Маска времени

1

Она проснулась, услышала плач и поняла, что все кончилось.

Путаясь в ночной рубашке, замирая от страха, Катарина быстро сбежала вниз по лестнице, распахнула дверь и застыла на пороге.

Старухи, как слетевшееся воронье, окружили постель больной и враждебно смотрели на девочку. Казалось, они видели сейчас в Катарине самого ангела смерти, впрочем, и немудрено. Черные волосы растрепались во все стороны, лицо поражало бледностью. Катарина взглянула на ту, что лежала на смертном одре, увидела руки, скрещенные на груди, и закричала что есть мочи.

Это был дикий вопль, полный истинного, искреннего отчаяния и горя. Одна из старух начала креститься от неожиданности.

Продолжая выть, девочка бросилась вперед.

— Бабушка!!! Ба!.. — кричала она, тряся труп. Окоченение еще не наступило, поэтому челюсть отвалилась. Тогда Катарина опомнилась и коснулась губами холодного лба. Ей так не хотелось принять эту смерть. Но старухи все знали заранее. Поэтому, пока Катарина спала, женщины, предвидя конец, собрались вокруг постели больной, дабы самим увидеть приближение смерти. Ох, как Катарине хотелось бы прогнать всех этих ворон… Но сил на гнев не осталось.

Она попыталась закрыть коченеющий рот бабушки, но чужие руки отстранили девочку. Ухаживать за мертвыми — дело старух, а не молодых.

Женщины принялись причитать, наполняя комнату звуками печали и горя. И в этом плаче угадывался особый ритм, древний, как сама смерть. Катарину будто вытолкнула из комнаты какая-то сила. Лицо бабушки казалось теперь таким далеким и таким чужим. Девочка задержалась на пороге, но прощаться уже было не с кем. Она вступила в мир одиночества — мир без жалости.

2

Снег не переставая сыпался из нависших над землею туч. Огромный и темный лес молчаливо вбирал в себя людей, делая неслышными шаги заключенных и окрики охраны.

Связанный одной веревкой со стариком, который плелся сзади, заключенный Е-615 по имени Иосиф Александрович, или Джозеф, сын Александра, брел вместе со всеми по лесу. Зэки шатались от усталости. Все они были обриты наголо и необычайно худы. Многие передвигались из последних сил, как тот старик, что был привязан сзади к Джозефу. Старик был знаменит тем, что снял когда-то пропагандистскую ленту об индустриальном пятилетнем плане товарища Сталина. А теперь всякий раз, когда он спотыкался, веревка с болью врезалась в запястье Джозефа. Джозеф пытался не обращать внимания на эту боль. Он пытался не обращать внимания и на холод, который пронизывал его тело насквозь, и на неотступное чувство страха, рвущее душу на части. Джозеф решил целиком сосредоточиться только на мысли о побеге.

На всех зэках были одни и те же лохмотья с надписью «исправительно-трудовой лагерь». Но каждый знал, что самый главный труженик здесь — смерть. Причем трудится она медленно, но уверенно и со знанием дела. Правда, из Москвы пришли новые распоряжения, и лагерь ожил, словно муравейник. В течение последних двадцати четырех часов зэков, не переставая, грузили на машины и отправляли в сторону Ленинграда. Других же группами, как та, в которой оказался Джозеф, уводили почему-то в лес. Но посылали их явно не на работу: топоров, пил и лопат им не давали.

После таких «прогулок» в лагерь никто не возвращался.

Со смертью Сталина и приходом к власти Хрущева многие связывали надежду на будущее, ожидая освобождения. Но время шло, ничего не менялось в их жизни, а смерть продолжала трудиться, по-своему исправляя и воспитывая заключенных. Диктаторы менялись, а ГУЛАГ оставался прежним.

Сейчас все, у кого еще были силы молиться, молились, и по рядам прошелестело: «О Пресвятая Дева Мария, яви свою милость, Господи Боже…»

Джозеф был высоким человеком, и когда-то, давным-давно, его называли красивым, но сейчас это были кожа да кости. Кости рук, скрученные за спиной веревкой, сохранили еще красоту, хотя и напоминали больше клешни рака.

Раньше Джозеф всегда ходил прямо, с высоко поднятой головой, а сейчас он двигался как затравленный зверь, который остерегается ловушки.

Бежать было некуда. Охранники явно торопились, не позволяя ни на секунду останавливаться. Крепко привязанный к своему товарищу по несчастью, Джозеф прекрасно знал, что убежать ему удастся самое большее — шагов на десять, а потом его срежет автоматная очередь.

Даже если он сумеет добраться до леса, то и тогда о спасении надо забыть: непроходимая чаща простиралась на несколько миль вокруг. Охранники даже не побегут за ним, прекрасно зная, что через несколько часов Джозеф замерзнет, и птицы выклюют ему глаза.

И все же он по-прежнему жадно смотрел по сторонам, в то время как ноги несли Джозефа к краю бездны.

Наконец кто-то крикнул, и группа заключенных застыла на месте. Стража накинулась на связанных людей, заставляя их выстроиться в одну шеренгу.

Некоторые догадались обо всем первыми и закричали от отчаяния. Тогда все увидели обрыв, по краю которого торчали огромные поваленные деревья, корнями наружу. Снег тяжелым покровом лежал на сухих ветках. Казалось, мертвые гиганты готовы освободиться от последней власти земли и сорваться вниз.

Лица охранников окаменели, они начали подталкивать заключенных к самому краю. Стража ступала осторожно, стараясь держаться как можно дальше от осыпающегося обрыва, на дне которого разверзлась тьма.

Постепенно смолкли слабые крики о пощаде. Лес словно окутал всех своей вековой тишиной. Теперь заключенные стояли уже у самого края, и снег бил им в лицо. Кто-то пытался прикрыть глаза рукой, словно не желая видеть происходящего.

Человек, к которому был привязан Джозеф, неожиданно схватил его за запястье и зашептал:

— Где мы? Что происходит?

— Это конец, — ответил Джозеф тихо. Он покрепче взялся за руку старика и спокойно стал смотреть, как охранники снимают чехол с пулемета.

— Но я же не сделал ничего плохого. Я всегда любил товарища Сталина. Меня взяли по ошибке. Понимаете, по ошибке.

Джозеф вдруг ощутил покой. Наконец-то все будет кончено. После стольких лет мучений и надежд.

Как шум надвигающейся волны, послышался людской шепот: «Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, Иисус».

«…О святая Мария, Богородица, молись за нас, грешных…»

Сраженные пулями тела, связанные попарно, падали в бездну. К пулеметному треску добавился треск сухих деревьев, которые падали вместе с людьми, разбиваясь в щепы внизу о камни.

«…отныне, и во веки веков. Аминь».

Пуля пробила грудь старику, которой был связан с Джозефом, а через секунду, будто от удара гигантского кулака, его сбило с ног, и они вместе полетели вниз, в бездну.

Джозеф вращался на лету, как сухие листья осенью во время листопада. Рот его был полон крови, он уже не чувствовал никакой боли, продолжая повторять слова молитвы, пока тьма не окутала его сознание.

Дэвид вышел из здания палаты общин во двор. В холодной осенней ночи его ждал «бентли».

Прения были в самом разгаре. Дэвид выступил с краткой речью, она была встречена с одобрением. Ему исполнилось сорок шесть лет. Это было ниже среднего возраста членов парламента, но десять лет, проведенные в палате общин, позволяли надеяться на успех. Как ему недавно намекнул шеф партийной фракции в парламенте, Дэвид мог рассчитывать на некоторое продвижение.

Сам Макмиллан одобрительно кивнул головой, выслушав подобный намек о нем. Ведь даже оппозиция внимательно его слушала сегодня, что не могло не льстить самолюбию.

В морозном, туманном воздухе глаза с трудом различали очертания Темзы и силуэт Биг Бена. Дэвид поднял голову: куранты вот-вот пробьют 11.30. Водитель предупредительно вышел из машины и открыл дверцу.

— Мерзкая погода, сэр.

— Согласен. — Дрожа от холода, Дэвид быстро забрался в машину.

Шофер сел на переднее сиденье и, не снимая перчаток, включил отопление.

— Сейчас будет теплее, сэр. — Он слегка повернулся к Дэвиду, ожидая, пока тот устроится поудобнее и сообщит, куда ехать. Расположившись в кресле, обтянутом дорогой кожей, Дэвид наконец сказал:

— На Говер-Мьюс.

— Очень хорошо, сэр.

«Бентли» тронулся с места и двинулся по двору. Ворота раскрылись, и они выехали на улицу. На Уайт-холл движение было небольшим. Дэвид посмотрел в зеркало заднего вида — только туман.

Дэвид был красивым мужчиной с мужественными чертами лица и посеребренными сединой висками. Рот и подбородок говорили о силе и упрямстве; уши плотно прижаты. Глаза у Дэвида были голубыми, и взгляд этих глаз мог быть жестким или слегка затуманенным, что придавало еще большее очарование. Словом, в его облике было много сходства с голливудскими звездами. К тому же Дэвид был невероятно фотогеничен — его лицо отлично смотрелось и на черно-белом экране телевизоров, и на обложках газет и журналов.

Все путешествие заняло не более десяти минут. Шофер остановился на углу Бедфорд-сквер, в самом сердце квартала Блумсбери, откуда легко можно было пройти на Говер-Мьюс. Дэвид взглянул на часы и, обращаясь к шоферу, приказал:

— В час, Уоллас.

— Хорошо, сэр.

— Грейт-Рассел-стрит, перед музеем.

— Понятно, сэр.

На этот раз шофер не открывал дверцу хозяину. Дэвид присоединился к двум фигурам, одиноко бредущим по мостовой, и повернул за угол, спрятав лицо в поднятый воротник пальто.

В вестибюле дома никого не было. Дэвид поднялся на лифте на четвертый этаж. Квартира в конце коридора оказалась запертой, но у него были свои ключи.

Девушка сидела в кресле у камина. Ей было чуть более двадцати: яркая блондинка с лицом ребенка, но отмеченным чертами порочности. Дэвид снял пальто и подошел сзади. Мягкость ее губ всегда завораживала его.

Они были любовниками больше четырех месяцев, но это не притупляло, а только разжигало их взаимное влечение.

Она начала расстегивать ему ширинку:

— Ну что твой спич?

— Он всем понравился.

— Умный Дэвид, — с иронией произнесла она. — Большие мальчики позвали поиграть тебя в песочнице. — Ее прикосновение было жарким, а рука опытной. — Останешься на ночь?

Дэвид отрицательно покачал головой.

— Эвелин приехала сегодня. Мне надо было сразу же ехать домой. У нас есть только час. Не больше.

— Какая скука.

— Прости, Моника.

— А когда она опять уедет?

— Не знаю.

— Так отправь ее куда-нибудь.

— Не будь дурой.

— Не зови меня так. Никакая я не дура. — С этими словами она согнулась над расстегнутой ширинкой, и в следующий момент Дэвид взревел от боли.

— Господи, Моника!

— Надеюсь, кровью не истечешь? — Улыбка Моники была улыбкой порочного ребенка. — Пойдем в постель, я поцелую и подую на бо-бо.

Эвелин Годболд неподвижно стояла у окна в кабинете мужа. Дом располагался всего в полумиле от Вестминстера, и из окна был виден парк Святого Джеймса. Они снимали этот дом уже пять лет, чтобы быть ближе к зданию палаты общин. Когда Дэвида избрали вновь, он уговорил Эвелин продлить аренду на сто лет, что стоило немалых денег. Однако теперь дом принадлежал им в течение всей их жизни, равно как и жизни их детей. Если бы, конечно, дети у них были.

Письмо лежало у нее за спиной на столе. Оно пришло в Нортамберленд три дня назад, и Эвелин стоило немалого труда обуздать свой гнев и не поспешить сразу же в Лондон, чтобы устроить мужу сцену. Теперь она была даже рада, что не поддалась первому порыву чувств. Три дня раздумий были просто необходимы, чтобы переплавить свой гнев во что-то более полезное и притупить жгучую боль, а также холодно обдумать свои дальнейшие действия.

Было как-то странно — вдруг начинать вновь принимать решения, когда в течение двенадцати лет супружеской жизни с Дэвидом все уже стало таким налаженным и до скуки однообразным. Но Эвелин была решительной женщиной до замужества и сейчас не утратила этого качества. Главное — как рассказать обо всем Дэвиду.

Эвелин отвернулась от окна и принялась разглядывать комнату. Взгляд скользнул вдоль книжных полок, уставленных тяжелыми томами в кожаных переплетах, по уютным креслам, по поверхности письменного стола, на котором лежало злополучное письмо: голубой прямоугольник под мягким светом настольной лампы. Письмо требовало немедленного ответа.

В следующем кабинете министров Дэвиду было определено место. Эвелин сказали об этом люди, близкие к Макмиллану. Эту радостную новость она не передала мужу, хотя знала, как взыграет его честолюбие. Пусть хоть что-то ему пока не достанется. Не все же ей одной терять в этом мире.

Наверное, он сейчас со своей новой штучкой-блондинкой, которую он поселил на Говер-Мьюс.

Эвелин прошла через кабинет, достала из шкафа бутылку «Лафройг» и налила немного вина в хрустальный бокал. Прежде чем выпить, еще раз взглянула на часы.

Алкоголь живительным теплом разлился по всему телу. Она закрыла глаза, пытаясь отогнать от себя неприятные мысли.

Волосы миссис Годболд были темными, убранными в простом и свободном стиле, — прическа, которую Эвелин не меняла с юности. Впрочем, она вся, не только прическа, мало в чем изменилась. Эвелин исполнилось тридцать четыре года, и до пятидесяти, кажется, ей не грозили никакие перемены в облике.

В чертах лица миссис Годболд даже отдаленно не было намека на ту плотскую чувственность, которая привлекала ее мужа в других женщинах, и в частности в той, с которой он был сейчас. Наверное, от мужчины потребовалось определенное мужество, чтобы назвать женщину, подобную Эвелин, желанной. Когда-то ей казалось, что Дэвид обладает этим качеством, но сейчас она так не думала.

То, что Дэвид предпочел ей другую, — самое горькое оскорбление в жизни. Но то, что другая оказалась пошлой сукой, было еще хуже. Эвелин осушила бокал и почувствовала привкус солода во рту. Она поправила складки на бедрах. На ней был костюм из дорогой кашемировой ткани. Вся фигура Эвелин свидетельствовала об особой элегантности и грации. Любое платье могло бы смотреться на ней как верх изящества, однако она никогда не стала бы носить простые тряпки. Любовь к дорогой одежде была единственной ее причудой, и она не собиралась расставаться с ней. Но сейчас даже это не удержало Дэвида. Он, кажется, полностью потерял свой хваленый вкус, как и чувство справедливости, предаваясь только наслаждению и теша свое честолюбие.

Эвелин села в кресло, взяла сигарету из пачки «Балкан собрейн». Она курила только в исключительных случаях и поэтому слегка поперхнулась с непривычки. Кончиками пальцев Эвелин коснулась голубого конверта. Да, реальность любит шутить с людьми. Эта самая реальность в виде письма лежала в конверте. Эвелин не собиралась перечитывать письмо: она уже знала его наизусть. Оставалось только неподвижно сидеть в кресле и ждать мужа.

Ночь была темной, лишь изредка сквозь рваную пелену облаков выглядывала луна, на мгновение освещая все призрачным неровным светом. В последние несколько часов расстреляли еще две группы, и повсюду валялись тела.

Некоторые были еще живы. К утру всех ждала неминуемая смерть, однако живые продолжали упрямо шевелиться под телами мертвых.

Один, уже почти труп, из последних сил сел. Когда-то его фамилия была Игнатьев, он был дипломатом, приговоренным к двадцати пяти годам лагерных работ за нелюбовь к товарищу Сталину. В руках его блеснул нож: этот живой труп пытался перерезать веревку. Пуля угодила Игнатьеву в живот, и его сил было явно недостаточно для того, чтобы перерезать веревку. Жить ему оставалось недолго.

Джозеф давно следил за этим человеком.

Он сам был по-прежнему привязан к трупу, который стал сейчас почти невесомым. Только одна пуля задела Джозефа, но при этом повредила челюсть, и острые осколки зубов порезали язык. Ноги при падении тоже были повреждены, и он вряд ли мог сделать хотя бы шаг. Но попытаться надо было во что бы то ни стало.

У Игнатьева началась агония: он откинулся на спину, вместо дыхания из груди вырывался только хрип и свист. Эти звуки были хорошо знакомы Джозефу — смерть близка. Но вдруг его испугала мысль, что кто-то еще воспользуется ножом, и из последних сил Джозеф пополз к дипломату.

Пришлось тащить мертвого старика за собой по снегу, сил было мало, казалось, он навечно привязан к этому трупу. Но вот умирающий дипломат оказался совсем рядом. Глубоко вздохнув, Джозеф начал разжимать пальцы Игнатьева, пытаясь забрать нож. Взгляды их встретились, когда они слабо боролись в снегу.

Дипломат открыл рот, пытаясь сказать что-то, но вместо слов из горла хлынула кровь. Нож оказался в руке Джозефа.

Борьба забрала его последние силы, а боль разлилась но всему телу.

Немного придя в себя и перевалившись на другой бок, Джозеф принялся ножом пилить замерзшую веревку, чтобы освободиться от мертвого старика.

Туман постепенно рассеивался. Дэвид почувствовал, что мостовая покрылась тонким слоем льда и скользит под ногами. «Бентли» ждал его, как было условлено, на Грейт-Рассел-стрит: контуры автомобиля подсвечивал красный свет фар, выхлопной дым сливался с туманом. Уоллас открыл дверь, и Дэвид Годболд, забравшись внутрь темного салона, поймал понимающий взгляд шофера в зеркале.

— Домой, Уоллас, домой.

— Очень хорошо, сэр.

Больше не о чем было говорить. Уоллас служил у Дэвида с 1952 года и знал многое, чего не должен был знать больше никто. За семь лет у них выработался свой молчаливый код.

Дэвид услышал, как куранты Биг Бена пробили половину второго, когда автомобиль тронулся. Дома, поднявшись наверх, он увидел, что дверь в кабинет слегка приоткрыта.

Эвелин сидела за письменным столом, положив подбородок на руки. Рядом с настольной лампой лежал голубой конверт с надорванным краем. Дэвид почувствовал знак беды, но решил не придавать этому значения.

Подойдя к жене, он поцеловал ее в висок и ощутил, как нежна и тонка кожа у Эвелин. Запах французских духов показался ему незнакомым.

— Привет, дорогая, — непринужденно обратился Дэвид к жене.

— Здравствуй.

— Рад видеть тебя. Извини, что поздно вернулся, прения всех так раззадорили, что и сейчас их не унять. Но я знал, как ты ждешь меня, поэтому решил удрать пораньше.

— И проехался, конечно, через Говер-Мьюс, — продолжила Эвелин, холодно глядя на мужа.

Дэвид почувствовал, как холод заползает в душу.

— Не пойму, о чем ты говоришь?

— О маленькой стенографистке, крашеной блондинке. Кстати, как ее зовут? Кажется, Мойра?

Улыбку будто смыло с лица Дэвида.

— Моника, если тебе так хочется знать. Думаю, мне надо выпить.

Эвелин не отрываясь смотрела на мужа, пока тот наливал себе виски.

— Говорят, она хуже, чем все остальные твои шлюхи. Настоящая плебейка. Дэвид вдруг почувствовал себя очень усталым:

— Ты что, решила нарушать все правила?

Эвелин не выдержала и расхохоталась:

— А что, существуют какие-то правила? Извини, я не знала. Тебе следует прислать мне копию.

— Может быть, мы подождем с этим до утра?

— Нет. Я не могу ждать.

— Значит, ты приехала в Лондон только для того, чтобы поговорить со мной о Монике?

— Нет, — отрезала Эвелин и бросила через стол конверт в сторону Дэвида. — Это пришло в Грейт-Ло. Адрес на обороте. Читай.

— Письмо от какой-нибудь оставленной любовницы?

— Прочти, сам узнаешь.

Дэвид протянул руку и взял конверт. Количество иностранных марок удивило его. Письмо было отправлено из Италии. Он читал — быстро, прыгая по строчкам, — и лицо мрачнело с каждой секундой. Молча положив лист бумаги на стол, он даже не взглянул на жену.

— Это правда? — быстро спросила Эвелин. Дэвид поднес виски к губам:

— Что правда?

— Ребенок? Он твой?

— Возможно.

— Возможно?

Дэвид сделал еще один глоток.

— Да. Возможно.

Эвелин вскочила и подошла к окну.

— Дэвид, не увиливай. Я могу вынести многое, но твое двуличие меня бесит.

Одним рывком она раздвинула тяжелые шторы, повернулась и посмотрела на мужа. Эвелин выглядела совершенно спокойной. Дэвиду почудилось, будто промозглый лондонский туман ворвался в комнату.

— Если ребенок не твой, то зачем же ты тогда посылал все эти годы деньги?

— В знак благодарности. Во время войны они прятали меня от нацистов.

— А ты отплатил им тем, что сделал беременной их дочь, да?

Лицо Дэвида помрачнело.

— Мы говорим о вещах, которые Бог знает когда произошли.

— Знаю. Девочке уже 15 лет. И десять фунтов каждый месяц ты платил ей. Мог бы и побольше.

— В 1945 году это было все, что я мог себе позволить.

— Но сейчас-то ты богат.

— Нет. У меня просто богатая жена.

— В свидетельстве о рождении стоит твое имя?

— Думаю, что да.

— Ты платил им с 1945 года, значит, косвенно признал свое отцовство?

— Но я никогда не считал ее своей дочерью.

— Тогда кто же настоящий отец?

— Думаю, на это могла бы претендовать половина Италии.

— Что случилось с матерью?

— Умерла.

— Как?

— При родах.

— Сколько ей было?

— Восемнадцать.

— Значит, она умерла совсем девочкой, родив тебе ребенка? Простая деревенская босоножка, чья семья дала тебе кров, рискуя при этом собственной жизнью. И ты говоришь еще, что половина Италии могла бы быть отцом ребенка?

Впервые за весь вечер и за многие годы Дэвид Годболд почувствовал, что краснеет.

— Не будь сукой, Эвелин.

— Может быть, за столько лет я заслужила большего уважения?

— Это произошло в середине войны, задолго до того, как мы поженились. При чем здесь ты?

Эвелин начала медленно обходить письменный стол, поправляя платье на бедрах — жест, выдающий ее волнение:

— О твоем эгоизме я догадывалась давно, Дэвид. О твоей жестокости и безнравственности тоже знала. Но я никогда не думала, что ты способен удивить меня до такой степени.

Дэвид задышал чаще и побледнел. Говорить ему приходилось с трудом:

— Ты все сказала?

— Нет. Даже и не начинала еще. — С этими словами Эвелин постучала пальцем по конверту. — Как долго ты собирался держать все это в тайне?

— Это мое дело, и оно никого больше не касается.

— А если о твоем, как ты говоришь, деле узнает вся Флит-стрит?[23]

— Ради Бога! Ты говоришь так, будто я военный преступник. Да, у меня был роман с деревенской девочкой в 1944 году, она забеременела. Разве подобного не случалось с тысячами других парней в военной форме?

Эвелин медленно покачала головой.

— Не будь дураком, Дэвид. Вопрос не в том, что ты отец ребенка, а в том, что ты отвернулся от собственной дочери. Десятью фунтами ты собирался заткнуть рот ее семье, а это, как известно, намного меньше того, что ты тратишь на скачки и уж тем более — на любовниц. Вот в чем дело, Дэвид. И вот что может уничтожить тебя, как только пресса обо всем разнюхает.

— Пресса никогда и ничего не узнает.

— Нет, узнает. И ты думаешь, тебе удастся после этого получить пост в кабинете министров, о котором ты мечтаешь, Дэвид?

При этих словах он стал еще бледнее. Эвелин видела, как на лице мужа страх сменило выражение ненависти.

— Письмо, — начал своим прокурорским голосом Дэвид Годболд, — я расцениваю как простой шантаж и больше ничего.

— Ты не можешь встретить истину с открытым забралом, мужественно, Дэвид?

— О какой истине ты говоришь?

— О той, что я бесплодна. В течение двенадцати лет у нас не было ребенка. Сначала я думала, что вина в тебе. Но теперь знаю — дело во мне, только во мне.

Боль отразилась во взгляде Эвелин. Дэвид вновь взял письмо и начал вглядываться в аккуратные буквы.

Наступило молчание, а потом Эвелин заговорила вновь. Голос ее был спокоен и тверд:

— Разве ты не понял сути, Дэвид?

— Что?

— Здесь говорится, что если у тебя нет достаточных средств, то ребенка заберут из школы и определят на работу.

— Ну что ж. Тогда я кое-что предприму.

— Интересно, что?

— Я пошлю им денег, чтобы она смогла завершить образование. Может быть, немного побольше.

Эвелин села напротив мужа и внимательно посмотрела ему в лицо. Улыбка появилась у нее на лице:

— Нет, Дэвид, ты сделаешь совсем не это. Совсем не это.

День начался новой пулеметной очередью.

Эти звуки вывели Джозефа из забытья, он поднял голову. Перед тем как упасть на снег без сил прошлой ночью, Джозефу удалось доползти и скрыться под склоном обрыва. Это спасло ему жизнь, потому что за ночь выпал обильный снег и вчерашние жертвы были теперь погребены под ним. Кроме того, с утра сверху посыпался новый поток окровавленных тел и камней.

Сидя без всяких чувств под обрывом, он видел только, как падают в снег мертвые, нарушая общий белый покров своими окровавленными и изуродованными лицами, руками, ногами.

Через несколько минут все кончилось. Кровавая масса еще какое-то время шевелилась, но пули были посланы точно, поэтому очень скоро внизу все вновь погрузилось в тишину. Наверху замолкли голоса охранников, и воцарилось полное безмолвие. Мрачные облака, казалось, вот-вот обрушат на землю снежную бурю. Джозеф почувствовал, что теряет ощущение реальности и впадает в летаргическое забытье.

Но тут его разбудили. Медленно повернув свою изуродованную голову, Джозеф посмотрел в сторону, откуда исходил странный звук. Под обрывом укрылись еще двое несчастных, выживших в этом аду. Один из них был тяжело ранен в ногу, другой каким-то чудом остался совершенно целым и даже без единой царапины.

Второй и подбирался сейчас к Джозефу. Щеки его впали, а острые зубы походили на клыки какого-то зверька. Джозеф узнал его. Это был Волошин, бывший журналист, гражданин Бельгии, выходец из белой эмиграции. Его арестовали во время посещения Москвы, когда он решил навестить семью. Это было много лет назад. Его арестовали за антикоммунистические статьи и дали пятнадцатилетний срок. Он смог выжить в мире ГУЛАГа, умело имитируя сумасшествие. Но сейчас Волошин, кажется, действительно помешался. Он взглянул в изуродованное лицо Джозефа и сказал:

— Погано, да? Но всегда можно выжить, если очень этого захочешь. Вам хочется этого или нет? Несмотря ни на что?

Джозеф слабо кивнул в ответ.

— Тогда выживете. Нож еще у вас?

Джозеф медленно разжал пальцы. Маленькое лезвие блеснуло у него на ладони. Волошин протянул было руку за ним, но Джозеф тут же сжал пальцы.

— Нам надо сделать это сейчас. — Волошин указал в сторону свежих трупов, — прежде чем они замерзнут, как те, другие.

Джозеф заглянул в волошинские глаза и там, на самом дне, увидел блеск безумия. Голова его невольно качнулась в отрицательном жесте.

— Вы здесь всего одну ночь, Иосиф Александрович, — зашипел Волошин, — а я — два дня.

Джозеф увидел, как рука сумасшедшего потянулась за камнем. На драку сил уже не было, поэтому он протянул ладонь и слабо разжал пальцы.

Волошин, не произнеся ни слова, схватил лезвие и направился к трупам. Джозеф видел, как он разорвал сначала одежду, а потом начал делать надрезы на теле. Человек с перебитой ногой издал жадный звук и из последних сил пополз к трапезе.

Отвращение поднялось в Джозефе и окончательно развеяло летаргическое забытье. Мрачная, убийственная реальность вновь вернула его к жизни.

Но теперь у него не было даже ножа. С большим трудом Джозефу все-таки удалось встать на ноги, и с первым же движением боль пронзила все тело.

Он выбрался из укрытия и взглянул наверх. Сердце похолодело от увиденного. Обрыв был невероятно глубок, а склоны — ровными, как полированная поверхность. Джозеф ослаб, его мучили боль и голод. Даже для здорового и сильного человека подъем был бы очень тяжел, а для Джозефа, в его нынешнем положении, он был почти невозможен.

Он избегал смотреть в сторону двух людей, склонившихся над трупом. Его взгляд продолжал блуждать вдоль склона. В дальнем углу что-то чернело. Может быть, это трещина, дающая хоть какой-то шанс на спасение. Джозеф заковылял к ней.

Чтобы добраться туда, ему понадобился целый час, но его надежда сменилась еще большим отчаянием. Все усилия оказались напрасными. Палачи не могли бы выбрать лучшего места для казни. Здесь, рядом с трещиной, склон оказался еще круче, и выбраться отсюда было бы никому не под силу.

Повалил снег, огромные хлопья спускались с небес на землю, стало темно, хотя был полдень.

Джозеф стоял, дрожа от усталости, и глядел на крутой гладкий склон. Это был конец всех оставшихся надежд.

Беззаконие, страшное беззаконие по отношению к нему одержало окончательную победу. В глубине души Джозеф в течение всех пятнадцати лет надеялся, что страх и голод никогда не сделают с ним то, что они сделали с Волошиным. Но сейчас вдруг этот склон стал для него физическим воплощением несправедливости и беззакония. Гигантским обелиском, пригибающим Джозефа к земле.

Он не выдержал, рухнул на колени, и слезы брызнули из глаз. Оставалось только ждать неминуемой смерти.

Катарина стояла на могиле бабушки, и ветер играл пышными черными волосами. Она встала сегодня рано, до зари, чтобы прийти сюда и положить цветы к урне с прахом покойной, прикрепленной железным кольцом к мраморному диску.

В этот утренний час на кладбище никого не оказалось. Ветер играл с дикими цикламенами, которые и принесла с собою Катарина.

Дедушка и бабушка лежали рядом. Она посмотрела на надпись и прочла:

Винченцо Киприани (1889–1944)

Роза Киприани (1892–1959)

Катарина никогда не видела своего дедушку, который умер до ее рождения. Но бабушка очень многое значила в ее жизни. Самое существование этой женщины уже многому могло научить, не говоря уже об ощущении покоя, которое всегда исходило от нее, вставшей преградой между жестоким внешним миром и детством Катарины. Но вот бабуля умерла, и Катарина почувствовала себя вдруг такой беззащитной. Никто уже больше не защитит ее так, как бабушка. И горе от этого ощущалось еще острее и казалось невыносимым.

Впрочем, бабуля никогда особенно не любила Катарину.

Девочка чувствовала это с самого младенчества. Первое ее ощущение в этом мире — ее никто не ждал здесь: дядя, страдающий туберкулезом, и сама бабушка. Словно тень покинутости простерлась над всеми ними.

Для остальной же родни — двоюродных братьев, сестер и других родственников — Катарина была объектом ненависти и неприязни. А после смерти бабушки именно на них легла забота о девочке, и тогда родственнички не нашли ничего лучшего, как написать Дэвиду Годболду.

Катарина не знала, что они это сделали, ей даже не приходило в голову, что родственники способны на такое. Она приготовилась после смерти бабушки работать на фабрике либо отправиться в приют.

Из двух зол сама Катарина предпочла бы фабрику, потому что знала, что по своему развитию во многом превосходит своих сверстниц. Жалованье давало бы ей самое желанное в ее маленьком мире — независимость. Потом можно было бы заняться и образованием. И в конце концов настанет день, когда Катарина свободно покинет эту дыру, где она была рождена, где царят стыд и бесчестье.

Весть о письме к отцу вывела Катарину из себя. Чтобы просить денег у него — да ни за что на свете. Ведь она ненавидела отца почти с самого рождения. Вновь о чем-то просить этого человека, чтобы опять натолкнуться на отказ. В течение пятнадцати лет ее семья второй раз обращалась к нему с просьбой.

Бабуля обычно старалась избегать разговоров о рождении Катарины. Она даже не упоминала о матери и всегда пресекала расспросы о ней на полуслове.

Роза Киприани была молчаливой женщиной с твердым характером, и внучка только раз увидела, как бабушка вышла из себя. Это когда ее сына Тео — дядю Катарины — отправляли в туберкулезный санаторий.

— Будь проклят этот клоун и его чертова война! — не выдержала Роза, имея в виду Бенито Муссолини. — Он забрал у меня все: мужа, дочь, а сейчас еще и сына!

Катарина знала, что болезнь Тео началась от раны, которую он получил на войне: туберкулез кости распространился по всему телу и уничтожал его.

Только в шесть лет Катарина услышала о своем отце. О нем с издевкой рассказал ей один из кузенов.

Выяснилось, что он был иностранным солдатом по имени Дэвид Годболд, который прятался во время войны в доме бабушки. Затем его схватили немцы и отправили в Германию. Но он оставил ее мать беременной, отказавшись жениться. Грех был наказан смертью роженицы, что воплощало, по мнению кузена, саму справедливость.

Вот тогда-то и началась ее настоящая ненависть. После такого рассказа Катарина полностью уверилась, что смерть матери лежит на совести некоего Дэвида Годболда, считающегося ее отцом. Впрочем, Катарина тоже убила свою мать, прокладывая себе дорогу к жизни и свету.

— Но я же ничего не могла поделать! Ничего! — кричала она, осознавая весь ужас происшедшего.

Позднее события стали проясняться и предстали перед девочкой во всей своей неприглядной наготе. Дэвида Годболда освободили, и он спокойно вернулся в Англию. Но он никогда даже не пожелал увидеть дочь.

Катарина узнала, что бабушка писала ему еще в 1945 году, напоминая о том, как трудно с продуктами и деньгами.

Но вместо отца ответили его адвокаты, запрещающие какие-либо дальнейшие контакты. Семье Катарины были высланы десять английских фунтов стерлингов. Деньги стали присылать ежемесячно, но только как знак признательности всей семье Киприани за предоставленное укрытие во время войны.

И ничего больше, хотя отец, как им стало известно, был богат.

Чувство ненависти к отцу росло в сердце девочки по мере того, как она все больше ощущала и свою собственную вину в смерти матери. Рана эта с годами не затягивалась, а становилась все глубже, боль — нестерпимее. Она вбирала в себя неисчерпаемую детскую ненависть. Но именно ненависть и оттачивала ум Катарины, который как острый меч стремился отсечь всю эту убогую действительность, окружавшую ее.

Ветер подул сильнее и разметал цикламены по мраморной плите. Катарина стояла и смотрела, как яркие лепестки, словно капли крови, лежали сейчас на камне. Потом повернулась и медленно побрела в школу.

Услышав треск, Джозеф поднял голову.

Это одна из елей на краю оврага начала падать — осевший на ее лапах снег стал клонить дерево, вырывая с корнем из земли.

Джозеф протер глаза и смотрел на дерево, а сердце готово было вырваться из груди. Дерево не сдавалось, держась из последних сил, его могучий ствол гнулся, как штандарт.

Но когда ствол прогнулся и повис над краем пропасти, дерево перестало падать, освободившись от лишнего снега.

— Давай! — не выдержал Джозеф. — Не останавливайся! Лети сюда! Лети!

Но все замерло.

Прошло около часа. Джозеф не отрываясь смотрел на край обрыва, а снег продолжал падать, покрывая хвою новым белым сугробом.

И тут движение возобновилось, корни вновь начали медленно вылезать из земли, и наконец, будто вырвавшись на свободу, ствол полетел вниз, увлекая за собой целый поток камней и снега. Ель упала не плашмя, а вертикально, уткнувшись верхушкой в дно оврага. Она оказалась такой большой, а корни ее — такими длинными и крепкими, что часть из них еще цеплялась за землю у края обрыва. Получилась огромная причудливая лестница.

Джозеф начал карабкаться по стволу, пробираясь сквозь снег и ветки, из последних сил совершая восхождение по лестнице, ведущей из ада.

Дэвид проснулся с невыносимой головной болью и ощущением обреченности. Впервые они с женой спали в разных комнатах.

— О Господи, — прошептал он, вспомнив все. Растирая виски, Дэвид с трудом выбрался из постели.

Оставалось последнее — попробовать вернуть, пробудить вновь чувства жены. Эвелин не была такой чувственной женщиной, как Моника. Но в одном Дэвид был абсолютно уверен: ни одна женщина не может устоять перед его страстными ласками.

Подойдя к зеркалу, он взревел от отчаяния, увидев себя. Понадобилось минут десять, чтобы побриться. Он зачесал волосы у висков, прижег лосьоном порезы, надел халат и отправился в спальню к Эвелин. Дэвид вошел к жене без стука.

— Дорогая…

Эвелин, судя по всему, только что встала с постели и стояла у зеркала голая. Нагота жены поразила Дэвида: пожалуй, он уже несколько лет не видел Эвелин без платья и ночной рубашки.

— Прости. Я думал, что ты уже одета.

В зеркале он увидел ее холодный взгляд.

— Что случилось?

— То, о чем мы говорили прошлой ночью, это невозможно.

— Наоборот. Очень даже возможно.

Дэвид облизнул пересохшие губы. Тело Эвелин было великолепным, ладно сложенным. Он не сразу заметил, что не может оторвать взгляд от зеркала, в котором отчетливо был виден маленький, как у девочки, черный треугольник между ног.

— О, дорогая. Я знаю, я был плохим мальчиком и все такое. Но давай забудем. Ведь самое главное…

— Самое главное — что?

— Самое главное то, — Дэвид будто слегка протрезвел, — что эта затея может помешать моей карьере.

— Твоя карьера меня уже больше не интересует. Дэвид почти задохнулся от гнева.

— Ну тогда это повредит нашей жизни. Нашему браку. Это тебя еще заботит, я надеюсь?

Эвелин молча развернулась и подошла к шкафу, сводя Дэвида с ума каждым своим элегантным движением.

— Эвелин, ради Бога. Это не шутка.

— Совершенно верно. Поэтому я и прошу тебя принять все как уже свершившийся факт.

— Глупость какая!

— Пойди вон и переоденься хотя бы.

Сказав это, Эвелин начала одеваться, застегивая бюстгальтер. Ее маленькие груди всегда напоминали Дэвиду какой-то неспелый фрукт, и они никогда особенно не возбуждали его, но сейчас он вдруг страстно захотел Эвелин.

— Подожди одеваться, — выдавил он из себя.

— Почему это?

Тогда Дэвид подошел к жене и обнял ее за плечи:

— Я хочу тебя.

— Да ты шутник, — холодно сказала Эвелин и сбросила руки мужа с плеч. — Ты что, действительно решил, что я сейчас покорно лягу перед тобой?

— Эвелин.

— Ты что, решил, что ночной разговор — просто игра?

— Нет, но…

— Ты хоть знаешь, что такое боль? Впрочем, о чем я говорю — сострадание тебе не свойственно, поэтому незачем говорить тебе об этом. В конце концов, у меня есть гордость, ты все-таки должен был догадываться.

Дэвид начал было возражать, но Эвелин тут же прервала его.

— В течение двенадцати лет я утешалась тем, что верила: у тебя хватит ума, и ты не опустишься до пошлости. Но надежда оказалась напрасной, как, впрочем, и все надежды, связанные с тобой. Никогда в жизни я не испытывала еще такого унижения, но это — последняя капля. Отныне даже не прикасайся ко мне. Пойди вон, и оденься. У меня назначена встреча с адвокатом в половине одиннадцатого.

У Дэвида пересохло в горле от волнения.

— А адвокат зачем?

— Чтобы все уладить с девочкой. Я не хочу терять времени. В школах сейчас заканчивается первое полугодие. — С этими словами Эвелин направилась в ванную, плотно закрыв за собой дверь.

Дэвид рухнул на бывшее супружеское ложе, обхватил голову руками и почувствовал, что его душат слезы.

Если бы Джозеф пошел сейчас другим путем — в лес, то он встретил бы смерть уже на следующее утро. Поэтому оставался один шанс — возвращаться назад, в лагерь. Но страх перед этим местом был так силен, что он из последних сил заставлял вконец измученное тело подчиняться себе.

Он брел медленно назад по пути, по которому их провели охранники. Кажется, с того момента прошла целая вечность. Но Джозеф двигался не по самой тропинке, а, на всякий случай, рядом — по сугробам, цепляясь за стволы деревьев, замирая при каждом шорохе, при каждом звуке. Но лес, слава Богу, хранил мертвую тишину. Наверное, расстрелы прекратились. А может быть, уже некого было убивать. Ведь лагерь оказался не таким уж и большим.

Черные стволы деревьев на белоснежном фоне напоминали японскую живопись. Сквозь деревья Джозеф увидел лагерь — он был сейчас в четверти мили от него, внизу. Желтые прожекторы горели на вышках паучьего вида вдоль всей проволочной ограды. Но в самих бараках не было ни света, ни движения. Желтый бульдозер застрял у самых ворот, а его ковш уперся в колючую проволоку.

Хрущевская амнистия наконец-то добралась и до этих мест. Лагерь ликвидировали.

И вот Джозеф на свободе — израненный, истерзанный, но живой.

Кажется, впервые за последнее время он смог осознать это.

Джозеф поднял голову и посмотрел в небо. В груди будто что-то надорвалось, и он издал звук, похожий то ли на плач, то ли на вопль. Этот слабый звук воспарил над верхушками елей и улетел вместе с ветром. Все-таки живой.

Рядом с лагерем находилась деревня. Ему следовало бы обойти эту деревню стороной, сделав круг, но тогда он обязательно погибнет. Деревня — единственный и последний шанс на спасение.

Огромным усилием воли он заставлял себя идти, не обращая внимания на боль, усталость и потерю крови. «Ты не должен… не должен умереть», — повторял Джозеф сам себе при каждом шаге.

Джозеф не знал, насколько серьезно изуродовала его пулеметная очередь: пальцы окоченели и поэтому нельзя даже было ощупать лицо, вероятно, очень обмороженное.

Споткнувшись о ветку, он полетел в сугроб, и снег непреодолимой тяжестью лег на плечи и ноги. Холод парализовал тело.

И тут он услышал свое имя, произнесенное по-русски женским голосом. Джозеф попытался поднять голову и посмотреть: кто же это. Сквозь сугроб прямо к нему пробиралась женщина. Она раскинула руки, чтобы удержать равновесие.

Сначала Джозеф не узнал ее, но когда она была совсем рядом и он увидел раскрасневшиеся щеки, то понял, что это Таня: она каждый день приходила из деревни и работала в лагерном лазарете, где Джозеф отвечал за распределение лекарств. Таня схватил Джозефа за руки и попыталась вытащить из сугроба.

— Вставайте! Вставайте! — не переставая кричала она. Ей удалось поставить Джозефа на ноги, и, обняв его обеими руками, она посмотрела в лицо зэка маленькими глазками. Взяв горсть снега, Таня начала оттирать кровь.

— Таня, — повторял он бессмысленно. — Таня. Пожалуйста. Помоги мне.

— А зачем же я здесь? — сказала она и, поудобнее обхватив Джозефа, двинулась с ним вперед. Она была как морская львица — плотная и сильная.

— Пошли, пошли, — командовала Таня, слегка подталкивая Джозефа вперед.

Деревня была маленькой, затерявшейся в глухом месте среди сосен, елей, берез и осин. Зимой ее надежно укутывали снега, а летом ее дороги превращались в сплошную трясину. Когда Джозеф и Таня приближались к жилью, несколько окошек в убогих деревянных домишках еще светились.

Из осторожности они подольше задержались в лесу. Джозеф обессилел вконец и всей тяжестью навалился на плечо Тани. Деревня была такой же заброшенной, как и лагерь. Ведь лагерь давал ее жителям работу, еду, водку, а деревня — еще и женские тела, причем обмен производился без всякой радости и надежды. На пятьдесят миль вокруг больше ничего не было.

В дом они пробрались незаметно, со двора, — пришлось даже пробежать немного.

Таня навалилась на створку, и незапертая дверь тут же поддалась. Она втолкнула Джозефа в дом, оглянулась по сторонам, желая удостовериться, что никого нет вокруг, и закрыла дверь на засов.

Теплый спертый воздух будто ударил в изуродованное обмороженное лицо, и Джозеф почувствовал запах спирта, капусты и пота. Таня сняла меховую шапку, развязала платок. Как сквозь пелену, Джозеф разглядел ее красное лицо и щеки, мокрые от слез, боли и усталости, а затем тьма, радостная, уютная, теплая, поглотила все.

3

Туберкулезный санаторий находился в Арко, на другом краю озера, где, как говорили, воздух был слаще и чище. Город окружала крепостная стена, и, расположенный на вершине холма, он напоминал Иерусалим на старинных средневековых полотнах. А дальше начинались Альпы. Их белые вершины были похожи на застывшие волны моря, надвигающиеся на соседний город Трентино.

Ребенком Катарина думала, что рай, должно быть, похож на этот санаторий: высокие пальмы, длинные коридоры, бесшумно проплывающие медсестры в белом. Девочка даже думала, что ее любимый дядя Тео — счастливец, почти ангел, которому выпало счастье здесь жить, в земном раю. И только позднее Катарина постепенно стала различать неприглядные стороны этого сказочного места.

Тео был единственным во всем мире, кто искренне любил Катарину. Эта любовь не могла ничего изменить в жизни бедной незаконнорожденной, но она платила своему дяде ответной любовью.

На инвалидной коляске Катарина выкатила дядю Тео из больничной палаты в холл, где ярко горел камин. Она склонилась к Тео так низко, что ее черные волосы коснулись седин дяди, и продолжала что-то шептать в самое ухо больному.

— Никуда я не поеду. Никуда. Понятно? Никуда.

— У тебя нет выбора.

— Нет, есть. Ты — это все, что у меня осталось. И я не собираюсь тебя покидать.

Тео поднял к ней свое изможденное лицо.

— Пойми, тебя ждет другая жизнь. А здесь уже ничего не осталось.

Катарина подкатила коляску к окну и устроилась рядом на лавке.

— Почему? — спросила она звенящим голосом. Тусклый зимний снег заиграл на лице девушки. — Почему? Ведь я же не вчера здесь появилась?

Тео только улыбнулся в ответ:

— Как ты стала похожа на свою мать…

Катарине уже исполнилось пятнадцать. У нее были огромные, черные как уголья глаза, слегка прикрытые, словно вуалью, пышной челкой. Губы обращали на себя внимание необычной формой и скрывали столько неги и страсти, что их не портил даже легкий шрам — след какого-то удара или пореза. Природа щедро наделила ее красотой, но красота тускнела среди нищеты и заброшенности.

На Катарине была замасленная куртка летчика, украшенная всевозможными наклейками с рекламой машинного масла, тормозной жидкости и бензина, туфли на шпильках и черные чулки со швом. Такая одежда считалась оскорбительной для всех женщин из соседней деревни. Бабушка никогда бы не позволила Катарине так вырядиться, но после ее смерти некому было порицать девушку. Катарине нравился тот «крутой» вид, который придавала ей кожаная куртка. А ноги выглядели совсем как ноги взрослой, соблазнительной женщины в этих туфлях и черных чулках.

Последнее время Катарина ходила с высоко поднятой головой, осознав вдруг, что она уже не ребенок. И не только ноги убеждали ее в этом, но и округлившиеся грудь и бедра. Теперь Катарине можно было дать лет восемнадцать.

Все это только опечалило Тео:

— Как твой английский?

Катарина в ответ пожала плечами.

Дяди протянул руку и слегка коснулся шрама на губе:

— Ты очень умная, Катарина. И свой ум ты унаследовала от отца.

— Я ненавижу его, — зло произнесла девушка.

— Но ты ни разу его не видела, как же ты можешь ненавидеть или любить его. Бабушка оставила после смерти ферму. Если бы она хоть что-нибудь стоила, я не задумываясь продал бы ее для твоего образования. Но вся земля давно заложена, чтобы покрыть расходы на мое лечение, да и старые дома вряд ли чего-нибудь стоят сейчас. Когда я умру, они перейдут к тебе по наследству. Во всяком случае — крыша над головой, хотя и дырявая. Что бы ты ни думала об отце, он по-прежнему остается человеком богатым и влиятельным. Твое богатство — это твоя голова, твой ум, который горит как пламя, но пламя может разгореться больше, а может загаснуть и умереть. Только отец может помочь тебе развить твои способности дальше. Так не теряй этого шанса, дитя. Не теряй его.

— Никуда я не поеду. У меня есть выбор, дядя.

Тео закашлялся так сильно, словно у него внутри ломались сухие ветки. Катарина увидела, как посинели его губы.

Она кинулась за водой. Дядя пил, стараясь сделать глоток между спазмами, и приступ постепенно стих.

— Упадок, нищета и тяжелый труд — вот все, что ждет тебя в будущем.

Катарина показала Тео свои руки в мозолях, с изуродованными и сломанными ногтями.

— Работы я не боюсь.

Дядя взял ее ладони в свои руки, и его прикосновение было легким и ласковым. За всю свою жизнь Катарина не помнила, чтобы Тео хоть раз повысил на нее голос или был груб с ней:

— Это не то место в жизни, которое надлежит занимать тебе по праву рождения.

— Ты знаешь, что бабушка копила жалкие подачки отца для меня? После ее смерти я нашла деньги. Тысяча пятьсот английских фунтов стерлингов. Вот мое право, дядюшка.

Тео медленно раскрыл глаза:

— Я умираю, Катарина.

— Нет! — вскричала девочка так громко, что все вокруг с любопытством посмотрели на них.

— Да, — мягко, но уверенно возразил дядя. — Моя жизнь кончена.

— О, дядя! — Глаза Катарины наполнились слезами. Она обняла Тео за шею и прижалась лицом к его слабой, разбитой болезнью груди. Катарина слышала, с каким трудом работали легкие: они свистели, словно разорванные мехи. Тео погладил племянницу по голове, положив ладонь на ее пышные черные волосы:

— Выслушай мою последнюю просьбу. Я хочу, чтобы ты поехала к отцу.

— Не говори так!

— Ради меня, Катарина, ради меня. Если ты уже не хочешь сделать этого ради себя.

Катарина еще сильнее прижалась к груди Тео.

— Но я не нужна отцу. Он бросил меня ребенком. Почему же я ему понадобилась сейчас?

— Может быть, свершилось чудо.

— Нет. Он просто хочет использовать меня в своих целях.

— Тогда попытайся использовать его самого. Послушай, Катарина, я знаю твоего отца. Он полностью подчинен своим страстям: гневу, страху, вожделению. Причем вожделение властвует над ним сильнее всех других пороков. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да, — шепнула в ответ Катарина.

— Именно поэтому твой отец навсегда останется слабым человеком. У него есть потребность любить, хотя он и не способен полюбить кого-то больше, чем самого себя. Если ты поймешь это, то сможешь управлять им.

Слушая его, Катарина кусала нижнюю губу — привычка, которая у нее появилась в последние недели, — на языке появился вкус крови. Тео поморщился, увидев, это:

— Зачем ты причиняешь себе боль? Разве мир недостаточно жесток к тебе?

И тут у него начался новый приступ кашля.

Появилась сестра и положила руку на плечо Тео.

— Вам давно уже пора в постель, — твердо сказала она.

— Еще минутку, — взмолилась Катарина. Сестра взглянула на девушку с явным неодобрением и вышла. Ее возмутили кожаная куртка, черные чулки со швом, туфли на шпильке.

Тео нежно улыбнулся Катарине. Их взгляды встретились: ее — полный слез, его — с предчувствием близкой смерти.

— Ты не откажешь мне в предсмертной просьбе?

— Нет.

— Значит, поедешь?

— Да, — выдавила из себя Катарина. Тео закрыл глаза.

— Когда твоя мать умерла, я хотел удочерить тебя. Но это… — Тео коснулся груди, — не позволило мне.

— Я люблю тебя, дядюшка.

— Прощай, дитя мое. Я буду молиться за тебя.

Катарина встала и покатила коляску в палату.

По дороге домой в автобусе три здоровых парня сели напротив. Они нагло рассматривали Катарину, перешептываясь между собой. Но она почти не замечала их, по-прежнему кусая губы в кровь, — так тяжелы были обрушившиеся на нее мысли.

Катарина была достаточно умна, чтобы понять: сейчас она принимает, пожалуй, самое важное решение в своей жизни. Отец объявился. Видно, родственники обратились к нему за деньгами, и он решил предоставить своей дочери кров, хотя в такое и трудно было поверить.

Сама Катарина гнала от себя подобные мысли, но в глубине души она знала — ей хотелось получить весть об отце. Почтовая открытка, фотография или короткая записка, в которой он спрашивал бы о ее здоровье или о чем-нибудь еще. Но годы шли, ничего по почте не приходило, и Катарина окончательно решила для себя, что о ее существовании попросту забыли. И вдруг все изменилось.

Катарина взглянула на чулок: от колена вверх побежала петля. Она приподняла подол юбки, чтобы проследить ее путь. Мелькнувшие было бедра вызвали взрыв хохота у верзил. Катарина подняла голову и посмотрела в глаза каждому из них по очереди. Смех тут же умолк.

Катарине уже становилось привычным, разглядывание мальчишками и мужчинами. С одной стороны, это злило, а с другой — веселило и слегка возбуждало, наполняя сердце призрачными надеждами. Было приятно вызывать всеобщее восхищение и постоянно находить его во взорах мужчин.

Ее сексуальные ощущения были сильными, но не развившимися до конца. Она мечтала о страсти, но конкретного предмета обожания пока не было. Тревожащие ее сны улетучивались с пробуждением, словно дым. Катарина лежала в такие минуты на узкой постели, с ощущением сладкой истомы в теле и стуком сердца. Казалось, тело жило какой-то своей, только ему ведомой жизнью, а душа, словно котенок, играла веревочкой, соединяющей ее с телом. Но если эта игра прекратится, а веревочка ослабнет?

Катарина всегда ощущала свою особую власть над людьми. Внутренняя сила и ум были ее оружием. Катарина считалась умнее всех в школе, умнее тех, кто постоянно издевался над ней и забрасывал камнями. Ока превосходила по своему развитию не только сверстников, но и учителей, которые словами ранили душу гораздо сильнее и глубже, чем простые синяки. Тем более она была выше тупых, с лошадиными мордами двоюродных братьев из Брешиа.

Не каждый способен был оценить ум Катарины по достоинству. Она чувствовала к себе особое отношение со стороны бабушки; та считала, что ум внучки — отклонение от нормы. Только Тео да она сама понимали всю цену сокровищу, что скрыто было в голове Катарины Киприани. Но болезнь приковала Тео к койке, и в этом смысле он был таким же изгоем, как и его племянница. Дядю ненавидели даже больше, чем Катарину, потому что его туберкулез «сожрал» ферму, лишив родственников всяких надежд.

Кузены в открытую называли Катарину злючкой и оторвой. Если бы они знали, что она о них думает, их лошадиные морды вытянулись бы еще больше.

Солнце садилось за озеро. Катарина запахнула куртку и вспомнила, как часто она мечтала о свободе. Интересно, будут ли ее молитвы наконец услышаны Господом?

— Ты не рассказывал нам об этом в 1949 году. Мы выслушали тогда детективную историю о бегстве из нацистского плена, подвигах на Апеннинах, как ты боролся против фашизма вместе с итальянскими партизанами. Не говоря уже о бесчисленных попытках к бегству из лагеря для военнопленных, когда тебя вновь схватили немцы. Но ты и словом не упомянул о покинутой тобой дочери.

Дэвид напряженно молчал. У партийного руководителя был такой проницательный взгляд, что любой рядовой член партии невольно начинал испытывать душевный трепет. Представляя себя уже в должности премьер-министра, он говорил зычным голосом с грозными интонациями к концу каждой фразы, что способно было довести до отчаяния любого начинающего политика. Руководитель напоминал Дэвиду его предшественника, обладавшего сходными чертами. Будущий премьер-министр с бесстрастным выражением лица изучал свою жертву, его тяжелые веки нависали над светло-голубыми глазами.

Была почти ночь, а весь вечер Дэвид провел на заседании очень скучного комитета, и поэтому сейчас чувствовал себя невероятно усталым. Угли тлели в камине, в обитом деревом кабинете было очень тепло, поэтому заданный вначале нервозный тон тут же угас.

Будущий премьер-министр, казалось, заснул у себя в кресле. Но вдруг он вновь заговорил, растягивая слова:

— Когда, ты говоришь, появится девица?

— Через четыре дня.

— А тебе приходилось видеть… опять забыл ее имя.

— Катарина.

— Думаю, что скоро она станет обычной английской Кейт.

— Я никогда не видел ее.

Руководитель закурил, продолжая разглядывать Дэвида сквозь табачный дым.

— Блуд сам по себе очень плох. А в сочетании с незаконнорожденной дочерью, которую ты к тому же продержал все это время почти в полной нищете, — все это уже слишком для наших избирателей, Годболд.

— Надеюсь, вы дадите мне шанс полюбовно уладить дело?

— Бред! — заявил руководитель таким тоном, что Дэвид невольно содрогнулся. — Неужели ты думаешь — мы настолько глупы, что не можем разгадать твоих козней? Ты просто хотел скрыть свою дочь от Эвелин. Но она раскрыла твой секрет, что и должно было произойти в конце концов. Эвелин и ее гнев — вот истинная причина твоих пробудившихся отцовских чувств. Здесь все ясно, Годболд. Газеты, конечно же, постараются раздуть дело, — продолжил руководитель после небольшой паузы. — И для правительства это может обернуться неприятностями.

— Уверен, ничего подобного не произойдет, — произнес Дэвид как можно доверительнее.

Холодный взор руководителя встретился со взглядом подчиненного:

— А какое заявление ты собираешься сделать прессе, Годболд?

Дэвид слегка поперхнулся, а потом неожиданно произнес:

— Правду. Я скажу им чистую правду.

— И что это будет за правда?

Отвечать Дэвиду пришлось очень осторожно, взвешивая каждое слово:

— Мать Катарины умерла во время родов. Это разбило мое сердце. Когда я узнал об этом в лагере для военнопленных в 1945 году, то собирался забрать дочь, но бабушка Катарины не позволила увезти внучку из Италии. Мне оставалось только исправно платить деньги, которые шли на содержание дочери.

Руководитель даже пыхнул неожиданно сигаретой, услышав такое.

— Но сейчас, когда бабушка умерла, — продолжал не моргнув глазом Дэвид, — я взял на себя полную ответственность за свою дочь и за ее образование здесь, в Англии.

Нос будущего премьер-министра непроизвольно сморщился, будто от запаха гнили:

— Насколько мне известно, законных детей у тебя нет?

— Нет, — коротко ответил Дэвид.

На это руководитель коротко взмахнул элегантной рукой, будто собираясь подвести итог:

— Очень хорошо. Но помни, что отныне ты находишься в центре внимания. — И совсем другой, неофициальный руководитель улыбнулся Дэвиду: — Хождение по девкам отныне должно быть прекращено. Ты теперь добропорядочный отец семейства. И никаких глупостей, понятно? Я говорю совершенно серьезно, Годболд. Следует добавить, что в следующем году предполагалось твое выдвижение в кабинет министров. — Руководитель сделал небольшую паузу после этих слов, а сердце Дэвида готово было выпрыгнуть из груди. — Но пока, — продолжил он, — нам следует подождать. Отныне ты идешь по туго натянутому канату без страховки. Понятно?

Дэвид ощутил вдруг сухость во рту.

— Понятно, — еле слышно произнес он и поднялся.

— И еще, Годболд.

— Да?

Лицо руководителя было словно высечено из камня:

— Бог свидетель. Эвелин всегда была для тебя примерной женой. Может быть, настал наконец момент последовать ее примеру и сделаться добропорядочным мужем?

Дэвид покраснел от смущения. Семья Эвелин была тесно связана с партией консерваторов еще со времен Стэнли Болдуина, и многие весьма влиятельные члены этой партии смотрели на жену Дэвида как на внучку знаменитости (именно это и повлияло в 1947 году на решение Дэвида жениться на Эвелин).

— Мое супружество… — начал было Годболд, но руководитель демонстративно уткнулся в свои бумаги и произнес только:

— Нет, Годболд, нет. Подобные вещи меня не интересуют. Иди.

Он никак не мог привыкнуть к удушливому, словно маслянистому, теплу Таниного дома.

После всех этих лет, проведенных в холоде, у Джозефа явно нарушился природный термостат, и теперь тепло, о котором он так долго мечтал, стало просто невыносимым.

Но Джозеф был настолько слаб и истощен, что не имел сил думать об этом. Он лежал на Таниной постели, укрытый пуховым стеганым одеялом, то приходя в сознание, то вновь погружаясь в кошмары.

Джозеф намучился в первую свою неделю в доме, пока Таня пинцетом вынимала из раны на лице кусочки раздробленной челюсти, бормоча при этом что-то утешительное, чтобы хоть как-то заглушить его стоны. А затем простой иголкой с ниткой она принялась зашивать разорванную в клочья кожу ловкими и твердыми пальцами.

— Не беспокойся, зэк, — всегда в таких случаях произносила Таня, используя это уродливое, режущее слух слово. — Я перештопала много рубашек, и швы у меня всегда получались хорошими.

Но после таких уверенных слов Джозеф всегда слышал, как она плачет в углу.

И потом на него снова обрушивался жар и сны-кошмары.

В этих снах он видел все те места, где был когда-то: озера, горы, большие города. Видел он также колючую проволоку, снег, бараки, в которых вповалку лежали спящие, а утром не все из них могли подняться на ноги.

Видел Джозеф казни, повешенных, камеры пыток. Видел кровь и изуродованные тела, жестокие лица, на которых лежала печать зла, и лица, полные невыносимого, нечеловеческого страдания, — две стороны одной монеты, которой расплачивалось человечество неизвестно за что. Во сне Джозеф слышал и голоса: крики команд либо вопли, взывающие к милосердию, которое так и не сходило с небес на землю.

В снах Джозеф продолжал жить лагерной жизнью, и, казалось, он навечно обречен на эти ночные кошмары.

Таня заботилась о нем, как добрая нянька, она придумывала ему все новые ласковые прозвища, уговаривая поесть чего-нибудь или обтирая неподвижное тело влажной губкой. Днем она могла часами сидеть рядом и смотреть на Джозефа. А ночью ложилась рядом.

— Не кричи так, зэк, миленький, не кричи, — уговаривала она Джозефа по ночам. — Услышат, услышат нас.

А когда крики становились невыносимыми, Таня закрывала большой теплой ладонью рот Джозефа, и агония вдруг отступала, тогда он чувствовал, что как бы растворяется в этом теплом, уютном убежище, называемом ее телом.

— Они сказали, что мое дело может оказаться очень щекотливым для правительства, — с горечью произнес Дэвид. — Конечно, я не совершенство, но они такие лицемеры, каких Бог и не видывал.

— А на мой взгляд, все они очень уважаемые люди, — возразила Эвелин, расставляя белые лилии в медной вазе на окне. На этом фоне она казалась выше и стройнее. Эвелин надела новое платье из черной шерсти с большими отворотами и широким поясом. На ногах были черные чулки и лаковые туфли на высоком каблуке. Платье было сшито на заказ, и оно подчеркивало прелестную фигуру Эвелин, ее безукоризненную талию.

На другой женщине такой наряд смотрелся бы как траурный. Но на Эвелин все выглядело подчеркнуто элегантно. И даже соблазнительно в своей безупречной строгости.

— Она скоро приедет, — отстраненно произнесла Эвелин, показывая, что ее совершенно не интересует разговор Дэвида с руководителем партии.

Дэвид взглянул на жену, и глаза его сузились. Затем он налил себе еще виски:

— Мне не нравится, что девчонка поедет без сопровождающих. Она и поезда-то никогда не видела.

— Ей все приходилось делать в жизни без твоего участия, Дэвид. Поэтому, я думаю, она вполне сможет справиться с такой задачей, как сесть в вагон поезда Милан — Лондон.

— Боюсь, как бы она не начала болтать с ненужными людьми.

— И тем самым позорить тебя, да? — сухо парировала Эвелин. — Монахини позаботятся о ней, как только она приедет.

— Ах, да, монахини. — Дэвид даже прыснул от неожиданности. Дочь была католичкой — еще одно неприятное обстоятельство, с которым следовало смириться.

Эвелин тем временем поставила последнюю лилию на место.

— Лучше будет, если девочка прибудет без всякого шума. Для ее же пользы. Ей надо будет как-то привыкнуть к новой обстановке, прежде чем появиться на людях.

Эвелин произнесла это хоть и без раздражения, но и без теплоты. Ясно было, что гнев еще не прошел, а только слегка смягчился. Дэвид угадывал настроения жены по голосу, по выражению глаз. Он понимал, что не время противоречить ей, что пока следовало подчиняться во всем. Трудная, почти невыполнимая задача.

В течение шести недель после ссоры Эвелин пугала его. В руках у жены были все козыри, и теперь впервые за время супружества она ни секунды не колебалась, пуская их в дело. Дэвид был уверен, что, не капитулируй он, Эвелин тут же оставила бы его. А хуже этого быть ничего не могло.

Эвелин ясно давала понять, насколько муж зависит от нее, и делала это безо всякого сожаления. Стоило им только развестись, и карьера Дэвида, его финансовое положение и репутация рухнули бы в один миг.

Он ясно видел свое положение и не обольщался. Это качество Дэвид приобрел еще со школьной скамьи, а чувство унижения даже помогало ему в выживании. Ты должен проглотить эту горькую пилюлю, чтобы спасти собственную шкуру. И тогда, возможно, наступит и твое время.

Дэвид не собирался разбираться в истинных мотивах поступков своей жены. Он объяснял их желанием Эвелин наказать его. Когда все понемногу стало успокаиваться, Дэвид попытался иначе посмотреть на дело, но это оказалось ему не под силу, ибо он не мог подняться выше собственного эгоизма.

В конце концов, жена не настаивала на том, чтобы удочерить девочку. Они дадут ей приют, содержание и образование. Конечно, Дэвид в глубине души надеялся, что это всего лишь блажь, которая должна пройти. Если бы Эвелин трезво взглянула на ситуацию, она увидела бы в покинутом ребенке обыкновенную замарашку, ни слова не знающую по-английски. Тогда она сразу бы переменила свое мнение, а если повезет — то и весь каприз кончится в течение нескольких недель, и девчонку можно будет отослать куда-нибудь в отдаленное учебное заведение и забыть обо всем.

Будто читая мысли мужа, Эвелин произнесла вслух:

— О девочке, конечно же, следует хорошо позаботиться и привести ее в порядок. Здесь, в Лондоне, я сама все организую. Отведу ее в нужные магазины и прочее. А затем увезу с собой на север. — С этими словами Эвелин взяла вазу с лилиями и перенесла с окна на фортепиано. Она еще поколдовала над вазой, и та приняла особо элегантный вид, как и все, чего касалась Эвелин. — Думаю, здесь цветы смотрятся лучше.

Дэвид осушил бокал, чувствуя, как живительное тепло разлилось по всему телу. Глубоко вздохнув, он подошел сзади к Эвелин и положил ей на плечо руку. Впервые после ссоры он позволил себе коснуться жены. Эвелин продолжала стоять как ни в чем не бывало.

— Тед Хит напомнил мне, как я был счастлив.

Эвелин по-прежнему молчала. Дэвид заметил, что он не может оторвать взгляд от затылка жены, от пушистого завитка волос. Тот же запах духов, запах жасмина, который преследовал его еще во время их ссоры, ударил Дэвиду в голову:

— Помиримся, дорогая. — Он наклонился слегка вперед и губами коснулся пряди у самого затылка. Эвелин уклонилась от поцелуя и, быстро повернувшись, теперь смотрела мужу прямо в глаза. Румянец появился на ее щеках, а глаза слегка заблестели.

— И теперь ты ласкаешь меня в соответствии с инструкциями Теда?

— Нет. Конечно же нет, — попытался улыбнуться Дэвид. — Я ласкаю тебя, потому что ты моя жена.

— Не беспокойся об этом, пожалуйста. Я не собираюсь нежничать с тобой.

— Но сейчас нам вновь надо быть вместе.

Лицо Эвелин приобрело весьма опасное выражение:

— Это почему? — только и спросила она.

— Потому что мы ждем приезда дочери. А перед детьми всегда следует вести себя по-особому.

Он видел, как у Эвелин заходили желваки под скулами, и какое-то мгновение казалось, что жена вот-вот даст ему пощечину:

— Перестань, Эвелин. Шести недель вполне достаточно.

Дэвид протянул руку и слегка коснулся ладонью щеки жены. Кожа у нее была прекрасной, нежной и шелковистой, пальцы ощутили даже холодок.

В течение этих шести недель у Дэвида не было ни одной женщины, и он уже был на грани отчаяния.

— Разве мы не друзья? — проговорил он льстиво. Дэвид поднес руку жены к губам и поцеловал ее пальцы, а затем — ладонь.

— Эвелин, я очень, очень виноват. Что еще я могу сказать?

— Ничего.

— Тогда, дорогая, разве нельзя все начать сначала?

— С самого начала? — повторила жена, будто не поняв.

Почувствовав, что сейчас подходящий момент, Дэвид привлек жену и поцеловал в щеку, а затем в висок. Она не оттолкнула мужа. Тогда он поцеловал Эвелин в губы, с силой и нежностью. Ее губы оставались сухими и холодными, но где-то внутри Дэвид ощутил ответную дрожь.

— Ты прекрасна, — шептал он между поцелуями. — Я всегда хотел тебя, что бы ни происходило. Дорогая…

Дэвид притянул к себе Эвелин, сильнее прижавшись к ней всем телом. Слабое желание наконец пробудилось в ней, и Эвелин прислонилась к фортепьяно.

— О, Дэвид, Дэвид… — вдруг прошептала Эвелин.

— Господи, как я хочу тебя.

Вдохновленный первым слабым успехом, Дэвид начал медленно поднимать подол платья и поднял его уже до уровня бедер, ладонь скользнула по тому месту, где кончались чулки и начинались подвязки.

— Нет. — В последний момент Эвелин вырвалась из объятий. Оба они тяжело дышали, их лица раскраснелись. — Держи руки при себе.

— И до каких пор? — спросил Дэвид, уловив нерешительные интонации в голосе жены.

— Пока сама не скажу.

— Но шесть недель, Эвелин!

— Дисциплина только идет тебе на пользу.

С этими словами она, быстро вышла из комнаты, хлопнув дверью.

Сегодня он уже смог сесть на постели. Боль почти не чувствовалась, раны затягивались, и Джозеф ощутил, будто его лицо стало другим: оно словно поменяло форму, как ствол изуродованного бурей дерева.

Таня не разрешала ему смотреть в зеркало.

— Подожди, зэк, пока борода не отрастет. Не беспокойся. Ты очень симпатичный парень.

Но говорить нормально он все еще не мог. Язык словно одеревенел, совсем не слушался, поэтому только нечленораздельные звуки вырывались сквозь выбитые зубы. Речь идиота. Джозеф ненавидел себя и старался побольше молчать.

Шатаясь, он встал на ноги. Таня бросилась на помощь, но Джозеф отрицательно покачал головой.

— Со мной все в порядке.

Она с напряжением следила за тем, как ее зэк делает первые шаги. Болели все суставы, и усталость, казалось, навалилась на него. Он оперся о стену и бессмысленно уставился в окно, за которым, кружась, шел снег.

— Ну, теперь все себе доказал. А сейчас назад — в постель! — скомандовала Таня.

— Я хочу посмотреть на себя.

В ответ Таня выругалась по-русски.

— Что, хочешь все-таки полюбоваться на себя? Глупыш. Забудь о своей мордашке. И назад — в постель.

Но Джозеф упрямо отстранил ее и заковылял через комнату, в угол, где висело зеркало над умывальником. Когда он подошел, то почувствовал, как страх будто сковал его. Джозеф схватился за раковину, чтобы не упасть, и с трудом медленно начал поднимать лицо вверх, к стеклянной гладкой поверхности.

— О Господи.

Таня закрыла лицо руками и вдруг начала рыдать.

С гладкой поверхности на Джозефа смотрел совершенно другой человек, лицо которого, как страшная маска, вполне могло напугать ребенка. И борода не скроет подобное уродство. Правая щека глубоко впала. Челюсть оказалась свернутой на сторону, а рот навсегда искривила отвратительная улыбка. Разорванная пулей и наскоро сшитая Таней нижняя губа не прикрывала нижний ряд зубов. Джозеф открыл рот: большинство зубов, особенно с правой стороны, были выбиты. У языка оторван кончик. Вот почему так трудно говорить.

Швы еще были свежими и красными. Шрамы так деформировали лицо, что нос съехал куда-то набок. Вид у Джозефа был вконец измученный, и только глаза, темные, с беспокойным блеском, отдаленно напоминали еще прежнего человека.

Джозеф еще долго смотрел на себя в зеркало и молчал, пытаясь смириться с мыслью, что до самой кончины ему придется существовать скрытым ото всех за этой уродливой маской вместо лица.

Наконец он выпрямился и посмотрел на Таню.

— Ты совершенно нрава, — начал медленно произносить Джозеф, стараясь выговорить каждое слово. — Швы что надо.

Таня открыла лицо, красное от слез:

— Я сделала все, что могла, зэк.

— Знаю, Таня. Знаю.

— Ты был сплошное месиво. А доктора звать или отправлять тебя в больницу — нельзя, сам знаешь.

— Знаю. — Он протянул руки и обнял ее. — Прекрасная работа. Спасибо тебе.

Сквозь слезы она вдруг засмеялась:

— Вежливый какой. Я из его лица сделала штопаный носок, а он еще и благодарит меня.

— Ты спасла меня. А жить можно и с этим лицом.

Ее тело было большим и сильным. Она обняла его в ответ, а потом вдруг отстранилась и начала вытирать слезы:

— Тебе надо смириться с этим, зэк, и жить дальше. Выбора-то все равно нет.

4

Катарина сидела в здании вокзала Виктория на жесткой деревянной скамье, рядом с весами для багажа. Сейчас ей нельзя было дать и пятнадцати лет. Серая школьная форма и куртка — так ей велели одеться монахини специально для путешествия. Голым коленкам было очень холодно: белые гетры не защищали их от морозного воздуха. Рядом с Катариной стоял большой чемодан, а маленький лежал на коленях, и девочка вцепилась в него, как в свою последнюю надежду и драгоценность.

Шум большого вокзала со всех сторон обрушивался на Катарину: скрежет и визг колес, звуки шагов и гул голосов, выкрики. Девочка раньше никогда не видела толпы и могла бы испугаться сейчас, если бы не понимала, что этому безумному, окружившему ее миру нет до нее никакого дела.

Она сидела на тяжелой скамье, как забытый кошелек или оставленный случайно зонтик, — нуль, пустое место. Она была сейчас ничтожной песчинкой в этом шумящем, кричащем, ревущем мире.

Она не знала, сколько миль ей пришлось преодолеть за два последних дня, но сознавала, что вся ее прошлая жизнь, семья теперь далеко позади и растворились, словно в дымке.

Родственники посадили Катарину на поезд в Брешиа, и ночью девочка добралась до Милана. Монахини ее встретили, и Катарина провела ночь в монастырской келье в центре города. Всю ночь она не могла сомкнуть глаз, прислушиваясь к шуму машин за окном и к той злобе и ненависти, что свили гнездо в ее сердце.

Лондонский поезд оказался намного больше миланского. Катарина ехала в купе вместе с другими пятью пассажирами. За окном перед ней промелькнула вся Италия, затем появилась Франция с бесконечной вереницей полей и городов, городов и полей.

В Париже была остановка на несколько часов, а затем вновь замелькали города и поля, которым, казалось, нет конца, — и так час за часом, миля за милей, пока закат не сменился мраком ночи.

В Дувр они прибыли вовремя. Уставшая Катарина оказалась наконец в стране, где ее собирались удочерить. Появились откуда-то еще монахини, на этот раз английские, которые тоже ждали ее, чтобы отвезти в маленький монастырь, расположенный неподалеку от города. Катарина оказалась в центре внимания и нескрываемого любопытства. Ей пришлось провести еще одну ночь в странной неудобной постели, и опять непривычные звуки не давали ей уснуть.

Рано утром монахини усадили Катарину в поезд, и вот наконец в 7.30 она оказалась в Лондоне на продуваемом всеми ветрами вокзале Виктория.

Здесь монахинь не было, и никто не встретил Катарину, кроме очень занятого служителя вокзала, который подвел ее к огромной деревянной лавке и сказал, чтобы она сидела здесь и никуда не отходила.

И вот она сидела теперь как кукла, боясь даже пошевелиться.

Мимо прошла группа мужчин в черных строгих костюмах, котелках и с зонтами в руках — словно ожившая карикатура на англичан. Катарина пристально посмотрела им вслед. Неужели ее отец будет похож на этих людей?

Она подумала, что все вокруг очень похоже на сон. Теперь Катарина решила разглядывать ноги, которые мелькали перед ее глазами. Она смотрела на все эти бесконечные ботинки и туфли так долго, что погрузилась в странное забытье. Очнулась, когда обнаружила, что пара хорошо начищенных черных кожаных ботинок остановилась перед ней. Катарина выпрямилась и почувствовала, как замирает ее сердце.

Перед ней стоял мужчина средних лет с плоским невыразительным лицом, в серой униформе и фуражке с околышем, которую он снял, как казалось, для того, чтобы лучше разглядеть Катарину. Вряд ли это ее отец.

— Мисс Катарина Киприани?

Катарина кивнула в ответ.

Человек протянул руку, чтобы взять тяжелый чемодан:

— Позвольте взять ваш багаж, мисс.

Катарина настороженно вцепилась в свой чемодан. Человек посмотрел в ее недоумевающее лицо.

— Вы говорите по-английски? — с сомнением в голосе произнес он.

Катарина опять кивнула в ответ.

— Меня зовут Уоллас. Я шофер мистера Годболда, — произнес человек учтиво. — Я должен отвезти вас домой.

В машине Катарина села назад, и мягкие кожаные сиденья словно поглотили ее. Ей приходилось приподниматься, чтобы смотреть в окно.

Катарина ни разу не видела улиц большого города. Все здесь было для нее открытием. Катарина думала о богатстве тех, кто владел этими великолепными зданиями. Они ехали вдоль широкой серой реки, что протекала через центр города. Над ней, выгнув спину, повисли бесчисленные мосты. Шофер вдруг указал в окно:

— Вот здесь работает мистер Годболд.

Катарина в изумлении посмотрела:

— А что это?

— Вестминстерский дворец, мисс. Здание парламента.

Она наклонилась к окну, чтобы получше разглядеть здание, и вспомнила слова дяди Тео:

«Что бы ты ни думала об отце, он по-прежнему остается человеком богатым и влиятельным. Только отец может помочь тебе развить твои способности дальше». И вот перед глазами девочки проплывает доказательство могущества и богатства отца.

Затем они проехали мимо огромного парка, в котором деревья стояли уже без листьев, но трава была зеленой. Люди верхом на лошадях разъезжали по тропинкам. За парком шла улица с великолепными зданиями с колоннами. Дома были отделены от тротуаров витыми черными оградами. Катарина решила, что здесь живут очень богатые люди. Рядом с домами стояли великолепные лимузины, такие же большие, как тот, в котором она сейчас ехала. Когда машина затормозила, Катарина от неожиданности резко наклонилась вперед. Уоллас вышел и открыл перед ней дверцу:

— Приехали, мисс.

«Бентли» остановился перед трехэтажным особняком кремового цвета рядом с зеленой дверью. Изящная женщина среднего возраста в белом фартуке спустилась по лестнице к Катарине.

— Входите, мисс. Уоллас позаботится о багаже.

Впечатление от увиденного вызывало и потрясение, и раздражение. Катарина шла за горничной и чувствовала, будто становится все меньше и меньше. Повсюду были цветы: ярко-красные тюльпаны в вазе на лакированном китайском столике, изящные белые лилии на каминной полке, ярко-желтые гладиолусы на комоде. Она видела и цветы, и все в доме, словно сквозь какую-то дымку. Ей даже в голову не могло бы прийти, что подобное великолепие устроено в честь ее приезда.

Катарину провели вдоль длинного коридора в красивую комнату, похожую на кабинет. Но в ней никого не было. Горничная показала на софу.

— Посидите здесь, а миссис Годболд скоро вернется с верховой прогулки.

Недоуменный взгляд Катарины вызвал раздражение служанки, и она добавила:

— Просто подождите. Понятно? Подождите здесь. И, пожалуйста, ничего не трогайте.

С этими словами горничная вышла, хлопнув дверью. Катарина устроилась на софе. Ее сердце билось, как птица в клетке. Она разгладила складки платья и провела рукой по волосам, сознавая, что, наверное, выглядит не самым лучшим образом.

В углу комнаты перед стеклянными дверьми в сад разместилось фортепьяно, большой инструмент с поднятой огромной крышкой. Аромат роз, что стояли на столе, смешивался с запахом воска свечей. На столе, рядом с вазой, были еще и фотографии в серебряных рамках. Вся обстановка и убранство комнаты говорили о великолепном, утонченном вкусе, на который была способна только женщина. Каждая вещь, каждая деталь обстановки поражали своей чистотой и аккуратностью. Катарина уже догадалась, чья это комната.

Она закрыла глаза, и перед ее внутренним взором пронеслось все ее долгое путешествие — поля и города, ночная тьма и свет дня, толпы людей и огромные безлюдные пространства. Катарина вспомнила дядю Тео, в тот последний свой приезд в туберкулезный санаторий в Арко: черты лица заострились и почти окаменели, волосы стали белыми как снег. Она знала тогда, что больше никогда не увидит его, но теперь от этой мысли к горлу вдруг подступил комок, и слезы брызнули из глаз.

Торопливые шаги по коридору заставили Катарину справиться со своими чувствами и отогнать тяжелые воспоминания. Дверь резко открылась, и в комнату вошла женщина. Катарина встретила взгляд ее серых ясных глаз с чувством, подобным шоку.

На женщине были брюки для верховой езды кремового цвета и сапоги с остатками грязи на мысках. Пятна были заметны также и на узком черном жакете. Над великолепным белым шелковым шарфом возвышалось худощавое красивое лицо с длинным носом и тонкими неулыбающимися губами. Брови поднимались резкой дугой. На голове у женщины был черный бархатный шлем, который она сняла и положила на стол с перчатками и хлыстом с серебряной рукояткой. Молчаливо и очень долго она глядела на Катарину, словно изучая ее.

— Хорошо ли ты говоришь по-английски? — спросила она наконец.

— Совсем немного.

Дама подошла вплотную к Катарине, и девушка встала. Они оказались одного роста. При внимательном рассмотрении в глаза бросалась какая-то по-особенному нежная кожа, напоминающая тончайший фарфор. Слегка уловимые морщины проступали у глаз и в углах рта. Женщина вполне могла быть матерью Катарины, хотя ничего материнского в ней не чувствовалось. Запах лошадиного пота от одежды смешивался с ароматом дорогих духов. Серые глаза продолжали пристально изучать Катарину. Девушке казалось даже, что этот взгляд поглощал ее, и это начинало слегка раздражать Катарину.

— Я не встречала тебя на вокзале, решив, что лучше, если твой приезд пройдет без шума.

— Багаж ведь всегда забирают слуги, — спокойно отпарировала Катарина.

Брови женщины слегка приподнялись при таком ответе.

— Разве? Ты знаешь, кто я?

— Вы миссис Годболд.

— Можешь звать меня просто Эвелин. О твоем имени нам следует подумать вместе. В Англии оно будет звучать уж слишком странно, даже претенциозно, а я бы этого не хотела. Лучше — Кэтрин, Кейт. Кейт Годболд.

— Но мое имя Катарина.

— В Италии — да, но не здесь. Ты вступаешь в новый мир. И начинаешь новую жизнь.

— Я все равно остаюсь собой.

Взгляд серых глаз впервые выразил неподдельный интерес.

— По-английски ты говоришь весьма сносно. Есть, конечно, легкий акцент, но с этим вполне можно справиться.

Эвелин взяла обе руки Катарины без особой нежности. Она начала пристально изучать ладони.

— О дорогая, — произнесла женщина с легким отвращением.

Катарине вдруг стало очень стыдно за свои мозоли и грязные ногти. Она отдернула руки и быстро спрятала их за спиной.

Тогда Эвелин коснулась спутанных черных волос девушки.

— И с этим тоже следует что-то сделать. А то ты выглядишь как цыганка.

Затем она принялась рассматривать школьную форму, изрядно помявшуюся во время путешествия.

— Следует также сделать необходимые покупки. Но все это потом. — Эвелин открыла портсигар и постучала сигаретой по металлической крышке. — Новая жизнь, Кейт, новая жизнь, — произнесла она, выпуская изо рта душистый табачный дым. — Тебе следует сразу же примириться с этим. Чем скорей ты представишь себе свою перспективу, тем будет лучше и боли будет меньше. С Италией покончено. И с Катариной Киприани тоже. Отныне ты Кейт Годболд, и здесь твой дом.

Катарина вдруг почувствовала физическую и душевную усталость от всего пережитого и увиденного. Она, конечно, не знала, какой прием ее ждет, но такое откровенно оценочное отношение словно подкосило ее. Слезы подступили к глазам, а руки судорожно сжали мятую юбку.

— Вы не можете изменить меня.

— Ну, не надо претензий. Ты всего лишь девочка.

— Я человек!

— А кто с этим спорит? Кажется, ты слегка смущена. Но ведь здесь ты оказалась только ради себя самой?

— Вы в этом уверены?

Взгляд Эвелин стал еще пристальнее.

— Надеюсь, мы не начнем с ссоры? — Холодный тон, с которым это было произнесено, говорил о многом. — Что задело тебя?

«Да все! — захотелось вдруг выкрикнуть Катарине. — Все, начиная с отъезда из Италии и включая последние слова». Но девушка нашла в себе силы промолчать.

— Пойми, Кейт, ты входишь в новый мир, а значит, нужно сменить свою поступь. За месяц ты привыкнешь к Лондону, а потом мы уедем на север. В начале весны ты вновь начнешь ходить в школу.

— Зачем вы вызвали меня сюда?

— Какой замечательный вопрос! — рассмеялась вдруг Эвелин. — А что, лучше было бы, если бы твои родственники отправили тебя на фабрику?

— Я к этому была готова.

— С твоими-то способностями? Каждый день по восемь часов стоять возле какой-нибудь дурацкой машины и видеть, как скучно проходит жизнь?

— Работы я никогда не боялась.

— Но ты была рождена не для этого. Это дом твоего отца. Ты знаешь Библию, Кейт? Вспомни Книгу Руфи.

— Да, я помню ее.

— «Но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом». Отныне эти слова должны стать твоей философией, Кейт. Я не против твоего католичества. Поступай как хочешь, я уверена — это дело совести каждого. Но во всем другом тебе следует измениться, нравится тебе это или нет. Думаю, тебе интересно узнать, где сейчас находится твой отец. Он в парламенте. А точнее — в палате общин. Вернется только днем. Ты знаешь, как он выглядит?

— Он никогда не присылал мне фотографий.

— Подойди сюда, Кейт.

— Я не Кейт.

Эвелин взяла со стола фотографию в рамке и протянула девушке:

— На — возьми.

В тяжелой серебряной оправе был поясной портрет молодого человека в военной форме.

— Это твой отец. Снимок сделан незадолго до того, как он попал в плен, а затем встретился с твоей матерью. Изменился он с тех пор мало. Впрочем, сама скоро увидишь.

Катарина без особого интереса взглянула на фото. Эвелин несколько минут хранила молчание. Затем продолжила:

— О твоем существовании я ничего не знала до тех пор, пока твои родственники не написали нам. Это было для меня потрясением.

— Он ничего вам не рассказывал?

— Нет.

И Катарина уловила в голосе женщины такую знакомую ей самой ненависть.

— Наверно, он просто забыл, — заключила девушка.

Эвелин слегка улыбнулась:

— Нет, твой английский положительно хорош. Я имею в виду не слова и предложения, а то особое умение говорить одно, а думать другое. Весьма трудная задача для каждого, кто изучает иностранный язык. — Эвелин с силой затушила сигарету в пепельнице. — Пойми меня правильно: я не собираюсь оправдывать твоего отца. Сомневаюсь, что это вообще мне по силам. Но он твой отец. Если у тебя есть вопросы, то задай их ему сама.

— Вы вытащили меня сюда, чтобы наказать своего мужа?

Катарина поняла, что попала точно в яблочко: лицо Эвелин покрылось вдруг красными пятнами. Ей пришла на ум фраза из какой-то книги — об английской розе. Именно розу напомнила сейчас ей Эвелин, но розу с очень острыми шипами.

— Что это? Дерзость?

— Нет. Просто вопрос. Вы, а не мой отец вытащили меня сюда, но я до сих пор не знаю зачем.

Эвелин перевела дыхание.

— Ты дочь Дэвида, стало быть, вполне могла унаследовать и его ум. Ты ездишь верхом?

— Что?

— На лошади ты когда-нибудь ездила?

— Нет.

Эвелин нетерпеливо взмахнула рукой.

— А теперь миссис Дейвис покажет твою комнату.

Это означало, что разговор окончен. Горничная уже стояла у двери.

Катарина тут же начала произносить заученные слова вежливости и благодарности:

— У меня в чемодане есть бумаги для вас.

— Миссис Дейвис принесет их мне позднее.

Плотная миссис Дейвис ждала девушку за дверью с бесстрастным выражением лица. Прижав к груди фотографию в серебряной рамке, Катарина позволила бесчувственной мумии в фартуке проводить себя в отведенную комнату.

Каждый день восстанавливал его силы, двигаться становилось все легче и легче. Джозеф мог уже помогать Тане в домашних делах, и от движений тело наполнялось жизненной энергией. Он начал прибавлять в весе, и одежда с чужого плеча уже не висела на нем мешком. Мозг также постепенно включался в работу, и тогда Джозеф стал задавать вопросы о лагере.

— Все ушли, — коротко сообщила Татьяна. — Бараки заколотили и ничего не оставили после себя, даже колючую проволоку сняли. Почти вся деревня ушла вместе с ними, осталось совсем немного наших в этой дыре. Я бы и сама ушла. Но…

— А заключенные?

— Говорили, что часть отпустили по хрущевской амнистии. Около семидесяти человек исчезли. А ночью потом беспрерывно стреляли. Я тогда плакала все время. Потом не выдержала и побежала смотреть: не спасся ли кто-нибудь. Вот так я тебя и нашла, лежащего в снегу как бревно, всего в крови и заледеневшего. Поначалу я подумала, что мне показалось — ведь перед этим пришлось водки выпить, — неожиданно Таня засмущалась. — А ты мне всегда нравился. Ты знал это, да? Знал?

— Знал, — невольно соврал Джозеф.

— Это судьба тебя уберегла. Понимаешь, одного из всех. Судьба.

— Да, судьба, — вновь согласился он.

— Ты ведь был самым красивым.

— А что, ты и сейчас так считаешь?

Таня взяла руку Джозефа.

— Глаза. Они у тебя прежние. Пули ничего с ними не смогли сделать, и женщины по-прежнему будут желать тебя.

Лицо Джозефа сморщилось, что должно было означать улыбку.

Все кругом было занесено снегом, сугробы доходили до самых окон. Джозеф подметал пол, мыл посуду и расчищал от снега дорожку, ведущую к куче угля сразу за домом. Каждый день он выгребал из печки шлак и приносил новый уголь. Это было подобно порции жизненной энергии, которую снова надо было сжечь в печке. Она смотрела на его работу, радуясь выздоровлению.

Однажды Таня растопила печь докрасна и нагрела огромный медный чайник.

— Ты совсем провонял, зэк. Да и я тоже. Давай-ка устроим баню.

Понадобилось восемь чайников, чтобы наполнить железный таз, а в доме сразу же заклубился белый пар.

Как ни в чем не бывало Таня тут же сбросила одежду. Тело ее было белым, словно мрамор, голубые жилки просвечивали сквозь тонкую кожу. Колышущиеся груди завершались девственными сосками, темный треугольник обозначился внизу живота. Фигура Тани не отличалась особыми достоинствами, но нагота ее тела заставила Джозефа поперхнуться.

— Давай за мной! — скомандовала девушка. — Вода быстро остывает.

Джозеф разделся и залез в таз. Посудина оказалась не такой уж большой, зато вода была почти кипяток. Нагота тел возбуждала, и Джозеф почувствовал, что словно плывет куда-то. Таня намыливала его тело, и ее руки были нежными, но уверенными. Возбуждение и желание, которого он не испытывал уже много лет, вдруг проснулось в нем. Когда Таня коснулась его в очередной раз, Джозеф даже вскрикнул от удовольствия.

— Ага, — сказала она, довольная. — Ты вновь стал сильным. Очень хорошо. Теперь вымой меня.

Таня передала Джозефу кусок мыла. Его руки дрожали, когда он касался нежной, мягкой и гладкой кожи девушки. Таня была словно само воплощение рая. Она слегка подергивала плечами и тихонько хихикала в ответ. За слоями жира скрывалась сама красота, а за его уродливой маской — страстное желание молодого мужчины.

Когда после бани, распаренные как раки, они соединились, их ощущения были примитивны, дики и радостны. Джозеф боялся, что у него ничего не выйдет, но он ошибался. Когда все кончилось, он лежал ошеломленный, почти без сознания, Таня плакала. Она целовала его искривленный, уродливый рот и повторяла:

— Зэк, миленький, любимый мой.

— Конечно же, вам понадобится ванна, — твердо произнесла миссис Дейвис.

Катарина стояла посреди комнаты и прислушивалась к шуму воды из соседней комнаты. Они, видно, боялись, что грязная девчонка испачкает здесь все. Что же, может быть, они правы. Никогда в жизни Катарина не видела еще такой чистой, почти стерильной и белой комнаты.

— Мы будем общаться по-английски, — заявила миссис Дейвис, — я не знаю итальянского. Вы поняли меня?

— Вполне. Я говорю по-английски.

Миссис Дейвис подозрительно посмотрела на девушку:

— В самом деле? Тогда что это?

— Постель.

— А это?

— Шкаф.

— Ну, а это?

Разозленная глупым экзаменом, Катарина резко произнесла, пожимая плечами:

— Ужасная игрушка, напоминающая какую-то тварь.

— Не надо быть грубой, девочка моя. Это плюшевый мишка — подарок миссис Годболд. Не правда ли, забавная вещичка?

Катарина еще раз нехотя взглянула на игрушку.

— Итак, по-английски вы действительно говорите. Что ж. Теперь следует распаковать чемодан.

— Я сама могу все сделать, — отрезала Катарина, но женщина, не обращая внимания на слова девушки, начала сама разбирать первый чемодан. Она критически рассматривала каждую вещь, которая оказывалась у нее в руках, складывая ее вновь или вешая на крышку чемодана.

— Дорогая, у вас, кажется, никогда не было мамы.

— Нет, — коротко ответила Катарина.

— Одежду вы выбирали себе сами?

Тон горничной задел девушку:

— А что вам не нравится?

Миссис Дейвис слегка фыркнула:

— Делать замечания я не имею права.

— Но вы уже сделали.

— Я имела в виду, что такой милой девушке, как вы, не пристало носить такие вещи, как эти.

— Почему?

— Потому что вы еще слишком молоды.

— А что? Необходимо срочно состариться? — сухо поинтересовалась Катарина.

И что это все цепляются к ее одежде? Черное кожаное платье было у нее самой дорогой вещью, которую она когда-либо имела. Когда Катарина увидела его в магазине подержанной одежды в Сало, то сразу влюбилась в него. Впереди была застежка-молния, на плечах — хромированные заклепки, а на рукавах — всевозможные кисточки. Девчонки из фильма «Дикарь», где главную роль играл Марлон Брандо, носили именно такие платья, и это казалось Катарине особым шиком. Ей пришлось копить деньги несколько месяцев, а миссис Дейвис сейчас с таким пренебрежением рассматривает эту роскошь.

— Где вы откопали такое? И куда собираетесь надеть?

— В основном на выход.

— На выход? То есть на прием, который устроила бы какая-нибудь мотоциклетная банда? Мне кажется, вы уж слишком насмотрелись этих отвратительных американских фильмов, моя девочка.

— Не важно. Главное, что платье идет мне.

— Оно слишком дешево и вульгарно.

Катарина даже покраснела от таких слов.

— Я пошла в ванную, — сказала она, чтобы закончить разговор.

— Идите. Я сейчас приду, чтобы помочь вам вымыть голову.

— Я не нуждаюсь в вашей помощи, — отрезала Катарина.

— В чем вы нуждаетесь, а в чем — нет, отныне не вам решать, моя дорогая.

Потоки горячей воды вливались в ванну на ножках, изображающих когтистые лапы. Катарина разделась и залезла в воду. Мыло пахло так замечательно, что девушка закрыла глаза от наслаждения. Обильная пена в один миг покрыла все тело. Катарина вспомнила, как ей приходилось мыться у себя дома.

Тело девушки просвечивало в воде. Конечно, это было уже женское тело с полной грудью и сосками, напоминающими спелую осеннюю ягоду. Округлые бедра были подобны лире, и все говорило, что это лоно вполне может принять и выносить дитя.

Катарина никак не могла успокоиться. Какое право имела эта толстуха так разговаривать с ней! В конце концов, она одевается как хочет. Да, она не любит детских платьиц, потому что уже не ребенок. Катарина была уже вполне взрослой, и в Италии на этот счет ни у кого не возникало сомнений.

«Вы еще слишком молоды». Слишком молода для чего? С детством ей пришлось расстаться давно, даже слишком давно. Катарина привыкла сама отвечать за свою жизнь и нести полную ответственность за все поступки. И с этим правом она теперь ни за что не расстанется. В конце концов, она была женщиной не меньше, чем миссис Годболд, несмотря на ее чванство и богатство.

Миссис Дейвис вошла в ванную со словами:

— От многого вам придется избавиться, моя дорогая. Не думаю, что миссис Годболд одобрит ваш гардероб.

Катарина с нескрываемой неприязнью посмотрела в сторону горничной:

— И все потому, что я слишком молода?

Женщина взглянула на тело девушки и произнесла:

— То, что мы уже не ребенок, я прекрасно и сама вижу. Но нам еще слишком далеко до совершеннолетия.[24] Значит, должны существовать какие-то запреты. В этом доме не принято носить одежду, украшенную заклепками. Миссис Годболд предложила вам пройтись с ней по магазинам. Что же в этом плохого?

С этими словами горничная намылила Катарине голову шампунем и принялась за работу:

— Какие прекрасные волосы. И в каком беспорядке! Кажется, вы их сами стригли? Слава Богу, вы не успели обзавестись маленькими гостями.

Катарина крепко сжала челюсти:

— Вы имеете в виду вшей?

— Вшей? Однако как богат ваш словарный запас. Глядя на вас, я бы не удивилась ничему, моя дорогая. Как минимум раза два вам следует посетить парикмахера. Закройте глаза. А теперь сами посмотрите, что стало с водой.

Через час миссис Дейвис оставила наконец Катарину одну, лежащей на постели в мягком махровом халате. Волосы были аккуратно зачесаны назад, кожа до сих пор болела и была красной — результат усилий добросовестной служанки. Теперь хорошо бы немного вздремнуть, но нервы девушки были так напряжены, что сон не шел к ней.

Миссис Дейвис поставила фотографию отца на столик рядом с кроватью, и теперь Катарина легла поудобнее, чтобы получше рассмотреть ее. Лицо казалось очень красивым и веселым, но девушка не находила ни одной черты сходства с собой. На голове у мужчины была форменная фуражка, а взгляд его наглых глаз направлен прямо в объектив. «Незаконнорожденная», — вдруг пришло на ум Катарине.

Она не почувствовала, как ее окутала дремота, а потом пришел сон. И последними в ее сознании прозвучали холодные слова Эвелин Годболд: «С Италией покончено. И с Катариной Киприани тоже. Отныне ты Кейт Годболд, и здесь твой дом».

Она проснулась, не совсем понимая, где находится. Встала с постели и подошла к окну. Шторы миссис Дейвис заранее приподняла. Был ранний вечер, но парк показался ей мрачным и темным, ярко-красный диск солнца висел прямо над деревьями. Да, она в Лондоне, в доме богатых незнакомых людей, и ее отделяет теперь пропасть от тех жалких лачуг, что расположились вокруг озера Гарда.

Интересно, кто раньше жил в этой комнате, может быть, какая-нибудь другая девушка? Все здесь, казалось, было предназначено для принцессы, каждая изящная безделушка. Рядом с постелью стояла огромная ваза с белыми лилиями. Их аромат причудливым образом смешивался с запахом свежих льняных простыней и дерева.

Нет, все здесь выглядело новым, да и у Эвелин Годболд своих детей не было. Значит, никто прежде не жил в этой комнате.

Неужели ее приготовили специально для Кейт Годболд? Неужели эта высокомерная женщина с холодными серыми глазами и тонкими губами устроила ей такой королевский прием?

Катарина подумала о своей прежней жизни: годы, полные одиночества и стыда. Как она хотела изменить все в той жизни. И наконец ее мечта сбылась. Но стать вдруг чистой и причесанной живой игрушкой у взбалмошной дамы, устроившей для Катарины специальный кукольный дом?

Эта мысль пронзила сознание девушки.

Скоро она встретится с отцом. Она посмотрит ему в глаза и тогда скажет наконец-то все то, что ей хотелось высказать ему с самого детства.

Почувствовав внутреннюю дрожь, Катарина начала одеваться. Инстинктивно она потянулась к своему кожаному платью, которое обругала миссис Дейвис. В ее представлении это была самая взрослая ее вещь. Платье плотно облегало бедра и подчеркивало их. Катарина почувствовала, как приятно прошла застежка-молния между грудей. Приподнятые бюстгальтером, они теперь довольно агрессивно выпирали вперед. Белая мягкая кожа шеи, казалось, стала еще белей на фоне черного платья. Затем Катарина надела черные чулки, туфли на высоком каблуке и подошла к зеркалу.

Когда она надевала свое платье летом, чтобы сходить в кинотеатр в Сало, то мальчишки всегда свистели ей вслед. Рот скривился от самодовольной улыбки. Может быть, папочка тоже сочтет, что она выглядит дешево и вульгарно, но в том, что она настоящая женщина, а не кукла, он вряд ли усомнится. Она уже не ребенок. И пусть подавится.

Довольная собой, Катарина сняла полотенце с головы и распушила волосы. Капризной челкой они слегка прикрыли глаза. «Убийца, — прошептала Катарина. — Убийца — вот кто ты!» Затем она достала маленькую сумочку с косметикой, которую предварительно спрятала от посторонних глаз. Что ж, и макияж он наверняка сочтет дешевым и вульгарным.

Никто не объяснял ей, как пользоваться тенями и всем прочим, и Катарине приходилось учиться самой, от случая к случаю. Яркая помада больше подошла бы сорокалетней женщине, чем ей, девушке. В один миг ее рот превратился в раздавленную клюкву. Краска неровными кусками легла на длинные ресницы. Не важно. Катарине хотелось шокировать своего папочку, и все средства были хороши. Пусть знает, что она не часть этой беленькой, девственно чистенькой комнатки, которую приготовили специально для нее. Вульгарна — да, но не кукла, не ребенок!

Катарина ходила перед зеркалом, бормоча что-то под нос, словно репетируя речь, обращенную к отцу. Она радовалась сейчас тому, что не родилась дурой и так легко смогла заучить иностранные слова, эти камни, которые она теперь запустит папочке прямо в голову. Возбуждение росло в ней, нервы напряглись до последней степени.

Катарина услышала, как к дому подъехала машина, и подошла к окну. Серый «бентли» стоял у входа. От напряжения Катарина схватилась за подоконник, когда увидела, как открывается дверь машины. Человек в темном костюме вышел из нее, что-то сказал шоферу Уолласу, а затем поднял голову и посмотрел в сторону окна Катарины.

У него были ярко-синие глаза, как чернила для ручки, которыми она писала в школе. Лицо было таким же, как и на фотографии, — красивым, с ямочкой на подбородке. Но отец выглядел сейчас старше, волосы успели слегка поседеть, и очаровательная улыбка словно исчезла. Его глаза, в которых не было заметно ни капли тепла, жадно искали встречи с ее глазами.

Вот он — ее отец.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и Катарина подняла обе руки к груди, будто желая дать остановившемуся было сердцу новый импульс. Странная гримаса скорее боли, чем радости исказила черты лица ее отца, и он скрылся из виду, войдя в дом.

Она сразу же услышала раскаты его голоса, доносившиеся снизу, и звуки становились все отчетливее и отчетливее по мере того, как отец поднимался по лестнице.

— Нет. Я увижу ее сейчас. Перед обедом. По-английски она говорит хоть немного?

— Свободно, — заметила Эвелин. — Это потрясающе. По ее школьным документам, она изучала язык в обычной школе всего три года. Они написали, что девочка так же великолепно успевала по всем предметам. Насколько я могу судить, учителя считали ее очень способным ребенком. Может быть, даже и более того.

— Но ты же понимаешь, что по стандартам сельской школы великолепный или даже выдающийся ученик еще ничего не значит.

— Подожди судить, пока не увидишь ее сам, Дэвид. Она великолепна. В ней есть что-то от Боттичелли. Почему родственники так хотели избавиться от нее?

— Думаю, скоро мы обо всем узнаем.

— Бесспорно, с ней еще нужно поработать. Но какие возможности! Какие возможности, Дэвид! Я разговаривала с… — тут голоса перешли в какой-то неразборчивый ропот.

— Хорошо. Хорошо, — нетерпеливо согласился отец Катарины. Видно, он уже вплотную подошел к двери. — Это уже твоя епархия. И пожалуйста, не втягивай меня в свои дела.

Катарина услышала, как в дверь постучали. Она подпрыгнула от неожиданности. Дверь открылась прежде, чем Катарина успела подскочить к ней, и отец вошел, в комнату.

Он оказался очень высоким, выше, чем она себе представляла. Катарина отступила немного назад.

На его лице по-прежнему застыло выражение боли. Это создавало ощущение какой-то уязвимости. Катарина ожидала другого — авторитарности, высокомерия в сочетании с мужественностью, — все это, по ее мнению, должно было сразу же проявиться в отце. Но на лице вошедшего в комнату человека не было даже и следов ничего подобного. Катарина увидела нерешительного мужчину средних лет; его рот был искривлен гримасой боли.

Сколько раз она воображала эту встречу, и вот все произошло! Она чувствовала себя близкой к обмороку.

— Боже мой, — внезапно произнес Дэвид, осматривая Катарину с ног до головы. — По правде сказать, я ожидал совсем другого.

— Что же? — еле произнесла она.

— Ну, что-то более детское.

— Я не ребенок.

— Ты хочешь сказать, что ты просто не хочешь им быть. Ты так всегда одеваешься?

— Да.

Пальцы Дэвида стали непроизвольно сжиматься и разжиматься:

— Ты так похожа на свою мать. Когда я увидел тебя у окна… В общем, полная ее копия.

Он стал пристально изучать каждую черточку ее лица, словно пытаясь найти какое-то сходство с самим собой. Катарине было интересно, увидел ли отец то, что так страстно желал увидеть. Но испытующее выражение лица постепенно исчезло, и появился оценивающий, чисто мужской взгляд. Он пристально вглядывался теперь в ярко накрашенные губы, скользнул по тугой, выпирающей из кожаного платья груди, по подчеркнуто обтянутым бедрам. Катарина видела, как ослабли крепко сжатые губы отца и постепенно начали растягиваться в улыбке, таящей в себе нечто циничное.

Интуитивно Катарина поняла, что отец хочет зацепиться за что-то такое, что можно презирать. Довольно быстро он, кажется, нашел, что искал. Скорее всего, что-то во внешнем виде Катарины. И тогда словно все вновь встало на свои места, и этот человек вновь обрел уверенность. Он даже подбоченился, прежде чем произнес:

— Твоя мать тоже была небрежна с косметикой.

Первое потрясение от встречи успело пройти, и из глубин души вновь всплыло старое холодное чувство:

— Удивительно, что ты помнишь это.

— Что? Помню? Ах да, жена предупредила меня, что ты не дура. Это правда?

— Правда.

— Тогда не играй со мной. Никогда. — Взгляд отца вновь скользнул по откровенному вырезу на платье дочери. Наверное, так же, с чувством превосходства, он смотрел когда-то на ее мать. — Не смей больше надевать это платье.

— Почему?

— Выглядишь, как проститутка.

— Проститутка?

— Путана по-вашему.

Она почувствовала, как лицо словно обожгло что-то.

— Неужели твоя бабушка одобрила все это?

Катарина крепко сжала зубы от злости.

— Бабушка последнее время не вставала с постели, где ей было знать, как одевается внучка.

— Понятно. Ну здесь тебе гарантирован надежный присмотр. Теперь тебе не надо заботиться о себе самой. Ты у меня дома, значит, и вести себя надо соответственно.

Он взглянул на часы — тонкий золотой диск, затерявшийся в рыжих волосах на запястье:

— Надеюсь, тебе известно, что в своей стране я человек весьма значительный?

— Известно.

— Таких, как я, — около тысячи в Британии.

— И что же из того?

— А то, что у таких людей всегда есть враги, и некоторые люди готовы любой ценой сбросить меня вниз.

— Почему?

— Такова парламентская система. Таковы правила игры. Социалисты — наши враги. И они готовы пойти на все, чтобы уничтожить кого-нибудь из нас.

— Тогда я социалист, — коротко ответила Катарина.

— Что ж, положение затруднительное. Тогда послушайся моего совета — держи при себе свои взгляды и никогда не выходи на люди в подобной одежде.

— Я буду одеваться так, как хочу.

— Нет. Так, как тебе скажут, — отрезал Дэвид. — И я не хочу, чтобы ты разговаривала обо мне с кем попало. Я запрещаю тебе это. Не важно, какими бы милыми и добрыми ни казались тебе люди. Даже если они предложат деньги или, — Дэвид явно не мог подобрать нужного слова, — какую-нибудь безделушку. Не говори лишнего. Просто скажи, что ты мне многим обязана. И я буду очень признателен тебе. И все. А лучше всего вообще старайся никому не рассказывать, что я твой отец. Понятно?

— А чего ты так стыдишься, папа?

Его недовольство она ощутила тут же.

— Стыдиться мне нечего, девочка.

— Но тогда почему ты запрещаешь мне разговаривать с людьми и касаться в разговоре твоей персоны, даже если будут предложены деньги и… безделушки?

Последние слова Катарина произнесла с явной иронией. Лицо Дэвида в один миг сделалось холодным и непроницаемым.

— Кажется, ты меня не совсем поняла.

Катарину начала бить мелкая дрожь.

— Нет. Вполне. Тебе стыдно иметь незаконнорожденную дочь. Но я тебя почему-то не стыжусь, хотя вполне могла бы.

Она увидела, как его голубые глаза сузились от гнева:

— И что же ты хотела этим сказать?

Катарине захотелось вдруг выкрикнуть своему отцу прямо в лицо все, что она о нем думает, все, что скопилось в одинокой душе за долгие годы. Но слова застряли в горле, словно задушив девушку.

Дэвид продолжал внимательно рассматривать дочь.

— Я предупредил тебя, — сказал он мягко, но с вызовом. — Не играй со мной. Никогда. Я не потерплю этого. — Не дождавшись ответа, Дэвид развернулся и пошел к двери: — Эвелин!

Мгновение спустя на пороге показалась Эвелин. Улыбку будто смыло с ее лица, когда она взглянула на Катарину.

— Что ты с собой сделала! — вскрикнула она.

— Это и есть твой Боттичелли? — с сарказмом произнес Дэвид. — А может быть, моторизованная Мона Лиза?

Эвелин уставилась на черное кожаное платье, на губы в помаде, на неумело подкрашенные ресницы. Казалось, она всерьез начала сомневаться в том, что из этой вульгарной школьницы можно сделать что-то приличное:

— О, Кейт!

На лице Дэвида опять появилась издевательская ухмылка:

— Мило, не правда ли? Вот это ты называешь изяществом? Стоит ей в таком виде сделать хотя бы шаг из дому, как у наших дверей вся Флит-стрит разобьет палаточный лагерь. А тебе останется только красный фонарь повесить.

И с этими словами Дэвид вышел из комнаты.

— Глупая девчонка, — спокойно произнесла Эвелин. Она взяла Катарину за подбородок и платком вытерла губную помаду четырьмя точными движениями. — Иди и умойся немедленно. И запомни — никакой косметики, пока не подрастешь.

— Но…

— Иди!

Катарина повиновалась, даже сама толком не зная почему. С гладкой зеркальной поверхности угрюмо посмотрело на девушку ее собственное отражение со следами губной помады в уголках рта. Вот и встретилась с отцом. Через пятнадцать лет она наконец взглянула ему в глаза.

Умывшись, Катарина покинула ванную.

— Смени платье, — продолжала командовать Эвелин. — Может быть, ты воображаешь, что оно делает тебя взрослой, но это лишь обман. В нем ты выглядишь как проститутка.

— Я сама купила его, я экономила на чем могла.

— Ну и глупо, что впустую растратила свои деньги. И еще глупее то, что ты решилась надеть это на встречу с отцом. Ведь ты же хотела добиться от него хотя бы уважения, не правда ли?

— Мне не важно, что он думает обо мне.

— Нет, важно. Ведь ты хотела поначалу возмутить его? Что ж, тебе это удалось, и я думаю, что ты удовлетворена.

Катарина вспомнила выражение, появившееся на лице отца, и сверкнувшее презрение во взгляде. Да, она действительно хотела провокации, но не ожидала подобной реакции. Катарина решила, что больше никогда не наденет этого платья.

— Что же мне носить тогда? — устало сдалась девушка.

Эвелин подошла к шкафу и быстро просмотрела его содержимое:

— Где ты набрала все это?

— Когда могла, покупала сама. Остальное мне дали те, кто занимается благотворительностью.

— Но такая одежда тебе совершенно не подходит!

— Ваша горничная мне уже сказала об этом.

— Пошли со мной. — Эвелин взяла девушку за руку и повела ее в свою спальню. Потрясенная встречей с Дэвидом, Катарина чувствовала, что пол будто уплывал из-под ног. Почему она не нашла в себе силы сказать все, что хотела?

Спальня Эвелин была белой, чистой и аккуратной, как и комната девушки. Пожалуй, Эвелин и себя воспринимала, как куклу. Может быть, в представлении этой дамы все женщины не более чем куклы, плоские, без признаков пола, как она сама?

Эвелин выбрала шерстяную юбку и прекрасный свитер из собственного гардероба.

— Примерь. В этом свитере тебе не нужно будет носить лифчик.

Эвелин молча смотрела, как одевается Катарина, без всякого стеснения рассматривая ее нагое тело. Одежда была очень дорогой и мягко ласкала кожу девушки.

Когда Катарина оделась, Эвелин взяла щетку для волос и начала причесывать ее, убирая непокорные локоны с глаз и лба. «Вот так ухаживают за куклами», — невольно думала про себя Катарина.

— Для своего возраста ты слишком развита. Но афишировать это не следовало бы. Месячные у тебя бывают регулярно?

— Да.

— Болит?

— Иногда.

— Ты девственница?

Катарина даже поперхнулась от неожиданности:

— Не ваше дело.

— Нет, мое. И отныне все, что касается тебя, будет моим делом. — Эвелин аккуратно перевязала волосы, явно любуясь своей работой. — Украшения у тебя есть?

— На это у меня никогда не было денег.

— Вообще-то я не люблю, когда на детях что-то болтается. Но если уж ты так хочешь выглядеть взрослой и у тебя появилась тяга к запретным наслаждениям, тогда на — возьми вот это.

Эвелин достала из коробки нитку жемчуга и сама надела бусы на шею девушки. Как завороженная, Катарина смотрела на жемчуг.

— Будь осторожна с ним, — сухо заметила Эвелин. — Он такой хрупкий.

Надев чужую одежду, чужой жемчуг, Катарина почти физически ощутила: она постепенно расстается со своей прошлой сутью. Словно предсказания Эвелин начали сбываться: «Отныне ты Кейт Годболд. И здесь твой дом». Она не смогла противостоять злу, которое воплощал в себе Дэвид Годболд, она не смогла обвинить его во всех совершенных им грехах и преступлениях — мужество покинуло ее. Катарина чувствовала, что вот-вот расплачется.

Эвелин взяла девушку за руку и подвела к зеркалу. Несмотря на смуглую кожу Катарины и белую — Эвелин, несмотря на разницу в возрасте, на внешние различия и несходство характеров, сейчас в зеркале, может быть, благодаря одежде Эвелин, они были почти похожи.

— Никогда не сутулься, — заметила Эвелин. Катарина выпрямила плечи. Отчаяние и гнев тяжелым грузом легли на сердце.

— Тебя ведь надо всему научить, не правда ли? Как стоять, как сидеть, как ходить. Как следить за ногтями. Как причесываться и какую выбрать прическу. И, конечно, как одеваться. — Эвелин не без удовольствия смотрела в зеркало на схожие образы. — Однако уже есть проблески надежды на то, что нам многое удастся.

Взгляд женщины стал неожиданно теплым и добрым.

«Неужели она думает, что это так просто? — недоумевала про себя Катарина. — Неужели она считает, что достаточно одеть меня, как свою дочь, и все будет в порядке?»

— Думаю, что твой отец уже успел оправиться от первого шока, — сказала Эвелин после непродолжительного молчания. — Обед будет скоро готов. Поэтому давай спустимся вниз и начнем все сначала. Как? Попробуем?

5

В течение месяца они занимались любовью несчетное число раз. Жажда ее была неутолимой, а его сила неисчерпаемой. Их страсть, подобно ветру над пустыней, уносила влюбленных от прошедших лет на мощных крыльях.

Но Джозефу надо было лететь дальше, намного дальше, чем потная мягкая постель Тани в деревянной избе.

— Я никогда, никогда не забуду тебя.

И тут он увидел, как резко изменилось выражение ее грубых черт. Еще секунду назад она лежала, безмятежно откинувшись на огромной подушке:

— Что ты хочешь сказать?

— Я не могу остаться с тобой.

— И куда же ты собираешься идти? — недоверчиво спросила женщина.

— Домой.

Сначала она попыталась заглянуть ему в глаза. Затем улыбнулась печально. Джозеф видел, что Таня все поняла.

— Какой же ты ребенок. Где она, твоя семья? Все уверены, что ты уже мертв. У твоей жены появился новый муж, а у детей — новый отец. Оставь их. Так будет лучше.

— Все равно мне надо идти, Таня.

— КГБ через сутки найдет тебя и отправит в другой лагерь.

— Там, куда я пойду, никакого КГБ нет.

— И куда же ты пойдешь?

— На Запад.

На это Таня только рассмеялась.

— Ты сумасшедший.

— Но именно оттуда я и пришел.

Глаза Тани широко раскрылись от удивления:

— Так ты с Запада?

— Да.

— И ты не русский?

— Нет.

— Врешь. Ты говоришь, как мы.

— Но я все равно не ваш. И я должен возвратиться. Голая, Таня вдруг поднялась с постели:

— Как же ты мог так поступить со мной?

— Прости, — неуверенно произнес Джозеф.

— Прости! — Таня прошлась по всей избе нагая, тряся большими грудями. Джозефу слышно было, как она ругалась и сплевывала в гневе, желая хоть как-то успокоиться. — Я люблю тебя. Кто еще полюбит такого? Кто?

— Не знаю.

Она подошла к нему и уставилась прямо в лицо Джозефа:

— Да стоит только увидеть тебя, как любой тут же лишится чувств. Ты же — урод, чудовище. И только такой же урод способен посмотреть на тебя и не отвернуться.

Когда Таня вновь подошла к Джозефу, ее гнев почти прошел. Ее маленькие поросячьи глазки были красными, а рот искривила трагическая гримаса. В руках она держала бутылку водки. Таня налила два полных стакана и села рядом с постелью, широкие бедра расплылись на сиденье стула:

— Ты действительно готов встретиться с семьей? Ведь ты знаешь, я права.

— Знаю.

— Зачем же тогда возвращаться?

— Чтобы взять свое.

Таня опять громко рассмеялась.

— На Западе тебя что, ждет сокровище?

— Там меня ждет то, ради чего я жил все эти годы.

Она качнулась вперед и посмотрела в глаза Джозефу.

Они были черными и казались бездонными, как пропасть, где глубоко-глубоко еще жило пламя. Таня передернула плечами от неожиданности.

— А у тебя глаза волка, зэк. Но ты-то не волк. Ты ребенок. — Она налила еще по стакану водки. — И как же ты собираешься добраться до своего Запада? Хочешь просто расправить крылья и улететь, а?

— Если понадобится, то и ползком поползу.

— Ты никогда не любил меня. И когда отправишься?

— Весной.

Таня с облегчением вздохнула:

— Ну, вёсны тут поздние, волчонок.

И они вновь обнялись, ища в этом объятии покой и мир. А затем она опрокинула Джозефа на спину и легла на него сверху всем своим тяжелым телом.

— Сейчас нам снова будет хорошо вместе.

Таня потерлась бедрами о его бедра, и он быстро почувствовал возбуждение. Тогда она направила его плоть в свою. Глаза Тани закрылись от удовольствия:

— Ты никогда, никогда не забудешь меня, зэк.

— Знаю.

Она стала раскачиваться на нем, управляя своим телом, делая его нежным и легким.

— Как? Хорошо? — спрашивала женщина. — Хорошо?

— Прекрасно, — шептал Джозеф в ответ.

С силой, на которую он, казалось, не был способен, Джозеф перевернул Таню и оказался на ней. Она рассмеялась в изнеможении, а потом вдруг заплакала, когда Джозеф вновь вошел в нее.

Костюмы были из мягкого, как облако, кашемира нежных оттенков.

Везде, где появлялась Эвелин, продавцы тут же превращались в подобострастных слуг. Хождение по магазинам превратилось в тяжелый десятидневный труд, в кропотливый выбор одежды, о которой Катарина не могла бы и мечтать прежде. Продавщицы обслуживали ее, а она неподвижно стояла у зеркал, как изваяние, пока те обсуждали, что нужно, то и дело принося и унося всевозможные вещи.

Эвелин обычно сидела и молча наблюдала за всем происходящим. Цены не упоминались, но Катарина взглянула как-то на ярлычок. Таких денег бабушка или дядя Тео не могли бы потратить и за месяц.

Перед Катариной на прилавке лежала целая дюжина костюмов, и Эвелин выглядела вполне довольной.

— Выбери из них себе три, — попросила она девушку.

По-видимому, Катарина должна была долго выбирать понравившееся, но она не глядя взяла то, что лежало сверху, и сказала: — Вот эти.

Эвелин переменилась в лице:

— Но ты даже не потрудилась выбрать?

— Я выбрала, — недоуменно пожала плечами Катарина, не совсем понимая, в чем она не права.

— Мне казалось, тебе будет приятно подбирать себе одежду.

— Все костюмы так похожи.

Катарина не собиралась ее злить, но Эвелин была явно на пределе. Она постукивала пальцами по конторке кассира, пока покупки аккуратно упаковывали в зеленую и золотистую бумагу.

Катарина никогда раньше не слышала о магазинах «Харродс», и вообще ей никогда не приходилось бывать в таких огромных магазинах. Роскошь повсюду бросалась в глаза. У Катарины появилось чувство тошноты и совершенного греха, словно в детстве, когда ей случалось съесть шоколад без спросу. И в то же время ей все казалось, что это происходит не с ней, а с кем-то другим и что все окружающее ей просто приснилось.

Когда они вышли из отдела, лицо Эвелин оставалось напряженным. На эскалаторе она так резко остановилась, что спешащие следом покупатели стали на них натыкаться. Эвелин повернулась к Катарине, ее губы были сжаты:

— Почему ты не предупредила меня, что эти костюмы тебе совсем не нравятся?

— Я только сказала, что для меня они все одинаковые.

— Да, такие костюмы явно не в твоем вкусе, потому что они не из кожи и не украшены заклепками.

Катарина промолчала.

— Ты ведешь себя как умственно отсталая. Стоишь и молчишь, уставившись в одну точку. Кажется, тебе не понравилось ничего из того, что ты перемерила. У тебя на лице не было никаких эмоций, ты была похожа на зомби.

Черные глаза Катарины засверкали:

— Но вас же не интересует мое мнение. Вы очень хорошо знаете, как я должна выглядеть, так какая разница, что я об этом думаю?

— Тебе легче высказать недовольство, чем…

— Никакого недовольства я не чувствую. — И благодарности тоже.

— Если хотите правду, — заметила Катарина, — то очень трудно быть благодарной, когда тебя заваливают вещами, которые ты не хочешь иметь и в которых совершенно не нуждаешься.

Покупатели продолжали сновать взад и вперед, не обращая внимания на двух женщин, которые стояли и напряженно глядели друг другу в глаза.

На лице Эвелин появилось раздражение:

— Значит, из того, что мы купили, тебе ничего не понравилось?

— Я этого не говорила.

— Не говорила. Ну так скажи наконец. И есть ли в магазине хоть что-нибудь поразившее твое воображение? Вещь, которая понравилась тебе, и ты могла бы сказать: «Да, я хочу это!»

Катарина огляделась по сторонам. Они стояли напротив отдела, где продавался хрусталь, расставленный на стеклянных полках с зеркальными задними панелями и сияющий, как застывшие потоки воды. В этих зеркалах девушка вдруг увидела свое раздвоившееся отражение, словно два образа: Катарина — Кейт. Черные глаза у девушки в зеркале впервые не прикрыты буйной челкой; на ней новая одежда, в которой она чувствует себя неловко. Уже чужой, но все-таки такой родной образ, как будто старый друг, неожиданно мелькнувший в толпе.

— Ну? То, что ты хотела, здесь есть? Катарина медленно оглядывала отделы магазина:

— Есть.

— Так покажи мне.

Девушка пошла в нужном направлении и привела Эвелин в отдел кожгалантереи, здесь был особый, неповторимый запах. Она показала:

— Я хочу вот это.

— Тетрадь для записей? — Эвелин взяла ее в руки. Вещичка действительно была изящной, из тонкой, хорошей кожи, с бумагой под мрамор. — И что же ты будешь делать с ней?

— Записывать.

— Что записывать?

— Мысли. События.

Эвелин открыла тетрадь и уставилась на пустые страницы, будто хотела в них увидеть что-то такое, что способно объяснить внутренний мир этой молчаливой смуглой девушки:

— У тебя уже был когда-нибудь дневник?

— Да.

— В Италии?

— Да.

— А где он сейчас?

— Я сожгла его перед отъездом.

Эвелин закрыла кожаную обложку:

— И ты действительно это хочешь?

— Да.

— Так скажи, как надо.

— Я действительно хочу это.

Эвелин взяла ежедневник и понесла к кассе. Катарина смотрела ей вслед, на ее высокую и стройную фигуру, плывшую среди покупателей. Девушка уже не сердилась и, кажется, начала понимать Эвелин, но вряд ли Эвелин когда-нибудь поймет ее.

Эвелин принесла тетрадь и отдала Катарине:

— Вот. Это первая вещь, которую ты сама выбрала.

— Спасибо, — просто сказала девушка.

— Было бы неплохо, если бы ты научилась улыбаться при этом, — заметила Эвелин. — А теперь пойдем, а то опоздаем на ленч.

Они вошли в маленький, уютный ресторанчик, отделанный бархатом и красным деревом, со старинным серебром на столах и белыми льняными скатертями. Затем началось изучение меню, словно это катехизис. Катарина молча слушала, пока Эвелин объясняла ей, что значит наименование каждого блюда, описывая и сам процесс приготовления. Затем она выбрала за себя и за нее, Кейт, а услужливый официант записал все в блокнотик. Эвелин откинулась на спинку кресла и закурила сигарету «Балкан собрейн», что она делала довольно редко, особенно днем, — значит, она все еще была взволнована.

— Ты объявила нам психологическую войну с того момента как приехала, Кейт. Честно говоря, я уже на пределе.

— Не понимаю, о чем вы?

— Думаю, что понимаешь. С момента твоего появления здесь над нашим домом словно нависло темное облако.

— Я не просила, чтобы меня привозили сюда, — еле слышно проговорила девушка. — Они не имели никакого права писать вам.

— Но письмо пришло. И вот ты здесь.

— Не по своей воле. И это вовсе не сделало меня счастливее.

— О, ты ясно дала нам понять, что ни о каком счастье не может быть и речи, несмотря на все усилия с нашей стороны. Мы ведь так стараемся, но тебе все равно. Сегодня ты испортила мне прекрасное утро.

— Простите.

— Я могу еще как-то понять твою грубость по отношению ко мне. Но при чем здесь, скажи, отец?

Катарина отвернулась:

— Я ему не сказала ни одного грубого слова.

— Вот это я и имею в виду, — резко заметила Эвелин. — Ты даже не смотришь в его сторону. Ты ведешь себя так, будто его не существует.

— Он не хотел, чтобы я приезжала сюда. Он беспокоится только о том, что напишут газеты, если, не дай Бог, они узнают о моем существовании.

— Плохо с твоей стороны так говорить о нем.

— Но это правда.

— Если учесть твое прошлое, то мы могли бы рассчитывать хотя бы на уважение.

— Вы хотите сказать, что если я бедна, то должна прыгать от радости, видя, какие деньги вы тратите на меня?

Эвелин с силой затушила наполовину выкуренную сигарету:

— Хорошо, что ты хотя бы заметила, что это все чего-то стоит.

Катарина тяжело вздохнула, из последних сил пытаясь сдержать свое раздражение:

— Прежде всего, мне очень трудно понять, зачем тратить на меня большие суммы. В моей семье таких денег никогда не было, и поверьте, принять все это совсем непросто. Это расстраивает меня больше, чем вы можете себе вообразить. Но я сейчас начала понимать: это просто игра, и я в ней игрушка, а не партнер.

— Что значит игрушка?

— Кукла, если хотите.

— Ты действительно так думаешь?

— Я не думаю, я знаю. — Катарина начала вдруг говорить громко, почти перекрывая общий гомон. — С момента моего появления здесь вы забавляетесь мною.

Вы сами выбрали для меня прическу, сами отвели в дорогие магазины и купили одежду.

— Но ты же выглядела как дикарка. И у тебя действительно ничего не было подходящего из одежды.

— Вы водите меня по очень дорогим ресторанам и выбираете еду, которую мне следует есть, и вино, которое надо пить.

— Потому что ты сама ничего не умеешь.

— Вы говорите мне, как следует вести себя за столом, как держать нож и вилку…

— Бога ради, Кейт! — не выдержала Эвелин. — Я просто пытаюсь учить тебя. Разве ты этого не поняла? Просто пытаюсь показать, как надо делать.

— Нет. Вы пытаетесь переделать меня и сделать меня такой, какой я никогда не смогу быть.

Появился официант с заказанными блюдами, и женщины тут же замолчали. Когда он ушел, Эвелин наклонилась слегка вперед и сказала:

— Видно, настало время отправить тебя в школу. Я хотела подождать до следующего семестра, но сейчас поняла, что сделала ошибку. Твоим мозгам необходима работа, и тебе нужна компания сверстниц, а не мое общество. Может быть, они быстрее выбьют из тебя эту дурь. На следующей неделе мы вместе отправимся в Нортамберленд, и ты начнешь учиться в школе Святой Анны. Когда-то я сама в ней училась, и директор школы — моя крестная. Думаю, тебе там понравится. — На мгновение глаза Эвелин засветились, а затем вновь погасли: — Сколько раз говорить тебе, что так вилку никто не держит.

Не переставая, неделя за неделей, снег сыпался из нависших над самой землей туч, но река так и не застыла. Она несла свои быстрые, темные воды прямо в Балтийское море.

Река указывала путь Джозефу. Вдоль нее он мог идти до самой Риги, если, конечно, его никто не остановит и не спросит документы, которых у него не было, или если он не утонет где-нибудь в непролазной грязи.

После Риги Джозеф продолжил бы свой путь до заброшенной деревни на берегу моря.

Там Джозеф назначил бы встречу с Таниным братом Петром Николаевичем, который был знаком с контрабандистом — капитаном траулера. Деньги Тани нужно передать этому капитану.

Шведы обычно встречались с контрабандным траулером в открытом море и перегружали на него свой товар: всякого рода аппаратуру — транзисторы и телевизоры, которые могли ловить даже шведские передачи. Этот товар высоко ценился на всем Балтийском побережье. Шведы получали взамен значительно более легкий груз — промышленные алмазы.

Джозеф собирался таким путем добраться до Бургсвика.

А с острова Готланд он хотел на пароме переправиться на континент.

В этом плане было столько «если», что Таня невольно рассмеялась, услышав все подробности.

Но волчий взгляд Джозефа был полон огня, энергия бурлила в нем, и противоречить казалось просто бессмысленным.

— А почему ты думаешь, волчонок, что твои деньги все еще на месте?

— Потому что я оставил их там до войны.

— В банке? Твои капиталисты их давно уже украли.

— Капиталисты не все воры. А швейцарские банки никогда не подводят своих клиентов.

— Все банки воруют, — отрезала Таня. — А что, если твоя семья успела истратить деньги?

— Никто, кроме меня, не знал о них.

— Но если денег не окажется и ты не заплатишь шведам, то они просто перережут тебе горло.

— Они все пацифисты.

— Вы только послушайте, как много знает этот ребенок, — с издевкой произнесла Таня. — Значит, и банки не воруют, и шведы не убивают!

Она начала пристально разглядывать и ощупывать лицо Джозефа. Швы стали серебряно-белыми, некоторые уже закрывала отрастающая седая борода. Губы Тани были мягкими и влажными, когда она целовала Джозефа, все время повторяя одно и то же:

— Я не хочу, чтобы ты уходил, волчонок, не хочу, чтобы тебя убивали.

Весь последний день она плакала.

Джозеф расцеловал ее в последний раз и ощутил солоноватый привкус слез, словно морские брызги Балтийского моря.

Не оборачиваясь, он вышел из деревни и пошел по следу от колес «Москвича», все время придерживаясь тающей колеи. И в однообразном ритме дороги Джозеф начал постепенно улавливать пульс другой, новой жизни, которая ждала его впереди.

6

7

Лошадь Кейт потеряла подкову, поэтому прогулка вышла непродолжительной. Пока Эвелин вместе со всеми продолжала спускаться вниз по тропинке, Кейт соскочила с седла и повела лошадь к дому, держа соскочившую подкову в руке.

Она продолжала думать о Сантино и о том, что случилось там, на берегу моря, под темным небом. Ей вспомнилось, как они вместе кинулись в море, словно желая омыть себя соленой водой.

Больше они не занимались любовью, а Кейт это и не было нужно. Юноша дал ей то, что она хотела, и получил то, чего он страстно желал. Парень плакал в день расставания и умолял Кейт писать ему, но она знала, что не сделает этого и больше никогда не увидит его.

И сейчас здесь, под бледным английским небом, среди зеленых холмов, Кейт вспоминала о Сантино с каким-то теплым и чистым чувством. Вместе с девственностью сицилийский юноша словно забрал у Кейт незрелость и дикость. Теперь Кейт могла спокойно взглянуть на последние несколько месяцев и, пожалуй, на всю свою короткую и несчастливую жизнь. Она смогла увидеть себя в истинном свете.

Словно свершился обряд посвящения, сказано последнее прости детству, и вот первый шаг во взрослую жизнь сделан. Кейт с ужасом осознала, как несправедлива она была во многих случаях, хотя бы по отношению к отцу. Эвелин права — у Кейт действительно не было и не могло быть никаких чувств к матери. И ее гнев — следствие неуемной жалости к самой себе, безграничного эгоизма.

Ведь Кейт сама хотела, чтобы отец прочитал ее дневник. Она хотела уязвить его и добилась своего. Сейчас ей было очень стыдно. Эвелин оказалась права и в другом: Кейт должна жить бок о бок с отцом. А обязана она ему очень и очень многим, как ни смотри на данную ситуацию.

Кейт не знала, с чего начать, как исправить положение, но исправить его надо немедля. Во время долгой дороги домой она приняла окончательное решение: отныне ей следовало вести себя по отношению к отцу и Эвелин, как взрослой. Кейт постарается стать такой, какой они хотят ее видеть.

Обогнув конюшню, она вдруг увидела у ограды большой мотоцикл, ослепительно блестевший на солнце. Это показалось ей странным, но не настолько, чтобы выяснять: кто это приехал на нем?

Кейт отвела лошадь в стойло и принялась ее чистить, погруженная в свои мысли и воспоминания. Затем она отнесла седло и повесила подкову на видном месте, чтобы кузнец сразу ее заметил.

Выходя из конюшни, Кейт замерла, увидев отца, стоявшего на коленях на гравиевой дорожке перед высоким незнакомым мужчиной в кожаной куртке. Незнакомец поднес кулак к голове отца. Картина была весьма странной. Кейт подумала было: что за непонятная игра, но сердце говорило другое, и точно — в руке у мужчины блеснул пистолет.

Отец и незнакомец были от Кейт в тридцати футах, и она ясно видела, что глаза отца полны слез, рот открыт и каждая морщина на лице напоминала маску скорби.

Кейт захотелось кричать, но ее словно парализовало. Как во сне, она пошла к этим двум трагически молчаливым фигурам. Незнакомец, казалось, не видел и не слышал ее приближения. Но Кейт все-таки не удалось приблизиться так, чтобы успеть схватить занесенную над отцом руку.

Послышался еле слышный щелчок, и облачко дыма окутало лицо отца. Когда он качнулся вперед, то стала видна маленькая черная дырочка у виска и алая кровь, брызнувшая из ранки. Пальцы отца при падении судорожно впились в гравий, будто Дэвид сам хотел вырыть себе могилу или убежище.

Кейт замерла от неожиданности, а потом закричала в отчаянии:

— Папа!

Почти перед собой она увидела искаженное страхом лицо незнакомца, повернувшегося прямо к ней, встретила дикий взгляд волчьих черных глаз. Этот человек сделал ее сиротой второй раз в жизни.

У нее перехватило дыхание, кровь застыла в жилах, а сердце замерло. Палач развернулся и быстрым шагом двинулся к мотоциклу. Кейт побежала за ним и, желая остановить убийцу, вытянула вперед руки. Но он с поразительной легкостью отбросил ее в сторону так, что она упала навзничь.

В следующую секунду мотоцикл завелся и умчался вниз по дорожке. Гравий из-под колес осыпал ее и лежащее рядом безжизненное тело отца.