Маскарад со смертью

12 Последняя роль

Актер Русского драматического театра из Варшавы Аполлон Абрашкин личностью был пустой и бесполезной, хотя сам считал себя человеком необыкновенных способностей. Но вся его хваленая исключительность заключалась лишь в умении находить легковерных простаков и за их счет утолять свои низменные потребности. Сказать по правде, внешности Абрашкин был самой что ни на есть обычной: полный и невзрачный человечек лет сорока пяти, несмотря на безвкусный наряд, в нем присутствуют некоторые элементы франтовства: атласный малиновый жилет, из кармашка которого по животу бежит серебряная цепочка недорогих часов «Павел Буре». От всей его особы ужасно веет даже не артистом, а скорее каким-нибудь ветеринаром или письмоводителем, недавно получившим скромное наследство от умершей тетушки в далеком Лесозагорском уезде.

При встрече он подходит к собеседнику почти вплотную, и вам невольно приходится зажмуриваться от летящих из его рта брызг. В то же время, будучи человеком воспитанным, вы терпите эти временные неудобства и желаете только одного – поскорее с ним распрощаться. Но это не так просто. Особенно если вы попались Абрашкину, когда он «сильно зашибил муху». В такие минуты из-за своей крайней беспардонности и необузданной назойливости он становится особенно невыносимым.

Он без лишних церемоний напросится к вам в гости или потащит вас в соседний кабак, чтобы угоститься за ваш счет. Отведав новую порцию живительной влаги, этот господин «трещит» без умолку и в разговоре принимает положения одно пикантнее другого: то развалится, вытянувшись в полный рост на стуле, то хлопнет вас по плечу, а то вдруг, как ни в чем не бывало, вытащит папироску из вашего портсигара или неожиданно бросит использованную салфетку прямо к вам в тарелку. И все это он делает непринужденно, с некоторым показным амикошонством и театральной манерностью.

Конечно же, у него не хватает достаточно ума и галантности, чтобы добиться ласки от высокооплачиваемых театральных красавиц, зато молодые актрисы эпизодических ролей и костюмерши – всегда его. А когда не хочется тратить время на ухаживания, есть и желтобилетницы – русские жрицы платной любви.

Беззаботным лондонским денди и обольстительным казановой он чувствовал себя по воскресеньям, когда отыгрывал роль конторщика Епиходова в комедии Антона Чехова «Вишневый сад», и по средам, исполняя роль Добчинского в «Ревизоре». После окончания спектакля Абрашкин вваливался в трактир средней руки, гулял там до полуночи и, если не находил себе пары, возвращался на съемную квартиру один. Хотя правильнее было бы ее назвать комнатой с отдельным входом в крытой камышом хате на второй Заташлянской улице – в самой глухой и богом забытой части Ставрополя.

Извилистая и неширокая река Ташла текла под Крепостной горой, где строились первые казачьи хаты и откуда, собственно, и пошел расти город. Весь склон, улепленный глинобитными убогими домишками, представлял собой множество кривых, пересекающихся друг с другом и опять уходящих в разные стороны улочек.

Летом Ташлянское предместье, или Ташла, как его называли в народе, представляло сплошной сад со своим микроклиматом. Благодаря тому, что весь этот район располагался в низине, температура примерно на два градуса была выше, чем в городе, а закрытость от ветров с юго-востока и северо-запада создавала ощущение спокойного райского уголка. Только вот появляться в этом «раю» лишний раз полиция особым желанием не горела.

Улицы на Ташле никак не освещались и осенью погружались в грязное и непролазное бездорожье, а зимой сугробы по крышу засыпали одноэтажные саманные хатенки. Извозчики ездить туда не любили и если соглашались доставить клиента, то выторговывали дополнительный барыш. Зато маргинальные личности всех мастей чувствовали себя там как мухи в сахаре. Конокрады же уводили ворованных коней еще дальше – за Иоанно-Мариинский женский монастырь, где обычно останавливался и разбивал шатры цыганский табор.

Абрашкин расплатился с возницей и, слегка путаясь в собственных ногах, со второй попытки открыл внутренний замок, который, как ему показалось, был вовсе открытым, и, весело насвистывая, зашел в комнату. Чиркнув несколько раз спичкой, он зажег огарок свечи, прилипший к треснутому блюдцу. Фотогеновую лампу разжигать не хотелось. Для его теперешнего состояния это была очень сложная процедура: снять стеклянный колпак, слегка выдвинуть язычок фитиля, зажечь его и аккуратно, вставив в расположенные по кругу пазы, надеть прозрачную колбу. Это ведь только на первый взгляд кажется, что сделать легко, а вот попробуй управиться со всем этим хозяйством после бесчисленного количества выпитых штофов, рюмочек и фужеров. Со свечой же – много проще…

Обувь артист снимал своеобразно. Двумя руками он уперся в обе стороны дверного косяка и, зацепившись каблуком за порог, потянул правую ногу на себя. Следуя законам механики, туфля отлетела вперед и потерялась где-то у окна. Та же участь постигла и левую. Истратив на сложную процедуру последние силы, он задул свечу и плюхнулся на железную кровать. Через секунду дом дрожал от похожего на извержение Везувия храпа.

Четыре сильные руки быстро и по-деловому перевернули спящее тело навзничь, привязали руки и ноги к спинкам кровати прочными веревками и, заткнув открытый во сне рот куском подобранной тут же тряпки, начали пытку. Орудовал один человек. Острой опасной бритвой он сделал несколько надрезов на коже выше локтя правой руки. Кровь брызнула и потекла на простыню.

От внезапной, невесть откуда взявшейся острой боли Аполлон проснулся и оторопело огляделся. Какой-то сумасшедший абрек с бритой головой, не обращая никакого внимания на него, с деловым видом молча сдирал кожу с его собственной руки. Во рту торчал кляп, а сам он был надежно привязан к кровати. И это был не кошмарный сон!

Прикушенный от боли язык, как живой, вздрагивал и пульсировал во рту. Безумно хотелось прокричать изо всех сил одно-единственное слово – «ма-ма!». Слезы, кровь, пот и моча текли из человеческого тела одновременно. Но палачу до этого не было никакого дела. Он старательно скатывал срезанные куски человеческой плоти и делал новые надрезы. Но потом вдруг остановился, взглянул на жертву и сел на стул.

В эту самую минуту тусклое пламя свечи выхватило из темноты лицо еще одного незваного гостя славянской внешности. Криво улыбаясь, он подошел к распятому на кровати Абрашкину и тихим и вкрадчивым голосом вежливо произнес:

– Я был бы вам несказанно признателен, если бы вы, сударь, согласились ответить на некоторые мои вопросы. – И, передернув плечами, добавил: – А если откажетесь, мы порежем вас на ремни.

Несчастный согласно закивал головой и содрогнулся в глухих и прерывистых рыданиях.

– Скажите, милейший, откуда у вас прекрасная брошь, о которой вы рассказывали несколько дней назад одной юной девице? – любознательно поинтересовался интеллигентного вида молодой человек в очках. Тем временем горец выдернул изо рта мученика кляп.

С трудом передвигая опухшими и окровавленными губами, заикаясь сквозь всхлипывания, артист произнес: – Я по-олучил его от одно-о-го зна-а-комого за то, что сыграл роль фра-а-нцузского ювелира.

– Кто он?

– Это стра-ашный человек. Он убьет меня, если узнает, что я ра-а-ссказал вам о нем.

– А мы нэ убьем тэба, нэт, мы толко будэм тэба рэзат на щащлик, – встав со стула, проговорил палач и дернул несчастного за свисающий с предплечья лоскут кожи.

Аполлон все-таки успел вскрикнуть заветное слово. И его «ма-а – ма-а!» разнеслось по округе прощальным криком подраненной, отставшей от перелетной стаи птицы. Он закрыл глаза, вздрогнул и разом испустил дух.

Рваный оторопел и снова резко потянул за израненную плоть страдальца – никакой реакции, только вдруг широко открылись остекленевшие глаза жертвы, а рот растянулся в ироничной усмешке.

– Он что, умэр? – удивленно спросил Рамазан.

– Слишком слабый человек. Должно быть, скончался от сердечного удара, – по-будничному спокойно заключил Евсеев. – Надо бы внимательно осмотреть его берлогу.

Сообщники выдвинули ящики ветхозаветного скрипучего комода, зачем-то оторвали дверцу, выбросили одежду из шкафа, распороли обшивку мягкого стула, долго шарили на полках в кладовой, но ничего, кроме мертвых тараканов и одной засохшей прошлогодней мыши, не нашли. Горец, расстроенный неудачей, в сердцах швырнул на пол стоявшую на маленьком столике пустую чернильницу, расколовшуюся на мелкие кусочки зеленого стекла.

Не обращая внимания на внезапный припадок гнева напарника, Михаил стал откручивать резные металлические набалдашники, венчающие собой спинки железной кровати. Под одним колпаком он обнаружил свернутые в трубочку денежные купюры крупного достоинства, а под другим нашел маленький бумажный кулек.

– Аллах акбар! – тыча пальцем, восторженно прокричал горец.

Находка оказалось достаточно ценной. В куске серой оберточной бумаги была завернута украшенная россыпью брильянтов, изумрудов и сапфиров брошь, выполненная в виде небольшой бабочки.

Евсеев посадил чудное творение на руку, подошел к догорающей свече и залюбовался изяществом линий и филигранной техникой исполнения. Казалось, близкий огонь опалит крохотному созданию крылья.

– Я оставлю ее себе. А все деньги – твои, – не поворачивая головы в сторону напарника, очарованный игрой оттенков, хорошо различимых в тусклом свете, тихо проговорил интеллигентного вида молодой человек. Рамазан кивнул, не выразив особого удовольствия.

Они ушли, хлопнув дверью, оставив за собой еще одну смерть и новое горе. Кривые и темные улочки Подгорной слободы надежно скрывали два неясных силуэта, быстро растворившиеся в смоляном пространстве жаркой августовской ночи. А в треснутом блюдце, пустив белую струйку дыма, измученная увиденным, погасла свеча.