Маркиз де Сад

Глава V. МАРКИЗОВ ОСТРОВ

Маркиз де Сад, тридцати трех лет от роду, сеньор Ла-Коста, Сомана и Мазана, перешел на положение нелегала. Перед беглецом из Миоланской цитадели было две дороги: отдать себя в руки правосудия и требовать пересмотра дела или скрываться до тех пор, пока правосудие само не найдет его. Он выбрал вторую — надеясь, что все как-нибудь уладится само собой. Он до сих пор не допускал возможности того, что может быть наказан за «выпоротую задницу какой-то шлюхи». Впоследствии в новелле «Одураченный председатель» он припомнит своим судьям и Аркейское дело, и приговор, вынесенный парламентом в Эксе, и марсельское расследование. «…Напомните парижским судьям <..,> знаменитый случай, произошедший в 1769 году. Тогда судьи, повинуясь велению сердец, взволнованных гораздо больше при виде выпоротой задницы шлюхи, нежели при виде умиравшего от голода народа, отцами коего они себя считали, начали уголовный процесс против вернувшегося из армии юного офицера, который, посвятив лучшие свои годы служению королю, по возвращении не обрел иных лавров, кроме унижения, уготованного ему злейшими врагами той самой родины, кою он защищал», — писал де Сад, вспоминая историю Розы Келлер.

«Юным» и «невиновным» предстает де Сад на автобиографических страницах своих книг. Таким же «юным» и «невиновным» он ощущал себя на протяжении всей своей жизни, и эти два чувства стали определяющими его облика, основами его характера. «Невиновный» не имеет права быть наказан, на нем нет никакой вины, а значит, он свободен во всех своих поступках. Твердая уверенность в правомочности своих действий, и прежде всего в реализации «страстей», дарованных ему Природою, подводила де Сада к тому, что на языке судей именовалось «рецидивом», то есть повторением совершенных ранее проступков, что в обществе, стремившемся стать более цивилизованным, рассматривалось как осознанная угроза порядку. В те времена юристы любой «рецидив» рассматривали как тяжкое преступление: за повторную кражу нескольких мелких монет можно было угодить на виселицу.

«Невиновность» — это альтернатива «виновности»; чтобы признать человека невиновным, нужно сначала предъявить ему обвинение, а потом доказать его неправомерность. Внутреннее ощущение невиновности в соединении с невозможностью ее доказать порождало у де Сада постоянное недовольство, отражавшееся не только в потоке жалоб в вышестоящие инстанции, но и в отношениях к близким людям, и прежде всего к жене, безропотно терпевшей все его «фантазии».

«Юный» не имеет ни жизненного опыта, ни знаний, чтобы нести ответственность за свои поступки, а тем более за поступки других. «Юный» еще не заслужил твердого общественного положения, а потому в любую минуту может оказаться маргиналом. Де Сад виртуознейше находил причины для оправдания своих действий, он никогда всерьез не помышлял занять место, определенное ему рождением, воспитанием и общественным положением, поставив, таким образом, под угрозу экономическую ситуацию семьи, за которую он, как ее глава, должен был нести ответственность. Но он эту ответственность нести не желал. В одном из писем к Милли Руссе, прозванной де Садом «святой», он сам называл себя ребенком: «Где же я, святая Руссе, и кто я, если не самый настоящий ребенок?» Письмо было написано в Венсенском замке.

Донасьену Альфонсу Франсуа было интересно исследовать «странные склонности, кои внушает нам природа», а налагаемые обществом обязанности требовали подавлять страсти и изгонять «странные склонности», то есть социального владения собственным телом, что ни в коей мере не согласовывалось с «образом мыслей» Донасьена. Его «образ мыслей» требовал реализации страстей, а главной и единственной страстью Донасьена Альфонса Франсуа был театр. Органической частью садического театра без границ являлись и эротические фантазмы маркиза, и литературное творчество. Но во времена де Сада даже успешный литератор не имел определенного статуса, который бы отличал его от нелитераторов. Порывая связи со своим сословием, не желая утверждаться ни как землевладелец, ни как военный, ни как придворный, Донасьен Альфонс Франсуа в глазах общества Старого порядка становился деклассированным элементом, отношение к которому было иное, нежели к знатному аристократу. Фактически оторвавшись от собратьев по сословию, де Сад продолжал сознавать себя человеком из высшего класса и не намеревался примыкать к «черни», обязанностью которой, по словам его героев, являлось служить страстям и потребностям либертенов. Забегая вперед, скажем, что революция возвела профессию литератора в ранг ремесла, а сочинителей приравняла к почетному третьему сословию, то есть к тем, кто сделал революцию. Общественное признание его любимого занятия не могло оставить де Сада равнодушным и наверняка явилось одной из причин его участия в революционных структурах и отказа от эмиграции.

«Юный», «невиновный» и свободный маргинал де Сад мог счастливо существовать только по своим собственным правилам, иначе говоря, на острове, защищенном от житейских бурь и непрошеных вторжений. Его остров имел одностороннюю связь с «большой землей»: с нее к нему поступало все необходимое для организации комфортной жизни, и прежде всего продовольствие и «живой материал». В замкнутом пространстве острова-сцены де Сад мог беспрепятственно ставить спектакль своей жизни. Теперь, когда ему исполнилось тридцать три года, можно было утверждать, что возможность изменения курса корабля по имени де Сад практически равна нулю. А значит, изгнанный с одного острова, он переберется на следующий и там, убежденный в своей неподсудности, продолжит ставить все тот же спектакль и отстаивать свое право на необычность.

Бежав из Миоланской крепости, де Сад начал свой извилистый путь к «Содому». Где он скрывался изначально, не знал никто. Мадам де Монтрей не пыталась его искать: ее больше интересовали оставшиеся в крепости бумаги, среди которых могли быть письма и сочинения, компрометировавшие Анн-Проспер и семью. Пристальный интерес тещи ко всему написанному зятем является своеобразным свидетельством не только его таланта, но и его причастности к миру книгопечатников и книгопродавцев, людей, делающих рукопись достоянием публики. Донасьен Альфонс Франсуа успел пригрозить теще ославить ее в печати.

Не обнаружив в бумагах, оставленных в крепости, ничего компрометирующего, Председательша облегченно вздохнула и занялась устройством судьбы Анн-Проспер. Но предполагаемое замужество мадемуазель де Лонэ не состоялось, а в 1781 году она умерла от ветряной оспы. В то время Донасьен уже сидел в Венсенской крепости, и Рене-Пелажи, не желая волновать мужа, не стала сообщать ему о кончине сестры. А когда расспросы де Сада об Анн-Проспер стали особенно настойчивы, Рене-Пелажи в несвойственном ей жестком тоне ответила, что по его просьбе она отношений с сестрой не поддерживает, а потому на вопросы, ее касающиеся, отвечать не будет. Де Сад же, выйдя на свободу в разгар революционных событий, забыл про маленькую канонису. История с Анн-Проспер и по сей день дает богатейшую пищу для фантазий — как романтических и сентиментальных, так и вполне в духе маркиза де Сада…

Все лето 1773 года де Сад колесил по Франции и, возможно, побывал в Испании. Направляя теще просьбу о деньгах, он писал о своем намерении посетить эту страну. На наш взгляд, де Сад, как и его герои, по натуре своей не был путешественником. Его либертены кочуют по Европе, либо спасаясь от преследования властей, либо в поисках неизведанных наслаждений. Путешествия де Сада тоже большей частью вынужденные, а потому, где бы он ни был, его неумолимо тянуло обратно, в Ла-Кост. Ла-Кост — его остров, его крепость, где он чувствовал себя полновластным хозяином и вещей, и людей. Осенью 1773 года он под покровом темноты вернулся в Ла-Кост и затаился в его стенах. Рядом с ним находилась верная Рене-Пелажи, служившая мостиком, соединявшим островок де Сада с большим миром. Рене-Пелажи отдавала распоряжения по хозяйству, заказывала для мужа книги и вела дела с управляющим Фажем — по указаниям супруга.

Наверное, в просторных подвалах замка обитали не только зловещие тени прошлого, но и духи, благоволившие к его хозяевам. Во всяком случае, осенью и зимой некто неизвестный предупреждал де Сада о грозивших ему опасностях. В начале января 1774 года ему сообщили, что на замок готовится облава, и посоветовали сменить место жительства. Действительно, в ночь на 6 января отряд жандармов, присланный из Парижа, фактически штурмом взял замок и, несмотря на протесты мадам де Сад, произвел в нем обыск. Жандармы перевернули все вверх дном, взломали шкафы, сожгли бумаги и конфисковали все относительно ценные вещи, пригрозив вернуться, чтобы непременно заарканить «негодяя маркиза» и на веревке приволочь его к мадам де Монтрей. Услышав имя матери, Рене-Пелажи поняла, что спокойной жизни мужу ее ожидать не приходится, и черная кошка, давно уже пробежавшая между ней и мадам де Монтрей, выросла до размеров саблезубого тигра.

Десант ни с чем отбыл в Париж, Донасьен Альфонс Франсуа вернулся в замок, Рене-Пелажи принялась наводить порядок, а неизвестный доброжелатель известил чету де Сад, что Франсуа Эльзеар Фаж, нотариус из Апта и управляющий делами маркиза, не только состоит в тайной переписке с мадам де Монтрей, но и регулярно обкрадывает сеньора Ла-Коста. Мадам де Монтрей также получила сообщение, что Фаж нечист на руку. Наверное, Фаж в самом деле был уличен в нечестности, ибо решение о смене управляющего было принято единогласно. На его место был приглашен Гаспар Франсуа Ксавье Гофриди, друг детства Донасьена, чей отец, Марсиан Гофриди, служил управляющим у графа де Сада.

В течение сорока лет Гофриди будет доверенным лицом всей семьи де Сад, у него в подчинении будут находиться управляющие в Мазане, Сомане и Арле. Гофриди станет управлять землями де Сада, лавировать между Донасьеном и мадам де Монтрей, успокаивать Рене-Пелажи, терпеть гневные разносы сеньора, игнорировать необдуманные решения господина маркиза, изо всех сил сохранять недвижимость де Садов, прощать товарищу своих детских игр необоснованные обвинения и оскорбления… Гофриди не был для де Сада простым служащим — слишком много неформального было в их отношениях. Гофриди — единственный, с кем одиночка маркиз поддерживал отношения целых сорок лет.

Понимая, что теща не успокоится, пока вновь не упрячет его за высокие прочные стены (куда он, как ни парадоксально, постоянно стремился сам), де Сад перестал жить дома и ночевал у своих арендаторов, хотя многие пускали его с большой неохотой. В собственный замок он проникал под покровом темноты. Желая положить конец такому существованию, он решил отправиться в Италию. Но для любого путешествия нужны деньги, а у де Сада их не было. Не было их и у мадам де Монтрей. Неудачная попытка ареста зятя обошлась ей в восемь тысяч ливров, а на ее иждивении помимо собственных детей находились также дети Донасьена и Рене-Пелажи, не говоря уж о родителях этих детей. На вознаграждение де Сада за должность наместника второй год был наложен секвестр, дела, оставленные Фажем, были настолько запутаны, что ожидать доходов из Ла-Коста в ближайшее время не приходилось. Надежда была только на Мазан, где управляющим являлся спокойный и рассудительный Рипер, открыто поддерживавший отношения с мадам де Монтрей и при этом сохранивший доверие и уважение маркиза. Поистине необыкновенный человек…

Кольцо кредиторов все плотнее сжималось вокруг семьи де Сад, но Донасьен сумел убедить Рипера прислать ему деньги, необходимые для отъезда в Италию. В начале марта 1774 года, переодевшись священником, маркиз де Сад сел на речное судно, спустился по Роне до Марселя, там пересел на корабль и отплыл в Италию. Три месяца о нем ничего не было слышно, а в мае пришло письмо: маркиз просил денег! Несчастная мадам де Сад, снова брошенная на борьбу с кредиторами, продала серебряную посуду, чтобы выслать мужу затребованную им сумму, которую он, судя по обрывочным сведениям, быстро прогулял в Марселе. Отбиваясь от кредиторов, Рене-Пелажи по совету Донасьена сочинила жалобу в суд, где пространно описала все несчастья, случившиеся за последние два года с ее мужем, и назвала виновницу всех несчастий: мадам де Монтрей. Она обвинила мать в организации налета на Ла-Кост. Жалоба была направлена прокурору в Шатле. Прочитав эту бумагу, прокурор пожал плечами и положил ее под сукно. Слишком много эмоций и выспренной патетики: «Ужель отныне смиренной просительнице суждено влачить дни исключительно горестные, каждодневно печалиться об участи несчастных детей, невинных жертв гонений собственной бабушки, приносящей их в жертву своей ненависти к зятю? Дабы избавить детей от стыда и позора, в пучину коих хотят их погрузить, дабы оправдаться в глазах всего мира, убедить всех, что позор сей никогда не был заслуженным, дабы вернуть детям их положение и отомстить за их честь и честь смиренной просительницы, коя также была унижена, чтобы, наконец, рассеять туман клеветы, пособницей которой просительница едва не стала, не возьмись она за оружие, чтобы остановить ее бег, просительница сия вынуждена обратиться к служителям закона, дабы побудить их поставить преграду притеснению». Уф! И ничего по существу. Но откуда взяться доказательствам, если похождения супруга мадам де Сад известны всем? Несчастную женщину можно только пожалеть…

В стране наступили перемены: 10 мая 1774 года умер Людовик XV, прозванный Любимым, и его место занял его сын, Людовик XVI, женатый на очаровательной австрийской принцессе Марии-Антуанетте. Де Сад был уверен, что с воцарением нового монарха прежние королевские указы потеряют силу. Но он недооценил мадам де Монтрей: теща поторопилась получить приказ об аресте зятя, идентичный прежнему, но подписанный уже новым королем. Набожный и обладавший пуританскими наклонностями Людовик XVI не мог отказать в просьбе изолировать от общества такого опасного либертена, каковым слыл де Сад,

Узнав об этом, разъяренная Рене-Пелажи отправилась в Париж — дать ход своей жалобе, но, как и следовало ожидать, нисколько в этом не преуспела. В коридорах канцелярий на нее смотрели с сочувствием, кивали и не делали ничего. А прокурор, которому была адресована жалоба, в очередной раз выпроводив мадам де Сад за дверь, сокрушенно разводил руками: «Бедная женщина сошла с ума…» Не обладая опытом ведения дел, не владея искусством составления бумаг, Рене-Пелажи могла только упорно твердить: «Супруг мой ни в чем не виновен, моя мать клевещет на него». Донасьен буквально околдовал жену, ради него она была готова на все. Повинуясь Донасьену, она бросила детей на руки матери, а в жалобе написала, что бабушка ненавидит своих внуков; она простила ему роман с сестрой, принимала на веру все его объяснения и продавала последнее, чтобы выслать ему деньги, которые он тратил на развлечения. Что заставляло ее слепо повиноваться супругу: любовь или жалость? Стремление убедить мужа, что он не одинок? Благодарность за раскрывшиеся перед ней бездны человеческого сознания? Передавшийся от супруга мятежный дух? Страх перед постоянно окружавшим Донасьена хороводом любовниц и продажных женщин, которые могли заставить его забыть о ней? Или же чувство долга, ответственности за человека, данного ей в мужья 17 мая 1763 года в церкви святой Марии-Магдалины? Наверное, и то, и другое, и третье…

Иначе как объяснить, что, когда заскучавший в бегах де Сад решил вернуться в Ла-Кост, Рене-Пелажи приняла активное участие в создании «домашнего борделя» для фантазий мужа? Прибыв в Лион, де Сад выписал к себе Рене-Пелажи, и супруги вместе отправились на «поиски» будущих «актеров» эротического театра маркиза де Сада. Первым был ангажирован пятнадцатилетний мальчик, нанятый господином маркизом в качестве секретаря, второй — двадцатичетырехлетняя Анн Саблоньер по прозвищу Нанон, нанятая исполнять обязанности горничной. Вскоре к ней присоединились пять девушек-подростков примерно одного возраста с секретарем. Семеро новых слуг — ощутимый удар по господскому кошельку, даже когда он полон; но если денег нет, какая разница, что кроется за этим «нет» — большие или маленькие суммы? А как и откуда эти суммы возьмутся потом, де Сад не беспокоился. Для этого у него была жена, на которой он женился по расчету, и управляющий: они должны были думать, как оплачивать его расходы.

Итак, население острова подобрано. Вновь нанятые слуги присоединились к старожилам замка: горничной из Швейцарии Готон Дюффе, лакею Картерону по прозвищу Юность, двум крепким работникам, актрисе Дюплан, горничной Розетте и нескольким кухаркам. Таким образом, осенью и зимой 1774—1775 года население острова, отрезанного от внешнего мира высокими стенами Ла-Коста, составляло приблизительно два десятка человек, готовых повиноваться своему господину и сеньору. Рене-Пелажи де Сад отвел роль, более всего сходную с обязанностями содержательницы публичного дома.

Тюрьма как место заключения, замкнутое пространство, где запрещены контакты с внешним миром, всегда являлась территорией свободы либертена. Для тех же, кто попадал в садическую тюрьму не по своей воле, заключение в ней оказывалось еще более жестоким испытанием, чем пребывание в застенках абсолютизма. Покинув Миоланскую цитадель, де Сад превратил в тюрьму собственный замок — с той разницей, что в Миолане он считал жертвой произвола себя, а здесь власть находилась в его руках и, следовательно, он сам являл собой источник произвола.

Полностью воплотить в жизнь все болезненные фантазии, записанные на тонких, склеенных один с другим листках бумаги, составивших длинный — двенадцать метров и десять сантиметров — свиток, озаглавленный «Сто двадцать дней Содома, или Школа либертинажа», де Сад не мог по многим причинам. Во-первых, у него не было средств придать своему разврату такой размах, какой могли позволить себе его герои; во-вторых, полиция, следовавшая за ним по пятам, вряд ли допустила бы столь масштабную жестокую фантасмагорию, которая представлена в романе; а в-третьих, он, очевидно, был не способен совершить большую часть измышленных им злодейств. Списки преступлений — или извращений, что в данном случае одно и то же, — составляющие содержание трех последних частей романа, больше всего напоминают эпатажный вызов обществу, не желающему признать «необычность» автора «Содома» и заставляющему его «быть как все». Представить себе господина де Сада, заталкивающего девицу в клетку с голодными кобрами, почему-то не получается… Хотя многие из перечисленных маркизом преступлений наверняка были почерпнуты им из хроник и мемуаров — невыдуманного зла всегда хватало с лихвой. Во времена Людовика XIV, например, Париж был потрясен злодеяниями банды знатных молодчиков во главе с Гастоном Орлеанским, братом короля, которые забавы ради могли начинить порохом женщину и поджечь ее или зверски надругаться над отвергнувшим сексуальные домогательства подростком. Обладатели громких имен и огромных состояний, эти «золотые негодяи», подобно либертенам де Сада, совершали свои злодеяния безнаказанно…

Что мог позволить себе за высокими стенами Ла-Коста либертен де Сад, а что — придуманные им персонажи?

Когда четыре садических либертена — герцог де Бланжи и его брат епископ, председатель Кюрваль и банкир Дюрсе — пожелали вкусить порок во всей его полноте и освоить все способы сладострастия, они решили затвориться в принадлежавшем Дюрсе замке Силлинг, построенном в уединенной горной долине. Либертены взяли с собой жен, которые у них давно стали общими, четырех рассказчиц (сведения, полученные с помощью органов слуха, возбуждают истинных знатоков), восемь содомитов могучего телосложения (как можно лишать себя главных удовольствий!), восемь очаровательных девочек от двенадцати до пятнадцати лет и столько же мальчиков (исключительно знатного происхождения, без единого изъяна, удивительной красоты), четырех надсмотрщиц преклонного возраста (уродливых, увечных и неопрятных), трех искусных кухарок и трех женщин им в помощь. Доставив в замок необходимое продовольствие, предметы роскоши и орудия пыток, либертены приказали разрушить перекинутый через расселину мост, единственную тропу, соединявшую замок с внешним миром, и замуровать все входы и выходы в крепостной стене. Остров-крепость Силлинг на четыре месяца был превращен в самодостаточный организм, сравнимый с феодальным владением, где над всеми и вся властвовал феодал.

Реальный Ла-Кост не обладал совершенством Силлинга: де Сад по вполне понятным причинам не мог полностью отгородиться от внешнего мира, закрыть ворота перед управляющим и арендаторами. Особой роскоши в Ла-Косте также не наблюдалось: большая часть дорогой утвари была продана или заложена, а в качестве орудий для «возбуждения страсти» де Сад использовал розги, режущие и колющие предметы (скорее всего, небольшие ножи, как в случае с Розой Келлер). Будущие исполнители «фантазий» маркиза, в отличие от полностью подвластного либертенам населения Силлинга, были отнюдь не бессловесными, могли сбежать и — как это уже было — даже подать жалобу. Население Силлинга на время эксперимента составило сорок шесть человек, Ла-Коста — около двух десятков.

Разместившись в замке Силлинг, садические либертены занялись написанием правил, где с подлинным сладострастием расписали все до мелочей: убранство и назначение каждой комнаты; кто, с кем, когда и где ночует; распорядок дня; порядок проведения каждой трапезы; меню для каждой трапезы; фасоны и цвет одежды для каждого «сословия» обитателей замка; темы заседаний ассамблеи; провинности и наказания.

Подробность, деталь, перечисление, список постоянно пребывали в центре внимания де Сада, стали органичной частью его переписки, на них строятся его сочинения. Салический либертинаж — это порождение разума, анализа, жесткого диктата разделения, в результате которого индивид становился классифицируемой единицей, частью определенной иерархической системы. Либертен обожал детализировать, деталь позволяла ему отделить одну страсть от другой.

В Ла-Косте де Сад тоже ввел некий распорядок: «Мы ждем вас во вторник, дорогой адвокат… Прошу вас явиться не поздно, хотя бы к обеду, то есть в три часа; вы очень меня обяжете, если станете соблюдать этот час каждый раз, когда будете приходить к нам в эту зиму. И вот почему: у нас есть тысяча причин, чтобы в эту зиму никого не принимать», — писал он Гофриди, ни единым словом не обмолвившись ни об одной причине из тысячи. Впрочем, управляющий мог списать настроение хозяев замка на погоду: дни были коротки, и жизнь обитателей Ла-Коста большей частью протекала буквально во мраке, а холодная погода заставляла закрывать все двери и окна.

Для своих эротических фантазий де Сад отвел специальные комнаты — видимо, рядом с гардеробными, где в те времена ставили стульчаки, так как платья источали резкие запахи, отпугивавшие насекомых. В Ла-Косте было восемь стульчаков и шесть биде. Определял ли де Сад кого-либо из нанятых им девушек обслуживать «кабинеты задумчивости», неизвестно, но его персонажи поступали именно так. Как и либертены в его будущих романах, Донасьен Альфонс Франсуа «группировал наслаждения», заставляя принимать подвластных ему обитателей «домашнего борделя» различные позы, «комбинировал удовольствия», руководил церемонией совокупления, усиленно практиковал содомию и даже осуществлял некоторые опасные фантазии, так как впоследствии на теле девочек будут обнаружены следы истязаний. Мадам де Сад в опасных для здоровья оргиях не участвовала, возможно, супруг отводил ей роль рассказчицы, точнее чтицы, заставляя читать какое-нибудь порнографическое сочинение, — вряд ли Рене-Пелажи могла рассказывать истории, соответствовавшие моменту. Себе де Сад отвел сразу несколько ролей: драматурга, режиссера, актера, зрителя и, возможно, философа. Ибо либертен, реализуя свои прихоти и желания, обязан воплотить их в дискурс: оргия организуется для выяснения истины. Приведем небольшой пример из «Ста двадцати дней Содома»: «Все сели за стол; Кюрваль немного пофилософствовал. Твердый в своих принципах, он был таким же нечестивым безбожником и преступником после потери семени, как и в пылу темперамента. Никогда семя не должно ни диктовать, ни руководить принципами; это принципам следует управлять его потерей. Стоит ли у вас или нет, философия, независимая от страстей, всегда должна оставаться собою. Оргии состояли в выяснении истины…» В романах де Сада философствующих либертенов обычно несколько, он же всегда был один, и пытался ли он философствовать с окружавшей его «живой мебелью», неизвестно. Возможно, философию он приберегал для своих романов…

До каких границ дошел де Сад в реализации своих фантазий? Как и его либертены, он услаждал зрение, осязание, слух, обоняние. Но ублажать вкус маркиза его статисты отказались: копрофагией[7], занимавшей большое место среди практик четырех содомских либертенов, де Сад в Ла-Косте не занимался. И по вполне понятным причинам никого не приносили в жертву. Но не исключено, что маркиз, как и его либертены, заставлял участников оргий богохульствовать. Отвергая в идее Бога все, что ограничивало человека, де Сад тем самым отвергал и все эти ограничения. В замке Силлинг «имя Бога вообще нельзя было произносить без проклятий и ругательств», хотя таким образом под видом отрицания Бога садическая система требовала его существования. Наверное, девушки в Ла-Косте в страхе исполняли прихоти страшного хозяина, а потом, когда их, наконец, отпускали, потихоньку просили у Господа прощения…

«Сто двадцать дней Содома» — не биографический роман. Но сопоставление двух замков-островов, реального и вымышленного, показывает, что сама мысль о возможности в тишине и без помех предаваться фантазиям, которые де Сад именует также «отклонениями», будоражила воображение автора задолго до создания романа, и он пытался воплотить ее в жизнь. Уместно будет вспомнить, что в 1904 году, когда роман был впервые опубликован немецким врачом Евгением Дюреном, его восприняли как своеобразное энциклопедическое сочинение, посвященное патологическим отклонениям в области физиологии сексуальных отношений.

Эпопея садических либертенов продолжалась четыре месяца, фантазматический спектакль маркиза де Сада — менее двух месяцев. В январе 1775 года одной из горничных удалось бежать, и хотя девица оказалась не из болтливых, вскоре семьи девочек-подростков подали жалобу на де Сада, утверждая, что тот увез детей без согласия семей, а затем подверг их насилию. Последнее обвинение было особенно серьезно — в XVIII веке «развратные действия господина по отношению к слуге» карались пожизненным заключением. В случае де Сада этот проступок можно было рассматривать как рецидив, а его действия по отношению к маленькому «секретарю» — как рецидив содомии, который вполне мог привести на костер.

Выпутываться из неприятной истории де Сад предоставил супруге. Рене-Пелажи срочно разместила девочек в монастырях, где были готовы держать их до тех пор, пока на их телах не исчезнут следы жестокого обращения. Самую бойкую девицу мадам де Сад отправила к аббату де Саду, пригрозив, что, если он откажется присмотреть за ней, она сделает достоянием гласности кое-какие не слишком благовидные его поступки.

Известие об открытии уголовного дела повергло мадам де Сад в ужас. Его необходимо срочно замять! Но как? Девочек нельзя возвращать до полного их выздоровления, значит, следовало вступить в переговоры с родителями и тянуть время. Для этого мадам де Сад вместе с Готон отправилась в Лион. Рене-Пелажи ужасно волновалась: вдруг без нее супруг выкинет что-нибудь такое, что окончательно погубит надежду на пересмотр решений марсельского суда! Пока Донасьен находился в бегах, она подала прошение о пересмотре дела и очень надеялась на успех.

Убедившись, что одной ей не справиться, Рене-Пелажи обратилась за помощью к мадам де Монтрей. Председательша давно не одобряла поступков дочери, считая, что они идут во вред не только ей самой, но и ее мужу. Она писала Гофриди: «У себя в замке он вместе с ней считает себя неуязвимым, в полной безопасности, и позволяет себе все. <…> А если бы ее с ним не было, у него не было бы средств для исполнения своих безумных желаний, а, следовательно, поступки его были бы неопасны. Пусть бы он развлекался, измышляя преступления в стенах дома или даже вне стен его, в любом случае у него не было бы достаточно денег, а, следовательно, стоили бы его развлечения недорого и не имели бы последствий». Практичная мадам де Монтрей подсчитала, во что обойдется подкуп родителей девочек, и тяжело вздохнула. А ведь был еще и мальчик-секретарь, пока находившийся в замке при хозяине, и Нанон, разрешившаяся от бремени девочкой, отцовство которой она приписывала собственному мужу. Но за эту темпераментную особу нельзя было поручиться: в любую минуту она могла все рассказать. И если можно было убедить судей не придавать значения выдумкам несовершеннолетних девочек, то показания совершеннолетней и замужней Нанон будут выслушаны со всем надлежащим вниманием. Тогда прощай пересмотр Марсельского дела! Поэтому Нанон также следовало временно изолировать.

Если бы не внуки, Председательша ни за что не стала бы заниматься делами дочери, так как та давно уже принимала решения исключительно по указаниям мужа. Но не помочь смыть пятно с имени де Сад мадам де Монтрей не могла еще и по другим причинам: она почувствовала поддержку семьи маркиза. Родственники, извещенные председателем парламента в Эксе о безумствах маркиза с похищенными им молодыми людьми обоего пола и о заведенном на него в Лионе деле, похоже, также были не прочь любым способом изолировать Донасьена Альфонса Франсуа от общества и наконец прекратить сплетни и слухи, окружавшие его имя. Пера де Сада пока опасалась только его теща.

Аббат де Сад, который мог бы оказать мадам де Монтрей действенную помощь, взяв на себя переговоры с судьями в Эксе, где должен был состояться пересмотр дела, решительно отказался куда-либо ехать. Хватит того, что племянничек сплавил ему избитую и исцарапанную девицу! Не отличаясь нравственным образом жизни, аббат не любил общения с судьями: в отличие от Донасьена он не эпатировал общественность своими похождениями. Когда скандал разгорелся, аббат напрямую обратился к министру Королевского дома с требованием арестовать его обезумевшего племянника и посадить под замок.

Привыкшая ничему не удивляться Председательша, пользуясь «затишьем» в похождениях зятя, принялась действовать самостоятельно: связалась с прокурором Лиона, составила инструкцию для Гофриди, написала письмо в Экс. Однако тревога не покидала ее, и свои сомнения она высказывала Гофриди: «Если он и дальше станет вести себя тихо <…> быть может, через некоторое время мы сумеем забыть о нем. Однако хватит ли у них разума, и у одного, и у другой, сохранить подобное поведение? Я лично сомневаюсь…» «У них» — это у зятя и Рене-Пелажи.

Пока все вокруг суетились, пытаясь замять последствия «театрального эксперимента», который можно было бы назвать «Шестьдесят дней Содома», де Сад отдыхал, а чтобы не скучать, усиленно читал. В Ла-Косте стараниями графа де Сада, а затем и Донасьена Альфонса Франсуа была собрана обширнейшая библиотека, и маркиз постоянно пополнял ее. Каталог этой библиотеки, составленный на основании описей, сделанных де Садом и по его указаниям в 1769 и 1778 годах, насчитывал почти пять сотен названий, среди которых наряду с греческими (Софокл, Пиндар, Плутарх), римскими (Виргилий, Цицерон, Светоний, Гораций, Ювенал, Овидий, Петроний, Тацит, Тит Ливии) и европейскими (Боккаччо, Шамфор, Лабрюйер, Сервантес, Расин, Мольер) классиками были широко представлены писатели современные, как «первого ряда» (Бомарше, Кребийон-отец и Кребийон-сын, Дидро, Вольтер, Лесаж, Прево, Ричардсон, Руссо, Мариво, Филдинг), так и «второго» (Бакюляр д'Арно, Шарль де Фье де Муи, Клод Жозеф Дора, Ретиф де ла Бретон, Луи Себастьян Мерсье, мадам де Граффиньи, Антуан Гамильтон). В библиотеке де Сада работы по философии — сочинения Монтескье, Спинозы, Бейля, Декарта, Эразма, Гольбаха, Гоббса, Гельвеция, Юма, Ламетри, Паскаля, Локка — соседствовали с сочинениями утопистов Мабли и Морелли, с трудами отцов церкви и скабрезными историями о папах и иезуитах. На ее полках мирно уживались жизнеописания святых праведников и теологические трактаты (собранные, видимо, по принципу: «врага надо разить его же оружием»), труды Мартина Лютера и мемуары герцога де Шуазеля, записки маркиза д'Аржансона и любимца Генриха IV герцога де Сюлли, апокрифические мемуары мадам де Помпадур и жизнеописание адмирала Колиньи, сочинения по истории Франции, труды по истории Англии, Италии, Голландии, России, Швеции, Польши, Туниса, Алжира, очерки о плаваниях в далеких южных морях, несколько технических трактатов (по математике и геометрии) и даже нашлось место толстому сочинению о том, как следует сохранять свое здоровье. Словом, выбор поистине огромный, позволяющий в полной мере оценить широту и разносторонность интересов маркиза, его величайшую эрудицию. Но как и любому книголюбу, книг де Саду всегда не хватало. В ту зиму, например, он много читал по истории Прованса и даже попросил Гофриди купить ему в Париже последние новинки по этой теме. Результатом этого чтения можно считать набросок о Гильеме де Пуатье[8], сделанный в Венсене в 1780 году, — о том, как Гильем, имея буйный нрав, решил организовать в Ниоре публичный дом под видом женского монастыря.

Шум, поднятый вокруг «дела маленьких девочек», проник за стены Ла-Коста, и де Сад почувствовал, что исход этого дела может оказаться для него плачевным. За крепкими стенами любимого замка он больше не чувствовал себя в безопасности. И решил снова отправиться в Италию, страну, где его ожидали красота, легкость бытия и сладострастие. 17 июля 1775 года после полудня де Сад в сопровождении лакея Картерона по прозванию Юность покинул Ла-Кост и направился в сторону Систерона, решив на этот раз перебраться в Италию через Альпы. Преодоление горных перевалов оказалось настоящим героическим предприятием: его возок — к счастью, без седока и багажа — чуть не свалился в пропасть, рискуя увлечь за собой медленно спускавших его по скользкому крутому склону людей. Но все обошлось, и 25 июля де Сад вместе с Картероном прибыл в Турин, где остановился в гостинице «Англетер». Не раз Сад будет останавливаться в гостиницах с таким названием: англомания получила широкое распространение. Точнее, останавливаться будет «граф де Мазан», ибо де Сад вновь путешествует под этим псевдонимом. Назвавшись графом де Мазаном, де Сад словно говорил, что не собирается особенно скрываться: он был уверен, что на территории Италии ему ничто не грозит. Но у инспектора Марэ, уже который год не выпускавшего де Сада из виду, в Италии была своя разветвленная агентура, и каждый новый шаг «графа» становился ему известен. Турин де Саду, очевидно, не понравился, и впоследствии устами своей героини Жюльетты он скажет о нем: «Во всей Италии нет тоскливее и безрадостнее города, чем Турин; двор здесь удручающе скучный, знать вялая и меланхоличная, чернь напоминает висельников».

Ничего интересного соглядатаи начальству сообщить не могли. «Граф де Мазан» ехал из города в город, осматривал достопримечательности, писал путевые заметки и заводил непродолжительные романы. Среди его любовниц были и знатные патрицианки, и почтенные буржуазки. Во Флоренции у него сложился роман со знаменитой красавицей полусвета Сарой Гудар, женой авантюриста и писателя Анжа Гудара. В свое время Гудар встретил Сару в лондонской таверне, где она работала подавальщицей, и, пораженный ее красотой, увез на континент, где женился на ней и приставил к ней учителей. Ученица оказалась необычайно способной, и Гудар даже подумывал поставить ее на место фаворитки Людовика XV мадам Дюбарри, но не сумел. Чтобы избежать ареста, супругам пришлось бежать из Франции, и с тех пор очаровательная парочка колесила по Европе, он зарабатывал интеллектом, она — красотой, и оба они — карточной игрой, не чураясь при этом, как говорил Казанова, «подправлять фортуну», то есть плутовать. А еще, как и многие авантюристы того времени, Гудары при случае подрабатывали шпионажем. Сару, которую Донасьен считал одной из первых красавиц Италии, не называют явным прототипом Жюльетты, но частичка прекрасной авантюристки в этой героине, несомненно, есть. Не оставлял своим вниманием маркиз и злачные заведения, но невозможность отыскать безопасный «остров», «неприступную крепость» удерживала его от оргий, подобных тем, из-за которых ему пришлось покинуть Францию.

Существует точка зрения, согласно которой приключения де Сада в Италии были гораздо более бурными, но ему удалось скрыть их от шпионов Марэ, а впоследствии они нашли свое отражение в путешествии по Италии его любимой героини Жюльетты. Верно ли это предположение в части, касающейся реализации маркизовых фантазий? Возможно, новые сведения появятся после публикации комментария к «Путешествию по Италии», объем которого превышает объем основного текста. Комментарий этот недавно был обнаружен в архивах семьи де Сад. Параллели же между странствиями графа де Мазана и либертенки Жюльетты, несомненно, провести можно. Во всяком случае, маршрут у них один: после Флоренции и де Сад, и Жюльетта держали путь в Болонью, а оттуда в долину вулкана Пьетрамала. Проездом де Сад останавливался в монастыре, где был прекрасный приют для паломников. В этом же монастыре Жюльетта провела неделю, предаваясь сладострастным оргиям. Добравшись до вулкана, оба, и автор, и его героиня, наслаждались зрелищем раскаленного кратера. Шумные, яростные, обильные и губительные извержения либертенов в романах маркиза часто сравниваются с извержением вулкана. Недаром сразу после посещения долины вулканов Жюльетта попадает в замок гигантского монстра-либертена Минского, в любую минуту готового к мощнейшему извержению из своего вечно вздыбленного жезла.

У путешественника де Сада был пристальный взор, подмечавший множество мелочей, которые он с удовольствием разглядывал и описывал. Познакомившись во Флоренции со страстным коллекционером доктором Мени, французом, обосновавшимся в Италии, де Сад с удовольствием знакомился с его коллекцией древностей, подолгу рассматривая монеты, медали, вазы, раковины и засушенные образчики флоры и фауны. Обретя в маркизе благодарного слушателя, Мени с удовольствием служил ему гидом по Флоренции, а когда де Сад стал скупать предметы старины и произведения искусства, давал ему ценные советы, У доктора Мени было пять дочерей, из которых три были замужем, одна постриглась в монахини, а младшая жила с родителями. Де Сад завел роман с замужней Кьярой, матерью пятерых детей и ожидавшей в то время шестого ребенка. Для маркиза этот роман был очередным, бурным и непродолжительным, для Кьяры — жарким, словно ослепительное итальянское солнце, неповторимым и слишком коротким, ибо она была готова любить Донасьена вечно и тяжело переживала разлуку с ним.

Как и положено любознательному путешественнику, де Сад прочел множество путеводителей по Италии, но ни один не соответствовал его собственным представлениям об этой стране. Ему казалось, что предшественники уделяли слишком много внимания произведениям искусства и слишком мало — нравам. И он усердно исписывал листы своими наблюдениями «над жизнью»:

Во Флоренции множество театральных залов, но летом можно увидеть только оперу-буфф, основной театральный сезон начинается в сентябре… тоньше, чем у женщин. Возмутительно!..

Площадь Барберини в Риме украшает великолепный фонтан Бернини с тритоном и четырьмя дельфинами. Когда струя воды, что вырывается из чаши на голове тритона, замерзает, у тритона образуется чрезвычайно живописная прическа…

В Неаполе ассамблеи и театры начинаются поздно, а потому заканчиваются в такой час, когда практически нигде невозможно поужинать, и остается либо ложиться спать голодным, либо глотать сухие куски в гостинице. Но если до начала итальянцы все равно преспокойно сидят в кафе и ничего не делают, то почему бы не начинать общественные увеселения немного раньше? Ведь есть же люди, которые не любят торчать в кафе!..

Улицы Неаполя кишат доступными женщинами, готовыми за умеренную цену на любые фантазии либертенов. Матери предлагают вам своих детей любого пола и возраста, жены продают мужей, мужья — жен. «Так что же, спрашиваю я вас, ожидает добродетель? Нравы населения упали столь низко, что малейшая возможность получить барыш заставляет отбрасывать заботы о здоровье и, презрев такие понятия, как порядочность, честность и добродетель, подталкивает к преступлению. Порядочность и приятное обхождение, честность в отношениях между полами, способствующие зарождению благородных страстей, кои, как известно, являются пристанищем добродетели, в сем городе совершенно неизвестны, ибо население его по причине крайней грубости взглядов желает только наслаждаться».

В «Истории Жюльетты» де Сад несколько по-иному определяет причины моральной деградации: «Мы же склоняемся к мнению, что нравственное разложение, независимо от местности или режима власти, происходит только в результате высокой концентрации населения на небольшой площади: всего скорее портится то, что свалено в кучу».

И все же, откуда возвышенная филиппика в защиту морали и добродетели? Не намеревался ли де Сад уже в то время опубликовать свои заметки? Тогда подобные пассажи вполне могли быть уступками общественному мнению, костью, брошенной будущим цензорам. Ибо Донасьен не мог не понимать, что, вздумай он опубликовать сочинение, полностью созвучное его «образу мыслей», под собственным именем, его непростое положение осложнится до крайности, а тираж могут конфисковать. И если анонимные памфлеты (которых так боялась мадам де Монтрей) представляли угрозу прежде всего для того, кто в них выведен, то сочинение с именем автора на титуле с головой выдавало своего автора. Не потому ли де Сад никогда не признавался в авторстве ни «Жюстины», ни «Жюльетты», ни «Философии в будуаре»?

Заметки об Италии должны были стать первой не анонимной публикацией де Сада — или просто первой, если отвергнуть хотя и обоснованную, но все же гипотезу о его ранних анонимных публикациях. Но известно точно: Донасьен Альфонс Франсуа очень серьезно относился к этому сочинению и по возвращении много над ним работал. Ему долго не давалось название, посредством которого он хотел отмежеваться от многочисленных авторов, опубликовавших заметки об Италии. В конце концов полное название его труда зазвучало так: «Путешествие по Италии, или Рассуждения критические, исторические и философические о городах Флоренции, Риме, Неаполе и Лорето, а также дорогах, к сим четырем городам ведущих. Сочинение, целью коего является описание обычаев, нравов, законодательства и т.д. как древних, так и нынешних, исследование подробное и доскональное, выполненное в духе, в коем до сих пор никто материи эти не описывал». Но при жизни де Сада «Путешествие» издано не было.

В Риме Анж Гудар устроил «маркизу де Мазану» встречу с французским посланником, кардиналом-либертеном Жоашеном де Берни, добрым приятелем Казановы, с которым де Берни делил любовь двух прекрасных венецианок. Как принял де Берни «маркиза де Мазана», доподлинно не известно, зато Жюльетту он принял «со всей изысканностью, какую только можно было ожидать от верного помощника Петрарки» (кардинал был неплохим поэтом.) Для Жюльетты де Берни на уединенной вилле Альбани устроил фантазматическое действо, достойное истинного либертена — с розгами, дефлорацией, содомией и сдиранием кожи. Тот же де Берни организовал ей встречу в Ватикане с папой Пием VI, преемником Климента XIV. В «Преуспеяниях порока» папа предстает распутником и содомитом, в то время как, по свидетельству современников, Пий VI отличался подлинным благочестием и немало сделал для улучшения положения бедных, Де Сад добивался личной аудиенции у папы, но подтверждения, что она была ему дана, нет. Известно только, что де Сад, смешавшись с толпой, пришедшей поглазеть на пышное торжество, присутствовал на церемонии вступления Пия VI на престол святого Петра. Когда об этом узнала Рене-Пелажи, она очень обрадовалась и всем рассказывала, что супруг ее собственными глазами видел папу, подразумевая, что таким образом он сделал большой шаг по пути к исправлению.

В Неаполе «маркиз де Мазан» был представлен королю Фердинанду IV и настолько пришелся ему по душе, что король предложил ему поступить к нему на службу. Служба в планы де Сада не входила. Жюльетта также была представлена Фердинанду и его супруге, которые, как, впрочем, и все царственные особы в «жестоких» романах де Сада, оказались жуткими развратниками. Вместе с Жюльеттой они устраивали страшные оргии с массовыми истязаниями и убийствами безвинных жертв. Там же, возле Неаполя, Жюльетта и ее подруга Клервиль сбросили в жерло Везувия свою подругу, либертенку Олимпию — ведь у либертенов нет привязанностей, они повинуются исключительно сиюминутным желаниям. Де Сад поднимался на Везувий, но в жерло вулкана никого не сбрасывал.

В Неаполе де Сад принял решение вернуться домой, в Ла-Кост. Во-первых, у него закончились деньги, а во-вторых, его потянуло к себе на «остров». Но прежде чем тронуться в обратный путь, он морем отправил ящики с приобретенными в Италии предметами искусства и старины. Посылки до Ла-Коста дошли — но в каком виде! Все, что могло разбиться, разбилось, все, что могло поломаться, — поломалось. Де Сад воспринял утрату философски. Несмотря на постоянное стремление окружить себя комфортом, он легко относился к потере вещей. Из состояния равновесия его могла вывести потеря либо рукописи, либо какого-нибудь пустяка, которому он по одному ему известным причинам придавал большое значение.

В июне 1776 года де Сад прибыл в Гренобль, откуда путь его лежал в Ла-Кост. Но прежде чем возвратиться домой, де Сад вновь нанял себе «секретаря». Наверное, за год странствий маркиз забыл, что ему грозил арест, а пересмотр его дела напрямую зависел от его поведения. Чиновники в Эксе были готовы рассмотреть кассационную жалобу, однако прежде беглец должен был прибыть в тюрьму, чтобы в любое время быть в распоряжении правосудия. Инициативу по делу должен был проявить двор. Но пока никто так и не решился поговорить с королем о господине маркизе де Саде, опасаясь оскорбить стыдливость его величества.

В Ла-Косте де Сад чувствовал себя прекрасно. Он много читал, разбирал материалы, добросовестно присылавшиеся ему доктором Мени и «маленьким доктором» Иберти, работал над рукописью «Путешествия по Италии». Намереваясь писать о нравах, де Сад создавал «философическое» произведение. Его никто не беспокоил, и он вновь обрел уверенность в неприступности своей крепости. Но, как это бывало и раньше, после сравнительно долгого затворничества его вновь одолели «фантазии», и он помчался на поиски статистов своих будущих фантазматических спектаклей.

На этот раз он отправился в Монпелье, где повторилась история с «маленькими девочками», с той лишь разницей, что теперь он нанимал девушек постарше. В качестве кухарки он нанял двадцатидвухлетнюю дочь ткача красавицу Катрин Трейе; впоследствии он станет звать ее Жюстиной. Подходящее имя для предмета садической любви!

Увидев будущих статисток очередных фантазмов, мадам де Сад не удивилась и внутренне приготовилась к новому сражению. Она понимала, что не имеет никакой власти над супругом и все, что она в состоянии сделать, — это по возможности оберегать его и от врагов, и от самого себя. Зная о состоянии дел Донасьена Альфонса Франсуа, она понимала, что ничем хорошим новая история с «девочками» завершиться не может, и с замиранием сердца ждала развязки, делая все, чтобы за стены Ла-Коста проникало как можно меньше слухов. Хорошо бы, конечно, превратить Ла-Кост в остров, но как платить жалованье «девочкам», покупать еду, а главное — где брать деньги? Путешественник истратил гораздо больше, чем мог себе позволить. На выручку пришла мадам де Монтрей. Теперь она действовала через Гофриди: выслала деньги ему и потребовала, чтобы он тратил их только на продукты и необходимые платежи. Такое ущемление его прав вызвало у де Сада очередной приступ ненависти к теще, и он, словно назло ей, нанял еще парикмахера и горничную. То ли девушки из Монпелье оказались более пугливыми, то ли де Сад перестал крепко запирать двери, но в результате «живая мебель» в считаные дни покинула замок. Добровольно осталась только «Жюстина» — Катрин Трейе. Прибыв в Монпелье, беглянки сообщили отцу Катрин, куда попала его дочь, и тот, раздобыв пистолет, помчался выручать свое дитя из «рассадника разврата».

Прибыв в Ла-Кост и с удивлением убедившись, что дочь не хочет покидать замок, ткач стал требовать де Сада выдать ему девушку против ее воли. Де Сад резонно ответил, что готов уволить кухарку, но только тогда, когда найдет ей замену. Трейе вспылил и выстрелил в маркиза. К счастью, пуля пролетела мимо, и Трейе, испугавшись собственного поступка, отправился в деревню. Там, восстановив бодрость духа в местной таверне, он отправился подавать жалобу на маркиза. Узнав об этом, маркиз немедленно велел Гофриди подать встречную жалобу, обвинив ткача Трейе в покушении на убийство. Судьям была прекрасно известна репутация де Сада, и они подозревали, что нет дыма без огня и в этом случае. Но де Сад — знатный сеньор и крупный землевладелец, и оставлять его жалобу без внимания нельзя. Поэтому судьи стали тянуть, надеясь, что все как-нибудь уладится само собой.

Надежды их полностью оправдались. Раздраженный тем, что все шло не так, как он задумал, де Сад решил ехать в Париж. Решение было необдуманным и более походило на каприз, поэтому все, включая преданную Готон, исполнявшую обязанности кухарки и горничной, уговаривали его отложить поездку. Но маркиз никогда не слушал ничьих советов; быстро собравшись, он вместе с Рене-Пелажи отбыл в Париж. Прибыв в столицу 8 февраля, де Сад узнал, что 14 января в монастыре на улице Анфер скончалась графиня де Сад. О ее смерти Донасьена Альфонса Франсуа не известил никто. Это печальное событие не взволновало маркиза: он давным-давно не поддерживал с матерью никаких отношений. В отличие от графини де Сад, следившей за делами сына и в случае необходимости пускавшей в ход свое влияние, чтобы помочь ему, Донасьен Альфонс Франсуа жизнью матери не интересовался. Зато у него появился благородный предлог, объясняющий его приезд в Париж: он спешил на похороны матушки.

Вкусить прелестей столичной жизни де Сад не успел. 13 февраля, когда он находился в гостинице, где остановилась Рене-Пелажи (сам он жил у своего старого наставника, аббата Амбле), к ним в номер явился инспектор Марэ и предъявил королевский указ о заточении без суда и следствия, на основании которого полицейские препроводили господина маркиза в Венсенский замок и заперли в камере номер одиннадцать. По сравнению с другими камерам она имела бесспорное преимущество: окно было расположено значительно выше уровня стены, и в него проникал не только воздух, но и немного солнечного света. Впоследствии это позволило маркизу у себя в камере выращивать в горшках луковичные растения. До марта 1790 года, когда его, наконец, выпустят на свободу, де Сад успеет побывать узником Венсена, Бастилии и приюта для умалишенных в Шаранто-не. Тюремная камера станет его островом, и когда встанет вопрос о возможности перевести его из Венсена в Монтелимар, он, обжившийся на своем Венсенском островке словно Робинзон, от переезда откажется. Правда, когда переезд предлагать перестали, он тут же потребовал сменить ему место заключения…

Венсенский замок, основанный в XII столетии как охотничий замок французских королей, стоял в Венсенском лесу, где некогда рос знаменитый дуб, под которым король Людовик IX, прозванный Святым, вершил правосудие. В XIV веке Филипп VI начал, а Карл V завершил постройку высокого квадратного донжона, увенчанного по краям четырьмя круглыми башнями. Донжон окружали толстые стены с машикулями, угловыми сторожевыми башенками и крытой галереей. Затем была возведена еще одна стена, и образовался широкий двор, достойный королевской резиденции. В 1540 году Франциск I торжественно принимал здесь Сулеймана Великолепного. Людовик XIII превратил донжон в государственную тюрьму. При Ришелье в ней сидел Анри II де Бурбон-Конде, во времена фронды — Великий Конде, герцог де Бофор, кардинал де Рец, во времена Людовика XIV — суперинтендант Фуке и отравительница Ла Вуазен. Предшественники у маркиза де Сада были вполне достойны и его самого, и его персонажей.

Оказавшись в камере знаменитой тюрьмы, де Сад тотчас потребовал перо и бумагу, намереваясь немедленно написать жалобу: он был уверен, что его арест — дело рук мадам де Монтрей. Позднее он станет утверждать, что спешил в Париж повидаться с умирающей матерью, а теща воспользовалась его несчастьем и велела заточить его в темницу. «Из всех возможных способов, коими располагают месть и жестокость, вы, сударыня, избрали самый отвратительный. Я приехал в Париж, чтобы принять последний вздох умирающей матушки, единственным намерением моим было повидаться с матушкой и обнять ее, если она еще жива, или же оплакать ее, если она уже покинула сей мир. Вы же воспользовались этим и вновь принесли меня в жертву!» — со своим обычным пафосом писал он мадам де Монтрей. С каждым годом монстр в лице тещи становился в глазах Донасьена Альфонса Франсуа все отвратительнее: ведь эта добродетельная особа, даже не принадлежавшая к родовитой аристократии, дерзала противостоять ему, и еще как успешно!

Приказ об аресте де Сада вряд ли мог свалиться с неба — его действительно выхлопотала мадам де Монтрей. Она была в курсе всего случившегося в Ла-Косте и понимала, что если зять вновь устроит шумный «спектакль», про пересмотр дела придется забыть. Аббат де Сад тоже выразил желание изолировать племянника, но сам для этого не предпринял ничего. Обезопасив себя от «фантазий» зятя, мадам де Монтрей вплотную занялась проблемой пересмотра его дела. Теперь она была почти уверена, что никто не помешает ей добиться нужного результата. Впрочем, когда речь шла о Донасьене, нельзя было быть уверенной ни в чем. Тем более что Рене-Пелажи во всем поддерживала мужа и помощи от нее не было никакой. «Пусть другие откроют ей глаза, а затем я объясню ей что к чему. И все же: как можно быть столь доверчивой? А может, она просто прикидывается? Этого я понять не могу. Ибо, в конце концов, она должна была бы видеть, знать, убедиться самой, что все, что говорят о ее муже, вовсе не является клеветой!» — в сердцах писала мадам де Монтрей Гофриди. Она просила управляющего проверить, нет ли среди бумаг зятя каких-либо скабрезных или иных компрометирующих его и семью бумаг. Иными словами, произвести обыск в кабинете Донасьена Альфонса Франсуа в Ла-Косте,

Пока в Париже и Ла-Косте занимались делами господина маркиза де Сада, в Сомане, точнее, в соседней деревушке Виньерм 31 декабря 1777 года умер аббат де Сад. Встрепенувшись, мадам де Монтрей тотчас попросила Гофриди «присмотреть» за замком в Сомане, ибо и замок, и мебель в нем принадлежали Донасьену. Но командор, старший брат аббата, подсуетился и вывез все подчистую, выкопав даже росшие в саду деревья. И отказался брать на себя расходы по погребению и уплату долгов аббата. Если бы Поль Альдонс де Сад оставил свои дела в порядке, мадам де Монтрей, возможно, сумела бы отстоять причитавшуюся Донасьену долю движимого имущества, но она махнула рукой и решила ни во что не вмешиваться. Она слишком много трудилась ради семьи дочери, а благодарности никакой. Хлопоты мадам де Сад о возможности унаследовать часть доходов аббата также не увенчались успехом.

Благодаря стараниям мадам де Монтрей, король, наконец, дозволил начать процедуру обжалования приговора суда, вынесенного «на основании имевшихся подозрений в совершении преступлений — отравления и педерастии», так как «согласно общественному мнению, во время ведения дела было допущено множество неточностей, совершены неправильные действия, а потому, пересмотрев дело на суде по всем надлежащим правилам, вердикт того суда должно отменить». Для отмены вердикта требовалось ехать в Экс. Пойдя навстречу пожеланиям заключенного, сопровождать его был назначен инспектор Марэ. 21 июня 1778 года инспектор благополучно разместил своего подопечного в тюрьме Экса. Уверенный, что настали последние дни его заключения, де Сад заказывал роскошные обеды, раздавал чаевые направо и налево и даже завел платонический роман с прекрасной узницей, названной им «Дульсинеей в зеркале» — он влюбился в нее, увидев ее отражение в зеркале.

Процесс длился меньше месяца: 14 июля парламент Прованса вынес окончательное постановление. Донасьен Альфонс Франсуа де Сад был приговорен к публичному внушению, а также в течение трех лет ему запрещалось посещать город Марсель. Уплатив судебные издержки в сумме пятидесяти ливров, господин де Сад мог считать себя свободным, а приказ о взятии его под стражу аннулировался. Де Сад ликовал: наконец-то он свободен! Он забыл, что наряду с законным правосудием во Франции существовало правосудие «внесудебное», опиравшееся на абсолютную власть монарха, обладавшего правом заключить в тюрьму на неопределенный срок кого угодно. Де Сад уже испытал действие королевского «письма с печатью» на себе, но был уверен, что оправдательный приговор аннулирует и подписанный королем указ о его аресте. Он уже достаточно наказан за совершенные им пустяковые проступки!

Но в отличие от любимого де Садом итальянского юриста Беккариа, считавшего, что «лишение свободы, будучи само по себе наказанием, не может предшествовать приговору…» и что «предварительное заключение… является простым задержанием гражданина до признания его судом виновным, и поскольку такое задержание является по сути наказанием, оно должно быть непродолжительным и максимально легким», французские юристы того времени расценивали тюремное заключение не как наказание, а как своего рода залог того, что человек более не совершит ни проступка, ни преступления.

«Письма с печатью», идея которых принадлежала министру полиции времен Людовика XIV Марку Рене д'Аржансону, были задуманы прежде всего как способ сохранения фамильной чести, заключение на основании такого письма — в отличие от судебного приговора — не наносило бесчестья ни семье, ни самому заключенному. Родственники де Сада во главе с мадам де Монтрей хотели, чтобы Донасьен Альфонс Франсуа перестал безумствовать, а сделать это можно было, только изолировав его от общества. В принципе никто бы не возражал, если бы де Сада отправили в пожизненную ссылку, но для этого нужны были причины гораздо более веские, чем либертинаж. К тому же непредсказуемый маркиз мог в любую минуту вернуться самовольно. Изолировать неуемного либертена возможно было только одним способом: испросить у короля «письмо с печатью» и на его основании заключить Донасьена Альфонса Франсуа в тюрьму, вытребовав для него все возможные послабления и создав ему наиболее комфортные условия. А если либертен исправится, можно будет похлопотать об освобождении.

Поэтому на рассвете 15 июля в камеру к де Саду явился Марэ, но вместо того, чтобы вручить ему приказ об освобождении, предъявил lettre dc cachet, подписанное королем 5 июля. Суд освободил де Сада, но королевская воля (или произвол) распорядилась иначе. Утром карета с задернутыми шторами выехала из двора тюрьмы города Экса, увозя в Париж узника короля Донасьена Альфонса Франсуа де Сада и сопровождавших его инспектора Марэ, брата Марэ Антуана Тома и двух полицейских. Де Сад был на удивление спокоен, что, принимая во внимание их долгое знакомство, должно было бы насторожить Марэ. Но этого не случилось, и де Сад спокойно и тщательно обдумывал способ побега.

Первая попытка побега, предпринятая из гостиницы крохотной деревушки Валигьер, оказалась неудачной. Зато вторая удалась блестяще: обманув бдительность стражей, де Сад бежал из «Луврского трактира», расположенного на окраине Баланса. Сначала он долго отсиживался в каком-то сарае, потом добрался до берега Роны, нанял лодку, и лодочник доставил его в Авиньон, где жил старинный приятель Донасьена. Поужинав и отдохнув, де Сад ранним утром выехал в Ла-Кост и уже днем был на месте, усталый, но довольный.

Маркиз де Сад наслаждался домашним уютом и с удовольствием читал письма тетушек, искренне радовавшихся снятию с него несправедливого приговора и выражавших надежду, что племянник одумается и начнет новую жизнь. Даже тетя Вильнев-Мартиньян, никогда не слывшая суровой моралисткой, желала племяннику забыть прошлые безумства и вернуть былой блеск имени де Садов. Читать такие письма было приятно, хотя новую жизнь он начинать не собирался, а, напротив, жаждал продолжить безумства.

Как было сказано, в тюрьме де Сад влюбился в «Дульсинею в зеркале», узницу по имени Дуайан де Бодуэн. Прибыв в Ла-Кост, он немедленно написал ей письмо и начал энергично разузнавать, по какой причине она оказалась в заточении. Сведения поступили неутешительные, однако он узнал, что произвел на красавицу неизгладимое впечатление. К несчастью, вести переписку даме де Бодуэн было запрещено. Роман не состоялся, а через несколько лет де Сад получил письмо от дамы де Бодуэн с благодарностью за поддержку (де Сад несколько раз посылал ей деньги в тюрьму) — и за нежные чувства…

Именно нежные чувства отвлекли де Сада от «фантазий». Когда роман с «Дульсинеей» не состоялся, он увлекся дочерью сельского нотариуса Мари-Доротеей де Руссе, служившей в Ла-Косте экономкой. Говорят, ее пригласила в замок сама Рене-Пелажи, надеясь в ее лице дать мужу остроумную и порядочную любовницу, сумеющую положительно повлиять на него. Милли, как шутливо прозвал ее де Сад, не стала его любовницей, но сделалась его другом, что для него было гораздо важнее. Ей было за тридцать, она была некрасивая, но безмерно живая и обаятельная, умела поддерживать беседу на любую тему, кокетничала, но никогда не переступала проведенную ею самой черту. «Я привязался к ней, и привязанность эта будет сопровождать меня всю жизнь. Она всегда поступала по отношению ко мне как добрый и искренний друг, а душа моя никогда не была чужда признательности», — напишет де Сад о Милли Руссе. Их личное общение было недолгим — маркиза вскоре арестовали, но они продолжили свои беседы в письмах. Письма де Сада к мадемуазель де Руссе были то шутливыми, то злыми, то исполненными любви — даже с Милли, всегда находившей слова, чтобы усмирить его, маркиз вел себя исключительно неровно. Сидя в заключении в Венсенском замке, именно Милли он просил позаботиться о Рене-Пелажи: «Таких жен, как у меня, уже не делают, и это еще одна причина, по которой я умоляю вас хорошенько о ней позаботиться ради меня», — писал де Сад в марте 1779 года.

Мадемуазель де Руссе скончалась в январе 1784 года, но де Сад узнал об этом много лет спустя: никто не решился написать ему о смерти его любимой «зверушки».

Маркиз настолько приятно проводил время у себя в замке, что не внял очередному предупреждению доброжелателя, сообщившего, что господина маркиза вновь намереваются арестовать. Хотя об этом можно было догадаться и без предупреждения — ведь мадам де Монтрей всегда стремилась доводить дела до конца. Наблюдая, как дочь ее пыталась аннулировать приказ об аресте мужа, она сочла необходимым действовать, и на заре 26 августа Ла-Кост вновь подвергся штурму, в результате которого в замок вторгся отряд полиции во главе с инспектором Марэ. Сметая все на своем пути, Марэ вытащил де Сада буквально из кровати, затолкал в карету и повез в Париж. 7 сентября 1778 года маркиз де Сад вновь был водворен в Венсенскую крепость, в камеру номер шесть. Началась долгая робинзонада Донасьена Альфонса Франсуа де Сада, монотонность которой будет нарушена двумя переездами — сначала в Бастилию, а потом в Шарантон, откуда революция вызволит его, чтобы через десять лет вновь запереть там до самой его кончины.