— Исмери все еще болтаетъ, — замѣчала сестра Мари-Любовь.

— Сестра Мари-Любовь все еще ворчитъ, — отвѣчала Исмери.

Меня смущала ея дерзость. Мнѣ казалось, что сестра Мари-Любовь дѣлаетъ видъ, что не слышитъ.

Какъ-то разъ она ей сказала однако:

— Не смѣйте возражать мнѣ, жалкая карлица.

— Гнуфъ, — крикнула ей Исмери.

Это слово было въ ходу у насъ и значило: „На-ка выкуси! стану я еще слушать тебя!“

Сестра Мари-Любовь схватила плетку. Я вся задрожала отъ страха за несчастную Исмери, но она уткнулась лицомъ въ кровать и, дрыгая ногами, извиваясь, неистово завопила. Сестра Мари-Любовь съ отвращеніемъ оттолкнула ее ногой, швырнула плетку и крикнула:

— Противная тварь!

Она никогда больше не обращала на нее вниманія и пропускала мимо ушей ея дерзости, но строго запретила намъ таскать ее на спинѣ, что не мѣшало, однако, Исмери взбираться на меня, подобно обезьянѣ. У меня не хватало смѣлости оттолкнуть ее, и, наклонясь немного, я позволяла ей усаживаться на спинѣ.

Это случалось чаще всего тогда, когда мы поднимались въ спальню. Ей было очень трудно шагать по ступенькамъ, и, смѣясь, она сама говорила, что взбирается на лѣстницу, какъ цыпленокъ.

Сестра Мари-Любовь шла впереди, я же всегда старалась отставать; но иногда она вдругъ оборачивалась, и тогда Исмери съ удивительной быстротой и ловкостью скатывалась съ меня.

Въ такія минуты мнѣ всегда было немного неловко передъ сестрой Мари-Любовью, а Исмери неизмѣнно говорила:

— Видишь, какая ты глупая: опять попалась.

Она никогда не могла взобраться на Мари Рено, та всегда ее отталкивала, говоря, что она портитъ и пачкаетъ намъ платья.

Если Исмери была болтлива, то Мари-Рено, наоборотъ, совсѣмъ неразговорчива.

Каждое утро она помогала мнѣ убирать постель; старательно проводила руками по простынямъ, чтобы разгладить ихъ; но всегда упорно отказывалась отъ моей помощи при уборкѣ своей постели, говоря, что я стелю простыни Богъ знаетъ какъ. Я всегда поражалась, видя, въ какомъ порядкѣ была ея постель утромъ, когда она вставала.

Она въ концѣ концовъ сообщила мнѣ по секрету, что она прикалываетъ свои простыни и одѣяла къ матрацу. У ней было много всякихъ пряталокъ, куда она совала всякую всячину. За столомъ она доѣдала вчерашній дессертъ, а сегодняшній клала въ карманъ, и потомъ время отъ времени съ наслажденіемъ откусывала по кусочку. Часто я видѣла, какъ она, забившись въ уголъ, ковыряетъ какое-то кружево.

Самымъ большимъ ея удовольствіемъ было чистить, складывать, убирать; благодаря ей, мои башмаки всегда блестѣли, а воскресное платье было старательно сложено.

Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока къ намъ не поступила новая нянька, которую звали Мадленой. Она скоро замѣтила, что я не при чемъ въ томъ образцовомъ порядкѣ, въ какомъ находились мои вещи; она стала кричать, что я жеманница, лѣнтяйка, барышня, что за меня все дѣлаютъ другія, и что безсовѣстно заставлять работать бѣдняжку Мари-Рено, въ которой едва теплится жизнь. Нянька Неронъ согласилась съ ней, что я гордячка, воображаю себя выше другихъ, дѣлаю все не такъ, какъ другія; обѣ онѣ говорили, что впервые видятъ такую, какъ я, что я какой-то выродокъ.

Онѣ кричали обѣ заразъ, наклонясь надо мной; и мнѣ казалось, что это двѣ ворчливыя вѣдьмы, черная и бѣлая: нянька Неронъ высокая, вся черная, а Мадлена бѣленькая, со свѣтлыми волосами, но съ толстыми губами, изъ-за которыхъ выглядывали неровные зубы, широкій, мясистый языкъ, который, ворочаясь, выталкивалъ слюну къ угламъ рта.

Нянька Неронъ замахнулась на меня, говоря:

— Не смѣй на меня смотрѣть!

— Вѣдь стыдно, когда она такъ смотритъ, — добавила она, удаляясь.

Я уже давно находила, что нянька Неронъ похожа на быка, но никакъ не могла придумать, на кого похожа Мадлена. Я долго перебирала всѣхъ извѣстныхъ мнѣ животныхъ и въ концѣ концовъ я ничего не придумала.

Она была жирная, при ходьбѣ поводила бедрами; у ней былъ пронзительный голосъ, который непріятно всѣхъ поражалъ.

Она попросила разрѣшенія пѣть въ церкви, но такъ какъ она не знала духовныхъ пѣсенъ, то Мари-Любовь поручила мнѣ научить ее. Мари Рено могла снова чистить и складывать мое платье, и никто уже не показывалъ вида, что замѣчаетъ это. Мари такъ была этимъ довольна, что даже подарила мнѣ булавку, чтобы прикалывать носовой платокъ, который я постоянно теряла. Но уже два дня спустя я потеряла и булавку вмѣстѣ съ платкомъ.

О, этотъ платокъ! Какой кошмаръ! Еще и теперь мнѣ становится больно, когда я вспоминаю объ этомъ. Въ теченіе многихъ лѣтъ я неизмѣнно теряла по платку въ недѣлю.

Сестра Мари-Любовь выдавала намъ чистые платки, а грязные мы должны были бросать предъ ней на полъ.

Я вспоминала о своемъ платкѣ только въ этотъ моментъ, и тогда я принималась выворачивать карманы, бѣгала, какъ сумасшедшая, по спальнямъ, по корридорамъ, забиралась на чердакъ, искала повсюду. Господи, хоть бы какой-нибудь найти платокъ!

Проходя мимо Св. Дѣвы, я набожно складывала руки, молясь: „Матерь святая, сдѣлай такъ, чтобы я нашла платокъ!“

Но я не находила его и возвращалась красная, запыхавшаяся, сконфуженная, едва осмѣливаясь взять чистый платокъ, который протягивала мнѣ сестра Мари-Любовь.

Мнѣ заранѣе слышались заслуженные упреки. Въ тѣ дни, когда я не слышала ихъ, я видѣла зато нахмуренный лобъ, сердитые глаза, которые долго, не отрываясь, смотрѣли мнѣ вслѣдъ; подавленная стыдомъ, я съ трудомъ передвигала ноги и уходила, совершенно уничтоженная, и, несмотря на это, снова теряла платокъ.

Мадлена смотрѣла на меня съ видомъ притворнаго состраданія и не могла удержаться, чтобы не замѣтить мнѣ, что я заслуживаю строгаго наказанія.

Она, повидимому, была очень привязана къ сестрѣ Мари Любови, старательно ухаживала за ней и заливалась слезами при малѣйшемъ замѣчаніи.

У ней бывали нервные приступы, во время которыхъ она рыдала навзрыдъ; но когда сестра Мари-Любовь гладила ее по щекамъ, она мало-по малу успокаивалась и начинала одновременно смѣяться и плакать. Она какъ-то такъ двигала плечами, что ея бѣлая шея обнажалась; это давало нянькѣ Неронъ поводъ говорить, что у ней кошачьи манеры.

Нянька Неронъ ушла изъ монастыря послѣ одной ужасной сцены. Какъ-то во время завтрака, среди полнаго молчанія, она вдругъ закричала:

— Да, хочу уйти и уйду!

Сестра Мари-Любовь съ большимъ изумленіемъ посмотрѣла на нее. Тогда она повернулась къ ней, опустила глаза, и, тряся головой, закричала еще громче, что больше не потерпитъ, чтобы надъ ней измывалась какая-то соплячка, да, соплячка.

Пятясь, она подошла къ двери, открыла ее, не переставая неистово трясти головой, и прежде, чѣмъ исчезнуть, съ жестомъ глубокаго презрѣнія бросила Мари-Любови:

— И этой соплячкѣ нѣтъ еще 25 лѣтъ.

Нѣкоторыя дѣвочки остолбенѣли отъ ужаса, другія покатились со смѣху. Съ Мадленой случился настоящій припадокъ: она бросилась на колѣни предъ сестрой Мари-Любовью, обхватила ея ноги, стала цѣловать платье; схватила ея за руки и стала тереться о нихъ своимъ толстымъ влажнымъ ртомъ; при этомъ она вопила такъ, какъ будто бы случилось ужасное несчастіе.

Сестра Мари-Любовь никакъ не могла отдѣлаться отъ нея, и въ концѣ, концовъ разсердилась. Тогда Мадлена въ обморокѣ повалилась на спину.

Разстегивая ей платье, сестра Мари-Любовь сдѣлала жестъ въ мою сторону. Думая, что она зоветъ меня, я подбѣжала.

— Нѣтъ, не тебя, Мари-Рено, — сказала она.

Она дала Мари-Рено ключи, и, хотя та никогда не входила въ комнату Мари-Любови, она сразу же нашла нужный флаконъ.

Мадлена скоро поправилась и, занявъ мѣсто няньки Неронъ, стала зазнаваться. Предъ сестрой Мари-Любовью она была попрежнему робкой и покорной, но зато на насъ она наверстывала, горланя по всякому поводу, что она больше не нянька, а надзирательница.

Во время обморока я увидѣла ея груди: онѣ поразили меня своей красотой, и мнѣ показалось, что я ничего подобнаго еще не видала.

Но она казалась мнѣ глупой, и я не обращала никакого вниманія на ея замѣчанія. Это ее злило, она осыпала меня бранью и называла принцессой.

Она не могла переносить того, что я пользуюсь расположеніемъ сестры Мари-Любови, и всякій разъ, какъ та меня цѣловала, она краснѣла отъ досады.

Я начинала подрастать и становилась здоровѣе. Сестра Мари-Любовь говорила, что она гордится мной. Обнимая, она такъ крѣпко прижимала меня, что мнѣ было больно. Нѣжно прикоснувшись пальцами къ моему лбу, она говорила:

— Дѣвочка моя, дитя мое!

Во время перемѣнъ я часто оставалась съ нею. Я слушала, какъ она читаетъ: читала она глубокимъ, проникновеннымъ голосомъ и, когда дѣйствующія лица ей не нравились, она захлопывала книгу и начинала играть съ нами.

Ей хотѣлось, чтобы у меня не было ни одного недостатка, и она часто повторяла:

— Я хочу, чтобы ты была совершенствомъ, слышишь, совершенствомъ.

Однажды ей показалось, что я солгала.

У насъ было три коровы, которыя время отъ времени паслись на лужкѣ, гдѣ стоялъ огромный каштанъ. Бѣлая корова была злая, и мы боялись ея, такъ какъ она уже помяла разъ одну дѣвочку.

Въ тотъ день я увидѣла двухъ рыжихъ коровъ и одну красивую черную корову, отдѣльно отъ нихъ, какъ разъ подъ самымъ каштаномъ.

— Посмотри, — сказала я Исмери, — бѣлую-то корову обмѣняли за то, вѣроятно, что она была злая.

Исмери была въ плохомъ настроеніи духа, начала кричать, говоря, что я всегда подсмѣиваюсь надъ другими, разсказывая небылицы.

Я указала ей на корову. Она стала утверждать, что корова бѣлая, я же говорила, что она черная.

Сестра Мари-Любовь услышала насъ.

— Какъ ты можешь утверждать, что эта корова черная? — сказала она, разсердившись, повидимому на меня.

Въ этотъ моментъ корова перешла на другое мѣсто. Теперь она казалась мнѣ черной и бѣлой, и я поняла, что тѣнь каштана ввела меня въ заблужденіе. Я была такъ поражена, что не нашлась, что отвѣтить; я не умѣла объяснить этого. Сестра Мари-Любовь сердито потрясла меня за плечи, говоря:

— Почему ты солгала, ну-ка, отвѣчай, почему?

Я отвѣтила, что не знаю.

Въ наказаніе она отправила меня въ амбаръ на хлѣбъ и на воду.

Такъ какъ я не солгала, то наказаніе было для меня безразлично.

Амбаръ былъ заваленъ старыми шкафами и принадлежностями садоводства. Карабкаясь съ одной вещи на другую, я тотчасъ же очутилась на самомъ высокомъ шкафу.

Мнѣ было уже десять лѣтъ, но только теперь впервые я была одна. Я почувствовала что-то вродѣ удовлетворенія. Побалтывая ногами, я уносилась въ невидимый міръ. Старый шкафъ съ заржавленными желѣзными частями превратился въ подъѣздъ роскошнаго дворца. Я — маленькая дѣвочка, покинутая на горѣ; красивая дама, одѣтая феей, увидѣла меня и идетъ ко мнѣ; предъ ней бѣгутъ чудныя собаки; онѣ уже были почти у моихъ ногъ, когда я увидѣла передъ шкафомъ сестру Мари-Любовь, смотрѣвшую по сторонамъ.

Я забыла, что сижу на шкафу; я все еще воображала себя на горѣ и была огорчена, что приходъ сестры Мари-Любови разсѣялъ мой дворецъ со всѣми его героями.

Она открыла меня благодаря тому, что я болтала ногами; и я, и она одновременно замѣтили, что я сижу на шкафу.

Она постояла съ поднятыми на меня глазами, потомъ вынула изъ кармана своего передника кусокъ хлѣба, колбасы, маленькій пузырекъ вина, показала мнѣ и сердитымъ голосомъ сказала:

— Я принесла это для тебя. А теперь, видишь?

И она положила все обратно въ карманъ и ушла.

Немного погодя Мадлена принесла мнѣ хлѣба и воды, и я оставалась въ амбарѣ до вечера.

Съ нѣкотораго времени сестра Мари-Любовь стала грустной, перестала играть съ нами и часто забывала время обѣда. Мадлена посылала меня за ней въ церковь, гдѣ я заставала ее на колѣняхъ съ лицомъ, закрытымъ руками.

Мнѣ приходилось дергать ее за платье, чтобы она услышала меня. Часто мнѣ казалось, что она плакала, но я не смѣла взглянуть на нее, боясь, что она разсердится. Она была повидимому чѣмъ то поглощена и когда ей что-нибудь говорили, она сухо отвѣчала: да или нѣтъ.

Все таки она приняла дѣятельное участіе въ маленькомъ праздникѣ, который мы ежегодно устраивали на Пасхѣ. Она велѣла принести пирожки, разставить ихъ на столѣ и покрыть бѣлой скатертью, чтобы не вводить лакомокъ въ слишкомъ большой соблазнъ.

Обѣдъ прошелъ въ шумной болтовнѣ, — по праздникамъ намъ разрѣшалось говорить за столомъ. Сестра Мари-Любовь одѣляла насъ съ привѣтливой улыбкой, находя ласковое слово для каждой. Она собиралась раздать пирожки и снимала съ нихъ скатерть вмѣстѣ съ Мадленой. Вдругъ изъ-подъ скатерти выскочила кошка. Протяжное: „Ахъ“ одновременно вырвалось у нихъ обѣихъ.

— Противное животное, обкусало всѣ пирожки! — крикнула Мадлена.

Сестра Мари-Любовь не любила кошку. Постоявъ немного, она вдругъ схватила палку и бросилась за ней.

Началась жестокая погоня: обезумѣвшая кошка металась во всѣ стороны, спасаясь отъ ударовъ, которые сыпались на скамейки и на стѣны. Всѣ маленькія, страшно перепуганныя, бросились къ двери. — Не уходить! — остановила ихъ сестра Мари-Любовь.

У ней было такое выраженіе лица, какого я никогда не видѣла: съ поджатыми губами, щеками бѣлыми, какъ чепецъ, съ горѣвшими глазами, она показалась мнѣ такой страшной, что я закрыла лицо руками.

Невольно я взглянула опять. Погоня продолжалась, съ поднятой палкой сестра Мари-Любовь бѣгала молча, съ открытымъ ртомъ, откуда виднѣлись маленькіе, острые зубы. Она бѣгала по всѣмъ направленіямъ, вскакивала на скамейки, поднималась на столы, быстро подбирая юбки; когда она чуть было не настигла ее кошка сдѣлала невѣроятный скачокъ и вцѣпилась въ гардину на самомъ верху, надъ окномъ.

Мадлена, бѣжавшая слѣдомъ за Мари-Любовью съ ухватками немного грузнаго щенка, бросилась было за палкой подлиннѣе, но сестра Мари-Любовь остановила ее жестомъ, сказавъ:

— Счастье ея, что спаслась!

— О, какой стыдъ, какой стыдъ! — закрывая рукой глаза, произнесла стоявшая около меня нянька Жюстина.

Я тоже находила эту сцену постыдной: я какъ будто стала терять уваженіе къ сестрѣ Мари-Любови, которую я всегда считала непогрѣшимой. Я сравнивала эту сцену съ другой, въ день грозы. Какой недосягаемой казалась она тогда! Я вспоминала, какъ она встала на скамейку, спокойно закрывала высокія окна, поднимая свои красивыя руки, съ которыхъ широкіе рукава спадали до плечъ; испуганныя молніей и бѣшенными порывами вѣтра, мы метались въ ужасѣ, а она спокойно сказала:

— Но… вѣдь это просто ураганъ!

Сестра Мари-Любовь велѣла дѣвочкамъ удалиться въ глубь залы и открыла настежь дверь. Кошка въ три прыжка выскочила наружу.

Въ тотъ же день я была очень изумлена, увидѣвъ, что вечерню служитъ не старый нашъ священникъ, а другой.

Новый священникъ былъ высокаго роста, коренастый. Онъ пѣлъ сильнымъ, но прерывающимся голосомъ. Весь вечеръ мы говорили о немъ. Мадлена говорила, что онъ красивый мужчина, сестра Мари-Любовь находила, что голосъ у него молодой, но что произноситъ онъ слова, какъ старикъ. Она сказала также, что походка у него молодая и изящная.

Дня два-три спустя, когда онъ пришелъ къ намъ, я увидѣла, что волосы у него сѣдые, вьющіеся на концахъ, а глаза и брови черные.

Онъ захотѣлъ увидѣть тѣхъ, которыя готовились къ первому причастію и спросилъ у каждой имя. За меня отвѣтила сестра Мари-Любовь.

— Вотъ эта — наша Мари-Клэръ, сказала она, кладя мнѣ на голову руку.

Подошла въ свою очередь Исмери. Онъ посмотрѣлъ на нее съ большимъ любопытствомъ, заставилъ повернуться спиной и пройтись предъ нимъ; онъ сравнилъ ее по росту съ трехлѣтнимъ младенцемъ, а когда онъ спросилъ у сестры Мари-Любови, развита ли она, Исмери вдругъ повернулась къ нему и сказала, что она не глупѣе другихъ.

Онъ засмѣялся и я увидѣла, что у него зубы очень бѣлые. Когда онъ говорилъ, онъ подавался впередъ такъ, какъ будто бы старался поймать слова, которыя, казалось, вырывались у него противъ воли.

Сестра Мари-Любовь проводила его до воротъ главнаго двора. Обыкновенно она провожала гостей только до дверей залы.

Она вернулась на свое мѣсто и, немного спустя, сказала, не глядя ни на кого:

— Это, дѣйствительно, выдающійся человѣкъ.

Нашъ новый священникъ жилъ въ маленькомъ домикѣ, около самой церкви. По вечерамъ онъ прогуливался по липовой аллеѣ. Онъ проходилъ очень близко около лужайки, гдѣ играли, и кланялся сестрѣ Мари-Любови.

Каждый четвергъ, послѣ полудня, онъ приходилъ къ намъ. Онъ усаживался на свое обычное мѣсто, откидывался на спинку стула и, заложивъ ногу на ногу, начиналъ разсказывать намъ всякія исторіи. Онъ бывалъ очень веселъ, и сестра Мари-Любовь говорила, что онъ смѣется отъ всего сердца.

Когда же сестра Мари-Любовь была нездорова, онъ поднимался къ ней въ комнату. Тогда Мадлена, раскраснѣвшаяся и озабоченная, пробѣгала съ чайниками и двумя чашками.

Когда лѣто прошло, священникъ сталъ приходить по вечерамъ, послѣ обѣда, и проводилъ съ нами весь вечеръ.

Ровно въ девять часовъ онъ уходилъ, и сестра Мари-Любовь всегда провожала его до входной двери.

Уже прошелъ цѣлый годъ, а я все еще не могла привыкнуть исповѣдываться у него. Часто онъ смотрѣлъ на меня съ усмѣшкой, и мнѣ казалось, что онъ вспоминалъ въ эту минуту о моихъ грѣхахъ.

Мы ходили къ исповѣди въ опредѣленные дни; каждая шла въ свою очередь. Когда до меня оставалась одна или двѣ еще не бывшихъ у исповѣди, я начинала дрожать.

Сердце у меня билось во-всю, въ желудкѣ начинались спазмы, затруднявшія дыханіе.

Когда наступала моя очередь, я вставала, ноги у меня дрожали, въ головѣ шумѣло, щеки холодѣли. Я опускалась на колѣни въ исповѣдальнѣ и тотчасъ же бормочущій, какъ бы издали доносящійся голосъ священника немного ободрялъ меня. Но все таки ему всегда приходилось подсказывать мнѣ, безъ этого я не вспомнила бы и половины.

Въ концѣ исповѣди онъ каждый разъ спрашивалъ мое имя. Мнѣ очень хотѣлось назвать какое-нибудь другое имя, но въ то время, какъ я думала объ этомъ, мое неожиданно вырывалось изо рта.

Приближалось время перваго причастія; оно должно было быть въ маѣ, и приготовленія къ нему уже начинались.

Сестра Мари-Любовь составляла новыя пѣсни; она сочиняла также нѣчто вродѣ похвальнаго слова священнику.

За пятнадцать дней до церемоніи, насъ отдѣлили отъ другихъ. Мы проводили все время въ молитвѣ.

Мадленѣ было поручено оберегать покой нашего молитвеннаго настроенія, но вмѣсто того она часто нарушала его, ссорясь то съ одной, то съ другой.

Подругу мою звали Содовей.

Она была спокойной, и мы избѣгали всякихъ ссоръ. Мы говорили о серьезныхъ вещахъ. Я призналась ей, что я чувствую отвращеніе къ исповѣди и боюсь быть недостойной причастія.

Она была очень набожной и не понимала моихъ опасеній. Она находила, что я недостаточно набожна, замѣтивъ, что я засыпаю во время молитвы.

Она въ свою очередь призналась мнѣ, что ужасно боится смерти; говорила о ней шепотомъ съ ужасомъ на лицѣ.

У ней были почти совсѣмъ зеленые глаза, и такіе красивые волосы, что сестра Мари-Любовъ никогда не позволяла стричь ихъ, какъ другимъ.

Наконецъ насталъ великій день.

Общая исповѣдь была для меня не слишкомъ тягостной: она произвела на меня дѣйствіе хорошей ванны, я почувствовала себя очень чистой.

Однако я такъ дрожала, принимая причастіе, что часть его осталась на зубахъ. У меня началось головокруженіе, и мнѣ показалось, что черный занавѣсъ падаетъ предо мной. Мнѣ послышался голосъ сестры Мари-Любови, которая спрашивала меня:

— Ты больна?

Я помню, что она довела меня до моего мѣста, вложила мнѣ свѣчку въ руку и сказала:

— Держи хорошенько.

Горло такъ сдавило мнѣ, что нельзя было проглотить причастіе, и я почувствовала, какъ жидкость течетъ у меня изо рта.

На меня нашелъ безумный страхъ: Мадлена не разъ предупреждала насъ, что если мы раскусимъ причастіе, то кровь Христа потечетъ у насъ изо рта, и ничто не въ состояніи будетъ остановить ее.

— Ну, будь-же осторожна. Ты больна что ли? — тихо говорила сестра Мари-Любовь, утирая мнѣ лицо.

Горло разжалось у меня, и я быстро проглотила причастіе вмѣстѣ съ слюной.

Тогда я рѣшилась, наконецъ, посмотрѣть на платье, ища на немъ кровь, но увидѣла лишь маленькое безцвѣтное пятнышко, какъ отъ капли воды.

Я поднесла платокъ къ губамъ, вытерла языкъ, но и на платкѣ тоже не оказалось крови.

Я не совсѣмъ отдавала себѣ отчета во всемъ этомъ, всѣ встали, чтобы пѣть, и я тоже пыталась пѣть.

Когда днемъ священникъ пришелъ къ намъ, сестра Мари-Любовъ сказала ему, что я чуть было не упала въ обморокъ во время причастія. Онъ приподнялъ мою голову и, посмотрѣвъ внимательно въ глаза, сталъ смѣяться, говоря, что я очень впечатлительная дѣвочка.

Послѣ перваго причастія мы перестали ходить въ классъ. Нянька Жюстина стала учить насъ шить бѣлье. Мы начали приготовлять чепчики для крестьянокъ. Работа была не очень трудная, и, какъ за новое дѣло, я принялась за нее съ жаромъ.

Нянька Жюстина заявила, что изъ меня выйдетъ очень хорошая бѣлошвейка.

— О, если бы ты только могла побѣдить свою лѣнь! — сказала сестра Мари-Любовь, обнимая меня.

О, когда я сшила нѣсколько чепчиковъ, и вновь приходилось приниматься за нихъ, лѣнь снова обуяла меня. Мнѣ было скучно, и я не могла приняться за работу.

Я цѣлыми часами не шевелилась и смотрѣла, какъ работаютъ другія.

Мари-Рено шила молча; она дѣлала такіе маленькіе и такіе частые стежки, что только съ хорошими глазами можно было разглядѣть ихъ.

Исмери напѣвала за шитьемъ, не боясь замѣчаній.

Однѣ шили сгорбившись, нахмуривъ лобъ, и въ ихъ влажныхъ пальцахъ иголки поскрипывали; другія шили медленно, старательно, не утомляясь, не скучая и считая стежки про себя.

Я очень хотѣла бы быть такой, какъ онѣ. Я ругала себя и нѣсколько минутъ старалась подражать имъ.

Но малѣйшій шумъ развлекалъ меня, и я принималась слушать или смотрѣть на то, что происходило вокругъ меня. Мадлена говорила, что я всегда глазѣю по сторонамъ.

Я проводила время въ томъ, что воображала себѣ сказочныя иголки, которыя бы сами шили.

Долго я надѣялась, что какая-то маленькая, милая старушка, видимая только мнѣ, выйдетъ изъ большого камина и очень быстро сошьетъ чепчикъ вмѣсто меня.

Кончилось тѣмъ, что замѣчанія перестали дѣйствовать на меня. Сестра Мари-Любовь не знала, что сдѣлать: дѣйствовать ли на меня увѣщаніями или наказаніями.

Наконецъ, она рѣшила, что я буду читать вслухъ два раза въ день. Я очень обрадовалась этому; я находила, что часъ чтенія приближается слишкомъ медленно и закрывала книгу всякій разъ съ сожалѣніемъ.

Послѣ чтенія сестра Мари-Любовь заставляла калѣку Колетту пѣть.

Она пѣла постоянно однѣ и тѣ же пѣсни, но у ней былъ такой красивый голосъ, что никогда не надоѣдало ее слушать. Она пѣла, не переставая работать, покачивая немного головой.

Нянька Жюстина, которая знала исторію каждой изъ насъ, разсказывала, что Колетту принесли съ раздробленными ногами, когда она была еще совсѣмъ маленькой.

Теперь ей уже было 20 лѣтъ. Она ходила съ трудомъ, опираясь на двѣ палки, и не хотѣла костылей, боясь походить на старуху.

Во время перемѣнъ я постоянно видѣла, что она сидитъ одна на скамейкѣ. Она безпрестанно вытягивалась, откидываясь назадъ. У ней были черные глаза и зрачокъ такой большой, что почти не было видно бѣлка.

Меня тянуло къ ней, и мнѣ хотѣлось подружиться съ ней. Она казалась очень гордой и, когда я оказывала ей какую-нибудь услугу, она такъ говорила: „Спасибо, крошка“, что я сразу вспоминала, что мнѣ только двѣнадцать лѣтъ.

Мадлена съ таинственнымъ видомъ сказала мнѣ, что строго запрещено наединѣ говорить съ Колеттой, и когда я захотѣла узнать причину, она стала путаться, разсказывая какую-то длинную и сложную исторію, изъ которой я ровно ничего не поняла.

Я обратилась къ нянькѣ Жюстинѣ, которая также неопредѣленно стала говорить, что о Колеттѣ ходятъ какіе-то дурные слухи, и что такая маленькая дѣвочка, какъ я, не должна подходить къ ней.

Такъ я и не могла добиться толку. Наблюдая за ней, я замѣтила, что каждый разъ, какъ кто-нибудь изъ большихъ подходилъ, чтобы погулять съ ней немного, тотчасъ же подбѣгали еще трое или четверо, и всѣ онѣ вмѣстѣ начинали разговаривать и смѣяться.

Я думала, что у нея нѣтъ подругъ, и, благодаря глубокой жалости, меня еще сильнѣе потянуло къ ней. Однажды, когда большія забыли о ней, я предложила ей пройтись со мной по лужайкѣ.

Я стояла передъ ней немного смущенная. Я чувствовала, что она мнѣ не откажетъ.

Она пристально посмотрѣла на меня и сказала:

— Ты знаешь, вѣдь это запрещено?

Я утвердительно кивнула головой.

Она еще пристальнѣй взглянула на меня.

— И ты не боишься, что тебя накажутъ?

Я покачала головой.

Мнѣ очень хотѣлось заплакать, и слезы душили меня. Я помогла ей встать. Она оперлась рукой на палку и, несмотря на это, она повисла на мнѣ всей своей тяжестью.

Я поняла, какъ трудно ей ходить. Во время прогулки она не сказала ни одного слова и, когда я снова подвела ее къ ея скамейкѣ, она сказала, взглянувъ на меня:

— Спасибо, Мари-Клэръ.

Нянька Жюстина, увидя меня съ Колеттой, подняла къ небу руки и перекрестилась.

Въ другомъ концѣ лужайки, грозя кулакомъ, кричала Мадлена.

Въ тотъ же вечеръ я замѣтила, что Мари-Любовь знаетъ о моемъ поступкѣ, но она не сдѣлала мнѣ никакого замѣчанія.

Во время перемѣны она подозвала меня къ себѣ на маленькую скамейку, взяла въ руки мою голову и склонилась надо мной. Она ничего не говорила мнѣ, но пристально смотрѣла мнѣ въ лицо; мнѣ казалось, что она обволакиваетъ меня своимъ взоромъ. Отъ этого мнѣ стало такъ тепло, такъ хорошо. Она долго цѣловала меня въ лобъ, потомъ, улыбнувшись, сказала:

— Иди, моя бѣлая лилія.

Она была такъ красива со своими глазами, которые мерцали разноцвѣтными лучами, что я не удержалась и сказала ей въ отвѣтъ:

— Вы сами прекрасный цвѣтокъ.

— Да, — сказала она непринужденно, — но мнѣ уже не мѣсто среди лилій.

Потомъ неожиданно спросила:

— Ты не любишь больше Исмери?

— Люблю.

— Ахъ, вотъ какъ, ну, а Колетту?

— И ее люблю.

— О, ты, ты всѣхъ любишь! — сказала она, отталкивая меня.

Почти каждый день я гуляла подъ руку съ Колеттой.

Она заговаривала со мной лишь для того, чтобы сдѣлать замѣчанія на счетъ той или другой дѣвочки.

Когда я подсаживалась къ ней, она съ любопытствомъ разглядывала меня и находила, что у меня странная физіономія.

Какъ то разъ она меня спросила: нахожу ли я ее хорошенькой. Мнѣ сейчасъ же вспомнились слова Мари-Любови о томъ, что она черна, какъ кротъ.

Я обратила, однако, вниманіе на то, что у нея высокій лобъ, большіе глаза и очень тонкій овалъ лица. Мнѣ почему-то представлялся глубокій, мрачный колодезь, наполненный горячей водой, всякій разъ, когда я смотрѣла на нее.

Нѣтъ, я ее не находила хорошенькой, но я не посмѣла сказать ей этого, — она вѣдь была калѣка, и я отвѣтила ей, что она была бы гораздо красивѣе, если бы у ней кожа была бѣлѣе.

Мало-по-малу я стала ея другомъ. Она повѣдала мнѣ, что надѣется выйти замужъ и уйти изъ монастыря, какъ Нина большая, которая приходила къ намъ по воскресеньямъ съ ребенкомъ.

Похлопывая меня по рукѣ, она говорила:

— Видишь ли, мнѣ-то необходимо выйти замужъ.

Она любила потягиваться, выгибаясь впередъ всѣмъ тѣломъ.

Бывали дни, когда она плакала съ такимъ затаеннымъ горемъ, что я не находила, что ей сказать.

Разглядывая свои изуродованныя ноги, она говорила, — и это звучало, какъ стонъ:

— Нѣтъ, только чудо меня выведетъ отсюда.

У меня сразу блеснула мысль, что вѣдь Богородица можетъ сдѣлать это чудо.

Колетта нашла, что это вполнѣ возможно. Она изумилась, какъ раньше это не пришло ей въ голову, вѣдь было бы такъ справедливо, чтобы и у нея были ноги, какъ у другихъ!

Она захотѣла сразу же начать готовиться къ этому, и объяснила лишь, что надо, чтобы нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ, очистившись предварительно пріобщеніемъ Св. Тайнъ, молились въ теченіе девяти дней о томъ, чтобъ на нее снизошла благодать.

Все это должно произойти въ строжайшей тайнѣ.

Мы рѣшили, привлечь къ этому мою подругу Софію, потому что она была особенно набожна. Колетта взялась переговорить еще съ тѣми изъ большихъ, у кого было доброе сердце.

Два дня спустя все было устроено. Колетта должна была поститься и предаваться покаянію девять дней, а на десятый, въ воскресенье, она пойдетъ пріобщаться, опираясь, какъ всегда, на палку и на руку одной изъ насъ; пріобщаясь, она дастъ обѣтъ воспитать своихъ дѣтей въ любви къ Пречистой Дѣвѣ, а потомъ, выпрямившись, встанетъ и запоетъ своимъ дѣвичьимъ голосомъ: Те Deum („Тебя, Бога, хвалимъ!“), а мы подхватимъ хоромъ.

Въ теченіе девяти дней я молилась съ несвойственнымъ мнѣ жаромъ. Обычныя молитвы казались мнѣ слишкомъ блѣдными. Я читала акаѳисты Богородицѣ, подыскивала самыя звучныя славословія и повторяла безъ устали:

— Звѣзда утренняя, исцѣли Колетту!..

Въ первый разъ за все время я такъ долго стояла на колѣняхъ, что сестра Мари-Любовь подошла, чтобъ пожурить меня.

Никто не замѣчалъ знаковъ, которыми мы обмѣнивались между собой, и мы исполнили свой обѣтъ въ глубочайшей тайнѣ.

Колетта была очень блѣдна, когда пришла къ обѣднѣ: щеки у нея еще больше ввалились, глаза были потуплены, вѣки посинѣли.

Я думала, что насталъ конецъ ея мукамъ, и глубокая радость охватила меня.

Рядомъ со мною Пречистая Дѣва въ бѣломъ одѣяніи улыбалась, глядя на меня, и въ страстномъ порывѣ вѣры я мысленно крикнула ей:

— Зерцало справедливости, исцѣли Колетту! Съ висками, стянутыми сильнымъ напряженіемъ воли, къ которому я должна была прибѣгать, чтобы не отвлечься отъ молитвы, я безъ устали повторяла:

— Зерцало справедливости, исцѣли Колетту.

Колетта шла пріобщаться. Ея палка глухо постукивала по плитамъ.

Когда она встала на колѣни, то дѣвочка, которая ее подвела, отошла, захвативъ съ собой палку, — такъ она была увѣрена въ томъ, что она больше не понадобится…

Произошла потрясающая сцена.

Колетта попробовала встать и упала на колѣни. Она искала рукой палку и, не найдя ея, снова пыталась встать.

Она судорожно ухватилась за престолъ, повисла на рукѣ сестры, которая пріобщалась рядомъ; плечи ея заколыхались, и она грохнулась, увлекая за собою сестру.

Двѣ изъ нашихъ бросились къ ней и донесли бѣдную Колетту до ея скамьи.

Я все еще не переставала надѣяться и до самаго конца службы ждала Те Deum.

При первой же возможности я подбѣжала къ Колеттѣ.

Ее окружали старшія и старались утѣшить, совѣтуя посвятить себя Богу на всю жизнь. Она плакала тихо, безъ всхлипываній, слегка склонивъ голову, и слезы падали на ея скрещенныя руки.

Я встала на колѣни передъ ней и, поймавъ ея взглядъ на себѣ, сказала:

— Можетъ быть, и калѣкой можно выйти замужъ.

Скоро всѣ въ монастырѣ узнали о происшествіи съ Колеттой; грусть охватила всѣхъ, шумныя игры прекратились. Исмери, разсказывая мнѣ о случившемся, думала, что сообщаетъ большую новость.

Софія говорила, что надо покориться волѣ Пречистой: она лучше насъ знаетъ, что нужно для счастья Колетты.

Мнѣ очень хотѣлось знать, сказали-ли сестрѣ Мари-Любови о случившемся. Я увидѣла ее только послѣ полудня, во время прогулки. Она смотрѣла совсѣмъ не грустной, напротивъ, скорѣе веселой; никогда она не казалась мнѣ такой хорошенькой. Все ея лицо сіяло.

Во время прогулки я замѣтила, что она шла такъ, какъ будто что то приподнимало ее отъ земли. Никогда раньше я не видала, чтобы она такъ ходила. Ея вуаль колыхалась на плечахъ, нагрудникъ не вполнѣ закрывалъ шею.

Она не обращала никакого вниманія на насъ, ни на что не смотрѣла, казалось, что-то стояло предъ ея взоромъ. Иногда она улыбалась, какъ будто съ кѣмъ то разговаривая.

Вечеромъ, послѣ обѣда, я увидала ее на старой скамейкѣ подъ большой липой. Священникъ сидѣлъ рядомъ съ нею, прислонившись къ дереву.

Оба были задумчивы.

Я думала, что они говорятъ о Колеттѣ, и остановилась въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ.

Сестра Мари-Любовь, какъ бы отвѣчая на вопросъ, сказала:

— Да, въ пятнадцать лѣтъ.

— Въ пятнадцать лѣтъ не можетъ быть призванія, — замѣтилъ священникъ.

Я не слыхала, что отвѣтила Мари-Любовь, но священникъ продолжалъ:

— Въ пятнадцать лѣтъ у всякаго столько призваній: однимъ ласковымъ словомъ можно заставить пойти по тому или иному пути и оттолкнуть отъ него однимъ безразличнымъ жестомъ.

Онъ помолчалъ и прибавилъ, понизивъ голосъ:

— Ваши родные глубоко виноваты передъ вами.

— Я ни о чемъ не жалѣю, — отвѣтила Мари-Любовь.

Они долго сидѣли молча; потомъ Мари-Любовь, поднявъ палецъ, какъ бы давая клятву, сказала:

— Всегда, вездѣ и вопреки всему.

Священникъ, смѣясь, приподнялъ руку и повторилъ:

— Всегда, вездѣ и вопреки всему.

Въ эту минуту раздался звонъ вечерняго колокола, и священникъ исчезъ въ липовой аллеѣ.

Долго потомъ вспоминались мнѣ слышанныя слова, но я никакъ не могла найти связи между ними и тѣмъ, что случилось съ Колеттой.

Колетта не ждала больше чуда и все-таки не могла примириться съ мыслью остаться навсегда въ монастырѣ.

Когда одна за другой ушли всѣ ея сверстницы, она взбунтовалась: перестала исповѣдываться, причащаться; къ обѣднѣ ходила, но потому, что любила музыку и ей хотѣлось пѣть.

Я часто сидѣла съ ней, чтобы утѣшить ее.

Она объясняла мнѣ, что замужество, это — любовь.

Сестра Мари-Любовь, которая съ нѣкоторыхъ поръ все прихварывала, слегла въ постель.

Мадлена заботливо ухаживала за нею, а за нами наблюдала кое-какъ.

Она особенно придиралась ко мнѣ; когда я уставала шить, она, стараясь принять высокомѣрный видъ, кричала мнѣ:

— Барышня не любитъ шить, такъ ей остается мести полы!..

Разъ въ воскресенье, во время обѣдни, она заставила меня подметать лѣстницы. Это было въ Январѣ; сырой холодный вѣтеръ поднимался по лѣстницамъ изъ корридоровъ и забирался мнѣ подъ платье.

Я мела изо всѣхъ силъ, стараясь согрѣться.

До меня доносились изъ церкви звуки органа; по временамъ различала я скрипучій, пронзительный голосъ Мадлены и скачки отрывистаго голоса священника.

Я слѣдила за ходомъ службы по пѣнію. Вдругъ выдѣлился звучный и чистый голосъ Колетты и, разливаясь, покрываетъ органъ, заглушаетъ все, взвивается надъ липами, надъ домами, надъ колокольней.

Я задрожала и, когда голосъ, слабѣя, спустился внизъ, вернулся въ церковь, утонулъ въ звукахъ органа, я разрыдалась, какъ совсѣмъ маленькая. Снова про рвался сверлящій голосъ Мадлены, и я принялась мести широко взмахивая щеткой, какъ бы стараясь стереть этотъ противный голосъ.

Въ тотъ же день сестра Мари-Любовь позвала меня къ себѣ. Прошло почти два мѣсяца съ тѣхъ поръ, какъ она не выходила изъ комнаты. Она начинала поправляться, но я замѣтила, что въ ея глазахъ не было прежняго блеска.

Они напоминали мнѣ теперь потускнѣвшую радугу.

Я должна была ей разсказать всѣ смѣшныя исторіи, которыя случились за это время; Слушая меня, она хотѣла улыбнуться, но вмѣсто улыбки, поднимался лишь одинъ уголъ рта. Она спросила: слышала-ли я, какъ она кричала?

О! конечно, я слыхала; это было во время ея болѣзни. Она такъ страшно кричала среди ночи что вся спальня проснулась. Мадлена то входила, то выходила; слышно было, какъ она плескала водою, и когда я ее спросила, что съ сестрой Мари-Любовью, она крикнула на ходу.

— Боли.

Я вспомнила, что у няньки Жюстины тоже бывали боли, но она никогда такъ не кричала, и я подумала, что у Мари-Любови ноги должно быть распухли втрое сильнѣе чѣмъ у Жюстины.

Крики все усиливались и вдругъ вырвался одинъ такой ужасный, что, казалось, будто внутренности выворачивали.

Потомъ послышалось нѣсколько стоновъ, и все смолкло.

Нѣсколько минутъ спустя пришла Мадлена и сказала что-то Мари-Рено; та одѣлась, и я слышала, какъ она спускалась по лѣстницѣ.

Она вернулась черезъ минуту вмѣстѣ со священникомъ. Онъ стремительно прошелъ въ комнату сестры Мари-Любови, и Мадлена поспѣшно закрыла за нимъ дверь.

Въ комнатѣ онъ пробылъ недолго и обратно возвращался гораздо медленнѣе. Онъ шелъ, опустивъ голову, и правой рукой прикрывалъ лѣвую полой своей рясы, какъ бы оберегая что-то цѣнное.

Я подумала, что онъ несетъ обратно мѵро, и не рѣшалась спросить у него, не умерла ли сестра Мари-Любовь.

Я также не забыла, какъ тогда ударила меня Мадлена, которой я вцѣпилась въ юбку. Она оттолкнула меня и очень быстро сказала шепотомъ:

— Ей лучше.

Въ тотъ день, когда сестра Мари-Любовь выздоровѣла, Мадлена потеряла всю свою важность, и все вошло въ колею.

Мое отвращеніе къ шитью не проходило и это стало безпокоить сестру Мари-Любовь.

Она при мнѣ сказала объ этомъ сестрѣ нашего священника. Это была престарѣлая дѣва съ длиннымъ лицомъ и большими выцвѣтшими глазами. Звали ее Максимильэной.

Сестра Мари-Любовь говорила ей, какъ безпокоила ее моя дальнѣйшая судьба; я, по ея мнѣнію, скоро все схватываю, но къ шитью у меня нѣтъ ни малѣйшей склонности.

Оно давно замѣтила, что я люблю учиться, и постаралась узнать, нѣтъ ли у меня какихъ-нибудь отдаленныхъ родственниковъ, которые могли бы взять меня на свое попеченіе, но оказалось, что кромѣ старой родственницы, которая удочерила мою сестру, у меня нѣтъ никого, а эта родственница отказалась принять участіе во мнѣ.

Мадемуазель Максимильэна предложила взять меня въ свой магазинъ дамскихъ модъ.

Священникъ нашелъ, что это очень хорошая мысль, и прибавилъ, что съ удовольствіемъ будетъ приходить два раза въ недѣлю позаниматься со мной. Сестра Мари-Любовь повидимому очень обрадовалась этому и не знала, какъ выразить имъ свою признательность.

Было рѣшено, что я поступлю въ магазинъ Мадемуазель Максимильэны, какъ только батюшка вернется изъ Рима, куда онъ долженъ поѣхать.

Сестра Мари-Любовь приготовитъ все необходимое мнѣ, а мадеумазель Максимильэна побываетъ у настоятельницы, чтобы получить разрѣшеніе.

При одной мысли, что разрѣшеніе зависитъ отъ настоятельницы, я почувствовала истинное безпокойство. Я не могла отдѣлаться отъ воспоминанія о злыхъ взглядахъ, которые она метала въ нашу сторону, проходя мимо старой скамейки, гдѣ часто сидѣлъ священникъ.

И потому я съ нетерпѣніемъ ждала, какой отвѣтъ она дастъ мадемуазель Максимильэнѣ.

Прошла недѣля какъ уѣхалъ священникъ, и сестра Мари-Любовь каждый день разговаривала со мной о моемъ новомъ мѣстѣ. Она говорила, какъ будетъ рада видѣть меня по воскресеньямъ, давала мнѣ множество всякихъ наставленій и совѣтовъ относительно моего здоровья.

Какъ-то утромъ меня позвала къ себѣ настоятельница.

Когда я вошла, она сидѣла въ большомъ красномъ креслѣ.

Мнѣ вспомнились исторіи съ привидѣніями, которыя разсказывали о ней, и она, вся черная на этомъ красномъ фонѣ, напоминала мнѣ фантастическій цвѣтокъ мака, распустившійся гдѣ-то въ подземельѣ.

Она нѣсколько разъ медленно поднимала и опускала вѣки и улыбнулась такъ, какъ будто бы хотѣла оскорбить. Я почувствовала, что густо краснѣю, но всетаки не потупляла глазъ.

Она спросила, скрививъ ротъ въ улыбку:

— Вы знаете, зачѣмъ я васъ позвала?

Я отвѣтила, что, вѣроятно, для того, чтобы сказать мнѣ о мадемуазель Максимильэнѣ.

Она опять скривила ротъ:

— А, да, мадемуазель Максимильэна. Не надѣйтесь. Мы рѣшили отдать васъ на ферму въ Солонъ.

Она прищурила глаза и прибавила:

— Вы будете пастушкой!

И, подчеркивая, повторила:

— Будете пасти овецъ.

— Слушаю, матушка, — сказала я.

Она приподнялась изъ глубины своего кресла и спросила:

— А вы знаете, что значитъ быть пастушкой?

Я сказала, что видѣла пастушекъ въ полѣ.

Она приблизила ко мнѣ свое желтое лицо и проговорила:

— Вамъ придется чистить стойла. Тамъ очень дурной запахъ, и всѣ пастушки большія грязнушки. Вы будете также дѣлать и другую работу васъ научатъ доить коровъ, кормить свиней.

Она говорила очень громко, какъ бы боясь, что я не пойму.

— Слушаю, матушка, — повторила я.

Она приподнялась на ручкахъ кресла и, пристально смотря на меня сверкающими глазами, спросила:

— Такъ вы не спесивая?

— Нѣтъ, матушка, — отвѣтила я безразличнымъ тономъ.

Казалось, она была глубоко удивлена, и, такъ какъ я продолжала безразлично улыбаться, ея голосъ немного смягчился, когда она проговорила:

— Въ самомъ дѣлѣ, дитя мое? А мнѣ всегда говорили, что вы гордая.

Она погрузилась снова въ кресло, спрятала глаза подъ вѣки и монотоннымъ голосомъ, какъ будто читая молитву, заговорила о томъ, что надо повиноваться хозяевамъ, исполнять все, что требуетъ религія. Она сказала, что хозяйка фермы придетъ за мной наканунѣ Ивана-Купалы.

Я ушла отъ нея съ неопредѣленнымъ чувствомъ.

Больше всего я боялась огорчить сестру Мари-Любовь. Какъ я ей скажу?

У меня не было времени на размышленіе: она ждала меня у дверей въ корридорѣ и, наклонясь ко мнѣ, спросила:

— Ну, что?

Глаза ея смотрѣли тревожно, настойчиво требуя отвѣта.

— Она не хочетъ, я буду пастушкой, — отвѣтила я тотчасъ же.

Она не поняла, сдвинула брови и переспросила:

— Какъ, пастушкой?

Я быстро прибавила:

— Да, она нашла мнѣ мѣсто на фермѣ, я буду также доить коровъ и кормить свиней.

Сестра Мари-Любовь съ такой силой оттолкнула меня, что я ударилась о стѣну.

Она бросилась къ двери; я думала, она идетъ къ настоятельницѣ, но она сдѣлала нѣсколько шаговъ, вернулась и стала быстро ходить по корридору. Она сжимала кулаки, стучала ногой, стремительно поворачивалась и тяжело дышала. Потомъ, прислонилась къ стѣнѣ, безпомощно опустила руки, какъ бы чѣмъ то подавленная, и прошептала, словно издалека доносившимся голосомъ:

— Мститъ, да, она мнѣ мститъ!

Она снова подошла ко мнѣ, ласково взяла мои руки и спросила:

— Ты развѣ ей не говорила, что не хочешь, не умоляла ее отпустить тебя къ мадемуазель Максимиліэнѣ?

Я отрицательно покачала головой и повторила ей въ тѣхъ же выраженіяхъ и въ той же послѣдовательности все, что сказала мнѣ настоятельница.

Она слушала, не прерывая, и сказала, чтобы я ничего не говорила подругамъ. Она надѣялась, что все уладится, когда вернется священникъ.

Въ слѣдующее воскресенье, въ то время, какъ мы становились въ пары, чтобы итти къ обѣднѣ, въ залу, какъ сумасшедшая, влетѣла Мадлена; поднявъ руки, она громко крикнула:

— Батюшка умеръ! — и повалилась поперекъ стола, у котораго стояла…

Все смолкло, всѣ бросились къ Мадленѣ; она пронзительно кричала. Мы хотѣли разспросить ее, но она, катаясь по столу, съ отчаяніенъ повторяла:

— Онъ умеръ, умеръ!

Я ни о чемъ не думала и не отдавала себѣ отчета, горько ли мнѣ; всю обѣдню голосъ Мадлены, какъ звонъ колокола, отдавался у меня въ ушахъ.

Въ этотъ день никто не думалъ о прогулкѣ, даже самыя маленькія вели себя тихо. Я стала разыскивать сестру Мари-Любовь. Она не была у обѣдни, но я знала отъ Мари-Рено, что она здорова.

Я нашла ее въ столовой. Она сидѣла на своемъ мѣстѣ, на возвышеніи, уронивъ голову на столъ и безсильно опустивъ руки.

Я сѣла поотдаль отъ нея и, слыша ея горькія рыданія, принялась сама плакать, закрывъ лицо руками. Плакала я не долго; я скоро замѣтила, что не чувствую горя. Я даже дѣлала усилія, чтобы плакать, но не могла выжать ни одной слезы.

Мнѣ было стыдно: я думала, что нужно плакать когда кто нибудь умеръ, и не смѣла открыть лица, изъ страха, что сестра Мари-Любовь увидитъ, какая я черствая.

Я слушала, какъ она плачетъ: ея протяжныя рыданія напоминали мнѣ завыванія осенняго вѣтра въ трубѣ; то повышаясь, то понижаясь, они, казалось, слагались въ какую то пѣсню; потомъ смѣшивались разбивались дрожа, слабѣли и утихали.

Передъ самымъ обѣдомъ Мадлена вошла въ столовую, взяла подъ руку сестру Мари-Любовь и, заботливо поддерживая, увела ее.

Вечеромъ она намъ разсказала, что священникъ умеръ въ Римѣ и тѣло его привезутъ хоронить въ фамильномъ склепѣ.

На слѣдующій день сестра Мари-Любовь занималась съ нами какъ всегда. Она больше не плакала, но съ ней нельзя было заговорить: она ходила, опустивъ голову, и, казалось, совсѣмъ забыла обо мнѣ.

А у меня оставался только одинъ день.

Судя по тому, что мнѣ говорила настоятельница, хозяйка должна прійти за мной завтра, такъ какъ послѣ завтра день Ивана-Купала.

Вечеромъ, кончая молитву обычными словами: „еще молимся о странствующихъ и томящихся въ тюрьмахъ…“, сестра Мари-Любовь громко прибавила:

— Теперь мы помолимся за одну изъ вашихъ подругъ, которая завтра уходитъ въ міръ.

Я сразу поняла, что рѣчь идетъ обо мнѣ, и почувствовала, что меня надо также пожалѣть, какъ странниковъ и заключенныхъ.

Ночью я не могла заснуть. Я знала, что завтра уйду, но не знала, что такое Солонъ. Я представляла себѣ ее какимъ-то очень далекимъ краемъ съ цвѣтущими лугами, а себя воображала пастушкой: у меня было большое стадо красивыхъ, бѣлыхъ барашекъ и двѣ собаки по бокамъ, которыя только и ждутъ моего знака, чтобы загонять овецъ. Я не посмѣла бы признаться въ этомъ сестрѣ Мари-Любови, но въ ту минуту я была рада, что буду пастушкой, а не приказчицей.

Громкій храпъ Исмери, которая спала рядомъ, вернулъ мои мысли къ подругамъ.

Ночь была такъ свѣтла, что я отчетливо видѣла всѣ кровати. И, переводя глаза съ одной на другую, я мысленно останавливалась около тѣхъ, кого любила. Почти напротивъ меня виднѣлись роскошные волосы Софи: они разсыпались по подушкѣ, и ея постель казалась оттого еще свѣтлѣе. Немного дальше стояли кровати сестеръ близнецовъ, Шемино-Гордой и Шемино-Глупой. У Шемино-Гордой былъ высокій, бѣлый, гладкій лобъ и большіе добрые глаза. Когда ей дѣлали выговоръ, она никогда не оправдывалась только пожимала плечами и презрительно посматривала кругомъ.

Сестра Мари-Любовь говорила, что у нея душа открытая, какъ ея лобъ.

Шемино-Глупая была вдвое выше сестры; ея жесткіе волосы росли почти у самыхъ бровей; она была коренастая съ широкими бедрами; мы ее звали сторожевымъ псомъ сестры.

А тамъ, въ глубинѣ спальни, спала Колетта. Она все еще думала, что я ухожу къ мадемуазель Максимиліэнѣ, она была увѣрена, что я очень рано выйду замужъ, и заставила меня обѣщать ей, что тогда я тотчасъ же возьму ее къ себѣ.

Моя мысль долго вертѣлась около нея. Потомъ я взглянула въ окно: тѣни липъ протягивались ко мнѣ. Мнѣ представилось, что онѣ пришли прощаться со мной, и я имъ улыбнулась…

За липами виднѣлась больница; она какъ будто отодвинулась вглубь, ея маленькія окна казались мнѣ больными, подслѣповатыми глазами.

Тамъ я тоже остановилась на сестрѣ Агатѣ. Она была такая веселая и добрая съ маленькими, что тѣ только смѣялись, когда она ихъ бранила.

Она дѣлала перевязки.

Когда къ ней приходили съ больнымъ пальцемъ, она встрѣчала насъ прибаутками и, смотря по тому, была ли передъ ней лакомка или кокетка, она обѣщала пирожокъ или ленту, — неопредѣленно кивая въ сторону, и, пока мы глазами искали ихъ, нарывъ былъ уже вскрытъ, промытъ, перевязанъ.

Помню, разъ отморозила я себѣ ногу, и она долго не заживала. Какъ то утромъ сестра Агата сказала мнѣ съ озабоченнымъ видомъ:

— Послушай, я тебѣ положу чудотворную мазь и, если твоей ногѣ не станетъ лучше черезъ три дня, ее придется отнять.

Три дня я старалась не ходить, чтобы не сдвинуть чудотворнаго лѣкарства, которое лежало у меня на ногѣ. Я думала, что это частица животворящаго креста или ризы Богоматери.

На третій день моя нога совсѣмъ зажила и, когда я спросила названіе чудеснаго лѣкарства, сестра Агата съ хитрой усмѣшкой сказала:

— Глупышка, это — мазь Артура Дивэна[2].

Было ужъ очень поздно, когда я, наконецъ, заснула. Съ утра я стала ждать фермершу. Я хотѣла, чтобы она пришла, и въ то же время боялась этого.

Каждый разъ, какъ открывалась дверь, сестра Мари-Любовь быстро поднимала голову.

Когда мы кончили обѣдать, привратница пришла спросить, готова ли я къ отъѣзду.

Сестра Мари-Любовь отослала ее, сказавъ, что я сейчасъ буду готова.

Она встала, сдѣлавъ мнѣ знакъ слѣдовать за ней, помогла мнѣ одѣться, дала маленькій пакетъ съ бѣльемъ и вдругъ сказала:

— Завтра его привезутъ, а тебя уже не будетъ.

Смотря мнѣ въ глаза, она прибавила:

— Поклянись, что ты каждый вечеръ будешь читать De Profundis (заупокойная молитва).

Я поклялась.

Тогда она сильно прижала меня къ груди и выбѣжала изъ комнаты.

Я слышала, какъ она проговорила:

— О! Это слишкомъ, Боже мой, это слишкомъ!

Я совсѣмъ одна прошла по двору; фермерша, которая поджидала, немедленно увела меня.