Мария Стюарт

Глава четвертая Возвращение в Шотландию

Когда 19 августа 1561 года корабль Марии Стюарт причалил в Лите, берега окутывал густой туман, какой лишь изредка бывает летом у этих северных берегов. Но насколько же не похоже это прибытие в Шотландию на прощание с douce[19] Францией. Там ее сопровождал великолепный кортеж, составленный из цвета французской знати, князья и графы, поэты и музыканты выказывали ей почтение. Здесь ее никто не встречал, и только когда лодки причалили к берегу, на пристани столпился любопытствующий и недоумевающий народ: пара рыбаков в грубой рабочей одежде, пара прохлаждающихся солдат, пара лавочников да крестьян, пришедших в город продавать овец. И они скорее с робостью, нежели с восторгом наблюдали за тем, как из лодок выходят богато и празднично разодетые знатные дамы и господа. Две отчужденности смотрели друг другу в глаза. Суровой была та встреча, строгой и жесткой, в точности как и душа этой северной страны. В первые же часы после прибытия Мария Стюарт с болью осознала, что ее страна бедна и что за эти пять дней путешествия по морю она на самом деле вернулась назад на целое столетие из великой, богатой, пышной, расточительной и самовлюбленной культуры – в тесный, темный и трагический мир. Ибо, будучи дюжины раз разграбленным и сожженным дотла англичанами да повстанцами, этот город не сохранил в себе ни единого дворца, ни единого особняка, где ее могли бы достойно принять: королеве страны пришлось ночевать у самого обыкновенного купца: просто ради того, чтобы иметь хоть какую-то крышу над головой. Первым впечатлениям дарована великая власть над душой, они впечатываются глубоко и играют судьбоносную роль. Возможно, эта молодая женщина и сама не знала, что потрясло ее с такой силой, когда она, словно чужестранка, вернулась в свое королевство после тринадцатилетнего отсутствия. Что это – тоска по дому, подспудная жажда тепла и сладости жизни, которые она так научилась ценить на французской земле, тень ли чужих серых небес, предчувствие грядущих опасностей? Как бы там ни было, оставшись наедине с собой, Мария Стюарт (и об этом поведал нам Брантом) тут же разразилась слезами. Совсем не так, как Вильгельм Завоеватель, не с ощущением своего полного права ступила ее нога на землю британского острова, нет, – первым чувством, испытанным ею, было смущение, предчувствие и страх перед событиями будущего.

На следующий день примчался регент, которого успели известить, ее единокровный брат Джеймс Стюарт, известный под именем граф Меррейский, и кое-кто еще из знати, чтобы процессия, направлявшаяся к расположенному неподалеку Эдинбургу, имела хоть сколько-нибудь достойное сопровождение. Однако кавалькада была непраздничной. Под шитым белыми нитками предлогом, будто бы они разыскивают пиратов, англичане задержали один из кораблей, на котором как раз перевозили придворных лошадей, а в крохотном городке Лит удалось найти более-менее приличную и достойно запряженную лошадь только для королевы; ее фрейлины и сопровождавшая королеву знать не без раздражения вынуждены были довольствоваться грубыми крестьянскими клячами, которых поспешно согнали из окрестных сараев и конюшен. При виде их на глаза у Марии Стюарт набежали слезы, она вновь почувствовала, насколько многого лишила ее смерть супруга и насколько меньше значит просто королева Шотландии, чем королева Франции, которой она когда-то была. Гордость не позволяла ей явиться на встречу с придворными в составе такой бедной и недостойной процессии. Поэтому вместо того, чтобы устроить «joyeuse entreé»[20] по улицам Эдинбурга, она со своей свитой сразу направилась в замок Холируд, находившийся за стенами города. Темен построенный ее отцом дом с круглыми башенками, расположившийся в глубине ландшафта, на фоне которого сейчас упрямо возвышаются одни лишь зубцы крепости; снаружи, на первый взгляд, четкость его форм и квадратная массивность кажутся признаком великолепия.

Но каким же холодом, пустотой и безрадостностью встретили его комнаты избалованную Францией королеву! Ни гобеленов, ни сверкания люстр, отражающегося в итальянских зеркалах и перебегающего от стены к стене, ни дорогих тканей, ни блеска золота и серебра. Здесь не было двора уже много лет, в заброшенных комнатах не звенел смех, с момента смерти ее отца королевская рука не обновляла и не украшала этот дом: даже тут в лицо ей пустыми глазницами таращилась нищета, древнее проклятие этого королевства.

Едва прослышав о том, что в Холируд вернулась королева, жители Эдинбурга в ту же ночь отправились приветствовать ее. Неудивительно, что их приветствие в сравнении с изнеженным и избалованным вкусом французской знати показалось грубоватым и простоватым; у граждан Эдинбурга не было «musiciens de la cour»[21], которые могли бы порадовать слух ученицы Ронсара нежными мадригалами и изысканными канцонами. Они могли лишь чествовать королеву своей страны по дедовскому обычаю, собрав валежник, которого только и есть в избытке в этих скудных и негостеприимных местах, чтобы озарить кострами темную ночь, а затем собраться у нее под окнами и сыграть на своих волынках, дудках и других нескладных инструментах нечто, что казалось им музыкой, а изысканным гостям – адским шумом. Кроме того, они грубыми мужскими голосами пели псалмы и благочестивые песни, поскольку мирские тексты священники-кальвинисты запрещали; больше ничего они при всем желании предложить не могли. Но Мария Стюарт радовалась такому приему или, по крайней мере, продемонстрировала радость и приветливость. Поэтому хотя бы в ту первую неделю после прибытия впервые за несколько десятков лет между королевой и ее народом царило взаимопонимание.

И королева, и ее советники пребывали в плену иллюзий относительно того, насколько неизмеримо тяжелая задача стоит перед этой совершенно неопытной в политическом смысле правительницей. И пророческими оказались слова Мейтленда из Лентингтона, самого умного человека среди шотландской знати, написавшего по прибытии Марии Стюарт, что оно неизбежно станет причиной невероятных трагедий («it could not fail to raise wonderful tragedies»[22]). Если даже энергичный, решительный человек, правящий железной рукой, не мог сделать так, чтобы в стране подолгу царил мир, то как это сделать девятнадцатилетней женщине, забывшей свою страну и совершенно не умеющей править! Нищая страна, продажная знать, для которой хороши любые поводы к войне, множество кланов, которые живут в вечном раздоре друг с другом и только и ждут возможности обратить свою ненависть в гражданскую войну, католическое и протестантское духовенство, свирепо борющиеся за главенство, опасная соседка, которая всегда начеку и которая умело находит поводы для подстрекательства к мятежу, и в придачу враждебность великих держав, безжалостно пытающихся вовлечь Шотландию в свою кровавую игру: таково положение дел, доставшееся Марии Стюарт.

В тот миг, когда она вернулась в свою страну, эта борьба оказалась на лезвии ножа. Вместо полной сокровищницы она получает от матери роковое наследие, поистине «damnosa hereditas»[23]: религиозные распри, калечащие души здесь ожесточеннее, чем где бы то ни было еще. За все те годы, что сама она провела в счастливом неведении во Франции, Реформация успешно завоевывала позиции в Шотландии. Этот жуткий раскол прошел по дворам и домам, деревням и городам, родам и семьям: часть знати перешла в протестантскую веру, другая осталась католиками, города обратились к новой вере, равнинные деревни – к старой, клан на клан, род на род, ненависть обеих сторон подогревают фанатичные священники, чужие державы оказывают политическую поддержку. Но опаснее всего для Марии Стюарт то, что как раз более могущественная и влиятельная часть знати оказалась в лагере противника, то есть на стороне кальвинистов; возможность завладеть богатствами церкви оказала магическое влияние на эту жадную и мятежную шайку. Наконец у них появился прекрасный, псевдоэтический повод выступить в роли защитников истинной церкви, «лордов Конгрегации», восстать против своей правительницы – и на это восстание в Англии для них всегда найдутся готовые на все помощники. Более двухсот тысяч фунтов уже принесла в жертву обычно невероятно экономная Елизавета, лишь бы мятежами да войнами отнять Шотландию у католиков Стюартов, даже сейчас, после торжественно заключенного мира, большая часть подданных Марии Стюарт втайне получает жалованье от нее. Мария Стюарт смогла бы одним махом восстановить утраченное равновесие, если бы сама перешла в протестантскую религию, на чем сильно настаивает часть ее советников. Вот только Мария Стюарт из рода Гизов, семьи яростных поборников католической веры, и Мария хоть и не столь ревностна в ней, остается страстно верна вере отцов и предков. Она никогда не поступится своими убеждениями и даже в час крайней опасности в полном соответствии со своей смелой натурой предпочтет избрать вечную борьбу, нежели хотя бы раз трусливо пойдет вразрез с велением совести. Однако из-за этого ширится пропасть между ней и знатью; это всегда опасно, когда правитель принадлежит к иной религии, нежели его подданные. Ибо не могут весы вечно колебаться, однажды решение должно быть принято; и у Марии Стюарт остается лишь один-единственный выбор: возглавить Реформацию или пасть ее жертвой. По странной случайности беспрестанный спор между Лютером, Кальвином и Римом драматическим образом разрешится именно в ее судьбе; личная борьба между Елизаветой и Марией Стюарт, между Англией и Шотландией становится решающей – и именно поэтому такой важной – в борьбе и между Англией и Испанией, между Реформацией и Контрреформацией.

И эта сама по себе судьбоносная ситуация усложняется еще и из-за того обстоятельства, что религиозный раскол тянется до самой ее семьи, до ее замка, до ее советников. Самый влиятельный человек в Шотландии, ее собственный единокровный брат Джеймс Стюарт, граф Меррейский, которому она вынуждена доверить ведение государственных дел, является убежденным протестантом и покровителем церкви, которую она, убежденная католичка, должна объявить еретической. Еще четыре года тому назад он первым поставил свою подпись под клятвой патронов, «лордов Конгрегации», обязавшихся «отречься от сатанинской веры и суеверий, а также поклонения образам и объявить себя с этого момента ее открытым противником». Эта сатанинская религия («Congregation of Satan»)[24], от которой они отрекаются, и есть католическая вера, то есть религия Марии Стюарт. Таким образом, между королевой и регентом с самого начала воцарился раздор в этой последней, самой важной части взглядов на жизнь, и подобная ситуация не обещает мира. Ибо в глубине души королева думает лишь об одном: о подавлении Реформации в Шотландии, а у ее регента и брата засело единственное стремление: сделать ее же единственной религией в Шотландии. Настолько вопиющая противоположность в убеждениях неизбежно при первой же возможности должна привести к открытому конфликту.

И этому Джеймсу Стюарту предначертано воплощать в себе одну из самых решительных фигур в драме Марии Стюарт; судьба уготовила ему великую роль, и он сыграет ее мастерски. Будучи сыном того же отца, однако от его многолетних отношений с Маргарет Эрскин, дочерью одного из самых знатных родов Шотландии, он словно бы призван стать достойным наследником короны – благодаря текущей в его жилах королевской крови и дарованной от природы энергичности. Исключительно политическая слабость положения вынудила в свое время Иакова V отказаться от законного брака со своей возлюбленной, леди Эрскин, и ради укрепления власти и финансового положения жениться на французской принцессе, матери Марии Стюарт. Поэтому на честолюбивом королевском сыне стоит клеймо незаконнорожденного, навеки перекрывшее ему путь к трону. Даже несмотря на то, что по просьбе Иакова V Папа официально признал наличие в нем королевской крови, как и в пяти других плодах его любви. Несмотря ни на что, Меррей остается бастардом, что исключает право притязания на отцовскую корону.

Множество раз история и ее величайший имитатор Шекспир описывали душевную трагедию бастарда, этого сына и вместе с тем несына, которого государственные, духовные и земные законы безжалостно лишали права, дарованного природой и внешним сходством. Осужденные предрассудком – самым суровым и непоколебимым из всех приговоров, – эти внебрачные дети, зачатые не на королевском ложе, как правило, остаются без внимания со стороны обычно более слабых, зачатых не из любви, а из политического расчета наследников, и вечно пребывают в опале и обречены на то, чтобы попрошайничать, тогда как рождены командовать и владеть. Однако если человеку недвусмысленно поставить клеймо неполноценности, то это постоянное чувство неполноценности либо решительно ослабит, либо решительно укрепит его; подобное давление способно сломить характер или же чудесным образом закалить его. Трусливые и слабые характеры подобное унижение способно сделать еще более мелкими, нежели они были; попрошайки и подхалимы, они принимают подарки и должности от признанных, законных детей. Однако у сильных натур пренебрежение еще сильнее распаляет мрачные, подспудно дремавшие силы, и, если недоступна им прямая дорога к власти, они научатся получать власть самостоятельно. Так уж вышло, что Меррей – натура сильная. Яростная решимость его предков по королевской линии Стюартов, их гордость и желание править подогревают и распаляют его кровь; как человек, как личность, он на голову превосходит по уму и решимости мелочных и жадных лордов и баронов. У него далеко идущие планы, цели политически продуманы; будучи настолько же умным, как и его сестра, этот тридцатилетний мужчина своей рассудительностью и мужественным опытом бесконечно превосходит ее. Глядя на нее сверху вниз, как на игривого ребенка, он позволяет ей играть, пока эти игры не мешают его затеям. Будучи человеком зрелым, он, в отличие от своей сестры, не поддается сильным и нервным романтическим импульсам, в нем, как правителе, нет ничего героического, зато ему ведома тайна ожидания и терпения, гораздо надежнее обещающая успех, нежели поспешные страсть и рвение.

Первым признаком истинного политического дарования во все времена считалось умение человека отказываться от недостижимых целей. И для этого незаконнорожденного сына недостижимой была королевская корона. Меррей, и он это прекрасно знает, никогда не сможет назвать себя Иаковом VI. Поэтому рассудительный политик с самого начала отказался от желания стать однажды монархом в Шотландии, чтобы при этом наверняка остаться ее правителем – регентом, поскольку королем не быть ему никогда. Он отказался от регалий власти, от внешней видимости, но лишь для того, чтобы еще крепче держать в руках истинную силу. Еще в молодости он ухватился за наиболее осязаемую форму власти: богатство. Многое унаследовал от отца, немало получил в дар от других, пользовался достоянием распущенных монастырей, пользовался войной, и от всякого улова его невод был полнее всего. Он без зазрения совести принимает субсидии от Елизаветы, а когда королевой стала его сестра Мария Стюарт, ей пришлось признать его как самого богатого и могущественного человека в стране, достаточно сильного, чтобы никто уже не мог его отстранить. Королева стала искать его дружбы скорее из нужды, чем из искренней симпатии; чтобы укрепить собственную власть, она отдала в руки своего единокровного брата все, чего он желал, подпитывала его неутолимую жажду богатства и власти. И теперь руки Меррея – к счастью для Марии Стюарт – действительно надежны, они умеют удерживать и умеют уступать. Будучи прирожденным государственным деятелем, Меррей проявил умение найти золотую середину: он протестант, но при этом не иконоборец, патриот Шотландии и при этом пользуется благосклонностью Елизаветы, крепко дружен с лордами и при этом умеет в нужный момент показать им кулак – в целом перед нами холодный, бездушный и расчетливый человек, которого не ослепляет блеск власти и удовлетворяет исключительно она сама. Столь необыкновенный человек – невероятно удачное приобретение для Марии Стюарт до тех пор, пока он на ее стороне. И вместе с тем – невероятная опасность, как только пойдет против нее. Даже насквозь эгоистичный Меррей, будучи связан с ней кровным родством, понимает, что в его интересах держать при власти именно ее, поскольку, окажись на ее месте любой из клана Гамильтонов или Гордонов, – и он ни за что не даст ему столько неограниченной власти и свободы в правлении; поэтому он с удовольствием отдает ей представительские функции, без зависти наблюдает за тем, как в торжественные моменты ей подносят скипетр и корону, – прекрасно понимая, что истинная власть сосредоточена в его руках. Но в тот миг, когда она попытается править самостоятельно или ослабить его авторитет, схлестнутся гордость одного Стюарта с гордостью другого. Ведь нет вражды страшнее, чем если подобное, сталкиваясь, борется с подобным, с равными мотивами и равной силой.

Да и Мейтленд из Летингтона, второй человек при дворе, государственный секретарь Марии Стюарт, тоже протестант. Но поначалу он становится на ее сторону. Мейтленд, будучи человеком тонким, гибким и образованным – «flower of wits»[25], как называла его Елизавета, – в отличие от Меррея любит власть без чувства собственничества и гордости. Его, как дипломата, радует лишь запутанная и запутывающая игра политиканства и интриг, искусство комбинаций; для него дело не в принципах, не в религии и отчизне, не в королеве и королевстве, а исключительно в виртуозном искусстве участвовать во всем и по собственному желанию связывать или развязывать узелки нитей. Он испытывает странную личную привязанность по отношению к Марии Стюарт – одна из четырех Марий, Мария Флеминг, станет его супругой, – но при этом не верен и не неверен ей по-настоящему. Он будет служить ей до тех пор, пока ей будет сопутствовать успех, и оставит ее в час опасности; именно по нему, яркому флюгеру, она будет видеть, попутный или противный дует ветер. Ведь он, как истинный политик, будет служить не ей, королеве, подруге, а исключительно ее удаче.

Итак, ни по правую руку, ни по левую, ни в городе, ни в собственном доме – дурной знак! – Марии Стюарт не удалось найти по прибытии надежного друга. Однако, как бы там ни было, с Мерреем и Мейтлендом можно править и договариваться – зато с самого первого мгновения ей непримиримо, неумолимо, с суровой и убийственной серьезностью противостоит самый могущественный человек из простонародья: Джон Нокс, народный проповедник Эдинбурга, организатор и глава шотландской протестантской церкви, мастер религиозной демагогии. И с ним завязывается борьба за бытие и небытие, не на жизнь, а на смерть.

Ибо кальвинизм Джона Нокса – это не просто реформаторское обновление церкви, а закоснелый церковно-государственный строй и, таким образом, в некотором роде превосходная степень протестантизма. Он ведет себя властно, словно повелитель, фанатично требуя рабского подчинения своим теократическим заповедям даже от короля. С англиканской, лютеранской, с какой-то другой, более мягкой формой Реформации Мария Стюарт, будучи по природе своей человеком мягким и уступчивым, наверняка смогла бы поладить. Но диктатура кальвинизма с самого начала исключает любую возможность для достижения взаимопонимания с истинным властителем, и даже Елизавета, использующая Нокса в политических целях, создавая тем самым трудности для своей соперницы, из-за его невыносимой самонадеянности испытывает к нему личную неприязнь. Как же сильно должно раздражать это мрачное рвение гуманную Марию Стюарт, принявшую идеи гуманизма! Для ее жизнерадостного и сластолюбивого характера, музыкального дарования нет ничего более непостижимого, нежели суровая строгость, враждебность к проявлениям жизнелюбия и иконоборческая ненависть к искусству, ненависть к радости со стороны этого женевского учения; нет ничего невыносимее, чем высокомерное упрямство, запрещающее смех и считающее красоту преступлением, жаждущее разрушить все, что ей дорого, – веселые формы этикета, музыки, поэзии и танцев, и принимающее здесь, в этом и без того мрачном мире, еще более мрачные формы.

И вот этот твердокаменный, ветхозаветный характер и проповедует в Эдинбурге идеи протестантской церкви. Джон Нокс – самый твердолобый, фанатичный, безжалостный из всех основателей церкви, стократ превосходящий своего учителя Кальвина по неумолимости и нетерпимости. Изначально он был мелким католическим священником низкого ранга, а затем со всей яростью и нетерпимостью своего несговорчивого характера посвятил себя Реформации, став учеником Джорджа Уишарта, которого мать Марии Стюарт велела сжечь заживо как еретика. И это пламя, в котором погиб его учитель, продолжало гореть в его душе. Когда он был одним из предводителей восстания против регентши, его захватили в плен французские вспомогательные отряды и отправили на галеры во Францию. И там, в цепях, он просидел довольно долго, но вскоре его воля стала тверже железа. Когда его отпустили на свободу, он бежал к Кальвину; там он постиг силу красноречия и научился безжалостной пуританской ненависти ко всему светлому и эллинскому, а стоило ему вернуться в Шотландию, как всего за несколько лет он, благодаря гению своей жесткости, подчинил Реформации лордов и народ.

Возможно, Джон Нокс – это самый настоящий религиозный фанатик, которого знала история, он тверже Лютера, душу которого еще иногда трогала внутренняя жизнерадостность, строже Савонаролы, ибо ему не присущи блеск и мистическое озарение проповеди. Будучи совершенно искренним в своей прямолинейности, из-за этой жуткой зашоренности он становится одним из тех узколобых и суровых людей, для которых правдива лишь одна правда, добродетельна лишь одна добродетель и христианским осталось лишь собственное христианство. Тот, кто не с ним, считается преступником, кто хоть на йоту отступит от его требований – приспешником сатаны. Нокс обладает мрачной мужественностью одержимого собой человека, ограниченного страстью человека, легко приходящего в экстаз, от которого за милю несет гордостью уверенного в собственной правоте: в его суровости тлеет опасная радость от собственной твердости, в его нетерпимости – мрачное удовольствие от собственной непогрешимости. С густой бородой стоит он, шотландский Иегова, по воскресеньям на кафедре собора Святого Эгидия и обрушивает свою ненависть и проклятия на всех, кто не слушает его проповедь; «kill joy», убийца радости, мрачно поносит «порождение дьявола» беспечных, беззаботных, служащих Господу не строго по букве закона и его личной точке зрения. Ибо этому старому фанатику неведома иная радость, нежели триумф собственной правоты, для него не существует иной справедливости, кроме победы его дела. Он совершенно наивным образом приходит в восторг, если удается устранить или унизить какого-то католика или другого противника; и если рука убийцы убирает с дороги врага протестантской церкви, то, конечно же, сам Господь Бог желал этого похвального деяния и способствовал ему. Нокс затянул с кафедры ликующие псалмы, когда у несчастного мальчика, Франциска II, супруга Марии Стюарт, прорвался гной из уха, «не желавшего слушать голос Господень», а когда Мария де Гиз, мать Марии Стюарт, умирала, он начал свою проповедь такими восторженными словами: «Да избавит нас Господь в своей великой милости поскорее и от остальных, кто Валуа по крови. Аминь! Аминь!» В его речи, угрожающе хлесткой, словно розги, не чувствуется ни капли мягкости и божественной милости евангелий; лишь мстительный бог – его бог, ревнивый и неумолимый, и в его собственной Библии существует только Ветхий Завет, кровожадный и варварски строгий. О Моаве, Амалеке и других врагах народа Израилева, которых следовало искоренить огнем и мечом, заводит он свою проповедь, все так же угрожающе и неумолимо переходит на врагов истинной – то есть его собственной – веры. И когда он бичует суровыми словами библейскую королеву Иезавель, слушающие его прекрасно понимают, какую королеву имеет он в виду на самом деле. Подобно грозе, мрачной в своем великолепии, затмевающей ясное небо и вгоняющей в вечный страх душу вспышками молний и раскатами грома, кальвинизм заполонил шотландскую землю, и напряжение готово разрядиться в любой момент.

С таким непоколебимым и неподкупным человеком, который хочет командовать и принимает только покорную верность, не найти компромиссов; любые попытки договориться с ним и завоевать его расположение встречают лишь насмешки и делают его еще более требовательным. Об этот каменный валун самодовольного упрямства разбиваются все попытки прийти к взаимопониманию. Те, кто делает вид, будто они сражаются за Бога, – люди, менее всех живущие в ладу с собой; ведь им кажется, будто они слышат божественное послание, и при этом они глухи ко всему человеческому. Мария Стюарт и недели еще не провела в стране, но уже успела прочувствовать на себе присутствие этого мрачного фанатика. Не успев еще взойти на престол, она не только стала порукой для полной свободы вероисповедания своих подданных, что при ее толерантном темпераменте вряд ли представляло жертву, но и ознакомилась с законом, согласно которому в Шотландии было запрещено прилюдное отправление мессы, – неприятная уступка приверженцам Джона Нокса, коему, по его словам, «было бы предпочтительнее увидеть, что в Шотландии высадились десять тысяч врагов, нежели знать, что была прочитана хоть одна месса». Но, конечно же, верующая католичка, племянница Гизов, оставила за собой право беспрепятственно отправлять свою веру в домашней часовне, и парламент согласился на это требование без колебаний. Однако же едва она успела собраться на католическое богослужение в первое воскресенье, в своем собственном доме, в Холирудской часовне, как к самым дверям подкатила науськанная толпа; у пономаря, намеревавшегося отнести к алтарю освященные свечи, их отняли и поломали. Все нараставшее ворчание толпы требовало устранить, а то и вовсе убить «священника, служащего божкам», крики против «сатанинской службы» становились все более и более настойчивыми, в любую секунду мог начаться штурм церкви в собственном доме королевы. К счастью, лорд Меррей, хоть и сам был приверженцем протестантской церкви, вышел к фанатичной толпе и закрыл собой вход. После торопливо завершенного богослужения он отвел напуганного священника в целости и сохранности в свои покои; открытое противостояние было предотвращено, авторитет королевы удержан, хоть и с трудом. Но веселые празднества в честь ее прибытия, «joyousities»[26], как мрачно насмехается над ними Нокс, к вящей радости последнего, грубо нарушены: романтично настроенная королева впервые ощущает сопротивление действительности в своей собственной стране. На это оскорбление Мария Стюарт ответила вспышкой гнева. Приглушенное ожесточение выплеснулось в виде слез и резких слов, что снова высвечивает ее пока что не до конца прояснившийся характер. Эта молодая, с ранней юности избалованная судьбой женщина в глубине души нежна, уступчива и обходительна; начиная с первых лиц придворной знати и до последних камеристок и горничных, все хвалят ее приветливый, негорделивый и сердечный нрав. Она умеет расположить к себе всех, поскольку не настаивает на своем высоком происхождении перед всем и каждым, а благодаря естественной мягкости дает возможность забыть о своем высоком положении. Вот только в основе этой щедрой сердечности лежит сильная уверенность в себе, невидимая до тех пор, пока никто на нее не посягает, но прорывающаяся со страстью наружу всякий раз, как только кто-то осмеливается возразить или восстать против нее. Эта поразительная женщина часто умела прощать личные обиды, но никогда – нарушения ее права как королевы.

Поэтому она не собиралась ни мгновения терпеть это первое оскорбление. Подобную дерзость следует душить на корню. И она знает, с кем это связано, помнит об этом бородаче из еретической церкви, который настраивает народ против ее веры и который погнал эту толпу в ее дом. Королева тут же принимает решение как следует проучить его. Ибо Мария Стюарт, с детства привыкшая к королевскому всевластию во Франции, к повиновению, выросшая с чувством божественной милости, не может представить себе, чтобы подданный, кто-то из граждан, ей возражал. Она готова ко всему, кроме того, чтобы кто-то осмеливался открыто и, более того, невежливо возражать ей. Зато Джон Нокс готов на это, причем готов с радостью. «Почему меня должно пугать красивое лицо благородной дамы, если я смотрел в глаза столь многим разъяренным мужам и ни разу не испытал неподобающего испуга?» Он с восторгом мчится во дворец, ибо для фанатика истинная радость в одних лишь сражениях – сражениях, как он считает, во имя Господа. Если Господь даровал королеве корону, то своим священникам и посланникам – огненное слово. Для Джона Нокса священнослужитель протестантской церкви, как заступник божественного права, стоит выше короля. Его задача – защищать Царство Божие на земле, он должен без колебаний и жалости стегать непокорных, как поступал во время оно Самуил и библейские судьи. Так и произошла эта сцена, как в Ветхом Завете, где столкнулись лоб в лоб королевская гордость и высокомерие священника; не женщина и мужчина борются здесь за главенство, нет, в ожесточенном бою встретились две древние идеи, встретились в тысячный или даже десятитысячный раз. Мария Стюарт пыталась проявить мягкость. Хотела достичь взаимопонимания, скрывая собственное огорчение, ибо для нее важнее всего мир в стране; начала беседу вежливо. Однако Джон Нокс исполнен решимости грубить и показать этой «idolatress»[27], что он ни на дюйм не склонится перед власть имущими этого мира. Молчаливый и мрачный, не обвиняемый, но обвинитель, он выслушал королеву, в то время как она упрекала его из-за книги «The first blast of trumpet against the monstrous regiment of women»[28], в которой он отрицал право женщин на корону. Но тот же самый Нокс, униженно извинявшийся впоследствии за ту же самую книгу перед протестанткой Елизаветой, перед лицом «папистки», правительницы собственной страны, стоял на своем, прибегая к помощи весьма двусмысленных слов. Постепенно разговор оживился. Мария Стюарт спросила у Нокса прямо в лицо, должны ли подданные повиноваться своему правителю. Однако вместо того чтобы ответить «само собой», как предполагала Мария Стюарт, этот ловкий тактик тут же завел притчу о послушании: если бы отец лишился рассудка и захотел убить своих детей, дети имели бы право связать ему руку и отнять у него меч. Если князья преследуют детей Божьих, те имеют право сопротивляться. В этой оговорке королева тут же усмотрела протест теократа против ее права как правительницы. «То есть, – поинтересовалась она, – мои подданные должны подчиняться вам, а не мне? То есть это я у вас в подчинении, а не вы у меня?» Да, именно так и думал Нокс, но в присутствии Меррея поостерегся ответить утвердительно. «Нет, – уклончиво произнес он, – оба они, и князь, и его подданные, должны подчиняться Богу. Короли должны быть кормильцами церкви, а королевы – кормилицами».

«Но я хочу кормить отнюдь не вашу церковь, – ответила королева, раздосадованная его двусмысленными словами. – Я хочу поддерживать римско-католическую церковь, которую считаю церковью Божьей».

Вот наконец и нашла коса на камень. С этого момента между верующей католичкой и фанатиком-протестантом не может быть взаимопонимания. Забыв о вежливости, Нокс обругал римско-католическую церковь шлюхой, недостойной быть невестой Господа. А поскольку королева тут же запретила ему использовать подобные слова, ибо они оскорбляют ее совесть, тот с вызовом ответил: «Совесть требует знания», – и заявил, что опасается обнаружить в королеве недостаток истинного знания. Вместо примирения первый разговор лишь сильнее выявил противоречия. Теперь Нокс понял, что «сатана силен» и что нечего и надеяться на то, что юная правительница проявит покорность. «В столкновении с нею я встретил решимость, какой мне в подобном возрасте видеть еще не доводилось. С тех пор двор закрыт для меня, а я – для него», – с горечью пишет он. С другой стороны, молодая женщина впервые за все время ощутила границы своей королевской власти. Нокс вышел из комнаты с гордо поднятой головой, донельзя довольный собой и гордый тем, что не покорился королеве, а озадаченная Мария Стюарт осталась и, осознав собственное бессилие, разразилась горючими слезами. Однако они будут не последними: совсем скоро она узнает, что мало наследовать власть по крови, ее необходимо снова и снова завоевывать в борьбе и унижениях.