Марк Твен

Глава I. Общественная и литературная жизнь США второй половины 70-х и 80-х годов

Историческое развитие Америки совсем не похоже на идиллию «американской общественной гармонии», созданную буржуазными идеологами. На протяжении всей американской истории в стране никогда не прекращалась ожесточенная классовая борьба. Наоборот, с течением времени она углублялась и обострялась. Однако некоторые уступки, на которые вынуждена была пойти буржуазия Севера после Гражданской войны (отмена закона о запрещении стачек, уменьшение рабочего дня, возможность покупать земли по сравнительно дешевым ценам), вселяли надежды на наступление длительного периода «процветания» и «благоденствия».

Иллюзиями об особых путях американского развития были заражены широкие круги народа. Стойкость этих иллюзий объясняется специфически американскими условиями экономической жизни США: наличием незанятых свободных земель в стране — источника, который был окончательно исчерпан в 90-х годах XIX века.

В. И. Ленин придает этому обстоятельству большое значение: запас свободных земель в США способствует в XIX веке высокому развитию капитализма и, с другой стороны, «служит в Америке прикрытием процесса экспроприации мелких земледельцев»[183].

Буржуазные идеологи создавали и укрепляли в сознании рядовых американцев миф о «свободной», «демократической» Америке, экспортировали эти идеи за океан, сбивая с толку сотни тысяч доверчивых иммигрантов. Свободные земли Запада, куда уходили рабочие и разоренные фермеры восточных штатов, превращались в своеобразную отдушину, которая уменьшала протест трудящихся масс.

Проблема положения негров в стране по-прежнему оставалась злободневно жгучей.

В. И. Ленин дал уничтожающую характеристику предательскому поведению американской буржуазии по отношению к неграм.

«Освободив» негров, — пишет В. И. Ленин, — она постаралась на почве «свободного» и республикански-демократического капитализма восстановить все возможное, сделать все возможное и невозможное для самого бесстыдного и подлого угнетения негров»[184].

В 1872 году политические заправилы Севера амнистировали главарей военного мятежа южан (конфедератов). Во время выборов президента США в 1876 году состоялся сговор между партией демократов (партия прежних рабовладельцев) и партией республиканцев (партия капиталистов Севера), в силу которого промышленные магнаты Севера соглашались отозвать федеральные войска с Юга и закончить «эру реконструкции» Юга. Этим компромиссом — позорной сделкой Хейза-Тильдена — узаконилось фактическое положение рабства для негров на Юге, где они составляли более 70 % всего населения. В 1877 году войска северян по приказу президента Хейза были отозваны из южных штатов, негры-пеоны были отданы во власть южан-плантаторов.

«С тех пор экономическая эксплуатация негров, их бесправие, изоляция и варварские суды Линча стали позором всего цивилизованного мира. Реакция восторжествовала над революцией, начавшейся в 1861 году», — пишет У. З. Фостер[185].

Такую же оценку сговору Хейза-Тильдена дают и другие авторы в современной американской коммунистической прессе[186].

Усиление и рост реакционных тенденций на Юге сказались в 70-х годах в организации обширной сети легальных и тайных обществ по борьбе с «африканизацией» Америки; наибольшую наглость и активность проявляли куклуксклановцы.

В 1874 году негры фактически были вытеснены из парламента с помощью различного рода ограничений их избирательных прав. Неграм запрещали хорошо оплачиваемую работу в промышленности, на железнодорожном транспорте.

В американском законодательстве появились законы о бродяжничестве, законы о бедных, о нарушении контрактов- так называемые «черные кодексы», обрушивавшиеся в первую очередь на негров. «Черные кодексы» фактически устанавливали принудительный труд, прикрыв закабаление лицемерными фразами о «свободе». По этим законам, негритянские дети принудительно превращались в слуг белых; официально это называлось «подготовкой к свободной жизни». Если взрослый негр оказывался без работы, он попадал в тюрьму «за бродяжничество», или его насильно отправляли на самую тяжелую работу. Предпринимателям и плантаторам предоставлялось законное право применять телесные наказания для негров.

Даже в «свободные» контракты между негром и белым нанимателем вставлялись пункты, согласно которым хозяину давалось право запирать работника на ночь и в любое другое время, «когда он найдет нужным». Неграмотные негры часто ставили крест, не зная, под чем они подписываются. Система быстро растущих долгов закабаляла негра. Во многих штатах Юга специальные законы запрещали уход негра от хозяина до выплаты долга. Ростовщические проценты и подложные счета делали кабалу вечной.

«Замкнутость, заскорузлость, отсутствие свежего воздуха, какая-то тюрьма для «освобожденных» негров — вот что такое американский юг»[187], — определял В. И. Ленин положение, сложившееся в южных штатах США.

Представители союзного правительства молчаливо отдавали негров во власть южных плантаторов: экономические выгоды, получаемые промышленниками Севера от эксплуатации негров Юга, делали их «трусливыми» и «слепыми». Южные газеты с удовольствием констатировали, что президенты США — Гаррисон, Кливленд, совершая традиционные поездки по стране, «не решались» посетить штаты «основного» Юга, объезжали их стороной.

Победы контрреволюционных сил вызывали яростный протест в стране. Отпор реакционерам давали не только негры. Волна протеста захватывала рабочие организации, фермерские союзы; в борьбу вовлекалась интеллигенция — писатели, журналисты, священники. В литературе возрождались аболиционистские традиции; протест против рабства с огромной силой зазвучал в произведениях Марка Твена 70-80-х годов.

В ряде штатов развернулась упорная борьба против «черных кодексов». Но стоило только добиться отмены одного реакционного закона и признать его противоречащим конституции США, как на смену ему вводился другой, еще более реакционный. Суды и полиция, подкупленные промышленниками и плантаторами, услужливо применяли новый закон, делая жизнь негров еще более тяжелой.

Рост численности пролетариата, разорение мелких и средних фермеров, обнищание народа в целом, политическое бесправие обусловили резкое нарастание недовольства масс трудящихся, усиление классовой борьбы в США 70-80-х годов.

К. Маркс писал в 1881 году, что в Соединенных Штатах «порабощение рабочего класса развилось быстрее и в более циничной форме, чем в какой-либо иной стране»[188].

В 70-х и в начале 80-х годов во многих отраслях промышленности рабочий день длился 12 часов; нередким явлением был и 17-часовой рабочий день.

Финансовый крах 1873 года разорил тысячи мелких собственников, обесценил имущества на 300 миллионов долларов. Это было ужасным бедствием, тяжесть которого несли малоимущие слои населения. Глубокий экономический кризис, длившийся с 1873 по 1879 год, выбросил на улицу три миллиона американских, рабочих. Если принять во внимание, что население США равнялось 40 миллионам, то три миллиона безработных с их семьями составляли почти четверть населения.

В середине XIX века в американский рабочий класс стали проникать идеи социализма. После разгрома революционного движения 1848 года в Европе в Америку эмигрировали европейские революционеры, оказавшие большое влияние на развитие американского рабочего движения. Влияние европейской революционной мысли становится еще более ощутимым после Парижской коммуны, когда часть французских коммунаров эмигрировала в Америку. Но, хотя уже в 1869 году была создана рабочая организация «Благородный и священный орден рыцарей труда», включавшая в свои ряды и негров, сколько-нибудь организованные формы борьба рабочих США начинает принимать только в конце 70-х годов. «Рыцари труда» была вначале тайной организацией и лишь в 1878 году стала легальной.

Стихийно возникавшие стачки и забастовки носили характер упорной, затяжной борьбы, в процессе которой рождались организационные формы и вырисовывались требования рабочих. Оценивая рабочее движение периода после Гражданской войны (70-80-е годы), У. Фостер пишет: «Временами эта борьба за экономические требования по своей напряженности приближалась к гражданской войне»[189].

В 1874–1875 годы свыше шести месяцев бастовали шахтеры антрацитовых копей Пенсильвании («Долгая стачка»), во многих районах вели ожесточенные бои текстильщики. На эти выступления буржуазия ответила кровавым террором. «Долгая стачка» закончилась казнью десяти ее руководителей; семнадцать стачечников были приговорены к длительным срокам тюремного заключения.

Ответом на это злодеяние была мощная волна стачек и забастовок в июле и августе 1877 года, прокатившаяся по всей стране. Началась первая общенациональная забастовка железнодорожников, охватившая все линии железных дорог от побережья Тихого до побережья Атлантического океана. Свыше пятидесяти человек погибло в схватках с полицией и правительственными войсками, которые расстреливали стачечников Балтиморы, Питтсбурга и других городов. Семнадцать штатов Америки были объявлены на военном положении. Против стотысячной армии бастующих рабочих были выставлены правительственные войска, полиция и добровольцы из буржуазии. Произошли ожесточенные схватки в Питтсбурге, Филадельфии, Чикаго, Сент-Луисе, Ридинге. Разразилась настоящая гражданская война между рабочими и промышленниками. В Питтсбурге, Чикаго, Филадельфии, Ридинге власть в городе переходила из рук в руки, а в Сент-Луисе (на юге!) рабочие довольно долго удерживали ее в своих руках. В Пенсильвании рабочие-железнодорожники успешно громили правительственные войска. Президент Хейз (организатор сговора с южными плантаторами, предатель интересов негритянского народа) отдал приказ привести в боевую готовность все вооруженные силы, страны; спешно отозвал из дальнего плаванья северо — атлантическую эскадру, два броненосца; специальным) приказом вызвал генерала Шеридана, усмирявшего индейцев; войска Шеридана были введены в промышленный Чикаго.

Восстания рабочих были повсеместно зверски подавлены. Однако в 1878–1880 годах снова возникли забастовки рабочих-текстильщиков в Петерсоне, Пассе, Клинтоне, Фолл-Ривере. Последняя забастовка была одной из крупнейших в истории рабочего движения в Америке. Забастовки протекали в условиях возросшей солидарности рабочих под лозунгом: «В единении сила!» Но рабочие не добились ничего, кроме мелких экономических уступок: увеличения заработной платы, введения обеденного перерыва и т. д. Рабочая организация «Рыцари труда» в 1877 году руководила крупной забастовкой железнодорожных рабочих. Классики марксизма-ленинизма, отмечая рост рабочего движения в США, вместе с тем указывали на его неразвитость и недостатки. Энгельс считал, например, что «Рыцари труда» представляли в Новой Англии и на Западе «действительную силу», но у них были «путаные принципы и смехотворная организация»[190] В 1876 году зародилась Социалистическая рабочая партия, возглавленная Зорге. Хотя у Зорге и были ошибки сектантского характера, СРП много сделала для консолидации сил американского пролетариата. В 1881 году возникла Американская федерация труда, впоследствии ставшая реформистской.

Ф. Энгельс и В. И. Ленин отмечают наблюдавшееся иногда в США «полное подчинение пролетариата буржуазной политике»[191], но в то же время они признают политическую активность американского рабочего класса. Так, Ф. Энгельс пишет, что рабочие организации, действовавшие в 1886–1887 годах, ставили себе «задачей завоевать Капитолий и Белый дом»[192], и хотя в среде рабочих не было единодушия в вопросе о том, что делать с политической властью, но они стремились к ее захвату; вследствие этого, — отмечает Ф. Энгельс, — развитие сознания рабочих шло гигантскими шагами; тот путь, который занял в Европе два века, пролетариат США совершил в десять месяцев. Но слабость рабочих организаций, распыленность сил, отсутствие единой политической платформы, текучесть рабочего класса — все это мешало победам американского пролетариата. Буржуазное правительство беспощадно подавляло всякие «волнения».

Американские фермеры, которые «развили, — по словам В. И. Ленина, — все производительные силы страны», также вынуждены вести ожесточенную борьбу за свои элементарные жизненные права. Борьба фермеров с правительством и американской плутократией разгорелась вокруг денежной реформы, невыгодной беднякам. После Гражданской войны остался огромный для того времени национальный долг в 2700 миллионов долларов. Шло резкое падение стоимости бумажных денег. Буржуазия требовала твердого курса, — в ее интересах необходим был переход к устойчивой валюте. Правительство, идя навстречу крупным промышленникам и финансистам, объявило в 1875 году закон о переходе к золотому денежному обращению. Это вызвало возмущение народа, на чью спину перекладывались все тяготы этой финансовой меры. В 1875 году образовалась партия «гринбеков»[193], которая состояла из мелких и средних фермеров, рабочих, мелкой городской буржуазии. На выборах 1878 года она собрала миллион голосов. Партия требовала сохранения бумажных денег, выступала против передачи государственных земель монополиям, компаниям и банкам, против чеканки золотой и серебряной монеты не правительством, а частными банками, настаивала на снижении железнодорожного тарифа, на восьмичасовом рабочем дне, на запрещении детского труда и т. п. Вся эта программа нашла столь широкий отклик в народе, что правящая республиканская партия, с трудом удержавшая своего кандидата на посту президента, вынуждена была пойти на уступки и сохранить в обращении бумажные деньги. Но это не остановило все растущего обнищания масс.

Экономический кризис 1883–1884 годов был толчком к возникновению новой волны рабочего и фермерского движения. В 1880 году в конгрессе был внесен на рассмотрение билль о передаче государственных земель скотоводческим «королям» Запада. Начался пересмотр конституции штатов с целью увеличения прав представителей исполнительной власти, были урезаны и без того ничтожные права негров и т. п.

С середины 80-х годов рабочее движение в Америке начинает приобретать невиданный до того времени размах. В 1885 году в стране поднялась новая волна забастовок: американские пролетарии, работавшие по 14–18 часов в день, боролись за восьмичасовой рабочий день. Рабочие железных дорог одержали крупную победу над капиталистом Гулдом. Первомайские стачки 1886 года приняли в ряде мест характер вооруженных столкновений рабочих и полиции. На заводах сельскохозяйственных машин Мак-Кормика в Чикаго вспыхнула забастовка. В результате провокации пять человек организаторов забастовки были приговорены к смерти властями штата и повешены на площади Хеймаркет.

«…Демократическая буржуазная республика есть не что иное, как машина для подавления рабочего класса буржуазией»[194], — писал позже В. И. Ленин.

Рабочие Нью-Йорка, ряда других городов, юго-западных железных дорог ответили на террор усилением борьбы. Забастовочное движение ширилось по всей стране и приняло массовый характер.

Оценивая события 1886 года, Энгельс писал спустя год: «…Никто не мог тогда предвидеть, что в такой короткий срок движение разразится с такой непреодолимой силой, распространится с быстротой степного пожара и потрясет американское общество до самых его оснований»[195].

Рабочий класс Америки развернул бои в национальном масштабе, объявив всеобщую забастовку. Результаты оказались весьма ощутимыми для правящей верхушки. Был нанесен сильный удар реакционной теории об «исключительности» путей американского развития, либеральным сказкам о том, что в Америке «рай для рабочего» и что там якобы нет места социализму.

Американские рабочие впервые выступили как класс и повели за собою массы (особенно на выборах в Нью-Йорке в 1887 году).

Энгельс писал: «Вступление массы коренного рабочего населения Америки в движение я считаю одним из самых значительных событий 1886 г.»[196].

Всеобщая первомайская забастовка 1886 года, в результате которой в некоторых штатах Америки был завоеван восьмичасовой рабочий день, имела огромный резонанс в мировом рабочем движении. По постановлению конгресса II Интернационала в 1889 году 1 мая стало международным днем боевого смотра сил трудящихся.

По-прежнему господствующей литературой в США была буржуазная; но не следует представлять ее, однако, как нечто однородное.

Многие буржуазные писатели, оставаясь в кругу привычных для них идеологических представлений, тем не менее отражали тяготение народа к более справедливому социальному устройству.

Признанными авторитетами оставались Эмерсон и Лонгфелло (умерли они в один и тот же год-1882). Философские афоризмы Эмерсона стали хрестоматийными, газеты называли его «лучшим и величайшим американцем», подчеркивая апологию буржуазного правопорядка в крылатых выражениях Эмерсона: «зло есть временное отсутствие добра», «почетная роль богатых людей во всяком обществе имеет смысл и правомерность» и т. д. Но позиции Эмерсона были сложны и противоречивы. Позорный сговор 1877 года вызвал у Эмерсона резкое неодобрение. Четверть века тому назад он высказал свое презрение Дэниелу Уэбстеру, переметнувшемуся в 50-х годах в лагерь рабовладельцев («слово «свобода» в устах господина Уэбстера звучит как «любовь» в устах проститутки»), тому самому Уэбстеру, которого заклеймил Уитмен в «Кровавых деньгах» и высмеял Марк Твен в «Прыгающей лягушке». Еще тогда Эмерсон отвергал идею компромисса с плантаторами Юга как «позор», в знак протеста против соглашателей встретился с Джоном Брауном накануне вооруженного восстания Брауна (1857). В конце 70-х годов позиции Эмерсона в этом отношении оказались неизменными: не без его участия оживилась деятельность последователей Торо, непримиримо относившегося к рабству и эксплуатации; появился «Журнал Торо», издаваемый Брандфордом Торреем. В литературе стали возрождаться аболиционистские традиции.

Последнее было прямым выражением протеста демократических сил в стране против реакционной и предательской политики буржуазии Севера.

Лонгфелло, чьи сборники стихов наряду с библией были обязательными в каждой буржуазной семье, в последние десятилетия своей жизни был поглощен переводческой деятельностью; в своих стихах он обращался к далекому античному прошлому («Маска Пандоры», 1875), проповедовал философское спокойствие («Поэмы», 1878), писал драмы на христианские сюжеты. В своем позднем творчестве Лонгфелло не выходил за рамки буржуазной идеологии.

Джона Уиттьера лишала широты взглядов присущая ему религиозность.

Был еще жив и романтик Мельвиль, расцвет творчества которого находился в прошлом (50-е годы). Мельвиль, столь содержательный в прозе, был менее выразителен в поэзии, к которой он обратился в последние десятилетия своей жизни (умер Мельвиль в 1891 году). Проникнутое ненавистью к «цивилизованной» Америке, его творчество, в котором романтизация жизни дикарей дана как противовес к уродствам буржуазной жизни, в 80-х годах получило особую тональность, вызванную характерными явлениями общественно-экономической жизни США. Мельвиль всегда был врагом рабовладельцев, и теперь он справедливо считал, что эксплуатация рабочих на производстве — новая форма рабства, еще более ужасная, чем прежняя система рабовладения. Отголоски этих взглядов звучат у Мельвиля в стихах 1888 года. Увлечение идеалистической философией и отчасти мистицизмом толкали Мельвиля к мрачному пессимизму и пассивности. Констатация противоречий американской жизни не рождала в позднем творчестве Мельвиля образов бунтарей и мстителей, столь характерных для его ранних романов. Последняя повесть Мельвиля «Билли Бэд», изданная лишь в 1924 году, рисует юношу Бэда как жертву коварности, жестокости и неотмщенной несправедливости.

Европейская литература продолжала в 80-х годах оказывать большое воздействие на развитие американской литературы.

Это было время огромной популярности русского романа в США. Интерес к русской классической литературе появился еще в годы Гражданской войны и был связан с ростом симпатий к России, которая поддержала американское союзное правительство и политику Линкольна в самый критический момент — в период отпадения южных рабовладельческих штатов и начала военных действий.

До Гражданской войны американские читатели имели очень слабые представления о России и русской жизни.

В период Гражданской войны в журнале «Атлантический ежемесячник» появились статьи об уничтожении крепостной зависимости в России, отмечено было пребывание Бакунина в Сан-Франциско (1861). Оливер Холмс написал в 1866 году прочувствованную поэму «Америка — России», которая заканчивается выражением благодарности «русским братьям» за поддержку в годы Гражданской войны («Нации любовь в улыбках и слезах мы несем за океан»). Газеты твердили о «гуманизме русской натуры», писатели восторгались «необъятной ширью» русского романа. В 1867 году был переведен и опубликован в США роман Тургенева «Отцы и дети»[197].

В 70-х годах американские журналы рассуждали не только о достоинствах романа Тургенева, но и о произведениях Салтыкова-Щедрина, писали о Грибоедове, Гоголе, Гончарове, спорили по поводу «обломовщины». Было много высказываний о том, что русский роман «есть жизнь и реальность», что романы Тургенева отражают «социальное развитие и политические события», что их создатель — «величайший романист, творящий ради свободы»[198].

С течением лет интерес к русской литературе возрастал и углублялся. Гоуэлс очень много сделал для популяризации в США произведений Тургенева[199] и Л. Толстого и способствовал зарождению настоящего культа русских романистов в 70-80-х годах. В одном из писем 1877 года Гоуэлс заявил, что человек, который «дал форму романа будущего», — Тургенев.

В литературных журналах того времени, особенно в «Атлантическом ежемесячнике», появилось много теоретических статей о творчестве новых романистов России, Норвегии, Англии, Германии. В них говорилось о художественных принципах, тематике русского и французского романа.

Тургенев, Золя, Толстой, Флобер — эти имена не случайно ставились рядом: шли споры о реалистических и натуралистических принципах искусства. Проблема реализма в романе волновала и писателей и читателей. Дискуссии охватывали университеты и клубы. Страстные споры о Л. Толстом (80-е годы)[200] и о судьбах американского романа проникли и на страницы романа Гоуэлса «В мире случайностей». Марк Твен тоже увлекся русскими романистами. В письме к Гоуэлсу в 1887 году он вспоминает Л. Толстого.

Каждый новый роман Гоуэлса, Генри Джеймса вызывал горячие дебаты в широких писательских и читательских кругах. Почти все сходились на одном: реализм должен стать главным художественным методом («выражением») американской литературы. Но дальше начинались расхождения. Прогрессивно настроенных людей не удовлетворяет «реализм» Гоуэлса и Генри Джеймса («розовая вода»); они нападали на экспериментальный роман Золя («литература — не лаборатория») и чаще всего оказывались сторонниками «русского реализма».

Настоящее реалистическое искусство влекло к себе умы и сердца прогрессивных американских писателей, но не получало ни должного художественного выражения в американской литературе, ни теоретического обоснования.

Уровень литературной науки в США был крайне низок. Религиозные домыслы, философский идеализм (и мистицизм) засоряли ее. Так, например, Амос Олкотт — автор сонетов, редактор многих газет, организатор одной из первых в США школ-лабораторий, поборник принципов фурьеризма и противник расистских идей в педагогике[201], человек, близкий к кружку Эмерсона, — выступил в философской школе в Конкорде с лекциями об Эмиле Золя, в которых сравнивал Золя с Христом и тем самым «оборонял» Золя от нападок «миссис Гренди».

Среди литераторов Новой Англии было немало людей, которых интересовали народное искусство негров, индейцев, их быт, история. Большой популярностью пользовались сборники негритянских рассказов Джоэла Чендлера Гарриса. Первый сборник Гарриса «Дядя Римус: его песни и рассказы» появился впервые в 1880–1881 годах. Автор широко использовал народный негритянский фольклор, собрав мифы, сказки, песни негров, которые пелись и рассказывались в негритянских хижинах, у очагов заброшенных плантаций Юга. Некоторые рассказы были очень древнего происхождения и связаны с жизнью негров еще в Южной Африке. Варианты этих преданий встречаются у африканских кафров и готтентотов. Сборники Гарриса стали любимым чтением на Севере и на Юге США. Постепенно «Дядя Римус» превратился в классическую фигуру юмористического рассказчика и сам стал достоянием негритянского фольклора.

Марк Твен высоко ценил поэтическое мастерство Джоэла Гарриса, самого автора считал талантливейшим писателем Юга, был с ним в большой дружбе и долгие годы переписывался. Одно из его писем интересно тем, что в нем раскрывается бережное отношение Марка Твена к поэтическому устному творчеству негритянского народа.

«Две наиболее значительные черты теряются при напечатании, — писал Марк Твен Д. Гаррису 10 августа 1881 года, — таинственный речитатив, то поднимающийся до вопля, то падающий — подобный дуновению ветра и столь легко воспроизводимый одной мимикой рта, и выразительные паузы, многозначительное молчание, столь обаятельные и эффектные к концу рассказа»[202].

У писателей того времени было немало увлечений антинаучными теориями из области френологии, спиритизма, гипнотизма. Все это тоже вливалось в споры о литературе и становилось достоянием самой литературы. Беллами писал фантастические рассказы, в которых с помощью «гальванического месмеризма» люди становятся счастливыми, Генри Джеймс посвятил спиритизму немало страниц в «Профессоре Фарго», Бичер-Стоу и Уиттьер разгадывали «язык» спиритических сеансов, Марк Твен упорно доказывал, что возможна передача мыслей на расстоянии (рассказы «Мысленный телеграф» и др.).

Большую популярность приобретала в США поэзия Теннисона. В 80-е годы сложился настоящий культ Теннисона. Роль его поэзии хорошо охарактеризовал престарелый Уолт Уитмен: любовь к Теннисону, утверждал он, выросла из контраста поэзии этого королевского лауреата — убаюкивающей, манерной, псевдоромантической — с обнаженно грубой борьбой за существование в Америке, стране предпринимательства и голого практицизма.

«Все, самые худшие поэмы Теннисона заучивались наизусть в Соединенных Штатах», — пишет Томас Бир[203].

В американских буржуазных кругах воспринималась не глубина и мудрость стихов поэта, а внешняя красивость, эстетизация прошлого, псевдотрагическая романтизация — с идеями судьбы, рока. Американские эпигоны Теннисона изощрялись в написании огромного количества бессодержательных вычурных стихов, граничивших с пародиями. Ван Уик Брукс говорит, что увлечение поэзией Теннисона и волна «романтизма» в быту породили целое поколение американцев с «романтическими» именами: Дафнис, Ливерис, Грациоза, Сеферетта, Люрелла, Церрилла и т. д.[204]

Юмористические газеты, появившиеся в это время в США («Пэк» — 1877, «Джадж» — 1881, «Лайф» — 1883), собирали обильный урожай с этой «романтизации» жизни, давая на своих страницах многочисленные пародии и карикатуры.

Камерный характер творчества Эмилии Дикинсон (1830–1886) — поэтессы, ведшей весьма странный образ жизни[205], — целиком соответствовал вкусам любителей «романтики». В ее стихах говорится о природе Новой Англии, о саде, деревне, домашнем хозяйстве, смене времен года, о песнях птиц, жужжанье пчел, одиноком доме при дороге, неясных мечтах. Внешний мир в поэтическом творчестве Дикинсон «одомашнивался» и мельчал.

Эмилия Дикинсон, несомненно, обладала поэтическим даром, но сентиментальная вычурность ее стиля в соединении с экстатичностью и мелодраматизмом ограничивали круг ее читателей. Славу Дикинсон создали американские декаденты в конце XIX века.

Показательно, что у Марка Твена есть только одна-единственная запись с упоминанием имени Эмилии Дикинсон. В ней Твен говорит не о поэзии Дикинсон, а о прекрасном саде при ее доме[206].

Далек был Марк Твен и от Генри Джеймса, друга Гоуэлса[207].

Генри Джеймс (1843–1916) был европеизированным американским писателем. Юность свою он провел, обучаясь математике и литературе, в Нью-Йорке, Женеве, Лондоне, Париже, Нью-Порте, Бонне. Литературную деятельность начинал в Бостоне; Гоуэлс «открыл ему двери своего журнала» (1868 год). В 1869 году Джеймс снова пустился в странствования по Европе. Возвратившись на два года в Америку, в 1875 году он окончательно переселился в Европу, жил в Париже, общался с кружком Флобера и Мопассана; с 1876 года поселился в Лондоне.

В молодости Джеймс читал лекции о Бальзаке, заявляя, что Бальзак является «отцом для всех нас», что каждый романист должен стать «историком общества», называл себя «реалистом». Но связей с жизнью родины у Джеймса никогда не было. Он отталкивал американского читателя открытой проповедью космополитизма, все дальше и дальше уходил от живой американской действительности и не только не стал «историком общества», но, как с горечью позже признавался, «не мог бы описать свой родной город». Зато у него выработался особый жанр «международного романа». В своих произведениях он подвергал утонченному психологическому анализу душевные переживания героев из мира международной артистической богемы и аристократии, часто трактовал сексуальные проблемы, соединяя эротическое с мистикой, тяготел к темам смерти и поэтизировал процесс распада и умирания. Эстетическим принципом Джеймса стало «искусство для искусства»; он писал для «избранных» и высказывал неприкрытое презрение к народу.

Генри Джеймс десятки раз — в своих произведениях, в письмах — обвинял свою родину в отсутствии поэтичности. Отгораживая себя от жизни в «башне из слоновой кости», он усиленно занимался «кристаллизацией формы» — вырабатывал рафинированный, доходящий до зауми язык.

Свои взгляды Джеймс изложил в книге о Готорне (1885). В ней он оплевал вообще все американское и продемонстрировал крайнюю степень реакционности. Вот «счет», который он предъявлял американской жизни:

«Признаки развитой цивилизации, которых нет в Америке, можно долго перечислять, пока не подумаешь: да есть ли там хоть что-нибудь? Нет государственности в европейском смысле, и едва ли есть национальный признак. Нет монарха, нет двора, нет подданнических чувств, нет аристократии, нет церкви, нет духовенства, нет армии, нет дипломатов, нет помещиков, нет дворцов, нет наследственных замков, нет майоратов, нет усадеб, нет пасторских домиков, нет коттеджей, крытых соломой, нет развалин, увитых плющом, нет храмов, нет аббатств, нет нормандских часовен, нет университетов, нет закрытых школ для юношества, нет Оксфорда, нет Итона, нет Гарварда, нет литературы, нет романов, нет картин… Если всего этого нет, то не остается ничего».

Это счет эстета-реакционера. Джеймс унижает то, что было завоевано американским народом в войне за независимость и в Гражданской войне 1861–1865 годов, топчет чувства национальной гордости, отказывает американскому народу в праве иметь национальное искусство. По его мнению, ни поэзия, ни литература в США немыслимы, ибо там нет «воздуха» для них: «заокеанская страна» «лишена грации и романтики» (его слова).

Все это не прошло даром для самого Джеймса. Отрыв от родной почвы, изоляция от реальной жизни оказались гибельными для писателя. Чувство заброшенности, одиночества прочно поселилось в душе и произведениях Джеймса. Мысли о родине и о себе — «блудном» ее сыне — постепенно стали идеей, к которой Джеймс возвращался с болезненным упорством (в статье о Тургеневе, в рассказах, в письмах).

В позднем аллегорическом рассказе «Милый угол» Джеймс рассказывает о «человеке без родины» — Спенсере Брайдоне, который после 25-летних бессмысленных странствований возвратился в родной старый дом в Нью-Йорке. Бродя по запущенным комнатам, Брайдон упорно думает об одном и том же: правильно ли он поступил, покинув родину? Может быть, он вел лишь призрачную жизнь, а его другое «я» продолжало жить на родине и достигло успехов? Брайдон находит свое второе «я». Оно стоит, закрыв лицо руками. Когда Брайдон получает возможность видеть таинственное лицо, на него глядит ужас.

Генри Джеймс — ранний представитель американо-европейского декаданса — вызывал интерес лишь в определенных космополитических кругах писателей и артистической богемы Франции, Англии, Америки, Германии, Швеции; за пределы читателей этого круга он не вышел.

Бостон в 70-80-х годах по-прежнему был центром для консерваторов в области литературной критики. У критиков бостонской ориентации в ходу были выспренние фразы: «благородство демократии», «социальная чистота» и проч. Но «благородство демократии» оборачивалось травлей писателей прогрессивного лагеря. Реакционные газеты с неодобрением констатировали растущую популярность Марка Твена, угрожали его многочисленным читателям «отлучением от хорошего вкуса», с укоризной писали, что «находятся люди, которые аплодируют непристойностям Марка Твена».

Луиза Олкотт (1832–1888) — автор стандартизованных буржуазных романов для юношества («Маленькие женщины», «Маленькие женщины, ставшие взрослыми» и др.), отличавшихся приторной слащавостью и надоедливо-ханжеской нравоучительностью, — высмеяла Марка Твена в своей книге «Восьмиюродные братья», представив его как шута публики.

В 70-х годах реакционная буржуазная критика затравила Брет Гарта. В речи «Разнузданность печати», произнесенной в клубе журналистов в Хартфорде в 1873 году, Марк Твен стал на его защиту, с негодованием и язвительностью описывая, как в период славы Брет Гарта «все издатели выбегали в любую погоду за дверь и с обожанием рассматривали в телескопы новую звезду в литературе и, приветствуя, до тех пор махали шляпами, пока не раздирали их в клочья, так что приходилось потом брать шляпы взаймы у приятелей»[208]. А затем «бывшие поклонники» «сбили Брет Гарта с ног и начали его топтать и таскать в грязи, затем вымазали дегтем и вываляли в перьях, превратили в мишень, в которую и поныне летят комья грязи… А ведь он человек весьма одаренный и способен создать великие произведения для нашей литературы»[209].

Защита Марка Твена не спасла Брет Гарта. Растерявшись, впав в нужду, терпя лишения, он утратил веру в свой талант. За девять лет пребывания в Нью-Йорке он написал ряд рассказов и романов, из которых лишь «Габриэль Конрой» (1878) возвышается над уровнем посредственности. «Под тайной опекой», «Крестовый поход на Эксцельсиоре», «Кресси» и другие произведения этого периода оказались в художественном отношении ниже его ранних калифорнийских рассказов.

Убив творческую энергию прогрессивного писателя, американская буржуазия нашла благовидный предлог убрать его с дороги. Брет Гарта «облагодетельствовали»: в 1878 году заслали американским консулом в глухой прусский городок Креффельд, а позже в Глазго, в Англию.

Порвав живую связь со своим народом, перенесенный из родной почвы на чужбину, Брет Гарт окончательно угас как писатель, хотя и продолжал писать еще долгие годы («…я тяну все те же мотивы на моей старой шарманке и подбираю медяки», — писал он с горечью из-за рубежа).

В Америку Брет Гарт больше не возвратился, хорошо понимая истинные причины своего изгнания. «Я люблю свою родину, — писал он, — но она не настолько любит меня, чтобы дать мне приют и позволить зарабатывать на жизнь своим пером».

Бостонская критика затравила многих прогрессивных писателей. К ним относился и талантливый романист Джон де Форест. Смелая реалистическая манера де Фореста при изображении событий Гражданской войны в романе «Мисс Равенал становится сторонницей Севера» (1867) была чужеродной для «бостонцев». Опороченными оказались и два других романа де Фореста: «Честный Джон Вейн» (1876) и «Игра с огнем» (1877), в которых он дал резкую критику продажности американских политических деятелей (в этом отношении де Форест приближается к позициям Марка Твена в «Позолоченном веке»).

Мотивы, по которым де Форесту якобы следовало отказать в читательском внимании, выставлялись самые смехотворные: у писателя много военных проблем[210], а люди «хотят забыть войну», де Форест — писатель для мужчин, а дамы его не читают и т. д.

Де Форест замолчал на долгое время, а когда в 90-х годах заговорил в «романтическом духе», издав роман «Возмущение любовника», то реакционная критика поспешила приписать это себе как победу.

Среди «бостонцев» 70-80-х годов самым активным и преуспевающим был Уильям Гоуэлс (1837–1920), романист, новеллист, поэт и критик, произведения которого буржуазная пресса усиленно рекламировала и выдвигала на первый план.

Гоуэлс в юности был лесорубом, землепашцем, огородником, наборщиком, редактором маленькой провинциальной газеты, затем быстро выдвинулся; бостонские «брамины» стали относиться к нему покровительственно (чего никогда не было в обращении «браминов» с Марком Твеном).

В 50-е годы Гоуэлс был аболиционистом, написал биографию Авраама Линкольна, был им назначен консулом в Венецию, где прожил четыре года и описал свое пребывание в книгах — «Венецианская жизнь» (1866) и «Итальянские путешествия» (1867). По возвращении стал издателем и редактором одного из самых консервативных журналов бостонской ориентации — «Атлантического ежемесячника»[211].

Однако Гоуэлс сохранял тяготение к тем, кто защищал в литературе интересы фермерства; в конце 80-х годов его остро интересовала борьба американского рабочего класса. Все это сказалось на характере его творчества. Но за границы буржуазного либерализма Гоуэлс не ступал, даже когда считал себя «социалистом».

Его «социализм» был реформистского толка, и идеи Гоуэлса мало чем отличались от стандартной буржуазной фразеологии об «исключительности» путей развития Америки, об «американском оптимизме». Социализм Гоуэлса отзывался прудонизмом; в нем смешивались идеи буржуазной политической экономии с утопическим социализмом.

В политике он руководился принципом постепенности («все станется в свое время»), старался сохранить верность идеям буржуазной демократии. Его основной принцип: «наиболее оптимистическое есть в то же время наиболее американское», лег в основу собственного литературного творчества и стал краеугольным камнем для принципов литературной группировки — школы «нежной традиции», возникшей позже, в начале 90-х годов, и возглавленной «улыбающимся Гоуэлсом».

Гоуэлс действительно был превращен в олицетворение американского оптимизма. «Спокойный, маленький, невзрачный человек», как описывают его современники, или «счастливый Гоуэлс», по его собственному признанию, изображал в своих романах «наиболее светлые аспекты жизни».

Все его творчество, за исключением немногих произведений (о них пойдет речь ниже), было так же стандартно оптимистично, как трафаретные портреты бодрых янки на рекламных щитах.

Созданные за шестьдесят лет литературной деятельности Гоуэлса сто томов стихов, прозы, критических статей почти все являются слащавым изображением «процветающей» Америки.

Гоуэлс называл себя реалистом. «О! Несчастная реальность, бедная жизнь — как я люблю тебя», — мелодраматически восклицал он.

Современный буржуазный литературовед правой ориентации Карл Ван Дорен считает, что Гоуэлс «создал отборный, респектабельный официальный реализм»[212]. Действительно «отборный» — для верхушек правящего класса.

Полвека Гоуэлс насаждал принципы «нежных традиций» в американских газетах, журналах, в умах современников. Они сводились фактически к следующему: уклоняться от описаний трагического и истинно конфликтного, социально заостренного, ограничиваться описаниями внешней стороны явлений. Гоуэлс не любил осуждать что-либо или высказывать резкие мнения. Доброжелательное, терпимое отношение ко всему окружающему было его девизом; больше всего он боялся того, что его принципы могут не совпасть с нормами «миссис Гренди», поэтому его либеральная оппозиция была бесплодной.

«Реализм» Гоуэлса сводился к изображению обыденного, без явных прикрас. Гоуэлс подразумевал под «реализмом» скорее колорит повествования, чем творческий метод.

На этом основании в 30-х годах XX столетия, Теодор Драйзер в статье «Великий американский роман» будет упрекать Гоуэлса за «отсутствие у его героев социальных характеристик»[213].

В гоуэлсовской трактовке действительности, в кажущейся аполитичности, в осторожной критике крылась буржуазная тенденциозность — та самая, о которой писал А. М. Горький в письме к Щербакову от 19 февраля 1935 года:

«Реализм буржуазной литературы — критичен, но лишь настолько, насколько критика необходима для классовой «стратегии» — для освещения ошибок буржуазии в борьбе за устойчивость власти»[214].

Гоуэлс искренне любил русских романистов — Льва Толстого, Тургенева, популяризировал их, называл себя «учеником» Льва Толстого, писал статьи о «величайшем русском романисте», уверял, что автор «Войны и мира» оказал на него большое влияние[215], хотя «ласковость» проповедника и сентиментализм Гоуэлса ничем не напоминали сурового и правдивого стиля Толстого. Ван Уик Брукс утверждает, что Гоуэлс увлекался Л. Толстым однобоко: «христианский социализм» оказал влияние на жизнь и творчество Гоуэлса[216].

Но если художественный метод Л. Н. Толстого был для Гоуэлса недостижимым, то воздействие романов Л. Н. Толстого на сознание американского писателя не ограничивалось лишь «христианским социализмом».

Некоторые американские литературоведы и историки отмечают необычайную для «улыбающегося Гоуэлса» смелость, с которой он публично выступил в 1887 году в защиту осужденных на казнь чикагских рабочих вождей[217].

В связи с этим очень интересна мысль, которую высказывает Уильям Тэйлор в книге «Экономический роман в Америке». Тэйлор утверждает: тому, что Гоуэлс откликнулся «на повелительный зов Америки 87 года», Гоуэлс обязан романам Л. Н. Толстого.

Выступление Гоуэлса — факт примечательный; он свидетельствовал о том, что реакционный террор вызывал протест даже в среде апологетов буржуазного правопорядка. Гоуэлс был не единственным литератором, требовавшим отмены смертной казни чикагским рабочим[218].

Однако защищал Гоуэлс не столько рабочих, сколько свои буржуазные иллюзии о «гармонической» Америке; больше всего он был уязвлен «неамериканскими» действиями чикагских властей. Войска, выставленные против голодных рабочих и нищих фермеров, пугали его — они разрушали его политические мечты о классовом сотрудничестве[219], а он желал «мира» между трудом и капиталом.

И тем не менее нужно отдать должное решимости и гражданскому мужеству Гоуэлса, громко заявившему о недопустимости кровавого террора буржуазии по отношению к рабочим.

Марк Твен, написавший в это же время, в 1887 году, статью «Рыцари труда», отстаивал в ней не только право рабочего класса на борьбу, но и признавал его грозным и сильным противником буржуазии, которого ничто не в состоянии запугать.

Гоуэлс также стремился критически осмыслить происшедшее. Он был искренен и не лицемерил, когда признавался в письмах друзьям, что был «потрясен» событиями в Чикаго.

В письме к Гэмлину Гарленду в 1888 году он пишет, что перед тем, как выступить с открытой защитой «людей, убитых в Чикаго», он много передумал и перечувствовал, его взгляды на жизнь стали «безмерно шире», литературные идеалы прежних лет теперь кажутся ему «ничтожными».

До сих пор романы Гоуэлса были выдержаны в тонах сусальной буржуазной филантропии, безоблачной семейно-любовной идиллии, рассчитанной на мещанский вкус («Случайное знакомство», 1873; «Современный образец», 1882; «Бабье лето», 1886).

Самый значительный свой роман 80-х годов «Карьера Сайлеса Лафена» (1885) Гоуэлс посвятил изображению распада аристократической семьи и процессу ее обуржуазивания.

Но после чикагских событий Гоуэлс ищет новых тем.

В письме к Генри Джеймсу он пишет: «Общественный строй — это единственная действительно новая тема, остающаяся для романа»[220].

На эту тему и создан его роман «В погоне за удачей» (1889), появившийся в один год с романом Марка Твена «Янки при дворе короля Артура». Произведение это интересно во многих отношениях и заслуживает рассмотрения.

Роман Гоуэлса описывает треволнения журналиста Бэзиля Марча (во многих произведениях автор выводит самого себя под этим именем), приехавшего из Бостона в Нью-Йорк редактировать новый журнал и попавшего в кипящий котел политических страстей… Гоуэлс представляет тогдашние политические течения в персонажах своего романа: Дрейфус — реакционер, разбогатевший фермер, ставший миллионером, стяжатель, деспот, циничный и наивный, жестокий и чувствительный; его сын Конрад — «христианский социалист», несостоявшийся богослов; апологет южной системы рабовладения, ратующий за реставрацию феодализма, полковник Вудборн; немецкий социалист Линдау, участник революции 1848 года в Европе и участник Гражданской войны в США, стойкий идейный враг капиталистической системы, непримиримо отстаивающий принципы революционной теории рабочего класса, питающий яростную ненависть к Дрейфусам; журналист Марч — вынужденный оппортунист, зависимый от «патрона» Дрейфуса. Все действующие лица романа находятся в сложных взаимосвязях друг с другом, и это создает напряженную драматическую обстановку; тяжелая предгрозовая атмосфера предвещает бурю. Гоуэлс хорошо передает напряжение реальной американской общественно-политической жизни через предельное обострение отношений и чувств героев своего романа. В финале романа описана стачка рабочих нью-йоркского городского транспорта, во время которой полицией убит сын Дрейфуса Конрад и смертельно ранен Линдау, которого Конрад хотел спасти. Внезапная смерть сына (отец только что избил Конрада за его приверженность к идеям «христианского социализма») потрясает Дрейфуса как человека, но ни на йоту не изменяет его как капиталиста.

Матерый хищник Дрейфус противопоставлен социалисту Линдау. Линдау готов умереть с голоду, но не взять из рук Дрейфуса ни денег, ни работы. Узнав, что журнал, для которого Линдау переводит с немецкого, субсидируется Дрейфусом, Линдау возвращает в редакцию заработанные на переводах деньги и отказывается от работы. Гоуэлс утрирует поведение Линдау — воинствующий социалист выглядит старым чудаком. Но его скрупулезная принципиальность, колючая честность вызывает у Бэзиля Марча (и у автора) невольное уважение. Линдау за идею готов заплатить жизнью, Дрейфус ради денег губит даже своих близких, лишая их радости и права на человеческие чувства.

Эти два непримиримых врага символичны в романе. Они настолько антагонистичны, что объективный смысл романа сводится к полемике автора с собственными идеями классового сотрудничества. Знаменательно, что Гоуэлс делает социалистом не стопроцентного американца, а рабочего-эмигранта, получившего революционную закалку в Европе. Выбор такого действующего лица говорит о многом. Автор отмечает, какую большую роль в изменении характера рабочего движения в США сыграли революционеры-эмигранты. Именно с их появлением на американской почве возникли политические рабочие партии.

О том, что Гоуэлса не удовлетворяли прежние либерально-буржуазные идеи, свидетельствует образ Бэзиля Марча, человека, остро страдающего от половинчатости своих действий и двусмысленности положения (Марч разделяет идеи Линдау, а служит Дрейфусу).

Своим романом Гоуэлс доказал то самое, что он так старательно обходил в десятках своих прежних произведений: социальной гармонии в США нет, есть ожесточенная классовая борьба. Борьба рабочих справедлива и законна. Марч формулирует в романе это так: «В человеческом обществе, должно стать законом, таким же незыблемым, как смена дня и ночи в окружающем нас физическом мире, что работающему человеку надлежит иметь пищу и отдых и что он не должен ломать себе голову, откуда они возьмутся».

Однако эта апелляция к неким «естественным» нормам социально-экономической жизни — все та же старая погудка на новый лад, подход к канонам американской буржуазной «демократий» только с другого конца. Где-то между строк романа таится мысль, привычная для любого буржуазного либерала: мы, мол, сами виноваты в рабочих «беспорядках», не умеем организовать сносное существование для рабочего, толкаем его к бунту. Конечный итог этих подспудных выводов романа — реформистский. Гоуэлс, как буржуазный либерал, признал классовую борьбу и даже право рабочего класса на борьбу. Но по-прежнему хозяином жизни он считает буржуа, хотя на месте Дрейфуса хотел бы видеть кого-то более мягкого, например его сына — «социалиста» Конрада. Тогда бы настал классовый мир, который по-прежнему остался идеалом Гоуэлса.

Роман, порожденный бурными годами напряженных классовых боев, которые вел пролетариат США в 1885–1887 годах, является свидетельством того, что американская буржуазная литература 80-х годов уже не в состоянии была замолчать вопиющих социальных конфликтов, раздирающих страну, — бедственного положения народа, растущего социального неравенства, потрясения устоев буржуазной демократии, ужасающей эксплуатации трудящихся.

Вспоминая свое участие в боях Гражданской войны, Линдау в романе Гоуэлса восклицает: «Разве я дрался за эту олигархию банкиров и фабрикантов? Нет, я дрался за рабов. Оказалось, я помог добиться свободы голодать и нищенствовать».

И еще:

«В Америке жил свободный народ, каждому дававший право на жизнь, свободу и счастье (здесь почти буквально повторяются слова из Декларации независимости. — М.Б.). А чем вы кончили? Разве имеет у вас право на счастье человек, работающий своими руками? Разве он свободен? Нет, он раб капиталиста, раб компаний, раб корпораций, которые урезывают его заработок до последней возможности… Америки больше нет!»

Линдау потерял руку во время Гражданской войны; спустя четверть века полицейский, усмирявший стачечников-рабочих, разбивает кастетом культяпку руки Линдау. Это символично. Кровью своею полил немец Линдау американскую землю. Но вместо «древа свободы» взошли зубы дракона («Америки больше нет!»).

Гоуэлс вынужден браться за разработку социального романа, но ему не под силу проблематика этого романа. Поэтому он останавливается на полдороге: указывает на вопиющие противоречия между трудом и капиталом, но пугает читателя неясным будущим. На произведении лежит печать душевной растерянности и подавленности автора.

Жизни американских рабочих Гоуэлс не знал, не смог в романе показать ни их желаний, ни целей. Но зато уловил в их поведении самое грозное для правящего класса — организованность.

Полковник Вудборн говорит своим собеседникам за вечерним чаем: «Рабочее восстание может вспыхнуть разом в двадцати пунктах, и правительство не будет в состоянии двинуть против него ни одного солдата, если машинисты откажутся вести поезда».

На смену вере в незыблемость буржуазных устоев пришел страх. Роман Гоуэлса характеризует то состояние умов в США, о котором писал Ф. Энгельс Келли-Вишневецкой:

«Полгода тому назад никто ничего не подозревал, а теперь они сразу выступили такой организованной массой, что нагнали ужас на весь класс капиталистов»[221].

Страх и ненависть рождают насилие. Буржуазный террор пугает Гоуэлса не менее, чем грозная сила рабочих. В событиях романа — расправе полиции с рабочими-стачечниками — отражено то, что за год-два до написания произведения с горечью было выражено писателем в частной переписке. В одном из писем 1887 года Гоуэлс так оценивает политическое значение террора буржуазной диктатуры:

«Историческая перспектива такова, что эта свободная республика убила пять человек за их убеждения»[222].

Через год у Гоуэлса рождается желание «обосновать все снова на действительном равенстве». В письме к Генри Джеймсу Гоуэлс пишет в 1888 году: «После пятидесяти лет оптимистического знакомства с «цивилизацией» и веры в ее способность все сделать справедливым я сейчас ненавижу ее и чувствую, что все пойдет по неправильному пути, если не обосновать все снова на действительном равенстве»[223].

Но вскоре Гоуэлс подберет свои потрепанные знамена и… утвердится на прежних либерально-буржуазных позициях: именно в 90-е и 900-е годы — время углубляющихся социальных противоречий в США — Гоуэлс сформирует вокруг себя группу последователей «нежной традиции», в своих статьях даст теоретическое обоснование принципам своей школы, напишет ряд романов и повестей, посвященных буржуазным утопиям на тему о совершенствовании общества.

События 1886–1887 годов способствовали более резкому выявлению общественно-политических взглядов американских писателей. Уже ничего нельзя было объяснить «кознями» европейских «анархистов» и влиянием «гнилой» европейской культуры. То, о чем писал Ибсен, Л. Толстой, Э. Золя, перестало быть только «европейскими проблемами». Американская литература оказалась вынужденной определять свое отношение к явлениям, от которых зависел ход дальнейшего развития общественной истории страны.

Значимость и остроту этого периода в жизни США отмечает Ф. Энгельс в письме к Келли-Вишневецкой в 1886 году, когда пишет: «последний буржуазный рай на земле быстро превращается в чистилище…»[224].

Если Гоуэлс, живо реагируя на общественно-политические события, пытался что-то противопоставить бешеному росту реакции (то ли «христианский социализм», то ли идеально «чистую» буржуазную демократию), то другой «бостонец» — Олдрич, автор назидательных романов для юношества, — оказался воинствующим реакционером. Для Олдрича борющийся пролетариат был «ленивыми канальями», которые пытаются организоваться; он призывал к кровавой расправе с ними и эти воззрения высказывал в своих рассказах.

Генри Джеймс, которому Гоуэлс изливал в письмах свое разочарование в американской «цивилизации», тоже не остался в «башне из слоновой кости» — внял призыву Гоуэлса обратиться к общественной проблематике и… стал писать антирабочие романы.

Безликий Уорнер, специализировавшийся до сих пор на книгах путешествий[225], пытаясь выразить свое отношение к жгучим общественно-политическим проблемам, принялся за социальный роман. В 1889 году вышла первая часть трилогии — «Небольшое путешествие по свету», направленная против американской плутократии. В ее сюжете есть отдаленное сходство с будущей «Трилогией желания» Теодора Драйзера. Но трактовка сюжета Уорнером — вялая, бесцветная. Его манера — объективистски-описательная. Без гнева и страсти, без обличения и негодования он рисует жизнь набобов, разоряющих тысячи людей. Свое осторожное осуждение автор дает лишь в слегка ироническом тоне повествования. Но тем не менее Уорнер разрабатывает злободневную общественную тему; его роман — антимонополистический, произведение, рожденное широким антитрестовским движением, захватывающим в стране самые разнообразные слои населения, — фермеров, рабочих, интеллигенцию. В романе Уорнера намечается одно интересное обобщение, которое в более яркой и сатирической форме проявится в рассказах Марка Твена 90-х годов: деньги губят хорошие нравственные задатки человека (развращение героини романа Маргарет де Бри).

В 80-х годах в США происходит бурный рост социально-утопического романа. Объясняется это всеобщей заинтересованностью в том, как развязать гордиев узел общественных противоречий. «Рабочий вопрос» — самый актуальный, самый злободневный: о нем без устали толкуют газеты всех направлений, им полны все журналы, о нем говорят в рабочих клубах и пасторских проповедях, на эту тему идут дебаты в конгрессе и в частных домах. Журналисты и романисты пытаются заглянуть в близкое и далекое будущее и предложить свое решение вопроса.

Во второй половине 80-х годов и в 90-х годах в США появилось свыше пятидесяти утопических романов и повестей. В большинстве из них социальные проблемы никак не решены (но названы) или решены наивно, сумбурно, с характерной для США теоретической беспомощностью.

Ф. Энгельс в письме к Зорге (1892) так говорит о последствиях теоретической отсталости американцев:

«Они расплачиваются за это слепой верой во всякий философский и экономический вздор, религиозным сектантством и нелепыми экономическими экспериментами, а некоторые буржуазные клики нагревают себе на этом руки…»[226].

Многие утопические романы того времени представляли обычный американский литературный бизнес — беллетризованную рецептуру для буржуа на тему: как уберечься от народных «бунтов»?

Одной из немногих интересных книг в американской утопической литературе является роман Эдуарда Беллами (1850–1898) «Оглядываясь назад. 2000–1887», появившийся в 1887 году. О том, насколько велико было желание рядового американца заглянуть в будущее, которое должно быть лучше буржуазного настоящего, свидетельствует огромная популярность романа Беллами: в течение двух лет он выдержал в Америке триста изданий, был переведен на все европейские языки, вызвал опоры, уйму статей литературных критиков и экономистов и даже породил движение за практическое претворение в жизнь фантазий автора.

Беллами-публицист поддерживал интерес к своему роману тем, что идеи своего произведения пропагандировал в редактируемом им еженедельнике «Новая нация», написал продолжение своего нашумевшего романа, участвовал в литературных дискуссиях. Беллами побывал в Хартфорде у Марка Твена, много спорил с ним на волнующие обоих писателей социальные темы. По словам Гоуэлса, Марк Твен был «очарован» романом Беллами[227].

В романе «Оглядываясь назад» Беллами изобразил утопическую страну, в которой уже совершившимся фактом было то, за что американские рабочие и фермеры только начинали бороться: национализация промышленности и банков, уничтожение торгово-промышленных спекуляций. Романист описал общество, где нет нищеты и безработицы, где коллективное начало господствует над индивидуальным. Страстное чувство справедливости владеет автором. Самое подкупающее в романе — способность Беллами возвыситься над узостью частнособственнических интересов, проявить заботу о народном благе.

В начале романа Беллами создает выразительный аллегорический образ эксплуататорского устройства капиталистического мира.

По неровной и трудной дороге «большинство человечества» тащит исполинскую карету, внутри и сверху которой сидит «меньшинство» и цепко держится за свои места. Возницей является голод, он погоняет тех, кто в упряжке. Сидящие в дилижансе, повествует автор, «обращали ободряющие возгласы к труженикам, тянувшим постромки, призывали их к терпению и сулили им надежду на возможную награду в другом мире за суровость их судьбы, в то время как другие готовили мази и перевязки для раненых и искалеченных».

Это образное воплощение страданий эксплуатируемых, издевательского ханжества эксплуататоров необходимо автору для контраста: в романе он опишет сказочный мир совершенного общества, где уничтожена частная собственность.

Когда Ирвингу необходимо было показать разницу между общественным устройством бывших английских колоний в Америке и республиканским строем США, он заставил Рип Ван-Винкля заснуть волшебным сном на двадцать лет, чтобы в мгновенном и контрастном сопоставлении прошлого и настоящего в сознании одного и того же человека ярче оттенить новое. Беллами использует эту литературную традицию для противопоставления настоящего и будущего.

Герой его романа, молодой американец из богатой семьи, будучи загипнотизирован, просыпается через сто лет и видит новое американское общество. В нем нет ни денег, ни капиталистов, ни классового угнетения, ни религии, ни банков; нет нищеты, голода и болезней; труд в этом обществе обязателен для всех. Идея «благородства труда», уважения ко всякому труду настойчиво проводится автором. В идеальном мире Беллами нет войн, нет армий, нет преступников (преступления рассматриваются как выражение атавизма, и преступников лечат в больницах), нет жажды наживы, люди не лгут. Все образованны, гармонически развиты, любят искусство; технические усовершенствования в быту раскрепостили женщину, и она — равноправный и полезный член общества.

В утопическом государстве Беллами все граждане — «рабочие промышленной армии». До 21 года они учатся, до 45 лет работают, позже — занимаются науками, отдыхают. Выбор профессий происходит сообразно природным склонностям и вкусам.

Каким же путем все это достигнуто? Беллами не революционер. Переход от частнособственнического государства к государству, где средства производства становятся общественным достоянием, Беллами изображает как «естественный» ход экономического развития — без насильственных экспроприации и без революций. Он рассказывает о том, как «созрело общественное мнение» для этого преобразования, как его поддержала «вся масса нации», как «нация стала единственным монополистом в области производства».

Роман Беллами публицистичен. Легкий след любовно-сентиментального сюжета (Юлиан Вест — человек XIX века — полюбил Юдифь Лит — девушку из будущего века) едва заметен в произведении. В нем идут бесконечные споры и разговоры на общественные темы.

Беллами считает, что Америка конца XIX века накануне краха — «гибели цивилизации». Автор вкладывает в уста своему герою, проснувшемуся в 2000 году, такую фразу: «Могу только сказать, что в то время, когда я заснул, перспектива была такова, что я не удивился бы, увидев сегодня с верхушки нашего дома — вместо этого цветущего города — груду обугленных, истлевших и поросших мхом развалин».

Беллами хорошо понимает основную суть капиталистического способа производства — частное присвоение прибыли. Но, проанализировав взаимоотношения антагонистических сил-труда и капитала, выказав максимум сочувствия трудящимся людям, Беллами начинает повторять буржуазные домыслы о «красном терроре». Его герой выказывает неприкрытое недоброжелательство к «анархистам», которые «пытались терроризировать Америку и навязать ей свои идеи угрозами и насилием». Это — оценка стачек и забастовок 1886 года.

Беллами против частной собственности. Но он же и против активной борьбы рабочего класса. Стачки и забастовки для него — национальное бедствие, катастрофа, которую нужно предотвратить (каким путем — он не указывает).

Но, с другой стороны, вся общественная организация капиталистического общества кажется Беллами сумасшествием. Положение рабочих — «безумная трата человеческого труда», «экономическое бессилие настоящего века» и его «нравственное безобразие».

Беллами яростно негодует, апеллирует к чувствам, к разуму сограждан, но не понимает, что за «бессмыслием» капиталистов лежит защита права частной собственности. Поэтому его выстрелы иногда бьют мимо цели: например, когда он иронизирует по поводу «бессмысленности» существования армий.

Однако есть качественная разница между Беллами и Гоуэлсом. Если второго пугает растущая организованность рабочего класса, то первый считает ее недостаточной. «Четыре пятых человеческого труда растрачивается даром вследствие недостатка организованности и единодушия между рабочими», — утверждает Беллами.

Здесь, в этом важнейшем пункте, Беллами сходится с Марком Твеном, который, по словам Гоуэлса, мечтал о «светлом видении организованного труда как о единственной действительной помощи рабочим»[228].

Но Беллами не в состоянии представить какие-то более совершенные формы организации рабочих, кроме цеховых, — принцип, по которому в то время строились профсоюзные рабочие объединения США, ведущий к раздроблению сил пролетариата. Все, что выходило за рамки таких союзов, отбрасывается автором как нечто порочное. Беллами фактически отрицает политическую организацию рабочего класса. Доктор Лит, человек утопического общества, описывая процесс преобразования страны, говорит, что «красные» мешали устройству идеального мира: «они препятствовали, сколько могли, реформе; но наконец их речи так надоели народу, что все от них отвернулись… теперь достоверно известно, что они получали большие субсидии от противников реформы, чтобы пугать трусливых людей поджогами, разграблениями и взрывами».

В «историю будущего» Беллами слепо переносит клеветнические нападки американской буржуазной прессы на рабочих. Оставляя за ними право с помощью крепких экономических организаций сделать мир более разумным, Беллами не дает им возможности играть ведущую роль в политической жизни страны.

«Нет, рабочая партия никогда не могла бы создать что-либо грандиозное и на прочном основании», — категорически заявляет доктор Лит.

Мир, описанный Беллами, почти не имеет изъянов. Но пути к нему туманны, неясны. Это сказывается даже в деталях сюжета, в концовке романа. Герою романа Юлиану Весту, оказавшемуся в утопическом мире, снится сон, что он снова в Америке конца XIX века, что он ведет яростные политические споры на тему о «бессмыслии» экономической организации американского общества, но терпит фиаско: «ничем не может убедить эту толпу безумцев», буржуазное общество, к которому он сам принадлежит. Потрясенный, задыхающийся от слез и отчаяния… Вест снова просыпается в идеальном мире, где все совершенно.

Беллами твердо знает, что так жить дальше нельзя, он знает даже, как должно выглядеть новое общество. Но он ошибается в самом главном — кто должен перестроить мир. Бессильное отчаяние Веста-спорщика свидетельствует о том, что Беллами возлагал малые надежды на правящий класс США его времени. И тем не менее доктор Лит утверждает, что переустройство совершил не рабочий класс. Кто же? Беллами предпочитает совсем изъять из своего обихода понятие «класс» и выдвигает расплывчатое — «нация». Ведь «нация» не может бороться сама с собою, когда волею писателя упразднены классы.

И тем не менее, при всей противоречивости взглядов писателя, роман Беллами — значительное явление американской литературы 80-х годов.

Беллами нанес удар в самое сердце буржуазного общества: отверг частную собственность как организующий общественно-экономический принцип, подорвал веру в стойкость экономических законов капиталистической системы, лишив их будущего.

Роман Беллами «Равенство» (1889) является продолжением романа «Оглядываясь назад». Юлиан Вест, оставшийся жить среди людей 2000 года, продолжает сравнивать два века и вести длительные споры. Это произведение еще труднее назвать романом, нежели первое: в нем очень слабо намечены контуры художественного повествования. Это скорее трактат на политико-экономическую тему, облеченный в беллетризованную форму. В произведении есть главы, посвященные прибыли, перепроизводству, потреблению, теории Мальтуса, теме — американский фермер и машины.

Интересно, что Беллами вводит в сельскохозяйственный обиход своего идеального мира электроплуги; с помощью электроэнергии в стране круглый год выращиваются овощи. Человечество перестало употреблять в пищу мясо, — это считается каннибальством. Автор заставляет людей своей утопии заботиться о возрождении леса. Технические изобретения дают возможность человеку мгновенно перенестись в тот город и страну, в которую он пожелает. В обучении письму нет надобности: рукописи заменены фонограммами. Беллами уделяет большое внимание духовному и физическому облику будущего человека; создает обаятельный образ молодежи XX века — чистой, добросердечной, любознательной, физически развитой, образованной; описывает изменение сознания Юлиана Веста, собственника в прошлом, белоручки-рантье, пожелавшего трудиться в новом мире.

Американская действительность XIX века получает еще более резкую оценку, чем в первом романе. Юлиан Вест с ужасом вспоминает о «массовых убийствах рабочих», которые «совершались капиталистами с одной только целью наживы», оценивая тем самым преступления, содеянные в Чикаго в 1887 году. Труд в США XIX века Беллами называет «системой рабства», приводит потрясающие цифры ежегодных убийств и увечий рабочих на промышленных предприятиях США.

«Сколько лжи скрывалось в нашем так называемом народном правлении в Америке, сколько фальши!» — восклицает Юлиан Вест. Автор не вспоминает теперь о «кознях анархистов», о чем вел речь в первом романе, зато почти на каждой странице говорит об «алчности капиталистов», об «отчаянной нужде народа», о стране, которая превратилась в «настоящий ад».

В произведении ясно видны сдвиги, происшедшие в сознании автора; его политические оценки антибуржуазны, в них меньше осталось следов прежних иллюзий.

В роман «Равенство» включена замечательная «Сказка о воде» (ее рассказывает учитель, чтобы охарактеризовать школьникам взаимоотношения людей XIX века).

В простой, доходчивой, образной форме Беллами изображает процесс частного присвоения и его страшные последствия. Пользуясь чужим трудом, капиталисты заставляют трудящихся наполнять водою огромный бассейн, который считают своей собственностью, а затем эту же воду, принесенную людьми, выдают им по каплям, требуя взамен нового труда.

Сказка отличается логической ясностью, убедительностью и эмоциональной силой[229].

Творчество Марка Твена вызревало в сложной общественно-политической и литературной среде, которая оказывала на него и прямое — непосредственное, и косвенное воздействие.

Изучение литературных явлений его времени дает убедительные доказательства тому, что талант Марка Твена тем и отличается от дарований его современников, что Твену — художнику-реалисту — удалось в гораздо большей степени проникнуть в сущность социальных явлений своего времени.

Хартфорд, где жил Твен, превращался в 70-80-х годах в город кипучей финансово-промышленной деятельности. В 70-х годах в Хартфорде обрабатывали кожи, шерсть, имелись фабрики водочных изделий; на предприятиях и в культурной жизни города быстро прививались технические новинки[230]; в 80-х годах разрослись шелкопрядильные фабрики, появились инструментальные, машиностроительные, оружейные мастерские, продукция которых была известна всей стране. В Хартфорде насчитывалось свыше 880 крупных и мелких предприятий с 20 тысячами квалифицированных рабочих, чьими руками создавались станки, машины, оружие, инструменты.

Марку Твену легко было нарисовать образ янки из романа «Янки при дворе короля Артура», взяв прототипом для него искусных хартфордских мастеров. Недаром янки умеет делать инструменты, оружие, провести телеграф, телефон, создать паровоз, пароход.

Завод Пратта и Уитни строил Марку Твену наборную машину, сконструированную Пейджем, — изобретение, которое субсидировал Твен. На этом заводе, где в 1889 году (время издания «Янки») было занято около тысячи рабочих, Твен часто бывал, восхищался «мудрыми» машинами и искусством рабочих. Знал он и другие предприятия Хартфорда: в 80-х годах он, страстно увлекавшийся техническими открытиями и новинками, финансировал изобретателей генератора, парового блока, морского телеграфа[231].

Хартфорд был центром крупных финансовых корпораций, среди которых выделялся моргановский банк с широко разветвленной сетью дочерних обществ. В 80-х годах в Хартфорде было несколько десятков различных монополистических объединений, из них двадцать страховых компаний. Город превращался в центр «страхового бизнеса», вовлекавшего в орбиту своих действий всю страну.

Обширная торговля подписными изданиями превращала Хартфорд в центр издательского дела. В 80-х годах в городе имелось свыше тридцати издательств. Марк Твен в письме к Элиша Блиссу, издателю и президенту Американской издательской компании в Хартфорде, писал в январе 1870 года: «Издательское дело — поле битвы, простирающееся из конца в конец по всему огромному континенту, его агенты и лазутчики проникают в каждое селение и осаждают каждую деревню»[232].

Американская издательская компания (самое крупное издательство в стране) несколько лет печатала книги Марка Твена и так грабила его, что Твен, стремясь избавиться от кабалы, организовал собственную издательскую фирму, поставив во главе ее своего племянника Чарльза Уэбстера — такого же непрактичного человека, как и он сам.

Хартфорд жил интенсивной литературной жизнью задолго до появления в нем Марка Твена.

В городе имелось множество литературных клубов. Так в Вечернем клубе, основанном мужем Бичер-Стоу, Кальвином Стоу, Марк Твен часто читал свои произведения, которые обсуждались членами клуба. Здесь он выступил с рассказом «Факты, касающиеся последнего карнавала преступлений в Коннектикуте», с речью «Распущенность печати», с ранним вариантом «Что такое человек?» (1881).

Твен организовал Утренний клуб для молодежи, который просуществовал более двадцати лет; в нем устраивались лекции и дискуссии об искусстве, науке, литературе, медицине, религии. В середине 80-х годов им же было основано Броунингское общество, члены которого собирались в доме у Твена; писатель читал поэмы Броунинга и комментировал их. По собственному признанию Марка Твена, он тщательно готовился к этим выступлениям, тратил на каждое три-четыре дня. На эти чтения съезжались слушатели из Бостона, Нью-Хэвена, Фармингтона, Северного Манчестера, из Европы и других мест[233]. Общество просуществовало свыше десятилетия. «Броунингские вечера» в доме Твена широко прославили писателя как тонкого ценителя поэзии, умеющего отметить малейшие оттенки, помогающие раскрытию поэтической идеи. Видимо, эти вечера были хорошей литературной школой для самого Твена.

Известны и такие факты из жизни «литературной колонии» Хартфорда, где жил Марк Твен, Бичер-Стоу, Уорнер, Твичел и др. В ноябре 1882 года Твичел приласил Твена на обед, на котором Гарриет Бичер-Стоу рассказывала «о днях борьбы против рабства».

Это становится особенно примечательным, если рядом поставить другой факт: в этом же году Марк Твен принялся за прерванную работу над романом «Приключения Гекльберри Финна», в центре которого стояла проблема рабства.

Политические воззрения людей, окружавших Марка Твена, были различны. Господствующей партией в штате Коннектикут была республиканская; к ней принадлежало большинство друзей Твена. Сам Твен считал себя «независимым». К «демократам» он относился отрицательно: говорил, что они «запятнали» себя защитой рабства в годы Гражданской войны и тем, что в послевоенное время равнодушно относились к судьбам иммигрантов и неквалифицированных рабочих.

Однако он отлично понимал, что обе буржуазные партии в равной мере несостоятельны. В письме к брату Ориону в марте 1875 года он говорит о моральной распущенности и продажности республиканцев и демократов, о том, что обе партии целиком заражены и прогнили.

К политическим воззрениям друзей Марк Твен относился терпимо. Он писал: «Мы свободно делили хлеб и соль гостеприимства и никогда не думали о таких вещах, как непрошеное вмешательство в политическую жизнь каждого из нас»[234]. Но тактичность в обращении не мешала принципиальным спорам.

Твен со страстью и гневом писал о людях, которые голосуют вопреки собственным убеждениям (избирательная кампания 1884 г.), вступал в споры с Чарльзом Уорнером, который утверждал, что рабочим в США живется лучше, чем когда бы то ни было во всей истории человечества, недоверчиво относился к «теоретическому социализму» Гоуэлса. В среде Твена много спорили о реформах, которые улучшили бы положение рабочего класса. Джон Гукер, входивший в круг друзей Твена, писал в хартфордских газетах, что считает Карла Маркса «великим мыслителем», который «заложил основы принципов социализма, и они приведут к желанному путем эволюции, а не путем революции»[235].

Никто из друзей Твена не возвышался до признания революционной идеи, революционного метода переделки общества. Буржуазные литературоведы различных направлений считают, что и Марк Твен стоял на том же общественно-политическом уровне. Ван Уик Брукс утверждает, что «Марк Твен придерживался американского образа мыслей Гоуэлса»[236]. Взаимоотношения Твена и Гоуэлса вызвали много споров, особенно после появления книги Брукса «Испытание Марка Твена» (1920), где Брукс изобразил Твена как жертву мещанских вкусов Оливии Клеменс (жены Твена) и «розового» Гоуэлса.

Спустя двадцать лет Карл Ван Дорен превратил Гоуэлса в «значительную критическую силу» для Твена, которая вела Твена от «фарсовости и крикливости к более прекрасному искусству вымысла»[237].

К этому времени и Брукс изменил свои взгляды на взаимоотношения Твена и Гоуэлса и стер разницу между ними. В книге «Новая Англия» (1940) Брукс приписывает Гоуэлсу «деликатный вкус»[238] и лишь этим отличает его от Твена, «гениального импровизатора».

Многолетняя личная дружба Твена и Гоуэлса затемняла истинный характер взаимоотношений двух писателей. Буржуазные литературоведы, принижающие прогрессивный характер творчества Твена, охотно прикрепляют его к Гоуэлсу. На самом же деле здесь все обстоит гораздо сложнее.

Твен ценил в Гоуэлсе хорошего стилиста. В статье «Уильям Дин Гоуэлс» (1906) Марк Твен хвалит в его стиле «ясность, лаконичность, словесную точность»[239].

«Точное слово» — вот что нравится Твену в языке Гоуэлса, и этому посвящена вся статья. В ней Твен выражает свое отвращение к стертым, заштампованным фразам, вроде «повторила Эвелина, разразившись слезами», «пробормотала Глэдис, зардевшись», «ответил Альфред, попыхивая сигарой», отмечает свежесть языка Гоуэлса и отсутствие литературных штампов.

Твен ни единым звуком не обмолвился о содержании произведений Гоуэлса, иронически отозвался о его юморе («делает не больше шума, чем циркуляция крови»)[240].

В создании характеров Твен отмечал уменье Гоуэлса показывать эмоции и побуждения ясными, «без анализирования всяких потрохов, лежащих вне характеров, — этим любит заниматься лишь Джордж Эллиот»[241]. И хотя Джордж Эллиот никогда не была идеалом литературного мастерства для Марка Твена — по его собственному признанию она утомляла его «до смерти» именно тем, что была «мелочным аналитиком», — обращает на себя внимание то обстоятельство, что сам Марк Твен никогда не создавал рафинированных характеров, «без потрохов», то есть вынутыми из реального окружения и влияния этого окружения на них. Фактически «похвала» Гоуэлсу подчеркивала качественную разницу между реалистическим стилем Марка Твена и «нежной» манерой Гоуэлса.

Художественная практика Марка Твена шла в стороне от путей Гоуэлса и Джордж Эллиот. Герои рассказов и романов Твена всегда бывают даны в конкретной, реальной обстановке, в движении — это самая типичная их черта, характеризующая стремительный, динамичный ритм американской жизни XIX века. У Гоуэлса же (за редким исключением) действие протекает в спокойном темпе, даже драматические ситуации выглядят идиллическими. О нем острили, что в его романах Ромео спокойно женится на Джульетте, а Гамлет делает Офелию королевой.

О том, с каким презрением относился Твен к стилю «нежной традиции» и изданиям этой школки, свидетельствует одна из его шуток: испытывая денежные затруднения, он однажды долго высчитывал, на чем можно сэкономить в домашних расходах. И «нашел»: нужно отказываться от подписки на «Харперс мэгезин» и начать покупать более дешевую туалетную бумагу (журнал возглавлял У. Д. Гоуэлс).

Различие литературных вкусов Марка Твена и Гоуэлса также свидетельствует о том, как далеки были эти писатели друг от друга. Гоуэлс покровительствовал Генри Джеймсу, расхваливал романы Джейн Остин. Твен «проклинал небеса Джона Беньяна», когда ему приходилось читать романы Генри Джеймса: заумный язык Джеймса его раздражал; Джейн Остин, которую Гоуэлс ценил как выдающегося английского стилиста, Твен считал преступницей, заслуживающей злой смерти («чертовски жалко, что ей позволили умереть естественной смертью», — говорил он друзьям). Твен ненавидел «прибранный» мирок сусального мещанства в романах Джейн Остин, ханжескую добродетель ее героев («я чувствую, как страж раскрывает передо мной ворота в царство небесное», — иронизировал Твен, читая ее произведения). Дидактизм Остин был Твену нестерпим настолько, что он не хотел бы читать ее романы «даже за плату»[242] и считал, что «каждая хорошая, библиотека должна начать с того, чтобы выбросить Джейн Остин»[243].

Будучи редактором больших литературных журналов, Гоуэлс активно пропагандировал рассказы, очерки, книги Марка Твена: на каждую написанную Марком Твеном книгу появлялась хвалебная статья Гоуэлса в редактируемых им журналах (причем похвалы касались чаще всего несущественных сторон творчества Марка Твена). Гоуэлс вводил Марка Твена в бостонские литературные круги (где Твен оставался чужаком). Как редактор Гоуэлс педантично и старательно втискивал стиль «буйного юмориста тихоокеанских склонов» в прокрустово ложе буржуазной «благонамеренной» литературы, внушал Твену, что тот велик в «глубине комического» (не больше), и недооценивал политическую силу его произведений.

Забавна одна черточка во взаимоотношениях двух друзей: с течением времени суждения Гоуэлса стали для Твена прелюдией того, как встретит буржуазная критика его новое произведение. Но так держал себя зрелый Твен. В юности он больше считался с мнением Гоуэлса, но слепо никогда не шел за ним. Буржуазные литературоведы любят ссылаться на одно письмо Твена к Гоуэлсу, которое якобы свидетельствует, что Твен целиком зависел от своего друга. Так ли это? Переписка между писателями относится к периоду издания «Приключений Тома Сойера».

«Это наилучшая детская история, которую я когда-либо читал», — писал Гоуэлс Твену[244]. При чтении рукописи романа Гоуэлс испещрил ее своими пометками. Вот как к ним отнесся Твен:

«Хартфорд, 18 января 1876 года.

…Не было еще на свете человека, столь признательного другому, как я вам позавчера, когда я принялся за утомительную и противную работу по окончательной проверке «Тома Сойера» и нашел, раскрыв рукопись, ваши карандашные пометки, испещрившие ее всю. Это было великолепно и облегчило всю работу… Я уменьшил мальчишечью драку до размеров краткого параграфа, я окончательно решил сократить речь в воскресной школе, сведя ее к первым двум фразам, не оставив никакой сатиры, потому что книга предназначалась для мальчиков и девочек, и смягчал всякие непристойности до тех пор, пока не решил, что они не могут задеть»[245].

И дальше в этом письме есть интересный абзац. Твен столь старательно вычищает из детской книги всякие вольности, что начинает беспокоиться даже по поводу тех выражений, которые его придирчивые редакторы не заметили. Например, его заботит выражение Гека в рассказе о рьяности вдовы и ее слуг, которые желают сделать из него приличного мальчика: «и они причесывали меня до черта».

«Когда я читал это мистрис Клеменс, — продолжает Твен, — она не сделала никакого замечания, в другое время я нашел случай прочесть эту главу ее тете и ее матери (обе, как говорится, верноподданные царства небесного), и они это пропустили. Я был рад, потому что это самая естественная фраза в мире в устах мальчика (а он имеет некоторые привилегии слова в книге); затем я видел, что и вы пропустили это, не протестуя; и я рад, рад и боюсь: может быть, вы недоглядели? А? Пристойно ли это? С тех пор как книга, по вашему и общему признанию, предназначается для мальчиков и девочек, это ругательное слово немного меня беспокоит»[246].

Гоуэлс ответил, что фразы Гека он не заметил: она прозвучала привычно для его «западного» уха, но что в романе ругательства необязательны. Твен изменил фразу на «они причесывали меня до ужаса».

Письмо Твена весьма показательно. Оно свидетельствует о том, что Твен соглашался с Гоуэлсом тогда, когда суждения Гоуэлса совпадали с его собственными.

Марк Твен готов был терпеть даже старух богомолок в роли редакторов «Тома Сойера», отнестись к своему тексту более придирчиво, чем Гоуэлс, только потому, что с педагогической точки зрения рукопись требовала исправлений. Нельзя засорять детскую книгу ругательствами или преподносить детям непонятную сатирическую речь. Руководясь этими соображениями, Марк Твен позволял Гоуэлсу исправлять в гранках роман «Принц и нищий», — те места, которые были «слишком крепким молоком для детей».

Однако Твен далеко не всегда считался с Гоуэлсом, и в письмах последнего порою звучит плохо скрываемое раздражение по поводу того, что Твен часто упорно отстаивает свои красочные и выразительные словечки.

Причастность жены Твена Оливии Клеменс к его литературному труду вызывала много разноречивых мнений и даже споров у американских литературоведов. Некоторые из них (например, Брукс, Вагенкехт, Э. Синклер) делали из этого литературную проблему. В свете того, что нами уже сказано о взаимоотношениях Твена и Гоуэлса, роль Оливии Клеменс не следует преувеличивать: она незначительна. Привычка проверять на слушателе написанное, прежде чем напечатать, сложилась у Твена в начале его литературной деятельности. Перед тем как напечатать, Твен читал «Простаков» миссис Фербенкс, «Закаленные» до напечатания были одобрены Джо Гудменом, рукопись «Янки» была дана на прочтение Стедману. Гоуэлс также был бессменным «литературным советником» Твена. Оливия Клеменс не была редактором Марка Твена, но всегда была его слушательницей.

Характеристика твеновского окружения была бы неполной, если бы не было сказано о тяжком гнете «миссис Гренди» — буржуазного общественного мнения, которое было таким же тираническим в Хартфорде, как и во всей стране[247]. О силе этого пресса свидетельствует вся история жизни Марка Твена. На борьбу с «нацией лилипутов» — так называл он американское мещанство — он тратил много душевных сил и не всегда выходил из нее победителем. Смысл его многолетней повседневной борьбы сводился к тому, чтобы отстоять свое право говорить правду в литературе, создавать реалистические произведения.

Именно этой главной целью можно объяснить упорные поиски новых литературных форм (романа-сказки, фантастического романа), характерных для второго периода творчества Марка Твена.

Глава II. «Приключения Тома Сойера». «Странствования за границей». «Принц и нищий». «Жизнь на Миссисипи»

«Приключения Тома Сойера» (1876)[248] выдержаны в духе «романов о старине», лиричность, спокойная эмоциональная окраска которых контрастировала с напряженной жизнью 70-х годов, описанной в «Позолоченном веке».

Марк Твен считал свой первый самостоятельно созданный роман поэзией детства. «Это просто гимн, переложенный прозой для того, чтобы дать ему словесную оболочку», — говорил он[249].

Именно так произведение Марка Твена и было воспринято бесчисленными читателями разных национальностей и возрастов.

«Поистине, из всех книг, которые я читал когда-либо, — признавался Джон Голсуорси, — наиболее чистое наслаждение я получил от очаровательного эпоса юности — «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна». Они оживляли мое детство и продолжают доставлять радость во взрослой жизни — по сей день»[250].

Марк Твен в письме к Гоуэлсу от 15 июля 1875 года сравнивает «Тома Сойера» с «Жиль-Блазом» Лесажа[251] и утверждает, что «Том Сойер» — «это не детская книга (подчеркнуто Марком Твеном. — М.Б.). Она будет читаться только взрослыми, написана только для взрослых»[252]. Это не помешало писателю проявить предельную заботу о маленьких читателях при подготовке романа к печати.

Уместно здесь вспомнить мысль В. Г. Белинского о том, что детская книга — это литературное произведение, написанное «для всех». Примерно так же решал и Марк Твен проблему специфики детской литературы.

«Я считаю, — утверждал Марк Твен, — что правильный метод написания произведения для мальчиков — писать так, чтобы было интересно не только для мальчиков, но чрезвычайно интересно для любого, кто был когда-либо мальчиком. Это чрезвычайно расширяет аудиторию»[253].

Писатель изгоняет из своего романа слащавость тогдашней литературы для детей — эта литература, по его выражению, была «до тошноты приличной», — но сохраняет в нем те лучшие черты хорошей детской книги, которые делают произведение классическим. Ребенок мыслит конкретно, то есть образно; ему присуща красочность восприятия, свойственно стремление к яркому и необычайному; неизменным обаянием обладает для него повествование непосредственного участника событий. Завладеть вниманием такого читателя, поразить его воображение — это и означает для писателя повести маленького читателя за собою и рассказать ему о возвышенном и благородном в поведении человека.

Марк Твен пишет именно такие книги для детей: смелые по мысли, простые по структуре, сложные по задачам автора, безудержно увлекательные, яркие и обязательно веселые. Благодаря этим качествам «Приключения Тома Сойера» и другие детские романы Марка Твена интересны и детям и взрослым.

С подкупающей безыскусственностью рассказывая о жизни, приключениях и переживаниях мальчиков, оставаясь правдивым и простым в раскрытии детской психологии, Марк Твен создает реалистическую картину той действительности, которая окружает его маленьких героев.

Поэзия чистоты детских чувств и мальчишеского непокорства имеет для него социальный смысл. В мире, им описанном, лишь в детском и отроческом возрасте человек сохраняет цельность и чистоту души, свежесть и непосредственность чувств, которые тускнеют и уродуются у взрослых.

«Том Сойер» — не автобиографическая книга, но в ней очень много непосредственных впечатлений детства, реальных фактов собственной биографии автора, которые придают повествованию чарующую прелесть. В предисловии к роману Марк Твен говорит, что Том Сойер списан «не с одного лица, а является комбинацией характеров трех мальчиков, которых я знаю»[254].

Все ситуации, приключения в романе, по свидетельству самого автора, имели место в реальной жизни (за исключением истории с найденным сокровищем и смерти индейца Джо)[255].

Марк Твен рисует в романе застойную жизнь провинциального городка Сент-Питерсберга в комических тонах. Малейшее событие повергает весь город в неописуемое волнение, которое объясняется чаще всего отсутствием каких-либо иных, более значительных интересов.

В этой атмосфере живут и действуют герои романа — Том Сойер и его друг Гекльберри Финн.

Самое существенное в облике обоих мальчиков — это страстная, неукротимая жажда жить вольно, интересно, красочно — так, чтобы дух захватывало, чтобы все знакомые мальчики изнывали от зависти, а взрослые остолбенели бы от удивления, — жить так, чтобы «мертвая рука обычая» не могла сковать своим леденящим холодом и не сделала бы из них «хороших мальчиков», то есть ходячих манекенов. Органически — бессознательно и сознательно — дети упорно и настойчиво борются с мертвящей скукой пуританства в быту, в семье, в школе. Пуританство — это нечто враждебное человеческой природе. Еще не осознав всей косной силы буржуазной морали, дети инстинктивно восстают против нее. Пуританство, враг Тома и Гека, — это ненависть к красоте, к проявлениям ума, страстного чувства, это изгнание радости и подавление естественных желаний.

Противовесом этому застою ума и чувства является природа во всей ее красе и естественности; самыми поэтическими страницами романа являются те, где описано раннее утро на острове, игры детей на отмели, гроза в лесу.

Широким фоном для всех событий в книге является могучая река с ее свободными просторами, лес с его романтикой «разбойничьей» жизни, пещера с ее красотой и страхами, природа — ласковая, манящая, таинственная и грозная (природа всегда гневается, если у героя романа совесть нечиста).

У автора к природе самое любовное отношение. Она изображена великой чародейкой, врачевательницей, мудрой и справедливой. Том Сойер с «разбитым сердцем» уходит в лес и, разыграв там сцену из Робин Гуда, возвращается исцеленный.

«Мальчики оделись, спрятали оружие и пошли, сожалея, что разбойники перевелись, и недоумевая, чем современная цивилизация может возместить их утрату?» Автор не может отказать себе в удовольствии провести дерзкую параллель между благами природы и «дарами» буржуазной цивилизации. «Они говорили, что предпочли бы пробыть разбойниками в Шервудском лесу один год, чем президентами Соединенных Штатов всю свою жизнь».

То, что ценится в Сент-Питерсберге взрослыми, вызывает пренебрежение у детей, ибо мир взрослых наполнен условностями, их мнения определяются расчетом, тщеславием, страхом перед общественным мнением, детское же сознание свободно от них.

Твен едко смеется над буржуазной «цивилизацией», признанными общественными и религиозными авторитетами, подвергает критическому рассмотрению «незыблемые» законы провинциального быта.

Одна из величайших условностей жизни взрослых людей — религия. Как по-мальчишески беспощадно с ней разделывается Том Сойер! Его детский ум свободен от трепетного уважения обрядности, религиозных атрибутов, общепризнанных канонов. Церковная служба наводит на него лишь одуряющую скуку. Проделка с пуделем, который поднял невообразимую возню в церкви во время воскресной службы, — превосходный контраст к чопорной церковной обрядности. Кроме того, эта комическая сцена прекрасно раскрывает психологию взрослых молящихся: все присутствующие в церкви были очень рады неожиданному развлечению, их лица покраснели от усилий удержать смех. Смотреть на пуделя, тщетно старающегося достать собственный хвост, куда веселее, нежели слушать изнуряющую проповедь пастора. Ребяческая проделка дает Твену возможность показать, что хождение в церковь лишь дань «общепринятому», а проповеди — убийственная скука. «Все вздохнули с облегчением, когда эта пытка кончилась и пастор сказал «аминь», — заканчивает автор.

Сцена эта — образец художественного мастерства Твена-реалиста. В ней столько движения, веселья, выразительности и художественного лаконизма, что она так и просится на полотно живописца. На какое-то краткое мгновение Твен сумел представить «молящихся» без мины благочестия, которая обязательна во время церковной службы. При этом писатель раскрыл многое — нравы, вкусы, отношение к религии и религиозной обрядности со стороны американца. Такими, как у Твена, могли бы быть «молящиеся» в народной юмореске; такой рассказ вызвал бы раскатистый хохот у плотовщиков на реке Миссисипи или у горняков Невады. Это типичнейшая «проделка» в народном вкусе, когда жук, пудель и лукавый мальчишка привлекают всеобщее внимание, а на долю проповедника не остается ничего. Твен сказал здесь самое главное: американец относится к религии и религиозной обрядности, как к привычному ярму — терпит его, но не любит, а при случае раскрывает это в беспощадном юморе.

Так же легко, без нарочитости, дидактизма и излишнего пафоса, Твен-юморист подвергает критике и мертвящую систему школьного обучения: зубрежку, отупляющую рутину, розги, побои, тупой формализм. Школа не калечит душу Тома Сойера только потому, что мальчик живет другими захватывающими интересами.

Хотя повествование о школьных невзгодах Тома Сойера идет в тонах мягкого юмора, школа для него — «тюрьма и кандалы», а время от воскресенья до воскресенья — «неделя мучений». Автор употребляет выражение «замученные и задерганные мальчики», «отупевшие дети».

В «Позолоченном веке» Твен так описывает школу, в которой учились юные Гаукинсы: «Заведение, где нежное, юное поколение ежедневно в течение восьми или десяти часов зубрило наизусть уйму всякого непонятного вздора из книг и отвечало заученное слово в слово, как попугаи, — так что законченное образование состояло единственно в приобретении постоянной головной боли и в уменье читать не останавливаясь, не понимая прочитанного».

Сам Марк Твен в детстве учился именно в такой школе в Ганнибале, «у миссис Хор на Мейн-стрит».

Описательный тон «Позолоченного века» при изображении школьной жизни отвергнут Твеном в новом романе. В «Приключениях Тома Сойера» Твен действует как художник — не рассказывает, а показывает. Одна сцена сменяется другой. Автор не только рисует учителя Доббинса как «злопамятное животное», которому «доставляло удовольствие наказывать за малейший проступок», но и изображает сцены расправ учителя с детьми. Порка, порка, порка — лейтмотив страниц романа, посвященных описаниям школьной жизни.

Твен мастерски показывает неудержимое, со дня на день растущее чувство ненависти учеников к учителю — пьянице и драчуну. Между двумя сторонами идет настоящая война. Сначала «большой урон» терпят ученики, а под конец позорное поражение — учитель. Сцена, в финале которой позолоченная лысина Доббинса воссияла перед целым городом во время публичных экзаменов, очень напоминает «проделку» с прокурором г. Карсона Бекомбом, описанную в «Закаленных». И там и здесь в шутке принимают молчаливое участие жители целого города. Но есть и разница. В «Закаленных» шутка совершается потехи ради. В «Томе Сойере» ученики мстят учителю за побои и истязания, которые они терпели целый учебный год.

Герой романа Том Сойер ненавидит школьные и всякие другие условности: его всегда заставляют делать то, чего он не хочет, потому что «так надо». Он же — увлекающий и увлекающийся — живет страстно и самобытно, стараясь избежать любой узды. Недаром на первой странице романа тетя Полли высматривает озорного Тома «между грядками томатов и высокой сорной травы». Буйная трава, растущая вопреки садовым условиям, — это символ натуры Тома Сойера, еще не появившегося в романе, прелюдия ко всем проделкам непокорного мальчугана-сорванца, инстинктивно восставшего против уродств застойной мещанской жизни.

Но, отвергая одни — бытовые — условности окружающей жизни, Том подчиняется другим — книжным. Для него, как для Дон-Кихота, незыблемым законом является все, что он вычитал из книг. Чтобы быть отшельником, нужно «спать на жестком камне, носить грубую власяницу, посыпать голову пеплом, стоять под дождем…» Простодушный Гек удивляется: к чему все это?

«— Не знаю. Только все отшельники так делают; должно быть, так надо. Вот и ты, Гек, стал бы делать то же самое, если бы ты был отшельником.

— Ну уж нет, ошибаешься, ни за что!

— А как же иначе? Без этого нельзя».

А вот другой диалог, происходящий в пещере:

«— Удивительно подходящее местечко для оргий.

— А что такое оргия?

— Не знаю. Но у разбойников всегда бывают оргии, значит и нам придется их устраивать».

Несомненно — это твеновская литературная пародия на авантюрные романы о разбойниках, как и игра в «пиратов», бегство на «необитаемый остров», ночные клятвы, скрепленные кровавыми подписями[256].

Но Том Сойер не только «Черный Мститель испанских морей», он — американский мальчик, на поведении и психологии которого — хочет он или не хочет — отражаются «общепринятые» понятия, «общепринятый» уклад жизни. Любимые словечки Тома Сойера: «долг» (duty), «закон» (principle). Его безапелляционные «так надо» («we have got to have», «they've got to do it», «you'd have to…») — это ирония автора в адрес мира взрослых американцев.

В романе Твен-юморист прекрасно использовал способность детского сознания копировать окружающее. История любви Тома и Бекки — легкая лирическая пародия на взаимоотношения двух взрослых влюбленных: Том старается покорить сердце незнакомки; Том тоскует под ее окном, и служанка выливает на него ушат помоев; Том «козыряет» славой лучшего ученика воскресной школы и… срывается с лестницы «славы»; добивается поцелуя и «обручения», но нечаянно возбуждает ревность Бекки; влюбленные поссорились и «смертельно» ненавидят друг друга; Том великодушно спасает Бекки от розог и получает заслуженную награду от любимой; и, наконец, Том — «мужчина» и рыцарь — охраняет Бекки в пещере и избавляет ее от возможной мучительной смерти.

Сквозь детское, мальчишеское сознание преломляется мир взрослых людей.

Вот, например, отношение мальчиков к вопросам собственности. Они терзаются угрызениями совести по поводу стянутых окороков (подготовка к бегству на остров) — «ведь это настоящее воровство»; красть же клад у индейца Джо, по их мнению, — доблесть, а не воровство.

За то, что Том таскал у тетки сахар, его били по рукам, за съеденное в кладовой варенье его ждала розга, а за груду присвоенного им золота его ожидали только почет, уважение, зависть и изумление взрослых. «Так бывает…» В ироническом плане Твен разрабатывает здесь тему, неоднократно ставившуюся в произведениях лучших западноевропейских писателей: укради кусок хлеба — тюрьма («Отверженные» Виктора Гюго), укради миллион — всеобщее поклонение (рассуждения Вотрена из романа Бальзака «Отец Горио»).

Твен понимал, что судьба его героя будет зависеть от того, сможет ли он впоследствии вполне подчиниться этим «моральным» принципам.

В этом отношении весьма интересен разговор Марка Твена с Редиардом Киплингом о том, кем мог бы быть взрослый Том Сойер?

«Я не решил, — сказал Марк Твен, — я имел намерение написать продолжение жизни Тома Сойера в двух вариантах. В первом случае я довожу его до высоких почестей и ввожу в конгресс; во втором случае я отправлю его на виселицу. Таким образом, друзья и враги книги смогут сделать свой выбор»[257].

Судьба Тома Сойера в этом же духе предсказана автором на страницах романа. Когда Том раскрыл на суде преступление индейца Джо, автор пишет: «Он стяжал себе бессмертную славу: местная газетка расхвалила его до небес. Кто-то даже предсказал, что быть ему президентом, если, впрочем, его до тех пор не повесят».

В Томе Сойере Марк Твен создал типический образ. В мальчике имеется все характерное для его возраста, среды, времени, страны. Так, для Тома Сойера «церковь — дрянь по сравнению с цирком». Фраза эта естественна в устах двенадцатилетнего мальчугана. Но она же характеризует и отношение к церкви рядового американца XIX века.

Сознание Тома и Гека полно суеверий и предрассудков. Для автора это неисчерпаемый источник комического; всем этим он характеризует среду, взрастившую Тома и Гека, низкий культурный уровень американского простого люда. Грамотный Том Сойер и безграмотный Гек Финн стоят почти на одном и том же уровне развития. Но их природная сметливость, наблюдательность и ум помогают им собственными силами выкарабкиваться из вязкой тины косности. Марк Твен тщательно, шаг за шагом следит за новыми чертами, рождающимися в характере обоих мальчиков.

Примет, поверий, суеверий в романе множество; в детском быту они играют еще большую роль, чем в мире взрослых: они делают игру таинственно-«жуткой». Но, оказывается, самым увлекательным и заманчивым является преодоление того «страшного», чем полна суеверная фантазия Тома и Гека. Что может больше пленить сердца отважных мальчиков, как не ночное приключение, когда, преодолевая страх, нужно в полночь идти к заброшенному месту, отыскать тень от ветки старого сгнившего дерева и открыть спрятанный там клад, который (это всем известно!) охраняют мертвецы и привидения. Или: немало отваги нужно, чтобы отправиться ночью на кладбище с дохлой кошкой на веревке (это наверняка выводит бородавки) и знать, что мертвецы слушают разговоры живых.

Мастерское построение сцены на кладбище хорошо раскрывает цель писателя: показать, что реальная жизнь бывает порою страшнее любых суеверных выдумок. Мальчики упорно сопоставляют свой небольшой житейский опыт с «узаконенными» поверьями и приметами. Бродячая собака выла в полночь около дома Джонни Миллера, и даже козодой сел на перила у крыльца их дома и запел, — а никто в доме Миллеров не умер. Джо дал следствию ложные показания (ведь мальчики знают, что он — убийца), а громы небесные не поразили клятвопреступника. В душах детей рождается желание все понять, проверить и осознать, даже ценою гибели своей «бессмертной души». Любознательность (а иногда простое любопытство) сильнее страха и религиозных предрассудков. Мальчикам хочется «хоть одним глазком взглянуть на страшного властелина» — черта, которому Джо-клятвопреступник «продал свою Душу».

В борьбе с суеверными страхами и реальными житейскими злоключениями формируется решительный характер Тома Сойера. Он встает на защиту невиновного в убийстве Меффа Поттера. Однако сделать это его заставляет не только чувство справедливости, но и тщеславие.

Необузданная фантазия, энергия, жажда приключений толкают его ко всему, что кажется опасным, требует смелости, отваги, дерзости.

Авантюрность романа, динамическое развитие сюжета, различные театральные эффекты (сцена в суде, сцена с мешками золота) обусловлены характером героя романа.

Характер Тома Сойера довольно сложен: в нем сочетаются противоречивые черты — Детское себялюбие и порывы великодушия; романтическая мечтательность и трезвый практицизм; отвага и способность поддаваться непреодолимому страху; высокоразвитое чувство товарищества и яростное детское честолюбие — нигде и никому он не смог бы уступить место вожака, «героя», первого выдумщика.

Во всем и всегда Том Сойер искренен, непосредствен; это и делает его образ обаятельным. Он столь презрительно относится к «примерным мальчикам», что читатель целиком проникается тем же самым чувством; с таким самозабвением «гоняет» клеща по парте, что кажется — нет более увлекательной игры на свете; так горд «ослепительной славой» утопленника, что вызывает чуть ли не зависть у читателя; с таким трепетом, а затем мужеством защищает на суде невиновного, что хочется стать рядом с отважным мальчиком; так потрясен известием о страшной участи индейца Джо, что пленяет своим душевным благородством.

С Томом Сойером связана одна из чарующих особенностей романа — атмосфера игры, в которую входит взрослый читатель вслед за героем книги. Безудержная фантазия Тома Сойера — это та поэтическая сила, которая сохраняет целостным его собственный душевный мир, защищая его от тлетворного влияния косного быта, та сила, которая влечет Гека Финна к Тому Сойеру и делает их закадычными друзьями.

Изображая поведение играющих детей, автор стирает грани между воображаемым и реальным. Играющий ребенок в воображаемом мире живет полноценной жизнью. Марк Твен с большим искусством и тонким юмором переводит детей от игры к реальности и обратно. Фантазия о кладе приводит к сокровищу индейца Джо; жажда необыкновенного приключения — к романтическому и трагическому пребыванию Тома и Бекки в пещере; игра в разбойники — к реальным бандитам и убийцам; лирическое желание «умереть на время», чтобы всласть насмотреться на грусть и слезы близких по поводу «безвременной кончины», — к бегству мальчиков из дому и присутствию на собственной заупокойной мессе.

Автор так тонко сплетает воедино игру и реальность, что кажется — романтика приключений рождена страстным желанием детей пережить необычайное. Это Делает произведение внутренне целостным и единым, придает реалистическому стилю романтическую окраску, превращает роман в неповторимо оригинальное произведение.

Несмотря на обаятельность Тома Сойера, героем романа под конец произведения становится Гекльберри Финн[258].

Если Том Сойер склонен забывать тяжелые впечатления, инстинктивно отметая от себя все уродливое и страшное, то Гекльберри Финн — натура более глубокая — знает, чего хочет, не способен на компромиссы, упрямо добивается своего — жить вольно.

Автор определяет его как «юного парию деревни», но в этом выражении звучит твеновская ироническая интонация. Те, кто отвергает Гека Финна, стоят ниже его. Гек Финн изображен не только смелым и независимым, но и очень добрым, справедливым мальчиком. Он спасает вдову Дуглас от злой смерти, участвует в разоблачении преступления Джо. В образе Гека Финна намечены те черты, которые позже определят главную сюжетную линию в «Приключениях Гекльберри Финна»: Гек дружит с негром Джеком («…очень хороший негр. И меня любит за то, что я не деру нос перед неграми»), носит воду из колодца для «дяди Джека», а тот его кормит потихоньку от хозяев. Но самое главное, что резко отличает Гека Финна от судьи Тэчера, вдовы Дуглас и других обитателей Сент-Питерсберга, — это презрение к богатству и «цивилизации». Условности жизни «приличного» общества вошли в жизнь Гека Финна вместе с найденным, но ненужным ему золотом. Вольнолюбивый бродяга и не подозревал, сколько горя оно принесет ему: куда бы он ни повернулся, «решетки и кандалы цивилизации лишали его свободы и сковывали по рукам и ногам». И Гек Финн не выдержал: сбежал от своей «благодетельницы», богомольной вдовы Дуглас. Том Сойер, нашедший его — довольного и счастливого, в прежних живописных лохмотьях, поселившегося в пустых бочках за городской бойней, — убеждает Гека «потерпеть»: авось «цивилизованная» жизнь понравится ему. Но Гек решительно отвергает все доводы друга:

«Понравится? Понравится сидеть на раскаленной плите, если я посижу на ней дольше?.. Нет, Том, не хочу быть богатым, не желаю жить в гнусных и душных домах. Я люблю этот лес, эту реку, эти бочки — от них я никуда не уйду. Ведь черт бы его побрал: как раз теперь, когда у нас есть ружья, и пещера, и все, что надо для того, чтобы разбойничать, нужно же было подвернуться этим дурацким деньгам и все испортить».

Деньги убили радость, испортили чудесную игру, их вторжение нарушило безоблачную жизнь Гека.

«Видишь ли, Том, быть богатым вовсе не такое веселое дело. Богатство — это тоска и забота, тоска и забота», — уныло твердит Гек Финн.

В этих словах уже не только смутное и инстинктивное, но во многом осознанное и выстраданное отрицание всесильного бога буржуазной Америки — денег.

Впервые у Твена обрисованы художественно полнокровные и законченные положительные образы героев. В этом отношении роман «Приключения Тома Сойера» — шаг вперед по сравнению с предыдущим творчеством Марка Твена. Но это не единственное достоинство романа. В этом произведении Марк Твен сумел показать внутренний, интимный мир американского мещанства изнутри, не применяя прямых (публицистических) обличений, как это было в «Позолоченном веке».

На первый взгляд многое в изображении этого мира кажется добродушно-невинным. Тетя Полли — объект мальчишеского озорства — добра, хотя и недогадлива, комична в своем щегольстве: носит очки «для шика», сквозь которые может столько же увидеть, как «сквозь пару печных заслонок» (through a pair of stove-lids). Но очки — «печные заслонки» — не случайная комическая деталь. Это символ духовной слепоты тети Полли. Она любит своего племянника Тома Сойера, но по своему невежеству и мещанской ограниченности готова пороть его, чтобы «спасти» душу мальчика; выжечь здоровому ребенку все внутренности патентованными лекарствами, не понимая, что мальчика гложет внутренняя тревога; лишить его всех ребячьих радостей, терзать попрёками, — то есть, «желая добра», превратить жизнь Тома в ад. Добренькая кузина Мэри обмывает, наряжает Тома, но она охотно превратила бы его в свое подобие — в мальчика-машину для зубрежки стихов из священного писания (сама она успела их вызубрить целых четыре тысячи и получит две библии в награду).

Вдова Дуглас тоже хочет «добра» Геку, когда, по словам Гека, «причесывает его до ужаса», заставляет «спать ложиться по звонку и вставать по звонку» и «все время молиться, прах ее побери».

Художественное обобщение Марка Твена заключается в том, что он сумел внушить своим читателям (не только героям) желание переоценить заново существующие ценности. Разве золото — источник радости и счастья? Разве ханжи из воскресных школ учат детей чему-либо, кроме притворства? Разве школьная зубрежка не калечит молодые умы? Разве религиозная обрядность не ложь и фальшь?

Роман Марка Твена «Приключения Тома Сойера» — не только поэзия детства, но и произведение, в котором подвергнуты критике «нормы» жизни буржуазной Америки. Твен не приемлет эти буржуазные жизненные стандарты, его герои рвутся из душного, замкнутого мира буржуазных установлений. Они ищут и находят иные ценности. Гек Финн отстаивает право на вольную и независимую жизнь, Том Сойер — на увлекательное и интересное дело. Книга Твена учит любви к человеку и уважению к его правам начиная с детских лет, любви к природе, познание которой служит источником высокой радости для человека.

В американской послевоенной жизни, где ажиотаж дельцов и спекулянтов достигал невиданных ранее размеров, где жажда внезапного обогащения сводила с ума десятки тысяч Селлерсов, новый роман Твена был действительно «гимном, переложенным прозой», всем тем высоким качествам человека, которые уродовал и искажал американский «позолоченный век».

«Том Сойер» — один из самых целостных и соразмеренных романов Твена. Небольшой по объему, он до предела насыщен событиями, драматическими ситуациями, душевными коллизиями и т. д. В построении романа отчетливо проступает принцип контраста. Сонной жизни ленивого городка противопоставлена кипучая, полная озорства, драматизма и приключений, живая жизнь Тома и Гека. Чинной скуке Сида, Мэри, благочестию Джима Холлиса, которому, по его словам, даже «корь была послана от бога», прилизанному «приличному» Альфреду Темплю, что ходит в галстуке и башмаках («это по пятницам-то!»), противопоставлена взъерошенная, но энергичная фигурка Тома — «души общества» и «заводилы».

Ценителю твеновского юмора навсегда запоминается превосходно написанная, вся сотканная из контрастов сцена мальчишеской драки между Томом Сойером и Альфредом Темплем. Это та высокая степень искусства, о которой Твен позже писал: «Юмор — великая вещь, спасительная прежде всего. Достаточно мгновенья — и наши заботы исчезают, раздражение и обиды улетучиваются и прекрасное состояние духа снова возвращается к нам»[259]. Сцена эта запечатлевается в сознании не только метким, юмористически-точным воспроизведением извечных мальчишеских стычек («- Хочешь, поколочу? — Ну-ка, попробуй! Где тебе! — Сказал, поколочу, значит могу. — А вот и не можешь. — Могу. — Не можешь! — Могу. — Не можешь!»), когда забияки мальчишки покрывают себя «пылью и славой», но и выражением ненависти Тома Сойера к «столичному» «франту-чужаку».

Контраст, рожденный основным замыслом книги (протест Тома и Гека против тягот «цивилизации»), сказывается на конструкции фраз и отдельных сцен.

«…Дети втроем отправились в воскресную школу, которую Том ненавидел от всей души, а Сид и Мэри любили».

«…Душа тети Полли была простая и ясная как день, и поэтому она легко становилась жертвою шарлатанства. Она собирала все шарлатанские журналы и шарлатанские средства и со смертью в руках шествовала на бледном коне, выражаясь образно, а «ад следовал за нею».

«…Городские маменьки ненавидели и презирали Гекльберри Финна за то, что он был лентяй и озорник и не признавал никаких правил, а также за то, что их дети восхищались Геком и стремились к его обществу, хотя им это строго запрещалось, и жалели о том, что им не хватало смелости быть такими же, как он».

Контрастов в построении отдельных сцен великое множество: Сид разбил сахарницу, — а тетя Полли бьет Тома (ведь он признанный проказник); Бекки «предает» Тома, — а он ее спасает от порки; судья Тэчер проявляет «предусмотрительность» и забивает выход из пещеры, — а в пещере человек умирает голодной смертью. На драматическом контрасте построена одна из самых впечатляющих сцен романа, когда заблудившиеся в пещере дети, затерянные в темноте, находятся на грани полного отчаяния, и вдруг Том видит человеческую руку, несущую свет, а следовательно, и спасенье. Но в следующее мгновение, удерживая крик радости, мальчик с ужасом видит, что это рука врага — разоблаченного им убийцы; этот свет означал бы для Тома не жизнь, а смерть.

Повествовательная манера Твена богата разнообразием литературных приемов: в романе много драматизованных эпизодов — комических и трагических, — когда автор прибегает к диалогу; введены рассказы от первого лица, что повышает эмоциональность звучания и придает рассказу индивидуальную окраску; вплетены пародийные дидактические рассуждения, бытовые зарисовки, превосходные описания природы.

Твен показывает себя большим мастером комического портрета. Вот образ молодого ханжи и франта, возглавляющего воскресную школу:

«Директор был невзрачный человек лет тридцати пяти, с рыжеватой козлиной бородкой и коротко подстриженными рыжеватыми волосами, в жестком стоячем воротничке, верхний край которого подпирал ему уши, а острые углы выставлялись вперед, доходя до уголков рта. Из-за этого воротника, похожего на забор, он мог глядеть только прямо перед собою и поворачивался всем телом, когда надо было посмотреть вбок; подбородком учитель упирался в галстук, широкий, как банковый билет, с бахромой на концах; носки его ботинок были по моде сильно загнутых кверху, наподобие лыж…»

У Марка Твена не бывает сравнений украшения ради. Образ директора с воротничком-«забором» (a fence), галстуком as a bank note и носками ботинок like a sleight runners — не только характеристика человека тупого, ограниченного, самонадеянного и честолюбивого, но и характеристика духа воскресной школы, учреждения, где один мальчик из немцев вызубрил восемь или десять тысяч стихов из священного писания «и с тех пор сделался идиотом».

Речь героев романа имеет также характерную выразительность. Судья Тэчер, напоминающий ханжу Дильворти из «Позолоченного века», говорит медоточиво, важно, торжественно, плавно, мягко, являя собою воплощение «процветания» и «респектабельности». Гек Финн — короткими, рублеными, неправильными фразами, пересыпанными божбой, восклицаниями, проклятиями. Его речь взволнованна и неровна, как будто он с усилием продирается сквозь ненавистные «барьеры цивилизации».

В романе «Приключения Тома Сойера» ясно ощутимы элементы нового в творческом методе Твена-реалиста… Становятся богаче, сложнее и разнообразнее приемы индивидуализации характеристик героев, и это приводит к смягчению резких гротескных черт, присущих героям «Закаленных», «Позолоченного века» и ранних рассказов; исчезают характерные для раннего периода («Позолоченный век») публицистические отступления; вместо сухой описательности даются художественные картины, убеждающие читателя своей образностью и живостью; появляется уменье показать жизненные конфликты не только во внешних столкновениях, но и в передаче духовного состояния героя (Гек Финн); в художественную ткань романа органической составной частью входят картины природы — не как статический пейзаж, а как средство углубленного раскрытия идейного замысла (бунт Гека Финна против буржуазной «цивилизации»). Художественное мастерство Твена поднимается на новую, более высокую ступень.

«Принц и нищий» — произведение, по форме непохожее на все ранее написанное Марком Твеном. По жанру — это роман с крепко слаженным сюжетом, с ярким и сочным историческим колоритом. Но историческим романом это произведение назвать нельзя, оно скорее напоминает сказку-мудрую, занимательную, сатирическую. В «Принце и нищем» сильна памфлетная струя. Это обличительное произведение, но пафос обличения адресован не только прошлому — в нем явственно звучат нотки современности. Обилие метких, подчас поразительных наблюдений над человеческим сердцем придает ему психологическую окраску. Сохраняя общую юмористическую и даже сатирическую тональность в романе, Марк Твен немало в нем морализирует, что является новой черточкой его стиля по сравнению с предыдущим творчеством. Это отпор тем буржуазным критикам и тем слоям буржуазии (типа читателей журнала «Атлантический ежемесячник»), которые видели в юмористе шута публики. Марк Твен стремился показать, что, оставаясь юмористом, он является серьезным писателем, учителем жизни.

Твен начал писать роман летом 1877 года, в те грозные месяцы, когда недовольство рабочих и фермеров выливалось в самые резкие формы протеста. Джон Гэй, бывший секретарь президента Линкольна, заявил, что «страна вверглась в пучину новой гражданской войны»[260], а историк рабочего движения Норман Уэйр, оценивая события лета 1877 года, позже писал: «Впервые в Америке встала угроза пролетарской революции»[261].

Твен, горняк в прошлом, всегда интересовался условиями труда шахтеров. Он понимал, что рабочий, получающий девять долларов в неделю, должен или вместе с семьей умереть голодной смертью, или восстать против условий такого существования. Твен не мог не знать о позорном для всех честных людей Америки июньском смертном приговоре девятнадцати деятелям рабочего движения в Пенсильвании: начиная с февраля 1877 года сообщениями об этом судебном процессе были полны все газеты страны. Буржуазные газеты злобно ликовали: в «Чикаго трибюн» в июне 1877 года появилась передовая статья под лицемерным названием «Торжество закона и правосудия».

Накаленность общественной атмосферы весной и летом 1877 года усиливалась и теми позорными сговорами, которые совершались между промышленниками Севера и плантаторами Юга.

«Принц и нищий» — это повесть о бескрайнем народном горе, о бесправии и страданиях миллионов простых тружеников. Не только Англия XVI века стоит перед глазами Твена, когда он описывает бедствия разоренного английского крестьянства XVI века: «Принц и нищий» — это протест писателя против угнетения, царящего в Америке, — такой же, как более поздний фантастический роман «Янки при дворе короля Артура».

Даже если предположить, что Марк Твен не имел целью вызвать у читателей романа «об английской старине» аналогии с американской действительностью, — объективное содержание произведения наталкивает читателя на подобные аналогии.

В письме к Гоуэлсу в марте 1880 года Марк Твен четко формулирует замысел «Принца и нищего»: «Моя идея — показать действительный смысл чрезмерной жесткости законов»[262].

В романе чувствуется грозовая атмосфера Америки 1877 года, когда террор буржуазии захлестнул страну, когда президент республики Хейз выступил с «посланием к населению» и грозил смертной казнью «бунтовщикам»[263], когда голодных рабочих и разоренных фермеров на «законном» основании вешали, расстреливали, бросали в тюрьмы.

Твен нашел в истории средневековой Англии много аналогичного современности. Английские крестьяне, согнанные лендлордами со своих земель в XVI веке, были столь же мало повинны в своих несчастьях, как и американские фермеры, разоренные промышленными и железнодорожными компаниями, или шахтеры Пенсильвании, страдающие от невыносимых условий подземного труда. Как против английских, так и против американских трудящихся их угнетатели пустили в ход кровавое законодательство.

Сказочная форма повествования давала автору возможность говорить на самые жгучие общественно-политические темы.

«Расскажу вам одну сказку, — начинает Твен повествование, — то, что в ней рассказывается, — быть может, история, а может быть, легенда, предание. Быть может, все это было, а может быть, и не было, но могло быть…»

Если раньше буржуазное литературоведение настойчиво рекомендовало считать роман Марка Твена безобидной детской сказкой, а Гоуэлс по выходе в свет «Принца и нищего» отмечал лишь «глубину комического» в нем[264], то в последнее время появляются осторожные признания, что «автор более или менее сознательно сравнивает цивилизацию собственной страны с культурой прошлого»[265]. Не говорится только, как Твен сравнивает прошлое с настоящим, а это-то и является самым существенным.

Летом 1877 года Марк Твен с таким увлечением работал над романом, что написал четыреста страниц будущей книги, но затем работа была отложена: Твен получил заказ на книгу путешествий по Европе и, нуждаясь в деньгах, принял его. Отложив увлекательную работу, он отправился в 1878 году в Европу, написал («вымучил») книгу очерков «Странствования за границей» (1880) и снова возвратился к роману, который все эти годы продолжал жить в воображении писателя[266]. (Твен даже купил карманную карту старого Лондона, не расставался с нею и тщательно изучал ее.) В 1879 году Твен читал его, глава за главой, своим детям, внимательно изучая реакцию маленьких слушателей и внося в роман поправки.

Роман «Принц и нищий» вышел из печати в 1881 году, появившись одновременно в Америке, Канаде, Англии и Германии.

Автор был удовлетворен своим новым произведением. «Я не представляю себе счастья без работы», — писал он Ч. У. Стоддарду в октябре 1881 года.

Дети встретили роман с восхищением. Среди своих маленьких читателей писатель всегда имел множество корреспондентов. Теперь число их увеличилось. Дети слали ему свои восторженные отзывы, воспринимали героев произведения как реальных людей. Последнее обстоятельство очень радовало писателя.

Гарриет Бичер-Стоу при встрече с Марком Твеном на прогулке сказала:

«Я читаю вашего «Принца и нищего» четвертый раз, и я знаю: это лучшая книга для юношества из всех когда-либо написанных».

Видимо, Марк Твен был очень польщен отзывом прославленной писательницы: приводя его в своей «Записной книжке», он выделяет курсивом слово «знаю»[267].

Буржузная критика, подобно Гоуэлсу, старалась не замечать серьезных задач, которые ставил писатель в своем произведении, и это угнетало Твена. Хартфордская газета «Курант» в декабре 1881 года писала, что новый роман Марка Твена «принадлежит к наиболее артистическому выражению чистого юмора».

Более поздняя буржуазная критика иногда отказывала Твену даже в этом. Стефан Лекок считает роман Твена примитивным («его история слишком элементарна…»)[268] и упрекает Твена в том, что в «Принце и нищем» он ушел за пределы юмора фронтира. «Принц и нищий» — это не Марк Твен», — утверждает С. Лекок[269].

Это неверно. Связь с народным творчеством не утрачена — даже расширена. Она имеется в основной форме повествования (сказка), в демократическом, глубоко гуманистическом содержании романа, в широком использовании комической гиперболы и контраста.

Художественный вымысел и история действуют в романе на равных основаниях.

Сказка о ребенке-простолюдине, который становится королем, верховным судьей, законодателем и т. д, — древний народный сюжет. Содержанием его всегда является мечта народа о мудром, справедливом правителе и судье, пекущемся о народном благе. Очень часто носителем желанной справедливости бывает ребенок, всегда выходец из народной массы, чаяниями и трезвым умом которой он наделяется с колыбели.

Готовясь писать роман, Марк Твен много читал («читал все»), в том числе и ранние английские летописи, сказания XII века, разработанные Готфридом Монмоутским. С мотивами староанглийских и старофранцузских сказок, с романами бретонского цикла, с «Дон-Кихотом» Сервантеса (где Санчо Панса играет роль губернатора с таким достоинством, что посрамляет своих врагов), с английской историей Твен был хорошо знаком с детства.

В романе Том Кенти — «принц нищеты» — становится во главе государства и успешно справляется с неожиданной для него ролью короля. Он не находит иного применения для большой государственной печати, как колоть ею орехи, но управляет страной без печати, указов и чиновников столь мудро и человечно, что вызывает всеобщее восхищение и уважение.

То, что в народных легендах звучит лишь намеком, у Марка Твена выражено с ясностью и определенностью. Том Кенти, выросший во «Дворе объедков», способен управлять государством лучше любого венценосного бездельника: он не эгоистичен, не имеет кастовых предрассудков; жизнь среди народа сделала его мудрым, гуманным, справедливым. С детства предоставленный самому себе, он привык просто и ясно решать самые сложные вопросы, у него есть опыт далеко не детского масштаба — это жизненная правда многих взрослых людей, которые обращались за помощью к ясному уму Тома-ребенка. Страдания и борьба умудряют всякого — это в равной мере относится и к Тому и к принцу Эдуарду. Нужно глубоко знать жизнь, чтобы иметь право управлять жизнью других.

«Королю следовало бы время от времени на себе испытывать свои законы; это научило бы его милосердию», — говорит король Эдуард в романе, видя трагическое бесправие народа.

Сделав произведение негодующим протестом, направленным против жестокости законов, Твен подчинил этому сюжет, характеры и весь душевный мир своих героев.

Сказочный сюжет позволил Твену показать такую ситуацию, когда кровавое законодательство обрушивается на одного из тех, кто принадлежит к привилегированному классу-законодателю. Таким лицом в романе является принц Эдуард, оказавшийся в положении нищего.

Он еще ребенок. Не он издавал жестокие законы, это сделали его предки. Но он — наследник престола, сын и внук тиранов — несет за них ответственность.

Не для него побои, грязь, нищета, издевательства, не для него голод, усталость, позорный столб, тюрьма, не для него смерть за мелкую кражу. Все это его предки из века в век готовили для народа. И народ голодал, был невежественным, развращенным, воровал, нищенствовал, умирал на виселице и гнил в тюрьмах. Но вот случай и сила обстоятельств обрушили всю тяжесть бесчеловечных законов на голову короля — того, кто должен издавать их, утверждать, применять. Это сразу «научило его милосердию».

Теперь, когда он сам узнал голод и страдания, он захотел и других избавить от бедствий и мучительной смерти.

«Лучше бы мне ослепнуть, чем видеть этот ужас!» — страстно восклицает Эдуард, когда на его глазах сжигают женщин-баптисток. Он глубоко возмущен тем, что «законы позорят Англию». И, однако, «добрый король» не может изменить жестоких законов.

Марк Твен подводит читателя к важному обобщению: кровавые законы ограждают интересы правящего класса, отдельные представители его, как бы «добры сердцем» ни были, не в состоянии изменить движение государственной машины, подавляющей народ.

В обстановке либеральной болтовни о «плохих» и «хороших» капиталистах, которая имела целью отвлечь трудящихся США от борьбы за свои права, в годы безудержного террора правящей клики такая мысль оказывала громадное воздействие на умы.

В романе-сказке Марк Твен с глубоким реализмом воспроизводит картину народных бедствий Англии XVI века, когда, по словам Томаса Мора, «овцы поели людей», а английские короли превратили фригольдеров и йоменов в каторжников и рабов.

Народ в романе Твена, дойдя до предела отчаяния и ненависти, еще далек от мысли дать отпор своим мучителям. Но он не верит и никаким «благородным» спасителям, не ждет никакой помощи извне. Когда в ответ на рассказ Иокеля Эдуард с горячностью восклицает: «Нет, нет, тебя не повесят… Сегодня же закон будет отменен», — нищие встречают его слова градом насмешек и издевательств. В этой сцене народ смеется над Эдуардом в рубище нищего («Фу-фу I»). Но о намерении Твена, желающего выразить презрение народа ко всяческим «благородным» реформаторам, с еще большей определенностью свидетельствует развязка романа: возвратившись на трон, Эдуард тут же забывает об отмене кровавых законов и ограничивается лишь «милостями» отдельным людям, которых он встретил во время странствований, или тем, кто оказал ему личные услуги, — Майлсу Гендону, Тому Кенти, судье. Да и то здесь чувствуется авторская ирония: «милости», «по-королевски» пышные и… незначительные, — Тому Кенти разрешено носить особый костюм, Майлсу Гендону — сидеть в присутствии венценосца. «Добрый король» Эдуард показан Твеном как продолжатель политики своих предков.

Обличения Марка Твена в романе «Принц и нищий» адресованы английским тиранам средневековья и современной писателю кичливой Англии (рассказывая об английских рабах, Твен явно желает внести «корректив» в британский государственный гимн: «Никогда, никогда, никогда англичане не будут рабами!»). Но они также направлены и против «демократической» Америки, в которой мучаются фермеры, три миллиона безработных и обездоленный народ. Палачам и грабителям, казнящим рабочих, издающим антирабочие законы, разоряющим фермеров, — то есть всей «цивилизованной» Америке, — Твен бросает с гневом и страстью: «Да будет проклята страна, в которой создаются такие законы!»

Твен заставляет читателя воочию видеть и переживать то, о чем он пишет: грязный тупик «Двора объедков», где живет Том Кенти, золоченые решетки Вестминстерского дворца, головы казненных, насаженные на длинные пики над воротами старого Лондонского моста, нож фанатика-отшельника, занесенный над связанным мальчиком; чувствовать удары, которые сыплются на плечи Майлса Гендона, привязанного к позорному столбу, слышать вопли разъяренной толпы, дрожать и зябко ежиться от холода в дырявой одежде, смеяться над затруднением Тома-принца, который не решается нарушить придворный этикет, и самому почесать себе нос.

«Принц и нищий» — увлекательный, занимательный самый «динамичный» роман из всех написанных Марком Твеном. В нем сохранены условность и поэтичность сказки — развитие действия в «стародавние времена», необычайные метаморфозы, неожиданные исполнения заветных желаний, благополучно окончившиеся невероятные приключения, лирическая концовка, завершающая драматические события. В любой сказке, несмотря на прихотливость сюжета, наблюдается симметричность композиции. В романе Марка Твена также соблюдена эта традиция. Продуманность построения чувствуется уже в названии произведения: в нем подчеркнуто социальное содержание романа и намечен тот принцип параллельного построения глав, которым дальше пользуется автор. Основным в композиции романа является пропорциональность, математически точное расположение глав: 12 глав посвящены Тому Кенти, 12 — Эдуарду, 6 глав (половина этого числа) — Майлсу Гендону и другим лицам и 3 (половина предыдущего числа) — общим сценам[270].

Эта же строгость литературной формы наблюдается и в развитии сюжета, характеров и событий в романе. Так, например, завязка драматического действия в III главе (встреча Тома Кенти с принцем и обмен платьем) дана в стремительном темпе и кажется ошеломляющей неожиданностью для обоих героев; на глазах у зачарованного читателя творится одно из сказочных чудес: нищий становится принцем. Однако все это тщательно подготовлено и мотивировано автором. К решетке ворот королевского замка Тома привела мечта увидеть настоящего принца, роль которого он уже играл перед своими уличными сверстниками. Фантазия ребенка была развита добряком священником Эндрью, научившим Тома чтенью и письму, и его сказочными, фантастическими рассказами о великанах и чародеях, карликах и феях и прочих чудесах, которые поджидают человека на каждом шагу.

С другой стороны, завязка обусловлена характером юного принца — властного, вспыльчивого, но справедливого, по-детски живого, увлекающегося, любознательного. Оборвыш Том для скучающего принца — находка, обмен платьем — увлекательная игра, стычка с караульным солдатом — проявление «царственного» гнева.

Эта взаимосвязь между характерами и событиями делает произведение живым, естественно растущим, оставляет простор для развития комических и трагикомических ситуаций.

Для того чтобы развивалась линия сюжета «Том — принц», нужно, чтобы Том играл роль принца. Но он честный мальчик и краснеет от малейшей лжи. Первым его побуждением и поступком было сказать правду о себе (леди Грэй, королю). Но этим он только доказал свое «безумие».

Твен вводит в роман мотив королевского запрета: Тому запрещено называть себя нищим и предложено считать себя принцем. Том — «верноподданный своего короля» — выполняет приказ. Тем самым принц Эдуард брошен в «море бед», а Том — «актер» — по-ребячески быстро входит во вкус игры[271].

В дальнейших главах Твен разрешает себе вдосталь потешиться комической ситуацией «нищий — принц», обыгрывая весь церемониал и условности придворной жизни. Но автор не довольствуется внешним комизмом положения Тома: действие застопорилось бы, если бы Твен не усложнил и не подтолкнул бы его течения новыми мотивами.

Марк Твен начинает остроумно и тонко фиксировать незаметное, но тлетворное влияние роскошной, паразитической жизни двора на душу юного плебея.

При первом свидании с принцем Том рассказывает ему о своих сестрах. Тому непонятно удивление принца, пораженного тем, что у девушек нет служанок.

«…Ведь надо же их раздеть на ночь и одеть поутру, когда они встанут.

— Это еще к чему? Не могут же они спать без платья, как звери.

— Как без платья? Разве на них только и есть одежды, что одно платье?

— А то как же, ваша милость? Да и зачем им больше? Ведь у каждой из них только по одному телу».

Слова Тома — одно тело — одно платье — получают углубленное сатирическое значение там, где Том, ставши королем, находит королевский гардероб недостаточным и начинает заказывать платья целыми дюжинами, а количество слуг для раздевания и одевания увеличивает втрое против прежнего.

Том делается самоуверенным и даже развязным. Он «испытывал самолюбивое удовольствие, шествуя к обеду в сопровождении блестящей свиты вельмож и офицеров, — такое живое и сильное удовольствие, что по его повелению число его телохранителей было увеличено до сотни», — рассказывает автор.

«…Льстивые речи угодливых царедворцев звучали в его ушах как сладкая музыка». Твен показывает причины перерождения короля нищеты в короля роскоши. Том оказался в полной изоляции от народа — он ведь «безумен», — и поэтому его изоляция даже большая, нежели та, в которой находился принц Эдуард. Том сначала тяготится «золоченой клеткой», а потом перестает ее замечать.

Поворотным пунктом является сцена на празднике, когда Том из-за увлекшей его игры «в принца» чуть было не отрекся от родной матери. Этот кризисный момент, во время которого Том переживает сильнейшее душевное смятенье, крайне необходим Марку Твену: не только для того, чтобы возвратить героев из сказки в реальный мир, но и для того, чтобы сохранить характеры героев правдиво-реалистическими. Том Кенти только увлекающийся мальчуган, а не узурпатор трона и не придворный интриган. Он дитя народа, и для него естественна неприязнь и ненависть ко всему укладу придворной жизни. Это его истинная сущность, все остальное — наносное, несущественное. Сцена с матерью — раскрытие истинного характера Тома Кенти, композиционно она предопределяет концовку романа — то, как ведет себя Том по отношению к Эдуарду в момент коронации.

Том Кенти мог бы быть правителем народа, но он не может быть таким королем, как Эдуард. Автор должен «сместить» Тома с трона, повинуясь внутренней сущности характера героя.

Судя по тем коротеньким сценам суда[272], что творил Том, он должен был бы, оставаясь королем, уничтожить все существовавшие до этого антинародные королевские законы. Но позволили бы ему придворные сделать это? Так построить роман Твен не мог — не только потому, что это увело бы его от исторической конкретности (он ее придерживался) в область социальной фантастики, но и потому, что он не мог поставить Тома Кенти во главе дворянской правящей верхушки.

Оставшись в «золоченой клетке», Том неизбежно вошел бы в столкновение с правящей кликой и погиб бы. Выйти победителем, оставаясь одиночкой, он не мог. Искать поддержки у народа, прикрываясь именем Эдуарда VI, сына кровавого деспота, значило бы потерпеть крах, не говоря уже о том, что такая политическая авантюра слишком грандиозна для ребенка Тома и слишком сложна для романа-сказки, У Марка Твена был единственный вариант концовки — тот, которым он и воспользовался.

Заключительная шутка Твена, когда Том Кенти на вопрос, что он делал с государственной печатью Англии, отвечает: «Я колол ею орехи», — кладет резкую грань между Эдуардом, который даже в одежде нищего чувствует себя в мире придворных как рыба в воде, и Томом. Том, к его счастью, лишь внешне и поверхностно усвоил черты этого чужого для него мира, где все так условно, комично-фальшиво и несправедливо, что даже за грамматические ошибки принца в греческом секут розгами его пажа.

Завершив роман сценой, когда принц получает королевские права из рук нищего, Марк Твен до конца остается верен сказочной условности, допускающей самые невероятные ситуации, и в то же время ни на йоту не отступает от собственных демократических идей, за которые он ратовал в предыдущих произведениях.

Образ любимой реки, где протекли юные годы Марка Твена, возникает на страницах четырех его книг: «Приключения Тома Сойера», «Жизнь на Миссисипи», «Приключения Гекльберри Финна», «Пустоголовый Уильсон»[273].

Река и «речные люди» оставили неизгладимый след в воображении писателя. Память художника всю жизнь хранила и воссоздавала «все типы человеческой породы», которые наблюдал Твен на реке; если позже он встречал оригинальный человеческий характер в «литературе, жизнеописаниях, истории», то всегда оказывалось, что он уже знаком с ним — встречал на реке. Любовь к Миссисипи жила в душе Твена всю жизнь. В старости, будучи писателем всемирной известности, окруженный друзьями, почитателями и любимой семьей, Твен продолжал вспоминать свою лоцманскую жизнь как потерянный рай. Переменив до десятка профессий (наборщик, лоцман, солдат, рудокоп, журналист, лектор, литератор, издатель), Марк Твен признавался в 1874 году, что бросил бы немедленно литературную работу и снова ушел бы в лоцманы, «если бы мадам выдержала это»[274].

Стремление запечатлеть в художественном произведений речную романтику заставляет Марка Твена написать серию очерков «Былые времена на Миссисипи».[275]

Очерки пленили читателей своей оригинальностью и свежестью. Воодушевленный хорошими отзывами, Марк Твен создал книгу «Жизнь на Миссисипи» (1883), в первую часть которой вошли журнальные очерки. Новое произведение автор назвал романом.

«Все, что принадлежит старой речной жизни, — это роман, теперь уже исторический»[276], — утверждал он.

У Марка Твена свой особый, не трафаретный подход к истории. Пусть некоторые авторы для своих исторических романов перетряхивают пыль средневековья, — Твен берет новую и оригинальную тему: он пишет историю родной могучей реки за последние восемьдесят лет.

Твен считал, что его книга о Миссисипи — реалистическое произведение, что все очарование старой речной жизни будет сохранено, если «оставаться верным действительным фактам, характеру явления и подавать его в деталях»[277].

^{_{Марк Твен — лоцман}}

Определение Марка Твена — очень точное и верное — характеризует действительно наиболее существенное в процессе создания реалистического произведения.

Великая река обладала для Твена притягательной силой: с нею связаны были воспоминания о собственном детстве и юности. Но не только этим влекла писателя к себе Миссисипи. Она была местом развития величайшего в истории США политического и социального конфликта: на ее водах и берегах шли бои Гражданской войны, а после ее окончания здесь долгие годы продолжали разыгрываться трагические столкновения между безземельными неграми и землевладельцами.

Страстная любовь к природе родных мест не заслонила перед писателем того, что творилось в общественной жизни южных штатов. Марк Твен изображает бассейн реки Миссисипи («основной Юг») как центр политической реакции в 70-80-х годах, как колыбель архаических (средневековых) вкусов в архитектуре, литературе, в быту. Показ Юга как осиного гнезда реакции- свидетельство того, на каких политических позициях стоял сам Марк Твен. Если первая часть книги писалась в 1874–1875 годах, то вторая часть — после заключения сделки Хейза-Тильдена, когда усилилась реакция в южных штатах.

Многое из «Жизни на Миссисипи» найдет свое более полное развитие в «Приключениях Гекльберри Финна». Эти две книги органически связаны между собой образом вольной, могучей Миссисипи: неукротимой реки, которая каждую весну пролагает себе новое русло, смывая все препятствия на своем пути — леса, скалы, целые города. Патетический образ Миссисипи у Твена — символ свободолюбия американского народа (в том числе и негритянского народа), художественная антитеза к действительному положению дел в США.

Когда автор касается недавнего прошлого — дней своей юности, — Миссисипи помогает ему опоэтизировать любимую профессию лоцмана.

«В те дни лоцман составлял единственное из живущих на земле, ничем не связанное и вполне независимое человеческое существо, — пишет Твен в «Жизни на Миссисипи». — Короли — подневольные слуги знати; парламенты заседают в цепях, скованные своими избирателями; редактор газеты связан какой-нибудь партией; ни один проповедник не свободен и не говорит всей истины без оглядки на мнения своих прихожан. Писатели — лакеи публики. Мы пишем откровенно и бесстрашно, но затем, прежде чем печатать, мы немного смягчаем наши произведения… Но в те дни, о которых я пишу, свободнее и выше лоцмана на Миссисипи не было никого».

Лоцманы — это «полубоги» среди рабочего люда, а среди самих лоцманов были настоящие «боги» своего дела. К такому виртуозу лоцманской профессии — Горацию Биксби — попал на выучку юный Клеменс. Образ этого незаурядного человека навсегда врезался в память Марка Твена[278].

Характеризуя мастерство Биксби, Твен описывает захватывающий своим драматизмом и напряженностью блестящий ночной переход мимо Шляпного острова. Страницы, посвященные этому, одни из лучших в книге. Впечатления от перехода переданы через восприятие мальчика, языком ученика Биксби — лоцманского «щенка», существа неопытного, трепещущего и страстного. Твен дает постепенное драматическое нарастание: сначала разговоры о трудностях этого перехода, потом подсчеты времени — успеет ли пароход миновать остров засветло, затем напряженное ожидание и нетерпеливое желание подтолкнуть пароход в его движении и, наконец, полное разочарование лоцманов — гостей на пароходе: солнце село, а Шляпный остров еще впереди, сейчас Биксби направит пароход к причалу. У гостей огорченные лица: многие опаздывают на свои пароходы. Крышки часов захлопнулись, лоцманы гурьбой направляются к выходу из будки Биксби. Но старый ас не думает сдаваться. Он продолжает вести пароход к опасному переходу в сгущающихся вечерних сумерках. Напряжение достигает кульминации.

«Теперь машины совершенно остановились, нас несло течением. Я не видел, чтобы пароход дрейфовал, потому что не мог ничего рассмотреть. К этому времени все звезды исчезли. Это было ужасно: сердце останавливалось. Вскоре я различил во мраке еще более черную тень — начало острова. Мы направились на него, и опасность казалась до того неминуемой, что я почти задохнулся, мне страшно хотелось сделать все возможное для спасения судна. Но м-р Биксби молчаливо стоял подле своего колеса, насторожившись, как кошка, а все лоцманы теснились за его спиной».

Иногда раздавался приглушенный шепот: «Пароход не пройдет…»

Биксби провел пароход в кромешной тьме по единственно возможной водяной тропочке, бок о бок с невидимым затонувшим пароходом, между корягами и скрытыми подводными камнями, заставив пароход коснуться дна реки («пароход скрипел по песку в течение одной ужасной секунды и был на краю несчастья»). Биксби «мог бы в пять минут уничтожить и пароход и груз, — комментирует автор, — причинив миллионный убыток, а может быть, в придачу погубив и полтораста человеческих жизней».

Но лоцман совершил переход со «сверхъестественной точностью», вызвав бурю восторгов лоцманов-наблюдателей.

«Такого крика, какой раздался за спиной мистера Биксби, никогда не бывало под потолком лоцманской будки», — пишет автор. На реке долго еще толковали о подвиге этого («клянусь тенью смерти!») блестящего лоцмана.

Твен славит людей труда — смелых, уверенных, упорных. Он считает, что лоцманы — неутомимые труженики, ежечасно и ежедневно изучающие нрав коварной реки, побеждающие ее своей выдержкой, отвагой и методичностью, — заслужили звание королей труда, которое гораздо почетнее, нежели любой титул, венчающий бездельника аристократа или биржевика-бизнесмена.

Небезынтересно вспомнить, что у Марка Твена, слагающего панегирик трудовому мастерству простого человека, был предшественник. В одном из государственных документов, принадлежащих перу Авраама Линкольна, сказано: «Труд выше капитала и заслуживает гораздо большего уважения».

В руках Твена-художника мысль Линкольна получает плоть и кровь; возникает образ живого человека-героя.

Труд формирует характер человека — учит упорству, настойчивости, наблюдательности; вырабатывает зоркость, рождает уверенность в силах, самоуважение (главы, посвященные описанию того, как Биксби обучает молодого Клеменса лоцманскому делу).

Настойчивый и упорный труд вырывает у природы ее тайны. Твен славит эту победу человека над природой. Но, с другой стороны, писатель подчеркивает, что могучая стихия оказывает на душу человека неизгладимо чарующее впечатление, пробуждает в ней лучшие чувства и прежде всего — стремление к свободе. В книге пафос труда неотделим от прославления свободолюбия. Прекрасная вольная Миссисипи олицетворяет собою ту свободу, которую Твен не находил и которой не было ни в Америке 50-х, ни в Америке 80-х годов.

Естественную потребность человека в труде и заслуженную гордость трудовыми успехами Марк Твен отделяет от узаконенных капитализмом форм эксплуатации, показывает, как труд облагораживает человека и способствует росту его духовных и физических сил. Вот почему из воспоминаний о юности Марк Твен исключил тему капиталистической наживы: она мешала бы развитию замысла писателя.

Но Марк Твен нашел иную возможность противопоставить труд капиталу.

Начало 50-х годов — время создания первых общенациональных рабочих объединений в США: печатников, литейщиков, металлистов, моряков, речников. К 60-м годам им удалось добиться десятичасового рабочего дня и заставить союзы предпринимателей считаться с рабочими организациями. На глазах у Марка Твена возникла лоцманская ассоциация — первое профсоюзное объединение речников. Твен выступает в качестве летописца ранних времен в истории американского рабочего движения. Остроумно и занимательно рассказывает он о первом организационном опыте лоцманской ассоциации — о том, как находчиво и умно защищали пионеры этого дела интересы своих членов, как постепенно ассоциация втянула в свои ряды всех лоцманов на Миссисипи и, самое главное, заставила компанию судовладельцев считаться с организацией, как с реальной силой. Твен почти восторженно описывает рост влияния лоцманской ассоциации, бурно радуется ее успехам; ее устав и мероприятия находит очень разумными, дальновидными, чрезвычайно полезными речному делу. Симпатии Твена — бывшего лоцмана — на стороне речников; ненависть отдана пароходовладельцам.

Следует иметь в виду то обстоятельство, что очерки Твена о Миссисипи возникают в 1874 году, вслед за началом экономического кризиса 1873 года, который был чреват стачками, безработицей, кровавыми столкновениями рабочих с предпринимателями. Однако вскоре воспоминания о реке были оттеснены замыслом романа «Принц и нищий». Вернувшись к «Жизни на Миссисипи», Твен поставил перед собою определенную задачу: после недавнего подавления рабочих волнений в стране, в ответ на торжество промышленной буржуазии вспомнить ту страницу из истории рабочего движения, когда рабочие были победителями. Это пережили лоцманы в начале 50-х годов.

Хотя Твен очень немногое мог рассказать о рабочем движении середины XIX века — оно было тогда лишь в зародыше, — но в условиях подавления буржуазией стачек и забастовок 1877 года книга о творческом труде, о первых рабочих объединениях имела большое общественно-политическое значение. Она ободряла американских рабочих, вселяла уверенность в будущей победе.

Ни одно из своих произведений Марк Твен не оснащал таким обилием экономо-географических, исторических, статистических, этнографических сведений, как «Жизнь на Миссисипи». Он остроумно устанавливает возраст реки, изучая илистые отложения ее устья. Реке сто двадцать тысяч лет! — утверждает Твен. Хотя белым людям она известна всего лишь 200 лет. Описывая появление первых белых людей на берегах Миссисипи (Французские экспедиции Ла Саля и Жолио-Маркета в XVII–XVIII вв.), Твен отмечает, что индейцы гостеприимно встретили французов, а те захватили их земли.

Вернувшись через двадцать лет на берега родной Миссисипи, Твен пристально всматривается в черты новой жизни, отмечая каждый отстроенный железнодорожный мост, каждое изменение в области экономической и культурной жизни южных штатов.

Его интересует положение фермеров, особенно негров. Он подбирает статистические сведения, сопоставляет их и рисует убедительную картину разорения и обнищания фермеров-южан. «Комиссионер»-ростовщик получает с жатвы труженика не менее 25 % дохода, а фермер вынужден часто продавать свой урожай «раньше, чем посеет его», утверждает Твен. Ростовщики наживаются, фермеры превращаются в бесприютных людей.

Повествуя о тяжелой доле негров-кропперов, Твен видит корень зла: у негра-труженика нет своего клочка земли. Но здесь же рядом Твен высказывает наивные мысли о том, что вновь образованный бостонский синдикат — Кольхаунская компания, скупившая десять тысяч акров земли в Арканзасе для разведения семян хлопчатника, — «будет ссужать неграм деньги на нетяжелых условиях», «снабжать работников-негров провизией и всем необходимым с весьма малым барышом».

Твен сам здесь выступает в роли жертвы — верит широковещательной рекламе возникающих на юге трестов и синдикатов северных промышленников и финансистов, не понимает, что теперь фермер-южанин попадает из рук отдельных ростовщиков-грабителей в руки грабителей-монополистов. Вместе с тем у Твена достаточно проницательности, чтобы заметить мошеннический характер «деятельности» Кольхаунской компании: ее фабрики выделывают из семян хлопчатника олеомаргарин, придавая ему вид настоящего масла. На этом суррогате компания наживает огромные барыши.

У писателя не хватает политического опыта, чтобы связать воедино однородные факты: монопольная торгово-промышленная организация, беззастенчиво обманывающая покупателей, не может не обманывать негров-рабочих.

Марк Твен, выросший среди народа, знающий его нужды, остро чувствующий его несчастья и беды, смотрит на южные штаты после «завершения эры реконструкции». Он видит голодных, обнищавших негров, целиком обезлюдевшие области, где царит лишь «спокойствие разложения», толпы кочующего безработного люда, заполняющего речные пристани, и — быстро растущие тресты, синдикаты, выступающие в роли «благодетелей» по отношению к рабочим.

У самого Марка Твена еще немало буржуазных иллюзий. Не все ему понятно в экономической и политической игре, которую ведут северные промышленники на Юге. Но его ум и сердце не с теми, кто объединяется в тресты, а с теми, кто борется с наводнениями и выращивает урожай.

К буржуазной цивилизации у Марка Твена весьма ироническое, даже саркастическое отношение. В конце книги у него есть такая горькая тирада:

«Как торжественна, как прекрасна мысль, что первейшим пионером цивилизации, предводителем авангарда культуры был не пароход, не железная дорога, не газета, не воскресная школа, не миссионер, а — виски! Это было действительно так. Просмотрите историю и вы увидите. Миссионер стоит позади виски. Я хочу сказать, что он приезжает, — когда запасы виски уже имеются; позже является бедный переселенец с топором, заступом и ружьем; за ним — торговец; потом разнообразный сброд — шулера, десперадо, разбойник с большой дороги и все родственные им по греху лица обоих полов. Далее — ловкий малый, который покупает старую грамоту, отдающую ему в руки целую область; а это привлекает банду адвокатов; бдительный комитет призывает гробовщика. Разнородные интересы порождают газету; газета начинает политику и железную дорогу; все руки принимаются за работу и строят церковь и тюрьму — и — поглядите-ка! — цивилизация навеки утвердилась в стране».

Марк Твен беспощаден к «цивилизации» родных южных штатов. За последние двадцать лет в Новом Орлеане появился водопровод, электричество, телефон. Но колледжи и гостиницы строят в виде средневековых замков, для бумажной фабрики воздвигают выбеленный известкой «дворец» с башенками, в литературе южан господствует «лепечущий вздорный романтизм» и «сэрвальтерскоттовская болезнь».

Последнее Марк Твен связывает с претензиями южан на то, что они представляют собою «высший тип цивилизации». Рутина феодальных пережитков на Юге сказалась в огромной популярности романов «сэра Вальтера Скотта». «Еще и до сих пор Юг не оправился от расслабляющего влияния его книг», — пишет Твен. Он обвиняет Скотта в том, что тот «влюбляет весь мир… в глупость и пустоту, притворное величие, лженарядность, лжерыцарство безмозглого и ничего не стоящего, давно исчезнувшего общественного строя. Он принес безграничный вред, более реальный, более долговечный, может быть, чем кто-либо другой, владеющий пером».

Твен несправедлив к Вальтеру Скотту и преувеличивает отрицательное влияние его творчества на духовную жизнь населения южных штатов. Он считает Вальтера Скотта ответственным даже за дурной псевдоромантический слог журналистики Юга, за ее «обветшалые формы и мертвый язык». Прав Твен в одном: «сэрвальтерскоттовская болезнь» — свидетельство живучести феодальных пережитков на Юге.

Твен сатиричен в изображении особого «южного колорита» жизни мещанства; в главе XXXVIII он дает картину убранства дома буржуа-южанина с таким юмором и карикатурной детализацией, что перед читателем предстает все убожество духовного мира обитателей дома. «Коринфские капители» из сосны, «иллюстрированные нелепости» на книжных полках, уродливая живопись («преступление, совершенное акварельными красками»), вышитые шерстью благочестивые сентенции на стенах, занавески с молочниками, спальни с высокими перинами и узенькими половиками — все это прекрасно живописует застойную жизнь представителей «высшего типа цивилизации».

Диапазон Твена-художника в «Жизни на Миссисипи» очень широк — от незлобивого юмора первых страниц до сатирических выпадов в последних главах.

Твен мало заботится о стройности повествования в этой книге. Он рубит ее на неравные куски, перескакивает с темы на тему, не делая даже логических связок, как будто нарочито показывая, что он не стремится к последовательности.

Книга стройна и увлекательна только на протяжении первых полутораста страниц — там, где речь идет о «былых днях на Миссисипи».

Дальше ее построение очень фрагментарно, видны «швы», искусственные соединения, повторения. Твен начинает заполнять пустоты анекдотами, не связанными с основным повествованием. Тянутся вымученные остроты, скучные описания и всюду сопровождающий их лейтмотив: «берег умер и не воскреснет». Река, переставшая быть центральной водной артерией страны после проведения железных дорог, сравнивается с могучим, но потерявшим свою силу великаном («обритый Самсон»). Писатель не скрывает своего уныния. Весь обширный бассейн реки Миссисипи («тело нации») представлен им как область, где нищенствует и страдает народ.

Лишь однажды Твен-художник «расправил крылья». Попав через двадцать лет на воды любимой реки, Твен осуществил свою долголетнюю мечту: он сам ведет пароход в утреннюю смену.

Марк Твен — мастер-живописец. В картине летнего утра на реке он создал поразительно богатую гамму красок, тонов, оттенков, передающих воздушную перспективу (краски мысов ближнего плана; измененные расстоянием полутона мысов дальнего плана). С помощью света, тени, красок он создал впечатление шири и необъятности Миссисипи. Но его картина — не застывшее в неподвижности полотно. Описание передает движение — рождение утра, изменение звуков, красок, ощущений. Марк Твен соединяет в себе живописца, создающего картину, и зрителя, который наслаждается ею. Сила художественной изобразительности Твена сказывается в способности пробудить в душе читателя разнообразные и сильные эмоции. За короткие мгновения пройден путь от ощущений, которые рождает предрассветная настороженная тишина, до состояния душевного подъема, вызванного шумным, ликующим праздником золотого летнего дня. Кажется, будто Твен-лоцман, стоящий у рулевого колеса, дирижирует оркестром невидимых птиц, адостный щебет которых сопровождает пароход, скользящий по розовой утренней реке.

В это описание вложено много сил души человека, оторванного от любимого дела, запертого в «золоченую клетку» узкого буржуазного мира.

Наверное, в такие минуты и зрело в душе Марка Твена то непреодолимое чувство, которое породило роман о свободолюбивом Гекльберри Финне, убежавшем на Миссисипи от Тэчеров, Дугласов и Уотсонов. Картина летнего утра в «Жизни на Миссисипи» — ключ к пониманию одного из лучших романов Марка Твена.

Глава III. «Приключения Гекльберри Финна». Рассказы

У В. И. Ленина есть замечательная характеристика рабства, возросшего на «свободной» американской почве во второй половине XIX века: «Ссылаются на то, что в Америке демократия, что там Белый Дом. Я говорю: свержение рабства было полвека тому назад. Война из-за рабства кончилась в 1865 году. А с тех пор там выросли миллиардеры. Они держат в своем финансовом кулаке всю Америку…»[279].

К середине 80-х годов становилось все очевиднее, что в рабстве находятся не только негры, но и белые — все трудящиеся Америки, попавшие в кабалу к миллиардерам. Не только к этому времени, но и позднее у Марка Твена не было достаточно ясного понимания экономических и социальных процессов, происходивших в современной ему Америке, но писатель остро ощущал все углублявшийся кризис американской демократии.

В то время, когда создавался роман «Приключения Тома Сойера» и писались очерки «Былые времена на Миссисипи», появился и рассказ «Правдивая история» (1874).

Гоуэлс, поместивший его в редактируемом им журнале «Атлантический ежемесячник», вынужден был выступить на защиту Марка Твена, потому что читателям его «благонамеренного» журнала рассказ не понравился. Гоуэлс писал, что это — «исследование характера, столь же правдивого, как сама жизнь, сильного, нежного и трогательно-патетического»[280].

Прототипом героини твеновского рассказа была реальная «тетушка Корд» — негритянка с фермы близ Эльмайры, уроженка штата Виргиния, дважды проданная в рабство. К названию своего рассказа Марк Твен прибавляет фразу: «в том виде, как я сам слышал его». Писатель сохраняет диалектный язык старухи негритянки, строй ее речи и все содержание ее трагической биографии. Тетушка Рейчел — героиня рассказа — вначале представлена как человек смешливый, живой и беззаботный. Но, задетая предположением, что она «ухитрилась прожить на свете шестьдесят лет и ни разу не испытать горя», Рейчел рассказывает о своей горестной жизни: как на невольничьем рынке были проданы в разные стороны она, ее муж и семеро детей, как она яростно защищала своего младшего сына — маленького Генри («убью всякого, кто притронется к нему!»), как работорговцы силою оторвали ее от ребенка («я билась и кричала, рвала на них платье, колотила их своими цепями, а они избивали меня, но я уже не чувствовала ударов…»).

В рассказ введен выразительный и многозначительный эпизод: спустя тринадцать лет, в период Гражданской войны, Рейчел случайно встретила своего сына Генри среди солдат армии Линкольна; Генри сражался за свободу негров: находился во «взводе солдат черного полка». Мать пережила огромную радость и гордость, но снова потеряла сына из виду.

Марк Твен вызывает у читателя горячую симпатию к простому человеку — негритянке, которую лишили семьи, детей, сделали ее жизнь пустой. Старая Рейчел представлена в рассказе человеком с богатым духовным миром, она глубоко и остро переживает горе и радость.

Мотивы эти получат более полное раскрытие в образе негра Джима. Между «Правдивой историей» и «Приключениями Гекльберри Финна» есть преемственность; рассказ — прелюдия романа.

Закончив «Приключения Тома Сойера», Марк Твен уже думал о новом романе с теми же героями. Это видно из письма к Гоуэлсу от 15 июля 1875 года. «Я возьму мальчика лет двенадцати, — писал Марк Твен, — пропущу его сквозь жизнь; но не Тома Сойера, он неподходящий для этого характер»[281].

В августе 1876 года было уже написано четыреста страниц будущего романа о Геке Финне. Летом 1883 года, после того как была закончена книга «Жизнь на Миссисипи»[282], Марк Твен снова принялся за роман.

Главы из нового, ставшего вскоре знаменитым романа — «Приключения Гекльберри Финна» — впервые появились в журнале «Сенчюери Мэгезин» в декабре 1884 года и в январе 1885 года. Вся книга в целом стала достоянием читателя лишь в феврале 1885 года[283].

О том, насколько политически актуальным, почти злободневным было это произведение, свидетельствует бурная полемика, разгоревшаяся вокруг романа по выходе его в свет. Реакционеры США увидели в свободолюбивом Геке Финне своего заклятого врага. В Конкорде книга была изъята из школьных библиотек — под тем предлогом, что Гек Финн был лжец, скрывал беглого негра и тем самым предназначил себя для ада. Об этом, спустя много лет, Твен будет вспоминать в «Автобиографии», в связи с тем, что через семнадцать лет после появления книги в свет ее выбросили из библиотеки г. Денвера[284].

Конкорд — «американский Веймар», город аболиционистов Торо и Эмерсона, Конкорд, в 50-х годах строивший тайные убежища для беглых негров, — отверг Гека Финна за сокрытие негра Джима. Библиотечный комитет в Конкорде охарактеризовал книгу Твена как «грубую, непристойную, безвкусную… хлам, годный лишь для трущоб». Конкордские газеты вопили об «антирелигиозности» романа и заявляли, что «дни Твена-юмориста окончились».

Литературный Конкорд, представленный Луизой Олкотт и Селией Токстер[285], встретил роман Твена враждебно. Луиза Олкотт вычеркивала Марка Твена из литературы. «Если мистер Клеменс не может выдумать ничего лучшего, что он мог бы рассказать нашим юношам и девушкам с чистыми помыслами, пусть лучше бросит писать», — высокомерно заявляла эта «признанная» детская писательница[286].

Бостонские газеты оценили «Гекльберри Финна» как произведение, «столь же плоское, как и грубое», и предсказывали, что его «никто не будет читать»[287].

Приговоры конкордских и бостонских газет подхватили реакционные газеты других городов. «Чикаго трибюн» напечатала в марте 1885 года отрицательную рецензию о романе Твена; «Арканзасский путешественник» перепевал оценки восточных критиков и учил Твена хорошему тону. «Последняя книга Твена осуждена за то… что она вульгарна и груба. Времена вульгарного юмора в стране прошли. Было время, когда неприличная шутка могла найти поклонников, но сейчас читательская публика более утонченная. Грубовато-преувеличенный юмор отжил свой век. Юморист будущего должен быть строгим и правдивым»[288].

Арканзасская газета высокомерно осуждала газету «Столетие», поместившую отрывки из «Гекльберри Финна»: «писания Твена не стоят того, чтобы нормальная провинциальная газета отводила бы им место на своих страницах»[289].

Конкорд и Бостон культивировали выспренность и «изящество», манерность и вычурность, слащавость и дидактизм. Народный юмор изгонялся из этой рафинированной литературы и считался признаком «давно прошедшего варварства». Провинциальные газеты рабски подражали буржуазным литературным законодателям, грубо и прямолинейно отвергая то, что противоречило устанавливающейся «нежной традиции» и декадентской моде.

«Спрингфилдский республиканец» объявил, что все написанное Твеном опасно в моральном и интеллектуальном отношениях. Газета раскрывала истинную причину травли, которой подвергался Марк Твен: «Вся беда в том, что мистер Клеменс (не Твен, а Клеменс — человек с определенными политическими убеждениями. — М. Б.) из тех, кто не имеет уважения к праву собственности»[290].

Вот где «корень зла»! Вот почему Марк Твен создал «вредный», «низкий», «преступный» роман. (эпитеты, употребляемые газетой). Газета припоминала Марку Твену даже такие «грехи» многолетней давности, как речь на обеде по поводу 70-летия Уиттьера.

Действительно, газета «Спрингфилдский республиканец» попадала в точку: «элегантные» декаденты и «изысканные» последователи «нежной традиции» питали полное уважение к собственникам, а Марк Твен и герой его романа Гек Финн — никакого. Вот почему консервативная буржуазная критика травила писателя и отвергала его роман[291].

Положительная оценка, которую дали роману современники Марка Твена, также весьма знаменательна. Наперекор тому, что писалось в консервативных буржуазных газетах, прогрессивный писатель Д. Ч. Гаррис определил сущность «Гекльберри Финна» кратко и многозначительно: «Это — жизнь»[292].

В письме к Марку Твену по поводу его 50-летия Д. Гаррис называл роман «совершенной книгой» и добавлял: «Мы получили урок честности, справедливости и великодушия»[293].

Роберт Л. Стивенсон — горячий поклонник Марка Твена — писал ему из Англии, что он читал «Гекльберри Финна» четыре раза и «готов начать снова завтра». Положительные отзывы о романе подчеркивали в про изведении его реализм, благородство образа мыслей автора и высокую художественность.

В американском литературоведении «Гекльберри Финн» был оценен должным образом лишь после смерти Марка Твена[294].

Действие в романе отнесено в недавнее прошлое — в 50-е годы; но своей проблематикой это произведение связано с американской действительностью последних десятилетий XIX века.

Марк Твен рассказывает историю жизни типичного американского мальчика из народа; делает его воплощением независимости, свободолюбия, правдивости в самом широком смысле этого слова, справедливости и сердечной доброты — той высокой человечности, которая живет в сердце каждого простого честного человека, хотя и не всегда получает свое выражение.

Образ Гека Финна не может быть понят до конца, многое в его характере и поведении останется необъяснимым, если не принять во внимание тот «воздух», в котором находится литературный герой.

История аболиционистского движения и Гражданской войны 1861–1865 годов учит тому, как благотворен был союз белых и негров в борьбе против рабовладельцев. Именно он обусловил победу революционных сил в период Гражданской войны. Твен знает это. Недаром он изобразил молодого негра Генри в рассказе «Правдивая история» в качестве солдата «черного полка» в армии Линкольна.

«Одна из моих теорий, — писал Марк Твен позже, в апреле месяце 1901 года, в письме к Рею Дж. Фридману, — состоит в том, что сердца людей одинаковы на всем свете, независимо от цвета кожи»[295].

В романе Твен описывает трогательную и верную дружбу белого мальчика и взрослого негра; восхищается глубоко человеческими качествами обоих, проявившимися в борьбе за свободу. Писатель ратует за их права, требует к ним — беглому негру и отверженному буржуазным обществом мальчику-бродяге — уважения. Дружба Гека Финна и негра Джима предстает как прообраз того исторического союза белых и негров, который дал свои плоды в годы Гражданской войны и может дать их в будущем.

Обращение к прошлому в романе Твена имеет глубокое социальное обоснование. Это становится более ясным, если иметь в виду все то, что сказано было Марком Твеном о современном ему Юге в «Жизни на Миссисипи», за год до появления романа.

Таким образом, время действия в романе — вопрос принципиального характера. В нем описываются 50-е годы (нет еще Гражданской войны, но уже развито аболиционистское движение). Повествование же ведется таким образом, что чувствуются оценки, характеризующие сознание человека 80-х годов, пережившего и войну 1861–1865 годов, и разочарования послевоенного времени, наблюдавшего рост ку-клукс-клановских организаций, идей расовой дискриминации и т. д.

Реалистические картины жизни рабовладельческого Юга в недавнем прошлом, изображенные в романе «Приключения Гекльберри Финна», рождали аналогии с жизнью южных штатов середины 80-х годов: пережитки рабовладельческого уклада живучи и сильны, а рабство стало более всеобъемлющей социальной формой.

Роман заставлял думать и осмысливать закономерности общего хода истории США, указывал на явления, ведущие к разложению буржуазной демократии.

Объективное содержание произведения говорило о том, что американскому народу враждебен общественный уклад Америки собственников — владельцев золота и человеческих жизней.

В героях Твена — Геке Финне и негре Джиме — против рабства и кабальных форм «цивилизации» бунтует не только разум, но и все их человеческие чувства. Так, например, оба — Гек и Джим — питают ненависть и презрение к отвратительному подобию мира стяжателей, эгоистов и рабовладельцев — к «королю» и «герцогу», двум мошенникам, бесцеремонно вторгшимся на их плот.

Два эти гротескно-сатирические образа имеют в романе весьма важные функции. Их пребывание на плоту — та капля дегтя в бочке меда, которая превращает идиллическую речную жизнь Гека и Джима в непрекращающуюся далее ожесточенную борьбу героев романа с ненавистным им миром хищников. Разрушая мошеннические замыслы двух авантюристов, Гек Финн приобретает жизненный опыт, становится отважнее, смелее. В этой борьбе формируется его характер; неосознанная симпатия к Джиму — «хорошему негру» — превращается в сознательное решение защищать его до конца, даже если придется из-за этого попасть в ад.

Здесь Твен пользуется одним из основных законов построения реалистического художественного произведения: идея только тогда впечатляюще может подействовать на сознание читателя, когда она найдена героем в результате его жизненного опыта.

Методы типизации, которыми пользуется Марк Твен при создании характера Гека Финна — положительного героя романа, — лучше всего выявляются при анализе эволюции этого образа и композиционных противопоставлений ему.

В конце романа «Приключения Тома Сойера» Гек порывает с «приличною» жизнью. «Во всем такая гнусная аккуратность, что никакому человеку не вытерпеть», — говорит он Тому, объясняя причину своего побега от вдовы Дуглас.

Устами своего героя Твен определяет образ жизни буржуазного общества как античеловеческий, противоестественный. Напрасно Том Сойер убеждает Гека Финна потерпеть, ведь «у всех то же самое». Геку «это невтерпеж. Прямо смерть — быть связанным по рукам и ногам».

Гек Финн органически не выносит жизни «цивилизованного» общества, сознательно не желает с ним мириться («не хочу быть богатым, не желаю жить в гнусных и душных домах»). Он вольнолюбив не только по склонностям и привычкам, но и по твердому убеждению. Его отношение к окружающему миру является для Твена критерием «естественности».

Несомненно, реальная жизнь США — страны с неподеленными еще, свободными землями, которые манили и сулили вольную жизнь, и с другой стороны — с устойчивыми рабовладельческими традициями, — лишь и могла породить такое страстное и неукротимое свободолюбие, какое заложено в характере Гека Финна.

Марка Твена иногда сравнивают с Торо[296]. На самом деле между двумя писателями больше различия, чем сходства. Герой «Уолдена» бежит от «цивилизованного» общества, чтобы «не сидеть у другого человека на шее» и собственноручно добывать себе средства пропитания. Это благородный, романтически настроенный индивидуалист, который уходит от «грязного» мира, не желая принять его принципы.

У Гека Финна иной душевный строй. Он гораздо ближе к лирическому герою поэзии Уолта Уитмена, нежели к герою Торо. Уитмен, воспевающий в «Листьях травы» простую жизнь, неиспорченное буржуазной цивилизацией человеческое сердце, ставит своего героя в ситуацию, сходную с той, которая описана в «Приключениях Гекльберри Финна»:

Эти мужественные строчки могли бы быть эпиграфом к роману Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна».

Большая отвага и смелость должны были жить в сердце Марка Твена, чтобы через голову буржуазной Америки — с судом Линча, с ку-клукс-кланом, с узаконенной системой ежечасных издевательств над негритянским населением — говорить с американским народом о необходимости человеческого отношения к неграм и защите их элементарнейших прав.

В «Томе Сойере» Гек Финн борется за свободу для себя, как за самое необходимейшее условие человеческого существования. Лишь на этой стадии Гек Финн отдаленно может напоминать руссоистского героя Торо. «Мне нравится лес, эта река и эти бочки, — здесь я и останусь», — говорит Гек Финн в конце романа «Том Сойер». Можно указать и на такие совпадения: герой Твена — Гек, попадая в жадный торгашеский мир, испытывает желание поскорее выбраться из него — к «себе», на плот. Такие же чувства испытывает герой «Уолдена», когда, покинув лес, пробирается по задворкам и пустырям селения, избегая общения с «городом деловых, занятых людей», стремясь поскорее снова скрыться в уолденских лесах.

В «Приключениях Гекльберри Финна» образ Гека раскрывается намного глубже и разностороннее, чем в «Томе Сойере». Гек Финн теперь подобен герою Уитмена, который сажал беглого негра за стол рядом с собой, «а кремневое ружье… было в углу».

В первых же главах романа Гек Финн становится деятельным участником социального конфликта: он защитник и укрыватель беглого раба. Тем самым он восстает против «цивилизованного» общества, узаконившего рабство негров. Он спасает Джима от своры злобных работорговцев, хотя при этом рискует потерять собственную свободу: если бы обнаружилось, что Гек укрывает беглого негра, его самого ждала бы тюрьма. Подчеркивая, что потребность борьбы за свободу Джима, которая требует сметливости и отваги Гека, так же органично присуща ему, как и ненависть ко всему, что стесняет его собственную свободу, автор расширяет само понятие свободолюбия: свободолюбие — это не только ненависть к ханжам, эгоистам, рабам золота, религии, традициям, лжи, но и стремление бороться за социальную справедливость.

Гек помогает Джиму получить свободу потому, что сам не выдержал бы никакой неволи.

Понятия «справедливо» или «несправедливо» для Гека не абстрактные истины, вызубренные в воскресной школе, а пережитое и выстраданное. Однако только ли это — положительное — типично в поведении Гека Финна?

Писатель ни на минуту не отрывает своего героя от среды, его взрастившей. И в то же время держит его все время в состоянии борьбы с предрассудками этой среды. Это диалектическое противоречие лежит в основе многих комических сцен, когда Гек думает об одном (даже «приходит к решению», «дает слово»), а делает другое, причем это действие всегда подсказано жизненной необходимостью и добрым сердцем Гека Финна.

Гек Финн вырос на Юге, где рабовладение накладывало свою печать на мышление любого белого человека. Негры — не люди, они только собственность. Мальчик долго и с превеликим трудом продирается сквозь чащу рабовладельческих предрассудков — социальных и религиозных, — пока окончательно не решает остаться верным Джиму. Твен юмористически описывает «сокрушения» Гека по поводу того, что он не умеет «поступать по-правильному» («обокрал» «бедную старуху Уотсон», когда помог Джиму сбежать от своей хозяйки).

Юмор Твена — один из приемов раскрытия типического в характере Гекльберри Финна: «законы», «нормы», «правила» «цивилизованного» общества Гек проверяет собственной жизненной практикой и лишь тогда принимает их или отвергает. Так, например, ходить в школу и читать книжки Гек Финн привык и с этой «нормой» сжился, своими познаниями даже начал немного гордиться. Но считать богатство, золото целью и смыслом жизни он не может. Чтобы- отец не мучил его своими вымогательствами, чтобы богатство не заставляло его жить «приличной» и ненавистной жизнью, Гек Финн с легким сердцем отдает свою половину клада судье, а когда во время странствований ему попадает в руки мешок с золотом, он возвращает его законным владельцам — обманутым авантюристами молодым девушкам.

Характерно одно письмо Марка Твена, написанное в период подготовки романа к печати, 24 мая 1884 года. Адресовано оно издателю Чарльзу Уэбстеру; в нем Твен выражает свое возмущение плохими иллюстрациями к «Геку Финну».

«Все лица безобразны… как правило (хотя и не всегда), люди на картинках кажутся отталкивающими и отвратительными»[298].

Особенно недоволен был Твен рисунком для обложки книги, где лицо Гека Финна выглядело «безобразным, болезненно-искаженным». Марк Твен пишет: «Гек Финн чрезвычайно добросердечный мальчик и должен иметь красивое, очень красивое лицо»[299].

Эстетические суждения Марка Твена — человек прекрасен, если чист и добр сердцем — многое объясняют в построении образа Гекльберри Финна. Марк Твен может заставлять своего героя хитрить, сочинять на каждом шагу небылицы, увиливать, изворачиваться с помощью невинного вранья — и тем не менее оставлять душевный строй Гека Финна чистым, ясным, гармоничным. Гек добр, простодушен, бескорыстен, самоотвержен, великодушен. Это видят все люди, соприкасающиеся с ним. Недаром Гек располагает к себе сердца мальчиков Сент-Питерсберга, слуг-негров, членов семьи Грэнджерфордов, девушек-сирот семьи Уилксов, всех обитателей фермы Фелпсов.

Гек любит людей, готов им всегда прийти на помощь. Чтобы оттенить высокую человечность Гека Финна, Марк Твен противопоставляет ему Тома Сойера — мальчика из «приличного» дома, который никоим образом не мог бы пойти на такое нарушение законов рабовладельческого мира, как сокрытие беглого негра.

Гек Финн живо, глубоко и от всего сердца сочувствует Джиму, готов подвергнуть себя любой опасности, лишь бы доставить рабу счастье свободы.

«Пусть меня ругают паршивым аболиционистом и презирают за то, что я не донес, но мне все равно», — говорит Гек Джиму.

Том Сойер знает о том, что благочестивая мисс Уотсон, перед смертью раскаявшись, освободила Джима, но затевает с Джимом сложную игру в «освобождение» с соблюдением всего «ритуала» детективных книжек.

Гек борется за суть (за свободу для Джима). Том ищет повода для игры и самолюбования; он копирует книжные приключения, поступки книжных героев и игнорирует чувства и стремления своих живых, реальных друзей. Поведение Тома Сойера в конце романа — это не только литературная пародия, это нечто большее. Марк Твен создает карикатуру на фразерство, пустозвонство, показной шум.

Фанфаронство Тома Сойера в романе тем яснее обозначено автором, что наивный, но глубоко благородный Джим платит играющему Тому за «освобождение» поистине огромной человеческой любовью, преданностью: он выходит из укрытия (готов возвратиться в рабство) ради того, чтобы доктор мог помочь раненому Тому.

Противопоставление образов Гека и Тома Марк Твен заканчивает такими характерными деталями: Гек бурно радуется тому, что Джим проявил высочайшую степень человеколюбия и благородства — такую, на какую способен не всякий белый человек.

Том Сойер поступает так, как и полагается мальчику из «приличной» семьи: он дарит Джиму сорок долларов, оплатив, таким образом, его участие в игре.

Все это — противопоставления, детали, противоречия — дает ту полноту конкретной характеристики, которая является одной из особенностей реалистического метода Марка Твена.

Образ негра Джима в романе — выражение высокого художественного мастерства Твена-реалиста.

Предшествующая Твену американская прогрессивная литература много раз разрабатывала тему: рабство негров — позор нации. Ричард Хильдрет (1807–1865) в своем романе «Белый раб», обращаясь к неграм, писал: «Будьте мужественны, разбейте ваши оковы!» В гневной и патетической поэзии Уитмена звучат страстные ноты протеста против рабства. Этой теме посвящена богатейшая поэзия аболиционистов, лучшие стихи Лонгфелло, Эмерсона, Уиттьера, знаменитые романы Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» и «Дред». У Джо Гарриса, современника Твена, есть рассказ «Верный Дейв» — о беглом негре, который целые годы жил в лесу; его пугались женщины и дети, на самом же деле он был великодушнейшим человеком, способным на самопожертвование.

С другой стороны, на Юге США начиная с 50-х годов появились десятки романов, повестей и публицистических статей, авторы которых злобно клеветали на негров и индейцев, как на «низшую расу», «на скопище всяких пороков»; утверждали «спасительность» рабства, превозносили «добрых» и «честных» рабовладельцев.

Марк Твен наследует лучшие реалистические традиции своих предшественников — прогрессивных писателей.

Своего героя он ставит в условия, типичные для 50-х годов на Юге США.

«Американские негры никогда не давали миру забыть о том, что они угнетены и порабощены, — пишет современный прогрессивный американский публицист и историк Герберт Аптекер. — Где было возможно, они покупали себе свободу, они кончали самоубийством, они отрубали себе пальцы и руки, они отказывались работать, обрекая себя на пытки. Они скрывались в болотах, собирались группами и начинали вооруженную борьбу; они бежали туда, где ждала их желанная свобода»[300].

Негр Джим из романа Твена — один из тех, кто готов скрываться под землею, под водой, отсиживаться на пустынном острове, голодать — и всем сердцем стремиться к свободе.

Джим тоскует и страдает по оставленной в неволе семье, но упорно и настойчиво пробирается в свободные штаты. Моральная стойкость Джима — одно из типичных качеств его характера. Марк Твен сконденсировал в ней ту несокрушимую нравственную силу негритянского народа, опираясь на которую и с помощью которой войска Линкольна одержали победу над рабовладельцами в Гражданской войне, какой и поныне характеризуется борьба негров за свои права.

Твен настойчиво подчеркивает право Джима на свободу. Джим — человек с благородной душой и великодушным сердцем. Выражая свои симпатии к преследуемым неграм, зная заранее, что его точка зрения породит нападки, Твен иронизировал над реакционерами: «Джим любил свою семью не менее, чем белые люди любят свою; это, пожалуй, покажется неестественным, но я убежден, что это так». Рабство не убило в Джиме лучших человеческих качеств, не погасило красоты его духовной жизни.

Джим бескорыстно предан Геку — не как раб господину, а как товарищ товарищу. В Геке он видит особенного человека: белого, который помогает ему искать землю свободы. Скитальческая жизнь, во время которой Гек показал себя преданным другом, привязала сердце Джима к мальчику. Джим готов пожертвовать для Гека и его друга Тома самым дорогим — мечтой о свободе. Когда сумасбродного Тома в суматохе, им же самим вызванной, ранят в ногу, беглый негр, не задумываясь, заявляет: «Я не двинусь отсюда, пока не будет доктора, хотя бы пришлось ждать сорок лет».

Автор считает недостаточным просто рассказать столь красноречивый эпизод. Он заостряет ситуацию, вкладывает в уста негра слова, из которых видно, что Джим действует не под влиянием минутной вспышки великодушия; он поступает совершенно обдуманно. Негр платит белому мальчику сторицей за ту заботу, какую Гек проявил по отношению к нему. Убеждая Тома, несмотря на погоню, позвать доктора, Джим говорит: «Если бы это Тома освободили на волю, а кому-нибудь из его товарищей всадили пулю в ногу, — разве сказал бы он: «Продолжайте дело, спасайте меня, не заботьтесь о докторе, чтобы спасти раненого». Похоже это на мастера Тома Сойера? Так почему же Джиму поступать иначе?»

В последней фразе Твен выделяет слово «Джим» даже графически, подчеркивая, что негр и чувствует и поступает так же благородно, как думал, поступал бы на его месте всякий хороший белый человек.

Джим обладает чувством человеческого достоинства, которое сохранил даже в приниженном положении раба. Особенно ярко проявляется оно в сцене злой шутки, которую Гек сыграл с обожающим его Джимом. Мальчик уверил негра, что ночная катастрофа на плоту ему просто приснилась. Простосердечный негр поверил; тогда довольный проделкой Гек-дает понять старику, что тот одурачен, Джим долго, пристально, без улыбки смотрит на шутника, потом говорит:

«Когда старый Джим измучился от тяжелой работы и решил, что ты умер, его охватило отчаяние, и он с горя заснул. Ему было все равно, что с ним будет! А когда Джим проснулся и увидел Гека целым и невредимым, горячие слезы потекли у него из глаз, и Джим хотел целовать твои ноги, так Джим был счастлив и рад. А ты, Гек, только и думал, как бы посмеяться над бедным старым Джимом, одурачить его, обмануть».

Гека этот упрек глубоко взволновал.

«Мне до того было стыдно, — рассказывает Гек, — что я сам готов был целовать его ноги, только бы доказать ему мое раскаяние».

Здесь речь идет уже не о равенстве негра с белым, а о духовном превосходстве первого: Джим учит Гека человечности. Что касается фразы о том, что Гек готов был целовать ноги негра, признавая его благородство, то одна она делала Марка Твена заклятым врагом всех реакционеров Америки, проповедующих и насаждающих расизм.

Патетическое в образе Джима — это ведущее и существенное, но не все. Твен не мог оторвать своего героя от тех влияний, которые формировали его характер и сознание. Не только все высокое и прекрасное, но и все наивное и смешное в образе Джима типично.

Сознание белого и негра формируют одни и те же условия жизни. Бездомный Гек Финн и негр Джим стоят на одинаковом уровне развития: оба невежественны, как и большинство населения Америки. Оба они верят в «проклятые» свойства змеиной шкуры: достаточно к ней прикоснуться, как не одно, а целая уйма несчастий постигнет человека. Из-за змеиной шкуры плот разбило, из-за нее свободный Каир, о котором так страстно мечтал Джим, проплыли в тумане. Если Джим верит в свой оракул — волосяной шар, то Гек твердо знает, что сгоревший в пламени паук предвещает ужасную беду; если у Джима имеется поверье, что пчелы никогда не кусают дураков, то у Гека есть тоже твердое убеждение относительно опрокинутой солонки — добра не жди.

Твен показывает, что не черный цвет кожи определяет то, что Джиму свойственны глупые и смешные предрассудки, а общественная система, поставившая его в положение раба, лишившая права на образование.

Скорее горько, чем иронически, звучит рассказ Твена о том, что и Джим, подобно белым Селлерсам, мечтает о возможности стать богатым, а также рассказ самого Джима о негре-«банкире», который обобрал всех окрестных негров, а потом «сказал, что банк лопнул и никто не получит ни гроша».

Пользуясь различными средствами художественного воздействия, перемежая трагическое с комическим, Твен утверждает: негры — люди. Они, как и белые, любят своих близких и друзей, ненавидят, борются, отчаиваются, надеются, подвержены тому же растлевающему влиянию высших классов, бесправны так же, как и многие их белые собратья, и — что самое главное — сохраняют страстное стремление к свободе.

Именно эта органически присущая Джиму жажда свободы делает его подлинным другом и единомышленником Гека Финна.

Художественные образы Гека Финна и негра Джима взаимно дополняют друг друга, подчеркивают общность борьбы двух обездоленных, общность их симпатий, антипатий, надежд и чаяний. Без нарочитой тенденциозности Марк Твен подводит читателя к важному общественно-политическому суждению: союз бедняков — белых и негров — залог успеха в борьбе с общественной системой США, порабощающей человека.

В романе «Приключения Гекльберри Финна» эта идея представлена художественно; в «Янки при дворе короля Артура» она снова появится — уже точно сформулированная.

Ни Гек, ни Джим не представляют собою индивидуалистов, отстаивающих личную свободу. Оба они — морально и духовно — члены небольшого коллектива, ради которого готовы пожертвовать самым дорогим. В их характерах писатель тщательно подчеркнул эту важную черту, создал реалистическое произведение, глубоко отличающееся от романтических попыток представителей мелкобуржуазного индивидуализма опоэтизировать «бунт одинокой личности».

Автор не случайно сделал Гека Финна только подростком, а его единственным оружием — лишь хитрость и изворотливость. Характер и образ мыслей Гека Финна таков, что, сделавшись взрослым человеком, он должен стать борцом, активно приняться за переустройство жизни. Однако сам писатель, яростно ненавидя любые формы насилия и рабства и сочувствуя борьбе народных масс, не видел реальных перспектив этой борьбы.

Поэтому он и не смог продолжить жизнь своего героя, не нарушив целостности его характера и логики развития художественного образа.

Но Твен, видимо, долго не расставался с мыслью написать книгу о взрослом Геке Финне. В дневниковых записях февраля 1891 года есть такие трагические и выразительные строчки:

«Гек возвращается домой. Бог знает откуда. Ему 60 лет, спятил с ума. Воображает, что он все еще мальчишка, ищет в толпе Тома, Бекки и других. Из долгих блужданий приходит Том. Находит Гека. Вспоминают старое время. Жизнь оказалась неудачной. Все, что они любили, все, что считали прекрасным, — ничего этого уже нет. Умирают»[301].

Это, несомненно, был художественный замысел[302]. Но он остался неосуществленным. Такого пессимистического романа Твен не написал, хотя жил и творил еще около двадцати лет. И это говорит о многом: горечь жизненных разочарований не лишала Твена веры в будущее, он не мог сделать своего жизнелюбивого, свободолюбивого Гека Финна героем сентиментально-элегического произведения.

Источником душевного здоровья человека, фактором, формирующим его эстетические представления, Марк Твен делает природу.

Гек Финн, вырвавшийся из оков «цивилизации», глядит на широкие дали берегов Миссисипи, слушает поразительно чистые звуки на ночной реке, любуется небом («небо кажется таким глубоким, когда лежишь на спине в лунную ночь; я этого никогда раньше не замечал»). Все его ощущения говорят о счастье; он переполнен сознанием своей свободы: «Я лежал, отдыхая на славу, покуривал трубку и глядел в небо…», «мне было страсть как хорошо…»; «я нашел удобное местечко в листве, уселся там на древесный ствол… и чувствовал себя прекрасно».

Река, лес, вся природа раздвигают горизонты для Гека, обостряют его чувства, открывают красоту, которую он «раньше не замечал». Понятие «свобода» получает у Твена такое конкретное эмоциональное наполнение, что превращается в чувственно-осязаемый образ[303]. Без картин природы, отличающихся прозрачной ясностью, яркостью красок, разнообразием оттенков, в романе не были бы ощутимы поэтические мотивы шири, вольности, душевной полноты — всего того, из чего для Гека Финна складывается понятие «свобода».

А. М. Горький назвал реализм XIX века «критицизмом, выраженным в образной форме»[304]. Образ природы в романе Марка Твена служит еще одной цели: он необходим, чтобы оттенить скудость, духовное убожество и беспоэтичность жизни стяжателей, хищников, работорговцев. Характерно, например, то обстоятельство, что в пейзаж реки «вписаны» только Гек и Джим; ни «король», ни «герцог», находящиеся на плоту, ни разу не даны автором в каком-либо контакте с окружающей их природой. Они чужеродны ей так же, как и она им. Для Гека плот — «родной дом», для «короля» — «этот проклятый плот». Хотя «не так уж плохо, что мы попали сюда, — вдоволь еды и никакого дела», — признается «король».

Путешествие Гека и Джима по реке Миссисипи дает возможность автору представить широкую панораму жизни на юге страны: застойную жизнь провинции, убожество городов и фермерских хозяйств (ферма Фелпса характеризуется как «захудалая хлопковая плантация»), алчность собственников, их моральную низость, тупость, кровавые преступления.

Одним из наиболее трагических и выразительных эпизодов в романе является убийство беспомощного старика Богса. Боге — «самый добродушный пьяный дурак в Арканзасе» — имел несчастье задеть самолюбие богатого и влиятельного джентльмена. Боге застрелен среди бела дня на глазах у огромной толпы. Убийца — полковник Шерборн, — уверенный в своей полной безнаказанности, спокойно уходит с презрительной миной, а толпа растерянно теснится вокруг убитого. Тупой, давящий ужас этой кровавой сцены Марк Твен передает одной, почти символической деталью: на грудь умирающего хрипящего старика положили тяжелую библию — как раз на то место, куда вошла пуля убийцы. Оправившись, толпа угрожает Шерборну, но он, издеваясь, разгоняет ее.

Эти страницы романа написаны мастерски. О них с восторгом отзывается Теодор Драйзер. В своей статье «Два Марка Твена» он пишет о «суровой, беспристрастной, правдивой картине, где показан мужественный человек, противостоящий безрассудной, обезумевшей толпе. Эта сцена могла бы быть написана и Бальзаком, и Толстым, и Салтыковым»[305]. Но Драйзер игнорирует главный смысл описанных Твеном событий… Шерборн такой же линчеватель, как и те, против кого он обороняется. Марк Твен — художник: он показывает и обобщает.

Шерборн, насильник и убийца, трусливая толпа, позволяющая убить безоружного старика, — эти типические образы, выписанные Твеном, характеризуют главнейшую черту жизни США — безграничный буржуазный индивидуализм.

Рабовладельческий Юг представлен в романе средоточием кровавых феодальных пережитков. Описание родовой вражды между семьями Грэнджерфордов и Шефердсонов — надолго запоминающаяся страница истории Америки середины XIX века.

Рассказ об этой кровавой распре передан на языке Гека Финна — полуребенка, плохо разбирающегося в происходящем. Его наивная речь еще больше оттеняет бесчеловечную, бессмысленную жестокость враждующих родов. Дикий обычай позволяет взрослому человеку преследовать четырнадцатилетнего мальчика и застрелить его, безоружного, в упор; трем дюжим молодцам в течение нескольких часов осаждать старика из «враждебной» семьи; истребить всех мужчин Грэнджерфордов. И все это делается во имя «вражды», причины которой давно забыты самими участниками кровавых побоищ.

Роман Марка Твена нельзя рассматривать изолированно от предшествовавших ему произведений. В очерках «Жизнь на Миссисипи» Твен изобразил Юг как оплот реакционных средневековых пережитков. Обращение к недавнему мрачному прошлому в романе имеет, несомненно, прямое отношение к реальной действительности того времени, когда создавался роман.

Содержание романа — протест Марка Твена против феодальных пережитков, расизма в современном ему американском обществе, особенно в южных штатах, отданных во власть реакционеров.

Этому содержанию подчинены и многочисленные литературные пародии, которыми наполнен роман. Они имеют ту же самую направленность, что и критика литературы и искусства южных штатов 80-х годов, которую дал Марк Твен в «Жизни на Миссисипи».

Писатель показывает, что головы самых простых людей забиты псевдоромантической чепухой. В семье фермера дети имеют такие пышные имена: Томас-Франклин-Бенджамен-Джефферсон-Александр Фелпс, Матильда-Анджелина-Арминта Фелпс.

Настоящим бедствием является повсеместное увлечение «кладбищенской» поэзией и мелодраматической, самого дурного вкуса, живописью. Рисунки и стихи девицы Эмлин Грэнджерфорд — сатирически заостренные пародии Твена на въедливую и неистребимую «романтизацию» жизни.

«Кровавая клятва» «разбойников шайки Тома Сойера», их нападение на «караван испанских купцов и богатых арабов», который оказался приготовительным классом воскресной школы, старая жестяная лампа, изображающая лампу Аладдина, — все это пародийные выпады Марка Твена против засилья детективно-романтической литературы.

Пародийный тон достигается с помощью того, что автор приводит в столкновение нелепые книжные выдумки со здравым смыслом, «романтическое» — с реальным и обыденным. Так, например, Гек Финн предлагает простейший план освобождения Джима, запертого в хижине на задворках фермы Фелпса: отодрать забитое доской окошко лачуги, выпустить Джима, сесть на плот и удрать. Том Сойер недоволен: «не по правилам». В книгах сказано, что в таких случаях нужны: веревочная лестница, запеченная в пироге, дневник, написанный на рубашке чернилами «из ржавчины и слез», подкоп под хижину, свет гнилушек вместо фонаря, надписи вроде: «Здесь разорвалось плененное сердце», высеченные на камне, и гремучая змея в качестве «бессловесного любимца» узника.

Низкопробное чтиво — «духовная пища» среднего американца — не возвышает и не обогащает душу человека, желает сказать Марк Твен, а засоряет и отупляет ее. В лучшем случае в головах людей оказывается такой кавардак, как у Тома Сойера или «герцога», который декламирует «монолог Гамлета», представляющий окрошку из сонетов Шекспира и отдельных фраз, выхваченных из «Макбета», «Гамлета» и «Короля Лира».

Дурной книжности Марк Твен противопоставляет поэзию народных легенд и поверий, представляя их как самобытную черту народной жизни.

«В чем же состоит эта самобытность каждого народа?» — спрашивает В. Г. Белинский в статье «Литературные мечтания». И отвечает: «в особенном, одному ему принадлежащем образе мыслей и взгляде на предметы, в религии, языке… в формах домашней и общественной жизни, причина коих скрывается в верованиях, поверьях и понятиях народа… Они составляют физиономию народа, и без них народ есть образ без лица, мечта, небывалая и несбыточная»[306].

Несмотря на юмор, с каким Марк Твен описывает в романе суеверного Джима, Джим — носитель народного поэтического начала.

Разговор Джима и Гека о происхождении звезд — это рождение одной из тех негритянских легенд, которые в изобилии слышал Марк Твен в детстве из уст бродячих негритянских певцов и актеров, которые он сам потом мастерски рассказывал с эстрады, — тех, что сохранили все очарование старинных и негритянских диалектов и в таком виде были собраны Джо Гаррисом в рассказах «дяди Римуса».

Легенды и поверья даются Марком Твеном как специфическая форма духовной культуры негритянского народа, искусственно задержанного в своем развитии.

Они характеризуют поэтические способности народа и в то же время свидетельствуют о его беспросветной темноте и невежестве. В рассуждениях негра Джима о том, что звезды «снесла» луна, в его рассказах о волосяном шаре, путешествиях с ведьмой на спине — смесь фантастики и практицизма. Это сочетание Твен представляет в комическом виде и средствами юмора характеризует типические черты духовного мира негров.

Американское делячество не способствует культурному прогрессу народа, не уничтожает невежество; оно лишь уродует природные поэтические склонности простых людей и придает им комический характер, обобщает Марк Твен.

Белинский справедливо утверждал, что роман возник тогда, когда все гражданские, семейные и вообще человеческие отношения сделались бесконечно многосложными и драматичными, когда жизнь «разбежалась в глубину и ширину».

Все, что было написано Марком Твеном до «Приключений Гекльберри Финна», не имело той проблемной обобщающей силы, которая сказалась в этом романе. Здесь Твен заговорил о главном, что характеризовало историческую эпоху и отражало драматическое многообразие жизни. Роман Твена раскрыл внутренний мир человека, формирующегося в условиях рабовладельческого американского общества, но действующего вопреки законам этого общества. Твен дал поэтическое изображение внутреннего мира человека из народа, нашедшего величайшее счастье в борьбе за свободу другого человека.

Предложение Гека Финна Тому Сойеру, сделанное вблизи фермъг Фелпса, «выкрасть негра из рабства» — наиболее многозначительная и драматическая сцена в романе, воплощающая в лицах, судьбах и характерах типическое в жизни страны.

Даже для Гека Финна, находящегося на самом дне рабовладельческого общества, подобный акг требует гражданского мужества и внутренней борьбы. Субъективно герой романа расценивает свой поступок с точки зрения морали рабовладельцев («все равно я пропащий»), объективно с его борьбой за свободу для Джима Твен связывает весь пафос романа, показывает тем самым индивидуальное в типическом и делает комичным кодекс общепринятых представлений о «порядочности».

В центре внимания автора оказывается вопрос: есть ли в Америке обетованная земля свободы или это лишь прекрасная мечта?

Марк Твен поэтизирует стремление к свободе; в этом отношении роман — конденсация всего самого высокого и патетического, что жило в народе.

Ради этого он романтизирует образ реки, как символ свободолюбия. Это становится особенно заметным, если сравнить образ Миссисипи у Твена с описанием этой же реки в «Американских заметках» Чарльза Диккенса. Для Диккенса, смотрящего на Миссисипи непредубежденным взором чужого человека, — это грязная, унылая река, а Каир — гнилое болотистое место[307].

Но в романе Марка Твена есть одна выразительная и полная значения аллегория: фантастический город Каир — обетованная земля свободы — где-то скрылся за речными туманами, и герои романа, проплыв мимо, не узнали его.

Твен-художник объективен. Он не может показать реальный американский «город свободы». Да еще такой, чтобы и Джим и Гек Финн нашли бы в нем свой идеал.

В романе осталось немало неразвязанных узлов. Писатель не в состоянии их развязать.

Что нашел Гек Финн? Только сердечную привязанность к Джиму. Как дальше сложится его жизнь? Автор не дает на это ни малейшего намека. Как будет жить Джим? Его будущее Марк Твен показал на страницах «Жизни на Миссисипи». Джим может стать кроппером, попадет в лапы ростовщиков или монополистов, будет страдать от притеснений, голода, наводнений и куклуксклановцев.

У героев Марка Твена нет будущего. Автор сделал для них все, что было в пределах его воззрений. Чтобы дать другие судьбы своим героям, писателю самому нужно стать иным. Вот почему концовка романа производит впечатление надуманности. Пребывание Гека и Джима на ферме Фелпса не вызывается логикой сюжета. Создается впечатление, будто действие романа, властно увлекавшее читателя в легендарную страну свободы, вдруг остановилось «на всем скаку» и началось топтание на месте. На глазах у читателя происходит метаморфоза: из монументальной эпопеи роман превращается в пародийно-приключенческий. Авантюрность концовки, однако, не случайна.

Реалистический роман, созданный в середине 80-х годов в США, в период ожесточенных классовых боев и обнажившихся непримиримых социальных противоречий, не мог закончиться ни идиллией сбывшихся чаяний и желаний (Марк Твен погрешил бы против реальной действительности), ни превращением героев в последовательных революционных борцов (автор погрешил бы против собственных убеждений). Автор вел героев к свободной, вольной жизни. И дал им свободу только в общении с природой. Свободной жизни в обществе Твен показать не мог, не прибегая к утопии.

Но не будем несправедливы к Твену. Главная задача, которую он поставил перед собою в романе, им выполнена. Он обрисовал человека в его отношении к своему времени, указал на то, что ему враждебно, как сложились его взгляды на окружающий мир и людей; наконец, он изобразил этот мир как художник — поэтически и критически.

Развитие основного социального конфликта постепенно получает у него такую силу, что судьба одного негра и одного бездомного мальчика становится воплощением национального конфликта, — столь типичное для США явление выбрал Марк Твен. Джим на плоту превращается в предмет собственнических вожделений десятков людей, с которыми встречается Гек Финн. Роман заканчивается охотой (облавой) на негра, как на дикого зверя.

Сюжет произведения — то с замедленно развивающимся действием (вялая жизнь Гека, поддавшегося уговорам Тома Сойера и возвратившегося в дом вдовы Дуглас), то со вставными эпическими отступлениями, то в стремительном темпе, с резкими драматическими поворотами — целиком подчинен основной задаче автоpa: показать строго необходимую цепь событий, поступков героев, которые выразили бы существенные черты жизненной коллизии, обрисованной в романе.

Если бы не борьба Гека Финна за Джима, его поиски свободы носили бы романтически-отвлеченный характер. Сокрытие беглого негра делает роман специфически американским, прикрепляет сюжет к определенному времени (середина XIX века), к определенному месту (южные штаты США), к определенному характеру с резко выраженной социальной сущностью.

Идейная задача — поиски свободы — диктовала писателю композицию романа. Роман с таким содержанием требовал широкой картины жизни. Описание путешествия сразу определяло его композиционную структуру, имелась возможность последовательно развернуть картину жизни целой страны и объединить огромный и пестрый фактический материал разнородных впечатлений. Построение романа таково, что почти каждая глава представляет собою приключение, неожиданное событие, стычку[308], причем все время идет чередование комического и трагического.

Роман Твена широк, разбросан, не имеет единого плана; в нем вдруг неожиданно разрастается какая-либо побочная сюжетная линия (мошеннические проделки «герцога» и «короля», столкновения Грэнджерфордов с Шефердсонами).

По сравнению с тщательно построенными романами Гоуэлса или «благопристойными» книжками Луизы Олкотт роман Твена напоминает дикорастущее дерево в подстриженном городском парке. Но, применяя оценку Гете, которую он дал «Вильгельму Мейстеру», роман был сделан «не из одного куска, но все же из одного смысла».

«Гекльберри Финн» — «наивысший подъем в использовании диалектов литературой, наивысший из всех, какие Америка когда-либо имела»[309], — утверждает Пэтти в «Истории американской литературы».

Уже в «Прыгающей лягушке» и позже в «Закаленных» Твен использовал разговорную интонацию речи простого человека, ввел в свой литературный обиход язык рудокопов Невады, поэтичность народных выражений, непосредственность, грубоватость языка людей Запада.

Твен был первым американским писателем, сознательно ставившим перед собою труднейшую задачу: сохранить в литературном произведении свежесть, оригинальность, поэтичность народной речи, изгнать из литературного языка книжную нарочитость и вымученность.

Большое реалистическое содержание романа требовало от Твена своеобразия в языке. О народной мечте, о свободной жизни Марк Твен должен был рассказать языком американского народа. Он это и сделал, руководимый глубоким сознанием долга писателя.

«Язык нации — явление обширное, — писал Марк Твен в 1882 году, — он не исчерпывается манерой говорить, свойственной образованной горстке людей; язык, служащий достоянием большой необразованной части населения, должен приниматься в соображение»[310].

Диалект Гека и язык негра Джима — плод больших лингвистических изысканий Марка Твена. Об этом он сам говорит в предисловии к роману:

«В этой книге употреблено несколько диалектов, а именно: диалект миссурийских негров, особенные формы диалекта лесных местностей северо-запада, обыкновенный провинциальный диалект и его четыре варианта. Все нюансы употреблены не случайно, не предположительно, а потому, что имелось тщательное и заслуживающее доверия личное ознакомление с этими несколькими формами речи».

Свободное и смелое введение просторечья белых и негров в литературу производило в ней целый переворот. Марк Твен оказался родоначальником нового типа литературного американского языка — обогащенного главнейшими диалектными формами, имеющимися в общенародном языке.

Разговорная речь Гека и Джима — это не только бытовой лексикон, это поэзия сказок, легенд и преданий, это язык мечты и сердечных признаний. Фраза точно и гибко воспроизводит интонацию живой разговорной речи. Повествование от первого лица помогает лучше видеть героев, привносит остроту в изображение, сохраняет у читателя ощущение живого разговора с героем. Оно дает автору еще и то преимущество, что душевный мир героя (образ мыслей, чувств, логика поведения) остается все время в центре внимания читателя; события преломляются сквозь психологию рассказчика и предстают в той временной связи, когда они становятся ему известными. Последнее дает возможность усложнять сюжет (делать отступления, оставлять нечто неразгаданным и т. д.). В данном случае эта манера имеет еще одно важное значение: Гек — «простак» — все время оценивает жизнь буржуазного общества с точки зрения простого человека. От этого тускнеет мишура «приличной» жизни, условности кажутся смешными, яснее проступает правда. Достигается такой эффект с помощью создания вокруг героя особой лексической среды. Речь Гека Финна изобилует нарочитыми «прозаизмами» («низкий» речевой строй), обилием жаргонных и диалектных словечек, пародийным несоответствием между языком и объектом описания (последнее всегда дает комический эффект).

Твен-реалист знает, что в стиле речи действующих лиц отражаются социальные вкусы, уровень культуры, социальная обстановка, драматизм ситуации и многое Другое.

В доме вдовы Дуглас «тихо, как в могиле». Этого достаточно, чтобы понять Гека, возненавидевшего мертвечину и весь уклад богатого «цивилизованного» общества.

Твену не нужно описывать подробно неподвижный, сонный быт арканзасской деревни, достаточно показать, как на ее улице, в черной густой грязи, развалилась огромная свинья с таким довольным видом, «точно она жалованье за это получает» (as if she was on salary).

Культурный уровень «герцога» характеризуется той мешаниной, которую он называет «монологом Гамлета», а «король» раскрывается в одной фразе, когда он представляется: «Ваши глаза взирают в эту самую минуту на несчастного дофина Луя семнадцатого, сына Луя шестнадцатого и Мэри-Антонеты».

Суеверный Гек не может передать драматизм описываемого и страх, который он при этом переживает, без введения в рассказ грома и молнии. Поэтому вспышки молнии освещают разбитый пароход, разрытую могилу Питера Уилиса, потерянный челнок, дорогу в темной ночи и т. д.

Твен изображает комизм и напряженность сцены, когда Гек и Том проползают ночью мимо выслеживающего их Джима и замирают надолго в неудобных позах, одной лишь фразой: у Гека в эти секунды «в одиннадцати местах зачесалось».

Портрет пропойцы отца, находящегося на грани белой горячки, Гек передает такой деталью: кожа на*лице у пьяницы была неестественно бледной, напоминала «рыбье брюхо», так что «смотреть было противно». Этим выражено предельное равнодушие сына к опустившемуся отцу.

Краткие диалоги, реплики героев столь насыщенны, что иногда в одном слове, в одной фразе с предельной простотой и трагичностью раскрывается сущность социального уклада.

Вот сцена разговора между Геком и тетей Салли. Она стоит целых фолиантов исследований о положении негров в Америке.

Гек рассказывает вымышленную историю о том, как на пароходе лопнул котел. Тетя Салли ужасается:

«— Боже милосердный! Кто-нибудь пострадал?

— Нет, м'м! Только одного негра убило (No'm, killed a nigger).

— Ну, это еще слава богу, а бывает, людей убивает (It's lucky, because sometimes people do get hurt)».

Так говорит Гек, который считает Джима своим собратом по жизненным бедам; так говорит тетя Салли, добродушнейшее существо на свете. В этом диалоге выражена общепринятая «мораль» рабовладельческого общества. И несмотря на то, что она оставляет свои следы в сознании Гека Финна, в его языке, — вся жизненная практика отважного мальчика проходит вопреки ей.

Реализм Марка Твена достиг большой глубины и обобщающей силы.

«Приключения Гекльберри Финна» — роман о свободе — стоит в центре всего творчества Марка Твена. Вокруг него — до и после — созданы произведения, в которых Твен показывает, как уродливо складывается жизнь людей, подчинившихся влиянию растлевающей буржуазной среды (Дильворти, Селлерс, Эндрью Ленгдон, Ричардсы и др.).

Утверждая тезис: свобода — необходимейшее условие жизни человека, Твен показывает духовный рост людей, сбросивших с себя цепи духовного и физического рабства.

В романе выявляются новые для Марка Твена принципы типизации. Создавая характеры, автор заставляет их развиваться и проявляться в действии. Это придает роману динамичность, делает его глубоко правдивым произведением.

Во все периоды своего творчества Марк Твен оставался превосходным новеллистом.

Рассказ Марка Твена — чаще всего анекдот, то есть предельно лаконичное, юмористическое столкновение фактов, лежащих в разных плоскостях. Оно порождает неожиданный результат — то, что в классической новелле называется «новеллистическими поворотами»; обычно в нем, как в фокусе, сконцентрирован социальный смысл новеллы.

Рассказы второй половины 70-х и 80-х годов могут быть объединены в три цикла: бытовой и нравоописательный, литературно-пародийный и социально-политический. Границы этих циклов условны, потому что бытовой рассказ Марка Твена легко переходит в социальную сатиру, а сюжет рассказа на социально-политическую тему всегда включает бытовые детали.

В рассказах 70-х годов сохраняется много черт, характерных для народной юморески. «Болтовня гробовщика» (1874) написана на тему о знакомых читателю «веселых затеях» умирающего, который отправляется к праотцам под звуки разудалой песенки «Как ухлопали хорька».

Традиционный образ в народном юморе — простак, столь характерный для раннего творчества Марка Твена, снова возникает в «Разговоре с интервьюером» (1875)[311]. Он претерпел изменения: исчезло добродушие, появилась рассчитанная наивность, самоуверенность и дерзость. Теперь простак — виртуоз-горожанин, играющий роль «вежливого идиота» столь артистично, что репортер-собеседник чуть не спятил с ума. Комизм рассказа — нарастание грандиозных нелепостей, которые обрушивает на голову слушателя «учтивый», «искренний» простак. Твен сохраняет излюбленный в народном юморе прием: комическое преподносит в виде ошеломляющих нелепостей. С их помощью простак дает запоминающийся урок назойливому репортеру.

В «Набросках праздного путешественника» (1878) также чувствуется непосредственная связь юмора Марка Твена с фольклорной традицией. Рассказ представляет собою серию «кладбищенских» анекдотов в духе фронтира. Два старика выбирают места на кладбище для собственных могил; хлопочут при этом, чтобы места были «с видом», чтобы были сухие (а мокреть пусть достается соседу). В «Наброски» входит и замечательный по своей юмористической заостренности «Рассказ больного». Рассказчик и проводник вагона всю долгую зимнюю ночь безуспешно борются с трупным запахом; сначала поливают весь вагон карболовой кислотой, потом жгут перья, сушеные яблоки, листья табака, серу, старые башмаки, тряпки.

«…Предыдущие запахи казались поэзией по сравнению с новыми, но основной превозмогал все — был так же величав, как и раньше. Факт. Все другие, казалось, придавали ему силу. И, боже, как он был богат!»

Рассказчик «навеки потерял здоровье»… из-за запаха куска лимбургского сыра.

Ради этой юмористической гиперболы из рассказа устранены все реалистические детали, отвлекающие внимание читателя. Даны только голые сюжетные факты: смерть друга, необходимость везти его труп к родителям, путаница с ящиками (рассказчику достался вместо гроба с трупом ящик с ружьями), ночное путешествие в закрытом вагоне. Твен не считает нужным сообщить, кто и зачем подсунул в вагон кусок сыра. Ему необходим голый юмористический факт: запах лимбургского сыра сильнее и «могущественнее» трупного запаха.

В бытовых карикатурах Твена много тонкого юмора. Он умеет подметить комические черточки характера, схватить своеобразие языка персонажей, их манеру говорить, передать интонации, лексикон. Особенно хорошо ему удается обыгрывание псевдотрагических ситуаций: «Рассказ больного», «Режьте, братцы, режьте» (1878), серия рассказов о Мак-Вильямсах и др. Два первых рассказа этой серии — «Мак-Вильямсы и круп» (1875) и «Миссис Мак-Вильяме и молния» (1880) — превосходные образцы твеновского бытового юмора.

Писатель проявляет здесь большую наблюдательность и уменье изобразить то, что Н. В. Гоголь называл «дрязгом жизни». Героиня рассказов — «средняя американка». Она — нежная мать и любящая жена. И вместе с тем это тиран семьи, воплощение пошлости, упрямства, претенциозности и эгоизма. Этот характер придает повествованию активность сценического комического действия: миссис Мак-Вильямс — властная самодурка, избалованная, склонная к аффектации и паническим вспышкам — сеет вокруг себя сумятицу и толкает окружающих на глупые поступки.

Для современного социолога — исследователя американских нравов — бытовой юмор Марка Твена является ключом, открывающим внутренний, интимный мир американцев.

По-прежнему среди юмористических приемов Твена главенствующее место занимает комическая гипербола. Она придает «невинному» бытовому материалу нужную для писателя заостренность. Появление ошалевших от суеты и страха Мак-Вильямсов перед соседями производит такой эффект:

«Один за другим люди эти ложились на землю от хохота; двое из них скончались…» Бытовая разговорная метафора смеющегося человека: «ой, умру!» — получает здесь буквальное воплощение. Это юмористическая форма. В ней — оценка. Люди хохочут над обывательской трусостью.

Рассматриваемый период творчества Твена богат литературными пародиями. Они различны по направленности и по форме.

Серия юморесок — «Рассказы о великодушных поступках» (1878)[312] — пародия на сентиментально-нравоучительную литературу. Твен считает ее чуть ли не национальным бедствием, расценивает как вреднейшую фальсификацию реальной жизни и ужасается ее живучести. Опасения Твена подтвердились: спустя четверть века в творчестве О. Генри встречаются те же самые объекты литературных пародий, что и у Марка Твена в его «рассказах о великодушных поступках».

Пародированием назойливой буржуазной дидактической литературы о «мучениях совести», «раскаявшихся грешниках» является и рассказ «Праздник преступлений в Коннектикуте» (1876)[313].

Рассказчик, имевший на совести восемьсот или девятьсот пороков, убил свою совесть, разорвав ее в кровавые клочья, и стал жить, «не чувствуя угрызений» и «творя преступления пачками».

Сатирические намеки Марка Твена подчеркивают наличие несоответствия между прописными «истинами» буржуазной морали и безнаказанностью тех, кто в этом обществе попирает ее нагло и беззастенчиво.

В своих пародиях Твен продолжает борьбу с «романтизацией» жизни в литературе, начатую им еще в ученические годы. «Любовь Алонзо Фитц Кларенса и Розанны Этельтон» (1878)[314], столь же пышная, как и их имена, расцветает в рассказе Твена… по телефону («он» находится на севере, «она» — в тропиках). Сила чувства и достижения техники столь велики, что влюбленные и «обвенчаны по телефону».

Пародия Марка Твена на псевдоученый язык и псевдонауку восходит к литературным традициям начала XIX века, к манере молодого Ирвинга с его комической «Историей Нью-Йорка», в которой имеется уйма «научных» аксессуаров — гипотез, сентенций, цитат, рассуждений, контррассуждений и прочего набора «историографии». «Басни для благонравных мальчиков и девочек» (1875) — превосходные сатирические миниатюры Твена. В них употреблен излюбленный его прием: превращение какой-либо ходовой разговорной метафоры в реальную якобы ситуацию.

Ученые «уперлись в стену». И начались догадки — что это такое, вот эта реальная стена?

Профессор Полевая мышь («глубокий ум!») держит речь. Стена — «сгущенный пар, образовавшийся вследствие восходящей сырости, дефлогистированныи рефракцией. Несколько эвдиометрических опытов подтвердили бы…» Профессор Болотная черепаха высказал о стене, которая «занимает умы ученых», такие «великие» и «грандиозные» догадки, «столь очевидные», что «многие плакали» от умиленья. Профессор Мокрица глубокомысленно изучил и сравнил «письмена на неизвестном языке», гласившие: «бильярд», «дешевая распродажа», «пиво распивочно».

Соль рассказа в том, что предприимчивый делец Барнум организовал для «дохлых ученых баб из университета» «открытие», назвав его «музеем первобытных орудий». «Музей» давал Барнуму преизрядный доход. Ученые мокрицы получили очевиднейшие доказательства «деятельности» Барнума, но от своих гипотез не отказались. «Профессор Мокрица был и остался их главою…» «Так возникла школа ученых человекологов…»

Сатирический диапазон Твена широк. В «Баснях» он создал не только пародию на язык лжеученых и их псевдонауку, но и показал, как американские бизнесмены извлекают выгоду из этой псевдоучености. «Мокрицы» — тупые, недогадливые, глухие и слепые по отношению к действительной жизни — покорно служат дельцу.

Одним из самых оригинальных и вызывающе дерзких рассказов Марка Твена, которым он задевал всю буржуазную «благонамеренную литературу» с ее чинным «благопристойным» языком, был «1601, или Разговор у камелька во времена королевы Елизаветы» (1880).

В предисловии к парижскому изданию этого рассказа в 1932 году Левис Рут вынужден «доказывать» авторство Твена, потому что семья писателя не признавала этого авторства, опасаясь, что оно наложит тень на респектабельный дом Клеменсов. Рут приводит свидетельство Альберта Пейна, что рассказ был написан Твеном на ферме близ Элмайры в 1876 году, а издан впервые (в количестве 4 экземпляров) в 1880 году[315].

Сам автор был доволен написанным, но когда он вздумал послать в журнал этот, по его мнению, «превосходный образец литературного мастерства»[316], то редактор «оскорбился» и ответил, что рассказ нужно держать под спудом, пока автор не умрет, и даже после его смерти появление такого произведения будет гибелью литературной славы писателя. «И этот человек поминает имя Рабле и повторяет: «Если бы мы имели Рабле!» Я думаю, что мог бы ему одного представить!» — негодовал Марк Твен, вспоминая позже стычку с редактором[317].

Буржуазные литературоведы и до сих пор всячески поносят этот рассказ (Вагенкнехт, Эндрьюс и др.). Вагенкнехт считает, что Марк Твен написал рассказ из озорства, из желания «свергать идолов с трона, стирать их в порошок и танцевать на их прахе»[318]. Вагенкнехт почти прав. Но не только озорства ради сочинил Твен этот дерзкий рассказ, а ради твердого убеждения, что писать надо без оглядки на «старую дуру» — «миссис Гренди».

«Деликатность — тоска, нудная фальшь, она крадет у литературы две лучшие вещи из всего ей принадлежащего — круг семейных рассказов и «непристойные» истории», — заявлял Марк Твен[319].

В «1601» Твен описывает «беседу у огня» при дворе королевы Елизаветы; в разговоре принимают участие: королева, лорд Бэкон, сэр Вальтер Ралей, Шекспир, Бен Джонсон, шестнадцатилетний Френсис Бомонт, придворные дамы, фрейлины. Рассказ ведет королевский кравчий на средневековом английском языке. Разговор вначале носит эротический характер. Королева вспоминает, что она встречала «старика Рабле», когда ей было пятнадцать лет, сэр Вальтер Ралей рассказывает новеллу Боккаччо о монахе и аббате, подглядывающем в замочную скважину; затем разговор переходит на вопросы религии, потом на поэзию. Шекспир читает отрывки из «Генриха IV»; дается немая сцена между Ралеем и королевой, которая не забыла, что Ралей был когда-то ее любовником. Общество снова начинает судачить о любовных приключениях всех присутствующих — вспоминают, что жена Шекспира, выходя замуж, была беременна, что леди Бильдевотер (из числа присутствующих) имела четырех любовников, что юная леди Елена, находящаяся здесь же, рождена в день материнской свадьбы и т. д. Упоминается имя Сервантеса, Рубенса. Сэр Вальтер Ралей передает эротический рассказ Маргариты Наваррской о старом архиепископе и находчивой девушке, спасшей невинность. На этом беседа заканчивается.

В «1601» Твен бросает вызов буржуазному ханжеству и пресмыкающейся перед ним литературе. Простой, грубый и точный, без тени жеманства и наигранной стыдливости язык эпохи Возрождения представлен Марком Твеном как гибкое, могучее и смелое выражение человеческой мысли и чувства. Это язык философии, религии, поэзии, живописи, любви; на нем могут изъясняться и старцы, и юнцы, короли и поэты.

Описывая беседу елизаветинских времен, Твен полон гневного презрения к языку лицемерной медоточивости, на котором говорила американская буржуазная литература и журналистика[320].

Им владеют те же чувства, которые испытывает Гек Финн, когда убегает от «цивилизованного» общества на чердак дома вдовы Дуглас, чтобы «выругаться всласть».

Марк Твен желает утвердить за писателем право на предельно точный литературный язык — такой, когда его не нужно «причесывать до черта», когда явление и слово идентичны друг другу.

«Бессмертный «1601» — как называли рассказ друзья Марка Твена — это образец литературной полемики, задорный вызов писателя канонизированным буржуазным благоприличиям в литературе, крепкий удар по американскому ханжеству.

Цикл рассказов, речей и очерков этого времени на общественно-политические темы занимает значительное место в творчестве Марка Твена. Этот цикл свидетельствует о том, что буржуазные иллюзии в мировоззрении Марка Твена постепенно уступают место антибуржуазным взглядам писателя, беспощадной и гневной ненависти к миру собственников.

«Послеобеденный спич» (1875), произнесенный на собрании американцев, праздновавших день 4 июля в Лондоне, Марк Твен начинает с традиционных славословий «великой и славной стране», родившей Вашингтона и Франклина. Это — сатирическая запевка; дальше все «похвалы» Твена носят уничтожающе ядовитый характер.

Он «славит» армию Соединенных Штатов, которой понадобилось восемь месяцев, чтобы шестьдесят индейцев довести до полного изнеможения: «одержать победу» над ними. Он «горд» тем, «что у нас имеются законодатели, которые продаются по более высоким ценам, чем где бы то ни было на свете». Перечисляя «достоинства своего отечества», сатирик «с восхищением» указывает на железнодорожные компании, которые еще оставляют людей в живых, «хотя могли бы поступить наоборот». Пользуясь приемом нарочитого сатирического преуменьшения, Марк Твен доводит до сведения слушателей цифры: железнодорожные компании «в прошлом году уничтожили только три тысячи семьдесят душ» и «раздавили всего двадцать семь тысяч двести шестьдесят неосторожных и бесполезных зевак». «…Даже самый презренный из нас не посмеет утверждать, что мы имеем суд, настолько изменнический, чтобы применить какую-либо статью закона против железнодорожных компаний», — заканчивает оратор свою сатирическую речь.

В «Послеобеденном спиче» имеются те объекты сатиры, которые станут основными для позднего творчества Марка Твена: задолго до начала эпохи империализма Твен указывал на беспощадно агрессивный характер американской буржуазной политики (истребление индейцев) и на то, что американский суд охраняет интересы капиталистических объединений.

Утопический рассказ 1875 года «Удивительная республика Гондур»[321], находясь в идейной связи с «Позолоченным веком», свидетельствует о дальнейшей эволюции политических взглядов Твена.

«С тех пор как я научился говорить, я проявляю большой интерес к народу и системе управления», — заявляет Твен в начале рассказа[322].

И дальше зыражено признание, свидетельствующее о глубоком разочаровании Марка Твена в политических принципах буржуазной демократии. «Нация установила всеобщее избирательное право», — пишет Твен. Но «результат неудовлетворителен»[323].

Чтобы понять, против чего и кого восставал Твен, нужно обратиться к реальной политической жизни США. В годы после Гражданской войны у власти стояла республиканская партия. Но подъем рабочего и фермерского движения в стране пошатнул положение «республиканцев». Взяточничество, подкупы, хищения государственных средств, спекуляции должностями и служебным положением, обнаруженные во время президентства Гранта, еще более-ослабили правящую партию. К власти рвались лидеры демократической партии, не брезгуя никакими средствами — шантажом, подкупом, угрозами, насилием. Политические «боссы» демократической партии открыто и беззастенчиво покупали голоса темных, неграмотных рабочих, негров-кропперов, иммигрантов, не знающих английского языка. С помощью купленных голосов они проводили на выборные должности своих ставленников, обычно завзятых реакционеров.

В Хартфорде, где жил Твен, было много иммигрантов (главным образом ирландцев) — малоквалифицированных рабочих, которых агенты поставляли на многочисленные хартфордские фабрики.

«Демократы» Хартфорда скупали их голоса, также как и труд, и оказывались победителями во время различных избирательных кампаний. «Республиканцы», стремясь удержать власть, перенимали приемы политической коррупции и часто оказывались в отношении мошеннических сделок впереди «боссов» демократической партии. В письме к Ориону Клеменсу от 27 марта 1875 года Марк Твен пишет об «эре коррупции» в политике как о «национальном явлении», политиков называет «разлагателями» общества и ставит на одну доску и республиканскую и демократическую партии.

В «Удивительной республике Гондур» Марк Твен описывает вымышленную страну, где найден новый принцип избирательного права, который Твен считает справедливым, — давать одному и тому же человеку тем большее количество голосов, чем выше его образование, «хотя бы он не имел никакой собственности», — добавляет Твен[324]. Голоса, добытые образованием, Твен называет «бессмертными», в отличие от «смертных» (преходящих), которые он устанавливает для обладателей собственности.

«Таким образом, образованные являются более привилегированными, — пишет Твен, — и более преуспевающими, чем богатые; образованные люди будут целиком контролировать богатых»[325]. Твен возлагает большие надежды на «справедливость, широкие взгляды и гуманность» образованных людей, которые в «республике Гондур» составят «баланс силы» в политике.

Как бедный человек сможет получить образование, чтобы соперничать с богатым на политической арене, — Твен над этим не задумывается. В его утопии описан сапожник, который был неграмотным, а затем сдал экзамены за высшую школу, астроном, который «не имеет никаких денег, но ужасно образован». «В девяти бессмертных голосах его политический вес!» — патетически восклицает Твен.

С помощью своей системы Твен надеется изгнать «неграмотных и некомпетентных людей» из правительственных учреждений.

В «удивительной республике Гондур» в члены правительства допускаются женщины. В стране учреждено огромное количество школ и «свободных колледжей». Гондур — страна — знания.

Утопия Марка Твена — свидетельство его размышлений и политических исканий. Он болеет за судьбы родины, его не удовлетворяет политическая практика правящих кругов США, превративших всеобщее избирательное право в объект торговли, однако он верит в какой-то идеальный буржуазно-демократический принцип социального устройства и упорно ищет новых его вариантов. Ищет он и общественные силы, которые можно было бы противопоставить «богатым». В своей положительной программе общественных переустройств Твен не выходит за пределы буржуазного либерализма. Но, как показывает дальнейшее творчество, с каждым новым произведением его критика становится более глубокой, последовательной и концентрированной.

В ранний период творчества Твен обращал свое внимание на множество отдельных отрицательных явлений. Теперь все чаще — упорно и настойчиво — Твен бьет в одну и ту же точку.

Мишенью для его сатиры оказываются «хозяева жизни» — их вкусы, поведение, моральный облик, мысли, поступки, дела. Твен запечатлевает частнособственнические вожделения в гиперболизированных типических художественных образах: дельцы его рассказов арендуют кометы, покупают эхо, приобретают климаты «по сходной цене», превращают небеса в филиалы своих контор.

«Рассказ коллекционера» (1876)[326] — один из впечатляющих гротесков Марка Твена; в нем осмеяно стремление собственников перевести на язык денег все, что существует в природе.

В 80-х годах Америка, по словам В. У. Брукса, «превратилась в музей или обширную антикварную лавку»[327]. Американские набобы коллекционировали все — начиная от готических замков «с привидениями» и кончая веревками висельников.

Глэдис Беллами в книге о Марке Твене называет «Рассказ коллекционера» воплощением «гигантской глупости человечества»[328]. Человечество здесь ни при чем. Твен создает свою сатиру, типизируя весьма конкретные явления реальной американской жизни.

В письме к Гоуэлсу Твен указывает, что абсурдный и диковинный случай, описанный им в рассказе, появляется в его произведении не случайно.

«Да, коллекции пещер были оригиналом этого сюжета. Я заменил пещеры эхом, потому что, будучи невидимо и неосязаемо, оно представляет собою еще более абсурдный вид собственности; однако человек действительно может быть владельцем эха и даже продать его — наилучшее эхо, такое как, например, в вилле Симинетти, в двух милях от Милана»[329].

Сколько сарказма в такой ситуации: дядя рассказчика скупил эхо по всей стране и способствовал образованию «эхового» рынка!

Твен подкапывается под самый фундамент капиталистического общественного устройства: издевается над частной собственностью. Коллекционер, объятый модным пороком богачей, растрачивает на эфемерную коллекцию огромное состояние. Но она остается неполной. Вторая половина самого необыкновенного эха — гора, о которую оно отражается, — оказалась в руках другого неуступчивого коллекционера. Твен рисует курьезнейшую тяжбу двух претендентов на эхо. Судьи ломают головы: что такое эхо — собственность или не собственность? А если собственность, то какая?

«Двое людей считали, что эхо — движимость, так как оно неуловимо для взгляда, неосязаемо, а между тем его можно покупать, продавать и, следовательно, облагать податью; двое других находили, что эхо — недвижимое имущество, потому что оно ясным образом связывается с землей и его нельзя перемещать с места на место. Остальные судьи утверждали, что эхо совсем не собственность». Не будучи в состоянии получить во владение «вторую половину эха», маньяк-коллекционер умирает с горя, оставив своих наследников нищими.

Твен выбирает нарочито необычайный случай для того, чтобы ярче оттенить самое существенное: показать жадность как всепоглощающую страсть, испепеляющую собственника и уничтожающую собственность. Недаром капиталы коллекционера обращены в «звук пустой»; обыгрывание этой метафоры лишь усиливает сатирическую заостренность ситуации, приобретающей трагикомический характер. Твен обобщает: стремление владеть лишает человека разума, самой жизни.

Сквозь призму критического отношения к буржуазной практике и буржуазной «цивилизации» Марк Твен начинает смотреть на настоящее и прошлое США, на деятельность государственных учреждений и отдельных лиц. Везде он видит знакомые черты.

В рассказе «Великая революция в Питкерне» (1879)[330] Твен описывает жизнь крошечной английской колонии на одном из островов Тихого океана, где обитают потомки английских матросов. Но вот на остров вторгается американец («сомнительное приобретение», — комментирует автор) и превращает жизнь людей в ад. Стевлей «расколол на партии» всех — мужчин, женщин и детей, поднял «восстание» из-за цыпленка, перешедшего межу, обложил население непосильными налогами, завел армию и флот и «довел народ по нищеты», но при всем том убеждал людей, что сделал их «нацией из наций»: «дал… сильное, сплоченное, централизованное управление».

Население Питкерна не оценило «благодеяний» Стевлея, свергло его тиранию и «принялось за труд», — говорит автор в конце рассказа. В его сатирическом подтексте сказано очень многое: здесь и осуждение политических интриг США в малых странах[331], характеристика морального облика американцев, превращающих политику в бизнес, наконец — осуждение общественного устройства США, которое навязывается другим странам и народам.

Рассказ Марка Твена, написанный свыше семидесяти лет тому назад, не потерял своей сатирической силы и поныне.

Мотивы этого рассказа громко зазвучат в позднем творчестве Марка Твена — антиимпериалиста.

В речи «Плимутский камень и отцы-пилигримы» (1881), произнесенной на банкете «Общества Новой Англии» в г. Филадельфии по поводу ежегодных чествований памяти первых пуритан, прибывших в Америку на корабле «Мейфлауэр», Марк Твен делает сатирический обзор истории американской «цивилизации». Он беспощаден к «славному» прошлому Америки.

«Отцы-пилигримы обладали тяжелым нравом, — говорит Твен, — свои интересы они блюли неусыпно, а что касается предков других людей, то тех они просто истребляли».

Твен вспоминает о том, как благочестивые американские пуритане живьем сдирали кожу с индейцев, жгли салемских ведьм, торговали неграми-рабами на Юге. Позорное и кровавое прошлое — объект кичливой гордости современного Твену американского буржуа — писатель представляет в ореоле «свобод», вкладывая в это понятие саркастичекое содержание («свобода религии — то есть свобода исповедовать религию по… указке»; «политическая свобода — свобода голосовать так, как велит церковь»).

Представить рабство свободой, порок и преступление — добродетелью, — буржуа Америки это умели и умеют делать.

«Лицемер? Нет, он был американец», — саркастически определяет Твен.[332].

В сатирическом рассказе «Об упадке лжи» (1882) Марк Твен предлагает сделать ложь солидной наукой. Рассказу он придает форму доклада, прочитанного на собрании историко-археологического общества. Докладчик разражается панегириком лгунам, искусства которых мир еще не оценил; наука тоже не оказала им помощи. Доклад заканчивается патетическим призывом Твена-сатирика:

«Приучим себя лгать любезно, гуманно и благожелательно, а не обидно, жестоко и злонамеренно, лгать легко и грациозно, а не грубо и неуклюже. Будем лгать прямодушно, открыто, мужественно, с высоко поднятой головой, а не робко, виляя, с малодушной миной человека, который стыдится высокого призвания».

В том же самом году, в подтверждение своему сатирическому выводу, что «ложь как добродетель и принцип вездесуща», Марк Твен создает один из самых оригинальных и выдающихся по злому остроумию рассказов: «Похищение белого слона» (1882).

Ложь и лицемерие выступают здесь в качестве единственного «метода» в деятельности полиции. В рассказе описывается «работа» нью-йоркского сыскного отделения и «знаменитого сыщика» Блента.

Еще будучи журналистом в Виргинии и Сан-Франциско, Твен много и охотно писал о местной полиции, изображая полицейских ленивцами, простофилями, мелкими взяточниками. Прошло полтора десятка лет. Американская полиция не только крепко усвоила гангстерские приемы и повадки, но арсенал своих средств пополнила лицемерием, скрывающим самый наглый обман, ложь и вымогательство.

«Похищение белого слона» — сатира на нравы американской полиции и веселая пародия на развивающийся в США полицейский детективный роман, в котором сыщики и полицейские изображались бесстрашными героями, отважными стражами собственности и спокойствия.

Рассказ построен в нарочито гигантских масштабах. Пропал слон Гассан — такой огромный, что может съесть целый тираж библии в 500 экземпляров (Твен с удовольствием вставляет это сравнение).

Инспектор Блент проявляет изумительную распорядительность: слона выслеживают десять лучших сыщиков; помещение, откуда он пропал, охраняют (?!) тридцать отборных агентов; пятьдесят тысяч фотографий и описаний слона разосланы от Канады до Мексики; шифрованные депеши летят от океана до океана.

«Слоновая история» превращена Твеном в герои-комическую эпопею. Рассеянные по всей стране сыщики шлют телеграммы самого оптимистического (фантастического) содержания: каждый из десяти идет «по следам слона», разрушающего якобы стекольные заводы и газовые конторы, разгоняющего заседания противников трезвости и похоронные процессии.

Выудив у владельца животного сто сорок тысяч на поиски, инспектор Блент вручает ему дохлого слона; слоновья туша успела разложиться в подвалах сыскного отделения, куда слон случайно забрел. Сыщики «выследили» его не по удушающему запаху, а потому, что призвали на помощь ловких уголовников.

Блент шумно — с шампанским и речами — празднует победу «королей сыска» и делит с подручными «с честью заработанные деньги».

Преувеличения, изукрасившие рассказ, подчеркивают огромные масштабы грабежа и лицемерия «славных» полицейских.

Наибольшей обобщающей сатирической силой наделен рассказ «Письмо ангела-хранителя», написанный Марком Твеном около 1887 года, но появившийся в печати спустя почти шестьдесят лет — в 1946 году[333].

«Письмо ангела-хранителя» — антирелигиозный и антибуржуазный памфлет. Чтобы оценить смелый критицизм Твена, нужно помнить, что Америка, по словам Ф. Энгельса, «без разбора перетащила из Англии целый ворох унаследованной от феодальных времен идеологии»[334]. В этом ворохе была и религия, прочно утвердившаяся в Новом Свете. В деле укрепления власти буржуазии в США религия играла первостепенную роль.

Американский финансово-промышленный магнат Хилл, современник Марка Твена, указывал, что у церкви должны быть определенные функции: она обязана контролировать общественные взгляды, политические действия, моральное состояние рабочих — то есть быть правой рукой промышленника.

«Религиозное ханжество, часто самого дурного характера, чрезвычайно распространено в Америке, особенно в южных штатах, — рассказывает П. А. Тверской- русский, проживший в Америке в конце XIX века свыше десяти лет. — Чем отчаяннее спекулятор, чем красноречивее земельный агент, чем лукавее адвокат — тем более принимает каждый из них внешнего участия в церковных делах, и тем более жертвует он на различные церковные нужды»[335].

Именно эти типичные, специфически американские черты — сращивание церкви с бизнесом и религиозное ханжество, как наиболее распространенный вид лицемерия, — Марк Твен и изобразил в своем сатирическом рассказе «Письмо ангела-хранителя».

Герою рассказа Твен сохранил имя того реального лица, с которого он списал этот характер. Это был дядя жены писателя Эндрью Ленгдон — крупный угольный промышленник из Буффало. Рассказ представляет собой деловые корреспонденции, которые Эндрью Ленгдону шлет с небес на землю его ангел-хранитель. Ангел — расторопный клерк фирмы господа бога — точно и аккуратно извещает своего патрона о том, какие его тайные моления небо удовлетворяет. Эндрью Ленгдон требует от небес: похолодания, чтобы можно было повысить цены на антрацит; безработицы, чтобы снизить заработную плату на 10 %; покарания человека (включая его семью), открывшего в Рочестере конкурирующий склад розничной продажи угля; циклона, который разрушил бы шахты соседа; увеличения прибылей с 28 тысяч в месяц до 45 тысяч. При этом он «жертвует» 10 центов (!) на бедных: Эндрью хочет прослыть щедрым.

Марк Твен саркастически рисует мечты ханжи-«благотворителя». Ангел сообщает, сколько было ликования на небесах по поводу «щедрости» Эндрью Ленгдона. «Весь райский сонм наблюдает вас по воскресеньям, когда вы едете в церковь в своем новом экипаже, а когда вы подносите руку к тарелке, куда опускают пожертвования, ликующий крик неизменно проносится по небесному пространству, достигая даже отдаленных пламенеющих стен преисподней: «Еще десять центов от Эндрью!»

Политическое содержание буржуазного ханжества не только уловлено Твеном, но и отлито в четкую художественную форму. Буржуа-капиталисту необходимо оправдать свои чудовищные прибыли и «доказать» обобранному и эксплуатируемому рабочему люду, что прибыли «бог посылает», что богатство — награда за «добрые дела». А кто добродетелен, тот предназначен в обществе играть руководящую роль.

Твен-сатирик устанавливает истинную цену буржуазной ханжеской «добродетели»: десять центов!

Десять центов «на бедных» должны оправдать 45 тысяч долларов ежемесячного дохода. Церковная филантропия на службе у американского бизнесмена дает поистине колоссальные прибыли.

За десять центов ловкий мошенник хочет купить землю и небо и превратить ангелов в услужливых клерков.

Чтобы «алчная пасть самого скаредного существа, которое когда-либо жило на земле», не оскверняла больше ее своим присутствием, Твен готов отправить ее… в рай. Ангел-хранитель пишет своему хозяину: «Авраам, рыдая от обуревавших его чувств, приготовился упокоить вас в своем лоне и даже вывесил ярлычок: «Занято и оплачено». А Петр-ключарь, проливая слезы, сказал: «Пусть он только прибудет, мы устроим факельное шествие».

Излюбленный Марком Твеном сатирический и юмористический мотив: ад — для настоящих людей, а рай — для святош, ханжей, стяжателей и всякой человеческой нечисти[336] — получает в этом рассказе законченный и точный социальный смысл.

Обличительная сила «Письма» раскрывается еще полнее, если его сопоставить с другими произведениями этого же времени. Так, не следует забывать, что рассказ написан одновременно со статьей «Рыцари труда».

Еще в 1877 году, в период повсеместного роста стачек и забастовок, Марк Твен высказывал горячие симпатии «воинствующему труду»[337]. С годами и с ростом рабочего движения эти чувства только обострились. «Твен всегда сохранял страстный интерес к тем, кто восставал против растущей капиталистической эксплуатации рабочего класса»[338].

Статья Марка Твена «Рыцари труда» — новая династия» — одно из тех смелых боевых произведений, которое не увидело света при жизни писателя. В биографии Марка Твена, изданной Альбертом Пейном в 1912 году, были приведены несколько строк из нее; статья в целом оставалась неизвестной. Лишь в 1957 году-спустя 71 год с того времени, как она была написана Марком Твеном, — рукопись статьи была найдена в архивах Калифорнийского университета и опубликована[339].

Статья рождена невиданным размахом рабочего движения в США в 80-х годах XIX века, того самого, которое, по выражению Ф. Энгельса, распространилось «с быстротой степного пожара» и потрясло американское общество «до самых его оснований»[340].

За полтора месяца до первой в мире всеобщей первомайской забастовки американских рабочих, в разгар клеветнической кампании, которую вела буржуазная печать США против рабочей организации «Рыцари труда», Марк Твен произнес речь «Рыцари труда» — новая династия». Это было 22 марта 1886 года в Вечернем клубе Хартфорда. Речь прозвучала тем более смело и дерзко, что была адресована промышленникам, подавлявшим рабочие забастовки. Вскоре Марк Твен переделал речь в статью и послал ее У. Д. Гоуэлсу, редактировавшему бостонские журналы и газеты. Тот прочел, по его словам, «с захватывающим интересом и удовольствием», похвалил («лучшая вещь из сказанного на эту тему»), но не напечатал. В течение двух лет Марк Твен не расставался с мыслью увидеть статью в печати, но так и не дождался этого. «Ни одну газету вам не удастся повернуть лицом к фактам настоящей ситуации», — писал У. Д. Гоуэлс Марку Твену в апреле 1888 года. Грозная статья оказалась прочно упрятанной в пыльных архивах — вплоть до наших дней.

В ней Марк Твен рассматривает не только проблему взаимоотношений угнетенных и угнетателей как кардинальнейшую проблему эпохи, но и рисует контуры нового мира, где властелином («монархом») будет рабочий класс. Статья так важна для понимания общественно-политических позиций Марка Твена и всего его творчества, что стоит привести здесь самые существенные фрагменты — из тех, что стали недавно известны.

«Кто угнетатели? — спрашивает Марк Твен. — Их немало: король, капиталист и множество других надсмотрщиков и управителей. Кто угнетенные? Их много: народы на земном шаре, талантливые личности, рабочие, те, кто производит хлеб,[341] который едят белоручки и бездельники. Почему считается правильным отсутствие справедливого разделения ценностей вообще? Потому что закон и конституция не предписывают другого. Из этого следует, что, если закон и конституции были бы повсюду изменены и заявили бы о более справедливом и равном разделении, это стало бы признаваться правильным. Выходит, что в политическом устройстве прерогатива силы обусловливает сущность права; получается, что прерогатива силы создает право — или, если пожелает, не создает.

Реальна ли сейчас эта сила, или она является фикцией? До сих пор она была реальна, но беру на себя смелость заявить, что отныне в нашей стране она навсегда превратилась в пыль и прах. Потому что более могущественная сила, чем любая королевская власть, поднимается на земле этого поистине свободолюбивого мира, и имеющие глаза пусть увидят блеск ее знамен, имеющие уши услышат поступь ее воинства; и могут придираться и насмехаться, и сыпать словесными аргументами, но, благодаря богу, она воздвигнет свой трон и поднимет свой скипетр, и появится хлеб для голодных, одежда для нагих; засветятся надеждой померкшие глаза; исчезнут преступления знати, и справедливый властелин возьмет ему принадлежащее.

…Он будет энергичным, твердым, иногда безжалостным, — он должен быть таким — до тех пор, пока умелые люди труда не будут собраны в его цитадель и не укрепят его трон. Пока запасемся терпением.

…Ждать уже недолго; его день уж близок: его когорты собраны, они в пути, его труба зовет, они отвечают, с каждой неделею они все ближе; смотрите — еще десять тысяч новых бойцов влились в ряды, и звук их мерной поступи усилил гром, рожденный движением его могучих батальонов. Он является самым изумительным продуктом наивысшей гражданственности, которую когда-либо видел мир, самым ценным и самым лучшим, и создан не каким-либо другим веком, а этим, и не в какой-либо другой стране, а в этой, и порожден не какой-либо более низкой цивилизацией, а только этой. Его настоящие ценнейшие практические знания — те, которые дают неоспоримое право на верховную власть, — совершенно не похожи на образование королей и знати, столетиями стоящих у руля управления и выдающих за знания пустословие, детский лепет, то, что может вызвать лишь презрительную усмешку.

…Он прошел долгий и утомительный путь — созвездия в своем медленном течении далеко уходят от места зарождения, — но в конце концов он здесь. Он есть и будет существовать. Он — порождение величайшего века, какое только знали народы мира. Вы не посмеете насмехаться над ним — это время уже прошло. Перед ним самое справедливое дело, которое когда-либо дано было содеять человеку; и он свершит его. Да, он здесь; и вопрос не в том — как это было в течение тысячелетий, — что делать с ним? Впервые в истории он сам устраивает свои собственные дела. В наше время он не ручей, прорвавший плотину, — он само море!»[342].

Сколько страсти и огня вложил Твен в определение значения борьбы рабочего класса. Это — справедливое дело. Писатель поставил его на пьедестал и борьбу трудящихся освятил давностью веков. Он подчеркнул независимость борющегося пролетариата и указал на его право — строить будущее.

Чтобы выразить величие, несокрушимость и возросшую мощь пролетариата, Марк Твен употребляет патетическое сравнение: «он само море!»

Высокий поэтический образ борющегося организованного рабочего, возвеличение его дела и было ответом Марка Твена на террор американской буржуазии по отношению к пролетариату. Марк Твен не просил «помилования» борющимся рабочим, как это публично делал Гоуэлс, он считал их дело справедливым и гордился их действиями.

Художественный образ могучей рабочей организации, защищающей справедливое дело, созданный Марком Твеном, был отражением реальной действительности, характеристикой потенциальных сил организованного американского пролетариата.

В этом нас убеждают определения, которые дает Ф. Энгельс. В статье «Рабочее движение в Америке» он пишет: «Рыцари труда — первая национальная организация, созданная всем американским рабочим классом; каковы бы ни были ее происхождение и история, ее ошибки и мелкие проявления ее наивности, ее программа и устав, она в действительности создана всем классом американских наемных рабочих и представляет единственную национальную связь, которая их всех объединяет, дает почувствовать свою силу им самим не меньше, чем их врагам, и внушает рабочим гордую надежду на будущие победы»[343].

Ф. Энгельс называет «Рыцарей труда» «огромной ассоциацией» и предсказывает, что из такого же «материала» «будет сформировано будущее американского рабочего движения, а вместе с ним и будущее всего американского общества»[344].

В произведении Марка Твена не только создан поэтический образ пролетариата, но восславлена его несокрушимость и мощь, признана его великая историческая миссия. Приподнятый, патетический тон, образные сравнения, характеризующие величие и силу, страстная эмоциональность и полемический накал придают этому публицистическому произведению большую художественную выразительность.

Горделивая гиперболизация рисует скорее будущее, чем настоящее (рабочий класс США не был так организован, чтобы занять политический «трон»); Марк Твен к тому же плохо разбирается в политических партиях. Но в нарочитой переоценке сил американского рабочего класса чувствуется непоколебимая вера писателя в то, что будущее человечества построит рабочий трудовой люд.

В статье «Рыцари труда», так же как и в «Письме ангела-хранителя», Марк Твен определял свое истинное отношение к двум основным антагонистическим социальным силам США — к труду и к капиталу. Первому он отдавал свою любовь, восхищение и уважение, второму — ненависть и презрение.

Однако не случайно то обстоятельство, что статья «Рыцари труда» была отвергнута буржуазной прессой, а для напечатания «Письма ангела-хранителя» у Марка Твена не хватило гражданского мужества. Это было результатом тяжелого гнета, который испытывал писатель со стороны буржуазного общества. Бернард Шоу отозвался о своем американском собрате так: «У Твена то же самое положение, что и у меня. Он должен заставлять людей думать, что он шутит, иначе бы его повесили».

Поиски формы вырастали для Твена в сложную проблему литературной тактики. Негласная буржуазная цензура вынуждала его к маскировке. Марк Твен испытывал гнев и раздражение, сознавая свою зависимость. Видимо, чувства его были такими же, какие душили и его русского современника — Салтыкова-Щедрина, когда тот говорил: «Вместо всякого писания самое лучшее — наплевать в глаза. А тут еще сиди да веселую форму придумывай, рассчитывай, чтобы дураку было смешно, а сукину сыну не совсем обидно»[345].

Вся литературная деятельность Марка Твена — это упорная, никогда не прекращающаяся борьба за право быть самим собою, за свободное слово писателя. И хотя он иногда приходил в отчаяние и записывал в дневнике: «Только мертвые могут говорить свободно»[346], — он не прекращал изнуряющей, неравной борьбы и поисков «эзоповского языка».

Глава IV. «Янки при дворе короля Артура»

«Янки при дворе короля Артура» — фантастический роман Марка Твена. Сказочный сюжет позволил объединить разнородное — через прошлое домыслить настоящее и будущее, с помощью художественного иносказания оценить реальный и современный писателю мир. Фантастика Марка Твена — форма его реалистической эстетики, способствующая созданию сложного художественного образа действительности.

В год написания романа Марк Твен занес в дневник такую мысль: «Для «Принстонского обозрения», апрель 1888 года. Если вы попробуете создать целиком вымышленное событие, приключение или ситуацию, вы обязательно собьетесь с пути, — искусственность вещи легко будет обнаружена; но если вы будете основываться на факте вашего собственного опыта, это будет зерном, корнем, и каждое созданное потом украшение, что вырастет из него — все ветви, листва и цветы, — будет казаться реальным, не надуманным. Вы не заблудитесь: вашим компасом будет факт, который будет держать вас на правильном пути»[347].

Образы «Янки при дворе короля Артура», драматические конфликты, детали — все это взято Марком Твеном из реальной американской жизни.

Само появление романа рождено желанием писателя осмыслить судьбы своей родины. В произведении чувствуется глубокая тревога Твена по поводу того, что над его страной нависли черные тучи реакции.

Роман создавался непосредственно вслед за памятными всему миру событиями в Чикаго, вслед за прокатившейся по США волной террористических актов и репрессий правительства по отношению к бастовавшим рабочим.

Недаром писатель Стедман, прочтя рукопись романа осенью 1889 года, писал Марку Твену, что тот показал «все еще существующими» реакционные принципы, которые рождают тиранию. Гоуэлс, глубоко переживший хэймаркетскую трагедию, тоже легко перевел «эзоповский язык» Марка Твена на язык современности, когда в рецензии на роман отметил: «Далекая сказка артуровских дней звучит как печальная повесть нашего времени».

История создания и опубликования этого произведения многое раскрывает в творческой жизни писателя, в его взаимоотношениях с господствующей буржуазной идеологией.

«Янки при дворе короля Артура» — концентрация того, что писатель долго носил и подавлял в себе и что боялся высказать вслух, не желая вступать в открытый конфликт с буржуазным общественным мнением. Недостаток гражданского мужества мучил Твена, он страдал от сознания того, что не выполняет своего писательского долга, искал аналогий в истории литературы и то утешался этим, то понуждал себя к активности. «Байрон презирал человеческий род потому, что он презирал самого себя, — говорил Твен. — Я чувствую то же, что и Байрон, и по той же самой причине».

Роман появился в 1889 году. Внешне казалось, что за прошедшее пятилетие Марк Твен больше занимался изданием чужих книг в издательской фирме, им субсидированной, чем писанием своих, но в действительности он вынашивал книгу, содержание которой пугало его самого[348].

Сюжет романа был навеян легендами об Артуре, обработанными Томасом Мэлори, которые Твен прочел в 1883 году. Заметки Твена 1883–1884 годов говорят о том, что роман вначале был задуман только как юмористический. Твен обыгрывал ситуацию: человек XIX века попал в условия жизни VI века[349]. Прошло пять-шесть лет, богатых значительными политическими событиями. В 1888 году Твен принялся за окончательную доработку романа[350]. Оригинальный фантастический сюжет с острыми и волнующими коллизиями, картины драматической борьбы, разнообразие и богатство языка — все это получило новую окраску.

Теперь Марк Твен создавал сатирический, а не только комический роман. Причем делал это совершенно сознательно, точно определяя объекты осмеяния.

«Никакой бог и никакая религия не могут пережить насмешки, — писал Твен в период работы над «Янки». — Ни церковь, ни аристократия, ни монархия, ни любой другой обман не могут встретиться лицом к лицу с насмешкой и продолжать после этого свое существование»[351].

Вокруг книги закипела полемика еще до ее появления в свет. Гоуэлс, прочтя роман в рукописи и уловив направленность, назвал его «титанической», «блестящей книгой»[352]. Такая оценка не была случайной: Твен пошел гораздо дальше Гоуэлса с его романом 1889 года «В погоне за удачей», дальше Беллами и его романа «Оглядываясь назад»[353].

«Янки» был еще в гранках, а буржуазные критики уже набросились на Твена с обвинениями в «оскорблении общественного вкуса». Книгу называли «злобным пасквилем», «дурной литературной пародией».

Твен был возмущен до глубины души, хотя знал заранее, что роман будет встречен враждебно.

«Я не писал для тех, кто считает себя критиками, и вообще не позволю, чтобы они своими руками хватали мою книгу, — писал он Гоуэлсу. — Это моя лебединая песня, мой уход из литературы, и я хотел бы пройти на кладбище незапятнанным… Да, моя книга создана — пусть выходит, но если бы мне пришлось ее писать снова, не было бы выпущено так много. Это жжет меня, это продолжает расти и расти, но это теперь не может быть сказано»[354].

В. И. Ленин, говоря о «свободе печати» в буржуазной республике, указывал на «власть капитала над прессой, которая проявляется во всем мире тем ярче, тем резче, тем циничнее, чем развитие демократизм и республиканский строй, как, например, в Америке»[355].

Письмо Марка Твена является одной из бесчисленных иллюстраций, подтверждающих ленинский вывод.

Твен ненавидел грязную буржуазную «критику», которая выполняет роль негласной цензуры и наступает честному художнику на горло, ненавидел уклад жизни, который грязнит и калечит духовную жизнь писателя и лишает его счастья говорить правду. Он знал, что ему предстоит ожесточенное сражение, и был готов принять бой; несмотря ни на что, он выполнит свой писательский долг — «пусть выходит». А «если бы пришлось ее писать снова, не было бы выпущено так много». Необычайно ценно это признание. С каждым новым произведением Твен становится все смелее, желание бросить в лицо врагу обвинение делалось сильнее всяческих опасений («это жжет меня, это продолжает расти и расти»). Аллегоризм твеновских романов становился лишь небольшим укрытием, из-за которого писатель совершал свои атаки.

Истинный друг Твена — широкий, демократически настроенный читатель — и враждебная ему буржуазная критика одинаково быстро расшифровывали фантастические иносказания произведения, без труда обнаруживая его острую злободневность.

«Янки при дворе короля Артура»- страстный публицистический роман, в котором Твен говорит об угнетении человеческой личности, о праве народа на управление государством, о ничтожестве привилегированных классов, о власти религии и монархии, о жестокости законодательства в государстве эксплуататоров.

После выхода романа из печати злобные нападки реакционной критики стали еще ожесточеннее. Ханжи в литературе то выражали притворное сожаление о «прискорбной неудаче» талантливого писателя, то вопили о «дерзком святотатстве» и «нестерпимой грубости» Твена. Английские реакционные журналы заявили, что «Янки» — «грубая, вульгарная книга», «не для культурного класса».

В ответ на это Твен написал гордое письмо, адресованное Эндрью Лэнгу, известному в то время английскому буржуазному критику, который всегда заявлял о себе как о «почитателе» Твена. Письмо Твена было явно рассчитано на опубликование. Но «почитатель» не счел нужным его печатать. Начало письма было утеряно, однако в сохранившейся части оно весьма выразительно.

«Критика все время считает, — пишет Твен, — что если книга не подходит под стандарт культурного класса, то она не имеет ценности»[356]. И далее писатель-демократ гневно обрушивается на тех, кто пренебрежительно относится к культурным запросам и художественному вкусу народа, кто пишет лишь ради услаждения и похвал представителей господствующего класса.

«Массы никогда не увидят старых мастеров, — продолжает Твен, — это зрелище для немногих, но ремесленник, выделывающий хромолитографии, может поднять их на одну ступеньку вверх в оценке искусства; они не могут иметь оперы, но шарманка с певцами поднимает их немного по направлению к этой далекой высоте; они никогда не прочтут Гомера, но проходящий мимо рифмоплет их времени оставит их выше, чем найдет»[357].

«Я, — продолжает он с глубокой иронией, — никогда не пытался, ни единого раза, помогать цивилизовать культурные классы. Я недостаточно подготовлен к этому и в отношении природных талантов, и по образованию. И я никогда не имел никаких претензий в этом отношении, но всегда искал большего — массы… Моя публика нема, ее голос не раздается в печати, и я поэтому не знаю, снискал ли я ее расположение или только осуждение»[358].

Эта гневная отповедь высокомерным буржуазным критикам и искренняя, глубоко волнующая защита права писателя творить для народа, быть создателем народных эстетических ценностей прекрасно дополняют роман о жизни обездоленных и угнетенных и дорисовывают облик самого Твена-друга народа, чей голос прорывался к своему читателю сквозь все заслоны буржуазной печати.

После выхода романа многие английские «поклонники» таланта Твена из лицемерных друзей превратились в откровенных недругов. Отзвуки полемики вокруг «Янки» слышались долгие годы[359].

А. Пейн, первый биограф Марка Твена, игравший при нем роль секретаря и «друга», писал о романе:

«Янки при дворе короля Артура» не только оскорбил английскую нацию, но многое из романа оскорбило лучшие вкусы соотечественников Марка Твена, и со временем это должно было оскорбить даже самого Марка Твена»[360].

Однако этот «прогноз» не оправдался: спустя много лет Твен не только не «оскорблялся», а откровенно наслаждался, перечитывая свой роман. Незадолго до смерти, в письме к дочери Кларе, 10 марта 1910 года он писал: «Вчера я прочел «Янки при дворе короля Артура» в первый раз по прошествии тридцати с лишним лет. Я остался необыкновенно доволен этой книгой — большой, доставивший мне удовольствие, сюрприз!»[361].

Марк Твен ошибся на десятилетие, когда говорил о «тридцати с лишним» годах, прошло двадцать с небольшим лет.

Выпады Пейна интересны в том отношении, что они говорят о существовании единой оппозиции против романа, который был враждебен в равной мере и правящему классу Англии и правящему классу Америки.

Твена травили. Случилось то, чего он боялся, когда создавал свой роман. Но он нашел в себе мужество, выпустив в свет свое произведение, устоять, не дрогнув под градом нападок и оскорблений, и, таким образом, действительно выполнил свой писательский долг. Твен хотел быть «учителем жизни», а не «шутом публики». Он знал, что, выступая в качестве безобидного юмориста, он всегда мог рассчитывать на гул восторженных одобрений со стороны буржуазной критики и таких же читателей. Но он предпочитал позиции сатирика-обличителя. И. А. Гончаров говорил: «Сатира — плеть, — ударом обожжет…» Именно такую «плеть» все крепче сжимал в своей руке Твен.

В «Позолоченном веке» и в рассказах 70-х годов Марк Твен объективно раскрыл суть буржуазной республики — как государства, построенного на наглом обмане и грабеже; в «Принце и нищем» показал страдания и бесправие народа, придавленного жестоким законодательством; в «Приключениях Гекльберри Финна» рассказал о рабстве в «американском раю»; в «Письме ангела-хранителя» и в «Янки при дворе короля Артура» обрушился на самый оплот американской «демократической» государственности.

Он описывал в романе политику феодальной церкви и феодальной монархии, но боролся с современными ему реальными силами: с американскими монополистами и с церковью — американизированным феодальным институтом.

К монархии как к феодальной государственной системе Твен всегда относился с отвращением и гневом. В записную книжку 1888 года, то есть того времени, когда он работал над «Янки», Твен заносит мысли, имеющие прямое отношение к содержанию романа. «Никогда не было трона, который не представлял бы собою преступления. Не существует такого трона и теперь. Монархия — это увековеченное пиратство. На ее гербе следовало бы изобразить череп и скрещенные кости»[362].

Именно точно так, в тех же самых выражениях Марк Твен изобразит не какую-то далекую, абстрактную феодальную монархию, а собственную родину — Соединенные Штаты. Это будет в начале XX века, когда США «запятнают флаг» (выражение Марка Твена) кровавыми агрессиями в колониях — на Кубе, Филиппинах, в Китае. Твен-сатирик предложит заменить звезды и полосы американского флага черепом со скрещенными костями. Это не случайное совпадение — уже в конце 80-х годов в его письмах, дневниках, записях и, в художественных произведениях настойчиво звучит один и тот же лейтмотив — отрицание любых видов «монархии».

«Янки при дворе короля Артура» возник в накаленной общественно-политической атмосфере всенародного движения против эксплуатации трудящихся и неограниченной власти монополий. Рабочие и фермеры восставали против тирании железнодорожных, сталелитейных, нефтяных «королей», «королей пшеницы», «королей скота». Чем шире становился этот народный протест, тем явственнее обозначались формы диктатуры буржуазии.

Изверившись в политических буржуазных партиях (это разочарование он выразил еще в 1873–1875 годах), Твен теперь протестует против самой идеи: хранить верность тому, во что не веришь, делаться рабом того, что ненавидишь.

В «Записной книжке» того времени у него есть такая мысль:

«Людям кажется, что они граждане республиканской партии и что это есть патриотизм чистейшей воды. Я предпочитаю быть гражданином Соединенных Штатов»[363].

Твен настойчиво отделяет обе буржуазные партии от интересов государства и народа. В письме к Гоуэлсу от 17 сентября 1884 года эта мысль выражена еще более четко и ясно: «Не партии создают, или сохраняют страны, или способствуют их величию (Твен все время подразумевает обе буржуазные партии США, республиканскую и демократическую. — М. Б.), — а чистые люди, чистые простые граждане, рядовые, массы»[364]. В условиях коррупции, полного подчинения правящих партий интересам промышленников и финансистов, в атмосфере оголтелого политического бизнеса Марк Твен хранит верность лишь народу.

Чрезвычайно интересны его «Заметки для «Янки» (1-884), в которых он формулирует замысел романа:

«Главное, что я хочу внушить, — это нелояльность. Пусть перестанут употреблять слово лояльность в смысле долга. Независимость и является собственно лояльностью, но она часто предается в жертву признанным идолам и фетишам»[365]. А на следующей странице Твен уточняет — что он понимает под «идолами» и «фетишами». Он протестует против преданности «королю или партии», когда человек делается «рабом» того или другого[366].

Становится ясным, что в новом произведении выдвигается современная проблематика, что писатель сознательно уподобляет средневековую тиранию общественно-политическому режиму США, который вскоре станет называть «монархией»[367].

То, что в художественном произведении представлено в образной форме — в виде аллегории, — получит у Марка Твена позже, в начале XX века, законченную и четкую политическую формулировку. Из нее видно, что США для Твена уже давно являются «монархией денег», «тающей восковой республикой»; в 1906 году в «Автобиографии» он напишет:

«В течение пятидесяти лет наша страна является конституционной монархией с республиканской партией на троне… Наша монархия более могущественна, более безответственна, более автократична, чем любая монархия Европы»[368].

По фантастическому роману Твена можно составить представление о борьбе классов в Америке 80-х годов, об идеологических взглядах отдельных общественных слоев, об уровне технической культуры страны, о науке, печати, спорте, религии, семье, — то есть об общественно-политической жизни США, какой она была, и о том, какой, по мысли Твена, она могла бы быть.

«Янки при дворе короля Артура» — это социальная утопия Марка Твена и сатира на правящие классы.

«Один из способов делания образа… это — создание самых фантастических событий, — фактов, подчеркнутых гиперболой», — утверждает Владимир Маяковский[369].

Янки, герой романа Твена, — американец XIX века, мастер оружейного завода, получив в стычке с рабочими удар по голове и потеряв сознание, был перенесен на много веков назад: очнулся в VI веке, при дворе короля Артура. Благодаря превосходству своих знаний он делается «хозяином» страны, способствует ее техническому и культурному прогрессу и тем самым вызывает на «страшный бой» феодальное дворянство и духовенство. Первое он физически уничтожает с помощью электричества, второй его враг оказывается непобедимым. Роман заканчивается тем, что волшебник Мерлин, заколдовав янки, погрузил его в сон, который будет продолжаться тринадцать веков.

Героем фантастического романа Марк Твен делает рядового американца. В одном из писем Твен называет его «Yankee mechanic»[370], что соответствует русскому «мастеровой». В романе он назван «foreman» (мастер, старший рабочий).

Следует заметить, что в тогдашнем лексиконе и в языке Марка Твена нет еще слова «worker» в современном его значении.

В начале книги янки так представляется читателю:

«Отец мой был кузнец, мой дядя — ветеринар, и сам я в юности был и кузнецом и ветеринаром. Потом я поступил на оружейный завод и изучил мое теперешнее ремесло; изучил его в совершенстве; научился делать все: ружья, револьверы, пушки, паровые котлы, паровозы, станки. Я умел делать все, что только может понадобиться, любую вещь на свете…»

Янки был списан с тех хартфордских искусных рабочих, мастерством которых Твен восхищался на заводе Пратта и Уитни в Хартфорде.

Хотя янки, по словам Твена, в беседе с иллюстратором романа Картером Бирдом «не обладает ни утонченностью, ни университетским образованием», — он всемогущ. Марк Твен продолжает славить человека труда с еще большей настойчивостью, чем он это сделал в «Жизни на Миссисипи».

В. У. Брукс считает, что Твен в романе дает апологию буржуазного делячества, что его произведение появилось якобы под влиянием книги американского миллионера Эндрью Карнеги «Торжествующая демократия», которая была «прославлением делового мира»[371]. Это глубоко неверно. Брукс фальсифицирует роман Твена.

Среди прогрессивных писателей США не было никого, кто восставал бы против технического прогресса. Эмерсон в юности сравнивал пароход, пересекающий Атлантический океан, с прекрасной звездой. Уолт Уитмен поэтизировал работу людей, прокладывающих трансатлантический кабель телеграфа, создающих локомотивы, станки, машины, доки, верфи; для него «строгающий доску столяр», «толпа степенных работников — единственная надежда, достаточная гарантия нашей демократии».

В «Янки при дворе короля Артура» Твен обрисовал все технические изобретения последних столетий: железные дороги, пароходы, телеграф, телефон, электричество и т. д. Янки — обладатель огромной человеческой энергии, такой, перед которой Марк Твен в юности готов был «пасть ниц и поклоняться».

С помощью смещения исторической перспективы фигура янки становится необычайной, преувеличенной, фантастической. Янки — с точки зрения человека средних веков — бог, маг, чародей. Марк Твен снова обращается здесь к самой ранней стадии американского фольклора — к сказаниям о Дэвиде Крокете. Янки-Крокет способен «вызвать» затмение солнца, оживить иссякший источник, говорить с человеком, находящимся на расстоянии сотен километров. Дэвид Крокет старался перекричать бурю, янки проводит телефон из столицы короля Артура в его провинции. С большим искусством пользуется здесь Твен традиционной фольклорной фантастикой преувеличения человеческих возможностей. Технические достижения XIX века не удивительны для человека этой эпохи, зато они фантастичны и чудесны для людей VI века.

Но в янки нет ни грана буржуазного делячества.

Твен прославил технику XIX века, однако нигде не показал в романе машину как способ выколачивания прибылей. Янки бескорыстен и, следовательно, антибуржуазен по глубочайшей сути своей. Газеты и фабрики, пароходы и телефон, мыло и велосипеды, созданные янки в царстве короля Артура, служат интересам народа: они нужны в борьбе с реакцией.

Автор обрисовал в своем герое идеального человека: янки храбр, отважен, добр, человеколюбив. Герой произведения, в котором деспотизм отвергается как политическая система, представлен в виде рыцаря в широком, общечеловеческом понимании этого слова.

В этом отношении роман Твена является литературной пародией[372] с глубоким социальным смыслом. Янки-простой человек — противопоставлен титулованному средневековому рыцарству.

Твен не дал своему герою имени, оставив за ним только нарицательное: «янки». Янки — условная фигура комической литературы 30-х годов XIX века. В газетных шаржах, юмористических рассказах образ янки бытовал в течение нескольких десятилетий. Твен сохраняет внешние черты этого образа: самоуверенные манеры, «простецкий» язык.

Это необходимо Твену для того, чтобы подчеркнуть в янки, что он — рядовой американец, один из многих тысяч безвестных людей. Само имя его свидетельствует, что для автора его герой — воплощение широко распространенных качеств в среде населения Новой Англии («Янки из Коннектикута»).

И вместе с тем в герое романа — черты живого человека. Это не фантастический американский реформатор, попавший в средневековье, не честолюбец, затеявший борьбу за власть, а человек, осужденный на смерть и борющийся за собственную жизнь. Твен мастерски слил воедино индивидуальные мотивы, которыми движим янки, с общими. Янки ведет напряженную борьбу, малейшая оплошность с его стороны угрожает его жизни, жизни любимой жены, маленькой дочери, друга Кларенса, пятидесяти двух юношей — его помощников. Власть для янки — вопрос жизни. Именно поэтому он так глубоко сочувствует жертвам церкви и монархии — бесправным, забитым существам. По законам феодального общества, янки такой же раб, как и артуровский крестьянин. При каждой встрече с людьми из народа янки бывает поражен их трагическим положением.

Наблюдает ли он подневольную жизнь артуровских крестьян, грязь, грубость, нищету, дает ли обильный званый обед своим друзьям-беднякам, потрясенным великолепием яств, стоимостью в… четыре доллара, заходит ли в жалкую хижину, все обитатели которой больны оспой, видит ли, как работорговец гонит на продажу толпу замерзающих рабов и сжигает некоторых из них, чтобы сберечь остальной «товар», — янки думает об одном и том же: как изменить положение народа, уничтожить нищету и бесправие.

На фоне голодных лиц, отрепьев Твен рисует блеск и пестроту рыцарских одеяний, пышные султаны, шелковые знамена, золото украшений («Среди грязи, свиней, убогих лачуг и веселых собак эта красивая кавалькада неслась вперед»).

Людей из народа представители высшего класса рассматривают как породу существ, мало чем отличающихся от скота. «Нежная» красавица королева Моргана хладнокровно убивает пажа-ребенка, «отцы церкви» торгуют людьми, король Артур — «благородный рыцарь» — без всякого разбирательства отправляет на виселицу людей простого звания, осмеливающихся восстать против своего господина.

«Посадить в тюрьму этих людей, — иронически пишет Твен, — без всякого доказательства их вины и уморить голодом их родителей — это не беда, так как они всего только крестьяне и существуют лишь для удовольствия своего лорда; но если они разобьют столь неправедно наложенные на них оковы — это дерзость, которую не может терпеть ни один порядочный человек, знающий свой долг по отношению к касте».

У деспота, имеющего наследственную власть, особый склад мышления, ничего общего с разумом не имеющий. Твен комментирует поведение жестокой королевы Морганы: «Нет, убеждать ее в чем-нибудь разумными доводами было совершенно бесполезно. Взглядов, привитых воспитанием, из человека уж ничем не выбьешь». Словами, увещеваниями в этой области ничего не достигнешь, у деспота нужно вырвать власть, посадить его в шкуру бедняка, раба, чтобы «научить милосердию». Последний мотив — мотив своеобразного возмездия — встречается в ряде произведений Твена: в «Принце и нищем», в «Янки» и, косвенно, в «Пустоголовом Уильсоне». Однако в своей прежней постановке тема возмездия выступает в «Янки» лишь как одна из второстепенных тем (злоключения короля Артура, переодетого крестьянином), зато одним из основных идейных мотивов романа является страстная защита Твеном права народа на революционное возмездие, на кровавую борьбу с угнетателями.

Не соблюдая в своем фантастическом романе каких-либо определенных исторических границ, писатель от средних веков легко шагает ко времени французской революции конца XVIII века, говорит о кровавой волне, которая «смыла тысячу лет гнуснейшего рабства». Твен вольно обращается с хронологией, ибо хочет, основываясь на фактах, характерных для самых различных эпох, донести до американского народа одну основную мысль: «Народ — единственный законный источник власти». Если власть отнята у народа, он имеет право на сопротивление и защиту.

«…Нас ужасает лишь первый, наименьший, так сказать минутный террор. А между тем что такое ужас мгновенной смерти на плахе в сравнении с медленным умиранием в течение всей жизни от голода, холода, оскорблений, жестокости и сердечной обиды?»

«Еще ни один народ, — пишет он далее, — не купил себе свободы приятными разговорами и моральными доводами… все успешные революции начинались кровопролитием».

Твен утверждает, что «для создания республики достаточно материала даже у самого отсталого народа, который когда-либо существовал, и всегда найдется достаточно мужества, чтобы опрокинуть и затоптать в грязь любой трон и любую знать, поддерживающую его».

Последняя фраза: «опрокинуть… любой трон, любую знать» — еще раз подчеркивает истинную направленность романа.

В 1873 году в романе «Позолоченный век» Твен страстно убеждал своих соотечественников не отдавать принадлежащих им политических прав кучке промышленных воротил, политических спекулянтов и продажных сенаторов. Теперь он снова обращается к проблеме государственной власти. Герой романа — кузнец и мастер оружейного завода — необходим Твену как выразитель той общественной активности, которую писатель наблюдал в течение 80-х годов, во время многочисленных стачек рабочих и выступлений фермеров.

Содержание романа было подсказано временем. Прямое подтверждение этому есть в письме Марка Твена, написанном в 1887 году.

«Когда я окончил читать «Французскую революцию» Карлейля в 1871 году, я был жирондистом, время от времени я читал снова, читал по-разному — находясь под влиянием и изменяясь шаг за шагом; это делала жизнь и среда (и Тэн и Сен-Симон), и теперь я снова взял книгу и ощутил, что я — санкюлот! — и не какой-либо розовый, бескрасочный санкюлот, а Марат. Карлейль не учит ничему подобному: это изменение во мне, — в моей оценке окружающего… ничего не остается неизменным»[373].

Действительно, «Карлейль не учит ничему подобному». Этому учит жизнь. Янки в романе — живой образ американца XIX века, живое воплощение той политической активности, о которой Марк Твен мечтал еще в «Позолоченном веке».

Вставая на защиту прав народа, герой романа Твена поднимает восстание, борется с оружием в руках, беспощадно расправляется с врагами. Недаром Твен заставляет янки вспоминать такие эпизоды из английской истории, как народные восстания под предводительством Джека Кэда и Уота Тэйлора.

Враги янки — господствующие классы; на народ янки не поднимает руки даже тогда, когда тот, обманутый и запуганный, переходит на сторону дворянства.

Примечателен разговор янки со своими юными соратниками:

«— Вы — английские мальчики, и вы останетесь английскими мальчиками, не запятнав этого имени. Не мучайте больше себя сомнениями, успокойтесь. Рассудите: вся Англия идет на нас, но кто идет впереди? Кто, по обычным правилам войны, идет в первых рядах? Отвечайте.

— Конные отряды закованных в латы рыцарей.

— Правильно. Их тридцать тысяч. Они покрывают собой необозримое пространство. Поймите: кроме них, никто не войдет в песчаный пояс. Только с ними мы расправимся. А массы граждан, шествующие в арьергарде, мгновенно отступят, — у каждого из них найдется неотложное дело. Все рыцари — дворяне, и только им придется плясать под нашу музыку. Ручаюсь вам, мы будем сражаться лишь с этими тридцатью тысячами рыцарей».

Янки в романе привлекает в ряды своих приверженцев лучших и смелых людей из народа и с помощью этих «средневековых» юношей проводит телеграф, телефон, прокладывает провода под землею, организует газету, строит фабрики.

Автор выражает твердую уверенность в том, что люди из народа способны стать создателями подлинной культуры, намного более высокой, чем культура паразитических классов.

Когда Твен начинает говорить о неисчерпаемых возможностях народа, он оставляет обычный для романа юмористический тон, речь его начинает приобретать торжественность и патетичность.

«Лучшие руководящие умы всех стран во все времена и века выходили из народной толщи, из глубины нации — и только из нее, а не из привилегированных классов».

По всему произведению рассыпаны горячие тирады в защиту суверенных прав народа, попираемого «монархией», то есть группой насильников и узурпаторов, действующих при самой активной помощи церкви.

На протяжении всего романа Марк Твен борется со «страшной и могущественной» церковью, породившей изуверское сочетание благочестия и жестокости, союз тирании и креста. «Не раз я сам видел, — говорит в романе янки, — как дворянин, застигнув врасплох врага, останавливался помолиться, прежде чем перерезать ему горло». Благочестие и благородство, доказывает Твен, понятия, исключающие друг друга. Благочестие скрывает самые низменные инстинкты и самые гнусные пороки. Мерлин мстителен, жесток, коварен, хитер, бесчеловечен, властолюбив, беспощаден. Люди, доверившиеся ему, — жалкие марионетки в руках этого великого интригана. Их мозг затуманен, лишен ясности, они беспомощны, запуганы — жертвы религиозных предрассудков и слепой доверчивости. «В каких-нибудь два-три столетия, — пишет Твен в романе, — церковь сумела превратить нацию людей в нацию червяков».

Имеет ли это непосредственное отношение к американской жизни?

Ко времени появления романа Твена в США насчитывалось 97 различных религиозных сект, свыше 100 тысяч воскресных школ, где населению прививались религиозные взгляды, около 50 тысяч церковных организаций. В конце 80-х и в 90-х годах католическое движение активизировалось во всех областях общественно-политической жизни страны. Церковники становились конгрессменами, признанными политическими ораторами, навязывали свои религиозно-эстетические каноны литературе, влияли на критику.

Католическая церковь забрала в свои руки огромное количество светских школ и стала оказывать ощутимое влияние на всю систему образования. Католические прелаты употребляли всяческие приманки, чтобы оказать на взрослых и детей свое влияние: доставляли безработным работу, оказывали медицинскую помощь, выдавали пособия, подарки детям.

«За последнее десятилетие Рим обратил на Америку пристальное внимание, как на почву, особенно выгодную для распространения католицизма и всего того, что с ним неразрывно связано», — писал П. А. Тверской в 1895 году[374].

Марк Твен многое знал из области темных политических махинаций, исходящих из Ватикана — осиного гнезда реакции и мракобесия. На протяжении 80-90-х годов римские папы выступали с целым рядом деклараций, недвусмысленно поддерживающих «сильных мира сего», прежде всего американских монополистов, с которыми у Ватикана были крепкие финансовые связи. Такова, например, энциклика 1885 года папы Льва XIII, «Иммортале деи», в которой он проклял все проявления свободы и демократии от Ренессанса до конца XIX века, и энциклика 1891 года «Рерум новарум», многие пункты которой поразительно схожи с программой итальянских фашистов. Папские энциклики были направлены главным образом против рабочих организаций и революционного движения. Лев XIII обращался к итальянским рабочим с такими агитационными речами: «Вокруг вас социальные вопросы волнуют и возмущают людей труда, храните мир в душе своей и доверяйте своим верующим хозяевам, которые с такой мудростью руководят трудами рук ваших, с таким правосудием и справедливостью заботятся о вашей заработной плате… Старайтесь направить мысль свою к смирению… Любите хозяев ваших». Римско-католическая церковь благословляла и оправдывала любого эксплуататора, агрессора, любое проявление самой черной и кровавой реакции потому, что сама была крупным земельным и финансово-промышленным магнатом. Она владела огромными земельными площадями во многих европейских странах. Но больше всего земель она захватила в Южной Америке.

Ватиканский «Банк святого духа» начиная с XVII столетия держал в своих руках все нити, управляющие финансовой жизнью Италии, и дал возможность папе вести сложные финансовые операции во всех странах Европы и Америки. К концу XIX века ватиканским монополистам принадлежали крупные банки, нефтяные вышки и газеты во Франции, железные дороги, шахты и суда в Испании, химические и электропромышленные заводы в Италии, игорные дома в Монте-Карло и т. д. В Америке римская церковь вкладывала свои капиталы в производство консервов, взрывчатых веществ и пушек, была связана с финансовым домом Морганов и нефтяным трестом «Стандарт-Ойл».

Не случайно Марк Твен заставляет героя своего романа видеть в Мерлине главного противника, хитрость и коварство которого в конце концов оказываются для янки необоримыми.

Но чем больше опасность, тем активнее писатель и его герой. Власть церкви, — утверждает Твен в романе, — несет «гибель человеческой мысли». Твен постепенно и неутомимо подкапывается под устои религии, расшатывает авторитет церкви, веру в чудеса. Читатель того времени легко расшифровывал твеновские аллегории: они имели прямое отношение к роли Ватикана в мировой политике, а также ко все более крепнущему союзу церкви и финансово-промышленных монополий внутри страны. Проблема церкви на протяжении всего произведения неотделима от проблемы государственного устройства и политической власти.

Церковь и монархия — тирания, которую народ обязан свергнуть.

«Ведь настоящее и вечное во всем этом, — утверждает Твен в романе, — только страна, в ней вся суть; ее надо любить и беречь и верно служить ей; а учреждения — это уже нечто внешнее, все равно что платье; а платье может износиться и превратиться в лохмотья… Быть лояльным по отношению к лохмотьям, кричать лохмотьям «ура», перед ними преклоняться и умирать за них — это уже неразумная, животная лояльность».

Характерно то, что после свержения власти феодального дворянства и духовенства герой романа не организовал ни одного правительственного учреждения по типу американского общественного устройства. Марк Твен заставляет янки строить невиданное в истории Человечества государство, основанное на «чистой» демократии, со всеобщей «свободой» и «равенством». В своей прокламации янки пишет: «Монархия прекратилась и больше не существует. Следовательно, вся политическая власть возвращается к своему первоисточнику — к народу. Вместе с монархией умерли и все присущие ей учреждения; больше нет ни дворян, ни привилегированных классов, ни государственной церкви; отныне все люди равны; каждый может свободно избрать себе религию. Сим провозглашается республика как естественное состояние нации, когда перестали существовать все другие виды власти». И дальше, в главе «Три года спустя», Твен заявляет: «Рабство было уничтожено; все люди были равны перед законом…»

Твен верит в возможность существования «демократии вообще», эта вера питает антифеодальный пафос, пронизывающий весь роман.

Но в то же время (и это весьма примечательно!) в абстрактную идею «чистой» демократии Твен привносит весьма характерный конкретный штрих: создателем своей социальной утопии он делает талантливого и умного мастерового. Отдавая рабочему человеку ведущую роль в создании утопического государства, Твен вносит существенную поправку в идею «чистого» народовластия.

На каждой странице романа писатель высказывает величайшее презрение «царственным и аристократическим шалопаям» и величайшее уважение гениям-изобретателям, которых он называет «первыми, после бога, творцами этого мира». Янки тоже творит новый мир. Он приобщает народ к коллективному труду, воспитывает в нем чувство собственного достоинства.

«Я беру вас обоих в колонию, — говорит янки двум рабам, — вам понравится там; это фабрика, где я превращаю автоматов в людей». Превращение это происходит иногда со сказочной быстротой, но в строгом соответствии с определенной закономерностью: чем меньше у человека связей со старым миром и чем совершеннее его трудовые навыки, тем более преданным он оказывается по отношению к янки и его делам. Таков юный Кларенс и пятьдесят два мальчика, с которыми янки совершает переворот в стране.

Фраза Янки: «Превращаю автоматов в людей» еще раз напоминает читателю о том, что в романе существует «два измерения». В условный сюжет фантастического произведения Марк Твен привнес остроту общественно-политической жизни в США; отразил борьбу за право трудящегося человека современного ему мира быть личностью; перенес читателя в атмосферу страстных и ожесточенных споров о «рабочем вопросе».

Теоретические споры о правах рабочих и предпринимателей, о непримиримости их интересов, о «реформах» в рамках буржуазного общества, о возможных революциях, охватившие реальное американское общество сверху донизу, от рабочих клубов («дискуссионные общества») до клубов промышленников, воспроизведены и описаны и в других художественных произведениях — в романах Эдуарда Беллами, позже — в «Американском претенденте» Марка Твена.

В «Янки при дворе короля Артура» отражены не только споры, но изображены картины общественного переворота и вооруженной борьбы янки. Однако у героя романа оказалась слишком малочисленная армия: невежественная и косная масса не пошла за ним. «Моя мечта о республике и останется мечтой», — говорит он, убедившись в силе духовенства, которое повело за собой народ. Янки и его соратники гибнут, так как не сумели организовать массы в убежденную армию борцов.

Концовка романа Марка Твена многозначительна. Обращает на себя внимание поведение масс крестьянства в романе: оно не пошло за чуждым ему янки. Сознательно или интуитивно, но Твен высказал здесь важную мысль: вождь народа должен быть органически спаян с массой восстающих. Именно так, как он описывает в своем романе, часто бывало и в истории человечества. Правящая верхушка умело пользовалась оппозиционными настроениями рабов и направляла их ярость в сторону, противоположную их интересам. В романе Марка Твена коварный Мерлин руками народа уничтожил цивилизацию, созданную янки: были разгромлены фабрики, пароходы, линии связи и т. д.

В. И. Ленин, характеризуя восстания рабов в прошлом, писал: «Рабы, как мы знаем, восставали, устраивали бунты, открывали гражданские войны, но никогда не могли создать сознательного большинства, руководящих борьбой партий, не могли ясно понять, к какой цели идут, и даже в наиболее революционные моменты истории всегда оказывались пешками в руках господствующих классов»[375].

При всем своем сочувствии к народу янки не проникся его интересами, не внушил к себе полного доверия. Молодых единомышленников (52 юношей) он увлек смелостью и отвагой, оригинальностью своих изобретений и выдумок пленил их юное воображение. Смысла же своей борьбы с феодальным дворянством и церковью даже им — своим единственным помощникам и соратникам — не разъяснил. Лишь в самый последний момент, рискуя потерять эти полсотни отважных сердец, он объясняет им, что против английского народа воевать не придется.

Примечательно, что Кларенс, связанный с народом более крепкими узами, указывает янки на его промахи. Самая главная из ошибок (ее не в состоянии объяснить Кларенс, но она ясна для внимательного читателя) — та, что янки переоценил силу техники и недооценил силу идей. Его правда не нашла доступа к сердцу народа, в то время как фанатик Мерлин владеет умами и сердцами людей.

Янки — одиночка. Он начинает справедливую, но неравную борьбу. Она поэтому заранее обречена на неудачу. Недаром писатель изобразил ее в виде стремительного авантюрного путча. В индивидуалистичности поведения героя кроется причина гибели его дела. Он — «янки из Коннектикута» с головы до пят. Даже Кларенсу — верному своему помощнику — он не в состоянии объяснить смысла своей борьбы. Характерно, что роман резко обрывается, как только янки, заколдованный Мерлином, выходит из трагической игры. Оставшийся в живых Кларенс, хоть и владеет техническими секретами янки, без него не в состоянии продолжить начатого дела.

К современной Твену действительности концовка романа имела непосредственное отношение. Твен выдвигал животрепещущую тему: вождь и массы. Ей он вскоре посвятит роман о Жанне д'Арк.

На образе янки лежат отсветы 1886–1887 годов, когда американский пролетариат заявил о своей возросшей силе.

Развязка романа — гибель янки и его друзей — свидетельствует о том, что Твен трезво оценивал общественную ситуацию в своей стране. Писатель говорит о грозной опасности — о растущей силе реакции, о гибельном влиянии церкви и реакционной пропаганды на сознание широких народных масс.

Марк Твен написал свой роман почти одновременно с утопическим романом Беллами «Оглядываясь назад». Беллами обрисовал будущее, Твен обратился к прошлому. Но роман Твена оказался ближе к живой американской жизни, чем утопия Беллами. Твен указывал пути к будущему, Беллами уклонялся от этого.

Объективное содержание романа Твена заключалось в том, что писатель рассматривал важнейшие вопросы — как, с кем, с помощью чего можно сбросить «лохмотья» обанкротившейся общественной системы.

Спустя два года после выхода в свет романа, в 1891 году, Твен записал в дневнике:

«Первая заповедь при любой монархии должна быть Восстание, вторая — Восстание, третья, и все заповеди, и единственная заповедь при любой монархии должна быть Восстание против Церкви и Государства»[376].

Можно с уверенностью сказать, что Марк Твен не пришел бы к этому выводу в своем романе, если бы не был свидетелем общественно-политической активности трудящихся США в 1886–1887 годах и кровавого террора буржуазии по отношению к борющемуся народу.

Марк Твен выбрал для своего романа такой сюжет, который давал ему возможность говорить языком сатирического иносказания. Это сочетание реалистической манеры со сказочной фантастикой[377], впервые появившееся в ранних вариантах «Путешествия капитана Стормфилда», использованное позже в «Письме ангела-хранителя», дало богатые плоды в «Янки при дворе короля Артура».

Пародия на стиль современных Твену американских газет становится более ядовитой, когда она представлена в статьях Кларенса на средневековую тематику и предназначена для неграмотных артуровских «читателей».

Более комичным выглядит благочестие, гиперболизированное в такой ситуации: отшельник, двадцать лет отбивающий поклоны, становится двигателем швейной машины, и практичный янки заставляет его сшить восемнадцать тысяч отличных рубах.

Глупым и смешным анахронизмом выглядит «лжерыцарство» Юга США, будучи представленным в гротескных сатирических картинах: странствующие рыцари на велосипедах, в виде носителей реклам и коммивояжеров, распространяющих цилиндры, мыло и подтяжки; праздные короли, султаны и императоры, выступающие как «отличная бейсбольная команда»; сэр Ланселот — биржевик, играющий на понижение акций железнодорожных компаний, и т. д.

Реалистическая фантастика придает идеям романа яркость и выразительность. Так, например, со сказочной феерической быстротой в янки — простом человеке — автор выявляет таланты организатора государственного масштаба; реальная американская жизнь не предоставила бы Марку Твену такую возможность. Наоборот, ранний рассказ «Как меня выбирали в губернаторы» показывал, что такая возможность исключалась. Мерлин в начале романа попадает в комические положения, будучи одурачен ловким янки. Но в конце романа он представлен автором в ином свете. На многие столетия Мерлин заколдовал творца новой цивилизации — янки: погрузил его в сон, лишив движения. И сам навеки окостенел в хохоте. Этот художественный образ символизирует собой историческую роль церкви — всегдашнего врага прогресса, защитницы невежества и мракобесия. Мерлин страшен и неистребим. Он и мертвым продолжает угрожать и как будто издевается над слабостью своих противников.

Твен пользуется любой возможностью провести аналогию между легендарной древностью и современной ему Америкой. Например, рассказ о жульнических поборах лондонских олдерменов с населения нужен Твену для того, чтобы дать характеристику беспринципности и хищничеству, царящим в городских самоуправлениях штатов Новой Англии.

Чуть ли не на каждой странице романа возникает образ Америки, вызванный «средневековыми» аналогиями Твена. Например, герой романа, «дрессируя» короля, который прогуливается по Англии в одежде крестьянина, советует ему принять позу удрученного несчастиями человека, чтобы не быть узнанным:

«Вообразите себе, что вы опутаны долгами, что вас мучают беспощадные кредиторы; вы — безработный, — ну, скажем, вы кузнец и вас выгнали со службы; ваша жена больна, а дети ваши плачут, потому что им хочется есть…»

И то, что король в романе никак не может себе подобного «вообразить», потому что он этого никогда не испытывал, также является поводом для автора заставить своего рассказчика бросить упрек в адрес буржуазной Америки, равнодушной к страданиям своего народа. «Слова не значат ничего, если вы не выстрадали сами того, что слова эти пытаются выразить. Бывают мудрецы, которые любят с видом знатоков потолковать о «рабочем классе» и утешают себя тем, что умственный труд куда тяжелее труда физического и по праву оплачивается много лучше. Они так думают потому, что испытали только умственный, а физического не знают».

В сказочную ткань романа вкраплены рассуждения о реальной заработной плате; в XXXIII главе янки дает артуровским кузнецам урок политической экономии:

«Дело не в том, сколько вы зарабатываете, а в том, что вы можете купить на эти деньги», — говорит он и приводит цифровые данные о прожиточном минимуме плотника на севере и на юге Америки[378]. Позже возникает целый диспут на эту тему между янки и кузнецом Даули.

Марк Твен говорит о ненависти, которую питают американские промышленники к рабочим организациям, о том, что богачи готовы «скрежетать зубами, возмущаясь тиранией профессиональных союзов», что, борясь за свои экономические права, трудовой народ Америки «начнет сам устанавливать размеры своего заработка», а своим поработителям «большой счет предъявит за все те издевательства и унижения, которых он натерпелся» (мотивы статьи «Рыцари труда»).

По всей книге рассыпаны намеки на ожесточенную «непрерывную войну», которую ведут рабочие Америки со своими угнетателями. Твен не скрывает горячей симпатии, которую он питает к этим борцам за свои права. Человек не должен быть рабом собственников или жертвой законов частнособственнического государства. С большим драматическим пафосом, с глубокой взволнованностью рассказывается в романе о повешении молодой матери, которая украла «кусок холста стоимостью в четверть цента», чтобы, продав его, накормить своего голодного ребенка. Здесь Твен выступает как враг собственников в прошлом и настоящем, враг тех, кто лишает людей работы, крова, средств существования, превращает их в бродяг и невольных преступников.

Публицистичен и злободневен эпизод в романе, где описывается, как янки и переодетого крестьянином короля Артура какой-то милорд продал в рабство и они не могли доказать, что они свободные люди. Твен пишет: «Такой же дьявольский закон существовал и у нас на Юге». Далее он рассказывает о том, как часто в Америке бедняки, презираемые и оскорбляемые рабовладельцами, все же малодушно становились на их сторону в политических движениях, имевших целью сохранение и поддержание рабства. Твен продолжает разработку темы большой политической важности, впервые появившейся в «Гекльберри Финне», — он сетует на отсутствие единения среди эксплуатируемых, говорит о «равенстве» белых и черных рабов (они одинаково угнетаемы), утверждает, что втайне «белые бедняки презирали и ненавидели рабовладельцев». Несомненно то, что Твен толкует здесь не только о недавнем прошлом — Америке периода Гражданской войны, — он говорит о кабале рабов труда Америки более позднего времени.

Любой сюжетный эпизод фантастического романа имеет свое подобие в реальной американской жизни. В американскую военную офицерскую школу в Уэст-Пойнте 85 % учащихся назначалось конгрессменами из числа сыновей крупных финансово-промышленных тузов. В Уэст-Пойнт не допускались малоимущие люди и «цветные» (даже если кто-либо из очень отдаленных предков кандидата был «цветным»). Сатирический рассказ Твена об экзаменах в артуровской военной школе, из которой изгонялись образованные сыновья ткачей и принимались титулованные неучи, рожден жизнью США.

С помощью фантастики выражена и одна из самых важных идей романа. Вот как постепенно Твен раскрывает ее в сюжете произведения. В начале романа янки заявляет, что он все умеет делать, он в расцвете сил и полон энергии. Твен дает своему герою сказочную возможность развернуть и проявить все свои творческие силы — начиная от создания технических ценностей и кончая изменением государственных основ. На страницах романа янки прожил жизнь, в которой были: труд, борьба, любовь, страдания, горечь поражения, страх смерти и радость победы. Начав действовать еще в тюрьме через Кларенса, янки не сложил оружия до самого трагического конца.

Из романа исключается реальная (американская) жизнь янки. Характерно, что «незнакомец», появляющийся в начале и в конце романа, — это только жалкая, бледная тень янки, который духовно продолжает оставаться в VI веке, где он прожил полноценную жизнь.

Жизнь, утверждает Твен, это полное применение человеком всех его духовных сил; когда этого нет, существование человека мертво, как мертва физическая оболочка янки, перенесенная в конце романа в XIX век.