Марион: история ведьмы

5. “ОТ ПРЕДЛОЖЕНЬЯ ДО ОТВЕТА, КАК ОТ БЕСЧУВСТВЬЯ ДО ЛЮБВИ…”

Назавтра Марион разбудил курьер из дома номер тринадцать и увез ее в Люксембургский квартал. Барбара дала ей срочный заказ, тайный, от самой королевы, и оставила Марион у себя, помогая ей в составлении гороскопа Ее Величества. Франция сейчас ждала дофина, и вопрос, кто родится мальчик или девочка, волновал не только всё королевство, но и саму королеву.

После самих неутешительных расчетов, Марион поехала на Монмартр забирать сына и только к обеду вернулась домой.

Огюстен ждал их с уже готовым обедом на столе. Он весело поприветствовал Рене и ни словом не напомнил Марион о вчерашнем. Она сама выбрала момент и извинилась за своё поведение, сказав, что вела себя по-свински. А если он, Огюстен, так не считает, то ему же хуже.

Через несколько дней к великому огорчению Рене, Огюстен вернулся к себе домой, в Пасси. По крайней мере он так сказал. Марион знала только, что в ее комнате его больше нет, в остальном она не была уверена. Через некоторое время, они случайно столкнулись у Марселы, и мамаша Фарду долго внушала своей подружке, что ее выбор великолепен. Лучшего она и себе самой не желает. Огюстен заверил, что всё в порядке, фараоны его не донимают, так что "злоупотреблять добротой мадам он больше не будет". Марион рассеянно кивнула в ответ на его слова и на бурный восторг мамаши Фарду, заказала себе приличный ужин и отправилась на свой пост близ Нового Моста.

В Париже катилась новая волна отравлений и налогов, снова говорили о ведьмах. Королева родила девочку, и все были страшно разочарованы. Кроме фавориток короля. Они удвоили энергию, стараясь извести друг дружку, чтоб полновластно поселится если не в сердце монарха, то хотя бы в его спальне.

Заказы на фирму "Маржери" сыпались со всех сторон, но поскольку Марион к ядам не прикасалась, то ей была предоставлена некоторая передышка. Она снова боялась выходить одна днем и большей частью сидела дома. Огюстен ходил мрачный и появлялся редко. Это означало, что он много пьет, поскольку Марион на глаза он пьяным не показывался. Потом вдруг она узнавала, что они с Рене виделись на улице, а к ней Огюстен не зашел. И в конце концов она решила, что бывший студент избегает встречаться с ней. Ее способности видеть события на расстоянии с Огюстеном уже давно себя не оправдывали, что наводило Марион на размышления о любви. Когда думаешь о ком-нибудь постоянно, его образ постоянно и незаметно живет в тебе, то во много раз тяжелее отличить реальный сигнал от собственных фантазий.

Но однажды Марион увидела сон, очень яркий, как они вдвоем идут по набережной. Она ругается, что студент долго не приходил. Ей приснилось, что у него дома большое несчастье, что он похоронил родителей. Хорошенько подумав, когда проснулась, Марион вспомнила, что временами чувствовала, будто его нет в городе. Поймав Огюстена в следующий его приход, она осторожно спросила, правда ли то, что ей снилось, и он сказал "да".

Через некоторое время, к концу весны, Барбара обрадовала Марион известием, что они обе должны ехать в Сен-Клу, вместе с королевским двором. А оттуда, возможно, в Сен-Жермен. Это на месяц, не меньше. Решив, что поехать она обязана, так как работа есть работа, Марион не долго стояла перед выбором кому поручить заботу о Рене: мамаше Фарду или Огюстену. Она оставила Огюстену ключ от квартиры, и попросила пожить там с Рене в ее отсутствие. А Марсела Фарду, хитро подмигнув, заверила молодую подругу, что присмотрит за ними обоими, с большим удовольствием, поскольку, захотев есть, мужчины явятся к ней как миленькие. Пусть Марион не беспокоится.

Конечно, она беспокоилась, первый раз в жизни так надолго оставляя сына. Но, вернувшись через два месяца, она обнаружила, что всё в порядке. Спросив не у мужчин, а у Марселы, как они тут жили, Марион получила честный ответ, что всё было прекрасно, мальчик вел себя тихо, как ангелочек, а "месье Жантильи" дважды собираясь хорошенько напиться и прогулять всю ночь, заранее, под приличным предлогом просил Марселу присмотреть за ребенком, и домой к Марион своих подружек не водил, хотя у него был ключ. За это мамаша Фарду ручается.

— Большое спасибо, — сказала Марион, взяла сына за руку и пошла домой.

Огюстен догнал их в районе тюрьмы Сен-Лазар. Они еще почти не говорили после возвращения Марион, да и сейчас не поговорили. Он проводил их, пока ему было по пути, потом свернул к зданиям Парижского университета, расположенным на правом берегу Сены, совсем не там, где старая Сорбонна, соседствующая с Люксембургом.

Вернувшись домой, Марион уловила недовольный ропот соседей, надеявшихся, что она вовсе тут не появится больше. Рене объяснил, что почти неделю они жили исключительно у мамаши Фарду, а квартиру закрыли.

— В общем, всё было хорошо, только мы очень скучали без тебя, мама.

— Вы оба скучали?

— Конечно.

Марион усмехнулась с сомнением:

— Что-то незаметно, чтобы он сильно соскучился. Сбежал, будто за ним снова кто-то гонится.

Она говорила вполголоса, как бы сама с собой, но Рене услышал.

— Мам, ну он же на работу. Сейчас — сезон. Экзамены скоро, он мотается целыми днями.

— А… Хорошо, давай хоть присядем, я устала ужасно. Так давно тебя не видела.

Вечером, лежа в кровати, мальчик наблюдал, как тень матери движется по комнате, а сама она разбирает вещи из дорожной сумки и тоже собирается лечь спать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Мама…

— Что, мой дорогой?

— Ма, вы поженитесь? С Огюстеном…

Марион медленно выпрямилась:

— Новость. Это он тебе такое говорил?

Рене снисходительно засмеялся:

— Нет, конечно. Что я сам не понимаю? Ты его любишь, мама?

— Ой, я не знаю, честное слово, — отмахнулась она, укладываясь в постель. — Спи лучше.

Чуть позже Рене шепотом спросил:

— Ну, скажи по секрету, любишь?

Мать поцеловала его в лоб и так же таинственно шепнула в ответ:

— Да. Кажется, да. Спи, маленький.

Жизнь снова вернулась в привычное уже парижское русло. Марион была рада, что приехала домой. В первую очередь из-за сына, да и здесь она всё же была в собственном доме, а в разъездах должна была прятаться от людей, как суфлер в театре спрятан от зрителей в полукруглой будке. Здесь она была в постоянной опасности, но всё же свободна. Даже себе она не признавалась в том, что разлука с Огюстеном была для неё очень чувствительна. И сейчас ей хотелось, чтоб он пришел, и они оба никуда не спешили.

Он появился неожиданно быстро, на следующий день после обеда. Рене гулял во дворе и вовремя предупредил мать, "чтобы она не упала в обморок от счастья", как иронично заметил Огюстен после доклада появившийся на пороге. Рене остался на улице играть в мяч.

— Теперь здравствуй по-настоящему. Позволишь тебя поцеловать?

— Попробуй, — предложила Марион, лукаво поведя бровью.

— Как у тебя успехи? — спросила она после приветствия. — Слышала, много работы.

— Да, есть. Но это лучше, чем когда ее нет совсем. Как ты? Поездка, надеюсь, была успешной?

Марион поморщилась:

— Не знаю. Во всяком случае прибыльной. И, хвала Богу, пока всё обошлось. Я ужасно устала.

— Понимаю, — кивнул он. Сбросил плащ, оставшись только в рубашке, достал из кармана бутылку вина и поставил на стол. — В честь возвращения дамы моего сердца.

Марион польщенно улыбнулась:

— Благодарю, месье. Не слишком ли вы торопитесь?

— Ну, знаешь… — внушительно сказал Огюстен. Но, снова улыбнувшись, перешел на шутливо-грустный тон положенный влюбленному: — Увы, мадам, я не ошибаюсь относительно своих чувств. Не хмурьтесь, не заблуждаюсь и относительно вашего ко мне отношения. Просто, дама сердца вы для меня или нет, решать волен ваш покорный слуга, а не та жестокая, которую он любит.

— Огюстен, вы — поэт.

— Наверняка. Влюбленные — все поэты. — Он усмехнулся: — Не вздыхайте с таким видом ангельской покорности. Вы так ясно сказали в мыслях: "Как мне надоели ваши сумасбродства, месье", — что я услышал, хоть и не колдун, и обычно не читаю мысли. Как некоторые, — подчеркнул он, пристально глядя на молодую женщину.

Марион равнодушно пожала плечами, мол, говорите что хотите, мне всё равно.

— Больше не буду, — пообещал он, по-хозяйски доставая из шкафчика для посуды два стакана и разливая вино. Себе и ей. — Давай поговорим серьезно.

— Давай.

— Нет, ты сначала выпей, а то уронишь.

Марион засмеялась и, отпив вино, спросила:

— Хочешь вторично сделать мне предложение?

— Хм, в такой момент чтение мыслей просто благо. Да, хочу.

— Я уже просила не возвращаться больше к этой теме.

— А я также неоднократно просил сказать почему.

— Потому что это просто глупо.

— Объяснение не принято. Попытайтесь еще раз, мадам, более убедительно.

Он растянулся на кровати, давая ей время подумать. Оттуда он спокойно мог достать рукой до стола. Взяв свой стакан, он медленно пил, ожидая ответа.

— Что ж, — сказала Марион, — представь, что я согласилась. Где мы будем жить и, простите, на что?

— Ну, эта проблема в сущности не стоит, — флегматично ответил Огюстен, возвращая стакан на стол. — Жили ведь мы до сих пор. Но ты права, я, конечно, хочу чтоб ты оставила своё ремесло, и мы вместе уехали из Парижа.

— Куда? К тебе в имение? Может, ты внебрачный сын герцога или у тебя есть богатые родственники, замок, и всё прочее?

— Так, — Огюстен повел ладонью, словно отрезая достаточную порцию вопросов на один раз: — Родственников, как ты знаешь, уже нет, наследства и имения тоже, но это не главное.

— Подожди, а где жили твои родители?

— А… У нас был дом возле Сен-Жерменской заставы, то ли за городом, то ли в черте города, вечно пропуск надо было выписывать, если в Париже волнения. Я и жил-то в Пасси, чтоб к своим ближе. Только сейчас домой нельзя, нам с тобой по крайней мере. Там сестра моя хозяйничает с мужем и кучей детей, а она — мегера будь здоров, таких поискать. Лучше уедем, я поступлю на службу в какой-нибудь замок, в библиотеку. Только хозяина надо отыскать постарше, годов восьмидесяти, чтобы к тебе не приставал. Ну, старик, ясно, скоро помрет, оставив нам за преданную службу маленькое наследство. Что ж, мы пойдем искать следующего. И так по всей стране. А захотим — через пару лет купим собственный домик, лучше на Юге, у моря, и будем жить. Так что, согласна?

Он говорил с легкостью не то серьезно, не то шутя. Посмотрев ему в глаза, Марион улыбнулась:

— Очень заманчиво, но нереально. Я боюсь, нам не повезет.

— А жить, как ты живешь — реально? — возмутился он. — Чем ты зарабатываешь, подумать страшно! Нет, если б это не кончилось тюрьмой и костром, я бы не так возражал, но ты же…

— Это мое дело, — отрезала Марион.

— Не только твоё.

— А что мне, по-твоему, остается?

— Могла бы работать у Марселы на кухне. Она бы тебя взяла.

— Нет, этого не будет.

— Что так, дворянская кровь мешает? Может она и есть причина, что тебя не устраивает брак с бедняком?

— С чего ты взял, — удивилась Марион.

— Вижу!

Она развела руками, мимоходом задев его по щеке:

— Глупый. Самолюбив до ужаса, как все мужчины. Я же не поэтому. С радостью пошла бы работать к Марселе, да дело в том, что другую квартиру нам уже не снять, с моей славой. А жить у неё… Я не могу позволить, чтоб мой сын рос в компании ее красоток. Думаю, понимаешь?

Огюстен закатил глаза:

— Да, хорошо, ты показала свою высокую нравственность, но есть и другой вариант. Выйди замуж за богатого. За пожилого герцога, а лучше за палача. Станешь хозяйкой рыбного ряда на Рынке,* твой сын будет в полном порядке, а такой муж и тебя, и меня защитит в случае чего. А я стану твоим любовником и успокоюсь, согласна?

Марион уронила руки:

— Господи, ну что ты говоришь, Огюстен?

— То, что для тебя будет реальным выходом.

— Замолчи. — Она устало переместилась поближе и теперь сидела на кровати, положив одну руку Огюстену на грудь. Он снизу, лежа, смотрел на неё.

— Серьезно, скоро тебя сможет спасти только это. Я ведь знаю настроение в городе. Ты вряд ли переживешь еще одну зиму. Как получилось, что на тебя открыли охоту? Откуда ты пришла, девочка?

Она отвела глаза и грустно проговорила:

— Как получилось? Ты слышал о единорогах?

Он молча помотал головой. Марион наклонилась ближе:

— Посмотри мне в глаза, что ты видишь?

— Себя. И тебя тоже. Нас вместе.

— Одновременно?

— Да. В далёкой-далёкой стране.

— Вот-вот, всё время смеешься.

— Я не смеюсь. Как всё это началось, расскажи. Это наверное от родителей, ты где родилась?

— В Бордо. Почти сразу мы переехали в Марманд, выше по реке.

— Так ты из Перигора, понимаю. Таинственный край.** Твоя мать была…

— Нет, — улыбнулась Марион. — Это отец мой был магом, а не мать. Ее я не знаю. Папа увез меня почти сразу после рождения. Они были невенчаны, кроме того, она была замужем. За богатым, насколько мне известно. После родов она вскоре умерла, и чтоб сбежать от ее мужа, который заявил, что отец навел на их дом порчу, мы вынуждены были уехать. Десять лет тихо жили в Марманде, пока снова не началось. Страшная засуха — надо бежать; чума — надо бежать… И снова, и снова…

Осели наконец в Пуатье. Мне было уже семнадцать. Отец, естественно, учил меня многому, что сам знал, но мы всегда старались не привлекать внимания.

— А получалось наоборот, да?

— Да, получалось совсем не так, как мы желали, — вздохнула Марион. — Кончилось тем, что отца посадили в тюрьму, а мне под страхом смерти запрещалось покидать город. Да я никуда бы и не ушла. Через полгода он умер в тюрьме, так и не дождавшись суда.

Узнав об этом раньше, чем мне сообщили, я вовремя сбежала. И пошла прямо по дороге, не зная куда. На север. Это смешно, но на дороге, через пару часов мне попались бандиты. Я даже не испугалась, а так и остановилась, когда они выросли передо мной.

К моему удивлению, стоило мне решительно сказать: "Кто меня пальцем тронет, тут же умрет!" — как они с криком "Ведьма!" отшатнулись на добрых три шага. А потом предложили проводить меня по дороге до города. Так, с эскортом, я пришла в Тур. Потом был Орлеан, попутные села, и наконец возле Сан-Квентин-эн-Ивелин меня застала зима. В лесу я встретила человека, который отвел меня в деревню и сразу, с первого шага взял под своё покровительство.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Без сомненья, им оказался твой будущий муж, — заметил Огюстен.

— Да, это был Жак Шарантон. Я поселилась в его доме, к весне мы поженились. Его мать — прекрасная женщина, помогала мне наладить новую жизнь в деревне. А когда Жак умер, тоже хотела помочь мне и собиралась оставить внука у себя. Но я ушла, и забрала Рене. Всё равно оставаться там было нельзя. Если б не защита мужа, меня давно бы съели.

— Отчего он умер?

— Его убили. За браконьерство в хозяйском лесу. У нас был голод…

— Ясно.

— Не думай, мы хорошо жили с ним вместе.

— Я верю. Теперь он наверняка видит тебя и радуется, какая у его ребенка достойная мать. Верная до конца своему долгу.

— Издеваешься?

— Нет. Завидую, — по губам Огюстена скользнула улыбка. — А всё-таки, ты его не любила.

— Любила, — настаивала Марион. — И даже очень.

— Врешь.

— Ты не можешь знать.

— Как раз я могу. У тебя не тот взгляд, какой бывает у женщин познавших Любовь.

— Ах, конечно! У месье огромный опыт, не сомневаюсь, — саркастически воскликнула Марион, не замечая того, что впилась ногтями в его кожу сквозь ткань рубашки. Огюстен усмехнулся:

— Опять злишься. И ревнуешь, как кошка.

— Я?!

— Вы, мадам.

— Наглец!

— Выходи за меня замуж, Марион. Не пожалеешь. Нам обоим скоро будет по тридцать, нечего терять время.

Она несколько секунд молча смотрела на него, потом склонилась головой ему на грудь.

— Ну ладно, — нежно вздохнула она. — Я подумаю.

Огюстен свистнул:

— О, это до весны будет!

Марион улыбнулась:

— Может быть…

* В XVII веке (и с древних времен) палачам Парижского судебного округа принадлежал контроль рыбного ряда на Рынке, и квартира предоставлялась также в квартале Рынка, в доме возле Ратуши на равской площади

** Перигор (Перигё) — лесная и горная область (провинция) в бассейне реки Дордони, на юго-западе Франции, так же как и Бордо (провинция, а не город). Весь юго-запад Франции — Аквитания — много веков был независимым государством с древней многонациональной культурой. Там был другой язык, иные традиция и немало далеко не безобидных верований находили убежище в этом краю суровых горцев и гостеприимных веселых жителей долин. В XIII веке гостеприимство и терпимость к чужакам обернулась разгромными крестовыми походами с Севера на Юг, долгой войной и, в итоге, присоединением к Франции.