Марксистский феминизм. Коллекция текстов A. M. Коллонтай

Ⅰ

Кто такая новая женщина? Существует ли она? Не есть ли это плод творческой фантазии новейших беллетристов, ищущих сенсационных новинок?

Оглянитесь кругом, присмотритесь, задумайтесь, и вы убедитесь: новая женщина — она есть, она существует. Вы её уже знаете, вы уже привыкли встречаться с нею в жизни на всех ступенях социальной лестницы — от работницы до служительницы науки, от скромной конторщицы до яркой представительницы свободного искусства. И что всего поразительнее: вы гораздо чаще наталкиваетесь на новую женщину в жизни и только за последние годы начинаете всё чаще и чаще узнавать её облик в героинях изящной литературы. Жизнь десятилетиями тяжёлым молотом жизненной необходимости выковала женщину с новым психологическим складом, с новыми запросами, с новыми эмоциями, а литература всё ещё рисовала женщину былого, воспроизводила отживающий, ускользающий в прошлое тип. Какие яркие образы нарождающейся женщины-человека давала русская действительность в 70—80‑х годах. Но писатели шли мимо них, они их не чувствовали, не слышали, не схватывали, не отличали… Своей мягкой кистью чуть коснулся их Тургенев, но и у него эти образы тусклые, беднее действительности. Только в своей поэме — стихотворении в прозе,— посвящённой русской девушке, обнажил Тургенев голову перед трогательным образом той, которая посмела переступить заветный порог…

За подвижницами, имена которых запечатлены на страницах истории, следовала длинная вереница «безымянных»… Они гибли, как пчелы в потревоженном улье… Их трупами усеяна скалистая дорога в заветное, желанное, жданное будущее… Число их росло, умножалось с каждым годом. Но беллетристы, писатели продолжали шагать мимо них с тугой повязкой на глазах. Как будто изощрённый на привычных женских образах взор писателя не в силах был вобрать, усвоить и запечатлеть это новое. Беллетристика, совершенствовавшаяся, развивавшаяся, искавшая новых путей, новых красок и слов, продолжала упорно выводить обманутых, покинутых, страдающих слабых созданий, мстительных жён, очаровательных хищниц, безвольных «непонятых натур», чистых, бесцветных, милых девушек…

Флобер писал «Madame Bovary» в то время, когда рядом с ним, в плоти и крови, жила, страдала и утверждала своё человеческое и женское «я» такая яркая провозвестница нарождавшегося нового женского типа, какой являлась Жорж Санд[83].

Толстой разбирался в эмоциональной, суженной вековым порабощением женщины психике Анны Карениной, любовался милой, безвредной Китти, играл темпераментной натурой самочки Наташи Ростовой в то время, когда безжалостная действительность туго скручивала руки всё растущему, всё увеличивающемуся числу женщин-людей. Даже самые крупные таланты девятнадцатого века не ощутили надобности заменить чарующую женственность своих героинь свойствами, отмечавшими грядущую новую женщину. И только литература последних десяти-пятнадцати лет, только новейшие писатели и особенно писательницы уже не могли обойти нарождающийся, выявляющийся тип, не могли не запечатлеть их на страницах своих новых творений.

Теперь этот тип становится уже не сенсационной новинкой, теперь вы встретите его не только в «передовом» романе à thèse, разрешающем одну из современных многосложных проблем, но и в скромном, беспретенциозном бытовом рассказе.

Само собой разумеется, что тип «новой женщины» варьирует от страны к стране, что принадлежность к тому или иному социальному слою кладёт на него свой особый отпечаток, что психологической облик героини, её устремления, жизненные задачи могут значительно разниться между собою. Но как ни разнообразны эти новые героини, мы узнаем в них что-то общее, «видовое», что сейчас же позволяет нам отмежевать их от женщины прошлого. Те по-иному воспринимали мир, те по-иному реагировали, отзывались на жизнь. Не надо обладать ни особыми историческими, ни литературными познаниями, чтобы распознать лицо новой женщины в густой толпе обступивших её женщин прошлого. В чём это новое, в чём разница, мы не всегда отдаём себе отчёт. Ясно одно: где-то в подсознательной области у нас уже создался свой критерий, с помощью которого мы классифицируем, определяем женские типы.

Кто же такие эти новые женщины? Это не «чистые», милые девушки, роман которых обрывался с благополучным замужеством, это и не жены, страдающие от измены мужа или сами повинные в адюльтере, это и не старые девы, оплакивающие неудачную любовь своей юности, это и не «жрицы любви», жертвы печальных условий жизни или собственной «порочной» натуры. Нет, это какой-то «новый», «пятый» тип героинь, незнакомый ранее, героинь с самостоятельными запросами на жизнь, героинь, утверждающих свою личность, героинь, протестующих против всестороннего порабощения женщины в государстве, в семье, в обществе, героинь, борющихся за свои права, как представительницы пола. «Холостые женщины» — так всё чаще и чаще определяют этот тип. «Die Junggesellinnen»…

Основным женским типом близкого прошлого была «жена», женщина-резонатор, придаток мужчины, его дополнение. Холостая женщина менее всего «резонатор», она перестала быть простым отражением мужчины. Холостая женщина обладает самоценным внутренним миром, живёт интересами общечеловека, она внешне независима и внутренне самостоятельна… Двадцать лет тому назад такое определение ничего бы не говорило ни уму, ни сердцу. Девица, мать, просто «синий чулок», любовница или светская львица à la Элен Куракина — всё это были понятия ясные, ходкие; но холостая женщина — ей не было места ни в литературе, ни в жизни. Когда в истории попадались женщины с чертами, напоминающими современную героиню, эти случайные отклонения от нормы рассматривались как психологический феномен.

Но жизнь не стоит на месте, а колесо истории, вращающееся во всё ускоряющемся темпе, заставляет уже людей одного и того же поколения вмещать новые понятия, обогащать свой лексикон новыми определениями. Новая, холостая женщина, о которой наши бабушки и даже наши матушки не имели представления, существует, она реальное, жизненное явление.

Новые, холостые женщины — это миллионы закутанных в серые одежды фигур, что нескончаемой вереницей тянутся из рабочих кварталов на заводы и фабрики, к станциям круговых дорог и трамваев, в тот предрассветный час, когда утренние зори ещё борются с ночною тьмою… Холостые женщины — это те десятки тысяч молодых или уже увядающих девушек, что в больших городах ютятся в своих одиноких комнатах-клетушках, увеличивая собою статистику «односемейных» хозяйств. Это те самые девушки, женщины, что ведут непрерывную, глухую борьбу за жизнь, что просиживают дни за конторским столом, что стучат на телеграфных аппаратах, что стоят за магазинным прилавком. Холостые женщины — это девушки со свежей душой и головой, полной смелых мечтаний и планов, которые стучатся в храмы наук и искусства, которые деловитой, мужской походкой обивают тротуары в поисках грошового урока, случайной переписки… Холостую женщину вы увидите сидящую за письменным столом, заканчивающую опыт в лаборатории, роющуюся в архивных материалах, спешащую на больничную практику, готовящую речь для политического выступления.

Как не похожи эти образы на героинь недавнего прошлого, на обаятельных, трогательных женщин Тургенева, Чехова, на героинь Золя, Мопассана, на безлично добродетельные женские типы литературы немецкой и английской даже 80‑х и начала 90‑х годов! Жизнь творит новых женщин — литература их отражает.

Длинной пёстрой лентой разворачивается перед нами недавно начавшееся шествие героинь нового женского облика. Впереди, расчищая густые, колючие заросли терновника современной, действительности, идёт своей спокойной, гордой, решительной поступью работница Матильда[84]. Терновник жизни до крови ранит руки, ноги её, терзает ей грудь… Но не дрогнет уже это окаменевшее, закалившееся в горе и муках лицо, лишь глубже врезаются горькие складки у рта, лишь холоднее блеск её непреклонно гордого взора. Новое горе, искра радости — редкая залётная гостья в рабочей среде — проходят мимо, не задевая её… Матильда стоит на горе, гордая, непоколебимая, непреклонная, закутанная в серую шаль… Статуя печали. Но глаза её устремлены в неведомое — она видит «будущее», она верит в него… Закалённая в ранних схватках с жизнью, пришла Матильда в город. Свежесть, юность, здоровье били в ней ключом. Постучалась у фабричных ворот и вошла в мастерскую. Кирпичное чудовище поглотило ещё одну жертву. Но Матильда не боится жизни. Уверенно и гордо переступает она через капканы, что, издеваясь над одиноко бредущей девушкой, ставит ей судьба. Житейская грязь и пошлость не прилипают к её опрятным одеждам. Матильда непоколебимо, в наивном неведении несёт через жизнь своё ясное, чистое человеческое «я». Она только «одинокая, бедная фабричная девушка», но она горда тем, что она такая, как она «есть», она горда своей внутренней силой, тем, что она сама по себе. Первая нежная, ясная, как сама молодость, привязанность, первая радость материнства… Первое ощущение любовной зависимости, робкий «бунт» за былую свободу… Потом волна новой, горячей, как лето, страсти… Страдания, муки любви, томление, боль, разочарование, и снова материнство, и снова одиночество… Но не покинутая, «погибшая» девушка, не жалкое, придавленное созданье стоит перед нами, нет, гордая, одинокая, замкнувшаяся в себе мать-человек. Растёт, крепнет личность Матильды, и каждая новая боль, каждая новая страница жизни лишь отчётливее выявляют в ней её сильное, непоколебимое «я».

Рядом с Матильдой, мягко ступая своими загорелыми, потрескавшимися от жары и непогоды босыми ногами, бредёт рязанская уроженка Татьяна («Записки прохожего», М. Горький). Ходит с такими же бесприютными, как она сама, бездомными… «Кусок меди в куче обломков старого, изъеденного ржавчиной железа»… Сегодня занята в Майкопе в период косовицы, завтра бредёт на Дон с партией случайных товарищей… Где почуют заработок, туда и тянутся люди.

С ними и Татьяна. Свободная, как ветер, одинокая, как ковыль степной. Никому не дорогая. Некому постоять за неё. С глазу на глаз, грудь с грудью ведёт она непрерывную, неустанную борьбу с судьбою… Треплет, не жалеет её судьба, не ласкова она, сурова к холостым женщинам подобно Татьяне или Матильде… Но не гнётся Татьяна под ударами бича жизни, долго не гнётся, носит в душе своей мечту затаённую, снится ей земляное, незатейливо-ясное, как безветренный летний день, будущее… Ходит по свету и ищет своего счастья. А оно, точно издеваясь над Татьяной, уплывает всё дальше и дальше… И только крохи мимолётных, земных радостей подбирает жадная до жизни, вся насторожённая, вдумчиво-ласковая Татьяна-рязанская.

Растрогал душу её проходящий, заплакала, загорелась и отдалась ему просто, правдиво, как отдаются, вырывая у жизни свои маленькие земные радости, одинокие, «холостые» поневоле женщины, кочевницы-работницы. Но жизни своей с проходящим связать не захотела: «Не годится это мне… не согласна! Кабы ты крестьянин был, а так что толку? Одним часом жизни не меряют, а годами»…

И ушла, тихо улыбнувшись ему на прощанье, ушла искать своего задуманного счастья-мечту, ушла, унося с собою душу свою, будто одна она на земле и будто всё надобно ей одной устроить по-новому…

Идут Матильда и Татьяна, раздирают терновники жизни, прочищают руками и грудью своею новую дорогу к желанному будущему… А за ними толпятся, спешат вступить на новопроложенный путь новые женщины других социальных слоёв… И их цепляют, ранят оставшиеся ветки колючего терновника, и их ноги, непривычные к хождению по острым камням, покрыты запёкшимися ранами и по их следам бегут красные струйки крови… Но остановиться нельзя: тесной, непрерывной вереницей прибывают всё новые и новые на проложенный путь, и всё шире становится дорога… Горе ослабевшей!.. Горе обессилевшей!.. Горе оглянувшейся назад; в уходящую даль прошлого!.. Её столкнут с дороги тесные ряды спешащих вперёд… И с поникшей головою, в сторонке от новой дороги, побредёт ослабевшая, оглянувшаяся на серый замок прошлого рабства… В густой толпе идущих по новому пути женских образов мы узнаем героинь всех национальностей, всех общественных слоёв. Впереди вырисовывается красочная фигура артистки Магды[85], этой гордой своим искусством, своим достижением девушки-женщины, с её дерзновенным для женщины девизом: «Я — это я, и только через себя я стала такая, какая я есть». Магда переступила через традиции бюргерского дома провинциального города, она бросила перчатку в лицо буржуазной морали. Но гордо стоит она, «согрешившая», в доме родительском, у себя на «родине». Магда знает цену своей личности и непреклонно защищает своё право быть такой, как она есть: «Перерасти свой грех — это ценнее той чистоты, что вы здесь проповедуете».

Решительно вступает на новую дорогу смелая, умная, яркая девушка Ольга[86]. Она вырвалась из старозаветной еврейской семьи и, преодолев ряд жизненных препятствий, попала в водоворот жизни большого европейского города. Её приобщают к избранному кружку интеллектуальных «сливок общества», пёстро разворачивается перед ней жизнь культурно-капиталистического центра… Борьба за жизнь, борьба с интеллигентской безработицей, борьба за утверждение себя, как человека и как женщины. Ольга живёт так, как живут тысячи девушек-интеллигенток в большом культурном городе,— одинокой, трудовой жизнью. Ольга не боится жизни и смело требует у судьбы своей доли личного счастья. Тот, кого любит Ольга, и близок и далёк от неё. Их жизненные пути временно скрещиваются. Основать общую жизнь — это не в интересах обоих. Любовь — лишь полоса в их богатой переживаниями жизни. Страсть тухнет, гаснет, отмирает и любовь. Они расходятся. И опять перед нами не слабая, жалкая, покинутая девушка, но человек, испивший из чаши, в которой вино было смешано с оцетом. Ольга сильнее своего избранника. В минуту несчастья, даже любовного горя, он бежит к Ольге, как единственно верному другу… В сложной, богатой переживаниями и борьбой жизни Ольги любовный роман — лишь привходящий «эпизод»…

В толпе новых женщин, величаво подняв свою красивую голову, уверенно ступает женщина-врач Лансевеле[87], типичная холостая женщина. Её жизнь — наука и врачебная практика. Её храм и дом одновременно — клинические залы. Среди коллег-мужчин она завоевала признание и почтение; мягко, но упорно отклоняет она всякие матримониальные попытки с их стороны. Для любимого дела, без которого она не могла бы жить и дышать, ей нужна её свобода, её одиночество. Строгие одежды, размеренная жизнь по часам, борьба за практику, торжество самолюбия при победе над диагнозом коллеги… На читателя уже веет холодом от образа «эмансипированной женщины». Но как бы в случайно подсмотренной сцене он вдруг случайно узнает докторшу совсем с другой стороны. Каникулы и она со своим «другом», тоже врачом, отдыхает на лоне природы. Здесь она женщина, здесь царит её женское «я». Воздушные, светлые одежды, радостный смех… Она не скрывает своей «связи» и если не живёт со своим другом в Париже, то только потому, что так им, коллегам, «удобнее»…

Перегоняя величавую докторшу, несётся, спешит горячая Тереза[88], вся огонь, вся стремление. Она — австрийская социалистка, пламенная агитаторша. Побывала в тюрьме. С головой ушла в партийную работу. Но когда волна страсти захлёстывает и её, она не отрекается от блеснувшей улыбки жизни, она лицемерно не кутается в полинялую мантию женской добродетели, нет, она протягивает руку своему избраннику и уезжает на несколько недель испить из кубка любовной радости и убедиться, насколько он глубок. Когда же кубок, оказывается плоским, она отбрасывает его без сожаления и горечи. И снова за работу… Для Терезы, как и для большинства её товарищей-мужчин, любовь — лишь этап, лишь временная остановка на жизненном пути. Цель жизни, её содержание — партия, идея, агитация, работа…

С рассудительным спокойствием избирает себе новую дорогу другая новая женщина — Агнесса Петровна[89], одна из первых русских героинь типа «холостых». Она — писательница и секретарь редакции, она «прежде всего человек дела». Когда Агнесса работает, когда ею овладевает какая-нибудь мысль, идея, для неё тогда ничто и никто не существует. «Этим я делиться не умею, и тогда я хочу свободы и свободу свою не отдам ни за какую любовь». Но когда Агнесса возвращается из редакции и меняет своё рабочее платье на шёлковый капот, ей приятно сознавать себя «просто женщиной» и на мужчине проверять своё обаяние. В любви она ищет не содержания и не цели жизни, а лишь того, что обычно ищут мужчины: «отдыха, поэзии, света», но власти над собой, над своим «я» даже со стороны любимого мужчины она органически не признаёт.

«Принадлежать мужчине как вещь, отдать ему свою волю, своё сердце, посвятить весь ум и все силы на то, чтобы ему одному было хорошо, сделать это с полным сознанием, с радостью,— тогда женщина может быть счастлива. Но почему это именно одному?.. Если надо забыть себя, так я это сделаю скорее не для того, чтобы у него одного был хороший обед и спокойный сон, а для десятков других, несчастных»… И когда Мятлев делает попытки посягать на свободу Агнессы, когда он ставит свою любовь между нею и её делом, её писанием, Агнесса считает их договор нарушенным и союз расторгнутым…

Не спеша, с оттенком неуверенности, следует за Агнессой менее законченный образ холостой женщины — Веры Никодимовны[90]. Вера Никодимовна — курсистка последнего поколения, с налётом модернизма. У неё есть «прошлое», и это прошлое, кончившееся «ужасной, ужасной пошлостью», оставило тёмный след на душе. Не одна «физиология» толкнула рассудочную и скорее холодную Веру в объятия мужчины… «Никто не знает, как мало виновата в этом чувственность, как далеко это от распущенности»,— признаётся она своей молоденькой приятельнице. Что-то другое стояло за этим. Что именно? Жажда материнства?

Быть может, искание близкой, понятливой души — этой опасной удочки, на которую попадаются даже трезво-рассудочные холостые женщины… С тех пор Вера Никодимовна окружена ищущими её мужчинами. Но, сторонясь сближения с ними, она по атавистической привычке, унаследованной от бабушек, дразнит их надеждами; быть «обворожительной» стало её специальностью. Но в противоположность бабушкам за свободу свою она держится крепко, и за пределами гостинного флирта Вера Никодимовна — работающая, думающая женщина-человек…

С грустной улыбкой проплывает мягкий образ чахоточной Мери[91], за ней, постукивая своими поношенными башмаками, спешит на заработки маленькая, смелая подвижница Таня[92]. Им вслед несётся гаденький смех духовно-бедной, пошлой Аннет[93], своего рода пародии на холостую женщину. Наивно-грубовато пробивается по новому пути героиня Санжар — Анна[94]. Взявшись за руки, идут «районщицы»: Мирра, Лидия, Нелли[95]. У каждой есть что-то своё, святое, не женское только. Даже у будто бы пустенькой Лидии — её тщеславие, её карьеризм… Но когда налетает любовь, когда женское естество предъявляет свои права, тогда все эти девушки без былого сентиментального ужаса перед собою переступают запретный для девушки порог… А там опять закручивает их многострунная жизнь, в которой любовь — лишь привходящая мелодия…

Лаская глаз своим душевным изяществом, будто вся сотканная из мягких, акварельных тонов, скользит, избегая острых камней, артистка театра варьете — Рене[96]. С разбитыми иллюзиями, с израненным сердцем ушла она от мужа, бросила перчатку свету, к которому принадлежала когда-то. Её жизнь теперь — в искусстве, в творимых его мимических танцах и сценках без слов. Кочующая, утомительная, трудовая жизнь… Она не ищет, а бежит от приключений: слишком изранено, исколото сердце. Свобода, независимость и одиночество — венец её личных желаний. Но когда Рене после долгого трудового дня садится к камину в своей одинокой квартире, она ощущает, как безглазая тоска одиночества вползает в комнату и становится за её креслом.

Не звучит ли в этой жалобе женщина прошлого, привыкшая слышать вокруг себя знакомые, любимые голоса, ощущать чью-то привычную ласку?

И Рене, когда встречает на пути своём настойчивую любовь-привязанность, позволяет налетевшей волне и её подхватить. Но страсть не ослепляет, не туманит привычного к анализу мозга.

Рене трезвеет. Новая любовь не даёт того, что искала Рене.

В объятиях любимого она по-прежнему одинока, и «la Vagabonde» бежит, бежит от своей любви, бежит потому, что эта любовь так далека от её утончённых запросов любви.

Прощальное письмо Рене к покидаемому другу — это документ современной, требовательной, взыскательной к жизни женской души…

За ней проходит героиня Бенетта[97], писательница, девушка-женщина. Порыв экстаза, преклонения бросил её в объятия большого музыканта, но пережитое только помогает ей найти и утвердить себя, выявить свой талант писательницы и трезвее, вдумчивее, сознательнее отнестись к жизни. Когда же налетает новая любовь, она уже не бежит от неё в ужасе, как бы делали героини былых английских романов, считая себя недостойными — падшими, но с улыбкой идёт ей навстречу.

Стремительно рвётся вперёд беспокойная, темпераментная Мая[98], с её иронической складкой ума. Все события её жизни — лишь этапы для отыскания самой себя, для утверждения себя-личности: борьба с семьёй за самостоятельность, разрыв с первым мужем, кратковременный роман с ориентальным героем, вторичный брак, полный изощрённых психологических сложностей, внутренней борьбы в душе самой Май между «старой» и «новой» женщиной, живущей в ней; опять разрыв, опять искание, пока Мая не встречает, наконец, человека, который умеет отнестись с уважением к её «голосу» — этому символу личности, признать его ценность и образовать тот внутренне свободный любовный союз, о котором Мая всю жизнь томится.

Жизнь Май полна психологических сложностей, переживаний; но то, что давно бы сломило женщину прошлого (измена любимого человека, разрыв с двумя мужьями), то служит лишь «уроком» для Май, позволяя ей полнее осмыслить себя. Она следует бессознательно совету Гёте — каждый день начинать жизнь сначала, как будто только сегодня она началась… «Моя сильная, смелая воля, которую ничто не могло сломить, спасала меня. Моя бессознательная воля сохранить самое себя. Как рука ангела-хранителя, вела она меня через жизнь»,— говорит сама Мая.

И всё-таки в Мае ещё очень много пережитков прошлого. Новая, самостоятельная, внутренне свободная женщина постоянно борется с атавистической «тенью мужа», его резонатором. Как знакомо её наивное, добросовестное старание «подделываться» даже внутренне под вкус того мужчины, которого она любит, «исправить» себя соответственно идеалу, который рисует себе её избранник. Будто сама по себе она ценности не имеет, будто её личность измеряется лишь отношением к ней мужчины. Это та атавистическая в женщинах черта, которая заставляла даже такую великолепную, такую яркую, такую обаятельную индивидуальность, как Жорж Санд, то вместе с пылким Мюссе отрекаться от земли, то в угоду трезвого политика Мишеля из Буржа кутаться в политическую тогу и пытаться отречься от витания в надзвёздном мире художественного творчества… Но сильная индивидуальность женственной Жорж Санд сама ставила границы таким экспериментам. Наступал момент, когда Жорж Санд ощущала, что начинает терять себя, что в приспособлении своём женщина, Аврора Дюдеван, погубит, съест, затопчет смелого, мятежного, стремительного мечтателя, поэта Жоржа Санд. Тогда она неожиданно выпрямлялась во весь рост своей сильной, яркой личности, и чуждые ей душевные порывы спадали сами собою. В таких случаях Жорж Санд рвала прежнюю связь беспощадно. И если такое решение назревало в её душе — ничто уже не могло её удержать, никакая власть, даже собственная страсть не могла сломить волю этого большого человека с чарующей, чутко-отзывчивой женской душою… Когда Аврора Дюдеван темной осенью скачет из своего имения Ногана на мимолётное, прощальное свидание с Мишелем из Буржа, хотя решение уже созрело и принято — порвать с ним, вы не боитесь за Ж. Санд, вы чувствуете, что это свидание не в силах изменить её решение, что это лишь последняя дань гаснущей страсти, которую Жорж Санд кидает плачущей Авроре… Этап перейдён, переживанию поставлена точка.

Мая Мейзель-Хесс, разумеется, мельче, слабее Жорж Санд, но и для неё есть предел приспособления к возлюбленному, и её атавистическая склонность отказаться от себя, стушеваться, раствориться в любви наталкивается на уже развитую, определившуюся в ней человеческую личность. И Мая в нужную минуту тоже выпрямляется и уходит, спасая себя, «свой голос»…

Как трудно современной женщине сбрасывать с себя эту воспитанную веками, сотнями веков способность в женщине ассимилироваться с человеком, которого судьба выбрала ей в властелины, как трудно ей убедиться, что и для женщины грехом должно считаться отречение от самой себя, даже в угоду любимому, даже в силу любви…

Возле Май твёрдо ступает холодно-рассудочная, честолюбивая Ута[99]. Ута — артистка; вся её жизнь — это сплошное выявление и украшение своего «я», которое она сама ценит превыше всего в мире. Как будто самое искусство дорого ей лишь как способ полнее и всестороннее развить и проявить свою сильную индивидуальность. Это — естественная реакция против векового самоунижения женщины, её покорного отречения от права быть самоценной личностью.

Сильное, яркое честолюбие, холодный ум, громадный эгоизм и яркий сценический талант перевешивают и загоняют в тёмный угол Уту-женщину. Равнодушно проходит она мимо личного счастья, мимо беспредельной привязанности Клодта. Его любовью она дорожит, любуясь в ней на своё отражение, как в зеркале. Когда Клодт на её глазах, толкаемый отчаянием, измученный холодным равнодушием Уты, изменяет ей, Ута плачет, но в ней оскорблена не женщина, а артистка, стоящая у всех на виду, поклонник которой посмел уйти к её сопернице, к ненавистной Фрончини. Рыдает в ней не любовь оскорблённая, а задетое самолюбие. Ута до конца романа остаётся верной себе — она несёт через жизнь свой душевный холод и преклонение перед собственным «я»… Но не потому ли, что в Уте отсутствует тот «священный огонь», который и из маловышколенных артистов делает «великих», может, легкомысленная, темпераментная самочка Фрончини побеждает умную, тонкую, даже «великую» в своём разработанном искусстве, бестемпераментную Уту?

В толпе мелькает балованная жизнью художница Таня[100]. Таня — замужняя женщина, и тем не менее её нельзя не отнести к типу «холостых» женщин, как нельзя не отнести сюда и Маю, три раза заключавшую формальный брак. Таков их внутренний облик. Разве даже живя под одной кровлей со своим гражданским мужем «Зигфридом», Таня не остаётся по-прежнему свободной, самостоятельной, человеком — «сама по себе»? Она морщится, когда её муж, представляя её друзьям, как жену, не называет её по собственному имени. Каждый из них живёт в своём мире; она — искусством, он — своей профессурой, наукой. Это пара хороших друзей-товарищей, связанных душевными узами, но как добрые друзья, не стесняющие свободу друг друга.

В эту ясную атмосферу врывается слепая физиологическая страсть Тани к красивому самцу Старку. В Старке Таня любит, разумеется, не его духовный облик, не его «душу», а das ewig Mannliche, что потянуло её к нему с первой встречи. Мимо его духовного облика она скользит так, как до сих пор мужчины скользили мимо души даже страстно любимой женщины и беспомощно разводили руками, когда «обожаемая» Аня, Маня или Лиза в слезах бросали им привычный упрёк: «Но душу-то, душу-то ты не даёшь свою»… Отношение Тани к Старку вообще носит на себе печать чего-то мужского. Чувствуется, что как личность она и ярче, и сильнее, и богаче его. Таня слишком человек, слишком мало самка, чтобы голая страсть могла удовлетворить её; она сама сознает, что страсть к Старку не обогащает, а беднит её душу, сушит её. Характерно, что Таня меньше страдает от сознания своей измены мужу, сколько в минуты отрезвления от любовных чар мучится несовместимостью такой любви с планомерной, усидчивой работой, составляющей суть жизни Тани. Страсть съедает силы, время Тани, мешает свободной работе творчества… Таня начинает терять себя и то, что для неё самое ценное в жизни. И Таня уходит, Таня возвращается к мужу, но не потому, что так велит «долг», и не из жалости к нему, а из любви к самой себе, спасая себя, свою личность[101]. Со Старком она может потерять себя. Она уходит, унося под сердцем ребёнка Старка… Уходит, когда страсть ещё не угасла… Где героини романов доброго старого времени, которые бы имели мужество, смелость поступить, как Таня?

Таня делает тот выбор, какой в своё время сделала одна из первых новых по психологии женщин Ибсена — Эллида. Когда человек с моря требует, чтобы Эллида последовала за ним, а муж предоставляет ей полную свободу выбора — Эллида остаётся с мужем. Она осталась, сознавая, что этим она сохраняет свою внутреннюю свободу, тогда как, уйдя с человеком из-за моря, она её утратит. Эллида осознала, что ей угрожает самый страшный для женщины плен — плен страсти, власть того, кто держит её женское сердце в своих руках…

Скромно пробирается душевно стойкая, духовно-сильная Иозефа[102], своими руками помогая обламывать торчащие ещё по краям дороги колючие кусты житейского терновника. Она утаптывает дорогу к экономической самостоятельности женщин буржуазной среды, она указывает путь к свободным профессиям… Неуверенной стопой нащупывает путь чуткая, насторожённая Криста Рулянд[103], этот чарующий духовный облик просыпающейся женщины, большими, широко раскрытыми глазами вопрошающей мир, ищущей «новой правды», женщина, впервые научающаяся познавать самое себя. Её девиз: «Я — это я, ты – это ты, единое мы только в любви».

Затаив трагедию своей души, свою ей самой непонятную, жуткую, непривычную «мировую скорбь», пробирается робко, по краешку дороги, с ещё закрытыми для «новой правды» глазами героиня Юшкевича — Елена[104]. Она — не холостая и даже не вполне новая женщина: в сложный узел сплелись в её психологии чёрточки нового и старого типа. Вечно женское в ней ярко и сильно, но дух её — её человеческое «я» — полон сурового вопроса, мягкая, женская душа, податливая, любящая, полна женских противоречий и даже рабской лжи, а мятежный, непримиримо ищущий, вопрошающий дух делает из Елены образ нового склада. В мягких тонах описал её Юшкевич и так бережно, так любовно касался этого образа, будто боялся словом одним разбить эту хрупкую женскую душу, погибшую от трагедии духа.

В толпе новых женщин мы различаем Ренату Фукс[105], эту «бунтующую душу», сумевшую сохранить свою душевную чистоту, прейдя через стыд и грязь. На лице её застыло величавое спокойствие, на девичьих руках её лежит младенец, будущий «новый человек»… Рядом с ней гордо ведёт за руку свою дочь героиня Грэнт Аллена[106], дитя любви, дитя «демонстративно» неоформленного союза… Деловито размахивая руками, бежит в свою лабораторию химичка Мария[107], с ясной улыбкой и найденной в жизни гармонией… Высоко над головой несёт среди облепляющей её грязи житейской проститутка Милада[108] свою «священную миссию»… Надев на себя личину «кокетливой самочки», сознательно переступает через собственную страсть эсеровка Анна Семеновна[109]… Иронизируя над предрассудками света, лёгкой походкой, не задевая своими воздушными одеждами терниев жизни, скользит эмансипированная английская студентка Фанни[110]… Мелькает знакомое лицо другой студентки далёкого севера — Анны Map…[111] Пытаются вступить на новый путь отдельные героини Бьернсена, Ионаса Ли («Дочери Коменданта»), Яковсена, Лефлер. Тревожно останавливаясь, будто прислушиваясь к голосу женщины прошлого у себя в душе, нехотя вступает на новый путь Дженни[112] норвежской писательницы Ундзет. Как и Таня Нагродской, она убегает от отца своего будущего ребёнка, чтобы материнство не скрепило ещё сильнее уз, начавших её тяготить… Всё смелее идёт она теперь по новому пути; но голос прежней женщины напоминает о прошлом, будит забытые эмоции, понятия, представления… Дженни останавливается, Дженни оглядывается назад и падает мёртвая.

А мимо проплывают всё новые и новые образы женщин, просыпающихся, «бунтующих», ищущих…

Мягкий, чарующий силуэт Франсуазы Удон[113] с её любовью-дружбой к Кристофу, с её страстью к другому, с её огненным темпераментом, ненасытным честолюбием артистки, железной волей и чуткой, деликатной душой… Рядом с нею неприкрашенный, жизненный тип работящей, уравновешенной Сесиль[114], не сознающей, что в её покойном «достижении» сокрыта «новая правда»… Суфражистка Юлия Франс[115], беглянка из России Мария Антин[116], еврейская девушка, пробившая себе путь к американскому гражданству, к обеспеченному положению, отдельные героини Рикарды Хук[117], Габриель Рейчер, Сары Гранд, Гемфри Уорд, Крандиевской, симптоматического Боборыкина, салонного Марселя Прево[118]…

Много их, не перечислить всех в этом беглом очерке. Но именно то, что этих новых женщин так много, что с каждым днём прибывают всё новые и новые, что эти образы уже в опошленном виде попадаются даже в лубочных писаниях Вербицкой,— это показатель, что жизнь неустанно творит и созидает новый женский тип.

Что-то чужое, порой отталкивающее нас своею непривычностью, несёт с собою новая женщина. Мы приглядываемся к ней, ищем знакомых, милых черт, какими обладали наши матери, бабушки. Но перед нами встаёт, заслоняя прошлое, целый мир новых эмоций, переживаний, запросов. Мы недоумеваем, мы почти разочарованы… Где былая милая женская покорность и мягкость? Где привычное уменье женщин «приспособиться» в браке, стушеваться даже перед ничтожным мужчиной, уступить ему первенство в жизни?

Перед нами женщина-личность, перед нами самоценный человек со своим собственным внутренним миром, перед нами индивидуальность, утверждающая себя, женщина, срывающая ржавые оковы своего пола…

Ⅱ

Каковы, однако, те свойства характера, те новые эмоции, те чёрточки в психологии женщин, которые позволяют нам отнести их по внутреннему облику к разряду новых женщин, холостых?

Эмоциональность была одним из типичных свойств женщины прошлого, эмоциональность служила одновременно и украшением, и недостатком женщины. Современная действительность, вовлекая женщину в активную борьбу за существование, требует от неё уменья побеждать свои эмоции, уменья переступать не только через многочисленные препятствия социального характера но и волею укрощать свой немощный, легко, по-женски, ослабевающий дух. Чтобы отстоять у жизни свои новозавоёвываемые права, женщине приходится совершать над собой гораздо большую воспитательную работу, чем мужчине. Чёрные думы, заботы гнетут Иозефу в романе И. Фраппан: «труд», слабые плечи её гнутся под непривычной ношей жизни. Ей хочется разрыдаться, разжалобиться над собою, как это делали прежние женщины, отдаться своему горю. Но работа — установленная, размеренная по часам работа в клинике — не ждёт. Её нельзя по произволению отсрочить, отодвинуть, подобно уборке дома или штопанью детского платья… Иозефе приходится сделать привычное для мужчины и незнакомое для женщин прошлого усилие над собою, запрятать под замок своё личное, и в урочный час — она в клинике…

У Матильды умирает ребёнок — её радость, всё, что осталось ей от её знойной, как лето, любви… Но станок крепко приковывает Матильду к фабричной мастерской, и её привычные пальцы работают, не обрывая ниток…

Современная действительность беспощадно требует от каждой женщины, имеющей промысел, профессию, работу вне дома, той доли внутренней самодисциплины, того уменья волей побороть эмоции, какая лишь в виде исключения встречалась у женщины прошлого.

Ревность, подозрительность, нелепая «бабья» месть, разве же это не типичные свойства женщины прошлого? Ревность — эмоция, которая лежала в основе почти всех трагедий женской души. Разумеется, ревность является трагедией и мужской души, но для своего Отелло Шекспир избрал не самодисциплинированного, культурного англичанина, не интеллектуально-утончённого венецианца, а эмоционального мавра…

Эмоциональность женщины заставляла её доводить свою ненависть соперницы до уродливейших форм, заставляла выступать на поверхность самые жалкие, «рабьи» свойства женщины. Если героиня и не всегда обливала серной кислотой свою соперницу, то уже наверное обжигала её ядом своей клеветы.

Новые женщины — не собственницы в своих переживаниях. Требуя уважения свободы чувства для себя, они научаются допускать эту свободу и для другого. Характерно повторяющееся в целом ряде современных романов отношение героинь к своим соперницам. Вместо серной кислоты и клеветнических нападок мы встречаем бережно-чуткое отношение к другой женщине, сопернице. Мая и первая жена её избранника в «Die Stimme» не только не ненавидят одна другую, но находят общий язык и во многом оказываются ближе друг к другу, чем тот, кто владеет сердцами обеих. Мая плачет над теми оскорблениями, которые «он» наносит душе её соперницы. И будто личную обиду испытывает она, узнав, как страдала её соперница, когда их общий «он» брал её как «законную», ему принадлежащую вещь, без согревающей ласки, без призывных поцелуев… Мая оскорблена за «женщину», Мая умеет чувствовать не узко-индивидуально, в Мае уже появляется незнакомая былым женщинам эмоция: эмоция коллективности, товарищества…

А разве не характерно отношение той же Май к ненужной, нелепой измене её второго мужа? Она застаёт своего супруга en flagrant délit, но Мая не падает без чувств и не поднимает скандала… Она убегает, и убегает к кроваткам детей его первой жены… Эти спящие детские головки омывают её скорбь от грязи… Она возвращается в свою одинокую квартиру.

Её знобит. Мая разводит огонь, кутается в шаль и заставляет себя взяться за чтение интересующей её книги… Так она скорее уйдёт от себя самой, так она найдёт нужное равновесие…

Ирина в романе Кредо («В тумане») не только мирится с былой привязанностью Виктора, она требует от него бережного отношения к душе её соперницы… Зато Виктор, узнав о прошлом Ирины, вопрошает тоном оскорблённого самца: «Который я по счёту? Я хочу знать… Много их было?..». Виктор — передовой человек, писатель, но и в нём «зверь» сильнее, чем в пустенькой Ирине, весь облик которой представляет интерес только потому, что и она протягивает руки к новой правде жизни.

В новой женщине «ревнивую самку» всё чаще и чаще побеждает «женщина-человек».

Другой типичной чертой современной женщины является её повышенная требовательность к мужчине, черта, на которую часто указывает в своих писаниях и Эллен Кей. Женщина прошлого была веками приучена к небрежному отношению к себе, к её маленькому, бедному духовному миру, со стороны её властелина и бога. Она мирилась и со снисходительными улыбками мужчины над её женскими слабостями и горестями, с невниманием к тому, что она думает, что переживает. Разве не удивляются и теперь мужчины, когда узнают, что лишь редко они умеют прислушаться к женщине даже в минуты интимнейших переживаний?.. Такое поверхностно-небрежное отношение к женскому «я» бывало и раньше причиной семейных трагедий.

Опытные Дон-Жуаны умели взять не только тело женщины, но и завладевали её душой, зачастую лицемерно разыгрывая с нею комедию «понимания», бережно-любовного отношения к её незначительному «я», мимо которого более искренний муж проходил небрежно, равнодушно. Но Дон-Жуаны приходили и уходили, а законный властелин оставался, и женщина, веками приспособляясь к жизни, умеряла свои собственные запросы и требования, сводила своё понятие о счастье на удовлетворение внешнего, вещественно-осязаемого…

«Он» дарил кольца и серьги, «он» носил цветы и конфеты. Значит — любил!.. А если бывал деспотичен и груб, если налагал ряд запретов и требований — на то было его право, право властителя сердца!..

Современная женщина становится требовательной, она желает и ищет бережного отношения к своей личности, к своей душе. Она требует уважения к своему «я». Деспотизма она не выносит. Когда ориентальный возлюбленный Май запрещает ей петь в концертах, а узнав о нарушении этого запрета, решается «в наказание» не писать ей целых две недели, он убивает в ней чувство к себе. «Наказывать» её? Свободно отдавшую ему своё сердце?

В этом отстаивании своей внутренней свободы есть что-то напоминающее женщин древних саг, женщин эпохи родового быта. «Твоя воля исполнена. Но во мне ты потерял жену»,— бросает мужу-королю Розамунда, когда он заставляет её выпить из черепа её убитого им отца. И в устах Розамунды — это не пустая угроза: она убивает мужа, которого до того страстно любила.

Современная женщина может простить многое из того, с чем всего труднее помирилась бы женщина прошлого: неумение мужчины доставить ей материальное обеспечение, небрежность внешнюю к себе, даже измену, но никогда не забудет, не примирится она с небрежным отношением к её духовному «я», к её душе. Если её друг «не слышит» её, отношения теряют для новой женщины половину ценности.

Когда возлюбленный Кристы Рулянд на её вопрос, как он смотрит на женщину, сначала отшучивается, а затем высказывает банально-ходячие взгляды, Криста чувствует невольное отчуждение. Как мог он, тот, кто купил её душу своим внимательным отношением к ней, к её духовному «я», оказаться «настолько глух», чтобы не понять, как важно было ей услышать от него другое? Не прощает Франку Криста, как не прощает этого и всякая новая женщина, той перемены, какая совершается в психологии мужчины, добившегося обладания: ту самую женщину, которую мужчина полюбил за её смелый полет, за её самобытность духа, он стремится закрепить за собою, потушить в ней «священный огонь» искания, дорожа ею, низводить её на степень предмета его радости, его наслаждения. С удивлением замечает Криста Рулянд, как тот самый Франк, который пытался втянуть её в сферу своих духовных интересов, который мечтал о совместной агитационной поездке, начинает жить отдельно от неё, своим особым интеллектуальным миром. О совместной поездке, разумеется, больше нет и речи. Но даже и в те минуты, когда Криста жадно следит за работой его мысли, он, Франк, ощущает в ней лишь женщину, тем более пленительную, чем тоньше и духовнее весь её облик. Будто своей духовностью, своим умением витать с ним в надземных сферах мысли Криста только обостряет его чувственный порыв к ней. Точно «обокраденная», отходит Криста от него. Новая женщина простит обиду, нанесённую «самке», но не забудет даже простого невнимания к себе, как к личности… Это та же требовательность к духовному облику избранника, о которой говорит и Вера Никодимовна. У женщин, по мнению Веры, ум, даже «доброкачественный», играет второстепенную роль. «Главное же в ней нравственное начало. И вот, когда мы учимся и читаем, то оно и развивается, это нравственное начало, изощряется, утончается. И мы становимся необыкновенно чутки нравственно и требовательны. А у мужчин это нравственное начало застаивается и слабо движется вперёд. Вот мы и несчастны… Мужчины часто недоумевают, что нас отталкивает от них?»

Потребность женщины, чтобы мужчина любил в ней не столько её безлично-женское, сколько ценил бы в ней то, что составляет духовное содержание её индивидуального «я», естественно, выросла на почве познания себя, как личности. «Я проклинаю моё тело женщины, из-за него вы не замечаете, что у меня есть и другое, более ценное»,— всей своей книгой выкрикивает Надежда Санжар («Записки Анны»). И этот протест в той или иной форме повторяют героини всех национальностей. Даже несложная душа горьковской Татьяны уже протестует против отношения к себе как к простому орудию наслаждения.

Чем ярче личность женщины, чем отчётливее чувствует она себя «человеком», тем острее воспринимает она обиду со стороны мужчины, который своей веками притуплённой психологией не умеет разглядеть за желанной женщиной пробуждающегося человека, личность.

Эта повышенная требовательность к мужчинам заставляет многих героинь современных романов переходить от увлечения к увлечению, от любви к любви, в томительных поисках своего недостижимого идеала: гармонии страсти и душевной близости, совмещения любви со свободой, соединения товарищества с обоюдной независимостью.

«Ничто так страстно не желаю я,— восклицает беспокойная, ищущая Мая,— как найти человека, от которого я не пожелала бы уйти, от которого я не захотела бы уехать». А «la Vagabonde» порывает со своим другом только потому, что в ней живёт неутомимый идеал более полного и совершенного любовного общения. Современная действительность обманывает всех этих наивных искательниц гармонической, полной любви. Они беспощадно рвут любовные узы, они уходят, чтобы найти мечту свою… И забывают при этом, что то, чего они сейчас ищут, осуществимо только раз в далёком будущем, для людей с обновлённый строем души, людей, органически усвоивших представление о том, что и в любовном союзе товариществу и свободе должно быть отведено первое место.

Прежняя женщина совершенно не умела ценить личной самостоятельности. Да и что могла она с ней начать? Что может быть более жалкого, беспомощного, чем брошенная жена или любовница, если это женщина прежнего типа? С уходом или смертью мужчины женщина теряла не только материальное обеспечение, но и рушилась её единственная моральная опора. Неприспособленная стоять одна лицом к лицу с жизнью, женщина прошлого боялась одиночества и готова была при первой возможности отречься от ненужной, постылой самостоятельности.

Современная, новая женщина не только не боится самостоятельности, но и научается ею дорожить по мере того, как интересы её всё шире и шире выходят за пределы семьи, дома, любви. Для Веры Никодимовны ничего не может быть ужаснее материальной зависимости от мужчины. «Вот если б я зависела от мужчины и должна была бы выбрать из них такого, который был бы моим мужем и содержал бы меня, я была бы несчастна…» — говорит она подруге. Иметь «мужа», собственника и властелина её души — эта мысль страшит Веру, как только тюрьма может страшить узника, вырвавшегося наконец на свободу…

Современная женщина ощущает в браке свою скованность даже тогда, когда отсутствуют внешние, формальные скрепы. Психология «старого» человека, живущая в нас, создаёт узы моральные, которые по крепости своей не уступят и внешним цепям…

Но тем упорнее бегут новые героини от всего, что и внешне закрепляет их за властелинами сердца. Материальная зависимость от мужчины, полная беспомощность в мире, без надёжной опоры мужской руки, заставляла женщин прошлого типа заботиться прежде всего о конкретизировании своих отношений с мужчиной, о закреплении любовных уз. Только тогда она чувствовала себя в безопасности. Современная женщина, принуждённая самостоятельно нести материальную тяготу жизни, относится к форме либо отрицательно, либо равнодушно. Она даже не спешит давать определения своим любовным отношениям. На вопрос подруги, каково отношение Рене (la Vagabonde) к её возлюбленному, что это: гражданский ли брак? любовная ли преходящая связь? — Рене только плечами пожимает:

Матильда вовсе не спешит закрепить за собою Залека, несмотря на то, что имеет от него ребёнка, как не спешит она скрепить и оформить своей связи с писцом, с Домиником. И если бы Эрнест не уехал, Матильда, несмотря на всю знойность своего чувства к нему, вероятно, довольствовалась бы свободной их связью и не стала бы бороться за права формального обладания Эрнестом. Брак с Симонейтом подсказало ей, стареющей женщине, благоразумие, как подсказывает оно женитьбу стареющему холостяку. Не спешит связать свою судьбу и горьковская Татьяна с нравящимся ей мужчиной. Заботливо, вдумчиво выбирает себе Татьяна подходящего мужа, ищет по свету свой идеал. Но права на себя не даёт даже тем, кому дарит свои добровольные ласки: «Одним часом жизнь не меряют, а годами»…

Самостоятельность и личная свобода нужны женщине, которая служит призванию, любимому делу, идее. Роза в «Vita Somnium Breve»[119] не посягает на свободу своего возлюбленного, Михаила: она оставляет его семье, законной жене, она годами мирится с краткими, солнечными встречами со своим другом-избранником… Но не потому ли живёт в ней это «трогательное самоотречение», что содержание жизни Розы составляет не любовь её, а её искусство, её картины? «Я одна,— думает Роза,— и всё же я не одна со своими картинами, мыслями, творчеством».

До сих пор основное содержание жизни большинства героинь сводилось к любовным переживаниям. Любовь окрашивала собою даже жизнь, изобилующую материальными лишениями, и наоборот, отсутствие любви делало жизнь женщины бескрасочной, бессодержательной, бедной; ни внешние блага, ни почёт, ни даже радости материнства не могли заменить для героини утрату любовного счастья[120].

Если сердце было пусто — и жизнь оказывалась пустой… Этим женщины прошлого резко отличались от мужчины. У мужчины рядом с жизнью сердца всегда шла своя деловая жизнь, и в то время как героиня томилась в ожидании «его», «он», мужчина, где-то в неведомом, непонятном ей мире вёл свою борьбу с судьбою. Сколько психологических драм возникало на той почве, что страстно ожидаемый «он», вернувшись после деловой отлучки, со службы, с работы, вместо того чтобы заняться всецело «ею», вытаскивал бумаги из портфеля, спешил проглотить обед, чтобы бежать на собрание, в комиссию или, наконец, просто жадно хватался за интересующее его чтение… Женщина глядела на него полная недоумения, с упрёком в душе. Могла же она отложить свою недошитую блузу, могла же она ради него бросить неприбранной кухню, сумела же она «уложить детей», чтобы только остаться, наконец, вдвоём, забыть о делах, о работе, политике, службе… Женщины всех слоёв населения страдали от этого непонимания — мужчины с его интересами, лежащими в чуждом им мире, далеко за пределами домашнего гнезда. Это непонимание мужской психологии встречалось и у жены профессора, и у чиновницы, и у жены рабочего или приказчика…

Обиженный возглас жены: «Ты опять уходишь на своё противное заседание!» — нередко провожает ещё и сейчас мужа, будь он рабочий или биржевой делец…

Но по мере того как женщина всё чаще и чаще вовлекается в круговорот социальной жизни, как и она является действующей пружинкой в механизме народного хозяйства, горизонт её раздвигается, стенки её дома, заменявшего для неё мир, падают, и она сама бессознательно впитывает, усваивает ранее совершенно чуждые и непонятные ей интересы.

Любовь перестаёт составлять содержание её жизни, любви начинает отводиться то подчинённое место, какое она играет у большинства мужчин. Разумеется, и у новой женщины бывают полосы в жизни, когда любовь, когда страсть заполняет её душу, ум, сердце и волю, когда все остальные жизненные интересы меркнут и отступают на задний план. В такие минуты современная женщина может переживать острые драмы, может радоваться или страдать не меньше женщин прошлого. Но влюбление, страсть, любовь — это лишь полосы жизни. Истинное содержание её составляет то «святое», чему служит новая женщина: социальная идея, наука, призвание, творчество… И это своё дело, своя цель для неё, для новой женщины, зачастую важнее, драгоценнее, священнее всех радостей сердца, всех наслаждений страсти…

Отсюда и то новое отношение к работе, которого не встретишь у героинь доброго старого времени. Героиня Бенетта только что пережила первое радостно-страстное объяснение с любимым ею человеком. Но когда он предлагает прийти к ней завтра, с утра, она, влюблённая, счастливая, всё же почти испуганно его останавливает:

Разве же это не новая чёрточка в психологии влюблённой женщины? Женщина, добровольно отодвигающая желанное свидание, сулящее ей радость, только потому, что по утрам она привыкла писать, только потому, что ей жалко этих потерянных, украденных у работы часов… Часы, отданные возлюбленному, любви, разве они могли быть потерянными для женщины прошлого?.. Таня, в романе Нагродской, переживающая медовый месяц со Старком, томится сознанием своей праздности. Полотна с недоконченными картинами с укором глядят на неё…

«Сегодня выговорила себе день и упрошу Старка не приходить»,— решает она. Но Старк (в прежних романах эта роль выпала бы на долю героини) возмущается и протестует:

На этот раз Таня опять сдаётся, но её грызёт сознание о запущенной работе, об ожидающих её натурщиках, о профессоре, к которому ей надо идти… Нет полноты и безмятежности в её любовных радостях, когда из-за них страдает работа…

Запись этого дня ведётся в ясном, приподнятом тоне. Вы ощущаете, что человек сбросил на время чары туманящей страсти и нашёл самого себя. За работой, с палитрой в руке, Таня очнулась от дрёмы и вдруг увидела, что вне её и Старка, вне их пряной атмосферы доходящей до экстаза страсти существует ещё целый мир, полный красок, радостей, красот и страданий… Она вдруг вспомнила о своём друг Вебере, увидела всю его заброшенность… Так чувствует человек, вернувшийся «домой» после долгого странствия… Найдите героиню былого типа, которая, несколько по-мужски, вздыхала бы с облегчением, уходя от угара страсти, возвращаясь к заброшенному делу, ощущая снова ценность своего самостоятельного бытия, как личности?

Агнесса Петровна («Одна из них») путешествует с избранником своего сердца Мятлевым по Италии, качается в гондолах на мягких волнах Венецианских лагун. Звезды, ночь, гондолы, любовь… И вдруг неожиданный вопрос Агнессы:

И та же Агнесса по возвращении в Петербург ревниво оберегает свою работу, своё писание от тирании любви. Вечер, они вдвоём. И вдруг Агнесса оживляется, встаёт, «глаза её разгораются и особенно нежно обняла его, вся прильнула к нему по-детски, кошечкой, как бывало»… Разумеется, Мятлев готов растаять… Но Агнесса, наклонясь к его уху, шепчет совсем нежданное признание:

«Милый, дорогой! Ступай домой, я должна сесть писать, а то мысли уйдут»… Сияние глаз относилось, очевидно, не к нему, а к тем мыслям, что родились в хорошенькой головке Агнессы Петровны…

Для женщины прошлого высшим горем являлась измена или потеря любимого человека; для современной героини — потеря самой себя, отказ от своего «я», в угоду любимому, ради сохранения любовного счастья. Новая женщина восстаёт уже не только против внешних цепей, она протестует против самого «плена любовного», она боится тех оков, которые любовь, при нашей современной искалеченной психологии, налагает на любящих. Привыкшая растворяться вся, без остатка, в волнах любви, женщина, даже новая, всегда трусливо встречает любовь, опасаясь, как бы сила чувства не разбудила в ней дремлющие атавистические наклонности «резонатора»-мужчины, не заставила отречься от себя самой, отойти от «дела», отказаться от призвания, жизненной задачи.

Это борьба уже не за право «любви», это протест против «морального плена» даже внешне свободного чувства. Это «бунт» женщин современной переходной эпохи, ещё не научившихся совмещать внутреннюю свободу и независимость с всепоглощающей властью любви[122]…

Если женщина прошлого, отходя от любви, погружалась в беспросветную серость своего серенького, бедного содержанием существования, то новая женщина, избавляясь от плена любовного, удивлённо и радостно выпрямляется. «Плен мысли кончен,— ликует героиня Кредо, убедившись, что хмель страсти миновал, нет больше страданий, нет волнения, нет страха: она свободна, и сердце её не страдает, так как Виктор, тот, которого она любила, исчез как-то внезапно из её души»… И Ирина радуется, что «ощутила в себе силы и энергию, которые умалялись у неё всегда, когда она стремилась черпать капитал из недр чужой души; такая подавленность собственных сил втайне всегда унижала её и потому момент пробуждения этих сил давал ей радость»…

Освободиться от плена чужой мысли, освободиться от боли, от страданий, этих «острых и жгучих детей лобзанья», быть снова «самой собой» — найти себя!.. Какое ликование для женщины-личности и какая непонятная, незнакомая эмоция радости для героинь прошлого!

Должен был совершиться значительный переворот в душевном облике женщины, сильно должна была усложниться её умственная жизнь, в её душе должен был накопиться богатый капитал самостоятельных ценностей, чтобы позволить женщине не обанкротиться в ту минуту, когда мужчина отнимал у неё вносимую им долю. Но именно потому, что жизнь современной, новой женщины не исчерпывается любовью, что в её душе живёт запас запросов и интересов, делающих из неё «человека», приучаемся мы применять при оценке моральной личности женщины новый критерий. Много веков достоинства героинь измерялись не их общечеловеческими качествами, не их умственным складом, не их душевными свойствами, а исключительно тем запасом женских добродетелей, каких требовала от них буржуазно-собственническая мораль. «Сексуальная чистота», половая добродетель определяли моральный облик женщины. Женщине, погрешившей против кодекса половой нравственности, не было пощады. И романисты тщательно оберегали своих любимых героинь от падения, а нелюбимым позволяли «грешить» как грешили герои-мужчины, не утрачивавшие, однако, от этого своей моральной ценности.

Героини современных романов, новые «холостые» женщины, переступают зачастую через запреты ходячего кодекса половой добродетели, однако ни автор, ни читатель не рассматривают этих героинь как «порочные типы». Мы любуемся на смелую Магду Зудермана, несмотря на то, что эта девушка совершила ряд «грехопадений». Нас трогает человеческий образ гауптмановской Матильды, хотя перед нами проходит ряд её незаконных связей и хотя она рожает детей от разных избранников сердца[123]. Даже винниченковская Дара[124] не теряет ценности, как человек, от её ненужного поступка с «покупной любовью».

Разве не поступают также большинство мужчин, которых мы, однако, продолжаем «уважать»?

Незаметно для нас самих в нашей психологии уже совершился сдвиг в сторону новой, формирующейся морали, и то, что являлось бы непоправимым «клеймом» для девушки или женщины 50 лет тому назад, мы рассматриваем теперь как явление, не нуждающееся даже в оправдании и прощении. В своё время Жорж Санд приходилось ломать копья за право женщины уйти от законного мужа к свободно избранному любовнику. В фарисейской Англии Трэнт Аллену ещё недавно пришлось брать под свою защиту девушку-мать. Но по мере того как женщина становится на свои ноги, как она перестаёт зависеть от отца или мужа, как она бок о бок с мужчиной участвует в социальной борьбе, старый критерий становится непригодным.

Постепенное накопление в женщине общечеловеческих моральных свойств и переживаний приучает нас ценить в ней не представительницу пола, а человека, личность, и былая оценка женщины как самки, гарантирующей супругу законный приплод, сама собою отмирает.

Сначала жизнь приучала нас применять эту мерку только к «великим душам», прощая «свободным художницам», талантам, артисткам, писательницам их проступки против общепринятого кодекса половой морали.

Мы уже сами теперь готовы смеяться над лицемерами, которые не пожелали бы пожать руку Сары Бернар за её «безнравственность» или, возмущённые Магдой, покинули бы спектакль. А когда дело идёт о «невеликих душах», мы часто колеблемся в выборе критерия личности и не знаем порою, как отнестись к героиням типа свободной, холостой женщины? Но если б мы в самом деле вздумали применить к этим героиням моральную мерку былых годов, нам пришлось бы отвернуться от наиболее красивых, человечных женских образов современной литературы.

В то время как женщины прошлого, воспитанные в почитании непорочности мадонны, всячески блюли свою чистоту и скрывали, прятали свои эмоции, выдававшие их естественные потребности плоти, характерной чертой новой женщины является утверждение себя не только как личности, но и как представительницы пола. Бунт женщины против однобокости сексуальной морали — одна из наиболее ярких черт современной героини.

Это и понятно. Именно у женщины, носительницы будущего, матери, физиология, в противоположность лицемерно навязываемым ей взглядам, играет несравненно большую роль в жизни, чем у мужчины. Свобода чувства, свобода выбора возлюбленного, возможного отца «её» ребёнка, борьба с фетишем «двойной морали» — такова программа, которую молчаливо проводят в жизнь современные героини — от Ренаты Фукс до Матильды Гауптмана. Типичной чертой женщины прошлого было отречение от власти плоти, ношение «маски непорочности» даже в супружестве. Новая женщина не отрекается от своего «женского естества», она не бежит от жизни и не отстраняет от себя те «земные» радости, какие дарит скупая на улыбки действительность. Современные героини становятся матерями, не будучи замужем, уходят от мужа, любовника, их жизнь может быть богатой любовными перипетиями, и всё-таки ни они сами, ни автор, ни современный читатель не сочтут их за «погибшие создания»! В свободных, нелицемерных любовных переживаниях Матильды, Ольги, Май, сокрыта своя этика, быть может более совершенная, чем пассивная добродетель пушкинской Татьяны, чем трусливая мораль тургеневской Лизы…

Такова новая женщина. Самодисциплина вместо эмоциональности, уменье дорожить своей свободой и независимостью вместо покорности и безличности; утверждение своей индивидуальности вместо наивного старания вобрать и отразить чужой облик «любимого», предъявление своих прав на «земные» радости вместо лицемерного ношения маски непорочности, наконец, отведение любовным переживаниям подчинённого места в жизни. Перед нами не самка и тень мужчины, перед нами — личность, «Человек-Женщина».

Ⅲ

Но кто же такие эти холостые новые женщины? Как создала их жизнь?

Холостая новая женщина — дитя крупнокапиталистической системы хозяйства. Холостая женщина, не как редкое случайное явление, а как явление массовое, будничное, закономерно повторяющееся, родилась вместе с адским грохотом фабричных машин и призывным гудком заводских мастерских. Та колоссальная ломка в условиях хозяйственной деятельности, какая совершается даже на нашей памяти под влиянием новых и новых побед крупно капиталистического производства, заставляет и женщин в борьбе за существование приспособляться к условиям окружающей действительности. Основной тип женщин находится в тесной зависимости от той исторической ступени развития хозяйства, которую переживает человечество. С изменением условий хозяйства, с эволюцией производственных отношений, изменяется и внутренний облик женщины. Новая женщина могла появиться как тип только с ростом числа наёмных женских трудовых сил.

Полстолетия тому назад на участие женщины в народно-хозяйственной жизни смотрели, как на уклонение от нормы, как на нарушение естественного порядка вещей. Даже радикально настроенные умы, даже социалисты искали способов, чтобы вернуть женщину в дом… Сейчас одни лишь заскорузлые в предрассудках и тупом невежестве реакционеры ещё повторяют эти давно превзойдённые и отброшенные положения.

Полстолетия тому назад культурные страны насчитывали в рядах своего самостоятельного населения всего десятки, самое большее сотни тысяч женщин. В настоящее время прирост самодеятельного женского населения опережает рост мужского. Не сотнями тысяч, а миллионами женских трудовых сил располагают сейчас культурные народы. Миллионы женщин наравне с мужчинами толкутся на рабочем рынке, тысячи женщин ведут торговые дела, сотни тысяч имеют профессию, служат науке, искусству. В Европе и Северной Америке до 60 миллионов женщин относятся статистикой к числу самодеятельных. Грандиозное шествие женской самодеятельной армии, какого ещё не видела история!.. И в этой армии более 50 % незамужних, т. е. таких, которые в борьбе за существование вполне предоставлены своим собственным силам, которые не могут по старой привычке женщин прятаться за спину «кормильца»…

Производственные отношения, в течение долгих веков закрепощавшие женщину за домом, за мужчиной-кормильцем, неожиданно срывают, с неё ржавые, оковы и, толкая её, слабую, неподготовленную на открытый тернистый путь, затягивают, её в новую петлю — экономической зависимости от капитала. Под угрозой бесприютности, лишений, голода принуждена женщина научиться стоять одна, без поддержки отца или мужа. Женщине приходится наскоро приспособляться к изменившимся условиям своего существования, наспех производить переоценку моральных и житейских «истин», какими снабдили её бабушки доброго старого времени. С удивлением познаёт она всю непригодность того морального багажа, какой дали ей на жизненный путь. Веками воспитанные в ней женские добродетели — пассивность, покорность, податливость, мягкость — оказываются совершенно лишними, непригодными, вредными. Суровая действительность требует от самодеятельных женщин иных свойств; активности, стойкости, решительности, суровости, т. е. тех «добродетелей», которые до сих пор считались принадлежностью только мужчины. Лишённая привычной опеки семьи, выброшенная из родного гнезда на поле житейской и классовой битвы, женщина, принуждена на ходу, среди обступивших её непонятно суровых требований г‑жи Жизни, перевооружаться, бронировать себя теми психическими свойствами, какими обладает её лучше вооружённый для жизненной битвы товарищ-мужчина. В этом спешном приспособлении к новым условиям существования женщина зачастую без критики схватывает и заимствует мужские «правды», которые при ближайшем рассмотрении оказываются «правдами» только буржуазного класса[126].

Современная капиталистическая действительность вообще как бы стремится выковать из женщины тип, по своему духовному складу стоящий несравненно ближе к мужчине, чем женщина прошлого. Это сближение является естественным и неизбежным следствием вовлечения женщин в круговорот народного хозяйства и общественной жизни. Капиталистический мир щадит лишь тех женщин, которые успевают сбросить с себя женские добродетели и усвоить философию борца за существование, присущую мужчинам. «Неприспособленным», т. е. женщинам прежнего типа, нет места в рядах самодеятельных. Потому-то и наблюдается своего рода «естественный отбор» среди женщин различных слоёв населения: в разряд самодеятельных всё ещё попадают более сильные, более стойкие и самодисциплинированные натуры. Слабые, внутренне пассивные жмутся к семейному очагу, а если необеспеченность вырывает их из недр семьи, чтобы бросить в водоворот жизни, они безвольно отдаются мутной волне «легальной» или «нелегальной» проституции — вступают в брак по расчёту или идут на улицу… Самодеятельный — это передовой отряд женщин, в котором встречаются представительницы различных социальных слоёв. Но громадное большинство в этом отряде составляют не изящные докторши Лансевеле, не гордые своей материальной независимостью Веры Никодимовны, а миллионы закутанных в серые шали Матильд, миллионы босоногих Татьян-рязанских, гонимых нуждою на новую тернистую тропу.

Жестоко ошибаются те, кто верит ещё, будто новая холостая женщина есть плод героических усилий сильных, осознавших себя индивидуальностей. Не индивидуальная воля, не пример смелой Магды или решительной Ренаты создали новую женщину. Перевоспитание психики женщины, её внутреннего, душевного и духовного строя совершается прежде всего и главным образом в социальных низах, там, где под бичом голода идёт приспособление рабочей женщины к резко изменившимся условиям её существования. Они, эти Матильды и Татьяны, не решают никаких проблем, они всеми силами цепляются за прошлое и, только склонясь перед велением бога истории — производительными силами, нехотя вступают на новую дорогу. Бредут с тоскою, с проклятиями, лелея мечту о доме, о приветливом пылающем очаге, о тихих, незатейливых семейных радостях. Кабы свернуть с дороги, кабы вернуться в прошлое!.. Но плотно сомкнулись ряды товарок, и всё дальше от прошлого уносит их женский поток. Приходится приспособиться к душной тесноте, вооружиться для борьбы за своё место, за своё право в жизни. Под властью кирпичного чудовища зарождается и крепнет в женщине рабочего класса сознание своей самостоятельной личности, растёт вера в свои силы… Постепенно, неотвратимо и стихийно идёт процесс накопления новых моральных и духовных свойств в рабочей женщине, необходимых ей, как представительнице определённого класса. И что самое существенное, этот процесс перевоспитания внутреннего облика женщины задевает не единицы только, а массы, широкие, необозримые крути. Единичная воля тонет, исчезает в коллективном усилии миллионов женщин рабочего класса приспособиться к новым условиям жизни. Капитализм и здесь работает на широкую ногу: отрывая сотни тысяч женщин от дома, от люльки, он превращает покорных, пассивных семьянинок, послушных слуг мужа и домашнего скарба в целую внушительную армию борцов за свои и общие права, за свои и общие интересы; он будит протест, он воспитывает волю… Личность женщины закаляется, растёт…

Но горе той работнице, которая поверит в непобедимую силу одиноко стоящей личности! Колесница капитала равнодушно раздавит её. Заставить эту колесницу свернуть с дороги могут только плотно сомкнутые ряды восставших… И рядом с осознанием своей личности, своего права зарождается и прививается новой рабочей женщине чувство коллективности, чувство товарищества. Эмоция, которая лишь слабо развивается у новой женщины других социальных слоёв,— это та основная эмоция, та сфера чувств и мыслей, которая проводит резкую грань между самодеятельными, между холостыми женщинами двух основных общественных классов. Несмотря на то, что качественное отличие от женщин прошлого роднит женщин различных социальных слоёв, несмотря на то, что вступление в кадры самодеятельных перевоспитывает в одном и том же направлении внутренний облик женщины (развивая её самостоятельность, укрепляя личность, расширяя душевный мир её), сфера мыслей и чувств, вытекающая из классового мироощущения и миропонимания, все дальше и дальше уводит друг от друга новых женщин различных социальных ступеней. Среди самодеятельных классовый антагонизм ощущается несравненно отчётливее, чем среди женщин прежнего типа, лишь понаслышке знавших о неотвратимости социальной борьбы. Для самодеятельной, переступившей за порог своего дома, испытавшей на себе всю силу социальных противоречий, принуждённой участвовать активно в борьбе классов, ясная, отчётливая классовая идеология приобретает значение оружия в борьбе за существование. Капиталистическая действительность проводит резкую разграничительную линию между Татьяной Горького и Татьяной Нагродской, она заставляет хозяйку мастерской по своей идеологии стоять значительно дальше от работницы, чем жену-«хозяйку» от «доброй соседки» — жены рабочего, она обостряет ощущение социального антагонизма между самодеятельными… Общим между этой категорией женщин — новых по типу — остаётся лишь одно: их качественное отличие от женщины прошлого, те специфические свойства, которые характеризуют самостоятельную, холостую женщину. И те, и другие переживают период «бунта», и те, и другие борются за утверждение своей личности, одни сознательно, «по принципу», другие — стихийно, коллективно, под гнётом неизбежности.

Но в то время как у женщины рабочего класса борьба за утверждение своего права, отстаивание своей личности совпадают с интересами класса, женщины других социальных слоёв наталкиваются на неожиданное препятствие: идеологию своего класса, враждебную перевоспитанию типа женщины. В буржуазной среде «женский бунт» носит гораздо более острый характер, выливается в более рельефную форму и самые душевные драмы новой женщины здесь ярче, красочнее, сложнее[127]. В рабочей среде нет и не может быть остроты коллизий между складывающейся психологией новой женщины и идеологией класса: и то и другое находится в процессе своего формирования, im Werden. Новый тип женщины, внутренне самостоятельной, независимой, свободной, отвечает той морали, какую вырабатывает в интересах своего класса рабочая среда. Рабочему классу для выполнения своей социальной миссии нужна не слуга мужа, не безличная семьянинка, обладающая пассивными женскими добродетелями, а восставшая против всякого порабощения «бунтующая» личность, активный, сознательный и равноправный член коллектива, класса…

Психология новой, самодеятельной холостой по типу женщины отражается на облике её отсталой современницы; черты, вырабатываемые жизнью у женщин самодеятельных, становятся постепенно достоянием и остальных. Что из того, что самодеятельные всё ещё в меньшинстве, что на каждую из них приходится две, даже три женщины былого типа? Самодеятельные женщины дают тон жизни, определяют характерный для данной эпохи образ женщины.

Своей переоценкой моральных и половых норм новые женщины колеблют незыблемость устоев в душе и тех женщин, которые ещё не вступили на новый, тернистый путь… Догматы, державшие женщину в плену у собственного мировоззрения, теряют свою власть над её душою… Анельки Сенкевича тают на наших глазах.

Влияние самодеятельных женщин распространяется далеко за пределы их собственного существования. Они отравляют своей критикой умы современниц, они разбивают старые идолы, они поднимают знамя восстания против тех «правд», какими поколениями жили женщины. Освобождая себя, новые, самодеятельные холостые женщины выпускают на свободу веками закованный дух своих пассивно отсталых сестёр-современниц.

Новая женщина вошла в литературу, но ещё далеко не вытеснила героинь прежнего душевного склада, как не вытеснила женщина-человек прежнюю женщину-жену, резонатор. Тем не менее мы замечаем, что у героинь прежнего типа всё чаще и чаще встречаются свойства и психологические чёрточки, которые вносит в жизнь новая, холостая женщина. Художники слова, вовсе не собираясь давать нам «новый тип», невольно снабжают своих героинь эмоциями и чертами, какие совершенно несвойственны были героиням предыдущего литературного периода[128].

Всего богаче современная литература образами женщин переходного типа, героинями с чертами одновременно и старой и новой женщины. Впрочем, и у сложившихся уже женщин холостого типа идёт ещё трудный процесс претворения новых начал, глушимых традициями и эмоциями прошлого. Власть веков ещё сильна над душою даже новой, даже холостой женщины. Атавистические чувства перебивают и ослабляют новые переживания, отжившие понятия держат в цепких когтях своих рвущийся на свободу дух женщины. Старое и новое находится в душе женщины в постоянной вражде. Современным героиням приходится поэтому вести борьбу на два фронта: с внешним миром и с глубоко сидящими в них самих склонностями их прародительниц.

Перевоспитание психики женщины применительно к новым условиям её экономического и социального существования даётся не без глубокой, драматической ломки. Каждый шаг в этом направлении порождает коллизии, совершенно незнакомые героиням прошлого. И эти-то конфликты, разыгрывающиеся в душе женщины, начинают постепенно привлекать к себе взор беллетристов, начинают являться источником художественного вдохновения. Женщина из объекта трагедии мужской души превращается постепенно в субъект самостоятельной трагедии…

Когда, с какого времени следует считать начало женского рабочего движения в России? По существу своему движение работниц неразрывно связано с общерабочим движением, одно от другого неотделимо. Работница, как член пролетарского класса, как продавец рабочей силы, восставала каждый раз, когда и рабочий вступался за свои попранные человеческие права, участвовала наравне и вместе с рабочими, во всех рабочих восстаниях, во всех ненавистных царизму «фабричных бунтах».

Поэтому начало движения работниц в России совпадает с первыми проблесками пробуждения классового самосознания русского пролетариата, с его первыми попытками путём дружного натиска, стачек, забастовок добиться более сносных, менее унизительных и голодных условии существования.

Работница являлась активной участницей рабочих бунтов на Кренгольмской мануфактуре в 1872 г., на суконной фабрике Лазарева в Москве в 1874 г., она участвует в стачке 1878 г. на Новой Бумагопрядильне в Петрограде, она во главе стачки ткачей и ткачих в знаменитом выступлении рабочих в Орехово-Зуеве, сопровождавшемся разгромом фабричных здании и вынудившем царское правительство поторопиться с изданием 3 июня 1885 г. закона, воспрещавшего ночной труд женщин и подростков.

Характерно, что стихийная волна рабочих забастовок, всколыхнувшая пролетарскую Россию в 70-х и начале 80-х годов, охватывала главным образом текстильную промышленность, в которой всегда преобладают дешёвые женские рабочие руки. Волнения 70-х и начала 80-х годов возникали на чисто экономической почве, порождаемые безработицей и упорным кризисом в хлопчатобумажной промышленности. Но разве не примечательно, что забитая, бесправная, закабалённая непосильным трудом, политически неподготовленная «фабричная», на которую с презрением сверху вниз поглядывала даже женская половина городского мещанства, от которой сторонились крепко державшиеся за старые обычаи крестьянки, именно она оказывалась в передовых рядах борцов за права рабочего класса, за освобождение женщин? Жизнь и тяжёлые условия толкали фабричную работницу на открытое выступление против власти хозяев и кабалы капитала. Но, борясь за права и интересы своего класса, работницы бессознательно прокладывали путь и для освобождения женщины от специальных пут, до сих пор ещё тяготеющих над ней и создающих неравенство в положении и условиях жизни рабочих и работниц даже в рамках единого пролетарского класса.

В период новых, нараставших рабочих волнений, в середине и конце 90-х годов, работницы снова являются неизменными активными участницами рабочих восстаний. «Апрельский бунт» на Ярославской мануфактуре в 1895 г. проходит при помощи живого воздействия ткачих. Работницы не отступают от товарищей во время частных экономических забастовок 1894—1895 гг. в Петербурге. Когда же вспыхивает историческая стачка текстильщиков летом 1896 г. в Петербурге, ткачихи вместе с ткачами отважно и единодушно покидают мастерские. Что из того, что дома матерей-работниц ждут голодные ребятишки? Что из того, что стачка грозит многим расчётом, высылкой, тюрьмой? Общее классовое дело выше, важнее, священнее материнских чувств, заботы о семье, о своём личном и семейном благополучии!

Женщина-пролетарка, забитая, робкая, бесправная, в момент волнений и стачек вдруг вырастает, выпрямляется и превращается в равного борца и товарища. Это превращение делается бессознательно, стихийно, но оно важно, оно значительно. Это тот путь, по которому рабочее движение ведёт женщину-работницу к её раскрепощению не только, как продавца рабочей силы, но и как женщину, жену, мать и хозяйку.

В конце 90-х годов и начале ⅩⅩ столетия происходит ряд волнений и забастовок на фабриках, где заняты преимущественно женщины: на табачных фабриках (Шаншал), на ниточных, мануфактурных (Максвелл) в Петрограде и т. д. Классовое рабочее движение в России крепнет, организуется, оформляется. Вместе с ним растёт и сила классового сопротивления среди женского пролетариата.

Но до великого года первой российской революции движение носило преимущественно экономический характер. Политические лозунги приходилось прятать, преподносить в прикрытом виде. Здоровый классовый инстинкт толкает работниц на поддержку забастовок, нередко женщины сами организуют и проводят «фабричные бунты», но едва спала волна острой стачечной борьбы, едва встали рабочие снова на работу, победителями или побеждёнными, как женщины опять живут разрозненно, ещё не сознавая необходимости тесной организации, постоянного товарищеского общения. В нелегальных партийных организациях работница в те годы была ещё только как исключение. Широкие задачи социалистической рабочей партии ещё не захватывали пролетарку, она оставалась равнодушна к общеполитическим лозунгам. Слишком темна и беспросветна была жизнь шести миллионов пролетарок в начале ⅩⅩ века в России, слишком голодно, полно лишений и унижений их существование. Двенадцатичасовой, в лучшем случае одиннадцатичасовой рабочий день, голодный заработок в 12—15 рублей в месяц, жизнь в перенаселённой казарме, отсутствие какой бы то ни было помощи со стороны государства или общества в момент болезни, родов, безработицы, невозможность организовать самопомощь, так как царское правительство зверски преследовало всякие попытки рабочих к организации,— такова была обстановка, которая окружала работниц. И плечи женщины гнулись под тяжестью непосильного гнёта, а душа её, запуганная призраком нищеты и голода, отказывалась верить в светлое будущее и возможность борьбы за свержение ига царизма и гнёта капитала.

Ещё в начале ⅩⅩ века работница сторонилась политики и революционной борьбы. Правда, социалистическое движение России гордится обилием обаятельных и героических женских образов, которые своей активной работой и самоотвержением укрепляли подпольное движение и подготовляли почву для революционного взрыва последующих годов. Но, начиная от первых социалисток 70-х годов, полных обаяния и духовной красоты, вроде Софии Бардиной или сестёр Лешерн, и кончая чеканно-сильной, волевой натурой Перовской, все эти женщины не были представительницами работниц-пролетарок. В большинстве случаев это были те девушки, которых воспел Тургенев в своём стихотворении в прозе «Порог». Девушки богатого, дворянского круга, которые уходили из родительского дома, порывали со своим благополучным прошлым и «шли в народ» с революционной пропагандой с борьбой с социальной несправедливостью, старавшиеся искупить «грехи отцов». Даже много позднее, в 90-х годах и начале ⅩⅩ века, когда марксизм успел уже пустить глубокие корни в русском рабочем движении, и тогда ещё работницы-пролетарки участвовали в движении лишь как единицы. Активными членами подпольных организации тех годов были не работницы, а интеллигентки: курсистки, учительницы, фельдшерицы, писательницы. Редко удавалось заполучить тогда на нелегальное собрание «фабричную девушку». Не посещали работницы также вечерних воскресных классов за заставами Петрограда, которые давали единственную в своё время «легальную возможность» под видом различных наук, начиная от благонадёжной географии и, кончая арифметикой, пропагандировать среди более широких рабочих масс идеи марксизма, научного социализма. Работницы всё ещё сторонились жизни, избегали борьбы, всё ещё верили, что их удел — печной горшок, корыто да люлька.

Первая революция 1905 г.

Картина резко меняется с того момента, как красный призрак революции впервые осенил Россию своими пламенеющими крыльями. Революционный 1905 г. глубоко всколыхнул рабочие массы; впервые русский рабочий почуял свою силу, впервые понял, что на плечах его держится и всё народное благосостояние. Проснулась тогда же и русская пролетарская женщина-работница, неизменный сотрудник во всех политических выступлениях пролетариата в революционные 1905—1906 гг. Она — везде и всюду. Если бы мы захотели передать факты массового участия женщин в движении тех дней, перечислить активные проявления протеста и борьбы работниц, напомнить о всех самоотверженных поступках женщин пролетариата, об их преданности идеалам социализма, нам пришлось бы картина за картиной восстанавливать историю русской революции 1905 г.

Многим ещё памятны эти годы, полные романтики. Как живые встают в памяти образы «ещё серой», но уже пробуждающейся к жизни работницы, с пытливым, полным надежды взором, обращённым на ораторов в скученных собраниях, наэлектризованных зажигающим душу энтузиазмом. Сосредоточенные, торжественные бесповоротной решимостью, мелькают женские лица в плотно сомкнутых рядах рабочего шествия и в памятное воскресенье 9-го января. Необычайно яркое для Петербурга солнце освещает это сосредоточенное торжественно-молчаливое шествие, играет на женских лицах, которых так много в толпе. Расплата за наивные иллюзии и детскую доверчивость постигает женщин; среди массовых январских жертв работница, подросток, работница-жена — заурядное явление. Перебрасываемый из мастерской в мастерскую лозунг — «Всеобщая забастовка» — подхватывается этими, вчера ещё несознательными, женщинами и местами заставляет их первыми бросать работу.

В провинции работницы не отстают от своих столичных товарок. Изнурённые работой, тяжёлым голодным существованием, женщины покидают в октябрьские дни свои станки и во имя общего дела стойко лишают своих малюток последнего куска хлеба… Простыми, за душу хватающими словами взывает оратор-работница к товарищам-мужчинам, предлагая бросить работу; она поддерживает бодрость бастующих, вдыхая энергию в колеблющихся… Работница неутомимо боролась, отважно протестовала, мужественно жертвовала собой за общее дело, но чем активнее становилась она, тем быстрее совершался процесс и её умственного пробуждения. Работница начинает отдавать себе отчёт в окружающем, в несправедливостях, связанных с капиталистическим строем; она начинает болезненнее и острее ощущать всю горечь своих страданий и бед. Рядом с общепролетарскими требованиями всё яснее и отчётливее звучат голоса женщин рабочего класса, напоминающих о запросах и потребностях работниц. Уже во время выборов в комиссию Шидловского, март 1905 г., недопущение женщины в число делегатов от рабочих вызвало ропот и недовольство среди женщин; только что перенесённые общие страдания и жертвы практически сблизили, уравняли женщину и мужчину рабочего класса. Казалось, особенно несправедливо в эти минуты подчёркивать женщине-борцу и гражданке её вековое бесправие. Когда избранная в число семи делегатов от Сампсониевской мануфактуры, женщина была признана комиссией Шидловского неправомочной, взволнованные работницы, представительницы нескольких мануфактур, решили подать в комиссию Шидловского следующее своё заявление-протест:

Лишение работниц представительства, отстранение их от политической жизни казались вопиющей несправедливостью для всей той части женского населения, которая на своих плечах несла тяготу освободительной борьбы. Работницы неоднократно являлись на предвыборные собрания во время избирательной кампании в первую и вторую Думу и шумными протестами заявляли своё неодобрение закону, лишавшему их голоса в столь важном деле, как избрание представителя в русский парламент. Бывали случаи, например в Москве, когда работницы являлись на собрание выборщиков, срывали собрание и протестовали против производства выборов.

Что работница перестала относиться безразлично к своему бесправному положению, свидетельствует и то, что из 40 000 подписей, собранных под петициями, обращёнными в Первую и Вторую Государственную думу с требованием распространения избирательных прав и на женщин, огромное большинство подписей принадлежало работницам. Сбор подписей, организованный Союзом равноправности женщин и другими женскими буржуазными организациями, производился по фабрикам и заводам. То, что работницы охотно давали свою подпись под начинанием буржуазных женщин, свидетельствует также и о том, что пробуждение политической сознательности работниц делало лишь первый робкий шаг, останавливаясь на полпути. Работницы начинали ощущать свою обойдённость и своё политическое бесправие, как представительницы пола, но ещё не умели связать этого факта с общей борьбой своего собственного класса, не умели нащупать правильный путь, ведущий пролетарскую женщину к её полному и всестороннему освобождению. Работница ещё наивно пожимала протянутую буржуазными феминистками руку. Равноправки забегали к работницам, стараясь перетянуть их на свою сторону, закрепить работниц за собою, организовать в общеженские и якобы внеклассовые, а, по существу, всецело буржуазные союзы. Но здоровый классовый инстинкт и глубокое недоверие к «барыням», спасая работниц, от увлечения феминизмом, удержал их от длительного и прочного братания с буржуазными равноправками.

1905—1906 годы были годами, особенно изобиловавшими женскими митингами. Работницы их охотно посещали. Работницы внимательно прислушивались к голосу буржуазных равноправок, но то, что те предлагали работницам, не отвечало назревшим запросам рабынь капитала, не находило в их душе живого отклика. Женщины рабочего класса изнемогали под гнётом невыносимых условий труда, голода, необеспеченности семьи; их ближайшие требования были: более короткий рабочий день, более высокая оплата труда, более человеческое обращение со стороны фабричной и заводской администрации, поменьше полицейского ока, побольше свободы для самодеятельности. Все эти требования были чужды буржуазному феминизму. Равноправки шли к работницам с узко-женскими делами и пожеланиями. Равноправки не понимали и не могли понять классового характера зарождающегося женского рабочего движения. Особенно огорчала равноправок прислуга. По инициативе буржуазных феминисток созваны были первые митинги прислуги в Петербурге и Москве в 1905 г. Прислуга отозвалась охотно на призыв «организуйтесь» и явилась в огромном количестве на первые же собрания. Но, когда Союз равноправности женщин сделал попытку организовать прислугу на свой лад, т. е. попробовал устроить идиллический мешаный союз из барынь-нанимательниц и домашних служащих, прислуга отвернулась от равноправок и, к огорчению буржуазных дам, стала «спешно уходить в свою классовую партию, организуя свои особые профессиональные союзы». Таково положение дел в Москве, Владимире, Пензе, Харькове и ряде других городов. Та же участь постигла попытки и другой ещё более правой политической женской организации, «Женской прогрессивной партии», старавшейся организовать домашних служащих под бдительным оком хозяек. Движение прислуги перерастало рамки, которые предначертали для него феминистки. Загляните в газеты 1905 г. и вы убедитесь, что они пестрят сообщениями об открытых выступлениях служанок даже в далёких медвежьих уголках России. Выступления эти выражались либо в виде дружно проводимых забастовок, либо в форме уличных демонстраций. Бастовали кухарки, прачки, горничные, бастовали по профессиям, бастовали, объединяясь под общим наименованием «прислуга». Протест домашних служащих, как зараза, переносился с места на место. Требования прислуги обычно сводились к 8-часовому рабочему дню, к установлению минимума жалованья, к предоставлению прислуге более сносных жилищных условий (отдельной комнаты), вежливого обращения со стороны хозяев и т. д.

Политическое пробуждение женщины не ограничивалось, впрочем, одной городской беднотой. Впервые в России настойчиво, упорно и решительно стала напоминать о себе и русская крестьянка. Конец 1904 г. и весь 1905 г.— это период непрекращающихся «бабьих бунтов». Толчком послужила японская война. Все ужасы и тяготы, все социальное и экономическое зло, связанное с этой злосчастной войной, тяжким бременем ложились на плечи крестьянки, жены и матери. Призыв запасных взваливал на её и без того обременённые плечи двойную работу, двойные заботы, заставлял её, несамостоятельную, страшившуюся всего, что выходило из круга её домашних интересов, неожиданно сталкиваться лицом к лицу с неведомыми до того враждебными силами, осязательно чувствовать все унижения бесправия, изведать до дна всю горечь незаслуженных обид. Серые, забитые крестьянки, впервые покидая насиженные гнезда, спешили в город, чтобы там, обивая пороги правительственных учреждений, добиваться вестей от мужа, сына, отца, хлопотать о пособии, отстаивать свои интересы… Всё бесправие крестьянской доли, вся ложь и несправедливость существующего общественного уклада, воочию, в живом, безобразном виде, предстали пред изумлённой крестьянской бабой… Из города она возвращалась отрезвлённой и закалённой, затаив в душе бесконечный запас горечи, ненависти, злобы… Летом 1905 г. на юге вспыхнул ряд «бабьих бунтов». С гневом, с изумительной для женщины смелостью громят крестьянки воинские и полицейские управления, отбивают запасных. Вооружаясь граблями, вилами, мётлами, крестьянки изгоняют из деревень и сёл отряды стражников. По-своему протестуют они против непосильного бремени войны. Их, разумеется, арестовывают, судят, приговаривают к жестоким наказаниям. Но «бабьи бунты» не стихают. И в этом протесте защита общекрестьянских и «бабьих» интересов так тесно сливаются между собою, что отделять одно от другого, отнести «бабьи бунты» в рубрику «феминистского» движения — нет никаких оснований.

За «политическими» выступлениями крестьянок следует ряд «бабьих бунтов» на почве экономической. Это — эра повсеместных крестьянских волнений и сельскохозяйственных забастовок. «Бабы» зачастую являлись в этих волнениях зачинщицами и подбивали к ним мужчин. Бывали случаи, когда, не добившись сочувствия мужиков, крестьянки одни шли в помещичьи усадьбы со своими требованиями и ультиматумами. Вооружившись чем попало, выходили они впереди мужиков навстречу карательным отрядам. Забитая, веками угнетённая, «баба» неожиданно оказалась одним из непременных действующих лиц разыгравшейся политической драмы. В течение всего революционного периода, в тесном, неразрывном единении с мужчиной, стояла она бессменно на страже общекрестьянских интересов, с удивительным внутренним тактом напоминая о своих специально «бабьих» нуждах только тогда, когда это не грозило повредить общекрестьянскому делу.

Это не значило, будто крестьянки оставались равнодушны к своим женским запросам, будто они их игнорировали. Наоборот, массовое выступление крестьянок на общеполитическую арену, массовое их участие в общей борьбе укрепляли и развивали женское самосознание. Уже в ноябре 1905 г. крестьянки Воронежской губернии отправляют двух своих делегаток на крестьянский съезд с приговором от женского схода требовать «политических прав» и «волн» для женщин наравне с мужчинами[131].

Женское крестьянское население Кавказа особенно отчётливо отстаивало свои права. Гурийские крестьянки на сельских сходах в Кутаисской губернии выносили постановления, требуя уравнения их в политических правах с мужчинами. На совещании сельских и городских деятелей, происходившем в Тифлисской губернии по вопросу о введении земского положения в Закавказье, в число депутатов от местного населения были и женщины-грузинки, настойчиво напоминавшие о своих женских правах. Разумеется, наряду с требованием политического равноправия, крестьянки повсеместно поднимали голос и в защиту своих экономических интересов; вопрос о «наделах», о земле волновал в той же мере крестьянку, как и крестьянина. Местами крестьянки, горячо поддерживавшие идею отчуждения частновладельческих земель, охладевали к этому мероприятию, когда возникало сомнение, распределять ли наделы и на «женскую душу». «Если землю отнимут у помещиков и отдадут её одним мужчинам,— озабоченно толковали бабы,— то нам, бабам, будет совсем кабала. Теперь мы хоть в экономии свои копейки зарабатываем, а там придётся работать всё на мужиков». Но опасения крестьянок были совершенно неосновательны; простой экономический расчёт заставлял крестьянство стоять за наделение землёй и «бабьих душ». Аграрные интересы мужской и женской части крестьянского населения так тесно сплетены между собою, что, борясь за уничтожение существующих кабальных земельных отношений для себя, крестьяне, естественно, отстаивали и экономические интересы своих «баб».

Но, с другой стороны, борясь за экономические и политические интересы крестьянства в целом, крестьянка научилась бороться одновременно и за свои специальные женские нужды и запросы. То же применимо и к работницам; своим бессменным участием в общеосвободительном движении она ещё больше, чем крестьянка, подготовляла общественное мнение к признанию принципа равноправия женщины. Идее гражданского равноправия женщины, ныне осуществлённой в Советской России, проложен был путь не героическими усилиями отдельных женщин, сильных личностей, не борьбой буржуазных феминисток, а стихийным натиском широких масс работниц и крестьянок, пробуждённых к жизни громовыми раскатами первой российской революции 1905 года.

Когда-то, в 1909 г., в своей книге «Социальные основы женского вопроса», полемизируя с буржуазными феминистками, против которых целиком направлена моя книга, я писала:

То, что писалось десять лет тому назад, теперь оправдалось в полной мере. Великая Октябрьская революция не только осуществила основное, назревшее требование крестьянства обоего пола, передать землю в руки самих «землеробов», но и подняла крестьянку до почётного звания свободной, равноправной во всех отношениях гражданки, закабалённой пока ещё лишь устарелыми формами хозяйства и неизжитыми традициями и нравами семенного уклада.

То, о чём только начинала грезить работница и крестьянка в дни первой русской революции 1905 г., то провёл в жизнь великий переворот октябрьских дней 1917 г.

Женщина добилась политического равноправия в России. Но этому завоеванию она обязана не сотрудничеству с буржуазными равноправками, а слитной, нераздельной с товарищами-рабочими борьбе в рядах собственного рабочего класса.

1919 г.

1. Семья и брак — явление историческое, переходящее, зависящее от хозяйственных отношений, господствующих на данной ступени развития производства. Формы брака и семьи определяются системой народного хозяйства данной эпохи и видоизменяются вместе с изменением экономических основ общества.

2. Семья так же, как государство, религия, наука, мораль, законы и нравы, есть надстройка, вытекающая из экономического хозяйственного уклада общества.

3. Семейно-брачные отношения тем устойчивее и жизнеспособнее, чем больше производственных задач лежит не на обществе в целом, а на семье.

4. Семья жизненна и необходима для человечества в период натурального хозяйства, когда семья представляет замкнутую хозяйственную единицу. Семья в те времена — одновременно единица производительная и потребительная. Вне семейно-хозяйственного коллектива (особенно на ранних ступенях развития общества) человеку неоткуда добыть жизненных благ. Крестьянская семья в местностях и странах, капиталистически слабо развитых (например, среди народов Востока), до сих пор носит подобный характер семейно-хозяйственного союза.

Семья теряет свою жизненную необходимость, а, следовательно, свою крепость и устойчивость с переходом к меновой торговле, к замене натурально-потребительского хозяйства торгово-капиталистическим.

5. Превращение брачно-семейного союза из производственной единицы в единицу только правовую, в потребительную при развитии и утверждении капиталистической системы производства ведёт неизбежно к ослаблению брачно-семейных уз.

6. При господстве частной собственности и буржуазно-капиталистической система хозяйства основой брака и семьи служит:

1) хозяйственный или материально-денежный расчёт;

2) экономическая зависимость женского пола не от общественного коллектива, а от кормильца семьи — мужа;

3) забота о детях.

7. Семья при капитализме с его системой индивидуального хозяйства входит как самостоятельная единица в учёт хозяйственных задач и функций капиталистического народного хозяйства. Семейно-хозяйственная единица при капитализме не сливается и не растворяется в народном хозяйстве государства. Она существует как самостоятельная хозяйственная ячейка, либо производственная (семья крестьян), либо потребительская (семья горожан).

Индивидуальное хозяйство, вырастающее из частной собственности,— основа буржуазной семьи.

Великий переворот в эпоху диктатуры пролетариата

8. Коммунистическое хозяйство упраздняет семью, семья утрачивает значение хозяйственной ячейки с момента перехода народного хозяйства в эпоху диктатуры пролетариата к единому производственному плану и коллективному общественному потреблению.

Все внешние хозяйственные задачи семьи от неё отпадают: потребление перестаёт быть индивидуальным, внутрисемейным, его заменяют общественные кухни и столовые, заготовка одежды, уборка и содержание жилищ в чистоте становятся отраслью народного хозяйства, так же как стирка и починка белья. Семья как хозяйственная единица с точки зрения народного хозяйства в эпоху диктатуры пролетариата должна быть признана не только бесполезной, но и вредной. Вред её для интересов коллектива трудовой республики с единым хозяйственным планом и целесообразным топлива при мелком единоличном хозяйстве; 2) в непроизводительной затрате труда на обслуживание семьи со стороны её членов, особенно женщин, жён и матерей.

9. В эпоху диктатуры пролетариата семья утрачивает своё хозяйственное назначение; внешние скрепы семьи, выходящие за пределы хозяйственных задач семьи, таковы: экономическая зависимость женщины от мужчины и забота о подрастающем поколении — ослабляются и отмирают по мере утверждения начал коммунизма в трудовой республике. Труд женщин, с введением всеобщей трудовой повинности, приобретает самостоятельную ценность в народном хозяйстве, не зависящую от её семейного и брачного положения. Экономическая подчинённость женщины мужчине через брак и семью совершенно отпадает.

Забота о детях, их физическое и духовное воспитание становятся признанной задачей общественного коллектива в трудовой республике. Семья, воспитывая и утверждая эгоизм, ослабляет скрепы коллектива и этим затрудняет строительство коммунизма.

Взаимные отношения родителей и детей очищаются от всяких привходящих материальных расчётов и вступают в новый исторический период.

10. Семья, лишённая всяких хозяйственных задач, не несущая ответственности за подрастающее поколение, не служащая более для женщины основным источником её существования, перестаёт быть семьёй. Она суживается, превращаясь в союз брачной пары, основанной на взаимном договоре.

Трудовому государству в эпоху диктатуры приходится считаться уже не с семьёй как хозяйственной социальной единицей, которая тем скорее отмирает, чем крепче внедряются устои коммунизма в хозяйство и общество, а с видоизменяющимися формами брачных отношений. Семья как хозяйственная ячейка, так же как союз родителей и детей обусловлен материальной заботой о детях, осуждена на исчезновение. Трудовому коллективу, советскому государству в период диктатуры рабочего класса приходится устанавливать свои отношения уже не к семье, а к формам брачного общения полов.

11. Какая форма брачных отношений ближе отвечает интересам трудового коллектива? Каковы должны быть формы полового общения в переходную эпоху от капитализма к коммунизму, чтобы не разлагать, а, наоборот, скреплять коллектив и этим облегчать строительство коммунизма?

Ответ на эти вопросы даст складывающееся новое право и формирующаяся коммунистическая мораль, вырастающая из основы трудового уклада общества.

12. Брак, лишённый хозяйственно-социальных задач прежней семьи, перестаёт подлежать учёту со стороны трудового коллектива. Учёту подлежит уже не брак, а его результат — ребёнок. Перед лицом трудового государства и его права есть материнство (обязательство республики по обеспечению материнства и детства), но не должно быть брачной пары как узаконенного коллектива, оторванного от главного основного трудового союза всех граждан трудовой республики. Декреты о брачном праве в трудреспублике, узаконивающие взаимные права супругов (право требовать материальной поддержки на себя или ребёнка) и подтверждающие законом допустимость выделения брачной пары и её интересов от общих интересов трудового социального коллектива, например, право жён следовать по месту службы за мужем,— пережитки прошлого, противоречащие интересам коллектива, ослабляющие его спайку и потому подлежащие пересмотру и изменению.

13. Новое право должно утвердить материальную связь материнства с интересами трудового коллектива и уничтожить всякую зависимость ребёнка от взаимоотношений его родителей. На место родительского права вступает право трудового коллектива, ведущего строгий учёт в интересах единства хозяйства всех живущих и рождающихся трудовых единиц. Брачное право в эпоху диктатуры должно уступить место регулировке отношений государства к материнству и отношений матери и к ребёнку, и к трудовому коллективу (охрана женского труда), обеспечение беременных и кормящих, обеспечение детей и их социальное воспитание, установление взаимоотношений матери и социально воспитываемого ребёнка. Право отцовства должно устанавливаться не через брак, а непосредственно регулировкой взаимоотношений отца к ребёнку (не материального характера) при добровольном признании отцовства (право отца наравне с матерью выбирать для ребёнка социальную систему воспитания, право духовного общения с ребёнком и влияние на него, поскольку это не идёт в ущерб коллективу и т. д.).

14. Брачное общение полов может подлежать законодательной регулировке в интересах трудового коллектива с двух точек зрения: а) в интересах народного здоровья и гигиены расы, б) в интересах прироста или уменьшения народонаселения в зависимости от потребностей народнохозяйственного коллектива.

Поэтому в эпоху рабочей диктатуры вмешательство трудового коллектива в брачное общение полов должно вступить в новую фазу и из регулировки путём законодательных предписаний, ответственности перед судом и т. д. перейти в область морально-агитационного и гигиеническо-просветительного воздействия, с одной стороны, социальных мероприятий, оздоравливающих отношения между полами и обеспечивающих здоровое потомство, с другой стороны.

Например, борьба с венерическими и другими заразными болезнями должна вестись на почве широко развёрнутой работы Наркомздрава и Наркомпроса в области гигиены, санитарии, просвещения масс, уменьшающих не только возможность передачи заразы половым общением, но и понижающих «бытовое заражение».

Наказуемость и привлечение к ответственности по закону должна быть устанавливаема не за акт брачного общения, а в общем порядке за сознательное умолчание и сокрытие заразной болезни как при общении с сотрудниками по работе, сожителями по комнате, так и при вступлении в половые сношения, а также за несоблюдение мер предосторожности для понижения возможности передачи заразы.

15. Регулятором взаимоотношений полов в интересах трудового коллектива и его потомства в период диктатуры ставится не право (закон), а коммунистическая мораль.

Коммунизм и брачно-половая мораль

16. Каждой исторической, а следовательно, и хозяйственной эпохе в развитии общества отвечает свой брачный идеал и своя брачно-половая мораль. При господстве родового быта, с его семейно-кровными узами, господствует иная брачная мораль, чем при выделении частной собственности и установлении господства мужа и отца (патриархат). При различных системах хозяйства утверждается и различная брачная мораль.

Не только каждой ступени развития общества, но и каждому классу соответствует своя брачно-половая мораль (достаточно сравнить нравы феодально-помещичьего класса и класса буржуазного в одну и ту же эпоху). Чем принципы частной собственности крепче, тем строже и брачная мораль. Требование целомудрия от женщины до законного брака вытекало из принципа частной собственности и нежелания мужчины кормить и содержать ребёнка другого мужчины.

Основа буржуазной морали — лицемерие (соблюдение внешней благопристойности при фактическом процветании всяческого разврата) и двойственная мораль — одна мораль для мужчины, другая — для женщины.

17. В области брачных отношений между полами коммунистическая мораль должна прежде всего решительно отбросить всякое лицемерие, унаследованное от буржуазного мышления, и упразднить двойную мерку морали по отношению к мужчине и женщине.

18. Брачное общение в период диктатуры пролетариата должно быть расцениваемо только с двух вышеуказанных точек зрения; с точки зрения здоровья трудового населения и с точки зрения развития уз солидарности и роста душевно-духовных скреп коллектива.

Половой акт должен быть признан актом непостыдным или греховным, а естественным и законным, как и всякое другое проявление здорового организма, как утоление голода или жажды. В явлениях природы нет ни морали, ни безнравственности. Удовлетворение здорового и естественного инстинкта только тогда перестаёт быть нормальным, когда оно переходит границы, устанавливаемые гигиеной. Этим наносится вред не только здоровью самого невоздержанного человека, но и трудовому коллективу, нуждающемуся в целесообразном использовании сил и энергии своих членов, в сохранении их здоровья. Поэтому коммунистическая мораль, признавая открыто нормальность здорового полового влечения в возрасте, свидетельствующем о половой зрелости, однако, ставит границы половым проявлениям там, где они принимают нездоровые, противоестественные, уродливые формы или путём излишеств, а также ранних брачных сношений истощают организм и этим понижают трудовую энергию членов трудовой республики.

19. Но коммунистическая мораль, основывающаяся на оздоровлении населения, точно так же осуждает полное половое воздержание.

Как половое излишество, включая вступление в брачное общение в раннем юношеском возрасте, когда организм не окреп и ещё окончательно не сформирован, а так же как и полное половое воздержание, как для мужчины, так и для женщины, должны быть признаны одинаково вредным. С точки зрения гигиены расы нельзя установить как обязательную форму общения между полами единобрачие или многобрачие, так как половые излишки могут быть и «при парном браке», и, наоборот, смена брачного общения ещё далеко не свидетельствует о половой невоздержанности.

Однако медицина устанавливает, что при многомужестве, т. е. половом общении женщины одновременно со многими мужчинами, понижается способность женщины к воспроизводству потомства. Так же как и брачное общение мужчины со многими женщинами одновременно, истощая силы мужчин, отражается неблагоприятно на потомстве. Следовательно, такого рода брачные общения, как установленная форма, нежелательны с точки зрения интересов трудового коллектива, нуждающегося в приросте здорового и жизнеспособного населения.

20. Общеустановленный медицинский факт, что психологическое состояние родителей в момент полового акта влияет на здоровье и жизнеспособность ребёнка. Поэтому в интересах оздоровления человечества коммунистическая мораль осуждает половое общение, вызванное оголённым физическим влечением, не окрашенным любовью или хотя бы временно страстью или влюблённостью.

Но коммунистическая мораль, в интересах коллектива, точно так же осуждает брачное общение лиц, не питающих друг к другу физиологического влечения, и основанное на каких-либо посторонних расчётах, а также на привычке или даже духовной близости, лишённой физиологического тяготения друг к другу.

21. Подходя к оценке брачного общения с точки зрения роста и развития чувств солидарности и усиления морального скрепа в трудовом коллективе, приходится установить прежде всего: выделение брачной пары в обособленную ячейку не отвечает интересам коммунизма.

Основа коммунистической морали: воспитание в рабочем классе чувств товарищества, слияние в едином трудовом коллективе воли и духа отдельных членов этого коллектива. Запросы и интересы отдельного лица должны быть подчинены интересам и задачам коллектива.

Отсюда вытекает необходимость ослабления семейных и брачных уз и, наоборот, воспитание в мужчине и женщине чувств солидарности и подчинённости своей воли — воле коллектива.

Трудовая республика уже сейчас требует от матерей, чтобы они научились быть матерями не только для своего ребёнка, но и для всех детей рабочих и крестьян, и не признает самодовлеющих интересов брачной пары или жён, дезертирующих от работ ради заботы о брачном сожительстве.

Коммунистическая мораль в области брачных отношений требует: а) изъятия из этих отношений всякого рода материального или иного привходящего расчёта. Купля и продажа ласк понижает чувство равенства между полами и потому подрывает основу братской солидарности, на которой только и может существовать коммунистическое общество. С этой точки зрения моральному осуждению подлежит как проституция, во всех её видах и формах, так и всякого рода брак, освящённый хотя бы советским законом, где основой является расчёт; б) уничтожение брачной регламентации, которая создаёт иллюзию, будто трудовой коммунистический коллектив может признать оторванные и изолированные от него интересы двух брачующихся членов. Чем крепче связь всех членов с коллективом, тем меньше необходимости в создании закреплённых брачных отношений; в) воспитание молодого, подрастающего поколения в духе здоровой ответственности перед коллективом и сознании, что любовь не есть содержание жизни (особенно это надо внушить женщинам, которых веками воспитывали в обратном представлении). Любовь лишь одно из проявлений жизни, любовные переживания не должны заслонять собою другие многогранные интересы человека, связанные с задачами и интересами коллектива. Если идеалом буржуазного класса являлась брачная пара, нашедшая друг в друге полное дополнение и потому не нуждающаяся в душевном и духовном общении с общественным коллективом (в карикатурном виде этот идеал осуществляли Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович), то коммунистическая мораль требует, наоборот, воспитания в подрастающем поколении духовной многогранности, которая скрепляла бы каждого отдельного члена трудового коллектива духовно и душевно со многими товарищами, мужчинами и женщинами, повышая сумму любовно-симпатических чувств и переживаний всего человечества. Вместо прежнего девиза: всё для любимого человека мораль коммунизма требует: всё для коллектива.

Подчиняя половую любовь интересам коллектива, коммунистическая мораль, однако, требует обогащения молодого поколения душевно-духовными богатствами, воспитания в нём большей душевной чуткости и духовной требовательности к себе и к лицу, с которым вступаешь в брачное общение. Унаследованный от буржуазии подход к брачному общению как к акту прежде всего грубополовому должен быть заменён целой гаммой радостно-здоровых любовных переживаний, обогащающих брачное общение и повышающих сумму счастья. Чем выше запас духовно и душевно развитых свойств в человеке, тем меньше места для голой физиологии и тем ярче любовное переживание.

22. Итак, брачное общение с точки зрения интересов трудового коллектива в переходный период диктатуры пролетариата должно быть основано:

1) на взаимном влечении, любви, влюблённости или страсти, но ни в коем случае не на расчёте. Всякого рода расчёт при заключении брачного союза должен подвергаться беспощадному товарищескому осуждению;

2) форма и длительность брака не поддаются регулировке, но с точки зрения гигиены, расы и коммунистической морали брачное общение не должно вырождаться в голый физиологический акт и сопровождаться вредным для здоровья излишеством;

3) брачная пара, могущая передать свою болезнь по наследству, должна воздерживаться от потомства;

4) чувство ревности и собственности по отношению к любимому человеку должно уступить место чувству товарищеского понимания чужой души и признания свободы другого в области любовных переживаний. Чувство ревности — разъединяющее начало, поэтому оно, с точки зрения коммунистического коллектива, неприемлемо;

5) развитие более прочных духовных скреп с коллективом, повышение научных, политических и других духовных интересов в молодом поколении достигается повышением душевно здоровых и ярких переживаний в самой любви.

23. Чем крепче спаян коллектив, чем устойчивее коммунистический быт, чем слитнее духовное переживание трудового общества, тем, значит, солидарнее воля коллектива и тем менее надобности искать убежища от душевного одиночества в браке.

24. Расцвет духовно-душевных переживаний человечества неслыханной высоты достигнет в коммунизме через подчинение слепых сил материи крепко спаянному, а потому небывало мощному трудовому коллективу.

В недрах этого коллектива созреют и новые, невиданные формы взаимоотношений между полами, где яркая здоровая любовь примет многогранную окраску, озарённую ликующим счастьем вечно творящей и воспроизводящей природы.

Примечание редакции «Коммунистки»:

Тезисы т. Коллонтай, печатающиеся в дискуссионном порядке в «Коммунистке», представляют собою конспект лекций, читанных неоднократно т. Коллонтай в Москве и входящих в цикл её лекций в Свердловском университете. Редакция надеется, что читатели «Коммунистки» откликнутся на затронутые тезисами вопросы и пришлют в редакцию ряд заметок, соображения, статьи, способствуя этим освещению этого важного, но крайне мало разработанного с коммунистической точки зрения вопроса.

Она пришла ко мне, как приходили многие, за советом, за душевной поддержкой.

Я встречала её мельком на делегатских собраниях. Славное, выразительное лицо с внимательными, живыми, чуть грустными глазами.

В тот день, когда она пришла, лицо это было бледнее обычного, глаза больше и ещё грустнее.

— Я пришла к вам потому, что мне некуда идти… Вот уже три недели, что я без крова… Денег нет, жить не на что… Дайте работу! Иначе — остаётся одно: улица.

— Но ведь вы же, кажется, работали, служили? Попали под расчёт?

— Да, я работала в экспедиторской. Но уже больше двух месяцев, как меня сократили… Из-за ребёнка. Он болел. Приходилось пропускать службу. Три раза удавалось оттянуть увольнение. В августе рассчитали. А через две недели ребёнок мой умер. Но уже назад не взяли…

Голова низко опущена, и густые ресницы скрывают глаза. Может быть, прячут слезу?

— А почему вас рассчитали? Работой не удовлетворяли?

— Нет, наоборот, я хороший работник. Но считалось, что мне незачем служить. Мой муж зарабатывает, он теперь в комбинате. Важное лицо… Хозяйственник…

— Но, как же вы говорите, что вы без крова и без денег? Разошлись?

— Нет, не разошлись… Просто я ушла от него. И не вернусь. Что бы ни было!.. Только не к нему!

Густые ресницы не в силах удержать алмазную слезу…

— Вы простите меня! Я не плакала всё это время, не могла… А сейчас. Хуже, когда встречаешь участие. Но если я вам расскажу, вы поймёте.

Они, её муж и она, встретились в 17-м году, в самый разгар революции. Он был тогда наборщиком; она работала в экспедиции большого издательства. Оба шли с большевиками. Оба горели одной верой, одним страстным желанием — «сбросить власть эксплуататоров», построить новый, справедливый мир. Оба любили «книгу» и стремились к самообразованию. Обоих подхватил, закружил вихрь революции… В октябрьские дни — оба были «на посту». В огне борьбы, под грохот пулемётов сердца их нашли друг друга. Но оформить союз было некогда. Каждый продолжал жить своей жизнью, только встречались урывками, среди дела. Но встречи были светлые, радостные… Тогда, в те дни, они были «настоящими товарищами»!.. Через год она ждала ребёнка. В комиссариате оформили союз и поселились вместе… Ребёнок не надолго выбил её из колеи. По её почину в районе организовали ясли. Дело — важнее семьи. Муж порою хмурился, хозяйство она, правда, запускала. Но ведь его тоже никогда не было дома… Когда её избрали делегаткой на съезд, он гордился.

— Теперь не будешь дуться, если подам остывший обед?

— Обед, что!.. А вот как бы твоя любовь ко мне не остыла!.. Ты там со всяким народом видаешься! Смотри!

Оба шутили. Казалось, их любовь ничто нарушить не может! Не просто «муж и жена», а товарищи. Рука об руку в жизни идут, той же цели добиваются. Не о себе забота — о деле. И ребёнок радовал. Здоровая девочка росла.

Как и когда это изменилось? Будто с тех пор, как мужа её в комбинат ввели. Сначала оба радовались: тяжело, голодно жилось, обносились. А тут ещё ясли того и гляди закроют, как с ребёнком быть? Муж гордился, что теперь сможет как полагается семью «содержать». Предлагал ей бросить работу. Но она не хотела. «Привыкла с товарищами общаться, к делу привязалась, да к тому же так независимее, с детства сама на себя зарабатывала… Сначала ничего, будто даже легче жить стало. На другую квартиру переехали: две комнаты и кухня. Девочку взяли — по дому, да чтобы за ребёнком приглядывала. А сама ещё больше в работу ушла по району. Муж тоже занят. Дома только ночует.

Пришлось ему уехать по делам комбината, в командировку. Три месяца ездил. С «нэпмановцами». Вернулся. И сразу кольнуло: будто «чужой». Не слушает её рассказов, еле на неё глядит. Принарядился, даже душиться стал. А дома лишних пяти минут не пробудет.

Тогда-то и началось… Раньше он не был пьющий, так, разве в особые «праздники». За время революции, в спешке работы — не до спиртного было!.. А тут — пошло. В первый раз, когда он нетрезвый ночью домой вернулся, она больше напугалась за него, чем огорчилась. Думала: как бы это ему не повредило? Не стал бы на плохом счёту? Наутро начала ему выговаривать. А он стоит себе, чай пьёт (торопился) и молчит. Так ничего не ответив ей, ушёл. Больно стало. Но подумала: «совестно самому, потому и молчит». Не прошло и трёх дней — опять пьяный вернулся. Огорчилась, забеспокоилась. Возиться с ним ночью пришлось… Неопрятно! Хоть и любимый человек, а всё же — гадливо!.. На другой день с ним поговорить хотела. Чуть начала, а он как взглянет на неё злобно, будто на врага, у ней и слова застыли…

Всё чаще да чаще стал он приходить домой нетрезвый. Не выдержала. Нарочно не пошла на службу, дождалась, как протрезвеет, заговорила. Всё, всё ему сказала, что так жить нельзя, что «не товарищи» они больше, если одно только и связывает их, что «общая постель»… Всё сказала и про пьянство, предупреждала, стыдила, плакала… Выслушал. Сначала оправдывался: не понимает она, что приходится «компанию водить» с нэпманами, там так принято, иначе «дела не сделаешь»… Потом задумался. Стал говорить, что и самому-то такая жизнь не по душе… Просил её «не огорчаться», признал, что она — права… На прощанье сам подошёл, за голову взял, в глаза поглядел, как прежде бывало, поцеловал…

Отлегло от сердца. В тот день с радостью за дело взялась. Но не прошло и недели — опять муж нетрезвый вернулся. А как попробовала потом заговорить, по столу стукнул: «не твоё это дело!.. Так все живут! А не нравится — никто тебя не держит».

Ушёл он, а она весь день точно с камнем на сердце ходила. Неужели разлюбил? Неужели в самом деле уйти ей? Но вечером муж неожиданно рано вернулся. Трезвый, виноватый, обходчивый. Весь вечер проговорили. И опять легче стало.

Поняла она — компания такая, удержаться трудно. Деньга шальная у них, отставать неудобно. Много ей про нэпманов рассказывал, про их жён, про кутильных девиц… И про: то, как «дела делаются» и как трудно пролетарию за всеми этими «акулами» уследить, ухо востро с ними держать.

Грустно стало ей от этого рассказа, так грустно, как ещё никогда не было за всё время революции…

В эти-то дни узнала она, что подпала под «сокращение штатов». Испугалась не на шутку.

С мужем поделилась. А он отнёсся равнодушно, нашёл, что так даже и лучше, чаще дома будет, порядку в хозяйстве больше.

— А то квартира наша ни на что не похожа… Приличного гостя не примешь.— Удивилась она, стала возражать.— Дело твоё. Я не препятствую. Хочешь — служи.— И ушёл.

Больно ей было, что муж не понял её. Будто обиделся. Но всё же решила себя отстоять. Пошла к товарищам, спорила, доказывала. Временно отсрочила расчёт. Только беда никогда одна не приходит. Не успела успокоиться насчёт увольнения — дочурка заболела.

— Сижу ночью с больным ребёнком, одиноко так на сердце… Тревожно. Звонок. Пошла мужу отворять, рада, что вернулся. Думаю, хоть с ним горем поделюсь, лишь бы трезвый оказался!.. Открыла дверь и понять не могу — с кем он? Женщина, молодая, нарумяненная, подвыпившая… «Пусти, жена,— говорит он,— подружку привёл… Не взыщи!.. Чем я хуже других? Веселиться будем!.. А ты не мешай!..» Вижу — пьяный, еле на ногах стоит! У меня у самой колени задрожали. Впустила в столовую, где муж на диване обычно спал, а сама к ребёнку скорее. Заперлась. Сижу, сама не своя. Даже злобы на него нет. Что с пьяного спросишь? А всё-таки больно!.. Да и слышно всё, что в соседней комнате творится… Уши бы заткнула, да с больным ребёнком возиться надо… К счастью, скоро угомонились, уж очень оба подвыпивши были… Под утро муж её сам проводил и опять спать лёг. А я так до утра и не ложилась… Всё думала, думала…

Вечером опять муж пришёл раньше обыкновенного. Не видались ещё за день. Я его нарочно сухо встретила. Не гляжу. А он бумаги свои разбирает. Молчим оба. Вижу, следит за мной. Думаю: пусть! Небось, теперь виноватым прикинется, начнёт прощенье просить, а потом опять за своё!.. Не стану больше терпеть! Уйду. А у самой сердце так и ноет… Любила его и сейчас ещё… Что скрывать? И сейчас люблю. Только теперь — это кончено . Будто умер он. А тогда… Тогда ещё чувство живое было…

Видит муж, что я за пальто берусь, в район собиралась, вдруг, как рассвирепеет… За руку схватил так, что синяк остался, пальто вырвал, на пол швырнул…

— Чего ты вздумала бабьи истерики разводить? Куда идёшь? Чего от меня хочешь? Поищи ещё такого мужа, как я — кормлю, одеваю, ни в чём отказа нет… Не смеешь меня осуждать!.. Если дела делать — надо так жить!..

Говорит, говорит, не остановишь. Будто прорвало его. Слово вставить не даёт. То кричит, словно всю злобу свою вылить хочет, не то на меня, не то на себя самого, то вдруг оправдываться начнёт, доказывать, будто с кем спорит… Вижу, мучается человек, лица на нём нет… И так мне за него самого горько стало, что и свою обиду тогда забыла. Сама же его успокаивать стала, сама же его уверять, будто не так уж всё это плохо, будто не он виноват, а всё «нэпманы»…

В тот вечер мы опять примирились. Только очень горько мне было, когда он мне потом объяснил, что и сердиться-то на него и обижаться-то я не должна. Можно ли с пьяного требовать? Тут я его стала просить не пить. «Не то мне обидно, что ты в дом проститутку привёл, а то, что ты себя до такого скотского состояния доводишь». Он обещал за собою строго смотреть и той компании избегать.

Но хоть мы и примирились, а обида осталась. Конечно, что с пьяного спросишь? Может, он и в самом деле ничего не помнит, а только что-то в сердце у меня с того дня скребло и скребло… Вот думалось: если бы любил, как прежде, как в дни революции, никогда другой женщины бы не искал!.. Вспомнила, как в то время за ним приятельница одна моя увивалась, лучше, красивее меня была, а он на неё и смотреть не хотел!.. Если разлюбил — почему не скажет прямо? Попробовала я раз с ним об этом заговорить, рассердился, раскричался, что с «бабьими глупостями» к нему пристаю, когда у него дела выше головы и когда все бабы, и я в том числе, для него, что плевок!.. С этим и ушёл. А мне ещё тяжелее стало. Но тут опять вопрос о моём увольнении встал. Девчурка всё хворала, прогулы… Опять упрашивала, уговаривала. И опять временно отсрочили расчёт. Сама не знаю, на что надеялась, а только всё оттягивала. Ещё больше прежнего боялась зависеть от мужа. Всё тяжелее нам жилось с ним. Будто чужие. Живём в одной квартире, а ничего друг про друга не знаем. Иногда разве зайдёт на девчурку поглядеть. Из-за неё пришлось в районе работу забросить, чтобы самой за ней ухаживать. Муж в это время меньше пил, трезвым домой приходил, но меня точно и не видел. И спали мы врозь — я с девочкой, а он в столовой, на диване. Случалось, что и ко мне ночью приходил… Только от этого радости не было!.. Ещё тяжелее потом… Будто вся боль при себе оставалась, да ещё и новая обида прибавилась. Целовать-то меня целовал, а что на душе моей делается, и не спросит. Так и жили!.. Каждый сам по себе. В молчанку. У него свои заботы, неприятности всякие… У меня свои. Пока не стряслось уже настоящее горе —дочурка умерла, а перед тем меня как раз рассчитали…

Думала — общее горе у нас с мужем, может, хоть теперь обо мне вспомнит!.. Нет! И горе не помогло. И на похоронах-то дочурки не был — заседание срочное. И осталась я в доме одна… Без дела, без заработка…

Дело-то я, конечно, себе нашла — в районе его достаточно. А вот насчёт заработка — труднее. Да и как-то неловко просить: кругом столько безработных. Да и все знали, что муж ответственный работник, «хозяйственник». Как попросишь? Да и не найдёшь её, работу теперь… Пробовала, справлялась… Тяжело было на шее у мужа очутиться, особенно, когда такими мы чужими стали. Но выхода не было. Терпела. Все чего-то ещё ждала, надеялась… Глупое такое сердце у нас женщин: вижу ведь, что нет прежнего чувства у мужа, у самой к нему тоже больше обиды да горечи, чем любви, а всё кажется — пройдёт! Вернётся его любовь, будет хорошо, светло, как прежде было… И ждёшь. Каждый день просыпаешься с этой надеждой… С работы в районе домой спешишь: а вдруг муж дома один? Если и дома, всё равно, что и нет его, не замечает, занят своими делами, приятели заходят, нэпманы… А всё ждёшь, всё надеешься!.. Пока не стряслось то, последнее — из-за чего я и ушла от него… Совсем ушла. И уж больше не вернусь.

Пришла я с собрания, за полночь. Захотела чаю. Стала самовар ставить. Мужа ещё не было. Да я и не ждала. Слышу, в передней дверь отпирают. Значит, муж вернулся, у него свой ключ теперь имелся, чтобы меня не будить. Пока возилась с самоваром, вспомнила, что пакет ему принесли, срочный, а лежит он у меня в комнате; оставила самовар и вошла к нему с пакетом. Смотрю и, как и в прошлый раз, не понимаю: кто с ним? Муж, а рядом с ним высокая, стройная женщина. Оба на меня обернулись… Глазами с мужем встретились, вижу сразу — трезвый!.. И ещё больнее стало. Так больно, что кричать хотелось. И женщина смутилась.

А я… Сама не знаю, как я это так спокойно положила пакет на стол и сказала: «Тебе срочный пакет». И ушла. А как одна осталась, так меня всю трясти начало, точно в лихорадке. Боялась, что рядом услышат, легла на свою постель, с головой одеялом закрылась, хочу ничего не слышать, не знать, не чувствовать… А мысли так и скачут… Мучают.

Слышу, как они там шепчутся, не спят. Голос женщины громче. Будто упрекающий. Может быть, это его «подруга», он её обманул, сказал, что не женат? Может быть, он и сейчас от меня отрекается? Всё передумала, всё перестрадала… Тогда, когда он пьяный проститутку привёл, мне хоть и горько было, а не так я мучилась… Теперь я поняла, что не любит он меня! Даже как товарища или как сестру… Сестру и ту бы поберёг, не стал бы в дом приводить женщин… И каких женщин!.. Продажных, уличных! Наверное, и эта из таких! Другая бы ночью так не пошла! И такое у меня на неё зло вдруг взяло, что, кажется, готова к ним в комнату ворваться и своими руками её из дому вытолкнуть. Так и промучилась до рассвета. Глаз не сомкнула. А рядом — затихло… И вдруг слышу по коридору шаги, осторожные, будто кто крадётся. Поняла, что это — она. Слышу, в кухню дверь открыла. Что ей там надо? Жду, слушаю. Тихо. Не возвращается. Вскочила. И в кухню. Смотрю, сидит она на табуретке возле окошка, голову низко так опустила и горько, горько плачет… А волосы у ней длинные, светлые, красивые, всю её окутали… Подняла на меня глаза, и такое в них горе, что я сама испугалась. Подошла к ней, а она навстречу мне встала.

— Простите, говорит, что я в ваш дом пришла. Я не знала, что он не один живёт… Мне это очень, очень тяжело…

Я её тогда не поняла, думала, это не проститутка, а его подруга. И уж не знаю, как это у меня вырвалось:

— Вы его любите? — А она на меня с таким удивлением посмотрела:

— Мы в первый раз вчера встретились. Он обещал «хорошо заплатить», а для меня теперь всё равно кто, лишь бы заплатил!..

Уж не помню, как это было, только она мне тут же всё рассказала: как её три месяца тому назад «сократили», как она всё продала, голодала, без крова очутилась, как мучилась, что перестала старухе матери высылать, и та ей писала, что тоже с голоду умирает. Две недели тому назад она пошла «на улицу» и сразу ей повезло, завела «хорошие знакомства» и теперь вот она одета, сыта и матери высылает… Рассказывает, а сама руки ломает…

— Ведь я с аттестатом… Хорошо училась… И я ещё очень молодая, мне всего девятнадцать лет. Неужели так и пойти на дно?..

Вы не поверите, слушала я её, а у самой все внутри от жалости перевернулось. И вдруг я поняла: не будь у меня мужа, и я была бы в таком же положении, как она, безработная, без крова… Ночью, когда я на кровати своей лежала и мучилась, у меня против неё злоба так и кипела. А теперь вдруг вся злоба у меня на мужа повернулась. Как он смел пользоваться таким безвыходным положением женщины? Он же сознательный, ответственный работник!.. Вместо того чтобы помочь безработному товарищу, он его покупает! Покупает его тело для своего удовлетворения!.. Это показалось мне так отвратительно, так гадко, что я тут же сказала себе: с таким человеком я жить не останусь!

Она ещё много мне рассказывала. Мы вместе растопили плиту, заварили кофе… Муж всё спал. Потом она вдруг заторопилась уходить.

Я её спросила: «А он с вами расплатился?».

Она покраснела. Стала уверять меня, что теперь она ни за что не возьмёт денег после всего, что мы с ней говорили… Что она не может этого…

Я видела, что она хочет уйти, пока муж не проснулся. Я её не удерживала. Вам это покажется странным, но мне было так тяжело с ней расстаться! Точно она мне родная стала… Такая она была молоденькая, несчастная и одинокая. Я оделась и пошла её проводить. Мы долго шли пешком, потом посидели ещё в сквере, всё говорили. Я ей тоже рассказала про своё горе… У меня было ещё в запасе моё последнее жалование, расчётное… Я уговорила её взять его. Она долго отказывалась, но потом приняла с тем, чтобы я обещала обратиться к ней в случае, если у меня будет нужда… Так мы и распрощались, будто сёстры…

А к мужу у меня тогда же всё отмерло. Как-то вдруг. Ни обиды, ни боли. Будто его похоронила… Он попробовал объясняться, когда я домой вернулась. Но я даже не возражала, не плакала и не упрекала. А на другой день переехала к подруге. И начала искать работу. Вот уже три недели ищу — ничего не предвидится. Несколько дней тому назад, когда увидала, что дольше у подруги ночевать неудобно, пошла к той девице, которую муж тогда привёл. Но оказалось, что она накануне выбыла в больницу… Так и скитаюсь без работы, без денег, без крова… Неужели же и меня ждёт то же, что её?..

Глаза моей собеседницы вопрошают жизнь с отчаянием, с тоскою. Вся скорбь, весь ужас, вся мука сотен тысяч женщин перед лицом ещё не побеждённого врага — безработицы — слилась в этом взоре, взоре одиноко стоящей женщины, бросающей вызов отжившему укладу жизни…

Она ушла. Но её взор преследует меня. Он требует ответа, он зовёт к активности, к строительству.

Примечание редакции «Коммунистки»:

Рассказ тов. Коллонтай рисует безвыходное положение уволенных, в силу сокращения штатов, девушек и женщин. Потеря службы — вещь тяжёлая, для целого ряда уволенных — трагедия. Однако сокращение штатов было необходимо для оздоровления Госаппарата, и его необходимо было провести. И это сокращение не могло не ударить больно по ряду лиц. И всё же выход для уволенной не одна улица.

Выход — помощь от организации. Ни одна из пострадавших в рассказе тов. Коллонтай об организации не вспомнила, не обратилась к товарищеской поддержке. Пусть помощь организации была бы недостаточна, но нравственная поддержка была бы дана. Может быть, лучше бы было посвятить рассказ не уволенной служащей, а уволенной работнице, притом работнице организованной, идущей со своим горем в союз и там черпающей бодрость, там встречающей тёплое участие и товарищеский совет. Может быть, в таком рассказе было бы больше жизненной правды.

Ⅰ. Любовь как социально-психический фактор

Вы спрашиваете меня, мой юный товарищ, какое место пролетарская идеология отводит «любви»? Вас смущает, что сейчас трудовая молодёжь «больше занята любовью и всякими вопросами, связанными с ней», чем большими задачами, которые стоят перед трудовой республикой. Если так (мне издалека судить об этом трудно), то давайте поищем объяснение данному явлению и тогда нам легче будет найти с вами ответ и на первый вопрос: какое место занимает любовь в идеологии рабочего класса?

Не подлежит сомнению, что Советская Россия вступила в новую полосу гражданской войны: революционный фронт перенесён в область борьбы двух идеологий, двух культур — буржуазной и пролетарской. Все нагляднее несовместимость этих двух идеологий, всё острее противопоставление двух в корне различных культур.

Вместе с победой коммунистических принципов и идеалов в области политики и экономики неизбежно должна совершиться и революция в мировоззрении, в чувствах, в строе души трудового человечества. Уже сейчас намечается новое отношение к жизни, к обществу, к труду, к искусству, к «правилам жизни» (т. е. к морали). В правила жизни, как составная часть, входят взаимоотношения полов. Революция на духовном фронте завершает великий сдвиг в мышлении человечества, вызванный пятилетним существованием трудовой республики.

Но чем острее борьба двух идеологий, чем больше областей она захватывает, тем неизбежнее встают перед человечеством всё новые и новые «загадки жизни», проблемы, на которые удовлетворительный ответ может дать только идеология рабочего класса.

К числу таких проблем относится и затронутый вами вопрос — «загадка любви», другими словами, вопрос взаимоотношений полов — загадка старая, как само человеческое общество. На разных ступенях своего исторического развития человечество по-разному подходило к её разрешению. «Загадка» остаётся, ключи меняются. Эти ключи зависят от эпохи, от класса, от «духа времени» (культуры).

Недавно у нас в России, в годы обострённой гражданской войны и борьбы с разрухой, эта загадка мало кого занимала. Другие чувства, другие более действенные страсти и переживания владели трудовым человечеством. Кто в те годы стал бы серьёзно считаться с любовными огорчениями и муками, когда за плечами каждого караулила безглазая смерть, когда вопрос шёл о том: кто победит — революция — и, значит, прогресс или контрреволюция — и, значит, реакция? Перед грозным лицом великой мятежницы-революции нежно-крылому Эросу («богу любви») пришлось пугливо исчезнуть с поверхности жизни. Для любовных «радостей и пыток» не было ни времени, ни избытка душевных сил. Таков закон сохранения социально-душевной энергии человечества. Эта энергия в сумме всегда направляется на главную, ближайшую цель исторического момента. Господином положения на время оказался несложный, естественный голос природы — биологический инстинкт воспроизводства, влечение двух половых особей. Мужчина и женщина легко, много легче прежнего, проще прежнего сходились и расходились. Сходились без больших душевных эмоций и расходились без слез и боли.

Проституция, правда, исчезала, но явно увеличивалось свободное, без обоюдных обязательств, общение полов, в котором двигателем являлся оголённый, не прикрашенный любовными переживаниями инстинкт воспроизводства. Факт этот пугал некоторых. Но на самом деле в те годы взаимоотношения полов и не могли складываться иначе. Либо брак продолжал бы держаться на прочном, испытанном чувстве товарищества, многолетней дружбы, ещё закреплённой серьёзностью момента, либо брачное общение возникало попутно, среди дела, для удовлетворения чисто биологической потребности, от которой обе стороны спешили отвязаться, чтобы она не мешала основному — главному — работе на революцию.

Голый инстинкт воспроизводства, легко возникающее, но и быстро проходящее влечение пола, без душевно-духовных скреп, «Эрос бескрылый», меньше поглощает душевных сил, чем требовательный «крылатый Эрос», любовь, сотканная из тончайшей сети всевозможных душевно-духовных эмоций (чувствований). Бескрылый Эрос не родит бессонных ночей, не размягчает волю, не путает холодную работу ума. Классу борцов в момент, когда над трудовым человечеством неумолчно звучал призывный колокол революции, нельзя было подпадать под власть крылатого Эроса. В те дни нецелесообразно было растрачивать душевные силы членов борющегося коллектива на побочные душевные переживания, непосредственно не служащие революции. Любовь индивидуальная, лежащая в основе «парного брака», направленная на одного или на одну, требует огромней затраты душевной энергии. Между тем строитель новой жизни, рабочий класс, заинтересован был в том, чтобы экономно расходовать не только свои материальные богатства, но и сберегать душевно-духовную энергию каждого для общих задач коллектива. Вот почему само собою произошло, что в момент обострённой революционной борьбы место всепоглощающего «крылатого Эроса» занял нетребовательный инстинкт воспроизводства — «Эрос бескрылый».

Но сейчас картина меняется. Советская республика, а с ней всё трудовое человечество, вступает в полосу временного и относительного затишья. Начинается сложная работа осознания и претворения завоёванного, достигнутого, созданного. Строитель новых форм жизни, пролетариат, должен из всякого социального и духовного явления суметь извлечь для себя урок, понять явление, осознать его и подчинить себе, обратить данное явление ещё в одно из оружий самозащиты класса. Только тогда сможет пролетариат, охватив законы не только созидания материальных богатств, но и законы, управляющие душевными движениями, выступить вооружённым до зубов против одряхлевшего буржуазного мира. Только тогда удастся трудовому человечеству оказаться победителем не только на фронте военном и трудовом, но и на фронте духовно-культурном.

Теперь, когда революция в России одержала верх и укрепилась, когда атмосфера революционной схватки перестала поглощать человека целиком и без остатка, нежнокрылый Эрос, загнанный временно в терновник пренебрежения, снова начинает предъявлять свои права. Он хмурится на осмелевшего бескрылого Эроса — инстинкт воспроизводства, не прикрашенный чарами любви. Бескрылый Эрос перестаёт удовлетворять душевным запросам. Скапливается избыточная душевная энергия, которую современные люди, даже представители трудового класса, ещё не умеют приложить к духовной и душевной жизни коллектива. Эта избыточная энергия души ищет приложения в любовных переживаниях. Многострунная лира пестрокрылого божка любви покрывает однострунный голос бескрылого Эроса… Женщина и мужчина сейчас не только «сходятся», не только завязывают скоропреходящую связь для утоления полового инстинкта, как это чаще всего было в годы революции, но и начинают снова переживать «любовные романы», познавая все муки любви, всю окрылённость счастья взаимного влюбления.

В жизни советской республики, несомненно, сказывается сдвиг к росту душевных и духовных запросов, стремление к знанию, увлечение научными вопросами, искусством, театром. Этот сдвиг в сторону претворения, в обстановке советской республики, духовных богатств человечества неизбежно охватывает и сферу любовных переживаний. Пробуждается интерес к психологии пола, к загадке любви. Каждый в той или иной мере соприкасается с этой стороной жизни. С удивлением замечаешь в руках ответственных работников, которые в прошлые годы читали только передовицы «Правды», протоколы и отчёты, книжечки беллетристического свойства, где воспевается «крылатый Эрос»…

Что это? Реакция? Симптом начавшегося упадка революционного творчества? Ничего подобного. Пора отделаться от лицемерия буржуазного мышления. Пора открыто признать, что любовь — не только властный фактор природы, биологическая сила, но и фактор социальный. Любовь — глубоко социальная по своей сути эмоция. На всех ступенях человеческого развития, правда в различных формах и видах, любовь входила как составная часть в духовную культуру данного общества. Даже буржуазия, признавая любовь «делом приватным», на самом деле умела моральными нормами направлять любовь по руслу, которое обеспечивало её классовые интересы.

В ещё большей степени должна идеология рабочего класса учесть значение любовных эмоций (чувствований) как фактора, который может быть направлен (как и всякое другое психосоциальное явление) на пользу коллектива. Что любовь вовсе не есть явление «приватное», дело только двух любящих «сердец», что в любви заключается ценное для коллектива связующее начало, видно из того, что на всех ступенях своего исторического развития человечество устанавливало нормы (правила),— определявшие: при каких условиях и когда любовь «законна» (т. е. отвечает интересам данного коллектива) и когда она «греховна», преступна (т. е. противоречит задачам данного общества).

Ⅱ Историческая справка

С самых ранних ступеней своего социального бытия человечество начало регулировать не только половое общение, но и самую любовь.

В родовом быте мораль возводила в высшую добродетель любовь, определяемую кровным родством. В те времена род и племя неодобрительно отнеслись бы к женщине, которая стала бы жертвовать собою ради любимого мужа и, наоборот, возводила в добродетель чувства братской или сестринской привязанности. Антигона, по сказанию древних греков, рискуя жизнью, хоронит тела своих погибших братьев, что делает её, в глазах современников, героиней. Современное буржуазное общество на такой поступок со стороны сестры (не жены) посмотрела бы только как «на курьёз».

Во времена господства племенного начала и создания первобытных зачатков государственности формой любви, вызывавшей наибольшее почитание, являлась дружба между двумя соплеменниками. В те века слабому социальному коллективу, только что вышедшему из стадии кровно-родового быта, крайне важно было сцепить, связать между собою своих сочленов духовно-душевными узами. Наиболее подходящим душевным переживанием являлась для этой цели не любовь между полами, а любовь-дружба. Интересы коллектива того времени требовали роста и накопления в человечестве душевно-духовных скреп не между брачной парой, а между соплеменниками, организаторами и защитниками племени и государства (конечно, мужчинами; о дружбе женщин в те времена не было и речи — она не являлась социально-бытовым фактором). Любовь-«дружбу» воспевали, её ставили выше, чем любовь супругов. Кастор и Полукс прославились не своими подвигами перед отечеством, а своей верностью друг другу и непоколебимой дружбой. «Дружба» (или её видимость) заставляла любящего свою жену супруга уступать её для брачного ложа любимому другу или гостю, с которым надо было завязать «дружбу».

Дружба, «верность другу по гроб», возводилась в античном мире в число гражданских добродетелей. Любовь же в современном смысле слова не играла роли и почти не привлекала к себе внимания ни поэтов, ни драматургов того времени. Господствующая в то время идеология относила любовь к числу узколичных переживаний, с которыми общество не считалось; брак в то время строился на началах рассудка, не любви. Любви отводилось место лишь наряду с другими забавами; это была роскошь, которую мог себе позволить гражданин, выполнивший все свои обязанности по отношению к государству. «Уменье любить», свойство, ценимое буржуазной идеологией, если только любовь не выходит за рамки буржуазной морали, древнеязыческим миром не принималось в расчёт при определении «добродетелей» и качеств человека. В древности ценилось лишь чувство дружбы. Человек, который шёл на подвиги, рисковал собою ради друга, почитался героем, и поступок его определённо относился к числу «моральных добродетелей». Наоборот, человек, рисковавший собою ради любимой женщины, вызывал лишь осуждение, даже презрение. О любви Париса к прекрасной Елене, повлёкшей за собою Троянскую войну, говорилось в преданиях как о заблуждении, следствием которого явилось всеобщее «несчастье».

Мораль античного мира не возводила в пример, достойный подражания, даже любовь, вдохновлявшую на подвиги, что имело место в период феодализма. Античный мир усматривал только в дружбе эмоцию, чувствование, которое скрепляло соплеменников душевными узами, создавало большую устойчивость ещё слабого тогда общественного организма. Напротив — на последующих ступенях культуры — дружба перестаёт считаться моральной добродетелью. В буржуазном обществе, построенном на началах индивидуализма и бешеной конкуренции и соревновании, дружбе как моральному фактору не было места. Век капитализма рассматривает дружбу как проявления «сентиментализма» и совершенно ненужной, вредной для буржуазно-классовых задач слабости духа. Дружба становится объектом насмешек. Кастор и Полукс в современном Нью-Йорке или Лондонском Сити вызвали бы лишь снисходительную усмешку. Не признавало и феодальное общество чувство дружбы, как свойство, которое следует воспитывать и поощрять в людях.

Феодальное господство держалось на строгом соблюдении интересов знатной фамилии, рода. Добродетели определялись не столько взаимными отношениями членов тогдашнего общества, сколько обязанностями члена рода к роду и его традициям. Брак всецело определялся интересами семьи, и юноша (девушка вообще воли не имела), выбиравший себе жену вопреки этим интересам, подвергался строгому осуждению. Во времена феодализма не полагалось ставить личное чувство, личное влечение выше интересов рода, кто так поступал, являлся «грешником». По понятиям феодального общества, любовь и брак вовсе не должны были совпадать.

Тем не менее именно в века феодализма самое чувство любви между полами вовсе не было в загоне, наоборот, оно впервые в истории человечества получило известное право гражданства. На первый взгляд кажется странным, что любовь получила признание именно в века суровейшего аскетизма, грубых и жестоких нравов, в века насилия и власти захватного права. Но если ближе приглядеться к причинам, вызвавшим признание любви как социально-законного и даже желательного явления, то станет ясно, чем такое признание определялось.

Любовь — в известных случаях и при известных обстоятельствах — может явиться двигателем, толкающим влюблённого человека на ряд поступков, на которые он был бы неспособен при ином, менее повышенном и подъёмном, душевном состоянии. Между тем рыцарство требовало от каждого своего сочлена высоких и притом чисто личных доблестей в области военного дела: бесстрашия, храбрости, выносливости и т. д. Битвы в те века решались не столько организацией войска, сколько индивидуальными качествами её участников[151]. Рыцарь, влюблённый в недоступную «даму сердца», легче совершал «чудеса храбрости», легче побеждал в единоборствах, легче жертвовал жизнью во имя прекрасной дамы. Влюблённого рыцаря толкало стремление «отличиться», чтобы этим способом снискать расположение своей возлюбленной.

Рыцарская идеология учла это явление и, признав любовь как психическое состояние человека, весьма полезное для классовых задач феодального сословия, тем не менее поставила самое чувство в определённые рамки. Любовь супругов в те века не ценилась и не воспевалась, не ею держалась семья, проживавшая в рыцарских замках и русских боярских теремах. Любовь как социальный фактор чтилась лишь тогда, когда дело шло о влюблённом рыцаре к чужой жене, заставлявшей рыцаря идти на военные или иные рыцарские подвиги. Чем недоступнее была женщина, тем настойчивее приходилось рыцарю добиваться её благосклонности и тем больше приходилось ему развивать в себе добродетели и качества, какие ценились в его сословии (бесстрашие, выносливость, настойчивость, отвагу и т. д.).

Обычно «дамой сердца» рыцари избирали как раз женщину, наименее доступную: жену своего владыки (сюзерена), нередко королеву. Только такая «духовная любовь», любовь без плотского утоления, пришпоривавшая рыцаря на доблестные подвиги[152], заставляя его творить чудеса храбрости, считалась достойной подражания и возводилась в «добродетель». Рыцари почти никогда не избирали предметом своего обожания девушку. Как бы недоступно-высоко над рыцарем по феодальной лестнице ни стояла девушка, любовь рыцаря к девушке могла повести к браку, а с браком неизбежно исчезал психологический двигатель, толкавший рыцарей на подвиги. Этого-то и не допускала феодальная мораль. Отсюда совмещение идеала аскетизма (полового воздержания) с возведением влюблённости в моральную добродетель. В своём рвении очистить любовь от всего плотского, «греховного», превратить любовь в абстрактное чувство, совершенно оторванное от своей биологической базы, рыцари доходили до уродливейших извращений: избирали «дамой сердца» женщину, которую никогда не видали, записывались в возлюбленные «девы Марии», богоматери… (Дальше идти было некуда…)

Феодальная идеология видела в любви-влюблённости прежде всего стимул, укрепляющий свойства, необходимые рыцарям; «духовная любовь», обожание рыцаря дамы сердца служило интересам рыцарского сословия — этим определялся взгляд на любовь в эпоху расцвета феодализма. Рыцарь, который нисколько не усомнился бы сослать жену в монастырь или даже казнить её за измену плоти, за «прелюбодеяние», бывал весьма польщён, если другой рыцарь избирал его жену «дамой сердца», и нисколько не препятствовал жене обзаводиться «чичисбеями» («духовньми друзьями»), мужчинами.

Но, воспевая и возвеличивая любовь духовную, рыцарская феодальная мораль вовсе не требовала, чтобы любовь царила при законнобрачном или ином общении полов. Любовь — это одно, брак — другое. Феодальная идеология расчленяла эти два понятия[153]. Объединила их, лишь впоследствии, мораль восходившего в 14—15-м веках буржуазного класса. Поэтому-то во времена средневековья рядом с возвышенной утончённостью любовных переживаний мы встречаем такую невообразимую грубость нравов в области отношений между полами. Половое общение вне брака, как и в наизаконнейшем браке, лишённое одухотворяющего и скрашивающего начала любви, превращалось в акт откровеннейшей физиологии.

Церковь внешне, лицемерно громила разврат, но, поощряя на словах «любовь духовную», фактически вела к грубо животному общению полов. Рыцарь, не расстававшийся с эмблемой дамы своего сердца, сочинявший в её честь нежнейшие стихи, рисковавший жизнью, чтобы снискать только её улыбку, преспокойно насиловал девушку городского сословия или приказывал управителю согнать в замок красивейших крестьянок, утехи ради. Со своей стороны, рыцарские жены не упускали случая втихомолку от мужа вкушать плотские радости с трубадурами и пажами, не отказывая в своих ласках даже понравившемуся слуге, несмотря на всё презрение, какое феодальная дама питала к «челяди».

Вместе с ослаблением феодализма и нарастанием новых условий быта, диктуемых интересами нарождающейся буржуазии, складывается постепенно и новый нравственный идеал отношений между полами. Отбрасывая идеал «духовной любви», буржуазия выступает на защиту попранных прав тела, вкладывая в самое понятие любви одновременное сочетание физического и духовного начала. По буржуазной морали брак и любовь отнюдь нельзя разъединять, как это делало рыцарское сословие; напротив, брак должен определяться взаимным влечением брачующихся. На практике, разумеется, буржуазия сама во имя «расчёта» постоянно переступала эту моральную заповедь, но самое признание любви как основы брака имело глубокие классовые основания.

При феодальном строе семью властно скрепляли традиции знатной фамилии, рода. Брак был фактически нерасторжим; над брачной парой тяготели веления церкви, неограниченный авторитет главы рода, власть традиций семьи, воля сюзерена.

Буржуазная семья складывалась при иных условиях; её основой являлось не совладение родовыми богатствами, а накопление капитала. Семья являлась тогда живой хранительницей богатств; но, чтобы накопление совершалось быстрее, буржуазному классу важно было, чтобы добытое руками мужа и отца добро расходовалось «бережливо», умно, расчётливо, другими словами, чтобы жена являлась не только «хорошей хозяйкой», но и действительной помощницей и подругой мужа.

При установлении капиталистических отношений и буржуазного строя только та семья могла быть прочной, в которой рядом с хозяйственным расчётом существовало сотрудничество всех её членов, заинтересованных в акте накопления богатств. Но сотрудничество могло быть осуществляемо тем полнее, чем больше душевных и сердечных уз связывало между собою супругов и детей с родителями.

Новый хозяйственный быт в те времена, начиная с конца 14-го — начала 15-го столетия, рождает и новую идеологию. Понятия любви и брака постепенно видоизменяются. Религиозный реформатор Лютер, а вместе с ним и все мыслители и деятели веков возрождения и реформации (15—16-й века) прекрасно понимали и учитывали социальную силу, заключающуюся в чувстве любви. Сознавая, что для крепости семьи — этой хозяйственной единицы, служащей основой буржуазного строя,— нужна сердечная спайка её сочленов, революционные идеологи восходящей буржуазии выдвинули новый моральный идеал любви: любовь, соединяющую два начала — плотское и душевное. Ополчившись на безбрачие церковнослужителей, реформаторы того времени беспощадно осмеивали «духовную любовь» рыцарей, заставлявшую влюблённого рыцаря находиться постоянно в состоянии любовного устремления, без надежды утолить свои плотские желания. Идеологи буржуазии, деятели реформации, признали законность здоровых запросов тела. Феодальный мир расчленял любовь на голый половой акт (общение в браке, с наложницами) и на любовь «возвышенную», духовную (влюблённость рыцаря в даму сердца). Нравственный идеал буржуазного класса в понятие любви включал как здоровое телесное влечение полов, так и сердечную привязанность. Феодальный идеал отделял любовь от брака. Буржуазия связывала эти понятия. Брак и любовь буржуазия превращала в понятия однозначащие. Разумеется, буржуазия на практике постоянно отступала от своего же идеала: но в то время как при феодализме при брачных сделках даже не подымался вопрос о взаимной склонности, буржуазная мораль требовала, чтобы даже в тех случаях, когда брак заключался по расчёту, супруги лицемерно создавали видимость, что налицо имеется взаимная любовь.

Пережитки феодальных традиций и взглядов на брак и любовь дошли до нашего времени, пройдя через века и уживаясь рядом с моралью буржуазного класса. Этими взглядами руководствуются до сих пор члены коронованных семейств и окружающая высшая их аристократия. В той среде считается «смешным» и неловким, когда брак заключается по взаимной склонности. Молодые принцы и принцессы обязаны подчиняться до сих пор мёртвым велениям традиций рода и политическим расчётам, соединяя свою жизнь навсегда с нелюбимым человеком. История знает немало драм, подобных драме несчастного сына Людовика ⅩⅤ, который шёл под венец по второму браку с невысохшими ещё слезами по умершей горячо любимой жене.

Подобное же подчинение брака соображениям рода и хозяйства существует и в крестьянстве. Крестьянская семья в отличие от семьи городской индустриальной буржуазии прежде всего хозяйственно-трудовая единица. Семью крестьянскую так прочно сцепляют и скрепляют хозяйственные интересы и расчёт, что душевные скрепы играют второстепенную роль. В семье ремесленников средневековья о любви, при заключении брака, также не было речи. При цеховом ремесленном строе семья также являлась производственной единицей и держалась на трудовом хозяйственном начале. Идеал любви в браке начинает появляться в буржуазном классе лишь тогда, когда семья постепенно превращается из производственной единицы в единицу потребительную и вместе с тем служит хранительницей накопленного капитала.

Но выступая на защиту права двух «любящих сердец» заключать союз даже вопреки традициям семьи, осмеивая «духовную любовь» и аскетизм, провозглашая любовь основой брака, буржуазная мораль, однако, ставила любовь в очень ограниченные границы. Любовь законна только в браке. Любовь, имеющая место вне законного брака, безнравственна. Такой идеал диктовался, разумеется, часто экономическими соображениями: стремлением воспрепятствовать распылению капитала среди побочных детей. Вся мораль буржуазии была основана на стремлении: способствовать сосредоточению, концентрации капитала. Идеалом любви была брачная пара, совместно прилагающая старания к повышению благосостояния и богатства обособленной от общества семейной ячейки. Там, где сталкивались интересы семьи и общества, буржуазная мораль решала в интересах семьи. (Напр.: снисходительное отношение не права, а именно буржуазной морали к дезертирам, моральное оправдание акционера, разоряющего своих соакционеров ради семьи и т. п.). С присущей буржуазии утилитарностью она стремилась с выгодой использовать и любовь, превращая это чувство и переживание в фермент брака, в средство, скрепляющее семью.

Разумеется, чувство любви не умещалось в отведённых ему буржуазной идеологией границах. Возникали, плодились и множились «любовные конфликты», нашедшие своё отражение в новом виде литературы — в романах, форме беллетристики, рождённой буржуазным классом. Любовь то и дело выходила за пределы отведённого ей узкого русла законно-брачных отношений, выливаясь то в виде свободных связей, то в форме осуждаемого буржуазной моралью и осуществляемого на практике адюльтера (прелюбодеяния).

Буржуазный идеал любви не отвечает потребностям наиболее многочисленного слоя населения — рабочего класса. Он не соответствует и быту трудящейся интеллигенции. Отсюда в странах высоко развитого капитализма этот интерес к проблемам пола и любви, поиски ключа к разрешению многовековой, мучительной загадки: как построить отношения между полами так, чтобы эти отношения, повышая сумму счастья, вместе с тем не противоречили бы интересам коллектива?

Этот же вопрос в настоящий момент снова встаёт перед трудящейся молодёжью Советской России. Беглый взгляд на эволюцию идеала любовно-брачных отношений поможет вам, мой юный товарищ, осознать и понять, что любовь вовсе не есть «частное дело», как это кажется с первого взгляда. Любовь — ценный психодушевно социальный фактор, которым человечество инстинктивно руководило в интересах коллектива на протяжении всей своей истории. Дело трудового человечества, вооружённого научным методом марксизма и пользующегося опытным материалом прошлого, понять: какое место в социальном общении должно новое человечество отводить любви?

Каков, следовательно, идеал любви, отвечающий интересам класса, борющегося за своё господство?

Ⅲ. Любовь-товарищество

Новое трудовое коммунистическое общество строится на принципе товарищества, солидарности. Но что такое солидарность? Это не только сознание общности интересов, но и духовно-душевная связь, устанавливаемая между членами трудового коллектива. Общественный строй, построенный на солидарности и сотрудничестве, требует, однако, чтобы данное общество обладало высокоразвитой потенцией любви, т. е. способностью людей переживать симпатические чувствования. Без наличия этих чувствований солидарность не может быть прочной. Поэтому-то пролетарская идеология и стремится воспитать и укрепить в каждом члене рабочего класса чувство отзывчивости на страдания и нужды сочлена по классу, чуткое понимание запросов другого, глубокое, проникновенное сознание своей связи с другими членами коллектива. Но все эти «симпатические чувствования» — чуткость, сочувствие, отзывчивость — вытекают из одного общего источника: способности любить, любить не в узкополовом, а в широком значении этого слова.

Любовь — душевная эмоция (чувство) связующего и, следовательно, организующего характера. Что любовь является великой связующей силой, прекрасно понимала и учитывала буржуазия. Поэтому-то, стремясь упрочить семью, буржуазная идеология возвела в моральную добродетель «супружескую любовь»; быть «хорошим семьянином» в глазах буржуазии было большим и ценным качеством человека.

Пролетариат не может со своей стороны не учесть той психосоциальной роли, какое чувство любви как в широком смысле слова, так и в области отношения между полами может и должно сыграть в деле упрочения связи не в области семейно-брачных отношений, а в области развития коллективистической солидарности.

Каков же идеал любви рабочего класса? Какие чувства, переживания кладёт пролетарская идеология в основу отношений между полами?

Мы уже проследили с вами, мой юный друг, что каждая эпоха имеет свой идеал любви, каждый класс стремится в своих интересах вложить в моральное понятие любви своё содержание. Каждая ступень культуры, несущая с собою и более богатые духовные и душевные переживания человечества, перекрашивает нежные тона крыльев Эроса в свой особый цвет. Вслед за последовательными ступенями развития хозяйства и социального быта видоизменялось и содержание, вкладываемое в понятие «любовь», крепли или, наоборот, отмирали оттенки переживаний, входящие, как составные части, в чувство любви.

Из несложного биологического инстинкта — стремления к воспроизводству, присущему каждому виду от высших до низших животных, разбитых на половые особи, любовь с течением тысячелетий существования человеческого общества осложнилась, обрастая всё новыми и новыми духовно-душевными переживаниями[154]. Из явления биологического любовь стала фактором психосоциальным.

Под воздействием хозяйственных и социальных сил биологический инстинкт воспроизводства, определявший отношения полов на ранних ступенях развития человечества, подвергся перерождению в двух диаметрально противоположных направлениях. С одной стороны, здоровый половой инстинкт влечение двух полов друг к другу в целях воспроизводства, под давлением уродливых социально-экономических отношений, особенно при господстве капитализма выродился в нездоровую похоть. Половой акт превратился в самодовлеющую цель, в способ доставить себе ещё одно «лишнее наслаждение», в похоть, обостряемую излишествами, извращениями, вредным подхлёстыванием плоти. Мужчина не потому сходится с женщиной, что здоровое половое влечение властно потянуло его к данной женщине, а наоборот, мужчина ищет женщину, не испытывая ещё никакой половой потребности, с тем, чтобы, благодаря близости этой женщины, вызвать половое влечение и, таким образом, доставить себе наслаждение самым фактом полового акта. На этом построена проституция. Если близость к женщине не вызывает ожидаемого возбуждения, пресыщенные половыми излишествами люди прибегают ко всякого рода извращениям.

Это — уклонение биологического инстинкта, лежащего в основе любви между полами, в сторону нездоровой похоти, уводящее инстинкт далеко в сторону от своего первоисточника.

С другой стороны, телесное влечение двух полов за тысячелетия социальной жизни человечества и смены культур обросло целым наслоением духовно-душевных переживаний. Любовь, в её теперешнем виде, это очень сложное состояние души, давно оторвавшееся от своего первоисточника — биологического инстинкта воспроизводства и нередко резко ему противоречащее. Любовь — это конгломерат, сложное соединение из дружбы, страсти, материнской нежности, влюблённости, созвучности духа, жалости, преклонения, привычки и многих, многих других оттенков чувств и переживаний. Все труднее при такой сложности оттенков и самой любви установить прямую связь между голосом природы «Эросом бескрылым» (телесным влечением пола) и «Эросом крылатым» (влечением тела, перемешанным с духовно-душевными эмоциями). Любовь-дружба, в в которой нет и атома физического влечения, духовная любовь к делу, к идее, безликая любовь к коллективу — всё это явления, свидетельствующие о том, насколько чувство любви оторвалось от своей биологической базы, насколько оно стало «одухотворённым».

Но этого мало. Нередко между различными проявлениями чувства любви возникает кричащее противоречие, начинается борьба. Любовь к «любимому делу» (не просто к делу, а именно к «любимому») не умещается с любовью к избраннику или избраннице сердца[155]; любовь к коллективу борется с чувством любви к мужу, к жене, к детям. Любовь-дружба противоречит одновременной любви-страсти. В одном случае в любви преобладает созвучие духовное, в другом — любовь построена на «созвучии тела».

Любовь стала многогранна и многострунна. То, что в области любовных эмоций (чувствований) переживает современный человек, в котором культурные фазы в течение тысячелетий воспитывали и заостряли различные оттенки любви, совершенно не умещается в слишком общее и потому неточное слово — любовь[156].

Многогранность любви, при господстве буржуазной идеологии и буржуазно-капиталистического быта, создаёт ряд тяжёлых и неразрешимых душевных драм. Уже с конца 19-го века многогранность в любви сделалась излюбленной темой писателей-психологов. «Любовь к двум», даже «к трём» занимала и смущала своей «загадочностью» многих вдумчивых представителей буржуазной культуры. Эту сложность души, это раздвоение чувства пытался ещё в 60-х годах вскрыть наш русский мыслитель-публицист А. Герцен (Искандер) в своём романе «Кто виноват?». К разрешению этой проблемы подходил и Чернышевский в своей социальной повести «Что делать?». На двойственности чувства, на расщеплении любви часто останавливаются крупнейшие писатели Скандинавии — Гамсун, Ибсен, Бьернсон[157], Гейерстам. К ней возвращаются не раз французские беллетристы последнего столетия: о ней пишет близкий к коммунизму по духу Ромэн Роллан и далёкий от нас Метерлинк[158]. Эту сложную проблему, эту «загадку любви» пытались в жизненной практике разрешить такие гении в поэзии, как Гёте и Байрон, такие смелые пионеры в области взаимоотношений полов, как Жорж Санд; её познал на собственном опыте автор романа «Кто виноват?» — Герцен и многие, многие другие великие мыслители, поэты, общественные деятели… Под тяжестью «загадки двойственной любви» и сейчас гнутся плечи многих «не великих» людей, тщетно ищущих ключ к её разрешению в пределах буржуазного мышления. А между тем — ключ в руках пролетариата. Распутать эту сложную проблему чувства может только идеология и быт нового трудового человечества.

Мы говорим здесь о двойственности любви, о сложностях «крылатого Эроса», но такую двойственность нельзя смешивать с половыми сношениями без Эроса одного мужчины со многими женщинами или одной женщины со многими мужчинами. Полигамия (многожёнство), в которой не участвует чувство, может повлечь за собою ряд неблагоприятных, вредных последствий (раннее истощение организма, увеличение шансов на венерические заболевания в современных условиях и т. д.), но «душевных драм» такие связи, как бы запутаны они ни были, ещё не создают. «Драмы», конфликты начинаются тогда, когда налицо любовь в её разнородных оттенках и проявлениях. Одного женщина любит «верхами души», с ним созвучны её мысли, стремления, желания; к другому её властно влечёт сила телесного сродства. К одной женщине мужчина испытывает чувство бережливой нежности, заботливой жалости, в другой он находит поддержку и понимание лучших стремлений своего «я». Которой же из двух должен он отдать полноту Эроса? И почему он должен рвать, калечить свою душу, если полноту бытия даёт только наличие и той, и другой душевной скрепы?

При буржуазном строе такое раздвоение души и чувства влечёт за собою неизбежные страдания. Тысячелетиями воспитывала культура, построенная на институте собственности, в людях убеждения, что чувство любви должно иметь, как база, принцип собственности. Буржуазная идеология учила, вдалбливала в голову людей, что любовь, притом взаимная, даёт право на обладание сердцем любимого человека целиком и безраздельно. Подобный идеал, такая исключительность в любви вытекали естественно из установленной формы парного брака и из буржуазного идеала «всепоглощающей любви» двух супругов. Но может ли такой идеал отвечать интересам рабочего класса? Не является ли, наоборот, важным и желательным с точки зрения пролетарской идеологии, чтобы чувства людей становились богаче, многоструннее? Не является ли многострунность души и многогранность духа именно тем моментом, который облегчает нарастание и воспитание сложной, переплетающейся сети духовно-душевных уз, которыми скрепляется общественно-трудовой коллектив? Чем больше таких нитей протянуто от души к душе, от сердца к сердцу, от ума к уму —тем прочнее внедряется дух солидарности и легче осуществляется идеал рабочего класса — товарищество и единство.

Исключительность в любви, как и «всепоглощение» любовью, не может быть идеалом любви, определяющим отношения между полами с точки зрения пролетарской идеологии. Наоборот, пролетариат, учитывая многогранность и многострунность «крылатого Эроса» не приходит от этого открытия в неописуемый ужас и моральное негодование, наподобие лицемерной морали буржуазии. Наоборот, пролетариат стремится это явление (результат сложных социальных причин) направить в такое русло, которое отвечало бы его классовым задачам в момент борьбы и в момент строительства коммунистического общества.

Многогранность любви сама по себе не противоречит интересам пролетариата. Напротив, она облегчает торжество того идеала любви во взаимных отношениях между полами, которое уже оформляется и выкристаллизовывается в недрах рабочего класса. А именно: любви-товарищества.

Родовое человечество представляло себе любовь в виде родственной привязанности (любовь сестёр и братьев, любовь к родителям). Антично-языческая культура выше всего ставила любовь-дружбу. Феодальный мир возводил в идеал «духовную» влюблённость рыцаря, любовь, оторванную от брака и не связанную с утолением плоти. Идеалом любви буржуазной морали являлась любовь законобрачной, супружеской пары.

Идеал любви рабочего класса, вытекающий из трудового сотрудничества и духовно-волевой солидарности членов рабочего класса, мужчин и женщин, естественно, по форме и по содержанию отличается от понятия любви других культурных эпох. Но что же такое «любовь-товарищество»? Не значит ли это, что суровая идеология рабочего класса, вырабатываемая в боевой атмосфере борьбы за рабочую диктатуру, собирается беспощадно изгнать из взаимного общения полов нежнокрылый, трепетный Эрос? Ничего подобного. Идеология рабочего класса не только не упраздняет «крылатый Эрос», а расчищает путь к признанию ценности любви как психосоциальной силы.

Лицемерная мораль буржуазной культуры беспощадно вырывала перья из пёстрых, многоцветных крыльев Эроса, обязывая Эрос посещать лишь «законобрачную пару». Вне супружества буржуазная идеология отводила место только общипанному бескрылому Эросу — минутному половому влечению полов в форме купленных (проституции) или краденых ласк (адюльтеру-прелюбодеянию).

Мораль рабочего класса, поскольку она уже выкристаллизовалась, напротив, отчётливо отбрасывает внешнюю форму, в которую выливается любовное общение полов. Для классовых задач рабочего класса совершенно безразлично — принимает ли любовь форму длительного и оформленного союза или выражается в виде преходящей связи. Идеология рабочего класса не ставит никаких формальных границ любви. Но зато идеология трудового класса уже сейчас вдумчиво относится к содержанию любви, к оттенкам чувств и переживаний, связывающих два пола. И в этом смысле идеология рабочего класса гораздо строже и беспощаднее будет преследовать «бескрылый Эрос» (похоть, одностороннее удовлетворение плоти при помощи проституции, превращение «полового акта» в самодовлеющую цель из разряда «лёгких удовольствий»), чем это делала буржуазная мораль. «Бескрылый Эрос» противоречит интересам рабочего класса. Во-первых, он неизбежно влечёт за собою излишества, а, следовательно, телесное истощение, что понижает запас трудовой энергии в человечестве. Во-вторых, он беднит душу, препятствуя развитию и укреплению душевных связей и симпатических чувствований. В-третьих, он обычно покоится на неравенстве прав во взаимных отношениях полов, на зависимости женщины от мужчины, на мужском самодовлении или нечуткости, что, несомненно, действует понижающе на развитие чувства товарищества. Совершенно обратно действует наличие «Эроса крылатого».

Разумеется, в основе «крылатого Эроса» лежит тоже влечение пола к полу, как и при Эросе бескрылом, но разница та, что в человеке, испытывающем любовь к другому человеку, пробуждаются и проявляются как раз те свойства души, которые нужны для строителей новой культуры: чуткость, отзывчивость, желание помочь другому. Буржуазная идеология требовала, чтобы все эти свойства человек проявлял по отношению только к избраннице или избраннику сердца, к одному единственному человеку. Пролетарская идеология дорожит главным образом тем, чтобы данные свойства были разбужены и воспитаны в человеке, а проявлялись бы в общении не только с одним избранником сердца, но и при общении со всеми членами коллектива.

Безразлично пролетариату также, какие оттенки и грани преобладают в «крылатом Эросе»: нежные ли тона влюблённости, жаркие ли краски страсти или общность и созвучие духа. Важно лишь одно, чтобы при всех этих оттенках в любовь привходили те душевно-духовные элементы, какие служат к развитию и закреплению чувства товарищества. Признание взаимных прав и умение считаться с личностью другого, даже в любви, стойкая взаимная поддержка, чуткое участие и внимательная отзывчивость на запросы друг друга, при общности интересов или стремлений — таков идеал любви-товарищества, который выковывается пролетарской идеологией, взамен отживающему идеалу «всепоглощающей» и «всеисключающей» супружеской любви буржуазной культуры.

Любовь-товарищество — это идеал, который нужен пролетариату в ответственный и трудный период борьбы за диктатуру и утверждение своей диктатуры. Но не подлежит сомнению, что в осуществлённом коммунистическом обществе любовь, «крылатый Эрос», предстанет в ином, преображённом и совершенно незнакомом нам виде. К тому времени «симпатические скрепы» между всеми членами нового общества вырастут и окрепнут, «любовная потенция» поднимется и любовь-солидарность явится таким же двигателем, каким конкуренция и себялюбие являлись для буржуазного строя. Коллективизм духа и воли победит индивидуалистическое самодовление. Исчезнет «холод душевного одиночества», от которого люди, при буржуазной культуре, искали нередко спасения в любви и браке: вырастут многообразные нити, переплетающие людей между собою душевной и духовной спайкой. Изменятся чувства людей в сторону роста общественности, и без следа пропадёт, затерянное в памяти былых веков, неравенство между полами и какая бы то ни было зависимость женщины от мужчины.

В этом новом, коллективистическом по духу и эмоциям обществе, на фоне радостного единения и товарищеского общения всех членов трудового-творческого коллектива Эрос займёт почётное место, как переживание, приумножающее человеческую радость . Каков будет этот новый преображённый Эрос? Самая смелая фантазия бессильна охватить его облик. Но ясно одно: чем крепче будет спаяно новое человечество прочными узами солидарности, тем выше будет его духовно-душевная связь во всех областям жизни, творчества, общения, тем меньше места останется для любви в современном смысле слова. Современная любовь всегда грешит тем, что, поглощая мысли и чувства «любящих сердец», вместе с тем изолирует, выделяет любящую пару из коллектива. Такое выделение «любящей пары», моральная изоляция от коллектива, в котором интересы, задачи, стремления всех членов переплетены в густую сеть, станет не только излишней, но психологически неосуществимой. В этом новом мире признанная, нормальная и желательная форма общения полов будет, вероятно; покоиться на здоровом, свободном и естественном (без извращений и излишеств) влечении полов, на «преображённом Эросе».

Но пока мы находимся ещё на переломе двух культур. И в этот переломный период, сопряжённый с жаркими схватками двух миров на всех фронтах, включая фронт идеологический, пролетариат заинтересован в том, чтобы всеми мерами облегчить скорейшее накопление запасов «симпатических чувствований». В этот период моральным идеалом, определяющим общение полов, является не оголённый инстинкт пола, а многогранные любовно-товарищеские переживания, как мужчины, так и женщины. Эти переживания, чтобы отвечать складывающимся требованиям новой пролетарской морали, должны покоиться на трёх основных положениях:

1) равенства во взаимных отношениях (без мужского самодовления и рабского растворения своей личности в любви со стороны женщины),

2) взаимное признание прав другого, без претензии владеть безраздельно сердцем и душою другого (чувство собственности, взращённое буржуазной культурой),

3) товарищеская чуткость, уменье прислушаться и понять работу души близкого и любимого человека (буржуазная культура требовала эту чуткость в любви только со стороны женщины).

Но, провозглашая права «крылатого Эроса» (любви), идеология рабочего класса вместе с тем подчиняет любовь членов трудового коллектива друг к другу более властному чувству — любви-долгу к коллективу. Как бы велика ни была любовь, связывающая два пола, как бы много сердечных и духовных скреп не связывало их между собою, подобные же скрепы со всем коллективом должны быть ещё более крепкими и многочисленными, ещё более органическими. Буржуазная мораль требовала: всё для любимого человека. Мораль пролетариата предписывает: всё для коллектива.

Но мне слышится ваш вопрос, мой юный друг: пусть так. Пусть любовное общение, на почве окрепшего духа товарищества, станет идеалом рабочего класса. Но не наложит ли этот идеал, эта новая «моральная мерка» любви опять тяжёлую руку на любовные переживания? Не сомнёт ли, не искалечит ли нежных крыльев «пугливого Эроса»? Освободив любовь от оков буржуазной морали, не сковываем ли мы её новыми цепями?

Да, мой юный друг, вы правы. Идеология пролетариата, отбрасывая буржуазную «мораль» в области любовно-брачных отношений, тем не менее неизбежно вырабатывает свою классовую мораль, свои новые правила общения полов, которые ближе отвечают задачам рабочего класса, воспитывает чувства членов своего класса в известном направлении и этим накладывает известные, цепи и на чувство. Поскольку дело идёт о любви, взращённой буржуазной культурой, несомненно, пролетариат повыщипает многие пёрышки из крыльев Эроса буржуазной формации. Но сожалеть о том, что трудовой класс наложит свою печать и на отношения между полами, чтобы привести чувство любви в соответствие со своей задачей,— значит не уметь глядеть в будущее. Ясно, что на месте прежних пёрышек в крыльях Эроса идеология восходящего класса сумеет взрастить новые перья, невидимой ещё красоты, силы и яркости. Не забывайте, мой юный друг, что любовь неизбежно видоизменяется и преображается вместе с изменением культурно-хозяйственной базы человечества.

Если в любовном общении ослабеет слепая, требовательная, всепоглощающая страсть, если отомрёт чувство собственности и эгоистическое желание «навсегда» закрепить за собою любимого, если исчезнет самодовление мужчины и преступное отречение от своего «я» со стороны женщины, то зато разовьются другие ценные моменты в любви. Окрепнет уважение к личности другого, уменье считаться с чужими правами, разовьётся взаимная душевная чуткость, вырастет стремление выявлять любовь не только в поцелуях и объятиях, но и в слитности действия, в единстве воли, в совместном творчестве.

Задача пролетарской идеологии не изгнать Эрос из социального общения, а лишь перевооружить его колчан на стрелы новой формации, воспитать чувство любви между полами в духе величайшей новой психической силы — товарищеской солидарности.

Теперь, мой юный друг, я надеюсь, вам станет ясно, что повышенный интерес к вопросам любви среди трудящейся молодёжи не есть симптом «упадка». Теперь вы сами сможете найти то место, какое любовь должна занять не только в идеологии пролетариата, но и в живом общении трудящейся молодёжи.