Мастер Альба

Потерявший много жизненных сил организм Бэнсона требовал отдыха и покоя. С этим желанием мучительно боролось понимание того, что они находятся среди врагов, и в любую минуту рядом могут оказаться помощники мёртвого Регента. Зазвенит железо, взметнутся яростные вопли – надо, очень надо бы быть настороже. Но боль из затылка ушла, и кровь уже не бьётся там мучительным молоточком, а толкается мягко… Как же сладко, когда можно просто вот так отдохнуть! Прикрыть бы глаза на минутку. Это-то ведь ничем не грозит?

Дверь

Коричневый, узловатый, словно поверхность прочной старинной мебели, мокрый, благодушный Альба колдовал над рукой Симеона.

– Рана затянулась, – бормотал он негромко, – больше перевязывать не будем. Теперь на открытом воздухе пусть сохнет. Хорошо, что кровяные жилки не тронуты, а струпик – он разгладится. Руке-то ещё расти и расти.

Голенький, довольный Симеон сполз с лавки, сел верхом на порожек, в прохладу. Сел, положил ручонку на колени перед собой, принялся с осторожным любопытством рассматривать рану. Альба мокрой ладонью пошлёпал по краю Бэнсоновой бочки. Тревожно вскинувшемуся и поднявшему волну Носорогу он жестом показал на пустую скамью. Потом подошёл к купельному слуге и мягко, но решительно отнял у него парикмахерский инструмент. Взял в горсть несколько бритв. По очереди осматривал, трогал пальцем остриё. Две бритвы отдал назад, сказал коротко:

– Эти – выбросить.

Ещё одну вернул со словами:

– Эту – править.

И с последней подошёл к Бэнсону. Залепил ему голову мыльной пеной, плавно, с хрустом, повёл узкую сталь от лба наверх и назад. Быстро всё снял до глянцевой кожи, оставил лишь клок рыжих волос вокруг раны. Здесь принялся водить медленно, осторожно, самым кончиком острия. Выбрил, окатил блестящий бугорчатый шар водой, всмотрелся в затылок.

– Да, – сказал озадаченно, – господин Сундук Сокрушающий. Есть у тебя ангел-хранитель, есть.

Потом поменялись местами, и Бэнсон, ровными, плавными взмахами в полминуты соскоблил с головы монаха короткую седую щетину. (Один только раз остановился, чтобы шлёпнуть себя мыльной рукой по сведённому рту: чуть было не изрёк вслух, что именно он брил всех на острове Локк.)

Собрались было уже уходить, Альба напялил отмытый мокрый свой балахон, Бэнсон – чистые, широкие чьи-то штаны… Где Симеон? Оглянулись. Мальчишка сидел под окном, в полосе света, на лавке, и одной горсткой старательно насаживал себе в волосы клочки мыльной пены. Бэнсон широко улыбнулся, посмотрел на Альбу, – у того в уголках глаз заплясали морщинки, – и монах снова взялся за бритву.

В столовую вошли, словно сказочные персонажи: лысая троица – тролль, человек и гномик. Гном всё время поднимал ручку вверх, выпрастывая из длинного рукава пропадающую там, с красными бугорками кисть. Он сел рядом с Бэнсоном и, поглядывая на его покрытый шрамами-рубцами левый кулак, всё махал и махал своей, тоже раненой, тоже левой.

Завтракали в одиночестве и молчании. Альба всем своим видом показывал, что спешить некуда, так что ели неторопливо. Маленький Симеон, сидя на колене у Бэнсона, доставал из его чашки и старательно, поднимая и откладывая в сторонку упадающие крошки, жевал кубики распаренных овощей. Бэнсон же набрал на блюдо хлеба, луку и жареных перепёлок, и их прокалённые косточки, словно сухарики-кналлеры, громко похрустывали на его крепких зубах. Альба ел овощи и рыбный пирог и запивал сильно разбавленным кислым подогретым вином, добавив в него сахара и гвоздики. Прислуживал им всё тот же купельный слуга. Подал пудинг. Подал брусничный кисель. Яблочную пастилу. И чистую, холодную воду.

После трапезы встали за столом, склонили головы в молчаливой молитве. Симеон, просто подражая, шевелил бессвязно губами, прижав привычным жестом руки к середине груди.

Чёрной горестной птицей неслышно вошла хозяйка. Остановилась у дверей, сложила, как бы переняв жест у мальчика, руки.

– Теперь пора, – сказал Альба, растянув в пальцах, словно чётки, цепочку с ключом.

Оставив в гостевой комнате Симеона, пошли по темнеющим коридорам за медленной чёрной фигурой. Бэнсон нёс зажжённый фонарь. В руках у девушки был неуклюжий и неудобный посох, короткий и толстый. Бэнсон рассеянно подумал: “зачем бы ей такой посох”?

Галереи и переходы явственно уводили всё ниже, и когда, наконец, подошли к двери, было уже понятно, что они под землёй.

Дверца вздорная, незаметная, узенькая – в полроста. Вот только бугрилось на ней наклёпанное железо, и отсутствовали ручка и замочная скважина. Отверстие для ключа оказалось в стороне, в самом конце тёмного тупика. Небольшое железное окно в камне, и в нём – скважина. Альба вставил ключ, захрустели пружины. Неслышно, на хорошо смазанном шарнире отворился лючок. Бэнсон сообразил, что там, внутри этого люка, и находится тайный рычаг, который отпирает дверь.

– Ты видела когда-нибудь, как он открывал? – спросил Альба хозяйку, повернув в её сторону чёрный треугольный провал под капюшоном.

Та отрицательно покачала головой. Склонила лицо, потёрла веко дрогнувшим пальцем в ажурном перчаточном кружеве. Достала из рукава такой же платок, промокнула глаза.

– Я понимаю, – не спеша почему-то запускать руку в окошко, проговорил Альба. – Понимаю, он так велел говорить, и иначе ты поступить не можешь. Ну а если предположить, что он мог не успеть сказать мне всего, ведь в какой ситуации это происходило – известно! Да он и не успел. Хорошо, что я увидел, следы каких зубов оставлены на ненужном твоём посохе, дочь моя. А если бы не рассмотрел, что бы стало с моей рукой?

Он взял из-под её локтя дубиё, перевернул нижним концом кверху.

Древесные волокна в нескольких местах были смяты и вдавлены. Бэнсон, светя фонарём, начал понимать; холодок прошёл у него по затылку. Альба, качнувшись, приблизился к девушке, мягко обнял её, прикоснулся щекой капюшона к траурным кружевам.

– Не лги мне больше, – произнёс незнакомо мягким голосом, грустно и нежно.

Девушка всхлипнула, закивала. Сомкнула ладони на посохе. Альба шагнул в сторону, и она, подойдя к чернеющему в стене окошку, дрожащими руками отправила в него побитый конец. Там, в каменной пустоте, что-то щёлкнуло, и в дубиё тотчас ударило гулко, так, что свободный конец его вздрогнул и загудел. Девушка, прикрыв лицо краем платка, отошла. Альба вывернул посох из чёрного злого провала, до самого плеча сунул в него руку. Послышался звон и шелест цепи, и сразу же за их спинами, совсем близко, что-то тихо заскрипело.

“Открывается дверь”, – уверенно сказал себе Бэнсон.

Да, так и было. Встали у разверстого проёма, помолчали.

– Останься здесь, – проговорил задумчиво Альба, поворачивая капюшон в сторону девушки. – Если там что-то случится не так и дверь захлопнется, – открой, когда мы постучим.

Она, задавливая плач, ещё раз кивнула, прижала руки к груди. Альба взял фонарь, пригнулся и исчез в могильном провале. Сопя и постанывая, Бэнсон с неимоверным трудом протиснулся следом.

– Всё обычно, как во всех подземельях, – осторожно пробираясь впереди с фонарём, вполголоса сообщал Альба. – Низкий свод, стены на известковом растворе. Судя по влажности, вольного воздуха нет. Стало быть, проход впереди тоже закрыт. Хорошо, если без замка… Да там-то он зачем был бы нужен?

Точно, вторая дверь обнаружилась в конце тесного подземного коридора, и точно – без замка. Такая же маленькая, и так же пришлось продираться сквозь узкий проём.

Вошли в обширное, круглое, с кольцом колонн вдоль стен, помещение. Здесь был полумрак – рассеянный свет проникал сквозь световые колодцы откуда-то сверху.

– Ну что, – с причудливым эхом прокатился под потолком голос Альбы. – Если б ты сам устраивал всё, что мы видим, и мозг твой был бы измучен мыслью о том, что кто-то может незаметно проникнуть сюда, где бы ты соорудил на такой случай ловушку?

Бэнсон внимательно, и теперь уже по другому, всмотрелся.

– Там, куда проникший пошёл бы прежде всего.

– А тебе самому куда хочется пойти? Ведь тебя, как только ты вошёл, поманило к себе какое-то место? Вспомни.

– Да, поманило. Вот туда, где стоит в ряд старинное оружие.

– Точно. Выставлено напоказ. Это одна из ловушек. Но есть ли ещё?

Бэнсон неуверенно переступил с ноги на ногу.

– Кажется – есть.

– Неужели? И где?

– Вот там, ровно с другой стороны. Монеты и золото, и тоже положены так, что тянет подойти и потрогать.

– Мо-ло-дец. Вот смотри, что он сделал. Подходишь к стене, а там, за стеной, в ещё одной комнатке, взведённый стоит арбалет. Именно арбалет, ведь ему не нужен порох, который может отсыреть. Подходишь, берёшь и тянешь к себе что-нибудь из оружия. Арбалет делает “щёлк”… Через дырку в стене прямо в грудь тебе летит болт. То же – с другой стороны. Это если проникнет тот, кто к оружию равнодушен, а прежде возьмётся за золото. Там тоже комнатка и тоже – болт в арбалете. Хорошо. Ну а если проникнувших – двое, и один пойдёт к оружию, второй – к сокровищам, и один из них попадёт в ловушку первым. Что тогда, второй – уцелел?

– Да, наверное… Ведь он же тогда – предупреждён!

– Не совсем. Что ещё может он предпринять, как не броситься к пострадавшему, чтобы или помочь ему, или определить, с чем предстоит иметь дело!

– Это что же… – Бэнсон взглядом повёл через центр круглого зала. – Он и это предусмотрел? Тогда что же, – вот здесь?!

Вместо ответа Альба подхватил стоящий неподалёку запечатанный и залитый воском бочонок, положил его набок и, примерившись, запустил через зал, к стоящим напротив колоннам. Дробно тарахтя ребристыми дощатыми боками, бочонок весело добежал до центра помещения – и вдруг пропал. Послышались стук и щелчок и, несколько после, – тяжёлый и тихий удар где-то внизу, далеко. В центре зала, в полу, теперь чернел люк, – объёмный, квадратный.

– Вот теперь всё, – утвердительно сказал Альба. – Теперь можно пройти и разрядить арбалеты.

– Но каким же, – изумлённо повёл головой Бэнсон, – каким же нужно быть умным, чтобы такое придумать!

– И умелым, чтобы всё это сделать. Но придумал и сделал всё это не Регент. У него был хороший учитель. Старик. Ты его видел, с Симеоном, на поляне. И хорошие мастера. Вот их-то увидеть тебе никогда уже не придётся.

– Тот старик? – свёл брови и потрогал себя за затылок озадаченный Носорог. – Тот старик? И это он же придумал прибить Симеона к дереву?!

– Да. Это он.

Молчали, обходя стороной люк в полу. (Бэнсон опасливо заглянул в чёрную пропасть.) Молча отыскали ещё одну дверь, прошли сначала в левую, потом в правую галереи – невысокие, узкие. Они вели в каменные приделы, где, точно, – стояли в деревянных станках натянутые, с железными, хорошо смазанными маслом дугами, арбалеты. Альба зажёг огонь, аккуратно вынул из их желобов тяжёлые, остро заточенные болты. Внимательно осмотрел пропитанную оружейным маслом нить, но трогать не стал, вернулся назад, в зал с колоннами.

– Хочу посмотреть, – пояснил он сопящему рядом Бэнсону, – как спуск насторожен. Можно узнать, какой мастер делал – европеец, охотник с севера или азиат. А если европеец – то какой школы, немецкой или голландской. А может быть – из местных, из англичан.

– А почему ты сказал, – ещё не веря своей догадке, произнёс напряжённо Бэнсон, – что мастеров я больше уже не увижу?

– Так ведь убили мастеров. Сразу, как только работу исполнили. Это у патера первое правило: секреты лучше всего хранит мёртвый.

Бэнсон медленными шагами ходил вокруг люка, постукивая друг о друга тяжёлыми сжатыми кулаками.

– Тот старик, – бормотал сам себе. – Тот, значит, самый? Старый старик? Вот его я совсем не запомнил. Как же так? Как же так?

Гранильщик алмазов

Правильным кругом, словно циркулем отчерченная, стояла рукотворная пещера. С усмирёнными, сокрытыми в тайниках, арбалетами и чёрным дуплом люка в самом центре она напоминала коварного дикого зверя с вырванными клыками. Обездвижен и связан стерегущий дракон, и ничто не мешает теперь запустить руки в кучи сокровищ. Но всё же ещё не время.

Обойдя с зажжённым факелом по кругу всё помещение, высмотрел Альба в стороне, между колоннами, ещё одну дверь. Закрыта на засов, открывается внутрь. Что ж думать? Убрали засов, отворили. Альба встал у проёма, на мгновение замер. Потом повернулся к Бэнсону, спросил:

– Ты чувствуешь запах?

– Запах? – переспросил непонимающе Бэнсон.

– Там человек. Живой человек. И находится там очень долго.

– Может, взять один арбалет? – спокойно и рассудительно произнёс Бэнсон, внимательно вглядываясь в чёрную глубину открывшегося за дверью коридора.

– Не нужно. Этот человек там, похоже, просто живёт. От него не исходит опасности.

Пошли, ступая неторопливо и мягко. Альба молча показал пальцем вверх, на потолок. Бэнсон, придержав шаг, вскинул глаза. А, понятно. Жирная, висящая хлопьями сажа от факела. Много раз проходил здесь хозяин, много. Тянется сажа непрерывной и ровной дорожкой, и это значит, что на своём пути хозяин нигде не задерживался, шёл ровно. Значит, в коридоре ловушек нет.

Прошли поворот, и обнаружились ступени, уводящие вверх. Потускнел огонь факела: потёк спереди свет белого дня. Вышли в просторное каменное помещение, без потолка, с высоченными стенами. Квадратный, огромный колодец. Солнце стоит высоко, так что лучи его заполняют всё до самого дна. А на дне, в середине, помещён какой-то причудливый столик-станок, а за ним восседает, согнувшись, худой человек с собранными сзади в пучок волосами. Спиной к вошедшим. Станок перед ним жужжит и поскрипывает.

– Здравствуйте, мой господин, – произнёс человек, не поднимая лица. – Минутку мне дайте, я гранчик закончу. Скол здесь был неприятный, так я его до конца зашлифую, чтоб уже не возвращаться.

Спустя ровно минуту скрипучий шумок прекратился, человек привстал, вынул из-под себя и отставил в сторону табурет. Повернулся. На лице его светилась улыбка, – счастливая, чистая.

– Мой господин, – проговорил было он, но, натолкнувшись взглядом на вошедших, вздрогнул и переменился в лице.

– Кто вы?! – испуганно выкрикнул он, пятясь и закрываясь рукой.

– Мы – друзья, – быстро произнёс Альба. – Не тревожься, тебе ничего не грозит. Не грозит, но ты всё же вернись к своей скамейке и сядь. Сядь! Мы принесли тяжёлые вести.

Человек торопливо и часто закивал, робко приблизился к своему столику, сел.

– Какие тяжёлые вести? – подняв брови “домиком”, проговорил, почти простонал он. – Что ещё может случиться в моей горестной жизни? Какие ещё несчастья может послать мне судьба? Ей, кажется, уже нечем меня удивить!

– Цынногвер убит.

И человек вдруг тихо заплакал. Горько, с неброским отчаянием, открыто и безутешно, словно ребёнок. Он прижался грудью к краю стола, его дрожащие пальцы бесцельно хватали лежащие на нём стальные блестящие инструменты и тут же роняли. Инструменты печально звенели. Альба подошёл к нему, положил ладонь на плечо, склонил скорбно голову. Плачущий человек поднял лицо и, дрожа как в лихорадке, прерывисто заговорил:

– Почему на земле такое возможно?! Зачем умирают такие прекрасные люди?! Откуда берутся убийцы?!..

Он вытер глаза, быстро и глубоко вздохнул. Положил свою ладонь на руку Альбы и торопливо спросил:

– Им отомстили?

– Да, – твёрдо ответствовал Альба. – Рядом с Цынногвером легли и затихли навечно девять злодеев. Можешь не сомневаться. Мы (кивок в сторону массивной фигуры Бэнсона) были там и приложили к этому руку.

– Отомстить – это главное, – закивал заплаканный человек, и глаза его чуточку посветлели.

– Но, – Альба развёл в стороны руки, – остался ещё один виновник того, что случилось с Цынногвером. Один уцелел. И мы сейчас идём по его следу.

– Найдите его! – закричал, вскочив, человек и вцепился в собственные волосы. – Найдите его! Убийца должен лежать в земле!

– Найдём, – уверенно произнёс Альба. – Найдём. Хотя сам он не совсем убийца. Потому что все злодейства совершает чужими руками. Он очень опытен, хитёр и опасен.

– Найдите его, – едва слышно простонал человек.

– Обещаю! – Альба успокаивающе похлопал его по спине.

А Бэнсон стоял возле входа и, стараясь понять, что происходит, поглаживал рукой свою гладко обритую голову. Он недоумевал, он изумлялся, но терпеливо молчал. Альба же, видя, что плачущий человек понемногу стал успокаиваться, спросил у него:

– Как твоё имя?

– У меня больше нет мирского имени, – горько произнёс тот.

– А духовное?

– Нет и духовного. Я до смерти теперь – просто “гранильщик”.

– Что же ты делаешь здесь?

– Вы же видите. Шлифую алмазы.

– Цинногвер доверил мне ключ. Но всего рассказать не успел. Ты, гранильщик, открой мне, что здесь происходит.

– Ты что же – наследник имения?

– Скорее – исполнитель последней воли хозяина. А наследует имение ваша юная госпожа.

– О, это чудесно! Она прекрасный человек…

– Спасибо за одобрение. Так что же ты делаешь здесь? Как ты попал сюда, кто тебя кормит, для кого ты шлифуешь алмазы?

Гранильщик медленно подошёл к одной из стен каменного колодца и сдёрнул висящий на ней полог-ковёр. Открылся невысокий и узкий проём. Не без торжественности обитатель колодца сделал приглашающий жест рукой.

– Здесь – мой дом и убежище. У дальней стены, в каменном жёлобе протекает ручей. Еду мне раз в день спускают сверху, со стены, на верёвке. Я мог бы сказать, что здесь же и мой ремесленный цех, но скорее здесь склад готовых алмазов. Цех же – во дворике. За тот час, когда солнце встаёт высоко и освещает весь двор до его основания, я сажусь за станок и шлифую алмазы. Часа хватает – после этого глаза устают. Потом я забираюсь сюда, в темноту, и провожу оставшийся день в размышлениях и молитвах. После Цинногвера вы – первые гости в моём доме-убежище. Прошу вас, входите!

– Быть может, нужно огня? – спросил Альба, шагнув в тёмное помещение.

– Огня сейчас будет в избытке! – заявил загадочно человек.

Он подождал, когда в странное помещение протиснется Бэнсон, зашёл после этого сам, погремел чем-то в невидимом чёрном пространстве и вынес во дворик большое стеклянное зеркало, окантованное лёгкой буковой рамой. Он вскинул зеркало над головой, поймал падающий сверху солнечный свет и направил его толстый сноп в тёмные узкие двери. Стоящие внутри Альба и Бэнсон замерли в изумлении. Здесь, на дальней стене, на деревянном планшете, вспыхнули и засияли гроздья самоцветных камней. Казалось, что всё пространство маленькой тусклой каморки заполнилось живыми волшебными искрами. Гранильщик качал и подёргивал зеркалом, и огни на планшете мерцали и прыгали. Альба выскочил наружу, встал и раскинул в стороны руки.

– Это необыкновенная, немыслимая красота! – с детским восторгом и ликованием прокричал он гранильщику. – Ты – чародей!

Гранильщик, явно смущаясь, опустил зеркало, а Альба повернулся к выбирающемуся из волшебной каморки Бэнсону и проговорил:

– Непременно это нужно показать Симеону!

– А кто этот Симеон? – с отчётливой ноткой опаски поинтересовался гранильщик.

Альба подошёл к нему и, сделавшись строг, пояснил:

– Убийца, за которым мы гонимся, похитил ребёнка. Хотел вырастить из него свирепого пса. А когда я стал наступать его компании на пятки, он велел взять тонкий кинжал и прибить им ребёнка к дереву, пронзив его маленькую ладошку. Чтобы меня задержать. Вот этот мальчик и есть Симеон. Он здесь, с нами. И я хочу его с тобой познакомить.

– Ребёнок? – спросил не без трепета алмазный мастер, и в лице его что-то дрогнуло. – Конечно же, я покажу… У меня тоже были детишки. Три человечка…

– Почему это – были? – спросил Альба, быстро взглянув на нахмурившегося Бэнсона.

– Убили их всех. Разбойники ночью залезли в наш дом – и убили. Я был ювелиром, и довольно богатым. Так вот, они искали драгоценности в доме, да всех и зарезали – жену, детей, двух бабушек и прислугу. Меня спас случайный мой гость, остановившийся у нас на ночь новый заказчик. Это был сэр Цынногвер. Он выскочил из своей комнаты в одном нижнем белье, но со шпагой, и при мне заколол четверых негодяев. Но двое всё-таки убежали. Цинногвер мне обещал, что недолго они проживут без отмщения. Спустя месяц он нашёл их, привёз, и я их узнал. И он их повесил – ночью, на дереве в нашем саду, рядом с могилами моих близких. И я долго не помнил себя, а очнулся – вот здесь, и спаситель мой предложил мне жильё, еду и работу. Что держало меня в том чудовищном мире? Я решил, что нужно быть благодарным судьбе хоть за это – прожить остаток отмеренной жизни в уединении, занимаясь привычным для меня ремеслом. Цынногверу привозят откуда-то раз в полгода алмазы, тусклые камушки, довольно объёмный мешочек. Я их граню и шлифую, и превращаю в брильянты. Только работа помогает мне хоть на время забыть о моих детишках, жене и прочих убитых…

Он замолчал, горестно глядя в землю, опираясь на своё зеркало в раме. Альба тронул Бэнсона за руку, вынул из скобы на стене догорающий факел и молча пошёл по тоннелю назад, в круглую тайную залу.

Здесь он взял новый факел из заготовленной Цынногвером связки, зажёг его и спросил у Бэнсона:

– Не можешь понять?

– Не могу! – горячо откликнулся тот. – Регент Цын – откровенный злодей. Почему же все здесь говорят о нём с такой неподдельной любовью! Оплакивают так искренне и так безутешно! Все, все! И хозяйка, и слуги, и этот несчастный гранильщик!

– Да, сказал задумчиво Альба, прохаживаясь вокруг хищной пасти люка. – Ты же не знаешь ещё истории этой хозяйки. Красивая девочка, правда? И честная, и добросовестная. Как и её родители. Семейная, наследственная черта. Регент случайно их встретил, а узнав их поближе, тотчас исполнил бесовский, чудовищный замысел. Семья обедневшего дворянина жила на окраине сада своего бывшего поместья, во флигеле[5]. И однажды ночью во флигель проникли убийцы. Они закололи четверых родственников девочки – дядю, племянницу, двоюродную сестру и её младшего брата. А девочку забрали с собой. Мать и отец остались одни – в разорённом и залитом кровью доме, в состоянии невыносимого горя и ужаса. Они были убеждены, что это злодейство совершил их новый сосед, богатый землевладелец, купивший за долги их основное имение. Он много раз предлагал продать ему ещё и флигель с садом, но глава семьи не соглашался. Тогда сосед, очевидно, нанял убийц. По счастью, в эту ночь мимо ехал одинокий путник, спешащий к заболевшей матери. Этот рыцарь-одиночка напал на тех из злодеев, которые остались искать в оцепеневшем и замершем доме припрятанное добро. Их было трое, и они связали родителей девочки и уже калили железо, чтобы ценой страшных мучений вырвать у них признание – где спрятаны предполагаемые фамильные ценности. Рыцарь заколол всех троих. Потом развязал стариков и поклялся им, что найдёт остальных убийц, предаст их заслуженной каре и освободит, если, конечно, жива ещё, их любимую дочь. И слово сдержал: спас девочку и привёз вот в этот свой маленький замок. Потом перевёз сюда и родителей, и скажи мне, добрый мой Бэнсон, где бы ещё он нашёл более преданных ему слуг? Теперь у него были надёжные хранители ценностей, верные и благодарные ему навсегда, беспредельно, до смерти. Казалось бы, страшное дело закончено. Но Регент Цын добавил ещё один штрих к бесовской картине. Он сообщил троим спасённым им людям, что больная мать, к которой он так спешил, умерла, его не дождавшись: ведь он был занят спасением девочки. И к их неиссякающей благодарности прибавилось ещё и неиссякающее чувство вины.

Альба умолк, а Бэнсон, присев на какой-то бочонок, в крайнем недоумении расширил глаза, в которых метался тёмный огонь.

– Но, Альба, – проговорил он хриплым, недобрым голосом, – ведь история семьи девочки очень похожа…

– На историю семьи гранильщика? Конечно, похоже. Всё строго продумано и толково устроено – там и здесь. Ему нужен был ювелир, который бесплатно увеличивал бы его состояние и который был бы ещё и предан ему беспредельно.

– Значит, главный убийца – это сам Цынногвер?

– И он же – главный спаситель. С теми, кто нападал, с наёмниками, он договаривался, что они как будто бы будут убиты и должны упасть после короткой стычки. Он же, прекрасно тренированный фехтовальщик, всех заколол по-настоящему, насмерть.

– Всех – насмерть?

– Говорю же тебе, он очень опытен в фехтовании. В монастыре Девять звёзд своё дело знают. И лично мне известен только один человек, который смог простоять в поединке с Цынногвером почти четыре минуты. Это Томас Локк из Бристоля. Отчасти, конечно, потому, что клинок у него был для Регента непривычный.

Тут Альба дёрнул Бэнсона за рукав и добавил:

– Кстати, Бэн, об оружии.

Он подошёл к планширам и полкам с оружием и стал перебирать эти зловещие орудия смерти, пристально рассматривая качество ковки и остроту лезвий. Бэнсон сидел на своём бочонке, молчал, с горькой тяжестью в сердце осмысливал услышанное только что. Вдруг голос Альбы вывел его из задумчивости. Он поднял голову.

– Вот! – старый мастер протянул ему какой-то огромный, невероятный топор.

– Топор?! – недоверчиво-радостно сказал Бэнсон, протягивая могучую руку.

На длинное древко, заморское, чёрное, было насажено громадное двухлопастное лезвие, очень похожее на букву “Ф”. Бэнсон взял в руку этот двойной бердыш[6] и, сразу почувствовав грозную тяжесть, поставил концом древка на пол. Двойное, в две противоположные стороны обращённое лезвие оказалось на три ладони выше его головы.

– Посмотри, – сказал восхищённо Альба, – как придумано!

Он повернул топор древком к себе и показал, что на конце его, в футе от края, имеется плоский шарнир. И оконечный, в фут длиной черенок (с набалдашником на конце – для упора ладони) может поворачиваться и вставать под прямым углом к рукояти.

– Возьми черенок в руку, – предложил Альба, сложив конец древка на манер кочерги, – и раскрути топор над головой.

Бэнсон попробовал. Топор вдруг превратился в огромный, окруживший Бэнсона металлическим блеском, свистящий диск. Если бы кто-нибудь в этот миг попытался подойти к нему ближе, чем на три ярда, – тут же был бы разрезан надвое.

– Какое чудо! – воскликнул раскрасневшийся Бэнсон, опуская и рассматривая топор.

– А главное, – добавил, подходя, Альба, – только тебе по руке. Серьёзное оружие. В книгах видел, но что где-то подобное ещё сохранилось – не знал.

– Но как же, – спросил вдруг озадаченно Бэнсон, – его можно будет открыто носить? Нет, нельзя…

– Можно, – сказал уверенно Альба. – Мы попросим нашу юную хозяйку, и она сошьёт на него квадратный чехол, на котором будет изображён католический крест. Ты, таким образом, превратишься в странствующего монаха, немого, придурковатого. Ты холода не очень боишься? Нет? Тогда будешь ещё и полуголым. А своё могучее туловище обмотаешь веригами[7].

Тут Альба вытянул из пирамиды с оружием длинную боевую цепь со складной кованой “кошкой”[8] на конце.

– Это придаст твоему монашеству достоверности, а при нужде – такая цепь легко превратится в оружие.

Альба нагрузил Бэнсона добытым железом, сам набрал в мешок денег, и два охотника за сбежавшим убийцей отправились назад, к ждавшей их у дальней двери юной хозяйке этого странного и страшного замка.

Встреча на кладбище

В путь отправлялись на следующий день. А остаток дня предыдущего посвятили подготовке и сборам. Бэнсон молча паковал и увязывал выбранное Альбой снаряжение, а сам старый монах весь вечер провёл в разговорах с юной хозяйкой. Она, притихшая, с заметно похудевшим и тёмным лицом, сидела на краешке скамьи в обеденной зале, и рядом сидел маленький Симеон. (Она не выпускала из своих рук его ладошку с поджившим уже струпиком-шрамом.) Бэнсон, время от времени проходивший мимо, ухватывал обрывки разговора. Он понял, что Альба поручил заботу о малыше новой владелице поместья, и внутренне с ним согласился, считая, что с собой на столь опасное дело мальчика брать нельзя, здесь же забота о нём будет надёжной. Он слышал, что Альба передал в её владение все накопленные Регентом деньги и драгоценности. Слышал, как монах предупредил, что заново взвёл все ловушки в круглом подземном хранилище. Что отныне любой, пришедший как друг, должен сказать ей секретное слово – “Мастер Альба”. Если же он произнесёт лишь “Цын” или “Регент”, – пусть отправляется под болты арбалетов: это враг. И ещё – монах попросил разыскать в ближайшем селении человека с тремя лошадьми и разрешить ему пасти лошадей на Регентовых лугах.

Странная пара вышла ранним утром из ворот ухоженного поместья: полуголый, высокий, с цепями на теле, с бессмысленным лицом человек и невысокого роста монах в коричневом рубище с капюшоном. Полуголый юродивый[9] нёс на могучем плече длинный шест с чёрной квадратной хоругвью[10], на которой белел длинный прямой католический крест.

Они дошли до широкой реки.

– Теймар, – показав на неё рукой, сообщил Альба.

Здесь они почти под прямым углом повернули и двинулись по берегу навстречу течению, в сторону Лонстона.

Бэнсон не слышал многое из того, о чём говорил Альба с наследницей. Монах, умело удлиняя шаг до размера Бэнсонового, объяснил ему на ходу, что узнал от юной хозяйки, где находится человек, разводящий собак-далматинов, которых покупают вельможи для поездок в каретах. Этот человек тайно вывел новую породу собак – небывало свирепых и сильных, и продал десяток щенков в монастырь «Девять звёзд». Этих щенков предполагалось увезти куда-то на юг, в местность с очень жарким климатом. Теперь туда же, по предположению Альбы, бросился прятаться сбежавший злодей патер Люпус со своей страшной командой.

– А этот собачник знает, в какое именно место? – спросил переставший на время быть глухонемым Бэнсон.

– Думаю, что знает, – ответил Альба. – Ему должны были об этом поведать.

– Но для чего?

– Для того, чтобы получить рекомендации, как правильно кормить и содержать щенков с учётом непривычного им климата.

– А нам собачник расскажет?

– Вопрос весьма своевременен, – кивнул Альба своим капюшоном. – Если всё то, что известно о нём, – правда, то с наскоку, я думаю, его не возьмёшь. Вытягивать признание пыткой – гадкое дело. Я стараюсь этого избегать. Поэтому мы поступим вот так: заявимся к нему с некой угрозой, что вроде бы знаем, что он где-то на скрытом участке поместья выводит собак, которые не дозволены специальной королевской петицией. И он попытается нас убить. Если я правильно представляю себе его образ, то не просто убить, а затравить этими самыми тайными псами. Да, и затравить попытается только меня, потому что ты будешь глупцом, совершенно ничего не соображающим, всем довольным и очень послушным. Владелец собак попытается нас разделить, чтобы тебя оставить для себя, – как редкого работника. Бесплатного, сильного и неболтливого. Ты же, если только увидишь, что я сцепился с собаками, не вздумай бросаться на выручку, что бы тебе ни показалось. Я многих видел собак, и эти мне не в новинку. Вот так, а потом, когда я покончу с собаками, то дам понять, что готов сделать то же самое с их хозяином. Вот тогда-то он мне всё и расскажет.

Какое-то время шли молча. Бэнсон думал о том, как изображать дурачка, немого и глупого.

– Нам не долго идти, – сообщил Бэнсону Альба. – Наши знакомцы, кровавые люди, здесь, в Корнуолле, осели целым гнездом. Кроме имения Регента – этот вот собачий питомник, куда мы сейчас направляемся. Но существует и третья сторона местного тёмного треугольника. Это гнездо паука, который живёт за счёт нескольких десятков детей-попрошаек, “работающих” в порту и самом городе Плимуте. Я уже месяц знаю о нём, но побывать не сумел. Были дела, как ты мог видеть сам, поважнее. Не пойдём мы к нему и теперь, – нет времени. Но в Лонстоне мы посетим одного человека, который пошлёт письмо кому надо.

– Тот, кого мы посетим, – будет из Серых братьев? – осторожно поинтересовался Бэнсон.

– Да, – кивнул Альба.

– А тот, кому пойдёт это письмо, – принц Сова? – продолжал проявлять догадливость Бэнсон.

– Разумеется, – подтвердил сурово монах. – И честное слово, для этого паука было бы лучше, если б к нему вместо Совы пришёл всё-таки я.

Бэнсон вздохнул, перебросил с плеча на плечо замаскированный топор и дальше шёл молча, думая о чём-то своём.

Они были в пути почти целый день, и двигались без остановок. Глядя на неутомимого, молча шагающего Альбу, Бэнсон всё больше убеждался, что для старого монаха вот так отшагать целый день и ни разу не остановиться для отдыха или чтобы напиться воды из реки – совершенно естественно. Но он был немало удивлён, когда понял, что спутник его знал, о чём сам Бэнсон, тяжело топая, думает. Когда (ближе к вечеру) перед ними показались далёкие очертания Лонстона, Альба сказал:

– Вот видишь. Ты тоже можешь осилить дневной переход безо всякого отдыха. Ты просто когда-то узнал, что человек, совершающий путь, должен время от времени отдыхать. Но стоит лишь сказать самому себе, что на деле – всё по-другому, как тут же переходишь как бы в иной мир и живёшь в нём, немного отличаясь от обычных людей. Когда будет возможно, я покажу тебе, что ты можешь идти без воды дней семь или восемь – то есть совершенно без воды, не имея на пути ни одного ручейка или лужицы.

– Как же это возможно?

– Тут трудно рассказывать. Нужно учить – демонстрируя.

– Но скажи хотя б в двух словах! Я думаю, что скоро продолжу поиски Тома, и если дела нас разлучат, – я хотел бы иметь представление…

– Хорошо, – кивнул Альба. – Случалось ли тебе когда-нибудь быть взволнованным так, что кожа становится плотной, как бы прохладной, и покрывается крохотными бугорками?

– Да, – подумав, кивнул в ответ Бэнсон, – случалось. Это может происходить от разных причин: от холода, от испуга или восторга.

– Именно так. Нужно хорошо запомнить это ощущение, такое вот состояние кожи, и нужно сказать себе, что доподлинно чувствуешь, как кожа стала плотной и шероховатой надолго, почти навсегда. И ты удивишься, какое-то время спустя обнаружив, что кожа утратила способность потеть и, кроме того, остаётся ещё и неизменно прохладной. Убеди себя, что несёшь на себе мягкий панцирь, – чужой, нечувствуемый. День на второй или на третий тебя, очевидно, станет мучить жажда. Не верь, что это от недостатка воды. Причиной мучения будет страх недостатка воды. Запомни. И, наконец, самое главное. По утрам, в низинах, на листья растений и на траву ложится роса. Один глоток предрассветной росы придаст тебе жизненных сил столько же, сколько хорошая кружка самой чистой воды. В росе есть что-то необыкновенное, это многие знают. Выпив таких глоточков пять или шесть, ты смело можешь идти полный день, не заботясь о том, встретишь ли в дороге источник. Идти даже в жару и без шляпы. И если ты в этом себя убедишь, то, даже встретив ручей, – равнодушно проследуешь мимо.

– А как быть с едой?

– Ну поешь, если встретятся, грибов или ягод, или листьев не горьких растений. Не для насыщения – а просто так. Медленно, как жуёт корова. Не ешь только мяса.

За этими разговорами они незаметно дошли до будки караульного при въезде в город. Альба, сняв сумку с плеча, достал из неё какой-то свиток и протянул сонному, в красном мундире, солдату. Тот посмотрел, удивлённо свёл брови и проговорил:

– Проходите, конечно… Но всё-таки мне интересно, почему вы от входной платы освобождены?

– Мы на службе у бургомистра, – сказал ему Альба. – Я сопровождаю вот этого немого (и протянул руку в сторону полуголого, пыльного, с бессмысленным детским лицом стоящего Бэнсона). Это – новый магистратский палач.

Солдат мгновенно утратил сонливость, сунул бумагу назад, в руку скромного, вежливого монаха и поспешил в свою узкую будку.

Бэнсон, придерживаясь своей роли, молча следовал за монахом, ничему не удивляясь и ничего не спрашивая. Они пришли – не в приёмную магистрата, – а в самый обычный трактир. Здесь монах спросил ужин и две отдельные комнаты.

– Есть только одна, – сообщил на весь трапезный зал краснорожий трактирщик.

– Я не могу, – повёл плечом Альба, – спать в одной комнате с этим вот человеком.

– Он что, буйный? – снова почти прокричал трактирщик, с опаской оглядывая массивную фигуру Бэнсона.

– О, нет, – скромно ответствовал Альба. – Он – добряк, он без дела и муху не хлопнет. Просто спать вместе с ним – плохая примета: он – ваш новый палач.

Немедленно после этого нашлась и вторая комната, и был предоставлен обильный и даже изысканный ужин. А главное – этих двоих человек никто больше не потревожил – ни праздным вопросом, ни пьяным приветствием.

Ночь они просто спали, и ничего не происходило: монах не подавал никому никакой весточки, и ему в ответ ничего не присылали… наконец, ближе к ланчу, Альба, оставив в комнате вещи, зашёл к Бэнсону и вывел его из трактира. Они вышли и медленно двинулись через город по узким улочкам, окаймлённым канавами со специфической вонью старого города. Прошли последний квартал – и Бэнсон, ступив на начало длинной, прямой, уходящей от города узкой дороги, понял, куда они направляются: вдали перед ними тихо и скорбно темнели кресты. Кладбище.

Здесь было пустынно. Один лишь кладбищенский сторож приблизился и поклонился.

– Здравствуй, брат, – сказал Альба, откидывая капюшон.

Блеснул огонёк в глазах сторожа, и лицо его порозовело. Он хотел было ответить, но что-то его удержало, и монах, улыбнувшись, продолжил:

– Это Бэнсон, мой друг, и по случаю – мой ученик.

Огонёк теперь выплыл наружу, и глаза сторожа засияли.

– Здравствуй, Альба! – сторож торопливо, пока монах к нему приближался, дважды склонился в глубоком поклоне, и они обнялись.

Обнялись, как люди почтенного возраста, мудрые и давно и прекрасно знакомые: истово, медленно, без порывистых жестов и похлопываний по спине. После этого сторож подвинулся к Бэнсону и сказал так же приветливо:

– Здравствуй, брат!

– Он не из наших, – тепло сказал Альба, – но от рождения чистый и совестливый человек. Он дважды встретился мне в кровавые, отчаянные минуты: первый раз в Индии, когда я выследил шайку Цына Регента, и второй раз – совсем недавно – лёг с разбитой макушкой у меня на пути, когда я гнался за патером Люпусом.

– Что?! – с выражением сильнейшего изумления на лице вскричал сторож. – Ты нашёл Люпуса?!

– Нашёл, но вот слегка отпустил. Он меня сбросил со следа, и я теперь здесь, чтобы след этот вернуть.

– А ты его видел? – спросил вдруг сторож у Бэнсона и быстро прибавил: – Патера Люпуса?

– Да, видел, – смущённо ответствовал Бэнсон, – но не разглядел.

– Видел близко?

– В трёх шагах.

– Вот, – сказал сторож, вытягивая палец вперёд-вверх и целясь им Бэнсону в грудь, – вот человек, который встретился с Люпусом – и всё-таки жив!

– Я оставил в трактире, – вступил в разговор Альба, – деньги и бумаги с кое-какими пометками. Передай.

Сторож кивнул.

– Всё – из логова Регента, – продолжил монах. – Теперь это наше место. Нужно только назвать моё имя хозяйке. И нужно говорить, что Цын был человеком прекрасным и добрым.

Сторож понимающе кивнул.

– В вещах моих, что в трактире, письмо для принца Совы, – продолжил монах. – Работа есть для него, и неподалёку.

– Кто-то мучит детей? – спросил озабоченно сторож.

– Да, собрал настоящую армию карманников и попрошаек. По слухам, жестоко наказывает тех детишек, кто денег мало приносит. Некоторых замучил до смерти.

– Весточку отправлю сегодня же. А ты на обратном пути к нам заглянешь?

– Наверное нет. Мы сейчас навестим поместье одного человека, что разводит каретных собак.

– Далматинов?

– Да. Но еще он вывел породу собак – охотников на людей, и продавал щенков для Люпуса, а тот – очевидно – владельцам рабов. Вот у него я и рассчитываю обрести потерянный след. А Бэнсон потом отправится в Плимут, и – в Турцию, друга спасать. Вот он, наверное, к вам заглянет. Передай с ним список последних событий и деньги – для Пантелеуса. Ведь на пути в Турцию не минуешь Магриба. Теперь всё. Прощай.

– Прощай, Альба, – с любовью и грустью в глазах откликнулся сторож. – Да хранит тебя Бог.

Бэнсон придержал свой топор, поклонился и следом за Альбой зашагал от кладбища к городу. К босым ногам его ласково липла тёплая дорожная пыль.

Монах и собаки

Покинув кладбище, наши путники повернули на север и двинулись по почти пустынной дороге вдоль зелёных полей частных владений. И прошло совсем немного времени, когда Альба сказал:

– Вот оно, поместье Пёсьего папы.

– У него такое имя? – удивился простодушный Бэнсон.

– Нет, конечно. Это я его так назвал.

– Поместье его так близко от города…

– А ты думал, что на охоту за злодеями нужно ходить в далёкую даль? Не обязательно. Тёмные люди как раз очень часто живут в самом центре людских скоплений. Как и наш Пёсий папа – ему нужен простор для собак, но и чтоб город был рядом. В городе – его покупатели, его покровители и его куклы…

– Что это за куклы такие? – заинтересованно спросил Бэнсон.

– Да такие же тёмные люди, как и он сам, только помельче. Мелкие пакостники. “Папе”, видишь ли, нужно натаскивать псов на бегущего человека. А где его взять? Только в городе. В тюремных подвалах довольно часто встречаются неисправимые негодяи, о смерти которых никто никогда не горюет. Особенно – если такой негодяй, убегая от неприятностей, самим же устроенных, приходит в город издалека. Его ловят и сажают в подвал. Тогда Пёсьему папе посылается весточка, он едет к тюрьме – обязательно ночью – и выкупает у стражников этого схваченного. Как правило, люди, позволяющие себе жить за счёт притеснений или ущерба, причиняемого другим, – эти люди от рожденья нахальны, сметливы и быстры. Их кости прочны, и мышцы работают безупречно. “Папа” их привозит к себе – и делает “куклами”. То есть одновременно игрушкой и мясом для своих крупных собак. Сильный и отчаянно цепляющийся за жизнь человек сопротивляется долго. Соответственно, псы так же долго резвятся.

– А что потом происходит с такой “куклой”?

– Всё, что останется после охоты и обеда собак, – добротного обеда, с азартом, с живой кровью, – “папа” закапывает где-нибудь на пустыре.

– Редкостный гад, – сказал задумчиво Бэнсон. – Городской прокурор его давно должен был повесить!

– Да? Но, во-первых, исчезнувшего человека не ищут, его как бы и не было. Значит, не было и преступления. А во-вторых, за подобных собак дают изрядные деньги, и будь уверен – часть этих денег отправляется прокурору. Стражники-то, что отдают из подвала беглых разбойников, действуют не сами по себе. А с тайного позволения кого-то из магистрата.

– Тогда нужно найти и того, в магистрате, покровителя “папы”!

– И убить?

Бэнсон смешался:

– Ну, не убить… Напугать… Предупредить… Остановить как-то!

– А что если прокурор не знает и даже не догадывается о происходящем? У него может быть совершенно легальный договор о способствовании этому “папе” в поиске крепких здоровьем бродяг. Для зачисления их в матросы на военные корабли. Может быть, даже с Лондонской печатью. И он даже думать не станет – за что “папа” отсчитывает его долю. Он оказывает помощь хорошему человеку, который трудится на пользу его величества Георга, и упрячет за решётку любого, кто станет этому хорошему человеку мешать. А из-за решётки – ты уже знаешь, куда отправляются неудобные люди. И совсем немногие знают, что ради своих доходов Пёсий папа предаёт людей страшной смерти. Трудно представить себе ужас, который охватывает человека, когда его пожирают заживо. Причём сам же человек изо всех своих сил продлевает страдания, убегая и отбиваясь. Какой бы он ни был преступник – он живой человек. Живой! Его родила мама, и Бог дал ему душу…

– Этого “папу” надо убить! – глухо вымолвил Бэнсон. – Почему ты не пришёл к нему раньше, если знал о нём всё это?!

– Потому, Бэн, что тот, за кем я спешу, страшней этого “папы” в тысячу раз. Есть вещи, которые ты пока не поймёшь, поэтому поверь на слово.

Перед ними уже маячили стены обширных строений, и остаток пути до них двое путников проделали молча. Бэнсон, оправив цепь, незаметно для самого себя стал ожидать внезапного появления грозных псов. Он ухватил покрепче топор. Взгляд его стал цепким и быстрым.

– Напрасно настраиваешься, – обронил вполголоса Альба. – Всё, что ты должен делать сегодня, – жевать, слушать и улыбаться. Улыбаться, что бы ты ни увидел. Поверь, это будет достаточно трудно.

Добрались до длинной высокой стены и пошли вдоль неё, к обозначенному воротами въезду в поместье.

Стучать не пришлось. Едва они подошли к воротам, как в них бесшумно открылось окошечко, за которым обнаружились два внимательных глаза привратника.

– Кто и зачем? – бросил привратник, видимо, свой привычный вопрос.

– Покупатели, – так же коротко вымолвил Альба.

Послышался лязг, затем хорошо знакомый Бэнсону шелест на совесть смазанного железа – и створка ворот немного приоткрылась. Альба мягко скользнул в узкий проём, Бэнсон же, входя в роль, ухватил толстенную, обшитую скобами створку и дёрнул её на себя. Придерживающий её с той стороны человек едва не вылетел вслед за ней. Бэнсон поймал его, подцепил за пояс всей пятернёй и внёс обратно. Затем с такой силой захлопнул ворота, что только железные скобы не дали им развалиться. С крыши стоящего в отдалении дома сорвалась, хлопая крыльями, галка.

– Эй! – испуганно вскрикнул привратник, и из дома вдруг выскочил ещё один – высокий и крепкий, торопливо сметающий крошки с жующего рта.

Он подходил быстрым шагом, и в руке его была дубинка – тяжёлая, толстая. За спинами пришедших лязгнул засов, а человек с палкой, приблизившись, грозно спросил:

– Зачем вы шумите?

– Не сердитесь на него! – виноватым и заискивающим тоном сказал Альба. – Он дурачок. Но очень послушный и добрый. Он сопровождает меня.

– Где ваше рекомендательное письмо? – протянул свободную руку подошедший.

– Мы без письма, – торопливо забубнил монах, – наш настоятель желает приобрести пять каретных собачек, он дал мне денег и он, наверное, вовсе не знал, что нужно ещё и письмо…

– Собаки заказаны и расписаны на полгода вперёд, – сказал человек, опираясь на палку, – даже те, что ещё не родились. Так что…

Он сделал выпроваживающий жест свободной рукой, и привратник послушно и торопливо завозился с засовом.

– Бу-у! – вдруг проревел, улыбаясь, Бэнсон.

Он откинул, прислоняя к воротам, свой топор с бутафорским крестом и, поймав человека в объятия, ласково его сжал. Тот хрюкнул, лицо его побагровело.

– Он очень добрый, ваша светлость, – забежал сбоку Альба. – А вы особенно пришлись ему по душе! Это потому, что у вас тоже очень доброе сердце!

Из выпученных глаз обнимаемого выкатились стремительные крупные слёзы. Лицо его из багрового сделалось почти чёрным.

– Хорошо, хорошо, – сказал Бэнсону Альба, присюсюкивая, как с ребёнком. – Мы поздоровались, теперь отпусти.

Бэнсон, звякнув цепями, развёл в стороны руки. Человек, выронив палку, мешком свалился на землю. Альба, помогая ему приподняться, скороговоркой продолжил:

– Настоятель дал хорошие деньги, это большие деньги, и что с того, что у нас с собой нет письма? Нам бы только поговорить с хозяином, не знаем, к сожалению, его настоящего имени, а мы зовём его “папа”, может быть, он, в знак уважения к настоятелю, продаст пять собачек? Ну, четыре? Ну, три?

– Что там такое? – раздался вдруг отдалённый голос, и в раскрытом окне дома показался некто в халате и малиновом, с кисточкой, колпаке.

– Они за собаками! – закричал предусмотрительно отбежавший привратник. – Без рекомендательного письма, монах говорит, что принёс деньги, а тот, с цепями, – похоже, придурок и псих!

– Я никого не жду! – крикнул своим людям обладатель малинового колпака. – Нет рекомендации – не о чем разговаривать. За ворота их!

Альба вдруг выпрямился и ровным и сильным голосом произнёс:

– Хорошо, что ты дома. Потому, что поговорить как раз есть о чём. Например, об исчезнувших заключённых. Распорядись-ка впустить нас в дом. Или мне придётся поговорить об этом с прокурором, и не Лонстона, а Корнуолла!

Человек в окне замер. Прошла минута, и он, с усилием подняв руку, сделал привратнику какой-то повелительный знак. Тот поспешил к дверям, из которых незадолго до этого вышел жующий человек с дубинкой, отворил эти двери и, придерживая, стал ожидать, когда гости пересекут двор и поднимутся в дом. Затем он, прижимаясь к стене, обогнал их и заспешил по коридору, показывая, куда нужно идти. Он привёл монаха и его спутника к толстому “папе” и поспешил назад, очевидно, чтобы помочь уковылять со двора обладателю палки.

– Вот и ты, Пёсий папа, – сказал с ноткой усталости в голосе Альба. – Вот и ты.

– Кто ты такой, оборванец? – растерянно и с явной ненавистью спросил толстяк в колпаке. – И кто позволил тебе меня обзывать? Какой я тебе Пёсий папа?

– Тебе не нравится твоё новое имя? – поинтересовался монах. – Но ты не можешь отрицать, что подобрано оно точно. Ты не кто иной под этим небом сегодня, как злой отец искалеченных псов. Я же – тот, кто пришёл поговорить с тобой о пропадающих заключённых. Сядь. От разговора зависит остаток твоей тёмной жизни.

– Какие пропадающие заключённые? – “папа”, недобро оскалившись, сел на стул у окна.

– Которых ты время от времени забираешь из острожных подвалов в Лонстоне.

– Ну и что?! Да, забираю! У меня есть патент от военного флота!

– Я так и предполагал. Но я не пришёл бы сюда, если бы сам доподлинно не проверил, что ни в одно адмиралтейство ни одного порта Британии ты не прислал ни одного моряка. Ни приговорённого к каторге, ни вольного рекрута. А скольких ты взял из острога? Можешь не говорить, всё равно скажешь неправду. Где-то здесь, в твоём кабинете, вместе с деньгами обязательно лежат реестры продаж и покупок. Вот из них я и узнаю точные цифры. Пока я всего лишь предполагаю, что за последние неполных два года привезено сюда, в твоё родовое поместье, около тридцати человек. Вот тут, в сущности, и возникает тот единственный, главный вопрос, ради которого я и прибыл сюда: где эти люди?

Заводчик собак сидел неподвижно, уставив ненавидящие глаза на проклятого маленького монаха, который пришёл неизвестно откуда и, смотрите-ка, – рушит такую размеренную, такую прекрасную жизнь! Время от времени – было видно – он порывался что-то сказать, но усилием воли, или под гнётом растерянности, каждый раз себя останавливал. В помещении с высокими окнами повисло тягостное молчание. Наконец, в уме своём “папа” выстроил, на его взгляд, правильный, нужный ответ и довольно спокойно заговорил:

– Я так понимаю, что прокурорского предписания на следствие или обыск у тебя нет.

– Нет, – подтвердил Альба совершенно спокойно.

– Тогда скажи, кто интересуется моими делами – частное лицо или Британское королевство?

– Частное лицо.

– Лично ты или кто-то пославший тебя?

– Лично я.

Пёсий папа откинулся всем своим толстым телом на спинку затрещавшего стула и, меняя злость на лице на кривую улыбку, проговорил, выставив палец:

– Я так и знал, что ты – услыхавший случайную сплетню нищий монах-шантажист. Что тебе нужно? Денег? Скажи, сколько. Я, может быть, дам.

– Ты не понимаешь. Единственное, что мне нужно, – это ответ на короткий вопрос: где эти люди?

“Папа” вздохнул, удручённо потряс колпаком. Сказал скорбно:

– Ты, монах, что хочешь думай, но о чём ты толкуешь – я в ум не возьму. Надо денег? Я дам тебе денег. Просто так, из милосердия. Я даже забуду все те гнусные подозрения, которые ты мне здесь только что предъявил.

– А свои гнусные дела – ты тоже забудешь? Ты вырастил породу крупных собак. Ты продаёшь их рабовладельцам, на юг, на плантации. А перед этим обучаешь их охотиться на живых людей, используя купленных в Лонстоне заключённых. Всё это ты тоже забудешь?

Видно было, как “папа” вспотел. Он с усилием сглотнул, оттянул воротник. Но собрался с мыслями и, придав лицу выражение спокойное и безучастное, ответил:

– Ты, монах, просто сказочник. Я думал, что из вас двоих – один только головой болен. А оказывается – что оба! Какие рабы? Какие крупные псы? Я развожу далматинов!..

– Бу-у-у! – напоминая вдруг о себе, потянулся к нему со слюнявой улыбкой Бэнсон.

– Э-эй! – испуганно скрипнул стулом толстяк. – Эй, монах! Убери его от меня! Идиот! Костолом!

– Да он добрый, – ухватился за Бэнсонову цепь Альба. – Он только, по-моему, проголодался.

– Так накормим, накормим! – замахал руками хозяин. И громко крикнул: – Эй, кто там есть?

За дверью раздались шаги, кто-то открыл её, всунул голову. “Не привратник и не тот, которого я помял, обнимая”, – отметил про себя старательно актёрствующий Бэнсон. А хозяин заглянувшему приказал:

– Отведи костолома на кухню! Накорми хорошенько!

– Иди, иди, дорогой, – показал жестами Альба, – там будет покушать.

Бэнсон, склонив в дверях топор с крестом, вышел за поманившим его человеком и потопал, демонстративно облизываясь, по гулкому коридору. Дверь осталась открытой, и он успел услышать ещё две фразы – “на дальнюю кухню!” (это его провожатому – тот, спеша впереди дурачка-костолома, согласно мотнул головой) и – “хочешь – ступай, обыщи всё поместье! Нет у меня крупных псов!” (это, конечно же, Альбе).

Коридор увёл их куда-то вниз и незаметно сменился подземной каменной галереей. Дошли до узкого маленького проёма без дверей, и провожатый, посторонившись, пропустил Бэнсона вперёд, крича ему и показывая:

– Здесь низко! Голову не ударь! Пригнуться нужно, пригнуться!

Впереди, за проёмом – было видно – путь преграждала каменная стена, но пространство перед ней заливал неяркий солнечный свет, и Бэнсон, решив, что дальше будет поворот во двор, перехватил древко топора поудобнее и полез вперёд. Миновав проём, он распрямился – и понял, что нет здесь ни выхода, ни поворота. Свет же падал сверху, где вместо крыши виднелась массивная, из толстых прутьев, решётка. О том, что это ловушка, он догадался ещё до того, как за его спиной послышался глухой металлический лязг. Именно поэтому он спас для себя необходимую секунду – ту, чтобы не растеряться и не выдать себя. Повернувшись назад, он схватился за перекрывшие проём железные прутья и обиженно протянул своё “бу-у!”

– Вот так, костолом! – злорадно проговорил провожатый, отпуская торчащий из стены рычажок. – Посиди здесь, пока мы разберёмся с монахом. Тебя потом к собачкам отправим.

И убежал.

Бэнсон торопливо ощупал стены, пол и решётку. Сердце его билось бешено. В голове металась страшная мысль: “Альба остался один! Альба не знает!”

До решётки вверху – не допрыгнуть. Бэнсон быстро смотал с себя цепь, разъял лапы “кошки” – и с отчаянием сказал сам себе: “Ну зацеплю, ну долезу, – дальше то что?”

Вдруг в коридоре послышались медленные шаги – пока ещё отдалённые. Мысли мелькали, как огненные искры. Он намотал цепь на себя, сел у решётки и вывернул клапан на поясе. Вытащил несколько монет, стараясь, чтобы были преимущественно золотые. Разложил их перед собой, стал со звоном бросать то в ладонь, то с ладони.

В коридоре показался неторопко бредущий владелец дубовой палки. Эта палка была снова при нём, а вторую руку он прижимал, болезненно морщась, к рёбрам, и глаза его были недобрыми.

– Не соврали, сидишь! – тихо и радостно прошипел он, приблизившись. – Ну что, сало собачье…

Тут взгляд его пал на монеты, и выражение лица мгновенно переменилось.

– Хороший, хороший, – промямлил он, словно младенцу. – Дай их мне! Сюда! Брось!

Отставил даже свою палку, обе руки вытянул к Бэнсону – но издали, не приближаясь.

– Бу-у?! – сдвинул брови Бэнсон и поднял монетку.

– Да, да! Брось её мне! – И показал, как нужно бросать.

Бэнсон неуклюже завёл руку за голову и бросил. Человек, охая, торопливо присел и взял её в руки. Поднёс ко рту, попробовал её твёрдость на зуб. Золото!

– Дай ещё!!

– Бу-у!! – как будто радуясь внезапной игре, закричал Бэнсон и швырнул сразу несколько.

Одна упала чуть ближе к решётке, и человек, опасливо смерив взглядом расстояние до сидящего – “нет, даже если всю руку высунет – не достанет”, – подобрался к ней – и снова на зуб… Он смотрел в этот миг только на золото и не заметил, как тот, за решёткой, неслышимо встал, сдёрнул со своего шеста чёрный квадрат с белым крестом и просунул сквозь решётку появившийся вдруг в его руках огромный блестящий топор. Опомнился, только когда топор нижним остриём зацепил его плечо. Не понимая ещё, что происходит, любитель случайного золота стал хвататься руками за камень стены, но, поддавшись обессиливающей боли, почти подбежал вплотную к решётке. Бэнсон схватил его руку, сжав, как клещами.

– Как открыть – знаешь? – тихо и очень разумно спросил “идиот”.

– Знаю… Да… – прохрипел, стремительно покрываясь мертвенной бледностью, человек.

– Где рычаг?

– Там… В стене!..

Указал, не оборачиваясь, дрожащей рукой.

– Молодец. Не обманываешь. Сейчас пойдёшь и решётку поднимешь.

– Да… Да! Подниму, конечно! Отпусти! Обещаю!

– Сейчас отпущу. Сядь на пол.

И потянул его, недоумевающего, книзу. Человек сел, а Бэнсон, втянув лодыжку его к себе, внутрь, быстро навернул на неё состроенную из цепи и кошки петлю.

– Теперь иди. Только бежать не пытайся. Дёрну за цепь – оторву ногу.

– Конечно, конечно… Я понял!..

Учащённо дыша, дотащился до рычага, поднял его вверх. Внизу, под решёткой, отчётливо щёлкнул замок. Бэнсон потянул её – и легко, без усилия, поднял. Остальное проделал в несколько быстрых секунд. Подскочил к отчаянно завизжавшему человеку, столкнул его голову со стеной. Человек смолк и обмяк. Бэнсон, разорвав на нём одежду, стянул обрывками руки и ноги, замотал накрепко рот и втащил в опустевшую западню. Снял цепь, смотал её на поясе, защёлкнул решётку и побежал.

Казалось, вздрогнул и оцепенел весь громадный каменный дом, когда в недрах его заметался полуголый и лысый, с тяжёлым и длинным двухлезвиевым топором рычащий от ярости человек. Он бежал, звякая цепью, рвал на себя или ударом ноги распахивал попадающиеся двери – и искал хоть кого-нибудь, кто сказал бы ему, где сейчас старый монах и где толстый, в малиновом колпаке, Пёсий папа. Смерть летела по коридорам.

И смерть отыскала свою тёплую вечную пищу. Они выбежали навстречу друг другу одновременно, в узком коридоре – Бэнсон и отчаянно спешащий незнакомый слуга. Слуга был достаточно далеко, шагах в десяти. Он нёс куда-то длинное охотничье ружьё. Встали с разбегу, как будто запнулись.

– Брось! – проревел Бэнсон, указав рукой на ружьё и склонив свой топор.

Беспомощный здесь, в коридоре, неуклюжий топор, которому не развернуться даже для слабого удара. И слуга, в краткий миг оценив расстояние, выставил перед собой длинный ствол, дрожащей рукой взвёл курок – и выстрелил. Принужденный ослепляющим страхом к стремительным действиям, он нажал курок сразу, не сделав промежуточного движения: не бросил щепотку пороха на курковую полку. Поэтому курок клацнул впустую. И в ту же секунду в грудь ему со страшной силой ударил прилетевший из глубины коридора топор. Бэнсон, едва уловив начало движения ствола, сделал длинный шаг и запустил топор вдоль коридора, на манер копья. Слугу отшвырнуло назад, и он сел, разбросав ноги, разрубленный почти пополам. Вылетело из рук и встало торчком искалеченное, с отбитым курком, сверкающее, хорошо смазанное ружьё.

– Где монах, – проревел, подбегая, Бэнсон, – и где твой хозяин?

Вопрос его остался неуслышанным. Он понял это, как только выдрал из обмякшего тела топор. Тогда, отчаянно застонав, он припустил что было силы назад, туда, куда направлял торопливый свой бег несчастный оруженосец. Мелькали двери, комнаты, коридоры – и никто, никто не встретился на пути, а это могло значить только одно – что все собрались где-то там, вокруг одинокого Альбы.

Обливаясь потом и часто, по-собачьи, дыша, он нашёл, наконец, выход из дома. На уровне третьего этажа. Выбежав на террасу, он спрыгнул с неё на гребень стены – и застыл, замер на ней, бросив один только взгляд вниз, на землю. Там, в самом центре большого двора, стоял, сбросив с головы капюшон, мастер Альба. А в поднятую в углу двора дверцу вымётывались и неслись стаей стремительных мотыльков кажущиеся маленькими отсюда мордатые белые псы.

Они вырвались в знакомый двор для знакомой кровавой игры, и со знакомым грохотом опустилась сзади тяжёлая дверца, и так же, как много раз до этого, за дверью раздался пронзительный свист их хозяина. Вот только “кукла”, стоящая во дворе, оказалась испорченной. Она напрочь сломала игру. Все и всегда, едва выскакивала к ним стая, поворачивались и бежали – и здесь, во дворе, где убегать, в общем-то, некуда, и в поле, на огороженном пустыре, где были кусты и деревья. А вот эта “кукла”, в коричневом, бросилась к ним навстречу! Лёгким скоком, разметав в стороны руки. В одной из них вдруг сверкнула под солнцем железная гнутая жёлтая лента. Передние собаки оседали, тормозя торопливо, а задние, не успев увидеть, в чём дело, наскочили на них и все смешались в кучу. “Кукла” влетела в самую середину свалки и затанцевала в стремительном, частом вращении. И в каждом повороте мелькала бросаемая сверху вниз золотая весёлая молния. Эта молния издавала частый короткий посвист, которому немедленно вторили наполненные болью и смертью собачьи гаснущие голоса. Мгновенно в середине стаи образовалась проплешина, а затем – и округлое пустое пространство. Золотая змея перестала доставать до успевших отпрыгнуть собак, и вот тогда “кукла” сделала так, как было нужно сделать сначала: она бросилась через двор в дальний угол. Уцелевшие псы, штук пять или шесть, бросились её догонять, а на месте страшной и неожиданной пляски остались лежать восемь белых разрубленных тел. Отчаянно закричал, приникнув к окошку в двери, Пёсий папа, и захлебнулись воем спешащие псы, взведённые до крайности запахом крови и присутствием страшного зверя. А тот, подпустив их почти что вплотную, вдруг прыгнул на стену и сделал по ней пару шагов, и, оттолкнувшись, перевернулся в воздухе, и приземлился на ноги за спинами налетевших на каменную кладку собак. Засвистела золотая змея. Две собаки выскользнули по бокам, а вот четыре остались лежать здесь, в углу. В этот угол, откинув ногой ещё живую визжащую тварь, встал маленький человек, ступил на полшага вперёд и ленту-змею приготовил к удару. Двое псов, вернувшись, с остервенением плясали перед ним, хрипели взахлёб, роняли пену с клыков, пружиня на мускулистых подрагивающих лапах. А коричневый человек вдруг стал тоже плясать перед ними! Он делал прыжок навстречу хрипящим от невиданного напряжения собакам – они отскакивали, как обожжённые, – он возвращался в свой угол, и они прыгали следом, почти доставая его своими клыками. Так затянулось надолго, и псы, дёргаемые уздой неустранимых рефлексов, метались в навязанном им ритме, стремительном и однообразном. Так они сделали тридцать или сорок скачков – и Бэнсон, замерший в изумлении на вершине стены, пропустил тот коротенький миг, когда человек, вместо привычного прыжка назад, сделал второй – вперёд, а псы по инерции прыгнули навстречу к нему, точно под двойной укус жёлтой проклятой змеи.

Завыл, будто разрубленный сам, Пёсий папа и, захлопнув окошечко, метнулся куда-то. Альба, не обращая внимания на визжащих, отползающих к стенам недобитых собак, подбежал к двери, осмотрел. Покачал головой, обернулся, окинул взглядом колодец двора. И вот только тут, поймав взгляд монаха, Бэнсон очнулся и вздрогнул. Он махнул сверху рукой и торопливо стал разматывать цепь. Разъяв “кошку”, он зацепил два её когтя за дальнюю кромку стены и сбросил цепь вниз. Альба уже взялся за неё рукой, как вдруг знакомая дверца поднялась и во двор снова влетели собаки. Голов двадцать, очевидно – последние, что оставались. Здесь были и подрощенные однолетки, почти щенки, и взрослые самки, а главное – четыре необыкновенно крупных пса чёрного цвета. Элита Пёсьего папы, новая ветка породы. Были ещё два с тигровым окрасом, тёмные по коричневому. Остальные – знакомо белые. Бэнсон готов был поклясться, что Альба вполне мог успеть влезть по цепи, но он развернулся и, в точности как несколько минут назад, бросился навстречу подлетающей своре.

Молодняк, с полдесятка, встретив густой запах крови и наткнувшись на трупы сородичей, бросился, поджав хвосты и скуля, вдоль стены. С Альбой встретились прежде всего передние, чёрные, и он именно на них бросил змею – но почти даром: сбитая с шага запахом крови стая не свалилась в кучу, как первая, а разбрызнулась в стороны. Только и достались змее – отрубленная лапа чёрного пса и два настигнутых белых. Бэнсон понимал – и видел, что понимал также и Альба, – дело тяжкое. С этой стаей так просто не справиться. Не раздумывая, он ухватился за цепь и, швырнув вниз топор, скользнул вслед за ним. Ладони и ступни обожгло, как огнём, и Бэнсон почти упал, больно ударившись пятками о твёрдую землю. Но уже неслись и к нему, и он, подняв топор, успел сделать главное: сложил конец древка под прямым углом и, отпрыгнув от стены, раскрутил топор над собой. Он мгновенно окружил себя невидимым сверкающим шелестом, и первая пара собак, набежав в этот шелест, в единый, блескучий миг лишилась голов.

– Бэнсон! – проорал мелькающий Альба, – руби ниже, по лапам! Туши вращение затормозят!

– Альба! – проорал в ответ немой “идиот”, – подмани их ко мне!

– Понял! Жди!

И Альба, припустив вдоль стены, собрал за собой длинную ленту преследователей. Затем, оттолкнувшись от угла, прыгнул назад и, срубив ещё одного, помчался к Бэнсону, прямо на его сверкающий круг.

– Подними! – крикнул он и, пав на землю, прокатился под лезвием.

И передовые в стае, преследующей его, один за другим, в четыре шлепка, всеклись в разрубающий удар почти невидимого свистящего диска. Задние, успев рассмотреть, рассыпались и остановились. Восемь псов, не считая тех, что трусливо выли в дальнем углу. Двое чёрных. Опасные, умные. Мощные груди, длинные лапы. Пасти огромные, словно капканы.

Встали ближе к углу – рослый Бэнсон, вращающий свой страшный топор, и Альба, вплотную к его груди – перед ним. Монах, подняв край балахона, вытер ладонью ребристую рукоятку меча. Вздохнул. Сказал, не поворачивая головы:

– Пару сюда затащу. Сам смотри, когда лезвие приподнять.

И, не дожидаясь ответа, стянул с себя балахон. Потом встал на четвереньки и подполз к краю свистящего лезвия. Древко со страшной силой проносилось над его согнутой мускулистой спиной. Взлаяв вдруг по-собачьи, он махнул в сторону псов балахоном, и в него тотчас вцепились – прочно, мёртвой хваткой. Тогда, растопырившись, как лягушка, пригибаясь под топором, он дёрнул хламиду к себе – и втащил под топор белого пса. Не ударом, а скользящим потягом протащил Кобру по горлу – и толчком ноги выбросил всхрипевшего пса наружу, к своим.

– Семь! – крикнул он, глядя на припавшего к земле, с разрезанной шеей пса – но оказалось, что “семь” было недолго.

В момент толчка топор приподнялся, и две передние собаки, чутко уловив открывшееся пространство, рванулись вперёд. Одна успела проскочить – и наткнулась горлом на Кобру, так, что остриё жёлтой змеи выскочило у затылка. Второй пёс проскочить не успел.

– Пять! – прокричал Альба, но топор, встретившись с серединой тяжёлой собачьей туши, резко замедлился, и монах, выскочив за край рассекаемого топором пространства, взмахнув клинком, тут же выкрикнул снова: – Четыре!

Полуголый, как Бэнсон, в полотняных коротких штанах, он побежал по двору, отводя в сторону Кобру, и двое псов, последние из чёрных, бросились вслед. С Бэнсоном остались тигровый и белый псы, и поодаль ещё отрывисто лаял чёрный, потерявший лапу в самом начале. Бэнсон не успел раскрутить топор до нужной силы, – тигровый, скакнув, прорвался за круг свистящего лезвия. Тогда, запустив топор влёт, в сторону белого, Бэнсон поймал прыгнувшего к нему пса свободной рукой – за горло, под челюсть. Держа тяжёлую извивающуюся четырёхлапую тушу его на весу, он окинул взглядом пространство перед собой. Альба вдалеке встал в углу – и привязал к себе чёрных псов проверенной, коварной игрой: прыгал то к ним, то от них. Брошенный наудачу топор своё взял: белый катался, пачкая кровью взрытую землю. Бэнсон быстро подошёл к топору, ногой поддел его лезвие и зажал вертикально между босыми ступнями. Затем перехватил второй рукой тигрового за заднюю лапу, выложил его в воздухе параллельно земле – и бросил на лезвие вниз. Он не заметил, – а если бы и заметил, то ничего бы не смог предпринять, – как чёрный, безлапый, припадая, нелепым скоком приблизился и в тот момент, когда руки Бэнсона рванулись с вывешенной ношей вниз, мотнул головой и сомкнул челюсти на Бэнсоновом бедре.

Хрипло охнув, тот схватил пса за чёрную голову и сделал единственно правильное, спасительное движение: вдавил большие пальцы до половины в собачьи брызнувшие глаза. От дикой боли пёс взвыл – и челюсти разошлись. Отшвырнув в сторону ослепшую тварь, Бэнсон поднял топор и заковылял в угол к Альбе. Но тот, заметив происходившее, сделал двойной свой прыжок, свалив при этом одного из нападавшей пары, и бежал что есть силы на помощь.

– Всё! – кричал, вытянув руку, хромающий Бэнсон. – Альба! У меня всё!

Тогда монах на бегу развернулся к настигающему его последнему псу, и они заплясали друг против друга в цепкой связке стремительных, рваных движений.

– Ну где вы, проклятые гады!! – закричали вдруг за дверью. – Где проклятый Лион с ружьём?!

Голос был отчаянный, со слезой.

– Убит Лион! – отвечали ему. – А ружьё его – вот, не работает!

– Я столько лет их растил! Столько лет! – изнемогал за дверью Пёсий папа. – А эти проклятые… за десять минут…

Тут он вдруг приоткрыл дверь, свистнул и крикнул:

– Ко мне! Ко мне! Брось их, дурак, ты у меня последний!

Пёс, оставив Альбу, послушно метнулся на голос хозяина. Тот, пропуская его, приподнял тяжёлую дверцу, и Альба и Бэнсон бросились к ней – но нет, далеко, не успеть… Вдруг Бэнсон, приостановившись, поднял топор и, развернув его как копьё, бросил под дверь. И попал. Влетел топор в разверстую щель, так, что половина древка его осталась здесь, во дворе. Охнувший “папа” стал торопливо дверцу давить и притискивать, чтобы совпали петли засова – но топор не давал, и тогда он, наклонившись, схватил его и стал выталкивать прочь, за дверцу, а древко упиралось, царапало землю, и вот, почти вытолкнув топор из проёма, “папа”, видно, схватился за само лезвие и разрезал ладонь. Он вскрикнул – и тут Альба добежал до дверцы.

Старая метка

Полуголый, с коричневой кожей старик схватил древко топора и резко поднял его вверх. Этот рычаг вздел дверцу до половины. Бросив топор и выхватив Кобру, Альба скользнул, пригнувшись, в проём. Бэнсон, подбежав, рванул дверцу и поднял её вверх до конца. (Клацнула невидимая защёлка.) Вдруг в эту дверь навстречу Бэнсону вылетел бледный, с безумьем в глазах, Пёсий папа. Тяжким ударом Бэнсон сбил его с ног (а какое-то впервые явившееся ему чувство принесло уверенное знание того, что в ближайшие полчаса “папа” не встанет), наклонился – зашипев от боли в прокушенной ноге – за топором, – и поднял его. Очень вовремя. Навстречу ему, в пространство наполненного воем двора вылетел чёрный, с взрезанной шеей пёс. Бэнсон, качнувшись вперёд, просадил его широкую, мускулистую грудь навершиями окровавленных лезвий и, вскинув топор вертикально, поднял бьющуюся тварь над собой.

– Бэн, это последний! – сообщил, выглянув во двор, блестящий от пота коричневый Альба и, на секунду остановив взгляд, добавил: – Оторви у “папы” рукав, перетяни свою ногу – и жди; оставшийся молодняк не выпускай, а я быстро – к конюшне, чтоб никто не сбежал, а то гнаться придётся…

– Альба, там один связанный – в ловушке, в подвале, его не ищи! – прокричал вслед исчезнувшему монаху Бэнсон, и оттуда, из недр лабиринта “папиной” псарни долетел слабый крик: “Хорошо!..”

Прочертив широкий мах топором, Бэнсон сбросил обвисшего пса под стену и огляделся. Громадный, идеально ровный квадрат ристалища[11] завален телами собак. С десяток их, воя и задыхаясь, и обессиленно взвизгивая, пытаются куда-то ползти. Пять подрощенных однолеток сбились в дальнем углу и утробно ревут. Бока их трясутся, как будто изнутри бьют палками. “Папа” лежит на спине и, закатив глаза, со свистом и бульканьем дышит. Бэнсон подошёл, разорвал на полосы его прогулочный тонкий халат и наложил на прокушенное бедро широкую тугую повязку. Потом сел, привалившись спиной к закрытой двери, и стал ждать.

Ждал он долго. Прошёл почти час, когда за дверью послышались звуки присутствия кого-то живого. Бэнсон вскочил, встал в стороне, сбоку, и приподнял топор.

– Бэн, это мы! – раздался спокойный и такой знакомый Бэнсону голос.

Но во двор вышел не Альба. Появился привратник, бледный, трясущийся, за ним – тот, кто запер Бэнсона в ловушке, потом – хромающий, любитель случайного золота, владелец дубинки. И уже последним – неторопливый и бодрый, с внимательным взглядом, монах. Бэнсон встретил его широкой улыбкой. Посторонился, пропуская мимо себя троих пришедших, так как каждый был обременён громоздкой ношей: привратник тащил убитого неудачливого стрелка, коварный провожатый – ушат с водой, а любитель золота – скамью, – широкую, длинную.

Трое опустили на землю свои ноши и, отойдя к стене, встали кучкой немой и дрожащей. Альба прошёл вглубь двора, поднял и надел свой балахон с капюшоном. Спрятал под ним привычным движением Кобру. Вернулся и коротко проговорил:

– Ты (кивок в сторону помятого, болезненно сжавшегося владельца дубинки) – иди в дом. Неси сюда всё деревянное – стулья, шкафчики – что сможешь поднять. Ты и ты – соберите собак в одну кучу, в середине двора.

И, подойдя, взглянул пристально Бэнсону в самые зрачки. Сказал серьёзно и строго:

– Ну что, Бэн. Ну что. Молодец.

Подтащил к стене скамью, выставив её торцом к камню, показал жестом: “садись!” Бэнсон сел, привалившись спиной к нагретой стене, и Альба помог ему вытянуть вдоль скамьи повреждённую ногу. Снял повязку, осмотрел вспухшую рану.

– Пустяки. Мясо прокушено. Артерии целы.

И, наматывая снова обрывки халата, добавил:

– Хорошо, что собака. У них слюна имеет целебные свойства. Любые раны вылечивает. Видел когда-нибудь, как собака на себе раны зализывает? Неспроста. Любой охотник в лесу знает – поранился – дай зализать рану собаке. Затянется тотчас. Вот если бы тебя укусила кошка – это было бы скверно. Жди нарывов и воспалений. Так что, Бэн, поздравляю тебя.

– С тем, что легко отделался?

– Не только. Ты стал меньшую плату вносить за уроки!

Оба тихо рассмеялись. Альба поднял и протянул Бэнсону ушат. Тот взял и долго, с наслаждением пил. Окатил грудь и лицо. Потом монах попил сам – и, подойдя, вылил остатки на лежащего Пёсьего папу. Тот вздрогнул, замычал и открыл глаза. Сел, отполз поближе к стене.

– Встань! – сказал Альба.

Тот послушно стал подниматься, придерживаясь за стену.

– Двигаться можешь? Твои люди стаскивают псов в одну кучу. Ступай к ним. По большому счёту, эта работа – только твоя.

Спустя какое-то время в подчищенном дворе образовались два холма. Один – маленький, плотный – бывшие четверолапые охотники на людей. (Альба взял Бэнсонов длинный топор и, метая его как громадный трезубец, – вернее, двузубец, – добил всех собак, до последней.) Второй – высокий, громоздкий и неуклюжий: куча дерева, – мебель, доски… Этот второй, деревянный холм Альба поджёг. Четверо бывших работников псарни забросили на него трупы собак.

– Этого, может, тоже туда? – спросил Бэнсон, указав на тело стрелка.

– Нет, нельзя, – сказал назидательно Альба. – Его похороним. Он мёртв, и стал теперь вне упрёков.

Затем он подозвал к себе четверых обитателей дома-псарни. Они, заметно дрожа, подошли. Альба вытянул Кобру – и немедленно их успокоил:

– Нет, я вас не убью. Только метку поставлю. Мне нужно на висках у вас, сбоку, вырезать памятный знак. Вы останетесь жить. Но если я или кто-то из тех, кто меня знает, застанет вас за каким-либо гнусным делом – пусть это будет хоть мелкая кража – вот тогда вас убьют. А сейчас подойдите. Метку я всё равно вам поставлю – или вытерпите, согласившись, или – на теле бесчувственном. Это понятно?

Первым, согласно и быстро кивая, приблизился странно довольный привратник. Склонил голову, зажмурил глаза. Монах тремя быстрыми взмахами рассёк височную кожу – два кровавых штриха легли обращённым вверх клином, как крыша над домиком, а третий – внутри них, снизу-слева – вверх и наискосок. Привратник выпрямился, зажал ладонью этот похожий на греческую букву “А” дарующий жизнь знак, отошёл. Ещё двое приняли грозную метку, покорно и молча. А вот Пёсий папа неожиданно озадачил. Он завыл, захрипел – пал на землю и пополз вдоль стены. Альба, быстро склонившись, схватил его за ногу, дёрнул назад. Посадил, прижав плечами к стене. Тот попытался его укусить, рванулся, отчаянно, дико визжа.

– Всё это напрасно, – сказал непреклонно – и как-то устало – монах. – Это моё правило для всех негодяев. Есть возможность не убивать – живите, но с вечной меткой. Так что ты потерпи.

Он сдавил горло “папы”, отчего тот, захлебнувшись, умолк, сдёрнул с него атласный, малиновый, домашний колпак, отвёл с виска волосы… И вдруг вскрикнул:

– Ах ты!!..

Бэнсон, не понимая, в чём дело, подошёл, посмотрел. На левом виске Пёсьего папы синели чёрточки трёх тонких, затянутых шрамов, сложенных в виде греческой буковки “А”.

Альба отпустил замолчавшего “папу”, отступил. Спросил тихо:

– Когда?

Белый, как полотно, оцепеневший “папа” с усилием вымолвил:

– Двадцать пять лет назад…

– Где это было?

– Там… В Плимуте…

– За что?

– Мы убили прохожего… Деньги его поделили…

– Вас было трое?

– Д… Да… Ты нас случайно увидел… Двоих ты… Это было ночью… А меня…

– Да. Я помню. Ты лично не убивал. Просто был в их компании и взял свою долю из денег убитого. Да, ты был предупреждён. Двадцать пять лет назад.