Маска Красной смерти. Мистерия в духе Эдгара По

Глава седьмая

Уильям Уайэт был мне едва знаком. Лишь однажды я встречал его прежде и разговаривал с ним в течение часа в своей гостиной накануне убийства. Однако этого часа хватило, чтобы составить представление о его личности.

Он остался в моей памяти как человек редких достоинств и высоких моральных качеств. Личные физические характеристики, особенности организма позволили ему испытать на себе все «прелести» невежества и лицемерия человеческого общества. Тем не менее он не озлобился, жизнь не ожесточила его. И то, что такая достойная, такая выдающаяся личность подверглась столь неслыханной жестокости, казалось мне верхом земной несправедливости. Трагизм ситуации усугубило то обстоятельство, что смерть Уайэта уже через несколько часов привела к всплеску насилия и варварства.

Лишь только Уайэт испустил последний вздох, я понесся к парадной двери, отпер ее и завопил во всю мочь, призывая на помощь.

За несколько месяцев до описываемых событий полиция Нью-Йорка как будто родилась заново. До реформы порядок в городе охраняли так называемые «кожаные загривки», плохо оплачиваемые патрульные, щеголявшие кожаными шлемами. И вот сонных ночных сторожей сменила профессиональная «звездная полиция», названная так по форме личных блях, сверкавших на груди героев правопорядка.

Один из этих полицейских нового толка и оказался поблизости, дежуря на аллеях прилегающего к дому Уайэта парка. Услышав мой крик, он тут же устремился на помощь. Ко мне на крыльцо взбежал крепко сбитый молодой человек с маленькими, несколько поросячьего вида глазками, которые чудесным образом расширились до невероятных размеров, когда он в ответ на свой вопрос «Что случилось?» услышал мой нервный выдох: «Убийство!»

Я схватил его за руку и поволок внутрь. Увидев место происшествия, полицейский открыл рот и мертвенно побледнел, однако не растерялся и, гаркнув мне: «Сидите здесь!», понесся за подкреплением. Оставшись один, я прошаркал к удобному мягкому креслу в углу комнаты и со стоном рухнул в него, совершенно обессиленный.

Я так и сидел в этом кресле, когда, примерно через час, в комнате Уайэта уже толпились с полдюжины официальных лиц, прибывших по вызову юного стража порядка. Присутствовал и он сам. Как я узнал позже, звали его Бойл. Старший полицейский чин, высокий, крепкий и постоянно хмурый капитан Даннеган, порыкивал командным голосом.

Присутствовали также коронер мистер Коутс, как-то в лад обстановке напоминавший ходячий труп, а также упитанный судебный медик доктор Лайл Хоникатт, как говорили, в своем ремесле крупный специалист. Двое последних закончили обследование тела бедного Уайэта, перенесенного с кресла на ковер и теперь милосердно прикрытого белой простыней. Над проступившими сквозь простыню кровавыми пятнами уже вились зеленые, отливающие радужными переливами мухи.

Капитан приказал открыть окна, чтобы развеять душную атмосферу помещения, в котором уже угадывалась сладковатая трупная отдушка. Сидя вплотную к окну, я воспринимал доносящийся через него гул голосов все возраставшей толпы, состоявшей, по моему предположению, главным образом из многочисленных праздношатающихся.

Время от времени снаружи за подоконники цеплялись чьи-то пальцы, и снизу всплывала любопытная физиономия, очевидно принадлежащая телу, подпираемому снизу плечами делегировавших разведчика любопытствующих. Капитан Даннеган, заметив очередную пару выпученных глаз, взрыкивал в направлении окна, и физиономия тотчас исчезала. Один из верхолазов, правда, осмелился ослушаться приказа, но тут же получил дубинкой по пальцам и с воплем провалился вниз.

Почти сразу после прибытия капитан подробно допросил меня. Я рассказал ему всю историю, начиная от появления Уайэта в моем доме предыдущим вечером и вплоть до обнаружения несчастного. Стараясь не впадать во многословие, я рассказал и о том, как стучал в дверь, как услышал подозрительный звук, проник в дом через заднее окно и как прибыл к месту трагедии.

Когда я закончил, капитан, все время внимательно меня рассматривавший прищуренными глазами, сразу проявил интерес к документу, о котором вел речь Уайэт. Я ответил, что не представляю, что это за документ, так как его владелец предпочел не упоминать его содержания. Узнал я лишь о том, что написан он рукою человека весьма важного и известного, что и делало бумагу столь ценной и привлекательной для любого, кто узнал бы о ее существовании.

Тут капитан Даннеган нахмурился еще больше, хотя казалось, что дальше некуда.

— М-да, ограблением здесь не пахнет, — проворчал он. — В комнате ничего не тронули. Как и во всем доме.

Действительно, поражал порядок в помещении, что особенно контрастировало с неистовостью нападения на несчастную жертву. Как будто горничная только что вышла из комнаты, закончив уборку. Единственное исключение — центральная часть комнаты вокруг кресла.

— Убийство, тяжкий случай, и ясно, кто орудовал, — продолжал капитан Даннеган. — Скальп! С-скотина… И двух дней не прошло, снова ударил.

— Да-а, очевидно, так, — еле слышно протянул я.

Прежде чем продолжить расследование, капитан, разъяснив, что у него еще могут возникнуть ко мне вопросы, приказал мне оставаться в доме Уайэта, не покидая помещения без его разрешения. Я заверил его, что, разумеется, остаюсь в распоряжении полиции.

Вряд ли читатель удивится, если я скажу, что организм мой, весьма чуткий и нервный, был на грани срыва от навалившихся трагических событий. Таким образом, ограничение свободы перемещения не принесло мне дополнительных огорчений. Хотя глаза я закрыл, главным образом не вследствие усталости, а чтобы не видеть сцену трагедии и прикрытые простыней останки Уайэта, сознание мое тут же отключилось, и я погрузился в тяжелый сон, напоминающий летаргию.

Как долго я плавал в колодце забытья, сказать не могу, но, постепенно всплывая, услышал я вдруг свое имя и ощутил мягкое сотрясение руки. Я нервно выпрямился и огляделся, не сразу сообразив, где нахожусь. Взгляд мой уперся в глаза мистера Джорджа Таунсенда, молодого моррисовского репортера из «Дейли миррор».

Увидев знакомую физиономию — хотя и едва знакомую — после всего пережитого, я ощутил прилив радости и благодарности. С чувством пожав ему руку, я спросил, каким образом он очутился на месте происшествия.

Он объяснил, что, по обыкновению, задержался в редакции, где его и застало известие о новом несчастий. Он тут же все бросил, вскочил в кэб и посулил кучеру полдоллара чаевых за быструю доставку.

— Сейчас их здесь будет больше, чем мух над трупом, — заверил он меня, имея в виду своих конкурентов из других газет. — Новость летит по городу, как пожар по сухой саванне. А вас-то, мистер По, каким ветром сюда занесло?

Я сообщил ему, что первым обнаружил жертву, и он сразу взволновался. Из кармана его тотчас выскочили блокнот и короткий карандаш, он присел рядом на край дивана и засыпал меня вопросами. И вот я снова рассказываю о Уайэте и своей роли во всем случившемся, а Таунсенд строчит в блокноте, не пропуская ни единого слова. Я уже заканчивал повествование, когда в комнате появился еще кто-то. При этом возникло ощущение, что появилось что-то лишнее, мешающее. Таунсенд тоже с неудовольствием покосился в сторону помехи.

Высокий и неестественно узкоплечий джентльмен, одетый весьма респектабельно, вошел в комнату и направился к капитану Даннегану, обращаясь к нему чрезвычайно недовольным тоном. Мы видели лишь его спину да воспринимали сильный шотландский акцент.

— Беннет, — нахмурившись, шепнул Таунсенд.

Джеймс Гордон Беннет, издатель «Нью-Йорк геральд», относился к наиболее видным обитателям города, сравнимым по известности с такими бонзами, как Джон Джекоб Астор, Корнелиус Вандербильд и, конечно, Финеас Тэйлор Барнум. Никогда еще я его не видел, но, как и все жители города, за исключением, разве что, самых темных, знаком был с вехами его славной американской биографии. В юные годы его готовили к духовной карьере. Но однажды в руки ему случайно попала «Автобиография» Бенджамина Франклина, и он забыл о призвании священника. Направив стопы в Америку, он прибыл в Нью-Йорк девятнадцатилетним юнцом без гроша и без друзей. После десятка лет злоключений он напал на золотую жилу: появление грошовой газетенки «Геральд», первой ласточки так называемой «пенни-прессы», знаменовало революцию в газетном деле. «Нью-Йорк геральд» апеллировала к рядовому массовому читателю, к его уровню грамотности и к его неразвитому вкусу, тяге к сенсациям, всякого рода «клубничке» и прочему в том же духе.

Кроме набора и печати, Беннет долгое время сам выполнял все основные функции в своей газете: собирал информацию, писал статьи, продавал тираж, принимал объявления. Годы и годы он работал по восемнадцать часов в сутки. Чрезвычайное усердие и способность упорно трудиться принесли ему финансовый успех, позволили превзойти кумира юных лет, доктора Франклина.

Даже теперь, когда вникать самому во все вопросы уже не было необходимости, он не ограничивался общим руководством, — не гнушаясь низовой репортерской работой, лично появлялся в местах наиболее значительных событий. Именно этому обстоятельству мы и были обязаны его присутствием в доме Уайэта.

Насколько я слышал, в деловых вопросах Беннет был безупречно честен. Благодаря ожесточенной целеустремленности славился он и трудным характером, вспыльчивостью, нетерпением ко всякого рода возражениям и противоречию; в выражениях не стеснялся. Подтверждала эту характеристику и манера его беседы с капитаном.

— Это возмутительно! Народ этого не потерпит! Сколько еще вам надо трупов, чтобы арестовать преступника?

— Мы делаем все, что можем, — мрачно ответил капитан, явно сдерживая свой, тоже бурный темперамент. — Чтобы арестовать подозреваемого, надо иметь подозреваемого.

— А этот кровожадный дикарь Барнума?

— С Барнумом я говорил. Он клянется, что его краснокожий к преступлениям не причастен.

— Вот уж нашел, кому верить! — возмущенно воскликнул Беннет. — Величайшему шарлатану! Человеку, который сам себя публично провозглашает королем жуликов!

— На меня он произвел иное впечатление, — упрямо защищался капитан.

— Да, Барнум прав, — презрительно фыркнул Беннет. — Действительно, на земле каждую минуту рождается лопух. Даннеган, дело ведь нешуточное. Город готов взорваться. Если немедленно что-нибудь не предпринять, граждане примутся за дело сами.

— Трудно что-то предпринять, стоя тут и болтая с вами, — огрызнулся Даннеган. — Извините, мистер Беннет, мне некогда.

Капитан стоял во время разговора в углу, и Беннет, чтобы пропустить полицейского, вынужден был отступить и развернуться. Тут он меня и заметил.

— Кто этот парень в кресле?

— По. Он нашел тело.

— Гм, По? Ну-ну.

Беннет развернулся на каблуках, решительно направился ко мне и остановился перед креслом. Впервые я оказался лицом к лицу со знаменитым издателем.

Привлекательных черт в лице Беннета мне обнаружить не удалось. Голова внушительных габаритов, лицо совершенно бескровное. Изрядный нос крючком. Губы тонкие, плотно сжатые, а зубы, когда он открыл рот, оказались разномерными и кривыми.

Но хуже всего оказались темно-карие глаза газетчика. Я много о нем слышал, но не знал, что он страдает в тяжелой форме таким недостатком зрения, как страбизм. Иначе говоря, он страшно косил на оба глаза. Сила его личности, однако, настолько компенсировала этот дефект, что внешность Беннета не вызывала насмешливого пренебрежения, как часто случается с несчастными косоглазыми.

Вытащив из внутреннего кармана сигару, Беннет закурил и, сдвинув дымящую соску в угол рта, уставился на меня.

— Значит, вы — тот самый По?

Я подтвердил правильность его высказывания кратким кивком головы.

— Тот самый По, который помог Барнуму с убийствами красных роз в прошлом году?

Беннет упомянул, как читатель, без сомнения, понял, нашумевшую историю серийных убийств прошлой весной, когда пострадавших находили без рук и с красными розами, зажатыми в зубах. Моя роль как помощника Барнума — явное преуменьшение моих заслуг, и благодарить за это я должен самого Барнума, бесстыдно приписавшего себе всю славу в интервью прессе и при любых иных контактах с публикой.

— Да, я тот самый человек, который, сотрудничая с мистером Барнумом, обнаружил первоисточник упомянутых жестокостей, — откорректировал я фразу Беннета в соответствии с истинным положением вещей.

— Оч-чень занимательно, — иронически ухмыльнувшись, проронил Беннет. — О-очень удобно.

— Что вы имеете в виду? — спросил я, не поняв фразы, но задетый интонацией.

— Да ничего особенного. Интересное совпадение. Труп еще тепленький, а дружок мистера Барнума уже на месте. Будь я болезненно подозрительным, я бы предположил, что он вас направил, чтобы скрыть улики до прибытия полиции.

Настолько наглого и возмутительного обвинения я не ожидал. Даже когда я собрался с духом, ответ мой оказался сбивчивым и несколько бессвязным.

— Ваше заявление, мистер Беннет, вызывает мой живейший протест. Предположить, что я появился здесь, чтобы, как вы утверждаете, помешать отправлению правосудия… Это не просто оскорбление, это клевета! Ваше положение не дает вам права выдвигать беспочвенные обвинения против кого бы то ни было. Напротив, оно налагает на вас известные обязательства, требует придерживаться норм морали и справедливости. Вы же эти нормы нарушили, грубо обвинив меня в неэтичном, даже в преступном поведении.

Казалось, вспыльчивый и нескладный характер моей отповеди только усилил впечатление, произведенное ею на Беннета. Глаза его сошлись еще ближе к переносице, он поднял обе руки ладонями наружу, как бы сдаваясь и сдерживая мои дальнейшие излияния.

— Хорошо, хорошо, может быть, я неправ. — Он полез в карман и вытащил блокнот и карандашик, такие же, как у Таунсенда. — А вот почему бы вам не рассказать, как это все случилось? И ваша история слово в слово появится в завтрашней «Геральд».

До сих пор юный Таунсенд молча сидел на диване, переводя глаза с меня на Беннета и слушая нашу перепалку. Тут он, однако, вскочил и прыгнул между мною и конкурентом.

— Извините, мистер Беннет, но мистер По не может этого сделать. Он уже обещал мне эксклюзивное интервью.

Кольнув взглядом Таунсенда, Беннет недовольно поморщился.

— А вы кто такой, черт побери?

— Джордж Таунсенд, «Дейли миррор».

— A-а, лапы Морриса, — оскалил зубы Беннет и повернулся ко мне. — Что скажете, мистер По?

Таунсенд, разумеется, несколько преувеличил. Я ничего ему не обещал. Но в то же время, несмотря на явные выгоды, проистекающие из благорасположения такого могучего магната, как Беннет, я совершенно не был расположен выполнять какие-либо его желания. Напротив. Его клеветнические нападки, его открыто враждебное отношение к моему другу Барнуму… К тому же я испытывал некоторую симпатию к Таунсенду, поклоннику моей поэзии, и к его работодателю Моррису, в кармане которого, возможно, все еще покоилась моя блестящая сатира на К. А. Картрайта…

— Мистер Таунсенд совершенно прав, — не моргнув глазом, ответил я Беннету. — Он единственный представитель прессы, с которым я намерен делиться информацией по данному вопросу.

— Ладно, — Беннет вытащил изо рта сигару. — Обойдусь и без вашей помощи. Я освещал убийства в этом городе, еще когда вы оба грудь сосали.

Вульгарность этого замечания, да еще из уст лица, когда-то собиравшегося посвятить себя духовному служению, на мгновение лишила меня дара речи. Беннет резко отвернулся и направился к месту, где коронер и судебный медик все еще совещались над прикрытым телом Уайэта. Естественно, газетчик посчитал необходимым осмотреть тело. Он перекинулся словечком-другим с коронером и врачом, опустился на колени, решительно схватил простыню за угол и откинул ее, выставив на обозрение изуродованный труп.

Открывшееся зрелище ничуть не утратило своей ошеломляющей силы. Мертвое тело выглядело еще ужаснее, нежели умирающий, агонизирующий Уайэт. Комната завертелась перед моими глазами.

— По, вам дурно! — обеспокоился Таунсенд.

— Признаю, — слабо выдохнул я. — Знаете, столько сегодня накопилось…

— Вам пора покинуть этот дом, — решительно заявил Таунсенд. — Давайте, я вас провожу. По пути побеседуем.

Приняв его предложение, я направился на поиски капитана. Тот расположился в кабинете хозяина дома и раздавал какие-то распоряжения и указания своим подчиненным, включая и молодого Бойла, первым прибежавшего на мой зов. Я извинился за вторжение и попросил разрешения, в случае, если мое присутствие не является более необходимым, отправиться домой.

Очевидно, вид мой еще красноречивее давал понять, что пора мне на отдых, так как капитан, лишь взглянув в мою сторону, тотчас согласился меня отпустить, напомнив лишь, что в ближайшие дни я должен оставаться в пределах его досягаемости. С чем я немедленно согласился. В сопровождении Таунсенда я покинул несчастный дом.

Народу перед домом оказалось намного больше, чем я предполагал, слушая доносящиеся в комнату звуки. В колеблющемся свете газовых уличных фонарей я определил толпу голов в двести. Люди сидели на крыльце, стояли на тротуаре, бродили по проезжей части улицы и группками толклись в аллеях парка.

Мы с Таунсендом оказались первыми, покинувшими дом за долгий промежуток времени. Толпа сразу загудела.

— Во, кто-то выходит!

— Чё там, ребята?

— А правда у него скальпа нет?

— И язык вырван!

— Что полиция говорит?

— Это барнумский красный, да?

Из реплик следовало, что по толпе циркулируют всевозможные слухи и версии, иные вполне правдоподобные, другие дикие и абсурдные. Мы с Таунсендом пробрались сквозь толпу, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, и отправились в направлении моего дома.

Свежий ветерок несколько развеял тягостные впечатления, я почувствовал себя лучше. Но затем беспокойство мое снова возросло. Проходя по улицам, я заметил темные фигуры, группами направлявшиеся в том же направлении, что и мы. Многие сжимали в руках какие-то предметы. При свете фонарей мне удалось разглядеть палки, доски, даже (так мне показалось) ружья.

На Бродвее людей стало больше. За один-два квартала от Энн-стрит мы остановились. Спереди доносился гул голосов, ночь разорвало какое-то зарево.

Одновременно осознав случившееся, в один голос мы воскликнули:

— Они штурмуют музей Барнума!

Глава восьмая

Осознание факта, что музей моего друга Барнума атакует разъяренная толпа, поразило меня, как электричество от батареи Гальвани. Усталость куда-то исчезла и уступила место прилившей к мышцам и мозгу энергии. Я без единого слова припустил бегом в направлении Энн-стрит, сопровождаемый перестуком башмаков Таунсенда.

Через мгновение я увидел здание музея Барнума. Перед ним кишела темная масса. Сердце сжалось от отвращения. Я забился в дверную нишу закрытой парикмахерской напротив, не отрывая взгляда от знакомого здания.

Мало что на свете гаже, нежели вид взбешенной безжалостной толпы. Если наблюдать с безопасного расстояния, то самые разрушительные явления природы — громадный водоворот Мальстрем, лавина в Гималаях, тайфун в южных морях — внушают восторженное, возвышенное чувство. О толпе такого не скажешь. Напротив. Трудно вообразить более неестественное и отталкивающее явление, нежели сборище человеческих существ, сознательно отвергших всякий, хотя бы и жалкий, остаток дарованной Господом индивидуальности и слившихся в грубую, бессмысленную общность с единственной целью объединить ненависть и сеять разрушение.

Толпа, собравшаяся перед музеем Барнума, выглядела еще омерзительнее, нежели обычная. Прежде всего ее многочисленность. По моей оценке ее составляли не менее пяти сотен голов. На этом перекрестке, разумеется, часто толпился народ. Но даже когда в прошлом году зеваки сбежались полюбоваться Священным Жуком Погибшей Атлантиды, такой толчеи не было.

Состав толпы тоже сильно отличается от обычной веселой разряженной публики. Исключительно взрослые мужчины, одетые плохо, иные в лохмотьях. Публика того же пошиба, что и вчерашние подонки. Физиономии мрачные, искаженные гримасами ненависти и гнева. Многие явно пьяны, почти у всех оружие: дубинки, вилы, молотки, топоры. Вопят что-то нечленораздельное, слышна плохо артикулированная ругань.

Под стать сценарию и освещение места действия. Множество факелов бросали на потные физиономии собравшихся жуткие, адские отблески. Зрелище это невольно извлекло из подвалов памяти гротескные адские фантазии Иеронимуса Босха, фантасмагории которого — наиболее яркий образец тех кошмаров, которые могут терзать человеческий мозг.

Из своего наблюдательного пункта я иногда ясно воспринимал отдельные фразы, болтовню, выкрики и даже бормотание публики, осадившей дворец Барнума. Удивила не столько быстрота распространения слухов, сколько степень и скорость их искажения при передаче. Кто-то клялся и божился, что последняя жертва — двухлетний ребенок, разорванный на части. Другой утверждал, что нападению подверглась зрелая девушка, потерявшая не только скальп, но и не могу повторить, что еще. Третий точно знал, что убийца полностью истребил многочисленное семейство.

Подбежал запыхавшийся Таунсенд.

— Бог ты мой, — ахнул он, — дело-то, кажется, нешуточное.

Прежде чем я смог что-то ответить, внимание мое привлекло какое-то движение на балконе над входом в музей, где обычно днями напролет сверкали трубы музыкантов. Там появилась человеческая фигура, и я узнал ее в свете многочисленных факелов.

Барнум.

За долгие годы знакомства мне неоднократно представлялась возможность убедиться в его личном мужестве, готовности к отчаянным поступкам, подкрепляемой несокрушимой верой в свою счастливую звезду, в силу воли и способность убедить кого угодно в чем угодно. Нельзя сказать, что железная его уверенность в себе была полностью необоснованной. За долгую карьеру ему неоднократно удавалось убедить серьезных, казалось бы, людей, признанных даже мудрыми, в том, например, что некая дряхлая старуха-негритянка — 161-летняя нянюшка Джорджа Вашингтона, что мумия обезьяны с приспособленным к ней каким-то образом рыбьим хвостом представляет собой останки реликтовой русалки…

Здесь предстояло справиться с задачей потруднее. Одно дело — втереть очки доверчивой публике, подсунув ей упомянутых «Джойс Хет» или «Фиджийскую Наяду», совсем другое — уговорить мирно разойтись распаленную ненавистью вооруженную толпу. Похоже было, что именно этого и собирается добиться король зрелищ.

Барнум подступил к кованым перилам балкона и поднял обе руки с видом суверенного монарха, призывающего своих подданных захлопнуть рты и внимательно слушать. По мере того, как толпа постепенно осознавала его присутствие, шум действительно затихал, и вот уже Барнум смог начать свое выступление перед великим американским народом.

— Да что же это такое, господа! — разнесся над обширным пространством городской магистрали зычный голос хозяина музея. — Я призываю вас прекратить безобразие и разойтись по домам! Как вы себя ведете? Вы что, в Европе? Да, у них там такое случается: штурм Бастилии, осада замка, то, сё… Но у нас ведь здесь Америка, благословенная Богом Америка, вы, должно быть, забыли! У нас не принято нападать среди ночи на законную собственность граждан.

— Отдай краснокожего! — раздался резкий окрик снизу. — Он убил еще одного!

— Выдай сукина сына, Барнум!

— Итак, джентльмены, вас интересует вождь Медвежий Волк? Добро пожаловать, музей открыт от восхода до десяти вечера, входная плата всего двадцать пять центов, а оружие не забудьте оставить дома. Американский музей — прекрасное место отдыха для всей семьи. Никаких непристойностей, распитие алкогольных напитков строго возбраняется. А теперь, джентльмены, будьте столь добры…

Договорить ему не удалось. Из толпы вылетел и размазался по его груди помидор. За ним тут же последовали иные метательные снаряды. Неудачливый оратор отшатнулся и поднял руки, защищая лицо, но в этот момент в его голову угодил булыжник размером с мужской кулак. Шляпа кувыркнулась с головы Барнума, он тяжело рухнул назад.

Толпа взвыла и рванулась вперед. Передние ряды ворвались в здание.

— Он ранен! — воскликнул я, приподнявшись на цыпочки и тщетно пытаясь разглядеть упавшего Барнума. — Надо ему помочь!

— Как туда проберешься? — мрачно указал Таунсенд на штурмующую вход людскую массу.

Меня охватило отчаяние беспомощности. Быть рядом с раненым другом и не иметь возможности помочь ему!

Внезапно меня озарила идея. Я схватил Таунсенда за руку и потащил его из нашего укрытия на тротуар, в направлении музея.

— Бежим! Я знаю, как туда попасть!

Никто не обратил на нас внимания. Толпу в данный момент интересовала лишь входная дверь музея. Мы бегом пересекли Бродвей, нырнули за угол и, огибая пятна света под уличными фонарями, подбежали к боковому выходу, скрытому в кромешной тьме.

Остановившись перед дверью, я схватился за ручку, мысленно моля Провидение, чтобы дверь оказалась незапертой. Увы, молитву мою не услышали. Я повернулся к Таунсенду.

— Заперто. Все пропало.

— Ну, эт-то мы еще посмотрим, — возразил мой спутник, и я тут же услышал характерный звук чирканья фосфорной спички. Из тьмы вынырнуло лицо репортера.

— Посветите. — Таунсенд вручил мне спичку, сунул руку в карман и извлек оттуда небольшой складной нож. Он открыл нож, опустился на одно колено и занялся замком. Огонек спички уже начал подогревать кончики моих большого и указательного пальцев, когда раздался негромкий металлический щелчок, сопровождаемый довольным хмыканьем репортера. Он вскочил, схватился за ручку, легко повернул ее — и вот дверь уже распахнулась перед нами.

— Результаты интервью с неким Колмэном, — пояснил он, пряча нож в карман.

— Этот Колмэн может гордиться своим учеником, — отозвался я. — Здорово у вас получилось. — И я потащил Таунсенда в подвальный лабиринт.

В голове моей в этот момент сложился план — если это можно назвать планом, — как пробраться подвальными ходами до фасадной части здания, а потом смешаться с толпой и подняться на балкон к Барнуму. По мере продвижения вдоль подвальных коридоров я этот план пытался обдумать и развить; в голову пришла идея вооружиться. Во-первых, чтобы не отличаться от остальных бандитов, во-вторых — для самозащиты в случае надобности. Таунсенд тотчас подхватил эту идею — а также и «трезубец римского гладиатора», торчавший в одном из углов. Я подобрал дубину полинезийского дикаря, «которой убили капитана Кука».

И вот мы бежим по главной лестнице. Хаос превышает мои наихудшие ожидания. Толпа стремится к спальням верхнего этажа, но многие не желают утруждать себя восхождением и уже буйствуют в залах. Свободное волеизъявление народа: разлетаются в стороны щепки косморамы «Пожар московский», слетают восковые головы с плеч римских граждан, увлеченных лишением жизни любимого вождя Юлиуса Цезаря, растекается по полу водица действующей модели Ниагарского водопада. Кровь стынет в жилах от воплей милых соотечественников.

Этому буйству мы с Таунсендом можем противопоставить лишь беззвучную мольбу о скорейшем прибытии полиции. Главная задача — спасти Барнума. Продолжаем подъем.

— Слушайте, По, — негромко говорит вдруг Таунсенд, приводя в возможно больший беспорядок свою одежду. — Мой репортерский долг призывает меня туда, — он мотнул головой вверх. — Справитесь сами?

Я заверил, что смогу разобраться самостоятельно, призвал его соблюдать осторожность — и наши пути разделились.

Направившись к балкону, я смог сделать, однако, лишь несколько шагов. В правое плечо внезапно вцепилась здоровенная лапа. Я вскрикнул от неожиданности и резко обернулся.

Передо мной возвышался субъект громадного роста, футов шести с четвертью, с массивной грудной клеткой и толстенными ручищами. Угловатая голова покоилась на плечах, казалось, без какого-либо участия шеи, которой у него вовсе не наблюдалось. Одежда не только рваная, но и не по размеру: рукава куртки дюйма на два не дотягивались до запястий. Зловонное дыхание обильно сдобрено — «облагорожено» — парами дешевого алкоголя.

Не габариты этого существа поразили меня, не причудливая ободранность его одеяния, не черты того, что должно было называться лицом, — в чертах лица его нельзя было заметить ничего особенного. Выражение, застывшее на его физиономии, поразило меня, как молния среди чистого поля. Не доводилось мне еще такого видеть. Мелькнула незваная мысль, что если бы Ретч[8] его встретил случайно, то непременно избрал бы моделью для своего нечистого духа.

Пытаясь впоследствии реконструировать по памяти это чудовищное явление, я смог разложить выражение его физиономии на такие составляющие, как алчность, жестокость, коварство, озлобление, а также животная смекалка, не регулируемая рамками моральных норм. Неплохая иллюстрация таких качеств, как греховность и злодейство, для учебника по френологии доктора Фаулера.

Уставившись на меня, явление это выплюнуло вопрос:

— Куда спешим, милок?

Памятуя, что изображаю из себя члена преступного сообщества, я принужденно ухмыльнулся:

— Э-э… Обследую помещения в поисках ценного имущества, которому можно причинить бессмысленный и наиболее непоправимый ущерб.

— Чего? — не сразу понял меня субъект. — Ну, ты даешь! Языком виляешь, как сучка хвостом. — Он переместил лапу на лацкан моего сюртука, смял его, щупая ткань толстыми сальными пальцами. — Клевый на тебе прикид, — ухмыльнулся он.

Из-за постоянной нехватки средств одеяние мое, правда, пребывало в плачевном состоянии; сохранять видимость хоть сколько-нибудь приличного вида помогало портновское мастерство бесценной Путаницы. Однако в сравнении с туалетом моего визави костюм мой, несомненно, блистал королевской роскошью.

— Совершенно верно, — согласился я, отступив на шаг, чтобы высвободиться из хватки нового знакомого. — Одежда эта принадлежала некоему джентльмену, дом которого мы разграбили в ходе гражданских беспорядков несколько ранее.

Собеседник не сразу сообразил, что делать дальше, очевидно, вследствие состояния сильного алкогольного опьянения, о котором красноречиво говорил весь его облик.

— А каковы ваши намерения, добрый человек? — быстро перешел я в наступление.

Тут он почему-то сообразил быстро. Обнажив в ухмылке некоторое количество оставшихся во рту зубов, он извлек из-под лохмотьев старинный двуствольный пистолет.

— Охотник я. На Барнума охочусь. Успокою хлопотуна, чтоб не бузил больше.

Хладнокровность, с которою он преподнес это сообщение, отозвалась у меня холодком меж лопатками.

— Прекрасная идея! — воскликнул я тут же. — Пусть получит по заслугам. Я с вами, друг!

— Ладно, малыш! — верзила хлопнул меня по плечу, и я слегка покачнулся. — За мной! — Он повернулся и зашагал в сторону балкона.

Тем, кто меня хорошо знает, не надо объяснять, что я противник насилия. Но если речь идет о защите моих друзей и близких, я не остановлюсь перед применением грубой физической силы. Настал именно такой момент. Я поднял тихоокеанскую боевую дубину обеими руками и с силой опустил ее на голову злоумышленника.

К сожалению, эффект оказался гораздо слабее ожидаемого. Частично из-за значительной разницы в росте, частично по причине неудобного угла размаха, удар не оглушил противника. Он удивленно крякнул и резко развернулся в мою сторону, споткнувшись при этом и упав на колени. Подняться ему я не позволил. Второй удар распластал его по полу вниз лицом. Раскинув руки, бандит выронил пистолет, отлетевший на несколько футов.

Не теряя времени, я перепрыгнул через его тело и побежал к балкону. Когда я там появился, Барнум только-только пришел в себя. Он поднялся на колени, кончиками пальцев исследуя шишку на виске.

Я присел рядом. Барнум поднял на меня несколько мутноватый взор и пробормотал:

— По, мальчик мой. Как ты сюда… О-ох! Ну и фонарь! Гусиное яйцо! Как будто вторая голова выросла. Уф-ф… Чисто Гарвел Фелпс, Уникальный Мальчик-Гидра. Что, к дьяволу, стряслось?

Я помог ему подняться и пройти в помещение, где он оперся на витрину с коллекцией раковин, все еще бережно придерживая шишку.

— Барнум, у вас начисто отшибло память? — обеспокоился я.

— A-a, вспомнил! Камнем снизу… Хорош камушек. С мой исландский метеорит будет, из Зала Астрономических Чудес… Х-ха! Дожили! Чернь камнями забросала! Кого? Ф. Т. Барнума, Наполеона Зрелищ! Солнце Мира Развлечений! Всегда успех! Никогда еще в жизни… Думал ли я, что когда-нибудь… Ну, было, правда, давно… разок-другой… Во время гастролей по Югу с Великим Научно-Развлекательным Цирком, м-да… волшебный фонарь профессора Парелли закидали. В лекции «Чудо Рождения», видишь ли, безнравственность им привиделась… Так когда это было!.. Ох… Что за грохот? Что там такое?

— Шум слепого и бессмысленного разрушения, мистер Барнум, — мрачно пояснил я. — Толпа громит ваш музей, друг мой. Как только вас подло оглушили камнем, они сразу же ворвались в помещения. Большинство направилось наверх искать Медвежьего Волка, но значительная часть предалась буйству в залах.

— Ка-ак!? — рассвирепел Барнум. — Бесчинства в моем музее! Мерзавцы! Я им покажу! Пошли, По. Мы поставим их на место. Я мобилизую свои силы. Итальянский Силач! Арабский Гигант! Венгерский Кинжалометатель! Турецкие Стражи Гарема! Мы их проучим!

Он схватил меня за руку и потащил за собой. Я, однако, не позволил ему сделать ни шагу.

— Я вполне вас понимаю, — проникновенно заверил я его. — Но не следует стремиться навстречу неминуемой гибели. В этой толпе есть негодяи, которые поставили себе цель найти вас и уничтожить, как ни нелепо это звучит. Только что я столкнулся с одним из таких злодеев, и лишь мое боевое мастерство позволило с ним совладать. — Я вытащил из-за пояса двуствольный пистолет и продемонстрировал его Барнуму.

Мой призыв, однако, не произвел желаемого действия.

— К черту риск! — крикнул Барнум. — Что ж мне, стоять и смотреть спокойно, как происходит крупнейшее безобразие со времен разорения Рима варварами?

— Вы не осознаете масштабов опасности, — не сдавался я. Тут послышались чьи-то торопливые шаги. К нам кто-то приближался. Я замер.

Опасаясь, что очнулся сваленный мною негодяй, я прижал указательный палец к губам, призывая Барнума к соблюдению тишины. Взяв пистолет наизготовку, я уставился во тьму. Хотя со времен военной академии в Вест-Пойнте с оружием я дела не имел, там я показал себя снайпером и не сомневался, что смогу управиться с допотопным пистолетом.

Из темноты вынырнула фигура, и я испустил вздох облегчения. К нам спешил Джордж Таунсенд.

Опустив пистолет, я шагнул ему навстречу, и он резко остановился.

— Мистер По! А я вас с Барнумом разыскиваю.

— Уже нашли, уже нашли, молодой человек, — выступил вперед Барнум. — Вот мы оба перед вами, в натуральную величину. А вы, извините, кто такой?

Таунсенд торопливо представился и поведал нам о том, чему был свидетелем.

— Сначала они не знали, где искать. Потом обнаружили вашего сотрудника.

— Освальд, — догадался Барнум. — Он задержался, готовил завтрашний конкурс на самого пухлого младенца.

— Они приставили к его виску пистолет, — продолжал Таунсенд, — и заставили сказать, где живет Медвежий Волк. Потом вся толпа понеслась наверх, на шестой, чердачный этаж. Нашли вождя. Остальные пытались его защитить, даже Генерал Том-с-Ноготок.

— Он бравый малый, генерал, — закивал Барнум. — Двадцать пять дюймов отваги.

— Да только ничего не вышло, — махнул рукой Таунсенд. — Громадная толпа, как стая гиен. Индеец лихо защищался, только толпой и осилили. Еще больше разозлились. Ведут вниз. Ясно, что хотят вздернуть на уличном фонаре.

— Надо срочно вызвать полицию, — вполне разумно решил Барнум.

— Конечно, — обрадовался я его отрезвлению. — Это единственная надежда положить конец произволу негодяев.

— Самое время, — присоединился Таунсенд. — Сейчас можно ускользнуть незаметно. Верхние еще не спустились. А нижние слишком заняты погромом в залах.

Услышав это замечание Таунсенда, «король зрелищ» побледнел, развернулся и понесся к лестнице. Мы с Таунсендом последовали за ним. Пробегая мимо места, где я вывел из строя потенциального убийцу Барнума, я увидел, что негодяй все еще лежит на полу в той же позе. Меня пронзила мысль, что удар мой оказался смертельным. Однако в то же мгновение «убитый» пошевелился и еле слышно застонал.

На громадной парадной лестнице никого не было, но только мы к ней подбежали, как услышали гул и рокот толпы, — сверху появились злоумышленники, подталкивающие перед собой индейского вождя, руки которого оказались связанными за спиной. На шею Медвежьего Волка мерзавцы накинули петлю, он шествовал под прицелом пистолетов и ружей некоторых участников нападения.

Медвежий Волк, как и большинство индейцев его племени, выглядел весьма внушительно. Одет он был в рубаху из буйволовой кожи, на ногах длинные кожаные гетры. Ростом он превышал большинство окружающих его погромщиков. Длинные седеющие волосы двумя косами собраны по бокам. Чеканные черты не выражали никакого испуга или смятения. Даже плененный, он излучал силу и достоинство.

Мгновенно Барнум оказался на пути толпы. Поступок, нечего сказать, отважный. В сердце моем тревога за него смешалась в этот момент с восхищением его смелостью.

— Стоп! — крикнул он. — Я запрещаю выводить этого человека из принадлежащего мне здания.

— Уйди, Барнум, или и тебя пристегнем к этому убийце, — мгновенно отреагировал очевидный лидер толпы, человек с вытянутым лицом и острыми чертами, над бровью которого краснел громадный, похожий на насосавшегося клеща карбункул. На сгибе одной его руки болтался моток веревки, конец которой в виде петли окружал шею Медвежьего Волка. Другой рукою он сжимал пистолет со взведенным курком.

— Вопиющая наглость! — воскликнул Барнум. — Человек этот мой! С ним подписан официальный контракт на год. Я доставил его с Дальнего Запада. Только на доставку ушли бешеные деньги! Я требую немедленно прекратить безобразие, освободить этого человека и покинуть мою территорию.

Обладатель карбункула открыл рот, чтобы ответить, но тут глаза его прищурились, на физиономии проявилось какое-то выражение недоумения, растерянности.

Глядя на него, я понял, что взгляд негодяя направлен куда-то за плечо Барнума. Туда же смотрели и несколько его сотоварищей. Да и сам Медвежий Волк устремил взгляд в ту же точку.

Что они там увидели, я сообразить не мог. Когда я повернул голову и посмотрел в том же направлении, я понял, что такое я не был готов увидеть.

Глава девятая

Одинокая мужская фигура. Некто неизвестный спокойно стоял возле кассы, спокойно смотрел на лестницу. Могу заверить, что даже внешность незнакомца бросалась в глаза, но не так, как бросается в глаза внешность барнумовских музейных уникумов: гигантов и карликов, толстяков и живых скелетов, безруких и двухголовых. Напротив. В отношении физиологии совершенно нормальный представитель прямоходящих homo sapiens, homo erectus. Разве что сложением крепче среднего уровня. Не стар, но и не юнец. Росту около среднего, худощавый. Лицо, насколько можно разобрать с такого расстояния, сухое, продолговатое, загорелое. Симпатичное, надо признать, впечатляющее, с правильными чертами.

Были и неординарные признаки. Начать с одежды. Оленья кожа с бахромой на груди и рукавах. Под стать этому брюки, заправленные в высокие сапоги, тоже кожаные. Пояс сложной конструкции, целый арсенал. Кобура с невиданного типа пистолетом, от которого видна лишь орехового дерева рукоять. Шейный черный платок повязан свободно, а на голове черная шляпа с широкими полями и кожаной отделкой. Конечно, на Дальнем Западе такой наряд удивления бы не вызвал, но здесь, на Манхэттене, казался несколько неожиданным.

Не менее достойной внимания казалась и манера поведения незнакомца — даже когда он стоял без движения. Поза, то как он стоит. Расслабленная, выражающая полную уверенность в себе, какую можно видеть у великолепного (хотя и странного с точки зрения пропорций) микеланджеловского Давида во Флоренции. Итальянцы называют это contrapposto. Вес тела сосредоточен на правой ноге, соответствующая рука свободно опущена. Левая нога слегка выставлена вперед. Сохраняя полную непринужденность позы, он умудрялся излучать ауру силы сжатой пружины, латентную энергию. Создавалось ощущение, что постоянная готовность может мгновенно перейти в адекватную — если понадобится, то и смертельную — реакцию при любом внешнем воздействии.

Оценив ситуацию, он неспешно шагнул к месту действия. Походка пружинистая и несколько враскоряку, кавалерийская. Видно было, что в седле он проводит немало времени. В наступившей абсолютной тишине его каблуки оставались единственным источником звука.

Когда он оторвался от кассы, я заметил там еще какие-то признаки жизни. В тени остался какой-то малыш, одетый аналогично, но без головного убора. Одну руку мальчик держал на спине собаки-полукровки, внимательно наблюдающей за продвижением незнакомца в оленьей коже.

Хозяин собаки тем временем уже подошел к лестнице и поднял голову, направив взгляд стальных глаз из-под полей надвинутой низко на лоб шляпы вверх.

Хотя он не произнес еще ни слова, в его облике и поведении было нечто, заставившее даже Барнума отступить на шаг, чтобы дать ему дорогу. Король зрелищ явно пребывал в недоумении.

Молчание нарушил вожак толпы, с напускным радушием щедрого хозяина предложивший:

— Добро пожаловать, друг! Приглашаем на праздничек с пеньковым галстучком.

Незнакомец тут же ответил голосом негромким и мягким, но не без скрытой угрозы.

— Извините, ребята, но праздник окончен.

Вожак от неожиданности чуть не поперхнулся.

— Как? Глянь-ка на него! Из какого леса вылез?

— Прошу прощения, ежели не нравлюсь, — усмехнулся незнакомец. — Выходной костюм дома забыл. Не знал, что здесь такая тонкая публика, как ваши милости.

Вмешался другой член банды, стоявший рядом с индейцем и прижимавший ствол ружья к его боку. Здоровенный громила с массивной нижней челюстью.

— Хватит чесать язык с этим выгребанцем, Пит. Пошевеливаемся, время не ждет.

Незнакомец как будто его не услышал. Он указал подбородком на Медвежьего Волка.

— Что он натворил?

— Да ты и вправду из лесу выскочил! — подивился вожак. — Ничего особенного не натворил, сущие пустяки. Покрошил народишку кучку, да скальпов парочку снял, всего делов-то. Только сегодня целую семью вырезал.

Повернувшись на каблуках, незнакомец обратился к индейцу на грубом гортанном языке, который, как я понял, был каким-то диалектом сиу, понятным племени кроу. К сожалению, мои познания в языках ограничиваются латынью, греческим, ивритом, немецким, санскритом и всеми романскими, включая румынский и провансальский. Племенные языки индейцев для меня — тайна за семью замками, так что я лишен возможности передать, о чем говорил пришелец. Несколько раз прозвучало словосочетание, похожее на «дапиек абсарока».

Интересно было наблюдать за Медвежьим Волком. Как я уже упомянул, даже отчаянное положение, в котором он оказался, не сломило его. Но, услышав слова незнакомца, он как-то встревожился, чуть ли не вздрогнул.

Через несколько мгновений, обменявшись фразами с пленником толпы, пришелец повернулся к главарю смутьянов и сказал:

— Он не виноват. Отпустите его.

— Ха! А вдруг не послушаемся? — презрительно ухмыльнулся тот, кого назвали Питом.

Незнакомец молча положил руку на рукоять пистолета.

Ухмылка Пита погасла, но тут же снова возродилась в каком-то искривленном варианте.

— Что, всех нас перестреляешь?

— Нет, — отчеканил незнакомец. — Не всех.

Немая сцена. На какое-то мгновение все замерли и даже затаили дыхание. Затем последовала такая бурная вспышка действий, что для описания ее потребуется гораздо больше времени, чем она длилась.

Как будто по сигналу, главарь и тот здоровяк, который назвал его Питом, вскинули оружие в направлении незнакомца. С быстротой египетской кобры тот выхватил пистолет из кобуры. Два выстрела, слившихся в один — и вожак с криком рухнул на колени, схватившись за окровавленную кисть правой руки. Другая пуля поразила левое плечо второго бандита, отброшенного выстрелом и подхваченного стоявшими за ним.

И снова все замерло. Лишь от ствола оружия незнакомца лениво поднимался сизоватый дымок. В воздухе запахло жженым порохом, в ушах стоял звон от двойного выстрела. Тут я заметил крадущегося сзади бандита с ястребиным носом и пиратской черной нашлепкой на глазу. Он выскочил из зала Великой Косморамы и устремился к незнакомцу с занесенной над головой деревянной дубиной, толстый конец которой был густо усажен металлическими шипами.

Я открыл рот, чтобы предупредить храбреца об опасности, но не успел издать ни звука. Раздалось глухое рычание, скрежет когтей о каменные плиты пола, и собака незнакомца, подпрыгнув, сомкнула челюсти на руке «пирата» с разбойничьей дубиной. Раздался дикий вопль укушенного, он выронил дубину и упал, извиваясь и стараясь освободиться от мертвой хватки собачьих челюстей. Кто знает, что стало бы с его рукой, если бы незнакомец, не поворачивая головы, не бросил собаке краткое:

— Пес!

Собака тотчас оставила свою добычу в покое и, еще разок взрыкнув, затрусила обратно, к мальчику, скромно стоявшему в тени.

За несколько мгновений трое самых активных участников нападения на музей вышли из игры, в их числе и главарь орды бандитов. Скорость и беспощадная эффективность действий незнакомца ошеломила толпу. Но вечно это ошеломление не продлится. Они сейчас опомнятся и тогда… Каким бы могучим воином ни был этот храбрец, но он один. Что он теперь намерен делать? — мучил меня вопрос.

К счастью, ответ пришел со стороны. Собака еще не успела вернуться к мальчику, как со стороны входа донесся громкий шум, и в музей ворвалась полиция во главе с капитаном Даннеганом, сходу зарычавшим на погромщиков:

— Стоять на месте! Сложить оружие! Отпустить этого человека!

Полицейские набросились на толпу бандитов, которые даже не пытались оказать сопротивление. Барнум с распростертыми объятиями направился к незнакомцу, который спокойно вложил пистолет в кобуру и встретил «короля зрелищ» непонимающим взглядом.

— Дорогой мой, я хочу вас поздравить! — сиял Барнум. — Хочу пожать вашу мужественную руку! Бог мой, со времен Ахилла под Троей такого в мире не случалось! Да Александр Македонский по сравнению с вами просто ребенок! Кто вы, как вас зовут, скажите мне имя, чтобы я мог увековечить его на стенах моего музея. Я выбью ваш профиль на бронзовой доске. Выставлю восковую группу в честь этого события! Выпущу вашу красочную биографию!

Незнакомец спокойно выслушал эту тираду, чуть помедлил и ответил.

Не думал я, что после всех событий что-то еще сможет меня поразить. Но ответ этот поверг меня в шок.

— Карсон, — представился незнакомец. — Друзья зовут меня Кит.

Глава десятая

Прошло три четверти часа. Вместе с полудюжиной других действующих лиц я сижу в удобном рабочем кабинете Барнума. Рядом со мной Джордж Таунсенд строчит в своем репортерском блокноте. Напротив устроился капитан Даннеган. Рассеяв толпу и отправив под арест наиболее ему приглянувшихся смутьянов (включая и раненных Карсоном), он оставил своего помощника распоряжаться в музее и ретировался в кабинет Барнума, чтобы вникнуть в детали происшествия.

Вождь Медвежий Волк застыл в дальнем углу кабинета. По виду его нельзя было заключить, что смерть только что дышала ему в лицо. Он стоял совершенно неподвижно, скрестив руки на груди, с непроницаемым выражением лица, и смотрел на Карсона, который небрежно полустоял, полусидел на столе.

Пятилетний мальчик — как я впоследствии узнал, сын Карсона по имени Иеремия — крепко спит на диване у стены. Чертами лица он сильно напоминает отца, но кожа у него намного темнее, и волосы не светлые, как у Карсона, а цвета воронова крыла. Перед диваном свернулась кольцом собака, принявшая столь активное участие в суматохе еще не закончившейся ночи, откликающаяся на кличку «Пес» и, похоже, не имеющая никакого иного имени.

Сам «Наполеон зрелищ» устроился за своим обширным рабочим столом, поглядывая на Карсона с видом гурмана, которому повар только что подал лакомую вырезку молодого оленя. Как только Барнум узнал, кого ему послала судьба, он впал в состояние возбуждения, время от времени даже потирал руки. Казалось, он забыл об ущербе, нанесенном его музею бесчинствующей толпой. Конечно, разум его обладал невероятной силой, способностью не терять присутствия духа. Случались и ранее в его карьере катастрофы, из которых он выходил окрепшим, восставал из пепла, как птица Феникс. Время от времени его махинации вызывали громкие скандалы; порой неожиданно умирали самые популярные — и прибыльные — звезды его шоу; несколько лет назад пожар уничтожил значительную часть его коллекций. Подозреваю, впрочем, что он умел выгодно застраховать свою собственность.

И вот сейчас в мозгу Барнума вертелись валики и шестеренки счетной машины, он калькулировал варианты наиболее рационального использования нежданного щедрого дара судьбы.

Рядом со столом Барнума обмяк, расплылся на стуле невысокий, полный субъект средних лет с обширной лысиной; от прически его остались лишь две растрепанных кочки на висках. Субъект часто моргал большими голубыми глазами, морщил сочные красные губы и нервно тряс висячим подбородком, напоминающим бородку индюка. Освальд, помощник Барнума, мастер на все руки, «великий флорентийский живописец», под дулом пистолета выдавший озверевшей толпе индейца. События ночи совершенно раздавили Освальда; чтобы успокоить его расшатанные нервы, Барнум пожертвовал своему ассистенту сигару. Руки Освальда тряслись, и с сигары то и дело срывались крохотные лавины пепла, осыпавшие грудь, живот и ноги курильщика.

Что касается моих нервов, то серия ударов, нанесенных событиями сумасшедшего, казавшегося бесконечным дня, довела их до какого-то состояния онемения, до какого-то перманентного ошеломляющего недоверия, начиная с того момента, когда Карсон назвал свое имя.

Это не означает, что я сомневался в подлинности Карсона, что я считал этого человека самозванцем. Как раз истинность образа и произвела на меня такое неожиданное впечатление. Внешность этого поджарого, загорелого следопыта полностью соответствовала описанию мистера Паркера. Подвиги, которые я считал преувеличением и выдумкой, казались в свете того, чему я только что был свидетелем, совершенно естественными. Приходилось в очередной раз признать избитую истину, что жизнь зачастую готовит нам сюрпризы, превосходящие невероятностью своею самые смелые выдумки фантазеров-литераторов.

В Нью-Йорке Карсон появился, движимый вполне объяснимыми мотивами. Он как раз объяснял капитану полиции, что пришел по следу. По следу человека. Когда след приведет к цели, этого человека ждет смерть.

— Этого еще нам не хватало! — мрачно бросил Даннеган. — Подробнее, пожалуйста.

Цель его поисков — некий Джонсон.

— Во всяком случае, он так себя называет. Разные люди называют его по-разному. Для племени Медвежьего Волка он «дапиек абсарока», убийца кроу. Многих индейцев этого племени прикончил Джонсон. Но не пренебрегает он и другими жертвами. Черная Нога, плоскоголовые, арапаго тоже страдали от него. Они называют его Красной Смертью. Он рыжий — волосы рыжие, бородища по грудь рыжая, с красным отливом. Приятели зовут его Пожирателем Печени или просто Джонсон-Печенка.

Это прозвище приклеилось к Джонсону из-за его специфической привычки, объяснил далее Карсон. Даже на Диком Западе пристрастие Джонсона рассматривается как отвратительная аномалия, отвергаемая как белыми, так и индейцами.

Джонсон — людоед.

Услышав это слово, Освальд, все еще сосавший сигару, резко вдохнул, поперхнулся дымом и зашелся в приступе кашля. Карсон спокойно выждал, пока художник снова придет в себя.

Не довольствуясь обычными трофеями — доказательствами доблести победителя, такими, как скальпы, пальцы, уши, Джонсон пожирает плоть убитых. Его стандартная процедура — взрезать живот жертвы справа пониже ребер, вырвать печень и сожрать ее еще теплую.

— Черт, но зачем? — вырвалось у Даннегана.

— Должно быть, ему по вкусу, — пожал плечами Карсон.

Таунсенд оторвался от блокнота и многозначительно посмотрел на меня. Очевидно, сообщение об отвратительной особенности джонсоновского меню вызвало у него ту же мысль, что промелькнула и в моей голове.

Барнум возмущенно вскинул руки.

— Сырая печень! Бог мой, о такой гадости я не слышал даже среди дикарей в джунглях. Никакой уважающий себя людоед не падет так низко. Взять моего полинезийского каннибала принца Коковоко. Он в рот не возьмет куска человеческого мяса, если оно как следует не прожарено. Но скажите, Кит, почему вы думаете, что найдете этого негодяя на Манхэттене?

— Узнал у Дэла Гью. Дружок Джонсона. Они вместе охотились на бобров.

— Угу, угу, — закивал Барнум. — А этот… Дел Гью, значит, сразу к вам пришел и…

— Нет, у нас с Джонсоном общих дружков не водится. Не он ко мне, а я к нему. И я его… убедил.

Наслышанный о закаленности и выносливости охотников Дикого Запада, о их стойкости и способностях переносить тяготы и лишения жизни в лесу, я не поверил бы в способность кого бы то ни было «убедить» такого лесного бродягу. Однако речь вел человек, в «убедительности» аргументов которого я тоже не сомневался.

Я кашлянул, прочищая горло, и подтвердил истинность информации Дела Гью.

— Без сомнения, мистер Карсон, человек, которого вы ищете, находится в Нью-Йорке. Более того, он уже успел совершить ряд тяжких преступлений, зверских убийств.

Хотя я адресовался к скауту, первым отреагировал капитан Даннеган. Полицейский видел меня покидающим дом Уайэта с целью направиться домой. Застав меня в музее, он сразу заподозрил что-то недоброе и тех пор посматривал на меня исподлобья, как будто ожидая какой-то гадости с моей стороны. Хотя я объяснил ему обстоятельства, приведшие меня в барнумовские владения.

— Что вы, черт возьми, имеете в виду, По?

Не успел я ответить на этот грубо заданный вопрос, как вмешался Таунсенд.

— Разве вы не читали отчет медицинской экспертизы о теле девочки Эдмондсов, капитан?

— Я на службе не для того, чтобы чтением развлекаться, — огрызнулся Даннеган, давая понять, что склонность к чтению немногим лучше, чем тяга к человеческому мясу, хотя и не столь мужественная. — Чтением вы с вашим другом занимайтесь.

Игнорируя оскорбительный ответ капитана, я повернулся к Карсону.

— Упомянутый моим другом мистером Таунсендом документ перечисляет увечья, нанесенные десятилетней девочке, одной из жертв жестокого убийцы. Среди прочих страшных ран у девочки нашли отверстие под ребрами, кроме того, исчезла печень. Ранее убийца так же надругался еще над одной девочкой, семилетней Энни Добс. Логично предположить, что убийца употребил эти органы в пищу. Я тоже читал этот отчет, и у меня создалось такое же впечатление. Эти факты дают возможность прийти к заключению, что преследуемый вами человек находится в Нью-Йорке.

Карсон присмотрелся ко мне и спросил:

— Вы не из судейских будете, мистер По?

— Нет-нет, я по профессии литератор, один из ведущих в Нью-Йорке. Поэт, критик, писатель; мистик и фантаст. Но я принял посильное участие в раскрытии нескольких нашумевших убийств как здесь, так и в Балтиморе и своей склонностью к рациональному логическому анализу оказался полезным для успешного завершения расследования этих преступлений.

— «Посильное участие!», «Оказался полезным!» — воскликнул Барнум. — Да ты, мой друг, чудо природы, колосс интеллекта! Скромный вот только чересчур. А до чего наблюдателен! Соколиный взор! Вникает в мелочи, которых я без лупы не замечу.

Этот пламенный поток приятных, надо признать, излияний остудил вопрос Даннегана.

— Если этот Джонсон работал во всех трех случаях, какого черта он не вырезал печень у Уайэта? Что по этому поводу заметил соколиный взор? — презрительно глянул он в мою сторону.

— Уайэт — это кто? — спросил Карсон.

— Мистер Уильям Уайэт — последняя жертва маньяка, — объяснил я. — Он жестоко убит минувшим вечером. Его смерть послужила поводом для насилия, которому положило конец ваше столь своевременное и эффективное вмешательство. Мне довелось, прибыв в дом к Уайэту по его приглашению, обнаружить изуродованное тело хозяина, еще не успевшего испустить дух. Несчастный попытался что-то сказать, но кроме едва разборчивого «он» не смог ничего выговорить. Язык ему убийца тоже отрезал.

— Относительно вашего язвительного замечания, капитан, — повернулся я к полицейскому, — могу признать, что детальный осмотр несчастной жертвы мною произведен не был, что и неудивительно, если принять во внимание все сопутствующие обстоятельства. Однако я все же успел заметить, что разрезы в абдоминальной области, свидетельствующие об изъятии печени, отсутствуют. Что ни в коей мере не исключает подозрений, что преступник один, а именно Джонсон. Возможно, например, что-то помешало убийце… например, мой приход. Не забывайте, что в случае с убитыми девочками он помех не встретил.

Капитан только хрюкнул в ответ.

— Похоже, так оно и было, — кивнул Карсон, внимательно выслушав мои соображения. — К тому же Джонсон многих убитых не ел. Для него убийство — любимое развлечение. Даже когда сыт был по горло, не упускал возможности убить человека.

— Ужас, ужас! — воскликнул Барнум. — Поверьте, Кит, я знаю цену нашему брату двуногому, иллюзий не питаю. Барнума можно воспринимать по-разному, но простачком да наивнячком его вряд ли кто считает. Много повидал, о злобности и испорченности рода людского могу толстенную книгу написать. Но о таком выродке впервые слышу. Такой мерзавец среди славных трапперов Великих Скалистых Гор, с риском для жизни пробивающим стезю цивилизации. Если б кто другой рассказал, не поверил бы!

Карсон в ответ на эту тираду чуть приподнял бровь, что, с учетом крайней скупости его на проявления эмоций, мимику и жесты, было красноречивым свидетельством удивления.

— Разные люди по разным причинам отправляются в горы, мистер Барнум. И пробивание пути для цивилизации отнюдь не на первом месте в этом списке. Некоторые из-за денег… хотя я что-то богатого траппера ни разу не встретил. Другие бегут от чего-нибудь.

— От чего, например? — спросил Таунсенд, не переставая записывать слова Карсона.

— Например, от прошлого. А кого-то устраивает дикая воля. Горы могут убить вас, но свобода Божьего края притягивает.

— К какой из этих категорий можно отнести Джонсона? — спросил я.

— Ни к какой. Таких привлекает не свобода, а произвол. Твори, что хочешь, закона нет. Никого не волнует то, что Джонсон там вытворяет. Все им восхищаются. Он бы и по сей день охотился на индейцев, если бы не ошибся в выборе жертвы. Убил того, кого не следовало убивать.

— Кого? — воскликнул Барнум.

Карсон посмотрел на спящего сына, тем временем повернувшегося на бок.

После этого он ответил тоном настолько мрачным, что у меня волосы зашевелились на затылке.

— Мою жену.

Хотя слава Карсона в значительной степени основывалась на собственных его подвигах именно в качестве охотника на индейцев, его враждебность ограничивалась теми племенами, которые непримиримо ненавидели белых и открыто сопротивлялись прогрессу цивилизации. Степень его терпимости к индейцам соответствовала степени их лояльности к белым пришельцам, и с некоторыми племенами он поддерживал весьма доброжелательные отношения.

Не отличаясь от большинства белых охотников, в умах которых самые дикие предрассудки в отношении индейцев уживались с сердечным расположением к «краснокожим», он перенимал привычки и обычаи этих лесных «дикарей» и даже породнился с племенем арапаго, взяв в жены юную индианку Ваа-Ниби, дочь вождя. Имя ее в переводе на язык белых означало «Поющая Трава». Карсон женился на ней весною 1839 года. Процедура эта, лишенная всякого налета ханжеской сентиментальности, свойственной устоявшимся у бледнолицых традициям, более напоминала торговую сделку. После длительных переговоров Карсон согласился отдать в уплату за невесту одну винтовку, два больших охотничьих ножа, а также оговоренное количество сахара и соли. Брачный союз скрепили согласно принятым у арапаго обычаям, после чего Карсон забрал молодую жену из племени. Менее чем через год родился сын, Иеремия.

Не отличаясь излишней разговорчивостью, Карсон мало что поведал о своей жене. По манере его высказываний я смог, однако, заключить, что относился он к ней весьма нежно, отличаясь от большинства трапперов, рассматривающих своих индейских скво как прислугу и постельное удобство.

Несколько лет Карсон спокойно жил с женой и сыном в деревянной хижине на берегу горной речки, но осенью 1844 года — примерно за девять месяцев до его прибытия в Нью-Йорк — произошла ужасная трагедия. Вернувшись с охоты — его не было дома около недели, — он увидел, что хижина сгорела, жена его зверски убита, а сын исчез.

К счастью, ребенку удалось спрятаться в лесу, забравшись в выгнивший изнутри ствол упавшего дерева, и переждать опасность. Физически мальчик не пострадал, но в результате потрясения потерял дар речи. Жестами он смог, однако, поведать достаточно много, чтобы отец понял, кто был виновником трагедии. К тому же на теле Ваа-Ниби под ребрами зияло красноречивое отверстие.

Вскоре после этого выяснилось, что Джонсон покинул местность, когда обнаружил, что убитая им скво — жена прославленного следопыта. Карсон же, навестив Дела Лью, направился на восток вместе с сыном и своей верной собакой.

В самом конце долгого путешествия, на пароме, готовившемся ошвартоваться у пирса на Манхэттене, Карсон услышал разговор попутчиков о барнумовских чудесах, в частности о пляске со скальпом, которой развлекал публику вождь Медвежий Волк. Сразу созрело решение навестить индейца, как ни мал был шанс выведать у него что-либо о Джонсоне. Высадившись на берег, Карсон прямиком направился в музей Барнума и нежданно-негаданно оказался в гуще событий.

Карсон замолчал. После короткой паузы полицейский капитан изрек:

— Да, ваш Джонсон — действительно подарочек. Но с чего он именно в Нью-Йорк направился?

— Скорее всего, раньше здесь бывал, — сразу ответил Карсон. — Местность знакомая. Легкая добыча разгуливает под носом, под нож просится. Да и укрыться в этих ваших каменных джунглях легче легкого.

— Точно описать его можете? — спросил капитан.

— Видел однажды на рандеву.

Заметив удивленное выражение лиц присутствующих, скаут вкратце объяснил характер ежегодных охотничьих слетов, когда сотни охотников спускаются с гор, чтобы продать пушнину, запастись припасами и, не в последнюю очередь, пообщаться между собой. Во время такого шумного сборища летом 1842 года Карсон и увидел Джонсона-Печенку, которого до этого знал только понаслышке.

— Высокий. Шесть футов два дюйма, в мокасинах, пожалуй, шесть и три. Волосы ярко-рыжие, густые, борода по грудь. Брови косматые, кустами, тоже рыжие. Силы на троих. Видел я, как повздорил он с братьями Бейдлерами, тоже не хилые ребята. Схватил их за шкирки и лбами звезданул — на землю оба упали уже мертвыми.

— Х-ха! — торжествующе воскликнул Барнум.

— Что случилось? — вырвалось у меня.

— У меня мозги скрипнули, — сообщил Барнум. — Великолепная идея. Освальд в два счета соорудит портрет этого Джонсона по описанию Кита. Освальд, дружок, ведь так?

— Постараюсь, мистер Барнум, — дрожащим голосом откликнулся Освальд.

— Никаких «постараюсь». Ты запросто с этим справишься. По, ведь вы видели его работы. Да и весь город… гм… да… В общем, это виртуоз графики, второй Леонардо! Освальд, сейчас же сочинишь портрет под руководством мистера Карсона, и завтра утром Моррис тиснет его в «Миррор». Конечно, тиснет, это ж такой шанс! Как, мистер Таунсенд?

— Да, думаю, вы правы.

— Еще б не прав! Завтра морда Джонсона во всю первую полосу! И каждый будет знать, кого ловить. Мы его живо сцапаем!

— Вреда не будет, — согласился Карсон. — Но пользы тоже особой не жду. Джонсона так просто не возьмешь. Поймать его сложно. Но я поймаю.

— И что тогда? — спросил Даннеган.

Карсон ничего не ответил. По выражению лица скаута, однако, нетрудно было понять, что ожидает убийцу его жены.

Даннеган помолчал и задал следующий вопрос:

— Могу я ознакомиться с вашим оружием?

Карсон, большие пальцы которого покоились за поясом по обе стороны от пряжки, мгновение помедлил, потом его правая рука скользнула к кобуре. Ловким движением он извлек пистолет и протянул его полицейскому рукояткой вперед.

— Слышал я о таких, — в тоне светской беседы изрек Даннеган и признался: — Но вижу впервые.

— Кольт-Паттерсон, — сообщил Карсон, с сожалением глядя на свое оружие.

— Пять выстрелов без перезарядки! — причмокнул полицейский. — Вот это да!

— Да, иногда очень помогает, — скромно признался Карсон.

Капитан встал и сделал то, чего не ожидал никто из присутствующих, кроме, пожалуй, самого Карсона. Таунсенд даже негромко ахнул. Полицейский сунул револьвер себе за пояс.

— Извините, мистер Карсон, вынужден оставить это у себя. Не могу допустить, чтобы вы разгуливали по городу и стреляли в подозреваемых на улицах. Здесь не Запад. Я благодарен вам за помощь в музее, но далее поведу дело сам.

Хотя мне это и претило, но несимпатичного полицейского капитана вполне можно было понять. Приходилось признать обоснованность его позиции. Какими бы безупречными и высокоморальными мотивами ни руководствовался Карсон, он оставался одиночкой, частным лицом, действующим вне рамок закона. Более того, высокопоставленный полицейский офицер и не должен был поступить иначе. Разумеется, Даннегану хотелось продемонстрировать, кто здесь главный.

Под взглядом скаута, однако, полицейский почувствовал себя неуютно и даже сглотнул. В комнате повисла напряженная тишина.

Напряжение разрядил вождь Медвежий Волк. Он внезапно нарушил молчание и заговорил, обращаясь к Карсону на своем гортанном языке. Карсон ответил ему на языке кроу, после чего вождь заключил беседу одной фразой, сопроводив ее кратким выразительным жестом: выставил перед собой правую руку ладонью вниз и резко развернул ладонь, как бы обозначив опрокидывание чего-то… или кого-то.

— Вы о чем? — подозрительно спросил Даннеган.

— Вождь спросил меня, и я ему ответил, что вы теперь беретесь за Джонсона-Печенку самостоятельно.

— Ну и что он?

Карсон ответил, чуть помедлив и с каким-то намеком на улыбку.

— Он сказал, что вы… храбрый парень.

Даннеган удовлетворенно хмыкнул. Он не видел жеста старого индейского вождя. Я же с первого слова Медвежьего Волка не отрывал от него взгляда. Не зная, как я уже упоминал, языка кроу, я имел кое-какое представление о знаковой системе общения тех несчастных, кои лишены дара речи и слуха. Однажды я рецензировал том справочника Галлуаде Томаса Хопкинса. И мне бросилось в глаза разительное сходство жеста индейского вождя с движением глухонемых, означающим глагол «пропасть, погибнуть, исчезнуть».

Полагаю, Карсон не вполне точно перевел ответ Медвежьего Волка. Не о храбрости капитана говорил вождь, а, скорее всего, о том, что пропала его дурная голова.

Глава одиннадцатая

Домой я вернулся около двух часов ночи. Мое дорогое семейство уже успокоилось в ночном забытьи. Войдя в свою спальню, я ощутил чувство благодарности к заботливой Путанице, оставившей на ночном столике горящую лампу, приготовившую постель и взбившую подушки. Под лампой лежала написанная ее детским почерком записка, оповещавшая, что они отправились отдыхать, надеясь, что со мной ничего не случилось и что я просто задержался у мистера Уайэта.

Хотя усталое мое тело стремилось поскорей забиться под одеяло и забыться сном, испить непентес забвения, я все же нашел в себе силы написать краткий ответ, сообщив в нем, что вечер мой оказался насыщенным событиями невероятными и весьма неприятными. Горя желанием скорее поделиться новостями с нею и с Сестричкой, я все же попросил дать мне возможность восстановить растраченные запасы жизненной энергии и к завтраку не будить. Записку я сложил вдвое и положил перед дверью, чтобы тетушка увидела ее утром.

Слагая с себя одеяния, я столкнулся с двумя неожиданными сюрпризами. Первым открытием оказался двуствольный пистолет, изъятый у пьяного громилы, коего я оставил валяться без сознания на полу в музее Барнума. Несмотря на изрядный вес и громоздкость оружия, я умудрился совершенно о нем забыть, пистолет так и остался торчать у меня за поясом. Что ж, не так это и удивительно, если учесть все, что мне пришлось пережить.

Удалив оружие из-за пояса, я положил его на бюро и решил, что завтра подумаю, что с ним делать.

Второе открытие оказалось совершенно противоположного свойства. Вместо того чтобы обнаружить нечто неожиданное, я вдруг понял, что лишился одной из принадлежавших мне вещей, а именно — бумажника. Тщательно обыскав еще раз всю одежду, я окончательно убедился в его отсутствии и предположил, что он выпал из кармана в течение изобиловавшего событиями вечера. Возможно, тогда, когда я перелезал через забор или когда влезал в окно особняка Уайэта… да и других возможностей не счесть. Не стоило, впрочем, отрывать от сна время на размышления о том, где я мог лишиться бумажника. Этим его не вернешь.

Предположение, что меня потрясла или хоть как-то расстроила потеря бумажника, окажется неверным. Я ощущал лишь неодолимую тягу ко сну. Все остальные чувства и ощущения размылись и отступили на задний план. Да и переживать не из-за чего, в бумажнике не содержалось ничего ценного. Все содержимое его составляла визитная карточка Уайэта, несколько моих собственных визиток с именем и адресом да вырезка из лондонской «Таймс», высланная мне английским почитателем. Газета сообщала, что королева Виктория выразила восхищение моим стихотворением «Ворон».

Денег в бумажнике не было совершенно, так как вся моя наличность выражалась суммою несколько меньшей доллара, следовательно, состояла полностью из монет, звякавших в брючном кармане. Урон, нанесенный потерей бумажника, ограничивался, таким образом, стоимостью самого бумажника. А возраст — и почтенный возраст этого объекта существенным образом сказался на его состоянии.

Короче говоря, удостоверившись в потере бумажника, я слегка пожал плечами, быстренько завершил приготовления ко сну и, нырнув в постель, сразу заснул мертвым сном.

Проснулся я в смятении и недоумении. Лежа с закрытыми глазами, я пытался разобраться в странном сне, привидевшемся мне ночью. Напоминавший серафима снежно-белый человек, погибший ужасной смертью, мятеж разнузданной толпы, явление бесстрашного героя, усмирившего бунт… Открыв глаза, я сразу увидел на бюро неуклюжее двуствольное оружие и резким рывком уселся на кровати. Нет, это вовсе не сон!

По интенсивности льющихся в окно потоков света и по неукротимому чувству голода я понял, что утро уже переходит в полноценный день. Очевидно, Путаница обнаружила мои письменные директивы и последовала им, позволив мне выспаться вволю. Я со стоном поднялся — мышцы ныли после напряжения предыдущей ночи, — подошел к бюро и глянул на свои карманные часы. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что стрелка уже перевалила через цифру одиннадцать!

Быстро умывшись, я облачился в дневные одеяния и покинул комнату. Выйдя, я сразу воспринял ласкающее слух щебетание милых сердцу моему существ; звуки, более приятные для слуха моего, чем колебания струн Эоловой арфы. Движимый желанием поскорее увидеть моих милых дам и поведать им о своих приключениях, я устремился к источнику столь живительного шума.

Матушка и дочка устроились друг напротив друга: Путаница в кресле, Сестричка на кушетке, приютив на коленях дремлющую Каттарину. Увидев меня, обе они вскочили — спокойный сон пушистого создания этим действием оказался нарушен, кошка кувырнулась на пол и, возмущенно мяукнув, отпрыгнула с дороги. Дамы устремилась ко мне, и я принял их в свои нежные объятия.

— Ох, Эдди, — озабоченно воскликнула тетушка. — Дай на тебя глянуть. Мы так волновались!

— Слава богу, ты смог хорошенько выспаться, — нежно проворковала супруга, адресуя мне нежнейшую улыбку. — Ночью ты, конечно же, вернулся совершенно разбитым.

— Твое определение состояния моего наилучшим образом соответствует действительности, дражайшая моя. Бурные события предыдущего вечера в самом деле заставляют меня чувствовать себя судном, вышедшим в плавание при тихой, ясной погоде, нежданно застигнутым ужасным штормом и выброшенным на береговые рифы.

— Бедный мальчик! — покачала головой Путаница. — Ничего, я знаю, чем горю помочь. Посиди пока с Сестричкой, а я сейчас, скоренько управлюсь.

И она тут же скрылась в направлении кухни, а Сестричка, взяв меня за руку, подвела к кушетке. К этому моменту я уже смог заключить по особенностям поведения моих дорогах жены и тещи, что они вовсе не пребывают в неведении относительно моих злоключений предыдущей ночи. Действительно, усаженный на кушетку, я тотчас увидел на столике рядом с уютным диванчиком номер «Дейли миррор».

— Газета свежая? — осведомился я.

— Да, — подтвердила Сестричка. — Матушка только что принесла. Она выскочила купить яиц к завтраку и вернулась совершенно взбудораженной. Весь город жужжит о вчерашних событиях.

Я протянул руку к газете. Лишь одна колонка первой полосы оказалась посвященной решению президента Полка блокировать мексиканские порты тихоокеанского побережья. Практически всю первую страницу занимал материал об убийстве Уайэта и событиях в Американском музее. Мое имя жирно выделялось в одном из заголовков:

Заметка, сочиненная Джорджем Таунсендом, не только отводила мне почетное место в пантеоне американской литературы, но и заключалась сообщением, что вскоре читатели «Миррор» смогут ознакомиться на ее страницах с новой едкой сатирой, «типичным образцом знаменитого стиля саркастической критики мистера По». Разумеется, речь шла о памфлете, который на глазах моих отправился в карман мистера Морриса.

В другой обстановке мне было бы чрезвычайно приятно прочитать столь льстивые строки о моем творении. Но события предыдущего дня оказались столь замечательными, что склока с К. А. Картрайтом показалась чем-то малозначащим на их фоне.

Я увлеченно знакомился с содержанием первой полосы, Сестричка сидела рядом и тоже смотрела в газету.

— О, Эдди, неужели этот человек действительно так ужасно выглядит? — воскликнула вдруг она, схватив меня за руку.

Этот возглас исторг из ее груди рисунок в центре первой страницы, выполненный интенсивно, в эмоциональной манере (хотя и грубо). Читателя сверлила свирепым взглядом действительно кошмарная физиономия. Крупная надпись над рисунком вопрошала:

Под рисунком значилось, что автор изображения — «мистер Горацио Дж. Освальд, знаменитый художник заведения мистера Ф. Т. Барнума», и сообщалось, что изображен на портрете Джонсон-Печенка, дикий охотник, по подозрению в зверских убийствах разыскиваемый полицией, а также преследуемый «легендарным скаутом, истребителем индейцев Кристофером „Китом“ Карсоном».

Как читатель понял по реакции Сестрички, творение Освальда выглядело настолько мрачным, гротескным, свирепым, что закрадывалось сомнение, а человеческое ли существо изображено на рисунке? Пожалуй, облик этот напоминал, скорее, злых духов из мифологии древних индусов.

Массивную голову венчала шапка густых, спутанных волос (на рисунке черных, но в тексте пояснялось, что цвет их интенсивно-рыжий). Густые сросшиеся брови как будто приклеены над глазами, выпученными как-то дико и нелепо. Нос зияет раздутыми, как у взбудораженного жеребца, ноздрями. Рот, виднеющийся в густых зарослях образующих единый массив бороды и усов, застыл в безмолвной угрозе. До какой степени образ, созданный Освальдом, схож с оригиналом, я судить не мог, но при всем несовершенстве он передавал яркое впечатление злого начала.

— Не приходилось с ним встречаться, дорогая, — ответил я Сестричке. — Не могу судить о портретном сходстве, но с описанием, данным Карсоном, этот рисунок сходится.

— Значит, это тоже правда? — в голосе супруги послышалось почтительное удивление. — Действительно в музее появился Кит Карсон?

— Вполне понимаю твое удивление, — ответил я, не отрываясь от газеты. — События минувшей ночи отличаются достаточной степенью невероятности. И тем не менее я могу это подтвердить.

— Ужасная ночь! — Сестричка сочувственно сжала мою руку. — Неудивительно, что ты так утомился, дорогой. Бедный мистер Уайэт! Мне его так жаль! А какой удар для тебя, когда ты его нашел!

— Да, зрелище весьма, весьма неприятное. Боюсь, эта картина будет преследовать меня еще долго… Месяцы, если не годы… — Я зажмурился и тряхнул головой, пытаясь отогнать ужасное видение.

В этот момент в гостиной появилась Путаница с подносом, нагруженным распространяющей соблазнительные ароматы едой: свежеподжаренные тосты, разных видов сыры, сваренные вкрутую куриные яйца, клубничное варенье и чай. Голод оказался сильнее страшных видений; страдания несчастного мистера Уайэта поблекли и отступили, я набросился на еду, как представитель хищных и прожорливых Panthera leo низвергается на беззащитную добычу.

Путаница вернулась в кресло, села, сложив руки на обширном своем животе и с доброй улыбкой наблюдая за моими трудами. Сестричка тоже сидела молча, не желая меня отвлекать. Некоторое время в гостиной господствовала тишина, самым громким звуком мне показался шорох ножа о тост, когда я намазывал на него клубничное варенье.

Внезапно с улицы донесся какой-то шум, указывающий на то, что под нашими окнами образовалось скопление народа. Каттарина, устроившаяся было на подоконнике, тоже повела себя странно: уставившись вниз, она выгнула спину и издала протяжный недовольный вой, раздраженно размахивая хвостом.

— Бог мой, что с тобой, кошечка моя? — забеспокоилась Путаница. Она встала, подошла к окну, выглянула на улицу и тоже издала какой-то слабый возглас, выражающий удивление.

— Что там такое, мама? — спросила Сестричка, подходя к матери.

Я как раз отправил в рот последний кусочек яйца, поэтому без особых сожалений оторвался от подноса и присоединился к своим дамам.

— Эдди, — еле слышно выдохнула Сестричка. — Это… он?

— Да. Как он сюда попал, не имею представления, даже не спрашивай.

Внимательные взгляды, и не только нашей троицы, были устремлены на Кита Карсона, стоявшего на тротуаре возле входной двери нашего дома. Рядом с ним стоял его сын Иеремия. С ними была и собака, явившаяся причиною возмущения нашей кошки.

На шум выглянула наша домохозяйка, седая полная женщина. Заметив интерес Карсона к ее владению, она вступила с ним в разговор и почти тут же указала вверх, на наши окна. Следуя ее жесту, Карсон посмотрел вверх и встретился со мной взглядом.

— Доброе утро, мистер По. Прошу уделить мне несколько минут.

— Разумеется, — ответил я. — Прошу вас, поднимайтесь.

Скаут поблагодарил за приглашение и, положив руку на плечо сына, вошел в дом.

— Ох, Господи! — всполошилась тетушка. Она окинула гостиную встревоженным взглядом, хотя комната, на мой взгляд, содержалась в полном порядке. Подскочив к столику, теща моя схватила с него поднос с использованной посудой и исчезла в кухне. Сестричка тем временем оказалась у зеркала, озабоченно поправляя прическу и растирая щеки, дабы вызвать на них румянец.

Несколько развеселившись при виде этой оживленной реакции, я направился в прихожую и открыл дверь. Каблуки отстучали по деревянным ступеням, и вот гости уже входят в наше обиталище.

— Извините за неожиданное вторжение, мистер По.

— Добро пожаловать, мистер Карсон, мы рады вам в любое время, — ответил я и повернулся к Карсону-младшему. — И Иеремия наш желанный гость, — улыбнулся я мальчику, скромно опустившему глаза и уставившемуся на свои маленькие мокасины.

Наряд Карсона отличался от вчерашнего лишь одной, но весьма существенной деталью. На кожаном поясе отсутствовала кобура, снятая за ненадобностью после конфискации оружия капитаном Даннеганом.

Войдя в гостиную, мы увидели стоящих в центре комнаты дам семейства, изо всех сил пытавшихся казаться спокойными.

— Мистер Карсон, — обратился я к следопыту, — позвольте представить вам мою тетушку, миссис Марию Клемм.

— Очень приятно, мэм, — Карсон снял шляпу и склонил голову.

— А это, — указал я на Сестричку, — ее дочь Вирджиния, которую я имею счастье называть моею женой.

— Очень приятно, — повторил Карсон с еще одним кивком.

Вирджиния присела в изящном реверансе.

— Встреча с вами — замечательное событие, мистер Карсон, — защебетала она. — Не знаю, сказал ли вам Эдди, но я как раз читала о вас в книге, написанной мистером Паркером, встречавшимся с вами в Скалистых Горах.

— Что-то я такого не припомню, — отреагировал Карсон.

— Зато он вас хорошо запомнил. Просто чудо, как он о вас там пишет.

— Не стоит верить всему, что в книгах пишут, миссис По. У писателей слишком живое воображение.

— О, в этом я убедилась, — засмеялась Сестричка, кивнув в мою сторону.

— А кто этот симпатичный молодой человек? — спросила тетушка, улыбаясь сыну Карсона.

— Мой мальчик, Иеремия. Неразговорчивый парень.

— Очень приятно, Иеремия. А какая у тебя интересная штучка на шее! — хлопотала вокруг мальчика тетушка.

Последнее замечание относилось к блестящему белому диску, висевшему на шее мальчика на кожаном шнурочке. Впоследствии Карсон рассказал мне, что этот амулет изготовлен из лопатки бизона.

— Это у него от матери, — кратко пояснил Карсон.

— Мы вам глубоко сочувствуем, мистер Карсон, — проникновенным голосом сказала Сестричка, узнавшая об убийстве жены Карсона из газеты. — Ужасная потеря для вас и для мальчика.

— Благодарен вам, миссис По.

— А это то самое чудесное создание, о котором мы прочитали в газете, — наклонилась Сестричка к собаке, беспокойно оглядывавшей комнату, должно быть, учуяла присутствие кошки. Последней, однако, нигде не было видно.

— Может, и не чудесное, но пес надежный, — ответил Карсон.

— Чашку чаю, мистер Карсон? — предложила Путаница.

— Спасибо, мэм, но у нас мало времени.

— Ну, у Иеремии время найдется… Вот! У меня для него кое-что есть. — Она сунула руку в карман передника и вынула оттуда кулечек леденцов, которые я купил у китайца.

Иеремия глянул на предложенное лакомство и тотчас перевел взгляд на отца. Тот кивнул, и мальчик мгновенно сунул леденец в рот.

— Спасибо, мэм, — сказал Карсон. — Похоже, ему по вкусу.

— Чудесный мальчик, — улыбнулась Сестричка.

Действительно, мальчик унаследовал лучшее от внешности обоих родителей. Правильные черты лица отца лишь оттенялись, подчеркивались темными волосами и слегка выступающими скулами, доставшимися от матери.

— Согласен, — чуть улыбнулся Карсон и взъерошил волосы сына. — На мать похож. Я ведь из-за него к вам пришел.

— Да? — вырвался у меня от неожиданности возглас удивления.

— Надеюсь оставить его у вас до вечера. У меня свои дела.

— Я так понимаю, что вы продолжите охоту на Джонсона, несмотря на предупреждение капитана Даннегана?

— А для чего я сюда приехал? — мрачно спросил Карсон.

— Конечно, конечно, — вмешалась тетушка Путаница. — Мы рады мальчику. Иеремии у нас будет хорошо.

— Ночь мы провели в музее, — продолжил Карсон объяснения. — Мистер Барнум не хотел отпускать, предложил оставаться, сколько угодно. Но… не место там для мальчика. Народ-то, конечно, у Барнума хороший. Так вокруг него хлопотали… Особенно бородатая толстушка…

— Вилли Шницлер, — вставила Сестричка. — Очень душевная женщина.

— Да, сразу видно. И Том-с-Ноготок, и два китайца, которые ребрами срослись, и девушка без рук, без ног. Только суматошно там очень. Барнум не хотел меня отпускать. Он сейчас закрыл музей, чтобы привести все в порядок после погрома. Он и предложил мне к вам пойти. Сказал, что дамы с удовольствием присмотрят за моим малым.

— И он совершенно прав! — лучилась улыбкой Путаница.

Мальчик тем временем осматривал комнату. Судя по выражению его лица, обстановка произвела на него благоприятное впечатление. Конечно, наше скромное жилище — далеко не дворец, но ведь он привык к бревенчатой хижине в лесу Скалистых Гор.

— А где вы собираетесь поселиться? — спросила Путаница.

— Еще не задумывался над этим, мэм.

— Почему бы не обратиться к нашей домохозяйке? — вмешалась Сестричка. — Внизу много места.

Это предложение поразило меня разумностью, и я тотчас подхватил:

— Да, конечно, она давно овдовела, дети выросли и разъехались, ее квартира почти вся пустует. Больше того, — добавил я, зная, что не все хозяева терпят жильцов с животными. — Она любит собак. У нее самой раньше было несколько собачек, но сейчас по причине слабости здоровья ей тяжело за ними ухаживать.

— Я сама с ней поговорю, если вы не против, — предложила тетушка.

— Спасибо, мэм. Буду вам очень обязан. А теперь, если не возражаете, я отправлюсь.

— Можно поинтересоваться, мистер Карсон, относительно ваших планов? — задержал я его.

— Делать дело, ради которого я здесь. Искать Джонсона.

— И откуда вы планируете начать?

— Где след свежее.

— Иными словами, там, где Джонсон отметился своими гнусными преступлениями?

— Точно так.

Я выпрямился во весь рост и торжественно обратился к скауту:

— Мистер Карсон, позвольте предложить вам свою помощь. Я готов… Нет, я жажду поддержать вас в преследовании негодяя, причинившего столь тяжкие страдания вам, вашему сыну и многим другим людям.

Мое пылкое выступление вызвало у жены и тещи удивленные возгласы. Честно говоря, я и сам себе удивился, так как вырвалось это у меня само собой, из глубины души.

Если, однако, вдуматься, то мое предложение помощи не было столь уж неожиданным. Решимость Карсона вызвала в глубине моей души живейший отклик. Его облик и поступки взывали к тому мужественному началу, которое скрывается в глубинах человеческого сознания. Усиливало мотивацию и то, что я стал свидетелем злодеяний преступника, — страданий и смерти одной из его жертв, Уильяма Уайэта.

Какое-то мгновение Карсон молча смотрел на меня.

— Спасибо, мистер По, но я привык рассчитывать только на себя.

— Естественно, — не отступался я. — В далеких уголках Запада, в пограничных регионах, вдали от форпостов цивилизации необходимо умение обходиться без чьей-либо помощи. Но ведь сейчас вы вступаете на незнакомую территорию. Кто-кто, а вы-то должны понимать, как важно иметь проводника. Если бы не ваше искусство следопыта, то мистер Фремонт не достиг бы Калифорнии.

Последнее замечание относилось к знаменитому исследователю Джону Фремонту, экспедиции которого Карсон сопровождал к западу от Миссисипи в качестве проводника и знатока местности.

— Ну, об Калифорнию он бы и без меня споткнулся, — улыбнулся скаут и оценивающе смерил меня взглядом. — Странное дело, кто-то ведет меня. Вы правы, думается мне.

— Но, Эдди, это же опасно, — забеспокоилась Путаница.

— Ваша забота о моей безопасности трогает меня до глубины души, дражайшая тетушка, но соображения личной безопасности не могут возобладать над чувством долга и ответственности гражданина и человека.

— Не беспокойтесь, мэм, я прослежу, чтобы с мистером По ничего не случилось.

— Ну что ж, — улыбнулась Путаница. — Вполне справедливо. Я позабочусь о вашем мальчике, а вы о моем.

Карсон сжал плечо сына.

— Веди себя как следует, сын, слушайся этих леди.

Погрозив нам пальцем, тетушка взяла мальчика за руку и повела в кухню. Собака потрусила за ними.

— Пора, — кратко бросил Карсон, надевая свою черную широкополую шляпу.

— У меня еще одно предложение, мистер Карсон.

— Лучше просто — Кит. Мы теперь партнеры.

— Прекрасно, Кит. Я заметил, что публика живо реагирует на ваш наряд, весьма необычный для города. Как только сообразят, что вы — знаменитый Кит Карсон, вокруг нас соберется толпа. А это негативно отразится на нашей активности. Предлагаю вам сменить одежду на типичный наряд горожанина.

— Верно сказано, мистер По…

— Эдди, — подсказал я.

— …Эдди, но у меня с собой ничего больше нет, а время терять на магазины не хочется.

— И не надо. Момент, — и я исчез в своей комнате. Гардероб мой, конечно, скуден, но запасные брюки и сюртук в нем имелись. Схватив их, а также свежую рубашку, полосатую серую жилетку и серый галстук, я быстро вернулся в гостиную и вручил все это скауту.

— В кабинете можно переодеться. Справа от входной двери.

Он окинул взглядом одежду, кивнул и исчез в указанном направлении.

Сестричка посмотрела на меня с сомнением и с таким же сомнением в голосе спросила:

— Думаешь, на него налезет твоя одежда, Эдди?

— Почему нет? — удивился я. — Мы почти одинакового роста.

Я понял, что впечатление, производимое Карсоном на окружающих, делает его в их глазах выше ростом и шире плечами. Вернувшись, Карсон подтвердил мое предположение. Одежда моя сидела на нем весьма неплохо.

— Не привык я к такому… — пробормотал Карсон, оглядывая себя.

— Эдди, вы похожи, как братья-близнецы! — вырвалось у Сестрички.

Разумеется, это утверждение моей дорогой супруги чересчур эмоционально и далеко от истины. Карсон сероглазый блондин, обветренный, загорелый и чисто выбритый; я же жгучий брюнет, глаза у меня весьма темные, а кожа лица слишком бледна; верхнюю губу украшает полоска подстриженных усов. Но одинаковая одежда действительно придавала нам какое-то сходство, возможно выявляя внутреннее родство характеров.

Покончив с маскарадом, мы с Карсоном простились с Сестричкой и проследовали к выходу, где я снял с крюка касторовую шляпу и насадил ее на голову. Такого рода предмет в моем гардеробе не дублировался, но в этом не было необходимости: Карсон не собирался расставаться со своим привычным головным убором.

Я уже отворил дверь, когда Карсон, подходя к порогу, горестно глянул вниз и вздохнул.

— Чувствую себя, как голый.

Пояснений мне не требовалось. Конечно, он не мог привыкнуть разгуливать невооруженным. И сразу в голове моей мелькнула своевременная мысль. Задержав его на пороге, я рванулся в спальню и тут же выскочил обратно с двуствольным трофеем.

Карсон внимательно осмотрел врученный ему пистолет, особое внимание уделил спусковому механизму, осмотрел стволы, взвесил оружие, примерил к руке… Потом ловко провернул несколько раз вокруг указательного пальца и сунул за пояс.

Застегнув сюртук так, чтобы оружия не было видно, он с мрачным удовлетворением отметил:

— Не слишком много, да все ж лучше, чем ничего. Ça ira![9]