Мари-Клэръ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Новые фермеры перебрались на слѣдующій день. Съ утра пришли служанка и рабочіе, и когда, вечеромъ, хозяева вошли въ домъ, я уже знала, что ихъ зовутъ г-номъ и г-жей Альфонсъ.

Г. Тирандъ пробылъ въ Вилльвьеѣ два дня и уѣхалъ напомнивъ мнѣ, что я буду прислуживать его снохѣ и не буду больше дѣлать черной работы на фермѣ.

Съ первой же недѣли г-жа Альфонсъ велѣла отвести комнату Евгенія подъ бѣльевую и усадила меня за большимъ столомъ съ кипами полотна, изъ котораго я должна шить бѣлье.

Она садилась около меня и вязала кружева; по цѣлымъ днямъ она сидѣла, не проронивъ ни слова.

Иногда она говорила мнѣ, что у ея матери цѣлые шкафы бѣлья.

Голосъ у нея былъ беззвучный и губы едва двигались, когда она говорила.

Г. Тирандъ, повидимому, очень любилъ сноху. Каждый разъ, какъ онъ пріѣзжалъ, онъ справлялся, чего она хочетъ.

Она любила только бѣлье, и онъ, уѣзжая, каждый разъ обѣщалъ купить ей еще нѣсколько штукъ полотна.

Г. Альфонсъ показывался только въ часы ѣды. Трудно было сказать, чѣмъ онъ былъ занятъ.

Его лицо напоминало мнѣ лицо настоятельницы. У него, какъ и у ней, кожа была желтая и свѣтящіеся глаза, какъ будто бы внутри него пылалъ костеръ, грозившій ежеминутно испепелить его.

Онъ былъ очень набоженъ, и каждое воскресенье отправлялся вмѣстѣ съ г-жей Альфонсъ къ обѣднѣ въ деревню, гдѣ жилъ г. Тирандъ.

Вначалѣ они хотѣли брать меня съ собою въ экипажъ, но я отказывалась, предпочитая ходить въ Св. Гору, гдѣ я надѣялась встрѣтить Полину или Евгенія.

Иногда ходилъ со мной кто-нибудь изъ рабочихъ, но чаще всего я уходила одна по тропинкѣ, которая немного сокращала путь.

Дорога была тяжелая, каменистая, она поднималась вверхъ по холму, поросшему дрокомъ.

На самомъ высокомъ мѣстѣ я останавливалась у дома Ивана-Рыжаго.

Домъ былъ низкій, длинный; стѣны его почернѣли, какъ солома на крышѣ; проходя мимо, можно было не замѣтить его, — такъ былъ высокъ окружавшій его дрокъ.

Я заходила поздороваться съ Иваномъ-Рыжимъ, котораго я знала съ тѣхъ поръ, какъ стала жить на фермѣ.

Онъ все время работалъ на хозяина Сильвена, который его очень уважалъ. Евгеній говорилъ, что онъ все умѣетъ дѣлать и дѣлаетъ хорошо.

Г. Альфонсъ не захотѣлъ давать ему работы и поговаривалъ о томъ, чтобы выселить его изъ дома на холмѣ Иванъ-Рыжій былъ такъ огорченъ, что только объ этомъ и думалъ.

Тотчасъ послѣ обѣдни я возвращалась домой той же дорогой. Дѣти Ивана обступали меня, чтобы получить просфору, которую я приносила для нихъ. Ихъ было шестеро, и старшему не было еще 12 лѣтъ. Просфоры у меня бывалъ маленькій ломтикъ; я отдавала его женѣ Ивана, а та дѣлила его на равныя части.

Иванъ-Рыжій ставилъ мнѣ табуретку предъ огнемъ а самъ садился на пень, который онъ подкатывалъ ногой къ камину.

Его жена большими щипцами поправляла огонь; въ котлѣ варился крупный желтый картофель.

Въ первое воскресеніе Ивань-Рыжій сказалъ мнѣ:

— Я тоже круглый сирота.

А потомъ какъ-то разсказалъ мнѣ, что 12 лѣтъ его отдали къ дровосѣку, который уже тогда жилъ въ этомъ домѣ на холмѣ. Онъ очень быстро научился влѣзать на верхушки деревьевъ и привязывать веревку, которой пригибали ихъ книзу; по окончаніи работы, съ вязанкой дровъ за спиной, онъ уходилъ раньше всѣхъ, чтобы поскорѣе итти домой, гдѣ маленькая дочка дровосѣка уже варила супъ.

Они были однихъ лѣтъ, и сразу стали друзьями.

Затѣмъ въ ночь подъ Рождество случилось несчастіе.

Старый дровосѣкъ, думая, что дѣти заснули, пошелъ къ заутренѣ. Но какъ только онъ ушелъ, дѣти встали. Они задумали приготовить ужинъ къ приходу старика и заранѣе радовались сюрпризу, который они ему готовили.

Пока дѣвочка пекла каштаны, ставила на столъ медъ и сидръ, Иванъ-Рыжій разводилъ огонь изъ толстыхъ полѣньевъ.

Время шло, каштаны испеклись, а дровосѣкъ все еще не возвращается. Дѣти усѣлись на полъ передъ огнемъ погрѣться и заснули, склонившись другъ къ другу.

Иванъ проснулся отъ криковъ дѣвочки. Сначала онъ не понималъ, почему она такъ высоко подняла руки. Потомъ, когда она вскочила и побѣжала, онъ увидѣлъ, что она горитъ.

Она открыла дверь въ садъ и побѣжала, освѣщая деревья.

Тогда Иванъ схватилъ ее и бросилъ въ ручей.

Огонь тотчасъ же потухъ, но когда Иванъ захотѣлъ вытащить ее изъ воды, она показалась ему такой тяжелой, что онъ счелъ ее мертвой. Она не шевелилась, и онъ долго возился, чтобы вынуть ее изъ воды, затѣмъ, волоча какъ вязанку дровъ, притащилъ ее въ домъ.

Полѣнья въ каминѣ превратились въ угли, только одно, очень большое, еще сырое, продолжало дымиться и трещать.

Лицо дѣвочки было сплошной опухолью чернаго и фіолетоваго цвѣта, а на полуголомъ тѣлѣ, виднѣлись широкія пятна.

Много мѣсяцевъ она проболѣла и когда, наконецъ, поправилась, оказалось, что она стала нѣмой.

Она слышала очень хорошо, даже могла смѣяться, какъ всѣ прочіе, но она не могла произнести членораздѣльно ни одного звука.

Въ то время, какъ Иванъ-Рыжій разсказывалъ мнѣ все это, жена смотрѣла на него, бѣгая глазами, словно читала книгу.

Ея лицо носило глубокіе слѣды ожоговъ, но ихъ очень скоро переставали замѣчать и видѣли на лицѣ лишь ротъ съ бѣлыми зубами да немного безпокойные глаза. Созывая дѣтей, она издавала горломъ какой-то продолжительный шумъ, и дѣти подбѣгали и понимали всѣ ея жесты.

Я тоже была огорчена тѣмъ, что имъ придется уйти изъ дома на холмѣ.

Это были мои послѣдніе друзья, и мнѣ пришла мысль поговорить о нихъ съ г-жей Альфонсъ, — я надѣялась, что она получитъ отъ своего мужа позволеніе остаться имъ.

Я воспользовалась случаемъ, когда однажды г. Тирандъ и его сынъ вошли въ бѣльевую, говоря о предполагаемыхъ перемѣнахъ на фермѣ.

Г. Альфонсъ не хотѣлъ держать скота: онъ говорилъ о покупкѣ земледѣльческихъ машинъ, о вырубкѣ елей и о расчисткѣ холма. Въ стойлахъ будутъ стоять машины, а домъ на холмѣ обратятъ въ амбаръ для фуража.

Я не знаю, слушала ли г-жа Альфонсъ; она вязала кружева съ большимъ вниманіемъ.

Какъ только оба мужчины вышли, я рѣшилась заговорить объ Иванѣ-Рыжемъ.

Я объясняла, какъ онъ былъ полезенъ хозяину Сильвену; сказала о томъ, какое для него горе покинуть домъ, въ которомъ онъ такъ долго жилъ, и когда я кончила, съ безпокойствомъ ожидая отвѣта, г-жа Альфонсъ вынула крючекъ изъ вязанья и сказала:

— Я, кажется, ошиблась на одну петлю.

Она пересчитала до 19 и прибавила:

— Досада какая, придется распустить весь рядъ.

Когда я разсказала объ этомъ Ивану-Рыжему, онъ съ озлобленіемъ погрозилъ кулакомъ по направленію Вилльвьея. Но жена положила ему руку на плечо, поглядѣла на него, и онъ тотчасъ же успокоился.

Въ концѣ января Иванъ-Рыжій уѣхалъ изъ дома на холмѣ и меня охватила глубокая печаль.

Теперь у меня не стало друзей.

Я совсѣмъ не узнавала фермы: всѣ чувствовали себя, какъ дома; одна я казалась чужой. Прислуга смотрѣла на меня съ недовѣріемъ, рабочіе избѣгали разговаривать со мной.

Служанку звали Адэлью. Цѣлый день она ворчала и шаркала своими сабо. Она производила ими шумъ даже тогда, когда шла по соломѣ. За столомъ она ѣла стоя, и грубо отвѣчала на замѣчанія хозяевъ.

Г. Альфонсъ велѣлъ убрать скамейку у двери, посадить на этомъ мѣстѣ зеленые кустики и обнести ихъ трельяжемъ.

И старый вязъ, гдѣ лѣтнимъ вечеромъ кричала сова, онъ тоже велѣлъ срубить.

Уже давно, должно быть, это старое дерево не бросало тѣни на порогѣ дома: на немъ ничего не было, кромѣ пучка листьевъ на самомъ верху на подобіе головы, которую онъ склонялъ внизъ, чтобы подслушивать, о чемъ тамъ говорятъ.

Дровосѣки, которые пришли срубить его, думали, что это нетрудно сдѣлать. Однако, падая, онъ чутъ не снесъ крышу съ дома.

Послѣ долгихъ споровъ и осмотра рѣшено было, наконецъ, связать его толстыми веревками и, нагнувъ, свалить на навозную кучу.

Цѣлый день два человѣка возились около него; когда уже казалось, что вотъ-вотъ онъ покорно повалится, одна изъ веревокъ развязалась, и старый вязъ приподнялся, скользнулъ по крышѣ, снесъ трубу, множество черепицъ и, ободравъ стѣну, легъ поперекъ двери; и ни одна изъ его вѣтвей не коснулась навоза.

Г. Альфонсъ не могъ удержаться отъ гнѣва, схватилъ топоръ у одного изъ дровосѣковъ и далъ по вязу такой сильный ударъ, что кусокъ коры отскочилъ въ окно бѣльевой и разбилъ стекло.

Г-жа Альфонсъ увидѣла, какъ осколки стекла падали на меня; она поднялась со своего мѣста съ быстротой, какой я раньше не замѣчала въ ней, и трясущимися руками и съ выраженіемъ страха въ глазахъ, она тщательно осмотрѣла каждое мѣстечко на скатерти, которую я вышивала.

Но она не замѣтила, что я вытирала платкомъ царапину на щекѣ, сдѣланную осколкомъ стекла.

Она такъ боялась, чтобы чего-нибудь не случилось съ бѣльемъ, котораго набралось уже очень много, что повела меня на слѣдующій день къ своей матери посмотрѣть, какъ нужно укладывать бѣлье въ шкафы.

Мать г-жи Альфонсъ звали г-жей Дэлуа; но когда рабочіе говорили о ней, они называли ее „госпожей изъ замка“.

Она пришла въ Вилльвьей только одинъ разъ.

Она подошла ко мнѣ и, прищуривая глаза, посмотрѣла на меня очень пристально. Это была высокая женщина, она ходила сильно сгорбившись, какъ будто искала что-то на землѣ. Она жила въ большомъ имѣніи Потерянный Бродъ.

Г-жа Альфонсъ повела меня по тропинкѣ вдоль рѣченки.

Это было въ концѣ марта, и луга уже зеленѣли.

Г-жа Альфонсъ шла по тропинкѣ, а мнѣ доставляло большее удовольствіе итти по мягкой травѣ.

Скоро мы дошли до большого лѣса, гдѣ волкъ когда-то утащилъ у меня ягненка.

Я была исполнена таинственнаго ужаса къ этому лѣсу и, когда мы сошли съ тропинки на дорогу, пересѣкавшую лѣсъ, мнѣ стало страшно.

Дорога была широкая, и по ней, должно быть, часто проѣзжали телѣги, такъ какъ колеи были глубокія.

Надъ нашими головами безпрерывно шуршали иглы елей, цѣпяясь другъ о друга. Это былъ мягкій, легкій шумъ, не похожій на сухой, прерывистый шорохъ, который слышался въ одѣтомъ снѣгомъ лѣсу. Несмотря на это, я не могла удержаться, чтобы не оборачиваться назадъ.

Мы не долго шли по лѣсу; дорога сворачивала налѣво, и мы вскорѣ очутились на дворѣ Потеряннаго Брода.

За скотнымъ дворомъ протекала рѣченка, какъ въ Вилльвьеѣ; но луга здѣсь были слишкомъ сдавлены со всѣхъ сторонъ и постройки, казалось, хотѣли спрятаться въ ельникъ.

Жилой домъ не походилъ на дома фермеровъ въ окрестности. Низъ его былъ изъ очень толстыхъ стѣнъ, а первый этажъ казался лишь временной надстройкой.

Я не находила, чтобы этотъ домъ походилъ на замокъ; онъ скорѣе напоминалъ мнѣ старый пень, изъ котораго тянется чахлый побѣгъ.

Г-жа Дэлуа, заслыша насъ, вышла на порогъ.

Она такъ же, какъ въ первый разъ, посмотрѣла на меня, прищуривъ глаза. Прежде всего она громко сказала, что потеряла въ соломѣ су и удивляется, что за восемь дней его никто не нашелъ. Говоря это, она шевелила ногой тонкій слой соломы, лежавшій предъ дверью.

Г-жа Альфонсъ, повидимому, ничего не слушала. Она устремила свои большіе глаза внутрь дома и горячо объясняла цѣль нашего визита.

Г-жа Дэлуа захотѣла сама свести меня въ бѣльевую, она вложила ключи въ шкафы и, сказавъ, чтобы я была осторожной и не производила безпорядка, оставила меня одну.

Я быстро открыла и потомъ опять закрыла большіе блестящіе шкафы.

Мнѣ захотѣлось немедленно уйти отсюда. Эта большая холодная комната наводила на меня ужасъ, какъ тюрьма, мои шаги звонко стучали по плитамъ, какъ будто подъ поломъ были глубокіе погреба. Мнѣ вдругъ показалось, что я не выйду больше отсюда.

Я насторожилась: не услышу ли шумъ со скотнаго двора, но услышала только голосъ г-жи Дэлуа. Это былъ громкій и хриплый голосъ; онъ проходилъ чрезъ стѣны, проходилъ повсюду.

Я подошла было къ окну, чтобы развлечься немного, какъ вдругъ сзади меня открылась дверь, которой раньше я не видала. Я повернула голову и увидѣла молодого человѣка въ длинной бѣлой блузѣ и въ сѣромъ картузѣ.

Онъ остановился, какъ будто удивленный тѣмъ, что видитъ здѣсь человѣка, я тоже не могла оторвать отъ него своихъ глазъ.

Онъ прошелъ чрезъ бѣльевую и мы все время пристально смотрѣли другъ на друга; выходя изъ двери, онъ стукнулся о косякъ. Минуту спустя, онъ прошелъ подъ окномъ, и наши взоры опять встрѣтились.

Я была смущена и, сама не зная зачѣмъ, пошла закрывать двери, которыя онъ оставилъ открытыми.

Г-жа Альфонсъ скоро пришла за мной, и мы вернулись въ Вилльвьей.

Съ того времени, какъ смѣнились мои хозяева, я полюбила ходить въ большой кустарникъ, который росъ недалеко отъ фермы, и садилась тамъ на пень, имѣвшій форму стула.

Теперь, когда наступила весна, я уходила туда, когда рабочіе начинали курить свои трубки на порогѣ конюшни.

Я подолгу просиживала тамъ, прислушиваясь къ вечернему шуму, и мнѣ страстно хотѣлось стать деревомъ.

Вечеромъ того же дня я подумала о человѣкѣ изъ Потеряннаго Брода. Но какъ только я попробовала вспомнить цвѣтъ его глазъ, мнѣ показалось, что они глубоко проникаютъ въ мои гласа и заливаютъ меня всю своимъ свѣтомъ.

Въ слѣдующее воскресенье была Пасха. Адэль уѣхала въ церковь въ экипажѣ г. Альфонса. Я осталась одна съ рабочимъ сторожить ферму. Послѣ завтрака рабочій легъ на кучѣ соломы предъ дверью, а я уединилась въ свой кустарникъ.

Я старалась услышать звонъ колоколовъ. Но ферма была слишкомъ далеко отъ деревень, и звонъ не доносился до меня.

Я уносилась мыслью къ сестрѣ Мари-Любови. Я вспомнила также о Софи, которая каждый годъ приходила будить меня, чтобы я могла слышать перезвонъ пасхальныхъ колоколовъ.

Однажды случилось, что она не разбудила меня; она такъ жалѣла объ этомъ, что на слѣдующій годъ положила въ ротъ большой камень, чтобы не проспать. Какъ только она начинала засыпать, ея зубы попадали на камень, и она просыпалась.

Я думала также о торжественной обѣднѣ, во время которой Колетта пѣла полнымъ голосомъ. Я увидѣла всѣхъ насъ бѣгающими вразсыпную по лужайкѣ и озабоченный видъ Мари-Любови, занятой праздничнымъ обѣдомъ.

И вотъ теперь, вмѣсто топкаго, любимаго лица сестры Мари-Любови, я увижу непріятную физіономію г-жи Альфонсъ и свѣтящіеся глаза ея мужа, которые наводятъ на меня такой страхъ; и, вспомнивъ, что мнѣ еще долго придется быть на фермѣ, я отдалась чувству глубокаго отчаянія.

Когда я устала плакать, я съ удивленіемъ замѣтила, что солнце уже низко склонилось. Сквозь вѣтви кустарника видно было, какъ протягивались по лугу длинныя и стройныя тѣни тополей; и около себя я увидѣла еще одну большую колеблющуюся тѣнь. Она приближалась, останавливалась и снова двигалась.

Я тотчасъ же поняла, что кто-то сейчасъ пройдетъ мимо моего убѣжища, и вдругъ какой-то мужчина въ бѣлой блузѣ вошелъ въ кустарникъ, наклоняясь подъ вѣтвями.

Холодъ пробѣжалъ по моему тѣлу.

Однако, я очень быстро оправилась, но у меня осталась нервная дрожь, которой я не могла скрыть.

Онъ стоялъ предо мной, молча.

Я взглянула въ его глаза, полные нѣжности, и почувствовала, что мое тѣло снова согрѣвается.

Я замѣтила, что на немъ, какъ на Евгеніи, цвѣтная рубашка и галстухъ, завязанный подъ воротникомъ, и когда онъ заговорилъ, мнѣ показалось, что я давно знаю его голосъ.

Онъ всталъ противъ меня, облокотился на большой сукъ, и спросилъ, остались ли у меня родственники.

Я сказала, что нѣтъ.

Онъ сталъ вертѣть пальцами вѣтку съ молодыми побѣгами и, не глядя на меня, сказалъ:

— Такъ Вы одна въ цѣломъ мірѣ?

— О, нѣтъ, — быстро отвѣтила я, — у меня есть сестра Мари-Любовь.

И, не ожидая его вопросовъ, я сказала ему, какъ я ее люблю и съ какимъ нетерпѣніемъ жду минуты, когда смогу быть съ ней.

Я такъ была счастлива говорить о ней, что не останавливалась.

Я говорила о ея красотѣ и ея несравненномъ умѣ.

Я говорила также о ея печали въ день моего отъѣзда и изображала ея будущую радость въ день нашей встрѣчи.

Въ то время, какъ я говорила, его глаза были устремлены на мое лицо, но его взоръ, казалось, видѣлъ гораздо дальше.

Помолчавъ, онъ спросилъ меня еще:

— Вы никого не любите здѣсь:

— Нѣтъ, — сказала я, — всѣ, кого я люблю, уѣхали отсюда.

И прибавила немного со злобой:

— Даже и Иванъ-Рыжій, котораго они прогнали!

— Но вѣдь г-жа Альфонсъ не злая? — спросилъ онъ.

Я отвѣтила, что она ни злая, ни добрая, и я разстанусь съ ней безъ сожалѣнія.

Въ этотъ моментъ послышался скрипъ колесъ экипажа г. Альфонса, который возвращался домой, и я встала, чтобы уйти.

Онъ посторонился немного, чтобы пропустить меня и я оставила его одного въ кустарникѣ.

Вечеромъ я воспользовалась хорошимъ настроеніемъ Адэли и спросила ее, не знаетъ ли она рабочихъ Потеряннаго Брода. Она отвѣтила, что знаетъ только самыхъ старыхъ, такъ какъ новые не живутъ подолгу у г-жи Дэлуа съ тѣхъ поръ, какъ она овдовѣла.

Какой-то необъяснимый страхъ помѣшалъ мнѣ заговорить о молодомъ человѣкѣ въ бѣлой блузѣ; но Адель прибавила, тряся подбородкомъ:

— Къ счастью, старшій сынъ ея вернулся изъ Парижа: работникамъ станетъ полегче.

На слѣдующій день въ то время, какъ г-жа Альфонсъ взяла кружево, я шила, думая о рабочемъ въ бѣлой блузѣ.

Я не могла отдѣлить его отъ Евгенія; онъ выражался, какъ Евгеній, и я находила у нихъ черты сходства.

Къ вечеру мнѣ показалось, что онъ идетъ мимо конюшенъ, и минуту спустя, онъ стоялъ на порогѣ бѣльевой.

Его глага скользнули по мнѣ и остановились на г-жѣ Альфонсъ; онъ держалъ голову высоко, и его ротъ немного опускался съ лѣвой стороны.

Увидя его, г-жа Альфонсъ сказала протяжнымъ голосомъ:

— A-а, Анри!

Она дала ему поцѣловать себя въ обѣ щеки и указала стулъ рядомъ съ собой. Но онъ, отодвинувъ полотно, сѣлъ на столъ.

Когда проходила Адэль, г-жа Альфонсъ сказала ей:

— Если увидите моего мужа, скажите, что здѣсь мой братъ.

Мнѣ понадобилось нѣсколько минутъ, чтобы догадаться, что это онъ старшій сынъ г-жи Дэбуа.

Какое-то незнакомое мнѣ до сихъ поръ чувство стыда заставило меня густо покраснѣть и страшно пожалѣла, что говорила ему о сестрѣ Мари-Любови.

Мнѣ показалось, что я только что бросила на вѣтеръ самую прекрасную вещь, какая у меня была, и, несмотря на всѣ усилія, я не смогла удержать двухъ слезъ, которыя повисли у меня на губахъ прежде, чѣмъ упасть на тонкое полотно, которое я подрубала.

Анри Дэлуа долго сидѣлъ на углу стола.

Ежеминутно я чувствовала его взглядъ на себѣ, и словно какая-то тяжесть мѣшала мнѣ поднять лобъ.

Два дня спустя, я снова нашла его въ кустарникѣ.

Увидя его на пнѣ, я почувствовала слабость въ ногахъ и остановилась.

Онъ немедленно всталъ, уступая мнѣ мѣсто, но я стояла и смотрѣла на него.

Та же нѣжность, что и въ первый разъ, была у него въ глазахъ и, какъ бы ожидая, что я начну разсказывать ему что-нибудь новое, онъ спросилъ:

— Вы ничего не скажете мнѣ сегодня?

Всѣ слова, приходившія мнѣ на память, казались мнѣ безполезными и я головой сдѣлала жестъ: „нѣтъ“.

Онъ снова сказалъ:

— Но, вѣдь, я былъ вашимъ другомъ въ прошлый разъ.

Это воспоминаніе усилило огорченіе, и я отвѣтила только:

— Вы — братъ г-жи Альфонсъ.

И ушла.

Я не рѣшалась больше ходить въ кустарникъ.

Онъ часто приходилъ въ Вилльвьей.

Я избѣгала смотрѣть на него, но его голосъ всегда причинялъ мнѣ глубокое безпокойство.

Послѣ отъѣзда Ивана-Рыжаго, я не знала, куда дѣться послѣ обѣдни. Каждое воскресенье проходила я мимо дома на холмѣ; иногда заглядывала въ щели ставней и, когда нечаянно стукалась о нихъ лбомъ, раздавался такой звукъ, что я со страхомъ отскакивала назадъ.

Какъ-то въ воскресенье я вдругъ замѣтила, что на двери нѣтъ замка. Я толкнула щеколду, и дверь сразу открылась съ большимъ шумомъ.

Я не ожидала, что она откроется такъ быстро, и стояла, раздумывая, закрыть ли ее или войти… Когда шумъ прекратился и солнце ворвалось, отбросивъ большой свѣтлый четырехугольникъ, я рѣшилась тоже войти, не закрывая за собой двери.

Въ очагѣ не было ни крючка для котла, ни высокихъ тагановъ, и въ залѣ остались только толстые паи, которые служили дѣтямъ Ивана-Рыжаго вмѣсто стульевъ. Кора съ нихъ слѣзла, верхъ былъ отполированъ и блестѣлъ, какъ навощенный, отъ долгаго сидѣнья Вторая комната была совершенно пуста; она не была выстлана плитами и на глиняномъ полу остались углубленія отъ ножекъ кроватей.

У двери во дворъ тоже не было замка, и я тотчасъ же очутилась въ саду.

На грядкахъ виднѣлись еще зимніе овощи, и фруктовыя деревья были въ полномъ цвѣту.

Почти всѣ деревья были очень старыя; нѣкоторыя сгорбились, и вѣтви ихъ поникли, какъ будто даже цвѣты были для нихъ слишкомъ большой тяжестью.

Въ нижней части сада холмъ слабымъ уклономъ сливался съ обширной равниной, гдѣ паслись стада, и на горизонтѣ рядъ тополей вытягивался стѣной, какъ бы преграждая доступъ небу.

Я мало-по-малу узнавала каждое мѣстечко. Вотъ рѣченка у подножія холма. Я не вижу воды, но ивы выстроились такъ, какъ будто даютъ ей дорогу.

Она исчезаетъ за постройками Вилльвьея, крыши котораго сливаются съ каштанами, и вдругъ снова появляется съ другой стороны. Мѣстами она сверкаетъ среди стройныхъ тополей; потомъ пропадаетъ въ огромномъ чернѣющемъ ельникѣ, гдѣ прячется Потерянный Бродъ: тамъ идетъ дорога, по которой я съ г-жей Альфонсъ хожу къ ея матери… Ея братъ, должно быть, шелъ по этой же дорогѣ въ тотъ день, когда онъ вдругъ выросъ предо мной въ кустарникѣ.

Сегодня никого не видно на тропинкѣ. Все нѣжнозеленаго цвѣта, и сколько я ни всматривалась въ шапки деревьевъ, бѣлая блуза не показывалась…

Я искала также кустарника, но онъ прятался за крышами фермы.

Анри Дэбуа приходилъ туда много разъ со времени Пасхи. Я не сумѣла бы сказать, почему я знаю объ этомъ; но я не могла удержаться, чтобы не пройти мимо кустарника…

Вчера Анри Дэбуа вошелъ въ бѣльевую, когда я была одна; онъ сдѣлалъ жестъ, какъ будто хотѣлъ со мной заговорить…

Мои глаза приковались къ нему, какъ въ первый разъ, и онъ ушелъ, не сказавъ ни слова.

И теперь, когда я находилась въ этомъ незагороженномъ саду окруженномъ цвѣтущимъ дрокомъ, мнѣ захотѣлось остаться въ немъ навсегда.

Около меня большая яблоня склонялась, купая концы своихъ вѣтвей въ ручьѣ.

Въ дуплѣ билъ ключъ и вода, переливаясь, сбѣгала ручейками по грядкамъ.

Этотъ цвѣтущій садъ съ прозрачной водой казался мнѣ красивѣйшимъ садомъ на землѣ, и когда я поворачивала голову къ большому открытому на солнце дому, я ждала, что сказочныя существа появятся оттуда.

Этотъ низкій, сѣрый домъ казался полнымъ тайны: какой-то прерывистый шорохъ доносился оттуда по временамъ, и разъ мнѣ даже послышался шумъ шаговъ, такой же, какой я раньше слышала, когда Анри Дэбуа входилъ на ферму.

Я стала прислушиваться, словно надѣясь увидѣть его. Но шумъ шаговъ не возобновился, и только отъ дрока и деревьевъ неслись таинственные звуки.

Я вообразила себя молодымъ деревцемъ, которое по капризу вѣтра качается, изъ стороны въ сторону. Свѣжее дыханіе, шевелившее вѣтки дрока, скользило по моей головѣ и спутывало волосы; и, какъ яблоня, я наклонялась и погружала свои пальцы въ свѣтлую воду ручья.

Вдругъ какой-то новый шумъ донесся до меня, я обернулась и не удивилась, увидя Анри Дэлуа въ дверяхъ.

Онъ стоялъ съ непокрытой головой и опущенными руками…

Онъ сдѣлалъ два шага по саду, и его взоръ устремился вдаль на равнину…

Онъ долго стоялъ неподвижно, затѣмъ повернулся ко мнѣ.

Только два дерева раздѣляли насъ; онъ сдѣлалъ еще шагъ, взялъ рукой молоденькое деревцо, которое стояло предъ нимъ, и цвѣтущія вѣтви букетомъ распростерлись надъ его головой!.. Было такъ свѣтло, что, казалось, кора деревьевъ блестѣла и каждый цвѣтокъ сiялъ; въ глазахъ Анри Дэлуа была такая глубокая нѣжность, что я безъ стыда подошла къ нему.

Онъ не шевельнулся, но когда я остановилась предъ нимъ, онъ сталъ бѣлѣе блузы и губы его затряслись.

Онъ взялъ мои руки, приложилъ ихъ къ своимъ вискамъ и очень тихо сказалъ:

— Я, какъ скупой, который снова нашелъ свое сокровище.

Въ эту минуту зазвонилъ колоколъ въ Св. Горѣ. Звуки рѣзво бѣжали на холмъ, останавливались надъ нами и терялись въ высотѣ.

Время шло, и день склонялся къ вечеру, стада понемногу исчезли съ равнины; бѣлый паръ поднялся отъ рѣки; солнце спряталось за стѣной тополей, и цвѣты дрока стали темнѣть.

Анри Дэлуа вывелъ меня на дорогу; онъ шелъ предо мной по узкой тропинкѣ и когда, не дойдя до конца новой аллеи, онъ повернулъ обратно, я почувствовала, что люблю его больше сестры Мари-Любови.

Домъ на холмѣ сталъ и нашимъ домомъ…

Каждое воскресенье я находила тамъ Анри Дэлуа и, какъ во время Ивана-Рыжаго, я приносила просфору, которую мы, смѣясь, дѣлили.

Мы бѣгали кругомъ по саду, мочили башмаки въ ручьѣ; словно мы были опьянены свободой.

Анри Дэлуа говорилъ:

— Въ воскресенье мнѣ тоже 17 лѣтъ!

Иногда мы долго гуляли въ лѣсу вокругъ холма.

Анри Дэлуа не уставалъ слушать разсказы о моемъ дѣтствѣ, о сестрѣ Мари-Любови… Мы говорили также объ Евгеніи, котораго онъ зналъ. Онъ говорилъ, что онъ изъ тѣхъ людей, которыхъ пріятно имѣть друзьями.

Я разсказала также ему, какой плохой пастушкой была я, и хотя думала, что онъ станетъ смѣяться надо мной, всетаки не умолчала объ эпизодѣ съ распухшимъ бараномъ. Онъ не смѣялся, а только провелъ пальцемъ по моему лбу и сказалъ:

— Чтобы излѣчить это, нужно много любви!

Однажды мы остановились около огромной нивы, конца которой не было видно. Тысячи бѣлыхъ бабочекъ порхали надъ колосьями. Анри Дэлуа молчалъ, а я смотрѣлъ на колосья, которые то приникали къ землѣ, то выпрямлялись, какъ будто собираясь взлетѣть; бабочки приносили имъ свои крылья на помощь, и они рвались изо всѣхъ силъ, по не могли оторваться отъ земли.

Я сказала объ этомъ Анри Дэлуа; онъ долго смотрѣлъ на колосья, затѣмъ, какъ бы говоря съ самимъ собой, сказалъ, растягивая слова:

— То же самое бываетъ и съ человѣкомъ; иногда нѣжное созданіе приходитъ къ нему; оно похоже на бѣлыхъ полевыхъ бабочекъ; онъ не знаетъ, поднимается ли оно съ земли или нисходитъ съ неба; онъ чувствуетъ, что съ нимъ онъ могъ бы жить вѣтромъ съ поля и медомъ съ цвѣтовъ. Но, подобно корню, которымъ колосъ связанъ съ землею, невидимая цѣпь приковываетъ его къ своему долгу, который неумолимъ, какъ земля.

Въ его голосѣ мнѣ послышалось страданіе, и его ротъ еще больше скривился. Но почти тотчасъ же глаза его остановились на мнѣ, и онъ сказалъ болѣе твердымъ голосомъ:

— Будемъ уповать на самихъ себя!

Прошло лѣто, потомъ осень и, несмотря на дурную декабрьскую погоду, мы не могли рѣшиться покинуть домъ на холмѣ.

Анри Дэлуа приносилъ книги, которыя мы читали, сидя на пняхъ въ комнатѣ, выходившей въ садъ. Я возвращалась на ферму, когда наступала ночь, и Адэль, которая думала, что я хожу танцевать въ деревню, удивлялась моему печальному виду.

Почти каждый день Анри Дэлуа приходилъ въ Вилльвьей. Я слышала его издали. Онъ пріѣзжалъ верхомъ, безъ узды и безъ сѣдла, на высокой бѣлой кобылѣ, которая бѣжала тяжелой рысцей по пашнямъ и тропинкамъ. Это было терпѣливое и покорное животное. Хозяинъ оставлялъ ее на свободѣ во дворѣ въ то время, какъ самъ входилъ въ домъ поздороваться съ г-жей Альфонсъ. Г. Альфонсъ входилъ въ бѣльевую, какъ только слышалъ его голосъ.

Оба начинали разговаривать объ удобреніи земли или объ общихъ знакомыхъ; но въ разговорѣ всегда встрѣчалось какое-нибудь слово или фраза, которыя относились ко мнѣ, показывая, что Анри Дэлуа не перестаетъ думать обо мнѣ.

Я часто чувствовала на себѣ взгядъ г. Альфонса и иногда краснѣла.

Однажды послѣ обѣда г. Альфонсъ крикнулъ Анри Дэлуа, когда тотъ съ улыбкой входилъ въ комнату:

— А вы знаете, что я продалъ домъ на холмѣ?

Они посмотрѣли другъ на друга и оба такъ поблѣднѣли, что я испугалась, какъ бы они внезапно не умерли, Затѣмъ г. Альфонсъ поднялся со стула и облокотился на каминъ, между тѣмъ, какъ Анри Дэлуа тщетно пытался закрыть дверь.

Г-жа Альфонсъ положила свое кружево на колѣни и сказала такъ, какъ будто повторяла урокъ:

— Этотъ домъ былъ ни къ чему, и я очень довольна, что его продали.

Анри Дэлуа сѣлъ на столъ такъ близко около меня что могъ бы коснуться меня, и сказалъ довольно твердымъ голосомъ:

— Я жалѣю, что вы продали его, не сказавъ мнѣ, такъ какъ я намѣревался купить его.

Г. Альфонсъ извивался, какъ червь, захохоталъ притворно и сказалъ сквозь смѣхъ:

— Купить его… купить… но что вы сдѣлали бы съ нимъ?

Анри Дэлуа провелъ рукой по спинкѣ моего стула и отвѣтилъ:

— Я жилъ бы въ немъ, какъ Иванъ-Рыжій.

Г. Альфонсъ началъ ходить взадъ и впередъ предъ каминомъ; его лицо приняло землянисто-желтый оттѣнокъ; онъ засунулъ руки въ карманы брюкъ и такъ быстро поднималъ ноги, какъ будто кто-то дергалъ ихъ за веревочку.

Потомъ онъ облокотился на столъ противъ насъ и, глядя то на меня, то на Анри Дэлуа своими свѣтящимися глазами, сказалъ, подаваясь всѣмъ корпусомъ впередъ:

— Ну, я продалъ его, и все кончено!

Затѣмъ наступило молчаніе, и слышно было, какъ бѣлая кобыла скребла копытомъ порогъ, какъ будто звала своего хозяина.

Анри Дэлуа направился къ двери; затѣмъ вернулся ко мнѣ, чтобы поднять мою работу, которая выпала у меня изъ рукъ, чего я даже не замѣтила; обнялъ свою сестру и, прежде чѣмъ выйти, сказалъ, смотря на меня:

— До завтра.

На слѣдующій день, утромъ, въ бѣльевую вошла г-жа Дэлуа. Она съ бранью направилась ко мнѣ.

Но г. Альфонсъ короткимъ жестомъ заставилъ ее замолчать; затѣмъ, обращаясь ко мнѣ, сказалъ болѣе мягкимъ голосомъ:

— Г-жа Альфонсъ проситъ меня передать вамъ что ей очень пріятно имѣть васъ при себѣ; но она желаетъ, чтобы впредь вы ходили въ церковь вмѣстѣ съ нами.

Онъ попытался улыбнуться и прибавилъ:

— Вы будете ѣздить съ нами въ экипажѣ.

Первый разъ онъ заговорилъ прямо со мной. Голосъ его показался мнѣ немного глухимъ, какъ будто ему было неловко говорить мнѣ это.

Я почему-то подумала, что г-жа Альфонсъ ничего подобнаго не говорила и что онъ солгалъ. Къ тому же онъ показался мнѣ въ этотъ моментъ такъ похожимъ на настоятельницу, что я не могла удержаться, чтобы не возразить ему.

Я отвѣтила, что я не люблю ѣздить въ экипажѣ и попрежнему буду ходить въ Св. Гору.

Онъ прикусилъ нижнюю губу.

Тотчасъ же г-жа Дэлуа съ угрожающимъ видомъ бросилась ко мнѣ, крича, что я нахалка. Она безъ конца повторяла это слово, какъ будто не находила другихъ.

Она стала кричать все сильнѣе и сильнѣе и скоро потеряла всякую мѣру. Глаза ея налились кровью, и она подняла руку, чтобы ударить меня.

Я быстро отскочила и встала за спинкой стула. Г-жа Дэлуа хватила рукой по стулу, опрокинула его и ухватилась за столъ, чтобы не упасть.

Ея дикіе крики приводили меня въ ужасъ.

Я хотѣла выбѣжать изъ бѣльевой, но г. Альфонсъ всталъ предъ дверью, какъ бы стараясь загородить ее; тогда я забѣжала по другую сторону стола противъ г-жи Дэлуа.

Она говорила теперь придушеннымъ голосомъ. Она произносила слова, которыхъ я не понимала. Я только чувствовала, что отъ этихъ словъ несло невыносимымъ запахомъ. Она кончила, крикнувъ изо всѣхъ силъ:

— Я мать ему, понимаете вы?

Г. Альфонсъ подошелъ ко мнѣ и, взявъ меня за руку, сказалъ:

— Ну-съ, послушайте меня.

Оттолкнувъ его отъ себя, я выбѣжала изъ дома.

Послѣднія слова г-жи Дэлуа молотомъ стучали у меня въ головѣ:

„Я мать ему, понимаете вы?“

О, мать моя, Мари-Любовь, какъ вы прекрасны по сравненію съ этой матерью, и какъ я любила васъ въ эту минуту! Какъ блистали ваши глаза, отливая различными цвѣтами! Какъ освѣщали они вашу черную одежду и какъ непорочно было ваше лицо подъ бѣлымъ монашескимъ уборомъ! Я видѣла васъ тогда такъ отчетливо, какъ будто вы дѣйствительно стояли предо мной.

Я удивилась, когда увидѣла себя предъ домомъ на холмѣ, и сразу же замѣтила, что падаетъ снѣгъ хлопьями. Я вошла въ домъ, чтобы укрыться отъ снѣга, прошла въ комнату, которая выходила въ садъ.

Я старалась собраться съ мыслями; но онѣ кружились въ моей головѣ, какъ хлопья снѣга, которые, казалось, одновременно и падали съ неба, и поднимались съ земли; и каждый разъ, какъ я дѣлала усилія думать, въ моей памяти вставали обрывки пѣсни, которую весело распѣвали дѣвочки въ хороводѣ:

Мнѣ хорошо было въ этомъ домѣ, полномъ молчанія.

Снѣгъ пересталъ падать, и деревья показались мнѣ такими красивыми, какими я ихъ видѣла, когда они цвѣли, и вдругъ воспоминаніе о томъ, что только что случилось, всплыло въ моей головѣ. Вновь я увидѣла руку г-жи Дэлуа съ толстыми, короткими пальцами; дрожь пробѣжала по мнѣ: какая гадкая рука и какая большая!

Затѣмъ мнѣ вспомнилось выраженіе глазъ г. Альфонса, когда онъ взялъ меня за руку, и мнѣ показалось, что я уже раньте видѣла такой взглядъ у одной дѣвочки.

Это было, когда я стащила упавшій съ дерева плодъ; дѣвочка кинулась ко мнѣ, говоря:

— Дай половину, тогда не выдамъ.

Мнѣ стало такъ противно дѣлиться съ ней, что я, рискуя попасть на глаза сестрѣ Мари-Любови, отнесла его подъ дерево.

При воспоминаніи обо всемъ этомъ у меня появилось непреодолимое желаніе увидѣть сестру Мари-Любовь. Мнѣ хотѣлось отправиться немедленно; но въ то же время я вспомнила, что Анри Дэлуа сказалъ вчера при прощаніи: „До завтра“.

Можетъ быть, онъ уже на фермѣ, ждетъ меня и безпокоится, не случилось ли что-нибудь со мною…

Я вышла изъ дома и побѣжала въ Вилльвьей.

Только что я сдѣлала нѣсколько шаговъ, какъ увидѣла его на дорогѣ.

Бѣлая кобыла съ трудомъ взлѣзала по тропинкѣ, покрытой снѣгомъ.

Анри Дэлуа былъ съ непокрытой головой, какъ тогда, когда онъ пришелъ сюда въ первый разъ; его блуза вздувалась отъ вѣтра, и онъ держался за гриву лошади.

Кобыла остановилась передо мной.

Ея хозяинъ наклонился и взялъ меня за обѣ руки, которыя я подняла къ нему.

Какое то безпокойство, котораго раньше я не замѣчала, было у него на лицѣ… Брови его сходились, какъ у г-жи Дэлуа.

— Я зналъ, что найду Васъ здѣсь, сказалъ онъ немного задыхаясь.

Я ждала, что онъ скажетъ что-нибудь радостное для меня, но онъ сильнѣе сжалъ мои руки и сказалъ тѣмъ же задыхающимся голосомъ:

— Не призирайте меня!

Онъ отвелъ глаза въ сторону.

— Я не могу быть больше Вашимъ другомъ.

Мнѣ показалось, что кто-то съ силой ударилъ меня по головѣ…

Въ ушахъ послышался визгъ пилы… Я увидѣла, какъ Анри Дэлуа задрожалъ и услышала, какъ онъ сказалъ:

— О, какъ мнѣ холодно!

Затѣмъ я перестала чувствовать теплоту его рукъ, и когда я поняла, что я одна, предо мной сѣрѣла какая-то масса, которая казалось безшумно катилась по тропинкѣ, занесенной снѣгомъ…

Я медленно спустилась по другому склону холма.

Я долго шла по снѣгу, который скрипѣлъ у меня подъ ногами.

Я уже прошла половину дороги, когда крестьянинъ предложилъ мнѣ сѣсть въ телѣгу. Онъ тоже ѣхалъ въ городъ, и скоро я очутилась передъ Сиротскимъ домомъ.

Я позвонила, привратница осмотрѣла меня чрезъ дверной глазокъ.

Я узнала ее. Это была все та же, Красивое-Око.

Мы прозвали ее такъ за ея огромный бѣлый глазъ. Она узнала меня и открыла дверь. Она впустила меня, но прежде, чѣмъ закрыть дверь, сказала:

— Сестры Мари-Любови нѣтъ больше здѣсь.

Я ничего не отвѣтила, и она повторила:

— Сестры Мари-Любови нѣть больше здѣсь.

Я слышала, но не обращала на это никакого вниманія; все это мнѣ казалось, какъ во снѣ, когда происходятъ самыя невѣроятныя вещи, но имъ не придаешь никакого значенія.

Я посмотрѣла на ея бѣлый глазъ и коротко сказала:

— Я возвращаюсь.

Она закрыла за мной дверь, и я стояла подъ навѣсомъ, пока она ходила сообщить настоятельницѣ.

Она вернулась и сказала, что прежде, чѣмъ принять меня, настоятельница хочетъ поговорить съ сестрой Дэзирэ[4].

Раздался звонокъ, Красивое-Око встала и сдѣлала мнѣ знакъ слѣдовать за нею.

Снѣгъ снова началъ падать.

Въ комнатѣ у настоятельницы была почти полная темнота.

Сначала я увидѣла только огонь, который горѣлъ со свистомъ. Какой-то голосъ заставилъ мня поглядѣть пристальнѣе.

— Такъ вы возвращаетесь? — спросила меня настоятельница.

Я попыталась разобраться въ своихъ мысляхъ; я не знала, дѣйствительно-ли я возвращаюсь.

— Сестры Мари-Любови нѣтъ больше здѣсь, сказала она.

Я подумала, что все еще снится мнѣ плохой сонъ, и я кашлянула, чтобы проснуться, посмотрѣла на огонь и старалась понять, почему онъ свиститъ.

— Вы больны? — опять спросила настоятельница.

— Нѣтъ, — отвѣтила я.

Теплота оживила меня и я почувствовала себя лучше.

Я стала, наконецъ, понимать, что я вернулась и нахожусь у настоятельницы. Я встрѣтила ея пристальный взоръ и все припомнила.

— Вы почти не измѣнились, говорила она съ усмѣшкой, сколько вамъ лѣтъ?

Я сказала: 18.

— Ну, возразила она, вы не очень то выросли за время Вашей жизни въ міру.

Она облокотилась одной рукой на столъ и спросила, почему я возвращаюсь.

Я хотѣла было сказать, что для того, чтобы видѣдѣть сестру Мари-Любовь, да побоялась снова услышать отъ нея, что Мари-Любови нѣтъ больше здѣсь, и я молчала.

Она вынула изъ ящика письмо, прикрыла его рукой, и сказала со скучающимъ видомъ человѣка, котораго безпокоятъ изъ-за пустяковъ.

— Изъ этого письма я уже узнала, что вы стали дѣвицей гордой и дерзкой.

Она отбросила письмо съ усталымъ жестомъ и, глубоко вздохнувъ, прибавила:

— Васъ отправятъ на кухню, пока не найдется для васъ другого мѣста.

Огонь безостановочно свистѣлъ. Я продолжала смотрѣть на него и все не могла понять, какое изъ трехъ полѣньевъ издаетъ свистъ.

Настоятельница повысила свой монотонный голосъ, чтобы привлечь мое вниманіе. Она предупредила, что сестра Дэзирэ будетъ строго слѣдить за мной, и мнѣ будетъ запрещено разговаривать съ моими прежними подругами.

Я увидѣла, какъ она показала на дверь, и вышла во дворъ.

Тамъ, по ту сторону аллей, я увидѣла кухни.

Сестра Дэзирэ, высокая и прямая, ждала меня у двери. Я видѣла только ея бѣлый монашескій уборъ и черное платье и подумала, что она старая и сухая.

Мнѣ захотѣлось убѣжать, стоило только пробѣжать до воротъ, сказать Красивому-Оку, что я приходила съ визитомъ, она выпуститъ меня, и все кончено.

Но вмѣсто того, чтобы итти къ воротамъ, я направилась къ постройкамъ, гдѣ протекло мое дѣтство.

Я не знала, зачѣмъ я туда иду. Но не могла удержаться, чтобы не пойти. Я чувствовала уже усталость и хотѣла бы надолго заснуть.

Старая скамейка стояла все еще на своемъ мѣстѣ; я смела съ нея рукой снѣгъ и сѣла, прислонясь къ липѣ, какъ сидѣлъ когда-то священникъ.

Я ждала чего-то и сама не знала, чего. Я взглянула на окно комнаты сестры Мари-Любови.

На немъ уже не было красивыхъ кисейныхъ занавѣсокъ, но какъ бы оно ни походило на другія окна, я всетаки отличила бы его; густыя коленкоровыя занавѣски висѣли на всѣхъ окнахъ, не безобразя ихъ, но этому окну онѣ придавали видъ лица съ закрытыми глазами.

Ночь начала спускаться на аллеи, и огни зажигались въ залахъ.

Я хотѣла встать съ лавки; я думала: „Красивое-Око откроетъ мнѣ ворота“…

Но тѣло мое было словно разбитымъ, и мнѣ казалось, что широкія и жесткія руки тяжело легли на мою голову… эти слова все приходили мнѣ на память, и я какъ будто произносила ихъ громко: „Красивое-Око откроетъ мнѣ ворота“…

Но вдругъ кто-то съ чувствомъ жалости въ голосѣ сказалъ возлѣ меня:

— Прошу Васъ, Мари-Клеръ, не сидите на снѣгу!

Я подняла голову: предо мной стояла совсѣмъ молоденькая монахиня, съ такимъ красивымъ лицомъ, какого я раньше никогда не встрѣчала.

Она наклонилась, чтобы помочь мнѣ встать, и, такъ какъ я съ трудомъ держалась на ногахъ, подала мнѣ руку, говоря:

— Опирайтесь на меня.

Я тотчасъ же увидѣла, что она ведетъ меня къ кухнѣ, широкая стеклянная дверь которой была ярко освѣщена.

Я больше ни о чемъ не думала. Мелкій и жесткій снѣгъ кололъ мнѣ лицо, и я чувствовала нестерпимый жаръ въ вѣкахъ. Войдя на кухню, я узнала двухъ дѣвушекъ, которыя стояли предъ большой квадратной печкой.

Это были Вероника-Жеманная и толстая Мелани, и мнѣ показалось, что я слышу голосъ сестры Мари-Любови, которая называла ихъ такъ.

Только толстая Мелани кивнула мнѣ, когда я проходила, и я вошла съ молодой сестрой въ комнату, освѣщенную ночникомъ.

Большая бѣлая занавѣска дѣлила комнату на двѣ части.

Сестра усадила меня на стулъ, который она взяла изъ-за занавѣски, и ушла, не сказавъ ни слова.

Немного спустя, вошли толстая Мелани и Вероника-Жеманная постлать чистое бѣлье на маленькую желѣзную кровать, которая стояла около меня.

Когда онѣ кончили, Вероника, избѣгавшая смотрѣть на меня, обернулась ко мнѣ и сказала, что никто не думалъ, что я вернусь. Она говорила тономъ презрѣнія, какъ будто упрекала меня въ чемъ то постыдномъ.

Толстая Мелани сложила руки подъ подбородомъ. Она все еще наклоняла голову на сторону, какъ тогда, когда была маленькой.

— Я очень довольна, что тебя поставили на кухню, сказала она съ привѣтливой улыбкой.

Потомъ оправила кровать и добавила:

— Ты займешь мое мѣсто, это я здѣсь спала.

— Тамъ спитъ сестра Дэзирэ, сказала она понизивъ голосъ и указывая пальцемъ на занавѣску.

Когда онѣ вышли, затворивъ за собой дверь, я подошла къ кровати.

Эта большая бѣлая занавѣска пугала меня. Мнѣ казалось, что въ глубинѣ ея складокъ, не освѣщенныхъ ночникомъ, мелькаютъ какія то тѣни…

Звонъ обѣденнаго колокола отвлекъ мое вниманіе въ другую сторону. Я узнала звуки его и машинально считала удары.

Потомъ возстановилась тишина, и молодая сестра снова вошла въ комнату. Она принесла мнѣ чашку дымящагося бульона.

Она подняла занавѣсъ и почти тѣмъ же тономъ, что Мелани, сказала мнѣ:

— Эта вотъ Ваша комната, а вотъ эта — моя.

Я тотчасъ же совершенно успокоилась, увидя, что у нея такая же маленькая кровать, какъ у меня. Я стала догадываться, что предо мною сестра Дэзирэ, но я не рѣшалась вѣрить этому и спросила ее.

Она утвердительно кивнула головой, подсѣла ко мнѣ и, повернувъ лицо къ свѣту, сказала:

— Вы, кажется, не узнаете меня!

Я посмотрѣла на нее молча.

Нѣтъ, я не узнавала ее, я даже была увѣрена, что никогда не видѣла ее, такъ какъ не допускала, чтобы можно было забыть ея черты, увидѣвъ ихъ хотя одинъ разъ.

Она сдѣлала смѣшную гримаску и сказала:

— Я вижу теперь, что вы не помните бѣдной Дэзирэ Жоли.

Дэзирэ Жоли?… ахъ! конечно, я ее помнила Это была молодая дѣвушка, которая была послушницей; у ней было лицо розовѣе розъ, тонкая талія, она была веселая и привязчивая. Она такъ высоко прыгала въ хороводѣ, что сестра Мари-Любовь часто замѣчала ей:

— Послушайте, мадемуазель Жоли, не прыгайте такъ высоко, видны ваши колѣни.

Я тщетно всматривалась въ лицо сестры Дэзирэ, но не находила никакого сходства.

— Да, монашеская одежда измѣняетъ насъ: сказала она.

Быстрымъ жестомъ она подняла свои рукава и съ той же гримаской сказала:

— Забудьте, что я сестра Дэзирэ и припомните, что Дэзирэ Жоли когда-то очень любила Васъ.

Затѣмъ быстро продолжала:

— О, я-то сразу узнала Васъ. Вы все еще выглядите дѣвочкой.

Когда я сказала ей, что я воображала сестру Дэзирэ очень старой и злой, она отвѣтила:

— Мы обѣ ошиблись: мнѣ о Васъ сказали что Вы тщеславная и надменная дѣвушка. Но когда я увидѣла, какъ Вы плакали на снѣгу, я подумала, что у Васъ большое горе, и я пошла къ Вамъ.

Она помогла мнѣ лечь въ постель, спустила занавѣску, и я тотчасъ же заснула.

Но сонъ былъ безпокойный. Я ежеминутно просыпалась; все время давилъ мнѣ грудь тяжелый камень, и когда мнѣ удавалось сбросить его, онъ разламывался на нѣсколько кусковъ, которые снова падали на меня и разбивали мнѣ члены.

Мнѣ снилось, что я стою на дорогѣ, усѣянной острыми камнями. Я иду по ней съ величайшимъ трудомъ; по обѣ стороны поля, виноградники, дома.

Всѣ дома покрыты снѣгомъ, а на деревьяхъ фрукты, и яркое солнце освѣщаетъ ихъ.

Я сошла съ дороги, чтобы пойти по полю, и останавливалась у каждаго дерева попробовать фрукты, но всѣ они были горькіе, и я съ отвращеніемъ бросала ихъ.

Я хотѣла войти въ дома, покрытыя снѣгомъ, но у нихъ не было дверей. Я вернулась на дорогу, но вокругъ меня нагромоздилась такая масса камней, что я не могла двинуться. Тогда я стала звать на помощь; я кричала изъ всѣхъ силъ, и никто не услыхалъ меня. И когда я почувствовала, что вотъ-вотъ я буду погребена подъ огромной грудой камней, я, чтобы освободиться отъ нихъ, сдѣлала такое усиліе…, что проснулась.

Нѣсколько минутъ я думала, что я еще сплю; потолокъ комнаты показался мнѣ необыкновенно высокимъ, желѣзный прутъ, на которомъ держалась бѣлая занавѣска, мѣстами блестѣлъ, и буксовая вѣтвь, прибитая къ стѣнѣ, отбрасывала тѣнь къ Св. Дѣвѣ, которая простирала руки въ углу.

Пропѣлъ пѣтухъ. Затѣмъ онъ пропѣлъ еще нѣсколько разъ, какъ бы желая изгладить впечатлѣніе отъ перваго пѣнія, короткаго и напоминавшаго крикъ грусти.

Ночникъ началъ трещать. Онъ долго трепеталъ прежде, чѣмъ погаснуть, и когда стало совсѣмъ темно, я услышала слабое и правильное дыханіе сестры Дэзирэ.

Я встала задолго до разсвѣта, чтобы приняться за кухонную работу:.

Мелани показала мнѣ, какъ поднимать огромные котлы.

Требовалось при этомъ столько же ловкости, сколько силы. Мнѣ понадобилось больше недѣли только для того, чтобы научиться сдвигать ихъ съ мѣста.

Мелани же научила меня звонить въ тяжелый утренній колоколъ; она показала, какъ нужно выгибать поясницу, дергая веревкой. Я быстро приноровилась къ колебаніямъ правильнаго звука, и каждое утро, несмотря ни на холодъ, ни на дождь, испытавала большое удовольствіе звонить.

У колокола былъ ясный звукъ, который усиливался или ослабѣвалъ благодаря вѣтру, и я не уставала слушать его.

Бывали дни, когда я звонила такъ долго, что сестра Дэзирэ открывала окно и говорила съ умоляющей миной:

— Довольно, довольно!

Съ того времени, какъ я была на кухнѣ Вероника-Жеманная обыкновенно смотрѣла на меня свысока, и когда я хотѣла узнать у ней, гдѣ находится какая-нибудь вещь, она молча указывала мнѣ ее пальцемъ.

Сестра Дэзирэ провожала ее глазами, со своей обычной гримаской въ углу рта.

У ней не было прежней рѣзвости молодой послушницы, но она все-же осталась веселой и насмѣшливой.

Каждый вечеръ мы сходились въ нашей комнатѣ. Она вызывала у меня смѣхъ нѣсколькими забавными замѣчаніями на счетъ того, что произошло днемъ.

Иногда случалось, что мой смѣхъ кончался горькими рыданьями; тогда она, сложивъ руки, какъ у святыхъ, говорила, поднявъ глаза вверхъ:

— О, какъ бы я хотѣла, чтобы Ваша печаль прошла!

Затѣмъ она становилась на колѣни молиться, и я часто засыпала прежде, чѣмъ она кончала молитву.

Кухонная работа была для меня очень тяжелой. Я помогала Мелани чистить котлы и мыть полы.

Большую часть работы дѣлала она; она была сильна, какъ мужчина, и всегда готова услужить. Какъ только она видѣла, что я устала, она усаживала меня на стулъ и говорила съ покровительственной улыбкой:

— Отдыхай.

Въ первые же дни моего прихода, она напомнила мнѣ, какъ трудно ей было учить катехизисъ. Она не забыла, что одно время я цѣлыя перемѣны проводила съ ней и помогала ей заучивать. И теперь она рада дать мнѣ отдохнуть нѣсколько минутъ.

Вероникѣ было поручено приготовлять овощи и принимать изъ мясной мясо.

Она стояла, неподвижная и надутая, около вѣсовъ, на которые мальчики изъ лавки клали мясо.

Она часто спорила съ ними, находя, что куски отрѣзаны слишкомъ большіе или слишкомъ маленькіе.

— Кончилось тѣмъ, что они стали говорить ей дерзости, и сестра Дэзирэ поручила мнѣ, вмѣсто нея, принимать мясо.

— Она тѣмъ не менѣе пришла на слѣдующій день къ вѣсамъ, но я уже была тамъ съ сестрой Дэзирэ, которая объясняла мнѣ, какъ нужно взвѣшивать.

Какъ-то разъ утромъ одинъ изъ мясниковъ съ изумленіемъ вскрикнулъ, назвавъ меня по имени. Сестра Дэзирэ подошла, а я съ удивленіемъ посмотрѣла на мальчика: это былъ новый мясникъ, но не прошло и нѣсколькихъ минуть, какъ я его узнала: это былъ старшій изъ дѣтей Ивана-Рыжаго. Онъ подошелъ ко мнѣ, обрадованный встрѣчей, и сталъ разсказывать о своихъ родителяхъ, которые получили хорошее мѣсто въ замкѣ „Потерянный Бродъ“. Онъ самъ не любилъ полевыхъ работъ и поступилъ къ мяснику въ городъ. Онъ тутъ же прибавилъ, что Потерянный Бродъ находится рядомъ съ Вилльвьеемъ и спросилъ, знаю ли я его. Я утвердительно кивнула головой. Затѣмъ онъ сообщилъ, что уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ его родители поселились тамъ и что на прошлой недѣлѣ въ замкѣ былъ большой праздникъ по случаю свадьбы г. Анри Дэлуа… Я слышала, что онъ еще что-то говорилъ, но не уловила смысла… и вдругъ яркій свѣтъ кухни смѣнился тьмой, я почувствовала, какъ полъ уходитъ изъ подъ ногъ и я лечу въ какую-то бездну…

Я сознавала еще, какъ сестра Дэзирэ подбѣжала на помощь ко мнѣ, но уже какое-то чудовище впилось мнѣ въ грудь, и изъ нея вырывался крикъ, отъ котораго мнѣ становилось больно.

Это было какое-то ужасное рыданіе, которое подкатывалось къ горлу и останавливалось.

Затѣмъ я снова увидѣла свѣтъ и узнала склонившіяся надо мной лица сестры Дэзирэ и Мелани. Обѣ онѣ улыбались одной и той же безпокойной улыбкой, и въ эту минуту широкое лицо Мелани становилось похожимъ на тонкое блѣдное лицо сестры Дэзирэ.

Я сѣла на кровати, удивляясь, что лежу въ постели днемъ, но я не вставала: я вспомнила о томъ, что сказалъ сынъ Ивана-Рыжаго, и въ теченіе долгихъ часовъ я старалась подавить мою боль. Когда вечеромъ сестра Дэзирэ пришла спать, она сѣла ко мнѣ на кровать, сложила на груди руки, какъ у святыхъ, и сказала:

— Разскажите мнѣ о своемъ горѣ.

Я стала разсказывать. И съ каждымъ произнесеннымъ словомъ, какъ будто уходила частица моего горя.

Когда я кончила, сестра поднялась, взяла „Подражаніе Христу“ и стала читать вслухъ. Она читала мягкимъ голосомъ, въ которомъ звучала покорность, нѣкоторыя слова она растягивала и они звучали, какъ замирающій стонъ.

Въ послѣдующіе дни я снова видѣла сына Ивана-Рыжаго и, пока онъ разсказывалъ, какъ счастливы его родители, какъ добръ къ нимь ихъ новый хозяинъ, передо мной проносился домъ на холмѣ съ его цвѣтущимъ садомъ, съ источникомъ и ручейкомъ, который, прячась въ кустахъ дрока, сбѣгалъ въ рѣку…

Я часто говорила дома съ сестрой Дэзирэ, она сосредоточенно слушала меня; съ моихъ словъ она знала всѣ уголки въ немъ и какъ-то вечеромъ, когда она задумчиво молчала, я спросила, о чемъ она думаетъ, она отвѣтила смотря вдаль:

— Лѣто кончается, и я думаю, что деревья сада увѣшаны плодами теперь…

Въ сентябрь много монахинь пришло къ настоятельницѣ.

Привратница Красивое-Око оповѣщала объ ихъ приходѣ звонкомъ…

Вероника каждый разъ выскакивала, чтобы узнать кто пришелъ, и каждую знакомую монахиню она, зло вышучивала. Подъ вечеръ раздался еще звонокъ; Вероника, стоявшая въ дверяхъ, крикнула:

— Ну, вотъ ужъ эту никто не ждалъ.

И, обернувшись къ намъ въ кухню, крикнула:

— Это — сестра Мари-Любовь.

Большая ложка выскользнула у меня изъ рукъ и упала въ кастрюлю.

Я бросилась къ дверямъ, оттолкнувъ Веронику, которая не пускала меня. Мелани побѣжала за мной, чтобъ удержать меня.

— Вернись обратно, настоятельница увидитъ тебя, — кричала она мнѣ.

Но я была уже возлѣ сестры Мари-Любови. Я такъ стремительно кинулась къ ней, что мы обѣ едва не упали.

Она обняла маня обѣими руками и задрожала вся отъ сильной радости…

Она взяла мою голову и стала цѣловать мнѣ все лицо, какъ маленькому ребенку.

Ея монашескій уборъ шелестѣлъ, какъ бумага, и широкіе рукава спускались до локтей.

Мелани была права: настоятельница видѣла меня, она вышла изъ церкви и шла къ намъ по аллеѣ.

Сестра Мари-Любовь замѣтила ее, перестала цѣловать и положила мнѣ руку на плечо. Я быстро обвила ея талію рукой, боясь, чтобы она не отстранилась отъ меня.

Теперь мы обѣ смотрѣли на настоятельницу, она прошла мимо насъ, не подымая глазъ и сдѣлавъ видъ, что не замѣчаетъ спокойнаго поклона сестры Мари-Любови.

Какъ только она прошла мимо, я увлекла сестру Мари-Любовь къ старой скамейкѣ, она помедлила немного и прежде, чѣмъ сѣсть, сказала:

— Вещи, какъ будто, ждутъ насъ…

Потомъ она сѣла, не прислоняясь къ липѣ; я стала передъ ней на колѣни въ травѣ.

Лучи ея глазъ потухли, и цвѣта слились; все ея тонкое лицо съежилось и какъ будто спряталось въ монашескомъ уборѣ. Ея нагрудникъ не подымался, какъ раньше на груди, и на рукахъ просвѣчивали голубыя вены…

Она мелькомъ взглянула на окно своей бывшей комнаты, скользнула по липовымъ аллеямъ, большому монастырскому двору и, остановивши взглядъ на домѣ настоятельницы, прошептала:

— Надо прощать другимъ, чтобъ намъ прощали!

Переведя затѣмъ свои взглядъ на меня, она сказала:

— Какіе у тебя грустные глаза!..

Она провела рукой по моимъ глазамъ, какъ будто бы стараясь стереть съ нихъ то, что ей не нравилось и, закрывъ ихъ ладонью, снова прошептала:

— Сколько страданій проносится надъ нами!

Она сняла руки съ моего лица, вложила ихъ въ мои и, не сводя съ меня глазъ, голосомъ, полнымъ мольбы, сказала:

— Моя милая дѣвочка, послушай меня, не становись никогда несчастной монахиней.

У ней вырвался долгій вздохъ какъ бы сожалѣнія, и она прибавила:

— Наша монашеская бѣлая и черная одежда говоритъ другимъ, что мы существа силы и свѣта, и всѣ льютъ свои слезы передъ нами и несутъ свои страданія, ища утѣшенія у насъ. Но никому нѣтъ дѣла до нашихъ страданій. Какъ будто у насъ нѣтъ своей жизни…

Потомъ она стала говорить о будущемъ:

— Я отправлюсь туда, куда идутъ миссіонеры. Я поселюсь въ домѣ, полномъ ужаса. Передъ моими глазами будетъ все уродство, всѣ язвы…

Я слушала ея глубокій голосъ, и въ немъ звучала какая-то беззавѣтная преданность: казалось, что она можетъ взвалить себѣ на плечи страданія всей земли.

Она отняла свои руки отъ моихъ, погладила меня по щекамъ, и ея голосъ зазвучалъ нѣжно, когда она сказала:

— Чистота твоего лица запечатлѣется на всегда въ моей памяти.

И, устремивъ взоръ вверхъ, она прибавила:

— Господь далъ намъ способность помнить, и нѣтъ той власти, которая отняла бы ее у насъ.

Она встала со скамьи, я проводила ее до выхода и, когда Красивое-Око закрыла за ней тяжелую дверь, я долго слышала еще протяжный и глухой стукъ двери.

Въ этотъ вечеръ сестра Дэзирэ позже обычнаго пришла въ нашу комнату; она присутствовала на молитвѣ по случаю отъѣзда сестры Мари-Любови. Та уѣзжала къ прокаженнымъ.

Еще разъ вернулась зима.

Сестра Дэзирэ скоро замѣтила мою страсть къ чтенію и стала приносить мнѣ книги изъ монастырской библіотеки.

По большей части это были дѣтскія книги, я ихъ читала, пропуская по нѣсколько страницъ. Мнѣ больше нравились разсказы о путешествіяхъ и я читала ихъ при свѣтѣ ночника.

Сестра Дэзирэ, просыпаясь ночью, журила меня, но, какъ только она засыпала, я снова принималась за книгу.

Мало-по-малу нѣжная дружба установилась между нами; ночью мы не задергивали больше бѣлыхъ занавѣсокъ, отдѣлявшихъ наши кровати; мы не стѣснялись больше другъ друга и думали общія думы.

Нѣжная веселость не покидала ее.

Только монашеская одежда печалила ее; она находила ее тяжелой, неудобной, и говорила съ выраженіемъ усталости:

— Когда я одѣваю ее, мнѣ кажется, что я вхожу въ домъ, гдѣ всегда темно.

Вечеромъ она старалась какъ можно скорѣе сбросить ее и была счастлива, когда могла ходить по комнатѣ въ ночномъ костюмѣ.

Она прибавляла съ своей обычной гримаской.

— Теперь я начинаю привыкать, но первое время мой монашескій уборъ царапалъ мнѣ щеки, а платье оттягивало плечи.

Весною она начала кашлять; кашель ея былъ сухой, и кашляла она лишь изрѣдка.

Ея длинная, тонкая фигура стала еще болѣе хрупкой. Она попрежнему была весела и только жаловалась, что платье становилось все болѣе и болѣе тяжелымъ.

Однажды въ майскую ночь она безпрерывно металась и громко бредила.

Я всю ночь читала и неожиданно замѣтила, что наступаетъ день. Я затушила ночникъ и попыталась немного заснуть.

Я начинала засыпать, когда сестра Дэзирэ сказала:

— Откройте окно: сегодня онъ придетъ!

Я думала, что она еще въ бреду, но она повторила совсѣмъ отчетливо:

— Откройте же окно, чтобы онъ могъ войти!

Я поднялась, чтобы посмотрѣть, спитъ ли она, и увидѣла ее сидящей на кровати. Она отбросила одѣяло и развязывала тесемки своего ночного чепчика; сор вала его съ головы и бросила на полъ. Затѣмъ она покачала головой, и ея короткіе вьющіеся волосы спустились на лобъ и я тотчасъ же узнала Дэзирэ Жоли.

Я подошла къ ней, немного испуганная; она же повторяла:

— Откройте же окно, чтобы онъ могъ войти!

Я открыла настежь окно, и когда обернулась, сестра Дэзирэ, сложивши руки, протягивала ихъ навстрѣчу восходящему солнцу и внезапно ослабѣвшимъ голосомъ сказала:

— Я сбросила платье, я больше не могла.

Она легла спокойно, и ея лицо стало неподвижнымъ.

Я затаила дыханіе и долго слушала дышетъ ли она; потомъ я стала усиленно дышать, какъ бы желая свое дыханіе вдохнуть ей въ грудь.

Но, посмотрѣвъ поближе, я поняла, что она навсегда перестала дышать. Ея широко открытые глаза, казалось, смотрѣли на солнечный лучъ, врывавшійся въ комнату, какъ длинная стрѣла.

Ласточки кружились около окна, крича, какъ маленькія дѣвочки, и необычные для меня звуки поражали мой слухъ.

Я подняла голову къ окнамъ спаленъ въ надеждѣ, что кто-нибудь услышитъ меня.

Но мой взглядъ встрѣтилъ только циферблатъ большихъ часовъ, который, казалось, заглядывалъ въ комнату поверхъ липъ; онъ показывалъ пять часовъ; я прикрыла одѣяломъ сестру Дэзирэ и вышла звонить.

Я долго звонила; звуки уносились вдаль, въ далекую даль! Они уносились туда, куда ушла сестра Дэзирэ…

Я звонила: мнѣ казалось, что колоколъ оповѣщалъ весь міръ о томъ, что умерла сестра Дэзирэ.

Я звонила еще и потому, что надѣялась, что въ окнѣ еще разъ покажется ея прекрасное лицо, и она скажетъ:

— Довольно! Довольно!

Мелани рѣзко вырвала веревку изъ моихъ рукъ и колоколъ, неправильно качнувшись, издалъ стонъ.

Мелани сказала мнѣ:

— Ты съ ума сошла, вотъ ужъ четверть часа, какъ ты звонишь!

Я отвѣтила:

— Сестра Дэзирэ умерла.

Вероника вмѣстѣ съ нами вошла въ комнату; она замѣтила, что бѣлая занавѣска не была задернута, и съ жестомъ презрѣнія сказала, что стыдно монахинѣ открывать свои волосы.

Мелани смахивала пальцами слезы, катившіяся по щекамъ. Ея голова все больше наклонялась на бокъ; и она сказала мнѣ совсѣмъ тихо:

— Она сейчасъ еще красивѣе, чѣмъ была прежде.

Солнце заливало теперь лучами кровать и покрывало умершую.

Весь день я оставалась возлѣ нея.

Нѣсколько монахинь пришло посмотрѣть на нее. Одна изъ нихъ закрыла ей лицо; но лишь только она ушла, я снова открыла его.

Мелани пришла провести ночь вмѣстѣ со мной возлѣ нея. Она закрыла окно, зажгла большую лампу для того, говорила она, чтобы сестра Дэзирэ не видала бы еще темноты.

Черезъ недѣлю Красивое-Око вошла въ кухню. Она сказала мнѣ, чтобъ я была готова къ отъѣзду въ тотъ же день. У ней на ладони было двѣ золотыя монеты, которыя она положила рядомъ на уголъ плиты и, тронувъ ихъ пальцемъ, сказала:

— Мать настоятельница даетъ вамъ сорокъ франковъ.

Я не хотѣла уѣхать, не попрощавшись съ Колеттой и Исмери, которыхъ я часто видѣла по ту сторону лужайки.

Но Мелани увѣрила, что онѣ презираютъ меня.

Колетта не понимала, какъ я до сихъ поръ еще не вышла замужъ, а Исмери не могла простить мнѣ мою любовь къ сестрѣ Мари-Любови.

Мелани проводила меня до двери. Проходя мимо старой скамьи, я замѣтила, что одна изъ ея ножекъ сломалась, и она упала однимъ концомъ въ траву.

У входа я встрѣтила женщину съ жесткимъ взглядомъ. Она сказала мнѣ властно:

— Я — твоя сестра.

Я не узнала ее.

Двѣнадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались.

Едва мы вышли, она остановила меня рукой и голосомъ суровымъ, какъ ея глаза, спросила, сколько у меня денегъ.

Я показала ей двѣ золотыхъ монеты, которыя я только что получила.

— Въ такомъ случаѣ, — замѣтила она, — для тебя лучше остаться въ городѣ, гдѣ тебѣ легче найти работу.

На ходу она мнѣ сообщила, что замужемъ за земледѣльцемъ изъ окрестностей и не желаетъ создавать себѣ непріятностей изъ-за меня.

Мы подошли къ вокзалу.

Она потащила меня на перронъ, чтобы я помогла ей снести нѣсколько свертковъ; простилась со мной, когда ея поѣздъ двинулся; я осталась и смотрѣла, какъ онъ удалялся…

Почти сейчасъ же подошелъ другой поѣздъ. Служащіе забѣгали по перрону, крича:

— Ҍдущіе въ Парижъ, переходите путь!

Въ ту же минуту мнѣ вдругъ представился Парижъ съ его высокими домами, похожими на дворцы; ихъ высокія крыши терялись въ облакахъ…

Одинъ молодой служащій всталъ передо мной, сказавъ:

— Вы ѣдете въ Парижъ, мадемуазель?

Почти не колеблясь, я отвѣтила:

— Да, но у меня еще нѣтъ билета.

Онъ протянулъ руку.

— Дайте, я схожу за билетомъ.

Я отдала ему одну изъ двухъ моихъ монетъ, и онъ бросился бѣгомъ.

Я сунула въ карманъ билетъ и нѣсколько мѣдныхъ монетъ сдачи, которую принесъ онъ. Онъ провелъ меня черезъ рельсы, и я быстро вошла въ вагонъ.

Молодой служащій постоялъ немного передъ дверью вагона, затѣмъ ушелъ, оглядываясь. Какъ у Анри Дэлуа, у него были нѣжные глаза и серьезный видъ.

Паровозъ свистнулъ, какъ будто предостерегая меня; и когда онъ уносилъ меня, его второй свистокъ прозвучалъ, какъ крикъ.

Конецъ.