Совсем не обижаюсь на Пегаса,
Он без меня имеет много дел.
Нет ока, слуха, нету гласа,
И я сижу бесплодности предел.
А мысли в голове не шевелятся,
И в рифме не хотят лежать сейчас.
Вдруг с верху стало что-то опускаться.
Я понял, это вовсе не Пегас.
Глаза как точки, уши как картофель,
И вздыбленный волосяной покров.
Сомнений нет, пред мною Мефистофель,
Быть каждый должен к этому готов.
Готов ли я истерзанную душу,
На молодость и счастье обменять.
Дрожу, и, безусловно, очень трушу.
Не просто перед этим устоять.
Исчез он, на столе контракт оставив.
Сижу, и мне уже не до стихов.
Никто мне руку к ручке не направил,
Я сам морально к этому готов.
Вот вензель распластался на бумаге.
Не дрогнула в сомнении рука.
Я вспомнил о каком-то бедолаге,
И хохот долетел издалека.
Я снова молод, взвился в небе синем.
Я большего не мог бы пожелать.
Теперь могу любить и быть любимым,
Могу стихи и музыку писать.
Вот девушка, прекрасное созданье,
Голубоглазый, белокурый пупс.
Сейчас договорюсь с ней о свиданье.
Я снова молод и опять влюблюсь.
Но почему внутри не шевельнулось.
Я больше чувствовал тогда, на склоне лет.
И солнце надо мною усмехнулось,
И стрельнуло в мозгу — души то нет.
Ничто не щиплет душу, не тревожит.
К себе не манят девичьи уста.
И не болит, и ничего не гложет.
Налито тело, в сердце пустота.
И понял я, что это безвозвратно,
Я проживу бесчувственную жизнь.
А это ведь ни капли не приятно,
На что смогу я годы положить.
И никогда Пегас не закружиться,
А сердце не сожмётся, не кольнёт.
И счастье никогда не возвратиться,
И будет день тянуться словно год.
Смеялся я над Фаустом когда-то,
Сам к встрече оказался не готов.
Вдруг все исчезло, я в своем халате,
И мозг мой пробуждается от снов.
И я обеспокоен ни на шутку,
Не плюй через плечо и не крестись.
Видать, быть нужно каждую минутку,
Готовым на соблазн не повестись.