Мария Стюарт

Глава третья Королева, вдова и все же королева

Ничто так сильно не изменило линию жизни Марии Стюарт в сторону трагедии, как то, что судьба столь обманчиво и без усилий отдала ей в руки всю земную власть. Ее возвышение произошло столь стремительно и резко – шести дней от роду стала она королевой Шотландии, шести лет – невестой одного из самых могущественнейших принцев Европы, семнадцати – королевой Франции, – что величайшая степень внешней власти оказалась у нее в руках еще до того, как она по-настоящему начала жить. Кажется, будто на нее сыплется все из неисчерпаемого рога изобилия, но ничто из этого не достигнуто собственной волей, не завоевано силой, все без усилий, незаслуженно, унаследовано, даровано милостью. Словно во сне, где все мелькает, яркое и красочное, она видит себя в свадебном платье, затем на коронации и не успевает толком осознать эту раннюю весну, как та уже отцвела, увяла, миновала, и она просыпается, разочарованная, опустошенная, ограбленная и смущенная. В возрасте, когда другие лишь начинают желать, надеяться и жаждать, она уже оставила позади все возможности триумфа, не имея времени и желания осознать их душой. Резкое устремление вперед ее судьбы таит в себе также зародыш и тайну ее тревоги и недовольства: кто был столь рано первым в стране и мире, никогда больше не сможет довольствоваться малым. Лишь слабые натуры способны отказаться и забыть, сильные не подчиняются, бросая вызов могущественной судьбе. И действительно, это краткое время царствования во Франции пролетает молниеносно, подобно поспешному, тревожному, исполненному страха и тревоги сну. Реймский собор, где архиепископ надевает корону на голову этого бледного, больного юноши, а красивая, юная, украшенная всеми драгоценностями из сокровищницы королева сверкает среди знати подобно тонкой, изящной, еще не до конца распустившейся лилии, дарит ей одно-единственное блестящее мгновение, в остальном хроники не отмечают никаких празднеств и увеселений. Судьба не оставляет Марии Стюарт времени на создание двора, о котором она мечтала, где процветали бы трубадуры, искусство и стихосложение, как не оставляет времени и художникам запечатлеть на роскошных портретах монарха и его прекрасную супругу, не оставляет времени хронистам описать их характер, не оставляет времени народу познакомиться со своим правителем, не говоря уже о том, чтобы научиться его любить; две эти детские фигурки промелькнули в череде королей Франции подобно двум торопливым теням, подхваченным злыми ветрами.

Ибо Франциск II болен, и с самого начала, как дерево в лесу, отмечен печатью ранней смерти. На окружающих смотрит бледный, маленький, пугливый мальчик с тяжелыми, усталыми, широко раскрытыми, словно после кошмарного пробуждения, глазами и круглым, одутловатым лицом, и наступивший внезапно, а потому неестественный рост еще больше ослабляет его сопротивляемость. Вокруг него постоянно толпятся врачи, настоятельно требуя поберечь себя, однако же в этом мальчике пульсирует глупое детское тщеславие, желание не отставать от своей стройной и сильной супруги. Он силой заставляет себя принимать участие в жарких скачках, физических нагрузках, силясь быть здоровым и мужественным, – вот только природу не обмануть. Его кровь все так же неизлечимо вяла и отравлена, таково дурное наследие его деда, Франциска I, у него постоянно поднимается жар, стоит погоде испортиться, – и он уже вынужден сидеть дома, сгорая от нетерпения, страха и усталости, жалкая тень, окруженная заботой множества врачей. Столь несчастный король вызывает у своего двора скорее сочувствие, нежели благоговение, а в народе ходят злые слухи, будто он болен проказой и купается в крови только что зарезанных мальчиков, чтобы поправиться; крестьяне со злобой смотрят вслед несчастному юноше, когда он, бледный, медленно проезжает мимо на своем скакуне, а придворные, загадывая наперед, уже начинают лебезить перед королевой-матерью Екатериной Медичи и Карлом, наследником трона. В таких вялых и слабых руках нельзя долго удерживать бразды правления; время от времени юноша неловко выводит под документами и декретами свое «Франсуа», но на самом деле вместо него, желающего лишь удержать немного жизни и силы, страной управляют родственники Марии Стюарт, семейство де Гиз.

Счастливым браком, если он вообще состоялся, вряд ли можно назвать это совместное пребывание в больничных палатах, постоянные тревоги и опасения. Но, опять же, ничто не заставляет думать, что эти почти еще совсем дети терпеть друг друга не могли, ибо даже столь злобно болтливый двор, где Брантом записывал все романы в своей книге «Vie des dames galantes»[12], ни словом не попрекнул поведение Марии Стюарт и не высказал ни единого подозрения. Задолго до того, как государственные соображения сочетали их перед алтарем, Франциск и Мария были товарищами, их давно объединили детские игры, и вряд ли в отношениях этих почти детей играл какую-то роль эротизм: пройдет еще не один год, прежде чем в Марии Стюарт пробудится способность страстно отдаваться, и Франциск, бледный от вечных лихорадок мальчик, был бы последним, кто сумел бы пробудить эту сдержанную, глубоко замкнутую натуру. Конечно же, склонная к сочувствию и добродушная по характеру, Мария Стюарт старательно ухаживала за супругом, ибо если не чувства, то ее рассудок должен был понимать, что вся ее власть и величие непосредственно зависят от дыхания и сердцебиения этого несчастного болезненного юноши и что, оберегая его жизнь, она хранит свое собственное счастье. Вот только для истинного счастья в этом промежутке царствования совершенно не нашлось места; в стране восстания гугенотов, а после злополучного Амбуазского заговора, ставшего угрозой непосредственно для королевской четы, Марии Стюарт довелось прочувствовать печальную сторону своих обязательств правительницы. Она должна была присутствовать на казни мятежников, должна была наблюдать – и это мгновение оставит глубокий след в ее душе и, возможно, вспыхнет подобно волшебному зеркалу в другой, ее собственный час – как живого человека с завязанными руками прижимают к плахе, как палач одним сильным ударом, с глухим, скрежещущим и гулким звуком опускает топор на шею и брызжущая кровью голова катится по песку: этот образ достаточно жесток, чтобы стереть из памяти блестящий день коронации в Реймсе. А затем дурные вести понеслись одна за другой: ее мать, Мария де Гиз, управляющая Шотландией, умирает в июне 1650 года, оставив унаследованную страну в пучине раздоров и волнений, с войной на границе, английскими войсками глубоко внутри страны, – и вот уже Марии Стюарт приходится носить траур вместо праздничных нарядов, о которых она мечтала в детстве. Любимая музыка должна умолкнуть, любимый танец – остановиться. А костлявая рука уже снова стучится в сердце и двери. Франциск II слабеет с каждым днем, бегущая по венам отравленная кровь тревожно бьется в висках, шумит в ушах. Он уже не может ходить, не может ездить верхом, с места на место его переносят прямо на ложе. Наконец воспаление прорывается гноем в ухо, но врачи уже не знают, как помочь, и 6 декабря 1560 года страдания несчастного юноши обрываются.

И – какой трагический символизм! – сцена между Екатериной Медичи и Марией Стюарт вновь повторяется у постели умершего. Едва с губ Франциска II сорвался последний вздох, как Мария Стюарт, переставшая быть королевой Франции, уступает в дверях место Екатерине Медичи, младшая королева пропускает старшую. Она больше не первая дама в королевстве, снова всего лишь вторая; за один только год оборвалась ее мечта, она перестает быть королевой Франции и становится той единственной, которой была с первого мгновения своей жизни и останется до последнего: королевой Шотландии.

По правилам этикета французского двора строгий траур вдовы короля длится сорок дней. Во время этого неумолимого затворничества она ни на миг не имеет права покинуть свои покои; в первые две недели никто, кроме нового короля и его ближайших родственников, не имеет права навещать ее в этом искусственном склепе, затемненной и освещенной лишь свечами комнате. В отличие от обычных простолюдинок, в эти дни вдова короля носит не мрачный черный, этот извечный цвет траура, а белый, ибо ей одной подобает одеваться в «Deuil blanc»[13]. Белый чепец над бледным челом, платье из белой парчи, белые туфли, чулки и только черная траурная повязка над этим чужим лицом – такой траур носит в те дни Мария Стюарт, такой предстает она перед нами на знаменитом полотне Жане, такой описывает ее в своем стихотворении Ронсар:

Поистине, нет другой такой картины, на которой привлекательность и мягкость этого юного лица проявились бы выгоднее, чем здесь, ибо вот уже первые признаки чувственности затуманивают обычно встревоженный взор, а однотонный, безыскусный цвет еще сильней подчеркивает чистую бледность ее кожи; в этом трауре ощущается благородство, еще ярче, чем на предыдущих портретах, где ее изображали в роскоши и величии, осыпанную драгоценностями и украшенную всеми регалиями, проявляется королевское достоинство ее человечности.

И эта благородная меланхолия звучит и в строфах, которые она сама, словно плач, посвящает в те дни своему покойному супругу, стихи, вполне достойные пера ее наставника и учителя Ронсара. И пусть они написаны не рукой королевы, простота и искренность этой негромкой нении[15] проникает прямо в сердце. Ибо не в страстной любви к умершему признается покинутая – никогда не лгала Мария Стюарт в поэзии, исключительно в политике, – ее устами говорит лишь чувство покинутости и брошенности:

Несомненно, траур Марии Стюарт по Франциску II был не просто поэтическим преувеличением, она искренне и от всего сердца горевала по нему. Ибо вместе с Франциском II Мария Стюарт лишилась не только дружелюбного, уступчивого товарища и нежного друга, вместе с ним она утратила и положение в Европе, власть и безопасность. Уже совсем скоро девочка-вдова почувствует разницу между тем, чтобы быть при дворе первой, королевой, и тем, сколь мало значит она, вдруг став второй, живущей на подачки от щедрот наследника. Это и без того непростое положение еще сильнее усугубляется враждебностью, с которой стала относиться к ней Екатерина Медичи, ее свекровь, стоило ей лишь снова вернуть себе положение первой придворной дамы; кажется, будто Мария Стюарт когда-то нанесла смертельную обиду этой заносчивой и коварной представительнице рода Медичи глупым словом, когда пренебрежительно отозвалась о низком происхождении «дочери купца», сравнив его со своим собственным, наследницы королевской крови. Столь необдуманные слова – по отношению к Елизавете эта лишившаяся советников вспыльчивая девушка тоже будет высказывать подобные вещи – в адрес женщины опаснее открытых оскорблений. И едва в руках у Екатерины Медичи, вынужденной смирять собственное тщеславие в угоду сначала Диане Пуатье, а затем – Марии Стюарт, оказалась политическая власть, как она тут же дала почувствовать им обеим всю силу своей ненависти.

Однако Мария Стюарт – и здесь хорошо проявляется самая решительная черта ее характера: ее неукротимая, непоколебимая, по-мужски твердая гордость – не хочет оставаться при дворе, где ей отведена лишь вторая роль, ее возвышенное и горячее сердце никогда не смирится с более низким положением, с половиной того, что ей причитается. Уж лучше ничто, уж лучше смерть. Какое-то мгновение она раздумывает над тем, не удалиться ли ей навек в монастырь, отказаться от всего, раз уж в этой стране ей никогда больше не достичь наивысшего положения. Однако искушение жизни еще сильно, пока еще восемнадцатилетней девушке трудно противостоять своей внутренней природе. Да и потом она пока еще всегда может заменить утерянную корону на другую, столь же драгоценную. И вот уже посланник короля Испании сватается к ней от имени Дона Карлоса, будущего правителя двух миров, вот уже австрийский двор шлет тайных переговорщиков, короли Швеции и Дании предлагают ей руку и трон. И наконец, ей все еще остается ее собственная наследная корона, корона Шотландии, и еще маячат вдалеке права на другую, соседнюю, английскую. Еще открыты неизведанные возможности перед этой робкой королевской вдовой, этой едва расцветшей во всей своей красе женщиной. Только теперь судьба не преподнесет их на блюдце с голубой каемочкой, теперь всего нужно добиваться самостоятельно, умело и терпеливо отвоевывая желаемое у серьезных противников. Имея столько мужества в душе, будучи настолько красивой и юной, имея столь горячее, цветущее тело, можно смело рискнуть многим. И, преисполнившись решимости, Мария Стюарт вступает в борьбу за свое наследие.

Поистине, ей нелегко далось прощание с Францией. Двенадцать лет прожила она при этом роскошном дворе, и красивая, богатая, чувственно прекрасная страна уже давно стала для нее большей родиной, нежели Шотландия времен давно позабытого детства. Здесь ее родственники по материнской линии, которые опекают ее, здесь замки, где она была счастлива, здесь поэты, прославляющие и понимающие ее, здесь легкое рыцарское очарование жизни, к которому она привязалась всей душой. Поэтому на протяжении нескольких месяцев, несмотря на настойчивый зов, она все оттягивает и оттягивает возвращение в собственное королевство. Навещает родственников в Жуанвилле, в Нанси, присутствует в Реймсе на коронации своего десятилетнего деверя Карла IX; словно удерживаемая какими-то мрачными предчувствиями, она постоянно ищет возможность отложить путешествие под любым предлогом. Кажется, будто она ждет какого-то поворота судьбы, который удержал бы ее от возвращения в родную Шотландию.

Ибо сколь бы неопытна была восемнадцатилетняя девушка в делах государственных, Мария Стюарт все же понимает: в Шотландии ей предстоит испытание. С момента смерти матери, управлявшей ее наследием в качестве регента, протестантские лорды, ее злейшие враги, взяли верх и почти не скрывают своего недовольства необходимостью звать вернуться в страну верующую католичку, сторонницу ненавистных месс. Они открыто заявляют, и английский посол с восторгом сообщает об этом в Лондон, пишет, что «необходимо задержать отплытие королевы в Шотландию еще на несколько месяцев» и что «если бы они не были обязаны подчиняться ей, то им вообще не хотелось бы видеть ее». Однако втайне они давно вели дурную игру, они пытались предложить королеве Англии в качестве супруга ближайшего претендента на трон, протестантского лорда, графа Арана, и таким образом, в нарушение всех прав, вложить в руки Елизаветы корону, недвусмысленно принадлежащую Марии Стюарт. Точно так же не может она доверять своему собственному единокровному брату Джеймсу Стюарту, графу Меррею, который приехал к ней во Францию по поручению парламента Шотландии, ибо он как-то опасно близок с Елизаветой и, возможно, вообще состоит у нее на службе. И только ее быстрое возвращение домой может своевременно задушить все эти мрачные подковерные интриги, только благодаря унаследованному от предков, королей из династии Стюартов, мужеству она сможет утвердиться на престоле. Поэтому, чтобы не потерять вторую корону за год, Мария Стюарт, с тяжестью в душе и терзаемая мрачными предчувствиями, наконец решается последовать зову, который идет не от чистого сердца и который она и сама слушает всего лишь вполуха.

Однако, не успев еще ступить на землю своего королевства, Мария Стюарт уже прочувствовала на себе тот факт, что Шотландия граничит с Англией и что королева в этой стране не она. У Елизаветы нет ни причин, ни желания облегчать жизнь своей сопернице и претендентке на корону, и ее государственный секретарь Сесил с циничной откровенностью поощряет ее враждебное поведение: «Чем дольше царит неуверенность в вопросе шотландской королевы, тем лучше для дела Вашего Величества». Ибо жива еще обида из-за предъявленного на бумаге и гербе притязания на трон, хотя в Эдинбурге послы Шотландии заключили договор с послами Англии, в котором обязались от имени Марии Стюарт признать Елизавету полноправной королевой «for all times coming», то есть на веки вечные. Однако позднее, когда договор привезли в Париж и необходима была лишь подпись на, несомненно, действительной сделке, Мария Стюарт и ее супруг Франциск II уклонились; ей не хотелось уступать, и она, перед которой однажды несли герб с притязанием на английскую корону, не намеревалась сдаваться. В крайнем случае она была готова не выдвигать свое право в политике, но ни за что и никогда она не пошла бы на то, чтобы открыто и искренне отказаться от своего наследия.

Вот только Елизавета не готова была терпеть подобную двусмысленность, эти и «да», и «нет». Она заявила, что раз послы шотландской королевы подписали договор от ее имени, то Мария Стюарт обязана считаться с этой подписью. Елизавете мало признания «sub rosa», то есть тайно, ибо для нее, как для протестантки, у которой половина королевства все еще страстно исповедует католицизм, католичка-претендентка угрожает не только трону, но и жизни. Если вторая королева не заявит во всеуслышание, что отказывается от всяческих притязаний на трон, Елизавета не сможет быть королевой по-настоящему.

Елизавета, и это нельзя отрицать, в этом споре, несомненно, в своем праве; и при этом тут же нарушает его, пытаясь решить крупный политический конфликт столь мелочным и скупым образом. Женщины в политике всегда склонны проявлять опасное свойство пытаться ранить своих соперниц одними булавочными уколами и решать противоречия исключительно на уровне личных обид; вот и сейчас обычно столь дальновидная правительница совершает эту извечную ошибку всех женщин-политиков. Для путешествия в Шотландию Мария Стюарт формально запросила «safe conduct», как сказали бы сегодня, транзитную визу, что с ее стороны можно расценивать даже как акт куртуазной и формальной вежливости, ибо как раз морским путем она и без того может беспрепятственно попасть на родину: если же она захотела бы ехать через Англию, то таким образом молчаливо предоставила бы своей противнице возможность поговорить мирно. Однако Елизавета не преминула воспользоваться возможностью уязвить соперницу. На вежливый жест она ответила грубой невежливостью и заявила, что не будет Марии Стюарт «safe conduct» до тех пор, пока та не подпишет Эдинбургский договор. Чтобы задеть королеву, она обидела женщину. Вместо демонстрации силы и открытой угрозы боя она выбрала злобную и бессильную личную обиду.

И вот сорвана завеса, скрывающая внутренний конфликт между двумя этими женщинами, со жгучими твердыми взглядами стала гордость против гордости. Мария Стюарт тут же вызвала к себе английских послов и страстно воскликнула: «Ни от чего я не испытываю такую боль, как от того, что я могла настолько забыться, что потребовала от вашей повелительницы, королевы, этой милости, которой и требовать не должна была! Мне столь же мало нужно ее согласие на путешествие, как и ей – мое для своих путешествий, я могу вернуться в свое королевство и без ее разрешения. Ибо, несмотря на то, что покойный король делал все возможное, чтобы поймать меня по прибытии в эту страну, вы же знаете прекрасно, господин посланник, что я прибыла сюда целая и невредимая, и я точно так же сумею изыскать пути и средства, чтобы попасть обратно на родину, если позову на помощь друзей… Вы открыто сказали мне, что дружба между мною и вашей королевой желательна и принесла бы пользу нам обеим. Сейчас у меня есть некоторые причины полагать, что королева считает иначе, ибо в противном случае она не отказала бы мне в моей просьбе столь грубым образом. Кажется, будто ей важнее дружба с моими непокорными подданными, нежели со мною, правительницей, равной ей по рангу, хоть и не столь мудрой и опытной, однако же вместе с тем ближайшей родственницей и соседом… Мне от нее нужна одна лишь дружба, я не сею смуту в ее государстве, не веду переговоров с ее подданными, хоть и знаю, что в ее королевстве найдется много тех, кто с удовольствием принял бы то, что я могу им предложить».

Это сильная угроза, возможно, более сильная, нежели умная. Ибо, не успев еще ступить на землю Шотландии, Мария Стюарт выдала свое тайное намерение при необходимости перенести борьбу и в земли Англии. Посол вежливо ушел от ответа. Мол, все сложности связаны лишь с той причиной, что Мария Стюарт в свое время включила английский герб в состав своего. Но на подобное заявление у Марии Стюарт давно готов ответ: «Господин посол, в то время я находилась под влиянием короля Генриха, моего свекра, и короля, моего повелителя и супруга, и все происходило исключительно по их приказу и повелению. С момента их смерти, и вам известно об этом, я никогда не носила ни герба, ни титула королевы Англии. Полагаю, подобные действия должны были вселить уверенность в королеву. Помимо прочего, моей двоюродной сестре, королеве, нельзя было бы считать таким уж бесчестием, если бы я, будучи королевой, тоже носила английский герб, ибо известно мне, что и другие, рангом ниже меня и не столь близкие родственники, носят этот герб. В конце концов, не станете же вы отрицать, что моя бабушка была одной из двух сестер короля, ее отца, причем старшей».

Тем не менее под этой вежливой формой таится опасная угроза: Мария Стюарт снова подчеркивает, что происходит от более старшего родственника, и таким образом снова подкрепляет свое право. И стоит посланнику попытаться умиротворить ее и попросить ради разрешения неприятного происшествия сдержать данное слово и подписать Эдинбургский договор, Мария Стюарт, как и всякий раз, когда речь заходит об этом щекотливом вопросе, начинает откладывать принятие решения: мол, она ни в коем случае не может сделать этого, не посоветовавшись с парламентом Шотландии; однако и посланник, в свою очередь, не может заверить ее от имени Елизаветы. Всякий раз, когда переговоры принимают критический поворот, когда одной или другой королеве необходимо четко и недвусмысленно поступиться какой-то частью своих прав, в дело вступает неискренность. Каждая из них судорожно сжимает в руке козырь; так игра затягивается до бесконечности и становится трагической. В конце концов Мария Стюарт резко обрывает переговоры о свободном проезде; ее действия порывисты и напоминают рвущуюся ткань: «Если бы приготовления мои не были успешны, то, возможно, неприветливость королевы, Вашей повелительницы, и могла бы расстроить мои планы. Однако теперь я преисполнена решимости рискнуть, что бы из этого ни вышло. Надеюсь, что ветер будет настолько попутным, что мне не потребуется приближаться к английским берегам. Однако если это произойдет, я окажусь в руках у королевы, Вашей госпожи. И в этом случае она сможет делать со мной все, что пожелает, и если она настолько сурова, что станет требовать моей смерти, то пусть действует по своему усмотрению, пусть приносит меня в жертву. Возможно, мне было бы лучше так, нежели жить. Пусть на все будет воля Божья».

И снова в этих словах звучит опасный, самоуверенный и решительный тон Марии Стюарт. Будучи от природы скорее мягкой, медлительной и легкомысленной, скорее склонной к наслаждению жизнью, нежели сражениям, эта женщина тут же проявляет непоколебимую твердость, упрямство и смелость – едва лишь речь заходит о ее чести, едва только кто-то затрагивает то, что принадлежит ей, как королеве, по праву. Лучше погибнуть, чем покориться, лучше королевская глупость, чем мелочная слабость. Потрясенный посланник сообщил о своем поражении в Лондон, и теперь Елизавета, рассудительный и гибкий государственный деятель, вынуждена была уступить. Был изготовлен паспорт и отправлен в Кале, однако опоздал на два дня, поскольку Мария Стюарт тем временем исполнилась решимости рискнуть и отправиться в плаванье, несмотря на то, что в Ла-Манше курсировали английские каперские суда; лучше рискнуть и сделать выбор в пользу опасного пути, нежели решиться на безопасный ценой унижения. Елизавета упустила единственную возможность устранить назревающий конфликт благодаря великодушию и принять в качестве гостьи ту, в ком она видит соперницу. Однако рассудительность и политика редко идут рука об руку: возможно, драматизм всемирной истории и состоит из одних лишь упущенных возможностей.

И еще раз, подобно тому, как вечернее солнце обманчиво освещает пейзаж, покрывая его золотом, Мария Стюарт снова видит все величие и роскошь французской церемонии, устроенной в ее честь. Ибо та, которая ступила на эту землю, будучи невестой короля, не должна покидать страну, где лишилась возможности быть правителем; все делалось для того, чтобы королева Шотландии вернулась на родину не в роли бедной, брошенной вдовы, не слабой, беспомощной женщиной, а дабы вооружить ее честью Франции. От самого Сен-Жермена до Кале за ней следовала великолепная кавалькада. На украшенных богатой попоной лошадях, пышно разодетая в полном соответствии с роскошью французского Ренессанса, позвякивая оружием и изысканными латами, вместе с королевской вдовой ехала элита французской знати, а впереди всех в нарядной карете трое ее дядьев, герцог де Гиз, кардинал Лотарингский и кардинал Гиз. Саму ее окружают четыре верные Марии, благородные дамы и служанки, пажи, поэты и музыканты, тяжелый груз дорогой домашней утвари везут следом, роскошным обозом, а в отдельном закрытом ларце – драгоценности короны. Мария Стюарт покидает родину своего сердца, как и пришла: королевой, купаясь в почестях и блеске славы. И не хватает лишь радости, которой когда-то светились глаза беспечного ребенка. Прощание – это всегда закат, лишь наполовину свет и наполовину – тьма.

В Кале осталась большая часть торжественной процессии. Знать отправилась домой. Завтра в Лувре они будут служить уже другой королеве, ибо для придворных всегда важен лишь сан, а отнюдь не увенчанный им человек. Все они забудут Марию Стюарт, как только ветер подхватит галеоны; сердца всех тех, что сейчас склоняются перед ней, восторгаясь ее видом, и клянутся в вечной верности вдали, забудут о ней: для рыцарей этот прощальный кортеж был всего лишь патетической церемонией, вроде коронации или похорон, и ничего более. И по-настоящему печалятся из-за отъезда Марии Стюарт одни лишь поэты, ибо наделены они даром предчувствия и угрозы. Они знают, что вместе с этой молодой женщиной, жаждавшей создать веселый и красивый двор, из Франции уходит муза; отныне для всех них начинаются смутные времена: политические склоки, передряги и раздор, гугенотские войны, Варфоломеева ночь… зелоты. Конец рыцарству, романтизму, светлому и прекрасному, триумфу искусства, воцарившемуся вместе с этой юной королевой. Совсем скоро померкнет на небосклоне войны созвездие «Плеяд», это соцветие поэзии. И они станут стонать, что вместе с Марией Стюарт уйдет и благородная душевная радость:

И снова Ронсар, сердце которого молодеет при виде юности и благородства, воспевает красоту Марии Стюарт в элегии «Au départ»[17], словно желая хотя бы в стихах задержать навеки утраченное для его взора, и печаль его столь искренна, что из-под его пера вышла поистине трогательно-красноречивая жалоба:

В то время как двор, знать и рыцарский цвет Франции вскоре забывают об уехавшей, на службе у своей королевы остаются почти одни только поэты; ибо для поэтов несчастье – лишь новый признак благородства, и раз уж они прославляли свою повелительницу за красоту, то теперь, в горести, стали любить ее еще сильнее. Верные ей до конца, они будут рядом, воспевать ее жизнь и смерть. Повсюду, где человек благородных кровей проживает жизнь как драму и балладу, найдутся поэты, которые всегда сумеют создать ее заново, вызвав к новой жизни.

В порту города Кале ждет роскошный, выкрашенный в белый цвет галеон; и на это адмиральское судно, на мачте которого бок о бок развеваются флаг королевского дома Франции и флаг Шотландии, восходят трое дядьев-герцогов, самые изысканные придворные рыцари, и четыре Марии, верные подруги; два других корабля составляют эскорт. Но не успело еще судно выйти из внутренней гавани, не успели матросы поставить еще паруса, как взгляду Марии Стюарт, обращенному в неведомую морскую синь, встретилось дурное предзнаменование: о прибрежные скалы разбивается подхваченная стихией баржа, все пассажиры могут утонуть. Так первое, что видит Мария Стюарт, покидая Францию, чтобы воцариться в своей стране, становится мрачным символом: корабль, которым управляют плохо, уходит на дно.

Что это – тайный страх, накативший из-за этого предзнаменования, или чувство утраченной родины, или предчувствие неизбежности: как бы там ни было, Мария Стюарт не в силах отвести затуманенного слезами взгляда от земли, где она была юна, безвинна и счастлива. Растроганный Брантом описал эту глухую боль, захлестнувшую ее при прощании: «Едва лишь судно вышло из гавани и поднялся бриз, матросы начали ставить паруса. Вцепившись обеими руками в корму рядом со штурвалом, она горько расплакалась, то и дело поднимая свои прекрасные глаза и глядя на порт и то место, откуда они отчалили, снова и снова повторяя грустные слова: «Прощай, Франция», – и так продолжалось до самой ночи. Ей предлагали отдохнуть, спуститься в каюту по правому борту, но она все решительно отвергала, поэтому ей постелили на верхней палубе. Королева постоянно настаивала, чтобы помощник штурмана немедленно разбудил ее, как только рассветет, если на горизонте будет видна еще хотя бы полоска французской земли, не опасаясь громко кричать. И счастье ответило на ее желание. Ибо поскольку ветер улегся и пришлось прибегнуть к веслам, в ту ночь продвинулись они недалеко. Едва штурман выполнил ее пожелание, как она поднялась со своего ложа и смотрела на удаляющуюся землю до тех пор, пока та не скрылась из виду, постоянно повторяя: «Прощай, Франция! Боюсь, больше я тебя не увижу».